Кто правит бал
Фридрих Евсеевич Незнанский


Марш Турецкого


Убит сотрудник администрации Президента. Кровавая нить тянется в самые высокие кабинеты власти. Там, в полной безнаказанности, правит бал преступная группировка, контролирующая всю теневую экономику страны. Расследование поручено Александру Турецкому. Действовать необходимо под прикрытием...


Кто правит бал


Если пистолет снабжен глушителем,

вероятность его применения намного возрастает.

                                      Милицейская примета


Пролог


Невзоров спустился в холл первого этажа и с минуту копошился в карманах легкой куртки. Со стороны он выглядел как человек, поглощенный поисками записной книжки, ключей или портмоне. Кроме него самого и охранника, в холле никого не было; ключи и деньги лежали на месте, а записной книжки он не имел — безопаснее хранить за пазухой килограмм динамита.

Накануне он пришел домой поздно вечером, предварительно два часа колесил по городу, проверяя, нет ли хвоста. Здесь он не появлялся уже несколько месяцев. Света на всякий случай не зажигал. Даже специально дождался, пока соседи отправятся на службу, чтобы ненароком не встретить кого, хотя это было излишне — все равно охранник видел его и узнал.

Продолжая ощупывать содержимое карманов, Невзоров изучал обстановку на улице перед подъездом. Прохожие спешат по своим делам, никто не подпирает фонарь, якобы почитывая газетку. Даже на лавочках пусто.

На противоположной стороне улицы стоит несколько автомобилей. Если кто-то за ним охотится, этот кто-то не стал бы устраивать засаду через дорогу. Интенсивное движение в обоих направлениях, толпа на тротуаре. Он сам точно выбрал бы другое место.

Его машина стояла там, где он оставил ее. Быстро открыв капот и не заметив ничего подозрительного, Невзоров уселся за руль. Из дома напротив выскочили двое в форме МВД, но сели не в милицейскую «пятерку», а в «БМВ».

Не придав особого значения случившемуся, он тронулся в путь. Проехав всего один квартал, он заметил, что «БМВ» развернулся с нарушением правил и двигается в тесном потоке на грани фола. Спустя несколько секунд он оказался уже в опасной близости от автомобиля с милицейским капитаном за рулем. «Я «Титаник», ты мой айсберг…» — проворчал Невзоров. Капитан слегка поддал под зад машине, шедшей слева от Невзорова. Водитель отчаянно вывернул руль, пытаясь уступить место ошалевшему представителю органов и одновременно самому по возможности ни в кого не врезаться.

«Они что думают, за километр вокруг ни у кого нет проблем поважнее?! У меня, например?» Выругавшись, Невзоров круто взял вправо, чтобы избежать участи соседа, уступая место дорожным хамам. Маневр оказался неожиданно удачным. Стараясь уберечь левую заднюю дверцу, он спас собственную голову: как раз в тот момент, когда он поворачивал баранку, пассажир «БМВ» в форме старшего лейтенанта милиции выстрелил ему в затылок. Пуля прошла в сантиметре от цели. Он обернулся и увидел в руках старлея отнюдь не табельный длинноствольный пистолет с глушителем. Глядя на ствол, направленный в его сторону, Невзоров не испугался: все происходило слишком быстро; мысли куда-то испарились, в мозгу застряла одна-единственная нелепая: почему именно сегодня?..

Так и не разрешив дилеммы, он вдавил тормоз в пол и стал разворачиваться через правую сторону. Правый глаз он закрыл, чтобы не видеть надвигающейся в лоб машины, если таковая имеется. Коль уж суждено погибнуть прямо здесь, сейчас, пусть это произойдет неожиданно, бац — и все. Но ему повезло — никто не смял его в лепешку, даже не поцарапал. Киллеры не смогли повторить смертельный трюк, и он потерял их из виду. «Только бы добраться, всего-то пятнадцать минут езды…»

За пятнадцать минут Невзоров оглянулся раз сто, но преследователи так и не объявились. Доехав до места, он обернулся сто первый раз, и это опять спасло ему жизнь — «БМВ», изрядно помятый, стоял у магазина «Детский мир», теперь в Невзорова стрелял капитан, но удача от него отвернулась, так же как от его коллеги четверть часа назад.

Невзоров выскочил на мостовую, на бегу соображая, где лучше укрыться от стрелков. До входа в заветное здание на Лубянке оставалось сто метров. Если рвануть через площадь, то не успеешь пробежать и десяти шагов, как превратишься в решето.

Люди шарахались от него, укрыться в толпе не получится. Капитан со своим подручным наверняка не испытывают никаких колебаний — продырявят десяток случайных прохожих и не покраснеют. Тем более что на них никто не обращает внимания: пистолеты с глушителями, в уличном шуме выстрелов не слышно. И пока у него не вылетят мозги на асфальт, никто не поймет, в чем дело.

Киллеры покинули свое укрытие, при этом они оказались в более выгодной позиции для стрельбы, но утратили важное преимущество — неприметность для окружающих, впрочем, они могли рассчитывать на милицейскую форму. В сложившейся обстановке выбора у Невзорова не осталось, он в несколько прыжков преодолел расстояние, отделявшее его от входа в «Детский мир» и заскочил в магазин, сбив с ног замешкавшуюся в дверях мамашу. Дебелая тетка подняла истошный крик, тщетно пытаясь встать, дрыгала ногами, до смерти испугав раскормленного сынишку лет шести.

Невзоров споткнулся на повороте и перелетел через прилавок, плюхнувшись под ноги молоденькой продавщице. Не вставая, он предъявил ей водительские права.

— Федеральнаяслужбабезопасности, — выпалил он одним духом.

Девушка открыла рот, но не нашла, что сказать. Он огляделся. В отделе были выставлены мягкие игрушки в человеческий рост и более. Невзоров остановил взгляд на гигантском костюме Микки Мауса.

— Временно реквизирую! — Не давая продавщице опомниться, он опрокинул на себя гипертрофированную куклу, расстегнул «молнию», вышвырнул каркас и забрался внутрь.

Капитан со старшим лейтенантом проскочили мимо. Микки Маус спокойно поднялся и направился к выходу. Проходя мимо двухметрового Карлсона, он сделал приветственный жест: спокойствие, только спокойствие!

Странное дело, но в своем новом облике он совершенно перестал интересовать публику. Детвора, ослепленная изобилием чудес вокруг, воспринимала его почти безучастно. Капитан обратил внимание на перепуганную продавщицу, застывшую с открытым ртом.

— Где этот человек?! — вопрошали менты, размахивая корочками.

Но она только неопределенно махнула рукой.

Невзоров шагал по тротуару. Его душил смех. Он нагнал недавно сбитую им мамашу, она на пару с сыном уплетала внушительный гамбургер. Он поклонился им, извиняясь таким образом за причиненные неудобства, и вдруг, как будто споткнувшись, рухнул к ногам мальчика.

— Микки, вставай. — Мальчик принялся тормошить его, кровь испачкала ему рубашку.

Мать не разобралась, в чем дело, и стала отчитывать чадо за то, что он облился соусом. Мальчишка не слушал ее упреков и повторял, дергая мать за руку и показывая пальцем на распластавшегося в трех шагах Невзорова:

— Мама, мама, Микки Мауса убили!


1


— Откройте, милиция.

Женщина посмотрела в окно на сгущающиеся сумерки, потом взглянула на часы: почти половина девятого — и с сомнением подошла поближе к двери. Что могло понадобиться от нее милиции на ночь глядя? На площадке, видимо, услышали ее движение, и настойчивый стук повторился.

— Да откройте же, это уголовный розыск!

Она, не снимая цепочки, приоткрыла дверь. В подъезде, как водится, темно, но можно было различить, что стояли двое, действительно в форме и фуражках. Один сквозь щель просунул ей свое удостоверение: «Капитан Храпунов… Московский уголовный розыск».

— Что вам угодно? — Она вернула корочку, открывая дверь и поплотнее запахивая халат.

Но вместо ответа шагнувший в квартиру капитан положил руку ей на лицо и не сильно, но со знанием дела стукнул затылком об угол стоявшего в прихожей шкафа. Сквозь его растопыренные пальцы она успела увидеть, как второй закрывает входную дверь и аккуратно навешивает цепочку на место. Затем она отключилась…

Она открыла глаза и закрыла их снова, надеясь досмотреть страшный сон до счастливого конца. Но чужое дыхание в двух шагах от нее доказывало, что никакой это не сон.

Ее руки были прикованы наручниками к трубе отопления за спиной, ноги нетуго связаны ее же кожаным ремнем, рот заклеен скотчем. Гости, сняв фуражки и натянув спецназовские шапочки с прорезями для глаз и рта, молча расположились у открытого окна спальни. Весь свет в квартире был потушен, за исключением ночника у кровати. Капитан положил на подоконник винтовку и разглядывал что-то в оптический прицел. Второй присел рядом и достал сигареты.

Она лежала в густой тени и не шевелилась. Гости не обращали на нее никакого внимания — возможно, считали, что она еще не пришла в себя. В свете ночника поблескивали звездочки на погонах: у одного четыре, у другого три. «Кажется, это значит, что он — старший лейтенант», — подумала она.

В тишине раздался скрип несмазанной пружины и один за другим девять приглушенных ударов. Капитан вздрогнул и оглянулся, но, сообразив, что это всего лишь часы, снова вернулся к наблюдению.

Девять вечера, значит, она почти полчаса была без сознания. Интересно, догадываются ли они, что их ждет небольшой сюрприз? Она стала считать минуты. Он почему-то опаздывал. А если совсем не придет?

Время тянулось очень медленно, гости поменялись местами: теперь лейтенант взялся за винтовку, а капитан растянулся прямо на полу с сигаретой.

У входной двери послышалось осторожное тихое постукивание: два раза, один, еще два. Гости напряглись и переглянулись. Стук повторился. Капитан загасил сигарету и осторожно, на цыпочках прошел в прихожую. Почти бесшумно в замочную скважину скользнул ключ, и дверь открылась на длину цепочки.

— Лидуньчик, это я, пусти.

Капитан молча впустил в квартиру крупногабаритного мужчину в адидасовском спортивном костюме с мусорным ведром.

— Чего свет не горит? Конспирация? Или темнота — друг молодежи? — Он поставил ведро у порога и, видимо, как всегда, раскрыл свои медвежьи объятия. Только вместо искомого Лидуньчика в них попал не склонный к подобным нежностям капитан, и незадачливый любовник с коротким стоном свалился на пол. При падении он опрокинул ведро, и пустые бутылки со звоном раскатились по прихожей. Капитан негромко ругнулся.

Хозяйка квартиры досадливо поморщилась. Думала, этот олух если не скрутит убийц, то хотя бы поднимет шум и спугнет их, а он — как теленок. По четырнадцать часов в неделю торчит на своих тренажерах, туша сто двадцать килограмм, а проку — ноль. Одно на уме — как бы побыстрей в койку, чтоб жена не заподозрила, что слишком долго он курит на свежем воздухе.

Капитан ловко спеленал обмякшее тело и пристроил его к стенке недалеко от женщины. Зажег фонарик и направил луч прямо ей в лицо.

— Еще кого-нибудь ждем? — спросил он шепотом.

Она, зажмурив глаза, помотала головой из стороны в сторону.

Лейтенант уступил капитану место у окна:

— Может, он и не придет сегодня?

— Должен.

Хозяйка квартиры теперь по-настоящему боялась. Они пришли кого-то убить и, разумеется, не станут оставлять в живых двух свидетелей. То, что они в масках, еще ничего не значит, она видела удостоверение и могла узнать хотя бы одного. То есть, конечно, не смогла бы — она вообще не взглянула на фотографию, почему-то зациклилась на изучении печатей, но они-то этого не знают — значит, ей крышка. И этому донжуану тоже. Правда, о безвременной кончине любовника она подумала без особого сожаления.

Оставалась последняя надежда. Может, жена этого Казановы, не дождавшись благоверного, пойдет его искать. А не найдя, звякнет все-таки в милицию. Если она не совсем дура, давно должна была бы догадаться, с чего это он каждый вечер минут по сорок курит у подъезда, когда весь день до того наполнял пепельницы в квартире. И кандидатка в соперницы у нее только одна. Не станет же этот изнеженный болван зажиматься в подъезде или на травке в парке. А тут такой удобный вариант: красавица вдова, без детей и престарелых родителей, да еще в том же подъезде.

Но прошло час, два… а обладательница развесистых рогов так и не появилась. Тихие стоны любовника перешли в мерное похрапывание, гости у окна не издавали ни звука, и женщина сама не заметила, как заснула.

А в это время обманутая жена действительно отправилась на поиски своей половины и, не обнаружив его во дворе, возвращалась домой обеспокоенная, но у двери вдовы обнаружила обертку от шоколада, выпавшую из переполненного ведра, и тут ее посетило страшное прозрение. Она прислушалась, но не уловила самозабвенных стонов любовников, хотя ожидать, что они станут заниматься этой мерзостью прямо у двери, и не приходилось. Она спустилась во двор и посмотрела на окна: свет нигде не горел. Она вернулась домой и, приготовив увесистую скалку, уселась ждать.

Женщина проснулась, когда уже совсем рассвело. Донжуан лежал на полу и бессмысленно хлопал глазами. Гости все еще были на посту — очевидно, мишень так и не появилась. Сколько придется терпеть это еще?

Время тянулось чудовищно медленно. Часы пробили половину девятого. Любовник замычал сквозь скотч и завозился на полу. Лейтенант подошел и присел рядом на корточки. Он оторвал липкую ленту и приложил палец к губам:

— Тихо.

Пленник с готовностью закивал и произнес шепотом:

— Мне бы на толчок… И мусор же…

Лейтенант оказался на удивление понимающим, он развязал любовнику ноги и повел его в туалет.

В этот момент раздался громкий и настойчивый стук в дверь.

Оскорбленная в лучших чувствах, жена Казановы провела бессонную ночь и решила действовать. Она спустилась на нужный этаж и, обнаружив обертку на том же месте, вернулась к себе и позвонила в милицию:

— В 56-й квартире пьяный дебош и женщина кричит, что ее убивают. — Она назвала адрес и уселась у окна в ожидании наряда.

Вдова услышала разговор у двери:

— Да, это я звонила, в этой квартире, точно.

Мужской голос ответил с сомнением:

— Я ничего не слышу, вы не ошиблись?

— Нет, точно здесь кричали, что убивают, и грохот стоял…

Настойчиво зазвонил звонок.

— Откройте, милиция!

Дежа вю, подумала хозяйка, такое уже было. Интересно, эти хоть настоящие? Из туалета раздался грохот падающих ведер и шум борьбы. Капитан у окна ловко отвинтил оптический прицел, разобрал винтовку и сложил в «дипломат». Лейтенант выскочил в прихожую, на ходу доставая пистолет.

— Откройте, или мы выломаем дверь. — И чуть тише: — Может, послать за слесарем?

— У слесарей сейчас самое время опохмеляться. Наддай плечом, она не железная.

Кто-то ударил в дверь, но она устояла. Капитан, осторожно сняв цепочку, прислушался. Невидимый страж порядка снова разбежался и с криком бросился на преграду, но в момент удара дверь открылась, и молодой участковый на всех парах влетел в квартиру, зацепившись за заботливо подставленную ногу. Ударившись головой о стенку, он сполз на пол, а гости стремительно рванули наружу и, разбросав на бегу второго милиционера и жену Казановы, сбежали вниз по лестнице.

— Стой, гады, стрелять буду!

Но убийцы уже выскочили из подъезда.


Заместитель генерального прокурора Меркулов кипел от бешенства. Что Турецкий себе позволяет?! И что он, собственно, о себе возомнил? Звонил ему двадцать раз за последние двадцать минут, не дозвонился — занято. У секретарши сходный результат, только гудки не короткие, а длинные. В итоге он вынужден был прийти лично, обуреваемый непреодолимым желанием устроить показательный, нет, образцово-показательный разнос.

Но из-за закрытой двери раздавались крики и стоны юной стажерки Турецкого, Маргариты — весьма недвусмысленного содержания:

— Ну же, левее, еще, выше, выше… — Дальше следовало бурное сопение Турецкого, и снова истерический вопль:

— Глубже, Сан Борисыч, он уже там… Еще, еще и опять налево.

Меркулов застыл как вкопанный. Все-таки он был человеком воспитанным и потому удержался от внезапного вторжения. Он негромко кашлянул, но никто не обратил на это внимания.

Сопоставив время, потраченное на тщетные попытки дозвониться плюс еще минуты три на ходьбу, минус отнюдь не юный возраст Турецкого, Меркулов решил, что вот-вот все закончится. Он собрался ретироваться и вернуться минут через пять, но следующие реплики заставили его передумать.

— Сан Борисыч, здоровье, патроны, лазер!

— Сам знаю! А-а-а!!! Он меня подстрелил! Ты видела?! Ну, Славка, я тебе устрою Вальпургиеву ночь!

— Варфоломеевскую.

— Один хрен!

Меркулов рывком распахнул дверь.

— Чем вы тут занимаетесь в рабочее время?!

— А, Константин Дмитрич, иди поприсутствуй при историческом моменте. — Турецкий даже не взглянул на грозное начальство. — Ща я Грязнова лазерным топором…

«Важняк» Турецкий вперился в экран монитора, от усердия прикусив кончик языка. Правой рукой он самозабвенно долбил кнопки мыши, левая, неестественно скрюченная, нависла над клавиатурой, одновременно контролируя восемнадцать управляющих клавиш. Рядом сидела Маргарита и, водя пальцем по распечатанной карте уровня, работала штурманом. Турецкий с Грязновым по сети играли в «Duke». Всех врагов они уже истребили и теперь воевали исключительно друг с другом.

— Генеральный вызывает. — Меркулов потянулся к кнопке «Reset», но Маргарита грудью закрыла заветную кнопку.

— Еще минуточку, Константин Дмитриевич, мы его почти сделали…

— Отключайся немедленно, — отрезал Меркулов.

Турецкий нажал паузу и отправил Грязнову сообщение: «Стой где стоишь, меня вызывает генеральный».

«Кончай лапшу грузить, сливай воду», — появилось на экране.

— Отвернись, — попросил Меркулов секретаршу и быстро настучал что-то на клавиатуре.

Ответ пришел незамедлительно: «Понял, отключаюсь и перезвоню».

Турецкий, наконец, оторвался от монитора и разминал одеревеневшие пальцы.

— Сегодня прямо на Лубянской площади убит сотрудник администрации Президента. Дело решено поручить тебе.

— А к генеральному-то зачем? — спросил Турецкий, все еще досадуя на несостоявшийся триумф. — Он что, желает похлопать меня по плечу?

— Жаждет!.. Вставить тебе лазерный клистир.


Генеральный прокурор Милютин был зол и многословен:

— Совершено наглое убийство. Даже в самом центре Москвы среди бела дня россияне не могут чувствовать себя в безопасности. Это безобразие. У вас, Турецкий, есть неделя, максимум две, чтобы раскрыть дело. Сам Президент взял расследование этого дела на контроль. — Он многозначительно ткнул пальцем в портрет Президента, висевший на стене у него за спиной. — Вам понятно?! Сам Президент.

Турецкий хмуро кивнул. Они с Меркуловым прямо в дверях попали под словесный обстрел генерального и так и стояли, как бедные родственники, им даже сесть не предложили. Милютин терзал свой «паркер» с вечным пером и разъяренно косился на красные лампочки, мигавшие на селекторе. У длиннющего стола для совещаний на кончике стула пристроился незнакомый мрачный мужчина в светло-сером костюме, который конспектировал в блокноте гневную речь и время от времени наливал себе из графина полстакана воды и выпивал залпом.

— Сегодня же подготовьте план оперативно-розыскных мероприятий и согласуйте его с Меркуловым. — Излив наболевшее, генеральный успокоился и кивнул в сторону незнакомца: — Знакомьтесь, Гарри Антонович Попов, генерал-майор, замначальника Следственного управления ФСБ. Он включен в группу по расследованию. Обсудите ваши планы вместе.

Попов слегка привстал и поклонился, руки не подал, ни слова не сказал, только помрачнел еще больше. Турецкий внимательно присмотрелся к «варягу». Лет сорока пяти, подтянутый, худощавый, лицо неглупое и надменное. Определенно подхалим — ловит каждое слово Милютина с открытым ртом, хотя и дураку понятно, что ничего интересного здесь не услышишь. Ничего, привыкли уже. Как громкое убийство, обязательно «варягов» подсовывают. Толку, как правило, никакого. Главное — чтобы под ногами не путался.

— Подключай Грязнова по полной программе, — распорядился Меркулов, когда они вместе с Поповым покинули кабинет генерального. — И я тебя по дружбе прошу, зарой пока свой лазерный топор.

— Лазерный что? — не понял Попов.

— Томагавк, — огрызнулся Турецкий.

Попов пожал плечами и на ходу записал что-то в своем блокноте.

— Я готов выслушать ваши предложения.

В кабинете Турецкого Попов уселся на колченогий, шатающийся стул, место которого было давно на свалке, но который Турецкий приберегал специально для неприятных посетителей. Обычно нежеланный гость вертится, поддерживает стул руками, чтобы тот не развалился, или суетливо ищет, куда бы пересесть. Попов как бы и не заметил дефектов сиденья — уверенная, непринужденная поза. Турецкого это раздражало. А когда Попов раскрыл свой блокнот и изобразил на мрачном лице полную готовность конспектировать умные и дельные мысли, раздражение переросло в тихую ярость.

Турецкий понял, что назревает острая необходимость выпить.

— Почему Управление собственной безопасности МВД? — поинтересовался он, с тоской поглядывая на сейф, где еще было.

— А вы уже ознакомились с материалами дела?

— Когда?!

— Если внимательно вчитаетесь в показания свидетелей с места происшествия, вам все станет ясно.

«Сволочь», — подумал Турецкий и еще раз с тоской взглянул на сейф.

Выпив стакан воды, Попов ушел, а Турецкий плюхнулся на злополучный стул, чтобы проверить, не починил ли его кто в недолгое отсутствие хозяина. Не починил — стул хрюкнул и разложился. Турецкий оказался на полу в весьма неприглядной позе.

— Сволочи, — с чувством произнес он, объединяя в данную группу и Попова, и изготовителей стула, и всех прочих, кто мешал ему спокойно существовать.

Потирая ушибленное место, он отправился к сейфу и удовлетворил-таки желание слегка промочить горло. Успокоившись, взялся за материалы.

«…Невзоров убит выстрелом в спину… калибр пули 7,62… в момент смерти на убитом был костюм Микки Мауса из искусственного меха…» (?!) Турецкий помотал головой, снова посмотрел на сейф, тяжело вздохнул и с сожалением продолжил чтение: «…костюм Микки Мауса из искусственного меха…»

Он что, подрабатывал клоуном или агитировал детей за советскую власть? Дальше, свидетели. Больше двадцати человек, редкий случай. Тра-та-та, тра-та-та. Бла-бла-бла. Мабл-мабл-мабл.

Подытоживаем — недалеко от убитого видели двух сотрудников милиции: один предположительно капитан, другой — лейтенант или старший лейтенант. Одни свидетели утверждают, что у них было оружие, другие — что не было. К моменту появления оперативной группы их на месте не оказалось.

Какие в этой хреновине могут быть варианты для начала?

1. Менты и стреляли.

2. Оказались там случайно и ничего не видели. Тогда почему ушли?

3. Видели убийцу и погнались за ним.

Тогда где они в настоящий момент, а, любезный Александр Борисович? А… находятся в состоянии погони. Гм, да…

Вообще, было бы недурно, если б менты киллера задержали на месте преступления, но это все равно что выиграть «Волгу» в лотерею, так не бывает.

4. Теперь понятно, причем тут Попов.

«…В карманах обнаружены служебное удостоверение, ключи, 545 рублей, носовой платок, шариковая ручка, початая пачка сигарет «Davidoff», зажигалка Zippo и билет на показ мод в Рахманиновском зале…»

Описание ментов расплывчатое и неопределенное: тот, который толстый и низкий, гораздо толще и ниже того, который высокий и худой. А тот, который высокий и худой… Просто Чехов какой-то.

Разумеется, народ увидел кровь и прикипел, роту нудистов бы не заметили, не то что особые приметы ментов, которые по идее были там очень даже к месту.

Картина ясна, Попов будет землю носом рыть, чтобы найти этих капитанов-лейтенантов. Ну и флаг ему в руки, большой и красный. А мне, А. Б. Турецкому, придется шляться по чиновникам и выяснять мотивы убийства. Неприятная работенка, однако списать ее не на кого.

Турецкий посмотрел на часы — было уже половина пятого, и ехать сегодня на Старую площадь не имело смысла, там наверняка уже все разъезжаются по домам, а также по иным злачным заведениям.

Он позвонил Грязнову и, кратко изложив суть проблемы, которая отвлекла их от столь приятного занятия, сообщил приятелю, что тот как врио начальника Московского уголовного розыска обязан участвовать в раскрытии убийства, и порекомендовал отнестись к этому серьезно, мотивируя это тем, что, чем скорее они с этим делом разберутся, тем быстрее у них появится легальная возможность продолжить виртуальную войну.


— Я готов оказать вам всяческое содействие, — заверил Корнилов — заместитель главы администрации Президента и, что не менее важно, непосредственный начальник Невзорова, вяло пожимая руку Турецкому. — Я, разумеется, осведомлен о том, что расследование на контроле у Президента. Чем скорее вы поймаете убийцу, тем лучше для всех нас. Коллег покойного, так сказать.

— Чем в последнее время занимался Невзоров? — не мудрствуя лукаво, начал Турецкий, разглядывая скромный, но просторный и даже мрачноватый кабинет: черная мебель, темно-серый ковер на полу, серые жалюзи и неизменный портрет Президента на стене. Президент на портрете тоже суровый и мрачный.

— Последние двадцать два дня он был в очередном отпуске, и я предполагал, что он вне Москвы, загорает где-нибудь.

— По трупу незаметно, чтобы он сильно загорел, — попросту брякнул Турецкий.

— Возможно. — Корнилов скривился, как от зубной боли.

— А чем он вообще занимался, как давно здесь работает, как себя проявил, чем интересовался, вообще, что был за человек?

— Работал в аналитическом отделе, занимался статистикой. — Несмотря на задекларированную готовность содействовать, заместитель главы администрации явно тяготился разговором и, хотя не произносил этого вслух, был погружен в другие проблемы.

— Статистикой чего? — удивленно переспросил Турецкий (до сих пор он наивно полагал, что в администрации Президента люди заняты серьезными, можно сказать, жизненно важными проблемами, а тут статистика).

— Статистикой в свете оптимизации работы аппарата Президента и соответствующих структур.

— То есть ходил с секундомером, подсчитывал человеко-часы, тонно-километры и грамм-эквиваленты?

— По-моему, вы несколько утрируете, Александр э-эээ… Борисович, но в целом приблизительно так оно и было.

— И его исследования влияли, например, на сокращение аппарата, распределение средств или…

— Не думаю, — прервал Корнилов, — что была прямая зависимость. Видите ли, этой работой занимается коллектив аналитического отдела в целом и, если вы полагаете, что уволенный за неслужебное использование транспорта шофер мог таким образом отомстить…

— А что, были такие шоферы?

— Вот уж не знаю.

— Чисто теоретический вопрос. Могла ли деятельность покойного войти в противоречие с интересами кого-либо в окружении Президента или в кабинете министров?.. Короче, мог он оказаться опасным для сильных мира сего? — Турецкий пер как танк.

— Нет. Разумеется, нет, — рассмеялся Корнилов без особого энтузиазма.

— Наверное, немало найдется людей, желающих работать в аппарате Президента. Простите, если я рассуждаю, как обыватель, но от должности Невзорова отдает явной синекурой.

Корнилов замялся, и по лицу аппаратчика невозможно было понять, то ли ему уже изрядно надоел не слишком деликатный следователь, то ли действительно тут есть что скрывать.

— Обычно в подобных ведомствах с приходом нового руководителя приходит и его команда…

— То есть Невзоров ваш человек?

— Нет, я пришел на этот пост недавно, и, поскольку Президент был доволен работой аналитического отдела, я не стал ничего менять.

— Тогда кто, собственно, рекомендовал Невзорова?

— Есть бумага, подписанная Президентом, и боюсь, больше мне нечего сказать.

— Выходит, лично Президент был заинтересован в Невзорове?

— Все может быть, — уклончиво ответил Корнилов.

— Могу я взглянуть на его рабочие записи?

— Дело в том, что это секретная информация. Необходимо оформить соответствующее разрешение, получить допуск.

— А на личное дело?

— Это в кадры, а вообще, поговорите с его коллегами, возможно, они больше расскажут вам о нем как о человеке. — И он с нажимом добавил: — На мой взгляд, мотивы его убийства лежат вне его служебной деятельности.

— А вам известны какие-либо факты о личной жизни Невзорова? — тут же ухватился Турецкий. — Ну, может быть, о нем ходили определенные слухи? Одним словом, на основании чего вы сделали свой вывод?

— Какие факты, какие слухи, господин Турецкий! — произнес Корнилов с видом оскорбленной чиновной невинности. — Не выводы, а мнение мое, — (очевидно, в администрации Президента эти понятия существенно различаются, подумал Турецкий), — основано на простом исключении. Служебная деятельность Олега Юрьевича не могла послужить причиной трагедии… — И после секундной паузы Корнилов уже с видимым облегчением добавил: — Чтобы упростить вам задачу, я попросил сотрудника службы безопасности… — Он нажал кнопку в столе, и через полминуты в кабинете появился серьезный плотный мужчина в бежевом костюме долларов за пятьсот. — Знакомьтесь, Белов. Он проводит вас в отдел кадров и к аналитикам. Если возникнут проблемы, обращайтесь прямо ко мне.

Сказать-то он это сказал, но во взгляде и интонациях открытым текстом читалось, что нехитрыми своими вопросами Турецкий его достал и что уж он постарается, чтобы эта беседа оказалась последней.

Личное дело Турецкому показали буквально издали на вытянутых руках, разумеется, с собой не дали и копию сделать тоже не позволили. Послужной список Невзорова был достаточно краток. Служил в армии, два высших образования: юрфак МГУ и заочно психологический, работал в ПЯ № 768 и с июля 96-го в администрации Президента. Что такое ПЯ № 768 Турецкий не знал, но спрашивать не пытался. Даже если знают, не скажут. Очевидно, какой-то закрытый НИИ или что-нибудь в этом роде.

Сотрудники аналитического отдела выглядели отнюдь не ботаниками в очках. Все трое усердно изображали бурную деятельность, переписывая что-то с экранов компьютеров на бумагу и обратно. Белов представил им Турецкого и остался стоять у двери. Что-то это сумрачное заведение здорово напоминало. Пожалуй, «Замок».

— Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью, — негромко пропел Турецкий, но никто не отреагировал.

У окна стоял чистый стол, очевидно, принадлежавший убитому. Ящики были демонстративно выдвинуты и зияли пустотой. На столе портрет Невзорова в траурной рамке и одинокая белая гвоздика.

Турецкий занял место убитого в удобном кресле и спросил, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Что за человек был Невзоров?

Ответа не последовало, коллеги отвлеклись от своих занятий, но высказаться никто не пожелал. Турецкий пригляделся к аналитикам и, выбрав наименее морально устойчивого, направил атаку на него. Парень лет двадцати трех усиленно прятал глаза и разглаживал и без того гладкую, полированную поверхность стола. Возможно, он слишком близко к сердцу воспринял смерть сослуживца, а возможно, просто боялся сболтнуть лишнее и предпочитал даже не смотреть на Турецкого.

— Когда вы в последний раз его видели? — осторожно начал «важняк», и парень под испытующими взглядами четырех пар глаз окончательно смутился и сник. Судорожно сглотнув, он хрипло произнес:

— Не помню, — но вдруг, как бы спохватившись, что плохая память странная черта для аналитика, поправился: — Наверное, в последний его день на работе… перед отпуском.

— Вы были близки с ним, встречались вне службы?

— Не-е-ет. — Парень усиленно замотал головой.

— А на работе?

— Нет, Невзоров всегда работал самостоятельно.

— От кого он получал задания?

— Очевидно, от Корнилова или от самого… Президента.

— То есть этого вы не знаете?

— У нас серьезная организация, а не футбольная команда, — гордо заявил аналитик и, довольный собой, оглядел коллег, ожидая одобрения. — Мы, конечно, играем в пас, но у каждого свое конкретное направление, и сводить наши отчеты — прерогатива начальства.

Парень немного расслабился, полагая, что его гневная отповедь остудит пыл Турецкого, но «важняк» только разошелся.

— Каким же, интересно, образом вы попали на эту замечательную работу?

— А какое это имеет значение?

— Это тоже секретная информация?

— Если вы думаете, что у меня влиятельные родственники или друзья родственников — ошибаетесь.

Его бы, конечно, вытащить в прокуратуру и прижать хорошенько, но уже поздно. Его теперь так настращают, что он слова не скажет.

— А у Невзорова?

— Не знаю.

— Кто определяет степень секретности ваших изысканий?

— Не знаю.

— И все же?

— Мы.

— Сами?

— Нет.

— Но вы?

— Да.

— А еще кто?

— Не знаю. — Парень был на грани нервного срыва.

— Были ли аналитические записки Невзорова только для внутреннего употребления или, может быть, попадали в какие-то иные структуры?

— В секретариат СНГ.

По мнению Турецкого, ничего крамольного не прозвучало, но по напряженным взглядам остальных аналитиков он понял, что услышал то, чего не должен был услышать. Вспотевший вдруг «предатель» бросился что-то писать, давая понять, что от него больше ничего не добиться. Белов вышел за дверь. Турецкий попрощался и, поблагодарив за содействие, тоже откланялся.

— Я навел справки, — сказал Белов, возвращая на место телефонную трубку. — Советники в секретариате СНГ, с которыми контактировал Невзоров, сегодня утром отбыли в Бишкек на закрытое совещание. Совещание продлится как минимум шесть дней.


Квартира Невзорова на Большой Грузинской улице напоминала склад и выглядела нежилой. Получив жилплощадь почти год назад, Невзоров перевез разобранную мебель и ящики с вещами, но все так и пылилось в углах. В спальне стоял диван и телевизор, а в холодильнике два пакета давно прокисшего молока. Значит, Невзоров здесь практически не жил, возможно, наведывался изредка. Турецкий бегло осмотрел комнаты и, не обнаружив ничего заслуживающего внимания, отправился к матери убитого.

Он заранее готовил себя к рекам слез и увещеваниям поймать как можно скорее извергов-убийц. Но Римма Константиновна Невзорова оказалась стойкой женщиной и держалась вполне сносно.

— Видите ли, я врач, и мне часто приходится видеть смерть. Не то чтобы я привыкла, просто уговариваю себя, что это рано или поздно происходит с каждым. С Олегом — слишком рано.

Она проводила Турецкого в комнату, скромную, но очень уютную. Портреты Турецкого сегодня просто преследовали. Правда, украшением этой комнаты служило не лицо Президента и даже не фотография Невзорова. Одна стена комнаты была увешана снимками совсем маленьких детей: ревущие, надутые, веселые, спящие, сосущие и жующие детские мордочки.

— Я работаю в Центре репродуктивной медицины… это мои питомцы, дети, которых могло не быть, — объяснила Невзорова. — Хотите кофе?

— Нет, спасибо, не беспокойтесь.

— Наоборот, это помогает отвлечься, я сварю. Это хороший кофе, Carte Noire.

Когда появился кофе, Турецкий достал бланк протокола допроса, собственно, только ради того, чтобы не смотреть в покрасневшие глаза матери убитого, которые не скрывали, что она не верит ему, Турецкому, не верит, что он способен найти убийц ее сына. Собственно говоря, даже не верит, что он вообще будет искать. Тем не менее он задал свой первый вопрос:

— Расскажите, чем Олег занимался в последние дни?

Невзорова посмотрела на свою чашку, из которой даже не отхлебнула, только вертела ее в руках, как бы согревая их, поставила на стол, потом взяла снова.

— Не знаю, он был в отпуске и сказал, что хочет подышать, побродить по лесу. Я поняла так, что он поедет к Сереже в деревню…

— Простите, Сергей — это кто?

— Сергей Ожегов. Его товарищ, они вместе работали когда-то. У него ферма в Подмосковье. Олег говорил, места там красивые, речка, лес, грибы.

— А когда он вернулся?

— Я не знала, что он вернулся. Я даже не уверена в том, что он вообще уезжал. Вы совсем не пьете кофе.

Турецкий хотел сказать, что она тоже его не пьет, но вовремя сдержался и покорно отпил половину чашки.

— Я был в его квартире, она выглядит необжитой…

— Да, он большую часть времени жил со мной. Не любил и не умел готовить. У меня такое впечатление, что он и женился то только ради того, чтобы не бегать к маме на борщи…

— Он женат? — заинтересовался Турецкий.

— Был. Давно и очень недолго. Они расстались без скандалов, она снова вышла замуж, и у нее уже двое детей. Сейчас она в Америке: они выиграли в лотерею вид на жительство. Грин-карту, так, кажется…

— Вы что-нибудь знаете об организации, в которой он работал раньше?

— Организация она и есть, — вздохнула Римма Константиновна. — Закрытый режимный институт, о его работе мы никогда не говорили. Сказал мне как-то, что дал подписку о неразглашении. И все. Он часто ездил в командировки. Несколько раз за границу.

— Куда именно?

— В Австралию, в Южную Африку. Вот привез мне бумеранг, уверял, что это не сувенир, а настоящее оружие.

— А в последний раз, когда вы его видели, он не выглядел расстроенным, озабоченным?..

— Вы знаете, Александр Борисович, как раз напротив! Был чрезвычайно весел, шутил…

— Остались какие-нибудь его бумаги, записи?

— Нет и нет, это я могу сказать точно. Перед вашим приходом мне звонили с его работы и тоже интересовались бумагами, так что я посмотрела в его столе — там пусто. Видимо, перед уходом Олежка все забрал.

— А он вообще часто работал дома?

— Нет, практически никогда.

— Могу я осмотреть его комнату?

— Конечно.

Вся площадь стен в кабинете Невзорова была заполнена книжными полками, нехотя уступавшими немного места дивану и письменному столу. Книги на четырех языках самой разнообразной тематики — от классики до научно-популярных брошюрок по физике и биологии.

— Он знал английский, немецкий и испанский в совершенстве и читал на французском и португальском, — пояснила Невзорова.

На полках рядом с книгами австралийские деревянные маски и богатая коллекция пивных кружек — наверное, не меньше сотни экземпляров.

— Знатное собрание, — восхитился Турецкий, — ему, наверное, все друзья и знакомые дарили…

— Нет, у нас практически никто не бывал, он все это привез сам, в основном, из-за границы.

«Странно», — подумал Турецкий, рассматривая коллекцию. Кроме австралийских и южно-африканских здесь были кружки с баварскими, голландскими, шведскими лейблами, значит, он бывал и в Европе. Почему его мать об этом не сказала? Или она сама не знала?

— А какое последнее его приобретение?

— Вот этот безобразный кухоль. — Невзорова указала на литровую стеклянную емкость действительно несколько странной, даже уродливой формы с надписью на немецком «Бундесбир».


Турецкий вернулся в свой кабинет фактически с пустыми руками. Уж больно странный и загадочный был человек Невзоров. Какой-то насквозь секретный. Но Турецкий почему-то чувствовал свою близость с ним. Может, потому, что он тоже бывал в Баварии и у него тоже дома пылится похожая немецкая кружка?! Как говорится, любители баварского пива, объединяйтесь, один за всех и все за одного. Почему все-таки никто, кроме матери конечно, особенно не огорчился после его смерти, даже не сделал вид, что огорчен. Может, он был редкой сволочью?

Зазвонил телефон.

— Как дела, в администрации был? — потребовал отчета Меркулов.

— Да, в гробу они меня видели, относятся как к скандальному журналисту из желтой газетенки. Такое впечатление, что я пришел ворошить их грязное белье, чтобы потом полоскать его перед всем миром. Все как один клянутся в лояльности и сознательности, а как до дела — в кусты.

— То есть ничего выяснить не удалось?

— Хочу поговорить с Президентом.

— Ты это серьезно?

— Хочу! — распалился Турецкий. — За какие такие заслуги Невзоров был избран из сотен тысяч потенциальных желающих у него работать? Что за справки такие он составлял, что они ни на что не влияют, так, макулатура одна, но посмотреть нельзя — секретно. И кто определяет меру секретности? А они же и определяют, сами аналитики. Накарябал справочку — кто, сколько раз и по какому вопросу сходил на толчок, и надписал «секретно, перед прочтением уничтожить»…

— Погоди, Саша, не горячись, может, они и правы. Зайди с другой стороны, потряси родственников, знакомых…

— Не тянет это дело на бытовуху. Надо копать на работе, но как копать, если кругом стена? С кем он все-таки контактировал? Какие-то сотрудники аппарата СНГ на секретном совещании. Повесткой их не вызовешь, они могут до второго пришествия от меня прятаться. А привод никто санкционировать не станет.

— Ладно, продолжай, я поговорю с Милютиным, посмотрю, что можно сделать.

Шумно распахнув дверь, в кабинет вошел Грязнов, обнимая за плечи пунцовую от смущения Маргариту. Маргарите Казанской было всего двадцать два. Она только закончила юридический. А поскольку последних пару лет работала секретарем Следственного управления Генпрокуратуры, то ее оставили в профильной организации, но перевели стажером к «важняку» Турецкому. Нелишним было бы добавить, что Маргарита приходилась племянницей Вовке Казанскому, собственно, и возглавлявшему следственный отдел.

С работой, она полагала, ей очень повезло. Турецкого Маргарита боготворила и считала гением сыска, а Грязнов со своими скабрезными шуточками регулярно заставлял ее краснеть.

Грязнов же искренне завидовал Турецкому. Турецкий менял стажеров как перчатки, очевидно, в поисках собственной Деллы Стрит, и, когда, наконец нашел ее, даже не заметил этого. Маргарита была весьма привлекательна, очень сообразительна и жутко начитанна: могла на память процитировать любое место из любого российского кодекса, разбиралась во всяких там британских прецедентах и штатовском законодательстве, правда, возраст немного подкачал.

— Как успехи? — отсалютовал Слава своей потертой кепочкой.

— А-а! — Турецкий только махнул рукой: повторять Грязнову все, что он минуту назад высказал Косте Меркулову, не было никаких сил. Тем более что ничего, кроме эмоций, его речь не содержала бы.

— Слушай, Сашка, отпустил бы ты ко мне Маргариту. Смотри, заездил ее совсем, да и чему она у тебя научиться может? Она ж Маргарита, а ты — все равно не Мастер. Другое дело у нас в МУРе. Каждый день живые преступники пачками и каждый со своей психологией…

— Оставь девчонку в покое, — снова отмахнулся Турецкий. — Ничего нового не принес?

— Да, ничего особенного. Правда в твоей разлюбезной администрации еще покойничек объявился. Но это вряд ли к нам может иметь отношение. — Грязнов наконец отпустил девушку и, заглядывая ей в глаза, попросил: — Сварите нам, Ритуля, кофе. Такого, чтоб покрепче, с пеночкой и почти без сахара. Устали мы с Александр Борисычем, надо нам взбодриться, день у нас обоих выдался…

— Во-первых, она не моя администрация, а Президента, — прервал Турецкий словесный поток товарища, который, будучи направленным на объект противоположного пола, мог литься часами, и строго взглянул на стажера, чего делать, пожалуй, не стоило. Девушка окончательно смутилась и пулей вылетела в приемную. — А во-вторых, что за покойничек?

— Обыкновенный. Мертвый, я бы даже сказал, — обиделся Грязнов. — Совсем мертвый покойничек. Заместителя начальника службы безопасности Свиридова сегодня извлекли из-под обломков собственной машины. Ехал в Барвиху на президентскую дачу. Дождь был, дорога скользкая, да и он, мягко говоря, не совсем сухой, выпимши то есть, не справился с управлением, врезался в грузовик, в результате два трупа.

— Ты же говорил, один.

— Второй не по твоей части — водитель грузовика. Оба вылетели, как пташки, навстречу друг другу через лобовые стекла и, возможно даже, в полете встретились. Только не надейся, что тебе с этого что-нибудь обломится. Чистейший несчастный случай. Сам проверял. Этот Свиридов — лихач долбаный — выперся на встречную полосу, грузовик пытался тормознуть и сойти на обочину. Но не успел. Тормозной путь и все прочее укладывается в картину несчастного случая по вине нетрезвого покойника № 1.

— Так зачем ты мне это рассказываешь? — удивился Турецкий.

— А чтоб вы с Костей не подумали, что я провалялся целый день на диване, плюя на свой служебный долг.


2


Попов изучал оперативные документы. Они свидетельствовали, что местом происшествия была поляна в зоне лесного массива, в 150 метрах от трассы А101. В центральной части поляны лежали угли и зола потухшего костра.

Там и был обнаружен труп. Собственно, и трупа как такового не было. Ни головы, ни рук, ни ног. Только останки верхней части туловища.

«…В области плечевых суставов — линия отделения с насечками на поверхности кожи и фрагментами кости конечности. В шейном отделе грудной клетки — аналогичная линия отделения с пересечением тела 5-го позвонка. На передней поверхности грудной клетки расположены 4 раны кожи линейной формы с ровными краями и заостренными концами. В проекции нижней части туловища в золе костра расположены множественные фрагменты костей таза, верхних и нижних конечностей. Костные останки светло-серого цвета, легко разрушаются при прикосновении.

При просеивании золы костра обнаружены:

— металлический четырехлопастной штифт (спица?), сечение — крест (имплантант?), длиной 15 см, высота лопастей 0,5 см, на боковой поверхности спицы вдавленный номер 352;

— коронка из металла желтого цвета на два зуба с остатками эмали и вещества зуба внутри;

— кольцо типа обручального, из металла желтого цвета, на внутренней поверхности кольца имеется надпись «Храни!»…»

Попов, мрачный как туча, играл желваками и пил стаканами воду.

Читая дальше, он узнал, что при прочесывании близлежащей местности был найден проломленный череп. Еще в трехстах метрах в каком-то полуразваленном сарае с шатровой крышей на полу — лужа темно-красного цвета.

«…При вскрытии установлено наличие в легких множественных черных пятен под плеврой (отложения подплевральной пыли), указывающих на длительный контакт с загрязненным воздухом (шахтер, рабочий силикатного, цементного и т. п. заводов).

Установлено наличие старых сросшихся переломов 6, 7, 8-го ребер слева по среднебоковой линии.

При изучении представленных флюоро— и рентгенограмм гр. Храпунова установлено отсутствие в легких пылевых отложений.

На черепе неизвестного человека установлено наличие одного рубленого повреждения кости, нанесенного лезвийной частью топора или предметом с аналогичной ударяющей поверхностью; два входных огнестрельных повреждения, нанесенных пулями, плакированными томпаком и имеющими свинцовое донышко, диаметром 0,9 см.

Определение дистанции выстрела не представляется возможным в связи с отсутствием мягких тканей в области повреждений.

Повреждения в области грудной клетки имеют колото-резаную, проникающую форму, с повреждениями правого и левого легких, левого желудочка сердца. Нанесены плоским колюще-режущим орудием с обоюдоострой заточкой клинка, острым свободным концом клинка.

Четырехлопастной штифт является имплантантом, используемым в травматологии при сращивании переломов кости. По представленным материалам из истории болезни из Института травматологии — аналогичный штифт под № 352 был имплантирован гр. Храпунову в 1982 г. по поводу перелома верхней трети правой бедренной кости.

Коронка на 6-й, 7-й зубы нижней челюсти по своей форме, степени стертости, группе крови, остаткам зубов могла принадлежать гр. Храпунову.

Группа крови исследуемого трупа — А, анти-В. Группа крови гр. Храпунова — А, анти-В.

При лабораторном исследовании проб крови, изъятых из сарая, установлено: группа крови — А, анти-В. Отсутствие фибринов в исследуемых образцах крови указывает на то, что кровь была трупной.

Таким образом, смерть наступила не менее чем за 72 часа до обнаружения трупа».

Попов перечитал документы, глубоко вздохнул и сложил их в папку. На обложке старательно красным маркером вывел «Храпунов».

Значит, еще один. Еще одно зверское убийство. Таких папок у него уже было двенадцать. Эта тринадцатая. И неизвестно, сколько их будет еще.

Попов бросил в стакан с водой две таблетки эффералгана и помешал карандашом, глядя как поднимаются со дна дружные пузырьки. Мафия планомерно уничтожает всех внедренных в ее ряды агентов МВД или ФСБ. Утром он сделал запрос, и только что принесли справку. Капитан Храпунов действительно выполнял особое задание руководства. Семь месяцев назад он был внедрен в одну из боевых бригад преступной группировки «Юго-запад» и отлично справлялся с поставленной задачей. До поры до времени. Но 14 августа не явился на контрольную встречу и с тех пор связь не возобновлял. И вот теперь он — труп. Но не просто труп. Он удушен, застрелен, расчленен, а позже сожжен. Зверская, неоправданная жестокость. Полное впечатление, что работал маньяк.

Попов представил себе, что чувствовал Храпунов, когда в составе бригады боевиков должен был укрощать строптивых, возможно, убивать людей, которые виноваты лишь тем, что не угодили мафии. За капитанскую зарплату, без командировочных… И он наверняка убивал и калечил, иначе не продержался бы в группировке и дня.

Только морализировать по этому поводу можно сколько угодно, а вычислять «крота» в собственных недрах нужно незамедлительно. И крот этот наверняка сидит довольно высоко. Выявленные мафией и уничтоженные агенты принадлежали к разным ведомствам, были внедрены в разное время и в разные организации и группировки, и курировали их разные люди, разумеется, с соблюдением высшей степени секретности, в отчетах ни имена, ни звания агентов не упоминались. Насколько удалось выяснить Попову, даже в министерстве не было сводного списка, по крайней мере, ему не удалось его заполучить, а ведь это, возможно, спасло бы жизнь тем, кто по каким-либо причинам еще цел и продолжает работать. В то, что истребили всех, Попов верить не хотел.

Значит, «крот» имел доступ к любой документации, а главное — имел возможность и время ее обработать, профильтровать, перепроверить и передать заинтересованным лицам. А заинтересованных лиц оказалось довольно много, и они очень разные. Предполагать, что «крот» имеет контакты со всеми руководителями группировок по Москве и области, абсурдно. Разве что ради великой цели очищения своих рядов все они собрались вместе…

Попов отхлебнул разом еще полстакана воды.


ПЯ № 768 представлял собой средних размеров институт. О его былом научном предназначении можно было догадаться только по обилию непонятных, очевидно вытяжных, труб на крыше. Стены здания покрывала реклама десятков, а возможно, и сотен фирм, снимавших здесь помещения. Вестибюль занимал салон «Опеля», и Грязнова пришлось тащить силком.

— Ты как двенадцатилетний пацан. — Турецкий схватил приятеля за рукав. — Как первый раз в жизни увидел «Плейбой», теперь за уши не оторвешь.

— Да погоди, — брыкался Грязнов, — я же только вчера такую в журнале «Автопилот»…

Турецкого еще на подходе при появлении первых признаков коммерческого перерождения злосчастного ПЯ № 768 охватило нехорошее предчувствие. Они с Грязновым долго толкались по пустым и набитым посетителями коридорам в поисках администратора. Наконец Грязнов, которому, очевидно, не терпелось поскорее вернуться в вестибюль к дорогим его сердцу «опелям», беззастенчиво извлек из женского туалета бабку-уборщицу. У бабки за спиной был закреплен огромный ранцевый пылесос, одной рукой она вытравливала шнур, тянувшийся через весь коридор, другой управлялась со шлангом. Смахивала она на немца-захватчика с огнеметом из кинохроники времен войны. Не выключая агрегата, бабулька стала путано объяснять, как отыскать коменданта, но Турецкий, окончательно потерявший терпение, сунул ей под нос красную книжечку и грозно произнес:

— Ведите нас к своему треклятому коменданту. Немедленно.

— Так бы и сказали сразу. — Бабка шарахнулась от удостоверения, как черт от ладана, но не выключая пылесос. — Я не уборщица, я ничего не знаю, только убираю здесь… Я эта… помощница уборщицы. — Она устремилась вперед, рассекая группу каких-то солидных мужей, засасывая на ходу окурки.

У двери без надписи она почтительно остановилась. За дверью сидела дама и делала себе сложный маникюр. Ногти у нее были покрыты зеленым лаком. Она рисовала на них тонкой кисточкой белые ромашки, а еще более тоненькой — желтые серединки. На вошедших она глаз не подняла.

— Вы комендант? — поинтересовался Турецкий, потоптавшись на месте несколько секунд, тщетно ожидая, что его заметят.

— Я уборщица, — обиженно ответила дама спустя полминуты. — Вы по какому вопросу?

На Турецкого с Грязновым она так и не посмотрела. Удостоверение на нее тоже не подействовало. Турецкий готов уже был вспылить, но, к счастью, художественные работы подошли к концу.

— Средняя лестница, первый этаж, комната сто двадцать семь, — процедила она надменно, при этом энергично взмахивая кистями.

— Спасибо преогромное, — не удержался Грязнов, — в своем рапорте Президенту мы отметим вашу неоценимую помощь. — И тут же набросился на Турецкого: — На кой ты меня с собой притащил?!

— Стучите долго, — получили они напоследок еще одно ЦУ.

Комендант, естественно, отставник, располагался в полуподвальном помещении и был с утра изрядно пьян, а возможно, не протрезвел с вечера или с прошлого месяца. При появлении посетителей он спрятал бутылку в ящик, а недопитый стакан оставил на столе. Грязнова с Турецким он, разумеется, не стеснялся, просто не хотел делиться. Удостоверения рассмотрел без всякого уважения.

— Ммм… — Звук, видимо, означал вопрос.

Грязнов тряхнул его за плечи:

— Где ПЯ № 768? Закрыт? Переехал? Ты работал здесь раньше?

— А тебе на кой хрен? — Алкаш стряхнул руку Грязнова. — Ты что, шпион? И вообще, ручонки свои попридержи: перед тобой цельный полковник сидит.

— Ты у меня, цельный полковник, сейчас в кутузку отправишься на параше сидеть.

Грязнов обменялся с комендантом еще парой матерных фраз, и Турецкий, видя дурное настроение друга, уже прикидывал, как будет их разнимать. Но комендант в последний момент опомнился, встал из-за стола, практически ровно сходил в умывальник и вернулся совсем другим человеком. Он еще раз, теперь уже осмысленно, заглянул в их удостоверения и произнес как ни в чем не бывало:

— Два года назад сняли режим секретности. А в прошлом году совсем закрыли, но весь народ еще раньше разбежался.

— Вы знаете этого человека? — Турецкий достал фотографию Невзорова.

Комендант надел очки, долго смотрел на снимок, потом, ни слова не говоря, подошел к шкафу, надел фуражку и в третий раз попросил служебные удостоверения. Он изучил, буквально обнюхал в них каждую букву, затем вернулся к снимку и в итоге произнес:

— Не помню.

Турецкий уже привычным движением схватил Грязнова за рукав.

— Идите за мной.

Комендант провел их в бомбоубежище, долго возился с кодовым замком. Дверь весила не меньше тонны, они с трудом открыли ее втроем. В исполинском сейфе с надписью «Аптечка», закрытом на три замка, хранились отсыревшие бумаги.

— Два года назад зимой отключили свет за неуплату, — сказал комендант, — котельную тоже остановили, но воду не слили. Ночью в отделе кадров прорвало стояк, все затопило. Что смогли спасти в темноте — вывезли. Остальные бумаги засветло собрали, но архив их не принял. Уже подписали документ, что передано все, до последнего листика. Так и лежат с тех пор.

— Какой архив… — Турецкий вдруг сообразил, что не знает, как зовут коменданта, — товарищ полковник?

Тот расцвел как майская роза:

— Министерства обороны.

— Тут папок килограмм семьдесят, если не больше, — взвыл Грязнов, — ты их до вечера наверх не перетаскаешь. — Он повернулся к коменданту: — Нужна помощь. С нас, — указал он на Турецкого, — причитается.

— Да вы в своем уме?! Это же совершенно секретные документы!

Грязнов с отставным полковником препирались не менее получаса. Сначала комендант стоял на смерть, потом все-таки дал слабину — согласился отдать свой клад, если составят акт приема-передачи с печатью Генпрокуратуры и за подписью самого генерального прокурора. Принялись спорить, по какому поводу составлять протокол, — Грязнов, похоже, продолжал спор исключительно из спортивного интереса. Турецкий за это время перелистал все папки — около ста штук и дела Невзорова не обнаружил.

— Все, Слава, кончай базар, — захлопнул он последнюю, — поехали.

— Э-э-э! А убрать?!

Грязнов хотел ответить, но Турецкий вытолкал его на свежий воздух, от греха подальше.

Слава всю дорогу сидел молча, с надутой физиономией, к Турецкому идти не захотел, поехал к себе.

Турецкий удерживать его не стал, сразу же с порога принялся составлять официальный запрос в Министерство обороны. Недобрые предчувствия продолжали его одолевать: что, если эти великие конспираторы перепутали в суматохе все архивные дела? После рассказа коменданта он готов был ждать любого подвоха. На всякий случай он завизировал свой запрос у Меркулова, но и этого ему показалось мало.

— Костя, надо бы подпись генерального. — Он стал живописать Меркулову ужасы подземелья ПЯ № 768.

— У тебя паранойя, — перебил его Меркулов, — или старческий маразм, выбирай сам. — Бумагу тем не менее он оставил у себя.

«Министерство обороны Российской Федерации. №… от… 199 г.

…В ответ на ваш запрос №… от… 199 г. сообщаем, что личное дело Невзорова Олега Юрьевича в архиве МО отсутствует. При расформировании ПЯ № 768 в архив МО были переданы только личные дела сотрудников-военнослужащих. Согласно ведомственной принадлежности ПЯ № 768 относился не к МО, а к Академии наук РФ…»

Турецкий поймал себя на том, что читает ответ из Министерства обороны уже четвертый раз, покоя ему не давал один вопрос: что, если они действительно захарлали дело Невзорова и теперь просто отписываются. К сожалению, проверить это не было никакой возможности.

В Академию наук он отправился лично. Бардак в личных делах вполне соответствовал рассказу коменданта. Турецкий загонял двух девушек, явно не привыкших интенсивно трудиться, заставил их проверить все данные дважды. Результат — нулевой. Впрочем, на другой он не очень-то и рассчитывал. Девицам он, разумеется, ни о чем таком не сказал, наоборот, выражал полную уверенность в успехе поисков, чтобы не расслаблялись.

Долбить стену секретности и выяснять, чем именно занимался институт Невзорова, тоже не было необходимости. Какие бы военные железяки они ни мастерили, сам Невзоров наверняка ничего в них не смыслил, он же юрист-экономист. И к Министерству обороны тоже отношения не имеет, если, конечно, верить их бумажке. Получается задача с одним неизвестным: кто мог работать в секретном НИИ, но не инженер и не военный? Надо навестить этого Ожегова, знакомая, кстати, фамилия, но откуда? Толку, правда, скорее всего, опять не будет. Турецкий послал еще один официальный запрос в ФСБ, заранее предполагая, что ответа он не получит. Затем отправился к Меркулову.

— Костя, нужно потрясти наше горячо любимое ФСБ. Пусть колются насчет Невзорова. Не мог он работать ни на кого больше, только на комитет, сам посуди…

— Согласен. Скорее всего, так оно и было. Теперь сформулируй мне, пожалуйста, что ты собираешься делать, если я раздобуду положительный ответ на твой вопрос.

— А ты раздобудешь?

— Предположим.

— Тогда формулирую. Как он пересел из своего коллапсирующего НИИ прямо в администрацию Президента? Кто составил ему протекцию? Кто его двигал? Куда и зачем?

— Ты хочешь сказать: убили пешку, осталось выяснить, какого она цвета, и можно брать за горло ферзей с королями?

— Я, Константин Дмитрич, в кремлевских интригах несильно подкован, думаю, так же, как и ты. Но, по моему скромному разумению, Невзоров на ферзя не тянул.

— Что с эсэнгэшниками? — поинтересовался Меркулов.

— Рита второй день телефон обрывает. Обещала к вечеру организовать «горячую линию». — Турецкий махнул рукой и пошел к себе.

Вместо «горячей линии» на него свалилась неожиданная удача: ночью делегация возвращается в Москву. Не желая терять времени, он ринулся звонить своему гиду из службы безопасности Президента, чтобы договориться на завтра. Железно. Несколько раз он уточнял время и место встречи, необходимые процедуры для допуска к документам, если потребуется, и еще кучу ненужных подробностей. Собеседника он утомил окончательно. «У меня точно паранойя, — подумал Турецкий, положив трубку. — Или маразм… Нет, пусть уж лучше паранойя… Или маразм? Или вялотекущая шизофрения?»

С утра Турецкому вежливо сообщили, что часть делегации, в том числе интересующие его люди, не заходя на работу, вылетела в Германию на какой-то международный конгресс. Название он не дослушал — в сердцах швырнул трубку. Таким образом, чаша весов сама собой склонилась в сторону паранойи.

Как ни странно, ответ из ФСБ пришел, и довольно быстро. Невзоров, оказывается, действительно работал там, но ушел в отставку в звании полковника в мае 1996 года. Правда, получить допуск к документам, проливающим свет на суть его тамошних изысканий, не удалось даже Меркулову.


3


Грузовой самолет российской авиакомпании «Глобус» вылетел рейсом Москва — Мюнхен. На борту, кроме экипажа, находилось всего четверо пассажиров. Трое австрийцев и небольшого роста лысеющий немецкий дипломат, кутавшийся в необъятный теплый шарф.

В багажном отделении стояли три контейнера с документацией из немецкого посольства в Москве, а рядом с ним на свободном сиденье лежала опечатанная со всех сторон тяжелая вализа.

Немец вяло листал «Шпигель» и потягивал из фляжки бурбон. Не нравилась ему эта работа. Нервы все время на пределе, а тут еще простуду подхватил в Москве. Забраться бы в горячую ванну, выпить литра полтора глинтвейна, и погреться у камина. Но теплый дом пока что так далеко, и нужно еще доставить груз. Тяжело вздохнув, он нажал на кнопку, чтобы откинуть спинку кресла — во сне время пролетит незаметно.

Его разбудил рев моторов. Он выглянул в окно: самолет покидал Венский аэропорт. Значит, посадку во Львове он проспал. Что ж, тем лучше, минут через сорок Мюнхен.

Он оглядел салон. Австрийцы вышли, на их местах сидели двое мужчин в похожих кожанках и с одинаковыми сумками. Очевидно, сели в Вене или, может, во Львове. Единственный стюард заглянул в салон и, убедившись, что никто не нуждается в его услугах, скрылся за перегородкой.

Немец снова прикрыл глаза, хотя и заметил, что плотный, толстощекий мужчина в кожанке уселся в свободное кресло рядом, — может, человеку не с кем поболтать, вот он и ищет компанию. Но из него плохой собеседник, он вообще не любил беспредметных разговоров по пустякам, лишь бы скоротать время, а сейчас еще эта простуда, голова просто разламывается.

— Герр Бакштейн?

Дипломат приподнял веки, толстяк был ему незнаком. И тут боковым зрением он уловил движение в районе своего багажа. Чья-то тонкая жилистая рука легла на ручку кофра и потащила его с кресла. Оглянувшись, Бакштейн увидел и обладателя руки — высокого худощавого и светловолосого молодого человека в такой же кожанке, как и у толстяка. Он сидел сзади и, не поднимаясь с кресла, тащил вализу к себе. Лицо его не выражало ничего, кроме напряжения: сумка весила килограмм тридцать, и поднять ее из неудобного положения и на вытянутой руке было не так-то просто.

— Позвольте! Это дипломатическая почта!

— Спокойно. Не делайте резких движений, — внятно прошептал толстяк прямо ему в ухо, а в левый бок немца уперлось что-то тупое и твердое, что вполне могло оказаться глушителем, венчающим дуло пистолета.

Дипломатический багаж перекочевал наконец к худощавому незнакомцу, и тот не спеша двинулся в конец салона.

— Вы не сможете вынести это из самолета. Меня будет встречать охрана… — попытался Бакштейн образумить толстяка.

— Это наши проблемы, — ответил тот, нагло усмехаясь, и Бакштейн увидел множество оспинок на его лице, которые багровели, когда толстяк улыбался.

«Глупо, — подумал немец. — Не для того же они воровали, чтобы тут же испугаться и вернуть. Но у них действительно будут проблемы. Они даже не представляют, во что ввязались. Или представляют?»

Додумать он не успел.

Толстяк, сорвав дипломатические печати, расстегнул замки на сумке Бакштейна и, отложив в сторону папку с документами, принялся перегружать ее содержимое в два рюкзака.

— Сколько? — поинтересовался худой, стоявший на стреме. Они находились в багажном отсеке, где пассажирам бывать не рекомендуется, но никто ими не интересовался.

— Пятьдесят, как и ожидалось. — Толстяк закончил паковать рюкзаки. — Давай.

Худой вынул из кармана куртки схему электрической части самолета, и толстый, ловко отвинтив болты на панельке у заднего люка, перерезал и по-новому закоротил провода.

— Теперь твоя очередь.

— Без проблем. — Худой взвел механизм небольшой магнитной бомбы, поставил таймер на трехминутную задержку и прикрепил ее над рычагами хвостового управления.

— Уходим?

— Улетаем.

Сняв кожанки, они надели парашюты, спецназовские шапочки и защитные очки. Сквозь окошко заднего люка просматривалась панорама Баварских Альп. Далеко внизу горы, поросшие густыми соснами и городишко на горизонте.


— Эй, на вышке! Вызывает борт А-870. — Командир экипажа включил рацию и слушал шум эфира. Сегодня на контрольном посту Мюнхена дежурил его знакомый Отто Шнайдер. Скорее заочный знакомый, так как они никогда друг друга не видели, только регулярно переговаривались по радио.

— Привет, Алексей. Рецепт достал? — Шнайдер оказался заядлым рыболовом, и в прошлом рейсе командир обмолвился, что его знакомый ловит щук ведрами на какие-то катышки. Немец пристал как банный лист: достань ему рецепт, да достань.

— Еще бы.

— За каждое ведро форели с меня бочонок пива, договорились?

— Командир, у нас, кажется, проблемы. — Второй пилот постучал пальцем по датчику на приборной доске. — Задний люк открыт.

— А что старый переключатель?

— Молчит.

Пару месяцев назад авиакомпания «Глобус» провела полную реконструкцию своих самолетов. Правда, старую электронику не выбросили, даже не отключили, но продублировали новейшими немецкими системами. У экипажа это был уже третий рейс на модернизированном самолете, и до сих пор показания старой и новой систем никогда не расходились. У руководства, требовавшего строгий отчет о работе электроники, даже стали закрадываться сомнения: а не вылетели ли их немалые денежки в трубу? Это был первый случай несоответствия.

— Так как насчет рецепта? — переспросил Шнайдер.

— Свяжусь через пару минут, надо кое-что сделать.

— Проблемы на борту?

— Пока нет. — Командир отключил рацию. — Сходи проверь, через десять минут Мюнхен.

Второй пилот выбрался из рубки и прошел через салон. Единственный пассажир, видимо, спал. Ему казалось, что пассажиров должно было быть больше, но сейчас не до того. Он прошел через грузовой отсек и убедился, что задний люк действительно открыт. Не приоткрыт, а распахнут настежь, и только благодаря тому, что груз надежно закреплен, они не разбрасывают над Альпами контейнеры и ящики.

Он закрыл люк и вернулся в рубку.

— Был открыт.

— Значит, не зря новую начинку поставили! — не вовремя обрадовался пилот.

— Да подожди ты с начинкой, командир, кто его открыл?

— Ты там был, тебе и выводы делать.

В этот момент самолет сильно тряхнуло. Командир вцепился в штурвал, стараясь выровнять крен, но машина перестала его слушаться.

— Мюнхен, Мюнхен! Вызывает борт А-870. Давайте аварийную посадку.

— Понял, вторая полоса ваша. Что случилось, Алексей?

— Хвостовое оперение частично отказало.

— Сесть сможешь?

Командир экипажа увидел вырастающую из пелены облаков горную вершину. Он рванул штурвал на себя, но самолет набирал высоту слишком медленно. Повороты штурвала влево-вправо ничего не давали. Сосны стремительно вырастали на склоне, из зеленых точечек превращаясь в огромные деревья.


Шнайдер следил за движением самолета на большом экране радара, где машина выглядела движущимся зеленым пятнышком. На полосу уже высланы пожарные и «скорая помощь». Вдруг зеленая точка мигнула и исчезла с экрана.

— Борт А-870, ответьте! Борт А-870, ответьте! — кричал Шнайдер в микрофон, но ответа не было — из наушников раздавалось только потрескивание пустого эфира.


Худой дернул за кольцо парашюта и посмотрел на часы: пора! Несмотря на облачность, самолет был виден далеко, и ему даже показалось, что он заметил вспышку под хвостом. Хотя это вряд ли: бомба была слишком маломощная.

Дул довольно сильный западный ветер, и их сносило вслед за самолетом. Внизу петляла пустынная дорога, земля летела навстречу, ощетинившись верхушками деревьев.

Они скорее почувствовали, чем услышали, взрыв. Самолет врезался в гору и вспыхнул ослепительным фейерверком. Слишком близко, не более чем в десяти километрах. Они рассчитывали оказаться гораздо дальше.

Закопав парашюты, парашютисты двинулись в путь, с объемными рюкзаками вполне похожие на туристов, совершающих увлекательную пешую прогулку по живописным местам Баварии.


4


Родственником Большого Человека Турецкий стал неожиданно для всех и в первую очередь для себя. Лет десять, тем более пятнадцать назад подобный факт раз и навсегда перевернул бы его жизнь — не каждый у нас женат на троюродной сестре премьер-министра. Времена, однако, изменились, и о том, что «двоюродный кузен» Ирины Генриховны Турецкой стал настоящим премьером России, ее муж узнал по телевизору.

Он (Турецкий) так и подумал тогда: «Надо же, настоящий премьер. Большой Человек».

Его шурин Фроловский был похож на свежесозревшего вундеркинда, только привыкшего работать, много думать и читать, а вовсе не руководить: типаж до сих пор не вяжущийся в российском сознании с образом крупного чиновника. Был бы еще просто интеллигентный или просто молодой, а тут все сразу.

Турецкий давно уже не думал о Фроловском-премьере, первый шок прошел у него столь же бесследно, как и у широких масс населения. Раньше они встречались всего несколько раз мельком, и с первых же минут знакомства родственник был идентифицирован как антипод. Не употреблял ничего крепче кефира, не сквернословил, источал разнообразные добродетели. От общения с ним у Турецкого возникало ощущение, будто он объелся пряников. Тошнило, короче говоря.

Но сегодня это все-таки должно было случиться. При полном параде Турецкий стоял возле своего дома на Фрунзенской набережной, разрываясь между желанием спрятаться в тень и опасением окончательно утратить презентабельный вид.

Очевидно, на дворе имел место рецидив лета, именуемый бабьим, и солнце палило нещадно, а единственное тенистое местечко, как назло, соседствовало с лужей на проезжей части. Его уже слегка окатили, после чего Ирина Генриховна надулась, оттолкнула руку супруга и отодвинулась на шаг.

Служебная машина опаздывала.

Чтобы притупить раздражение, Турецкий принялся мечтать, как выльет, якобы совершенно случайно, бутылку коньяку премьеру на брюки. Только бы у него были светлые брюки… Вообще-то… бутылки многовато. Хватит с него и двухсот грамм, даже ста пятидесяти, только бы на светлые брюки…

Строго говоря, виновником торжества являлся не Фроловский. Это их с Ириной бабушка Элеонора Львовна неожиданно нагрянула из Риги, где безвылазно просидела много лет, с тех пор как ее отправили на заслуженный отдых. Старушка была отставной актрисой и, мягко говоря, с приветом. На днях ей стукнуло 84, она заявила, что может не дожить до более круглой даты и хочет повидать дорогих родственников немедленно, только — Боже упаси! — не всех одновременно. Боже упаси!

В юбилейную программу входила пьянка с молодежью на правительственной даче. Молодежь — это Турецкие без дочери и Фроловские. Остальные не удостоились чести попасть в указанную возрастную категорию, старушенция была непреклонна.

…Костюм у Фроловского действительно оказался светлым.

— Некоторые специалисты прочат вам большое будущее в политике. — Турецкий впервые с самого утра почувствовал себя в своей тарелке.

— Я думаю, ваши сведения немного устарели, — с улыбкой парировал Фроловский.

Появилась жена премьера Вера Качалова и принялась активно приглашать Турецких заходить, чувствовать себя как дома, стараясь ослепительной улыбкой сократить, если не уничтожить напрочь, социальную дистанцию. Турецкий, и так настроенный на мажорный лад (его мечта о светлом костюме уже наполовину сбылась), зазывания пропустил мимо ушей, он беззастенчиво рассматривал хозяйку. Посмотреть было на что: невысокая блондинка, весьма эффектная, кажется, двадцать девять лет, но выглядит еще моложе, любые сравнения с Ириной Генриховной совершенно неуместны.

— Ты в ней дыру пробуравишь, — шикнула на Турецкого Ирина. Она вняла приглашениям и проследовала в дом, увлекая его следом.

— Это идея.

— Ты пошляк, Турецкий! — Она раздраженно посмотрела на него, прикидывая, чего бы такое сказать пообиднее: — И вообще, ты старый хрыч, тебе здесь ничего не светит, можешь стараться сколько влезет, считай, что получил мое благословение.

— Ты только потом не передумай.

Бабушка была высокая и кряжистая. Турецкому она жала руку и приговаривала, что терпеть не может сотрудников органов, но он лично ей симпатичен.

Разлили фантастический армянский коньяк. Турецкий даже заколебался: стоит ли изводить добро на Фроловского. Именинница взяла слово:

— За меня пить не будем — у меня, слава Богу, все в порядке, а что не в порядке, улучшению уже давно не поддается. Поэтому пьем за Россию! Я родилась в великой России и умереть хочу в великой России! — Она строго посмотрела на внука. — До дна! И не закусывай после первой, я тебя умоляю.

— Между прочим, бабушка, у тебя есть шанс. Обратись к своему депутату с предложением. Действительно, есть же Великая Британия, почему и нам не называться Великой Россией? А на меня не смотри, меня они слушать не станут.

Бабушка Элеонора понимала толк в пьянках и не щадила ни себя, ни других, вызывая у Турецкого чувства уважения и зависти. Для ее возраста форма просто феноменальная: он не представлял себе, как, будучи вдвое старше нынешнего, сможет пропустить триста грамм коньяку и выглядеть бодрячком или хотя бы сохранять вертикальное положение. Скорее всего, к тому времени он уже окончательно примет горизонтальную позицию.

Обстановка за столом потеплела. Поначалу Ирина была скованна, Фроловский — непроницаем, Вера Качалова — красива и улыбчива; потом она перестала улыбаться, покрылась румянцем и оживилась, Фроловский тоже порозовел, но сохранил аристократическую сдержанность, Ирина с несвойственным ей жаром принялась обсуждать обычно чуждые ей проблемы большой политики. А у Элеоноры Львовны и в трезвом виде были не все дома.

Турецкая лихо наколола на палочку дольку апельсина, в самую середину, в десятку, и наставила микрошпагу на «двоюродного кузена».

— Наш бардак всепоглощающ, он не просто тотальный, он вселенский, он парализует всякую мысль, любое устремление и начинание. Он сильней разума, как тараканы сильней дихлофоса. К нему нельзя привыкнуть окончательно, рано или поздно человек взрывается, а кое-кто хочет взорвать побольше народу одновременно и тешит себя иллюзией, что сможет организовать направленный взрыв. — Она отправила апельсин в рот.

Фроловский неожиданно поддержал разговор:

— Сколько бы ни говорили все вокруг про бардак, у нас есть шанс. По крайней мере, большинство политиков не считают естественным убивать своих оппонентов и применять к ним меры физического воздействия. Если успеем привить такие же нормы в бизнесе — бардак сойдет на нет. Не успеем — всем конец, спасайся кто может.

Потом перекинулись на российско-германские отношения с их перипетиями за последние сто лет. Турецкий с изумлением смотрел то на жену, то на Фроловского. О чем они говорят?! Он в очередной раз представил шурина с мокрыми штанами и не смог удержать усмешку. Большой Человек с мокрыми штанами.

Вера пристально и с интересом посмотрела на Турецкого.

Бабушка Элеонора затянулась «Лаки страйк», делая вид, что внимает беседе. Внезапно ее посетило озарение, она загасила едва прикуренную сигарету, хлопнула ладонью по столу и провозгласила:

— Гимн! Требую гимн! Ира, к роялю!

— Какой гимн? — не поняла Турецкая.

— Еще спрашиваешь! «Боже, царя храни»!

Возражать было бесполезно. Кроме бабушки, слов никто не помнил, мужчины петь не умели, но все дружно подтягивали.

— Ваши коммунисты — импотенты, — заявила Элеонора Львовна, прикуривая снова, — я не одну тысячу пьянок посетила, будьте уверены, и гимн Советского Союза не пели ни разу. Никогда! — Тут ее посетила новая идея. — Пойдемте, я покажу, что подарила себе на день рождения.

Все послушно поднялись.

— Прошу прощения, только родственники.

Турецкий остался вдвоем с Качаловой. Они отправились в сад покурить.

Курила Качалова чувственно, словно смотрела эротический сон, а он напрягал извилины, пытаясь вспомнить все, что знал о своей родственнице. Знал немного. Она училась в Париже модельному бизнесу, кто и как ее туда снарядил — загадка природы, там же познакомилась с Фроловским лет семь назад. Он тоже выезжал «…в Париж по делу. Срочно…», вот и познакомились.

— Вам удаются дипломатические приемы, — Турецкий прервал ее сладостное уединение с сигаретой, — это природный дар или результат упорных тренировок?

— Вы слишком грубо мне льстите, Александр. Что до дипломатических приемов, они удаются, когда в них есть какая-то изюминка. Например, если Президент сядет в торт — прием войдет в историю.

— Да. Любители лизать задницу получат законный повод отличиться. К сожалению, его здесь нет. — Турецкий понял, что фраза вышла довольно двусмысленной, но Вера беззаботно расхохоталась, запрокинув голову, даже слезы выступили.

— Представляю, как он пел бы «Боже, царя храни», — насилу выговорила она, давясь от смеха.

Турецкий для развития успеха хотел поинтересоваться, входят ли в юбилейную программу танцы и ночное купание в пруду, но вместо этого почему-то сказал совершенно другое:

— Полагаю, мы не сошлись бы характерами, даже после пол-литра. Президент сильно подвержен влиянию окружения, а в последнее время в его администрации меня недолюбливают.

Вера опять широко улыбнулась:

— В последнее время? А раньше вы были в администрации своим человеком?

— Раньше у нас проблем не возникало, — честно признался Турецкий. — Я полагаю, первый танец за мной?

— Танец? Думаю, бабушка Элеонора будет танцевать только с вами. Как кавалер вы ей наверняка нравитесь гораздо больше моего мужа. Она же выше его…

— Вы приписываете уважаемой старушке свое личное мнение или способны постичь тайный ход ее мысли?

— Ход мысли, Александр, как правило, очевиден, это скачки непредсказуемы. — Она посмотрела на озеро. — Вот вы, например, хотели бы искупаться, если, конечно, подберется подходящая компания, а также подорвать репутацию Фроловского в глазах почтенной публики. Я видела, как вы сияете, глядя на него, значит, замыслили какую-нибудь каверзу.

— Ловлю на слове — обрадовался Турецкий, — так вы признаете, что нам есть из-за чего соперничать?

— Вы, наверное, найдете. Искать — ваша профессия, верно?

На веранде послышались голоса. Турецкий взял Веру под руку:

— Позвольте, я хотя бы провожу вас до крыльца.

Навстречу, стараясь сохранять твердость походки, шествовала Ирина. Она подмигнула Турецкому и зашептала на ухо:

— Пилите, Шура, пилите, она золотая.

Качалова, воспользовавшись моментом, благородно улизнула. Турецкий, оставшийся у разбитого корыта, решил по крайней мере сделать жене приятное и поинтересовался, что же такое секретное преподнесла себе Элеонора Львовна. Но Ирина уперлась и ни за что не хотела рассказывать. Только хохотала совсем как Вера. «Перебрала малость», — заключил Турецкий.

Вернулись за стол. Турецкий решил, что его час настал, пора привнести изюминку в саммит. Он потянулся за экзотическим фруктом, названия которого не знал, неуклонно приближаясь рукавом к рюмке Фроловского. К рюмке Большого Человека.

— Саша, осторожно! Мороженое! — Ирина попыталась предпринять спасительное телодвижение и слегка подтолкнула стол. Его собственная рюмка предательски покачнулась, и спустя доли секунды по брюкам расплылось коньячное пятно.


Грязнов и Турецкий заперлись у последнего в кабинете. Была уже поздняя ночь, но Турецкий разыскал товарища и уговорил-таки приехать. День рождения закончился скоропалительно минут через десять после того, как Турецкий был опозорен. Но в качестве утешительного приза он унес с собой непочатую бутылку того самого фантастического армянского коньяка. Точнее, две. Еще одну он Грязнову не показывал и решил сохранить как НЗ.

Грязнов тоже с утра не терял времени даром: хоть и в менее благородном обществе, он пропустил эквивалентное количество крепких напитков. Теперь оба находились в равной кондиции и жаждали выговориться в узком кругу.

— Ты понимаешь, Бисмарк ей хоть и понятен в своих устремлениях, но несимпатичен, — кричал Турецкий чуть ли не в самое ухо Грязнову, — а сама ногой брык, и я стою как обоссанный!

— Меня не облей. — Грязнов попытался водворить Турецкого на его законное место за столом, но тот не унимался и каждую секунду подскакивал. Ему хотелось все объяснить доходчивей.

— А это он, он должен был, понимаешь…

— Угу. Вздрогнули.

Турецкий наконец отвалился на стуле и безнадежно произнес:

— Так ты ничего и не понял. — Он посидел с минуту совершенно неподвижно и вдруг опять оживился: — Вот Бисмарк был как бы премьер-министр, и Фроловский тоже… А я просто Турецкий! И мне от этого было не по себе: как же так я подкачал? А теперь ты спроси: хочу ли я быть премьером?

— Ну?

— Нет, ты спроси, — капризно потребовал Турецкий.

— Хотел бы ты, — Грязнов разлил по маленькой и, желая успокоить друга, подал ему стакан, только что в рот не влил, — стать премьером?

— Ни хре-на! — выговорил Турецкий по слогам, размахивая при этом стаканом и делая вид, что собирается грохнуть его об пол.

— И не фига тебе там делать! — с радостью поддержал Грязнов. — Ты представь себе эту работу. Не затрахают, так за хрен задергают!

— А жена у него зато, я тебе доложу, у-у-ух! — Турецкий озарился каким-то внутренним светом. — За нее одну, Слава, ему можно все простить. И мне. Можно… Будет…

— Давай! — Грязнов в очередной раз налил. — За большие сиськи!

Турецкий с энтузиазмом чокнулся, часть божественного напитка выплеснулась в грязновский стакан, часть — на стол.

— Прости! — Турецкий выхватил у приятеля тару и вновь наполнил свою до того же уровня.

— Зря извиняешься, ты в самую точку попал.

— Никуда я пока не попал. — Турецкий неожиданно погрустнел.

— Да я не про бабу твою! Ты хоть знаешь, откуда обычай чокаться пошел? Из средних веков: нужно было так чокнуться, чтобы перехлюпнуло в твой бокал. Засвидетельствовать собутыльнику, что не отраву пьет…

— Ты мне это уже сто первый раз рассказываешь. — Турецкий обиделся. — Как вмажешь хорошенько, так начинаешь просвещать…

В бутылке осталось совсем чуть-чуть. Турецкий сидел мрачнее тучи. Грязнов чувствовал себя в чем-то виноватым и опять принялся утешать:

— Послушай, Саша, на самом деле здорово, что ты Фроловского своего не обгадил. Наоборот, поднял людям настроение!

