Эхо во тьме
Франсин Риверс


Под знаком льва #2


Продолжение истории жизни рабыни-христианки в древнем городе Ефесе, которая за свою веру была отправлена на растерзание львам, но чудом осталась в живых благодаря стараниям молодого врача. Искалеченная девушка становится его помощницей и получает удивительный дар исцелять людей не только физически, но и духовно. Направляемая Божьей волей, она приводит к вере в Иисуса всех членов знатной римской семьи, которой она служит, в том числе и любимого ею человека.


ФРАНСИН РИВЕРС

ЭХО ВО ТЬМЕ


Выражение признательности


Хочу выразить глубокую признательность двум особым редакторам, которые в процессе работы были моими самыми настоящими светильниками: моему мужу, Рику Риверсу, который с самого начала помогал мне в написании книги, а также редактору издательства «Тиндейл Хауз», Карен Болл. Рик помогал мне выразить самое главное. Карен «отшлифовывала» материал. Оба смело шли по пустыне многочисленных глав, пробирались сквозь дебри бесконечных предложений и фраз, прорубали путь сквозь толщи сложной пунктуации и оригинальных произношений.

Да благословит Господь вас обоих.


Пролог


Александр Демоцед Амандин стоял у Ворот Смерти и ждал возможности больше узнать о жизни. Он никогда не испытывал большого удовольствия от зрелищ и пришел к этому месту без всякой охоты. Но теперь то, чему он оказался свидетелем, потрясло его до глубины души. Он пристально смотрел на упавшую девушку и чувствовал необъяснимое возбуждение.

Кровавое бешенство толпы никогда не давало ему покоя. Его отец говорил, что есть люди, которые испытывают наслаждение, наблюдая, как совершаются зверства и насилие над другими, и теперь Александр вспоминал его слова, когда краем глаза видел, с какими радостными лицами смотрели зрители на то, что происходит на арене. В Риме. В Коринфе. Здесь, в Ефесе. Наверное, те, кто наблюдал весь этот ужас, благодарили богов за то, что это не они стоят сейчас один на один со львами или с натренированными гладиаторами — со всем тем, что таит в себе смерть.

Создавалось впечатление, что тысячи людей одновременно испытывали неимоверное облегчение, улучшение самочувствия, видя, как на арене льется кровь, будто эта запланированная мясорубка могла защитить их от растущего хаоса в насквозь прогнившем и деспотичном мире. Судя по всему, никто из них не понимал, что запах крови не слабее запаха похоти и страха, наполнявшего тот самый воздух, которым они все дышали.

Амандин вцепился руками в прутья железной решетки и во все глаза смотрел на песок арены, на котором теперь лежала эта девушка. Всего минуту назад она отделилась от остальных жертв — от тех, кого вывели навстречу смерти, — такая спокойная и даже радостная. Он не мог отвести от нее глаз, потому что видел в ней что-то удивительное, что-то такое, что не поддавалось никакому описанию. Она что-то пела, и на какое-то мгновение ее голос донесся до его ушей.

Рев толпы заглушил ее прекрасный голос, затем стал еще громче, в то время как девушка, безмятежно ступая по песку, продолжала идти вперед, по направлению к Александру. С каждым ее шагом у него все сильнее билось сердце. В ее внешности не было ничего особенного, и в то же время от нее исходило какое-то сияние, ее окружал какой-то свет. Или это ему только казалось? И когда львица сбила ее с ног, Александру показалось, будто с ног сбили его самого.

И вот теперь два зверя дрались за ее тело. Александр вздрогнул, когда один из львов вонзил ей клыки глубоко в бедро и стал ее оттаскивать. Но тут на льва прыгнула львица, и оба зверя сцепились и стали рычать друг на друга.

Какая-то маленькая девочка в рваной и грязной тунике с пронзительным криком пробежала мимо железных ворот. Александр стиснул зубы, изо всех сил стараясь не сойти с ума от этого крика. Пытаясь защитить своего ребенка, мать девочки моментально стала жертвой львицы, прижавшей ее к песку. Руки Александра, сжимавшие прутья решетки, побелели, когда другая львица погналась за девочкой. Беги, девочка. Беги!

Вид страданий и смерти поразил молодого врача и вызвал в нем чувство глубокого отвращения. Он прислонился лбом к решетке, его сердце бешено колотилось.

Он слышал все доводы в пользу зрелищ. Люди, которых отправляли на арену, — преступники, заслуживающие смерти. А те, кто сейчас погибал на его глазах, являются последователями какой-то религии, которая призывает к свержению Рима. Но теперь Александру не давала покоя мысль о том, а не заслуживает ли смерти само общество, которое способно убивать беззащитных детей.

Нечеловеческий крик ребенка пронзил все существо Александра. В глубине души он даже был доволен, когда челюсти львицы сомкнулись на тонкой шее девочки, положив конец ее мучениям. Он издал глубокий вздох, едва сдерживая себя, и услышал, как один из стражников, стоявших за его спиной, громко рассмеялся.

— Да она ею и не наестся.

Желваки заиграли на скулах Александра. Ему хотелось закрыть глаза, чтобы не смотреть на эту бойню, но теперь за ним наблюдал стражник. Александр буквально чувствовал холодный блеск тяжелых темных глаз, сверкающих сквозь забрало отполированного шлема. Стражник наблюдал за ним. Но Александр не унизится перед ним, показав свою слабость. Если он хочет стать хорошим врачом, ему придется научиться преодолевать восприимчивость и брезгливость. Разве мало ему говорил об этом его учитель, Флегон?

— Если хочешь добиться успехов, тебе придется подавлять в себе все свои эмоции, — неоднократно повторял ему учитель тоном, не лишенным презрения. — В конце концов, видеть смерть — это удел всех врачей.

Александр понимал, что старик прав. Понимал он и то, что без этих зрелищ у него не будет никакой возможности продвинуться в изучении анатомии. Александр уже добился блестящих успехов в изучении теоретических трудов и рисовании. Оставалось только освоить вивисекцию. Флегон знал о неприязненном отношенииученика к такой практике, но старый медик был непреклонен и не желал слушать никаких отговорок.

— Ты мне сказал, что хочешь быть врачом? — говорил он Александру. — Тогда скажи мне, добрый ученик, как ты собираешься делать хирургические операции, не изучив человеческую анатомию? Никакие схемы и рисунки не сравнятся с живым человеческим организмом. И благодари богов, что зрелища предоставляют тебе такую возможность!

Благодари… Александр смотрел, как вышедшие на арену жертвы одна за другой умирали в зубах и лапах безжалостных голодных львов. За это благодарить? Он покачал головой. Нет, что угодно, но только не это он хотел увидеть на зрелищах.

И тут раздался еще один звук, более зловещий, чем рычание львов. Александр сразу узнал его — это был стон разочарования недовольных зрителей. «Представление» закончилось. Пусть львы теперь насыщаются в темных чревах клеток, а не раздражают толпу своим скучным пиршеством. Мрачное беспокойство пробежало по трибунам, подобно огню в неблагоустроенном жилище.

Распорядитель зрелищ тут же обратил внимание на реакцию толпы.

Звери услышали звук открываемых ворот и стали активнее работать лапами и огрызаться, когда вооруженные дрессировщики вышли, чтобы загнать их обратно в клетки. Александр молился Марсу о том, чтобы эти люди работали быстрее, а также Асклепию о том, чтобы хоть в одной из жертв еще теплилась искорка жизни. Если этого не произойдет, Александру придется оставаться здесь до тех пор, пока не подвернется другая возможность.

Молодому врачу совсем не интересно было смотреть на то, как львов оттаскивали от тех, кого они убили. Он смотрел на песок, пытаясь найти в ком-нибудь из лежащих хоть какие-то признаки жизни. И тут его взгляд снова остановился на юной девушке.

Рядом с ней не было никаких львов. Это показалось Александру любопытным, потому что она находилась далеко от тех людей, которые уводили львов к воротам. В этот момент он вдруг уловил слабое, но… движение. Наклонившись вперед, врач стал смотреть на растерзанную девушку во все глаза. Ее губы шевелились!

— Вон та, — быстро сказал он стражнику, — которая ближе к центру.

— На нее напали в самом начале. Она мертва.

— Я хочу осмотреть ее.

— Ну, как хочешь, — стражник вышел вперед, сунул два пальца в рот и два раза быстро и резко свистнул. Так он подал знак тому, кто выступал в роли Харона и танцевал среди мертвых. Александр проследил за прыжками этого актера, потом перевел взгляд на лежавшую девушку. Харон слегка склонился над ней, повернул свою украшенную перьями и клювом голову, как бы прислушиваясь, не подает ли девушка каких-либо признаков жизни; при этом он театрально размахивал в воздухе своей колотушкой, готовясь опустить ее вниз, если бы какие-то признаки жизни обнаружились. Видимо, решив, что девушка мертва, он схватил ее за руки и бесцеремонно потащил к Воротам Смерти.

В этот момент одна из львиц повернулась к укротителю, который загонял ее в туннель. Толпа встала и в восторге закричала. Укротителю едва удалось справиться с львицей и не стать ее очередной жертвой. Он умело орудовал своей плетью, чтобы отогнать львицу от растерзанного тела девочки и загнать животное в подтрибунные помещения, в клетку.

Стражник воспользовался тем, что толпа отвлеклась, и шире открыл Ворота Смерти. «Быстрее!» — прошипел он, и Харон вбежал в ворота, положив девушку в тень. Стражник щелкнул пальцами, и два раба быстро взяли ее за руки и за ноги и потащили в тускло освещенный коридор.

— Аккуратнее! — сердито сказал им Александр, когда они подняли девушку на грязный, забрызганный кровью стол. Жестом руки он велел им отойти, уверенный в том, что эти увальни своим неосторожным обращением уже, наверное, доконали ее.

Тут тяжелая рука стражника опустилась на руку Александра.

— Шесть сестерциев, прежде чем ты начнешь ее резать, — холодно произнес он.

— Не многовато ли?

Стражник расплылся в улыбке.

— Для ученика Флегона не так уж и много. Чтобы добиться его расположения, нужно иметь сундук, набитый золотом. — С этими словами стражник убрал руку.

— Только он быстро опустошается, — сухо парировал Александр, открывая висящий на поясе кошель. Он не знал, сколько сможет проработать с девушкой, пока она не умрет, поэтому ему не хотелось тратить лишние деньги. Стражник принял взятку и отошел, приготовив три монеты для Харона.

Александр стал осматривать девушку. Ее лицо представляло собой месиво из изодранной плоти и песка. Ее туника была вся в крови. Девушка потеряла столько крови, что он не сомневался, что она мертва. Но, наклонившись над ней и приблизив ухо к ее губам, Александр поразился, почувствовав мягкое и теплое дыхание жизни. Времени на работу у него практически не было.

Дав знак своим помощникам, Александр взял полотенце и вытер руки.

— Унесите ее вон туда, подальше от шума. Осторожнее! — Два раба поспешили исполнить его приказание. Раб Флегона, Трой, стоял тут же и наблюдал за происходящим. Александр сжал губы. Он восхищался способностями Троя, но не был в восторге от его бесцеремонных манер. — Принесите сюда еще огня, — сказал Александр, щелкнув пальцами. Рядом поставили факел, и он снова склонился над девушкой, лежащей в небольшом алькове тусклого коридора.

Именно ради этого молодой медик пришел сюда и терпел все ужасы зрелищ: чтобы срезать кожу и мышцы брюшной полости и изучить скрытые под ними органы. Набравшись смелости, он расстегнул свою кожаную сумку, в которой хранились его хирургические инструменты, и открыл ее. Потом он достал оттуда свой тонкий и острый как бритва нож.

И все же руки у него вспотели. Хуже было то, что они тряслись. На лбу Александра тоже выступил пот. Молодой человек чувствовал, что Трой своим критическим взглядом неотрывно наблюдает за ним. Александру нужно было действовать очень быстро и за несколько коротких минут узнать все, что можно, пока девушка не умрет либо от своих ран, либо от его действий.