— А-а-а! Ты все-таки въехал! — Турецкий взорвался на секунду и опять впал в оцепенение.

— Теперь можешь на законном основании просить… Нет! Требовать! Слушай меня! — Грязнов постарался растормошить приятеля. — …Требовать помощи. Раз он уже все равно премьер, пусть подсуетится на благо Родины. Пусть раскопает, чем занимался твой Невзоров. Ему ж это как два пальца об асфальт…

Лучший друг его не слушал.

— Как ты могла, — бормотал Турецкий, — жена моя. Мать моих детей… Анекдот! — Он сделал жест, требуя внимания: — Бал в доме Ростовых, все во фраках, декольте, бриллианты, мазурка. Заходит Ржевский, а к ноге у него на цепочке привязан унитаз. Проходит это он в центр зала, протаскивает за собой унитаз, садится на него: «Я надеюсь, дамы не будут возражать, если я закурю?»


Утром Турецкий был свеж и бодр. Знаменитый коньяк и здесь оказался на высоте — никакой головной боли, никакого выхлопа. Правда, конец вчерашней беседы с Грязновым он помнил очень смутно, было там, кажется, что-то интересное, но вот что? Славка как всегда выдал гениальную идею, и даже, кажется, насчет расследования.

Турецкий потянулся под одеялом: только четверть восьмого, можно еще поваляться полчасика. На кухне Ирина преувеличенно гремела посудой, что свидетельствовало о плохом настроении. Дочка еще спала. Чем же все-таки разродился Грязнов?

Из кухни пахнуло подгоревшей яичницей, а чуть позже сбежавшим кофе — Ирина не просто не с той ноги встала, она явно собирается устроить ему хелоуин. И за что, собственно?

Но Славка — жук, надо обязать его отныне выдавать все светлые мысли в письменном виде.

Турецкий осторожно поднялся и мимо закрытой двери на кухню прокрался в прихожую к телефону. Грязнов долго не отвечал, но Турецкий и не думал класть трубку, пока наконец после пятнадцатого гудка в ней не раздалось сонное мычание.

— Слава, ты можешь повторить свое вчерашнее озарение?

— Ты хам, я сплю. — А дальше короткие гудки.

— Сам ты хам, — буркнул Турецкий и снова набрал номер. Можно, конечно, подождать пару часов и выспросить все в спокойной рабочей обстановке. Но, собственно, с какой стати Славка спит?! Солнышко встало над речкой Хуанхэ, китайцам на работу пора.

— Славка, повтори идею, и я отстану. — На этот раз понадобилось не более десяти гудков.

— А коньяк еще остался?

— Не-а.

— Тогда спи.

— Слава! — Бесполезно, тот опять бросил трубку.

На вопль из кухни выглянула Ирина и тут же демонстративно захлопнула дверь. Черт, Славка, что же он такое придумал? Кажется, что-то насчет родственников… Интересно, его или моих? У него родственников-то… Денис разве, так он и не родственник, он — Денис. А у меня? Ну, жучара!

«Какой-то я совсем затурканный от этого коньяка», — подумал он и подивился лингвистической находке. Затурканный Турецкий — это звучит. Даже звучит гордо.

Е-мое, Фроловский! Вот он драгоценный, несравненный, длиннорукий и многосвязный, в смысле с большими связями родственничек. Большой Человечек.

Позвонить, конечно, можно, но неудобно как-то. Не мог Славка раньше идею выдать. За столом бы и провентилировал вопрос, в теплой и дружественной обстановке. А теперь что? На работу звонить?

Эх, Ирку бы попросить, так она дуется. И главное — за что? Может, я забыл исполнить свой супружеский долг?

Турецкий влез в брюки, понимая, что ложиться в постель уже ни к чему, и неожиданно обнаружил в кармане десять рублей. Откуда они взялись, он тоже не помнил. Вчера вроде не было. Может, тоже на даче прихватил? Коньяк какой-то склеротический.

Интересно, можно на десятку купить благосклонность жены?

Он осторожно, стараясь не шуметь, выскользнул из квартиры и спустился в булочную за углом. Теплые круассаны, пожалуй, хорошее дополнение к обугленной яичнице и испорченному кофе. Вернулся он буквально через пять минут. Нинка уже проснулась и огромной щеткой чесала перед зеркалом свои длинные волосы, усердно считая до пятисот. От отцовского утреннего поцелуя она отмахнулась:

— Не мешай, я собьюсь со счета. — Дочь почему-то вбила себе в голову, что если с младенчества не истязать себя многочасовым причесыванием, то к тридцати годам у нее будут отцовские залысины и плешь на макушке.

Турецкий прошел на кухню и выставил на стол яркую коробку с круассанами:

— Ир, давай плюшками побалуемся…

— Подлизываешься?

— Да нет, решил вот сделать вам сюрприз… а то все яйца да бутерброды…

— Так, я, значит, еще и готовить не умею?!

— Нет, я не это имел в виду, просто… Ну, могу я тоже поучаствовать, облегчить тебе жизнь, помочь, как говорится…

— Я так дешево не продаюсь, — буркнула Ирина, — и не старайся.

— А чего ты, собственно, дуешься?

— А ты не знаешь.

— Из-за Качаловой, что ли? Так ты сама меня подзуживала, да и не собирался я ее кадрить. Зачем? Я тебя люблю.

— Только не хохми. Любит он!

— Не веришь?! — Турецкий просто задохнулся от возмущения. Получилось хорошо. Натурально. Вполне на уровне приличного провинциального театра.

Ирина осторожно откусила кусочек мягкого, теплого, хрустящего, с нежным шоколадным кремом круассана и даже чуть закатила глаза от удовольствия.

— Вкусно… Только даже не пытайся меня уверить, что ты это просто так. Без всякой задней мысли. Говори, чего хочешь от меня.

— Практически ничего… так, самую малость…

— Ну?

— Позвони братцу…

— Турецкий!!!

Нинка наконец закончила с волосами. Наверняка сбилась раза два и начинала заново. Помахивая уставшей рукой, она, как большая, повиливая бедрами, продефилировала на свое место за столом и, выпив стакан сока, поднялась:

— Я в школу опаздываю.

— Круассанчик съешь, — предложил Турецкий.

— Ты что, пап, ополоумел? От них же толстеют!

— Нинка, ты как с отцом разговариваешь!

— Оставь ее, Турецкий, — вступилась за дочь Ирина и, когда девочка ушла к себе, продолжила прерванный разговор: — Так, значит, Качалова тебе безразлична?!

— Само собой.

— И ты даже не пытался ее кадрить?!

— Конечно.

— И вообще, мои родственники тебе неприятны и знать ты их не желаешь?!

— Ну, в общем, да.

— Так какого черта я должна им звонить? Что, коньяк понравился? Попросить ящичек? Или договориться с Верой о свидании от твоего имени?

— Ты что, Ириш, это по работе.

— Ах, по работе! Ну так и звони сам.

— Ир… — Турецкий осторожно погладил жену по руке: — Ну, Ир, мне неудобно… Неудобно просить Фроловского об одолжении, а тебе он не откажет. Ты же у нас дипломат…

— А ты подлиза и двуличный мерзкий тип, — парировала Ирина, но в голосе ее уже не было злости. Очевидно, правы все же физиологи: углеводы, особенно в виде сладких пирогов и булочек, особенно в больших дозах (а Ирина умяла уже почти все, что он принес), здорово успокаивают нервы и создают настроение благодушия и умиротворенности.

— Ир, ну я очень прошу… — Турецкий поцеловал жену в шею. — Я даже обязуюсь каждый день…

Раздался длинный и настойчивый звонок в дверь, который спас Турецкого, пока не придумавшего, чем бы таким соблазнить жену. Нинка с огромным ранцем выскочила в прихожую.

— Пап, мам, не тоскуйте, я учапала. — Нинка открыла дверь и, подставив щеку для поцелуя такому же шестилетнему кавалеру, свалила ему на руки свой рюкзак. Таких же, как она, первоклашек было в подъезде еще пятеро, и Турецкие не боялись отпускать ее одну: школа прямо во дворе, да и с кем-нибудь из однокашников Нинки обязательно ходили бабушки.

— Это кто такой? — осведомился Турецкий.

— Ее очередная любовь — Эмиль, хороший мальчик, между прочим. Ты бы дома почаще бывал, был бы в курсе, — снова почти завелась Ирина. Действие круассанов заканчивалось.

— Так позвонишь? — форсировал события Турецкий.

Ирина взялась за трубку и набрала номер дачи: если повезет, братца еще не увезли на работу.

— Так что ты обязуешься делать ежедневно? — переспросила она, но Турецкому опять повезло: ей ответили.

— Доброе утро, Михаила Константиновича, пожалуйста. Да. Ближайшая родственница. Турецкая Ирина Генриховна. Хорошо. Жду. Конечно. — Ожидая, пока к телефону подойдет ясновельможный троюродный братец, она испытующе всматривалась в Турецкого, а он усердно отводил глаза, лихорадочно соображая, что же ей пообещать.

— Миша? Привет. Да, все нормально. Замечательно. Спасибо, все здоровы. Нет, ничего не случилось, просто мой Александр желает использовать тебя в своих корыстных целях, но с ним как раз сегодня случился приступ скромности. Да. И меня он использует как таран. Да. Даю. — Она подала трубку мужу: — Только быстро, он опаздывает.

— Здравствуйте. Да. Маленькая просьба. Я веду дело Невзорова. Слышали? Тем лучше, не надо долго рассказывать. У этого Невзорова фээсбэшное прошлое, но ни к каким документам из этого периода мне никак не удается добраться. Может, по вашим каналам? Дело все-таки на контроле у Президента… Да. Был бы крайне обязан. Заранее благодарен. До свидания. — Он положил трубку. — Ф-фух! Обещались помочь. Поелику будя такая возможность. Большой Человек!

— Турецкий, в тебе умирает лизоблюд и жополиз!

— Молчи, женщина, я сам себе противен. Пойдем, что ли, досыпать?..

— Полдевятого. Тебе на работу не надо?

— Братец твой за меня работает.

Турецкий честно исполнил свой супружеский долг и, пока Ирина пребывала в грезах блаженства, быстренько ускакал на работу, так и не сказав, на какие жертвы он готов идти ежедневно вплоть до самой могилы. Не выполнять обещания нечестно и некрасиво, потому лучше их и не давать.

…Фроловский позвонил вечером и, практически извиняясь, сообщил, что у него тоже ничего не вышло. Людей, непосредственно контактировавших по службе с Невзоровым, в ФСБ не осталось, а без них старые документы никому ничего не скажут.


5


— Ну и что теперь? Ноги-ноги или постоим отдохнем? — спросил толстяк, отдышавшись.

— Лучше отдохнем, может, машину какой-нибудь добрый немец нам подарит, — ответил худой.

Стоять, однако, пришлось долго. То ли не вовремя все произошло, то ли еще по какой причине, но машин не было. Ждать надоело, и они решили двигаться дальше. Длинный зашагал своими огромными шагами, рядом засеменил, пыхтя, коротышка. Идти тоже было скучно, и к тому же рюкзаки оказались невероятно тяжелыми. Решили спеть какую-нибудь песню. К удивлению обоих, знали от начала до конца они только гимн Советского Союза. И над просторами Баварских Альп понеслось:
		     Союз нерушимый республик свободных


		     Сплотила навеки великая Русь.


		     Да здравствует созданный волей народов


		     Великий могучий Советский Союз.


…Ганс ехал на своей патрульной «БМВ». Его огромное пузо сегодня втиснулось за руль тяжелее обычного. Вчера Гансу пришлось сесть на диету. Начальство не одобряет толстых полицейских, да и жена его стала засматриваться на худых парней. И еще этот смазливый русский, который поселился у них по соседству. Стриптиз он приехал в Германии исполнять, что ли? И на Эльзу вчера пялился. Она, шлюшка, не устоит ведь. Может, сейчас, пока мужа нет дома… От этой мысли Ганса прошиб холодный пот, и он отчаянно стиснул руль машины. А навязчивые мысли все равно шевелились, как глисты, в его заплывших салом немецких мозгах. Он представил свою Эльзу в чем мать родила, представил, как она может здорово попрыгать на красавце русском, заскрипел зубами и чуть было не съехал с дороги в пропасть. «Надо быть осторожнее, черт с ними, с этими бабами, еще сковырнусь тут», — пронеслось в голове. Что же делать? Может, избить ее до полусмерти, избить и отодрать по всем правилам и без них, как он сделал полгода назад? Она потом шелковой была, кофе ему в постель приносила, на мужиков не смотрела. Прелесть, одно слово. Ну, синяки, правда, были, не без этого, а кровоподтек у нее на ягодице от пряжки его форменного ремня до сих пор не сошел, но зато как помогает, как помогает!

Ганс вдруг вспомнил, что сегодня ему нельзя заехать в кабачок по дороге, чтобы съесть там любимые булочки. Диета. А булочки — просто объедение. Свежие, мягкие, во рту тают, и с нежной хрустящей корочкой…

«Господи, — подумал он, — что за жизнь! Жена гуляет, есть хочется, пузо растет. И на работе скука страшная…» Мысли его снова вернулись к русскому соседу. Жаль, Гитлер всех этих русских сук не вырезал под корень. Не приезжали бы теперь в Германию наших баб портить. Ганс вспомнил какой-то фильм, где пленного поляка, который трахался с немкой, за это повесили. «Ух, я бы, ух, я бы…» — начал думать он, но не додумал, потому что услышал грохот, сильный удар и сразу увидел столб дыма на склоне горы. Ганс резко затормозил и вылез из машины, оставив на руле три следа — два потных следа от рук и один от живота.

Ганс подошел к обрыву и замер в удивлении. Он никогда не видел, как падают и взрываются самолеты, и не знал, что надо делать в таких случаях. К тому же самолет, вернее, то, что от него осталось, был далеко внизу. Автомобильной дороги туда явно не было, а карабкаться по скалам, да еще с его животом, нечего было и думать. Дым поднимался в тишине, Ганс долго стоял в нерешительности, забыв про рацию, как вдруг его слух привлекли доносившиеся откуда-то звуки. Звуки становились все сильнее и сильнее, и полицейский понял, что это песня, коряво исполняемая на два голоса, которые упорно орали мимо нот. Песня напоминала «Дойче, дойче, юбер аллес», и Ганс, вздохнув, снова пожалел, что он родился не на 60 лет раньше и что ездит он на консервной банке «БМВ» с каким-то непонятным знаком, а не на танке со свастикой.

А герои с рюкзаками, распевая, бодро вышагивали по немецкой земле. Под завершающий куплет «И красному знамени славной отчизны мы будем всегда беззаветно верны» они завернули за поворот и столкнулись нос к носу с немцем в форме, который, видно, давно их услышал.

Ганс, увидев двух незнакомцев, которые напомнили бы ему Дон-Кихота и Санчо Пансу, если бы он читал Сервантеса, обрадовался, что теперь можно с кем-то посоветоваться. Экс-парашютисты же остановились как вкопанные. Тонкий ткнул толстого в бок и со словами «Ну вот нам и иномарка с мобильным телефоном, почти новая» подошел к обрыву, где стоял Ганс, простирая палец к дымящимся остаткам самолета. Ганс теперь хорошо рассмотрел незнакомца, и что-то ему показалось подозрительным. Перепачканный землей, с, видимо, тяжелым рюкзаком, но совсем не изможденный и уверенный в себе человек Гансу кого-то напомнил. Рюкзак действительно был тяжеловат, и худой его подбросил, пристроив удобнее за спиной. Делать этого ему не надо было, потому что из рюкзака что-то выпало и плавно спланировало к его ногам. Худой, потихоньку двигаясь вбок, наступил своим огромным армейским ботинком на это нечто, но немец, глазастый, зараза, заподозрил недоброе и закивал, залопотал что-то, показывая на рюкзаки.

— Что ж ты, дубина, — процедил плотный, — жену с собой в поход не взял, чтобы она тебе дырки в мешках зашивала?

Худой нагнулся и поднял упавшее под неприлично пристальным взглядом немца. Ганс поманил пальцем толстяка, тот подкатился с подозрительной услужливостью. Ганс приказал открыть рюкзаки. Наши, весело переглянувшись, развязали тесемочки и отошли в сторонку, чтобы полюбоваться на произведенный эффект. Ганс смотрел ошарашенно, его маленькие кабаньи глазки готовы были вылезти из орбит. Внезапно он выхватил пистолет, но толстяк оказался быстрее, решив, что пора прекратить балаган.

— Ну вот, мой дед был бы доволен, — хохотнул он. — Снайпером в войну уложил сто фрицев. Теперь и я хоть одного уложил.

— Тебе легче, еще сто фрицев, и деда обгонишь, — ответил худой. — А мой дедуля летал Берлин бомбить. Сколько под его бомбами погибло, один бог знает. Мне с пистолетом его никак не догнать. А фриц, черт, жирный. И сколько тебе раз говорить — стреляй осторожнее. Посмотри, голова у него разлетелась, как у какого-нибудь терминатора-два. Не собрать теперь. А что это у меня за кровь? Ты что, мудила, и в меня тоже попал? Стрелял же один раз вроде. Или у тебя в стволе шрапнель? Тоже мне Джеймс Бонд е…й. А, это фриц так брызнул от твоего залпа. И я еще где-то поцарапался. А кровищи, кровищи-то сколько! Мы теперь с ним кровные братья.

— Хорошо еще, что я ему в кишечник не попал, ты бы от дерьма потом не отмылся. Были бы дерьмовыми братьями. Ну ладно. Устроили ему Сталинград, теперь проведем парад Победы, — хохотнул толстый.

Он засунул пистолет в кобуру, и, взяв свежеиспеченного мертвеца за руки-ноги, товарищи, раскачав, сбросили его в пропасть.

Потом толстяк смачно сплюнул, взвалил поклажу на плечо и понес к машине. За ним последовал его товарищ. Лица их были сосредоточены, песен они больше не распевали.


6


На показ мод Турецкому идти не хотелось. Почему-то он считал, что все мужики, имеющие отношение к тряпкам, все эти кутюрье, от-кутюр и прет-а-порте (язык поломать от таких слов можно) — педики, педрилы и гомосексуалисты. Ну какой нормальный мужик будет придумывать бабам юбки, платья и лифчики?

Но идти было надо, и Турецкий попытался убедить себя, что ничего зазорного в этом нет, может, даже интересно будет на красивых иностранных дам живьем посмотреть, а то все реклама да кино. Хоть издали. А может, место прямо возле подиума окажется, будут всякие клаудии шиффер тогда своими километровыми ножищами прямо перед носом размахивать — загляденье одно. Не для слабонервных зрелище, уж получше какой-нибудь порнухи будет с жирными актерами и вислозадыми актрисами.

Первые гастроли в Москве молодого, но уже обласканного вниманием французов и прочих европейцев кутюрье Жан-Ива Кастельбана, видимо, решил почтить своим присутствием весь столичный бомонд. Публика съезжалась знатная: пожаловал сияющий, лоснящийся мэр столицы с супругой, надутый председатель ЛДПР со взводом телохранителей, лидер Национальной большевистской партии без смокинга, но в черной майке и кожаном пиджаке с соратниками, масса легко и смутно узнаваемых личностей: поэты, актеры, шоумены и бизнесмены. Сверкание бриллиантов, матовый лоск лимузинов, умопомрачительные наряды, способные начисто затмить те, что будут продемонстрированы с подиума. Турецкий потерялся в этом скопище знаменитостей, где все друг друга знали, дамы ревниво сравнивали платья, мужчины походя решали вопросы и при этом все много пили, постоянно жевали и дурели от собственной стильности.

Забраться бы повыше, взять мегафон, спросить суровым голосом: «Признавайтесь, господа хорошие, кто из вас заказал Невзорова?!» — и посмотреть, у кого штаны мокрее. Знают же, не могут не знать. Все в одном котле варятся. И раз он, Невзоров, интеллектуал-ботаник собирался участвовать в этом бардаке, значит, он тоже из них. Или кто-то уговорил его сюда прийти…

Разумеется, ничего выкрикивать Турецкий не стал, и не потому, что не было под рукой мегафона. Он просто задержался в фойе, чтобы — не дай бог — не спугнуть своей серостью и непрезентабельностью того, кто должен оказаться рядом с Невзоровым.

В зал он вошел, когда показ уже начался. Место Турецкого было во втором ряду, и раз десять его останавливали суровые надутые парни, проверяя билет и ощупывая глазами каждую выпуклость на теле. Каково же было его удивление, когда в соседнем кресле он увидел… Фроловского! Собственной персоной.

Тот, впрочем, был удивлен не меньше и решил начать разговор первым:

— Не знал, не знал, что Генеральная прокуратура интересуется модой. Может, ваша организация хочет одеть своих сотрудников в какую-нибудь убийственно элегантную форму? — спросил Фроловский и, не дождавшись ответа, продолжил: — Я бы предложил людям в вашем аппарате одеваться а-ля Штирлиц. В народе их сразу больше будут любить.

— Но зато и узнавать будут где надо и не надо, — ответил Турецкий, пытаясь направить разговор в нужное русло. — Вот с вами непонятно. Вы, политики, уже давно нашли для себя форму — белая рубашка, костюм, галстук. Что, тоже скучно?

— Моя жена, Александр, модельер, напоминаю, если вы вдруг запамятовали. И она здесь, так сказать, по долгу службы. Я же — в роли верного рыцаря-оруженосца, как я мог ее одну в такой зверинец отпустить?! Выкроил вот немного свободного времени. А вы что, без жены?

— Смог, к сожалению, достать только один билет. И, как и вы, не решился отпускать ее одну, но я все подробно законспектирую и даже зарисую.

— Наверно, ползарплаты пришлось отдать? — Фроловский был сегодня совсем не похож на того Фроловского, которого Турецкий помнил по памятной вечеринке. Язвительный, резкий, явно хочет нахамить, только воспитание не позволяет.

— Искусство требует жертв, — парировал Турецкий. «Что его так задело, — думал он, — мой приход вместо Невзорова или мой приход, несущий реальную угрозу супружеской верности мадам Качаловой?»

— Вы мне ничего не хотите сказать?

Турецкий сделал честное лицо:

— О чем?

— Например, о вашем видении модельного бизнеса в развитии. Впрочем, мое свободное время, кажется, исчерпано. Приятного вам вечера.

Фроловский встал и начал пробираться к выходу. Трое телохранителей последовали за ним. Турецкий проводил его долгим взглядом. Невзоров — Фроловский. Фроловский — Невзоров…

А говорил, не знает…

Двое мужиков идут вместе на показ мод…

Педики, что ли? Нет вроде…

Тогда что же?

А кто, собственно, сказал, что Невзоров должен сидеть рядом с кем-то? Да и Фроловский знал, что Невзоров убит, сам же для меня старался, добывал по нему информацию… Почему тогда так удивился? Кого он, собственно, ждал? Невзоров, скорее всего, был только посредником и должен был передать билет кому-то другому.

— Саша, что вы как неродной, подсаживайтесь, развлеките брошенную даму. — Качалова в ослепительно белом платье широко улыбалась и тащила его за рукав пиджака на не остывшее еще место мужа. — Вам нравится?

— Нет. — Турецкий, собственно, впервые взглянул на подиум, и ему действительно не понравилось.

Возможно, у него какие-то старорежимные представления о женской красоте, но дамы, мерявшие сцену широкими шагами, его не вдохновляли. Плоские, с клеймом унисекса, они представлялись довольно дерзкими и отталкивающими. Тяжелые кулоны и узкие сандалетки, кожа вперемежку с атласом и пластиком. Несмотря на то что надето довольно много разнообразных вещичек, половина тела все же обнажена, причем в самой неприличной близости от укромных уголков, что еще хуже полной обнаженности, ибо призвано создавать загадку, пробуждать желание. Но в Турецком все спало мертвым сном.

Качалова фыркнула:

— Значит, вам больше по душе тоненькие подростки с румяными щечками и большими глазами. Этакие куклы наследника Тутси в розовых платьицах, с обилием «молний» и брелоков?

— Я, извините, люблю чувственных женщин. Именно женщин, а не подростков или гермафродиток вроде этих…

— Так зачем же вы пришли, если…

— Служба, — отрезал Турецкий, пресекая дальнейшие расспросы на эту тему. Кажется, он все испортил. Такого случая для флирта больше не представится. Что за привычка вылезать со своим мировоззрением в самый неподходящий момент?!

Но Качалова первая пошла на мировую:

— Давайте не будем ссориться. Просто чувственность в вашем понимании устарела: рубенсовские формы и прочее нынче не в ходу. Хотя сегодняшняя мода вполне демократична и каждый волен выбирать фигуру и одежду по своему вкусу…

Она взяла Турецкого под локоть, и он замер, чтобы очередным неосторожным словом или движением вновь не разрушить хрупкое нечто, возникающее между ними.

Модели вышагивали по подиуму, вокруг вспыхивали блицы, народ выражал бурный восторг бурными же аплодисментами, улюлюканьем и криками браво.

Скандал разразился совершенно неожиданно. Зазевавшийся фотограф, который висел на краю подиума в фантастической позе, пытаясь снять то, что видят ворсинки ковра, по которому шагают модели, не удержался и кубарем скатился на колени председателю ЛДПР, гордо восседавшему в первом ряду и всем своим видом дававшему понять окружающим, что в гробу он видел весь этот разврат. Падение репортера, вызвавшее всеобщий хохот, разрушило образ вождя либеральных демократов, и он легко так, не напрягаясь, зашвырнул фотографа обратно на подиум прямо под ноги группе девиц, которые, разумеется, тут же по очереди об него споткнулись, а часть их свалилась в партер. От непосредственной близости с красавицами моделями кое-кто потерял способность рассуждать здраво и пожелал если не подержаться как следует, то хотя бы пальчиком притронуться к заезжим красоткам. Охрана, курировавшая дефиле, тут же бросилась выручать девушек, но при этом, бесцеремонно расталкивая знатных особ, вступила в идейное противоречие с их многочисленными телохранителями.

Завязалась элементарная драка. Слава Богу, никто не решался применять оружие, опасаясь порешить своих, но дрались с чувством, и с каждой минутой азарт борьбы охватывал новые и новые слои зрителей. Как в плохом ковбойском фильме, многим вдруг захотелось просто врезать по морде соседу, так, от полноты чувств и чтобы не остаться в стороне от побоища. Лидер НБП выскочил на опустевший подиум и, перекрикивая общий гвалт, вещал об очищающей борьбе и роли народного бунта. Перепуганный кутюрье робко выглядывал из-за занавеса, прикрывая холеное лицо изнеженными руками. Пожалуй, первый приезд в дикую Россию станет для него и последним.

Турецкий наивно полагал, что подобное не может продолжаться долго. На улице дежурит ОМОН, и кто-то же должен его вызвать. Качалова вжалась в кресло, не испуганно, а скорее с интересом наблюдая за происходящим. Ее единственный телохранитель, который пытался держать гордый нейтралитет, был вначале облеван каким-то подвыпившим бизнесменом, а после получил стулом по голове и отрубился.

Турецкий, приняв волевое решение, что нужно выбираться отсюда, и как можно скорее, схватил Качалову за руку и повлек к выходу. Но не тут-то было. Совершенно ненавязчиво ему дважды заехали в ухо, а Качалову стало засасывать в очередной локальный водоворот битвы. Женщину нужно было спасать. Турецкий, выдернув ее из чьих-то липких объятий и взвалив на плечо, заорал:

— Пропустите, женщина рожает!

Несмотря на всю абсурдность данного вопля, толпа, не отрываясь от своих занятий, мягко расступилась, и через пару минут Турецкий с очаровательной перепуганной родственницей на плече оказался в фойе. Размышляя по пути о том, что еще пара минут — и в зале состоится групповое, даже массовое изнасилование. Правда не понятно, что в данном случае есть групповое изнасилование? Это когда насилует группа или когда насилуют группу? Надо подкинуть вопрос Маргарите.

— Сейчас же поставьте женщину на пол! — услышал он за спиной звонкий и властный голос.

Турецкий обернулся и чуть не уронил свою драгоценную ношу. Вера спрыгнула с плеча и, взглянув на него, чуть не умерла от хохота. Турецкий решил, что это просто реакция на шок, испытанный в зале, и спокойно ждал окончания истерики, не решаясь отхлестать Качалову по щекам. Но хохот не прекращался, даже слезы выступили у нее на глазах. И только теперь Турецкий заметил молодую брюнетку в черном кожаном сарафане и высоких шнурованных черных ботинках, из-под которых слегка выглядывали белые гетры. Ее прическа состояла из сотен мелких косичек, а ярко подведенные губы на очень бледном лице заставляли вспомнить о вампирах. Очевидно, именно ей и принадлежал звонкий голос, остановивший Турецкого. Смех у нее тоже оказался звонкий и удивительно заразительный. Она тоже хохотала до слез. Причем опять же глядя на него.

Турецкий решительно обратился к зеркалу. Вид у него был глупее не придумаешь. Всклокоченный, со съехавшим набок галстуком, размазанной по щекам и воротнику пиджака губной помадой и очень эффектным бюстгальтером, зацепившимся за ботинок. Он тщательно стер платком помаду с лица и выбросил платок в урну — не дай бог Ирина увидит. Бюстгальтер отправился следом. Но все еще похохатывающая незнакомка извлекла его обратно и повесила на рекламный щит.

— Анастасия, Александр. Александр, Анастасия, — представила их Качалова, утирая слезы.

— А меня вы могли бы так поносить? — справилась девушка.

— Прошу прощения, мадемуазель, я слишком стар.

— Я вот разболтаю про вас Фроловскому, — обиделась она.

— Мы, Настя, с Александром родственники, так что твой шантаж не будет иметь успеха.

— Дядя из Бердичева?

— Александр — муж троюродной сестры моего мужа.

— Круто! Я тут тоже недавно завела себе виртуального братишку.

— Настя у нас компьютерный гений, — пояснила Качалова.

— Хакер? — вежливо поинтересовался Турецкий, демонстрируя свои недюжинные познания в области информационных технологий.

— Крэкер, — ответила Настя и, видя, что ее не поняли, пояснила: — Специализируюсь конкретно на взломе, крэкаю, понимаете? Злобных вирусов не пишу. Принципиально.

— То есть добрый хакер?

— Ага. Ночью пьем, едим? — с подкупающей непосредственностью поинтересовалась Анастасия.

— Нет, Настя, боюсь, Александр на службе, а у меня дикая мигрень.

— О'кей, ариведерче! — Анастасия исполнила глубокий книксен и скрылась в зале, где все еще дрались, только теперь уже с участием ОМОНа.

— Кто она?

— Анастасия Родичева, дочь того самого Родичева, который владелец «Сибирских огней». Воплощение независимости, детской непосредственности, вульгарности и экзальтированности одновременно. Как я уже говорила, компьютерный гений. И еще, ее бой-френд — настоящий генерал, представляете?

— И что вас связывает?

— Я ее иногда одеваю.

— В смысле?

— Я же модельер, Александр.

— Да-да, конечно. И то, что на ней… тоже вы?

— У меня много конкурентов.

— Может быть, правда пойдем куда-нибудь, поужинаем?

— Не смею отказать моему спасителю, но, право, я не голодна, пойдемте лучше погуляем.

— А ваш конвоир?

— Прикажете катить его впереди себя, пока он не очухается?

Гуляли они молча. Вера задумалась о чем-то своем, а Турецкий тоже не знал, с чего начать. Первым, что пришло ему в голову, была тайна бабушкиного подарка самой себе.

— Знаете, что нас объединяет? — спросил вдруг Турецкий.

— Объединяет? — рассеянно переспросила Качалова.

— Да, мы ведь оба стали отщепенцами на празднике жизни, который устроила себе Элеонора Львовна…

— А, подарок? — Вера снова сложилась пополам от хохота, задумчивости как не бывало. — Так вы не в курсе?

— Нет, — обиженно ответил Турецкий: выходит, отщепенцем был только он один, Фроловский жене проболтался, а Ирина ему так ничего и не рассказала.

— О, это что-то, — не переставая смеяться воскликнула Качалова. — Даже я бы сказала — нечто! Это даже веселее, чем история моей жизни.

— Расскажете?

— Я подумаю.

Додумать Вера не успела, потому что буквально в следующее мгновение на них плотной стеной обрушился ливень. Качалова, щадя тощий кошелек Турецкого, увлечь себя в ресторан не позволила, правда, такси, на котором Турецкий отвез ее домой, тоже потянуло на значительную часть его зарплаты, но он посчитал данное капиталовложение весьма выгодным. Тайны бабушкиного подарка он так и не узнал, но зато успел выяснить, что Вера не совсем счастлива в браке, что она предпочитает мужчин как раз его типа, то есть тех, кому не чужды простые радости жизни, что связь столь дальних родственников она не считает кровосмешением и вполне допускает, что Фроловский всецело поглощен работой, долгими унылыми вечерами она одинока и покинута и что в принципе у него есть хорошие шансы для хорошего флирта.


7


— Как ты думаешь, Толян, сколько таких кружек пива мы теперь сможем купить? — спрашивал худой толстого, в сотый раз проверяя ботинком, на месте ли рюкзак.

Они сидели в уютном немецком баре, потягивая пиво и закусывая теми самыми булочками, которые так любил бедняга Ганс, царство ему небесное. Напряжение последних часов отступило, тело наливалось приятной усталостью, тянуло строить планы на будущее, чесать языками, хохмить, ну и, конечно, говорить о бабах.

— Ну что, помирился ты со своей Асенькой? — спросил Толик. — Перед отлетом все уши мне про нее прожужжал, влюбился прямо как пацан, а она из тебя веревки вьет. Может, и денежки тебе для нее нужны, а?

— Не только ж пиво пить, — ответил Максим, как раз прихлебывая из огромной кружки «Бундесбир». Ася была его последним большим, но очень коротким увлечением. Познакомились они не в каком-нибудь ночном клубе, как можно было бы подумать, а в тренажерном зале. Максим туда ходил регулярно, чтобы не растолстеть и по-прежнему убивать одним ударом кулака, а Ася пришла покачать и без того безупречный пресс. Убивать кулаками ей никого не надо было, Максим это понял сразу. Мужики в зале были собой все видные, но никто приставать к Асе не стал — уж больно высокомерная и красивая была, тужились со своими штангами, делали вид, что новенькой и нет. Асю это не смутило. Привыкла, наверно, что мужики ее боятся, и подошла к Максиму первая. Почему именно его из толпы выбрала — непонятно.

— Ты не поверишь, Толян, — говорил Максим товарищу, — первый раз с бабой знакомлюсь не в ресторане, не в клубе, не в каком-нибудь культурном месте, а в качалке, и подкатывается она ко мне сразу почти голая. Я просто опупел.

Впрочем, и в таком знакомстве есть свои преимущества. Подошла она к Максу вся такая ладная, стройная, потная, как будто ее только что целый взвод оттрахал (или, скорее, она целый взвод оттрахала). Максим сначала разговаривал с дамой стоя, но потом настоятельно попросил ее сесть и сел сам. Ася щебетала минут десять и потом сбежала. Максим прощался с ней сидя, потому что представил хохот мужиков, которые увидели бы его во весь рост. «Жаль, на тренировки в джинсах ходить нельзя, — думал потом Максим. — Может, трусы какие-нибудь металлизированные есть вроде доспехов?»

У Аси подобных проблем, понятное дело, не могло быть в принципе. Свое роскошное тело она изводила на тренировках на все сто. Если бы Максим сам был не таким жилистым, то ему надо было бы здорово опасаться за свои кости, очутись они в объятиях этой девушки.

— Не было такого скотства, — продолжал он с гордостью рассказывать Толику, — которого мы с ней не попробовали.

— Что, — ухмыляясь, спросил толстяк, — она и писала на тебя? — и с необычной для человека такой комплекции стремительностью нагнулся, чтобы уклониться от летящей в него кружки Максима. — А чего ты заводишься, Макс, я в порнухах еще и не такое видел.

— Лучше бы ты живых баб трахал, а не черт знает что смотрел, — ответил Максим и снова ударился в воспоминания, взбадриваемый пивными парами.

Помимо атлетического постельного секса Ася увлекалась шейпингом. Это и навело Максима на мысль насладиться Асей как-то по особенному, и он предложил ей исполнить полный гимнастический комплекс специально для него и в чем мать родила, а он, Максим, снял бы все на видео. Ася неожиданно быстро согласилась, Максим взял у Толика камеру и даже пролистал по этому поводу учебник по операторскому мастерству. Впрочем, все срежиссировала сама Ася, Максим просто сидел и смотрел. «Как это так здорово у нее получается, — думал он, — совсем не вульгарно и даже красиво, и к тому же вон как вертится, а сиськи не дергаются. Училась где-то, что ли? — Тут Максим с содроганием представил себя в такой же обстановке. — Нет уж, — решил он, — голый мужик, выполняющий физические упражнения, должен быть отвратительным».

Запись получилась отменной с первого дубля. Камера зафиксировала все волнующие Асины штучки — от подмышек, блестящих от пота, до мерно вздымающегося плоского живота. Особенно взволновал Максима комплекс упражнений на полу, когда его любимая разводила и сводила ноги прямо на камеру. Куда уж тут Шуре Каменевой, то бишь Шарон Стоун, стеснительно переставляющей ножки на виду у всего полицейского управления в «Основном инстинкте»! Максим потом подумал было попросить Асю повторить все еще раз, но в туфлях на высоком каблуке, но почему-то постеснялся.

С этой-то злополучной кассеты и начался их разлад. Максим целыми днями просиживал перед видиком, любуясь на свою пассию. Асе сначала это нравилось, а потом она обозвала любовника извращенцем и выбросила кассету в окно. Максим сразу же побежал ее поднимать, но было поздно. Кассета оказалась на проезжей части, и ее переехал на глазах у Максима грузовик. У нашего героя случилась первый раз в жизни истерика, как будто это не кассета погибла, а сама Ася. В тот же вечер они первый раз подрались, причем неизвестно, кому больше досталось, возможно, и Максиму, изнуренному постоянным трахом. В общем, Ася ушла и больше не появилась. Впрочем, он с самого начала подозревал, что не один у Аси, а есть у нее если не муж, то еще как минимум парочка таких, как он.

— Ага, ты, значит, не в Асю влюбился, а в кассету с Асей, — сказал толстяк, обнаруживая глубочайшие познания в психиатрии. — Вот видишь, это тебе надо к живым бабам привыкать вместо видашных, а не мне.

— Веришь, Толян, все бы деньги отдал, только бы она вернулась, — продолжал Макс, которого уже начинало потихоньку развозить от пива.

— Ну, это ты зря, — ответил Толик, доставая ручку и принимаясь что-то писать на салфетке. — Давай посчитаем. У тебя, считай, в кармане 25 миллионов долларов. Если ты будешь ходить в ночные клубы, знакомиться там с девочками, а они там, уж, пожалуйста, поверь мне, поверь и не качай головой, свое дело знают, ночью тебе заснуть не дадут, и будешь платить за девочку по 200 долларов, то твоих денег тебе хватит на 125 тысяч девочек. Слышишь, ты, пень влюбленный? На 125 тысяч девочек. Это целый город женщин, и все твои. А теперь слушай дальше.

Толик позвал официанта, что-то ему объяснил, и немец прибежал с калькулятором.

— Смотри сюда, Сван несчастный, — продолжал Толик, — смотри и слушай папочку. Предположим, ты каждый день будешь ходить в ночные клубы и приводить себе оттуда бабу. Тогда, чтобы перетрахать 125 тысяч баб, тебе понадобится, так, делим 125 тысяч на 365, понадобится приблизительно 342 года. Слышишь, дубина, 342 года! А если ты будешь приводить домой каждый день двух баб, на что тебе, я уверен, сил не хватит и на неделю, то твоих деньжат хватит на, делим 342 на 2, ну вот, на 171 год. И ты надеешься прожить еще 171 год? Молоток!

Где-то посередине этой математической тирады Толика Максим стал хихикать, но в самом конце внезапно посерьезнел. Через окно было видно, как у бара, взвизгнув тормозами, остановились две машины и из них что-то уж очень стремительно, сразу было видно, что не просто так, вышли, а точнее, выскочили люди. Толик продолжал восхищаться трахательными перспективами Максима, а заодно и своими, переводя 125 тысяч женщин на полки, батальоны, роты и отделения, а равно и взводы, вспоминал Панурга из «Гаргантюа и Пантагрюэля», который хотел за одну ночь перетрахать целую армию женщин, красивых, как богини («эта армия теперь дислоцируется в Москве в ночных клубах и каждую ночь сражается с мужиками не на жизнь, а на смерть, то есть на баксы»). Внезапно Максим крикнул ему: «На пол!» — и, как-то успев перевернуть стол, плюхнулся рядом со своим не менее сообразительным товарищем на мешки с деньгами. Тотчас же на толстой дубовой столешнице появились дырки от пуль; в зале раздался крик, визг, звон разбившейся посуды и в довершение всего русский мат.

— Не знал, что тут с нами пили русские, — сказал Толик Максиму, высовываясь из-за перевернутого стола и стреляя наобум в сторону двери.

— Я думаю, они только что зашли и собирались выпить, но им не понравилась наша компания, — прокричал Максим, стараясь перекрыть усилившуюся пальбу и грохот от падающих бутылок за стойкой бара. Там виднелась приоткрытая дверь, куда друзья и решили пробиться, потому что нечего было и думать выйти отсюда тем же путем, которым они вошли.

— Прикрой меня, — сказал Толик и пополз за стойку, волоча за собой мешки с деньгами.

Максим вытащил второй пистолет, открутил глушитель, чтобы было громко и страшно, встал во весь рост и открыл пальбу с двух рук. Преследователи залегли где-то среди полумертвых от страха бюргеров и недоеденных гамбургеров. Потом ту же операцию проделал Толик, прикрывая отступающего Максима.

Дверь, к сожалению, нельзя было запереть, и товарищи побежали во всю прыть по длинному коридору, сгибаясь под тяжестью рюкзаков. В другом конце открылась дверь, и в коридор въехала тачка, или даже целый вагончик, груженный точно такими же кружками с пивом, из которых они только что пили. Тачка продвигалась вперед медленно, и ее на первый взгляд никто не толкал.

— Ну, немцы, черти, автоматизация у них, ты посмотри, Толян, даже пиво само в ресторан приезжает, — сказал Максим, подбегая к тачке, которая полностью загородила проход.

Толик решил вытолкать неожиданную преграду туда, откуда она въехала, но в этот момент в коридор со стороны ресторана забежали преследователи, а из-за тачки донесся душераздирающий детский визг.

— Вот черт, влипли, — сказал Толик.

Максим быстро показал ему на потолок, увешанный лампочками, а сам направил пистолеты в конец коридора. Толик все понял и выстрелами быстро погасил лампочки в их части коридора. Теперь преследователи, которые соображали медленнее, были хорошо освещены, и Максим стал стрелять в них с такой скоростью, с какой в свое время стрелял пулемет, носящий его имя. Забежавшие попадали, а те, кто еще наверняка остался в ресторане сторожить выход и машины, заходить пока не решались, обдумывая положение.

Обдумать положение следовало и Толяну с Максимом. Выталкивать вагончик нельзя, потому что за ним явно находился ребенок, которого было не рассмотреть в темноте, да и дверь была закрыта, раз ребенок еще не убежал. Тогда Максим догадался наклонить торец вагончика на себя, в чем ему помог Толик, и на обоих посыпались тяжеленные деревянные кружки с пивом. На полу быстро образовался пивной потоп, но водонепроницаемым, а сейчас, скорее, пивонепроницаемым рюкзакам ничего пока не грозило. Максим, как более худой из двух, пролез по освободившейся полке на другую сторону; Толику было тяжелее из-за его габаритов, поэтому пришлось выломать одну полку, и вскоре толстяк тоже оказался на другой стороне вместе с деньгами.

Максим нащупал в темноте внезапно забрыкавшееся маленькое тельце, взял ребенка на руки и толкнул дверь. Как он и ожидал, дверь оказалась закрыта, и пришлось два раза выстрелить в замок.

Перед ними открылось просторное помещение, насыщенное пивными парами, все заставленное какими-то огромными чанами, издающими бульканье и мрачное гудение. Рядом с дверью стояла группа людей, видимо, рабочих. Увидев странную пару с пистолетами, мешками и к тому же с маленьким ребенком, рабочие бросились врассыпную, подбадриваемые рыком Толика: «Сталин — гут, Гитлер — капут».

Максим наконец-то рассмотрел ребенка. Это была премиленькая девочка лет шести, классическая голубоглазая блондинка. Она, ошалев от происходящего, смотрела то на толстяка с пистолетами, то на державшего ее Максима.

— Ну вот, — сказал Толик, — смотри, держи ее осторожно, будущая Клаудиа Шиффер.

Сказано было вовремя, потому что из коридора донеслись выстрелы, да и пиво из опрокинутых кружек вытекало обратно в цех. Максим посадил девочку себе на шею, схватил один мешок и выстрелил в коридор. Толстяк тоже выстрелил, и они решили пробиваться к выходу из цеха.

Выход находился как раз напротив выхода из коридора, так что убегающие могли в любой момент оказаться под огнем преследователей. Стоило поспешить, но бежать с девочкой на руках и с мешками было тяжело. Впрочем, преследователи тоже застряли в коридоре, видимо, поскользнулись на пиве и с грохотом повалились. «Прямо как стадо свиней», — снова вспомнил Толик Панурга. Из коридора опять донесся громкий русский мат, и Максим переглянулся с Толиком. Когда преследователи, вытолкав наконец вагончик, оказались в цехе и увидели убегавших, те были еще на приличном расстоянии от двери. Расстреливай — не хочу.

Толика, однако, взять было не так-то просто. Был он мужик запасливый и в германский вояж захватил с собой гранату. На всякий случай. Снова продемонстрировав необычную для толстяка стремительность, Толик нежно, но сильно (как сказала бы Ася, будь она здесь) зашвырнул гранату в нападающих. Взорвалась она как раз между двух огромных емкостей, которые с готовностью извергли свое содержимое на врагов. Ожидала ли их страшная, но мужественная смерть в пивных волнах или нет, беглецы досматривать не стали и быстро выскочили из цеха, естественно, вместе с девочкой и рюкзаками.

Снаружи, к счастью, пока никого не было. Быстро забаррикадировав дверь двумя бочками, которые тоже оказались пивными (тут, видно, все было пивным), беглецы перевели дух. Максим опустил мешок на землю, снял девочку с изрядно уставшей шеи, пересадив ее на левую руку, и картинно выставил вперед пистолет.

— Ну да, да, прямо русский воин-освободитель в Трептов-парке. С поправкой на девяностые годы, — пробурчал Толик, — вместо меча пистолет с глушителем. Все расскажу твоей Асеньке, все в ролях. Она сразу вернется. Такие мужественные парни не бывают извращенцами. Как там девочка твоя?

Максим осторожно опустил ребенка, наверно, оглохшего от стрельбы, на землю. Угостить малышку было нечем, поэтому он достал и протянул ей зеленую купюру. Девочка сразу выхватила ее из рук и куда-то убежала.

— Ага, братская помощь несчастному немецкому народу, — не унимался Толик, — сначала ты их будущую фотомодель от пуль спасаешь, потом от пивного потопа, а теперь устроил план Маршалла. Ты хоть видел, сколько ты ей денег дал? В Москве этого тебе бы на пять баб с обложки «Плейхауза» хватило. Она сейчас на радостях пирожных обожрется, растолстеет, покроется прыщами и…

Толик недосказал, что будет дальше, потому что в дверь хорошо долбанули, аж пиво выплеснулось, и снова послышался русский мат. Беглецы синхронно подняли пистолеты и синхронно выстрелили в дверь. Потом они спокойно, зная, что все нападающие убиты (если бы их было много, то этот выход они наверняка бы перекрыли), откатили пивные бочки и вытащили на свет истекающего кровью громилу в кожаной куртке, который со словами «Конец вам, суки!» испустил дух.

— Мужественный воин, храбрый, — прокомментировал Толик. — И ему бы в Трептов-парке стоять. Только не с девочкой, а с мешком баксов. Обрати внимание, тоже наш. У меня такое впечатление, что из России за нами приехали сюда все, кроме твоей Асеньки.


8


Полседьмого утра, понедельник.

У старшего оперуполномоченного Виктора Глобы болел зуб. Болел нещадно, неистово, как может только и болеть что-нибудь у матерого сыщика МУРа. Хотя у муровца, как известно, болеть ничего не может, кроме разве что души — от всеобщего разгильдяйства и пренебрежения законностью. Но вот у Виктора он почему-то все-таки болел, болел, и все тут. Ну хоть ты тресни, болит гад.

— Мм, сука, — уже совершенно беззлобно говорил Виктор и вдавливал посильнее воспаленную щеку в подушку.

Под утро он вдруг обнаружил, что вся боль, словно полифония большого симфонического оркестра, запросто раскладывается на более или менее очерченные составляющие: постоянные мотивы, фрагментарные отголоски и совсем случайные, еле уловимые секундные вкрапления. Вот и сейчас среди мощного крещендо басов в корнях и десне, пробиваясь сквозь плотные наплывы скрипичных, обволакивающих зуб как бы снаружи и залазящих на другую челюсть, появились какие-то новые, неожиданные, но так страшно созвучные всему остальному нотки боли…

«Я бы сравнил их с фаготом, — прислушиваясь всем каменеющим лицом, подумал Виктор, — или с валторной». Писк электронного будильника напомнил, что вечность, в сущности, также делится на будни… и все остальное и что пора вставать, отыскивать рубашку, наименее несвежую, и плестись отбывать должность в контору, чтоб ее…

«Не будет горячей воды — застрелю управдома, — твердо решил он, поворачивая барашек крана. — Только бы не забыть, и еще до работы».

Вода была, управдом — он жил через улицу и находился в настоящий момент на больничном, а следовательно, в постели, — наверное, улыбнулся во сне и вытер проступившую испарину.

А зуб болел. Виктор разинул пошире рот и посмотрел на зуб в зеркало. Зуб как зуб, не хуже не лучше. Даже дупла вроде не видно. Что ж так болит-то тогда? Виктор зажал его посильнее пальцами и покачал. Зуб сидел крепко, имел характер и боль свою не отдавал. Больно было настолько, что как-то сам собой вспомнился Шляпа. Вернее, Шляпин Александр Евгеньевич, 1954 года рождения, дважды судимый. Был этот Шляпа личностью незаурядной, разносторонней, учился пару лет во ВГИКе на актерском у самого Баталова, почти закончил Иняз, околачивался в Плехановском, рассказывал, что даже собирался в консерваторию на вокальное отделение (и действительно, голосина был у Шляпы ого-го: блатные даже звали его иногда любовно Шаляпин, а менты — Шляпа), но, что характерно, всегда и везде все это сочеталось у него с занятиями боксом. И довольно серьезными занятиями, вдумчивыми, по системе. В чем Виктор имел случай убедиться лично.

Это было его первое серьезное дело после Высшей школы милиции. Участие в захвате легендарного рэкетира Шляпы для начинающего опера Глобы представлялось мероприятием не только опасным, но и невыразимо почетным. Хотя, если честно, удостоился подобного поручения вчерашний выпускник из-за фамилии. Сыскари решили, что однофамилец известного астролога в команде просто необходим — мало ли чего там со звездами еще будет, — и поручили ему присмотреть на всякий пожарный за задним двориком, по мнению всех, наиболее спокойным участком в операции. Виктор и присмотрел, тиская во вспотевшей ладони рукоятку табельного, только что полученного «пээма». А когда неожиданно появился седенький старичок с саквояжиком, то он этак со значением ему проговорил: «Гражданин, выйдите из зоны прицеливания, вы затрудняете работу оперативной группы». Ну старичок быстренько и вышел из зоны, чтоб не затруднять, да ка-ак врежет в челюсть…

От зубной щетки, как ни странно, зуб болеть почти перестал. Виктор напряженно прислушался, подождал… и боль вернулась.

«Хорошо еще, что зуб болит — есть не могу, — думал Виктор, спускаясь пешком по лестнице, — а то ведь даже хлеба нет. Один только лавровый лист и остался из еды, но как его без хлеба?»


Давка в метро положительно отвлекла, а суета и неразбериха в офисе вообще отодвинула зуб на второй план.

— Я ведь просил подготовить информацию к утру понедельника! — путаясь в телефонном проводе, кричал старший опер Соловейчик в трубку. — Нет, к утру — это до обеда, а после обеда — это не к утру! … А меня не волнует! … А я говорю, что меня… Что? … Вы это мне?!

— Никто не видел, а? Товарищи, никто не видел? — увлеченно искал чего-то по столам Миша Тельников, смешно морща перебитую переносицу.

— А, Витек, появился, — быстро вошел в кабинет начальник отдела Уранов, непосредственный шеф Виктора. — Чего такой мятый?

— Зуб, — мужественно признался мятый Виктор.

— Нашел время, — чуть пожал плечами Уранов. — Бери, значит, машину и дуй в Дом этой, мать его, моды, ну, по которому вчера еще говорили. Узнай там: кто, кого, зачем? Ну, да сам знаешь. И хватит морщиться, мы тут все-таки на службе…

— Да нет, это зуб, — пояснил было Виктор.

— Зуб тут ни при чем, — отрезал майор Уранов. — Пришел на работу, все зубы, будь добр, оставь за проходной. Ясно?

— Ясно, — кивнул Виктор.

— Вопросы есть?

Вопросов вроде не было. Виктор снова кивнул, но иначе.

— Тогда — выполнять, — кивнул и Уранов.

И они разошлись, занятые каждый самим собой.

— Это зачем? — спросил Виктор, когда служебная машина остановилась.

— Газеток сейчас прикуплю, — ответил водитель Эдик. — Будешь читать? — через минуту он бросил на колени Виктору пачку свеженьких газет.

Виктор взглянул на название верхней — «Совершенно секретно».

— А сушку будешь? — И Эдик аппетитно захрустел, перемалывая, словно жерновами, румяные окаменелости сушки.

— Слушай, поехали, а, — застонал Виктор, прижимая ладонью дико занывшую щеку.


Виктор смотрел на загорелые стройные бедра потерпевшей, на то место, где они, скрещиваясь, уходили в темноту под архикоротенькую юбчонку, маня и дразня якобы тайной, смотрел и чувствовал, что в ушах его разгорается нешуточный пожар. Хотя какая, к черту, там может быть тайна? Как справедливо подметил однажды русскоязычный лауреат Нобелевской премии по литературе, осужденный за тунеядство, «красавице платье задрав, видишь то, что искал, а не новые дивные дивы».

«Все так, все так, — кивал тяжелеющей головой Виктор. — А как-то, однако, притягивает…» А уши становились все жарче и жарче, играя всполохами необоримой милицейской страсти на стенах.

— Решили просто посидеть, отдохнуть, — продолжала рассказывать длинноногая потерпевшая. — Мальчики неплохие подъехали. Самый бедный на шестисотом мерсюке.

— А самый небедный? — чтобы хоть как-то отвлечься от ее ног, спросил Виктор.

Девица чуть нахмурила гладенький лобик и задумалась:

— На «бентли». Ну и вот… — Она снова откинулась на спинку кресла и глубоко затянулась сигаретой. — Нормально все вроде было, а потом я там с другими ребятами потусовалась, а он давай меня ревновать, как дурак…

— Кто? На «бентли»? — Виктор усиленно пытался определить размер силиконовой груди потерпевшей: третий или даже, пожалуй, четвертый будет…

— Четвертый, — не без гордости ответила девица и слегка потрогала выдвинувшийся бюст рукой.

— Кто четвертый? — растерялся Виктор.

— Не «кто», а «что», — поправила девица и обдала дымом теперь уже Виктора. — Размер, — Потерпевшая мило улыбнулась, как, скажем, старшая и такая взрослая сестра. — Да вы не волнуйтесь, я же понимаю.

И тогда Виктор взял паузу для кашля.

«Ну хоть бы зуб заболел, что ли, — в сердцах думал он, сосредоточенно изображая кашель в кулак. — Работать надо».

— Давайте уточним, — со всей серьезностью сдвинул брови и глаза Виктор, когда тянуть с кашлем стало уже неловко.

— Да куда уж точнее, — обиженно встрепенулась девица. — Был второй… Ну хорошо, почти второй. А сделала четвертый. Протез наш, отечественный. Отечественный, он и дешевле, и более безопасный…

— Вы не поняли… — опять закашлял Виктор, но уже на самом деле.

— Что это я не поняла? Там же всякие отторжения, аллергии… У импортных почти всегда бывают. У нас вон Алинка четыре раза в Италии делала, и все время такая ерунда, а тут наш попробовала — и почти уже три года…

— Вы меня не поняли, — сказал Виктор настойчивей. — Объясните четче, что здесь вчера произошло. Кто вас пытался изнасиловать, кто вас ударил и кто вам угрожал оружием?

— Ой, тоже мне оружие! — потерпевшая презрительно сморщилась. — Вот мы с девчонками как-то в сауну ездили к друзьям, вот там…

— Это был пистолет? — Виктор поправил чего-то у себя на кадыке, словно на нем был галстук.

— В сауне? — уточнила девица.

Виктор резко встал, постоял, подумал, что, пожалуй, это пока лишнее, и снова сел. Образовалась некоторая пауза — и вошел обтянутый черными кожаными штанами и кожаной же футболкой загорело-мускулистый, крашенный под пегого блондина красавчик.

— Извините, — пропищала потерпевшая и замурлыкала с красавчиком, наклонившимся к самому ее лицу.

«Нет, ну какого, спрашивается, хера я здесь торчу?! — еще сильнее затосковал Виктор, вперившись в пятно покрасневшей кожи на бедре потерпевшей. — Ходят, понимаешь, с такими ногами, тут хочешь не хочешь, а сорвешься — башкой о «бентли» хряпнешь. Кстати, если самый бедный — на шестисотом, то на сколько же тогда этот «бентли» тянет?»

«На червонец строгого, как минимум», — не замедлил с ответом внутренний голос.

«Грудь силиконовая, губы силиконовые, ногти — полторы сотни грин, — продолжал Виктор. — Массаж, солярий, тренажерный зал, колбасу поди, сволочи, и не жрут вовсе, а ты тут бегай как лось, защищай, чтоб их не дай бог кто не обидел…»

«А под прессуху фраера сунуть, то и на всю пятнаху надавить можно», — продолжал голос.

Виктор с усилием тоже переменил ногу, но нестерпимая ломота в паху не проходила.

«Ничего, ничего нормального ведь нет, все на продажу, все… — Виктор побыстрее (так ему казалось) отвел глаза, потому что потерпевшая, ерзнув коротко на кресле, продемонстрировала уже и трусики: у-узенькую такую полосочку. — Конечно, этому-то она бы… того…уж как-нибудь уж… — почти с ненавистью посмотрел Виктор на загорело-мускулистого носителя кожаных штанов. — «С такой харей я бы тоже… К-козел!»

И тут обтянутый кожей красавчик чуть обернулся к Виктору, улыбнулся ему весьма загадочно и качнул ухоженной бровкой так, что… что температура Викторова лица в одно мгновение сравнялась с температурой его же ушей, а там и достигла отметки «критическая».

«Я… это, я…» — только и смог сказать Виктор и то про себя.

Внутренний голос лишь конвульсивно икнул.

Его волнение не осталось незамеченным и для потерпевшей: вцепившись полуторасотдолларовыми ногтями в загорелый мускул руки красавца, она зашептала ему что-то быстро-быстро, делая при этом глаза «страшными» и до глупости круглыми. Но утянутый красавец вовсе не впал в растерянность, а даже напротив, поглядел на Виктора еще более… Скажем так, с симпатией. Он совсем уже обернулся к несчастному, растерянному сыщику Уголовного розыска города Москвы, собираясь, видимо, сказать что-то, но тут дверь открылась и вошла величественная женщина в роговых очках.

— Это вы из милиции? — подошла она вплотную к Виктору и занесла над ним полиэтиленовый пакет с чем-то внутри.

— Молодой человек из Уголовного розыска, — со значением поправила потерпевшая.

— Такой симпатичный… сыщ-щик, — подмурлыкнул и обтянутый. — Вы — сыщик?

— Это неважно. — Категоричность вошедшей не оставляла места протестам.

Виктор кивком согласился с ней, но с кресла не поднялся. Женщина сунула ему пакет сверху.

— Вот, — сказала она, поправляя очки. — Кто-то из этих вчерашних субчиков, которые тут, ну, вы знаете, — она выделила последнее слово, — оставил.

Виктор пакет послушно принял и заглянул внутрь. Там была какая-то папка. Виктор начал медленно вытаскивать ее из пакета, все невольно придвинулись ближе. Прикрываясь непрозрачным полиэтиленом от любопытствующих, словно подглядывая в шпаргалку на экзамене, Виктор прочел надпись на папке: «Совсекретно. Снегирь».

Простояв по дороге в нескольких приличных пробках, к конторе подъехали уже далеко за полдень. Виктор закрыл папку, в которой, кроме цифр и разных непонятных буквенных обозначений не было ничего, и, бросив водителю Эдику «Покедова», направился было строчить рапорт по проделанной работе, совершенно не представляя, что именно он в этот самый рапорт настрочит. Правда, наличие загадочной папки несколько обнадеживало и давало пищу фантазии, как, впрочем, и объяснениям столь скоропалительного отбытия из Дома моды. Расшнурованный ботинок заставил Виктора задержаться возле машины.

Завязывая шнурок, боковым зрением углядел, как Эдик принялся дочитывать статеечку в сложенной пополам газетке, хмыкая при этом и хрустя каменными сушками. Выпрямившись, Виктор автоматически взглянул на имя автора и обомлел. Автор подписывался непросто: Снегирь. А вот газетка называлась еще сложнее: «Совершенно секретно». Черт возьми!

Эдик достал из пакета очередную сушку, сунул ее в рот, перемолол наскоро и утомленно откинулся на спинку сиденья, блаженно прикрывая глаза и жуя сладострастно и настойчиво.


9


Старенькая «Нива» Грязнова умерла на первом же километре болотистой проселочной дороги, на которую они съехали в поисках фермы Ожегова. Поистине титанические усилия, затраченные на то, чтобы вытащить из липкой жижи задние колеса, принесли противоположный ожидаемому результат: передние увязли тоже. Независимая подвеска, рассчитанная на бездорожье и пробеги по пустыне, отступила перед разливами российской грязи, которые в свою очередь не уступали, пожалуй, разливам Нила в его лучшие годы.

Турецкий тихо матерился, стоя по колено в луже, хотя материться можно было и громко. Вокруг, насколько хватало глаз, расстилались голые вспаханные поля, и никто, кроме галок, ковырявшихся в земле в поисках червей, не мог бы его услышать. Ни одного человека вокруг, ни одного трактора на горизонте. А он как раз сегодня надел новые туфли — жена подарила.

Из кабины показались огромные резиновые сапоги, а вслед за ними извиняющаяся рожа Грязнова.

— С охоты, понимаешь, завалялись, вот нашел случайно под сиденьем.

— А когда ты меня в эту топь посылал, не мог вспомнить?

— Да они, собственно, дырявые…

— Угу, так я тебе и поверил.

— Зато у меня припасено, — продемонстрировал Грязнов початую бутылку коньяка, — не простудимся.

— Пошли уже, запасливый ты мой, ты бы лучше вторую пару сапог припас.

— А ты сам не знал, куда едем?

— И сколько нам топать?

— Километров пять, если бы по городу — меньше часа ходьбы.

— По городу мы бы в крайнем случае на метро доехали.

— Расслабься, до темноты дойдем.

— А может, назад потопаем, а завтра вертолет выпросим?

— У кого?

— Неужели у врио начальника МУРа нет ни одного, даже маленького, вертолетика?

— Даже кальсон с пропеллером, как у Карлсона, нет.

Дорога находилась ниже уровня полей и служила скорее канавой для отвода лишней воды. Сгустились мерзкие грязно-серые тучи, заморосил мелкий противный дождик. Отряхиваясь, как собака, Турецкий, в мокрых по колено брюках, с налипшими на туфли комьями грязи, выбрался на обочину и, с трудом переставляя ноги, побрел вперед.

— Романтика… Надо было хоть зонт захватить.

— Это не дождь, а морская пыль, — усмехнулся Грязнов, который чувствовал себя гораздо лучше товарища в своих якобы промокающих сапогах.

— Ты еще и моряк.

— В душе.

После получаса ходьбы со скоростью, приближающейся к скорости объевшейся гусеницы, они наткнулись на прикорнувший на обочине покореженный, проржавевший комбайн.

— Давай подожжем, погреемся, — предложил Грязнов.

— «Ниву» твою надо было поджечь, — огрызнулся Турецкий. — Комбайны, Слава, на соляре ходят, и соляру эту слили года два назад. К тому же она просто так не горит. Полезли лучше в кабину, отдохнем.

В кабине чудом уцелело кожаное сиденье, и друзья, усевшись рядом, распили прямо из горлышка припасенную бутылку.

— У тебя пистолет есть? — спросил Турецкий.

— Суицидальное настроение?

— Давай пальнем, может, кто услышит, подъедет.

— Как же, жди, решат, бандиты: лошадь подмышку — и деру.

— А может, плот сделаем?

— А весла где возьмем?

— Тоже верно. Ладно, чего сидеть, пойдем уже.

От коньяка стало явно теплее и даже настроение слегка улучшилось.

Еще около часа они топали по грязи, так и не встретив ни одного аборигена. Внезапно болото закончилось и началась настоящая широкая бетонная дорога абсолютно западного образца: сухая и чистая, чуть выпуклая в середине, чтобы лужи не застаивались. Грязнов стащил сапоги, под которыми оказались совершенно сухие, начищенные туфли.

— Смотри, как ты напачкал… — указал он Турецкому на огромные грязные следы, тянувшиеся за ним.

— Да иди ты! — отмахнулся Турецкий, но все же взял палочку и соскреб грязь с подошв. Идти стало неизмеримо легче, но мокрые брюки не позволяли расслабиться.

Изменилась не только дорога, изменились поля вокруг. Слева и справа тянулись гектары, покрытые черной полиэтиленовой пленкой, из отверстий в пленке торчали ровными рядами аккуратные зеленые кустики.

— Слушай, а мы не вышли, часом, в Японию? — Грязнов с восторгом оглядывался вокруг.

— Через пространственно-временную морщину?

— Складку, Саша, или дырку, правда, говорят, это всегда сопровождается странным свечением и пукающими звуками.

— Кто говорит?

— Фантасты.

— А сами они в такие дыры лазили?

Грязнов пожал плечами:

— Смотри, машина.

— Нет, это, скорее, Канада, я такие тачки в кино видел.

На них надвигался обычный джип, только колеса у него были наверняка от трактора «Беларусь» — метра полтора в диаметре. За рулем сидел чистый молодой человек в аккуратном оранжевом комбинезоне.

— Здравствуйте, вы, наверно, к Ожегову? — Он остановил странный автомобиль рядом с пришельцами и, вежливо улыбаясь, свесился из кабины: — Садитесь, подвезу.

Турецкий с Грязновым забрались в машину.

— Скажите, это что у вас? — поинтересовался Грязнов, указывая на затянутые пленкой поля. — Кактусы?

— Нет, — засмеялся молодой человек, — это клубника, третий урожай только что собрали. А кактусы у нас в теплице. В следующем году налаживаем производство текилы из местного сырья.

Сыщики переглянулись и не сговариваясь ущипнули друг друга. Третий урожай клубники в Подмосковье?! Кактусы в парниках?! Текила из местного сырья?! Это походило если не на сон, то на пьяный бред. Но с одной, к тому же неполной, бутылки коньяка невозможно так упиться. Клубника за окнами машины сменилась полями настоящих помидоров, нормальных красных, даже, наверное, шершавых. А на дворе, между прочим, сентябрь и среднесуточная температура, если верить синоптикам, не поднимается выше двенадцати градусов. Стройные ряды теплиц блестели чистыми стеклами на появившемся невесть откуда солнце. Кстати, дождь кончился как раз примерно на границе владений Ожегова. Дальше огромный выгон, посыпанный песком, по которому бродят чистые, даже, наверное, причесанные слоноподобные свиньи. Начался поселок с аккуратными домиками, без привычных обветшалых заборов. И у второго с краю дома парень затормозил.

— Барин, гости приехали! — крикнул он и, высадив сыщиков, умчался по своим делам.

Из сарая, наступив на горло звонкой песне циркулярной пилы, вышел широкоплечий мужчина в таком же, как и у паренька, оранжевом комбинезоне на голое тело и армейских ботинках. Он протянул сыщикам широкую, опять же чистую ладонь:

— Ожегов.

— Турецкий, Генеральная прокуратура РФ.

— Грязнов.

— Ясно, пойдемте. — Ожегов провел их в теплицы: — Вот здесь у нас виноград, более ста сортов. Дальше гидропонные установки: огурцы и всякое такое. Там колбасный завод и коптильня. Вон в том ангаре линия по переработке молока…

— А кактусы где? — справился Грязнов.

— Кактусы в программу экскурсии не входят, там строгий температурный режим, который нарушать нельзя. Приезжайте через годик, угощу собственной текилой.

Они сделали круг по поселку, убедились, что коровы еще более гладкие и ухоженные, чем свиньи, и вернулись на исходную позицию.

— И сколько же сот человек тут работает?

— Двадцать, и не сот, а просто человек.

— А почему вас барином называют?

— Это не от чрезмерной эксплуатации, шутят так мужики. Ладно, корзинки с продуктами вам приготовили, вас отвезут, а у меня, извините, много работы.

Турецкий смутился:

— Да мы, собственно, не за этим приезжали.

— Документы на землю у меня в порядке, так что, если вам нужны деньги, это не ко мне.

— Мы по поводу Невзорова Олега Юрьевича, вам знаком таковой?

— Что же вы сразу не сказали?

— А вы и не спрашивали.

— Ладно, пойдемте в дом. Я вас, извините, за очередных «проверял» принял. Ездят тут каждую неделю, взяток требуют.

Они вошли в дом с дубовой мебелью, кондиционерами и радиостанцией. Ожегов предложил гостям садиться, а сам отдал распоряжения по рации, выслушал отчет о ремонте холодильной установки и только потом опустился на толстоногий табурет и вопросительно уставился на сыщиков.

— Невзоров приезжал к вам в последнее время? — начал Турецкий.

— Месяца два назад. А что, долетался Олежка? Что он такого натворил, что прокуратура им интересуется?

Турецкий с Грязновым переглянулись.

— Вы что, телевизор не смотрите?

— Не смотрю и газет не читаю. Осточертело мне это все. Уехал, как отрезал. Робинзоню. Покупатели ко мне за товаром сами приезжают, иногда рассказывают, что там, на большой земле, творится. Только все одно и то же: воруют, болтают. Так что с Олегом?

— Он убит.

— Та-а-ак… Понятно…

— Что понятно?

— Щас, мужики, я быстро. — Он исчез в сенях и появился через минуту с двухлитровой бутылкой, в которой плескалась розоватая жидкость. Выставил на стол три стакана, кусок копченого сала и миску с маринованными огурчиками. — Помянем Олежку.

Розоватая жидкость оказалась довольно приятной на вкус, и, только опустошив стакан, Турецкий осознал, что крепость у нее градусов семьдесят.

— Насколько я понимаю, убийцу вы не нашли, иначе бы ко мне в такую даль не поехали.

— Нет, не нашли.

— О покойниках или хорошо или ничего. Что выбираете?

— Первое.

— Ладно. Однажды Олежка спас мне жизнь. Давайте, мужики, лучше еще выпьем. Моя фирменная водка, сам выгоняю из собственного винограда, тройная очистка, международный сертификат качества.

Он разлил по стаканам и, не дожидаясь, пока гости запасутся огурчиками, выпил.

— Я ведь тоже когда-то работал на органы. Что смотрите? Да-да, не всегда в земле ковырялся… Подсунули мне работенку — шпиона ловить. А шпион оказался шпионкой. И очень даже симпатичной. Работала она в лаборатории, понятное дело, секретной, изобретали они там какие-то полимерные добавки для снижения какого-то гидродинамического сопротивления. Забыл уже точно, да и не вникал никогда особенно. Она якобы секреты воронила, только взять ее на горячем никак не могли. Вот и послали меня, чтобы прояснить ее контакты и выявить связника. Я так старался влезть ей в доверие, что не заметил, как втюрился по самые уши. А когда мужик в состоянии мартовского кота пребывает, какая уж тут работа. Короче, девчонка погибла, и оказалось, что никакая она не шпионка. А «кротом» был ее начальник, который и ее похоронил, и еще четверых наших, когда его брать пошли. И я, понятное дело, оказался кругом виноват. Ну, трибунал, высшая мера. А Олежка что-то там мудрил, мудрил с документами, изъятыми у шпиона, и намудрил, что ни при чем я, и без меня он уже знал, что за ним придут. Нестыковочки какие-то состыковал, и получилось, что дурак я, конечно, набитый, но не предатель. Вот и вся история, мужики.

— А потом?

— Суп с котом. Выгнали меня из органов, помыкался я, поискал работу в Москве, плюнул и подался в деревню. Не жалею теперь. Здесь мое место, здесь я себе хозяин.

— А Невзоров?

— Сказал я ему тогда, что по гроб жизни обязан и, если вдруг что, может строить меня без стеснения.

— И строил?

— Нет.

— Но приезжал?

— Заглядывал раза два в год. У меня за хутором пруд, я там карпов развожу. Ходил посидеть с удочкой. Только это не рыбалка, так, баловство одно. Там рыбу руками брать можно и по спинам с берега на берег ходить.

— А о себе рассказывал?

— Он больше слушать любил. Умел он слушать, казалось бы, ему мои проблемы до лампочки, не тут-то было. Он мне даже советы давал. У него в голове вся Британская энциклопедия плюс библиотека Конгресса и еще компьютер в придачу.

— Но вы же были друзьями, неужели так уж ничего и не рассказывал?

— «Друзьями» — это громко сказано. Он всегда себе на уме, помочь, подсказать, выслушать — это всегда пожалуйста. А к себе в душу никого не пускал. Даже выпьет, бывало, у других от моей виноградной после стакана языки как помело, брататься лезут, за жизнь поговорить тянет, поплакаться в жилетку или, наоборот, побахвалиться. Олежка даже пьяный верен себе… Короче, ничего вы от меня не добьетесь, мужики, по той простой причине, что ни черта я не знаю…

— А когда он в последний раз приезжал, вам ничего не показалось странным?

— Да, пожалуй… Так это не в последний раз было. Он, когда в 96-м из органов уволился, тогда переменился немного, и так мне показалось, что имел с тех пор дело с большими деньгами.

— Почему показалось? Он что, «роллс-ройс» новый купил или дачу в Переделкине? — вяло поинтересовался Турецкий.

— Да не знаю я, показалось, и все. Человек, даже когда рядом с деньгами живет, даже если чужие они, начинает на жизнь смотреть по-новому.

Турецкий больше не чувствовал сырости брюк и грязи на туфлях. От фирменной виноградной ему, как нормальному среднестатистическому человеку, стало хорошо. Вертелась, правда, мысль, что образовалась нестыковочка, которую сам Невзоров состыковал бы, очевидно, мгновенно: по быту его, Невзорова, по жизни, по виду квартиры матери не похоже было, что водились у него бо-о-ольшие деньги. Решив додумать эту мысль завтра, Турецкий налил всем еще на три пальца и потянулся за огурчиком.

Ожегов поднялся:

— Ладно, мужики, ночь уже, а мне еще коров доить. Телефон свой оставьте. Я со многими людьми общаюсь, хоть и в глуши живу, да и старые связи кое-какие остались. Чего вам не сказали, вполне может быть, мне скажут. Найду гада — придушу собственными руками, не смогу — вам позвоню. Это для меня теперь типа дело чести.

— Лучше уж позвони. — Турецкий неожиданно для себя перешел на «ты» и долго тряс руку гостеприимному хозяину. Грязнов проспал половину беседы и теперь таращился вокруг, с трудом соображая, где он и что с ним происходит.

В монстриальном джипе Турецкий отчаянно боролся со сном. Хотелось не пропустить пространственно-временную складку. В то, что ее не было, как-то не верилось. Не могло не быть.

В итоге он все-таки заснул и даже не мог вспомнить, как перебрался в «Ниву» Грязнова. «Корзинку» Ожегова они в квартиру заносили вдвоем, одному было не поднять, и Ирина, увидев импровизированный рог изобилия, из которого извергся пятикилограммовый шмат еще теплой свининки, пара гусей, трехкилограммовый карп и множество разных там клубничек, помидорчиков, персиков и прочей травы, пришла в неописуемый восторг. Даже простила Турецкому испорченные туфли. Не стала брюзжать по поводу того, что он опять пьян. Порекомендовала почаще бывать в деревне и справиться, не вакантно ли там место участкового милиционера. И загорелась желанием устроить ответный визит к ним высокопоставленного братца с супругой. Теперь ей было чем их удивить.


Посещение фермы Ожегова навело Турецкого на странные размышления. А было ли увольнение Невзорова из органов действительно увольнением? Вот с Ожеговым понятно: уехал мужик в деревню за тридевять земель, шпионить там можно разве что за коровами. Этот порвал так порвал.

А Невзоров?

Если он действительно такой добрый гений, его в принципе могли переманить в администрацию, прельстив если не зарплатой, то глобальными проблемами, на решении которых можно оттачивать такой аналитический ум. И тогда либо он действительно уволился сам, по собственному желанию, либо его вежливо попросили — афишировать свои связи с ФСБ никто не стремится. Все, конечно, понимают, что ГБ бесконечна, как Вселенная, и с тем же успехом, хоть и медленно, но верно, расширяется. Но говорить об этом предпочитают поменьше.

А если он все-таки гений злой? Или гений с обостренным чувством долга? Тогда увольнение было фикцией и он продолжал работать на своих прежних хозяев, только в новом качестве. По сути, еще большой вопрос, можно ли действительно расплеваться с подобной организацией насовсем.

Конечно, прямых доказательств того, что он оставался действующим агентом, нет. Но косвенных, так или иначе говорящих об этом, предостаточно.

Предположим, это даже удастся доказать, что это дает? А ничего. Может быть, только объясняет китайскую стену, сквозь которую он, Турецкий, так и не смог пробиться. И еще как-то мотивирует место убийства.

Кстати, о мотивировках. Криминалисты отработали модус операнди и ничего не нашли. Убийство нетипичное: не в лифте, не в подъезде, не при посадке в машину, даже не с крыши из снайперской винтовки. Оружия на месте не оказалось, но баллистики прошерстили свою базу данных по ранее встречавшимся пистолетным пулям — и ничего, пусто, этот «ствол» раньше не светился. То есть выходит, что ни по манере стрельбы, ни по оружию это убийство нельзя пристегнуть ни к одной из серий, столь часто возникающих в последнее время в Москве.

Пристегнутый к расследованию Попов, очевидно, отрабатывал тех субчиков с Лубянки и, очевидно, также безуспешно. Иначе не преминул бы похвастать. Хорошо, хоть не лезет с мудрыми советами и нелицеприятной критикой.

Значит, остается выяснять, кому это выгодно, и здесь уж найдется где разгуляться буйной фантазии Турецкого.

На Невзорова могли обидеться люди из администрации, узнав, что он гэбэшный «крот». Но тогда его по-тихому переместили бы куда-нибудь подальше, а лучше — совсем далеко. Однако, если он подрыл какую-то серьезную пирамиду, его могли заставить навсегда замолчать. Но почему не устроили правдоподобную катастрофу или не сымитировали самоубийство? Зачем шум?

Могли убрать свои же гэбэшники, если вдруг он переметнулся на противоположную сторону и стал продавать их секреты. Но эти тоже не стали бы делать это так навязчиво.

Еще Ожегов упоминал большие деньги… Возможно, Невзоров использовал свой гений не по назначению и тривиально обобрал кого-нибудь? Скажем, Президента, ха-ха.

Или он исподволь, ненавязчиво лоббировал чьи-то интересы и, когда исполнил или наоборот провалил свою миссию, был убран как лишнее звено и ненужный свидетель?

Или это вообще что-то старое и древнее, чья-то взлелеянная годами месть?

Самое главное: зачем его откровенно гоняли по Лубянке, неужели нельзя было подождать несколько дней или даже часов и убить красиво? Или за это время он успел бы разболтать что-то невероятно важное? Или вычислил убийц, узнал их в лицо, и они не могли рисковать, откладывая дело на потом?

И, кроме того, Фроловский… Что-то их с Невзоровым определенно связывало, но что? Премьер-министр как-то связан с убитым сотрудником аппарата Президента, бывшим гэбэшником…

Может, Невзоров был не такой уж мелкой и незначительной фигурой, как желают представить его коллеги и начальство?

Признанный мастер версий, Турецкий отчетливо ощущал, что голова его принимает форму куба. Этакий аквариум, в котором, лениво и мирно плавая, сосуществуют рыбки-версии и ни одна из них не пожирает другую. Всем хватает жизненного пространства и пищи. Какая идиллия!


10


Сегодняшняя муровская операция по масштабности задействованных в ней сил подходила под разряд «всероссийской», когда уголовка надеялась разом повязать такое количество «авторитетов», что даже у видавших виды служак появлялся стыдливый румянец и в голове нет-нет да звучали далекие отголоски каких-то неясных, но столь зажигательных маршей.

— А может, и самого Гвоздя возьмем, — проговорил Уранов мечтательно и пригладил короткий, переходящий в лысину ежик на голове.

После столь решительного и бескомпромиссного завоевания российского видеорынка голливудской продукцией, а в частности появления почти в каждом уважающем себя доме фильмов «Крепкий орешек» и «Смертельное оружие», сыскари столичной уголовки резко разделились на два лагеря: короткий ежик с залысинами, как у Брюса Уиллиса, и удлиненные волосы сзади, как у Мэла Гибсона. Что еще объединяло всех по-прежнему, так это кожаная куртка, джинсы, парковка машины строго в неположенных местах и обращение «говнюк» с разной интонационной окраской и семантикой в зависимости от ситуации и качества пива.

Итак, пригладив переходящий в лысину ежик, Уранов занялся распределением ролей. Роли в предстоящей операции были разные, люди в отделе тоже, каждый со своими особенностями, попробуй тут подбери, угадай, кому что. Но шеф отдела МУРа есть шеф отдела МУРа, как говорится, должность обязывает угадывать, и Уранов приглаживал свой ежик и приглаживал…

Виктору Глобе и Мишке Тельникову выпало «вести» от аэропорта Шереметьево-2 машину с каким-то авторитетом из Иркутска.

— Он из Иркутска в Москву, — потрогал верхней губой кончик носа Виктор, — через Лондон, что ли, летает?

— Отдыхал бандюга на Гаваях, вот он в Шереметьеве и сядет, — пояснил Уранов, приглаживая ежик уже перед зеркалом.

— В Бутырки он сядет, — буркнул угрюмо Мишка, способностью к загару не отличавшийся: веснушек прибавлялось на солнце, а кожа, хоть ты тресни, как молоко, только нос под веснушками шелушится.

— Может, его прямо там и брать, чего бензин понапрасну транжирить? — предложил педант Соловейчик, назначенный кем-то вроде вестового.

— Нет, — решительно возразил Уранов. — Он должен благополучно добраться до места общего схода, иначе остальные могут что-то пронюхать и отвалить.

— Ну, если должен, то доберется. — Виктор поправил кобуру под мышкой. — Дорогу они, надеюсь, знают, не заблудятся.

— А заблудятся, подскажем, — улыбнулся недоброй усмешкой Мишка Тельников и тоже проверил кобуру под мышкой у себя.

— И чтоб без фокусов этих ваших. — Уранов строго посмотрел на Виктора. — Зубы сегодня не болят?

— Да я все понял. — Виктор опустил глаза и носком ботинка заковырял пол.

— Голубые его чуть не изнасиловали… — дурашливо замахал руками Уранов. — Не мог мокрощелку какую-то допросить как следует, сбежал…

Все с интересом замолчали и придвинулись поближе.

— Ну, он хоть тебе понравился, Витек? — спросил кто-то.

— Телефончик-то взял? — поинтересовался еще один из коллег.

— А может, ты как раз и счастье свое нашел бы, кто знает, — наставительно заметил третий.