В душе он проклял римский закон, запрещающий вскрытие мертвецов, вынуждая его заниматься такой вот ужасной практикой. Но как же еще ему овладеть теми навыками, которыми необходимо овладеть, чтобы спасать человеческие жизни?

Александр вытер пот со лба и молча проклял себя за свою слабость.

— Она ничего не почувствует, — тихо сказал ему Трой.

Стиснув зубы, Александр сделал надрез на одежде девушки и разорвал ее тунику по шву, после чего осторожно откинул ткань в сторону и осмотрел девушку своим профессиональным взглядом. Спустя мгновение он, нахмурившись, отклонился назад. От груди до пояса все ее тело было покрыто неглубокими ранами и темнеющими кровоподтеками.

— Поднеси сюда факел, — приказал он, наклонившись над ранами на ее голове и снова оценивая их характер. От края волос и дальше вниз по щеке лицо девушки покрывали темные борозды. Другая такая борозда проходила по ее шее, едва не задев пульсирующую артерию. Александр пристально продолжал осматривать ее, обратив внимание на глубокие точечные раны на правом предплечье. Кости были сломаны. Но самыми страшными были раны от львиных зубов на бедре девушки. Глаза Александра округлились. Девушка непременно умерла бы, если бы песок не закрыл ей раны и тем самым не остановил кровотечение.

Александр снова выпрямился. Одно быстрое и умелое движение ножом — и он может начать свое изучение. Одно быстрое и умелое движение ножом… и она умрет.

Пот катился по его вискам, сердце снова бешено колотилось. Он видел, как еле заметно вздымалась и опускалась грудь девушки, видел, как едва пульсирует вена на ее шее, и ему стало не по себе.

— Она ничего не почувствует, мой господин, — снова сказал Трой. — Она ведь без сознания.

— Вижу! — нетерпеливо ответил Александр, одарив слугу мрачным взглядом. Он подошел к ней, держа в руке нож. Днем раньше он работал над каким-то гладиатором, и за несколько минут узнал о человеческой анатомии гораздо больше, чем за много часов лекций. К счастью, тот бедняга так и не открыл глаз. Но его раны были куда ужаснее, чем у этой девушки.

Александр закрыл глаза и весь напрягся. Он наблюдал за тем, как работает Флегон. У него в ушах до сих пор стояли слова учителя, которые тот произносил, ловко орудуя ножом:

— Работать надо быстро. Вот как я сейчас. Когда берешь их, они уже при смерти, и шок может убить их моментально. Не теряй времени, думая над тем, что они там чувствуют. За то короткое время, которое боги отпускают тебе, ты должен узнать как можно больше. Когда сердце остановится, ты должен уходить, иначе ощутишь на себе всю тяжесть гнева богов и римского закона. — Тот мужчина, над которым тогда работал Флегон, прожил под его ножом всего несколько минут, после чего умер здесь же, на столе, от потери крови. Но его крики по-прежнему стояли в ушах Александра.

Он снова взглянул на Троя, бесценного помощника Флегона. Тот факт, что Флегон послал его сюда вместе с Александром, красноречиво свидетельствовал о том, что учитель возлагал на Александра большие надежды. Трой много раз помогал Флегону и имел больше познаний в медицине, чем большинство практикующих врачей. Это был смуглый египтянин с тяжелым взглядом темных глаз. Вероятно, он владел многочисленными тайнами своего народа.

Александр вдруг поймал себя на мысли, что не хочет обладать такой честью.

— Сколько раз такое проделывали на твоих глазах, Трой?

— Сто, может быть, больше, — ответил египтянин, скривив губы в сардонической усмешке. — Ты хочешь уйти?

— Нет.

— Тогда действуй. То, что ты узнаешь сегодня, завтра спасет жизнь другим.

Девушка застонала и зашевелилась на столе. Трой щелкнул пальцами, и к столу подошли еще двое слуг.

— Держите ее за руки и за ноги, чтобы она не дергалась.

Когда один из рабов взял девушку за сломанную руку, она вскрикнула. «Иешуа», — прошептала она, и ее глаза чуть приоткрылись.

Александр неподвижно смотрел на нее, и в его взгляде отразились боль и растерянность. Это было не просто тело, над которым можно было бы проводить опыты. Это было страдающее человеческое существо.

— Мой господин, — сказал Трой уже твердым голосом, — действовать нужно быстро.

Девушка пробормотала что-то на непонятном языке, и ее тел обмякло. Нож выпал из рук Александра и зазвенел, ударившись каменный пол. Трой обошел вокруг стола и подобрал нож, снов протянув его Александру.

— Она умирает. Теперь можешь работать, ни о чем не беспокоясь.

— Дай мне кувшин с водой.

— Что ты собираешься делать? Снова оживить ее?

Александр взглянул на его насмешливое лицо.

— Ты смеешь задавать мне вопросы?

Трой неожиданно увидел на лице этого молодого и интеллигентного человека выражение властной решимости. Александр Демоцед Амандин был всего лишь учеником, но он был свободным. Каким бы опытом или мастерством ни обладал египтянин, ему не следовало забывать, что он все равно остается рабом и что ему не следует больше бросать вызов этому молодому человеку. Сдержав гнев и гордость, Трой отступил назад.

— Прости меня, мой господин, — сказал он ровным голосом. — Я только хотел напомнить, что она приговорена к смерти.

— Значит, боги сохранили ей жизнь.

— Для тебя, мой господин. Боги сохранили ей жизнь, чтоб ты мог обрести нужные тебе навыки, необходимые для врача.

— Но я не стану ее убийцей!

— Будь благоразумен. По повелению проконсула она уже мертва. Это не твое дело. Не по твоей же воле ее отправили на съедение львам.

Александр взял из рук Троя нож и положил его обратно в сумку.

— Я не осмелюсь гневить Того Бога, Который решил сохранить ей жизнь. — Александр кивнул в ее сторону. — Ты, наверное, ясно видишь, что ни один жизненно важный орган у нее не задет.

— А разве лучше обречь ее на мучительную смерть от инфекции?

Тон Александра вдруг стал непривычно жестким:

— Я вообще не дам ей умереть. — Его снова охватило непонятное возбуждение. Он по-прежнему видел, как девушка идет по песку арены, поет, медленно поднимая руки вверх, как будто хочет обнять все небо. — Ее нужно вывезти отсюда.

— Да ты в своем уме? — прошептал Трой, оборачиваясь, не слышит ли их стражник.

— У меня все равно нет с собой ничего, чтобы обработать ее раны или заняться ее рукой, — вполголоса пробормотал Александр. Щелкнув пальцами, он стал отдавать поспешные приказания.

Забыв о себе, Трой схватил Александра за руку.

— Ты не имеешь права этого делать! — сказал он твердо, с трудом сдерживаясь. Едва заметно он кивнул в сторону стражника. — Если ты попытаешься спасти жизнь приговоренному к смерти, нас всех тут же казнят.

— Тогда нам лучше помолиться ее Богу о том, чтобы Он уберег и защитил нас. А теперь хватит спорить, нужно немедленно унести ее отсюда. Если уж ты так боишься стражника, то я возьму его на себя, а потом сразу догоню вас.

Египтянин уставился на него своими темными глазами, не веря в происходящее.

— Действуй!

Трой понял, что спорить бесполезно, и дал знак остальным. Он шепотом стал отдавать приказы, а Александр тем временем подкатил к ним кожаную коляску. Стражник с любопытством наблюдал за ними. Взяв полотенце, Александр стал стирать кровь со своих рук и как можно спокойнее направился к стражнику.

— Ее нельзя увозить отсюда, — мрачно сказал охранник.

— Она мертва, — солгал Александр. — Они просто уносят тело. — Наклонившись к железной решетке ворот, он еще раз взглянул на освещенный солнцем песок арены. — Не стоила она шести сестерциев. Мало она протянула.

Стражник холодно улыбнулся.

— Ты сам ее выбрал.

Александр тоже холодно усмехнулся и сделал вид, что с интересом наблюдает за происходившим на арене поединком гладиаторов.

— А этот поединок сколько продлится?

Стражник оценивающе взглянул на сражающихся.

— С полчаса, может, чуть больше. Но сегодня никто из них не выживет.

Александр усилием воли подавил в себе нетерпение и отложил в сторону окровавленное полотенце.

— Ну в таком случае пойду, куплю себе немного вина.

Проходя мимо стола, он взял свою кожаную сумку. Шагая по освещенному факелами коридору, он изо всех сил старался не торопиться. С каждым шагом сердце стучало у него все сильнее. Когда же он вышел на солнечный свет, ему в лицо подул свежий морской ветерок.

«Быстрее! Быстрее!» Удивленный, Александр оглянулся. Он ясно услышал эти слова, как будто кто-то стоял у него за спиной и шептал ему на ухо. Но рядом никого не было.

Чувствуя, как бьется сердце, Александр повернул к дому и побежал, подгоняемый этим тихим голосом, похожим на веяние тихого ветра.


1 


Спустя год


Марк Люциан Валериан бродил по лабиринтам улиц вечного города, надеясь найти для себя какой-то покой. Но не мог. Рим действовал на него угнетающе. Марка неприятно удивили отвратительный запах грязного Тибра и эта разнородная масса людей на городских улицах. А может быть, он просто никогда раньше не обращал на них внимания, погруженный в свою жизнь и в свои дела. Последние несколько недель, с тех пор как Марк вернулся в свой родной город, он часами бродил по улицам, посещал те места, которые когда-то доставляли ему радость. Но теперь смех друзей казался ему фальшивым, а неистовые пиры и гулянки уже не удовлетворяли, а утомляли.

Удрученный, ищущий, чем бы ему отвлечься, он согласился пойти с Антигоном на зрелища. Его друг был теперь влиятельным сенатором, и ему принадлежало почетное место в подиуме. Марк пытался обуздать свои эмоции, когда вышел на трибуны и нашел свое место. Но когда трубы возвестили о начале зрелищ, Марку невольно стало не по себе. Когда началась процессия, он почувствовал в животе какой-то неприятный холодок.

Он не посещал зрелища с тех пор, как покинул Ефес. Он не знал, хватит ли ему духу присутствовать на них и сейчас. С болезненной ясностью он увидел, что Антигон увлечен зрелищами гораздо сильнее, чем в те дни, когда Марк покинул Рим, и вот теперь его приятель увлеченно делал ставки на какого-то гладиатора из Галлии.

Рядом с ними, под навесом, сидело несколько женщин. Красивые и сладострастные, они сразу дали понять, что Марк их интересует не меньше, чем зрелища. Когда Марк посмотрел на них, какое-то давно забытое чувство пробудилось в нем, но тут же исчезло. Этих женщин можно было сравнить с Хадассой с таким же успехом, с каким мелкую и грязную лужу можно сравнить с сосудом чистого и крепкого вина. Марка совершенно не забавляли их пустые и праздные разговоры. Даже Антигон, с которым ему всегда было весело, стал теперь раздражать его своим арсеналом непристойных шуток. Марку было любопытно, как это раньше его занимали подобные неприличные истории и зачем ему вообще нужно было помогать Антигону решать его финансовые проблемы.

— Расскажи еще что-нибудь, — смеясь, сказала Антигону одна из женщин, явно испытывая наслаждение от плоской шутки, которую Антигон только что им рассказал.


— А уши у вас не сгорят? — предупредил Антигон, строя женщинам глазки.

— Еще! Еще! — подхватила женская компания.

Всем было весело, кроме Марка. Он сидел и молчал, испытывая отвращение. «Разоделись, как пустоголовые павлины, и смеются, как хриплые вороны», — подумал он, глядя на них.

Одна из женщин откинулась так, чтобы быть ближе к нему. Бедром она прислонилась к нему вплотную.

— От зрелищ я просто без ума, — сказала она мурлыкающим, мягким голосом, глядя на Марка своими темными глазами.

Марк не удостоил ее своим вниманием. Женщина начала что-то рассказывать об одном из своих многочисленных любовников, глядя на Марка и пытаясь найти в нем хоть какие-то признаки заинтересованности. Но от ее болтовни ему стало только хуже. Он взглянул на нее, не пытаясь даже скрыть своих истинных чувств, но это не возымело никакого действия. Она просто продолжала соблазнять его, пользуясь уловками тигрицы, пытающейся прикинуться домашней кошкой.

А кровавые зрелища тем временем набирали обороты. Антигон и женщины смеялись, отпускали оскорбительные шутки и проклятия в адрес жертв арены. Нервы Марка напряглись до предела, когда он смотрел на эту компанию — и начинал понимать, что страдания и смерть, которые они сейчас наблюдали, доставляют им удовольствие.

Испытывая нестерпимые муки от всего происходящего, Марк стал пить вино, чтобы почувствовать хоть какое-то облегчение. Он осушал кубок за кубком, но никак не мог заглушить крики, которые доносились с арены. И, тем более, никакое количество успокаивающей жидкости не могло выветрить из его памяти то зрелище, которое постоянно стояло перед его глазами… Другая арена, другая жертва. Марк надеялся, что вино притупит его боль. На самом деле оно лишь делало ее острее.

Толпы зрителей вокруг него приходили в неистовство от восторга. Антигон овладел вниманием одной из женщин, и им теперь, судя по всему, было весело вдвоем. И тут Марк невольно вспомнил об еще одном человеке… О своей сестре, Юлии. Он вспомнил, как впервые привел ее на зрелища и смеялся над тем восторгом, который горел в ее темных глазах.

— Ты не пожалеешь, что привел меня сюда, Марк. Я не упаду в обморок при виде крови. — И ей действительно не стало плохо.

Ни в тот день.

Ни позднее.

Не в силах больше оставаться здесь, Марк встал.

Проталкиваясь сквозь беснующуюся толпу, он стал спускаться по ступеням. Потом он побежал как можно быстрее — как тогда, в Ефесе. Тогда ему хотелось убежать от этого шума, от этого запаха человеческой крови. Остановившись, чтобы перевести дух, он прислонился плечом к каменной стене, и его стошнило.

Даже спустя несколько часов он по-прежнему слышал, как злобная толпа требовала все больше новых жертв. Этот звук эхом отдавался в его голове, вызывая адские муки.

Но и потом он не был в состоянии думать о чем-либо другом, кроме смерти Хадассы. Это было невыносимое страдание. И ужасная черная пустота.

* * *


— Ты что, избегаешь нас? — спросил Антигон Марка несколько дней спустя, решив навестить его. — Вчера ты не пришел на пир к Крассу. Все так хотят тебя видеть.

— У меня были дела. — Марк думал вернуться в Рим навсегда, надеясь обрести здесь тот покой, в котором он так нуждался. Теперь он понимал, что этим надеждам сбыться не суждено. Он посмотрел на Антигона и покачал головой. — Я пробуду в Риме еще несколько месяцев.

— А я думал, что ты решил перебраться сюда насовсем, — сказал Антигон, явно удивленный таким заявлением.

— Я передумал, — кратко сказал Марк.

— Но почему?

— По причинам, о которых я не хотел бы говорить.

Антигон нахмурился, и его тон стал более ироничным, когда он сказал:

— Ну, я надеюсь, что от того пира, который я задумал в твою честь, ты все-таки не откажешься. И почему ты выглядишь таким мрачным? Клянусь всеми богами, Марк, с тех пор как ты уехал в Ефес, ты стал совсем другим. Что там с тобой случилось?

— У меня много дел, Антигон.

— Тебе надо отвлечься от своих мрачных мыслей. — Антигон стал таким обходительным, и Марк понял, что скоро приятель начнет просить у него денег. — Я придумал такое веселье, которое, без сомнения, развеет твои самые мрачные мысли, и тебе станет лучше.

— Ну хорошо, хорошо! Приду я на твое кровавое пиршество, — ответил Марк, мечтая только о том, чтобы Антигон поскорее оставил его в покое. Почему никто не понимает, что ему сейчас хочется только одного — побыть одному? — Но сегодня я совершенно не расположен вести с тобой разговоры.

— Спасибо на добром слове, — насмешливо произнес Антигон, поднимаясь, чтобы уйти. Поправив тогу, он подошел к двери, затем остановился, оглянулся и посмотрел на своего друга разочарованным взглядом. — Искренне надеюсь, что завтра вечером тебе будет лучше.

Лучше Марку не стало.

Антигон не стал говорить, что на этот пир придет и Аррия. Едва появившись у Антигона, Марк увидел ее. Он посмотрел на Антигона, досадливо поморщившись, но сенатор лишь самодовольно улыбнулся и наклонился к нему, глядя на него лукавым взглядом.

— У вас же был роман почти два года, Марк, — с этими словами он тихо засмеялся, — самый долгий из всех, известных в наших кругах. — Взглянув на выражение лица Марка, Антигон в изумлении приподнял брови. — Ты, я вижу, не рад. Но ты же сам сказал мне, что вы расстались друзьями.

Аррия была такой же прекрасной, все мужчины по-прежнему готовы были сойти с ума от нее, все такой же безнравственной и готовой на новые и новые любовные похождения. Однако Марк увидел в ней и едва заметные перемены. Мягкое очарование юности уступило место жесткой умудренности. В ее смехе уже не было экспрессии и радости — в нем звучали наглость и грубость. Вокруг нее вилось несколько мужчин, и она попеременно посмеивалась над ними, отпуская в их адрес шутки и шепча недвусмысленные намеки. Тут она подняла глаза и, оглядев помещение, увидела Марка. Какое-то время она смотрела на него вопросительным взглядом. Марк знал, что она сейчас, скорее всего, думает, почему это он, войдя сюда, не расцвел от ее улыбки. Но он прекрасно знал, что означает эта улыбка: приманка для голодной рыбы.

К сожалению для Аррии, Марк не был голоден. И больше никогда не будет.

Антигон наклонился к нему ближе.

— Погляди, как она на тебя смотрит, Марк. Стоит тебе только пальцами щелкнуть — и она снова твоя. А вон тот мужчина, который смотрит на нее таким сладострастным взглядом, — это ее нынешний поклонник, Метродор Кратей Мерула. Не слишком умен, зато с лихвой окупает этот недостаток деньгами. Он, наверное, так же богат, как и ты, но теперь и у Аррии есть свои собственные деньги. Ее книга произвела здесь самый настоящий фурор.

— Книга? — удивился Марк, сардонически хохотнув. — Я не помню, чтобы Аррия могла как следует написать свое имя, а написать подряд несколько слов, чтобы составить хоть какую-нибудь фразу, для нее было непосильным трудом.

— Ты просто не знаешь, что она написала, иначе ты не стал бы так говорить об этом. И это вовсе не так смешно, как кажется. В нашей маленькой Аррии сокрыты такие таланты, о которых мы едва ли могли догадываться. Она стала писать рассказы, а точнее, эротические рассказы. Целое собрание таких откровенных историй. О боги, это всколыхнуло все наше высшее общество. Один сенатор после этого вообще остался без жены. Конечно, он сам не возражал против того, чтобы она ушла, но ее семейные связи дорого ему обошлись. Ходят слухи, что он вообще хочет покончить с собой. Аррия ведь никогда не отличалась тем, что ты называешь благоразумием. А теперь она и вовсе помешалась на скандалах. На нее день и ночь работают переписчики, которые делают новые копии ее маленькой книжки. И одна такая книжка стоит сумасшедшие деньги.

— Не сомневаюсь, что ты одну такую уже купил, — сухо произнес Марк.

— Ну конечно, — смеясь сказал Антигон. — Нужно же мне было посмотреть, пишет ли она что-нибудь обо мне. Представь себе, написала. В одиннадцатой главе. К моему немалому разочарованию, она упомянула обо мне как-то вскользь. — Тут он посмотрел на Марка с лукавой улыбкой. — Зато о тебе написала во всех подробностях — целую поэму. Неудивительно, что Сарапайя была так очарована тобой на зрелищах. Ей хотелось убедиться, действительно ли ты такой, каким тебя описала Аррия. — Он снова расцвел в улыбке. — Купи себе один экземплярчик и почитывай. Может, книжка навеет на тебя приятные воспоминания.

— При всей своей несомненной красоте Аррия все же тупа и забывчива.

— Тебе не кажется, что такая оценка довольно жестока для женщины, которую ты когда-то любил? — сказал Антигон, многозначительно посмотрев на Марка.

— Я никогда не любил Аррию, — сказал Марк и обратил внимание на танцовщиц, исполнявших перед ним свой грациозный танец. Звенящие колокольчики на их лодыжках и запястьях действовали ему на нервы. Вместо того чтобы испытать страсть от их соблазнительных движений, Марк чувствовал какую-то неловкость. Больше всего ему сейчас хотелось, чтобы они поскорее закончили свой танец и удалились.

Антигон протянул руку к одной из них и потянул девушку к себе на колени. Несмотря на сопротивление танцовщицы, он страстно поцеловал ее. Приподняв голову, он засмеялся и повернулся к Марку.

— Возьми и ты себе…

Рабыня закричала, и ее крик заставил Марка инстинктивно отпрянуть. Он видел раньше такое выражение лица, какое было сейчас у рабыни, — так смотрела на него Хадасса, когда он не смог совладать со своими эмоциями.

— Отпусти ее, Антигон.

Другие гости смотрели на Антигона, смеялись, шутливо подбадривали. Пьяный и разгоряченный, Антигон решил действовать так, как ему хотелось. Девушка кричала.

Марк вскочил на ноги.

— Отпусти ее!

В помещении наступило молчание, все удивленно уставились на Марка. Все еще смеющийся Антигон поднял голову и посмотрел на Марка в недоумении. Спустя мгновение замолчал и он. Встревоженный, он повернулся на спину, освободив девушку.

Та с истеричным плачем вскочила и выбежала прочь.

Антигон иронично смотрел на Марка.

— Извини, Марк. Если ты так хотел ее, мог бы сказать мне раньше.

Марк чувствовал, как Аррия смотрит на него своими горящими, как угли, полными ревности глазами. У него промелькнула мысль о том, какому наказанию Аррия подвергла бы эту рабыню, которая совершенно не была виновата.

— Она мне не нужна, — кратко сказал Марк, — как и вообще никто из гостей…

Гости оживленно зашептались. Некоторые женщины с ухмылками покосились на Аррию.

Антигон помрачнел.

— Тогда зачем ты мне помешал?

— Ты же хотел изнасиловать ее.

Антигон удивленно усмехнулся.

— Изнасиловать? Да еще мгновение, и она бы сама была этому рада.

— Не думаю.

Тут лицо Антигона стало жестким, его глаза блеснули злобой.

— С каких это пор чувства рабыни стали для тебя что-то значить? Будто я не видел, как ты сам получал наслаждения таким вот образом.

— Я не нуждаюсь в напоминаниях, — мрачно произнес Марк, допивая остатки вина из своего кубка. — А вот чего мне действительно не хватает, так это глотка свежего воздуха.

Он вышел в сад, но и там не почувствовал никакого облегчения, потому что туда за ним поспешила Аррия, от которой не отставал Мерула. Стиснув зубы, Марк с трудом терпел их присутствие. Аррия стала вспоминать об их любовных похождениях, разговаривая таким тоном, будто все это было вчера, а не четыре года назад. Мерула не сводил глаз с Марка, а тот искренне жалел его. Аррия всегда испытывала наслаждение, причиняя боль своим любовникам.

— Ты читал мою книгу, Марк? — спросила она сладким, как мед, голосом.

— Нет.

— Она довольно интересная. Тебе бы понравилась.

— Я уже давно утратил всякий интерес к дерьму, — сказал Марк, сверкнув на нее своим взглядом.

Она взглянула на него округлившимися глазами.

— Я написала о тебе неправду, Марк, — сказала она, и ее лицо исказилось злобой. — Ты был худшим из всех моих любовников!

Марк посмотрел на нее холодным и насмешливым взглядом.

— Это только потому, что я был единственным, кто покинул тебя и у кого при этом кровь в жилах оставалась совершенно холодной. — Повернувшись к ней спиной, Марк зашагал прочь.