Его поход в Дом моды и упоминание в рапорте о приставаниях манекенщика-гомосексуалиста были предметом и темой шуток последние несколько дней, и Виктор уже никак не реагировал, а только устало махнул рукой.

— Но на своей жилплощади пока его не прописывай, присмотрись к человеку, — сквозь гыгыканье пробасил четвертый.

— Ладно, хватит скалиться! — остановил новый виток подколов Уранов. — Через десять минут чтоб все внизу и по местам. Грязнов Вячеслав Иваныч лично будет следить за ходом операции.


«Вели» они машину от самого аэропорта. Вернее, вначале машин было даже две: «крайслер», который теперь маячил немного впереди, и пижонский «БМВ» — кабриолет, свернувший при въезде в Москву и больше не показывавшийся. В «крайслере», кроме прилетевшего сибирского «авторитета» по кличке Лось (во всяком случае, так указывалось в ориентировке; сами же ребята только знали, какую именно машину им «вести») и его то ли секретаря, то ли охранника, а может, и того и другого одновременно, сидели еще двое дюжих молодцев, видимо, из местных.

— А водила у них ничего, — заметил Мишка, как обычно, сидевший за рулем. — Видно, что права не у знакомого мента купил.

— Я думаю, у них свои курсы вождения есть, альтернативные. — Виктор достал заканчивающуюся пачку «Дирола».

— О, карбамид, это я люблю. — И Мишка взял две, а потом и третью — последнюю — подушечку жевательной резинки.

— Зубы не завязнут? — Виктор повертел в пальцах пустую обертку, скомкал и бросил ее за окно. — А еще говорят, последнюю и мент не берет.

— Ну, много грязи на органы вылито, много, — в тон товарищу проговорил и Мишка.

Автомобильный поток тронулся, и «крайслер» начал поворачивать налево.

— Не засекли, как думаешь? — напряженно спросил Мишка, ловко лавируя между машин и стараясь не особо попадать в поле зрения «крайслера».

— Черт их знает, этих разбойников. — Виктор снова и снова трогал языком пустое место на десне, там, где раньше находился больной, столь докучавший зуб. — У них теперь спецов разных до фига, денег много, могли и из контрразведки чудака к себе шофером приспособить.

— Да-а, — Мишка глубокомысленно посопел, — перекупят сволочи нас всех, с потрохами перекупят.

— Ну всех-то не перекупят, не гони. — Виктор вспомнил жизнерадостного розовощекого стоматолога, болезненно поморщился и сказал без озлобления, просто как факт: — Жопы, они и есть жопы. Продался за три копейки, ну и шланг тебе в сопло.

Мишка с удовольствием хмыкнул.

— Шланг в сопло, — смакуя, повторил он. — Ты лучше расскажи, чего ты там, в этом Доме моды, шухеру не навел?

— Да пошли они все! — Машина неожиданно и резко повернула, и Виктор схватился за ручку дверцы. — Собрали со всей страны шлюх силиконовых, а ты бегай, шухер наводи, чтоб их мордами о капоты не колотили. Не выпрашивали бы, не колотили.

— А с пистолетом там какой-то крутой носился? — Михаил держался от «крайслера» на допустимой дистанции, не сокращая, но и не увеличивая ее. — Взял бы его за жабры, да в позу… Я эту крутизну дешевую всегда при случае опускаю. С удовольствием превеликим опускаю, хлебом просто не корми.

— Да это не он сам, а охранник. — Виктор пожал плечами. — А у того и разрешение и вроде повод был: безопасность шефа, говорит, отслеживал. Кстати, тоже из органов из внутренних, глиста, позор… Ничего себе!

Виктор широко раскрыл глаза, Мишка с силой вцепился руками в руль и чертыхнулся: «крайслер», резко рванув с места из-под светофора, проскочив под самым носом у трамвая, мчался вдаль по улице, набирая скорость и явно уходя от хвоста.

В конце улицы «крайслер» с ходу повернул и скрылся. Муровская «девятка» сшибла пару мусорных корзин и, скрипя всем корпусом и визжа тормозами, развернулась, приложившись к припаркованному у стены дома «Запорожцу».

— Ладно, извини, железный, — только и сказал Мишка, давя что есть мочи на педаль газа и ныряя в подворотню.

Виктор тем временем передавал по радиотелефону координаты «крайслера», вызывая помощь для обнаружения и преследования.

— Не заблудимся?.. Вон он, вон он!

— Где? — не сразу понял Мишка.

— Вон, вон там проехал, — тыкал Виктор в сторону забора. — Через дырку видел.

— Я что, на танке, что ли! — с досадой отмахнулся Мишка. — Сейчас мы его дворами достанем, погоди.

«Девятка» пронеслась через очередной утлый дворик, сорвав при этом вывешенное для просушки постельное белье, и выскочила на неширокую улицу, чуть не врезавшись в борт быстро едущего мимо «крайслера».

— А-а, сволочи! Не уйдешь! — радостно закричал Мишка и пихнул Виктора плечом. — Давай вкатай ему маслину в жопешник, пусть обдрыщутся падлы.

Виктор выхватил из кобуры свой табельный «Макаров» и, сняв с предохранителя, загнал патрон в ствол.

— Водитель «крайслера», приказываю вам остановиться! — крикнул он в мегафон в сторону мчавшейся почти впритирку бандитской машины. — Немедленно остановиться!

— Вкатай, вкатай, чтоб помнили суки Московский уголовный! — не унимался Мишка, прижимая «крайслер» и выталкивая его на тротуар.

Виктор мгновенно прикинул, что субтильная «девятка» разлетится на все свои составные раньше, чем пострадает полировка на здоровенной иномарке, и демонстративно прицелился в боковое тонированное стекло напротив водительского места. В ответ поползло вниз стекло задней дверцы. Виктор тут же перевел прицел на нее и инстинктивно пригнулся, ожидая выстрела. Мишка резко нажал на тормоз.

Метко брошенный из «крайслера» окурок стукнулся о лобовое стекло «девятки», сыпанув при этом искрами, а сам «крайслер» рванул вперед так, что это было даже как-то противоестественно.

— Не понял, — протянул с угрозой Мишка и бросился следом.

Его визави на иномарке, нужно признать, был действительно мастак. Даже Мишка, казалось бы, гонщик со стажем, гордость и слезы всего МУРа, и тот нагонял проклятую иномарку с превеликим трудом. Машины то мчались одна за другой по узеньким улицам старой Москвы, по еще более ее узким переулкам, то отрывались друг от друга в лабиринтах дворов, путаясь в бельевых веревках, пугая полусонных жителей и заслуживая порицания со стороны вездесущих, уже сидящих на скамейках у подъездов старушек.

— Жми его, жми! — уже с азартом кричал Виктор, когда в очередной раз муровская «девятка» почти поравнялась с «крайслером».

И Мишка жал, жал так, что Виктор жмурился, готовясь к страшному, жесткому, по-киношному красивому удару. Но удара не происходило, Виктор орал в мегафон, требуя остановиться, показушно прицеливался и… и «крайслер», нырнув в очередную подворотню, уходил от преследования: муровцы матерились нещадно и, визжа тормозами, царапая покраску своей видавшей виды машины, устремлялись следом.

Когда «девятка» выскочила, круша и приминая кусты, в закуток пустого двора, «крайслер» выруливал, давая задний ход, из тупика, в котором он случайно оказался. «Девятка» с разворота несильно ударила его бампером в заднее крыло, преграждая путь к отступлению. И тут заднее стекло «крайслера» снова поползло вниз.

— Если опять бычок, я ему лично яйца оборву! — взъерепенился Мишка, неистово крутя баранку, чтобы заблокировать бандитов еще надежней.

Окурков на этот раз не было: в последнее мгновение Виктор увидел краешек пистолетного ствола, придвинувшегося к стеклу из глубины темного крайслеровского салона.

— Пушка, Миха! — успел крикнуть он, пригибаясь сам и таща книзу на сиденье товарища.

Один за другим громыхнули два выстрела: пули, цокнув по лобовому стеклу «девятки», пролетели где-то над самыми головами муровцев. Вслед за этим машину бросило в сторону, а потом и еще раз: «крайслер», взревев мощным двигателем, выбрасывая облака грязи из-под колес, просто отпихнул «девятку» и выбирался из тупика. Прозвучал еще один выстрел, от которого уже треснутое лобовое стекло осыпалось осколками внутрь салона, коля лицо, запорашивая волосы и дробно стуча по кожаным курткам.

— С-сука! — вскрикнул Мишка, зажимая рукой левое плечо.

Виктор бросил взгляд на друга: темная струйка крови пробивалась сквозь пальцы Мишки и терялась на темной коже куртки. От ярости в глазах Виктора потемнело, он выбросил в открытое теперь лобовое стекло руку с пистолетом и разрядил целиком обойму в сторону разворачивающегося и удаляющегося по двору «крайслера».

— Здорово тебя? — обернулся он к стонущему другу. — Давай я сяду, — предложил, перезаряжая обойму «пээма».

— Ладно, не боись, — криво усмехнулся Мишка. — Ты, главное, пали пометче. Внимание!..

«Девятка» вылетела из дворов на улицу, срезала по встречной полосе, разгоняя шарахавшиеся от нее, несущиеся в самый лоб автомобили, расстояние, отделявшее ее от, видимо, не сумевшего справиться с управлением и врезавшегося по пути в газетный ларек, а потому потерявшего какое-то время «крайслера», и пристроилась к нему почти вплотную.

— Засади им, Витек, по самые помидоры! — закричал Мишка, прижимаясь еще плотнее к удирающей иномарке. — Засади, чтоб у блядей мозги полезли!

Витек, как в учебном тире, не делая резких, нервных движений, приостановив дыхание, прицелился и на выдохе расстрелял через тонированные стекла вначале того, кто должен был сидеть на заднем сиденье, а потом и другого, что предполагался на водительском кресле.

«Крайслер» мотнулся из стороны в сторону, сшиб афишную тумбу, мусорку и влетел в живописную витрину магазина «Океан», собирая на себя все выставленные для всеобщего обозрения и такие заманчивые на вид дары моря. Поурчав еще несколько секунд, заваленный кальмарами, крабами и еще черт знает чем этаким — едва ли не водорослями! — «крайслер» умолк. Прекратился и визг людей в магазине, в тот момент в нем находившихся. Все с любопытством, явно пересиливающим опасения, потянулись к изрешеченной пулями Виктора иномарке. Сам Виктор и раненый Мишка с пистолетами в руках тоже осторожно приблизились.

Виктор кивнул Тельникову, чтобы тот взял на прицел дверцу водителя, а сам, также держа наготове пистолет, резко дернул на себя: труп водителя с окровавленной головой не спеша вывалился из салона. Два других трупа мирно расположились на заднем сиденье. Причем один из них, судя по всему, тот самый сибирский «авторитет» Лось, был трупом уже некоторое время.

— Еще во дворе, наверное, уложил. — Мишка покусал губу и спрятал свой «пээм» в кобуру. — Ничего, чистая работа. — И он обвел взглядом всеобщий развал.

Послышалась милицейская сирена, и подъехали сразу две машины, одна из них муровская с Соловейчиком.

— Ну, хоть так, — пожал плечами Соловейчик и тоже осмотрелся. — А почему именно в рыбном?

— Какой был, — буркнул в ответ Тельников. — У вас-то как?

— Лажа, — лаконично ответил Соловейчик. — А еще точнее, жопа. Причем полная.

— В смысле? — не понял Виктор.

— Работайте, товарищи, работайте, — пригласил Соловейчик заняться всех собравшихся общеполезным трудом: и работников прилавка, и работников законности, начавших чего-то сразу замерять, записывать, снова замерять. — Ничего не произошло такого, пора бы и привыкнуть. Что, «Новости», что ли, никогда не смотрите?

— Так чего там? — переспросил нетерпеливо Виктор.

— В смысле жопы? — уточнил Соловейчик. — Это, брат, достаточно просто. Видно, бандюков кто-то предупредил, они все и дернули. Так что если бы не вы, то вся операция коту под хвост. А так хоть что-то можно показать. — И Соловейчик с нежностью посмотрел на свеженькие трупы. — Красота.

— Да уж, — посмотрел на дело рук своих и Виктор. — Вот уж действительно день прожит не зря. — И сплюнул.


11


— И все-таки объяснишь ты мне, кто такой Мефистофель? — настойчиво повторил свой вопрос Турецкий.

— А ты вроде не слышал никогда? — Обычно жизнерадостный и брызжущий энергией Грязнов впал в состояние оцепенения, если не сказать анабиоза.

— Ну, слышал, конечно, читал даже. Был такой в немецком фольклоре. У Гете, кажется, упоминался…

— Не, это тебе не немецкий фон-барон. Он, знаешь, больше на нашего похож, которого тезка твой, Сашка, только не турецкий, а африканский, Пушкин то бишь, изобразил. Разухабистый такой, наглый. Мать его! — Оживившись на минуту, Слава опять сник и потерял интерес к беседе.

— Ну?

— Отстань. — Грязнов завалился на стол и, положив пегую свою голову на скрещенные руки, уставился в одну точку.

— Кофе хочешь? — предложил Турецкий. — Или таблетку… большую… кремлевскую?

— Команду их, гадов — кремлевскую, передушить хочу собственными руками!

— «Кремлевская команда»!!! — заржал Турецкий. — У тебя белая горячка, Славка. Ты хочешь, чтобы я поверил в эту чушь?! Ни за что… Но… какой такой Мефистофель? — недоумевал Турецкий. — Почему не знаю? Я всех великих полководцев знаю… Ну не темни. Поделись со старым товарищем.

— Тошно мне. Грустно и обидно, понимаешь? Как они меня сделали…

Чтобы услышать наконец историю этого русско-африканско-кремлевского преступного гения, необходимо было армянское лекарство. Турецкий сходил к сейфу и вынул вторую бутылку изумительного коньяка с премьерской дачи. Собирался поберечь, сохранить, как говорится, на черный день. Но, похоже, для Славки как раз именно такой день и наступил.

Глаза Грязнова, обычно вспыхивавшие от одного вида спиртного, остались безучастными, и даже плеск живительной влаги в стаканах не вернул его к жизни. Он, конечно, выпил, но как-то без удовольствия и, уже ставя стакан на стол, разродился тостом:

— Чтоб они все сдохли!

Турецкий налил по второй:

— Давай теперь поименно, за каждого.

Грязнов выпил молча. Турецкий налил еще.

— Хорошо, давай конкретно: пусть у господина Мефистофеля случится спонтанная лоботомия и он переквалифицируется в честного дворника.

Грязнов опять промолчал. Турецкий уже чувствовал легкий шум в голове, но мерзкое настроение друга не позволяло насладиться благостностью напитка. Пили как воду, обидно. Он разлил остатки, надеясь, что количество все же перейдет в качество.

— Славка, ну скажи хоть что-нибудь, ты меня пугаешь.

— Что ты пристал, как пьяный до радио, не знаю я ничего. И никто не знает. Есть только мифы и легенды. Фольклор, как ты метко выразился.

— Ну, давай хоть легенды.

Грязнов долго и задумчиво смотрел на пустую бутылку, возможно, выстраивая в своих отвратительно трезвых мозгах какой-то длинный ассоциативный ряд от нее или ее канувшего в лету содержимого к судьбам доставших его врагов. Но так ничего и не сказал.

«Чуть-чуть не хватило», — подумал Турецкий. Он высунулся в приемную:

— Рит, у нас на антресолях ничего не завалялось?

Маргарита посмотрела на него осуждающе.

— Рита, товарища спасать надо.

Маргарита грациозно извлекла с книжной полки толстенный энциклопедический том, за которым оказалась бутылка азербайджанского коньяка:

— Последняя.

Турецкий выразил свою благодарность отеческим поцелуем в лоб и приступил ко второй серии спасательных мероприятий.

Теперь Турецкий избрал другую тактику. Блицкриг с армянским на Грязнова не подействовал, значит, нужно применить изматывающую осаду. Дозы уменьшились до минимума, а временные промежутки между ними увеличились до максимума. Турецкий уже смотрел на мир с точки зрения геометрии Лобачевского… или, может, Римана. Отрицательна или положительна кривизна пространства, в которое он проваливался, Турецкий еще не решил. Он смутно помнил, что же, собственно, он так хотел услышать. Знал только, что другу плохо и нужно его спасать, даже ценой собственной жизни.

— Слушай, а ты уверен, что армянский хорошо сочетается с азербайджанским? — вдруг встрепенулся Грязнов. — По-моему, у меня в голове начинается какой-то Карабах…

— Нагорный?

Слава как-то по-новому оглянулся вокруг, закон диалектики таки сработал.

— Ты хочешь легенды? Их есть у меня!

Турецкий расплылся в улыбке и полез обниматься, явственно ощущая, как комната пришла в движение.

— Свершилось чудо! Друг спас жизнь друга.

— Конспектируй, повторять не стану. — Грязнов быстро выпил и сдвинул посуду в сторону, освободив себе место для жестикуляции. — Внутри нашей с тобой Саша страны есть другая страна — теневая. И у этой теневой страны свое теневое население, свои теневые деньги, теневые банки, теневые заводы и фабрики, теневое правительство и теневой царь…

— В черном-черном лесу стоял черный-черный дом, — глупо хихикнул Турецкий, — в черном-черном доме…

— Хватит ржать! Полгода назад один из моих агентов, сидевший в зоне, передал сведения, что дружок по лагерю, матерый ворюга в законе Илья Кравцов по кличке Муромец, отдал концы, а перед смертью покаялся в грехах. Оказывается, он всю сознательную жизнь был осведомителем КГБ-ФСБ, можешь себе представить?! Какая ирония, он пожаловался на судьбу другому нашему стукачу! Но дело не в том, самое интересное он рассказал дальше. Не буду объяснять, какого рода Муромец привел доказательства, но их оказалось достаточно, чтобы подтвердить до того вполне эфемерный слух о том, что коррупция, разъевшая власть, переросла в самостоятельную преступную систему. В которую ты не веришь. В «Кремлевскую команду».

Турецкий уставился на него осоловелыми глазами и даже слегка протрезвел. А Грязнова уже невозможно было остановить.

— Кстати, совсем не факт, что «Кремлевские командиры» занимают высокие посты, кроме Мефистофеля, конечно. Суть коррупции ведь не в этом, а в тотальном охвате бюрократической системы. Так вот, «кремлевские командиры» заняты простым и «благородным» делом. Они объединяют многочисленные фирмы, консорциумы и холдинги «баронов» левой экономики, торгующих нашими ресурсами на Западе, получают огромные барыши и… что дальше делают, господин следователь?

— Осс-сставляют их в западных банках, — с некоторым трудом проворчал Турецкий, — в оффшорных зонах.

— Верно, и эти бабки никогда уже не возвращаются в нашу страну, с них не платятся налоги в российский бюджет, они не вкладываются в отечественную экономику. А теперь слушай. Ты требовал мифы? Примерно полгода назад был крупный скандал. В Москву приехал губернатор одной из дальневосточных свободных экономических зон. Выбил кредит под гарантии правительства. Вернулся домой — и умер. Деньги при этом, как ты, наверное, догадываешься, исчезли. И дело не в том, что его пристрелили в подъезде собственного дома, предварительно выпытав, под каким деревом он их зарыл. Дело в том, что никакой губернатор в Москву и не приезжал. Это был двойник, клон. А сам губернатор помер от инфаркта. Просто увидел себя в телевизоре — и умер.

Грязнов вдруг взглянул на отодвинутую бутылку и на свои руки, которыми он так и не воспользовался для выражения эмоций. Восстановил старый порядок на столе и налил еще понемногу.

— Ты сохраняешь ясность мысли?

— Угу, — икнул Турецкий.

— Так вот, — зашептал Грязнов, с опаской поглядывая по сторонам, — это была не единичная акция. Эти сволочи уже завели себе клонов для премьера и даже для Президента. А на случай всяких неожиданностей и двойников всех членов их семей.

Ты бы присмотрелся к своему родственничку, может, у него есть где-нибудь тайное родимое пятно — на заднице, к примеру, или в прочих интимных местах. Если вдруг что, возникнут у нас сомнения, а премьер ли это, тут мы его на толчок и убедимся. И жену его тоже не мешало бы рассмотреть поподробнее.

Турецкий горячо согласился и с остервенением закурил. Добраться до интимных мест Качаловой было его задачей номер один на внеслужебном фронте.

— А еще эти сволочи устраивают коммерческие конкурсы. Например, наши продают китайской мафии 40 процентов акций… чего бы ты думал? Контроля над территорией, скажем, четырнадцати областей России. Впечатляет?

— Славка, к-к-к-какой ты умный!

— Еще один коммерческий конкурс. — Грязнов налил только себе и резко опрокинул стакан. Турецкий, впрочем, не обиделся, ему было хорошо, и мифы грязновские такие убаюкивающие… — Закрытый аукцион по продаже завода по переработке ядерного топлива. Наши якобы построили новый завод, а денег на его содержание нет. Участие в конкурсе могут принимать только члены ядерного клуба. Причем всякие там китаи, индии и пакистаны за бедностью своей в счет не идут. Приезжают эти надутые ребята из Штатов, Англии, словом, всяческие саудовские эмираты и иже с ними, смотрят — завод крутой, народу тыщи полторы работает, городок вокруг, и все это где-то на Урале. Посмотрели, понравилось, давай торговаться, конкурс секретный, завод секретный, значит, и платежи секретные — наличкой. Купили. Через неделю приехали: ни города, ни завода, ни черта. Обиделись. Туда, сюда сунулись. А что — никто ничего не знает. Нет такого города. Сами дураки купились. Здорово?

— Слава, ты… вы трое не могли бы собраться вместе и не бегать по углам? — вежливо попросил Турецкий.

— Еще одна легенда. — Грязнова теперь было не остановить, его несло, и, решив, что новая доза взбодрит друга, он налил еще. — Теперь про нефть. Опять же права на эксплуатацию нового гениально богатого месторождения. Опять же проверки всякие. В результате продали-таки права, а через пару дней добычи нефть кончилась. Потому что и не было никакого месторождения. Закачали под землю пару миллионов тонн. Во всякие полости там, естественные емкости. Фонтан до неба. Опять же все обиделись, а виноватых нет. А слышал про войну между колумбийцами и таиландцами, которые хотели подружиться?

— Не-а!

— В известный тебе «Пятый уровень» приходит русская, то бишь российская инициатива, чтобы создать, значит, новую объединенную ударную группировку. Мы, дескать, располагаем информацией, как организовать войну между латиноамериканскими и восточноазиатскими наркобаронами и в этой войне их всех изничтожить. Только силенок собственных не хватает. Приехали, поговорили, поделились опытом — и исчезли, а к этим самым наркобаронам потекла информашка, чего против них готовится и что их организации изнутри подрывает и разрушает. За такое, между прочим, много денег получить можно.

— Ну и что, подружились?

— Не знаю. Я бы подружился.

— Слушай, а при чем тут Мефистофель? — ни с того ни с сего вспомнил вдруг Турецкий имя, с которого все началось. — И что он тебе лично сделал???

— Кроме того, что он и стоит за всем тем, о чем я тебе рассказывал, он, можно сказать, мне лично на любимую мозоль наступил. Вот на такой же сходке, которую мы прошляпили, он еще один аукцион устроил. Выставку-продажу. Распродавал по дешевке, можно сказать, секретное гэбэшное вооружение и спецсредства. И теперь любой мудак из любой группировки вполне может оказаться обладателем суперклассных жучков, всяких там прибамбасов для прослушки наших ментовских переговоров на самых секретных волнах, даже системы слежения за спутниковой связью. Короче, они нас теперь могут наизнанку выворачивать, а мы даже знать не будем.

— Прямо Мориарти какой-то… — Турецкий уже руками удерживал веки, которые норовили захлопнуться. Сознание функционировало вне его засыпающего тела.

— Мориарти таки помер, а Мефистофели… они бессмертны! — откликнулся Грязнов.

— Славка! За это надо выпить. Нали… — договорить он не смог. Прямо со стаканом в руке «важняк» заснул за собственным столом, что, впрочем, случалось с ним нередко.


Турецкий проснулся от острого запаха кофе. Он лежал на раскладушке в своем кабинете и, хоть убей, не помнил, почему спит на работе. Он был раздет и укрыт незнакомым пледом. На стуле у изголовья: чашка с кофе, стакан с растворяющейся таблеткой, очевидно, аспирина и совершенно новая, прямо в упаковке, белая рубашка. Костюм отсутствовал, ботинки тоже.

Он медленно переводил взгляд с одного предмета на другой. Быстро делать это не представлялось возможным, ибо голова гудела, как царь-колокол, который, впрочем, так никогда и не загудел. Точно! А они вчера, кажется, загудели… Кажется, со Славкой… И еще с каким-то Мефистофелем. Стараясь не делать резких движений, Турецкий встал и осторожно отправился на поиски одежды. В дверь заглянула Маргарита.

— Ой! — Они вскрикнули одновременно. Маргарита, мгновенно покраснев, захлопнула дверь с той стороны, а Турецкий, сам не ожидавший от себя такой прыти, еще быстрее снова оказался на раскладушке с пледом, натянутым до подбородка.

«Чего это я так застеснялся? — сам себя спрашивал он и не находил ответа. — Подумаешь, мужик в одних плавках и… — заглянул он под плед… — носках идет по собственному кабинету. А она-то чего так застеснялась?» Турецкий поймал себя на мысли, что впервые подумал о Маргарите как о женщине. А она же оч-ч-чень даже ничего. И краснеет так соблазнительно…

От выпитого аспирина в голове начало понемногу проясняться, и он предпринял новую вылазку. Костюм оказался там, где ему и положено было бы быть — в шкафу, аккуратно развешанный на плечиках. Ботинки стояли там же.

Раздался осторожный стук в дверь.

— Войдите, — позволил Турецкий. Он был еще голый по пояс, но по крайней мере в брюках.

Маргарита осторожно просунула голову в дверь и, только убедившись, что шеф в более или менее пристойном виде, вошла.

— А где моя рубашка? — как ни в чем не бывало справился Турецкий, как будто он ночевал тут ежедневно и ежедневно его одежду убирала в шкаф Маргарита.

— Ее Ирина Генриховна забрала…

Турецкий икнул и вылезающими из орбит глазами уставился на честное лицо Маргариты.

— Кто?!

— Ирина Генриховна. Ей Вячеслав Иванович вчера позвонил и сказал, что у вас срочное совещание и, возможно, вы дома не появитесь. А потом она приехала — вы уже спали. Вячеслав Иванович ей все объяснил, а рубашку она забрала, сказала, что в такой старшему следователю по особо важным делам ходить стыдно.

— И?

— Она правда была грязная. А поскольку другую она не захватила, я сбегала в универмаг и купила вам новую. Вот.

— Это все? — Турецкий спросил осторожно, справедливо подозревая, что Маргарита несколько смягчает вчерашние события. А Ирка, ну хороша. Отомстила. Хорош бы он был в костюме и с галстуком на голую шею.

— Через… — взглянула Маргарита на часы, — семь минут у вас совещание у Меркулова. Вячеслав Иванович звонил, он тоже приедет, сказал, что пригласил Попова от вашего имени и что у него важное сообщение.

— Свинья! — ругнулся Турецкий и тут же, заметив, как Маргарита снова начинает краснеть, исправился: — Это я про Грязнова.

За семь минут Турецкий едва успел умыться и допить кофе. Голова больше не гудела, теперь она звенела пустотой. Жизненно необходим был душ.

Попов не появился, и Турецкий был рад уже этому. Грязнов как всегда задерживался.

— Радуйтесь, коллеги, я пришел, — с порога бросил Слава и не думая извиняться за десятиминутное опоздание. Он театральным жестом извлек из портфеля папку, бесцеремонно сдвинув Турецкого вместе со стулом, извлек из его стола магнитофон и, наконец усевшись, обвел аудиторию орлиным взором, убеждаясь, что является центром всеобщего внимания.

— Не умаляя своих заслуг, признаюсь, что это, — ткнул он пальцем в какую-то бумажку, — попало ко мне совершенно случайно. В 88-е отделение приперся здоровый бугай по фамилии Кобазев с синяками, справкой из больницы, что ему нанесены тяжкие телесные повреждения, и заявлением на свою жену, которая так по-зверски с ним обошлась. Цитирую заявление:

«4 сентября в 21:20 я вышел в подъезд собственного дома с мусорным ведром, направляясь к мусоросборнику, расположенному во дворе нашего дома. На площадке четвертого этажа двое бандитов в масках, угрожая мне пистолетом, заставили войти в квартиру номер 56, где оглушили меня ударом по голове, а затем связали. На бандитах была милицейская форма. Моя жена выдвинула совершенно беспочвенные обвинения в измене и вызвала милицию. Наряд испугал бандитов, и те скрылись в неизвестном направлении. Жена, не поверив моему правдивому рассказу о похищении, избила меня с применением тяжелых тупых предметов. Бандитов, которых она сама видела, присутствуя при взломе милицией двери квартиры номер 56, она назвала моими сообщниками, которые в сговоре со мной занимались с проживающей в данной квартире гражданкой Неждановой сексом в извращенной форме (для чего якобы нас и связали)».

Грязнов отложил заявление и продолжил:

— Беседовал с ним хоть и молодой, но весьма неглупый парнишка. Мог бы спустить на тормозах, но не стал. Сходил на место, посмотрел, расспросил соседей. В результате дело перекочевало ко мне, и не напрасно. Предлагаю уважаемой аудитории прослушать пленку, на которой запечатлен допрос свидетельницы, кстати, той самой вдовы, из-за которой весь сыр-бор и в квартире которой в тот памятный вечер обосновались злодеи. Кстати, великолепный экземпляр эта вдовушка — блондиночка, нестарая, ножки метра полтора…

Не почувствовав заинтересованности коллег живописанием женских прелестей, Грязнов оборвал себя на полуслове и включил магнитофон.

«Грязнов. Расскажите о насильственных действиях, совершенных в отношении вас.

Нежданова. Вечером четвертого пришли двое, сказали, что они из милиции, когда я открыла, меня оглушили и связали. Примерно через час к нам присоединился Кобазев. Они провели в квартире всю ночь. Утром их спугнул наряд. Это все.

Грязнов. А чем они занимались в вашей квартире?

Нежданова. Смотрели в окно, курили. С непристойными предложениями не лезли, вели себя культурно, насколько это возможно в такой ситуации.

Грязнов. Что, так вот просто смотрели в окно и все?

Нежданова. И все… Правда, через оптический прицел. Насколько я понимаю, снайперской винтовки Драгунова с глушителем.

Грязнов. Вы, кажется, неплохо в этом разбираетесь.

Нежданова. Мой муж был кадровым военным и иногда позволял мне пострелять из настоящего оружия. Когда-то мне это нравилось.

Грязнов. Они что-нибудь говорили?

Нежданова. Не помню дословно, но, кажется, тот, кого они ждали, задерживался.

Грязнов. Как они выглядели?

Нежданова. Один плотный, даже толстый — это капитан и длинный жилистый — старший лейтенант. Они были в масках, так что лиц я не видела, по голосу тоже опознать не смогу: говорили они шепотом.

Грязнов. Может быть, они как-то друг друга называли?

Нежданова. Нет, но капитан показывал мне свое удостоверение. Фамилия его Храпунов. Думаю, это была не подделка, только вот насколько его физиономия соответствует фотографии, не знаю. Я по глупости на фотографию и не взглянула. Хотя, поскольку я не видела лица, опознание все равно невозможно.

Грязнов. Пытались они совершить какое-либо насилие в отношении вас?

Нежданова. Скорее всего, они и не собирались меня убивать, ведь они могли сделать это сразу, как только пришли. Кроме того, их спугнули, и они едва успели разобрать винтовку, возможно, им было не до свидетелей, которые все равно ничего о них рассказать не смогут.

Грязнов. А как они могли выйти на вашу квартиру?

Нежданова. Если вы думаете, что они меня «водили» неделями, ошибаетесь, я бы заметила. Скорее всего, навели справки в ЖЭКе. У меня даже была мысль, что они и в самом деле из милиции. Понимаете, выправка чувствуется, но они не военные. Такая легкая расхлябанность, свойственная даже омоновцам, не говоря уже о простых милиционерах. Не удаль, не ухарство, а именно расхлябанность».

Грязнов выключил магнитофон.

— Кроме знания оружия вдова проявила сознательность и во всем остальном. Избавившись от злодеев, она не бросилась драить спальню, а сохранила все в первозданном виде, и мои ребята еще до криминалистов обнюхали там каждый миллиметр. Отпечатков пальцев, конечно, нет, но есть пепел, правда без окурков, есть следы смазки на подоконнике, есть ворсинки из кителя на двери и, наконец, есть засохший, но вполне пригодный для сравнительного анализа ДНК плевок на полу в сортире.

— Я восхищен твоими успехами, но, может, объяснишь наконец, к чему ты нам это все рассказывал? — Турецкий был зол на Грязнова, хотя словами, пожалуй, не смог бы выразить за что. Он потирал ладонью колкую щетину, которую не успел сбрить. А Славка, сукин сын, как огурчик. Как будто и не было ничего вчера.

— Саша, у тебя умственная недостаточность, — подтвердил мысль Турецкого Грязнов. — Так вот, для ни разу не грамотных объясняю. Эти двое злоумышленников и есть твои пресловутые загадочные менты с Лубянки, которых видели рядом с трупом Невзорова. А из окон квартиры вдовы в аккурат простреливаются окошки — кого бы ты думал? — Невзорова же.

Грязнов умолк и чуть-чуть склонил голову в ожидании заслуженных бурных аплодисментов.

— Славка, ты гений, признаю, — вынужден был согласиться Турецкий, удивляясь, когда он все успел провернуть и почему вчера ни словом не заикнулся об этом. Или заикался, только он, Турецкий, уже не соображал ни черта? — Но как мы, по-твоему, их вычислим? Что нам дали твои изыскания?

— Дело в том, что капитан Храпунов, как это ни парадоксально, действительно существует и, как ни странно, он невысокого роста, пухленький такой мужичок. По словам доверенных соседей, в данный момент он в отъезде, но не далее как завтра вернется в родное гнездо, за которым я не преминул установить наблюдение. И мы имеем реальную возможность слепить его тепленьким. Если в сортире наплевал он, вообще можно готовить дырочки для медалей, а если нет, прижмем его как следует. Главное — начало положено.

— Так поехали брать, — встрепенулся Турецкий.

— Я думаю, торопиться не стоит, — вставил Меркулов.

— Это почему же еще?!

— Капитан наш домой не вернется, и прождем мы его до белых мух.

— Издеваешься? — взвился Турецкий, как ребенок, у которого отбирают единственную конфету.

— Капитан Храпунов мертв, — пояснил Меркулов, спокойно так, без нажима, но достаточно мрачно.

— Что? — не совсем понял Турецкий.

— Убит второго сентября, его расчлененный и сожженный труп обнаружен в лесополосе в районе Чапаевки.

— И давно ты об этом знал? — с обидой спросил Турецкий.

— Вообще не знал, мне это сообщил свой человек из ФСБ.

— И нет никакой ошибки, не могли его убить позже, избавиться от исполнителя?

— Исключено, заключение судмедэкспертизы однозначно утверждает, что в день убийства Невзорова он уже был мертв.

— Приплыли, — сник Турецкий.

— А как все хорошо начиналось, — добавил Грязнов.


Турецкий вернулся к себе хмурый и всклокоченный. Срок, отведенный генеральным на раскрытие дела, истекал, а они, по сути, так и не продвинулись ни на шаг. Можно, конечно, заявить, что ему необходима аудиенция у Президента, только если это убийство уходит корнями в подвалы Лубянки, то и Президент не поможет.

Зазвонил телефон. Турецкий абстрагировался и тупо смотрел в окно, ожидая, пока звонки прекратятся. Это наверняка Меркулов, а сказать ему нечего. Турецкий мучился в поисках гениальной идеи и не находил ее. Попробовал вчера вечером заснуть, начитавшись материалов дела, в безумной надежде, что решение придет во сне. Но не было ни сна, ни решения, провалялся до рассвета, забываясь на несколько минут, но ничего, кроме кошмаров, в голову не приходило. Пробовал отвлечься и подумать о чем-то противоположном, говорят, это тоже иногда помогает, но даже в мысли о Качаловой нагло влезал тайно-секретный интеллектуал Невзоров.

Телефон выдохся на десятом или одиннадцатом звонке, но не прошло и минуты, как зазвонил снова.

«А вдруг у Кости родилась идея?» — подумал Турецкий и поднял трубку.

— Александр Борисович? — это был не Костя, голос был женский, явно какой-то секретарши. — Одну секундочку, — пропищала она.

— Угу, — буркнул Турецкий, — Борисович.

— Попов. Заместитель начальника Следственного управления Федеральной службы безопасности, — отрекомендовался собеседник, словно они были незнакомы. — Нам необходимо срочно обсудить некоторые вопросы в связи с невзоровским делом. Вы не могли бы подъехать ко мне сегодня в одиннадцать?

— Одну минуточку… — Он как бы листал ежедневник, сверяясь со своим расписанием на сегодня. («Неужели они решили расколоться? — промелькнуло в голове. — Неужели всемогущий Меркулов смог найти у них тайный рычаг, на который можно нажать? Или они опять пошлют меня подальше, только теперь открытым текстом?»). — Я смогу подъехать только в одиннадцать тридцать.

— Хорошо, меня это устраивает. — Фээсбэшник дал отбой.

Конечно, ничего важного у Турецкого на одиннадцать запланировано не было, у него вообще сегодня ничего не намечалось. Он банально набивал себе цену. Сейчас только девять двадцать, значит, еще два часа придется ходить из угла в угол и плевать в потолок. Хорошая фамилия для гэбэшника — Попов, что и говорить. Кажется, у них там и Иванов какой-то есть…

— Я слышал, у вас возникли определенные трудности с делом Невзорова? — осведомился Попов, приглашая Турецкого за небольшой журнальный столик в углу кабинета, на котором стоял пузатый с синими гжельскими петухами чайник, печенье и нарезанный лимон.

— Почему вы скрыли информацию о Храпунове? — резко спросил Турецкий.

— У меня не было оснований связывать ее с нашим общим расследованием, а значит, не было повода информировать вас о результатах расследования, проводимого моим ведомством.

«Беседа обещает быть неофициальной», — подумал Турецкий. Он уселся в кресло и сразу почувствовал себя неловко. Кресло было слишком низкое (очевидно, подбиралось по габаритам Попова), пришлось сидеть, прижав колени к подбородку, так как под столик ноги не помещались, а вытягивать их на середину комнаты тоже было неудобно. Ко всему прочему, Турецкий ненавидел чай.

Поскольку вопрос был явно риторический, Попов и не ждал ответа, он наполнил чашки и, подвинув гостю тарелочку с печеньем, продолжил:

— Могу вас обрадовать: мы сделали вашу работу за вас.

Турецкий попытался скрыть изумление, но у него вряд ли хорошо получилось.

— Вам известно имя заказчика?!

— Нам известно имя убийцы. Более того, он арестован и полностью признал свою вину.

— Я должен его допросить.

— В этом нет необходимости, вы сможете ознакомиться со всеми материалами, в том числе и с протоколом его допроса, где он подробно излагает все обстоятельства преступления. Кстати, вы даже не поинтересовались, кто он.

Турецкий углубился в чашку, делая вид, что всецело поглощен чаепитием. Все это было слишком неожиданно и слишком неправдоподобно. Что же он такое просмотрел, о чем не догадался, почему его обошли, как сопливого практиканта?

Выдержав эффектную паузу, Попов, насмешливо глядя на Турецкого из-под приспущенных век, произнес:

— Наш с вами убийца, Александр Борисович, как это ни прискорбно, работник органов, можно сказать, коллега… капитан милиции Храпунов.

Турецкий со стуком поставил чашку на стол.

— Капитан Храпунов мертв, и тому есть документальные подтверждения, — осторожно, но веско заявил «важняк», понимая легковесность этих слов: у него есть лишь сведения от Меркулова, получившего их от своего источника в этом же ФСБ. Они или блефуют, не имея на руках вообще ничего, или пытаются запутать следствие, вытащив на свет какой-нибудь хитрый факт.

— Представьте себе, жив и здравствует. Хотя, надо признаться, я восхищен вашей осведомленностью: его якобы гибель не афишировалась и даже не проходила в сводках.

Турецкий невесело усмехнулся. Неужели они устроили эту инсценировку только, чтобы сбить его со следа и остановить на полпути? Если бы Попов не убедил их с Грязновым, что Храпунов мертв, они взяли бы его сами и не пришлось бы сидеть здесь в роли нерадивого школьника. Он же сам видел заключение экспертизы.

Попов поднялся и вынул из сейфа папку, которую с легким поклоном протянул Турецкому:

— Читайте, если будут вопросы — обсудим.

Турецкий в первую очередь отыскал в деле собственноручные показания Храпунова и изучил их самым тщательным образом.

«…В феврале 1999 г. я был внедрен в состав боевой бригады мафиозной группировки «Юго-Запад» с целью получения информации о структуре, руководстве и деятельности этой организации. Понимая рискованность своей миссии, я подготовил себе путь отхода. Если бы мне угрожала опасность, я собирался инсценировать собственную смерть, чтобы избежать мести со стороны группировки. Для этого я изготовил металлический штифт, копию того, что вживлен мне в правую ногу, с такими же номерами.

4 сентября я получил задание убрать адвоката, работающего на конкурирующую группировку. У меня был напарник, некто Самусев Игорь Евгеньевич. Мы проникли в квартиру, из окон которой хорошо простреливались окна квартиры жертвы. Несмотря на то, что напарник снабдил меня фальшивым удостоверением, я предъявил хозяйке квартиры свое настоящее в надежде, что она запомнит мою фамилию и руководство получит дополнительную информацию об этом убийстве. По этой же причине я сделал все возможное, чтобы женщина осталась жива.

Мишень ночью так и не появилась, но вызванный наряд милиции заставил нас прекратить наблюдение. Выйдя из подъезда, мы увидели жертву и начали преследование. На Лубянской площади я застрелил этого человека.

После этого мы отправились за пределы города якобы для уничтожения машины, оружия и формы. Но в лесополосе напарник сказал мне, что они знают о том, что я «крот», и что я только что убил сотрудника аппарата Президента.

После этого он достал пистолет, чтобы привести в исполнение смертный приговор, вынесенный мне мафией. Мне удалось выбить пистолет, и в ходе рукопашной борьбы я сломал ему шейные позвонки. Через некоторое время я вернулся на место и сжег труп, чтобы уничтожить всякие признаки для опознания. Там же я положил подготовленный штифт, надеясь, что по нему труп опознают как мой и об этом станет известно группировке. Кроме того, я разбросал вокруг сожженного трупа другие предметы, указывающие на то, что тело принадлежит мне, а именно: собственные золотые коронки и обручальное кольцо с надписью на внутренней стороне «Храни!».

Я намеревался отсидеться в безопасном месте и через несколько недель обратиться к своему руководству, понимая, что меня ожидает суровое наказание за содеянное…»

Дальше в деле имелся протокол о проведении следственного эксперимента — Храпунов показал место убийства, и протоколы его допросов, в которых повторялось и пережевывалось уже сказанное в заявлении.

— И все-таки я хотел бы сам его допросить, — сказал Турецкий, закрывая папку.

— Предваряя ваш вопрос о заказчиках: заказчик тоже мертв.

— Давно? — съязвил Турецкий.

— Пережил жертву примерно на сутки, — проигнорировал сарказм Попов. — Вы, наверное, слышали о гибели в автомобильной катастрофе заместителя начальника службы безопасности Президента Свиридова? Но, возможно, вам не известны все подробности. Дело в том, что он оказывал покровительство Юго-Западной группировке, более того: пользуясь своими связями и возможностями, организовал несколько политических убийств. Невзоров случайно или не случайно стал обладателем смертельно опасной информации и, не имея возможности обратиться к Президенту лично, решил поставить в известность свое бывшее начальство, то есть нас. Но не дошел. Информацию мы получили из других рук, и при попытке задержания Свиридов погиб. К сожалению, в этой операции мы потеряли и одного нашего сотрудника, который играл роль водителя встречного грузовика.

О гибели Свиридова Турецкий действительно помнил, но Грязнов был уверен, что это тривиальный несчастный случай, а Славу не так легко провести. Либо они действительно очень квалифицированно заметали следы, либо им просто повезло с этой аварией, и они теперь будут вешать на мертвого Свиридова всех собак.

— И все-таки я бы хотел допросить Храпунова, — настойчиво повторил Турецкий.

— Можете попробовать, но, к сожалению, в данный момент он не может говорить.

Турецкий уже устал изумляться:

— Почему?

— В той памятной драке, когда он убивал своего напарника, Храпунову сломали челюсть, вчера у него началось осложнение и врачи были вынуждены его оперировать. Сейчас он в медсанчасти СИЗО. — Попов прищурился: — Да вы ешьте печенье, Александр Борисович!


Тем не менее Турецкий все-таки отправился в медсанчасть СИЗО. Вдруг этот Храпунов сейчас возьмет и скажет: «Меня подставили, заставили признаться в том, чего я не совершал, меня шантажировали и применяли недозволенные методы допроса». На самом деле ни на что такое Турецкий не надеялся и все же пошел. Чтобы убить в себе всякие сомнения, даже еще не родившиеся. Убить в зародыше!

Его наградили белым халатом и провели в палату к Храпунову, строго предупредив, ЧТО пациент еще очень слаб и его нельзя утомлять.

Больной лежал в полумраке, смотрел в потолок и нервно теребил пальцами простыню. Он действительно был широк в плечах, а голова, укутанная бинтами, казалась огромной и абсолютно шарообразной. Турецкий представился и уселся так, чтобы хорошо видеть глаза Храпунова.

— Если вы хотите сказать да — мигните один раз, если нет — мигните дважды. Понятно?

Храпунов мигнул один раз.

— Вы писали свое признание под диктовку?

Храпунов мигнул.

— Вы действительно убили Невзорова?

Храпунов мигнул снова.

— В ходе следствия на вас оказывали давление?

Храпунов натужно мигнул дважды.

Арестованный смотрел на Турецкого глазами, в которых читалась только боль. Но была она вызвана раной, раскаянием в содеянном или пониманием того, что его жизнь кончена, «важняк» не знал. Он решил использовать последний козырь. Фээсбэшники могли написать все за него, сфальсифицировать вопросы и следственный эксперимент, но могли же они, черт возьми, упустить какую-то мелочь, о которой мог знать только настоящий убийца.

— Хозяйка квартиры, в которой вы ожидали жертву, маленькая пухленькая брюнетка? — спросил он, памятуя восторги Грязнова в адрес длинноногой блондинки.

«Нет».

— Жертва была в плаще, когда вы в нее стреляли?

«Нет».

— Окна квартиры, за которыми вы наблюдали, на четвертом этаже?

«Да».

— Милиционеров, которые вас спугнули, было трое?

«Нет».

— С ними была престарелая соседка?

«Нет».

— Собака?

«Нет».

— Оскорбленная жена?

«Да».

— Извините, больному пора на перевязку. — Дюжий медбрат заглянул в палату, и Турецкому пришлось уйти.

Ничего он не добился. Или добился? Отрицательный результат — тоже результат. Турецкий переговорил с врачами.

— Травма, несомненно, старая, у больного началось нагноение и воспаление надкостницы. Операция прошла успешно, через пару недель он полностью восстановится и сможет давать показания как на следствии, так и в суде, — объяснил ему хирург, и при этом чувствовалось, что он свято верит в то, что говорит.

Таким образом, рухнуло последнее предположение Турецкого, что Храпунова накачали информацией на все случаи жизни, но заставили замолчать, чтобы он случайно не сболтнул чего-нибудь лишнего.

Турецкий организовал судебно-биологическую экспертизу — сравнительный тест ДНК, но слюна в квартире вдовы не принадлежала Храпунову. Правда, это никак не могло поколебать позицию фээсбэшников. Ведь был еще и напарник. Тест, проведенный с его останками, Турецкого добил окончательно: ответ был — может, да, а может, и нет. Тесты с пораженной огнем костной тканью вообще очень редко удаются. Вероятность не исключена и даже достаточно высока, но не более того.


На седьмой день невзоровской эпопеи к Турецкому зашел Меркулов. Не позвонил, не пригласил к себе, спустился лично. Турецкий ему пока ничего не докладывал, как раз сегодня и собирался. Он даже не знал, чего ему больше хочется: отвязаться от этого дела вообще или найти-таки прореху и прищучить надутых фээсбэшников. Прореха пока что не нашлась. Значит, нужно продолжать следствие, взять Славку и закатиться к Ожегову на его японский оазис. Половить руками рыбу, выпытать за бутылью виноградной секрет изготовления текилы.

Турецкий приготовился к пространному и душещипательному изложению, но Меркулов прервал его, даже не дав начать:

— Я уже знаю.

— Абсолютно все?

— Абсолютно. Ты все изучил? Все чисто? Никаких натяжек, нестыковок, да? — Меркулов, очевидно, тоже надеялся, что коллеги-конкуренты облажаются, а мудрый Турецкий сможет вывести их на чистую воду.

— Тогда что же произошло?

— Цепь трагических случайностей.

— Хорошо сказано!

— Не иронизируй. Спокойно продолжай следствие. Я доложу Милютину.


12


Памятуя о первой своей экспедиции в подмосковные грязи, Турецкий с Грязновым отправились к Ожегову за рецептом текилы на джипе. Машину одолжили у племянника Грязнова Дениса. Запаслись даже двумя парами болотных сапог. Но все это оказалось напрасным — грязь засохла и лежала вдоль дороги огромными пыльными комьями со спекшейся и растрескавшейся коркой. В трещины кое-где проглядывала ее черноватая сущность.

Во владениях Ожегова произошло ЧП. Его было видно издалека невооруженным глазом. Трактор стоял на обочине, едва не заваливаясь набок. Неприкаянные коровы забрели в помидоры, и никого вокруг, ни души.

— Может, у них праздник? — сказал Грязнов, вдавливая газ до упора. — День колхозника?

Они чуть не врезались в толпу. Народ (все двадцать человек) пребывал в смятении. Теперь они обернулись к прибывшим, не смолкая при этом, не прекращая шуметь, но и не вступая в переговоры.

— Что произошло? — поинтересовался Грязнов, перекрикивая шум. — Где барин?

Собравшиеся притихли и только странно смотрели на Турецкого с Грязновым, словно на инопланетян, спустившихся им на головы на своей тарелке.

— В райбольнице, — в конце концов выговорил стоявший ближе всех знакомый тракторист, подвозивший их в прошлый раз. — Там у нас ближайший морг.

Тут все хором загалдели, и Грязнов по привычке принялся устанавливать порядок и спокойствие.

— Пойдемте в дом. — Из толпы выступил коренастый низкорослый мужичок неопределенного возраста с невероятно глубокими морщинами.

С его слов картина происшедшего выглядела таким образом: на следующий день после их предыдущего визита Сергей собрался в Москву. Когда вернется, не говорил, сказал только: надолго. Все дела и печать передал ему: он прежде работал бухгалтером и помогал Ожегову вести финансовые документы. Вернулся Сергей в тот же день, достал из сейфа и вычистил свой пистолет и попросил двух мужиков, у которых было охотничье оружие, покараулить ночью. Сам перебрался в мастерскую: там безопаснее — железная дверь и единственное небольшое окно с решеткой. Про посетителей, то есть про Турецкого с Грязновым, велел никому ни при каких обстоятельствах не рассказывать.

На другую ночь Ожегов бдение отменил, хотя добровольцев набралось полдеревни, когда все узнали, что их лидеру и идейному вдохновителю угрожает опасность.

Утром через окно в мастерской кто-то увидел, что Сергей лежит на полу. Попробовали открыть дверь, не поддается — закрыта изнутри на засов. Дернули трактором.

Ожегов застрелился из своего пистолета.

Вызвали следователя из района. Следователь осмотрел мастерскую: окно цело, дверь действительно была закрыта на засов, когда взламывали, его вырвали с мясом, никаким иным образом попасть в помещение нельзя. Следователь допросил для порядка по-быстрому нескольких человек. Ничего, разумеется, не выяснил, никто ничего не слышал. В итоге констатировал самоубийство. И, наконец, сегодня приехали люди на черных «волгах» с удостоверениями ФСБ, перевернули весь дом и всю мастерскую, уехали всего час назад.

Завершив свой несколько сумбурный рассказ о событиях последних дней, морщинистый мужичок перевел дух и оценивающе посмотрел на московских сыщиков. Оставшись, очевидно, довольным увиденным, он со значением поднял палец вверх и добавил:

— А главное, Серега просил меня передать вам, если что: экскурсия разрешена для своих.

— И все? — переспросил Грязнов. — Больше он никаких сообщений не оставлял?

— Нет, — ответил мужичок, — только это, и сказал: «Если придут снова, а меня нет, передай: экскурсия разрешена для своих».

— В оранжерею! — скомандовал Турецкий. — Будут нам, Слава, кактусы, будет и текила! Помнишь, что он нам в прошлый раз твердил? Температурный режим, экскурсий не водим…

— Может, он не доверял вам поначалу, — с умным видом заявил морщинистый мужичок.

— Я вижу, вы человек бывалый, — Турецкий вложил в эту фразу всю уважительность, на какую был способен, только бы не рассмеяться, — скажите нам: хоть что-нибудь указывало на то, что Ожегов собирается покончить с собой? Подумайте хорошенько.

— Да чего тут думать! — Морщинистый абориген не поддался на грубую лесть Турецкого. — Следователь вчера уже спрашивал, я ему сказал и вам скажу: нет и еще раз нет. Это все гипноз. Я сам видел недавно по ящику: человеку показывают какую-то мигающую хреновину, он отключается, и его потом что угодно можно уговорить сделать, хоть с самолета прыгнуть без парашюта. Двадцать первый век на носу. — Он снова смерил взглядом заезжих сыщиков, на сей раз не оценивающе, а разочарованно, даже с сочувствием, как ископаемых динозавров, невесть откуда взявшихся в наше цивилизованное время.

Он делал страшные гримасы, когда Турецкий с Грязновым бесцеремонно копались в колючках, норовя потревожить их нежные души, но вмешаться не рискнул. Примерно через полчаса их поиски увенчались успехом. Слава, расцарапавший в кровь все руки, извлек на свет папку.

— Обрати внимание, господин «важняк»: если не близняшка, то родная сестра той папочки из Дома моды, — произнес он тихо, чтобы слышал только Турецкий.

— Посмотрим в машине, — заметив любопытный взгляд сопровождающего, ответил тот также тихо.

В мастерской их не ждало ничего интересного: попасть в нее, как ни крути, можно было только через металлическую дверь либо через маленькое окно с решеткой толщиной в большой палец.

— Черт! — Грязнов со злости ударил и без того разодранным кулаком по массивной станине. — Не мог он просто так взять и застрелиться! Бред это все! Может, эти гребаные фээсбэшники его хлопнули, а потом вставили стекло? От них, свиней, всего можно ждать.

Он отправился проверять свою фантастическую гипотезу и вернулся злее прежнего.

«У меня дежа вю, все нынче страдают дежа вю», — думал тем временем Турецкий, не обращая внимания на друга — Славка не маленький. Все это имело место быть в прошлом: и оранжерея с папкой, и якобы самоубийство в закрытом помещении. Но если папку в оранжерее на заре своей карьеры он находил, то такого вот самоубийства, как ни старался, припомнить не мог. Не было такого дела. «Ладно, — решил он, расслаблюсь (лучше, конечно, коньячком) — вспомню».


По пути в райцентр Турецкий пролистывал папку.

— Слушай, Слава: двадцать девять восемнадцать шестьдесят… сорок восемь сто пятнадцать пятьдесят… Улавливаешь?

— Нет. — Грязнов сбавил ход и оторвал взгляд от колдобин. — Ну-ка, ну-ка?

— Поэзия цифр.

— Тьфу на тебя! — Их здорово тряхнуло, и Грязнов вновь сосредоточился на дороге. — Белинский, блин!

— Он кого-то ждал и не хотел, чтобы его посетителя кто-то видел, поэтому распустил охрану. Значит, он ему доверял. А доверять он мог только давнему знакомому.

— Пока все складно, — согласился Грязнов, — дуй дальше…

— Теперь спрашивается: доверял ли Ожегов своим работникам, по крайней мере, тем, кого пригласил в боевое охранение?

— Ну. Хотя наверняка не хотел он никого втягивать в свои дела. Тут ты сам понимаешь, крутой деревенской закваски маловато будет.

— Мы, кстати, не выяснили, что у него за народ здесь. Может, сплошь основной спецназ… Я не к тому веду. Если требовалось сохранить инкогнито визитера, среди ночи это как два пальца об асфальт, выражаясь твоими словами. Тем более что они профессионалы, а местные тут, судя по всему, не из болтливых. Выходит: либо человек сильно уж приметный, какая-нибудь двухметровая баба на одной ноге, либо Ожегов сам хотел своего посетителя подстрелить, если что пойдет не так.

— Я думаю первое вероятнее, если ему хотелось пострелять, подмога не помешала бы. И главное, по-прежнему ни хрена не ясно: откуда у него эта папка? Твой одноногий человек-слон подогнал или наш покойник сам ее где откопал? Или, может, все-таки Невзоров ему ее доставил, а нам он тогда просто не поверил и решил пока у себя подержать? И почему он в конце концов застрелился? А если не застрелился, тогда кто этот спектакль устроил?

В райотдел они ворвались как смерч в застойный лиман. Сразу все задергались, лоснящийся от жира сержант рысью приволок им две чашки кофе, на ходу расплескивая себе на живот, молодой следователь принял их в своем кабинете, сам он остался стоять, так как стульев было всего два.

— Типичный случай суицида, — произнес он скороговоркой, чтобы скрыть волнение, — совершенно типичный.

— Где баллистика, где акт вскрытия? — как можно мягче поинтересовался Грязнов.

— Вот, — следователь перегнулся через него, стараясь одной рукой отыскать в деле нужную страницу.

— Сядьте, лейтенант, не дышите в ухо. — Но тот только отступил на шаг и покраснел.

— Так, входное отверстие: височная кость справа. Пороховой ожог. Выстрел произведен в упор, в момент выстрела ствол был прижат к виску. Судя по углу входа, стрелял сам потерпевший.

— Идея твоя с окном лопнула. — Турецкий снова попытался вспомнить, как решается эта головоломка, и опять не смог. Разве что они на удочке сунули ствол в окно и дернули за крючок. От них, свиней, всего ведь можно ждать.

— Тьфу на тебя в очередной раз, — Грязнов продолжал шуршать страницами в надежде найти хоть какую-нибудь зацепку. — Пистолет Макарова… В обойме не хватает одного патрона… Анализ характерных следов показывает, что выстрел совершен из означенного оружия. Кроме того, на рукоятке следы пальцев Ожегова.

— Кто сегодня приезжал осматривать место происшествия? — спросил Турецкий.

Расслабившийся было лейтенант сделал попытку принять положение «смирно».

— Был звонок из Москвы, из ФСБ. Я как раз был в кабинете начальника отделения, говорил лично.

— Что они спрашивали?

— Обнаружил ли я какие-нибудь странные документы…

— Ну и… — Турецкий с Грязновым переглянулись.

— Нет. Ничего такого я на месте происшествия не обнаружил.

— Чем они еще интересовались?

— Все, вроде больше ничем.

— А где акт судмедэкспертизы?! — неожиданно выкрикнул Грязнов. — Может, были обнаружены следы борьбы?!

— Дак… Самоубийство же, суицид…

— Лейтенант, — Грязнов поднялся с самым грозным видом, — я вас ненавижу! Пусть ваш сраный патологоанатом обнюхает все до последней царапины! Мне нужны следы борьбы. — Он обернулся к Турецкому: — Здесь сплошные говнюки и засранцы. Надо сюда отправить опытных экспертов. И еще, лейтенант, пусть снимут отпечатки пальцев с патронов. А сами отправляйтесь на место происшествия и выясните рецепт изготовления текилы, — добавил он уже с порога.

Всю дорогу до Москвы Грязнов с Турецким молчали. Почему молчал Грязнов, Турецкий не знал, сам же он вспоминал, когда ему приходилось сталкиваться с подобным самоубийством и в чем тут закавыка.

— Блин, Славка! — Он хлопнул приятеля по плечу, и тот едва не потерял управление.

— Ты что, охренел совсем?

— Мы идиоты, прям как дети малые. Я такую фигню еще школьником читал: засов сломали изнутри, выворотили с мясом, замок заклинили какой-нибудь подходящей мелкой железкой — той же стружкой. Потом, когда дверь своротили трактором, подумали, что при этом сорвали и засов.

— Два дебила! — Грязнов сплюнул в окно: — Полдня пролазали — не смогли допереть, я себя ненавижу. Тебя тоже, но меньше.

— И я нас ненавижу, в особенности тебя. Поехали на Петровку, нужно еще раз посмотреть на ту папку из Дома моды. Если я правильно соображаю — здесь, в ожеговской, ключ к шифру.

— Тебе б мед, да еще и ложкой, — огрызнулся Грязнов больше для порядка, он и сам уже был охвачен сыскным азартом. А что, если они сейчас одним махом расколют это дело или хотя бы продвинутся далеко вперед?!

Они проколдовали над шифром до глубокой ночи, но ничего прочесть не смогли, даже бутылка коньяка из стратегических запасов не помогла.

— Иди к себе, там у тебя лучше получается, родные стены помогают мыслительной активности, — закрыл Грязнов прения после того, как Турецкий в двадцатый раз заявил, что все понял, осталось только чуть-чуть подумать.

Остановились на следующем: через УВД области Грязнов завтра же с утра договаривается о подключении к делу своих людей. Пошлет группу криминалистов на место происшествия, пусть там все изучат как следует, на высшем уровне, а не так, как районные обалдуи. Дальше: поскольку ниточки тянутся к тому же треклятому ФСБ, он поручит следователю работать шумно и напролом, чтобы успеть поднять побольше ила со дна, пока у них не отобрали дело. Еще одного своего оперативника из МУРа изыщет, чтобы прикрывать этого областного следователя, смотреть, как друзья-коллеги будут садиться ему на хвост. Этот тоже может не особенно надрываться: на самом деле его задача усыпить бдительность противника. Осуществлять настоящее наблюдение за ситуацией Грязнов вызвался уговорить по-родственному своего племянника Дениса и его архаровцев из детективного агентства «Глория». Турецкий же пока работает извилинами — раскручивает шифр.

На следующий день Грязнов получил информацию по делу и вынужден был признать: идея Турецкого о том, что Ожегов собрался пугнуть посетителя пистолетом, выглядит не так уж фантастично. Первым пришло сообщение из района:

«…Среди патронов, находившихся в обойме, на всех, кроме одного, следы пальцев Ожегова. Один патрон отпечатков пальцев не содержит. Положение его в обойме установить не удалось, так как патроны были извлечены ранее и хранились в произвольном порядке…»

— Бред какой-то, мудаки, — тихо злился Грязнов, хотя ничего лучшего в глубине души он и не ожидал, фраза же «хранились в произвольном порядке» его просто доконала.

«…у основания шеи с правой стороны сзади обнаружен кровоподтек размером 4 на 1,5 см от удара тупым предметом. Травма прижизненная, была нанесена за час до смерти — гематома незрелая».

На обратной стороне наличествовало приложение.

«Первый способ.

Колючки удалить, мякоть нарезать кубиками 2 на 2 см…»

«Вот же ж гадство, — подумал Грязнов, — бумаги у них, что ли, не было, придется приобщать акт к делу».

Группа экспертов-криминалистов обнаружила еще одну существенную деталь: застрявшую в стене пулю, выпущенную из пистолета Ожегова. Фокус с засовом был проделан именно так, как «проницнул» Турецкий.

«Так, — подумал Грязнов, — вся эта халтура с самоубийством этим дерьмовым разлезлась по швам. Туда ей и дорога. Выходит, Сашка оказался кругом прав. Ожегов в своего убийцу или убийц выстрелил первым».


13


Визит старшего следователя по особо важным делам Генпрокуратуры в ФСБ не вызвал особых проблем. После звонка Меркулова в ФСБ примерно через час бюрократическая машина совершила необходимое число оборотов и тактов, в итоге Турецкому предоставили возможность встретиться с бывшим начальником Ожегова.

Формальная причина для визита — выяснить, кто именно из сотрудников ведомства и с какой благой целью посетил место гибели своего бывшего коллеги, а также откуда им стал известен сам факт смерти Ожегова, весьма сомнительно, чтобы информация прошла по официальным, так сказать, каналам. Следовательно, остается предположить, что покойного «вели» с момента его приезда в Москву. Главная же задача, поставленная Турецким самому себе, была сформулирована так: дать понять, что нам кое-что известно о материалах, хранившихся у Ожегова, и о том, как они к нему попали. Попытаться выяснить, с кем он встречался перед смертью.

Турецкого долго томили по разным приемным, препровождая от одного кабинета к другому. Соответственно он настроился на разговор с мрачным, неприятным человеком, в чине полковника или скорее подполковника, которому известно все обо всех на свете, в том числе и о самом Турецком, только относительно Ожегова он будет пребывать в полном неведении.

Турецкий уже почти видел своего собеседника, стал придумывать ему особые приметы, но в результате оказался в обществе двух генералов.

Его принял сам первый заместитель директора ФСБ Иванов, в кабинете которого присутствовал генерал-полковник Расторгуев, также заместитель директора ФСБ, возглавляющий борьбу с организованной преступностью.

На воображаемого мрачного деятеля тянул только Иванов — мелкорослый, со своими постоянно полузакрытыми глазами. Расторгуев в данное амплуа не вписывался абсолютно: был он высокий, скорее подтянутый, чем худой, около пятидесяти лет, с жидкими, слегка седыми, тщательно уложенными волосами, аристократическим лицом и низким носовым голосом, в его речи то и дело проскакивали патетические интонации, как будто он только что вернулся с торжественного собрания и пребывает под впечатлением услышанного.

Иван Францевич Иванов, видимо, страдал каким-то врожденным дефектом век. Они были тяжелыми, набрякшими и едва приподнимались над глазами, кроме того, он был небольшого роста, поэтому, чтобы взглянуть на лицо собеседника, ему приходилось высоко задирать голову. Седые коротко остриженные волосы начинались почти от бровей, не оставляя даже намека на высокий лоб интеллектуала, губы почти не просматривались — настолько они были тонкими. Зато рукопожатие чувствовалось еще несколько минут после того, как он отпускал руку.

Турецкому улыбались и предложили чаю.

— Вы были в свое время непосредственным начальником Ожегова? — спросил Турецкий Иванова.

— Он приходил три дня назад, искал сослуживцев, старых знакомых, — как будто не расслышал вопроса генерал.

— А Ожегов не говорил, какое дело привело его сюда? Ведь, насколько мне известно, он много лет просидел среди своих овощей-фруктов, в столицу носа не казал, говорят, неплохо себя чувствовал. Не ностальгия же его замучила.

— Он ничего не объяснил в точности. — Иванов легко поднялся и стал мерить кабинет короткими шагами. — Не вдаваясь в детали, обстояло все примерно так: он якобы собирался получить от кого-то чрезвычайно важные документы, — генерал сделал эффектную паузу, — которые требовали соответствующей реакции. Но все должно было пройти тихо, без шума. И главное, они не должны были попасть не в те руки.

— То есть он просил поддержки или сам предлагал вам свои услуги?

Генералитет и этот вопрос оставил без внимания, и Турецкому пришлось продолжить:

— Он хотя бы намекнул, о чем идет речь? И почему вы обо всем этом рассказываете мне, если документы Ожегова столь важны?

— Нет, не намекнул. А почему вам… У нас должны быть причины вам не доверять?

— Нет, полагаю. Но согласитесь, у вас несколько больше возможностей разобраться в этом деле. К тому же эти документы такая вещь…

— Что вы имеете в виду?

— Чтобы реакция на них, как вы говорите, была соответствующей, реагировать нужно лично. К тому же остается источник документов…

— Мы искали эти бумаги и не нашли, — веско высказался Расторгуев, опередив своего коллегу, у которого, видимо, тоже было что сказать. — А вы, очевидно, невнимательно слушали. Повторяю: главное, чтобы они не попали не в те руки. И доверять можно только себе. Быть может, у вас в этом плане обстановка лучше, хотя обольщаться не советую. Мы предоставим вам несколько фамилий, это бывшие сослуживцы Ожегова, он мог к ним обратиться. Мы, разумеется, также параллельно проверяем эти контакты, но это не должно вас смущать. Вы удовлетворены?

— Простите, последний вопрос. Как вы узнали о смерти Ожегова?

— Естественным образом. До свидания.

Турецкий решил для себя, что после скандала с подставкой Храпунова фээсбэшники на некоторое время сменили линию поведения и теперь играют в добрых, честных партнеров, готовых поделиться любой информацией. Только попроси.

Однако цена этой информации наверняка три копейки в базарный день — ничего нового, такого, что бы мы до того не знали, они нам не сообщили.


14


Турецкий с утра сидел в своем кабинете и в сотый, наверное, раз только за сегодняшний день перечитывал одну и ту же фразу с последней страницы ожеговской папки: «Если у тебя есть фонтан, заткни его, — дай отдохнуть и фонтану. 47 64 16 19 25 13 23 40 32 89 2 6 35 19 43 32 22 97 21 9 69 23 53 10 38 23 24 30 62 11 47 16 13 21 3 10 35 20 9 11 33 13 78 4 8 90 29 19 20 14 56 22 15 5 19 15 11 10 77 27 21 45 8 26 21 22 28».

Отдавать с таким трудом найденный текст на расшифровку соответствующим специалистам Турецкий с Грязновым не рискнули, и Костя Меркулов поддержал. Ведь утечка информации может происходить откуда угодно.

Позади шефа на почтительном расстоянии пристроилась красная от напряжения Маргарита, та же сакраментальная фраза была выписана у нее на листике и еще десяток исписанных лежали рядом.

То, что это ключ к шифру, и то, что каждое число означает букву, было несомненно. Точнее, не каждое число, букв во фразе меньше, но, по крайней мере, каждой букве соответствовало число. Турецкий, промучившись накануне, к тому же на нетрезвую голову, решил привлечь к своим криптографическим изысканиям свежие молодые силы. «Нужно было сразу ехать сюда, запрягать членов следственной группы, а не пьянствовать, по обыкновению, со Славкой, — клял он себя в который раз, — коньячок — он, конечно, хорош для пробуждения неожиданных ассоциаций, но только не для кропотливых расчетов».

Но члены следственной группы разъехались выполнять поручения Турецкого. Свободной оказалась одна лишь Маргарита. Молодое пополнение, выслушав задание, сразу возгордилось оказанным доверием, выдало фонтан идей, однако ничего такого, до чего Турецкий не дошел бы сам, среди них не было.

Очевидно, что при таком способе шифровки (буква — число) нужно каким-то образом отмечать конец слова, но одиннадцать повторяющихся чисел либо одиннадцать закономерно изменяющихся во всей этой абракадабре Турецкий не обнаружил. Маргарита тоже. Посовещавшись, они пришли к выводу, что перед словом определенным способом должна быть указана его длина. Все равно оставались лишние числа, зачем они нужны — одному богу известно.

Турецкий спал плохо, проклятая цифирь преследовала его всю ночь, поэтому на третьем часу утреннего бдения его стало понемногу смаривать. Из оцепенения его вывел истошный — или так только показалось с больной-то головы? — вопль Маргариты:

— Александр Борисыч! Знаю!

— Что?

— Чтобы увеличить надежность шифра, в зашифрованный текст нужно случайным образом добавить лишнюю информацию. Есть такая теория, кажется…

— Погоди, — перебил Турецкий, слегка покачивая головой, чтобы унять шум в ушах, и усиленно моргая, — сделай кофе и объясни толком, что значит «лишняя информация» и что значит «случайным образом». Как ее потом отсеять?

— Алгоритм должен позволять отсеивать, — сказала Маргарита с умным видом, — числа не на своем месте, слишком большие или слишком маленькие… Вам кофе как обычно или совершенно убойный?

— Что значит «убойный»?! — разозлился Турецкий больше на дурацкий шифр, чем на Маргариту, а еще больше на себя — за опрометчиво данное себе же обещание, пока не раскусит его — спиртного в рот не брать. — Давай кофе, не выделывайся.

Маргарита обиделась, отчего Турецкий разозлился на себя еще сильнее. Однако идея, высказанная Маргаритой, пришлась ему по душе. Выкинуть ненужные цифры к черту — вот это по-нашему. Хотя, говоря строго математически, задача только усложнялась (где они, лишние цифры?), Турецкий накинулся на нее с небывалым энтузиазмом.

Пока Маргарита варила кофе, он уже все понял и обрадовался, как ребенок, с трудом удержался, чтобы не побежать за ней хвастаться.

— Смотри сюда, — сказал он, как только она появилась на пороге с чашкой. — Первое слово — если, 47 64 16 19 25. 64 — долой. 47: четыре буквы, семь добавляем к номеру каждой в алфавите (ё пропускаем), получаем: илсе, наоборот: если. И так далее, учись, пока я жив.

— Круто, Александр Борисыч! Но идею-то про лишние цифры я вам подсказала.

Окончательная расшифровка заняла еще часа три, но рутинную работу Турецкий поручил Маргарите, а сам ходил вокруг и поторапливал.

Обнародовали содержимое при полном сборе бригады. Пришел и Меркулов. Не мог он отказать себе в удовольствии поприсутствовать при историческом триумфе Турецкого.

Большая часть расшифрованной информации относилась к столь славно провалившейся совместной акции РУОПа и МУРа по ликвидации уголовной аристократии во время всероссийской сходки в Москве. Сведения были предельно исчерпывающими: время, место, количество и состав задействованных подразделений.

— Не иначе Мефистофель поработал, — тихо ругнулся Грязнов, удивляясь, кто мог докопаться до этих данных. МУРовскую часть операции он разрабатывал лично и никого, абсолютно никого, не посвящал во все детали.

Далее был список:

Фроловский, Мамаев, Иванов, Кирсанов, Свиридов, Крестецкий, Невзоров, Снегирь… — Анатол.

И еще таблица:

Мамаев — 115,

Кирсанов — 94,

Крестецкий — 38,

Снегирь — 23.

— Прошу высказываться, — предложил Турецкий по праву хозяина кабинета.

— Похоже на то, что перед нами действительно список руководителей или, по крайней мере, членов пресловутой «Кремлевской команды», — откликнулся Грязнов.

— А тебя не смущает, что половина фамилий из этого списка нам неизвестна, в то время как вторая половина — люди знаменитые хотя бы тем, что так или иначе светились в ходе нашего расследования? — задумчиво спросил Меркулов.

Грязнов не нашел, что ответить, и Турецкий, который имел больше времени для знакомства с материалами, у которого была щедрая на идеи Маргарита и у которого уже сложилась своя версия, взял слово:

— Давайте предположим, что настоящие, живые люди скрываются только за нечетными фамилиями. Четные фамилии — это псевдонимы тех же людей, которыми они, возможно, пользуются, чтобы скрывать свое истинное лицо. Таким образом, мы сразу сможем объяснить и табличку. В ней, как видите, псевдонимы и соответствующие им цифры. Я бы, конечно, мог предположить, что это IQ соответствующих товарищей или количество баллов в рейтинге на популярность, но боюсь, все гораздо банальнее — это, скорее всего, суммы денег. Только вот не знаю, тысячи или миллионы и в рублях или долларах.


15


Грязнов пошел на серьезный должностной проступок, если не сказать больше. Впрочем, не в первый раз. Самое время было заняться рыбной ловлей, где роль наживки играл Турецкий. И вместо того, чтобы посадить ему на «хвост» парочку оперативников, Грязнов попросил об этом своего племянника. В такой работе Денис был непревзойденным асом.

Денис с напарником — Демидычем держались от машины Турецкого на почтительной дистанции. И у Турецкого и в машине прикрытия были установлены жучки. Они вели их на поводке длиной примерно полкилометра. Своих подопечных они практически не видели — собственно, этого и не требовалось. Не чаще чем раз в полчаса они приближались метров до двухсот, чтобы проверить, не сели ли наблюдаемым на хвост. Трижды проезжали контрольные точки в заранее условленное время. Демидыч при этом стоял в боковом проулке, а Денис снимал «полароидом» едущих следом за Турецким. Они колесили по столице уже целый день, но результата пока не было — то ли слежка велась чрезвычайно профессионально, то ли Турецкий и вправду оставался чистым: фээсбэшники на приманку не клюнули.

К вечеру набралось около шестисот фотографий автомобилей случайных попутчиков. Денис просмотрел их раз десять — у него все плыло перед глазами, он стал забывать, как выглядела машина на снимке, на который он усиленно пялился пару секунд назад. В конце концов скорее каким-то чудом, нежели в результате целенаправленных усилий, он обнаружил повторение. Бежевая «шестерка», номер «Д 34–32 МЯ», крупным планом заснята дважды, даже трижды. Он опознал ее, выглядывающую из-за махины «лендровера». Причем следят-то, скорее всего, не за Турецким, а за ними!

…Денис высмотрел «шестерку» в потоке машин, она держалась далеко сзади.

— Давай на Объездную, — скомандовал он, благо они были недалеко, — попробуем поиграть в открытую.

На Объездной преследователи отстали еще сильнее, но все равно находились в пределах видимости.

— Разворачиваемся, внаглую пристроимся им в хвост.

Демидычу, имевшему солидный оперативный стаж, план Дениса был явно не по душе, но спорить с начальством он не стал, только крякнул неодобрительно. Они проехали мимо своего хвоста навстречу, снова развернулись и оказались теперь сзади него. Бежевая «шестерка» дала полный газ и резко ушла вправо на первом же повороте, вырулив на какую-то малоезженую дорогу.

— Куда они прут? — прокричал Денис: ветер свистел в открытое окно, заглушая даже шум мотора.

— Не знаю, — прокричал в ответ водитель, — километров через пять какая-нибудь Малая Кацапетовка. Если они знают здешние проселки, уйдут, как пить дать, — и уже тише добавил: — И на хрен было вообще за ними гоняться, сделали бы вид, что не замечаем.

— Там тоже не дураки сидят, — возразил Денис, расслышавший таки последние слова.

Им повезло: в трех километрах от Объездной дорога была перекопана. Преследуемые, вылетев из-за поворота, не успели затормозить и двумя колесами завалились в яму, «шестерка» накренилась, колеса вращались с бешеной скоростью, но это не помогало, машина продолжала медленно оседать, все больше наклоняясь на сторону водителя. Демидыч тоже едва успел затормозить — остановился метрах в пяти от противника. Насколько Денис успел разглядеть, оппонентов было двое. Пока водитель отчаянно давил на газ, пассажир, видя, что им не уйти, выставил в окно автоматный ствол и дал очередь не целясь, даже не глядя.

— Задний ход, — крикнул Денис. Он выхватил пистолет, но стрелять пока не решался.

Они отъехали метров на шестьдесят — семьдесят, скрылись за поворотом, вылезли из машины и, не сговариваясь, стали обходить противника с разных сторон. Те тоже покинули ставший бесполезным автомобиль и укрылись в несчастливой для них канаве. «По огневой мощи фээсбэшники (фээсбэшники ли — еще вопрос), вполне возможно, нас превосходят», — прикинул Денис. Тем не менее отступать он и не думал. Своего напарника он не видел, но знал, что тот где-то неподалеку, наверняка занял уже удобную позицию.

Он описал широкий круг, обогнул край ямы, упиравшийся в высокий холм, скатился по склону и зашел на противника с тыла.

Страха Денис не испытывал — только охотничий азарт. Карабкаясь по-пластунски в засохших бурьянах, он подошел к краю траншеи и собирался осторожно заглянуть вниз, маскируясь за архиколючим кустом шиповника, но нарвался на очередь. Он сумел отпрянуть в последнее мгновение, одна пуля разодрала куртку на левом плече. Тут же он свесил руку вниз и выпустил наудачу целую обойму и сразу откатился на несколько метров в сторону. Плечо ощутимо кольнуло — видно, все-таки его задело. Секунд сорок все было тихо. Денис отполз еще на несколько метров, сменил обойму и стал прикидывать, что делать дальше: спрыгнуть вниз — рискованно, оставаться на месте — бессмысленно. В это время раздались два выстрела несколько в стороне — там, где, очевидно, залег Демидыч. Забыв обо всем, Денис сиганул в траншею, стреляя перед собой.

Метрах в десяти, прямо под тем кустом шиповника, лежал убитый им минуту назад фээсбэшник. Над левой бровью — аккуратная дырка. Денис представил себе развороченный затылок, и ему стало нехорошо. Стараясь не смотреть на покойника, он рванул вперед, держа пистолет в полусогнутой руке на уровне груди. За поворотом траншеи — никого. У противоположного края его поджидал Демидыч, он был цел и невредим.

— Ушел гад, — сообщил он раздосадованно, — я не стал стрелять, хотя мог его снять. А он, козел, дважды в меня пальнул. Где второй?

— Там. — Денис махнул рукой за спину. Только теперь он осознал, что убил сотрудника ФСБ при весьма сомнительных обстоятельствах. Пусть это была самооборона, все равно история эта может выйти ему боком.

И не ему одному.

Турецкий надел наушники и проверил магазин своего табельного «Макарова». Далеко впереди белела мишень. В соседней кабинке Грязнов пытался показать класс: стрелял с двух рук по двум мишеням одновременно. Получалось у него, в общем, неплохо, хотя пули ложились слишком далеко друг от друга. Турецкий решил взять кучностью. Он высадил всю обойму — пулевые отверстия образовали сплошную дыру размером с пятирублевую монету.

— Круто? — осведомился он, когда мишени подъехали к стрелкам.

— На спор, выстреливаю любую фигуру, — завелся Грязнов, видимо, не удовлетворенный своими результатами, — или давай лучше в крестики-нолики.

Он вытащил из кармана маркер и начертил на мишени сетку 20 на 20 сантиметров. Бросили монетку, Грязнову достались нолики и право первого хода. Едва прищурившись, он виртуозно уложил пять пуль в кружочек в правом верхнем углу сетки.

Турецкий вскинул пистолет с намерением заблокировать центр поля, тщательно прицелился и нажал на спуск. Но в момент выстрела его вдруг что-то толкнуло в сторону, как будто несильный хук слева. Пули веером ушли в потолок, в ушах раздался грохот, а наушники оказались на полу, и как они умудрились свалиться с головы, было непонятно.

— Мазила, — обрадовался Грязнов.

Турецкий поднял наушники и с удивлением обнаружил аккуратную сквозную дырочку в правом, как раз параллельно поверхности щеки.

— Славка! Или я рехнулся, или в меня стреляли.

— Горазд ты сочинять объективные причины для собственных промахов. Стреляй уже!

— Смотри, недоверчивый ты мой. — Турецкий продемонстрировал другу наушники, и они оба растерянно оглянулись.

В тире больше никого не было. Стреляли они в подвале ГУВД, и мероприятие не было запланировано заранее. Просто осточертело все. Гэбэшники, ротозеи из региональных органов, тут еще Денис в переделку попал, да и перспектива по новой углубляться в дело Невзорова тоже не радовала. Решили разрядиться.

Разрядились, называется.

Грязнов стрелой метнулся осматривать все закоулки, которых, как таковых, собственно, и не было, никаких средневековых тайных ниш за коврами и даже окна, через которое мог стрелять снайпер. Турецкий заглянул в каморку, где спокойно попивал чаек добродушный пухленький смотритель тира Егорыч. Он тоже ничего не видел и ничего не слышал.

Примерно просчитав траекторию выстрела, Грязнов отыскал на полу сплющенную пулю, хотя таких там валялось предостаточно и с уверенностью утверждать, что эта — именно та, было невозможно.

— Славка, у тебя в штате нет случайно бестелесных сотрудников? Мы бы тогда сразу вычислили злодея…

— А может, рикошет? Может, это ты сам в себя?

— Или мы слишком близко подобрались к кому-то. Кто-то занервничал.

— Тогда почему не добил? Ведь мог же добить. Одним выстрелом больше, одним меньше…

— Слава, ты уверен в этом Егорыче, мог он купиться?