Не обращая никакого внимания на оскорбления, которые Аррия выкрикивала ему вслед, он вышел из сада. Вернувшись к гостям, он захотел завести разговор с кем-нибудь из старых знакомых или друзей. Но их смех снова подействовал ему на нервы; веселясь, они никак не могли обойтись без того, чтобы над кем-нибудь не посмеяться. Причем за всеми этими веселыми репликами скрывалось нечто унизительное — создавалось такое впечатление, что им было весело, когда кому-то становилось плохо.

Оставив гостей, Марк отошел в сторону, удобно расположился на диване, налил себе вина и стал наблюдать за гостями. Он заметил, что все собравшиеся как будто играли друг с другом в какую-то игру. Все как будто нацепили на себя маски вежливости, учтивости, но в то же время готовы были вылить друг на друга ведра грязи и яда. И от этого Марку стало не по себе. Когда-то ведь такие собрания и пиры составляли значительную часть его жизни. Они доставляли ему радость.

И тут он подумал, а зачем он вообще пришел сюда… Зачем он вообще вернулся в Рим.

Затем он заметил, что рядом с ним стоит Антигон, обнимающий одной рукой богато одетую белолицую девушку. Она сладострастно улыбалась. Ее фигура была фигурой Афродиты, и на какое-то мгновение его плоть отреагировала на ее манящий взгляд. Он уже давно не был с женщинами.

Антигон заметил реакцию Марка и, довольный собой, улыбнулся.

— Она тебе нравится. Я так и думал. С ней хорошо.

Перестав обнимать девушку, Антигон слегка подтолкнул ее, хотя в этом уже не было никакой необходимости. Она буквально упала Марку на грудь и посмотрела ему в глаза, ее губы были приоткрыты. Антигон снова улыбнулся, явно довольный увиденным.

— Ее зовут Дидима.

Марк взял девушку за плечи и отстранил от себя, слегка улыбнувшись Антигону. Явно озадаченная, девушка посмотрела сначала на него, потом перевела взгляд на своего хозяина. Антигон пожал плечами.

— Судя по всему, он тебя не хочет, Диди, — сказал он и разочарованно махнул на Марка рукой.

Марк резко поставил свой кубок на стол.

— Спасибо тебе за заботу, Антигон…

— Однако… — повысив голос и покачав головой, сказал Антигон. — Я тебя не понимаю, Марк. Женщинами ты не интересуешься. Зрелища тебе тоже неинтересны. Что с тобой произошло в Ефесе?

— Ты этого все равно не поймешь.

— А может и пойму.

Марк одарил его сардонической улыбкой.

— Я бы не хотел делиться своей личной жизнью с таким известным человеком.

Антигон прищурил глаза.

— Все эти дни у тебя что ни слово, то просто ядовитый укус, — тихо сказал он. — Чем я-то тебя обидел, что ты так со мной разговариваешь?

Марк покачал головой.

— Дело не в тебе, Антигон. А во всем этом…

— В чем именно? — ничего не понимая, спросил Антигон.

— В жизни. В этой проклятой жизни! — Те чувственные наслаждения, которыми Марк когда-то упивался, теперь были подобны пыли на его зубах. Когда Хадасса погибла, вместе с ней что-то умерло и в нем самом. Как он мог объяснить свою боль, все эти произошедшие в нем перемены такому человеку, как Антигон, по-прежнему поглощенному и просто одержимому плотскими наслаждениями?

Как он мог объяснить, что для него все потеряло смысл, после того как на арене в Ефесе погибла обыкновенная рабыня?

— Извини, — сказал Марк, поднимаясь, чтобы уйти, — но в эти дни из меня плохой собеседник.

В течение следующего месяца он получил еще несколько приглашений, но отклонял их, решив погрузиться в свои дела. Но и там он не находил покоя. Как бы усердно он ни пытался работать, боль не оставляла его. В конце концов, Марк пришел к выводу, что ему надо избавиться от прошлого, от Рима… от всего.

Он продал свою каменоломню и все договоры на строительство — все это давало ему немалую прибыль, хотя он и не испытывал никакой гордости и удовлетворения от этих доходов. Потом он встретился с управляющими складов семьи Валериана, стоявших на Тибре, и сообщил о своих дальнейших намерениях. Один из этих людей, Секст, долгие годы верой и правдой служил интересам Валериана. Марк доверил ему должность главного управляющего всеми владениями Валерианов в Риме с весьма высоким процентом от всех доходов.

Секст был поражен услышанным.

— Ты никогда не был таким щедрым, мой господин, — в его голосе явно звучал оттенок недоверия.

— Деньгами ты можешь распоряжаться так, как сочтешь нужным, не отвечая за них передо мной.

— Я говорю не о деньгах, — растерянно сказал Секст. — Я говорю о своем назначении. Если я понимаю правильно, ты передаешь мне бразды правления всеми твоими делами в Риме.

— Совершенно верно.

— Может быть, ты забыл, что когда-то я был рабом твоего отца?

— Нет.

Секст прищурился и посмотрел на Марка оценивающим взглядом. Он прекрасно знал Децима, известно ему было и то, что Марк в свое время доставлял отцу немало хлопот. Марк — молодой человек с амбициями и горячей кровью. Не иначе, он и сейчас затеял какую-то авантюру.

— Разве ты не стремился владеть делом твоего отца как своим собственным?

Губы Марка скривились в холодной усмешке.

— Я вижу, ты вызываешь меня на откровенность.

— А разве ты сам не стремился к этому? Поэтому и я поступаю так, чтобы ты не говорил, что я льщу тебе.

Марк сжал губы, но сдержался. Он заставил себя вспомнить, что этот человек всегда был верным другом его отца.

— Мы помирились с отцом в Ефесе.

Молчание Секста красноречиво говорило о том, что он не верит.

Марк посмотрел Сексту в глаза и выдержал его пристальный взгляд.

— В моих жилах течет кровь моего отца, Секст, — спокойно сказал он. — Мое предложение — это не признак легкомыслия, и оно ничем тебе не угрожает. Я принял такое решение после нескольких недель раздумий. Ты семнадцать лет прекрасно работал со всем грузом, который поступал на наши склады. Ты поименно знаешь всех людей, которые разгружают наши корабли и отвечают за хранение грузов. Ты знаешь, кому из торговцев можно верить, а кому нельзя. И ты всегда подробно отчитывался за все сделки. Кому же мне все это доверить, как не тебе?

Марк протянул ему пергамент. Секст даже не пошевелился, чтобы взять его.

— Ты волен принять или отклонить мое предложение, дело твое, — сказал ему Марк, — но знай: я продаю все свое имущество в Риме. Единственная причина, по которой я еще не продал корабли и склады, состоит в том, что мой отец посвятил им большую часть жизни. Он создал все это своими потом и кровью. Не моими. И я доверяю все это тебе, потому что ты сможешь этим умело распорядиться, а главное потому, что ты был другом моего отца. Если ты откажешься, я продам и это. Можешь в этом не сомневаться, Секст.

Секст рассмеялся.

— Даже если ты говоришь серьезно, продать тебе все равно не удастся. Рим борется за выживание. И сейчас просто ни у кого нет таких денег, чтобы купить все твои склады и корабли.

— Я понимаю, — сказал Марк. — Но я не против того, чтобы распродать и корабли, и склады поодиночке.

Секст понял, что Марк говорит совершенно серьезно, и был удивлен такой идеей. Как этот молодой человек мог быть сыном Децима?

— На тебя работает свыше пятисот человек! Большинство из них — свободные люди. Ты подумал о том, что будет с ними и с их семьями?

— Но ты их знаешь лучше, чем я.

— Если ты все продашь сейчас, то по частям это будет стоить гораздо дешевле, — сказал Секст, апеллируя к хорошо известной любви Марка к деньгам. — Не думаю, что ты пойдешь на это.

— Пойду, можешь не сомневаться. — Марк положил пергамент на стол перед Секстом.

Секст долго смотрел на Марка изучающим взглядом, обеспокоенный выражением лица молодого человека, который всем своим видом говорил, что его решение окончательное. Было видно, что Марк не блефовал.

— Но зачем ты это затеял?

— Потому что я хочу, чтобы меня больше ничто не удерживало в Риме.

— И ради этого ты готов зайти так далеко? Если то, что ты говоришь, правда, и если ты помирился с отцом, зачем тебе разрушать все то, что твой отец создавал всю жизнь?

— Я вовсе не стремлюсь к этому, — откровенно ответил Марк, — но скажу тебе так, Секст. В самом конце своей жизни отец понял, что все это не более чем суета, и я его теперь понимаю. — Он кивнул в сторону пергамента. — Ну так что ты решил?

— Мне нужно подумать.

— Даю тебе ровно столько времени, сколько я буду находиться в этом помещении.

Секст весь напрягся от такого условия. Потом расслабился. Его губы слегка дрогнули. Он вздохнул, тряхнул головой и усмехнулся.

— Ты очень похож на своего отца, Марк. Даже предоставив мне свободу, он всегда знал, как извлечь из этого выгоду для себя.

— Не всегда, — печально возразил Марк.

И тут Секст почувствовал, что Марк страдает. Вероятно, Марк действительно помирился с отцом и теперь жалел о долгих годах своих непростых отношений с ним. Секст взял пергамент и сжал его в руке. Вспоминая об отце Марка, Секст еще раз внимательно посмотрел на сына Децима Валериана.

— Принимаю, — наконец ответил он, — но при одном условии.

— Говори.

— Я буду строить свои деловые отношения с тобой точно так же, как когда-то строил их с твоим отцом. — С этими словами Секст сунул пергамент в горящие уголья жаровни и протянул Марку свою руку.

Чувствуя подкативший к горлу ком, Марк пожал протянутую руку.

На следующее утро, на восходе солнца, Марк отплыл в Ефес.

Во время долгих недель пути он часами стоял в носовой части корабля, подставив лицо соленому ветру. Теперь ему ничто не мешало снова думать о Хадассе. Он вспоминал, как вот так же стоял с ней в носовой части, смотрел, как мягкие кудри ее темных волос развевались на ветру; вспоминал выражение ее лица, когда она говорила о своем невидимом Боге и о том, как Он говорит с людьми: «Голос Бога… в веянии тихого ветра».

Марку казалось, что ее голос что-то говорил ему сейчас, такой спокойный, кроткий, что-то шептал в этом ветре… куда-то звал.

Но куда? К отчаянию? К смерти?

Теперь Марк разрывался между желанием забыть Хадассу и боязнью забыть ее. И в то же время он знал, что, если он до сих пор не смог ее забыть, теперь она останется в его жизни навсегда.

Ее голос стал неотъемлемой частью его жизни, эхом в той тьме, в которой он теперь жил.


2


Сойдя на берег в Ефесе, Марк совершенно не чувствовал того, что вернулся домой, как не чувствовал и облегчения от того, что нелегкий путь подошел к концу. Поручив свои вещи рабам, он направился прямо на виллу матери, расположенную на склоне холма, недалеко от центра города.

На вилле его встретил удивленный раб, который сказал, что матери нет дома, но что в течение часа она должна вернуться. Уставший и подавленный, Марк решил посидеть во внутреннем дворе и дождаться ее там.

Солнечный свет пробивался сквозь открытую крышу в атриум, отбрасывая мерцающий свет на водную рябь украшенного орнаментом бассейна. Вода светилась и играла, и успокаивающее журчание фонтана эхом отдавалось по коридорам. Но Марк, сидящий в тени небольшого алькова, не находил никакого успокоения и в этом звуке.

Он откинулся назад, прислонившись головой к стене, и попытался расслабиться под музыкальное журчание воды. Но вместо этого, снова оказавшись в плену воспоминаний, он чувствовал все возрастающий необъяснимый гнев, от которого едва не перехватывало дыхание.

Прошло уже четырнадцать месяцев с тех пор, как не стало Хадассы, но муки и страдания и теперь не давали Марку покоя, как будто это случилось вчера. Она столько раз сидела на этой самой скамье, молилась своему невидимому Богу и обретала тот покой, которого Марк обрести никак не мог. У него в ушах по-прежнему ясно звучал ее голос — тихий, нежный, чистый, подобно этой воде. Хадасса молилась за его отца и за его мать. Она молилась за него. Она молилась за Юлию!

Марк закрыл глаза, испытывая острое желание изменить прошлое. Он бы ничего не пожалел, лишь бы Хадасса сейчас снова была с ним. Если бы было возможно, словно по мановению волшебной палочки, стереть все, что произошло за последние несколько месяцев, чтобы Хадасса снова сидела здесь, рядом с ним, живая и невредимая. Если бы он только мог произнести ее имя, как заклинание, и оживить ее силой своей любви.

«Хадасса… — хрипло прошептал Марк, — Хадасса». Но сейчас вместо ее лица, которое часто появлялось в его сознании как бы из дымки, перед ним предстала ужасная картина ее смерти, которая вызвала в его душе самые мучительные чувства — ужас, горе, сознание собственной вины, — и все это проникало в самое сердце Марка и превращалось в тот самый не дающий покоя гнев, который теперь, похоже, становился его постоянным спутником.

«Что хорошего дали ей ее молитвы?» — с горечью думал про себя Марк, пытаясь изгладить из памяти видение ее смерти. Когда львица бросилась на нее, Хадасса стояла такая спокойная. Если бы она закричала, Марк все равно не услышал бы ее из-за рева беснующихся зрителей… одним из которых была его собственная сестра.

Перед тем как Марк уехал в Рим, мать сказала ему, что время лечит все раны, но страдания, которые он испытал в тот день, когда Хадасса погибла на его глазах, со временем становились не легче, а тяжелее, невыносимее. И его боль теперь лежала на нем огромным грузом, как будто тянула куда-то вниз.

Вздохнув, Марк встал. Он не должен жить прошлым. Хотя бы сегодня, когда он и без того устал от трудного и долгого морского пути. Поездка в Рим не помогла ему избавиться от той инерции, которую он в себе чувствовал; там ему стало только хуже. И вот теперь, когда он вернулся в Ефес, ему было ничуть не лучше, чем в тот день, когда он его покидал.

Стоя в перистиле виллы матери, он чувствовал какую-то саднящую и необъяснимую печаль. В доме царствовала тишина, хотя было полно прислуги. Марк чувствовал их присутствие, но они вполне благоразумно держались от него подальше. Раздался звук открываемой, а потом закрываемой входной двери. Марк услышал тихий короткий разговор, после чего раздались торопливые шаги.

— Марк! — воскликнула мать, подбежав к нему и обняв его.

— Мама, — сказал Марк, с улыбкой разглядывая нее, чтобы увидеть, не изменилась ли она в его отсутствие. — Ты прекрасно выглядишь. — Он наклонился к матери и поцеловал ее в обе щеки.

— Почему ты так быстро вернулся? — спросила она. Я уже думала, что не увижусь с тобой, по меньшей мере, несколько лет.

— Я покончил со своими делами. Оставаться там больше не было смысла.

— И все прошло так, как ты на то надеялся?

— Я стал богаче, чем был год назад, если тебя это интересует.

Его улыбке не хватало искренности. Феба посмотрела ему в глаза и все поняла. Она подняла руку к его щеке, как будто перед ней был больной ребенок.

— О Марк, — сказала она, испытывая к сыну искреннее сострадание, — вижу, что твоя поездка не помогла тебе все забыть.

Марк отступил от нее на шаг, подумав, все ли матери способны заглядывать в души своих детей так, как это делает она.

— Все склады и управление делами я передал Сексту, торопливо сказал он. — Секст — способный и надежный работник.

— Ты всегда слушал наставления своего отца в том, как налаживать отношения с людьми, — спокойно заметила Феба, наблюдая за ним.

— Не всегда, мама, — произнес Марк с тяжелым чувством, после чего решил переменить тему, лишь бы не думать о своей сестре. — Юлий сказал мне, что у тебя несколько недель был жар.

— Да, — ответила она, — но сейчас со мной все в порядке.

Марк посмотрел на нее внимательнее.

— Он сказал, что ты по-прежнему быстро устаешь. С тех пор как мы виделись в последний раз, ты похудела.

Феба засмеялась.

— Обо мне, пожалуйста, не беспокойся. Теперь, когда ты снова дома, мой аппетит станет лучше. — Она взяла сына за руку. — Ты ведь знаешь, как я всегда беспокоилась, когда отец куда-нибудь надолго уезжал. Наверное, теперь точно так же я буду волноваться за тебя. Море всегда непредсказуемо.

Она села на скамью, но Марк остался стоять. Она видела, как он был беспокоен, как похудел, его лицо стало серьезнее, жестче.

— Как там Рим?

— Почти все по-прежнему. Виделся с Антигоном и со всей свитой его подхалимов. Как всегда, выпрашивал у меня деньги.

— И ты дал ему то, что он просил?

— Нет.

— Почему?

— Потому что все те триста тысяч сестерциев, которые он у меня просил, он собирался потратить на проведение зрелищ. — Марк отвернулся. Когда-то он удовлетворил бы подобную просьбу не задумываясь, даже с радостью. Конечно, Антигон отблагодарил бы его за такую щедрость, оказав через сенат и правительство всяческую помощь в заключении договоров на строительство с теми богатыми аристократами, которые хотели бы построить себе большие и роскошные виллы.

Таким политикам, как Антигон, приходилось задабривать толпу. Лучше всего это можно было сделать через организацию зрелищ. Толпу не интересовало, каких взглядов придерживается сенатор, если только он умел развлекать ее и отвлекать от насущных жизненных проблем: нестабильной торговли, напряженности в обществе, голода, болезней, массового притока рабов из провинций и, как следствие, отсутствия работы для свободных людей.

Но Марк больше не хотел иметь к этому никакого отношения. Теперь ему было даже стыдно, что сотни тысяч сестерциев он истратил на Антигона в прошлом. Тогда он думал только об одном: о деловой выгоде, которую он получит благодаря поддержке друга, занимавшего высокое политическое положение. И Марку никогда не приходило в голову, какие это будет иметь последствия для жизни людей в этом обществе. Откровенно говоря, его это совершенно не волновало. Поддержка Антигона была ему выгодна. Ему нужны были договора, чтобы заниматься строительством в сожженных аристократических кварталах Рима, и денежная поддержка, которую он оказывал Антигону, была самым быстрым путем к финансовому успеху. Такие взятки открывали перед Марком большие возможности; возможности, которые сулили процветание. Он всегда поклонялся Фортуне.

И вот теперь, как бы посмотрев в зеркало, Марк увидел себя таким, каким он был: скучающим, пьющим вино с друзьями, когда кого-то пригвождают ко кресту; поедающим деликатесы, приготовленные рабами, в то время как людей выгоняют на арену и натравливают друг на друга, заставляя там сражаться и умирать. И все ради чего? Чтобы потешать такую же скучающую и ненасытную толпу, частью которой был и он сам. И вот настал час жестокой расплаты: Марк понял, что он, так же как и все в этом обществе, виноват в смерти Хадассы.

Он вспомнил, как смеялся, когда кто-то на арене в ужасе пытался убежать от голодных собак и не находил спасения. Он по-прежнему слышал крики тысяч беснующихся зрителей, когда львица терзала тело Хадассы. А ведь эта девушка ни в чем не была виновна, если не считать той удивительной чистоты, которая поражала воображение и возбуждала зависть одной безмозглой развратницы. Этой развратницей была его сестра…

Феба молча сидела на скамье, в тени, внимательно глядя на печальное лицо сына.

— Юлия спрашивала, когда ты вернешься.

При упоминании имени сестры Марк стиснул зубы.

— Она хочет видеть тебя, Марк.

Он ничего не ответил.

— Ей нужно видеть тебя, — повторила Феба.

— Меня как-то мало волнует, что ей нужно.

— А если она хочет примириться с тобой?

— Примириться? Как? Вернуть Хадассу к жизни? Или вычеркнуть из памяти все то, что она натворила? Нет, мама. После того что она сделала, ни о каком примирении не может быть и речи.

— Но ведь она же твоя сестра, — тихо сказала Феба.

— У тебя, быть может, и есть дочь, мама, но, я клянусь тебе, у меня нет сестры.

Феба увидела ярость в глазах сына и неумолимое выражение на его лице.

— Ты не можешь забыть прошлое? — спросила она умоляющим голосом.

— Нет.

— И простить?

— Никогда! Пусть все проклятия, которые только живут под небом, падут на ее голову.

Глаза матери заблестели от слез.

— Тебе, наверное, нужно помнить о том, как Хадасса жила, а не о том, как она погибла.

Эти слова поразили Марка в самое сердце, и он слегка отвернулся, рассердившись в душе на то, что мать напоминала ему об этом.

— Я все прекрасно помню, — глухо произнес он.

— Просто, наверное, мы помним об этом по-разному, — тихо сказала Феба. Она подняла руку и нащупала под своей одеждой небольшой кулон. Это был символ ее новой веры: фигурка пастыря, несущего на плечах найденную овцу. Марк об этом не знал. Феба помедлила, думая о том, не настала ли пора все ему рассказать.

Удивительно, что, наблюдая за Хадассой, Феба ясно увидела перед собой свой жизненный путь таким, каким он должен быть. Она приняла христианство, крестилась водой и Духом живого Бога. В отличие от Децима, который принял Господа только перед смертью, для Фебы в принятии веры никаких трудностей не возникло. И вот теперь она думала о Марке, который, как и его отец, противостоял Духу. О Марке, который не хотел, чтобы над ним кто-то господствовал, который не признавал никакой власти над собой.

Глядя на его состояние, на то, как он сжимал и разжимал кулаки, Феба поняла, что рано еще было говорить ему об Иисусе и о своей вере. Марк был в гневе. Он ничего бы не понял. Он стал бы бояться за нее, бояться, что потеряет ее, так же как потерял Хадассу. О, если бы он только мог понять, что на самом деле Хадасса не была потеряна. Потерян был он.

— Как бы Хадасса поступила на твоем месте?

Марк закрыл глаза.

— Если бы в свое время она поступила иначе, она была бы сейчас жива.

— Если бы она поступила иначе, ты бы никогда не полюбил ее так, как любишь сейчас, всем своим сердцем, душой, умом. — Так сама Хадасса любила Бога, но Марк не мог понять, что Хадасса поступала так, как ей велел живущий в ней Дух.

Видя мучения Марка, Феба переживала за него. Поднявшись, она подошла к сыну.

Неужели твоим памятником Хадассе станет беспощадная ненависть к собственной сестре?

— Оставь это, мама, — сказал он с болью в голосе.

— Как я могу это оставить? — с горечью возразила Феба. — Ты мой сын, и что бы Юлия ни сделала, она все равно моя дочь. И я люблю вас обоих. Я люблю Хадассу.

— Хадасса умерла, мама. — Марк посмотрел ей в глаза. — Разве она умерла от того, что совершила какое-то преступление? Нет! Ее убили из-за мелочной ревности одной распутницы.

Феба положила руку ему на плечо.

— Для меня Хадасса жива. Как и для тебя.

— Жива, — безрадостно повторил Марк. — Как я могу утверждать это? Разве она сейчас здесь, с нами? — Он отошел от матери и сел на скамью, на которой Хадасса часто сидела в вечерней тишине. Прислонившись спиной к стене, Марк выглядел совершенно опустошенным.

Мать подошла, села рядом и взяла его за руку.

— Ты помнишь, что Хадасса сказала твоему отцу перед его смертью?

— Он взял мою руку и положил ее на руку Хадассы. Она была моей. — Марк прекрасно помнил выражение ее глаз, когда в тот момент их руки соединились. Разве отец знал тогда, в какой она опасности? Разве он сказал Марку, что ему нужно защищать ее? Нужно было сразу забрать ее от Юлии, а не ждать, когда Юлия сама решит ее отпустить. Юлия тогда ожидала ребенка, ее возлюбленный покинул ее. Марк жалел сестру, и он не понимал, какая опасность нависла над Хадассой. Если бы он поступил мудрее, Хадасса была бы жива. И сейчас была бы его женой.

— Марк, Хадасса сказала твоему отцу, что если он поверит в Бога и примет Божью благодать, то будет с Господом в раю. Она сказала нам, что всякий, кто верит в Иисуса, не погибнет, но будет иметь вечную жизнь.

Марк убрал свою руку.