— Купиться он может и мог бы, но пальнуть и ускакать козликом, так, чтобы мы не заметили, вряд ли. Ему же уже за шестьдесят.

— Да, тут ты прав. И из-за угла стрелять не могли, судя по дырке. Убийца стоял прямехонько у меня за спиной.

— Так почему не попал?

— А ты хотел, чтобы попал?

— Нет. Наверное…

— Наверное?!

— Смотри, у тебя голова, как у лошади, а стреляли с пяти шагов, не больше, ты что, маятник качал?

— Не помню, может, отклонился.

В тир вбежал молоденький дежурный лейтенант.

— Вячеслав Иванович! Вам звонят из Генпрокуратуры, сказали, очень срочно.

— Это не ты звонишь? — поинтересовался Грязнов у Турецкого.

— Не-а.

— Значит, Костя.

Пока они поднялись в кабинет Грязнова, Меркулов уже отключился, но секретарша записала все, что он хотел передать: «Оба! Срочно!»

Меркулов встретил их долгим осуждающим взглядом, заканчивая телефонный разговор, и взглядом пригласил садиться.

— Меня только что вызывали в администрацию Президента…

Турецкий и Грязнов молча ждали, что Костя скажет дальше. Только ради того, чтобы пожаловаться на очередной клистир со стороны начальства, он не стал бы требовать их срочно, да еще вдвоем.

— Вы для себя решили, вообще, Невзоров был хороший или плохой?

— Хороший, — кивнул Турецкий.

— Плохой, — возразил Грязнов.

— Неоднозначный, — уточнил Турецкий.

— Ясно, — вздохнул Меркулов. — Очень сжато изложите, что у нас есть сегодня по этому делу.

— Новый взгляд?

— Наираспоследнейший.

— Невзоров проник в суть и свойства «Кремлевской команды», и за это его убили, а после и его друга, который шел по его стопам. Когда в него стреляли, он как раз собирался доложиться своему гэбэшному начальству, — высказался Турецкий, они с Грязновым как раз накануне обсуждали сведения, выуженные из папки Ожегова.

— Или наоборот: он продался той же «Кремлевской команде» с потрохами, и его замочили хорошие «кроты», чтобы он их не выдал, — продолжал настаивать на своей точке зрения Грязнов.

— Подведем итоги: в одном вы солидарны, «Кремлевская команда», как ее ни называй, существует и Невзоров каким-то образом был с ней связан. И кто у нас кандидат номер один на роль руководителя этой структуры?

— Фроловский, — выдохнули сыщик и следователь.

— Аргументы?

— Он значится первым номером в расшифрованном списке, — напомнил Турецкий, — напротив него — самая крупная сумма… И если это действительно он, то как человек, обладающий огромной властью и информацией, способный реагировать на малейшие наши телодвижения, Фроловский представляет собой чрезвычайную опасность.

— Хм, — сказал Меркулов.

— И потом, в Турецкого час назад стреляли, — вскользь сообщил Грязнов.

— Та-а-ак, — протянул Костя. — Почему не доложились?

— Так ты сам не дал. Сразу начал про администрацию. Что там, кстати, было?

— Кто стрелял? Где? И почему ты жив? — пропустил вопрос мимо ушей Меркулов.

— Еще один сердобольный, — возмутился Турецкий, — все вы моей смерти хотите!

— В тире стреляли. Кто — неизвестно. Миллиметраж классный: чуть левее, и через Сашкину башку на звезды смотреть было бы можно.

— И как это связано с данным расследованием?

— А с чем это еще может быть связано? Других серьезных дел у меня сейчас нет. По крайней мере, таких, где подозреваемые имели бы тяги везде и всюду. Не с крыши же кирпич уронили. Это любой дурак мог бы. А в милицейских подвалах, в присутствии самого врио начальника МУРа — это особая, редкая наглость нужна.

— А Фроловский, значит, и есть человек, обладающий той самой редкостной наглостью?

— В тихом омуте… — прокомментировал глубокомысленно Грязнов. — Я, конечно, не спец, это вот Сашка с ним коньяки распивал.

— Это странно, — задумчиво произнес Меркулов. — Фроловский не псих и не маньяк, значит, если даже почувствовал, что земля под ним нагревается, в первую очередь попробовал бы уговорить, купить, шантажировать, наконец. Что-то подобное имело место?

— Нет, — пожал плечами Турецкий. — Ты зачем нас звал-то, Костя?

— Я выяснил, что Невзоров был каким-то образом завязан на Германию. Он сотрудничал в нашем торгпредстве в Мюнхене, и прежде чем спускать собак на премьера, советую вам сначала проработать эту линию. Либо она нас выведет на того же Фроловского, либо…

— Либо выяснится, что его застрелили немецкие шпионы и диверсанты, — закончил мысль Грязнов.

— Кроме того, возбуждаем дело по факту покушения на обожаемого А. Б. Турецкого.

…Разрабатывать связи Невзорова в Германии можно было тремя способами. Напрячь старого знакомого Питера Реддвея, попросить его поделиться слухами вокруг русских в Мюнхене. Реддвей руководил специальным международным учебным центром, можно сказать, антитеррористической академией, созданной по инициативе президентов США и России и канцлера ФРГ и действующей под непосредственным контролем ООН и в контакте с НАТО. Неофициально заведение называлось «Пятый левел» — пятый уровень, и располагалось как раз в Южной Баварии, в Гармиш-Партенкирхене. Турецкий два месяца работал у Реддвея — читал лекции, сошелся с ним и даже воспользовался его обширными связями, расследуя дело о серии убийств в Российской государственной библиотеке. Связи у Реддвея действительно были более чем обширные: он фактически занимал пост, приравненный ни много ни мало к заместителю директора ЦРУ США. Иметь таких друзей всегда полезно, тем более что Питер, по классификации Турецкого, относился к категории мужиков стоящих и понимающих и был к тому же абсолютно не заносчив. Турецкий и сам неожиданно оказался Реддвею весьма полезен: тот на полном серьезе коллекционировал русские идиомы и памятники коммунально-бытовой культуры советского периода. Турецкий же, просто по праву рождения, являлся экспертом в этих вопросах.

Реддвей, конечно же, по долгу службы наверняка осведомлен обо всем необычном, скандальном, подозрительном, сомнительном… короче, любом из ряда вон выходящем.

Однако Турецкий сердцем чуял, что беспокоить по пустякам серьезного, занятого человека не стоит, пригодится еще воды напиться. Можно отправиться прямо в Москве в Министерство внешней торговли и попытаться выяснить, зачем они пользовали гения статистики Невзорова. Но эти как всегда станут отнекиваться и перекладывать ответственность друг на друга. Главное — Фроловский моментально обо всем прознает, и пока непонятно: хорошо это или плохо.

Турецкий выбрал третий путь. Он заказал разговор непосредственно с торгпредством в надежде, что там могли быть еще не в курсе (очень маловероятно, но все же) обстоятельств гибели Невзорова.

Когда ему ответили, он попросил к телефону Снегиря.

На самом деле он хотел назвать Невзорова. Там, естественно, ответят, что его в данный момент нет, тогда он, возможно, поговорит с кем-нибудь из его коллег. «Снегирь» прозвучало неожиданно, просто само собой с языка сорвалось, или интуиция сработала на уровне подсознания. Короче, на том конце провода не удивились, попросили подождать, и через пару минут к телефону подошел некто, кто сухо произнес в трубку:

— Снегирь, слушаю.

Голоса Невзорова Турецкий никогда не слышал, но этот вполне соответствовал образу интеллигента-интеллектуала с минимумом вредных привычек и спокойной совестью. Турецкий опешил, но не настолько, чтобы потерять дар речи.

— Старший следователь по особо важным делам Генпрокуратуры России Турецкий. Простите, не знаю вашего имени-отчества…

— А в чем, собственно, дело?

— Хотел побеседовать об одном вашем знакомом, сотруднике администрации Президента… — Турецкий сделал длинную паузу, ожидая, как проявит себя собеседник. Что происходит, он пока не понимал. Либо они ошиблись в том, что Снегирь и Невзоров одно и то же лицо, либо «снегирей» этих развелась целая стая. Снегирь-2 тоже молчал, не выдавая своего волнения ни пыхтением, ни сопением. Жаль, конечно, что нельзя взглянуть ему в лицо.

— Так кто именно вас интересует? — первым не выдержал молчания Снегирь.

— Невзоров Олег Юрьевич.

— А кто вам сказал, что мы знакомы?

— То есть вы его не знаете?

— У вас еще есть вопросы?

— А вы разве ответили хоть на один из прозвучавших?

— Извините у меня много работы. Боюсь ничем не смогу вам помочь. До свидания.

— Подождите! — Но связь уже прервалась.

В Министерстве внешней торговли Турецкого встретили слишком радушно, чтобы полученная информация могла оказаться правдой.

Да, Невзоров действительно сотрудничал с торговым представительством в Мюнхене. Да, было поручение Президента, который сильно заинтересован в российско-германских отношениях, причем в экономическом аспекте даже больше, чем в политическом. Да, Невзоров составлял аналитические записки для Президента, прогнозы и рекомендации для его советников по перспективам роста и наиболее реальным направлениям развития. Никаких конкретных деловых бесед с немцами не вел, ни с кем не встречался, ни на что не влиял, ничем не распоряжался и т. д., и т. д., и т. д.

В результате Турецкий все-таки позвонил Реддвею и уговорил его посодействовать. Для прояснения обстановки понадобилось меньше суток.

— Привет, Александр. — Питер позвонил часов в восемь утра по среднеевропейскому времени, то есть как только пришел на работу. При этом он уже что-то шумно прихлебывал: пиво или кофе — и громко пыхтел — очевидно, снова взялся сгонять лишний вес и взбирался на свой третий этаж пешком по лестнице. — С тебя, как это у вас говорят, ма-га-рыч!..

— Не заржавеет, — откликнулся Турецкий, который в отличие от своего далекого друга провел на работе уже битых два часа и все это время только и делал, что пытался объять необъятное, еще и еще раз перечитывая материалы дела.

— Что значит, «не заржавеет»?! Новая идиома?

— Это когда обязуешься сделать что-то всенепременно, говоришь: за мной не заржавеет, типа вашего американского «trust me».

— За мной не заржавеет, — со смаком по слогам повторил Реддвей, страстный коллекционер и популяризатор русских идиоматических выражений. — Да, твой Снегирь есть птица высокого польота. Я правильно сказал?

— Правильно, правильно…

— У Снегиря счет в Дойчебанке. Как думаешь, сколько на нем?

— Не знаю.

— А сколько тебе не жалко?

— Миллион баксов.

— Двадцать три.

— Двадцать три миллиона?! — Турецкий присвистнул от изумления. — Счет Снегиря или Невзорова?

— Снегиря. Причем деньги пришли окольными путями через разные банки в разных странах, кое-что положили прямо в Мюнхене наличными. Потом все это концентрировалось, но мои ребята проследили: вся сумма из России. Деньги грязные. Очевидно, от нефти.

— Ты уверен?

— Абсолютно. Пока они просто лежат мертвым грузом, но, если тебя это интересует, я бы советовал поторопиться. Скоро они наверняка завертятся, и концы будет найти труднее.

— Да уж. Огромная тебе благодарность от лица всех честных россиян.

— Спасибо в карманы не кладут. Я правильно сказал?

— Не положишь, — поправил Турецкий. — С первой же оказией высылаю черный хлеб, кильку, соленые огурцы и деревенский самогон. А к этому, разумеется, прилагается моя готовность на любые жертвы в пользу твоей персоны.


«Черт, ну почему все всегда нужно делать через задницу! Почему Реддвей смог выяснить за двенадцать часов больше, чем я за две недели работы? — думал Турецкий. В конце концов, дело на контроле у Президента или нет? А я, А. Б. Турецкий, как бы его личный представитель в бесконечном процессе соискания истины. И при этом меня, А. Б. Турецкого, пинают все, кому не лень, опосредованно пиная тем самым Президента».

— Я прав?! — спросил Турецкий сам себя и сам себе же ответил: — Прав!

«Все, иду к Косте, пусть устраивает аудиенцию. Если это расследование никому не нужно, в том числе и Президенту, пусть сам мне об этом скажет, прямо в глаза. Я пойму. Если нет, пусть строит своих зажравшихся чиновничков и пусть они колонной по двое несут мне свои показания по этому делу. И еще допуск к любой секретной информации».

У Турецкого дух захватило от собственной наглости. Но к Меркулову он все же собрался. Если запас эмоций не растеряется по дороге, то по крайней мере Косте будет жарко. Правда, непонятно, чем он конкретно провинился.

Вылетев в соседний кабинет, Турецкий остановился как вкопанный. Маргарита сидела за своим компьютером, и с монитора на нее смотрело живое хитрое лицо Президента.

— Смотрите, Александр Борисыч, Президент проводит телеконференцию. Лично отвечает на вопросы сограждан.

— Что значит «телеконференция»?

— «Теле» это от слова «телефон», а не «телевизор», — объяснила Маргарита. — У Президента есть личная вэб-страничка в Интернете, а еще примерно раз в два месяца он проводит открытые конференции, где каждый может со своего компьютера задать ему вопрос и в зависимости от имеющихся возможностей компьютера получить либо текстовый ответ, либо видеокартинку — и все это в режиме реального времени. Я вот тоже хочу послать вопрос.

Турецкий прочел на экране текст этого Маргаритиного вопроса: «Поскольку в России законы — скорее обычаи, чем законы, как вы относитесь к введению прецедентного права как генерального направления судебной реформы?»

— Рит, дай порулить, — попросил Турецкий. — У меня тоже наболело.

— Ну, Александр Борисыч, время конференции заканчивается, а там еще очередь, желающих-то много, — заупрямилась стажерка.

— Маргарита, — нахмурился Турецкий, — не жадничай. Если я с ним сейчас договорюсь, обещаю задать твой вопрос в личной беседе и подробно законспектировать ответ.

Маргарита посмотрела на Турецкого недоверчиво, но все же уступила свой стул и объяснила, как заменить текст вопроса. Несмотря на то что пять минут назад Турецкий был готов разразиться перед Президентом целой лекцией, сейчас все мысли у него испарились. «Господин Президент, пишет вам…», нет, не так, «К вам обращается следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры Турецкий А. Б.», нет, просто «Турецкий. Прошу оказать содействие в расследовании дела, которое у вас на контроле…», нет, «Дело об убийстве сотрудника вашей администрации Невзорова. Подробности хотел бы сообщить при личной встрече».

Пока Турецкий вымучивал вопрос, Президент закончил излагать свой взгляд на проблему погашения долга шахтерам и перешел на отношение его и его семьи к крупным домашним животным.

— Как слать? — осведомился Турецкий.

— Давите «Send».

Турецкий нажал, и строка исчезла с экрана, видимо, улетая по проводам на Старую площадь. Ответа он не дождался. Минут через пять на экране возникло лицо пресс-секретаря, который с исполненным сожаления видом сообщил, что время конференции подошло к концу, но все вопросы, на которые не успел ответить глава государства, без ответа не останутся. Не далее как через неделю планируется «горячая линия» на радио «Эхо Москвы», а на особо личные и конфиденциальные вопросы Президент ответит лично в письменном виде.

Турецкий решил, что его вопрос относится как раз к последней категории, но вместо письменного ответа Президента на следующий день он получил устное распоряжение Кости Меркулова срочно явиться к нему в кабинет.

— Поздравляю, Александр Борисович, вы отстраняетесь от дальнейшего ведения дела, — хмуро сообщил Костя.

— Спасибо, — в тон ему ответил Турецкий. — А почему поздравляешь?

— Потому что тебя всего лишь отстранили, а могли бы и вовсе с работы попереть.

— За что?!

— За хамство, превышение полномочий, нарушение субординации и еще много чего в особо крупных размерах.

— Не понял.

— Пасквили компьютерные писал?

— Мне казалось, у нас демократия, — встал в позу Турецкий.

— Когда кажется, креститься надо. Иди отсюда и скажи спасибо, что тебе не пришлось на себе испытать гнев Милютина, который до того перенес головомойку в администрации, где до того… Короче, заварил ты кашу.

— Но Президент-то хоть прочел?

Меркулов только отмахнулся.


16


Защищать капитана Храпунова Гордееву не хотелось. Для многих адвокатов по большому счету безразлично, виновен их подзащитный или нет. Во-первых, деньги: кому-то они все равно достанутся; во-вторых, слава: чем безнадежнее дело, тем значимее выигрыш, ну и, наконец, опыт. Денег на этом деле было не заработать, славы тоже, опыт, конечно, вещь немаловажная, но главное, ознакомившись с материалами дела, Гордеев был уверен, что Храпунов все-таки виновен.

Правда, первая же встреча с подзащитным несколько поколебала эту уверенность. Храпунов слово в слово повторил свое чистосердечное признание и сам предположил, что оправдать его не сможет даже самый гениальный адвокат. Да ему этого не особенно и хочется. Он, мол, совершил преступление, значит, должен быть наказан.

Гордеев уже знал, что убийство Невзорова раскручивал Саша Турецкий и что в какой-то момент он был отстранен. Знал он теперь и что завершал дело и передавал его в суд генерал Попов, замначальника Следственного управления ФСБ.

Все было гладко и стройно, но Гордеева неприятно удивила одна маленькая деталь: Храпунов пересказывал свое заявление дословно, тупо глядя перед собой, не испытывая никаких эмоций, кроме облегчения в конце рассказа. Как ребенок, которого долго третировали, заставляя выучить стишок. Вот он встал на табурет, отбарабанил и слез, испытывая восторг от того, что пытка наконец закончилась. Да и рассказывал Храпунов об обстоятельствах дела совсем не так, как излагал на бумаге. Складывалось впечатление, что писал он показания не сам, а под чью-то диктовку.

Попытки разговорить его ни к чему не привели: либо он не доверял Гордееву, либо опасался, что их разговор прослушивается.

Пользуясь старыми связями в прокуратуре и МУРе, Гордеев сумел добыть личное дело и несколько старых рапортов Храпунова. Он был прав. Капитан оказался родом из глухого Нечерноземья и, очевидно, когда в школе изучали правила пунктуации, пас коров, поэтому его рапорты отнюдь не пестрели знаками препинания. Точки он, конечно, ставил, а вот запятые у него попадались крайне редко, разве что при перечислении однородных членов предложения. Двоеточия, тире и дефисы были вообще экзотикой. Признание же хоть и было приближено к разговорной речи, но написано абсолютно грамотно.

При следующей встрече в следственном изоляторе в Лефортове Гордеев поставил вопрос прямо:

— Кто написал за вас признание?

Храпунов остался безучастен.

— Сам.

Гордеев протянул ему лист бумаги и ручку.

— Я вам продиктую сейчас пару предложений, а вы их напишете, хорошо?

— Графическая экспертиза? Зря. — Он пожал плечами и покорно приготовился писать.

— «Старший урядник — бравый престарелый казак с нашивками за сверхсрочную службу — скомандовал «строиться».

«У нас, как я уже говорил, еще и по сию пору царствует в литературе какое-то жалкое, детское благоволение к авторам: мы в литературе высоко чтим «табель о рангах» и боимся говорить вслух правду о высоких персонах».

Храпунов писал быстро и небрежно. Почерковедческая экспертиза бы, наверное, подтвердила, что его показания и данный отрывок писал один и тот же человек, но Гордеева, разумеется, интересовал не почерк. Как он и ожидал, Храпунов умудрился пропустить все знаки препинания, кроме концевых точек.

Разумеется, выводов из увиденного вслух Гордеев делать не стал. Подобного рода умозрительные заключения не смогут быть доказательствами в суде. Если Храпунова действительно квалифицированно подставляют, пусть они будут уверены, что он, Гордеев, забрел в очередной тупик.

Для очистки совести адвокат попробовал еще раз разговорить подзащитного, но тот снова не проявил заинтересованности в собственной судьбе. Значит, нужно искать за стенами Лефортова. Ибо если что-то нечисто с признанием, значит, просто не может быть все гладко и с фактической стороной. Значит, нужно искать свидетелей, которых еще не нашли и не обработали гэбэшники.

И Гордеев таки нашел то, что искал.

На заседание суда (а дело на первой инстанции слушала судебная коллегия по уголовным делам Мосгорсуда) он пришел в черном: черный костюм, черный галстук, черные ботинки и черный кейс. Прокурор воспринял это как знак траура по заранее проигранному делу и одобрительно хмыкнул: человек, способный честно признать свое поражение, несомненно достоин уважения.

Но на самом деле траур был не по проигранной защите, а по самому подзащитному. Сейчас Гордеев уже совершенно точно знал, что признание высосано из пальца от первой до последней буквы, что Невзорова Храпунов не убивал, и даже мог это вполне аргументированно доказать. И он несомненно это докажет, ибо справедливость прежде всего. Но вот для Храпунова это оправдание и снятие обвинений наверняка будут равносильны смертному приговору, причем приведенному в исполнение без всяких отсрочек. Те, кто его подставлял, просто не позволят ему жить, зная, что он знает.

Храпунова ввели в зал. Он был совершенно спокоен, уселся, положив руки на железную решетку, отделявшую скамью подсудимых от зала, на Гордеева даже не взглянул. Серая неприметная внешность: не похож ни на служаку-милиционера, ни на киллера. Абсолютно растворим в толпе, и главное — никаких эмоций. Ни страха, ни раскаяния, ни озлобленности или досады — как будто все это происходит не с ним.

Появились судьи, которые почти наверняка еще до начала заседания готовы были вынести смертный приговор. Зал, в котором и было-то человек шесть, помимо основных действующих лиц, встал. И снова сел. Судебный процесс начался. Прокурор в спринтерском темпе допрашивал свидетелей, которые единодушно подтверждали, что Храпунов — злодей и злодейства свои совершал прямо у них на глазах. Причем глаза у всех были добрые, честные и широко раскрытые.

К тому моменту как за дело взялся адвокат, у судей и немногочисленных зрителей сложилось откровенно негативное впечатление о Храпунове-убийце.

До сих пор Гордеев хранил гробовое молчание, даже не пытаясь дополнительными вопросами свидетелям поколебать линию обвинения. Во-первых, свидетелей наверняка хорошо обработали, а во-вторых, большинство из них, скорее всего, действительно свято верят, что в той толпе у «Детского мира» они видели именно Храпунова.

Первым адвокат вызвал санитара морга при институте Склифосовского Перетятько Виталия. Внешний вид свидетеля: испитое лицо, покрытое сеточкой склеротических прожилок, мятоватый пиджак и явно трясущиеся руки, не вызывал к себе особого доверия судей. Но Гордеев на это и не надеялся. То, что этот хронический алкоголик вообще согласился прийти в суд, уже было большой удачей.

— Расскажите, при каких обстоятельствах вы впервые встретили обвиняемого, — начал допрос Гордеев.

Свидетель шумно сглотнул, потянулся к графину, стоящему на судейском столе, но потом вдруг передумал и заговорил довольно красивым зычным голосом:

— Он пришел ко мне на работу… это, в морг, и сказал, что разыскивает, это, без вести пропавшего дядю, который, это, страдал расстройствами памяти и, это, ушел из дома неделю назад и не вернулся. — Перетятько умолк и, видимо, пересилив отвращение, выпил все-таки воды.

Гордеев не торопил.

— Ну, это, он посмотрел неопознанные трупы за ту неделю и, это, выбрал одного.

— И что, он попросил похоронить дядю за счет государства или позволил использовать тело для опытов?

— Не, это, он сказал, что сам похоронит. Дядя был хороший, это… при жизни и много им добра сделал.

— То есть труп он забрал?

— Забрал. Это, подогнали машину и увезли и, это, одежду забрали. Документы я оформил и подписал у начальства. Помню, это, дядю он звал Ивушкин Сергей Романыч.

— А когда этот якобы дядя был к вам доставлен?

— Привезли его третьего ночью. Я, это, дежурил как раз. Только он, это самое, окоченевший уже был совсем. Окончательно. Так что умер, может, и второго. Даже наверняка второго. — Перетятько раскрепостился, и речь его потекла гладко и почти связно. Гордееву даже не приходилось его понукать. А вот Храпунов на скамье подсудимых с каждой минутой все сильнее мрачнел.

Судьям тоже стало интересно, хотя они, в отличие от прокурора, пока не совсем понимали, зачем Гордеев вытащил на трибуну этого алкоголика, и только присутствие в рассказе еще одного, доселе не упоминавшегося трупа, не позволило им прервать допрос свидетеля.

— Храпунов представил вам доказательства, что труп принадлежит именно Ивушкину Сергею Романовичу и что он действительно является его родственником?

Перетятько только виновато пожал плечами и с подкупающей непосредственностью ответил вопросом на вопрос:

— А вы много, это, дурачков знаете, чтобы чужих бомжей хоронили?

Теперь настала очередь прокурора.

— Вы все время употребляете множественное число: они пришли, они машину подогнали, они забрали, кто они и сколько их было?

— Это, один они были, вот этот, который за решеткой сейчас. Я, это, из уважения к ним на вы.

Прокурор с упорством стервятника набрасывался на дополнительного свидетеля, но единственное, что ему удалось, так это заставить Перетятько признать, что он совершил должностной проступок, не проверив вовремя и по всей форме документы у Храпунова. Правда, максимальное наказание, его ожидавшее, — это строгий выговор, ибо увольнять его не стали бы, даже если бы узнали, что на самом деле он абсолютно сознательно продал этот пресловутый труп за четыре бутылки водки и документы оформил задним числом. Только найти честного трезвенника на такую зарплату в условиях полного мертвецов холодильника было не так-то просто. Потому он с легкостью покаялся в своих грехах и на будущее (если к нему вдруг «снова придут торговать тело») решил увеличить цену как минимум втрое, ибо выступления в суде требуют существенных затрат нервных клеток, которые восстанавливаются с трудом и только путем потребления большого количества спиртного.

— Если вы помните, в деле фигурировал сообщник, при участии которого Храпунов якобы убил Невзорова и от которого потом избавился якобы в целях самозащиты. Так вот тело из морга и принадлежало тому сообщнику, и его подсудимый просто не мог убить, ибо убить мертвеца невозможно, — подытожил Гордеев. — Теперь ясно, откуда взялась нестыковка со временем смерти этого человека: эксперты утверждали, что он умер в промежуток с 23 часов второго сентября до 2 часов третьего, а подсудимый — что в районе одиннадцати часов четвертого. Кроме того, из акта судмедисследования неопознанного трупа известно, что у этого мужчины в легких также были обнаружены множественные черные пятна под плеврой (отложения подплевральной пыли) и, кроме того, те же самые переломы ребер, что и у трупа из лесополосы. Вот документы, подтверждающие мои слова. — Гордеев положил перед председательствующим копии актов экспертиз.

Судьи рассматривали бумаги с нескрываемым интересом и смущенно переглядывались.

— Конечно, моего подзащитного можно обвинить в надругательстве и вандализме, но это уже совсем иной случай, — продолжил адвокат. — Таким образом, с одним убийством, которого не совершал Храпунов, мы разобрались, перейдем ко второму, и главному, которого он, кстати, тоже не совершал.

Следующим дополнительным свидетелем был молодой врач-травматолог Васильев (Гордеев сегодня специализировался по медработникам). Этот был гораздо более презентабелен, нежели Перетятько, но и показания его имели на этом процессе гораздо больший вес.

— Когда-либо раньше вы встречались с обвиняемым?

— Да.

— Когда и при каких обстоятельствах?

— Четвертого сентября примерно в половине девятого утра он обратился ко мне с челюстно-лицевой травмой.

— Вы сразу определили, какого рода травма?

— Нет, мне понадобилось сделать рентген. Оказалось, что кроме чисто внешних повреждений: ран и ссадин — мы имеем дело со множественными переломами челюсти.

— И что вы предприняли?

— Как и положено, — располагающе улыбнулся свидетель, — обработал раны, наложил швы, наложил шины.

— Сколько времени заняли у вас эти процедуры?

— С учетом рентгена и анестезии около двух часов.

— И все это время подсудимый находился у вас на глазах?

— Нет, не все, однако более чем на десять — пятнадцать минут я не отлучался, но и тогда с ним оставалась медсестра.

Гордеев предъявил судьям рентгеновские снимки, сделанные четвертого утром и накануне заседания. И без экспертов было ясно, что на снимках одна и та же челюсть с одними и теми же, правда, уже почти зажившими переломами.

Далее адвокат вызвал медсестру, ассистировавшую Васильеву, которая полностью подтвердила его слова, и еще трех вполне заслуживающих доверия обывателей, которые подтвердили, что примерно с 7:20 до 8:30 Храпунов просидел в очереди на прием к врачу.

— Итак, из показаний свидетелей следует, что в момент убийства Невзорова мой подзащитный находился в другом месте и не имел никакой возможности совершить это преступление. Быть может, свидетели обвинения и видели на Лубянской площади кого-то очень похожего, но, как только что было доказано, это не мог быть обвиняемый Храпунов. Его якобы чистосердечное признание, изложенное «собственноручно», было написано под давлением, и после окончания процесса мы намерены подать иск с требованием возмещения следственными органами нанесенного морального ущерба. — Конечно, ни о каком иске Гордеев даже не говорил с Храпуновым, это была его личная инициатива, и защиту он строил исключительно по своему плану, без всякого участия капитана. Теперь Гордеев надеялся, что хотя бы после оправдательного приговора Храпунов объяснит, зачем взял на себя чужую вину.

Прокурор пожелал задать дополнительные вопросы подсудимому, но тот отказался давать показания. К концу судебного заседания он стал мрачным и осунувшимся, казалось, даже похудел.

Судьи удалились на совещание. Храпунов встал со своего места и покорно протянул руки конвоиру. Защелкнулись наручники. Его вывели из зала. Разумеется, благодарных, счастливых улыбок Гордеев от своего клиента не дождался.

Заседание возобновилось через два с половиной часа. Всем предложили встать и объявили решение суда, которое прокурор и подсудимый восприняли с одинаковой мрачной обреченностью:

— Дело отправить на доследование. Меру пресечения изменить на подписку о невыезде. Подсудимого освободить из-под стражи в зале суда.

…На следующий день капитан Храпунов стал жертвой автомобильной катастрофы. Переходя улицу, он попал под колеса мчавшегося на полной скорости КамАЗа и умер, не приходя в сознание, в машине «скорой помощи» по дороге в больницу. КамАЗ с места происшествия, разумеется, скрылся.

Турецкий сидел с Гордеевым на лавочке в ЦПКиО. Гордеев был зол на себя и на весь белый свет, но все же согласился прийти.

— Понимаешь, надо было мне сразу отказаться от этой защиты или ему сразу объяснить мне суть вещей, — запальчиво говорил адвокат.

— Его бы все равно достали, — хмуро отозвался Турецкий. — Будь у нас хоть супернавороченная программа защиты свидетелей, и то достали бы.

— Знать бы хоть кто…

— ГБ конечно, что, есть варианты? Они его подставляли, они и убрали.

— Там все не так просто, Александр Борисыч. Понимаешь, и тот, второй, труп, и удостоверение — слишком много для случайных совпадений. Не ГБ убирало своего Невзорова, но и не Храпунов. Убил кто-то третий. Но кто?

— Юра, ты у меня спрашиваешь?!

— Но ты же вел дело, я ведь тебя немного знаю и не думаю, что тебя можно так легко провести. Это все не было инсценировкой от начала до конца. Они ловко манипулировали реальными фактами и не покупали свидетелей…

— То есть его действительно сдали мафии и он действительно обеспечивал себе отход с этим трупом. Только спокойно залечь на дно ему не удалось, и кто-то все-таки сломал ему челюсть, возможно, сам при этом расставшись с жизнью, и этот труп нам еще предстоит обнаружить…

— Вот именно, а когда вы начали подбираться к его особе, ФСБ просто пропустило сквозь сито всю Москву, и его выловили. Тут уж у него была одна альтернатива — или пасть смертью храбрых с маслиной в башке, или поработать на ГБ в надежде на мораторий на смертные казни, на то, что отсидится в специализированной ментовской зоне, да мало ли чем они его пугали и чего обещали!

— Но как же все-таки удостоверение попало в руки убийц?

— Это, Саша, покрыто мраком. Возможно, действительно роковая случайность: выкрали и попользовались, а потом все одно к одному, а может быть, его действительно с самого начала готовили на роль мученика. Только это нужно быть большим психом, чтобы додуматься до столь извращенного плана.

— Извращения — это как раз по части ГБ.

— Ищи, Александр, ты теперь опять на коне. Мое мнение: не ГБ убило Невзорова, и еще: когда найдешь нового убийцу, звякни заранее, уеду куда-нибудь подальше, не хочу снова оказаться его адвокатом.


17


Фроловский заниматься мелочами не любил. Даже самые незначительные проблемы он решал старательно и аккуратно, что некоторые недоброжелатели и завистники называли «синдромом отличника». Но работать качественно — еще не значит работать с желанием или с пользой, для Фроловского, во всяком случае, это было справедливо на сто процентов. К его великому сожалению, российская государственно-социально-экономическая машина, которой он по идее должен управлять, не то чтобы не слушалась руля — не имела его вообще как такового. Поэтому Фроловский, давно уже расставшийся с розовыми иллюзиями насчет перспектив наведения порядка в общенациональных масштабах, периодически страдал от собственного бессилия наладить по уму деятельность людей и структур, непосредственно с ним соприкасающихся. Создать хотя бы в ближайшей эпсилон-окрестности, вокруг собственной персоны, оазис ответственности и организованной деятельности, цели которой поддаются уразумению, а содержание разбивается на определенные этапы и подвластно контролю.

Он не провозглашал подобных программных установок ни принародно, ни в узком кругу, поскольку всерьез о таком у нас говорят на людях только демагоги, а все остальные — на пьяную голову друзьям и родственникам. Фроловский же демагогию признавал лишь как последнюю возможность отделаться от бестолковых собеседников, которых по рангу не полагается посылать подальше. Даже в вежливой форме. А из родственников он признавал достойной общения только жену, но городить перед ней философские построения давно уже считал неэтичным, признаком плохого тона, что ли, все равно как вести светскую беседу на физиологические темы.

Так что задачу создания рабочей обстановки Фроловский выполнял молча, пыхтел лишь иногда от натуги. От того, что приходится заниматься мышиной возней, решать проблемы на много уровней ниже занимаемого им. От того, что с утра он ворочает миллиардами, а вечером вынужден прерываться, потому что, видите ли, в уполномоченном правительством по кредитной линии банке сломались телефоны. А торгпред или министр приняли свои пол-литра на полчаса раньше официального завершения ненормированного, кстати, рабочего дня. Или наступил большой государственный праздник, и большие государственные мужи, а также средние и малые, все до единого, — празднуют. И положиться можно лишь на избранных, буквально на нескольких человек, равно в большом и малом. А Фроловский стремился ворочать миллиардами без досадных помех…

Переступив порог кабинета, он немедленно перестал думать о себе в третьем лице, рассуждать о своей реальной и возможной роли в истории, отфильтровывать мысли о конкретных проблемах и сразу взялся за дело.

— Будьте добры, соедините меня с нашим торгпредством в Мюнхене, — распорядился Фроловский по селектору и в ожидании связи вернулся к монитору компьютера.

Его просьбы, высказанные даже в самой вежливой форме, подчиненными воспринимались как приказ и выполнялись быстро и качественно. Фроловский сам всегда работал много, целенаправленно и эффективно, того же требовал и от своих сотрудников. Будучи по натуре аналитиком, он всегда просчитывал наиболее вероятные результаты своей деятельности и, как правило, был заранее готов и к успехам, и к неудачам, знал, на кого можно рассчитывать, а кого надо постоянно контролировать. И потому редко нервничал.

Сегодня был как раз тот редкий случай. Он еще раз лично перепроверил сведения о банковских счетах и снова еще раз убедился, что деньги до Германии дошли и даже уже частично израсходованы. Но где же Снегирь?

— Михаил Константинович, Мюнхен. Шубин на проводе, — прозвучал из селектора голос референта.

Фроловский снял трубку и после стандартного обмена любезностями с руководителем торгпредства Шубиным поинтересовался Снегирем.

— К сожалению, его нет, — ответил Шубин. — Был, но не далее как два дня назад отбыл в Москву.

— Тем лучше. Ну что ж, спасибо, не буду вас более отвлекать.

— Да что вы. Насколько я понимаю, вы скоро к нам собираетесь?

— Да, запланирован такой визит. Буду беседовать с канцлером.

— И к нам пожалуйте, посмотрите, как мы тут развернулись.

Далее Фроловский позвонил в ФСБ.

— Иван Францевич, Фроловский беспокоит. Мне нужен Снегирь, срочно.

— Прислать его к вам?

— Да, если не трудно.

Подтянутый, худощавый, с совершенно непроницаемым лицом Снегирь появился минут через сорок.

— Как наши дела? — поинтересовался Фроловский.

— Пока никак.

— Могу я узнать почему?

— Работаем, но конкретных результатов пока нет.

— Чем вы вообще занимаетесь?! — возмутился Фроловский. — Что вы делаете в Москве, если в данный момент должны находиться в Германии? Почему не явились на встречу, почему на вашем месте оказался следователь Генпрокуратуры, почему я должен искать вас по всему миру, если был конкретный договор подробно докладывать мне каждую неделю? Вы не находите, что у меня возникает к вам слишком много вопросов?

— Турецкий на самом деле гораздо умнее, чем выглядит, и его следует опасаться.

— Никакой Турецкий вас волновать не должен. Сейчас же отправляйтесь обратно в Мюнхен. Через неделю я буду с визитом в Бонне и хочу услышать, а лучше увидеть конкретные результаты.


18


Турецкий пил один. Грязнову было не до того: Славку самого крепко взяли в оборот. Какая-то сволочь вчера позвонила ему и без обиняков сообщила: «Если ты, мудак, не перестанешь совать свой нос, куда не надо, Денис твой сядет всерьез и надолго».

Меркулов обещал всяческую помощь и уверял его, что ничего Денису пришить не смогут, — там была чистая самооборона, имеется свидетель, а пришить нахалку — не на тех напали. Но Грязнов слушать ничего не захотел, сказал, что помощи ему от Турецкого с Меркуловым никакой не нужно, сам не сявка, и ушел не прощаясь. С тех пор не звонил. Турецкий особой вины за собой не чувствовал: Денис — не мальчишка, тем более Демидыч. Тем не менее неприятный осадок остался: по их со Славкой милости парень нажил себе неприятности, а работал-то по-родственному, считай, за спасибо. Нехорошо получается… А неприятности что — их нынче всем хватает по самое горло.

Турецкий пил тупо, чего с ним не случалось давно, не для того, чтобы расслабиться, не для того, чтобы прояснилось в голове, не за компанию, просто и монотонно опрокидывал в себя стопку за стопкой, пил, чтобы пить. И почти все время думал о Качаловой. Вывести Фроловского за ушко да на солнышко ему, конечно, не дадут, отстранили же, а понадобится — вовсе размажут по асфальту, так что мокрого места не останется. Правда, огрызаются эти сволочи пока не особенно, но, видать, у них и нужды нет — не чувствуют серьезной опасности. А с Верой Качаловой он протянет Фроловского по полной программе, тоже в своем роде… отстранит от дела…

Выстроив план мести, Турецкий приободрился и принялся мечтать, где и при каких романтических обстоятельствах он столкнется со своей очаровательной родственницей. Предпринимать реальные шаги в этом направлении ему не хотелось, выглядели они все уж чересчур пошло и приземленно, да и подразвезло уже слегка…


19


Лет десять назад однажды утром Вера Качалова проснулась с болью в правом боку. «Неужели печень? — подумала она. — Все не так скучно, хотя вроде рано». Она тщательно ощупала себя со всех сторон. На самом деле это была все та же банальная диванная пружина. Ночной ее враг номер один. Даже пролежанный бабушкин матрац, пожалуй, единственная семейная реликвия, уже не помогал. Да еще этот невозможный скрип. Что и говорить, диван свое давно отскрипел и ни в каких починках не нуждался. Но папа с этим смиряться не хотел и зашивал его вновь и вновь. А Вера мучилась.

Начинался еще один обыкновенный день. Именно в это время солнце краешком заглядывало в комнату, чтоб потом исчезнуть на целый день. Одна только мысль, что опять надо тащиться в ванную комнату, отбивала всякое желание вставать. Раньше Вера пыталась мечтать. Но о чем мечтать теперь? Ведь вчера ей исполнилось уже шестнадцать лет. А впрочем, и мечтать было уже не нужно. Ее мечты проносились мимо в «мерседесах», сидели в дорогих ресторанах, присутствовали на «скучных и утомительных» приемах, лениво прогуливались по Монмартру. И все это было совсем-совсем рядом, кроме Монмартра, разумеется.

Улица встретила Веру резким запахом мусорных баков около подъезда. Новое достижение цивилизации — мусоропровод — убивал все живое в радиусе нескольких метров. Придумал его, наверное, гений, а пользуемся все мы. Правда, зато теперь бабулек-сплетниц на лавочках днем с огнем не найдешь.

— Привет, — сказал Коля, — тринадцать минут. У тебя заметный прогресс, еще немного — и будешь приходить вовремя.

«Еще немного, я вообще приходить не буду», — подумала про себя Вера и улыбнулась.

— Извини, картошку папе жарила. — Вера послушно подставила щеку для поцелуя.

— Никак, себе новые джинсы отхватила. Что, предки расщедрились?

— Да какие новые, из шкафа достала. Еще с прошлого лета лежат, еле влезла. Сначала думала, а не сделать ли шорты, а потом померила, и ничего, дышать можно.

Они шли по улице без особой цели, и Коля, как обычно, вертя головой по сторонам, что-то все говорил, говорил…

— О, смотри какой «мерс» поехал!

— Где «мерс»? — спросила Вера, вздохнув.

— Да вон же! Ну куда ты смотришь? — Колин восторг был бесконечен. — С откидным верхом. Красный. Развивает скорость до 100 миль в час.

— Это сколько в километрах? — В словах Веры едва чувствовался интерес.

Коля завороженным взглядом проводил удаляющуюся машину.

— В километрах? — Он на секунду приостановился. — Что-то больше ста восьмидесяти. Хотя нет, это же морскими больше ста восьмидесяти — сто восемьдесят пять. А сухопутная миля — тысяча шестьсот…

— Да ладно, ладно, Коль. — Вера потянула его за рукав дальше.

— Тысяч пятьдесят тянет, — не унимался Коля.

— Километров?

— Долларов! — Коля удивился Вериному непониманию.

— Неужели так дорого? — Вера попыталась мысленно пересчитать на «Жигули», и у нее получился небольшой караван.

— Вот бы такой, — продолжал Коля. — Представляешь, мы въезжаем во двор…

— И все просто выпадают в осадок. — И Вера снова вздохнула.

Они шли, никуда не спеша, разглядывая витрины фирменных магазинов, и Вера смотрела на дорогие платья и представляла себя сидящей в красной машине рядом с Колей. Хотя он никак в эту машину не вписывался.

— Может, зайдем куда-нибудь, кофейку выпьем? — В голосе Веры слышалась неуверенность.

— Кофейку? — протянул Коля и заерзал мелочью в кармане. — О, смотри! Точно такой же…

Коля даже задрожал от восторга: перед входом в кафе, в сквере, стоял красный «мерседес» с откидным верхом. Это был тот самый, который они видели несколько ранее. Владелец, по-видимому, зашел в кафе.

Подойдя ближе, Вера заглянула в салон и обомлела. Это было не просто красиво. Это было шикарно, сказочно. Как хотелось, утонув в этих сиденьях, проехаться на скорости с развевающимися на ветру волосами… Скользнув взглядом по приборной панели, Вера автоматически отметила, что максимальная отметка на спидометре сто сорок миль в час, и про себя усмехнулась.

— Ну что, по чашечке? — Веру как будто что-то тянуло в это кафе.

— Я бы не отказался, но боюсь, нам это не по карману, — сказал Коля, криво усмехаясь, — эти кафе в центре, сама знаешь.

Вере почему-то стало его невыразимо жаль.

— На кофе нам хватит. — И она решительно взяла его за руку.

В просторном и прохладном вестибюле представительный швейцар спросил их, чего они хотят.

— Кофе, — резко ответила Вера, и грозный страж отступил.

Тут была уютная, обволакивающая атмосфера. Официант подплыл, словно трансатлантический лайнер — великолепный и недоступный.

— Два кофе. — Коля попытался придать своему голосу уверенность и непринужденность.

Пустые глаза официанта не изменили своего выражения, и казалось, он никак не отреагировал. Поразглядывав ногти еще пару секунд, он отплыл.

Именно в это время из глубины зала к стойке подошел человек. Свежесть и цвет лица, спортивная осанка и, самое главное, то, как он держался, выдавали в нем представителя мира обложек журналов мод и газетных разделов «Светская жизнь».

Тем временем официант принес молодым людям кофе и спросил, сразу ли они будут расплачиваться.

— Pourquoi pas? Peut-etre vous voulez encore des gateaux ou des tartines? (Почему бы и нет? Не хотите ли еще пирожных или бутербродов?) — как само собой разумеющееся спросила Вера у обалдевшего Коли.

— Prenez vous les petits fours (Возьмите бисквиты), — автоматически включился в разговор официант.

Но теперь не поняла и Вера.

— Je peur ils ne sont pas tres fraishes (Боюсь, они не очень свежие), — выручил ее незнакомец у стойки.

Коля, покраснев до кончиков ушей, молчал, но Вера разрядила обстановку. Улыбнувшись, она спросила:

— Сколько с нас?

Когда официант выписал счет, Коля покраснел еще больше, у Веры по спине прошел холодок. Коля уже хотел было сказать, что он не притрагивался к кофе, только немного ложкой помешал, как снова выручил незнакомец.

— Можно вас? — обратился он к официанту и взял его за локоть.

Они отошли, слов их не было слышно. Вера заметила, как незнакомец что-то сунул официанту. Тот поблагодарил, улыбнулся и исчез. Незнакомец вернулся на свое место у стойки. Официант принес молодым людям два больших блюда с фирменными бутербродами и пирожными. Вера подошла к незнакомцу.

— Спасибо, мы ваши должники. Но пирожные… — замялась она.

— Ну что вы, я сам когда-то был студентом и знаю, что это такое. Доставьте мне удовольствие. — Он пожал плечами и улыбнулся.

— Тогда, может быть, вы составите нам компанию? — улыбнулась и Вера.

— С удовольствием, — ответил незнакомец и, пристально глядя ей в глаза, представился: — Анатолий. Если только не помешаю.

— Quel temps aujourd'hui a Paris? — спросила Вера как бы и за Колю (который понятия не имел о французском языке) о сегодняшней погоде в Париже, осознавая с ужасом при этом, что говорит она явную глупость, и покраснела.

— Il fait beau, — понимающе улыбнувшись, ответил Анатолий. Возникшая между ними некая неуловимая связь не скрылась от внимания Коли, и это его очень раздражало. Он даже хотел несколько раз вспылить, но сдерживался, скорее удивленный тем расположением, которое выказывала к незнакомцу его подруга.

— Я как раз на прошлой неделе вернулся оттуда с дней Высокой Моды. — После этих слов Анатолия Верины широко раскрывшиеся глаза сказали все, что она не произнесла, — в них были восторг, страстное желание и невозможность.

— Мне кажется, нам пора, — резко сказал Коля и, не смотря ни на кого, направился к двери.

— А как же мороженое и… — Но он уже скрылся в дверях.

— Извините. Я, кажется, вам все испортил, — сказал Анатолий, едва ли извиняясь.

— Ничего. Я, пожалуй, тоже пойду…

— Постойте. В субботу состоится показ мод у Юдашкина. Вот пригласительный билет в первый ряд, — Анатолий привстал, слегка коснувшись ее руки, — я буду вас ждать.

…В субботу она подскочила с постели раньше обычного. Мать, замотанная и уставшая женщина, не обратила на это особого внимания, махнув рукой. Отец же, наоборот, был крайне заинтригован. Совершив свой утренний туалет и наспех выпив чашку кофе, Вера ускользнула из дома.

До начала показа оставалось еще время, и Вера решила прогуляться по парку. Сегодня и солнце светило как-то по особенному, и прохожие, видя ее, улыбались. Время тянулось томительно медленно, как никогда. За сорок минут до начала Вера уже была в фойе Дома моделей и прохаживалась не спеша, разглядывая фотографии. Его машины у подъезда она не заметила. Это ни о чем не говорило. Было еще рано. Ее внимание привлекла одна фотография. Показалось, на ней была изображена ее школьная подруга, с которой они учились еще в пятом классе. Но она поняла, что ошиблась. Вера инстинктивно отдернула руку и отошла в сторону, когда кто-то прикоснулся к ее локтю. Но, обернувшись, увидела Анатолия в безупречном белом костюме.

— Это Катя Лычева. Сейчас в Лондоне представляет новую коллекцию моделей. Работает по контракту уже второй год.

Глаза Веры засветились каким-то особенным светом. Он безошибочно угадывал это состояние.

— Наверно, для этого надо обладать не только впечатляющей внешностью, но и большим талантом, — произнесла осторожно Вера.

— Пожалуй, — сказал он, — плюс немного везения, чуть-чуть поддержки — и все остальное в наших руках.

— Если не секрет, чем вы занимаетесь?

— У меня много интересов в самых разных областях человеческой деятельности. Ну вот, например, помогаю талантливым юным дарованиям найти свое место в жизни. В частности, в модельном бизнесе, — заметил как бы между прочим он. — Ну что ж, нам пора. Пойдемте.

Фойе было заполнено публикой. Вера в своем лучшем платье выглядела очень скромно. Поэтому чувствовала себя неловко. Можно было сказать, что мужчины по стилю одежды и поведению походили на ее спутника, женщины — скорее на девушек с фотографий. Даже престарелые матроны с юными спутниками. При этом публика была весьма разношерстной. Но всех объединяло нечто общее. Может быть, осознание принадлежности к этому кругу, может, некие каноны поведения, может, само их отношение к происходящему событию. Однозначно Вера сказать не могла. Для нее все это было так ново и непривычно. Она много раз видела подобные шоу по телевизору. Но там всегда показывали само представление. Иногда интервью со знаменитостями, да так, что казалось, они с теплотой и любовью относятся ко всем окружающим и к телезрителям. И можно шагнуть в телевизор и запросто протянуть им руку. И хотя Вера не была особенно искушенной в подобных вопросах, она понимала забавность ситуации.

Публику здесь можно было поделить, как сказал классик, на «толстых» и «тонких». Первые, «толстые», даже если они были молоды и худы, передвигались медленно, важно, с легкими следами утомленности на лице. Мол, как все это они уже знают, как все это им уже наскучило, и пр. Но таковыми они были исключительно для «тонких». Когда же «толстые» встречали кого-либо из «своих», лица их сразу расплывались в улыбке, они становились простыми, дружелюбными, искренними, и иногда даже слишком. «Тонкие», похожие скорее на услужливых официантов, шныряли тут и там, словно стараясь успеть обслужить одновременно несколько столиков. Их лица выражали до того неподдельный интерес ко всему происходящему, что это было даже как-то странно. Анатолий под руку (ах, как это понравилось Вере!) провел ее в зал, где они заняли свои места рядом со сценой. Из зала все выглядело совсем иначе, чем по TV. Вера отмечала про себя жадные, пожирающие взгляды лощеных мужчин и откровенное кокетство холеных моделей, что зачастую ускользает от зрачка телекамеры. Она также не могла не заметить, что многие приветливые улыбки были направлены в сторону Анатолия.

— Вы никогда не думали о том, чтобы попробовать свои силы в этом роде деятельности? — спросил он, слегка наклонившись и, казалось, незаметно касаясь губами ее локона.

— Наверное, многие девушки часто представляют себя на месте кинозвезд или моделей, критикуя их и одновременно восхищаясь. Но в конце концов понимают, что это не для них. — В голосе Веры слышалась безнадежность.

Придя домой, она отказалась от ужина (после показа они заезжали в китайский ресторанчик) и сразу удалилась в свою комнату. Легла на диван и закрыла глаза. Весь прошедший день предстал перед нею как сон. Ей стало интересно, как они смотрелись вдвоем. Ему, наверное, лет сорок, хотя выглядит моложе. Отцом его назвать можно было едва ли. Скорее зрелым кавалером. Она вспомнила, как ей не хотелось выходить из его машины, когда он ее подвез к дому. Но не со стороны двора, а со стороны улицы. Не хотелось, чтобы видели соседи. Он ни на чем не настаивал. Она ничего не предлагала. Назавтра они договорились кататься на катере по реке. Вошла мама и сказала, что звонил Коля. Трижды. Но Вере уже казалось, что все это было так давно и не с нею. Да и было ли? Колины угловатые ухаживания, неловкие поцелуи… Кажется, он просил перезвонить… Вера сказала маме, что у нее сильно болит голова и что она ложится сейчас же спать, и опять предалась мыслям о будущем…


На следующий день весь город затянуло туманом. Он ее ждал в назначенном месте, но теперь на другой машине — черном «БМВ». Вера пыталась угадать, сколько стоят его машины и, вообще, сколько их у него. На каждый день, что ли, по одной?

— Сегодня не самый подходящий день для осмотра достопримечательностей. Может, придумаем что-нибудь еще? — улыбнулся Анатолий.

— О, нет-нет, это же так интересно, — зардевшись, заторопилась Вера. — Как ежик в тумане. А разрешат ли прогулку по реке в такую погоду?

— Нас даже будут просить об этом, — пожав плечами, заметил он.

И действительно, когда они прибыли на пристань, их уже ожидали. На двухпалубном катере не было больше никого. И Вера подумала, что им придется долго ждать, пока соберется достаточное количество народа. Они поднялись на борт, и через несколько мгновений катер отошел от пристани.

— А где же остальные пассажиры? — в недоумении спросила Вера.

— Они опоздали и уже вряд ли придут, — сказал Анатолий с иронической улыбкой.

Катер плыл в туман, невидимый и не видящий никого и ничего. Где-то вдали раздавался шум машин, проезжающих по набережной. Иногда прямо перед ними из тумана выплывал какой-нибудь баркас, отчаянно сигналя и светя всеми своими сигнальными огнями.

Их обслуживали два бойких официанта. Столик был накрыт на верхней палубе. Несмотря на шум машин и сигналы проплывающих мимо катеров, создавалось впечатление, что они одни на воздушном корабле, плывущем в неизвестность. Вера не заметила, когда они начали вторую бутылку шампанского. В голове у нее слегка шумело. Но от этого было только легко и радостно. Анатолий вел себя подчеркнуто галантно. Его пиджак плавно перекочевал на ее плечи. Он слегка прижал ее к себе и не почувствовал сопротивления. В голове у Веры все перепуталось. Это великолепие покорило и ослепило ее совершенно. И она уже ни за что не хотела расставаться со всем этим. Если бы он в тот же день попробовал завести их отношения дальше, у него, скорее всего, все бы получилось. Но он не хотел спешить. Все это было для него не только старинной игрой между женщиной и мужчиной, но и своего рода спектаклем. Театром птицелова, который уже соорудил над птичкой громадную клетку, но продолжает расставлять все новые и новые сети, пока птичка сама не залетит в самую маленькую.

Туман начинал рассеиваться. Призраки жужжащих машин постепенно приобретали очертания. Уставшие от прогулки и слегка протрезвевшие от опьяняющих их чувств, они сидели на верхней палубе и слушали Фредди Меркури.

— Вам нравится «Queen»? — Вера слегка прикоснулась к руке Анатолия.

— Да, очень. И я рад, что наши вкусы совпадают, ведь так? — Он накрыл ее руку своей ладонью. Вера покраснела и отвела руку. Их внимание привлек шум сирен множества машин, доносившийся с набережной, и огромная пробка. По мере приближения к месту, откуда раздавался шум, стали слышны крики и стоны людей. Здесь скопилось несколько машин «скорой помощи» и ГАИ. В тумане, скорее всего, произошла авария. И водители, управляя вслепую, давили друг друга, не замечая встречных машин.

— Се ля ви, — сказал Анатолий. — Вся наша жизнь — большая лотерея. Кто-то выигрывает, кто-то проигрывает. Кому-то сопутствует удача, и его везде ждет успех, а кому-то органически не везет. Дак помолимся же об усопших и вознесем молитвы к Господу — «да минует нас чаша сия». Вы знаете, все это лишний раз напоминает мне о бренности и мимолетности жизни. Нужно ловить свой миг удачи, а поймавши, крепко держать, не выпуская. Как говорится — иначе нам удачи не видать.

Авария на набережной несколько испортила общее впечатление от прогулки. Перед расставанием, в машине, он слегка притянул ее к себе и поцеловал. Она не сопротивлялась.

— До встречи.

…Эти три дня совершенно изменили жизнь Веры. Ей трудно было понять, как она жила раньше. Дома она не находила себе места, думая, что, если бы он попытался… и пробовала представить себе, как бы это могло быть. Ей уже приходилось находить некие способы самоуспокоения, когда женщина в ней преобладала надо всем и становилось совсем невмоготу. Вот и сейчас рука ее непроизвольно потянулась к животу и стала мягко его массировать, поглаживая. Она присела на диван, затем откинулась на подушку. Мысли ее шли все дальше и дальше. Повернувшись на бок, она крепко зажала руку между ног и почти почувствовала его руку вместо своей.

В соседней комнате методично работал телевизор. Показывали полуфинальный матч чемпионата мира по футболу. За отца можно было не беспокоиться. Он приклеен к телику до конца тайма. Хотя, правда, в последнее время он стал стучать перед тем, как войти в ее комнату. Мать реализовывала свои домашние духовные потребности на кухне. Можно было не волноваться, что кто-нибудь нагрянет неожиданно.


Это произошло через неделю у него на даче, за высоким трехметровым забором. Она чувствовала себя несколько неуютно в шезлонге. Но после выпитого вина и выкуренной сигареты расслабилась. Трехэтажный особняк походил скорее на небольшой дворец, чем на дом, в котором живут обычные люди. Это внушало ей благоговейный трепет.

Анатолий подошел к ней сзади и стал нежно целовать волосы, вдыхая сладостный запах чистого юного тела. Она не сопротивлялась. Его губы осторожно перебрались к мочке уха и стали нежно ее целовать, потом слегка покусывать, как бы играя. Он поцеловал ее в губы естественно, но настойчиво. Потом ниже, в шею, грудь. Его руки ласкали ее живот, затем грудь. Она раскрылась и растаяла. Он поднял ее на руки и перенес на водяной матрац. Их тела сплелись воедино. В разные стороны полетела немногочисленная одежда… И она почувствовала резкую боль. Но она хотела этой боли, жаждала ее, хотя все ее тело противилось и дрожало. Потом что-то случилось, и где-то в глубине ее живота возникло новое ощущение, которое каждый раз, при его очередном толчке, вместе с болью уносило ее в неведомые доселе выси. На мгновение возвращало чуть-чуть на землю, как бы касаясь кончиками пальцев, и снова ввысь. Затем все как-то сразу стихло. И лишь осталась ноющая боль внизу живота и томная усталость.

«А ведь я теперь женщина, — подумала Вера. — Как странно».


20


Александр Борисыч! Вам звонят, — робко поскреблась в дверь Маргарита, получившая строгое указание блюсти уединение горячо любимого начальника.

— Кто? — недовольно прокричал Турецкий.

— Дама.

Все женщины делятся на дам и не дам. Так выпьем же за дам… Он выпил за дам.

— Давай!

— Здравствуйте, Саша, — это была Качалова, от неожиданности он даже поперхнулся.

— А я пью за вас.

— Неужели? — Она замялась и молчала несколько секунд. — Ну и как, много уже выпили?

— Место осталось. — Он чуть было не сказал: «Сейчас схожу еще освобожу». «Да что я, в самом деле, — обругал себя Турецкий. — Совсем допился, старый козел…» — Компания у меня здесь — просто замечательная.

— Кто эти замечательные люди, я их знаю? Или вам неудобно при них…

— Почему же, у нас друг от друга никаких секретов. Турецкий Александр Борисович — прекрасный человек, знаете такого?

— И это все?

— Честно говоря, да. Но не количество важно — качество. Хотя, если наши ряды удвоятся…

— Что ж. Ждите. Берегите место.

— Погодите! — Он хотел договориться о месте встречи, но она уже повесила трубку. Вот же ж блин! Не хватало только, чтобы Качалова явилась сюда собственной персоной. А с другой стороны — она же родственница. А, черт с ним со всем! С земли не сгонят, дальше фронта не пошлют.

Он причесался, слил последнюю стопку обратно в бутылку — уникальный случай, — еще раз посмотрелся в зеркало и отпер дверь кабинета.

— Маргарита, сделай кофе, пожалуйста. На убой.

Кофе успел подействовать, и к моменту появления Качаловой Турецкий в целом выглядел как огурчик, особенно учитывая недавнее сумеречное состояние души, накладывающее на внешний вид отпечаток какой-то измятости изнутри, сравнимый лишь со следами вчерашней пол-литры в хорошую жару. На Маргариту роскошная визитерша, казалось, произвела значительно большее впечатление, чем на самого Турецкого. «Зря завидуешь, девка, — мелькнула у него мысль, — ты ж моложе». А может, и не зря… Неизвестно, будет ли у Маргариты в жизни возможность уделять себе, любимой, столько внимания и денег? Нет, скорее всего…

— Ведите меня в кабинет, господин следователь, — потребовала Качалова, которой надоело стоять в коридоре.

— Может, вам еще кофе? — предложила Маргарита, слегка покраснев.

— Куда, еще во мне тот стоит. — Турецкий препроводил посетительницу к себе и, прежде чем закрыть дверь, напутствовал стажерку: — Режим доступа — прежний, даже усугубленный, короче, всех на фиг, меня нет.

— Н-да, — сказала Качалова, оглядевшись, — значит, вы, Саша, тут работаете?

— И не только, — обиделся Турецкий за свой кабинет. — Переходим на ты. — Он по-хозяйски, не спеша открыл сейф, вернул к жизни бутылку «Юбилейного».

— Переходим на ты…

— За красоту, за развитие близких родственных связей, за милых дам. До дна! («И за продолжение человеческого рода!» — добавил про себя Турецкий.)

— За то, чтобы чикагские «Капс» победили в бейсбольном чемпионате… — ответила, давясь от смеха, Качалова.

— Что это значит?

Вера продолжала хохотать, она даже расплескала пару капель на себя от смеха.

— Вам… то есть тебе, понравится! Выпью больше — расскажу.

«Ха, выпью больше», — подумал Турецкий, тоскливо поглядывая на жалкие остатки «Юбилейного». А ведь больше нет. Не Маргариту же посылать. Эх, вот со Славкой было бы все просто. Правда, у Качаловой есть свои несомненные преимущества, вернее, достоинства… Вспомнив про Грязнова, Турецкий опять загрустил, в голове снова зашумело, даже прекрасная гостья, о которой он мечтал всего полчаса назад как о чем-то возвышенном и несбыточном, не очень-то радовала его.

— Саша, что-то случилось? — участливо спросила Вера.

«На воздух! — подумал Турецкий. — Не то меня сейчас развезет, о продолжении рода тогда можно и не мечтать».

— Надо сменить обстановку. Ты права, это все, — он обвел рукой вокруг, — слишком обыденно, тоску нагоняет, по крайней мере на меня. В общем, нужно сменить обстановку.

— С удовольствием, если тебе и вправду станет лучше.

— Ты сомневаешься?

— Да, если честно.

— Почему, можно поинтересоваться?

— То, что тебя гложет, — внутри тебя самого.

«В самую точку», — усмехнулся про себя Турецкий, он как раз ощутил острое желание сходить по нужде.

Призвав на помощь всю мощь своего кошелька, Турецкий затащил Веру в ресторан «Белое солнце пустыни». Впрочем, кто кого тащил еще вопрос. Всякими ухищрениями он влил в нее почти стакан коньяка, сам при этом безбожно подхалтуривая. В итоге они очень скоро не вязали лыка в равной мере, и хотя Турецкий подозревал в своей спутнице тщательно скрываемую трезвость, но доказать этого не мог…

— Ты знаеш-ш-шь, что так-кое Фроловский, Саша? Ну, ответь мне, знаешь?

— Не знаю ничего, — насторожился Турецкий.

— Неправда! Извини… Хоть что-то знаешь?

— Он премьер, и еще твой муж. — Тема разговора ему откровенно не нравилась.

— Он пива не пьет. Говорит: «Как можно его пить, оно же такое горькое?!»

Да, совсем плохо дело с этим Фроловским. А я чего напрягся? Везде, блин, шпионы чудятся. Турецкий с удовольствием в очередной раз оглядел Веру — натуральная Мата Хари, или у меня опять паранойя?

— Ты считаешь меня плохим человеком?

— Что за чушь? С чего ты взяла? Ты, по-моему, вообще, выше этого: плохой человек, хороший…

— А кто, по-твоему, мерзавец?

— Да куда ни ткни…

— Слушай, Саша, ты вроде любишь купаться в хорошей компании? — вдруг спросила она совсем другим тоном.

— У тебя есть на примете баня с бассейном?

— Экий ты, Турецкий, наглец, баня! Фонтан!!! Как говорится, если у тебя есть фонтан…

— Еще бы! — с гордостью ответил Турецкий, но она, разумеется, его не поняла.

В «Белом солнце пустыни» было хорошо, на улице стало гораздо хуже: как он ни филонил под конец, выпито было уже больше пол-литра. В фонтан Турецкому не хотелось, но Вера тянула его как локомотив, он едва поспевал за ней, все силы поглощало поддержание гордой осанки и твердого в пределах возможного шага.

Цель их стремительного путешествия выглядела на редкость непрезентабельно. Фонтану от роду было лет сто пятьдесят, и за последний век никто, кроме голубей, о нем не заботился. Жидкость внутри присутствовала, они смогли даже разглядеть следы древнего орнамента на дне. Турецкий расстелил платок, пристроился на парапете и привлек слабо сопротивляющуюся Веру себе на колени. Идея оказалась неудачной — она не доставала ногами до земли и самостоятельно удерживать равновесие не могла, он сидел напряженный, как струна, только бы не опрокинуться назад, в холодную воду. Со стороны полная идиллия, но…

Антураж ночного фонтана способствовал снисхождению игриво-лирических настроений, но даже замутненный алкоголем рассудок Турецкого понимал, что действовать прямо — грубо и пошло. Посему он начал издалека, надеясь на кривой козе подъехать к более личным и интимным вопросам.

— Кстати, Вера, — сказал он, посмотрев на нее мутным взором, — удовлетвори измученное любопытство горца. Ты ведь мне так и не рассказала про бабушкин подарок.

Вера прыснула, уткнувшись ему в плечо.

— О, подарок! Это нечто. А почему горца?

Турецкий подбоченился:

— Потому, что в душе я гордый джигит, с большим мм… кинжалом.

— Что, только в душе? — поинтересовалась Качалова. — Я имею в виду джигита, а не, мм, кинжал.

— Э-э, мы отвлеклись, — смущенно хмыкнул Турецкий. — Так что там за подарок?

Верочка хитро прищурила глаза.

— Неужели Ирина Генриховна до сих пор не рассказала? Или она злая?

— Она добрая. И даже ласковая временами. Но иногда ведет себя, как креветка.

— Это как? — округлила глаза Качалова, видимо, силясь представить себе свернутую креветкой жену Турецкого.

— Она замыкается в свою скорлупу, вращает глазами и усами и вредничает. Но не в этом суть. Мы сейчас не об Ирине Генриховне, а о Элеоноре Львовне. Не томи, пожалуйста.

Качалова, однако, решила покапризничать. Она попыталась свернуть ухо Турецкого в трубочку, а когда ей это не удалось, недовольно наморщила носик и стала дуть в него. Турецкий встряхнулся, как мокрый фокстерьер, чудом удержав равновесие, но высвободил многострадальное ухо.

— Ну, Вер, — прогундосил он. — Какой подарок?

— А что мне будет, если я расскажу?

Турецкий в ответ зверски ощерился и схватил ее за горло.

— Если ты мне не расскажешь, я тэбя зарэжу.

— Кинжалом?

— А то чем же?

— Ну так это не угроза, — развеселилась Качалова. — Скорее наоборот.

— Да? — озадачился Турецкий. — Ну тогда… Тогда… — Но с воображением было туго, и он, глупо поморгав, смог родить только: — Тогда все, что захочешь.

— Ну, смотри. Я ловлю тебя на слове. Чтобы потом не отпирался!

Турецкий гордо вскинул подбородок.

— И не подумаю. Слово джигита.

Верочка удовлетворенно повозюкалась у него на коленях и для затравки опять подула в ухо.

— Ну, слушай, это просто замечательная история. — Для разнообразия она подула ему в глаз и начала: — В общем, бабуся, как ты, возможно, догадываешься, не всегда была бабусей. А была она в молодости очень даже молодой и красивой девушкой. Опять же актрисой.

— «Красота-а актрисы так обманчива-а», — подвывая, запел Турецкий. Но вовремя сообразил, что если Веру под музыку потянет танцевать, то загадочную историю он не услышит никогда, и заткнулся.

Вера кивнула:

— Бабуся была очаровательной девушкой. И, как у всякой очаровательной девушки, актрисы опять же, у нее была толпа поклонников. И среди них — представляешь, как романтично? — один бедный художник.

Верочка широко махнула рукой, очевидно, демонстрируя Турецкому эту самую романтичность. Турецкий честно посмотрел в направлении, указанном Верой, но в темноте ничего, кроме кучки собачьего дерьма, не различил, однако на всякий случай согласно кивнул.

— Когда к бабусе пришел успех, а произошло это довольно быстро, ибо она была действительно талантливой актрисой… — Тут Вера понизила голос до шепота и, совершенно интимно прижавшись к Турецкому, зашептала ему в ухо: — Ее ведь даже в Москву приглашали, представляешь? А она не поехала, отказалась. — В дальнейшем повествовании, видимо, страшной тайны не было, потому что Вера выпрямилась и продолжила уже в полный голос: — Так вот Муза, богема, бомонд, овации и прочая дребедень, сам понимаешь. И она, конечно, не обращала никакого внимания на бедного художника. А он страдал по ней. Влюбился по-настоящему и пронес свое чувство через всю жизнь. Замечательно, правда?

Голос Веры зазвенел, как у первых комсомолок на коммунистическом субботнике. Она, видимо, сжившись с повествованием, уже не могла сидеть спокойно, а то и дело подпрыгивала на коленях, чем ужасно нервировала Турецкого.

— Так как он был художником, то, естественно, рисовал ее. Во всяких видах: и в ролях на сцене и просто так. В общем, целую кучу бабусиных портретов нарисовал. А еще у него была мечта: он всю жизнь мечтал написать ее обнаженной. Ему, видишь ли, казалось, что голая натура полнее выразит ее божественный образ.

Турецкий подумал, что здесь он, пожалуй, согласился бы с художником.

— Только выдумывать он не хотел. Был уверен, что в натуре бабуся прекраснее, чем он может придумать в самых лучших мечтах. Он много раз просил бабусю позировать ему, но она так ни разу и не согласилась — до художника ли ей было? Ну и тогда художник начал рисовать сам себя. В смысле свою обнаженную натуру — она-то всегда была у него под рукой. Но только по краям холста, а в центре всегда оставлял место для своего божества. То есть лицо есть, а тела нет — пустое место. Долгие годы он шлифовал этот шедевр, исправляя свои изображения и не трогая бабусю.

Верочка вздохнула, видимо, вспоминая картину.

— Ну а дальше? — нетерпеливо спросил Турецкий.

— Дальше? А дальше — время шло. В общем, в итоге спустя много лет Элеонора Львовна наконец задумалась. Ну и вот, — Верочка прыснула и тряхнула головой, — в свои восемьдесят четыре года она решила сделать себе подарок и заказала художнику свой портрет. Таки обнаженную натуру.

Вера зашлась в смехе, а вместе с ней и Турецкий, представив себе современную Элеонору Львовну в роли натурщицы.

— Художник был вне себя от счастья, когда она согласилась. И только когда взглянул в мастерской на тело возлюбленной, пожалел, что не нарисовал ее раньше. Однако — что значит сила любви! — он, глядя на старуху, нарисовал юную красавицу — такую, какой она была в молодости, по крайней мере, она говорит, что очень похоже. А Ирина твоя — видел бы ты ее в тот момент — чуть в обморок не упала, когда увидела этот разврат. Бабуся оскорбилась, она-то хотела похвастаться.

Турецкий отсидел уже себе все что можно и, главное, не испытывал ни малейшего удовольствия, история оказалась слишком длинной, они, кажется, начинали трезветь, а ожидаемой близости так и не возникло. Он постарался усесться поудобнее, зачерпнул воды из фонтана и вылил Вере на коленку. Развлечение ей понравилось, она, заговорщически улыбаясь, ответила тем же — немедленно вылила ему за шиворот полную пригоршню.

— Послушай, Саша, вода — твоя родная стихия, я знала, что тебе понравится.

Он осторожно заерзал, но как он ни осторожничал — случилось то, что должно было случиться. Он почувствовал легкое головокружение и в следующую секунду съехал одной ногой в воду, изо всех сил цепляясь за скользкий, им же забрызганный бортик. Он провалился примерно по колено, Вера в последний момент успела соскочить и теперь складывалась от хохота, с трудом удерживаясь на высоких каблуках. Турецкий пробалансировал в этой идиотской позе еще некоторое время. Хуже всего то, что голова пошла кругом, и он опасался, что в своем погружении не остановится на достигнутом.

Вера приблизилась и с самым невинным лицом предательски обрызгала ему пиджак.

— Так гармоничнее, доверься профессионалу.

Турецкий, как истинный джентльмен, тоже не остался в долгу — окатил ее с головы до ног и поскорее отошел от края фонтана на несколько шагов.

Вид у нее стал немного жалкий и от этого еще более эротичный. Несмотря на существенный шум в голове и мерцающие звездочки в глазах, Турецкий ощутил, что он может, должен, обязан! Весь вопрос: где?

— Сейчас поедем в мою творческую лабораторию, — разрешила Вера его затруднения, — промочим горло и просушим чресла.

Минут пять они безуспешно голосовали, пока наконец их не подобрал чудовищно косоглазый мужик. Как он умудрялся водить машину — неизвестно, возможно, он и остановился только потому, что не разглядел, насколько они мокрые.

В «творческой мастерской» Вера включила обогреватель, ничтоже сумняшеся скинула с себя мокрое платье, оставшись почти ни в чем. Турецкий решил, что теперь пора, но она извлекла откуда-то бутылку пальмового ликера и разлила почти по полному стакану.

— Будем здоровы!

Пить ликер оказалось совершенно невозможно, хотя бы потому, что жидкостью это можно было назвать с большой натяжкой.

— У тебя есть ложка? — поинтересовался Турецкий, пытаясь расстегнуть мокрый пиджак.

Вера принесла ему чайную ложечку, отставила свой стакан, который чудесным образом был уже почти пуст, и стала снимать с него мокрую одежду. Турецкий отправлял в рот ложку за ложкой, молча наблюдая за собственным обнажением. Вера то ли была не так уж пьяна, то ли действительно могла управляться с любыми шмотками в любом состоянии.

— Хочу к тебе на работу, — неожиданно заявила она. — Хочу посмотреть, как работает настоящий сыщик!

— Сейчас! — пообещал Турецкий, отступивший под ее напором к краю стола для раскройки, огромного, покрытого мягкой ворсистой фланелью.

Он проснулся часа через два от воя милицейской сирены под окном. Самое отвратительное заключалось в том, что он ничего не помнил. Ничего!!! Раз не помнит, значит, и не было ничего. Так выходит! Да нет, не может быть.

Вера тоже проснулась, приподнявшись на локте, заглянула под стол и поскорее отодвинулась от края. «Похоже, ее укачало», — подумал Турецкий.

— Пожалуй, нам пора, — сказала Вера, она осторожно слезла на пол и неожиданно точным движением отфутболила груду белья в дальний угол к корзине для обрезков. Она притащила неопределенного цвета костюм, в полумраке он казался Турецкому попеременно то малиновым, то сиреневым. — Немножко не готов, но носить можно. Через пару дней заглянешь, доведем до ума, — сказала Вера извиняющимся тоном, изучая свой подарок на ощупь, свет она почему-то не включала. Кстати, когда она его выключить успела?

Она отстранилась, любуясь своим произведением и давая возможность Турецкому полюбоваться собой.

— Ну что, возьмешь меня в сыщики?


21


Десять лет назад после встречи с Анатолием жизнь Веры изменилась в корне. Коля пытался несколько раз встретиться, но Вера каждый раз находила предлоги, чтобы отложить свидание. В конце концов Коля попросту подкараулил ее возле подъезда. Ждать, правда, ему пришлось порядочно. Но когда он увидел свою экс-подругу в знакомом красном «мерседесе», то больше уже не напоминал о себе. Вере было жаль его, но не более.

…Полуторагодичный срок обучения в самой престижной модельной школе Москвы пролетел незаметно. Отношения с Анатолием стали напоминать в чем-то отношения семейные, но страсть их не ослабевала.

— Хочу поговорить с тобой об одном деле. — В его голосе слышались непривычные нотки задумчивости. — Мы сейчас организуем фирму по продаже недвижимости за границей.

— У нас, наверное, немного найдется тех, кто сможет себе это позволить, — сказала Вера. — Это же уйма денег.

— Но это не совсем обычная фирма. Продаваемые дома предназначены для отдыха. Платишь три тысячи долларов и имеешь возможность в течение всей жизни отдыхать любые две недели в году в какой-нибудь зарубежной стране. Но при этом ты не привязан к постоянному месту отдыха, а каждый раз выбираешь новое. Вполне приличные условия. Так многие отдыхают во всем мире.

— Но все-таки три тысячи долларов — это вполне серьезные деньги, мало у кого они найдутся просто так и сразу, — произнесла Вера с сомнением в голосе.

— Посмотрим. Не хочешь попробовать свои силы в этом деле? — Они как раз подъехали к ресторану, и перед выходом из машины он скользнул взглядом по линии ее ноги. Вера ласково улыбнулась.

— Интересная мысль, — сказала она. — А почему бы и нет? — И она снова улыбнулась.

— Кто о чем, — засмеялся Анатолий и поцеловал ее.

В ресторане «Театро» он изложил ей свой план. Получалось, что ее роль в этом бизнесе скорее походила на должность нештатного коммерческого директора. Кроме того, необходимо было наладить общение с российскими клиентами. Переговоры с зарубежными партнерами Анатолий брал на себя. Идея Вере очень понравилась, тем более это была прекрасная возможность заработать деньги.

Первые три месяца дела новой фирмы шли не совсем успешно. Но со временем клиентов, желающих вступить в долевое владение недвижимостью за границей, стало столько, что Вера уже не успевала оформлять документы сама и была нанята секретарша, а потом и еще одна.

Но возникли и другие проблемы. Среди оплативших отдых некоторые хотели тут же воспользоваться предоставляемой им возможностью, но не могли это сделать, так как их места оказывались уже заняты кем-то. Анатолий стандартно отвечал и Вере, и всем клиентам, что возникли непредвиденные трудности с зарубежными партнерами и придется подождать. Но клиенты ждать не хотели. Наиболее недовольные обратились в органы. И контору пришлось срочно свернуть.

Столь резкий и неожиданный поворот в делах был для Веры сильным ударом. Ради нового бизнеса она даже забросила свою начинавшуюся было удачно карьеру в модельном агентстве «All Stars». Правда, ей удалось кое-что заработать: с каждого клиента ей приходилось от двухсот долларов и выше, в зависимости от общей суммы контракта и степени ее участия в нем. Поначалу она даже не догадывалась о настоящих методах и целях фирмы, но потом ее стали одолевать сомнения. Особенно, когда недовольные клиенты повалили толпами. Потом была милиция, опись имущества фирмы… Благо основной капитал Анатолий заблаговременно перевел на другие счета.

Она, как сотрудник непосредственно не подписывавший документы (на этом с самого начала настоял Анатолий), отделалась легким испугом. До суда дело так и не дошло. И хотя какое-то время искали директора фирмы, но потом все само собой как-то замялось.

Анатолий на некоторое время исчез из поля ее зрения, когда же все утряслось, он позвонил ей снова.

— Привет, зайка, как настроение? — спросил он своим обычным тоном, как будто ничего и не произошло.

— Сухари я уже насушила. — Вера не смогла спрятать обиду в своем голосе.

— На двоих или только себе? — Она даже видела искорки смеха в его глазах.

— Тебе я связала теплые носки, — сказала она более миролюбиво, как ребенок, жалующийся на что-то.

Они поужинали вместе. И все вернулось на свои места. Неурядицы с фирмой совсем не повлияли на их отношения. После ужина он пригласил ее на концерт известного кудрявого исполнителя.

— Тебе в самом деле так хочется громкой музыки и народу? — Вера придвинулась ближе и заглянула ему в глаза. — Давай сегодня просто побудем вместе, — промурлыкала она. — Поедем на смотровую площадку, просто полюбуемся вечерним городом. Сто лет там не была.

— Можно и на смотровую площадку. А как насчет Франции? Ты, кстати, не думала возвратиться к модельному бизнесу? Есть возможность поехать учиться в Париж. Тем более что ты знаешь французский. — Было видно, что Анатолий говорит серьезно.

— Ну, «знаю» — это громко сказано, — Вера усмехнулась, пытаясь быть объективной, — но сама Франция мне нравится.

— А идея с учебой?

— И идея тоже.

Сзади загудели нетерпеливые клаксоны.

— Ну, слава Богу, вперед. — Анатолий заговорил в своей привычной деловой манере: — Тогда решено. Париж, Париж… Главное — будь готова. Возможно, придется уехать и еще раньше, в рамках культурного обмена. — Он говорил, легко лавируя на большой скорости между машинами.

— И на кого же меня будут менять? — рассмеялась Вера.

— На Мирей Матье, дорогая, — в тон ответил он.

— На эту старуху?! — взорвалась Вера.

— Да, но какой голос, — веско заметил Анатолий, повернувшись к ней, и получил тычок в бок.

На смотровую площадку они попали к тому времени, когда город зажег все свои огни, которые, конечно, он смог зажечь. Особенно красиво смотрелись проплывающие по реке суда. Громадные черные туши барж с сигнальными огнями и веселые, шумящие музыкой и светящиеся всеми огнями речные трамваи, возвращающиеся с прогулок.

Неделя пролетела очень быстро.


Франция встретила проливным дождем. Может, это была Англия? Но нет, мокрый Париж был красив, хотя в то же время как-то холоден и неуютен. Зато очень даже комфортным оказался номер в пятизвездочной гостинице, который Анатолий забронировал для Веры. Особенно ей понравился мягкий, приятно колючий махровый халат. Приняв горячую ванну, Вера запахнулась в него и долго сидела в глубоком кресле у окна, зачарованно глядя на Эйфелеву башню. «Я уже в Париже и совсем-совсем ничего не чувствую. Странно».

Потом, проглотив легкий ужин, Вера заглянула во все уголки своего двухкомнатного номера, приятно удивляясь всем тем обыкновенным мелочам, которые так скрашивают жизнь в дороге. Даже новые тапочки с белыми мохнатыми помпончиками, купленные специально для этой поездки, ей очень нравились. Развалившись позже на широкой мягкой кровати, нежась в атласных простынях, она вспомнила свой старый, продавленный диван и счастливо улыбнулась.

На следующий день, оформив все необходимые документы, Вера приступила к занятиям. Обучение включало в себя не только профилирующие предметы, связанные с модельным бизнесом, но и французский язык, основы этикета, эстетики, истории искусств и истории Франции. Директор школы, как оказалось, лично знакомый с Анатолием, уделял ей особое внимание, относясь к ней даже с некоторым почтением, что Веру поначалу несколько смущало. Через месяц приехал Анатолий. Вместе они были на приеме в Российском посольстве, где Вера заметила пристальные взгляды сравнительно молодого человека.

— Обрати внимание, — шепнул ей на ухо Анатолий, — вон тот все на тебя пялится.

— Да уже обратила. Кто это? — спросила Вера без особого интереса.

— Считается перспективным политиком. Все прочат ему большое будущее, — ответил Анатолий.

— Да, чувствуется в нем что-то… только мне что за дело?

На секунду Анатолий замялся.

— Сватаешь, что ли? — И Вера отвернулась.

Чтобы скрыть неловкость, он встал и сходил за мороженым.

— Я не хочу, — сказала Вера, не поднимая глаз.

— Да, здорово ты меня уже изучила. — Анатолий сел рядом, смущенно помешивая ложечкой таявшее мороженое. — Зайка, ну тебе когда-нибудь все равно нужно… — Он запнулся.

— Остепениться? — Вера начинала злиться.

— Вера, — Анатолий немного помолчал и затем сказал веско: — Ты же знаешь, я не могу жениться на тебе. Но мне кажется, тебе просто необходимо…

— Откуда ты всегда знаешь, что мне необходимо? — перебила его Вера, но и сама тут же осеклась, так как к ним подошел первый секретарь посольства вместе с тем самым мужчиной, предметом их разговора.

— Позвольте вам представить, — сказал первый секретарь посольства, церемонно поддерживая под локоть своего спутника, — Михаил Фроловский, прошу любить и жаловать.

— Мы знакомы с господином Родичевым, — с улыбкой кивнул Фроловский.

— Позвольте и мне представить, — вставил Анатолий, — Вера Качалова, восходящая звезда отечественного модельного бизнеса.

Молодые люди раскланялись; Фроловский улыбнулся, Вера ответила на улыбку.

— Да, Виктор Сергеевич, — Анатолий взял посольского работника за локоть, — так как решается наш вопрос?

И они, извинившись, отошли в сторонку, увлеченно о чем-то беседуя.

— Не хотите мороженого? — спросил Фроловский у Веры, когда они остались одни, и было видно, что он сам этого не ожидал.

— С орехами и шоколадом, — ответила Вера, несмотря на то что одна розетка уже стояла перед ней, и изучающе посмотрела на Фроловского.

…В Шереметьеве-2 Анатолий встречал Веру с громадным букетом пурпурных роз.

— Куда это мы летим? — удивилась Вера, когда машина проскочила нужный поворот в сторону ее дома.

— Хочу показать тебе кое-что, — ухмыльнулся Анатолий.

Они подъехали к отреставрированному двух этажному особняку почти в самом центре Москвы.

— Нравится? — Анатолий полуобнял Веру за плечи.

— Ничего. — Вера невольно прильнула к нему.

— Это мой тебе свадебный подарок. — Анатолий поцеловал ее в висок: — Только не отказывайся.

— Ты серьезно?!

— Еще как. Ты же где-то должна начать свое дело.

Вера не нашла нужных слов.

— Только на свадьбу не забудь пригласить, партнер. — В глазах Анатолия бегали веселые искорки.

— Так я теперь только партнер? Да? — Вера словно старалась рассмотреть эти искорки.

— Это от тебя зависит. — И он привлек ее к себе.


В шесть утра зазвонил телефон. Вставать Турецкому не хотелось, хотя чувствовал он себя способным на такой поступок. А может, это все сон? И Качалова, и творческая мастерская — тоже сон. Ирина пихнула его в бок и сонно, но негодующе произнесла:

— Чего валяешься, как кисейная барышня? Иди!

Как и следовало ожидать, звонил Меркулов. Против обыкновения извиняться он не стал.

— Потрудись, Александр Борисович, явиться сегодня на работу к семи. Можешь перевыполнить план минут на пятнадцать.

— Почему такая спешка? Мне возвращают дело и генеральный лично желает принести извинения?

— Не паясничай. Лучше выпей кофе и приходи сразу со свежей головой. Раскачиваться и тугодумствовать некогда.

В кабинете у Меркулова в такую рань было свежо, как в хвойном лесу. Турецкий позавидовал шефу, в его берлоге свежий воздух не застаивался, вернее, как раз наоборот — застаивался.

— Есть мнение поручить тебе дело о гибели самолета, — сразу начал Костя, не давая Турецкому побалагурить.

— Что значит «есть мнение»?

— Подрастешь — поймешь. Самолет разбился в Германии, в Баварских Альпах, возле хорошо знакомого тебе Гармиш-Партенкирхена.

— А я тут при чем?

— Катастрофа произошла пять дней назад. Самолет российский, грузопассажирский, принадлежит частной авиакомпании «Глобус». Пассажиры и экипаж погибли. На месте катастрофы обнаружено около… миллиарда долларов наличными. Этот факт пока не афишируется. Авиаспециалисты работают на месте с самого начала, есть первые результаты. Кое-какие предварительные следственные действия предприняты, результата никакого, а он нужен, и срочно.

— Срочно — это когда? — съязвил Турецкий.

— Вчера, лучше позавчера, — в тон ему ответил Меркулов.

— Я, конечно, польщен оказанным доверием, особенно в свете недавних событий, — не унимался Турецкий, — но ответь мне все-таки на первый вопрос: что значит «есть мнение поручить дело мне»?

— Молодец, соображаешь, — то ли похвалил, то ли пошутил Меркулов.

— Ну, а тем не менее?

— Пришлось предпринять кое-какие шаги наверху, так сказать, удобрить почву для нужного решения.

— Удобрения органические вносил, домашние?

— Поначалу кое-кто сопротивлялся, за тобой сложилась репутация такого, знаешь, ретивого молодца, склонного делать крутые, далеко идущие выводы…

— У кого учился.

— Управляйся здесь побыстрее и прямиком в Германию — с глаз долой, подальше от начальства. Заодно встретишься со своим дражайшим Реддвеем, командировку я тебе устрою на любой разумный срок.


22


С новыми силами Турецкий принялся за новое дело. Настроение было преотвратнейшее, не в последнюю очередь потому, что от нового дела за версту разило новыми неприятностями. «Ладно, прорвемся как-нибудь», — работа есть работа, уговаривал себя Турецкий.

Начал он со списка пассажиров. Трое австрийских граждан, сотрудников фирмы «Swarzkopf», сопровождающие груз оленьих рогов. Очень интересно… Сели в Москве, сошли в Вене. Этих пока в сторону. Немецкий адвокат Гюнтер Бакштейн, сопровождающий дипломатический груз. Сел в Москве, погиб. Вячеслав Кривинцов и Виктор Бобрышев, граждане России, сотрудники совместной российско-украинско-немецкой фирмы «W. A. Motor», сопровождали груз технологического оборудования для планового ремонта. Сели во Львове, в Вене не сходили, тела не обнаружены. Испарились. Груз «W. A. Motor» из Москвы в Мюнхен прибыл без сопровождения. Также технологическое оборудование для планового ремонта. Дальше — еще интереснее: Кривинцов и Бобрышев — фамилии вымышленные, по указанным в документах адресам означенные граждане отродясь не проживали. Австрийские пассажиры их подробного описания дать не смогли. Один — худой и высокий, другой — маленький и толстый, оба в кожаных куртках, все. «W. A. Motor» филиалов за пределами ФРГ не имеет, мелкая фирма, всего десять сотрудников, занимается ремонтом холодильного оборудования, ни о каких грузах там — ни сном, ни духом. Реальный груз — какой-то железный хлам для маскировки, списанные емкости для химических продуктов, а в них около миллиарда долларов наличными. Миллиарда?! И будьте добры, Александр Борисович, объясните сей феномен…

Да, еще четыре члена экипажа, сотрудники фирмы «Глобус», совершавшие регулярные рейсы по маршрутам Москва — Вена, Москва — Мюнхен, Москва — Франкфурт. Командир, второй пилот, штурман и стюард — все погибли…

Окончательных данных расшифровки «черного ящика» с погибшего самолета пока не было. Комиссия сделала только предварительные выводы, причем наши настаивали на диверсии и срабатывании взрывного устройства как причине катастрофы, немецкие же специалисты выдвигали версию о непрофессиональных действиях сопровождавших груз, приведших к разгерметизации хвостового отсека за пять минут двадцать секунд до столкновения с землей, плюс перевозка не установленного взрывоопасного груза и/или багажа.

У Турецкого в глазах рябило от технических терминов, которыми до неимоверной степени было перегружено заключение экспертов. Большинства из них он не понимал либо понимал лишь в отдельности, целостная же картина никак не складывалась. Конечно, это не беллетристика, но у него возникло ощущение, что спецы все же немного перестарались, очевидно, доказывая каждый свою точку зрения, за которой скрывается определенная политическая линия. Если бы комиссия пришла к единым выводам, текст заключения был бы гораздо более читаем.

Не надеясь разобраться в технической аргументации, тем более выяснить, какая часть комиссии, русская или немецкая, более беспристрастна, Турецкий решил исходить только из известных ему фактов наземного базирования, предоставив авиаспециалистам их законное право рвать друг у друга из пасти останки погибшего самолета.

А факты выглядели так: во-первых, перевозили не мешки с картошкой, а огромную кучу денег, почти миллиард долларов, это вам не игрушки, и открывать заднюю дверь, чтобы подышать свежим воздухом или пописать с высоты никто не стал бы. Во-вторых, два человека с борта куда-то пропали, что, выпали в тот самый открытый люк? И где они теперь? Лесные хищники растащили по своим берлогам? Не в Магаданской же области упали, в центре Европы! И, в-третьих, самолеты с такими деньгами просто так, по воле злого рока, не падают даже наши, российские… Кстати, вопрос: кому теперь достанутся все бабки и как это зависит от причины катастрофы? Надо уговорить Костю навести справки, а еще поинтересоваться у Питера, возможно, здесь интрига почище той, над которой я бьюсь, поделить свалившиеся с неба деньги — проблема более животрепещущая, нежели выяснять, откуда они взялись и почему упали…

Турецкий вызвал Маргариту и изложил ей суть проблемы, пусть отроет в каком-нибудь кодексе, негоже ему, Александру Борисовичу Турецкому, демонстрировать перед большим начальством свою некомпетентность в подобном вопросе.

Итак, двое сели во Львове, с липовыми документами. Предположим, что они каким-то образом причастны к катастрофе. Если кто-то хотел просто угробить самолет — проще и надежнее действовать на земле, если уж этот кто-то имеет возможность посадить на борт двух своих человек, он может подложить и бомбу. Однако весь фокус в том, как подобрать груз, кстати, подобрать-то его и не удалось… В принципе это, пожалуй, не так уж сложно. Захватить самолет, народу там немного, вдвоем вполне можно справиться, сбросить контейнеры в указанной точке на парашюте… Они, вообще-то, весят несколько тонн, лебедка хоть там есть… Нет, не похоже, фигня получается!

Турецкий сварил себе кофе: Маргарита куда-то вышла, и получилась бурда: разучился, совсем утерял сноровку за последнее время. Даже столовая ложка коньяка не помогла.

— Вернемся к нашим баранам, — сказал он вслух и потер виски, пытаясь стимулировать мыслительную активность. Выходит, бабки всероссийского масштаба, но эти двое, похоже, действовали на свой страх и риск, сперли что-то особо ценное, что могли унести в руках, и — ходу. А миллиард их не интересовал, так, что ли, — неподъемная ноша?

Их-то он, может, и не интересовал, а меня еще как интересует. Турецкий почти забегал по кабинету, настраиваясь на предстоящий авральный режим действий. Больше ничего я здесь не высижу, нужно трясти главу авиакомпании, пока всю душу не вытрясем, нужно параллельно постараться разыскать тех, кто сошел в Вене, те, скорее всего, случайные люди, но кто знает… Далее, нужно выяснить, откуда у двух пропавших липовые документы, и нужно поговорить с финансистами, как могла в одном отдельно взятом месте собраться такая сумма наличными, возможно, здесь вариантов не так уж много.

Зазвонил телефон. Маргариты все не было, Турецкий схватил трубку — звонил Грязнов.

— Опять Мефистофель? — поинтересовался он ехидно.

— Ты о чем, об этих баксах?

— О них и не только о них…

— Он что же, порчу на самолет наслал, а сотенная зелень — продукт его жизнедеятельности, экскременты такие?

— Он нас с тобой за экскременты держит, — зло ответил Грязнов, — понимаешь? За сраные экскременты!

— Знаю, знаю: от них, свиней… Поехали к Халилову — главе авиакомпании «Глобус», владельцу покойного лайнера. Выжмем из него все экскременты до последней капли. Сейчас возьму у Кости санкцию — и вперед…

Наконец вернулась Маргарита.

— Я узнала. Если будет установлено, что ценности добыты преступным путем, они будут возвращены государству, на территории которого похищены.

— А если преступление совершено на территории сразу нескольких стран?

— Тогда заинтересованные стороны должны решить вопрос в дипломатическом порядке или обратиться в международный арбитраж.

«Ладно, не моя забота, — решил Турецкий, — баба с возу…»

У Меркулова в кабинете был другой «важняк», и Турецкому пришлось ждать минут двадцать. Сидел он как на иголках, буквально за минуту до его прихода, прежде чем принять посетителя, шеф оставил у секретарши сообщение для него: «Никуда не уходи. Есть новая информация по твоему делу».

— Что за информация? — спросил Турецкий прямо с порога, протискиваясь в дверь, одновременно с покидающим кабинет коллегой.

— Сначала расскажи, зачем пришел.

— Нужно твое добро на жесткий разговор с Халиловым, владельцем моего самолета.

— А ты знаешь, кто его лучший друг?

— Знаю, разумеется. Зять президента. Потому и пришел испросить высочайшего дозволения.

— Считай, что получил. Только держите себя в рамках. Грязнова это касается в первую очередь: после истории с Денисом он немного не в себе.

— Хорошо, проехали. — Турецкий подумал, что насчет рамок Костя мог бы и не упоминать: если там действительно нечисто и Халилов по уши увяз в этой истории — как пить дать отстранят. Ничего, нам не привыкать. А церемониться с ним нечего, надо ковать Халилова, пока он горячий… — Не томи душу, Костя, что там за новые данные?

— Вижу, у тебя не густо, иначе не суетился бы так. А радоваться нечему. В теле одного из погибших, а именно: немецкого адвоката Гюнтера Бакштейна, перевозившего дипломатический багаж, обнаружена пуля. Ранение, судя по всему, было смертельным, так что в авиакатастрофе пострадал не он сам, а его хладный труп, вернее, еще теплый. Часть дипломатического багажа пропала.

— Твою мать! — Турецкий про себя подумал, что, может, оно и к лучшему, теперь дело точно заберут, причем очень скоро. Слава Богу, что не успел в нем увязнуть.

— Это еще не все. По сведениям ФСБ, Бакштейн подозревался в преступном бизнесе: он якобы делал паспорта стран ЕЭС для наших крупных чиновников, Халилов тоже замешан в этом, но прямых улик у них нет.

— Костя, объясни мне, пожалуйста, бестолковому, при чем здесь мы? Конкретно я, Турецкий А. Б.? Если пошли такие шпионские страсти: пропал дипломатический багаж, при чем здесь Генпрокуратура?! Все равно не сегодня-завтра дело у нас отберут и передадут ФСБ. Тогда…

— Это вряд ли, — перебил его Меркулов.

— Ты серьезно?

— В отличие от тебя я почти всегда серьезен. Объясняю: если за дело возьмутся спецслужбы, можно с уверенностью утверждать, что истина будет похоронена навсегда. Как я понимаю, Президент это осознает и в данном случае желает, чтобы дело было распутано до конца. В определенной мере это престиж страны…

— Ну да, если мы засадим в кутузку премьера, нас весь мир сразу зауважает. Смотрите, мол, какие русские принципиальные.

— Постарайся вырабатывать респектабельный международный имидж, — улыбнулся Меркулов. — С Грязновым своим будешь разговаривать исключительно дипломатическими выражениями. Иди тренируйся.

«Надо полагать, эти двое багаж Бакштейна и прихватили», — прикинул Турецкий. Что он такое ценное вез? Паспорта с хорошо узнаваемыми лицами и фамилиями немецких бюргеров? Шантаж? Не крутовато ли для двоих отщепенцев? Или они все-таки часть системы? Еще вопрос, какой системы — пресловутой «Кремлевской команды»? Бред, бред и еще раз бред. Что было в том треклятом багаже такого, что стоит дороже миллиарда баксов? За такие деньги у нас можно купить все что угодно, вплоть до необходимых изменений в законодательстве и решений правительства. И даже вполне легально, законно и респектабельно, без мелкого шулерства. Или он вез банковский чек на предъявителя миллионов эдак на дцать?.. Тогда все более или менее выстраивается. Зачем тягать баул с миллионами, если их можно уместить в карман одной бумажкой? И эта загадочная пара снова, выходит, сама по себе.

«Между прочим, они — одна из главных зацепок в деле», — подытожил Турецкий поток собственного сознания.

Сегодня придет копия видеозаписей из Львовского аэропорта, дай Бог, чтобы они засветились. И еще надежда на Халилова.


Видеокассета из Львовского аэропорта появилась даже быстрее, чем протоколы бесед с венскими любителями оленьих рогов. Очевидно, в отличие от морских просторов, делить воздушное пространство с Россией Украина пока не собиралась, и потому с самолетом там решили посодействовать.

Турецкий просмотрел кассету дважды с повторами и паузами. Интересующие его люди на записи действительно были, по крайней мере, была пара в кожаных куртках: один — высокий светловолосый, другой — поменьше, круглый. Появлялись они и в зале ожидания, и при выходе на посадку, но стабильно оказывались спиной к камере. Случайно это или закономерно? Если летят не в первый раз, то вполне могли знать расположение камер в аэропорту. Нужно проверить в «Глобусе», не постоянные ли они клиенты, если да, то, возможно, раньше они были менее осторожны и на более старых записях можно будет выделить лица. Хорошо бы, конечно, они года два летали в одних и тех же кожаных куртках, с одними и теми же сумками, а то придется проверять все пары «худой-толстый». А если раньше они летали по одиночке или в составе других групп?

Еще украинские коллеги прислали весьма любопытный документик, из которого явствовало, что совместное украинско-российско-германское предприятие «W. A. Motor» действительно зарегистрировано Ленинским райисполкомом города Львова в 1997 году, код ЕДРПОУ 75900411. Знать бы еще, что это за аббревиатура?

Турецкий кликнул Маргариту:

— Рит, просвети, что есть ЕДРПОУ?

— А это из какой области?

— Из области дружественной украинской экономики.

Маргарита напряглась, и Турецкий решил, что даже для нее это задачка неразрешимая, но не тут-то было.

— Едыный дэржавный рэестр пидприемств…

— Чего-чего?!

— Единый государственный реестр предприятий, — пояснила Маргарита, — а вот что такое ОУ… У — возможно, даже скорее всего, Украина, а вот О — честно говоря, не знаю. Что-то вроде «образованных» или «организованных»… Нет, наверное, предприятий и организаций Украины, то есть реестр всех юридических лиц.

Итак, эта организация с трудно запоминающимся восьмизначным кодом официально прозывалась торгово-посреднической фирмой, призванной снабжать дома украинских потребителей бытовой техникой — холодильниками, кондиционерами и тому подобным, а на самом деле являлась обыкновенной «прачечной», в которой отмывались грязные деньги. Украинские коллеги провели полную ревизию финансовой отчетности и не обнаружили никаких складов с пылящимися на них холодильниками, зато обнаружили несколько банковских счетов, по которым перегонялись с места на место и обналичивались довольно крупные суммы.

Учредителем данной конторы с немецкой стороны являлась открестившаяся уже от всего фирма «W. A. Motor», которая скорее всего действительно была ни при чем, поскольку денег в уставной фонд они не вносили, а как бы помогли программным обеспечением для маркетинговых исследований и бухгалтерскими программами. А вот с российскими учредителями все оказалось сложнее. Две фирмы — «Сомби» (еще бы «Зомби» назвали) из Красноярска и «Прима» из Екатеринбурга. Тут уж украинцы ничем помочь не могли, этих бизнесменов придется проверять лично.

Но что самое парадоксальное, «худой-толстый» под фамилиями Кривинцов, Бобрышев в данной фирме не работали, по ведомостям не проходили, зарплату не получали и никто о них там ни сном ни духом. По описанию тоже никто их не опознал. Вот и возникает вопрос: а есть ли у них вообще связь с данной фирмой или они просто нарисовали себе документы с понравившимся названием? Проверять «Сомби» и «Приму», конечно, нужно, однако, если прямой связи с самолетом нет, пускай этим занимаются ребята из ГУЭП (Главного управления по экономической преступности МВД).

С австрийцами тоже все разъяснилось. Небольшая фармацевтическая фирма занимается в основном производством натуральных гомеопатических препаратов из всяких трав, корней, хрящей, плавников и рогов. У них долгосрочный контракт с заготовительной конторой в Нарьян-Маре, рога они вывозят уже три года и собираются вывозить еще лет семь. Почему через Москву — это их проблемы, возможно, им так удобнее, но главное — все у них законно и подрывать самолет, из которого они высадились и выгрузили товар, не было никакой необходимости. С товаром тоже все чисто: три контейнера погрузили, три забрали. Ничего нового о львовских пассажирах не вспомнили, но в один голос утверждали, что, когда они покидали самолет, Бакштейн был живехонек.

Итак, остается Халилов.

Поговорить с ним ранее Турецкий не мог, за отсутствием оного в Москве — Халилов летал в Германию уговаривать экспертов.

Хотелось бы, конечно, вызвать его повесткой на допрос и разделать под орех прямо тут, но Костя не позволил, а Грязнов, который вполне мог бы создавать напряженную атмосферу и давить на психику своим присутствием, пойти не смог — вызвали на ковер в собственное министерство.

Название «Глобус» у Турецкого ассоциировалось давно и довольно прочно с венгерскими консервами, и потому он подспудно ожидал увидеть захудалую контору, в которой летают на консервных банках.

Офис «Глобуса», расположенный на Коровьем валу, был действительно скромным, без излишней напускной роскоши, и соседствовал с Алжирской авиакомпанией «Aeronika». Но на консервных банках там, конечно, не летали: на балансе фирмы состояли шесть самолетов Як-40, которые осуществляли грузовые перевозки в четырнадцать стран Европы и чартерные рейсы в Стамбул и Алеппо.

Генеральный директор «Глобуса» Ренат Рашидович Халилов — тридцатипятилетний живчик с типично азиатской наружностью: скуластое смуглое лицо, раскосые черные хитроватые глаза, черные вьющиеся довольно длинные волосы, с едва заметной горбинкой тонкий нос и тонкая, едва уловимая линия губ, так сочетающейся со сшитым на заказ и наверняка не в России светлым костюмом, — производил впечатление нефтяного магната откуда-нибудь из Абу-Даби. Кабинет был под стать хозяину — «утонченный» и немного восточный: светлый персидский ковер на полу, низкая мебель, тяжелые шторы вместо приевшихся уже всем жалюзи. Главным украшением кабинета была фотография, на которой улыбающийся потный Президент жмет руку Халилову, и оба они в шортах и взмокших футболках, с теннисными ракетками и выпирающими из карманов мячиками, а на заднем плане маячит зять Президента и еще какие-то личности.

Как и подобает другу зятя, Халилов держался с достоинством и, погруженный в свои проблемы, особого гостеприимства не проявлял.

Турецкий для начала решил дать Халилову выговориться и предложил рассказать о компании вообще и о причинах катастрофы, как он их понимает. Но Халилов оказался немногословен и растекаться мыслью по древу не стал.

— Это была диверсия, — произнес он мягким, приятным баритоном. — У нас много конкурентов, и, возможно, таким образом они пытались подорвать престиж нашей авиакомпании.

Турецкому просто пришлось задать уточняющие вопросы, хотя что там спрашивать, все и так понятно: сидит Халилов высоко, покровители его сидят еще выше, прямых улик против него нет, труп он в шкафу не прячет, а если даже и прячет — все равно Костя санкцию на обыск не даст. То есть бояться ему нечего, а значит, и выкладывать всю подноготную он не станет, а давить на него опять же Костя запретил.

— Что вы можете сказать об экипаже? — спросил Турецкий, чтобы что-то спросить. В принципе единственная надежда: задавать побольше дурацких и самых противоречивых вопросов и, если он запутается, попробовать его прищучить. Очень нежно прищучить, самую малость…

— Прекрасный опытный экипаж, — откликнулся Халилов, — у всех большой стаж работы на международных авиалиниях. Предположения о некомпетентности экипажа абсурдны и беспочвенны. Техника тоже не могла выйти из строя сама собой: буквально за месяц до этого рокового рейса мы провели профилактический ремонт всего летного оборудования и даже оснастили самолеты дополнительными электронными системами. Я абсолютно уверен, что это была диверсия, акт авиатерроризма, и все без исключения российские эксперты, работающие сейчас в составе международной комиссии по расследованию, со мной полностью согласны.

— А деньги тоже конкуренты вам подбросили? — с совершенно невинным видом поинтересовался «важняк».

— Не знаю. — Халилов не оценил шутку.

— Как вообще могло случиться, что на вашем самолете перевозилась такая партия наличности, а вы об этом даже не догадывались? Или догадывались?

— Вы пытаетесь меня запутать? Или запугать? — Он не взвился, даже не повысил голоса.

Еще бы, с таким тылом. «Я, очевидно, вообще должен почесть за счастье, что он снизошел до беседы», — думал Турецкий.

— Не выйдет. У нас имеется таможенная декларация, выданная во Львове, в которой груз оформлен как технологическое оборудование, и в первую очередь вам нужно выяснять это с ними. В наши функции дополнительный досмотр груза не входит.

— Но подумайте сами, — уговаривал Турецкий с елейностью, о которой в себе даже не подозревал, — вы же здравомыслящий человек. Некто отправляет миллиард долларов практически без охраны, на первом попавшемся самолете. Где гарантии, что груз долетит до места в целости и сохранности?

— Во-первых, самолет не первый попавшийся. — Халилов загибал длинные пальцы. Интересно только, что получится в итоге: могучий кулак или смачный кукиш? — Мы работаем уже довольно давно и заслужили себе прекрасную репутацию, у нас никогда еще не было случаев потери или порчи груза по нашей вине. Во-вторых, все грузы подлежат страхованию и, в-третьих, как вы сами понимаете, чем меньше шумихи и охраны, тем выше вероятность, что груз не привлечет к себе никакого нежелательного внимания.

— Интересно, на сколько можно застраховать миллиард долларов? — задумчиво произнес Турецкий.

— У вас несколько извращенное чувство юмора, — равнодушно заметил Халилов.

— Возможно. Ну, а Бакштейн?

— Что Бакштейн?

— Расскажите мне о Бакштейне, насколько я понимаю, вы были лично знакомы, и в последнее время он отдавал предпочтение вашим самолетам, игнорируя даже «Люфтганзу» и «Дойче БА», что выглядит как-то непатриотично. Почему у него вдруг зародилась такая любовь к вашим «якам»?

— Я еще раз повторяю: на рынке грузовых перевозок мы занимаем одно из ведущих мест в России… — Зазвонил телефон, и Халилов снял трубку, всем своим видом демонстрируя Турецкому, что он человек крайне занятой, а его отрывают от работы какими-то дурацкими расспросами, как будто он сам не заинтересован в расследовании происшедшей катастрофы.

Взял трубку Халилов, полный чувства собственной значительности, но, чем дольше он слушал, что ему говорил собеседник, тем меньше оставалось от его лощеного имиджа. Он буквально на глазах съеживался, тускнел, мельчал и выпадал в осадок.

«Кем бы он ни был — думал Турецкий, — но на роль главного злодея он не тянет. Аферой с миллиардом долларов должны были руководить люди абсолютной стойкости и беспощадности. Халилов не обладал ни тем, ни другим».

Что именно такого обидного и уничижительного услышал Халилов, Турецкий не знал, но мембрана у него была довольно мощная, и по крайней мере интонации говорящего он различить мог. Халилова откровенно и беззастенчиво распекали, и он молча глотал все это, даже не пытаясь возражать или оправдываться.

Он так и не произнес ни одного слова, но трубку положил осторожно, словно опасаясь, что она его укусит. Турецкий ждал, а Халилов, словно не замечая его присутствия, замер в кресле и прикрыл глаза. Сидел он так минут пять, но, когда встряхнулся и снова взглянул на следователя, он был уже третьим человеком — бедным, усталым, измученным, но все еще полным собственного достоинства.

Откашлявшись, он выпрямился и, сдвинувшись на самый краешек кресла, положил руки на стол. Руки подрагивали.

— Я готов признать свои ошибки и рассказать вам все как было.

Турецкий ушам своим не поверил. Халилов вздохнул и склонил голову, видимо, в знак полнейшего раскаяния:

— Гюнтер Бакштейн познакомился со мной на приеме в немецком посольстве, потом мы изредка встречались, и по его просьбе я знакомил его с разными людьми, в основном из окружения Президента, в которое был вхож, иногда с парламентариями или министрами. Зачем ему это было нужно, я тогда не знал. А потом ко мне лично однажды обратился известный человек, я не хочу сейчас называть его фамилию, тем более что он уже закончил свою политическую карьеру. Так вот, этот человек попросил меня за разумную плату устроить ему немецкое гражданство. Я был удивлен, скажу больше: шокирован. Оказывается, этот авантюрист Бакштейн от моего имени предлагал оформление гражданства ряда европейских стран всем, кто пожелает и кто может за это заплатить. Узнал я об этом, к сожалению, с большим опозданием, и мое имя уже было в достаточной степени замарано этой аферой.

«Что же вы такое услышали, Ренат Рашидович?» — соображал Турецкий. Вот это клистир так клистир. Была, значит, у него все-таки кнопка красная… только доступ к ней, видимо, имеют примерно те же, что и к ядерному чемоданчику. А Халилов тем временем продолжал:

— Бакштейн не раздумывая предложил мне долю в этом предприятии, и когда я с негодованием, поверьте, искренним негодованием отказался, мне стали угрожать. Мне, моей семье, моим близким. Денег я все равно не взял, но обещал молчать и меня на время оставили в покое. Но этим дело не закончилось. Примерно год назад ко мне явился уголовный авторитет по кличке Гвоздь, он мне прямо так и представился «Гвоздь», представляете? И принес двадцать тысяч долларов. Он сказал, что отныне на моих самолетах будет перевозиться наличность одной фирмы, я повторяю его слова в точности. Так вот, на моих самолетах будет перевозиться наличность одной фирмы, и перевозить ее будет Бакштейн, пользуясь своей дипломатической неприкосновенностью. Деньги мне пришлось все-таки взять — у уголовников с честными людьми разговор короткий, что бы могло произойти с моей семьей в случае моего отказа, я даже представить боюсь. И больше я в эти дела не вмешивался, но, судя по тому, что плату за услуги мне доставляли регулярно, перевозки тоже были достаточно регулярными. Насчет контейнеров и миллиарда я могу вам поклясться: я был не в курсе. Какая фирма и фирма ли стояла за этими операциями — я тоже не знаю. — Халилов закончил и с видимым облегчением снова принял непринужденную позу.

Куда честный человек Халилов девал отвратительные ему до глубины души деньги, он не сказал.

То, что половина из сказанного, особенно насчет его удивления, шокированности и справедливого возмущения есть сказка про белого бычка, сомнений не вызывало, но если Халилов методично валит все на Бакштейна и Гвоздя (какого Гвоздя?!), то у него наверняка нет резона покрывать и тех двоих, испарившихся из самолета.

— Могу я посмотреть списки пассажиров за последние месяцы, скажем, за год? — справился Турецкий.

— Разумеется, мне скрывать нечего.

Черт возьми!!! Сознательный какой!

Но списки пассажиров ничего не дали: если даже «худой-толстый» и появлялись ранее, то летали они под другими фамилиями. Грузы «W. А. Motor» тоже до того не перевозились.


Причину внезапной перемены в Халилове объяснил Турецкому Меркулов, когда тот вернулся в родные стены и заглянул в кабинет начальства в надежде произвести фурор количеством и качеством добытой информации.

— Ему позвонил зять Президента, причем прямо из моего кабинета, — как всегда спокойно сказал Костя. Грязнов на его месте устроил бы целый спектакль, преподнес бы все как величайшую тайну, разжевал бы каждую подробность, каждую мелочь и тонкость, а Костя будничен до отвращения.

— В каком смысле? — справился Турецкий.

— В прямом. Пришел поговорить. Его ситуация, видимо, достала окончательно: каждый же репортер норовит хоть намеком, хоть полунамеком упомянуть, что Халилов-де не просто так, а что особа приближенная.

— Ну и?

— Я ему объяснил, что мы работаем и что в данный конкретный момент следователь по особо важным делам Александр Борисович Турецкий как раз беседует с его товарищем и другом Халиловым. А он тут же ему позвонил.

— И что говорил? Или ты, как человек сугубо интеллигентный, не прислушивался?

— Это было бы проблематично. Он так орал.

— Ну, что, что он орал? Ты бы видел, как бледнел, краснел и голубел Халилов.

— Пересказываю очень коротко и самую суть…

Турецкого с каждой минутой все сильнее разбирало любопытство: может, он какие-то особые слова знает?

— С авторскими интонациями, пожалуйста.

— Отстань, я вообще не склонен извращаться подобным образом, но если ты так настаиваешь, пожалуйста: «Я не позволю трепать на каждом углу имя Президента, лучше застрелись сразу. Никто тебя покрывать не станет. Если прокуратуре нужно что-то про тебя знать, пусть узнают об этом незамедлительно и от тебя лично». Ну, и все в этом духе.

— Что, серьезно? — все не мог поверить Турецкий.

— Абсолютно. Кстати, вполне нормальный, порядочный, гм, оказался человек. С Халиловым он, конечно, сидел за одной партой в первом классе, но ради сохранения светлой детской дружбы он ни на какие ухищрения идти не намерен. И потому попросил меня на Президента и его семью не оглядываться, а работать спокойно.

— Согласен. Но что будем делать с фальшивыми паспортами и причастностью Халилова к этому делу?

— Ничего, — ответил Меркулов не задумываясь. — Это разработка ФСБ и к нам никакого касательства не имеет. Пусть все и остается на их совести, посадят — поаплодируем, не посадят — их тоже понять можно, да, собственно, ничего существенного у них на него нет. Он ведь даже как посредник никогда официально не светился, а знакомить людей друг с другом — это у нас законом пока не запрещено. По самолету есть соображения?

— В багаже Бакштейна, насколько я понимаю, денег не обнаружено, значит, либо Халилов врет, либо деньги все-таки были, но в той части, которая пропала. Короче, по сути ничего он нам не дал.

— Но из всего, что мы знаем на сегодняшний день, уже можно делать выводы, кому принадлежал упавший миллиард?

— Выводы делать можно и на пустом месте, — философски заметил Турецкий. — Поскольку никто до сих пор не потребовал его назад, можно предположить, что деньги эти добыты незаконным путем…

— Глубокая мысль.

— Ты сам говорил, что глубокая мысль есть утверждение, обратное которому тоже есть глубокая мысль. А у нас все вполне однозначно. Если деньги добыты преступным путем, значит, нужно вычленить некую преступную структуру, которая в последнее время как раз сколотила такую сумму. Причем никакие пирамиды, пирамидки, эмэмэмы и прочие подобные организации нам не подходят — не тот масштаб. Народ в последнее время стал недоверчивый, и таких денег на халяву им не собрать. И я лично не вижу на сегодняшний день ничего другого, кроме пресловутой «Кремлевской команды» с ее пресловутым же Мефистофелем. А подтвердить или опровергнуть мою смелую гипотезу мы сможем, исключив все промежуточные звенья между деньгами и их хозяевами. А значит, нужно брать за жабры этого Гвоздя.

Кстати, кто такой Гвоздь и существует ли таковой в природе, Турецкий понятия не имел и, как обычно, в таких ситуациях, позвонил своему приятелю в МУР.


23


Брать Гвоздя было не на чем. Хотя фактически он оставался уголовным «авторитетом», формально он был чист и уже довольно давно занимался совершенно легальным бизнесом — держал сеть ресторанов и частных клубов в столице и зарабатывал на этом очень неплохие деньги.

Грязнов решил пойти по пути наименьшего сопротивления: не пытаться ловить его на горячем — очередную партию денег он будет переправлять еще не скоро, если вообще будет, и не фабриковать против него дело — это тоже было весьма обременительным. Сыщик решил просто встретиться и поговорить тет-а-тет. Если Гвоздь не боится Мефистофеля, никакой шантаж и никакие уговоры не помогут развязать ему язык. Зато если боится, а особенно если чувствует свою вину за гибель самолета, тогда, может статься, он и сам будет не против посодействовать уничтожению столь одиозной фигуры.

…Частный клуб «Крепость», владельцем которого являлся Гвоздь, представлял собой бывший бассейн «Олимпия», который отремонтировали по последнему слову техники. Помимо непосредственно бассейна, наполненного водой из Атлантического океана(!), сауны и настоящей русской парилки, клуб также славился рестораном с хорошей европейской кухней, баром, игорным и бильярдным залами, а кроме того, тем, что дамам вход туда был заказан, зато обслуживание осуществляли исключительно юные красавицы, на которых из одежды были только туфли и прозрачные фартучки с кармашками для денег. По слухам, Гвоздь каждое утро объезжал с ревизией свои владения и любил иногда задержаться в «Крепости», попариться, позавтракать. Там решили его и подождать.

Выяснилось, однако, что утро Гвоздя начиналось гораздо раньше, чем утро Грязнова. Когда Грязнов подъехал к клубу, внутри уже кипела работа. Группа барышень под присмотром четверых дюжих молодцов наводила лоск: пылесосили, натирали дубовый паркет, протирали искусственный развесистый плющ. Лимузин хозяина стоял у входа, и из-за ветрового стекла на прохожих злобно косился совершенно зверского вида питбуль.

На всякий пожарный случай несколько оперативников во главе с Витькой Глобой перекрыли заднюю дверь и взяли под присмотр окна первого этажа. Грязнов с честным лицом вошел внутрь и скромно попросил провести его к Георгию Григорьевичу (в миру Гвоздь именовался Георгием Григорьевичем Рогозиным, а кличку свою он получил в колонии за то, что демонстрировал умение забивать гвозди всеми частями тела).

— Хозяин занят, — мрачно ответствовал один из амбалов и попытался оттереть ранних визитеров за дверь.

— Для меня освободится, — подмигнул Грязнов.

— Не велено пускать. После трех приходите. Приемные часы с трех до пяти в офисе на Сретенке.

— Ты че, мужик, — завелся Грязнов, — глазки протри. Перед тобой сам начальник МУРа стоит, увянь. Метнулся быстренько, доложил.

— Не велено. — Амбал продолжал настойчиво прижимать их к двери, и ему на помощь подоспели еще двое. — Ходят тут всякие. Сказано, после трех.

Сыщик достал свою корочку.

— Это что, облава? — тупо поинтересовался амбал. — У нас честный бизнес, все законно. Ордер у вас есть?

— Достал ты, родной! Я же хотел по-хорошему… А теперь будет по-плохому. Тебя вот лично я помню, сел ты примерно в 97-м за вооруженный разбой. Предъяви-ка справочку о досрочном освобождении. А заодно разрешение на ношение оружия.

Амбал опешил и резво задернул полу пиджака, из-под которой виднелась рукоятка пистолета.

— Да ладно, мужики, ошибся я на ваш счет. Пойдемте. Только хозяин, он — человек строгий. Сказал не беспокоить — закон. Я же…

— Опоздал ты, брат, со своей вежливостью хреновой. Вызываю наряд, пойдешь по новой лес косить, с бумагой в стране напряженка.

— Что за шум? — В дальнем конце холла возникла долговязая фигура Гвоздя, раскрасневшегося после баньки и эротического массажа, завернутого в белый махровый халат. Он благодушно улыбался, но в момент, когда увидел Грязнова, вдруг как бы спал с лица и с неожиданной для его возраста резвостью метнулся в какой-то коридор. Грязнов рванул с места и, просочившись в щель между амбалами, которые лихорадочно раздумывали, что им предпринять в сложившейся ситуации, бросился следом за убегавшим «авторитетом», которому их возможная беседа, совершенно очевидно, была заранее неприятна.

Из холла выходил длинный коридор, по одну сторону которого располагались многочисленные двери. Другая стена была стеклянная, и сквозь нее просвечивала бирюзовая толща океанской воды бассейна. Лестница, ведущая на верхние этажи, была пуста, равно как и открытый лифт, служивший, очевидно, для подъема посетителей прямо в ресторан и бар, расположенные в стеклянной галерее на крыше здания.

Гвоздь, без сомнения, скрылся за одной из закрытых дверей, и сыщики стали ломиться поочередно в каждую. Грязнов влетел с пистолетом на изготовку. Хорошо, что он выбрал для посещения столь ранний час, когда клуб еще закрыт для посетителей. Судя по размаху, с которым Гвоздь оборудовал свои тренажерные, массажные и релаксационные залы, от клиентов у него отбоя не было, и, прийди они к вечеру, пришлось бы с боем продираться сквозь толпы голых и полуголых новых русских.

Когда они добрались до толстенной, обитой дубовыми досками двери в парилку, как бы предупреждая вторжение, изнутри раздались выстрелы и вопль Гвоздя:

— Живым не дамся!

Грязнов, вдохновленный мрачной перспективой потерять такого ценного знакомого, подналег плечом, и дверь со скрипом, но поддалась. Как ни странно, амбалы, стоявшие грудью у входа, до сих пор не пришли на помощь своему хозяину.

Гвоздя в парилке не было. Путаясь в плотных облаках пара, густо настоянного на запахе полыни и меда, и поминутно натыкаясь друг на друга, сыщики обшарили все уголки, и единственной их одушевленной находкой оказалась молоденькая перепуганная обнаженная девушка, которая забилась в уголок на полатях и ни в какую не желала слезать.

На вопрос, где Гвоздь, она только мотала головой из стороны в сторону и усиленно прикрывала руками то грудь, то лицо.

— Вячеслав Иваныч, дверь! — окликнул Грязнова Виктор Глоба.

Дверь, которую не сразу удалось разглядеть сквозь густой пар, вела во внутренний служебный коридор, который заканчивался совершенно непрезентабельной грязной железной лестницей. Мокрые следы на ступеньках доказывали, что Гвоздь пробежал именно здесь.

Лестница вывела их в еще один коридор — теперь уже на втором этаже. Гвоздь отступал к бассейну и, похоже, сам загнал себя в ловушку. Он лихорадочно озирался в поисках выхода, но его не было, дверь, через которую он вошел, оккупировали сыщики, а до второй бежать было добрых сто метров.

— Не подходи, начальник, застрелю! — Выставив перед собой пистолет, он пятился задом, путаясь в полах длинного халата.

— Опусти пистолет, Рогозин, — мягко говорил Грязнов. — Давай сядем, поговорим спокойно. Смотри, вот мой «Макаров», видишь? Я ставлю его на предохранитель, а теперь медленно без всяких фокусов кладу на пол. Ты меня знаешь, никто тебя убивать не хочет, даже брать тебя не собирались, пока ты сам пальбу не открыл.

— На понт берешь? — недоверчиво следил Гвоздь за манипуляциями Грязнова, продолжая отступать. На Глобу он не обращал внимания, а тот, в свою очередь, контролировал каждое его движение, готовый в любой момент прикрыть Грязнова. — Сказал, живым не дамся.

— Да чего ты завелся или грешок какой чувствуешь? — продолжал увещевать Слава, осторожно приближаясь к «авторитету», но, когда их разделял всего один шаг, Гвоздь вдруг отпрыгнул, как ужаленный, и оказался в воде.

Пистолет пошел ко дну первым, а вслед за ним упорно стремился Гвоздь, отягощенный тяжелым, разбухшим от воды халатом.

— Спа-а-асите! — вопил он, отчаянно пытаясь выбраться из халата и судорожно хватая ртом воздух. Голова его то погружалась, то выпрыгивала, как поплавок, глаза расширились от ужаса.

— По-моему, он не умеет плавать, — высказал предположение Глоба.

— Согласен, — откликнулся Грязнов и быстро огляделся вокруг в поисках спасательного круга или чего-нибудь в этом роде: нырять прямо в костюме не хотелось, а раздеваться явно не было времени.

На стойке у кромки бассейна лежали готовые к применению надувные матрасы самых причудливых форм: от огромной бейсбольной перчатки до плоской надувной женщины с подставкой для стаканов в самых интимных местах. Грязнов принялся сбрасывать их в бассейн, но Гвоздь уже не подавал признаков жизни. С широко раскрытыми глазами он, раскинув руки, опускался на дно, а к поверхности подымались последние пузыри воздуха.

— Твою мать! — Глоба кое-как сковырнул ботинки и, сбросив пиджак, нырнул следом.

Грязнов, не опуская пистолета, бегал у бортика, в любой момент ожидая появления большого количества злодеев с автоматами. Где-то в коридоре слышались отдельные выкрики и шум потасовки.

Глоба прямо на дне раздел Гвоздя и, схватив его за волосы, поволок вверх. Вынырнули они одновременно. Глоба подхватил «авторитета» под мышки и выволок на мраморный пол.

Грязнов давил Гвоздю на грудь, а Глоба, с трудом преодолевая отвращение, через носовой платок делал искусственное дыхание изо рта в рот.

То ли у Глобы получилось дышать, то ли Гвоздь решил еще пожить пока, но из горла его выплеснулся щедрый мутный фонтан и он, закашлявшись, попытался вырваться из крепких объятий сыщиков.

— За что? — Он снова натужно закашлялся и, перевернувшись на живот, застонал: — Суки.

Оперативники завернули Гвоздя в первый попавшийся плед и на руках отнесли в машину — идти самостоятельно он не мог. Поговорить на месте не получилось, да и после оказанного сопротивления Грязнов просто не мог себе позволить роскоши не арестовать его.


Рогозина допрашивали в тот же день. Самый пристальный осмотр дежурного врача ГУВД не выявил ни одной серьезной патологии в его организме. Для своих пятидесяти семи лет он прекрасно сохранился: имел вполне здоровое сердце, хорошие легкие, а купание в довольно теплой воде бассейна не смогло вызвать у него даже обострения радикулита.

Грязнов решил ковать железо, пока горячо, и, даже не заводя в камеру, сразу поволок Гвоздя к себе в кабинет.

Беседа планировалась отнюдь не для протокола, потому все формальности вроде выяснения анкетных данных были опущены. Грязнов с Гвоздем давно знали друг друга. Грязнов брал его за ограбление сети ювелирных магазинов еще лет двадцать назад, будучи сопливым оперативником, а после внимательно следил за карьерой своего подопечного, для которого «грязновская» ходка была третьей, и, собственно, последней. После того он не попадался ни разу — стал большим человеком, «авторитетом», и сроки за него мотали другие.

Гвоздь был мрачен и зол, хотя в спортивном костюме с чужого плеча (оперативники, унося его из клуба завернутым в плед, прихватили по дороге чью-то одежду, но она оказалась не гвоздевской) выглядел скорее смешно, чем злобно. Костюм был ему широк и короток, длинные, поросшие густыми седыми волосами руки чуть ли не по локоть торчали из рукавов, но особенно комично смотрелись мягкие, лимонного цвета тапочки с помпонами. Он кусал губы и поминутно приглаживал свои и без того прилизанные редкие с проседью волосы.

Турецкий по умолчанию передал инициативу Грязнову, а сам уселся в уголке и молча изучал Гвоздя. Грязнов не стал ходить вокруг да около:

— Назови нам фамилию Мефистофеля, и ты свободен как ветер, — предложил он арестованному без предисловий. — Ты ведь не мелкий воришка какой-нибудь, в колонии будешь жить не хуже, чем на воле. Так что нет нам никакого резона тебя по этапу гнать. Тем более ты у нас гарант порядка, посадишь тебя, опять на Москве война начнется. На твой кусок немало охотников. Ну что, убедил?

Гвоздь хмуро взглянул на Грязнова, повернулся и сплюнул сквозь щель в зубах под ноги Турецкому.

— Не на того напал, начальник. Не знаю я никакого Мефистофеля.

— Да брось ты свои блатные замашки, давно ведь уже окультурился: на лимузинах ездишь, в ресторанах кушаешь, с большими людьми общаешься. Или в салонах художественных тоже на пол плюешь?

— Ты мне, начальник, зубы не заговаривай. Ничего не знаю, никого не видел, бизнес у меня легальный, налоги плачу вовремя. Обвинение предъяви по всей форме, тогда и спрашивай, я свои права знаю.

— Зачем ты, Рогозин, нас недооцениваешь? Мы что, устроили облаву по всей Москве, ловили каждого встречного поперечного и у каждого спрашивали: скажи, дорогой друг, кто такой Мефистофель? Слышал ты про такую облаву?

— Не помню. — Гвоздь открыто смотрел в глаза Грязнова, откровенно демонстрируя, что в гробу он его видел со всеми вопросами.

— И не можешь помнить, потому что не было ее. Мы конкретно к тебе шли, конкретно тебя и хотели спросить. Как думаешь, почему?

— Не знаю.

— Да что ты заладил: не помню, не знаю! Стар ты уже в несознанку играть.

— Сказал не знаю, значит, не знаю.

Турецкому показалось, что Гвоздь даже веселится, издевается и получает от этого полное моральное удовлетворение.

Собственно, Грязнов и не ожидал, что Рогозин так вот просто расколется и сдаст Мефистофеля просто по старой дружбе. Скорее, наоборот, именно по старой дружбе он будет доводить его, Грязнова, до белого каления и станет либо тянуть волыну, либо симулировать атеросклероз в критической стадии.

— Ладно, давай по-другому. То, что ты организовал перевозку денег на самолетах «Глобуса», мы знаем. То, что деньги это не твои были, — тоже знаем. Кишка у тебя тонка со всеми твоими стриптизами миллиард баксов собрать. А самолет-то упал, и денежки теперь в полиции под большим амбарным замком хранятся. А кому-то это наверняка не понравилось. — Грязнов сделал паузу, оценивая, какое впечатление произвела на Гвоздя его речь. Пока никакого — Гвоздь нагло ухмылялся, понимая, что доказать его личное участие в этом деле будет весьма проблематично. Но Грязнов и не собирался ничего доказывать. — Теперь мы делаем вот что: тискаем во все газеты и на телевидении, что арестован, мол, известный уголовный «авторитет» Рогозин, который под грузом улик, против него собранных, согласился чистосердечно во всем признаться и назвать всех своих сообщников и заказчиков. А еще пускаем слушок, что Гвоздь хотел кинуть своих хозяев и, если бы не трагическая случайность (полицейские не вовремя подоспели), кинул бы.

— Да кто вам поверит? — возразил Гвоздь, но как-то не очень уверенно.

Грязнов продолжал давить:

— А нам и не нужно, чтобы верили. Мы информацию пробросим и будем ждать. Рот тебе заткнуть они захотят обязательно, не могут не захотеть. Даже если знают тебя как облупленного и уверены в тебе на все сто. Мало ли чем мы тебя достали, а мертвый ты точно уж никому ничего не скажешь. Так что, — потер руки Грязнов, — сажаем мы тебя в Лефортово или вообще выпускаем под подписку о невыезде и ждем, когда тебя придут убивать. Потом следим за убийцами и, глядишь, выходим если не на самого Мефистофеля, то на его связи. А там клубочек потихоньку разматывается, и он уже у нас в каталажке. Только путь этот тернист и кое для кого вообще может оказаться последним. Хотя я тебе клятвенно обещаю, что на твоих похоронах поприсутствую и даже цветы принесу. Гвоздики. Желтые. Ты любишь желтые гвоздики?

Гвоздь молчал, раздумывая. Наглости у него явно поубавилось.

— Гвоздики, говорю, любишь?!

— Нет.

— Ладно, тогда ромашки полевые, согласен? Представь, гроб черного дерева с золочеными ручками… мавзолей, как у Тамерлана, с почетным караулом и надписью «Дорогому Гвоздю от почитателей и соратников»… Только лажа это все, похоронят тебя, может, и с почестями, а потом забудут через неделю, и порастет твоя могилка бурьянами и елками.

— Отстань, начальник, не трави душу. В камеру хочу, голова у меня болит. И адвоката хочу.

— Насчет адвоката это ты зря. Он же у тебя наверняка давно Мефистофелем перекупленный. Он тебя еще быстрее нас сдаст. И в камеру я тебя тоже пока не пущу, а то прибьют тебя прямо сегодня и не получится у меня насладиться последним с тобой разговором. Ты, кстати, почему убегал?

— Инстинкт, — буркнул Гвоздь.

— Надо же, какие ты слова знаешь! Что, от каждого постового шарахаешься на улице? — насмешливо поинтересовался Грязнов. — Или это только на меня у тебя такая реакция?

— Отстань, начальник. Все одно умирать, а сукой не буду.

— Ты неверно реагируешь. Во-первых, Мефистофель этот, как я понимаю, не кореш твой блатной и на него ваши общаковские законы не распространяются. А во-вторых, не обидно тебе, что дружок твой Халилов тебя сдал, ты страдать будешь, а он, как прежде, жизни радоваться.

— Сука!

— Кто сука? Курить хочешь?

— Здоровье берегу.

— Здоровье, Гвоздь, тебе теперь ни к чему. Тебе бы жизнь поберечь.

— А на хрена мне жизнь без здоровья? Вы мне жизнь все равно не сохраните. Поматросите и бросите.

— А вот это ты зря, договоримся.

— Только не надо мне грузить. Знаем мы ваши обещания. От него никуда не спрячешься, этот везде достанет.

— От кого? От Мефистофеля?

— Угу.

— То есть ты его все-таки знаешь?

— Нет.

— Опять двадцать пять! Слушай: ты нам его называешь, никто, кроме меня и вот его, — Грязнов кивнул на Турецкого, — ничего не узнает. Могила. Меня ты знаешь, а его — я знаю, он не продается. Мы берем твоего Мефистофеля и сажаем его на долгие годы вплоть до высшей меры. Причем на тебя никаких даже намеков: Халилов проболтался, мы помудрили, сам Мефистофель где-то прокололся, и тебе в этой цепочке места нет. Веришь?

— Ладно, предположим, дам я вам наводку на Мефистофеля, только как вы это на Халилова вешать будете? У Халилова с ним вообще никаких контактов не было. А кого, кроме меня, в ментовку тягали? Никого. Значит, тут всей вашей логике конец: только я и есть сука.

— Да что ты причитаешь, как баба в токсикозе! Когда мы его возьмем, ему уже не до тебя будет. Он о своем здоровье беспокоиться начнет. Только, чтобы все у нас вышло гладко, рассказывать тебе придется подробно, с мельчайшими деталями и, главное, все, что знаешь.

— Не знаю я его!

Грязнов сделал вид, что сдался и этот разговор его окончательно утомил. Он достал сигареты, угостил Турецкого, закурил сам и потянулся к кнопке на столе, чтобы вызвать конвоира.

— Ну, шагай в камеру. Прессу тебе доставлять будем оперативно, своевременно. Почитаешь, порадуешься…

Теперь Гвоздь по-настоящему испугался:

— Ты… не понял, начальник. Я ведь в натуре его не знаю.

Грязнов с явной неохотой снял палец с кнопки, как бы демонстрируя, что дает задержанному последний шанс.

— А деньги ты дядины переправлял?

— Нет, деньги его, Мефистофеля, — живо согласился Гвоздь. — Только с ним я никогда не встречался.

— То есть он тебе волны посылал телепатические?

— Кончай, начальник. Он мне звонил, а может, и не он даже, говорил, где и что нужно забрать и куда отправить. Я делал, он мне платил. Все.

— Неужели так-таки никогда и не видел? А как докладывал, как связывался, если вдруг срывалось что-нибудь?

— А никогда ничего не срывалось. Водички дай попить. — Гвоздь жадно осушил стакан воды и без спросу потянулся за сигаретой. — Прижал ты меня начальник, раскололся я, как на духу, все сказал.

— Ну, хоть предположения у тебя были, кто он может быть? — смягчился Грязнов, видя, что Рогозин говорит правду. — Бывший сиделец, нувориш, партиец старой закалки, военный, гэбист — кто?

— Не было у меня никаких предположений, себе дороже вычислять. Я его разъясню, а он меня похоронит.

— Так уж прямо и похоронит? Что, были прецеденты? — недоверчиво переспросил Грязнов.

— Были.

— Ладно, — Грязнов решил зайти с другой стороны, — тут у вас не далее как на прошлой неделе намечалась всероссийская сходка, почему не состоялась?

— А это ты к чему пристегнул начальник? — удивился Гвоздь. Дескать, ладно, с Мефистофелем его прижали, но это ведь еще не значит, что он уже записался в добровольные осведомители и станет исповедоваться по полной схеме.

— Если я правильно понимаю, кто-то вас вежливо предупредил, что готовится грандиозная облава, и, если я опять же правильно понимаю, был это твой же благодетель Мефистофель. Нет?

— Нет. Человек пришел, сказал, что от Пушкина, — нехотя объяснил Рогозин.

Турецкий недоуменно вскинул брови. Но Грязнов воспринял упоминание о солнце русской поэзии совершенно спокойно.

— Но Пушкин — это не Мефистофель?

— Опять не веришь, начальник, — обиделся Гвоздь и потянулся за второй сигаретой, о том, что нужно беречь здоровье, он уже забыл. — Пушкин — это Пушкин, а Мефистофель совсем другое, хотя вполне может такое быть, что Мефистофель его человек.

Турецкому начало казаться, что он слушает разговор двух умалишенных. Скажем, русских литераторов XIX века — Батюшкова и Чаадаева.

— Все-таки строишь предположения?! — поинтересовался Грязнов.

— Отпустил бы ты меня, устал я. Что знал — сказал.

— Совсем отпустить?

— Одиночку хочу прямо у тебя в МУРе. И дело заведи, что якобы я краденой рыжухой банковал. В это… в особо крупных размерах.

— А доказательства?

— Будут тебе доказательства.

— Так ты поэтому и сбежать хотел? Склад золота у тебя в бассейне?

— Лучше я по этапу пойду. Пожить еще хочется.

Грязнов хотел было отпустить Рогозина в камеру, видя, что тот действительно устал и что сегодня от него уже вряд ли удастся чего-то добиться, но Турецкий жестом остановил и, перебравшись к столу, спросил:

— А можно про деньги Мефистофеля поподробнее? Кто и как вам их передавал, что было потом.

Гвоздь смерил его оценивающим взглядом:

— Ты откуда, начальник, будешь, из фининспекции?

— Из Генпрокуратуры России, — вежливо ответил Турецкий.

— Мое дело было маленькое: доставить деньги к самолету, проследить, чтоб погрузили. Дальше в самолете груз сопровождали его люди и принимали за границей тоже. Здесь я забирал бабки каждый раз из разных мест. Иногда в Москве, иногда во Владивостоке, иногда вообще грузили прямо на Украине или в Белоруссии.

— Откуда уходила последняя партия?

— Из Львова.

— А его люди? Все время одни и те же?

— Сначала разные были, а последние два и три раза одни и те же.

— Фамилий конечно не знаете?

— Нет.

— А описать можете?

— Фраера. Может, мусора скурвившиеся…

— Почему вы так решили?

— Козырные.

— В смысле наглые?

— Точно.

— Ну а внешний вид: рост, вес, особые приметы?

— Один длинный, жилистый, блондинистый, обыкновенный. Другой толстый, чернявый, рожа в оспинах, глазки в кучку смотрят. Петух бы из него отменный вышел.


Грязнов лично позаботился, чтобы Гвоздя устроили в лучшем виде. Лично проинструктировал охрану и распорядился проверять задержанного каждый час и в случае чего докладывать незамедлительно. Памятуя случай, когда важному свидетелю, сидевшему здесь же, что-то подмешали в еду, Грязнов попросил дежурного сбегать в магазин и купить печенье, шоколад и две пластиковые бутылки минеральной воды. Сам проверил целостность упаковок и сам доставил в камеру, порекомендовав Гвоздю более ничего в рот не брать. Собственно, ничего особо ценного Гвоздь им не сообщил, не оправдал возлагаемых на него надежд, но обещание есть обещание — по крайней мере, до колонии он должен доехать живым.

Турецкий ждал друга в кабинете, расхаживая из угла в угол и с отвращением косясь на чай с травами, которым его пыталась напоить секретарша Грязнова, — кофе у них, видите ли, кончился. Только что бегала в магазин — не могла купить. Маргарита бы себе такого никогда не позволила.

— Не слишком ли много у нас совпадений? — набросился он на Грязнова, едва тот успел переступить порог. — Эта сладкая парочка: Толстый и Тонкий — наследила, во-первых, в деле Невзорова, во-вторых, в самолете. Какова вероятность, что это одни и те же люди?

— Саня, от дела Невзорова тебя давно отстранили, — попытался урезонить друга Грязнов.

— Знаю, но что я могу поделать, если эти дела пересекаются? Знаешь, у меня вообще такое чувство, что Костя как всегда знал все наперед. То есть под давлением начальства он от дела меня формально отстранил, но фактически позволил продолжать расследование, причем с этим самолетом у нас появляются новые факты и новые ниточки.

— На Костю это похоже. Только почему он тебе этого не сказал?

— Чтобы оставить незамутненным мое мироощущение. Итак, те двое: мотивы их мне пока не ясны, но мотивов у них могло и не быть, если они простые исполнители, а вот возможность у них в принципе была. Они убивают Невзорова, тут же выезжают во Львов, принимают деньги, грузятся на самолет и отбывают в Германию. По времени все раскладывается. Из самолета они таинственно исчезают, возможно, прихватив с собой часть денег, и растворяются в Европе. Правдоподобно?

— Нормально. Только с этим нельзя идти даже к Косте, маловато фактуры будет.

— Спокойствие. Кроме этих слесарей-бухгалтеров у нас еще есть твой Мефистофель. Сам же с пеной у рта доказывал, что он стоит за деньгами из самолета, а по делу Невзорова его участие даже доказано. Вот тебе еще одно совпадение.

— Хорошо, но все равно маловато будет, — не унимался Грязнов.

— Давай посмотрим, что у нас получается.

Турецкий извлек из стола Грязнова чистый лист бумаги и, вооружившись фломастером, принялся рисовать. В центре листа он расположил по кругу несколько жирных точек:

— Это организации, структуры страны: правительство — Фроловский, администрация Президента, окружение Президента, структуры СНГ, Германия и любимое ФСБ. — Он надписал над каждой точкой соответствующее название. — Теперь по персоналиям. — «Важняк» поставил в верхней части листа еще четыре точки поменьше. — По первому делу у нас проходили Невзоров, Снегирь (пока на всякий случай считаем, что это разные люди), Ожегов, Свиридов. Определяем связи. — Он взялся рисовать лучи от каждого человека к названию организации. — Невзоров — администрация Президента, Фроловский, ФСБ, СНГ, Германия; Снегирь — Невзоров, Германия; Ожегов — Невзоров, ФСБ; Свиридов — администрация, ФСБ.

— Сожги это, — от души посоветовал Грязнов.

— Теперь второе дело. — Турецкий расположил в нижней части листа Бакштейна, Халилова, Гвоздя, «Пушкина» и особо жирно выделил слово «Деньги». — Бакштейн завязан на Халилова, Германию и, если исходить из специфики его бизнеса, обязательно на правительство, администрацию и окружение Президента; Халилов — на окружение Президента и Германию; Гвоздь завязан на деньги, а «Пушкин» может быть источником этих денег.

То есть, помимо наших убийц-курьеров, получаем пересечения по Германии, по СНГ и по окружению Президента. Немного странно, что пока во втором деле не фигурирует ФСБ, но вполне может быть, что мы еще не все знаем.

— Тут я согласен. Наша сладкая парочка, эти Толстый и Тонкий, вполне могут оказаться гэбэшниками.

— Заметь еще, что где-то в этой схеме спрятался и сам Мефистофель, если он вообще существует.

— Существует, существует, не сомневайся. Кстати, что дали твои изыскания насчет происхождения миллиарда?

— Вот тут прокол. Фроловский при всем своем положении не способен украсть такие деньги незаметно. Это треть ежемесячного бюджета страны, и копил он эти деньги не десятилетиями. Это более или менее регулярная деятельность, и, если верить Гвоздю, отправления делались неоднократно. Если даже все правительство только тем и занимается, что ворует для Фроловского, значит, они все тоже получают свой процент, причем немалый, значит, нужно накинуть на эту сумму еще процентов хотя бы 20–30. Ведь вряд ли везли сразу все: и гонорары сообщникам, и капитал Фроловского в одном контейнере. То есть эти дополнительные деньги еще где-то осели. Короче, что-то уж очень это все невероятно и фантастично. Как мне объяснили люди неглупые и сведущие в этом вопросе, такие деньги могут в принципе являться оборотным капиталом теневой экономики. Нефть, оружие, наркотики. Наши воротилы закупают, скажем, наркотики или оружие за границей, продают здесь, вырученные деньги снова перевозят за границу, там покупают новую партию, и так далее и так далее.

— Но из того, что ты мне только что изложил, еще не следует, что Фроловский не Мефистофель. Деньги-то, возможно, и не его. Он может просто использовать свои связи и влияние, чтобы размещать средства за границей в наиболее выгодные предприятия.

— Да я не против Фроловского. Просто не стоит на нем зацикливаться. Понимаешь, что-то уж слишком легко мы пришли к этому выводу. Как будто нас подвели за ручку и ткнули носом. Почему Мефистофель не может оказаться откуда-нибудь из ГБ? Зачем они так исступленно прятали концы по Невзорову и Ожегову? Только ради того, чтобы не полоскать старое грязное белье? Кто доставал тебя анонимными звонками? Кто мог вычислить вашу с таким трудом скрываемую операцию по захвату всех «авторитетов»? Фроловского в этом заподозрить можно, но ему это было бы нелегко: силовые министры ему напрямую не подчиняются, они о своих делах докладывают только Президенту. Проницнуть, что что-то такое может иметь место? Нет, это слишком притянуто за уши. А главное — чистоплюй Фроловский и вдруг связывается с уголовниками, пусть даже и бывшими? Нет, в это меня никто не заставит поверить.

— Тогда кто?

— Да хоть тот же Иванов, например. Наглая, мерзкая рожа.

— А почему ты отмел администрацию? Мефистофель вполне мог окопаться и там, оттуда тоже ниточки тянутся почти всюду.

— Согласен. Давай еще раз перепотрошим администрацию, теперь на предмет Халилова и Бакштейна с его паспортами, но подспудно будем продолжать разъяснять Невзорова. — Турецкий вдруг умолк и пару минут внимательно рассматривал схему. — Слава, меня посетила гениальная идея.

— Кто еще может быть Мефистофелем?

— Нет, как убедить Костю выделить оба дела в совместное производство. Уговариваем Гвоздя составить фоторобот курьеров Мефистофеля. Потом эти портретики предъявляем свидетелям убийства на Лубянке, и они их опознают как убийц Невзорова.

— А опознают?

— Должны. Вперед?

— Саня, ночь уже на дворе, где я тебе художников сыщу.

— А если Гвоздь до утра не доживет?

— Типун тебе на язык! Доживет, куда он денется. Там одиночная камера, усиленная охрана. Да и спит он уже. Полночи будем уговаривать.

— Ладно, подождем. Завтра прямо с утра готовь фотороботы, а я позабочусь о свидетелях.


Грязнов пришел на работу раньше обычного и распорядился: как только появятся художники, немедленно вызвать их к нему, а после доставить Гвоздя. Была только половина восьмого, и нужно было как-то убить полчаса, а то и час: народ совсем распустился, редко кто приходит на работу вовремя.

Обычно в периоды вынужденного безделья он перечитывал Конан Дойла, чтобы и досуг, так сказать, был профессионально полезен. Но сегодня Грязнов вспомнил о валявшейся в столе уже вторую неделю видеокассете с каким-то старым английским фильмом итальянца Микеланджело Антониони. Фильм ему продал знакомый видеопират со словами: «После этого на свою профессию сыскаря ты посмотришь по-другому». Грязнов попросил секретаршу сварить кофе, поставил кассету и уставился на экран.

…Группа молодых бездельников, раскрашенных, в цирковом тряпье, носилась по улицам какого-то города и смущала прохожих своими приставаниями. Вот они напугали чопорных монашек, вот пробежали мимо надутых английских бобби. Тут же, встык, изнуренные рабочие выходят после смены из заводских ворот. Камера сосредоточивается на одном из них, который, попрощавшись с товарищами, заходит за угол, потом бежит, оглядываясь, и внезапно оказывается за рулем роскошного лимузина…

Ага, думал Грязнов. Английские «кагэбэшники» послали своего агента в среду английского пролетариата. Но оказалось, что это неугомонный фотохудожник решил сделать альбом фотографий, побывав в низах общества, альбом, который бы вобрал в себя всю грязь и пакость жизни.

Фильм шел уже 15 минут, и до сих пор не было ни единого выстрела. Грязнов начинал скучать, хотя главный герой ему нравился. Этот молодой лохматый парень ни с кем не считался, женщины увивались вокруг него, а он не обращал на них внимания, весь погруженный в свою работу. «Вот-вот, — думал Грязнов, — так и надо. А то бабы вечно все портят».

Зазвонил телефон. Грязнов взял трубку.

…Экстравагантный фотохудожник зачем-то покупал в магазине самолетный пропеллер…

Грязнов почесал дистанционкой кончик носа.

— Гвоздь умер, — сказала трубка.

— А что, он уже старый был? — чисто механически пошутил Грязнов, до которого дошло не сразу.


24


В самолете Турецкого сморило, не успели они набрать высоту. Поскольку время для сна было неурочным, он просыпался каждые пять минут, но открывать глаза не хотелось, во всем теле ощущалась легкая расслабленность, почти блаженство. Останься он в Москве, перелистывал бы какие-нибудь бумажки вроде следственных материалов, ломал голову, да что там говорить, пусть даже уговаривал бы со Славкой бутылочку коньяка. Все равно не было бы ему покоя, напрягает человека Москва, не дает расслабиться ни умственно, ни физически.

Впрочем, мысли о работе преследовали его и тут, сквозь приятную дрему все время пробивались слабые тревожные сигналы.

Свидетелей убийства на Лубянке он вызвать к себе так и не успел. А с убийством Гвоздя Славе теперь придется разбираться одному. Меркулов срочно приказал вылетать в Мюнхен, поскольку международная комиссия по расследованию причин аварии завершила свою работу, и Турецкому следовало присутствовать при оглашении результатов, чтобы по возможности лично поговорить с экспертами.

Разговор с Костей насчет выделения дела Невзорова и данного расследования в совместное производство не состоялся, но Турецкий решил использовать свое пребывание в Германии на полную катушку и поговорить вживую с этим мюнхенским Снегирем, чтобы прояснить наконец, в каких отношениях с покойным Невзоровым он состоял? Выяснение этого вопроса было для Турецкого не менее, а возможно, и более важным, чем официальная цель визита.

Если верить папке, Снегирь и Невзоров — одно и то же лицо, но тогда, спрашивается, что за второй Снегирь в торгпредстве? И какой Снегирь имел доступ к счету, живой или мертвый? А если предположить, что мертвый, куда уходят деньги? Он что, дал предсмертные распоряжения, или доступ имеет еще кто-то? Или заполучил после смерти владельца? Опять же Ожегов настаивал, что Невзоров, мол, имел дело с большими деньгами, и его слова сбрасывать со счетов нельзя. К тому же Невзоров каким-то образом был связан с Фроловским, а Фроловский и деньги — близнецы-братья. Как партия и Ленин.

Турецкий уже десятки раз мысленно собирал эту мозаику, но пока ничего не получалось. Картинки мутные, множества фрагментов не хватает — раскладывай, как хочешь, все равно ни один вариант не отсеешь и не предпочтешь остальным. Без Реддвея и пол-литры не разобраться.

Реддвею он звонил за три часа до вылета — предупредить, чтобы подготовился, оказал достойный прием. Чувствовал себя Турецкий при том разговоре немного виноватым: обещал писать-звонить, но ничего подобного, разумеется, не делал, у нас такие слова произносят как «до свидания», а они воспринимают все всерьез. Поэтому приличествующие фразы он опустил все до одной и, поздоровавшись, спросил его в лоб:

— Что ты делаешь сегодня вечером?

— Иду на премьеру.

— Какую? Куда? — Турецкий весьма удивился: кроме многочисленных ресторанов и пивных, ходить в Гармише некуда, но в пивных премьер не дают.

— «Турецкий возвращается-2».

— Займи мне место в партере, а лучше в буфете.

Но в аэропорту в Мюнхене Турецкого постигло жестокое разочарование: никто его не встречал — ни сам Реддвей, ни кто-либо из знакомых сотрудников «Пятого уровня», никто даже не стоял с табличкой «мистер-герр Турецкий». Сделав несколько кругов по залу ожидания, он плюнул на все, обругал себя сентиментальным придурком, скрепя сердце раскошелился на такси и поехал в Гармиш. По дороге он обдумывал тост поязвительнее для обещанной премьеры за всемирно известное американское гостеприимство.

В Гармише творилось нечто невообразимое: на контрольно-пропускном пункте «Пятого уровня» ворота открыты, охраны нет, свет не горит. Он постоял посреди двора, не зная, что вообразить. Их что, расформировали, пока я летел? Рука Москвы?

Турецкий вошел в совершенно темный коридор, пытаясь нащупать у входа выключатель, и вдруг был ослеплен ярчайшей вспышкой и оглушен грохотом взрыва. Свет тут же зажегся сам собой. Он стоял посреди холла, обсыпанный с головы до ног конфетти, с дорожной сумкой в руке, и три десятка человек хохотали над ним как сумасшедшие. Во двор въехала машина, шедшая сзади от самого аэропорта, он сразу ее заприметил, но не придал значения, а выходит — вели. Из машины вылезла счастливо ухмыляющаяся парочка — парень с квадратным подбородком и таким же квадратным лбом и симпатичная стройная девушка, они еще целовались в зале прилетов, и очень натурально у них это получалось. А Реддвей уже шел к нему, улыбаясь, как майская роза, выставив вперед свою медвежью лапу.

Пьянку закатили весьма основательную, в особенности учитывая то обстоятельство, что треть коллектива спиртного в рот не брала. Было это похоже на юбилей известного спортсмена в разгар сезона, впрочем, сравнение чисто умозрительное, на подобных спортивных мероприятиях Турецкий никогда не присутствовал. Ему таки дали произнести тост за хваленое американское гостеприимство, но душевный запал пропал — тост вышел сладеньким, Турецкий запил его стограммовой стопкой виски и потащил Реддвея покурить в его кабинет.

На этот раз в подарок Реддвею, собирателю совковых раритетов, он привез найденные у отчима в подвале дачи валенки с калошами 48-го размера, тяжелые, как гири, и заспиртованный в банке, иначе не долежал бы, зельц с волосами.

Когда американец налюбовался экспонатами, Турецкий в двух словах изложил ему ситуацию со своим нынешним расследованием, в последний момент решив отложить серьезный разговор со всеми деталями до утра. Чего, в самом деле, мозги надрывать на ночь глядя? Реддвей тем не менее проявил живой интерес:

— Твоих двух героев здесь вся полиция ищет. Я так понимаю: это они устроили стрельбу на пивоваренной фабрике при монастыре. Имеются пять человек мертвых в разной степени — русские мафиози примчались отобрать у твоих двоих деньги.

— Погоди, как это — в разной степени?

— Четверо — уже трупы, и один в тяжелом состоянии. Этих двоих засняли камеры наблюдения в той пивной, которую они с братьями русскими разгромили. Есть отпечатки пальцев, но по картотеке они не проходят.

— А это точно те двое? — недоверчиво переспросил Турецкий.

— Из тела Бакштейна извлекли пулю, раз. Из тела полицейского извлекли пулю — два.

— Какого полицейского?

— Радом с местом катастрофы обнаружен труп полицейского, он ехал к месту аварии, а эти молодчики выманили его из машины и застрелили, а машину использовали, чтобы скрыться. Да, так вот, из тела полицейского — два. И наконец, из трупов на пивзаводе тоже много чего извлекли — это три. И везде наследил один и тот же пистолет. Убедительно?

— Вполне, только один маленький вопросик: калибр?

«Если 7,62 — можно отправлять пули в Москву на баллистическую экспертизу», — подумал Турецкий, но Реддвей его разочаровал:

— Тридцать восьмой.

— То есть наш девять миллиметров, жаль.

— Почему жаль? — удивился Реддвей.

— Да я их тут примерял еще на одно дело, ну да ладно, не все еще потеряно. А что с тем счетом?

— Деньги уходят. Из двадцати трех миллионов осталось десять.

— Куда?

— Пока неизвестно.

— А как насчет владельца?

— Глухо, как в танке. — Реддвей заулыбался: — Правильно я сказал?


25


На то, чтобы пройти из МУРа в следственный изолятор при ГУВД, Грязнову потребовалось три минуты. Огромное длинное тело Гвоздя с трудом помещалось на нарах. Грязнов, бросив взгляд на мертвеца, спросил:

— Что с ним?

— Непонятно, — ответил ответственный дежурный по СИЗО, — абсолютно уникальный случай, я такого никогда не встречал. Вчера вечером с ним разговаривал. Здоров был, ни на что не жаловался. Вот и сами посмотрите — кровь ни откуда не течет, пулевых отверстий нет, синяки вроде тоже отсутствуют, как и следы от удавки. Криков из камеры не доносилось. Ампулу с ядом через окно забросить не могли, потому что окон в камере нет. Да и к чему ему травиться-то? Еду вы ему сами принесли, да он и не ел совсем, только бутылку воды выпил.

Грязнов отупело смотрел на Гвоздя, который, казалось, прилег отдохнуть. Сказать действительно было нечего.

— На вскрытие! — скомандовал Грязнов. — Список всех, кто должен был находиться в СИЗО в последние часы, мне на стол. И побыстрее!

Как это было ни глупо, но Грязнову пришлось вернуться в кабинет. Теперь двое суток надо было ждать результатов вскрытия. Смерть в следственном изоляторе ГУВД — само по себе ЧП, а смерть Гвоздя — ЧП вдвойне.

Грязнов долил коньяка в уже остывший кофе. Получилась страшная бурда. Он открыл рот, чтобы позвать секретаршу, и вдруг ни с того ни с сего на него накатило страшное уныние. Грязнов подумал, что все будет не хорошо, совсем не хорошо. Он, Грязнов, тоже умрет когда-нибудь, как умер Гвоздь, пусть не в тюремной камере, какая разница, где и как, но все равно умрет. Его просто больше не будет. Его личное дело сдадут в архив на хранение. А потом и дела не будет. Ничего не останется.

На Грязнова напал озноб. С трудом он опять затолкал кассету в видак и стал смотреть дальше.

…Главный герой, которого Грязнов про себя назвал Лохматым, увидел в парке целующуюся парочку и, незамеченный, ее фотографировал. Возможно, он подошел слишком близко; парочка разъединилась, и женщина направилась бегом к нему, негодующе размахивая руками. Вот камера показывает женщину крупным планом. Женщина красива. Она требует у Лохматого пленку. Лохматый явно польщен вниманием, но набивает себе цену. Пленка его. На ней есть еще ценные кадры, другие. Он не отдаст пленку. Женщина ни с чем уходит назад в парк. Лохматый фотографирует ее вслед…

На следующий день Грязнов позвонил в морг 1-й градской больницы, куда отправили тело Гвоздя.

— Ну, что у вас?

— Пока ничего нет. Внешний осмотр ничего не дал. Никаких отверстий, наколов, гематом или ссадин.

«Ага, — подумал Грязнов, — жопой, наверное, давно гвозди не забивал».

— Так внимательнее смотрите, — резко сказал он, — не может быть, чтобы ничего не было. Должно что-то быть.

— Да нет ничего, говорю же. Сами удивляемся. Сейчас резать будем, — ответила трубка.

Грязнов, поражаясь собственной сообразительности, не отставал:

— А может, они ему в задницу радиоактивный гвоздь засунули? Вы его счетчиком Гейгера проверьте.

Трубка хмыкнула и обещала перезвонить. Грязнов снова воткнул кассету в видеомагнитофон и уставился в свой телевизор.

…Женщина каким-то образом догнала Лохматого у его студии и снова потребовала пленку. Лохматый решил поиграть с женщиной и пригласил ее в свое богемное жилище. Женщине неуютно у Лохматого, она все время думает о пленке и нервничает. Вот Лохматый куда-то вышел, оставив фотоаппарат в комнате. Женщина его хватает и пытается уйти незамеченной. В дверях ее останавливает Лохматый, довольный своей провокацией…

«Что-то тут нечисто, — думал Грязнов, — нечисто. Не повесили, не задушили, не застрелили. Чего же эти со вскрытия не звонят? Им, наверно, тоже ничего не ясно».

Увидев на экране обнаженное женское тело, Грязнов на минуту отвлекся от своих мыслей.

…Женщина думает, что Лохматый хочет ее трахнуть, и решительно раздевается, как бы говоря: «На, возьми, только отдай пленку». Лохматому больше ничего не надо. Он победил. «Я вырежу ваши кадры из негатива», — обещает он и идет в свою фотолабораторию. В лаборатории он, помедлив секунду, меняет пленки и несет женщине обратно точно такую же фотокассету. Она, не подозревая обмана, уходит. Лохматый начинает проявлять пленку, именно те фрагменты, на которых женщина в парке со своим любовником. Негативы он разглядывает в лупу. Вроде бы ничего особенного. Но что-то вызывает у него недоумение. Лохматый печатает несколько больших фотографий и развешивает у себя в студии…

Грязнов снова позвонил судмедэкспертам:

— Мужики, а вы в лупу его осматривали? Вдруг на нем что-то мелкое есть, сразу не заметить, след, например, от укола, точечный ожог от высокого напряжения?

— Не мешай нам работать, — прохрипела трубка. — Может, нам твоего Гвоздя в электронный микроскоп рассмотреть? То ты нам счетчиком Гейгера ему жопу проверить советуешь, то еще какую-то ерунду. Естественно, мы его в лупу осмотрели. И не один раз!

— Ну ладно, ладно, работайте, — примирительно сказал Грязнов и положил трубку.

На экране снова появилось обнаженное тело, и Грязнов снова стал следить за фильмом.

…Лохматый рассматривает фотографии с женщиной и ее любовником, которые висят на стенде напротив. Да, что-то ему не нравится. Теперь Лохматому уже не до девушек, он их довольно грубо прогоняет, сказав, что они уже попробовались, и начинает пристально изучать фотографии.

Вот они обнимаются. Вот женщина увидела Лохматого. Вот она бежит ему навстречу, как бы заслоняя рукой его фотоаппарат. Мужчина остался на месте, не побежал за женщиной. Он переминается с ноги на ногу, удаляясь в парк.

Теперь снимки после того, когда женщина ушла. Вот она возвращается в парк. На фотографии мужчины не видно. Женщина смотрит по сторонам. «Ага, — решил Грязнов, — наконец-то начинается что-то интересное. Что же этот мужик видит на фотографиях? Действительно, вроде бы ничего подозрительного нет. Ну, солидный дядя вырвался от своей жены в парк с чужой женой. Или чужая жена вырвалась в парк со своим любовником. Что то же самое». Грязнов вдруг подумал, что кожа Гвоздя такая же гладкая, как эти фотографии в фильме. В голове всплыло из «Василия Теркина»: «Гладкий, мокрый, как из бани».

Могли ли Гвоздя убить в бане, то есть в душе? Он же плавать не умеет. Или, может, в воде что-то такое было, замедленного действия? Впрочем, нет. Никто его ни в какой душ не водил. Или водил?

Грязнов схватил трубку и связался с дежурным внутренней тюрьмы ГУВД.

— Где список людей, который я у вас требовал?

— У нас с компьютером что-то не то.

— Что значит «с компьютером что-то не то», черт возьми?

— Когда включаем, сразу игрушка какая-то запускается. «Кремлин тим» называется. Появляется Кремлевская стена, из-за нее выглядывает огромная крыса. Потом появляется карта России; вместо Москвы лежит окровавленная куча долларов, а за Уралом какие-то огоньки мерцают; в общем, что-то непонятное.

Грязнов вскипел:

— Вы что там, все это время с игрушкой разбирались? Черт вас подери, напечатайте мне на обыкновенной машинке!

— У нас после компьютеризации и списания старого оборудования ни одной машинки не осталось.

«Точно, мать его, — подумал Грязнов, — было дело. Московские банки объединенными усилиями решили помочь ГУВД в борьбе с организованной преступностью и купили месяцев пять назад нам компьютеры. Тогда все старые пишущие машинки выбросили на свалку».