— Всего лишь слова утешения для умирающего человека, который считал свою жизнь бессмысленной, мама. Нет никакой жизни после смерти. Только прах и тьма. Все, что у нас есть, существует только в нашей жизни. Сейчас. Единственная вечная жизнь, которую человек может обрести, существует в сердце другого человека. Хадасса жива и будет жить ровно столько, сколько буду жить я. Она жива во мне. — В его глазах отразилась бесконечная горечь. — И поскольку я любил ее, я никогда не забуду, как она погибла и кто отправил ее на смерть.

— А поймешь ли ты когда-нибудь, почему она погибла? — спросила Феба, и ее глаза снова наполнились слезами.

— Я знаю, почему. Ее убили из ревности и злобы. Рядом с ее чистотой была видна вся нечистота Юлии. — Марк сцепил руки, чувствуя, как в нем все закипает. Он не хотел изливать свои эмоции на собственную мать. Она же не виновата в том, что родила ядовитую змею. Но зачем она сейчас говорит ему все это, когда ему и без того больно?

— Иногда мне так хочется все забыть, — сказал Марк, опустив голову на руки и потирая лоб, будто воспоминания причиняли ему чисто физическую боль. — Однажды она мне сказала, что она слышит голос Бога в дуновении ветра, но я ничего не слышу, кроме слабого эха ее голоса.

— Так прислушайся к нему.

— Не могу! Это невыносимо!

— Наверное, тебе сейчас прежде всего надо обратиться к ее Богу, и тогда ты обретешь тот покой, о котором говорила Хадасса.

Марк резко поднял голову и рассмеялся.

— Обратиться к ее Богу?

— Но ведь именно вера в Бога сделала Хадассу такой, какой она была, Марк. Ты это прекрасно знаешь.

Он встал и отошел от нее.

— Где был Этот Всемогущий Бог, когда она шла навстречу львам? Если Он и существует, значит, Он трус, потому что Он предал ее!

— Если ты действительно так считаешь, тебе надо выяснить, почему это случилось.

— И как это сделать, мама? Расспросить об этом священников того храма, которого больше нет? Тит уничтожил Иерусалим. Иудея лежит в развалинах.

— Ты должен обратиться с этими вопросами к ее Богу.

Марк нахмурился и пристально посмотрел на мать.

— Надеюсь, ты сама не поверила в этого проклятого Иисуса. Я уже говорил тебе, чем для Него все кончилось. Он был обыкновенным плотником, Который выступил против иудеев. Те схватили Его и распяли.

— Ты любил Хадассу.

— Я по-прежнему люблю ее.

— Тогда неужели ты не хочешь найти ответы на все эти вопросы, хотя бы ради нее? Что было для нее дороже самой жизни? Тебе нужно обратиться к ее Богу и спросить Его, ради чего она умерла. Только Он может дать тебе те ответы, в которых ты нуждаешься.

Губы Марка скривились в ироничной улыбке.

— И как мне обратиться к этому невидимому Богу?

— Так же как это делала Хадасса. Молиться.

Марк снова испытал прилив скорби, на смену которому пришли горечь и гнев.

— Ну скажи мне, мама, что хорошего дали Хадассе ее молитвы?

По выражению лица матери он понял, что глубоко обидел ее. Он заставил себя расслабиться и начал рассуждать спокойнее:

— Мама, я понимаю, что ты пытаешься утешить меня, но это напрасный труд. Разве ты не понимаешь? Может быть, время что-то и вылечит. Я не знаю. Но никакой Бог ничего хорошего мне не даст. — Марк повернул к ней голову, и его голос снова стал гневным. — Когда я был маленьким, я помню, ты постоянно приносила жертвы твоим домашним богам. И что, спасло это других детей от лихорадки? Сохранило жизнь отцу? Слышала ли ты когда-нибудь хоть какой-то голос в шуме ветра? — Гнев в нем утих, сменившись бесконечной пустотой. — Нет никаких богов.

— Значит, все, что говорила Хадасса, — ложь.

Марк вздрогнул.

— Нет. Она была убеждена в истинности каждого сказанного ею слова.

— Значит, она верила в ложь, Марк? И умерла ни за что? — Феба увидела, как Марк сжал руки в кулаки, и поняла, что ее вопросы оказались для него болезненными. Но лучше боль сейчас, чем вечная смерть.

Она встала, снова подошла к Марку и нежно прикоснулась рукой к его щеке.

— Марк, если ты действительно убежден, что Бог Хадассы бросил ее, спроси Его, зачем Он так поступил с тем человеком, который был верен Ему до конца.

— И какое это теперь имеет значение?

— Огромное. Гораздо большее, чем ты можешь себе сейчас представить. Иначе как еще ты сможешь обрести покой, после того что произошло?

Его лицо стало бледным и холодным.

— Покой — это иллюзия. Истинного покоя нет нигде. И если я вообще когда-нибудь обращусь к Богу Хадассы, мама, то никогда не прославлю Его за то, что Он сделал, а прокляну Его прямо в глаза.

Феба больше ничего не сказала сыну, но ее сердце разрывалось от страданий. О Господи, прости его. Он не знает, что говорит.

Марк не нуждался в утешении, потому что был убежден в том, что теперь ему осталось только слушать эхо голоса Хадассы в той тьме, которая обступила его.


3


— Вон тот, — сказала Юлия Валериан, указывая на небольшого бурого козла в стаде, возле храма. — Темно-бурого цвета. Он без изъяна?

— У меня все животные без изъяна, — ответил торговец, пробираясь через стадо к загону и взяв того козла, которого требовала покупательница. Он накинул веревку на шею козлу. — Здесь все животные без изъяна, — добавил торговец, потянув сопротивляющегося козла. Пробираясь обратно к Юлии, торговец назвал цену.

Юлия сердито сощурила глаза. Она перевела взгляд с костлявого животного на скаредного продавца.

— За такого крохотного козла я не дам таких денег!

Торговец внимательно оглядел покупательницу, обратив внимание на ее одежду из тонкой дорогой шерсти, на жемчужные украшения в ее волосах и драгоценное ожерелье на ее шее.

— Ты в состоянии столько заплатить, но если хочешь поторговаться, то дело твое. — Он опустил козла и выпрямился. — А я на это тратить время не буду, госпожа. Видишь эту метку у него на ухе? Это животное помазано для принесения в жертву гаруспиками. И деньги, которые ты заплатишь за него, пойдут гаруспикам и храму. Понимаешь? Если ты захочешь купить где-нибудь козла подешевле и принести его в жертву богам, пожалуйста, делай это на свой страх и риск. — Он посмотрел на нее насмешливым взглядом.

Юлия затряслась от таких слов. Она прекрасно понимала, что ее обманывают, но у нее не было выбора. Этот ужасный торговец был прав. Только безумец мог попытаться обмануть богов — или гаруспика, которого боги избрали читать священные знаки, сокрытые во внутренних органах жертвенного животного. Юлия смотрела на небольшого козла с явным отвращением. Она пришла сюда, чтобы узнать, какой недуг не дает ей покоя, и для этого ей нужно было приобрести жертвенное животное по непомерной цене.

— Хорошо, — сказала она, — я беру его.

Юлия сняла браслет и открыла в нем потайное отделение. Отсчитав три сестерция, она протянула их торговцу, стараясь не смотреть в его самодовольные глаза. Он взял монеты и ловко сунул их себе за пояс.

— Он твой, — сказал торговец, протягивая Юлии веревку, — и пусть он принесет тебе счастье.

— Возьми его, — сказала Юлия Евдеме и отошла в сторону, чтобы ее рабыня могла вытащить блеющее и сопротивляющееся животное из загона. Торговец наблюдал за происходящим и смеялся.

Когда Юлия вместе с Евдемой и козлом вошла в храм, ей стало плохо. Тяжелый запах благовоний не заглушал запаха крови и смерти. Юлию затошнило. Она заняла место в очереди и стала ждать. Закрыв глаза, она боролась с тошнотой. Ее лоб покрылся холодным потом. Из головы у нее не выходил предыдущий вечер и ее спор с Примом.

* * *


— Ты стала такой скучной, Юлия, — сказал Прим. — На какие бы пиры ты ни ходила, на всех только тоску наводишь.

— Как это мило с твоей стороны, дорогой супруг, что ты беспокоишься о моем здоровье и самочувствии. — Юлия посмотрела на Калабу, стараясь найти у нее поддержку, но увидела, как та подает знак Евдеме поднести ей поднос с гусиной печенью. Выбрав себе еду, Калаба так улыбнулась, что рабыня сначала покраснела, а потом побледнела. Отпустив ее взмахом руки, Калаба проследила, как девушка несет поднос Приму. Только тут Калаба заметила, что Юлия смотрит на нее. Тогда она приподняла брови и посмотрела на Юлию своими холодными темными глазами, в которых не было ничего, кроме пустоты и безразличия.

— Что ты сказала, дорогая?

— Тебя что, не волнует, что я болею?

— Конечно, волнует. — В мягком, спокойном голосе Калабы явственно сквозило раздражение. — А вот тебя, похоже, ничто не волнует. Юлия, любовь моя, мы ведь уже столько раз говорили об этом, что это уже начинает надоедать. Ответ настолько прост, что ты никак не можешь с ним согласиться. Настрой свое сознание на здоровый лад. И пусть твоя воля исцелит тебя. На что ты себя настроишь, то в тебе и будет.

— Ты думаешь, я не пыталась это сделать?

— Значит, плохо пыталась, иначе ты чувствовала бы себя лучше. Ты должна каждое утро постараться сосредоточиться на себе и медитировать, как я тебя этому учила. Выбрось из головы все, кроме мысли о том, что ты сама себе богиня, а твое тело — это храм, в котором ты обитаешь. У тебя есть власть над этим храмом. И все твои беды от недостатка веры. Ты должна верить, и в своей вере ты обретешь все, что ты хочешь.

Юлия отвела взгляд от темных глаз этой женщины. Каждое утро она делала в точности все то, что говорила ей Калаба. Иногда в самый разгар медитации она начинала чувствовать жар и дрожала от слабости и тошноты. Впав в отчаяние от ощущения безнадежности, Юлия тихо сказала:

— Есть вещи, которые сильнее воли человека.

Калаба посмотрела на нее с презрением.

— Если у тебя нет веры в саму себя и в свои внутренние силы, тогда можешь последовать совету Прима. Сходи в храм и принеси жертву. Что до меня, то я ни в каких богов не верю. Все, чего я достигла, я получила только благодаря своим собственным усилиям и уму, а не благодаря поклонению каким-то сверхъестественным и невидимым силам. Однако если ты действительно веришь в то, что своих сил у тебя нет, то логично допустить — то, чего тебе недостает, придется взять где-то извне.

После многих месяцев самых теплых и близких отношений Юлия поразилась тому, с каким презрением и равнодушием Калаба смотрела теперь на ее страдания. Юлия наблюдала, как Калаба доела очередную порцию гусиной печени, а потом велела Евдеме принести ей воду для мытья рук. Девушка сделала так, как ей велели, глядя на Калабу с восхищением и краснея каждый раз, когда эти длинные пальцы прикасались к ее руке. Когда Калаба отпустила служанку, Юлия увидела, что она долго и задумчиво смотрит вслед уходящей девушке. На губах этой немолодой уже женщины играла едва заметная хищная улыбка.

Юлии стало плохо. Она видела, как ее предают и даже не скрывают этого от нее, и при этом она прекрасно понимала, что ничего поделать не может. Прим также видел, в каком состоянии находится Юлия, и не скрывал своего насмешливого отношения к ее страданиям.

— Проконсул довольно часто ходит к гаруспикам, чтобы о чем-нибудь спросить у богов, — сказал он в нависшей тишине. — Сходи к ним, и они определят, есть ли в тебе какая-нибудь болезнь. По крайней мере, ты узнаешь, что за бедствия наслали на тебя боги.

— А что мне поможет, они скажут? — сердито спросила Юлия. Слишком уж было заметно, что ни Калабу, ни Прима совершенно не волновало то, что с ней происходит.

Калаба тяжело вздохнула и встала.