Его секретарша тоже отдала их старый, гремящий агрегат, про который Турецкий говорил, что на нем еще ленинскую «Искру» печатали. Вот и помогли банки милиции, ничего не скажешь.

— Господи, ну напишите от руки! — выпалил Грязнов.

— А что писать? Наряды ведь тоже все в этом компьютере с игрой. Пока не разберемся, что тут к чему, ничего не получится.

В такие моменты в голливудских боевиках главные герои швыряли свои мобильные телефоны в стену, и от телефонов ничего не оставалось. Грязнов же положил трубку на рычаг неожиданно осторожно. Он вдруг подумал, что есть определенный плюс в том, что у него старый и громоздкий советский телефон. Бросать его в стену глупо и совсем не эффектно. И если московские банки вдруг опять объединятся и решат подарить каждому сотруднику МУРа мобильный телефон, Грязнов этому решительно воспротивится. Хватит, помогли уже компьютерами.

…Лохматый успел уже увеличить с помощью своей хитрой фотоаппаратуры одну из фотографий («Обходились же без компьютеров!» — подумал Грязнов) и что-то на ней рассматривал. Грязнов понял что. Женщина, обнимаясь со своим любовником, смотрела куда-то в кусты. Когда она вернулась на место после встречи с Лохматым, она тоже сначала побежала к кустам. Что же там такое было? Лохматый примерно отметил на фотографии участок, куда смотрела женщина, и его увеличил. Пистолет! Высовывающаяся из зарослей рука с пистолетом! Женщина ее заметила сразу, или она знала, что там кто-то сидит с оружием, и не позвала на помощь, даже была раздосадована приходом Лохматого. Значит, она хотела, чтобы ее спутника убили! Она его специально заманила в парк, а Лохматый стал случайным свидетелем и, может, помешал убийству!..

Секретарша наконец-то принесла список персонала изолятора внутренней тюрьмы.

Грязнов сначала обрадовался и схватился за бумаги, но потом отложил их в сторону, осознав идиотизм своего положения. Что, собственно, он будет спрашивать у всех этих людей, когда их по одному будут вызывать в его кабинет? Да, он подозревает их в убийстве Гвоздя, подозревает всех, убийца среди них, больше ему быть негде. Представим даже совершенно сногсшибательную ситуацию, что сейчас в дверь заходит один из списка и говорит, что убийца он. Что ему, Грязнову, делать дальше? Спросить: «А как же ты его так чисто убил, дорогой, что ни крови, ни синяков, ни шрамов никаких нет? Может, ты порчу на него напустил, а?» Грязнов отшвырнул бумаги и решил, что скоро настанет пора писать на имя министра «Спецсообщение об убийстве Гвоздя неизвестными силами». Призрак замка МУРисвилль, мать его. И главное, в Турецкого стреляли и тоже не единой зацепки, правда, там хоть пистолет точно присутствовал. А здесь тот же прозрачный убийца, проходящий сквозь стены, да еще и оружие у него неизвестного неземного происхождения.

А в фильме Лохматый ходил взад-вперед возле своих стендов, увешанных фотографиями, и чесал в голове. Вдруг он остановился возле последней фотографии. Женщина уже вернулась в парк, оставив попытки выманить у Лохматого пленку, и стояла спиной к объективу. А что это там такое лежит под деревом? Лохматый обвел интересующий участок фломастером и побежал в лабораторию увеличивать. «Что ж там он опять узрел? — думал Грязнов. — Глазастый какой. Ему бы у нас судмедэкспертом работать, быстро бы своими методами нашел на теле Гвоздя изъян, пробоину, через которую смерть вошла в его бандитское тело». Лохматый принес новую фотографию. Под деревом действительно что-то лежало. Что-то непонятное. Похожее на бревно. Или кучу листьев. Или длинный сверток. Постороннему человеку, который не был сегодня в парке, не видел эту странную женщину с любовником, трудно было бы решить, что это труп. Но это был действительно труп. Так подумал Лохматый, и Грязнов с ним согласился…

Звонок заставил Грязнова вздрогнуть. Наконец-то судмедэксперты!

— Ну что? — выпалил Грязнов.

— Все еще ничего, — мрачно ответила трубка.

— Как это ничего, — процедил Грязнов, — у него что, внутри ничего нет? Или, может, раз он Гвоздь, у него внутренности железные?

— Внутренности у него нормальные, человеческие, — пробулькала трубка, — в этом вся проблема. Практически нормальные, изношенные конечно, но вполне соответствующие его биологическому возрасту.

— Может, у него и сердце бьется? — злорадно спросил Грязнов. — Может, он и дышит? А как с другими проявлениями жизнедеятельности? Может, вы его живого разрезали? Может, он там уже пописал? Вы ему судно подкладывали?

— Твой натужный юмор здесь неуместен, — сказала трубка, — сердце у него не бьется, и он не дышит. Но причина смерти пока не ясна.

— Ищите, пока не найдете! — заорал Грязнов. — Бритвой его на кусочки разрежьте, на мелкие кусочки, пока что-нибудь не найдете! Перезвоню сам!

…Наступил вечер. Лохматый поехал на своем лимузине в парк. Быстро темнело. Лохматому стало страшно. Вот то место, где он разговаривал с женщиной. Теперь пятьдесят метров вперед. Вот поляна, где она целовалась со своим любовником. Дует ветер. В парке никого. Вот кусты, из которых высовывался пистолет. Лохматому вдруг действительно почудился в неразличимой темной массе кустов пистолет, направленный на него. Лохматый вздрогнул и быстро пошел к дереву с последней фотографии. Труп! Лежит под деревом, с дороги не видно. Значит, он не ошибся, действительно сегодня утром в парке произошло убийство, Лохматый был его единственным свидетелем, а точнее, его фотоаппарат…

Грязнов смотрел не отрываясь, даже на минуту забыв про таинственного Гвоздя. Вот это да, вот это я понимаю. Ни тебе ищеек, ни судмедэкспертов, ни компьютеров. Просто наблюдательность и профессионализм. И ведь этот Лохматый не сыщик, сыщики стали бы делать глупости, а этот распутал весь клубок без единой ошибки! Впрочем, надо позвонить, узнать, как там Гвоздь.

— У нас ничего, — проскрипела трубка, — больше что-либо делать бессмысленно, мы уже все перепробовали. Мы не знаем, почему он умер. Ну не знаем мы!!!

«Это конец», — почему-то подумал Грязнов. Если бы он сам не видел сегодня Гвоздя и сам сразу же не задался вопросом, почему это тот так чисто и интеллигентно умер, он бы сам полез рыться в его кишках, но он видел сегодня Гвоздя. «Это конец, — снова подумал Грязнов. — Мы уже не знаем, как у нас убивают людей. Здесь МУР, куча высококлассных специалистов; судмедэксперты эти чертовы по волоску все всегда определяли, и на тебе, пас». Грязнов всегда четко представлял себе зло, с которым он сражался по долгу службы. Противник всегда был видимым, ясным, и потому с ним можно было бороться и его побеждать. А сейчас Грязнов чувствовал, что наступает последний, окончательный передел, что добро вообще и МУР в частности бессильны, что ему, Грязнову, остается только ждать, пока и его так кокнут. Быстро, чисто и непонятно. От этого нет защиты. Остается только ждать.

…Лохматый фотограф вернулся домой и обнаружил, что у него кто-то побывал, забрал все фотографии и пленку. Случайно забыли только последний сильно увеличенный и оттого неразборчивый снимок. Теперь действительно можно было усомниться, что это труп. Может, просто какая-то абстрактная картина? Лохматый разозлился и пошел в притон курить наркотики. Всю ночь провалялся под кайфом, а на утро снова пошел в парк. Трупа уже не было. Или, может быть, его просто не было? Может, это все Лохматому привиделось? Не было никаких доказательств. Он ведь даже сам не заметил никакого убийства, там все было тихо, мирно, спокойно. А его пленка заметила. Но ее больше не было. Лохматый стоял со своим бесполезным теперь фотоаппаратом один-одинешенек. Вот и все. «Конец фильма»…

Грязнов, досмотрев до конца, поехал к судмедэкспертам сам. Гвоздь лежал на столе, прикрытый простыней. На большом пальце ноги сиротливо болталась бирка с номером.

— Снотворное, — произнес кто-то у него за спиной. Грязнов вздрогнул и обернулся. Патологоанатом Ханин протянул ему акт судмед— и судхимэкспертиз. — Убойная доза снотворного, которое почти не оставило следов. Но глубокий химический анализ позволил выявить в крови чужеродные химические вещества. Название препарата пока не выяснено.


26


Реддвей поднял Турецкого среди ночи, разрушив наивные представления, что при отсутствии в комнате телефона можно до утра чувствовать себя в полной безопасности.

— Ты у Меркулова уроки брал? — недовольно спросил Турецкий, все еще не желая расставаться с растоптанными иллюзиями.

— Срочное совещание, я думаю, тебе следует присутствовать, возможно, это тебя напрямую касается. — Реддвей был недоволен не менее Турецкого, то ли потому, что его тоже разбудили в неурочное время, то ли по какой другой неизвестной причине.

— Что стряслось?

— Разверзлась грандиозная задница. Может поглотить всех нас целиком. — Он залопотал скороговоркой, густо пересыпая речь заковыристыми американскими ругательствами, и Турецкий перестал что-либо понимать.

— Объясни толком и говори помедленнее, пожалуйста.

— Некогда! Уже начинается.

Очевидно, первые несколько секунд они пропустили: в кабинете Реддвея на спецмониторе уже красовался большой натовский чин. Турецкий поинтересовался, что это за важная птица, но Реддвей сделал ему знак помолчать.

— По нашим сведениям, в ближайшие пять дней Марк О'Донал должен прибыть в Мюнхен с целью приобретения радиоактивных материалов. Их количества достаточно для изготовления атомной бомбы, предположительно даже не одной. Информация об О'Донале и его деятельности в Ирландской республиканской армии вам всем уже разослана, некоторые дополнительные подробности сообщит наш британский коллега из МИ-5 немного позднее. О продавце ничего конкретного не известно. Есть определенные основания предполагать русский след в этом деле. — Выступающий сделал паузу, и кто-то сразу влез с вопросом: — Увязывается ли это дело с недавним падением русского самолета с долларами?

— Улавливаешь? — спросил Реддвей по-русски, обернувшись к Турецкому всей свой тушей. — На нас, вернее, на вас, хотят навесить всех собак, так? И не в последнюю очередь на тебя, мистер Турецкий, лично.

— А кто спрашивал про самолет? — поинтересовался Турецкий, но монитор его перебил:

— Мы будем рассматривать все версии, ваша — одна из возможных, более того — вероятных. Если кто не в курсе, сообщаю: двое русских, подозреваемых во взрыве самолета, убийстве пассажира, убийстве полицейского, два дня назад организовали перестрелку в Гармише, всего в паре десятков километров от места авиакатастрофы и под самым носом у нашего уважаемого мистера Реддвея… Все антитеррористические подразделения Германии, Австрии, Швейцарии, Франции, Бельгии с этого часа переводятся в режим максимальной готовности. Пограничные службы…

Реддвей отвернулся от экрана и уменьшил звук.

— Все, пошло-поехало. Если завели разговор про максимальную готовность — больше ничего интересного не будет. Что скажешь?

Турецкий пожал плечами, на подобных селекторах он ранее не присутствовал и масштабов объявленного аврала в точности не представлял.

— Ладно, занимайся своим делом, — заключил Реддвей, так и не дождавшись ответа, — если все это не есть лажа, пол-Европы поднимется на уши. — И спустя секунду добавил: — И если лажа, все равно поднимется…


После пресс-конференции в Мюнхене, на которой были обнародованы причины катастрофы грузопассажирского самолета российской авиакомпании «Глобус», Турецкий решил навестить российское торгпредство.

На брифинге выяснилось, что победила точка зрения русских экспертов: причиной катастрофы явилось срабатывание взрывного устройства малой мощности, приведшее к выходу из строя хвостового оперения, действия же экипажа были признаны верными и абсолютно профессиональными. По идее Турецкому следовало бы заняться выяснением того, кто, как и зачем пронес на борт самолета бомбу. Но на этот счет у него уже была версия, которую, к сожалению, нельзя было ни доказать, ни опровергнуть, пока не поймана сладкая парочка соотечественников, предположительно покинувшая самолет минуты за три до взрыва.

И пока немецкая и австрийская полиции занимались их поиском, он хотел «прояснить» Снегиря.

Торгпред Шубин обладал типичной внешностью преуспевающего капиталиста: моложавый, высокий, широкоплечий, в меру накачанный, с широким открытым лицом, ослепительной голливудской улыбкой и крепким рукопожатием.

Турецкий мог бы поклясться, что его приходу Шубин обрадовался — вел он себя абсолютно непринужденно, все время болтал, шутил, потащил в свой кабинет, усадил в необъятное кресло, предложил выпить, вручил пригласительный билет на какую-то выставку, сам уселся напротив и, уставившись на Турецкого, как на заезжую знаменитость, спросил:

— Как в Москве?

— Слякоть, — осторожно ответил Турецкий, несколько обескураженный таким натиском.

— Замечательно, люблю слякоть, — отозвался Шубин и умолк, ожидая дальнейших подробностей.

— Темные улицы, проституция, наркомания, рэкет, разоренные гнезда любви.

— Здорово! — восхищенно воскликнул Шубин. — А хотите партию в гольф?

— Что, прямо сейчас?

— А зачем откладывать?

— Хотелось бы для начала прояснить пару вопросов.

— Хоть дюжину, но это можно делать и на лужайке. Вы знаете, что девяносто процентов всех торговых сделок заключаются за уютным столиком в ресторане или на партии в гольф или сквош. Кстати, может, вы сквош предпочитаете? Устроим. Причем прямо здесь, не выходя из здания.

— Меня не интересуют торговые сделки. — Турецкий с трудом сдерживал коммивояжерский напор собеседника.

— Я весь — внимание, — нехотя успокоился Шубин.

— Меня интересует Снегирь, — стараясь завернуть беседу в официальное русло, сказал Турецкий.

— Пригласить?

— Попозже, расскажите, чем он вообще занимается.

— Работает.

— И давно?

— Не очень.

— А до того кто работал на его месте?

— Снегирь.

— Ага. Тоже Снегирь. Но… другой? — Турецкий предположил, что со стороны их диалог выглядит форменным абсурдом.

— Очевидно, однофамилец.

— А что-нибудь поконкретнее о круге ого обязанностей?

— Не вникал.

— То есть?

— Он исполняет конкретные распоряжения из кабмина и к моей епархии не относится. А вообще поговорите с ним лично.

Шубин пружинистым шагом спортсмена покинул кабинет и через две минуты вернулся с хмурым худощавым субъектом, который Турецкому с первого взгляда не понравился, хотя членораздельно объяснить почему он бы, наверное, не смог. Возможно, потому, что в отличие от Шубина Снегирь его визиту совсем не обрадовался.

— Жду вас в машине. О клюшках я уже позаботился, — сообщил торгпред и удалился, что-то насвистывая.

Снегирь присел к столу и вопросительно уставился на Турецкого.

— Мы, кажется, почти знакомы, — начал «важняк», — но по телефону вы мне так и не назвали своего имени-отчества…

Снегирь молчал и вяло скользил по стенам кабинета рассеянным взглядом из-под сросшихся над переносицей темных бровей. Он явно не был взволнован, его не застали врасплох и не поймали на горячем. Никаких эмоций на лице, никаких лишних движений.

— Так как мне вас называть? — вынужден был продолжить Турецкий.

— Снегирь. — Голос был несомненно тот же, что и по телефону.

Турецкий вздохнул: поразительная способность снегирей размножаться его уже утомляла. И он с ужасом ждал, что этот может оказаться не вторым, а третьим, если по телефону с ним разговаривал второй.

— Хорошо. Давайте без предисловий. У Генеральной прокуратуры России и у меня лично возник к вам один скромный, но закономерный вопрос: каким образом на вашем счете в Дойчебанке оказались двадцать три миллиона долларов?

Снегирь отвечать не торопился, он медленно забросил ногу на ногу, откинулся в кресле и только потом, сфокусировавшись на Турецком, негромко, вежливо и даже как бы извиняясь сообщил:

— Я не уполномочен отвечать на какие-либо вопросы, касающиеся данного счета.

— Но счет открыт на ваше имя? — продолжал наседать Турецкий.

— Да.

— Или на имя того Снегиря, который — Невзоров?

Снегирь молчал.

— Может, просто после его смерти вы унаследовали родовое имя, должность и счет в банке? Я занимался расследованием его убийства и не встречал никакого завещания. Объясните мне, как получилось, что вы заняли его место?

— Повторяю, я не уполномочен отвечать на ваши вопросы.

— А кто делегирует ваши полномочия?

— Непосредственное начальство.

— Где? В кабмине, внешторге, ФСБ? Назовите мне фамилии и конкретные должности.

Снегирь молчал, но не как партизан — ожесточенно и с вызовом, он молчал снисходительно, и это бесило больше всего. «За кого он меня принимает, — мысленно возмущался Турецкий, — за шавку подзаборную? Полает-полает, хвост подожмет — и деру?! Не на того нарвался».

— У меня есть все основания для вашего задержания и подробного выяснения вашей финансовой и прочей деятельности. Вы мне сейчас же подробно все излагаете, или я испрашиваю у генерального прокурора санкцию на ваш арест. — Турецкий поставил ультиматум, ожидая, произведет ли он желаемый эффект.

Желаемого — не произвел. Снегирь не испугался и даже не проникся всей серьезностью угрозы. Или он невинен как младенец, или за ним стоит целая армия больших людей с волосатыми руками. Но какой-то эффект все же был достигнут — Снегирь, видимо, решил прекратить хотя бы на время этот разговор и после девяностотрехсекундной паузы (Турецкий специально следил по часам) выдал:

— Обратитесь в ФСБ к Иванову.

В гольф Турецкому поиграть не удалось, хотя у крыльца торгпредства его ждал Шубин в красном «порше» с откидным верхом и двумя комплектами клюшек на заднем сиденье. Но по сотовому телефону позвонил Реддвей и сказал, что через два часа начинается координационное совещание, на котором он будет инструктировать группы для слежения за «русской парой», и присутствие Турецкого крайне желательно, а ведь нужно было еще вернуться в Гармиш.

За рулем Турецкий еще раз прокрутил в уме свою беседу со Снегирем. Мог ли он распотрошить его сразу на месте? И получалось, что не мог.

Нехорошо, конечно, вышло, нескладно. Теперь придется снова напрягать Костю. А ведь его, Турецкого, от дела об убийстве Невзорова давно и официально отстранили.

Опасаясь справедливого втыка от Меркулова, Турецкий вначале переслал ему факсом докладную записку, в которой подробно изложил свои соображения по поводу объединения двух дел в общее производство и, выждав некоторое время, чтобы Костя успел все прочесть и осмыслить, позвонил в Москву.

— Что ты там опять напортачил? — спросил Костя вместо приветствия.

— А что, уже волна пошла? — вопросом на вопрос ответил Турецкий.

— Нет, но штормовое предупреждение уже объявили, — усталым голосом сострил Меркулов.

Турецкий сжато изложил суть и конкретные результаты своей беседы со Снегирем.

— Выручи, провентилируй вопрос с Ивановым. Тут, понимаешь, как бы и небольшие деньги по сравнению, конечно, с упавшим миллиардом, подумаешь, двадцать три миллиона баксов, но прояснить их источник все равно необходимо. Главное, опять фигурирует Фроловский — если не прямо, то косвенно…

— Может, тебе еще и ключ от квартиры, где деньги лежат? — возмутился Меркулов, но опять же как-то неактивно и устало. Турецкий отчетливо представил, как он сидит сейчас там, в Москве, и, прижимая щекой трубку к плечу, правой рукой массирует грудину. Но при этом уже наверняка думает, на какой козе подъезжать к Иванову. — Ладно, что с самолетом?

— Готовлю подробный отчет.


Турецкий вернулся из Мюнхена всего минут на десять позже Реддвея и как раз угодил к началу очередного совещания. Реддвей сидел мрачнее тучи, таким он его раньше не видел ни разу. «Да, каша заварилась, видать, из ряда вон», — подумал Турецкий. Если эти долбанные ирландские террористы действительно заполучат атомную бомбу и пожелают устроить где-нибудь в Лондоне, на Даунинг-стрит, 10, второй Чернобыль или вторую Хиросиму… Тем более если окажется, что ядерный заряд сперли где-нибудь в России, а продали бомбу террористам двое его, Турецкого, «питомцев»… Остается надеяться, что все это «yest laga», по выражению старины Реддвея, иначе неудобно будет смотреть в лицо потомкам.

— Что вы можете сказать об этих людях, отталкиваясь от их фотографий и установленных фактов: самолет, убийство полицейского, перестрелка в пивной? — спросил Реддвей, обводя собравшихся сумрачным взглядом. На Турецком он задержался, давая понять, чтобы тот помалкивал.

Информация про атомную бомбу, очевидно, конфиденциальна и до сведения рядовых сотрудников не доводилась — так расценил его взгляд Турецкий. Что им в таком случае сообщили? Как они будут ловить этого О'Донала?

На экране проектора появилась «русская пара».

— Эти наши новые друзья из России, судя по снимкам, явно не шишки, но и, как говорят в таких случаях в русских тюрьмах, не «шестерки», — ответила девушка, сидевшая рядом с Турецким, кажется, Ванесса или Несси. По другую сторону от нее размещался Билл, парень выглядел так, словно попал в «Пятый уровень» прямо со съемок последнего голливудского боевика «Костоломы в атаке», — та самая парочка, которая вела его из Мюнхена в Гармиш в день прилета.

Реддвей помедлил и смачно повторил по-русски с громовым «р»:

— «Шестерррки». Кто такие «шестерки», Билл?

— Я думаю, шеф, это обозначение карты самого малого достоинства в излюбленной русской карточной игре «подкидной дурак».

— Вы, Билл, являетесь воплощением классической русской поговорки «горе от ума», — пророкотал Реддвей. — Вы эрудированы и начитаны не меньше других сотрудников, но ваша память напоминает захламленный чердак. Вам стоит побегать сейчас немного с пистолетом, и желательно на свежем воздухе. Пусть ответит Ванесса!

Билл, раскрасневшись, сел, Ванесса встала, и ее соблазнительная задница, затянутая в черные брючки, оказалась как раз на уровне его глаз. Турецкий видел, как он поедает ее ревниво-завистливым взглядом. «Черт знает о чем думают», — проворчал он себе под нос.

— «Шестеркой» на так называемой блатной фене в среде русских уголовников, а также в среде работников милиции, прокуратуры и спецслужб называют мелких бандитов-одиночек, а также низовых членов мафиозных группировок, которым достается самая грязная и низкооплачиваемая работа.

— Молодец, Ванесса, — кивнул Реддвей. — А теперь скажите мне: почему эти двое (Реддвей кивнул на экран проектора) не являются ни руководителями мафии, ни «шестерками»?

— Шеф, здесь тоже все ясно, — уверенно начала Ванесса, — по старой традиции, оставшейся еще с советских времен, поездка за границу является для русских одной из высших наград и привилегией, которой по-прежнему пользуются в основном высшие классы. «Шестерка» остался бы дома присматривать за квартирой хозяина или за его собакой. А руководители мафии сейчас люди в основном с хорошим образованием или бывшие работники бывших партийно-хозяйственных структур высшего и среднего звена. Образование накладывает определенный отпечаток на лицо, чего на этих фотографиях мы не видим. Остается еще вариант бывшего советского начальника. Но он тоже отпадает — советские начальники поголовно к 35 годам обзаводятся брюшком, а к 40 — пузом. Из этих двоих, как мы видим, один плотный, но не толстый, по крайней мере, он хорошо владеет своим телом, раз сумел выжить в противостоянии с превосходящим числом противника. Стало быть, перед нами мафиози среднего звена. Они уже не моют хозяйские машины, но еще не переводят деньги в западные банки. Скорее всего, это профессиональные киллеры, которые прошли подготовку в КГБ, возможно, участвовали в региональных конфликтах и имеют собственные амбиции. Как говорят русские, плох тот солдат, который не мечтает стать трехзвездным генералом.

Последнюю фразу Ванесса произнесла по-русски, зная, по-видимому, чем можно порадовать своего шефа. Реддвей действительно слегка улыбнулся.

Турецкий начал заводиться: происходящее напоминало ему детский сад, зачем Реддвей развел эту канитель — совершенно непонятно и вообще на него не похоже. Если сотрудники «Пятого уровня» ничего не знают об ирландском террористе, собирающемся покупать у наших героев атомную такую бомбочку, — все их аналитические рассуждения яйца выеденного не стоят! А Реддвей тоже хорош — нашел время проводить методические семинары.

— Дадим слово мистеру Турецкому, — неожиданно предложил Реддвей.

«Вот же ж блин, я даже не знаю, можно ли заикаться про этого треклятого О'Донала, — раздраженно подумал Турецкий, — и почему я должен участвовать в этом идиотском школярстве?!»

— Наших разыскиваемых держит где-то неподалеку весьма важный интерес, весьма важный, подчеркиваю… — сказал он, укоризненно глядя на Реддвея, — иначе они давным-давно убрались бы как можно дальше. Интерес этот заключается в том, чтобы сбыть похищенное у Бакштейна. Их товар стоит более десяти миллионов долларов или в другом измерении — более ста двадцати тысяч за килограмм, иначе они просто взяли бы с собой стодолларовые купюры, столько, сколько смогли бы унести. Выхода на покупателя они не имеют и, скорее всего, его не знают. Возможно, им известно время и место встречи или время, место и способ такую встречу назначить. Я понятно излагаю? — Все молчали. — Просто так прийти к покупателю со своим товаром вместо убитого Бакштейна они не могут: люди, переправлявшие деньги, уже вышли на их след, свидетельство чему — перестрелка в пивной. Итак, разыскиваемые залегли на дно где-то неподалеку в ожидании встречи с неким мистером Икс, скрываясь от полиции и от своих бывших хозяев. Сообщников в Германии у них нет, они действуют в одиночку. И действуют при этом достаточно профессионально. Исходя из всего этого, следует:

а) определить наиболее вероятные места, где они могли бы укрыться;

б) места, где они могли засветиться в поисках контакта с нашим мистером Икс;

в) еще раз проверить связи Бакштейна с целью выявить возможного покупателя или посредника;

и, наконец,

г) взять всех скопом, причем непременно живыми, их информация стоит гораздо дороже их жизней. Теперь я хотел бы выслушать ваши предложения. — Турецкий с облегчением обвел притихшую аудиторию взором маститого профессора, только что успешно прочитавшего зубодробительную лекцию.

— Остается добавить, — заметил Реддвей, — что наш мистер Икс — ирландский террорист Марк О'Донал, а товар — радиоактивные материалы.

«Что ж ты, злодей, мне глазки строил? — чертыхнулся про себя Турецкий. — Что за игры такие?»

— Пройдем по пунктам, высказанным мистером Турецким, — продолжил Реддвей. — Наиболее подходящие места укрытия?

— Мелкие отели и пансионаты в горной местности, чем ближе к австрийской границе, тем лучше.

— Слишком банально, — возразил Реддвей, — а потому маловероятно. Что-нибудь пооригинальнее.

— Они могли обратиться в агентство недвижимости, снять домик или меблированную комнату на сезон — с деньгами у них наверняка все в порядке. Могли сделать заказ при помощи компьютера или кого-нибудь попросить им помочь за небольшую мзду, чтобы не светиться лично.

— Обосновались в Мюнхене, постарались затеряться среди российских эмигрантов, немцев или евреев.

— Далее, способы маскировки, — сказал Реддвей требовательным тоном, — имеется в виду не стрижка и темные очки, а скажем так: смена образа.

— Держаться рядом, но не вместе.

— Могли снять шлюх, чтобы изображать семейные пары, особенно если они все-таки поселились под видом туристов где-нибудь в горах.

— Хорошо, где еще они могли светиться?

— Наверняка брали машину напрокат. И не один раз — машины им необходимо менять почаще.

— Следует выяснить, проживает ли в Гармише или где-нибудь поблизости, в пределах километров десяти — пятнадцати, кто-нибудь из клиентов покойного герра Бакштейна.

— Резюмирую, — Реддвей хлопнул тяжелой ладонью по столу, подводя итог дебатам, — проверяем частные пансионаты, гостиницы, в особенности вдоль границы с Австрией, агентства недвижимости, прокат автомобилей. Проверяем эмигрантов на предмет свежих поступлений. Ищем клиентов Бакштейна поблизости от Гармиша. Запрягаем мюнхенскую полицию. Пусть выяснят, не пропала ли пара шлюх в течение последней недели. Если так — с кем и куда они направлялись.

— Не нравится мне все это, — пробурчал Реддвей, когда они остались с Турецким вдвоем. — Со страшной силой не нравится. Все как с ума посходили. Каждый жаждет лично схватить этого проклятого О'Донала, грызутся, как голодные псы, рвут его, еще не пойманного, друг у друга из пасти. А мы должны ковыряться на малоперспективном направлении! Кто сказал, что наши русские имеют какое-то отношение к ирландскому террористу и что они здесь пасутся до сих пор после той стрельбы? Ладно. Лучше перебздеть, чем недобздеть, правильно я сказал?


«…О'Донал Марк Джаспер, 1947 г. рождения, уроженец Белфаста, активный член Ирландской республиканской армии. В 1996 г. приговорен окружным Королевским Судом к пожизненному заключению за организацию взрыва на Северном железнодорожном вокзале в Лондоне, в результате которого погибло пятнадцать и пострадало более ста человек. 18 июля 1998 г. при перевозке для дачи показаний на процессе против руководителей ИРА в Ольстере бежал из-под стражи. В засаде, организованной боевиками ИРА с целью освобождения О'Донала, погибло пятеро полицейских, сопровождавших осужденного. В настоящий момент местопребывание неизвестно. Особые приметы: на левой руке отсутствуют два пальца, мизинец и указательный. На правом бедре и на ягодицах множественные шрамы — следы осколочного ранения, полученного в 1966 г. во время осуществления террористического акта. Арестовывался военной полицией в Ольстере и Белфасте более двадцати раз. Первый арест — в возрасте десяти лет, в 1957 г., тяжело ранил полицейского из самодельного огнестрельного устройства… В последние годы в ИРА руководил особой террористической группой, организовавшей серию взрывов в Лондоне, Глазго, Манчестере…»

«Согласно вновь поступившей информации остатки самолета Як-40, принадлежавшего российской авиакомпании «Глобус», разбившегося при подлете к Мюнхену 12 сентября 1999 г., были дополнительно проверены с целью обнаружения повышенного радиоактивного фона. Уровень радиации для всех обследованных фрагментов составляет 5–5,5 мкР/час, что соответствует естественному фону. Следует отметить, данный факт не противоречит предположению о том, что на борту находилась критическая масса урана-235 или оружейного плутония в специальном контейнере из поглощающего материала. Если радиоактивные образцы помещены в два контейнера, весом до 40 кг каждый, обнаружить их можно только с помощью высокочувствительных детекторов на расстоянии не более нескольких метров».

В «Пятом уровне» Турецкий остался один, если не считать охраны и технических сотрудников. Он сидел в кабинете Реддвея, в его кресле, за его компьютером, и перечитывал, а точнее сказать — просматривал сообщения, и то только на английском, немецкие он игнорировал как трудночитаемые. К вечеру информация стала поступать с такой скоростью, что он не в силах был проглядеть ее даже бегло, будь она хоть вся на русском. Реддвей пропадал в Мюнхене, перемещаясь с одного важного совещания на другое — еще более важное, периодически звонил, кратко пересказывал, что нарыли его ребята, он постоянно держал связь со всеми. Пересказывать, собственно, было нечего, как выразился Питер: «С точки зрения позитивного мышления ситуация характеризуется следующим образом: круг сужается». Правда, никто не гарантировал, что, когда круг сузится до минимума, внутри обнаружится что-нибудь стоящее.


27


Ванессу с Биллом Реддвей направил к австрийской границе проверять бесчисленные гостиницы, пансионаты и туристические лагеря в предгорьях Альп от Вальгау до Фуссена — участок протяженностью километров семьдесят. Поначалу он хотел придумать для нее отдельное задание, пусть больше работает головой, а меньше ногами: ножки у нее тоже ничего, но голова просто блестящая, а потом махнул рукой; не до того сейчас, такой кавардак кругом, проявит себя в другой раз. И пусть наконец прояснят свои отношения, иначе придется принимать какие-то меры, а то в результате вместо двух хороших сотрудников он заведет себе двух новых врагов.

Над всем этим Реддвей поломал голову пару минут, если не меньше, а Несси с Биллом колесили с тех пор уже четвертый час, пока что без толку. За время поездки они успели наладить отношения, а потом окончательно рассориться за право вести машину. Дело было не в том, кто сядет за руль, оба это прекрасно понимали — она была гениальнее и рвалась делать карьеру, а он считал, что приоритет принадлежит ему, так как мужское начало — основополагающее в любом деле. Как самые молодые в «Пятом уровне», они постоянно оказывались вместе, как и сейчас, от чего их антагонизм только обострялся.

Пошел дождь. Они еле ползли от одного заведения к другому за совершенно аналогичным отрицательным ответом: нет, не знаем, не видели.

Несси взорвалась первой:

— К черту! Слышишь меня, Билл, к черту! Скоро стемнеет, а мы не проехали еще половины. Так мы этих поганых русских проищем до второго пришествия. Они будут греться в какой-нибудь норе, а мы будем носиться за ними с высунутыми языками под дождем.

— У тебя есть конкретный план? — хмыкнул он в ответ.

— Есть. Мы должны разделиться. Дело пойдет вдвое быстрее.

— У тебя память отшибло. Толстяк сказал совершенно определенно — работать в паре, в случае чего друг друга подстраховывать.

— Наложить тугую повязку, если коллега поскользнется в луже. — Они въехали в приграничный Гриесен. — Найди себе другую машину, начнешь от Фуссена, будешь двигаться мне навстречу.

— Твоя идея, ты и ищи.

— Замечательно! — Она на ходу открыла дверцу — Билл еле успел затормозить, чтобы ей не пришлось прыгать.

Она сплюнула со злости, когда машина скрылась за поворотом. И пошла в обратную сторону, просто чтобы не стоять на месте. Реддвей идею с пансионатами и гостиницами сам отверг как гнилую, их он послал для очистки совести. В его правоте она убедилась спустя полчаса после начала их с Биллом рейда — куда они ни приезжали — народу никого: не сезон. Зимой здесь, пожалуй, можно затеряться, а в начале осени — пустая затея, каждый приезжий — как голый посреди площади.

Предложение прошерстить агентства недвижимости выдвинула она, но ей поручили заниматься туристической тягомотиной на пару с твердолобым Мазовецки. Приказ есть приказ, открыто нарушить она его не могла, но продолжать тупо выполнять не собиралась.

Она зашла в булочную, купила пышку с повидлом, чтобы задобрить дородного хозяина, и неожиданно для самой себя задала вопрос:

— Простите, герр…

— Просто Макс.

— Макс, здесь поблизости не продается домик, желательно поближе к лесу, подальше от дороги?

Он долго и плотоядно разглядывал ее, соображая, к чему она завела этот разговор, но, так ничего и не придумав, сообщил:

— Вы, фрейлейн, опоздали. Был охотничий домик старика Ганса, он совсем сдал, перебрался к детям в Мюнхен, а домик свой сдал на сезон.

— Кому? — стараясь не выдать волнения, спросила она.

— Понятия не имею, вроде там кто-то живет, но я лично не видел. А вам зачем?

— Да так, — улыбнулась она. — А где это?

— Километра три — три с половиной на север. Там дорога немощеная. А зачем вам все-таки? — Булочник, видимо, пожалел, что разболтал слишком много незнакомке, и смотрел теперь угрюмо и подозрительно.

— А может, дом еще не сдан?

— Сдан, точно говорю вам.

— Ну, спасибо, Макс. — Она покинула лавку, к явному облегчению булочника.

Искать машину она не стала: занятие показалось ей малоперспективным, резвым шагом она успеет обернуться до темноты, тем более что дождь прекратился.

За двести метров до охотничьего домика она свернула в лес и стала подбираться тихо и незаметно. В лесу было на удивление сухо, под ногами хвоя, ничего не хлюпает и не чавкает, сушняка мало, крадись — не хочу.

В доме кто-то жил, там горел свет, но окно было зашторено. Во дворе стоял «фольксваген-джетта» пяти примерно лет от роду, багажником к крыльцу, лицом к дороге. «Они что, задом подъезжали?» — удивилась Несси. Чтобы на шаг ближе было таскать вещи из багажника или готовятся рвать когти? Она минуту-две постояла, затем, очень осторожно перемещаясь от дерева к дереву, обошла строение. Новая позиция оказалась очень удачной: от дома ее теперь отделял сарай, окно с этой стороны темное, можно подобраться к стене, не опасаясь быть замеченной. Она в три прыжка преодолела двор, прижалась к стене, достав левой рукой на ходу миниатюрное переговорное устройство, а правой сжимая рукоятку пистолета в кармане куртки. Извлекать оружие она не решилась: нарвется на какую-нибудь парочку голубых или почтенного бюргера с любовницей — перепугает до полной импотенции.

Она заглянула за угол, на ту сторону, где находилось освещенное окно, — никого. В полушаге от окна Ванесса почувствовала что-то неуловимое, как будто легкое движение воздуха. Она резко обернулась. У нее за спиной, невесть откуда взявшийся, стоял худой русский. Внешне он мало походил на человека, заснятого камерами наблюдения возле пивной фабрики, — типичный американский турист — любитель южнобаварской глуши, которому надоела родная американская природа.

— What are you doing? — поинтересовался он насмешливо. Немца его английский вполне мог обмануть. Руку он тоже держал в кармане куртки, как серьезного противника, совершенно очевидно, ее не рассматривал. — What are you doing? — повторил русский с некоторой угрозой.

«Нарисовался — не сотрешь», — вспомнила Ванесса не к месту одно из бесчисленных русских изречений шефа. Она мысленно обругала себя за неосмотрительность, хотя не понимала, где прокололась, вроде действовала вполне чисто. Она изобразила самую милую улыбку, даже открыла рот, чтобы ответить, и, резко согнувшись, прыгнула на землю, в ноги русскому, пытаясь сбить его подсечкой. Он в последнее мгновение подпрыгнул не очень ловко — удара по ногам избежал, но не устоял. Падая, он ухитрился выхватить пистолет и выстрелил, правда, не в нее — на добрый метр выше. Русский грохнулся о землю боком, правую руку придавил и второй раз выстрелить не смог. Она свой пистолет вытащить просто не успела, но решила не пытаться — не испытывать судьбу, вместо этого сделала еще один головокружительный пируэт и очутилась за углом дома. Полученную секунду передышки Ванесса использовала для того, чтобы наконец обнажить ствол и удалиться от противника за угол сарая. Две пули последовали за ней, но ушли в стену. Понимая, что где-то поблизости второй русский, и прекрасно помня, какую бойню эта пара учинила в пивной, она не стала ввязываться в перестрелку, бросилась со всей прытью в лес — до ближайших деревьев было всего метров шесть-семь. Вдогонку ей прозвучало еще три выстрела, но русский отстал и ее не видел — бил наудачу.

«Дьявол», — подумала она, пролетев сотню метров в бешеном темпе. Сейчас как раз очень пригодился бы Билл. Но, конечно, в самый необходимый момент он черт знает где и занят черт знает чем. Обаяет очередную семидесятилетнюю фрау, хозяйку гостиницы в очередной дыре. Дьявол! Несси залегла, готовясь принять бой, но погони не было. Несколько секунд она пыталась справиться с одышкой, зажала рукой рот, как учили, но все равно казалось, ее возбужденное дыхание раздается на весь лес.

О переговорном устройстве она вспомнила, едва не проглотив его. «Это было бы круто, — улыбнулась она себе, — мне бы эту историю поминали до самой пенсии». Еще раз мысленно прокрутив события последних пяти минут и так и не поняв, где допустила ошибку, она, стараясь не думать о том, что ей грозит, вызвала Реддвея.


«П. Реддвею…

Единственным клиентом Бакштейна в окрестностях Гармиш-Партенкирхена является Михаель фон Гельфанд, 1916 г. рождения, проживающий в Линдерхофе в собственном поместье. Финансово-деловая активность за последние десять лет невысока. Приблизительная оценка состояния — одиннадцать миллионов марок, из них шесть — недвижимое имущество. Коллекционирует старинные рукописи. Учитывая вышеозначенные факты, был признан не представляющим оперативного интереса…»

Турецкий оторвался от монитора и выглянул в окно: вид необыкновенный, на западе набежали легкие облака, цвет у них какой-то странно-фиолетовый, а может, просто глаза устали? Нужно чем-нибудь заняться, быть диспетчером всей страны — это не про него. Могли бы девчонку какую-нибудь оставить, ту же красотку Корриган, она по-немецки строчит как «шмайсер», а английский вообще ее родной, она же американка. Ей бы не пришлось пухнуть над этими дурацкими сводками и ориентировками. Он уже хотел оставить «боевой пост» и сходить соснуть часок: неизвестно, какие ночные бдения предстоят, да и толку от его присутствия здесь как от козла молока. Но потом уговорил себя еще на пять минут задержаться, и не зря.

— Тревога! — заорал Реддвей в трубку как резаный, его кто-то прервал, и Турецкий услышал, как Питер орет, чтобы все вокруг заткнулись, иначе он их поубивает, невзирая на чины и звания.

— Что, вспышка справа? Нашли О'Донала с бомбой?

— В жопу О'Донала! — Турецкий представил, как какие-нибудь толстые генералы и полицейские шишки в ужасе шарахаются от Реддвея. — В жопу бомбу!!! Ванесса Корриган нарвалась на русских, она одна, там перестрелка!

— Где?! — подскочил Турецкий.

— На север от Гриесена, в лесу, в десяти километрах от тебя. Ты ближе всех, снимай двух человек с ворот, в вертолет — и жмите! Подкрепление будет минут через десять, не раньше, эти полицейские засранцы все здесь, в Мюнхене, сидят друг у друга на голове. Делай со своими русскими что хочешь, только я тебя умоляю, не дай им ее убить!


Доложив Реддвею и не получив разноса, Ванесса пришла в себя и снова стала соображать абсолютно трезво. Русских она спугнула, теперь они сорвутся с места и ударятся в бега. Уходить они будут, скорее всего, на машине, по крайней мере постараются отъехать километров на пятнадцать — двадцать, прежде чем их обложат. На юг к границе, откуда она пришла, им двигаться смысла нет — во-первых, в горы, да и граница наверняка перекрыта. Они будут уходить на север, то есть в ее сторону. Им нужна минута-другая, чтобы убедиться: возле дома засады нет. За это время она должна попытаться заблокировать путь отхода. Собственно, времени осталось — секунды, с момента перестрелки прошла уже, наверное, целая минута.

Ванесса рванула к дороге, лес с этой стороны дома был завален сушняком и порос кустарником, передвигаться было значительно сложнее. Она залегла у обочины, до дома метров сто пятьдесят — двести, но его не видно за поворотом. Шума мотора не слышно, может, они все-таки решили перестраховаться насчет засады и уходить на своих двоих через лес? Она огляделась. В нескольких шагах от нее лежала огромная ветка. Взглянув на всякий случай в сторону дома, она попыталась сдвинуть ветку с места. Поддается, хотя и с трудом. Напрягая все силы, пятясь задом, она поволокла ее на дорогу.

Она почти успела: перегородила большую часть дороги, но потом застряла — разлапистая коряга зацепилась за придорожный столбик. Освободить ее и закончить свое дело Несси не смогла — показались русские. Она скатилась на обочину и вскинула пистолет. Объехать лежащую посреди дороги ветку на полной скорости нельзя, придется съезжать на обочину, и тут она попытается их продырявить.

Ситуация значительно осложнялась непременным требованием Реддвея: русских брать живыми, только живыми, во что бы то ни стало. Они должны вывести на радиоактивные материалы. (Правда, об этом он говорил на инструктаже, а не только что, но вряд ли установки с тех пор изменились.) Как в одиночку повязать живыми двух террористов, до того ухлопавших уйму народу, не имея никакого тактического преимущества, она пока что не представляла. В лучшем случае она сможет навязать им длительную перестрелку и дождаться подкрепления. Хотя шеф сказал: «Не устраивай с ними войну, если не надеешься победить, пусть лучше уходят. Возьмем через двадцать минут». Оптимизма, однако, в его голосе не было.

Русские остановились в сотне метров от нее. Один выскочил из машины и тоже залег на обочине — она потеряла его из виду. Другой сдал назад, и «фольксваген» опять скрылся за поворотом. Несси отползла шагов на десять, дальше уходить нельзя, она не будет видеть дорогу. Некоторое время ничего не происходило, потом совсем рядом грохнул взрыв — ее оглушило и засыпало щепками и хвоей. Спустя секунд десять бабахнуло снова. Когда она протерла глаза, автомобиль уже проехал мимо, до него было не меньше ста метров. Второй русский запрыгнул на ходу, и они дали полный газ. На месте ее предыдущей позиции дымилась небольшая воронка, по колено глубиной. Несси выскочила на дорогу и высадила с колена всю обойму им вслед, больше для острастки: попасть с такого расстояния проблематично даже на учениях, а после взрывов в голове гудело и перед глазами плыли круги.

Переговорное устройство сломалось. Ее начало мутить, она села на землю и обхватила колени руками.

В такой позе она просидела до тех пор, пока прямо перед ней, чуть ли не на голову, приземлился вертолет. Сколько прошло времени, Несси сказать не могла — может, час, может минута. Мистер Турецкий поглядел на воронку возле обочины, несколько грубо приподнял ее подбородок, раздвинул веки и закричал, перекрывая шум винтов:

— Легкая контузия, к утру отпустит. Больше ран нет?

Она мотнула головой: кричать не могла.

— Где они?

Несси указала рукой вдоль дороги и, превозмогая тошноту, постаралась сказать как можно громче:

— «Фольксваген»…

— Знаю. — Он сгреб ее в охапку и затащил в вертолет.


Турецкий осознавал, что важна каждая секунда. Если они не обнаружат машину в ближайшие пять-десять минут, разыскиваемая парочка ее бросит в каком-нибудь укромном месте, и ищи-свищи их тогда. Район, разумеется, наглухо заблокировали, однако наши ребята — отнюдь не дураки и не любители, выкинут очередной фортель и прорвутся через все полицейские кордоны, тогда совсем дело швах, больше они сюда не вернутся, решат, что жизнь дороже, а клад свой бесценный продадут когда-нибудь потом.

Единственное крупное шоссе в районе проходило через Гармиш на запад к австрийской границе и далее на Бибервиер. Облетать его в поисках «фольксвагена» смысла нет, там повсюду посты. Нужно обследовать мелкие дороги, которых тут полно, шансов немного, но выжать из них следует все что можно. Нашла же эта девчонка пару наших злодеев, как иголку в стоге сена. Турецкий покосился на Ванессу, она, похоже, пришла в себя и наблюдала в бинокль за дорогой.

— Как ты их нашла? И куда подевался Мазовецки, вы же вроде были вдвоем?

— Догадалась, что они купили дом, ну и просто повезло.

«Не фига себе, повезло, — подумал Турецкий, — она мне будет рассказывать. Да, не даром Реддвей за нее так трясся, у этой Несси голова как Дом Советов».

— Ну, допустим, а где Мазовецки?

— Он слишком исполнителен. Не захотел отступать от инструкций. — Она отвернулась, наверное, чтобы он не увидел, как она злится.

Турецкий и так все понял, но ему некогда было забивать голову их проблемами, да и не интересовали они его ничуть.

— Старый ты стал какой-то, Александр Борисович, — сказал он вслух — слышать его никто в вертолете все равно не мог.

Они пролетали минут двадцать, но заветного «фольксвагена» так и не обнаружили. Дальнейшие поиски смысла не имели. Натовская махина закрутилась на полную катушку, автомобиль с русскими террористами искали со спутников, подняли в воздух два десятка вертолетов, в район стягивали полицию со всей Баварии. К тому же начало темнеть, а у них на борту не было никакого спецоборудования для ночных поисков, просто не загрузили: не затем ведь летели, да и некогда.


— Невзоров действительно продолжал работать на ФСБ под кличкой Снегирь. — Меркулов не звонил долго, что и неудивительно: разговорить Иванова, даже просто добраться до него было, мягко говоря, нетривиально. И исходя из того, что все-таки позвонил, Турецкий решил, что вопрос о возвращении ему дела Невзорова решен положительно. — В администрации Президента он прокачивал людей из «Кремлевской команды». Вообще, создается впечатление, что они уже засели во всех без исключения властных структурах. В Германии он выполнял особое задание правительства. Когда Невзоров был убит, Иванов без шума заменил его другим человеком, тем самым новым Снегирем, с которым ты встречался. Для ФСБ, похоже, уничтожение «Кремлевской команды» было настолько важным, что во имя избежания шума они готовы были замять любое убийство.

Турецкий не удивился, он ожидал чего-то подобного.

— А в чем заключалось это особое задание правительства, ты выяснил?

Меркулов вздохнул в трубку, очевидно, возмущенный всевозрастающими потребностями Турецкого.

— Нет, об этом тебе придется поговорить с Фроловским лично, тем более что уже завтра он вылетает в Германию. Кроме того, Иванов, так сказать, в порыве откровенности рассказал, что по «Кремлевской команде» параллельно с Невзоровым работали еще двое агентов: Анатолий Козин и Максим Розанов. Я тебе отправляю факсом их фотографии, по-моему, тебя это должно заинтересовать.

— Хорошо, что напомнил, — спохватился Турецкий. — У меня тоже есть для тебя пара снимков. Их нужно предъявить свидетелям по убийству Невзорова. — Он запихнул в факс наиболее четкие фотографии с пивзавода.

Минуты через полторы на стол Турецкому плюхнулся рулончик бумаги, развернув который он не смог сдержать возгласа удивления:

— Черт! Костя, ты меня добил. — С фотографий, присланных из Москвы, на него смотрели те же лица, которые он сам только что совал в факс, только теперь они были бритые, свежие и радостные. Под фотографией толстого Костя от руки написал: «Козин», под фотографией тонкого — «Розанов».

— Аналогично, — ответил Меркулов, который тоже успел уже рассмотреть факс Турецкого. — Я же говорил, что тебя это заинтересует.

— Признайся, чем ты пугал Иванова? Он же нам технично сдает своих людей, пусть даже и обвиняемых в убийстве и подрыве самолета.

— Он до того уже был напуган. Фактически вся их сложная пирамида с внедрением агентуры в «Кремлевскую команду» рушится на глазах. И ему не терпится свалить ответственность на кого угодно. Например, на нас. Кто поднял шум вокруг Невзорова? Мы. Кто загубил Гвоздя? Мы. Кто гоняется по Германии за Розановым и Козиным? Опять же мы. Если у нас что-то выгорит, он будет кричать, что без тропинки, проторенной ФСБ, мы бы тыкались, как слепые котята, и ничего бы не добились. А если мы, то есть в первую очередь ты, опозоримся, ФСБ обвинит Генпрокуратуру в чрезмерной рьяности, глупости и недальновидности.

— Обрадовал.

— Я старался.


28


Грязнов серьезно подумывал о том, чтобы последовать примеру Турецкого и тоже объединить два дела в единое производство. Объединять он собирался покушение на Турецкого и убийство Гвоздя. Мысль о том, что у него в МУРе могли окопаться два предателя сразу, он отмел решительно и бесповоротно.

Начал он с покушения на Турецкого. Собственно, дела как такового не было в общепринятом смысле этого слова. Не было физических повреждений у самого потерпевшего, не было свидетелей, не было и изъятого орудия убийства. Вообще ничего не было, кроме раздолбанных наушников, которые, вполне возможно, сами взорвались от возмущения. Может, у Сашки голову распирало от негативных эмоций, вот наушники и не выдержали.

Но шутки шутками, а интуиция подсказывала Грязнову, что в разработке мероприятий по этому делу он скорее добьется успеха. Он все время был рядом и может полностью положиться на собственные воспоминания, впечатления и собственные же из них выводы. Работнички хреновы, караулившие Гвоздя, даже если спали всю ночь, как убитые, ни за что не признаются, а он, Грязнов, может признаться себе во всем. Где-то же они прокололись, проболтались, не мог же убийца случайно гулять коридорами подвала и забрести на огонек?

Не мог.

Для очистки совести еще в день покушения Грязнов изъял из тира все наушники и отправил в лабораторию. А вдруг убийца умудрился, к примеру, в каждую пару заложить по какому-нибудь пистону с дистанционным управлением и, заглянув в тир, привел механизм в действие? Правда, ждать появления Турецкого в тире он мог при этом до второго пришествия. Но кто сказал, что покушение задумывалось именно на Турецкого? Хотели напугать их обоих, кого — не суть важно, Сашке просто больше повезло.

Техническая проверка ничего не дала — остальные наушники были в порядке, следов постороннего вмешательства в их потрохах не обнаружено. Да и дыра в Сашкиных была квалифицирована как пулевое отверстие.

Теперь пришла очередь пуль. Собрали все, что были на тот момент в зоне стрельбы. В тире тренируются только сотрудники московской милиции, а даже если и приходит кто-то со стороны, он, как правило, пользуется местным оружием.

У Егорыча есть свой мини-арсенал для гостей. Каждую пулю предстояло привести в полное соответствие с имеющимися пистолетами. Егорыч был мужик строгий и вел учет всех стрельб: кто стрелял, из чего, когда, сколько и кому было выдано патронов. Но работа предстояла немалая: найдено было сто девять кусочков свинца, с момента предыдущей уборки стреляло, по данным Егорыча, пять человек, кроме самого Грязнова и Турецкого. Все пятеро были нормальными работниками, в порочащих связях незамеченными, преданными делу и так далее. Грязнов собрал всех в своем кабинете и попросил добровольно сдать оружие на баллистическую экспертизу.

Просьба была встречена без особого энтузиазма, но никто не отказался.

Баллистикам понадобилось два дня, и результат поверг Грязнова в состояние мрачной задумчивости. Нашлась-таки одна пуля, не подходившая ни к чьему пистолету, — пуля-убийца. И теперь для чистоты эксперимента нужно было проверить все без исключения оружие всех без исключения сотрудников. А на Грязнова уже и так косились весьма неодобрительно, и только его руководящий пост сдерживал народ от прямых упреков.

На эти исследования понадобилось несравненно больше времени. Но результат был нулевой — искомый пистолет не обнаружен. Значит, либо кто-то воспользовался не табельным, а личным оружием, либо пришел человек со стороны, либо кто-то изнутри, но не подвергшийся проверке, например, технический персонал: секретари, уборщицы, сантехники, дворники, лаборанты, практиканты.

Каждый из трех вариантов с разной скоростью вел в тупик. Лопатить такое количество людей, полагаясь только на их честное слово, невозможно. Оставалось обратиться к расследованию на уровне психологии.

Грязнов попробовал до мельчайших подробностей восстановить события того дня. Хотя бы с того момента, как они с Турецким переступили порог МУРа. До того, он помнил это совершенно точно, мысли пострелять у них не возникало.

Итак, они вошли в здание. И поднялись в его кабинет. По дороге, разумеется, встретили человек как минимум десять. Потом посидели, хотели выпить, но поняли, что нечего, поспорили: кто виноват в том, что не заехали и не взяли. Потом Турецкий на что-то обиделся и сказал, что поедет лучше к себе, Грязнов зачем-то вышел его проводить, хотя обычно этого не делал, зашли в туалет, вышли и где-то, то ли прямо в туалете, то ли еще где-то рядом, Турецкий вдруг вспомнил о мальчиках для битья и предложил погасить стресс в тире. Потом они спускались в тир и наверняка еще кого-то встречали, кого — Грязнов, сколько ни старался, вспомнить не мог, помнил только, что с кем-то здоровался и, разумеется, всю дорогу до тира Турецкий хвастался, что сейчас покажет класс.

То есть кто-то, услышав их разговоры, вполне мог последовать за ними, и, улучив момент, когда Егорыч будет священнодействовать с чаем, а без этого точно не обошлось, хоть старик и утверждает, что ни на минуту не отвлекался и видел всех входящих, выходящих и просто проходящих мимо, этот кто-то вбежал, стрельнул и убежал.

Но все вышеперечисленное еще раз подтверждает, что стрелял свой. Никто из посторонних не мог знать, что Егорыч всегда, после каждой стрельбы затаскивает Грязнова в свою каморку на стакан чайку (правда, чаем эту жидкость называет только Егорыч: чай как таковой в ней если и присутствует, то в ничтожно малых дозах, а в остальном это травы, употребление которых помогает от всех болезней, повышает потенцию и способствует росту волос и мозгов и чего-то там еще). Никто посторонний тем более не мог знать, что когда Егорыч готовит свой божественный (преотвратительный, кстати, на вкус) напиток, то не видит и не слышит ничего вокруг, потому как занят точной дозировкой и еще обязательно произносит над этой бурдой какие-то заклинания, чтобы повысить ее целебные свойства.

Но кто же, кто убийца? Который, кроме всего прочего, еще и снайпер. У Грязнова как-то сама собой созрела мысль, что Турецкого убивать вовсе и не собирались. Его хотели напугать, возможно, на время вывести из игры. И при этом стреляли не в руку, не в плечо, не в ногу, наконец.

Стреляли в наушник, чтобы просвистело у самого виска, чтобы страшнее, натуральнее все выглядело.

Или он все-таки ошибается? У убийцы дрогнула рука или Сашка действительно отклонился?

Как найти снайпера среди уборщиц, секретарш и шоферов — было непонятно. Поднимать личные дела, беседовать со школьными друзьями и соседями: уж не хвастал ли кто, что бьет белку в глаз со ста метров?

Женщин, правда, из числа подозреваемых можно исключить. В мужском туалете женщина их подслушать не могла, а по дороге, если бы они повстречали особь противоположного пола до сорока пяти лет (то есть способную еще довольно резво передвигаться), Турецкий бы не преминул отпустить что-нибудь солененькое или, наоборот, восторженное в ее адрес, и Грязнов бы это запомнил.

Остаются мужчины. Грязнов озадачил секретаршу просьбой составить ему список всех сотрудников-мужчин, не имеющих табельного оружия, не старше пятидесяти лет и не тяжелее девяноста килограммов. Список секретарша обещала подготовить часика за три, и, чтобы не терять время даром, Грязнов решил пока поговорить с персоналом СИЗО, дежурившим в ночь смерти Гвоздя.

Начальник охраны внутренней тюрьмы, оскорбленный подозрениями в свой адрес, рассказывал медленно, тщательно взвешивая каждое слово.

— Как и было приказано, проверял камеру каждый час. Примерно до полуночи задержанный не спал: ворочался с боку на бок, вскакивал, бродил из угла в угол, потом, наверное, заснул, по крайней мере, мне так показалось. Он лежал на левом боку, отвернувшись к стене, лежал неподвижно. Я решил, что он спит, но продолжал подходить к смотровому окошку каждый час. Когда в шесть утра он все так же оставался в неизменной позе, я вошел в камеру и попробовал его разбудить, но он уже был холодный.

— Кто-нибудь посторонний появлялся? — спросил Грязнов, заранее зная, что ответ будет отрицательным.

— Нет.

— Составьте мне список всех, кого видели с девяти вечера до шести утра.

— В изоляторе?

— Всех. А заодно график своих передвижений.

— Вы меня подозреваете?

— Я всех подозреваю, в том числе и себя. Если все твои подчиненные подтвердят, что видели меня в обозначенный отрезок времени в окрестностях камеры Гвоздя, будем на меня заводить дело.

— Но вас же там не было.

— Вот именно. Но кто-то же был, или это кто-то из твоих. Выбирай.

Контролеры СИЗО смогли сообщить еще меньше. Поскольку задержанный был особо важный, начальник караула взялся сам его проверять, и они к камере Гвоздя даже не подходили. Никого из посторонних также не видели.


29


Фроловский прилетел в Германию не один. Турецкий, глядя по телевизору репортаж о его прибытии в Бонн, с удовольствием отметил, что он привез с собой жену. Кроме того, с ним была целая делегация министров, капиталистов и специалистов. Ожидалось подписание крупного пакета соглашений с немцами по инвестированию ими чего-то нашего и продаже нам чего-то ихнего.

Прилетел Фроловский в Бонн, но провел там меньше суток и переместился в Мюнхен. Турецкому это было на руку: лететь в Бонн не хотелось, а поговорить с дражайшим родственником было нужно, чем скорее, тем лучше.

Причем Турецкий желал встретиться с Фроловским обязательно до того, как тот посетит торгпредство, и до того, как встретится со Снегирем.

Причину своего нетерпения Турецкий сам себе объяснял так называемой психологической форой: даже если премьер уже осведомлен о его, Турецкого, выпадах, пока он не поговорил с людьми и не выяснил всех нюансов, он как бы более уязвим и более поддается психологической обработке. А Турецкий собирался на него давить. Состязаться с ним в казуистике себе дороже, тут он любого за пояс заткнет, иначе не удержался бы на своем посту так долго. Значит, нужно давить, терроризировать, обкладывать красными флажками и загонять собаками, припирать к стенке, шантажировать, короче, делать все, что невыносимо и чуждо его возвышенно-правильной душе. И тогда будут у нас ответы.

Когда Турецкий только прилетел и изложил Реддвею суть своей миссии, тот от широты душевной, обрадованный встречей, да еще и ублаготворенный русской выпивкой, позволил Турецкому пользоваться возможностями «Пятого уровня» без ограничений, но в разумных пределах. Сейчас он об этом, наверное, уже жалел, поскольку Турецкий руководствовался в своих действиях только первой частью формулы: «без ограничений» — и эксплуатировал «Пятый уровень» нещадно. Фроловский был еще на подлете к Мюнхену, а Турецкий уже знал: в каком номере какой гостиницы он остановится, его телефон, факс и телекс, летит ли с ним жена и какова ее программа пребывания в славной столице Баварии.

Но встречу с Качаловой можно было пока отложить, в первую очередь Турецкого интересовал Фроловский, у которого был гораздо более плотный график и поймать которого было гораздо труднее. Премьер прилетел поздно вечером и, очевидно, собирался если не отоспаться всласть, то по крайней мере спокойно поработать над завтрашней речью на открытии конверсионной выставки. Пригласительный билет на которую, кстати, вручил Турецкому Шубин.

На случай возможных проверок и подозрений (премьер все-таки — наверняка звонки в его номер фильтровались) Турецкий опять же при помощи замечательных специалистов Реддвея прокрутил свой звонок через коммутатор Российского торгпредства и представился кому-то из референтов Шубиным. Оказалось, что премьер занят и перезвонит. Потом Фроловский честно звонил в торгпредство, а «чисто случайно» попал в штаб-квартиру «Пятого уровня» и прямехонько на своего шурина.

— Михаил Константинович, что вы делаете сегодня вечером?

Фроловский узнал Турецкого, но ничем не выдал своего удивления:

— У вас есть планы?

— Нам очень нужно поговорить, причем в спокойной обстановке. Я заказал отдельный кабинет в ресторане вашего отеля, не могли бы вы спуститься минут… через полтора часа?

— Это так срочно?

— Боюсь, что да. Передайте вашей очаровательной супруге мои глубочайшие извинения за то, что я лишаю ее вашего общества.

Турецкий старался не думать, как Меркулов отнесется к таким непредвиденным расходам, как заказ столика в самом дорогом ресторане Баварии, но не на лавочке же разговаривать с премьер-министром родной страны. За час двадцать Турецкий домчался на «мерседесе» Реддвея от Гармиша до Мюнхена.

Фроловский, как всегда безукоризненно изысканный, улыбчиво-скромный и радужно-перспективный, появился минута в минуту в сопровождений двоих очень серьезных молодых людей.

— Каким ветром?

— Западным, — сдержанно отозвался Турецкий. — Давайте закажем что-нибудь выпить и отошлите своих церберов, я пока не собираюсь вас арестовывать.

— Пока? — широко улыбнулся Фроловский. — А вообще собираетесь?

— Не знаю, все будет зависеть от результатов этой беседы. — Турецкий изо всех сил старался выглядеть строго официальным и даже злым, поскольку премьер почему-то с самой первой встречи не желал воспринимать его всерьез.

— Неужели все так патологично?

— Более чем.

Фроловский взглядом отослал своих ребят, и те окопались за стойкой бара. Официант принес кофе и бесшумно удалился, прикрыв за собой раздвижную дверь кабинета.

— У вас, наверное, возникал вопрос: почему на том показе мод я оказался в соседнем кресле с вами? — Турецкий исподволь наблюдал за лицом премьера.

— Вопрос был снят там же, вы ведь все популярно мне объяснили. — Фроловский откликнулся сразу, не задумываясь:

«Что это, — прикидывал Турецкий, — просто феноменальная память (прошло-то уже почти две недели, а голова у премьера не Дом Советов, и такие мелочи должны бы забываться мгновенно) или он готовил ответы заранее, ждал, что такой разговор рано или поздно может произойти?»

— И вы не пытались перепроверить мои объяснения, например, перезвонить сестре и расспросить, знает ли она вообще о моем посещении данного дефиле, насколько подробно я все законспектировал и не нужны ли ей дополнительные консультации?

— У меня не было причин не доверять вам.

— И вместо меня не должен был прийти Снегирь?

— Кто такой Снегирь? Что-то не припоминаю.

— Сотрудник ФСБ, выполнявший конфиденциальное поручение премьер-министра, то есть ваше. И с преемником которого вы, скорее всего, собирались завтра встретиться. — Турецкий умолк, но Фроловский не пожелал высказаться:

— Продолжайте.

— Так вот тот Снегирь, которого вы ждали в Рахманиновском зале, убит. Его имя Олег Юрьевич Невзоров, и у меня есть веские основания подозревать вас в соучастии в убийстве.

— Какие, если не секрет? — премьер оставался убийственно спокоен.

— Вы были знакомы и скрыли это, я просил вас прояснить его гэбэшное прошлое, и вы, скорее всего, намеренно этого не сделали.

— Это все?

— Давайте пока разберемся с этим.

— Александр, мне приятно ваше общество, но почему мы не можем поговорить о чем-нибудь другом?

— Потому что, если мы не решим этих вопросов сейчас, я буду вынужден обратиться в международный антитеррористический центр для расследования ваших финансовых операций. В России дело, возможно, удалось бы замять очень быстро, настолько быстро, что никто вообще ничего бы не узнал, а международный скандал будет замять гораздо труднее. Западная пресса накинется на вас и будет терзать и пережевывать, пока вы, как минимум, не оставите пост премьера. Всем чрезвычайно интересно, куда уходят займы МВФ и почему жизнь в России не становится лучше.

— О каких, собственно, финансовых операциях идет речь?

— На счете Снегиря до недавних пор лежало двадцать три миллиона долларов. Осталось двенадцать. За одиннадцать миллионов он приобрел скромный замок неподалеку, при этом заметьте, выполняя особое задание правительства. Этого уже достаточно, чтобы раздуть гениальный скандал. Вот уж обрадуются наши коммунисты, либеральные демократы и прочие радикалы.

— А вам не приходило в голову, что если бы я знал о смерти Снегиря, то мог бы не явиться на встречу, чтобы не компрометировать себя?

— Приходило, но это тоже можно объяснить двояко: либо вы пошли, зная, что мы все равно станем проверять, кто купил какие билеты, и сильно удивимся, если соседнее кресло во время показа останется свободным. То есть вы таким образом как раз имитировали полное неведение и пытались снять с себя подозрения. Либо вы действительно ничего не знали. Конечно, бремя доказательств преступления лежит на правосудии. Но если вы сумеете убедить меня, что ваши дела с убитым не могли привести к его смерти, я тут же забуду обо всем услышанном и буду копать в ином направлении.

— Сведения, которыми вы располагаете, можно было получить только от самого Невзорова, Иванова, нового Снегиря или от меня. Но дело в том, что убитого Снегиря я не знал в лицо, как не знал и его настоящего имени. Я просил Иванова подобрать мне толкового сотрудника для выполнения особых поручений. Он порекомендовал Снегиря, который на тот момент находился в Германии и инструкции получил с дипломатической почтой. Поэтому ваши предположения о том, что я намеренно водил вас за нос, беспочвенны. Деньги, которыми пользовался Снегирь, не имеют ничего общего с международными валютными займами. Правительство покупает кое-какую недвижимость в Европе на случай всяких непредвиденных обстоятельств.

— Каких?

— Различных. Вы же понимаете, сколь неустойчива обстановка у нас в стране. Такие обстоятельства действительно могут возникнуть.

— А непредсказуемость обстоятельств, очевидно, должна объяснить полную конспирацию, с которой эта недвижимость покупается. Только все еще не понятно, откуда берутся деньги.

— А у вас никогда не возникало вопроса: откуда берутся деньги на предвыборные кампании, на организацию посольств во вновь образовавшихся государствах, на финансирование официальных и рабочих визитов Президента в другие страны, моих многочисленных поездок и поездок других лиц, на содержание огромных аппаратов законодателей, исполнителей и наблюдателей. Все эти статьи заложены в бюджет. Кроме того, существуют так называемые резервные фонды. Что-то расходуется, иногда и перерасходуется, но иногда что-то и остается…

— То есть на сэкономленные деньги?

— Можно и так сказать. Не стану набивать себе цену, но каждая моя ошибка в организации работы кабинета министров может стоить стране гораздо дороже.

— Кто же является непосредственно собственником этой недвижимости, вы? Или, может, Президент?

— Разумеется, не я и даже не Президент. Это собственность Российской Федерации.

— И как немцы относятся к тому, что Россия покупает землю и замки на их территории?

— А это как раз еще один повод не афишировать нашу деятельность. Хотя лично канцлер — в курсе.

Турецкий откинулся на спинку кресла и медленно закурил:

— В принципе я удовлетворен.


— Не понимаю только, почему вы вообще со мной беседовали, если были уверены, что я вор и убийца? — улыбнулся Фроловский. — Неужели только потому, что мы в некотором роде родственники?

— Нет, конечно, — усмехнулся в ответ Турецкий. — На самом деле на подсознательном уровне в вашу виновность я никогда и не верил. Но хотелось поверить сознательно.

— Поверили?

— Почти. То есть теперь я должен все это проверить…

— И что потом?

— Если все подтвердится — ничего. Влезать в интриги на высшем уровне я, разумеется, не стану. Двадцать три миллиона — это тоже очень большие деньги, для меня, по крайней мере, но миллиарды, которые уплывают из России, — это гораздо серьезнее.


30


Поскольку смотрительно-бегательную работу взвалили на себя другие, Турецкий с Реддвеем, окончательно оклемавшейся Ванессой и группой экспертов-криминалистов из уголовной полиции Мюнхена отправились осматривать место происшествия — охотничий домик, снятый Козиным и Розановым. Единственная интересная вещь, которую удалось обнаружить в доме, — приемник сигналов от каких-то радиоуправляемых датчиков. Среди экспертов нашелся один спец в вопросах охранной сигнализации, он объяснил, что детекторы могут быть самыми стандартными: движения, температуры, нажимные; питаться от аккумуляторной батареи, подзаряжаемой раз в месяц, и установлены они должны быть где-то в радиусе двух километров. Искать датчики в лесу или вдоль дороги в сгустившихся сумерках не представлялось возможным. Оставалось отложить это до утра.

«Можно выйти на фирму, скорее всего в Мюнхене, где Розанов и Козин приобрели аппаратуру наблюдения, — подумал Турецкий, — но толку то что? Упустили злодеев, на кой теперь после боя кулаками махать. Даже если они не прорвались через кольцо, даже если их обнаружат, кто сказал, что их смогут взять теплыми? Спецназовцев на каждую тропинку не поставишь и под каждый кустик не спрячешь. А от местных «гаишников», поднятых на ночь глядя по тревоге, толку не больше, чем от наших».

В дополнение к обычной процедуре криминалисты обшарили все углы со счетчиком Гейгера, но повышенного радиоактивного фона не обнаружили.

— Поехали назад! — скомандовал Реддвей, так и не дождавшись, пока эксперты закончат свою работу.

Что он ожидал найти — непонятно, но, когда полицейские перешли к рутинным операциям, он заметно занервничал и терпения его хватило не больше чем на пять минут. Турецкий не стал строить предположений, что повлияло на обычно уравновешенного толстокожего Питера. Сегодня он был донельзя задерганный, какой-то сам не свой.


В «Пятом уровне» все сидели как на иголках. Команда в полном сборе, ждут сигнала, чтобы сорваться с места. Сейчас бы самое время провести совещание, разрядить обстановку, устроить мозговой штурм, может быть, кто предложит что-нибудь дельное. У самого Турецкого никаких наметок дальнейших действий не было, в голове звенящая пустота, хоть и не выпил ни капли. А возможно, именно поэтому.

От предложения организовать обсуждение ситуации Реддвей отказался, вместо этого пригласил Турецкого на селектор, возможно, есть что-нибудь новое по О'Доналу. «Да ну его в задницу, твоего ирландца, — решил Турецкий, — с чего бы он неожиданно стал тебе так дорог? Может, старая цэрэушная лиса, что-то скрываешь, недоговариваешь?»

— Извини, я пойду спать, — заявил Турецкий с самым наглым видом, чтобы, не дай бог, не пристыдили. — Если война — будить непременно.

Война по традиции началась перед рассветом. На автозаправке возле Лермуса в Австрии в половине пятого сонный, но бдительный владелец заподозрил в одном клиенте Розанова, чье изображение (вместе с Козиным) с вечера неоднократно передавалось по всем информационным программам. Розанов, если это был он, в машине находился один, но за минуту перед тем, как он остановился, в том же направлении по обычно пустынной в такое время трассе проследовал автомобиль. А ночной посетитель не только залил полный бак, но и приобрел две канистры бензина, что показалось владельцу весьма странным. Может, они специально едут на двух машинах, чтобы сбить полицию с толку?

От Лермуса на протяжении пятнадцати километров свернуть с шоссе некуда. Дежуривший на развилке неподалеку от Реутта полицейский патруль получил указание по возможности до подхода подкрепления в контакт с подозреваемыми не вступать, для чего немедленно организовать на дороге пробку. По счастливому стечению обстоятельств на стоянке поблизости находились десять большегрузных автофургонов.

Реддвей с Турецким и группой захвата в одну минуту погрузились в вертолет, хотя их шансы оказаться на месте раньше австрийских спецподразделений были минимальны. Но тут поступило новое сообщение: подозреваемых видели в ночном придорожном кафе в Стокаче, возле швейцарской границы.

— Останься, — сказал Реддвей Турецкому, — до Стокача час лету, если хочешь, отправляйся, но, возможно, их еще где-нибудь видели, поближе…

— Логично, — согласился Турецкий, спрыгнул на землю и пошел досыпать в кабинет Реддвея, в уже облюбованное кресло.

Реддвей оказался прав: сведения о том, что Козина и Розанова только что видели, посыпались как из рога изобилия. «Приятно, конечно, — ухмыльнулся Турецкий, — когда граждане от всей души желают помочь полиции, не то что у нас. Но все хорошо в меру, господа, а с этим у вас очевидные проблемы».


То, что они летят не напрасно, Реддвей со товарищи поняли километров за пятнадцать до Реутта. Зарево прямо по курсу они увидели, еще находясь над территорией Германии. «Вот же ж два Рембо хреновых», — возмутился Реддвей.

Ничего экстраординарного Козин с Розановым не совершили. Они успели достигнуть развилки на несколько минут раньше австрийских спецслужб и подорвали пятнадцатитонную автоцистерну-бензовоз. В спешке, не разобравшись, полицейские выгнали ее на середину дороги, имитируя крупную аварию. Под прикрытием дымовой завесы русские успели проскочить, причем патрульные не могли сказать толком, куда они свернули: на север или на юг. Австрийцы уже перекрыли оба направления. Из-за пожара на дороге образовался настоящий затор, и любопытные ночные водители, застрявшие практически в чистом поле на неопределенное время, таращились на необычное зрелище, норовя залезть в самый центр пожара. Какой-то обгоревший, прокопченный малый из дорожной полиции сорвал голос, отгоняя зевак от места происшествия.

— Облажались с цистерной, чего теперь надрываться. — Реддвей зло сплюнул. Кряхтя, плюхнулся на свое место в вертолете и посмотрел на компьютерную карту автодорог. — Летим на юг! Назад в Германию они не поедут. Хотя, как там говорил Турецкий: «От них, свиней, всего можно ждать…»


31


Список секретарша так и не подготовила, и Грязнов решил сходить во внутренюю тюрьму и еще раз осмотреть одиночку, в которой убили Гвоздя. Но на пороге его остановил звонок телефона, вернее, длинные настойчивые звонки. «Междугородка, — подумал Грязнов, — Сашка, наверно, соскучился».

— Смольный. Бонч-Бруевич у аппарата, — произнес он, слегка картавя.

— Все шутите, Вячеслав Иванович. — Это был отнюдь не Турецкий, хотя голос этот тоже был Грязнову знаком. Именно этот козел звонил ему уже дважды и предлагал умерить свой пыл и вообще поберечь здоровье — и свое, и Дениса.

Труп, которым их пытались шантажировать, до сих пор не всплыл. Гнусавый доброжелатель обещал Грязнову достать его из холодильника, как только действия Грязнова или его людей выйдут за рамки приличий, и обвинить Дениса в убийстве сотрудника ФСБ при исполнении.

Прямо по горячим следам Грязнов тогда облазал на четвереньках и обнюхал каждый миллиметр на месте происшествия. Кроме того, все было тщательно сфотографировано и даже снято на видео. Все без исключения гильзы собрали и квалифицировали по видам оружия. Все факты говорили о том, что Денис с Демидычем — оба с пистолетами — вступили в борьбу с двумя автоматчиками. Если бы дело не имело отношения к органам, Грязнов бы не сомневался: все в пределах самообороны. И все же ФСБ может повернуть дело по-своему, какими фактами располагают они, Грязнов не знал, но от них, свиней, выражаясь языком Турецкого, всего можно ждать.

Машину Дениса, которую угнал второй автоматчик, нашли на следующий день. Эти хамы даже не удосужились ее спрятать как следует. Но никаких отпечатков пальцев, волос, частиц ткани от куртки угонщика, только частицы песка на педали газа, но педаль мог испачкать и сам Денис или его напарник.

Эксперты колдовали над машиной три дня и наконец выдали свое заключение: на коже заднего сиденья обнаружены замытые пятна крови: B(III)Rh+, песок с педали газа содержит характерный набор микрочастиц, идентичный обнаруженному на месте убийства Ожегова.

Фактом присутствия выжившего фээсбэшника на месте убийства Ожегова Грязнов при желании тоже мог бы пошантажировать гнусавого собеседника, но он этого делать не торопился, не хотел раскрывать свои козыри преждевременно, тем самым давая шанс убийцам замести следы.

— Как вы себя чувствуете, как любимый племянник? Совесть его не мучит, кошмары не снятся? — продолжал доброжелатель.

— Не жаловался, — медленно отвечал Грязнов, затягивая разговор и пытаясь дать возможность своим людям выяснить, откуда звонят.

— Вы уже решили нравственную дилемму: что вам дороже — спокойная старость и благополучие родственников или какое-то никому не нужное расследование?

— Практически решил.

— И что вы выбираете?

— Это не телефонный разговор. Давайте встретимся и обсудим сложившуюся ситуацию. Думаю, к разумному компромиссу прийти можно всегда…

— Золотые слова! Давайте встретимся, только, разумеется, один на один, без всяких ваших фокусов, без аппаратуры и в месте, которое назову я сам. Согласны?

— Да.

— Перезвоню вам буквально через несколько минут. До свидания. — Он положил трубку.

Грязнов тут же перезвонил по внутреннему «перехватчикам»:

— Ну?

— Ясно только, что телефон мобильный, но засечь не удалось.

— Твою мать!

Доброжелатель перезвонил через час и назначил встречу в придорожном кафе на одиннадцатом километре Минского шоссе. Место он выбрал правильное: наверняка все вокруг просматривается, подмогу не скроешь, да и личность его неизвестна, пока сам не убедится, что все чисто, и не подойдет, вычислить его будет затруднительно. В крайнем случае скажет, что заехал случайно. Единственное, что может его выдать, — это голос, но, разговаривая по телефону, он мог элементарно зажимать пальцами нос.

Разумеется, ни на какие компромиссы Грязнов идти не собирался, но посмотреть на наглеца было любопытно. Чего он опасался, так это очередной ловушки: приедет, а там труп и из спины торчит его, Грязнова, кухонный нож с его же отпечатками пальцев.

Денис, которому Грязнов сказал о предстоящем свидании, увязался следом, никакие уговоры не помогли.

— Дядь Слава, я на дистанции пойду, по пеленгу, никто не догадается. Зато, если вдруг что, буду рядом и вовремя, — уламывал он Грязнова.

Пришлось согласиться.

Поехали гуськом: впереди Грязнов на своей раздолбанной «Ниве», метрах в трехстах сзади — Денис на «опеле» — его джип уже примелькался, и он взял машину одного из своих сотрудников. С Денисом — неизменный Демидыч.

Доехать Грязнову не удалось. Практически на выезде из города «опель» Дениса вдруг пошел на сближение и, выделив из колонны машин белый «Москвич», взялся отжимать его к обочине. «Москвич» этот пристроился к Грязнову давно, но он усиленно делал вид, что его не замечает, понимая, что его просто проверяют. Зачем засветился племянник, он пока не сообразил, но так или иначе этот хвостик вряд ли был единственным, и доброжелателю наверняка уже доложили о неэтичном поведении врио начальника МУРа.

Грязнов развернулся и поехал обратно. Денис вытащил из кабины водителя и, разложив его на капоте, обыскивал на предмет оружия. Водитель не скрывал своего возмущения:

— Кто вы такие и какое право имеете останавливать и обыскивать честных людей?! Это произвол! Я буду жаловаться.

— Это второй, — объяснил Денис подошедшему Грязнову, — который машину мою угнал.

— Какую машину? Что за грязные инсинуации! — продолжал негодовать водитель. На крыше «Москвича» уже лежали извлеченные из его карманов паспорт, права, разрешение на ношение оружия и само оружие — пистолет ТТ.

Грязнов просмотрел бумаги задержанного и документы на машину. Машина охранного агентства «Гефест», а задержанный Бондарев Игорь Игоревич — оперативный сотрудник того же агентства. Никаких даже намеков на ФСБ.

Или Денис ошибся, или…

— Придется проехать для составления протокола, — официально произнес Грязнов.

— Какой протокол? Потрудитесь объяснить, что я нарушил.

— Вы, кажется, хотели составить жалобу, вот и составите.

— Верните мне документы и позвольте проехать, — нагло напирал Бондарев.

— Садитесь в машину, — вежливо попросил Грязнов, а Демидыч довольно бесцеремонно затолкал задержанного на заднее сиденье «опеля». «Ниву» и «Москвич» пришлось оставить: их было всего четверо на три машины — не позволять же задержанному ехать с кем-то наедине. Грязнов вызвал своих людей, чтобы отогнали машины в гараж, на Петровку, 38.

— Это определенно тот второй автоматчик, который унес у нас из-под носа труп, — убеждал Грязнова Денис, когда Бондарева отвели в отдельную комнату и попросили подождать, предоставив ему письменные принадлежности для написания жалобы. — И Демидыч его тоже опознал. Он пер за тобой внаглую…

— Все равно не стоило его хватать. Во-первых, ты сорвал мне встречу и как теперь повернется дело — неизвестно. А во-вторых, что у нас на него есть? Твои с Демидычем показания, что он в вас стрелял? А они вытаскивают труп его напарника и поворачивают все так, что они защищались. Или того лучше: они представляют нам роту свидетелей, которые видели, как он в момент вашей битвы плыл на теплоходе из Ниццы в Марокко.

— Кто они? Он, между прочим, корочкой ФСБ у нас перед носом не махал.

— Молодец, я это тоже заметил, потому и не отпустил его сразу с извинениями. Но если ботинки, в которых он был у Ожегова и в твоей машине, уже гниют на свалке…

— Не гниют, — убежденно откликнулся Денис.

Тяжелые итальянские туфли вареной кожи на толстой рифленой подошве были почти новыми, не содержавшими характерных следов стаптывания или других индивидуальных признаков владельца. Но в прорезях на подошве сохранилось немало ценного, и эксперты уже через пару часов смогли подтвердить: состав микрочастиц тот же.

Грязнов живо подписал у Меркулова постановление на обыск квартиры Бондарева и там обнаружил то, что искал: в квартире шел перманентный евроремонт, и на всех подошвах имелись следы раствора, которым грунтовали стены и потолок в комнатах. Документов, указывающих на причастность Бондарева к ФСБ, не было и здесь.

— Расскажите, как вы убили Ожегова, — задал Грязнов первый вопрос.

У задержанного было время подумать и выработать тактику поведения, но Грязнова это не волновало. Это сопливых воришек нужно лепить тепленькими, пока они еще под впечатлением ареста. Бондарев, видно, парень ушлый, и на мякине его не проведешь. Ему нужны неопровержимые доказательства вины, которые не уложатся ни в одну из придуманных им версий собственной защиты.

— Я уже написал жалобу прокурору. Сначала вы меня незаконно задерживаете, потом обвиняете в угоне чьей-то машины. Теперь дело уже дошло до убийства. Я требую адвоката и не собираюсь до его прихода отвечать ни на какие вопросы.

— Это ваша обувь? — продолжал Грязнов, выкладывая на стол полиэтиленовый пакет с ботинками, которые еще несколько часов назад были на Бондареве.

— Я не буду отвечать на ваши вопросы.

— Хорошо. Я имею полное право задержать вас на семьдесят два часа даже без предъявления обвинений. Отправляйтесь в камеру и подумайте, как строительный мусор из вашей квартиры смог оказаться под трупом Ожегова, на месте перестрелки и в угнанном джипе.

Первый допрос закончился ничем. Но Грязнов особенно и не рассчитывал, что Бондарев заговорит. Он, очевидно, надеется, что его вытащат, уверен, что Грязнов уже на крючке у его хозяев. Ну-ну, надежды юношей питают…

Однако какое отношение он все-таки имеет к ФСБ? Или он как раз не имеет, а его напарник имел? И кто этот доброжелатель, неужели сам Мефистофель? Если это так, то арестованный Бондарев представляет для него гораздо большую опасность, нежели Гвоздь. Вряд ли Гвоздь соврал, что не знает Мефистофеля в лицо, и тем не менее его убили. Грязнов решил, что ему представляется реальный шанс распутать даже не два, а три дела одновременно: покушение на Турецкого, убийство Гвоздя и убийство Ожегова, по крайней мере на уровне исполнителей. Муровского «крота» нужно на Бондарева, как на живца, ловить, и когда тот воочию увидит, как с ним пытались покончить его же хозяева, он непременно захочет отплатить им тем же и расскажет все, что знает.


32


Турецкий постарался гармонично влиться в толпу радостно-оживленных зрителей, пришедших на открытие немецко-российской выставки «Конверсия-99». Зрелище, надо сказать, было не слишком редким для крупного, бурлящего Мюнхена, и потому толпа могла называться толпою только с большой натяжкой. Немцы пришли поглазеть на довольно рядовое зрелище исключительно из-за нетипичного присутствия местных промышленных воротил и заморских, а именно российских, представителей государственной власти. Русских, правда, в последние годы здесь навидались, но все ж таки не каждую неделю российский премьер-министр братается с мюнхенским народом. К тому же, и это всегда поражало Турецкого, к Фроловскому в Германии относились как-то до странности тепло. Складывалось впечатление, что облеченные властью его уважают, а простой немецкий народ прямо-таки любит, хотя Турецкий не понимал, как можно любить человека, который не пьет пива.

Чувствуя себя белой вороной, ибо ему, в отличие от остальных, были до лампочки и присутствующие светила, и победы конверсии, о которых с подъемом начал вещать у микрофона Фроловский, Турецкий неуверенно терся в задних рядах с совершенно определенной целью, не имеющей ничего общего с проблемами конверсии. Ему нужно было привлечь внимание Качаловой, которая стояла за плечом мужа и героически пыталась скрыть одолевавшую ее скуку, и при этом не попасться на глаза самому Фроловскому.

С чего вдруг у него появилось непреодолимое желание увидеть Качалову (а если честно, не только увидеть), Турецкий и сам не смог бы объяснить. Но это свербящее желание заставило его провернуть множество дел в поражающе короткий срок. Он раздобыл буклет выставки, из которого путем тщательных арифметических расчетов выяснил, что при некоторой ловкости он может умыкнуть Веру с данного ответственного мероприятия без вреда для стабильности международных отношений. Он успокаивал свою совесть тем, что укрепление межличностных отношений граждан не менее важно, чем поддержание отношений на межгосударственном уровне. Обзвонив несколько мест, пригодных для намеченного времяпрепровождения, он наконец определился с территорией, вытребовал от нее ключ и гарантию уединенности на целый час. При этом Александр Борисович не обманывался насчет действенности данной ему гарантии, ибо выбитое им помещение было ни больше ни меньше чем конспиративная резервная база центра управления «Пятого уровня» в Мюнхене и могло понадобиться любой непосвященной собаке в любой неподходящий момент.

Однако выбирать не приходилось. Не тащить же, в самом деле, Качалову в ее гостиницу, а до Гармиша, где, конечно, не было бы никаких проблем с квартирой, ехать только в один конец не меньше ста десяти минут. Турецкий же собирался провести скупые три четверти часа несколько более приятно, чем разъезжая в машине по немецким благоустроенным весям, пусть даже и с вожделенной женщиной.

Собственно, сейчас осуществлению планов мешало только одно — сама Вера. Она страдала на подиуме, время от времени вынужденно улыбаясь какому-то толстому банкиру, жующему ее глазами, переводила взгляд в поисках более приятных взору предметов, но не находила их, томилась, покачивалась на каблучках, поправляла прическу, мучительно сдерживая зевоту, — в общем, всячески поддерживала статус-кво. Однако Вера не делала того, на что рассчитывал Турецкий, — она не смотрела на толпу. А по протоколу буквально через две минуты Фроловский закончит свою прочувствованную речь и пойдет разрезать церемониальную ленточку. Именно в этот момент сопровождающие Фроловского лица перестроятся и слегка оттеснят Веру назад, дав ей возможность незаметно ускользнуть. И именно с этого момента начинается их время.

«Так и поверишь во всякую ментальную лабуду, и воззовешь к астральным и прочим нечистым силам», — нервно подумал Турецкий. Он растерянно оглянулся. Лоснящиеся, блаженно улыбающиеся физиономии присутствующих не давали никакой надежды на помощь извне. Турецкий глубоко вздохнул, вперил напряженный взгляд в страдающую Веру, затем собрал в мысленный кулак всю свою волю и с размаху стукнул этим «кулаком» по голове Качаловой.

Вера вздрогнула. Подняла взгляд и недоумевающе посмотрела вперед, в толпу, прямо в глаза Турецкому. Он отчаянно замахал руками, показывая: туда, к выходу! Ее лицо просветлело. Она медленно кивнула, стараясь не рассмеяться. «Ура!» — мысленно завопил Турецкий и, не обращая внимания на удивленных соседей, заработал локтями, пробираясь к выходу.

К Фроловскому подошла сдобно улыбающаяся белокурая немочка и подала ему ослепительно сверкающие ножницы необъятных размеров. Фроловский с ослепительной же улыбкой принял их и повернулся в сторону ленточки. Свита перестроилась. Вера отступила на два шага. Фроловский двинулся вперед. Вера осторожно двинулась в сторону и назад. Фроловский остановился и поднял ножницы. Вера оказалась за спинами представителей промышленников. Фроловский с лязгом перерезал ленту. Толпа грохнула приветственными возгласами, защелкали фотовспышки. Вера выскочила в проход прямо в объятия Турецкого.

Ей больше не нужно было себя сдерживать, и она разразилась звонким хохотом, а Турецкий вдруг почувствовал себя неимоверно счастливым. Его почти оглушили совершенно мальчишеская легкость, ощущение собственной силы, молодости и праздника. Боясь расплескать это удивительное чувство, он потащил ее к выходу.

Первый и единственный вопрос Вера задала уже в «фольксвагене» Турецкого:

— Куда мы?

— В нумера.

Жена премьер-министра, сбежавшая с чужим мужиком с официального мероприятия, лишь задорно блеснула глазами. «Умница, — с неожиданной нежностью подумал Турецкий, потом задумался и добавил: — Моя… может быть».

Квартирка, куда Турецкий привел Веру, весьма скромная по размерам и сплошь напичканная хитрыми электронными прибамбасами туманного назначения, да еще с решетками на окнах, как ни странно, производила впечатление скорее таинственное, чем мрачное. На одной из стен, занимая ее практически целиком, очень мило и дружественно попыхивал большой матовый экран. По периметру, под потолком, змеилась зеленая лента с двадцатью четырьмя циферблатами всех существующих часовых поясов. Еще один большой круглый циферблат, висящий отдельно, показывал местное время. И было этого местного времени 12 часов 27 минут. До часа Икс — 13:05 — оставалось 38 минут.

Турецкий закрыл дверь, положил ключ на ближайший ящик, напоминающий радиатор с ушами, и подошел вплотную к Вере. Она мгновенно посерьезнела и выпрямилась…

Ясное дело, кровати в комнате не было. А одежды уже как-то незаметно испарились сами собой. Турецкий обернулся в поисках какого-либо заменителя спального места, однако осмотр, даже с пристрастием, удовлетворительных результатов не дал. Компьютеры для этого дела не подходили, плоттер выглядел ненадежным, а матовый экран вызывал сомнения в его удобстве, ибо гравитацию еще не отменили. Радиатор с ушами отпал в полуфинале. Наиболее привычными для человеческого тела (а точнее, тел) в данной ситуации оказались крутящиеся стулья перед компьютерами с регулируемой высотой и углом наклона спинки. Правда, один их существенный недостаток, который проявился почти сразу, сильно мешал процессу — они были на колесиках и — сволочи буржуйские! — замечательно и очень быстро ездили.

Еще быстрее бежали минуты. Их оставалось уже 32. А с учетом обратного пути — всего 27.

Турецкий, пыхтя, попытался реализовать выдвинутое Верой предложение: отломать к чертям собачьим проклятые капиталистические излишества. Потеряв еще две минуты драгоценного времени, Турецкий в сердцах выругался, постаравшись все же сделать это по возможности культурно.

— Ну что ты так нервничаешь? — с укоризной произнесла Качалова.

— Занервничаешь тут, — проворчал Турецкий. — Это тебе не фонтан. Тут протокол блюсти надо, разъедрить его налево!

Вера задумчиво кивнула и усмехнулась:

— Фонтан… Тогда было все не так.

— А как? — насторожился Турецкий.

— Ну, как… хорошо, — уклончиво ответила Вера, отводя взгляд. — Ой, смотри, уже 14:35!

— Что? Где?

— В Москве, конечно. — Вера ткнула в один из циферблатов.

— Тьфу, напугала. Мы ж не в Москве. Времени у нас, как бы это покультурнее выразиться… мало совсем. А именно 23 минуты до выхода.

— Да? Ну, так что ж мы тогда… простаиваем?

— Полностью согласен, — быстро произнес Турецкий, плотоядно ощерившись.

После плодотворных поисков, испробовав несколько вариантов, они в конце концов довольно удачно устроились, придвинув пару стульчиков к большому стационарному пульту управления. Некоторая излишняя подвижность базовой конструкции послужила невольным катализатором национальной изобретательности и даже изощренности.

Дополнительное напряжение ситуации придавали часы, издевательски подмигивающие из-под потолка и немо информирующие: в Буэнос-Айресе 8 часов 47 минут. Эти нахальные электронные дряни жутко раздражали Турецкого, но скрыться от них было невозможно: куда бы он ни повернулся, очередной зеленый глаз весело подмигивал ему: на Колыме 22 часа 48 минут.

— Ах, Сашенька, как хорошо!

— Как тогда? — немедленно поинтересовался польщенный Турецкий, не прекращая движения.

— Когда? — рассеянно спросила Качалова.

— После фонтана.

— А… ну, сейчас лучше… даже. Сейчас просто замечательно.

— А тогда?

— Видишь ли, — несколько смущенно начала Вера, — ты был, как бы это сказать, не совсем трезв. В общем, не в форме.

Турецкий даже приостановился.

— Так что, я ничего не смог?

Качалова успокаивающе чмокнула его в грудь.

— Ну не то чтоб ничего. И вообще, главное — не победа, главное — участие.

Турецкий мрачно крякнул.

— А кроме того, Саша, ты сегодня уже более чем реабилитировался.

— Еще нет. Но сейчас ты посмотришь.

Турецкий прибавил огня и напора. Вера застонала, откинувшись на пульт.

Пульт немедленно откликнулся. Раздался ужасный рев внезапно ожившего экрана. Ревела толпа, восторженно приветствуя Верочкиного мужа, который лобызался с тем самым толстым немецким банкиром, который ел Верочку глазами в начале церемонии.

— Фу, — с омерзением прошептала она, оправившись от испуга, — изменник.

— Да, негодяй, — согласился Турецкий. — Просто подлец. А ты, собственно, про которого из них?

— Какой же ты поганец! — возмутилась Вера. — И за что я тебя только люблю?

— А ты меня любишь? — немедленно воспользовался ситуацией Турецкий и увеличил интенсивность движений, дабы простимулировать процесс обдумывания ответа.

Качалова внимательно посмотрела на него и совершенно серьезно сказала:

— Не знаю. Но ты мне нравишься. Очень.

Толпа на экране одобрительно зашумела. Фроловский в упор посмотрел на них и, сладко улыбнувшись, провозгласил:

— Я очень надеюсь, что сегодняшняя встреча станет не единственным примером столь плодотворного сотрудничества.

— Да уж, — усмехнулся Турецкий, — будь уверен.

— Ой, смотри! — воскликнула вдруг Вера, указывая на экран. — Вон, видишь, такой представительный дядечка рядом с выдрой в мехах. Это тот самый генерал ФСБ, который любовник Насти Родичевой. Помнишь Настю?

— Не помню я никакой Насти, — отмахнулся Турецкий. — И, если честно, ни помнить, ни знать не хочу. Не хочу никого, кроме тебя. И вообще, выключи, пожалуйста, этот говорильник, а то твой муж меня нервирует. Ишь выпучился, подглядывает!

Качалова засмеялась и стукнула по красной кнопке. Шум умолк. В тишине был слышен только все ускоряющийся скрип буржуйских стульев.

В конце концов хлипкая конструкция, конечно, развалилась, но это уже не могло ничему помешать.

Подняв глаза, Турецкий уперся взглядом в очередной наглый циферблат. Тот показывал 21:29. В Аделаиде.

— Боже, какой бардак! — простонал Турецкий. — В какой-то поганой Аделаиде люди спать ложатся.

— А у нас? — поинтересовалась Вера.

— А у нас — протокол. Цигель, цигель, ай лю-лю.


33


В начале десятого утра Козина и Розанова обнаружили в гостинице в Инсбруке. На сей раз осечки не было — их засняли камеры слежения в холле. Они явились порознь с интервалом в пятнадцать минут. Один снял номер на двое суток, другой — на трое. Реддвей со своими ребятами тоже находился в Инсбруке, словно почуяв приближение добычи. Группа захвата уже пару часов как отдыхала, а шеф, забыв про возраст и сто с лишним килограмм, до одури совещался с шефом полиции Инсбрука…

Гостиницу обложили в несколько минут. Реддвей всех задавил тушей и авторитетом: его ребята пошли первыми. Ни в номере Козина, ни в номере Розанова никого не оказалось. Перевернули весь отель вверх дном. Нет — опять как в воду канули, это уже начинало напоминать дурацкую фантастическую комедию про полицейских-идиотов. Через полчаса загадка разъяснилась. Не успев поселиться, они вышли в кафе напротив перекусить и куда-то позвонить — очевидно, опасались, что их пребывание со временем могут вычислить и звонок проследить. Увидев полицейских, они ретировались, так и не сделав звонок. Где и как их теперь ловить — опять одному богу известно.


Турецкий вернулся в Гармиш-Партенкирхен, что называется, «усталый, но довольный». Все вокруг ходили хмурые, особенно мрачным и осунувшимся выглядел Реддвей, он уже не ходил, очевидно, не мог, сидел в кресле и вяло реагировал на действия окружающих. Турецкому стало немного стыдно, но он успокоил совесть: мол, каждому свое.

— Что у нас есть про Гельфанда, клиента Бакштейна, здесь, в, как его, Линдерхофе?

— Безобидный старикашка вроде. Проверяли по всем каналам — оперативного интереса не представляет, ты документы читал?

— Читал. А теперь давай посмотрим на карту. Наш безобидный старикашка живет всего в пяти километрах от места, где обосновались Козин и Розанов. Конечно, Бавария — не Восточная Сибирь, но все-таки и не Лихтенштейн какой-нибудь. Стоит проверить, может, их видели вместе? Во всяком случае, ничего лучшего у нас в настоящий момент нет.

Реддвей снарядил в Линдерхоф десяток человек расспрашивать местных жителей.

— По два наших сотрудника на одного бюргера, можешь быть доволен, дорогой мой мистер Турецкий.

— Буду, если что-нибудь откопают.

Отличилась снова Несси. Она разговорила девяностолетнюю старушенцию, ближайшую соседку Гельфанда, пребывающую, по единодушному мнению линдерхофцев, в глубочайшем маразме. Фрау действительно с трудом помнила собственное имя, но Козина и Розанова опознала по фотографиям среди пяти человек. Телевизор, по ее уверениям, она смотрит крайне редко, и вообще бабулька высказалась в том духе, что память у нее и вправду слаба, но галлюцинациями она не страдает.

После этого все сотрудники, до того, возможно, воспринимавшие задание как способ расслабиться, начали рыть носом землю и обнаружили мальчишку, который видел Козина и Розанова ночью возле поместья Гельфанда. Пацан долго запирался — он сбежал ночью из дома, чтобы с приятелями обчистить яблоневый сад школьного учителя, но в конце концов раскололся, взяв с агентов честное слово ничего не сообщать родителям.

— Знаешь что, дорогой мой мистер Реддвей, — сказал Турецкий с издевкой, выслушав доклады сотрудников «Пятого уровня», — при чудовищной наглости наших подозреваемых можно ожидать, что они явятся сюда ночью продолжать свои увлекательные изыскания.

— Да-да! — подхватил Реддвей, снова полный энергии. — Как ты там говорил про свиней…

«…Сегодня, … сентября 1999 года в Белфасте в результате оперативно-розыскных мероприятий обнаружен Марк О'Донал. Установлено наблюдение за О'Доналом и его окружением с целью выявления контактов. Согласно данным прослушивания, О'Донал со своими сообщниками ведет активную подготовку к осуществлению террористического акта, направленного против представителей судебных органов в Северной Ирландии, и намеревается таким образом сорвать процесс против руководителей ИРА. Никаких сведений, подтверждающих намерение О'Донала приобрести радиоактивные материалы, не зафиксировано…»


34


На этот раз миссию охраны задержанного Грязнов не передоверил никому. Посвятив в свой план только начальника охраны СИЗО, он вместе с племянником Денисом закрылся в камере, как раз напротив одиночки, в которую поместили Бондарева. Через приоткрытое окошко для раздачи пищи просматривалась интересующая их дверь и часть коридора. Решили спать по очереди, но реально оба за всю ночь не сомкнули глаз — слишком велико было нервное напряжение.

Убийца не пришел. Грязнов весь день просидел в своем кабинете в сомнамбулическом состоянии. Он мучительно размышлял, почему не сработала ловушка. Неужели они «переоценили» Бондарева и он не представляет никакой опасности для Мефистофеля? Или убийцу просто не успели предупредить, или, наоборот, предупредили о расставленных сетях, или у него просто был выходной, а сегодня он придет на работу, и тогда…

Бондарева привели на допрос, но он все еще держал марку:

— Пока не появится мой адвокат, я не скажу ни слова. Требую встречи с прокурором. У меня обострение гастрита, и мне необходима диетическая пища.

Встречу с адвокатом Грязнов ему устроил на случай, если Мефистофель еще не прознал об аресте, пусть узнает. Но и на следующую ночь ничего не произошло. Бондарев ее спокойно проспал, а Грязнов с Денисом прокуковали у своей щелочки, причем Денис хоть днем отоспался, а Грязнов сидел нахохлившись, как филин, и чуть ли не пальцами придерживал веки, чтобы не опускались.

Только третья ночь вознаградила их за долгое ожидание. Около четырех часов утра Денис растолкал уснувшего таки Грязнова — по коридору кто-то шел. Осторожно, останавливаясь и прислушиваясь, совсем не так, как шел бы контролер-надзиратель, которому нечего опасаться. Чтобы не выдать себя преждевременно, «охотники» закрыли свою смотровую щель и теперь полагались только на слух. Шаги замерли где-то совсем рядом, потом секунд на десять, которые показались Грязнову часом, воцарилась тишина, и наконец убийца, едва звякнув ключами, открыл камеру Бондарева. Ему удивительно везло, или же он был совсем не глуп — дверь, которой, по сути, положено скрипеть и дребезжать, открылась практически бесшумно.

Неужели он умудрился заранее смазать петли?

Грязнов мысленно сосчитал до пяти, давая возможность убийце осмотреться в камере, — он почему-то был уверен, что стрелять тот не станет даже с глушителем. Денис осторожно снял пистолет с предохранителя и пританцовывал от нетерпения. Наконец Грязнов решил, что пора, и они рванулись в камеру Бондарева.

Убийца стоял к ним спиной. В руках его был шприц, содержимым которого вряд ли могли быть глюкоза или физиологический раствор. Почувствовав движение сзади, он, по-прежнему не поворачиваясь, опустил руки, и Денис, решив, что сейчас он достанет пистолет, бросился ему на плечи.

Все это происходило в полном безмолвии. Грязнов замер у двери и смотрел на спину, казавшуюся ему знакомой. Действовать он предоставил Денису — тот молод, да и со всеми новомодными единоборствами знаком лучше.

И Денис действовал. Сам он воспринимал все как в замедленной съемке и как бы со стороны.

Вот он висит на плечах у плотного высокого мужчины и видит, что никакого пистолета ни в руках, ни за поясом у него нет. Есть только шприц. Одноразовый, на десять миллилитров. Внутри мутноватая жидкость, поршень, задвинутый примерно наполовину, выдавил каплю, которая, покачиваясь, свисает с кончика иглы.

Лица убийцы он по-прежнему не видит, но чувствует, что колени убийцы подгибаются и он оседает на пол, медленно увлекая за собой Дениса.

Он соскакивает на пол и левой рукой пытается поддержать падающего, но тот слишком тяжел. Игла шприца больше не торчит в потолок, она наклонилась и неуклонно приближается к животу убийцы, подрагивающему под клетчатой фланелевой рубашкой.

Он бросает пистолет, забыв о предохранителе, и подхватывает человека двумя руками. Но уже поздно. Игла вошла в тело, которое своей тяжестью прижимает шприц к полу, и поршень входит до упора.

Он переворачивает человека лицом вверх и видит выпученные глаза, пузыри слюны на губах. Убийца еще дышит, но пульс на шее уже почти неощутим. По телу убийцы пробегает судорога.

— Кто здесь? — Крик Бондарева выводит Дениса из оцепенения.

Бондарев сел на кровати, протирая глаза и ворочая головой из стороны в сторону. Грязнов отделился от двери и присел на корточки рядом с покойником.

— Кто это? — шепотом спросил Бондарев.

— Твой убийца, — ответил Грязнов. Он смотрел в знакомое лицо и все еще не мог поверить своим глазам. Перед ним, уставившись выпученными глазами в потолок, лежал судебно-медицинский эксперт Ханин. Теперь все вставало на свои места: конечно, именно Ханин присутствовал в туалете (мыл руки с совершенно отрешенным видом), когда Турецкому вдруг взбрело в голову пострелять. Ханин в прошлом оперативник, закончил мединститут годам к тридцати пяти и перешел с оперативной работы в судмедэкспертизу, но стрелять он вряд ли разучился. Он же мог сколько угодно долго затягивать экспертизу по Гвоздю и вообще сфальсифицировать результаты. До всего этого, конечно, можно было додуматься раньше… — Спасибо сказать не хочешь?

— Хочу, — мрачно ответил Бондарев.


Грязнов сделал все возможное, чтобы смерть патологоанатома не стала достоянием общественности. Его тело уложили в холодильник, оформив Бондаревым, а самого Бондарева Денис увез к себе в «Глорию», на конспиративную квартиру. Демидыч простуженным голосом позвонил в лабораторию и сообщил, что он, Ханин, свалился с ангиной и температурой сорок.

Беглый обыск в кабинете покойного эксперта, расположенном при морге 1-й градской больницы, позволил обнаружить лишь мобильный телефон, служивший, очевидно, для связи с остальными «злодеями». Эта гипотеза подтвердилась буквально через пару часов. Некто позвонил и, не представляясь, потребовал доклада. Проинструктированный Грязновым Демидыч тем же простуженным голосом сообщил, что все в порядке и что у него ангина. Там, похоже, удовлетворились и повесили трубку. Разговор не занял и минуты, потому проследить, откуда звонили, снова не удалось. Демидыч, слышавший до того записанные на магнитофон телефонные угрозы Грязнову, подтвердил, что звонил тот же человек.

Грязнов с Денисом осмотрели квартиру покойного патологоанатома. Пистолет ТТ лежал прямо в ящике письменного стола. Над ним еще предстояло поработать баллистикам и дактилоскопистам, но Грязнов и так был уверен, что именно из этого пистолета стреляли в Турецкого и, скорее всего, никаких «левых» пальчиков на нем обнаружено не будет. За корешками книг Денис нашел три пластиковые карточки VISA, дальнейшая проверка показала, что у Ханина в различных коммерческих банках Москвы хранится около четырехсот тысяч долларов.

Записная книжка Ханина вмещала порядка двухсот различных номеров телефонов, которые теперь предстояло очень быстро и не поднимая шума проверить, причем, что искать, Грязнов даже не мог сформулировать.

Больше ничего полезного не нашли — никаких дневников, архивов, письменных отчетов «хозяевам».


35


Поместье Гельфанда с наступлением темноты было взято сотрудниками «Пятого уровня» в плотное кольцо. Шесть оперативных групп по четыре человека скрытно располагались на местности в пределах прямой видимости. Еще две группы в резерве — одна с восточной стороны, другая с западной. Реддвей с Турецким поместились в спецфургоне, замаскированном под рефрижератор и напичканном всевозможной электроникой настолько, что невозможно было развернуться.

Через начальника полиции в городке пустили слух о якобы обнаруженном накануне ночью в лесу обезображенном неопознанном трупе и о маньяке-убийце, появившемся в здешних местах. Реддвей переживал, что новость может распространиться недостаточно быстро и кто-нибудь из линдерхофцев в самый неподходящий момент выйдет подышать ночным горным воздухом. Устанавливать под тем или иным предлогом комендантский час в официальном или полуофициальном порядке было бы ошибкой — можно спугнуть Козина с Розановым. Опасения Реддвея, как сразу предрекал Турецкий, оказались совершенно напрасными. Новость облетела Линдерхоф за полчаса (Турецкий отводил час). Не дожидаясь сумерек, бюргеры попрятались по своим домам, предоставив «Пятому уровню» необходимый оперативный простор.

Турецкий уговорил Реддвея захватить с собой бутылку коньяка и перестать наконец изводить себя. Реддвей, судя по выражению лица, хотел было возразить, но перечить герою дня — автору гениальной догадки о связи фон Гельфанда с Козиным и Розановым не стал.

— Перельем в термос, чтобы не подавать дурной пример народу, — нашел он компромиссный выход. — Пусть ребята выкладываются на все сто, у меня накладки с этими двумя уродами уже в печенках сидят.

Взять коньяк Реддвей взял, но до двенадцати ночи крепился, пить отказывался наотрез. Турецкий пожалел, что рядом нет Грязнова. Тот бы не ломался. Уж полночь близится, а Германа все нет, черт возьми.

— Часы двенадцать бьют, — не выдержав, пропел Турецкий.

— Что это? — удивился Реддвей.

— Золушка, наверное.

— Ладно уже, давай по тридцать грамм.

— За что? — оживился Турецкий.

— За добрую фею. Пусть принесет нам на крылышках двух засранцев с атомной бомбой…

Фея ли услышала их призыв или Розанов и Козин сами догадались, но вскоре они объявились, шли практически не скрываясь: ночь темная, хоть глаз выколи. Их засекли пять групп одновременно. Турецкий с Реддвеем тоже прильнули к ночным биноклям.

— Шествуют как на параде, — сказал Турецкий.

— Совсем стыд потеряли, — ответил Реддвей по-русски. И скомандовал в микрофон: — Начали!

Толстого Козина, шедшего сзади, скрутили столь быстро, что он не успел даже как следует удивиться. Розанов оказался чуть проворнее: он сумел выхватить гранату, но налетевший Мазовецки, горевший желанием реабилитироваться за свое вчерашнее, вернее, уже позавчерашнее упущение, нанес ему нокаутирующий прямой в челюсть. Граната улетела бог весть куда, да и самого Розанова снесло на пару с лишним метров.

— Я же предупреждал, Мазовецки, брать живьем! — пророкотал подоспевший Реддвей. — Не стойте, ищите гранату.

Турецкий отстранил всех, даже Реддвея потеснил на несколько сантиметров и влил Розанову в рот добрый глоток коньяка. Тот закашлялся и открыл глаза. Турецкий достал служебное удостоверение, подсветил фонариком, чтобы лежащему было видно, и произнес с расстановкой:

— Генеральная прокуратура России. Старший следователь по особо важным делам Александр Борисович Турецкий. Где «это»?!

Розанов выпучил глаза и, с трудом соображая, еле ворочая разбитым языком, удивленно переспросил:

— Как — России?

Турецкий шагнул к Козину и гаркнул в самое лицо:

— Где?! — Тот отшатнулся, насколько позволили державшие его мертвой хваткой двое сотрудников «Пятого уровня».

Вместо ответа обыскивающий Козина протянул Турецкому ключ от камеры хранения. Аналогичный извлекли у Розанова.

— На автовокзале в Хольскирхене, — пробурчал Козин тихо.

— Хольскирхене? — уточнил Турецкий.

— На ключе написано, — сказал Реддвей, взяв из рук Турецкого свежеиспеченный вещдок. — Это километров семьдесят на северо-восток, городишко на два жителя, еще меньше нашего Гармиша. Где и когда вы планировали встретиться с О'Доналом? — спросил он по-русски с нажимом у Козина, развивая успех Турецкого.

— С каким… О'Доналом? — Козин изобразил полнейшее недоумение.

— С Марком О'Доналом, ирландским террористом, которому вы собирались перепродать товар убитого вами Бакштейна! — насел на Козина с другой стороны Турецкий. — Быстро, где и когда?!

— Понятия не имею, о чем это вы, — ответил задержанный на сей раз внятно и абсолютно спокойно.

— Я в Хольскирхен, а ты — домой, в Гармиш, коли их, договорились? — сказал Реддвей Турецкому, увидев, что нахрапом ничего не добиться.

— Заметано.

— Что значит «заметано»?

— Узнаю прежнего Реддвея, — улыбнулся Турецкий и хлопнул его по плечу. — «Заметано» — значит заметано, договорились, короче.

Он скомандовал вести арестованных в машину, но, пройдя пару шагов, передумал, обернулся и предложил Реддвею:

— Знаешь что, летим вдвоем, мало ли что там, в этом Хольскирхене. А их возьмем с собой, расколем на месте.

На вертолете они добрались за полчаса, сели прямо на пустую автобусную платформу, до смерти испугав ночного сторожа. Два человека в радиационно-защитных костюмах открыли камеры хранения. В каждой — одинаковые дорожные сумки. Вскрыли с величайшей предосторожностью. Турецкий с Реддвеем не удержались и подошли вплотную безо всякой радиационной защиты. В сумках лежали деньги.

— Что это? — удивился Реддвей, разглядывая купюру.

— Ты что, по-английски читать не умеешь? Одна тысяча долларов.

— В жизни столько не видел. Всего, наверное, миллионов пятьдесят.

Реддвей вдруг побелел, его пронзила чудовищная догадка. Он обернулся к понуро стоящим в пол-оборота к нему, а друг к другу спиной арестованным и с плохо скрываемым бешенством спросил:

— Где атомная бомба, ублюдки? Кому вы ее продали?!

— Какая бомба?! — возмутились они хором.

— Вот дерьмо! — сказал Реддвей тихо, чтобы его слышал только Турецкий. — Я с самого начала подозревал здесь дерьмо. Ну скажи мне, откуда у этих уродов, — он ткнул пальцем в сторону Козина и Розанова, — атомная бомба? Все атомные бомбы хранятся на складах ядерных боеприпасов, и за пятьдесят четыре года их существования никому не удалось спереть ни одной. Нас всех поголовно купили как детей, чтобы скрыть возню вокруг самолета с бабками. И после этого ты все еще не веришь в существование своего кремлевского Мефистофеля?!


Допрос Розанова вел Реддвей. Турецкий сидел рядом, предпочитал до поры до времени не вмешиваться. Большой чин из НАТО выглядел все-таки внушительнее и страшнее, чем представитель родной российской Генпрокуратуры, пусть даже и следователь по особо важным делам. Тем более что Розанов, скорее всего, пока рассчитывал, что ему вменят в вину гибель самолета и еще перестрелку в пивной. Оба эти преступления были совершены на территории Германии, и вполне возможно, его станут судить здесь же, а если сыграть правильно, то могут и вообще не судить. Попробуют перевербовать, например. «Холодная война», она только на бумаге закончилась.

О самолете Розанов рассказывал подробно и охотно, демонстрируя полную готовность помогать следствию.

— На специальных курсах я прослушал лекции о способах обезвреживания авиатеррористов, там же мы довольно подробно изучали устройство самолета. Бомбу собрал Козин сам, из подручных материалов: из двух гранат, кажется. Он же заблокировал электронную систему, управляющую открытием заднего грузового люка…

— Почему вы убили Бакштейна? — сурово поинтересовался Реддвей, всем своим огромным телом нависая над Розановым.

— Это не я. Это Козин, — тут же нашелся Розанов. — Его нужно было просто оглушить, а он выстрелил. Но Бакштейн ведь был международным аферистом, так что мы как бы совершили акт правосудия.

Розанов прекрасно осознавал, что смертной казни в Германии нет, а пожизненного заключения ему все равно не избежать, ведь на его счету как минимум шесть доказуемых убийств, а то и больше, если хотя бы кто-то из расстрелянных ими любителей пива не выжил. Но именно эти убийства давали ему прекрасную характеристику как специалисту, и сейчас он просто набивал себе цену, пытаясь показать Реддвею, какой он профи.

Реддвей не выразил арестованному своей благодарности. Он задал вопрос, который Турецкий просил приберечь на закуску:

— Кто дал указание убить Невзорова?

Розанов смутился: такого поворота он, похоже, не ожидал.

— Никто.

— То есть вы не сошлись характерами и решили от него избавиться? — усмехнулся Реддвей.

Розанов немного подумал и, очевидно, решился: колоться так колоться.

— Он мешал нам добраться до денег.

— Как же?

— Про Мефистофеля вы когда-нибудь слышали?

— Вопросы задаю здесь я, — выдал Реддвей фразу, которая, по его мнению, должна производить на русских особое впечатление, напоминая им о временах Сталина и НКВД.

— Мы убрали Мефистофеля и таким образом открыли себе дорогу к большим деньгам.

— Вы что же, полагаете, что Невзоров был Мефистофелем? — не выдержал Турецкий. Заподозрить в Невзорове столь крупную фигуру ему самому никогда и в голову не приходило.

— Почему бы и нет? — пожал плечами Розанов.

— Но что заставило вас так думать?

— Опять же деньги. Мы примерно месяц назад перевозили около полумиллиарда долларов. За это каждый из участников и организаторов получил определенную сумму. Мы проверили всех, кого знали. Невзоров получил гонорар на порядок больший, чем простые исполнители. Нам, в частности, досталось по 25 тысяч, а Невзорову на счет здесь, в Германии, перевели 23 миллиона.

— На три порядка, — поправил Турецкий.

— Что? — не понял Розанов. — Ну да, на три.

— Как вы вообще попали в этот бизнес?

— Внедрен с целью прояснения структуры и руководителей «Кремлевской команды».

— Это понятно, но мне интересен сам механизм. — Турецкий окончательно перехватил инициативу у Реддвея, и тот, поудобнее устроившись в кресле, закурил, подумывая о кружечке холодного пива.

— Ну, это нормально, когда к кому-то в ФСБ подъезжают непонятные дяди и предлагают регулярную прибавку к зарплате за минимальные услуги. Кое-кто соглашается и потом трясется всю жизнь, ждет, что его вычислят и посадят, — оживленно жестикулируя, объяснял Розанов. — Мне лично была дана начальством установка согласиться на такое предложение, если оно, конечно, последует, и потом докладывать обо всех поручениях и согласовывать заранее всю информацию, которую у меня потребуют, чтобы дезинформировать хозяев. Контакт состоялся довольно быстро, наверное, я был далеко не первый, к кому обратились. Я, конечно, поломался для виду, поиграл в совестливого, поторговался, но потом согласился.

— И что, так сразу именно на вас вышли люди именно из «Кремлевской команды»? — недоверчиво переспросил Турецкий.

— Почему нет? Разработка, очевидно, велась давно, и, кроме того, меня строго инструктировали, что прямо в нашей конторе сидят их люди и их тоже нужно выявить. Еще организовали очень тихий, но все же заметный скандал с моим участием: будто бы я имел нежелательные контакты и мой уровень жизни несколько превышает тот, что можно позволить на мою зарплату. Скандал замяли, но слушок пошел.

— Понятно, — остановил Турецкий словесный поток Розанова. Тот чувствовал себя удивительно непринужденно, как в хорошей тесной компании. — Давайте вернемся к вашей деятельности в «Кремлевской команде».

Розанов легко переключился:

— Вначале работал по мелочам: полазить в компьютере, предупредить, если готовится наезд на кого-то. Ничего криминального я пока не совершал, так как все было с ведома начальства, но работодатели решили, что я уже увяз по уши, и мне предложили поискать напарника среди своих для более серьезных дел. Я выбрал Козина, его кандидатуру тоже согласовали с начальством. В основном мы ездили по СНГ, что-то перевозили с места на место, и было совсем неясно, зачем хозяевам понадобились именно фээсбэшники на роль простых курьеров. Как честные, мы писали отчеты, сообщали подробности. Но однажды пришлось и пострелять. После этого нас как бы повысили и поставили на сопровождение денег. То есть мы вначале не знали, что перевозим. Потом вдруг полюбопытствовали: такой кучи баксов я не видел даже в кино. А она, по сути, у нас в руках, и если только поработать головой как следует, можно всю оставшуюся жизнь прожить на Гаити в собственном замке с собственным гаремом. Начальству мы продолжали писать отчеты, что сопровождаем неизвестные опломбированные грузы, но никаких даже намеков на авиаперевозки, давали липовые ориентировки на тех, кто нам их передавал, кто принимал, и в конторе, очевидно, продолжали считать, что нам еще не доверяют, что мы еще не поднялись на нужный для нормальной работы уровень. А дальше, чтобы все вышло гладко, нужно было обмануть Мефистофеля, который руководил и организовывал перевозки. Он тоже должен был быть кем-то из наших. В смысле из ФСБ. Собственно, его-то мы и должны были вычислять по заданию начальства. Ну вот и… вычислили…

— И здесь вы тоже помогли правосудию?

— Конечно. Если бы мы его сдали, ничего бы из этого не вышло. Он был явно не дурак и концы прятал хорошо.

— А стрелял в него тоже Козин? — поинтересовался Турецкий, гадая, что выберет Розанов: амплуа крутого киллера или невольного соучастника. Розанов, уже сваливший убийство Бакштейна на напарника, остался верен себе:

— Да. Козин.

— Вот вы все говорите: начальство, начальство. Кто именно давал вам задания и перед кем вы отчитывались?

— Генерал Иванов, замдиректора ФСБ.

— А на новом поприще кто вас инструктировал, кто говорил где, когда и что вы должны принять и куда перевезти?

— Мне выдали мобильный телефон и предупредили, что этот номер не следует знать никому. По нему мне звонил некто, всегда один и тот же, он никогда не представлялся и никогда не разговаривал просто так, за жизнь.

— А почему вы вообще решили, что работаете на «Кремлевскую команду»? Вы что, видели где-нибудь соответствующие вывески, визитки, документы с соответствующим грифом? Откуда вы узнали о существовании Мефистофеля и его роли?

— Издеваетесь? Мне популярно все объяснил тот же Иванов.

Когда Розанова увели, Турецкий с Реддвеем закурили.

— Ты веришь этому Розанову? — спросил Реддвей.

— Конкретным фактам — да, — после недолгого раздумья ответил Турецкий. — На их умозаключения и выводы я, разумеется, полагаться не собираюсь, но в целом им невыгодно нам лгать, они могут рассчитывать на какие-то льготы только в случае полной откровенности.

— И ты узнал, что хотел?

Турецкий неопределенно хмыкнул. Версия о Мефистофеле — Невзорове его не вдохновила. Фроловский вполне достоверно объяснил, на какие цели предназначались те двадцать три миллиона, и пока у Турецкого не было причин сомневаться в его словах. У него вообще складывалось впечатление, что Мефистофель — миф, что реально он не существует.

Это как НЛО: кто-то в них верит, кто-то не верит, кто-то с ними борется, кто-то пропагандирует и ждет, кто-то их даже видел и даже общался, только вот ему, Турецкому А. Б., при всем желании до них не добраться.

По сути, убийство Невзорова раскрыто, причины катастрофы самолета выяснены, можно паковать чемоданы и возвращаться в Москву. Официально дела по ликвидации «Кремлевской команды» ему никто не поручал. И если бы не Храпунов, так идеально вписавшийся во все обстоятельства, а потом оказавшийся невиновным, Турецкий, пожалуй, так бы и поступил.

Но теперь он был воробей стреляный и ограничиваться раскрытием дела на уровне исполнителей не собирался.

— Ведь можно же предположить, — продолжил Турецкий свою мысль вслух, — что Мефистофель, если он вдруг все же существует, аккуратно и ненавязчиво навел Розанова и Козина на идею убийства Невзорова.

— Потому что Невзоров узнал, кто он, и шел его сдавать, — согласился Реддвей, который в отличие от Турецкого верил, что Мефистофель есть. Вернее, есть человек, который нагло хозяйничает на его территории, создавая дополнительную головную боль и заставляя Реддвея шевелить не только мозгами, но и ногами, чего он в последнее время делать не любил. Называть его можно как угодно — хоть Мефистофелем, хоть Фаустом, хоть Вольфгангом Иоганном Гете. Так или иначе, нужно его поймать. — Тут, кстати, ваш Расторгуев, генерал и большая шишка в деле борьбы с вашей мафией, прямо у нее на родине желает оказать нам посильную помощь. Звонил мне недавно.

— И что ты ему сказал? — насторожился Турецкий.

— А ничего, решил с тобой посоветоваться.

— Молоток!

— Что есть молоток?

— Hummer.

— Что Hummer?

— Слэдж Хаммер, герой вашего эпоса.

— Ну?

— Молоток в смысле молодец.

— А! Идиома! — обрадовался Реддвей.

— Вот именно. Что ему уже известно?

— Пока — ничего. Он пока даже об аресте этих двоих не знает.

Турецкий задумался, покусывая кончик карандаша.

— На самом деле тут еще нужно прикинуть, что нам выгоднее. То есть всей правды мы ему точно не скажем. Но можно сказать ему квазиправду, а можно псевдоправду…

— Александр, говори проще, я не настолько силен в русском.

— Я и говорю: мы или держим его на дистанции и просто не подпускаем к делу, чтобы ничего не напортил. От них, свиней, как говорит Грязнов, всего можно ждать. Или, наоборот, выливаем на него ведра два дезинформации в надежде, что хотя бы часть ее просочится к Мефистофелю и он, испугавшись, проявит себя.


Козин, когда Реддвей рассказал ему, что Розанов повесил на него всех собак и обвинил во всех убийствах, побагровел, и оспинки на его круглом лице приобрели синюшный оттенок. Отношение напарника ему явно пришлось не по душе. Но Реддвей на это и рассчитывал, ожидая услышать новую версию событий.

Козин признал, что в Невзорова действительно стрелял он, но только под давлением обстоятельств. Невзоров их видел и, скорее всего, узнал. Но инициатором и организатором всего мероприятия был несомненно Розанов.

— Если бы он для своей бабы не пожелал купить всю вселенную одновременно и за наличный расчет, вообще ничего бы не случилось, — запальчиво говорил Козин, волнуясь и от этого слегка заикаясь.

— Кто она? — справился Реддвей, который очень не любил, когда при нем неуважительно, а тем более пренебрежительно отзывались о женщинах.

— Ася какая-то, — скривился Козин. — Он перед ней половичком стелился, ноги позволял об себя вытирать. И на Невзорова она нас навела.

— Как? — оживился Турецкий. Ему в голову вдруг пришла совершенно гениальная мысль: а вдруг Мефистофель — женщина. Он стал перебирать в уме всех женщин, попадавшихся ему в ходе расследования, и не мог определить на роль злого гения никого, кроме Качаловой. Зато Качалова подходила идеально: и первую папку муровский оперативник забрал в Доме моды, и Фроловского своего любимого она могла подставлять вполне квалифицированно, и с Родичевым знакома: якобы дочь его одевает, и все время вокруг него, Турецкого, терлась — выведывала секреты наверняка, мало ли что он по пьянке мог сболтнуть. — Что, извините?.. — Он так увлекся неожиданной идеей, что прослушал реплику Козина.

— Она влезла в компьютер Дойчебанка, — повторил Козин, — и просмотрела счет Невзорова. А Макс, в смысле Розанов, и уши развесил. Сразу у него руки зачесались поиметь миллионов двадцать.

— Что, так прямо и влезла с домашнего компьютера? — уточнил Турецкий.

— Не знаю, не присутствовал. Розанов утверждает, что он ее неделю уламывал. А когда пообещал золотые горы, у нее тоже глазки загорелись.

— А кто она вообще, эта Ася?

— Баба как баба. Красивая, конечно. Шейпингом занимается. Работает то ли в банке, то ли в какой-то коммерческой фирме программистом.

— А фамилия, полное имя?

— Нас друг другу не представляли.

Асю нужно было вычислять, но, кроме того, Турецкого волновали и другие вопросы и в первую очередь: что удерживало эту «русскую пару» в непосредственной близости от места преступления.

Козин в их тандеме явно был не лидером, а ведомым, и если Розанов будет за каждое слово, за каждый выданный факт торговать себе привилегии, то Козин, похоже, уже ни на что не надеется. Гвоздь тогда описал Козина очень точно: толстый, рыхлый, безвольный, потенциальный петух.

— Хорошо, а расскажите: как вы вычислили Бакштейна?

— ФСБ разрабатывало его в связи с тем, что он за большие деньги оформляет какое-нибудь европейское гражданство высокопоставленным чиновникам в России и СНГ. Но по ходу разработки возникло подозрение, что он, кроме того, работает еще и курьером — переправляет большие суммы наличности из России в Германию. Но у него была дипломатическая неприкосновенность, и поймать его с поличным было невозможно. Самый простой способ — обвинить его персоной нон грата и запретить ему въезд в Россию — был отвергнут, поскольку так бы был только перекрыт канал, но появился бы другой и его пришлось бы разрабатывать с нуля, а нужно было скорее прояснять его связи и ловить наших чиновников и бизнесменов, нечистых на руку.

Козин успокоился, лицо его больше не было багровым, он говорил тихо, монотонно, но достаточно внятно и при этом смотрел себе под ноги, совершенно не интересуясь, какое впечатление производит его рассказ. Реддвей с Турецким переглядывались, молча спрашивая друг друга: он это придумал от начала до конца или все действительно было так убийственно примитивно?

— А что, информация о разработке Бакштейна была общедоступной? — справился Реддвей.

— Нет, конечно, — не меняя интонации, продолжил Козин, — но, если задаться целью, источник можно найти всегда. Более того, мы ведь не дураки были и бескорыстно ишачить не собирались: вариант с багажом Бакштейна рассматривался вполне серьезно. Мы водили его ненавязчиво, но внимательно и однажды выявили контакт с Гвоздем. Тем самым, который передавал нам наш груз. А Гвоздь — это определенно деньги, значит, Бакштейн деньги все-таки возит. Дальше — больше: Бакштейн никогда не летал с ящиками и контейнерами, почти всегда один-два чемодана. Возник вопрос: почему часть денег отделяется от общей кучи? Либо он возит не деньги, а, скажем, бриллианты, либо очень крупные купюры — тысячные или даже пятитысячные, которые не идут сразу на оплату сделок, как наши сотни, а отмываются где-то отдельно.

— И вы решили его ограбить… — подсказал Реддвей.

— Да ничего мы не решили! — вдруг взорвался Козин. — Если бы не Макс: давай-давай, скорей-скорей! Хотели взять из наших ящиков по три-четыре миллиона и исчезнуть. И исчезли бы. Начали планировать операцию, выяснять, кто полетит с нами, куда и будет ли у нас возможность проделать все аккуратно. Поковырялись в компьютере «Глобуса», и вдруг выяснилось, что с нами полетит Бакштейн. Ничего подобного раньше не случалось, нас никогда не сводили вместе. А тут Макс загорелся: такой возможности больше не будет, давай-давай! Ну и додавались.

— А что вы собирались делать потом? — спросил Турецкий. — С тысячными купюрами вас бы рано или поздно все равно выловили.

— В Мексике? В Парагвае или Колумбии? — Козин наконец поднял глаза и посмотрел на Турецкого как на дефективного ребенка. — Да нас бы там никто и искать не стал, а сдать бумажки с минимальной потерей, скажем, по 60–70 центов за доллар, никаких проблем.

— Так почему же не уехали? — удивился Реддвей.

— Жадность, — пожал плечами Козин и снова ударился в созерцание своих ботинок.

— Надеялись сбыть прямо здесь и дороже?

— Нет, надеялись урвать еще. Вы ведь наверняка уже перекрыли основные аэропорты и заокеанские линии? Но кто бы вам позволил держать блокаду годами, а мы тем временем прямо у вас под носом извлекаем еще лимонов двести пятьдесят, причем в сотенных бумажках, и отсиживаемся в тихом месте. А тысячи нигде бы и не засветились.

— Откуда извлекаете, из подвалов Гельфанда?

— Значит, вы нас уже опередили, — обреченно констатировал Козин.

— Разумеется, — не моргнув глазом, соврал Турецкий. — Но как вы на него вышли?

— Через Бакштейна. Те шесть — восемь миллионов, которые мы собирались незаметно унести, нужны были в первую очередь на организацию, возможно, более крупного и наглого мероприятия. Вначале мы собирались выяснить, куда попадают деньги, которые мы возим, и как долго они лежат мертвым грузом. Но фактически прямо в аэропорту контейнеры загружались в грузовик, и нам говорили «до свидания». Садиться на хвост внаглую было опасно. Но однажды у нас появилась ниточка. Если до того мы даже не были уверены, что деньги остаются в Германии, и тем более не подозревали где, то вскоре мы вычислили не только город, но и конкретное место. Шофер грузовика постоянно что-то жрал, и это что-то оказалось бутербродами из ресторанчика «Der Geburstag» (что переводилось ни больше ни меньше как «День рождения»), а на пакетике, который мы извлекли из мусорника, был адрес в Линдерхофе. В перерыве между рейсами мы смотались сюда, чтобы вычислить грузовик. Макс ждал в аэропорту самолет с Бакштейном, а я дежурил возле той кафешки в Линдерхофе. И так получилось, что мы встретились. Бакштейн был, правда, не на грузовике, но с его багажом это и не требовалось. Зато он как раз завозил очередную партию денег этому Гельфанду…

Тут у Реддвея просто руки зачесались поскорее проверить дом Гельфанда на предмет наличия в нем несметных богатств русской мафии, и он с несвойственной ему резвостью вылетел из кабинета отдавать распоряжения. А Турецкий, пользуясь случаем, решил расставить все точки над «и» в убийстве Невзорова.

Собственно, у него уже была полная и вполне связная картина, из которой выпирал только один факт — Храпунов, а точнее, его удостоверение, которым пользовался Козин. Но Козин ответил на этот вопрос легко, не задумываясь:

— Удостоверение дал мне человек Гвоздя — «авторитета» Юго-Западной группировки. Он на этого капитана что-то имел и хотел его замазать, просил махать этой корочкой, не стесняясь, в самых хреновых ситуациях, да еще так, чтобы ее обязательно запомнили.

Розанов фамилию Аси наотрез назвать отказался. До того был покладистый и разговорчивый, даже слишком, а тут уперся и ни в какую. Она ни при чем и все. Не хочу, чтобы ее по судам таскали.

Турецкий, бессильный что-либо предпринять самостоятельно, отправил Грязнову факс:

«Нужно провести обыск на квартире Розанова!!!

Слава, подними все телефонные и записные книжки, если такие найдутся, проверь компьютер и память на телефоне. Ищи телефон Аси (возможно, Александры, Анфисы, Алисы, Анастасии, Олеси — короче, найдешь имя, примеряй на Асю). Среди этих ась нужно искать ту, которая работает то ли в банке, то ли в коммерческой структуре, предположительно программистом, оператором, диспетчером сети или кем-то еще, но тесно связана с компьютером.

Приставляй к ней «наружку» и сразу посылай мне установленные данные на эту особу.

P.S. В квартире наверняка есть ее пальчики, проверь на всякий случай».


36


За домом Гельфанда установили круглосуточное наблюдение.

То есть его и до того наблюдали, но теперь Реддвей развил невероятно бурную деятельность: телефоны, установленные в доме, прослушивались, каждый входящий и выходящий проверялся и перепроверялся, Реддвей поднял все финансовые документы объекта за последние пять лет. Ненавязчиво и осторожно опросили соседей, достали план дома и проверили на предмет возможных бункеров и тайников.

Результаты проверки Реддвея не удовлетворили.

Объект — Михаель фон Гельфанд, восьмидесяти трех лет от роду — выглядел вполне безобидным старичком. Его образ жизни можно было очень точно охарактеризовать как затворнический, то есть дом он покидал не чаще одного-двух раз в год, шумные, да и нешумные компании у себя не принимал. К нему вообще постоянно наведывался только врач, который охарактеризовал его весьма положительно: добряк, филантроп, энтузиаст, увлеченный любимым делом. Гельфанд коллекционировал старинные библии, рукописные, четырнадцатого века и более ранние. Экземпляров в его коллекции было немного, но все — достаточно ценные. Однако финансовые документы по всем приобретениям в полном порядке. Старичок был последним отпрыском увядающего, но славного рода фон Гельфандов, он унаследовал замок своего отца и вполне приличное состояние, которое не потерял во время войны и размеры которого вполне позволяли ему такие маленькие слабости, как приобретение пергаментных свитков стоимостью порядка двухсот — трехсот тысяч долларов.

Родственников у Гельфанда не было, в доме постоянно жили секретарь, повар, садовник, шофер и три весьма злобного вида добермана, за которыми присматривал сторож. Каждого из них (кроме доберманов, конечно) проверили и снова не нашли ничего примечательного.

Бакштейн в доме появлялся, но крайне редко и, по неподтвержденным сведениям, только по приглашению хозяина. Он был адвокатом Гельфанда, и его подпись действительно красуется под доверенностями на приобретение очередных экспонатов.

Личная и сугубо конфиденциальная беседа Реддвея с начальником полиции Линдерхофа не дала ничего нового: старик, почетный член муниципалитета (почетный потому, что ни на одном из заседаний не появлялся), к юбилею города пожертвовал десять тысяч марок на проведение праздника, на который сам не пришел. Начальник бывал у него лично: в доме все как в довоенные времена, телевизор старик не смотрит, компьютеров, микроволновок, кондиционеров и других уже вполне обыденных вещей не признает, но свои убеждения не пропагандирует и вообще мягок, покладист, чертовски умен и, главное, не жаден. Показывал свою коллекцию, в кабинете есть большой сейф, но, кроме старинных книг, в нем ничего нет. Все деньги Гельфанда хранятся в местном банке.

В банке выяснилось, что в последнее время никаких крупных поступлений или, наоборот, изъятий наличными со счета Гельфанда не было.

Реддвей высказал смелое предположение: возможно, старикан и не в курсе. Бакштейн вполне мог оставлять в доме, и надолго, наличность, а Гельфанд, погруженный в свои занятия и наверняка уже давно пребывающий в маразме, даже об этом не догадывался.

Не было выявлено никакой спецаппаратуры, камер слежения, профессиональных охранников. Оставлять деньги в таком месте практически равносильно их хранению в турецкой рыбной лавке на дешевом базаре. И хотя даже сам Реддвей понимал, что его версия выглядит надуманной и неправдоподобной, что на нее, по сути, работает только факт наличия в доме тренированных собак, сбрасывать Гельфанда со счетов окончательно было непозволительно.

Не снимая наблюдения с дома, Реддвей решил ускорить поиски грузовика.

Как и предполагали Розанов с Козиным, номерные знаки, которые они видели на грузовике, не были зарегистрированы не только в Баварии, но вообще нигде в Германии. Темно-синих фургонов «мерседес», подходящих под описание, нашлось более двадцати, и проверять их можно было бы долго. Но Реддвей, очевидно, вполне способный поставить себя на место обжоры-шофера, организовал наблюдение за кабачком «Der Geburstag», и похожий фургон там действительно засветился.

Правда, номер на этот раз был настоящим, и удалось установить, что машина принадлежит небольшому музею, расположенному на территории давно не действующего монастыря в живописных окрестностях Гармиша. Первая же предварительная проверка показала, что они на верном пути. Музей не представлял из себя ничего выдающегося: частично восстановленный со времен средневековья собор с высоким шпилем и причудливыми изваяниями, несколько хозяйственных построек того времени, общежитие монахов и уже в новом, вполне современном здании — скудная экспозиция, повествующая о быте и нравах наших не в меру религиозных предков. Там же сувенирный магазинчик, где всем желающим предлагали чуть ли не мощи святого Лютера, а также обгорелые обломки крестов, на которых сжигали еретиков инквизиторы, и прочую подобную дрянь.

Заброшенная часть монастыря была тщательно огорожена высоким забором (с проволокой под током поверху), а при более пристальном осмотре выявились и камеры слежения и немногочисленная, но хорошо вооруженная охрана, которая не стремилась попадаться на глаза туристам. На ограждении повсюду красовались надписи: «Вход воспрещен. Идут реставрационные работы». Внутри даже стояли два бульдозера, но реально никаких работ никто не вел.

Эта организация, расположенная достаточно уединенно, практически в лесу, уже гораздо больше походила на импровизированный Форт-Нокс, но опять же достоверно узнать, есть ли там деньги, простым внешним наблюдением было затруднительно.

Обнаружилась также слабая связь с этим местом и фон Гельфанда. Он, оказывается, был знаком с директором музея, по крайней мере, получал от последнего рождественские поздравления и еще около пяти лет назад в помещении музея проводилась выставка, на которой присутствовали и библии Гельфанда. Но более поздних контактов не было, а пять лет назад «Кремлевской команды» еще наверняка не существовало, и старик вряд ли мог уже тогда прощупывать почву и налаживать контакты.

Турецкий лично в составе группы туристов побывал в монастыре, полюбовался выставкой старинных гравюр, побродил по заброшенному кладбищу, даже купил обломок инквизиции, который при тщательном анализе оказался обыкновенной сосновой щепкой, срубленной недели две назад и слегка подкопченной паяльной лампой. И вынужден был согласиться с мнением Реддвея: необходимо проникнуть внутрь и все осмотреть.

Конечно, идеальным вариантом было бы дождаться, пока придет очередная партия денег (если она, конечно, придет) или пока появится человек из «Кремлевской команды» для заключения какой-нибудь сделки и ему понадобятся деньги из уже имеющихся. Но катастрофа, потеря миллиарда, засветка «Глобуса» и гибель Гвоздя наверняка заставили кремлевских бизнесменов временно свернуть свою деятельность, и ждать «гостей» пришлось бы до белых мух. А вдруг на этой охраняемой территории просто заводик по производству мощей и прочих реликвий, а грузовик возил деньги в совершенно другое место?!

— Что будешь докладывать по инстанции? — поинтересовался Турецкий у Реддвея, чувствуя, что в данной ситуации многое зависит от руководителя «Пятого уровня». От того, решится он пренебречь инструкциями или нет.

— У нас здесь не частная контора — международная правоохранительная организация, — ответил Реддвей недовольно. — Мы и так уже себе много позволили с Розановым и Козиным.

— Не надо разводить агитацию. Сам же прекрасно понимаешь: информацию про монастырь, тем более если мы что-нибудь там найдем, раскрывать нельзя.

— Как раз, если найдем — нельзя скрывать.

— Можно! На некоторое время. Давай прямо сейчас составим отчет, что, основываясь на показаниях арестованных и имеющихся фактах, а именно — связи с покойным Бакштейном, мы подозреваем фон Гельфанда в причастности к хранению наличных денег, незаконно вывезенных из России. Мы подозреваем также, что значительная сумма, несколько сот миллионов долларов, до сих пор находится на территории у Гельфанда, скорее всего, на территории поместья. И мы хотим организовать широкомасштабное наблюдение за Гельфандом и надеемся вскрыть его нелегальные контакты. Кроме того…

— Хватит! — перебил Реддвей. — Допустим, я составлю такую бумагу. Я не сказал, составлю, но допустим. Что будет, когда мы обнаружим в монастыре что-нибудь интересное? А ведь почти наверняка обнаружим.

— Накропаешь следующую: обнаружили веские улики, подтверждающие наличие денег в поместье…

— По твоей милости меня выгонят пинком под зад!

— Это как раз и называется — подвести под монастырь.

— Шеф, я внутри, — сообщила Ванесса по рации, и на мониторе появилась слегка размытая картинка.

Турецкий с Реддвеем сидели в фургоне, замаскированном на опушке леса. По периметру монастыря расположилась готовая к бою группа поддержки, но операция с применением оружия пока не входила в планы Реддвея. Ванесса проникла внутрь одна, и, если она сумеет выбраться обратно, об их происках никто и не узнает.

Через систему канализации Несси попала в главное — современное здание и теперь осматривалась. На мониторе появились искаженные прибором ночного видения стены, украшенные гравюрами, на которые Турецкий еще днем мог всласть налюбоваться вживую (если бы там было, конечно, на что любоваться — обыкновенные позеленевшие медные листы с надписями, которые различить невозможно, или с рисунками, о содержании которых можно только догадываться). Дальше дверь в коридор с вывеской «Служебные помещения», открывается — не заперто, возможно, им нечего скрывать, никакой охраны, даже вахтера ночного нет.

Слева и справа двери: кабинеты, вполне обжитые, ничего примечательного, скромно, даже бедновато. Запасник: старая рухлядь, треснувший крест, две мраморные надгробные плиты, канделябры, несколько пропылившихся картин в массивных рамах, стеллаж с книгами — никаких признаков тайника. Дальше, наверное, реставрационная мастерская: пара микроскопов, стеллаж с красками, несколько холстов, огромная каменюка, в полкомнаты, на тележке. На камне что-то выбито, камень плотный, не бутафория, тележка движется, под ней никакого люка.

Коридор закончился лестницей: наверх — в приемную директора, вниз — в подвал.

Приемная: тоже не заперто, стол, компьютер, факс, телефон, шкаф — ничего примечательного. Кабинет директора музея: двойная дверь, замок примитивный, обстановка тоже не шикарная, наконец-то сейф, обычная цифровая панель.

Ванессе понадобилось сорок семь секунд на вычисление комбинации. В сейфе не вопиющая пустота, конечно, но нет даже намека на деньги: бумаги, бумаги, бумаги — счета за электроэнергию, бензин, строительные работы, старые публикации с упоминанием музея, монография самого директора об архитектуре Нижней Баварии конца XIII века (интересно, зачем он ее держит в сейфе?), журналы — о, «Пентхаус», — чековая книжка, бутылка рейнского вина.

— Не наш человек, — прокомментировал Реддвей. — Как немцы пьют эту гадость, до сих пор не понимаю. Его от уксуса только по этикетке можно отличить.

— Согласен. — Турецкий в унисон с товарищем подумал, что зря они не захватили с собой чего-нибудь для поднятия тонуса.

Ванесса восстановила порядок в сейфе и, осмотревшись, покинула кабинет. Теперь в подвал.

— Шеф, первая серьезная дверь.

Замок тоже примитивный, цифровой, но сама дверь массивная, обитая листами железа, с врезанным телескопическим глазком, за глазком темнота, но что там никого нет — совсем не факт. Реддвей приник к монитору, как бы страхуя Несси.

Дверь медленно и бесшумно открывается, за ней узкий коридор, он пуст, голые стены, по стене на уровне лица тянется силовой кабель. Коридор поворачивает, и за поворотом слабое верхнее освещение.

— Шеф, камера.

Реддвей и сам успел заметить пластиковую трубку под потолком, работает, медленно вращается, чтобы увеличить угол обзора. Хотя куда уж больше — коридор шириной не более полутора метров и длиной метров десять. Несси замерла в глубокой тени и отсчитывает секунды, определяя период движения камеры.

В нужный момент она резким прыжком оказывается в коридоре и, прижимаясь к стене, чтобы увеличить так называемую мертвую зону, в четыре шага преодолевает опасную дистанцию. Она уже стоит под камерой, но на мониторе этого не видно, поскольку ее собственная камера закреплена на лбу, и сейчас она смотрит на еще одну дверь.

— Если окажется, что у них там винный погребок с запасами рейнского, я сожру собственные ботинки, — тихо злится Реддвей.

— Не дрейфь, она еще наверху не была, в охраняемой зоне.

Но за дверью оказывается снова коридор, на этот раз очень длинный и заметно забирающий вниз. Реддвей смотрит на часы, Несси быстро идет уже минуты четыре — значит, метров пятьсот, а конца не видно, никаких ответвлений и поворотов.

— Или она сейчас ткнется лбом нам в днище, или это проход в охраняемую зону, — заметил Реддвей.

— Или прямо в Москву, и по нему гоняют дрезины с наркотиками и порнографией, — съязвил Турецкий.

Под ногами у Несси захлюпала вода, но вот она уже миновала нижнюю точку и поднимается. Снова дверь.

— Китайский лабиринт прямо, кто так строит! — возмущается Турецкий.

За дверью лестница, слышно, как наверху играет приглушенная музыка. Ванесса осторожно заглядывает в комнату — что-то вроде диспетчерской: ни одного окна, мониторы, телефоны, за столом двое спиной к ней играют в карты, разговаривают на немецком, дальше приоткрытая дверь, и за ней виден настоящий сейф, кубометров на десять, в таком вряд ли станут хранить вино. Но чтобы добраться до него, нужно пройти мимо живых, неспящих охранников. Конечно, их можно оглушить, усыпить, застрелить или еще как-нибудь нейтрализовать, но тогда операция перестанет быть тайной. А Реддвея с Турецким интересовали сейчас не только деньги, но в первую очередь Мефистофель и иже с ним, которые за этими деньгами могут и должны прийти.

Ванесса легко, почти не касаясь пола, пересекает комнату — и вот она уже перед сейфом. Сейф действительно серьезный: чтобы его открыть, нужна восьмизначная буквенно-цифровая комбинация и два ключа.

У Ванессы достаточно снаряжения, но совершенно нет времени. Она лепит к дверце «взломщик» кода и прижимается к стене. Реддвей от напряжения вспотел, он волнуется сильней, чем Ванесса. На дешифраторе зажигается зеленый огонек — код взломан, остались ключи. Несси вставляет в скважины две универсальные отмычки — должно сработать. Поворачивает. Щелчок, от которого Реддвей с Турецким вздрагивают, и дверь бесшумно приоткрывается.

Внутри действительно деньги. Несси молчит, но обводит камерой внутренность сейфа, чтобы Реддвей все увидел. Доллары в сотенных купюрах, судя по объему, около полумиллиарда, купюры не новые, упаковка не банковская, самодельная. В уголке металлический ящичек, внутри дискеты, пронумерованные, тридцать четыре. Ванесса молча ждет.

— Все уносить нельзя, — говорит Реддвей, — выбери одну или две.

Ванесса колеблется, ей нужны конкретные номера. Реддвей смотрит на Турецкого, тот не задумываясь отвечает:

— Два и тридцать три.

Несси прячет дискеты в карман. И тут раздается приближающийся лай собак.


37


Как и предполагал Грязнов, покушение развязало Бондареву язык, и теперь он торопился давать показания.

Бондарев. Мы с напарником Юркевичем приехали на ферму Ожегова ночью. У Юркевича была папка, которую надлежало передать Ожегову. Убивать его мы не собирались. Папку он взял и даже отнес куда-то спрятать. Я ждал его в мастерской. Сначала я вообще беседовал с ним один. Юркевич прикрывал снаружи, и о его присутствии Ожегов, возможно, не догадывался. Когда Ожегов вернулся без папки, он уже был с пистолетом и, нацелившись мне в лицо, потребовал объяснений: кто я, кто меня послал и с какой целью. Перед операцией Юркевич102 меня подробно проинструктировал, и я изложил Ожегову соответствующую легенду: я знакомый Невзорова, который перед самой своей смертью попросил меня сохранить у себя эту папку, но после его смерти я испугался и решил от нее избавиться; Невзоров говорил, что, если с ним что-то случится, я должен отнести ее в ФСБ и отдать лично в руки Иванову или передать ему, Ожегову, он, мол, сам поймет, что делать дальше. Он не поверил и, сняв пистолет с предохранителя, пригрозил, что будет стрелять, если не услышит правду. Тут появился Юркевич и набросился на него. Ожегов все-таки выстрелил, но только задел мою руку. А Юркевич ударом рукоятки пистолета по шее отключил его. Выстрел могли слышать, мы должны были уходить. Но изначально предполагалось, что Ожегов нам поверит, а значит, будет действовать предсказуемо. Теперь ситуация вышла из-под контроля и Юркевич принял самостоятельное решение — Ожегова уничтожить. Но при этом нужно было замести следы нашего там пребывания. Юркевич добавил в обойму Ожегова еще один патрон. Потом мы сломали засов и заклинили язычок замка металлической стружкой. Когда все было готово, я приподнял Ожегова, чтобы при выстреле угол разлета крови выглядел правдоподобно, а Юркевич выстрелил ему в висок с близкого расстояния и вложил пистолет в руку. Я позволил телу упасть. Потом мы еще раз осмотрелись и покинули мастерскую, захлопнув за собой дверь. Уже в машине мне пришло в голову, что мы забыли о пуле, которая была выпущена в меня и наверняка застряла где-то в стене, но возвращаться было опасно, да и проникнуть в мастерскую мы теперь смогли бы, только выломав дверь.

Грязнов. Кто поручил вам обработку Ожегова?

Бондарев. Не знаю. С начальством беседовал Юркевич. Меня он инструктировал уже по дороге.

Грязнов. Вы же понимаете, что вам нет смысла запираться. Еще раз повторяю вопрос: кто дал вам поручение?

Бондарев. Я на самом деле не знаю. Могу только догадываться.

Грязнов. И о ком вы догадываетесь?

Бондарев. Думаю, это был Иванов. Теперешний заместитель директора ФСБ.

Грязнов. Что вас вообще связывает с органами?

Бондарев. Я служил в спецподразделении КГБ, но в девяносто втором был ранен и ушел в отставку. Позднее у меня были трудности, я много пил, подсел на иглу… Кто-то устроил меня в закрытую клинику, от наркозависимости я избавился, пристрастие к алкоголю тоже исчезло. Потом мне внезапно предложили хорошую непыльную работу инструктора в охранном агентстве. И довольно много времени спустя вдруг напомнили, что долги нужно отдавать. Дальше мне звонили или присылали письменные инструкции, где и что я должен делать, а мой валютный счет в банке неуклонно рос.

Грязнов. Какого рода поручения вы выполняли?

Бондарев. В основном зачистка. Уничтожение трупов, следов чьего-то пребывания…

Грязнов. А Юркевич?

Бондарев. Юркевича примерно пять месяцев назад навязали мне в напарники и фактически в начальники. Он, по-моему, продолжал служить в ФСБ.

Грязнов. Почему вы решили, что именно Иванов стоит за убийством Ожегова?

Бондарев. Потому что в легенде, которую я излагал Ожегову, он упоминался как честный человек, это раз. И еще, наверное, Юркевич однажды сказал, что наш шеф который год безуспешно ловит сам себя, а Иванов, кажется, как раз этим и занят, то есть борется за чистоту кадров и против коррупции в органах.

Грязнов. А как осуществлялась обратная связь? Как вы сообщили, например, о том, что Юркевич мертв?

Бондарев. У меня был номер телефона и строгое указание звонить только в крайнем случае.

Грязнов. И куда вы доставили труп Юркевича?

Бондарев. Я позвонил, и мне приказали привезти его на пятнадцатый километр Волоколамского шоссе. Там уже ждал фургон. Труп перегрузили, в ваш джип сел один из приехавших и тут же отчалил, а мне рассказали, как пройти к остановке электрички.

Грязнов. Сколько их было?

Бондарев. Трое, никого из них я раньше не видел. Но думаю, все они из конторы.

Грязнов. Из ФСБ?

Бондарев. Да.


38


Собаки лают где-то над головой. В соседней комнате охранники вскакивают, опрокидывая стулья, в комнату кто-то входит, собака уже совсем рядом. Несси прячется в сейф и прикрывает за собой дверцу.

— Только не захлопни, — шепотом орет Турецкий.

На мониторе серое, размытое пятно. Реддвей чертыхается и смотрит на часы — Несси там уже около часа. Долго, неоправданно долго.

Судя по голосам, в соседней комнате трое мужчин и собака, причем собака, несмотря на окрики хозяина, рычит и срывается на лай.

— У них сработала сигнализация, где-то нарушение периметра, — переводит Реддвей отдельные реплики, которые удается разобрать. — Не дай бог кто-то из наших, придушу собственными руками.

Можно только догадываться, что там происходит, — очевидно, ищут место по мониторам. Кажется, нашли. Слышно, собака рвется с поводка и, поскуливая, царапает когтями пол. Она, пожалуй, единственная знает, где находится источник настоящей угрозы, и, если б ей дали волю, немедленно ринулась ее ликвидировать. К счастью для Несси, люди не понимают истинной причины псиной тревоги, списывая ее нервное поведение на боязнь грозы. В ответ на недовольный окрик проводника собака заскулила, но с упрямством хорошо выученной скотины продолжала, взлаивая, тянуться в сторону сейфа.

— Какая — как это по-русски? — сука! — в сердцах брякнул Реддвей и попытался вскочить в тесном фургоне.

А собака продолжает бесноваться, раздается звук удара, и она снова скулит. Кто-то подходит к двери в комнату с сейфом и захлопывает ее. Теперь слов вообще не разобрать, собаки не слышно, но не факт, что ее увели.

Несси осторожно покидает свое убежище, подходит к двери и прислушивается — тишина. Она снимает свою камеру и подсовывает в щель под дверью. Реддвей просто впивается глазами в экран. В комнате по-прежнему двое: один, как и Реддвей, прилип к мониторам, другой склонился над столом и, что он делает, разобрать невозможно, но он сидит вполоборота к двери. Турецкий посмотрел на часы: 4:40. Через час начнет светать, и группу прикрытия придется снимать или начинать штурм, чтобы вытащить Ванессу.

Реддвей шепотом «уговаривает» охранника отвернуться, но тот продолжает сидеть как сидел и ковыряться в каком-то свертке.

Ванесса закрыла сейф и готова по команде Реддвея стартовать обратно в подвал, но ей придется еще открыть замок и пересечь комнату, на это нужно по меньшей мере секунд десять.

Реддвей очень надеялся, что ждать придется недолго, у них же тревога, должны бегать как ужаленные, а они сидят и в ус не дуют. За окнами фургона бушует настоящий ливень.

Прошло еще пять минут — все по-прежнему. Реддвей схватился за рацию.

— Первый! У вас там есть поблизости столб, линия электропередач?

— Триста метров.

— Ждите молнию и рвите провод, а лучше ломайте столб, у вас будет не более пяти секунд.

Ванесса слышала указания Реддвея и напряглась, приготовившись к прыжку.

Но теперь не было молний. Если еще десять минут назад они сверкали одна за другой, сотрясая небо раскатами грома, то сейчас ветер относил грозу на запад и молний не было.

— У них наверняка есть аварийный генератор, — заметил Турецкий.

— Конечно есть, но ей хватит и минуты.

В окно фургона с размаху стукнулось что-то мокрое и темное. Реддвей вздрогнул — нервы были на пределе.

— Птица, — успокаивающе произнес Турецкий. — Орлята учатся летать.

Реддвей недовольно посмотрел на напарника и забарабанил пальцами по колену. Где же эти молнии, черт бы их побрал? «Ну же, давай! — то ли просил, то ли требовал у неба Реддвей, сжимая кулаки с риском сломать себе пальцы. — Ударь же!» Но небо словно издевалось. Тучи уносило на запад, и вместе с ними уходила все дальше от монастыря гроза.

Турецкий хмурился, уже больше глядя в окно, чем на экран. Если в ближайшее время не полыхнет, придется придумывать что-то без расчета на природные явления. Только вот что?

— Смотри, это филин, застрял и поджарился, — заржал охранник у монитора, он включил рацию и доложил кому-то, его напарник даже не пошевелился.

Турецкий напряженно смотрел в окно, настолько напряженно, что чуть не просмотрел то, чего ждал. Слабый отсвет в тяжелом, набухшем небе. Реддвей начал обратный отсчет:

— Пять, четыре, три, два, один…

Несси резко провернула отмычку, и звук щелчка потонул в грохоте грома, но свет не погас и дверь захлопнулась снова, и на этот раз вздрогнул не только Реддвей — злополучный упертый охранник тоже что-то услышал и поднял глаза, уставившись прямо в объектив камеры.

— Ты ничего не слышал? — Он медленно поднялся со своего места и двинулся к двери.

— Черт! Черт, черт, черт! — шепотом закричал Турецкий.

Несси бесшумно отпрянула от двери. Не отводя взгляда от дверного проема, она вынула пистолет.

Охранник с другой стороны настороженно сделал еще два шага к комнате с сейфом.

Реддвей шумно вдохнул и вцепился в руку Турецкого. Тот недовольно поморщился и аккуратно высвободился из потных тисков.

— А вот архаровцам твоим яйца я на уши накручу.

Несси расположилась так, чтобы вошедший, еще не успев ничего увидеть, уже и не успел.

Под ботинками охранника скрипнул пол. Несси подалась вперед, напрягла локоть и занесла руку для удара.

Реддвей на мониторе уже не видел лица охранника. Он помещался только по колено снизу.

Его огромные, заляпанные грязью ботинки выросли на весь экран.

И тут погас свет.

— Пошла! — выдохнул Реддвей, не зная, врежется Несси прямо в охранника или успеет проскочить.

— Эй! — вопль парня у мониторов.

— Что это было?! — вопль второго у двери, мимо лица которого только что пронеслось нечто, что он не смог увидеть и остановить.

А Несси уже мчится подземным коридором обратно.

Дискеты, которые добыла Ванесса, как водится, были снабжены паролем и даже программой самоуничтожения информации в случае несанкционированного входа. Но все эти штучки хороши для ламеров — воинствующих «чайников» вроде Турецкого, а хакеры Реддвея в своей практике видали и не такое. Потому через час по возвращении экспедиции из монастыря на столе у Реддвея уже лежали распечатки всего, что на этих дискетах было.

А была там вполне квалифицированная бухгалтерия. Участники сделок под номерами, суммы сделок и наименования товаров. Все очень четко и продуманно. Номера фирм — пятизначные, начинаются со штрихкодов стран (над этим тоже не пришлось ломать сонные головы Турецкому и Реддвею, все уже проанализировали специалисты). Товары вполне легальные: на дискете № 2 — автомобили, на дискете № 33 — лекарственные препараты, причем абсолютно безобидные, никаких наркотиков, психотропных средств, стероидов.

— А на остальных дискетах у них ножки Буша, памперсы и гигиенические прокладки, — ругнулся Турецкий. — Ты этому веришь?

— Александр, почему нужно торговать обязательно наркотиками, чтобы зарабатывать миллионы и миллиарды? — вяло отозвался Реддвей. Его слегка развезло в перетопленном кабинете после бессонной ночи, кресло было таким уютным и убаюкивающим, голова клонилась к столу, а разбор полетов и анализ добытой информации вполне можно было отложить часов на шесть-семь. — Ты посмотри, продавцы рассыпаны по всей Европе, годовой оборот только по этим данным порядка миллиарда долларов в год. А ведь есть еще и другие дискеты. Все скупается оптом и за наличный расчет, то есть с бешеными скидками, практически по демпинговым ценам. Наверняка о качестве товаров тоже речь не идет, у вас в СНГ купят все что угодно. А рынок там колоссальный. Представь, какую чистую, необлагаемую налогами прибыль можно со всего этого получить, — закончил он уже с закрытыми глазами.

— Так, может, и ловить их не будем?! По-твоему получается, что они просто благодетели какие-то: и вашим бизнесменам пожить дают, и наш народ одевают, обувают, лечат и снабжают автотранспортом и себе не в убыток, да еще от лишней бюрократии нас избавили. Представляешь, сколько нужно было бы посадить дополнительно чиновников, чтобы все это обсчитать, учесть и обложить теми же налогами.

— Ловить будем, — на минуту оживился Реддвей. — Хотя дискеты нужно бы все посмотреть. Найти картотеку: кто под каким номером зашифрован…

— Слушай, а это идея. Определяемся с местными европейскими любителями наличности и насыпаем им соли на хвост. Они организуют профсоюз «Обманутые злыми русскими бизнесмены, объединяйтесь!» и отстреливают всех по очереди «Кремлевских командиров» вплоть до самых верхов.

Реддвей не успел высказать свое мнение по поводу сего гениального плана, потому что зазвонил телефон. Он долго слушал не перебивая. Турецкий в это время задумался над чашкой кофе: пить или пойти поспать? Спать после напряженной ночи хотелось больше.

Наконец Реддвей положил трубку, так и не сказав ни слова в ответ.

— Звонили из больницы. Парень из пивной пришел в себя, и мой человек сразу его допросил. Отчет подвезут попозже. Говорит, что они приехали сюда за партией подержанных машин, а товар им отгружать отказались, потому что не пришли деньги. Вот они и разозлились.

— А как они на наших красавцев вышли, объяснил?

— Говорит, по маячку. Там в одной из пачек был жучок, запеленговали и пошли поговорить по-хорошему, а те начали стрелять.

— А эти, значит, стрелять не собирались. Понятно.

— Парень назвал фирму, сотрудником которой является, — «МариЭлВест», зарегистрирована в каком-то Петрозаводске. Проверишь?

— Ладно, заряжу Костю или Грязнова. Что с кладом будем делать?

— Не знаю, — снова обмяк Реддвей. — Постоянно держать там наших нельзя: их рано или поздно заметят. Можно, конечно, деньги изъять и сменить персонал на наш…

— Нет, Питер, этим мы только спугнем Мефистофеля. Представляешь, приезжает он, а вместо до боли знакомых, родных, можно сказать, лиц видит твоих архаровцев.

— А он приезжает?

— Нужно, чтобы приехал.

— А он знает, что нужно?

— Ты спишь на ходу, выпей кофе, взбодрись. Хотим мы надрать ему задницу или не хотим?

— Абсолютно.

— Аналогично. Ну вот и давай думать, чем мы можем его заохотить или, наоборот, припугнуть.

Реддвей потянулся к кофеварке и замер на полдороги:

— Давай бомбой.

— В смысле?

Реддвей все-таки налил себе кофе и залпом выпил целую кружку.

— Не нравится мне эта история с бомбой. Надо бы прояснить, откуда вообще взялась информация. Никто ведь не объяснил. Просто пробросили как повод для размышлений, а наши перестраховщики и ухватились. А кто пробросил — непонятно.