— Я уже устала от этого разговора.

— Куда ты? — спросила удивленная Юлия.

Вздохнув, Калаба посмотрела на Юлию долгим и терпеливым взглядом.

— В бани. Сегодня вечером я договорилась встретиться с Сапфирой.

При упоминании имени этой молодой женщины Юлии стало еще хуже. Сапфира была молодой, красивой, происходила из богатой римской семьи. После первого знакомства с ней Калаба сказала, что находит ее «многообещающей».

— Но я не могу сейчас никуда идти, Калаба.

Калаба невозмутимо приподняла брови.

— А я тебя и не прошу.

Юлия уставилась на нее.

— И тебя не волнует, что я чувствую?

— Меня волнуют твои чувства. Я прекрасно знала, что ты никуда не захочешь пойти, поэтому никуда тебя и не зову. И Сапфира тебе никогда не нравилась, разве не так?

— Но она нравится тебе, — сказала Юлия обвинительным тоном.

— Да, — со спокойной улыбкой ответила Калаба, и для Юлии это слово было подобно удару ножа. — Мне очень нравится Сапфира. И тебе бы следовало это понять, моя дорогая. Она молода, невинна, у нее еще все впереди.

— То же самое ты когда-то говорила мне, — с горечью сказала Юлия.

Улыбка Калабы стала насмешливой.

— Ты сама сделала свой выбор, Юлия. Я своим принципам никогда не изменяла.

Глаза Юлии заблестели от слез гнева.

— Если я и изменилась, то только потому, что хотела угодить тебе.

Калаба мягко засмеялась.

— Ах, Юлия, дорогая моя. В этом мире существует только одно правило. Угождай самому себе. — Калаба окинула Юлию своим холодным взглядом. — Ты мне дорога сейчас ровно настолько, насколько была дорога и всегда.

Однако Юлии эти слова не показались утешительными. Калаба слегка наклонила голову и продолжала смотреть на Юлию своим оценивающим и в то же время холодным, немигающим взглядом, как будто ждала ее ответа. Юлия промолчала, зная, что никакого сочувствия и сострадания она не дождется. Иногда она чувствовала, что Калаба ждет от нее каких-то слов или действий, которые потом обернет против нее же, чтобы оправдать свое окончательное предательство.

— Ты очень бледна, моя дорогая, — сказала Калаба с унизительной небрежностью. — Отдохни сегодня. Надеюсь, завтра ты будешь смотреть на мир гораздо лучше. — Она грациозно прошла к выходу, остановившись только на мгновение, чтобы нежно погладить Евдему по щеке и сказать ей что-то, что было слышно только служанке.

Не в силах остановить ее, Юлия сжала кулаки. Она всегда считала, что во всем может положиться на Калабу. И теперь ее охватила ярость.

Всю свою жизнь она страдала от мужской власти. Сначала ее жизнь контролировал и направлял отец, который следил за каждым ее шагом, пока она не вышла замуж за Клавдия, образованного римлянина, владевшего большим участком земли в Капуе. Клавдий быстро наскучил Юлии своими исследованиями религий империи, и когда он погиб в результате несчастного случая, Юлия была даже рада избавиться от такой нудной жизни.

Второго своего мужа, Кая, Юлия страстно любила, и их брачный союз, как она надеялась, должен был дать ей все то, к чему она всегда так стремилась: наслаждения, свободу, поклонение. Но потом она поняла, что Кай гораздо хуже Клавдия. Кай получил доступ к ее достоянию, потратил тысячи сестерциев на гонках колесниц и на других женщин, срывая при этом на ней свое невезение и мрачное настроение. Юлия из последних сил терпела унижения. Но, в конце концов, с помощью Калабы она сделала так, чтобы Кай больше никогда ее не обижал. Однако она до сих пор со страхом вспоминала его мучительную смерть от яда, который она подмешивала ему в еду и питье.

Потом в ее жизни появился Атрет… Ее единственная настоящая любовь! Юлия отдала ему свое сердце, отдала ему всю себя, но просила только об одном — чтобы он не требовал от нее пожертвовать своей свободой. И Атрет оставил ее, потому что Юлия не захотела выйти за него замуж, а вместо этого вышла за Прима, чтобы сохранить свою финансовую независимость. Атрет никак не мог понять, зачем это было нужно. Юлии было больно вспоминать их последнюю встречу, и она в негодовании покачала головой. Атрет был всего лишь рабом, германцем, взятым в плен, гладиатором. Кто он такой, чтобы ей указывать? Неужели он мог допустить, что она выйдет за него замуж и откажется от своих прав ради какого-то неотесанного варвара? Брак узус с Примом был для нее куда более разумным: он предоставлял ей как замужней женщине независимость от опеки родственников, и при этом она ничем не рисковала, потому что Прим не претендовал на ее деньги и состояние, — а Атрет никак не мог понять такой цивилизованной жизни.

Даже Марк, ее дорогой и любимый брат, в конце концов предал ее, проклял на зрелищах, потому что она спасла его от безумной любви к какой-то рабыне. Предательство брата было для нее самым сильным ударом. Его слова, исполненные отвращения и гнева, до сих пор звучали у нее в ушах. Перед ее глазами до сих пор явственно стояло его лицо, искаженное яростью, когда он отвернулся от нее и обратился к Калабе:

— Калаба, она тебе нужна?

— Она всегда была мне нужна.

— Забирай ее.

И с тех пор Марк не хочет ни разговаривать с ней, ни видеть ее.

Так Юлия осталась без отца, без мужа, без брата. В ее жизни осталась только Калаба, которой она всецело доверилась. В конце концов, разве Калаба не клялась Юлии в своей вечной любви? Разве не она указывала Юлии на слабость и неверность мужчин, открыв ей тем самым глаза на жизнь? Разве не Калаба воспитывала ее, баловала, наставляла?

И вот теперь Юлия поняла, что Калабе можно доверять ровно настолько, насколько всем остальным в этом мире, и ее предательство было самым жестоким и самым мучительным.

Она отвлеклась от своих мыслей, когда Прим налил в кубок вина и протянул ей.

— Наверное, теперь ты лучше поймешь, как я себя чувствовал, когда Прометей меня оставил, — сказал он с кривой усмешкой, напомнив ей о том симпатичном мальчике, который ушел от него. — Помнишь? Он ловил каждое слово этой Хадассы, и, в конце концов, она украла у меня его сердце.

Юлия сверкнула на него глазами.

— Калаба вольна делать все, что пожелает, — сказала она, пытаясь изобразить равнодушие, хотя ее голос продолжал дрожать. — Как и я. — Ей хотелось побольнее уколоть Прима за то, что он напомнил ей о Хадассе. Одно только имя этой рабыни, подобно проклятию, неразрывно было связано в сознании Юлии с непонятным одиночеством и страхом. — И еще, Прим, хочу тебе сказать, что привязанность Калабы нельзя сравнивать с привязанностью Прометея. Он ведь пришел к тебе не по своей доброй воле, не так ли? Ты купил его в одной из тех грязных палаток, что под трибунами арены. — Видя, как подействовали на Прима ее слова, Юлия улыбнулась и пожала плечами. — Мне беспокоиться не о чем. Сапфира — всего лишь временное увлечение. Калабе она очень скоро надоест.

— Как ей уже надоела ты?

Юлия резко повернулась к нему и увидела, как злорадно сияют его глаза. В ней снова закипела ярость, но она подавила ее в себе, спокойно сказав:

— Ты слишком много берешь на себя, забыв о том, в каком ненадежном положении ты находишься в моем доме.

— О чем это ты говоришь?

— Мой отец умер. Мой брат больше не властен ни надо мной, ни над моим состоянием. И ты мне как муж больше не нужен, не так ли? То, что мое, остается при мне, как с тобой… — она холодно улыбнулась, — так и без тебя.

Прим блеснул глазами, поняв суть ее угрозы, и его тон изменился с такой же быстротой, с какой хамелеон меняет свою окраску.

— Вечно ты все не так понимаешь, Юлия. Я всегда в первую очередь учитываю твои чувства. Я только хотел сказать, что если кто и способен понять, каково тебе сейчас, так это я. Помни об этом, моя дорогая. Разве я сам не страдал? Кто тебя утешал, когда тебя бросил Атрет? Я. Кто тебя предупреждал о том, что твоя рабыня занимает все мысли и чувства твоего брата, уводя его от тебя точно так же, как она украла у меня Прометея?

Юлия отвернулась, не желая вспоминать о прошлом и ненавидя Прима за то, что он напомнил ей о нем.

— Я забочусь о тебе, — сказал Прим, — и я твой единственный настоящий друг.

«Друг», — с горечью подумала она. Единственная причина, по которой Прим был рядом с ней, состояла в том, что она платила за эту виллу, за одежду и украшения, которые он носил, за обильную и богатую пищу, которую он любил, за плотские удовольствия, которыми он наслаждался. Своих денег у него никогда не было. Те крохотные средства, которые у него были, поступали к нему от его покровителей, которые боялись, что рано или поздно он обрушит на них свою злую ревность и раскроет всем их секреты. Однако такая материальная поддержка оказывалась все более и более опасной для Прима, поскольку плодила все большее количество врагов. Теперь он полностью зависел от финансовой помощи Юлии. Этот брак с самого начала держался исключительно на том, что они одинаково нуждались друг в друге. Он нуждался в ее деньгах; ей необходимо было жить под одной крышей с ним, чтобы сохранить власть над своими деньгами.

Или теперь все это осталось в прошлом?

Теперь никого не волновало, что она сделает со своими деньгами. Или со своей жизнью.

Прим подошел к Юлии и прикоснулся к ее руке.

— Ты должна верить мне, Юлия.

Юлия посмотрела ему в глаза и увидела в них страх. Она понимала, что Прим проявлял заботу о ней только из боязни, но при этом она отчаянно нуждалась в заботе.

— Я верю тебе, Прим, — сказала она. Должен же кто-нибудь о ней заботиться.

— Тогда пойди к гаруспику и выясни, в чем причина твоей болезни и слабости.

* * *


И вот теперь Юлия стояла здесь, в освященном факелами святилище, наблюдая за мрачным ритуалом. Изучив какие-то тексты и таблички, гаруспик перерезал горло бьющемуся в конвульсиях козлу. Отвернувшись, пока ужасное блеяние не превратилось в хрип и не заглохло, Юлия почувствовала себя плохо и едва не лишилась чувств. По сигналу другого служителя жрец вспорол козлу живот и вынул оттуда печень. Другие служители унесли тело животного, а священник торжественно возложил кровавый орган на золотое блюдо. Затем он ощупал печень своими жирными пальцами, исследуя ее в глубокой уверенности, что в этом скользком черном органе он найдет ответы на все вопросы, касающиеся болезни Юлии.

В конце концов священник дал Юлии какие-то смутные объяснения, и Юлия ушла от него, так и не получив ответа, что же у нее за болезнь. По его пространным фразам можно было судить о чем угодно, но только ни о чем конкретном. После долгих и непонятных фраз жрец подвел итог своим «изысканиям» всего тремя слонами: «Боги отказываются говорить», — после чего отпустил Юлию. Она огляделась вокруг и увидела гораздо более знатных посетителей — важных чиновников, беспокоившихся о своих болезных или грядущих катастрофах. И ей стало все ясно. Кого вообще здесь волнует судьба больной, напуганной и одинокой молодой женщины? Здесь мерилом были только те золотые монеты, которые она отдала за жертвенного козла.

— Будем надеяться, что жертва поможет тебе, сказал ей один молодой священник, когда она покидала храм.

«Жертва какому богу?» — в отчаянии подумала Юлия. Откуда ей знать, какое божество этого пантеона может за нее заступиться? И перед кем этот бог будет ходатайствовать за нее? А если она обидела кого-нибудь из множества богов, как ей узнать, кого именно из них ей нужно умилостивить своим жертвоприношением? И какой должна быть жертва?

Голова раскалывалась от бесконечных вопросов.