— Да ничего ты тут не накопаешь. Нужно что-то конкретное, личное, чтобы его за живое задело. Те же деньги, например. Если бы намекнуть, что мы их вот-вот найдем, мы вот уже очень близко, уже и запах чувствуется, и шорох стоит, и еще пара дней — и они перекочуют в подвалы «Пятого уровня»… Ты уже проводил операцию в монастыре по документам?

— Нет пока, Несси сейчас пишет отчет.

— На компьютере?!

— Разумеется.

— Пошли к ней, быстро! — Турецкий вскочил как ужаленный и вырвал Реддвея из теплых объятий кресла. — Он же у тебя в сети, как в собственном кармане, роется. Какая тут к черту конспирация и маскировка!

Видя, что у лифта толпятся сотрудники «Пятого уровня», а кабина только на втором этаже, Турецкий поволок Реддвея на лестницу, а тот был настолько поражен его предыдущим подвигом (выдернуть одной рукой, с первой попытки сто пять килограмм живого веса, и притом сопротивляющегося — это вам не хухры-мухры), что даже не возражал.

Комнаты, в которой работала Несси, они достигли в рекордно короткий срок и ворвались, с ужасом ожидая увидеть уже готовый отчет, отсылаемый на компьютер Реддвея. Но Ванесса еще и не начинала работать. Вместо того чтобы сосредоточенно восстанавливать в памяти мельчайшие детали своего похода, она премило беседовала с… генералом Расторгуевым.

— Приветствую вас! — обернулся Расторгуев к вошедшим, широко улыбаясь. — Мистер Реддвей, я как раз собирался заглянуть к вам.

Запыхавшийся от непомерной нагрузки Реддвей сдержанно кивнул в ответ.

— Несси, у вас готов отчет?

Несси отрицательно мотнула головой, вытягиваясь по стойке «смирно».

— Это моя вина, — тут же влез в разговор Расторгуев, — я отвлек мисс Корриган. Мы обсуждали ее ночные подвиги.

Реддвей с Турецким одновременно устремили на Ванессу испепеляюще-гневные взгляды, она жутко смутилась, всем своим видом давая понять, что не предательница и секретов не выдавала, он сам все знал заранее, а от кого — она не в курсе.

— Товарищи, могу я называть вас «товарищи»? — продолжал тем временем Расторгуев, как бы и не замечая накалившейся обстановки. — Нет, не подумайте, я не закоренелый коммунист, но мы ведь на самом деле с вами товарищи. Товарищи по борьбе, товарищи, объединенные общим врагом и общей целью. Впрочем, я отвлекся, у меня созрели некоторые предложения по разрешению создавшейся ситуации, и я хотел бы их с вами обсудить.

— Поднимайтесь ко мне, я должен переговорить с мисс Корриган, — процедил сквозь зубы Реддвей.

К Турецкому с Расторгуевым он присоединился минут через пять и был при этом мрачнее самой мрачной тучи. Турецкому за эти пять минут пришлось выслушать целую тираду на тему о том, что русская мафия разрастается, как коричневая чума, и охватывает своим зловещим влиянием все новые и новые территории, перешагивая через границы, моря и океаны, а горстка честных и преданных родине людей не способна противостоять такой махине насилия и алчности.

«Господи, — думал Турецкий, — откуда берутся такие уроды? Надо бы учредить официальный экзамен на все значительные должности в силовых структурах: написать сочинение «Как я люблю свою родину», и если в тексте не будет ни одного нецензурного выражения, но встретится хоть одно слово типа «зловещий», «махина», «горстка честных людей», «почетная обязанность» или «священный долг» — гнать этих демагогов в три шеи и близко их к командованию не допускать.

— Я вас слушаю, — буркнул Реддвей, плюхнувшись в свое кресло.

Расторгуев вдруг на глазах переменился и изложил свои предложения практически без философских отступлений.

— У нас с вами наконец появилась реальная возможность арестовать одного из руководителей пресловутой «Кремлевской команды». Я думаю, что деньги, которые вы обнаружили, нужно оставить на месте и там же устроить западню. Я обязуюсь пропустить по каналам ФСБ секретную информацию о том, что Антитеррористический центр наконец вычислил Мефистофеля. Какой бы секретной эта информация ни была, до самого Мефистофеля она все равно дойдет. Кроме того, прямо из Германии я постараюсь устроить телефонный разговор с Президентом, в котором сообщу ему, что в руководстве ФСБ обнаружен преступник мирового масштаба и мне нужна санкция на его арест. Нарушение субординации и прыжок через голову директора ФСБ простится, так как речь идет о престиже не только конкретной службы, но и государства в целом. Этот звонок тоже наверняка не останется для Мефистофеля тайной. Опасаясь за свою жизнь, он вынужден будет хотя бы попытаться покинуть страну, и если он ее покинет, то несомненно захочет завладеть деньгами. Тут мы его и возьмем.

Турецкий с Реддвеем переглянулись. Собственно, генерал действительно предложил очень неплохой вариант, во всяком случае, попробовать стоит. И не такой уж он урод, оказывается.

— Но сами то вы представляете, кто такой Мефистофель? — спросил подобревший Реддвей.

— Как ни прискорбно это сознавать, кто-то из моих сослуживцев. Не хочу обвинять голословно, но мое личное мнение… — Расторгуев умолк, как бы размышляя, стоит или не стоит все-таки называть конкретную фамилию, возможно, возводя напраслину на невиновного человека. — Знаете, есть такая популярная русская фамилия…

— Но вы не уверены?

— Да, я не уверен.

Когда Расторгуев ушел, Турецкий, усмехаясь, поинтересовался:

— Ну что, пропесочил свою любимицу?

— Да. Только она утверждает, что ничего ему не говорила и отчета ее он не видел.

— А сам ты что думаешь: догадался он про монастырь? И если да, то как?

— Что ж ты у него лично не спросил: какая информашка у тебя, Расторгуев, и откуда?

— А ты чего не спросил? Короче, теперь это, наверное, уже не имеет значения. У меня тут, пока он лапшу грузил, возникла еще одна идейка. Я все-таки попробую разговорить Розанова насчет его пассии, нарисую ему ее злобный портрет, может, через нее тоже удастся как-то напугать нашего Мефистофеля.

— А я займусь бомбой, — угрюмо подытожил Реддвей.

С Розановым Турецкий конечно поговорил, но разговор оказался бесполезным. Чем сильнее Турецкий давил, тем сильнее Розанов запирался. В то, что его любимая могла оказаться пособницей самого Мефистофеля, он верить не хотел. О том, что она могла предать его, любимого, а тем более лечь к нему в постель не по собственному желанию, а потому, что это было нужно кому-то, не желал даже слушать.

Как Турецкий ни пытался втолковать ему, что самые красивые девушки на свете (такой, по мнению Козина, Розанов считал свою Асю) не знакомятся просто так, на пустом месте с такими угрюмыми парнями, как он, Розанов, не влюбляются с первого взгляда и не соглашаются сниматься в порнухе, а потом не занимаются подсудными деяниями (а тайное проникновение в базы данных иностранного банка с целью извлечения конфиденциальной информации о вкладах есть деяние подсудное), а если все же всем этим занимаются, то они отнюдь не те девушки, которыми хотят казаться, Розанов стоял на своем: она ни при чем, и все.

Турецкий подумывал было поторговаться. Например, пообещать скостить пару лет со срока, который Розанову грозит, или, скажем, по три, нет, по два месяца за каждую букву фамилии, имени и отчества — так даже больше двух лет получается. Непонятно только, как уменьшить на два года пожизненное заключение. По идее отсчитывать нужно от времени смерти, но что тогда получается? Эх, где ты, моя Маргарита, вот уж кто силен, так силен в казуистике. И Славка пропал.

Испытывая что-то, что, очевидно, и называют ностальгией, Турецкий позвонил в Москву. Из трех человек, с которыми он хотел бы сейчас поговорить (дочь, Маргарита и Грязнов), на месте оказался только Грязнов.

— Слав, давай выпьем по телефону, — расчувствовавшись, предложил Турецкий, услышав до боли знакомый хриплый басок товарища.

— Щас, — живо откликнулся Грязнов, и в трубке, стукнувшейся об стол, раздались его торопливые три шага к сейфу, лязг дверцы, три шага обратно, плеск коньяка и традиционный тост: — За сбычу мечт!

Черт, вот что такое Родина! А он еще костерил Расторгуева. Да за такого вот Славку, простого русского Грязнова, за то, чтобы выпивать с ним хоть изредка, чтобы видеть его родную рожу и другие такие же родные… Для этого стоит работать. Ради этого можно и умереть…

«Эк меня развезло, — осадил себя Турецкий, — и не пил же почти совсем».

— Как успехи? — спросил он уже нормальным голосом, минутная слабость ушла в небытие вместе с минутой ее возникновения.

— Асю твою пока не нашли. Проверили всех, кто хоть как-то мог оказаться Асей, но никто из них с компьютерами тесно не общается. Теперь проверяем всех остальных, но их у него было по одной в неделю многие и многие годы, так что сроки даже прогнозировать боюсь.

Реддвей провозился со своей бомбой целый день и никаких концов не нашел. Большие и малые чины кивали друг на друга, и источник дезинформации так и не определился. Или Реддвей не у тех спрашивал, или ему не желали отвечать, особенно теперь, когда информация не подтвердилась и никто не хотел брать на себя ответственность за бесплодный и беспочвенный всемирный аврал, или действительно дезинформатором был незримый и неуловимый Мефистофель.


39


Грязнову предстояло сделать выводы.

Значит, так. Обе папки — и найденная в Доме моды, и выкопанная на чудо-грядках Ожегова — «деза», сфабрикованная, чтобы нас сбить со следа. Для правдоподобности часть информации была верной. Кто-то, прознав, что Фроловский попал под подозрение, попытался эти подозрения укрепить. Фроловский претендовал на роль Мефистофеля, а сам Мефистофель решил нам по-дружески помочь?!

Турецкий снова оказался прав: Мефистофель засел в ФСБ.

Но вновь все легко и просто. Никакой демократии, у нас опять одна кандидатура, которую нужно или доказать или отвергнуть. Иванов. Иван Францевич. Злобный троль, прямо как в сказках дедушки Андерсена. Но просчитать его невозможно, а просить Меркулова дать санкцию на организацию наблюдения за ним — нереально. Костя на такое не пойдет ни за что, да и много ли даст наружка? Он же не ездит сам убивать и даже чемоданы с деньгами с собой не таскает.

Можно, конечно, под личную ответственность, не ставя никого в известность, понатыкать жучков у Иванова дома и в кабинете. Но он, во-первых, не дурак и быстренько их обнаружит, а во-вторых, если он все-таки чист, голову врио начальника МУРа насадят на толстый кол и выставят на всеобщее обозрение, чтобы другим неповадно было.

Грязнов проверил номер телефона, названный Бондаревым. Телефон мобильный, куплен полгода назад и зарегистрирован на некую Егорову Елену Андреевну, действительно проживающую по адресу, на который приходили счета. Счета регулярно оплачивались, но сама Егорова — бабушка, божий одуванчик восьмидесяти девяти лет, ни о чем таком и не подозревала. Точно такой же номер был обнаружен и в записной книжке Ханина.

Бондарев умирал от страха и рвался в бой. Он прекрасно понимал, что, как только хозяева узнают, что он жив, за ним начнется самая настоящая охота.

Грязнов эти опасения разделял не совсем: не такая большая шишка этот Бондарев, чтобы объявлять на него всероссийскую охоту. Но разубеждать Бондарева было не в его интересах.

Тот сам напросился составить фотороботы тех, с кем встречался, передавая труп. Но фотороботы получились некачественные, расплывчатые и неопределенные. Бондарев не только не мог вспомнить особые приметы людей, но даже толком не мог вербализовать свои впечатления от той встречи. Да и что делать с получившимися портретами, тоже было пока не ясно. Пойти в отдел кадров ФСБ и попросить посмотреть фотографии? Выход предложил Денис: нужно взять самого Бондарева и посадить его с биноклем где-нибудь на Лубянке. Если он не ошибся и эти ребята действительно гэбэшники, то, как это ни дико звучит, есть теоретическая вероятность, что рано или поздно они пройдут мимо и тогда по каким-то деталям осанки, походки, одежды или еще чего-нибудь Бондарев сможет хоть кого-то однозначно опознать.

Бондарева посадили в машину с тонированными стеклами, и он через телеобъектив рассматривал каждого входящего и исходящего. Работали с половины восьмого до десяти утра, когда славные работники органов неспешно стекались на свои рабочие места, и пришли к выводу, что это не самый лучший способ слежки. Во-первых, Бондарев быстро уставал, пристально всматриваясь в каждое лицо, и уже к исходу второго часа не мог нормально работать, а во-вторых, их могли засечь, а это грозило совершенно непредсказуемыми неприятностями.

На следующий день Денис просто оставил на стоянке машину, а в ней работающую видеокамеру, и Бондарев, уже в спокойной обстановке просмотрев фильм, выбрал двоих. Грязнов вначале жутко обрадовался, поскольку рассчитывал определиться максимум с одним, но радовался он рано, ибо оказалось, что эти двое как раз и есть претенденты только на одно место.

Бондарев божился, что кто-то из них непременно старший группы, которая забирала у него труп. Только вот кто?

Как это ни парадоксально, но они действительно были похожи, не близнецы конечно, тем не менее тот же рост — средний, примерно тот же вес — средний, фигура обыкновенная — средняя. Один, правда, лысоват, а другой вполне волосатый, но Бондарев тогда видел человека в кепке и прическу запомнить не мог, в лицах тоже было что-то общее, то есть лица абсолютно не запоминающиеся, без единой особой приметы, ни родинок, ни бородавок, ни шрамов от уха до уха, «которые, к счастью невозможно скрыть», ни даже сломанного носа или разорванных ушей. Тут Грязнов Бондарева не винил, он сам бы запросто спутал этих двоих на улице. Денис аккуратно повесил предполагаемым злодеям на хвост своих людей, и те смогли выяснить места проживания обоих и даже фамилию одного по корреспонденции в почтовом ящике — Ларин.

Второго, разъезжающего на «Волге», по просьбе Грязнова остановил на перекрестке знакомый орудовец. Тот, не вылезая из машины, нагло раскрыл свое удостоверение и, убедившись, что гаишник проникся, молча уехал. Но, собственно, ничего больше и не было нужно. Грязнов выяснил и фамилию — Заболотный, и звание — капитан ФСБ.

Грязнов пошел к Меркулову, сам он уже не мог решить, что целесообразнее предпринять в этой ситуации.

Костя, выслушав подробности, не проявил особого энтузиазма:

— Ничего конкретного у тебя на Иванова, по сути, нет. И на кого-то другого, впрочем, тоже.

— Да я, собственно, и не собирался просить ордер на арест, — пояснил Грязнов. — Хотелось бы сложить наши мыслительные возможности и произвести на свет идею, как с тем, что мы имеем, спугнуть Мефистофеля ненавязчиво, правдоподобно и сильно. Так, чтобы он начал все-таки делать неосторожные и не просчитанные заранее шаги, и главное, хотелось бы спровоцировать на конкретные действия не его уродов, а его лично.

Меркулов только устало вздохнул, по привычке массируя грудь и с завистью глядя на Грязнова, который гасил в пепельнице уже третий окурок. Врачи в очередной раз порекомендовали ему бросить курить, и он бросил, и постился вот уже сто шесть дней, но чувствовал, что долго так не выдержит.

— По-моему, ты его недооцениваешь. Чтобы его спугнуть, нужно что-то большее, на косвенных уликах и противоречивых свидетельствах мы далеко не уедем. За ним с одной стороны «Кремлевская команда» с ее миллионами, а с другой стороны ФСБ с ее неисчерпаемыми возможностями…

— А ты, по-моему, его идеализируешь, — вспылил Грязнов. — И в «Кремлевской команде» он с этим потерянным миллиардом репутацию себе подмочил. Так? И в ФСБ, если придется выбирать между конкретным человеком, пусть даже с огромными связями, и престижем целой организации, наверняка плюнут на него и разотрут.

— Ладно, не горячись, — усмехнулся Меркулов. — Поразительное у вас с Турецким единодушие. Вы прямо астральные близнецы какие-то, даже на расстоянии мыслите одинаково.

— В смысле? — Грязнов давно не получал оперативных известий из Германии и был не в курсе последних начинаний товарища.

— Он там уже даже приготовил ловушку, насколько я понимаю, и теперь только ждет, что Мефистофель наконец сорвется с места и бросится в Европу, путая следы, как заяц.

— Ну вот видишь, в одинаково умные головы приходят одинаково умные идеи, и даже часто одновременно. А если мы Сашке отсюда поспособствуем…

— Да не уговаривай ты меня. Иди к себе и составляй спецсообщение обо всем, что мне сейчас наговорил, очень подробное, можешь даже приврать что-нибудь от себя, а в заключение требуй санкцию на наружное наблюдение для этих двоих — Ларина и Заболотного — и прослушивание телефонных разговоров, скажем, гражданина М.

— А это зачем? Ну, первую половину я понял, на компьютере у меня он лазит регулярно, несмотря на все мои пароли. Я поначалу жесткий диск с собой на ночь домой забирал, а теперь вообще перестал без острой нужды включать компьютер. Но наружка, прослушка — ты же не дашь санкцию, и Милютин не даст.

— Если бы дал, мы бы его и поймали, а поскольку стоит задача напугать, будем обкладывать со всех сторон, и я лично не могу предсказать, чего именно он больше испугается: уже собранных материалов или гипотетического прослушивания.


40


После неожиданного визита Расторгуева Реддвей постоянно ворчал, что взлелеянный им «Пятый уровень» превратился в проходной двор. Турецкому вид ворчащего Реддвея удовольствия не доставлял, но ход его мысли он расценивал как верный и идущий на пользу дела. Кроме того, Турецкий испытывал определенное душевное беспокойство от того, что вынужден, хоть и не лично, а опосредованно, через Реддвея, обращаться за помощью к штаб-квартире ЦРУ. Нехорошо как-то. Но выбирать не приходилось. «К тому же, — успокаивал он сам себя, — Мефистофеля как-никак ловим, можно за помощью хоть к дьяволу обращаться, такой каламбур получается».

Когда Реддвей поведал Турецкому о результатах продолжавшихся почти целые сутки телефонных переговоров с Вашингтоном, ему осталось только склонить голову в знак признания выдающихся заслуг руководителя «Пятого уровня».

— Российская Фемида вас не забудет, мистер Реддвей. Кстати, достославному Михаилу Сергеевичу приписывают фразу: «Если уж ходить — то ходить по-большому». Это про тебя сказано.

Согласно договоренности с Реддвеем «Пятому уровню» предоставили прямой канал связи с командным пунктом ВВС НАТО в Европе. Теперь они имели возможность постоянно отслеживать информацию обо всех находящихся в воздухе в районе Гармиша вертолетах и самолетах и засечь Мефистофеля заблаговременно. В том, что Мефистофель прибудет именно на вертолете, Реддвей был практически уверен: в средствах он наверняка не стеснен, а лучшего способа передвижения в гористой местности нет.

Спецавтомобиль связи разместили поблизости от замка Гельфанда под охраной комендантского взвода штаба ВВС НАТО в Германии. Солдаты рассредоточились на местности, там же находились шестеро сотрудников «Пятого уровня». Таким образом создавалась полная иллюзия многочисленной и хорошо организованной засады. Если у Мефистофеля есть глаза и уши, чтобы обнаружить все это, — тем лучше, пусть думает, что его ждут в Линдерхофе.

Реально же все вэвээсовские данные стекались на мобильный пульт, помещавшийся в кейсе, который носил при себе связист, тенью следовавший повсюду за Реддвеем, как офицер с ядерным чемоданчиком за президентом. Зрелище было еще то, Турецкий поначалу едва сдерживал улыбку, но потом привык. Серьезное дело требует серьезного обеспечения.

Расторгуев снова явился без предупреждения. Пускаться в разговоры с сотрудниками, вызывая ревность Реддвея, он не стал, да и не смог бы, даже если захотел: все находились в засаде: одни в Линдерхофе, большинство у монастыря.

— Генерал Иванов исчез из Москвы несколько часов назад, — без обиняков сообщил Расторгуев. — Я думаю, в самое ближайшее время он объявится здесь.

— Одну минуту, генерал, — сказал Реддвей, поднимаясь, — мы с мистером Турецким сейчас вернемся.

— Ты можешь проверить? — спросил он в коридоре.

— Могу попробовать. Позвоню Косте, пусть он по-быстрому наведет справки.

Меркулов как будто ждал звонка. Расспрашивать он ни о чем не стал, очевидно, догадываясь, что Турецкому сейчас говорить неудобно, и буквально через две минуты подтвердил: Иванова в столице нет, где он — неизвестно.

Они вчетвером (Турецкий, Расторгуев, Реддвей и связист) сели все в тот же фургон, снаружи напоминающий рефрижератор, и выехали по направлению к монастырю. Реддвей включил переговорное устройство и скомандовал: «Всем оперативным группам приготовиться!» Примерно в трехстах метрах от охраняемой части монастыря они бегом перебрались в тщательно замаскированное укрытие, достаточно просторное, чтобы вместить человек десять. Фургон тут же отправили подальше, чтобы не мозолил глаза. Встретила их одна Ванесса, была ее очередь дежурить на командном пункте. Реддвей отослал свою любимицу, и они снова остались вчетвером.

— Насколько я понимаю, это не совсем замок Гельфанда, — заметил Расторгуев, осмотрев территорию монастыря в полевую стереотрубу.

— Вы прекрасно разбираетесь в здешней топографии, генерал. — Реддвей пристально посмотрел на Расторгуева, но тот выдержал его взгляд, не отводя глаз. Отвечать он не счел нужным.

Время тянулось архимедленно, говорить было не о чем, просто невозможно оказалось найти приемлемую для всех тему. Расторгуев выглядел в этой компании абсолютно лишним, если не по должности, то по занятой им позиции. Офицер ВВС был на редкость угрюм и подчеркнуто официален, кроме того, он выполнял свою работу и был совершенно не в курсе проблем, волновавших остальных. Спустя десять минут после приезда Турецкий готов был уже волком выть, а от мысли, что им, возможно, придется просидеть здесь долгие часы, его бросало в дрожь. Чтобы как-то убить время, он принялся изучать в стереотрубу монастырский двор, подолгу рассматривая каждую травинку, камень и щель в стене. Прошло еще около получаса. От пристального разглядывания мелких предметов при сильном увеличении начала кружиться голова, и ему пришлось оставить свое увлекательное занятие.

Расторгуев, после обмена репликами с Реддвеем неподвижно сидевший на раскладном стуле с каменным лицом, ничего не говоря, встал и направился к выходу. Реддвей бросился ему наперерез и преградил дорогу.

— Простите, мистер Реддвей, мне необходимо выйти, — сказал Расторгуев как можно вежливее, хотя в голосе его сквозила неприязнь. Не хватало еще, чтобы ему, генералу ФСБ, приходилось спрашивать у кого-то разрешения выйти в туалет.

— Извините, господин генерал, вам придется потерпеть. Еще раз прошу прощения, но слишком многое поставлено на карту. Мы не можем рисковать.

— Вы хотите сказать, что, выйдя по нужде, я демаскирую наше укрытие? — Расторгуев улыбнулся: — По-моему, подходы к нашему КП замаскированы очень искусно.

— Дело не в этом. Мы должны находиться вместе.

— Ах, даже так?

— Да, именно так. Если желаете, можете воспользоваться горшком.

Турецкий чуть не поперхнулся от душившего его смеха. Комичнее всех в данной ситуации выглядел даже не Расторгуев, а офицер-связист. Он не понимал ни слова по-русски и, исполненный чисто армейского уважения к высоким чинам присутствующих, почтительно наблюдал за их спором о проблемах общемирового значения.


Несси по традиции, начавшей откровенно ей надоедать, в напарники достался Билл Мазовецки. Поскольку засада грозила растянуться на неограниченно долгий срок, а разговаривать с Биллом ни о чем она могла не более нескольких минут, пришлось искать неординарный выход. Некоторое время назад ей попалась брошюра с китайскими головоломками. Предчувствуя перспективу торчать в засаде до полного опупения, после своей экспедиции в подвал монастыря она выучила добрую половину брошюры на память, и теперь они развлекались разгадыванием древнекитайских шарад.

— Слушай, буддистский монах, набравший учеников, в первый день сказал им: «Вы не должны думать о сути вещей, расчленять и собирать их в своем сознании — не значит постичь их, вы должны слить свое «я» с окружающим миром. Удар палкой тому, кто скажет, что он что-то знает, два удара — тому, кто не знает ничего…»

— Маразм, — прошептал Мазовецки, — давай следующую.

— Помолчи. Затем он принес маленький кувшин и крупного жирного гуся. «Нужно поместить гуся в кувшин. Кто не ответит, как это сделать, получит один удар палкой».

— Эти узкоглазые еще уверяют, что их буддизм — самое ненасильственное учение.

— Профессионалов нужно муштровать, иначе ни черта не выйдет, ученики так никогда и не превратятся в профи.

— Ладно. Нужно не давать гусю пить, а кувшин наполнить водой. Через некоторое время он исхудает, измучается от жажды, сам как-нибудь изголится и пролезет внутрь.

— Узкоглазые тебе не нравятся, гуманист нашелся, — фыркнула она. — Ты сам можешь наниматься на полставки инструктором по китайским пыткам.

— По-моему нормальная версия, вполне себе в русле восточного мировоззрения. Приобщили домашнюю птицу к своему учению, нужно вести здоровый образ жизни, думать о вечном, тогда не только от лишнего веса избавишься, но и достигнешь просветления.

— Заработаешь миллион баксов и попадешь на обложку «Times». Они со всякой живой тварью похлеще зеленых носятся. Погоди, по-моему, ты что-то умное сказал, дай сообразить.

— Беру тебя в секретари. Будешь ходить со мной повсюду и ловить на лету гениальные изречения. Потом издашь книгу «В двух шагах от гения». Автор — В. Корриган, личный биограф и ближайший друг Билла Мазовецки. Звучит!

— Скажи еще личная жена, — зашипела Несси. — Не отвлекай. Думаешь, легко подбирать за тобой крупицы здравого смысла?

— Ну, ну. Можешь весь подобрать, зачем перебиваться крупицами?

— Да заткнись наконец, я поняла: нужно принять гуся в класс, ему тоже придется отвечать, а точнее, продемонстрировать…

— Точно. Пальцем в небо.

— Внимание! — В миниатюрных динамиках, закрепленных у каждого за ухом, зазвучал голос Реддвея. — С северо-востока, со стороны Мюнхена, приближается вертолет. Расстояние пятнадцать километров. Ориентировочное время подлета — семь минут.

— Сейчас начнется. — Мазовецки бережно покрутил затекшей шеей и посмотрел в оптический прицел на вход в здание музея, через который Несси ранее пробиралась в подвал — их участок ответственности.

— Прорицатель, — съязвила она, — экстрасенс! А, прости, снимаю шляпу! Ты же и вправду экстрасенс: ночью без миноискателя за десять секунд в луже по колено нашел гранату.

После того как Реддвей указал Расторгуеву его место, культурно выражаясь, на горшке, на командном пункте дышать стало легче. Генерал устроился у стереотрубы и занимался рекогносцировкой, больше не вступая в бессмысленные прения по поводу поимки Мефистофеля. Турецкий увлек Реддвея в дальний угол, и они стали держать военный совет. Говорить приходилось шепотом.

— У меня этот твой генерал в печенках сидит. — Реддвей покосился в сторону недавнего оппонента. — Как бы он ни выкинул чего-нибудь, когда запахнет жареным.

— У тебя просто аллергия на гэбэшников. Расслабься, чувствуй себя как дома. Чтобы тебе было спокойнее, обязуюсь за ним присматривать, пока ты командуешь своим войском.

— Считай, частично утешил. Меня еще один вопрос мучает: что мы будем делать, когда прилетит этот проклятый вертолет?

— Как что делать?! Всех хватать и — в кутузку. Мефистофеля как-нибудь отличим от серой массы. Его — в отдельную камеру.

— У нас проблем с помещениями нет, можем всем предоставить отдельные камеры, хоть двухкомнатные.

— Двухкомнатные камеры — это все ваши буржуазные излишества, — перебил Турецкий.

— Молчал бы уже, мистер плейбой, про буржуазные излишества, — огрызнулся Реддвей, до сих пор, по-видимому, не простивший Турецкому его вандализма и надругательства над казенным имуществом. — Что, если лично Мефистофель здесь не объявится? Из предосторожности. Он-то лично мешки таскать не будет.

Турецкий не нашел сразу, что возразить. Подобную перспективу он до сих пор не рассматривал.

— Погоди, неужели ты считаешь, что он позволит своим подручным загрузить три сотни миллионов баксов в вертолет, а сам будет спокойно дожидаться где-нибудь в укромном месте, пока верные слуги подберут его на борт? Как же, подберут они его, держи карман шире! Брось, Питер, бред это все, детский сад. Если он клюнул — прибудет сюда собственной персоной. А здесь мы за рога его — и в стойло.

— Ты сам рассуждаешь, как в детском саду. Мало ли какими средствами он держит свою гвардию в узде? Может, он бомбу сунул им под хвост и не снимает руку с красной кнопки. Может, он отца родного за штурвал посадил, а здешним бойцам дал указание всех лишних порешить, когда закончат погрузку. А скорее всего, нет лишних, только самые преданные или вообще один, самый-самый.

— Бред! Не будет он такие сложные пасьянсы раскладывать, если не дурак. А он не дурак! Когда речь идет о сотне миллионов, и на родного отца полагаться нельзя, да и стар он наверняка для таких передряг.

— Приближается гражданский вертолет со стороны Мюнхена, — объявил связист, — дальность десять миль, скорость 80 узлов, высота сто футов — предельно низко, втрое ниже установленной границы для этого района. Очевидно, стремится идти незаметно для радаров. Сигнал очень слабый. Снизится на несколько футов — мы его потеряем.

«Черт бы побрал весь англоговорящий мир с их футами и дюймами, — выругался про себя Турецкий. — Тут война, а я должен арифметикой заниматься, пересчитывать все к человеческим единицам…»

— У нас в войсках ПВО в 87-м году, после приземления Руста, восстановили должность наблюдающего за воздухом, — подал голос Расторгуев, не отрываясь от прибора. — Старо, но эффективно! Советую использовать опыт.

— Один-один. — Турецкий толкнул Реддвея в бок.

Несси точно так же, как и напарник, повращала шеей, у нее это вышло без громового хруста, размяла слегка затекшую левую руку и принялась рассматривать в оптический прицел вход в музей. Если заварится каша, они должны успеть проскочить в здание и заблокировать выход из подвала. Главное — никому не позволить взять в заложники туристов или сотрудников музея. Совсем закрыть музей для посещения Реддвей не рискнул — боялся спугнуть тех, кого они ловили. Конечно, ответственность он на себя брал колоссальную: допустить присутствие гражданских на месте боевой операции — да случись что, его разорвут на мелкие клочки. Но, очевидно, шеф верил в профессионализм своих сотрудников, кроме того, на него постоянно давил мистер Турецкий. А что ему, с него, согласно русской же поговорке, как с гуся вода. Да как, черт побери, быть с этим гусем?

Мазовецки гусь волновал даже больше, чем Несси. Ему до чертиков хотелось утереть нос заносчивой напарнице, но, как он ни старался, ничего толкового придумать пока не смог. Правда, и обстановка не располагала к интеллектуальному досугу. Если у толстяка шефа верные сведения, то до посадки вертолета и начала заварухи остается три минуты, а появится он в поле зрения через несколько секунд. Собственно, они с Несси находятся в арьергарде и, вполне возможно, вообще не сделают ни единого выстрела и не надерут ни одной задницы. Жаль будет.

Несси подала ему знак. Вертолет появился градусов на 45 к северу от ожидаемого направления — с ее, а не с его стороны. Шел он очень низко, над самыми деревьями, когда его заметили, до него оставалось менее километра — полминуты лету.

— Готовность номер один, — объявил Реддвей очень буднично, как будто собирался пересчитывать эти готовности, и за номером один сейчас последует два, и три, и десять…

— Идет, соблюдая полное радиомолчание, — доложил связист, — отклоняется к западу, дистанция восемь километров, скорость прежняя — 80 узлов.

— Мистер Реддвей, — снова подал голос Расторгуев, — что вы собираетесь делать, ежели не секрет, конечно, в том случае, если в ваши сети пожалуют одни только исполнители, «шестерки»?

— Если у вас есть конкретные предложения, готов выслушать, — ответил Реддвей холодно.

— Простите, я задал вопрос первым, к тому же вы тут командуете, вам и первое слово.

— Они непременно свяжутся с Мефистофелем. Даже если он не явится прямо сюда, все равно будет находиться где-нибудь поблизости. Мы его запеленгуем. Никуда он от нас не уйдет.

— Хотелось бы верить.

— Что предлагаете вы, конкретно?

— К сожалению, ничего существенного, — вздохнул Расторгуев. — Если я правильно понимаю, там электропитание от наружной линии. Можно выключить свет уже после того, как они начнут выносить деньги. Хотя имеется определенный риск: можем вспугнуть Мефистофеля раньше времени, но сначала ему доложат, он будет давать указания, таким образом, мы получаем дополнительную возможность его запеленговать. К тому же затянем процедуру погрузки.

Реддвей посмотрел на Турецкого, как бы ища совета, что ответить Расторгуеву. Расторгуев тоже посмотрел на Турецкого:

— Что скажете, Александр Борисович?

— Там, внизу, есть автономная система электроснабжения, так что затянуть погрузку мы не сможем, а заставить их заподозрить неладное — запросто. Кроме того, в подвале, скорее всего, имеется грузовой лифт, не таскают же они тонны баксов на горбу. Я лично считаю, что Мефистофель непременно появится здесь сам. Один раз денежки уже от него упорхнули, больше он этого не допустит.

— Отклоняется к югу, скорость не изменилась, по-прежнему полное радиомолчание. Расстояние три мили.

— Давайте не будем представлять себе неприятности, которые еще не произошли, — подвел Реддвей итог дискуссии. — У нас реальных проблем выше головы, заниматься виртуальными нет времени. — Он подошел к связисту и взглянул на монитор через его плечо. — Куда все-таки движется этот чертов вертолет?

— Прямо на нас с северной стороны. Расстояние полторы мили, высота девяносто футов. Сейчас покажется… Одна миля.

— Вижу! — Расторгуев напрягся. — Через полминуты должен сесть.

Мазовецки перевернулся на спину, чтобы лучше разглядеть вертолет. Гражданская машина, не новая, образца середины восьмидесятых, точного названия он не помнил, да это и не важно.

— Куда он летит, он что, круг почета над нами делает?

— По-моему, летит он прямо. — Несси по его примеру тоже перевернулась на спину. — Прямо мимо нас. Ложная тревога.

Вертолет действительно прошел в нескольких сотнях метров от монастыря и полетел себе дальше на юг.

— Почему ты решила, что тревога — ложная? Может, он проверял, все ли чисто?

— Может, и проверял, скоро узнаем. — Она легла поудобнее, снова началось томительное ожидание. — Ну как, Мазовецки, в перерыве между боями решим, что с нашим гусем?

— Удалось засечь бортовой номер? — нетерпеливо поинтересовался Реддвей.

— Нет. — Офицер-связист пожал плечами, можно поднять в воздух самолет-разведчик, пусть заснимет, но я…

— Ладно, расслабьтесь. Нет так нет. Не очень-то и хотелось.

— Три против одного на то, что он вернется, — предложил Турецкий, но пари никто не поддержал.

Снова наступила тишина, даже сверчки поутихли, чтобы не мешать собравшимся нервничать.

— Разворачивается, — улыбнулся связист, — расстояние восемь миль, курс на север, то есть на нас.

— Ну, что я говорил? — победно заявил Турецкий.

— Никто с тобой и не спорил, — ответил Реддвей.

Вертолет сел посреди охраняемой части монастыря. Мазовецки и Несси рассмотреть его на подлете не успели, на этот раз он зашел сзади и не долетел до них метров двести пятьдесят. Услышав реддвеевское «Готовность номер один», они успели засечь только самый момент посадки. С их позиции происходящего за забором, огораживающим охраняемую часть, видно не было, один лишь вертолетный винт торчал сверху.

— Сбрасывает обороты, — прокомментировал Билл, — видимо, собираются долго возиться.

Он был абсолютно спокоен. Несси нервничала. Она надеялась, что все случится после закрытия музея, когда посетители уже разойдутся и вопрос о заложниках разрешится сам собой. Теперь все зависело от них. Даже хуже: от них и от множества случайных факторов, например, от того, успеет ли Реддвей или кто-то еще, наблюдающий ситуацию за забором, вовремя подать им сигнал к выдвижению.

— Слушай, Несси, а вдруг кто-нибудь перескочит через забор как раз в тот момент, когда мы будем бежать к музею? Или уже когда будем внутри?

— Он же под напряжением!

— Вырубят.

— Будем на бегу косить направо. А как войдем внутрь — остальное уже не наша забота. Подстрелят всех бегущих крыс, если догнать не смогут.

— Кто?

— Кончай, шеф не дурнее нас, у него в диспозиции все предусмотрено.

— Ты сама-то себе веришь?

«Хотелось бы, но не могу», — подумала Несси, но вслух не сказала, чтобы не соглашаться с Мазовецки.

— Есть радиоконтакт, — воскликнул связист, как только вертолет коснулся земли, и, опасаясь, что его не услышали, повторил: — Радиоконтакт, слушайте!

— Мы на месте.

Слышимость была вполне сносной.

— Чисто?

— Вроде чисто…

— Запеленговали? — хором спросили Реддвей и Турецкий.

Расторгуев тоже открыл было рот, но в последний момент сдержался.

— Нет. Необходимо еще три — пять секунд разговора.

Из подвала к вертолету вышли трое. В принципе на КП был телескопический микрофон, и все, что говорится на огороженной территории, можно было слушать, но в данный момент шум винтов заглушал все остальное. В вертолете также находились три человека. Пилот остался на месте, остальные, прикрывая лица руками, спрыгнули на землю. Прибывшие и встречающие обменялись парой фраз, прокричав их друг другу на ухо.

Примерно через минуту винты остановились, из подвала показалась платформа, груженная ящиками. Три человека с видимым усилием подкатили ее к вертолету и начали загружать ящики на борт. Работали более или менее споро, но ящики наверх подавали по одному, поэтому процесс шел не слишком стремительно.

— Судя по тому, как они их ворочают, в каждом ящике килограмм двадцать, то есть не многим более двух миллионов. Если исходить из суммы в двести миллионов, получаем сто ящиков. В тачку помещается двадцать пять, итого: четыре ходки по четыре-пять минут. — Турецкий изложил свои подсчеты, но ни Реддвей, ни Расторгуев не отвечали, поглощенные созерцанием погрузочных работ.

— Первая партия на борту, — доложил голос из микрофона радиопеленгатора.

— Говорит пилот, — уточнил Расторгуев, — вижу хорошо, хоть по губам читай.

— Сколько?

— Шестьдесят. Четверть.

— Почти угадал, — сказал Реддвей, не отрываясь от наблюдения.

— Не угадал, а вычислил…

— Засекли, — доложил связист, — объект движется, очевидно, в автомобиле, расстояние семь миль к востоку, скорость тридцать — пятьдесят миль в час.

— Сейчас будет здесь, — потер руки Реддвей. — Всем дорожным постам! — Он включил очередное переговорное устройство. — Подозреваемый в машине в двенадцати километрах к востоку от Линдерхофа.

Загрузили еще одну тачку. Пилот доложил.

— Он едет мимо, — сказал связист. — Есть видеокартинка с вертолета радионаблюдения, но там на дороге слишком плотный поток машин. Прикажете спуститься ниже, чтобы попытаться засечь объект?

— Нет. Только спугнете. Он перестанет отвечать и еще, чего доброго, решит смыться без денег. Подождем. Никуда он от нас не денется.

Загрузили третью тачку, но Мефистофель так и не появился. На сей раз пилот ничего не доложил, и определить его местоположение было невозможно. Реддвей весь покрылся испариной и заметно трясся от напряжения. Турецкий нервно сжимал и разжимал кулаки, сам того не замечая. Только Расторгуев был более или менее спокоен.

Охранники выкатили последнюю тачку. Реддвей, сжав руки в замок и прикусив до крови губу, молчал.

— Осталось двадцать ящиков. — Расторгуев начал обратный отсчет. — Девятнадцать.

— Всем группам приготовиться! — скомандовал Реддвей.

— Десять ящиков. Девять. Восемь.

Пилот запустил двигатель.

— Внимание! — гаркнул Реддвей во весь голос. Опасаться, что возле вертолета его услышат, уже не приходилось.

— Радиоконтакт! — так же громко сообщил связист и вывел звук на полную громкость.

— Заканчиваем.

— Прекрасно. Буду через минуту.

— Он совсем близко, — невозмутимый связист тоже побледнел, и на лбу у него выступил пот, — полмили, едет сюда.

— Вижу, — подтвердил Расторгуев. — Последний ящик.

К воротам подкатил «опель», один из охранников рысью бросился открывать. Машина въехала во двор. Из нее вылез невысокий человек в пиджаке.

— Это не Иванов! — удивленно сообщил Расторгуев. — Это — ммм…

Все вылезли из вертолета, даже пилот, и направились к человеку в пиджаке.

— Что они делают? — столь же удивленно выпалил Турецкий, перебив Расторгуева.

— Вперед! — скомандовал Реддвей с облегчением и направился к выходу. Расторгуев с Турецким двинулись следом.

Несси и Мазовецки подхватились так, будто не было расслабляющих и утомляющих, долгих и липких, как жвачка, часов ожидания. До входа в музей около ста пятидесяти метров по пересеченной местности — двадцать пять секунд. Через секунду за забором раздались выстрелы, Мазовецки кивнул ей на бегу: мол, началось.

Когда они пробежали две трети пути, через забор, словно на крыльях, перемахнули двое охранников. Как им удалось преодолеть двухсполовинойметровую преграду, было совершенно непостижимо: то ли забор с той стороны значительно ниже, то ли с шестом они прыгали.

— Справа! — крикнул Мазовецки. Он замедлил шаг и дал очередь в сторону беглецов.

Несси с разбегу упала на землю, на левый бок, пытаясь еще в воздухе развернуться лицом к невидимому противнику. Невидимому потому, что его пока загораживал Билл. Беглецы из-за забора тоже, очевидно, были не салаги, в ответ на очередь, выпущенную Мазовецки, тут же прозвучали две. Несси пролетела дальше напарника и упала в высокую траву. Вдоль забора трава была выкошена — оба охранника были видны как на ладони. Билл упал на долю секунды раньше ее, но как-то неловко и выстрелить не смог. Несси дала две короткие очереди в каждого из охранников, затем одну длинную. На сей раз приказа брать живьем не было — можно не церемониться с боевиками, подвергая собственную жизнь дополнительному риску.

Она посмотрела на них в оптический прицел: не шевелятся, оружие из рук выпустили. За забором продолжалась пальба.

«Что делать дальше? — лихорадочно соображала она. — Бежать в музей? А что, если еще кто-нибудь сиганет через забор?»

Она подползла к Мазовецки. Он завалился на спину, дыхание не прослушивалось. Из шеи, на несколько сантиметров выше бронежилета, обильно лилась кровь. «Сонная артерия не задета, — определила она, — кровь темная и не хлещет как из крана».

— Шеф! Это Корриган! Мазовецки тяжело ранен, подстрахуйте забор!

— Ты еще не внутри?!

— Нет.

— Бегом! С Биллом не возись, через минуту им займутся. Они сейчас попрут через подвал, как тараканы. Не выпускай никого! Высылаю подкрепление.

Несси бросилась в здание музея. Не обращая внимания на побелевших от ужаса пятерых посетителей и экскурсовода, слетела, перепрыгивая по полпролета, в подвал и закрыла металлическую дверь, подперев ее ломом из подсобки, расположенной тут же, у входа в подземный коридор. Все это она запомнила еще с первого своего посещения. Перекрыв таким образом путь к отступлению из бункера, она вернулась на один пролет наверх, откуда хорошо просматривалась дверь, и заняла позицию для стрельбы. Собственно, шансов открыть дверь изнутри практически не было, даже взорвать ее нельзя: в узком коридоре без единого укрытия взрывная волна прикончит горе-подрывников.

Реддвей, Турецкий и Расторгуев вылезли из укрытия и побежали в сторону вертолета. Ограждение в двух местах было взорвано, и сотрудники «Пятого уровня» в количестве двадцати человек захватили практически всю охраняемую территорию, по крайней мере ее наземную часть. Мефистофель, трое прилетевших на вертолете и один охранник, грузивший деньги, лежали в наручниках, лицом вниз возле ворот. За ту минуту, пока начальство подтягивалось к полю боя, их успели скрутить, вытащить из-под огня и уже заканчивали обыскивать.

В подвал пока прорваться не удавалось. Сколько человек забаррикадировалось у входа — было не ясно, но огонь они вели кинжальный, на решительный приступ реддвеевская гвардия не отваживалась, ждали приказа шефа. К вертолету тоже не подойти: все простреливается, он так и стоял беспилотный, с вращающимся на полных оборотах винтом.

— Лихо работают! — то ли поздравил, то ли поддел Реддвея Расторгуев.

— Прорываться не будем, — сказал Реддвей, не реагируя на слова генерала и не обращаясь ни к кому конкретно, — вход в бункер очистим из гранатомета. Со стороны музея их заперли, будем выкуривать потихоньку, рано или поздно сами сдадутся.

Он собирался отдать соответствующие приказания, но не успел.

Турецкий увидел, как Расторгуев стремительно залег, хотя они находились вне зоны обстрела, вытащил какой-то брелок и нажал кнопку. В то же мгновение рванул «опель». Турецкого швырнуло наземь, хотя он находился на противоположной от ворот стороне огороженной территории, метрах в семидесяти от машины. Всю площадку заволокло едким дымом, сюда он не достал, но Турецкий видел, как двое бойцов, находившиеся на двадцать шагов ближе к эпицентру взрыва, спешно натягивают противогазы. Реддвей лежал лицом вверх и барахтался, как здоровый неповоротливый жук, перевернутый на спину: от удара он временно утратил ориентацию в пространстве.

Дым несло на него. Через несколько секунд здесь все затянет, а противогазов ни у него самого, ни у Реддвея нет. И у Расторгуева тоже…

Турецкий огляделся в нерешительности. Расторгуева поблизости не оказалось. Он поднял голову вверх и увидел, что вертолет с Расторгуевым за штурвалом оторвался от земли, причем картину бегства генерала наблюдал, похоже, он один: остальные были окутаны слезоточивым туманом, оглушены взрывом, в общем, выведены из строя…

Турецкий достал непривычный для руки двадцатизарядный длинноствольный автоматический пистолет, выданный ему накануне операции Реддвеем и так ни разу и не опробованный в деле. Кое-как прицелился — дым уже начинал есть глаза — и стал нажимать на курок, метя в кабину вертолета. Последние четыре-пять выстрелов он делал почти вслепую. Расстреляв всю обойму, он отбежал назад и стал отчаянно моргать, чтобы вернуть себе возможность нормально видеть. Резало глаза нещадно, но, сильно прищурившись, смотреть он мог. Вертолета не было. Вообще никого вокруг не было.

Прошло не меньше минуты. Из тумана вынырнули два человека в противогазах, тащившие Реддвея, у которого по щекам текли крупные слезы. Он судорожно вдыхал неотравленный воздух. Турецкий только теперь обратил внимание, что стрельба прекратилась уже некоторое время назад. Обороняющиеся тоже оказались не готовы к неожиданной газовой атаке.

— Что с вертолетом?! — крикнул он, подхватывая Реддвея.

— Как что? Вы же его сбили, мистер Турецкий! — ответил боец, передавая ему свою ношу. — К сожалению, ваш Мефистофель мертв. Вы снесли ему полчерепа.

Реддвей, не поднимая век, нащупал ладонь Турецкого, пожал и прокашлял:

— Победителю при… Армагеддоне мои… поздравления. — Реддвей еще несколько раз надрывно прокашлялся и смог говорить нормально.

Подъехал «рефрижератор». Они влезли внутрь, и Питер сразу связался с оператором в «Пятом уровне»:

— Какие сообщения поступали за последние четыре часа?

— Ты что, все это время не имел связи с базой? — удивился Турецкий.

— Нет, — удивился в ответ Реддвей, — если прервали на время сношение с внешним миром, значит, прервали. Напрочь. Что тебя изумляет?

— Экстренное сообщение, — начал оператор. — При попытке совершения терракта в Белфасте задержан О'Донал с группой боевиков ИРА. Намерение приобрести радиоактивные материалы категорически отрицает.

— Дальше.

— Оперативные документы.

— Подождут.

— Есть сообщение для мистера Турецкого из Москвы.

— Читай.

— «Ася — Анастасия Родичева». И подпись: «Грязнов».

— Все? — спросил Реддвей.

Турецкий тяжело посмотрел на Реддвея и, не скрывая досады, произнес:

— Конспиратор, твою мать!

— А в чем дело?

— Могли ведь взять Мефистофеля тихо, — он сорвался на крик, — и живым! Это же был Расторгуев!

— Моя фамилия не Господь Бог, а Питер Реддвей! — Он тоже перешел на крик и разгневанно дыхнул Турецкому в лицо: — Я в будущее заглядывать не умею!

Турецкий осадил себя, зря он бушует. Качалова говорила ему, что Настя Родичева — любовница генерала ФСБ. Но только сейчас, после смерти Расторгуева, он смог связать все это воедино. Жаль. Но изменить уже ничего нельзя. Он тоже не Иисус Иосифович, а всего-навсего Александр Борисович.


На помощь к Несси подоспели три человека. Они выволокли из подсобки стокилограммовый железный шкаф и заперли выход из туннеля намертво.

— Что там, — спросила она, — что взорвалось?

— Долго рассказывать. Наши уже внизу, минуты две-три осталось.

— А что с Биллом?

— Не знаем, поднимись посмотри, здесь без тебя разберемся.

Она выбежала наружу. Мазовецки как раз перевязали, он был бледный как снег — потерял много крови, но пришел в сознание.

— Я знаю, — еле слышно прохрипел он.

— Что? — Несси наклонилась пониже к самым его губам.

— Ученик должен сказать: гусь уже в кувшине…


41


И снова никто не встречал Турецкого в аэропорту. Толпы журналистов не ломились ему навстречу, требуя эксклюзивного интервью для своих газет и журналов, как будто он и не совершал того, что совершил. Обезглавлены, обезручены и обесточены все оперативные структуры крупнейшей в Европе (если не в мире) мафиозной организации, а всем плевать.

Конечно, телеграмм о своем прибытии он не рассылал. Ну и что, должны были сами разузнать. Только Маргарита порадовала, встретила хлебом-солью, а точнее, булочками с маком, а на его рабочем столе лежала «Times», развернутая на заголовке «Русский следователь застрелил русского чекиста-мафиози». Российские газеты тоже не оставили событие без внимания, но тут упор шел на другое — дожили, докатились: уже и в ФСБ сидят бандиты, о роли же Турецкого не упоминалось или упоминалось вскользь.

В течение получаса подтянулись Грязнов и Меркулов. Обиженный таким невниманием к своей персоне, Турецкий молча выложил привезенные документы и уставился в окно. Меркулов просмотрел полную распечатку содержимого дискет.

— Это, конечно, еще нуждается в проверке, но уже и так ясно, что большинство фирм, фигурирующих в данной бухгалтерии, в той или иной степени принадлежали одному из крупнейших российских олигархов — Анатолию Родичеву. Сейчас уже работает бригада из ГУЭП, которая проверяет концерн «Сибирские огни» и все его филиалы и дочерние предприятия.

— А что сам Родичев?

— А что Родичев, — возмущенно отозвался Грязнов, — у него депутатская неприкосновенность и вполне достаточно еще осталось наличности, чтобы сплотить коллег-депутатов и уговорить их его этой неприкосновенности не лишать, по крайней мере до новых выборов в Думу.

— А Настя?

— У девушки большое горе, она впала в прострацию и не выходит из дома, не ест, не пьет, не спит с того момента, когда узнала о смерти любимого. Санкция на ее арест у нас уже есть, тебя вот ждали.

— Не заметно, чтоб сильно ждали, — буркнул Турецкий.

Грязнов театральным жестом извлек из-под полы куртки бутылку коньяка:

— Давай за успешное завершение очередного витка. И еще, все жаждут услышать изложение событий устами очевидца и даже непосредственного участника оных событий. Только давай еще Маргариту позовем для полного консенсуса, то бишь кворума.

— Да что особенно рассказывать. Он улетал, а я в него пальнул, вкратце — все.

— Ты не скромничай, давай в красках живописуй. Физиономику, органолептику, в какой момент ты что почувствовал, как он умирал, что сказал напоследок…

— Кончай издеваться. Парней из вертолета и машины, которые остались живы, мы допросили. Люди Родичева тоже почтили нас своим присутствием. Он, похоже, Расторгуеву более не доверял или не совсем доверял, потому постоянно висел у него на хвосте. А Расторгуев собирался надуть и наших, и ваших…

…Турецкий решил буквально на полчаса забежать к дочке в школу. Ждать до вечера и откладывать встречу с семьей не было смысла: когда они от Родичевой вернутся — неизвестно, могут за час управиться, а могут и до утра застрять. Тогда уже не он на Ирину будет обижаться за то, что не встретила, а она на него, и с Нинкой, еще чего доброго, разминется.

И с этой Настей Родичевой откровенно не хотелось встречаться, как лезть в ледяную воду. Нужно сперва запастись положительными эмоциями.

В школе устроили конкурс среди учеников младших классов по рисунку на асфальте. Асфальт в Москве который уже день был мокрым, рисовать на нем можно было только под навесом, и хорошо бы в отапливаемом помещении — руки зябли. Поэтому мероприятие проходило в спортзале. Родители жались вдоль стен, дабы предоставить малолетним живописцам максимум оперативного простора. Турецкий, ежесекундно извиняясь, стал пробираться к Ирине, пристроившейся в самом дальнем от входа углу. Она была полностью поглощена созерцанием самозабвенно рисующей дочери и его, разумеется, не замечала. Половина папаш и мамаш пришли с «мыльницами» и видеокамерами, на Турецкого шикали: опоздал, толкается еще и мешает запечатлевать исторические минуты в жизни чад.

— Привет! — Он толкнул Ирину под руку и чмокнул в щеку.

Стоявшие рядом, очевидно, родители из Нинкиного класса, которых он не знал, а она знала, обернулись в их сторону. Ирина раскраснелась, как девочка, и, пряча глаза от окружающих, зашептала ему на ухо:

— Ниночка, наверное, выиграет, по крайней мере в своем классе. Она сказала, что папа у нее — главный герой и она подарит ему его портрет. Смотри, как у нее здорово получается!

Турецкий привстал на цыпочки и вытянул шею, чтобы получше рассмотреть Нинкино художество. Она изобразила всадника с пистолетом и буденновскими усами. Пол в спортзале был выкрашен темно-коричневой краской, поэтому всадник получился негритянским, в крайнем случае — загорелым арабским. На боку у скакуна Нинка старательно, прикусив от усердия язычок, выводила: «Мой папа».

Турецкий оглядел близлежащие произведения. Работа дочери отличалась от окружающих лишь одним: в центре композиции находился не кто иной, как родной отец, о чем недвусмысленно гласила подпись к рисунку. Не мама, не вся семья, не любимая собака, машина или пикирующий бомбардировщик. Он — Александр Борисович Турецкий, пусть и в негритянском обличье.

— Нинкин рисунок лучше всех! — прошептал он с гордостью Ирине на ухо. — Она у нас поддерживает семейную традицию, сама того не зная.

— Какую традицию? — не поняла Ирина.

— Ну, бабушка многоюродная, вернее, прабабушка…

Ирина удивленно посмотрела на него:

— Погоди. Откуда ты знаешь про бабушкин подарок?

Турецкого прошиб пот. Это ж надо! Домой приехал называется. Родные стены помогают расслабиться. Расслабился, идиот! Поскольку вразумительного объяснения на ум ему не приходило, да и откуда таковому взяться: не Фроловский же поведал в порыве откровенности, Турецкий решил свалять Ваньку:

— Ты что, Ирина моя свет Генриховна?! Сама же мне и сказала на даче у Фроловских. Или забыла уже?

— Турецкий, — она отстранилась, чтобы посмотреть на него строго, но взгляд вышел обреченным, — я, конечно, не могу за тобой с Грязновым в выпивке угнаться по слабой своей женской природе, но провалов в памяти у меня не бывает. Даже после возлияний…

Турецкий почувствовал себя последним подлецом и еще почувствовал — это не конец, разговор будет иметь тягостное продолжение, возможно, это начало целого сериала.

Ну кто его за язык тянул, обалдуя?! Он до крови прикусил предательский орган, но желанного облегчения не испытал.

— Прости! — вдруг сказала Ирина и пустила слезу: — Я, дура, и вправду забыла. Я ведь дала тебе индульгенцию… Но ты — молодец, Турецкий! — Она достала платок из сумки, вытерла глаза и попыталась улыбнуться: — Такую бабу приворожил! Родственницу к тому же. Я тобой горжусь!

Турецкий переминался с ноги на ногу. Правильней было бы поскорее уйти: с дочерью повидался, с женой поссорился — семейный долг, считай, выполнил, пора на работу. А там Ирина остынет, и можно будет ей запудрить мозги — не впервой. Однако Турецкий не трогался с места. Во-первых, объявили, что конкурс заканчивается, через пять минут начнут подводить итоги, а во-вторых, может, по поводу долгой разлуки Ирина оттает быстрее обычного и не придется переносить неприятную беседу на потом.

— Слушай, Саша…

Не Турецкий уже, Саша — хороший признак…

— Неужели ты прямо в Германии Качалову из-под носа Фроловского и всей его свиты увел?

— О чем ты говоришь, Ириш, честное слово! — сделал невинное лицо Турецкий. Как назло, в голову лезла квартира с двумя дюжинами часов в Мюнхене и оторванные колесики буржуйских кресел.

— Не прибедняйся!

Нинка закончила рисовать и радостно махала ему рукой. Она стояла в каких-то десяти шагах, но подходить и не думала — ждала, пока авторитетное жюри оценит ее труды.

Жюри трудов не оценило, директор сказал ей: «Очень хорошо, что ты так любишь своего папу» — и пошел дальше. Нинкина учительница добавила: «Молодец, Турецкая!» — и последовала вслед за начальством.

Нинка подошла насупленная. «Если сейчас она тоже разрыдается, я не выдержу», — подумал Турецкий. Дочь хотела ласки, но, видимо, стеснялась скопища народу, поэтому начала дергать его за рукав вниз. Турецкий присел и поцеловал ее в щечку. Нинка покосилась на мать и зашептала ему на ухо:

— Мама запретила мне приставать к тебе с глупостями, но я все равно пристану. Ты привез мне колготки, как у Клавы Шиффер, ты ведь был у нее в Германии?


Настя Родичева в траурном кожаном платье лежала на диване и слушала «Турецкий марш». В ее шикарной четырехкомнатной квартире на Тверской шел обыск.

Понятые — престарелый сосед-профессор и девушка-дворник, явно из московской лимиты, глазели вокруг, разинув рты. Нет, в квартире не было понятных человеку, выросшему в советском обществе, богатств — хрусталя, золота, стенок черного дерева, фальшивых картин Рембрандта, концертных роялей с клавишами из слоновой кости. Нормальная удобная мебель, ковровые покрытия, обычные, даже не галогеновые светильники. Но по количеству разнообразной аппаратуры квартирка могла сравниться разве что с космической лабораторией из западного фантастического фильма. Тут Настя не скромничала: вычстанция Альфа, мониторы на 32 дюйма, собственная спутниковая связь, цветной лазерный принтер формата A3, сканер сверхчувствительный: 24/96 тысяч точек на дюйм. В сравнении с этим остальные прибамбасы: устройство голосового ввода, аэромышь, магнитооптические дисководы и видеобластеры выглядели просто детскими игрушками.

Муровские оперативники перетряхивали шкафы и ящики столов, хотя в этом и не было особой необходимости: Родичева ничего не скрывала. На стеллажах выстроились бесконечные ряды компакт-дисков, на корешках которых можно было прочесть названия типа «МУР, локальные сети», или «Интерпол, Гонконг», или «ЦРУ, АНБ», и были это не просто названия. На дисках действительно хранились мегабайты, гигабайты и терабайты информации, выкачанные из взломанных сетей по всему миру. Там же обнаружился и компакт с исходниками так доставшей всех компьютерной игрушки «Кремлин тим».

Полстены над диваном занимала распечатанная в цвете купюра достоинством в миллиард.

— А может, хватит? — Турецкий нажал кнопку прямо на лазерном проигрывателе и вынул диск.

— А то что? — фыркнула Родичева. — Вы меня тоже из пистолета?!

— Ведите себя пристойно, — вежливо попросил Грязнов.

— Молчал бы уж в тряпочку, — огрызнулась она.

Грязнов, желая прекратить зарождающийся скандал, произнес очень официально:

— У вас еще будет возможность высказаться, а пока я попросил бы не шуметь и не мешать работать.

— Да пошел ты! — Родичева уселась на диване, скрестив ноги по-турецки и, дотянувшись до другого пульта, включила телевизор, потом видеомагнитофон, кондиционер, вентилятор. Грязнов просто сходил и вырубил пробки.

— Я последний раз прошу вас успокоиться, иначе нам придется заканчивать здесь без вас.

— А меня вы отправите в каталажку и будете трахать всем личным составом МУРа, да? — заявила Настя, срываясь на крик. — Что вы еще умеете? Стрелять во всех, кто вам не удобен, и трахать все, что движется?!

Грязнов подал ей стакан воды.

— Я вполне понимаю ваше горе…

— Еще скажи: разделяю. Скорблю безутешно и посыпаю голову пеплом.

Грязнов метал в Турецкого раздраженные взгляды: ну сделай же что-нибудь! Турецкий хотел сказать что-то ободряющее, успокаивающее, а получилось черт-те что:

— Возможно, сами того не желая, вы стали пособницей убийцы, но…

Настя истерически расхохоталась:

— Проницательный ты мой! Осуждает он меня, жалеет, сочувствует! Да тебя самого жалеть надо. Трахала тебя твоя Верочка, а ее — мой папуля трахал, и ты, сам того не желая, по принципу транзитивности… Ну, ты в курсе.

Сосед-профессор от смущения прятал глаза, девушка-дворник, напротив, восхищенно ловила каждое слово, Турецкий стоял как оплеванный.

Грязнов все-таки вызвал наряд, и Родичеву увезли. Оперативники заканчивали паковать вещдоки преступной деятельности хозяйки квартиры, а Турецкий ушел на кухню: нестерпимо хотелось если не выпить, то хоть покурить.

А счастье было так возможно… Пригрел змеюку на своей груди… Сердце красавицы склонно к измене… Судорожно затягиваясь сигаретой, Турецкий гнал из головы глупые фразы, извергавшиеся из глубин памяти. Его колотило, он с огромным трудом сдерживал желание что-нибудь с треском разбить или набить кому-нибудь морду. Сигарета обожгла пальцы, и он, швырнув ее в раковину, тут же закурил новую.

Как она могла?! А сам ты куда смотрел, болван, дубина стоеросовая? Чем думал? Розанову грузил: не бывает такого, умницы-красавицы на серых мужиков просто так не западают, только корысть или жизненная необходимость могла заставить ее лечь к вам в постель…

— Да брось ты! — Грязнов появился на кухне с бутылкой бренди. Оперативники уже уехали, а он только что проводил понятых и, облазив по новой все шкафы, так и не нашел ничего лучшего. А друга нужно было спасать незамедлительно. — Все это просто бред растревоженного сознания, ей плохо, она и другим скорей жизнь травить. Плюнь.

— Не буду я пить, — хмуро сообщил Турецкий, с остервенением раздавливая в пепельнице очередной окурок.

— Ну, извини, ничего поинтересней тут не нашлось. Хочешь, сгоняю за «Юбилейным»? — участливо предложил Грязнов.

— Ты не понял, я вообще пить не буду. Вообще больше никогда не буду пить. Ничего.

— Зря ты так. — Грязнов повертел в руках бутылку и поставил в холодильник. — Ну подумаешь, она же не уродина какая-то, ну вешались на нее мужики. Если она своему премьеру с тобой рога наставляла, чем Родичев хуже? Тоже мужчина видный… Если бы жена твоя, мать твоих детей, тогда конечно, но она же не жена тебе.

— Да что ты заладил: жена, не жена. Я что, о верности, что ли, заикался. Пусть бы с тобой роман завела, не жалко. Но речь ведь не о преданности и однолюбии.

— Моногамии, — поправил Грязнов.

— Вот-вот. Речь о том, что она спала с двумя заклятыми врагами. Шпионила, выведывала, работала на два фронта двойным агентом.

— И много она тебе про него рассказала?

— А ничего.

— А ему про тебя? — допытывался Грязнов.

— Почем я знаю, — отмахнулся Турецкий.

— А говоришь — двойной агент. Тут у нас агент одинарный, конкретный, и то, что она вообще шпионила, тоже не факт. Ну, разложилось у нее так. Обстоятельства, понимаешь.

— Еще хуже, значит, приценивалась, разведывала, кто кого, кто сильнее, чтобы вовремя на нужную сторону переметнуться.

— Саша, тебе определенно нужно выпить. Доверься мне. Сейчас ты занимаешься мазохизмом, а мазохизм вещь для здоровья вредная, в отличие от пары грамм коньяка, который и сосуды расширяет, и нервы успокаивает.

Турецкий посмотрел на Грязнова долгим пронзительным взглядом.

— Я овладел собой. Но пить я больше не буду. — Смяв почти полную пачку «Кэмела», он навесиком отправил ее в мусорное ведро. — …И курить.


42


Убийца сидел в кабине башенного крана. В мощный бинокль хорошо просматривался дом на соседнем участке. На застекленной веранде разговаривали двое. Мужчина в мягком пуловере и спортивных брюках и женщина в плаще. Женщина пришла минуту назад, когда убийца уже готов был выстрелить. Она не сняла плаща и не присела, значит, это ненадолго, можно немного подождать.

Убийца взглянул вниз: уже готовый фундамент, штабеля бетонных плит, горы песка и щебенки — недостроенная дача, которую, похоже, и не собираются достраивать. В кабине на всем толстый слой пыли, на крюке болтается корыто с застывшим раствором.

До цели метров пятьсот. Видно, как во дворе переговариваются охранники, они с автоматами и готовы к бою. А их хозяин совершенно спокойно беседует на веранде с женщиной в плаще…

— Меня не интересует, что ты обо мне думаешь, — говорил Родичев совершенно спокойно, сидя в кресле и потягивая минеральную воду. — Я просил у тебя самую малость, но ты и этого не сделала. Просить я больше не стану. Ты знаешь, что я не шучу.

— Но это невозможно. — Вера была напряжена до предела. Она пришла сюда с конкретной целью: раз и навсегда покончить со своей зависимостью от этого человека. Но упорно оттягивала решительный момент.

— Что невозможно? Он не сможет наскрести мне вшивый миллиард баксов?

— Не сможет, он не бог и не царь, но даже если бы мог, не пошел бы на это. — Она знала, как и зачем это сделает. По дороге сюда она продумала, что скажет и как будет себя вести. Это будет легко, убеждала она себя. Это не может быть трудно. Нужно только нажать на курок и не думать, что перед тобой человек, живой, из плоти и крови. Перед тобой бешеное животное, от которого нужно избавиться, это не страшно, это как раздавить мерзкого отвратительного паука.

— Мне плевать на его моральные принципы, и тебе тоже придется на них наплевать. — Родичев говорит, не повышая голоса, он знает, что последнее слово останется за ним, так было всегда, так будет и впредь.

— Но где он возьмет миллиард? — Вера еще пытается взывать если не к совести, то к здравому смыслу.

…Вообще-то убийца давно уже мог выстрелить, но женщина ему почему-то нравилась, да и заказа на нее не было. Низкие серые облака ходили у него прямо над головой. Дребезжал трос, ветром раскачивало корыто с раствором. Убийца ждал. Но разговор затягивался…

— Где он возьмет миллиард?

— Элементарно, — улыбается Родичев. — Кредит под гарантии правительства.

Она качает головой, она не верит, что такое вообще могло прийти в голову здравомыслящему человеку.

— Тебя это уже все равно не спасет. — Она сознательно идет на обострение, он должен забегать, раскричаться, пусть даже ударит ее. Так будет проще. Это сработает как повод. Причины есть, причин достаточно, но поднять пистолет на человека, который сидит в кресле и попивает минералку?

И он все-таки взрывается:

— Много ты понимаешь! Я не нуждаюсь в спасении, но у меня есть некоторые обязательства перед деловыми партнерами, которые нужно выполнять, и я их выполню, а ты мне в этом поможешь. Ты и твой замечательный муженек.

— Зачем тебе это нужно? Уезжай, для этого у тебя достаточно денег. Что тебя держит здесь? — это был последний шанс. Если он сейчас согласится, поймет, что так будет лучше для всех, можно будет просто повернуться и уйти. А он уедет куда-нибудь на другой конец мира, и они больше никогда не встретятся, не пересекутся.

Но он не согласился.

…Мужчина и женщина стоят лицом друг к другу, очевидно, спор достиг апогея. Мужчина жестикулирует, он возбужден и, очевидно, зол. Женщина стоит как вкопанная, за все время их свидания она не сдвинулась с места, не сменила позы, не вынула рук из карманов плаща. У нее бледное лицо и губы слегка дрожат. Убийца рассматривает ее с удовольствием, женщина красивая. Мужчина, сделав несколько быстрых шагов по комнате, снова останавливается перед ней, и из-за его широкой спины ее уже не видно.

Убийца смотрит вниз. По-прежнему все спокойно, никто не заметил человека в кабине крана. На участок забрела собака, выбрала подходящий угол фундамента, оросила его и с достоинством удалилась. Совсем стемнело, накрапывает нудный московский дождик, а двое на веранде продолжают спорить.

— Я не спрашивал у тебя совета. Но ты прекрасно знаешь, что у меня есть возможности, а теперь еще и желание раздавить и размазать по стенке не только твоего сладенького премьера, но и вашего хренового президента с его зятьями и их друзьями. Представляешь, премьер России — импотент, плясавший под дудку шлюхи-жены.

Она знает, что уговаривать бесполезно, что слова уже ничего не решают, но продолжает оттягивать и оттягивать конец. Пальцы в кармане онемели, рукоятка пистолета стала горячей и влажной. Она продолжает говорить уже неуверенно и равнодушно.

— Ты преувеличиваешь мое на него влияние, он даже слушать не станет. Если ты думаешь, что для него премьерство дороже жизни, — ошибаешься, не станет он трястись над своим креслом. Он просто уйдет в отставку, и никому от этого легче не станет, а в Кремль он еще вернется, возможно, не один раз, лет сорок у него еще есть на эти игры.

Ему кажется, что она сломалась, но он продолжает давить:

— Шлюхой ты была, шлюхой и осталась, и мыслишь ты, как шлюха. Раньше надо было думать, какой он у тебя честный и принципиальный, когда кувыркалась со своим сыщиком. У тебя был полный набор возможностей, чтобы эта сегодняшняя ситуация вообще не возникла. Но ты ими не воспользовалась, и за это придется платить. За все в жизни нужно платить. Что, думаешь, пожила среди вельмож, нахваталась благородства и жизнь вокруг от этого изменилась? Не изменилась. И вообще, надоело мне тебя уламывать. Делай что хочешь, но деньги мне нужны в течение трех дней.

Она начинает медленно считать в уме до десяти, чтобы унять дрожь в руках, чтобы собраться, она гонит от себя любые мысли, которые мешают сосредоточиться, но она слышала все, что он сказал, и твердо отвечает:

— Нет.

— Да, — говорит он, и это его последнее слово, больше он не намерен продолжать разговор. Сейчас он повернется и уйдет, и будет поздно.

Она медленно произносит про себя: шесть, семь, восемь…

— Нет.

…Мужчина плюхается в кресло, женщина разворачивается и уходит. На пороге комнаты она останавливается, поворачивает голову, делает резкое движение и что-то говорит на прощание. Дверь закрывается. Вот она уже на ступеньках крыльца, охранник идет проводить ее до ворот. Женщина садится в машину и отъезжает.

Убийца отложил бинокль. Мужчина-мишень по-прежнему спокойно и неподвижно сидит в кресле. Убийца пристраивает на плече базуку и наводит лазерный прицел на спинку кресла, в самую середину. Рука в тонкой кожаной перчатке ложится на спуск. Реактивный снаряд со свистом уходит к цели. От взрыва окна кабины башенного крана дребезжат, трос содрогается и начинает вибрировать. В доме дружно лопаются стекла, кумулятивный заряд, как сквозь масло, проходит сквозь стены, оставляя за собой ровную дыру 200 миллиметров в диаметре. Точно такая же дыра осталась в теле мишени. Охранники, еще не разобравшиеся, что произошло, палят из автоматов во все стороны. Убийца сбрасывает трос и соскальзывает по нему вниз — зачем тратить время и спускаться по ступеням? Базука и бинокль остались в кабине, они ему больше не нужны.

Убийца выбирается за забор, окружающий недостроенную дачу, и садится в машину с номерами немецкого посольства.


Турецкий и Меркулов, передавая друг другу пачку фотографий с дачи Родичева, рассматривали снимки того, что осталось от главы «Кремлевской команды».

— Да, — сказал Меркулов, — это была та еще командочка. В свое время бароны американской экономики также наживались на нелегальной торговле и также не платили государству налоги, но добытые деньги хотя бы оставляли в стране! Строя школы, больницы и новые заводы. Но наши, русские субчики все вывозят за рубеж, вывозят «живые» доллары, размещая их в западных банках и не пуская в отечественный бизнес.

— Правосудие свершилось, — заметил Грязнов, кивая на фотографии.

— Не правосудие, а возмездие, — поправил Турецкий.

— Как это ни прискорбно, но данный случай отправления правосудия тоже подлежит расследованию, — заметил Меркулов.

— Подлежит, конечно. Но тут можно сразу ставить крест — висяк. Работал профессионал, скорее всего иностранец, скорее всего нанятый бывшими деловыми партнерами Родичева.

— Большому кораблю — большая торпеда, — высказался Турецкий. — Отомстили конкретно.

Грязнов наклонился к самому уху Турецкого и сообщил почти шепотом:

— Там, между прочим, появлялась и твоя Качалова, ушла буквально минут за пять до того, как все случилось.

— Она не моя, — отрезал Турецкий, — и слышать о ней ничего не желаю.

Грязнов пожал плечами.

— Да, как-то слишком кроваво у нас все закончилось, и посадить некого. — Он с сожалением собрал фотографии обратно в папку. — Но, собственно, можно подводить итоги.

— Могу я все-таки узнать, почему вы, Александр Борисович, сами не пожелали побеседовать с Родичевой? — поинтересовался Меркулов, повернувшись к Турецкому и разглядывая его в упор.

— У нас генетическая несовместимость, — буркнул Турецкий. — Давай, Слава, рассказывай.

Грязнов откашлялся, с трудом подавив улыбку, вызванную термином «генетическая несовместимость».

— Расторгуев Виктор Андреевич официально занимался, а вернее, руководил борьбой с организованной преступностью, мафией и теневой экономикой — повторяю для тех, кто этого еще не запомнил. Но бороться с этими негативными проявлениями ему однажды надоело. Он, как пацан, — Грязнов многозначительно взглянул на Турецкого, — влюбился в Настю Родичеву и понял, что до того жил неправильно. Сколько он ни гробил свое драгоценное здоровье, уродуясь и отлавливая всяких там местных крестных пап, а их от этого меньше не становилось, ибо мафия бессмертна. Но Настя, со свойственными ей энергией и целеустремленностью, быстренько повернула его жизнь в новое русло, в чем не далее как вчера мне покаялась.

— И что, она вот так все тебе и выложила?

— У нее ломка, Александр Борисыч, ты, возможно, способен, как никто другой, понять, что это такое. — Грязнов посмотрел на серое, осунувшееся лицо товарища, который даже смотреть избегал в сторону сейфа и, сам того не замечая, жадно ловил табачный дым, плотно висевший в комнате (Меркулов в очередной раз не выдержал, забросил табачную диету, и они с Грязновым смолили наперегонки).

Турецкий надулся и отправил в рот очередную порцию жареных орешков.

— Не отвлекайся, рассказывай.

— Рассказываю: она его совсем заездила в сексуальном смысле этого слова, и когда у него от частых и продолжительных любовных приключений стали случаться регулярные приступы головной и разной другой боли, она предложила ему попробовать коки (которая не кока-кола, а которая — кокаин). Дурное дело нехитрое, он попробовал — понравилось. Ему вообще все нравилось. И дабы соответствовать морально и материально своей пассии, он встал на порочную стезю предательства.

— Кончай паясничать, — попросил Меркулов.

— А что делать, теперь, как говорится, с высоты накопленных знаний кажется мне, что проявили мы себя, товарищи-юристы, в этом расследовании не лучшим образом. Он нами вертел, как хотел, а мы бегали, как цуцики за кусочком колбаски.

— Победителей не судят, Слава, — заметил Меркулов.

— Тебе, конечно, можно философствовать, ты у нас как всегда самым умным оказался. Первым допер, кто есть ху.

— О чем это вы? — не понял Турецкий.

— Об Иванове Иване Францевиче. Костя его задолго до нас с тобой отсеял из кандидатов.

— Почему? Он ведь сорвался из Москвы, как настоящий Мефистофель.

— Это я его попросил, — скромно вздохнул Меркулов.

— Что значит попросил? — недоумевал Турецкий. — Что значит отсеял? Вы издеваетесь? Или, гоняясь за Мефистофелем по всей Европе, я что-то пропустил?

— Нет, как и предполагалось, мы действовали вполне согласованно. Но анализ поведения Иванова наводил на мысль, что Мефистофель это не он, Мефистофель на его месте так бы себя не вел. И в первую очередь это касалось моего с ним разговора относительно Снегирей, в котором он технично сдал мне Розанова с Козиным. Настоящий Мефистофель, зная, что они крутятся вокруг его оставшихся денег, постарался бы от них избавиться собственными силами или руками того же «Пятого уровня», но во втором случае он бы четко объяснил, что никакой бомбы у них нет, а есть у них миллионы Бакштейна (а Бакштейн ФСБ разрабатывался, и информация такая у Иванова быть могла). И тогда ни антитеррористы, ни Реддвей не стали бы носиться с ними как с писаной торбой: окажи они при задержании сопротивление — уложили бы на месте. Или вообще оставили в покое до лучших времен.

Кроме того, у Иванова реально и заранее была запланирована поездка в Брюссель на показательные учения спецподразделений НАТО, и об этом мог знать настоящий Мефистофель. Иванов в связи с последними событиями собирался свой визит отменить, но я уговорил его все же покинуть Москву, причем довольно загадочным образом. Давая возможность настоящему Мефистофелю этим воспользоваться.

— Но мне-то ты мог сообщить, — возмутился Турецкий. — Мы-то ждали Иванова. И Расторгуев остался бы жив.

— У меня не было стопроцентной уверенности, что нам нужен именно Расторгуев, а ты со своим пристальным вниманием просто спугнул бы его. Актер из тебя, надо признать, никудышный.

— Спасибо, польстил.

— Ладно, вернемся к нашим баранам, — прервал пикировку товарищей Грязнов. — Любовная связь Расторгуева с Родичевой зародилась довольно давно, еще на заре «Кремлевской команды». Вначале он зарабатывал на жизнь тем, что продавал секреты ФСБ мафии, причем не только российские, но и международные. Дальше — больше, он влился в коллектив единомышленников и со временем стал, по сути, вторым человеком в «Кремлевской команде». Организовал оперативную службу, систему собственной безопасности, систему перевозки денег. И при этом он продолжал оставаться на острие фээсбэшной борьбы с мафией, то есть самим собой. Кроме планов готовящихся операций он передал своим коллегам по «Кремлевской команде» фамилии всех внедренных в ее ряды агентов, которые и были зверски уничтожены.

— Тем не менее смерть Невзорова все же была случайной, в смысле незапланированной Мефистофелем, — сказал Меркулов.

— Да, Родичева подтверждает, что Розанов интересовался Снегирем по собственной инициативе, и она его никак не подталкивала к мысли, что его неплохо бы убить. Потом они поссорились, он ей надоел своей жадностью. Он хотел ее озолотить, сам не подозревая, что дальше уже некуда. А она впоследствии рассказала Расторгуеву о своих изысканиях в Дойчебанке, и он был страшно удивлен и очень зол.

— Да и вообще, это не в стиле Мефистофеля таким окольным путем осуществлять свои замыслы, — поддержал Турецкий. — Если Невзоров ему действительно мешал, он убрал бы его аккуратно, а поскольку наши засранцы извратились с погонями и перестрелками, ему пришлось изрядно поработать, чтобы все замять.

— Только не понятно, зачем, собственно, было заминать, если он-то был ни при чем? — справился Грязнов.

— Затем, что Невзоров был причем. Невзоров оказался при Фроловском, при Иванове, при Президенте, и главное — при «Кремлевской команде». И тут уже Иванов не меньше Расторгуева был заинтересован, чтобы расследование завершилось как можно быстрее и как можно банальнее. Наработки и контакты Невзорова должны были остаться в тени, иначе пришлось бы начинать все сначала, а они ведь потратили на разработку «Кремлевской команды» немало времени и думали (по крайней мере, Иванов так думал), что близки к ее уничтожению.

А Расторгуеву это только на руку, он боится, что Невзоров может до него докопаться. Он еще не знает, зачем тот шел на Лубянку, и не знает, кто его убил. Он проводит собственное расследование и натыкается на… Фроловского!

Предполагая, что рано или поздно мы до чего-нибудь докопаемся, он предусмотрительно подбрасывает нам папку, в которой выдает вполне вероятные фамилии: Фроловский, Иванов, Свиридов, каждый из которых личность многогранная и окруженная всяческой секретностью, пока бы мы с ними поочередно разбирались, он получал бы время для маневра. Но потом упал самолет, и ему уже пришлось воевать на два фронта.

Тут и подставка с Храпуновым не прошла, и Ожегов лезет, интересуется, и Розанов с Козиным вертятся вокруг денег, и Родичев волнуется и давит, все катится снежным комом.

— А ведь если бы он плюнул на свои миллиарды, мы бы до него никогда не добрались, — заметил Грязнов.

— Жадность города берет, — родил Турецкий сакраментальную фразу. — Но давай закончим с Настей, что у нее все-таки было с Розановым?

— Представь себе, все искренне, без всяких выкрутасов. Никто ее к нему в постель не посылал. Просто захотелось новых острых ощущений.

— Повезло ему…

— Ладно, мужики, по-моему, мы вполне заслужили наркомовские сто грамм. За то, что мы такие умные, а они такие жадные. — Грязнов метнулся к сейфу и извлек привычные две трети коньяку.

— Это без меня, — отрезал Турецкий. — У меня свидание… с женой.


Эпилог


Мысли о смерти посещали Турецкого редко и преимущественно на кладбище.

Как всегда, в конце сентября и, как всегда, во время похорон шел мелкий противный дождь. Похороны были скромные, как говорится, в узком семейном кругу. Члены семьи сплотились вокруг черного гроба и молча слушали панихиду по усопшей рабе Божьей Элеоноре. Родственники родственников стояли отдельной группкой.

Бабушка Элеонора Львовна, не дожившая таки до своих восьмидесяти пяти, снова свела Турецкого с Верой. Он старался не смотреть в ее сторону и зябко поеживался под косым дождем. Где-то на другом конце кладбища в этот же день с помпой хоронили Родичева.

— Александр, вы должны знать… — Они снова перешли на «вы».

Турецкий едва повернул голову. Вера плакала и не пыталась скрыть своих слез.

— Мои соболезнования по поводу отставки вашего мужа. Хотя… вы, наверное, сейчас скорбите по любимому?

— Он давно уже не был моим любимым. И еще. Я убила его.

— Позволь мне высказаться прямо? — вполне добродушно пробурчал Турецкий. — Заткнись, а?