— Все будет хорошо, моя госпожа, — сказала ей Евдема, и ее утешение подействовало на и без того расшатанные нервы Юлии. Юлия прекрасно видела, что в словах рабыни нет искренности. Рабыня притворялась сострадающей, ибо понимала, что от настроения хозяйки зависит сама ее жизнь. За то, как теперь к Юлии относились все рабы в доме, Юлия должна была благодарить Прометея. Прежде чем убежать, он рассказал всем рабам, что это она отправила Хадассу на арену.

Юлия отвернулась от рабыни, и глаза ее наполнились слезами. Ей следовало бы продать всех рабов в доме и купить новых, привезенных из самых далеких уголков империи. Но она продала только нескольких из них, явно не подумав о том, что новые рабы очень скоро узнают о том, что здесь происходило раньше. Уже через несколько дней Юлия почувствовала, что новые рабы так же боятся ее; она была как бы окружена страхом. Никто даже не смотрел ей в глаза. Они склонялись перед ней, выполняли все ее повеления, а она ненавидела их.

Иногда, помимо своей воли, Юлия вспоминала, что значит, когда человеку служат по любви. Она вспоминала, как ей было спокойно, когда она чувствовала, что может полностью довериться другому человеку, зная, что этот человек будет верен ей даже ценой своей жизни. И в такие минуты Юлия острее всего ощущала одиночество, а ее отчаяние становилось просто невыносимым.

Калаба утверждала, что страх — это самое здоровое чувство, которое раб должен испытывать по отношению к своему хозяину. «Тот, у кого есть хоть капля здравого смысла в этом мире, должен сеять в других людях страх. Ничто так не наделяет вас властью и преимуществом перед другими, как страх. Только тогда вы действительно обладаете властью и действительно свободны».

Юлия знала, что обладает властью над жизнями других людей, но от этого она не чувствовала никакого преимущества, как и не ощущала себя в безопасности. Разве в ней не было ненависти, когда ее отец был властен над ее жизнью? Разве она не испытывала ненависть к Клавдию, а потом к Каю по той же самой причине? И даже когда она полюбила Атрета, она боялась, что он будет властвовать над ней.

Сила и власть — это не главное.

Последние полгода Юлия начинала задумываться над тем, а есть ли в жизни вообще какой-то смысл. У нее были деньги и определенное положение в обществе. Она ни от кого не зависела. Калаба показала ей все удовольствия, которые только могла дать эта империя, и Юлия насладилась ими сполна. И все равно ей не хватало чего-то очень важного, все равно в ней оставалась какая-то бездонная пустота. Она жаждала чего-то, но чего именно — определить не могла.

И вот теперь она болела, и никому не было дела до нее. Никто ее не любил настолько, чтобы искренне о ней позаботиться.

Она осталась одна.

А болезнь все не кончалась, и Юлия чувствовала себя все хуже, она становилась все более уязвимой. Во время приступов лихорадки ей приходилось полагаться на других людей: на Калабу, которая, движимая своей страстью к радостям жизни, отвернулась от нее; на Прима, который никогда по-настоящему не заботился о ней; на Евдему и других рабов в доме, которые служили ей только из чувства страха.

Юлия вышла из храма. Ее приятно обдало теплом солнечного света. Жанн, крепко сложенный раб из Македонии, который понравился Приму, помог ей сесть в паланкин. Отправив Евдему на рынок, чтобы купить снотворного, Юлия приказала Жанну отвезти ее на виллу матери. Он и три других раба подняли паланкин и пошли по переполненным улицам.

Чувствуя усталость от всех этих храмовых ритуалов, Юлия закрыла глаза. От качающихся носилок у нее кружилась голова, а на лбу выступил пот. Ее руки дрожали. Она сжала их коленями, пытаясь подавить новый приступ болезненных ощущений. Выглянув из окна, она увидела, что ее несут по улице Куретес. Она была уже недалеко от виллы матери и очень надеялась ее увидеть. Конечно, мать не откажет ей во встрече.

За последние месяцы мать лишь дважды приходила к ней. В первый раз разговор получился каким-то натянутым, неискренним. От анекдотов Прима о высокопоставленных чиновниках и известных деятелях матери становилось неловко. Юлия уже давно привыкла к его глупым шуткам и плоскому юмору, но в присутствии матери такие высказывания смущали и ее. Она также стала болезненно воспринимать едва уловимую реакцию матери на вызывающую собственническую манеру поведения Калабы. Юлия тогда стала задумываться, не специально ли Калаба так себя ведет, потом посмотрела на нее умоляющим взглядом. И с удивлением увидела в глазах Калабы гневный блеск.

Во время второго визита матери Калаба совсем не стала утруждать себя тактом и вежливостью. Когда мать Юлии вошла в триклиний, Калаба встала, приподняла лицо Юлии за подбородок и страстно поцеловала ее в губы. Выпрямившись, она одарила мать Юлии насмешливой, презрительной улыбкой и вышла, даже не извинившись. Юлия никогда до этого не видела у матери такого бледного и потрясенного лица, да и самой Юлии выходка Калабы показалась оскорбительной. Эта сцена стала причиной первой ссоры Юлии со своей наставницей.

— Ты ведь умышленно хотела ее обидеть! Ты вела себя отвратительно! — сказала потом Юлия Калабе в своих покоях.

— А почему меня должны волновать чувства какой-то традиционалистки?

— Она моя мать!

Калаба приподняла брови, удивившись, что Юлия разговаривает с ней таким тоном.

— А меня не волнует, кто она.

Юлия посмотрела в холодную темноту глаз Калабы, бездонных, как гигантская пропасть.

— Может быть, и я тебя не волную, и тебе безразличны мои чувства?

— Ты задаешь мне глупые вопросы и выдвигаешь невыполнимые требования. Я не буду терпеть ее присутствие только ради того, чтобы угождать тебе. И лишь из уважения к тебе я не поступила еще более откровенно.

— Из уважения? Значит, проявить элементарную вежливость по отношению к единственному родному мне человеку, который еще разговаривает со мной, — это непозволительная роскошь?

— Кто ты такая, чтобы задавать мне подобные вопросы? Когда мы встретились с тобой в Риме, ты была глупым, наивным ребенком. Ты даже не знала своих реальных возможностей. Я тебя воспитывала и многому научила. Я открыла тебе глаза на наслаждения этого мира, и с тех пор ты могла пользоваться ими в свое удовольствие. И это я заслуживаю твоей верности, а не какая-то там женщина, которая по прихоти природы произвела тебя на свет! — Калаба уставилась на Юлию взглядом, от которого невольно бросало в холод. — Кто она, эта мать? Почему я должна ее уважать, если она настроена против меня? Да она просто узколобая дура, которая всегда выступала против той любви, какую мы испытываем друг к другу. Смотрит на меня как на какую-то грязную, отвратительную тварь, испортившую ее доченьку. Да она одним своим присутствием оскорбляет меня. Она отравляет тот воздух, которым я дышу, как отравляла его твоя рабыня, христианка. Я презираю ее и всех ей подобных. И это она должна передо мной преклоняться, а не я перед ней.

Вспоминая, каким было тогда выражение лица у Калабы — смесь ненависти и злобы, Юлия невольно поежилась. Тогда Калаба быстро вновь обрела спокойствие, но Юлия впервые задумалась, а отражает ли ее улыбчивое и мягкое лицо ее истинную натуру.

Когда рабы опустили паланкин, Юлия откинула полог и посмотрела на мраморную стену и лестницу. Она не была на этой вилле с того самого дня, когда умер отец. При мысли о нем Юлию охватила волна ностальгических чувств, и ее глаза заблестели от слез. «Помогите мне», — закричала она рабам и протянула руки. Жанн с лицом, лишенным каких бы то ни было эмоций, подошел и помог ей встать.

Испытывая огромную усталость, Юлия посмотрела вверх, на лестницу. Так она стояла довольно долго, собираясь с силами, потом стала осторожно подниматься. Дойдя до самой верхней ступеньки, она вытерла пот с лица и только после этого дернула шнурок. «Можешь вернуться и подождать вместе с остальными», — сказала она Жанну и испытала огромное облегчение, когда он оставил ее. Ей не хотелось выглядеть унизительно в присутствии собственного раба, если мать не захочет с ней разговаривать.

Дверь ей открыл Юлий, и на его добром лице отразилось крайнее удивление.

— Госпожа Юлия, но твоя мать не ждала тебя сегодня.

Юлия вздернула подбородок.

— А разве родная дочь должна заранее договариваться о встрече с собственной матерью? — сказала она и прошла мимо него в прохладу переднего коридора.

— Нет, моя госпожа, конечно, нет. Но только твоей матери сейчас нет дома.

Юлия повернулась и посмотрела на него.

— А где же она? — спросила она голосом, в котором слышались разочарование и нетерпение.

— Она навещает нескольких вдов, о которых она заботится.

— Вдов?

— Да, моя госпожа. Их мужья трудились у твоих отца и брата. И вот, госпожа Феба взяла на себя заботу об их семьях.

— А почему собственные дети не заботятся о них?!

— У двоих из них дети еще совсем маленькие. У одной сын в римском войске, в Галлии. А у других…

— Ладно, неважно, — прервала его Юлия. — Мне не до них сейчас. — Страдая от собственных тягот, Юлия меньше всего хотела слушать о трудностях других людей. — Когда она вернется?

— Обычно она возвращается с сумерками.

Юлия впала в уныние, и ей захотелось заплакать. Она не могла ждать так долго. До сумерек еще оставался не один час, а Калаба непременно спросит, почему она так долго не возвращалась от гаруспика. И если сказать ей, что она проведала свою мать, то от Калабы можно будет ожидать любых неприятностей.

Юлия сдавила пальцами пульсирующие виски.

— Ты бледна, моя госпожа, — сказал Юлий. — Принести тебе что-нибудь?

— Вина, — ответила она. — Я буду в перистиле.

— Как прикажешь.

Юлия прошла по мраморному коридору и оказалась под одной из арок. Здесь она села в небольшом алькове. Ее сердце заколотилось так, будто она пробежала длинную дистанцию. На этом самом месте она сидела в тот день, когда умер отец, безостановочно рыдая и с трудом различая собравшихся вокруг нее людей. У нее не хватило сил видеть его таким изможденным болезнью, видеть в его глазах боль и страдания. Она не смогла смотреть в глаза человеку, во взгляде которого ясно читалось разочарование. Олицетворением которого была она…

Глаза Юлии наполнились слезами жалости к самой себе. В самом конце своего жизненного пути отец думал совсем не о ней. В последние драгоценные минуты он позвал к себе Хадассу, а не собственную дочь. Он дал свое благословение какой-то рабыне, а не своей собственной плоти и крови.

Юлия снова гневно сжала кулаки. Никто ее не понимал. Никогда. Она еще надеялась, что ее понимает Марк. Он так же жадно радовался жизни, как и она, и радовался бы по-прежнему, если бы не потерял голову из-за любви к этой дурнушке, рабыне, да еще и христианке. И что он в ней нашел?

Юлия вздохнула. Может быть, Калаба и права. Наверное, никто не в состоянии понять ее, понять той жажды, которая так ее мучает, того отчаяния, которое она испытывает, той тоски и страха, которые стали ее постоянными спутниками. Люди вокруг довольствовались своей простой и безмятежной жизнью, находили утешение в повседневной рутине, казались сами себе праведными в выдуманной ими морали. А Юлия интересовала их лишь настолько, насколько отвечала их собственным ожиданиям.

Насколько я отвечаю ожиданиям Калабы и Прима.

Тут Юлию, словно шок, ударила внезапная мысль, и ее охватили тошнота и головокружение. И Калаба, и Прим утверждают, что любят ее. Но так ли это на самом деле? Как они доказали это в последнее время?

«Ты стала такой скучной, Юлия. На какие бы пиры ты ни ходила, на всех только тоску наводишь».

«В этом мире существует только одно правило. Угождай самому себе».

Юлия закрыла глаза и тяжело вздохнула. Наверное, это болезнь навеяла такие мысли.

Или все же нет?

Пот выступил у нее на лбу, и она провела по лбу тыльной стороной ладони.

Ей казалось, что с Калабой она в безопасности, что Калаба ее единственный настоящий друг. Она думала, что лишь одна Калаба любит ее такой, какая она есть. Но в последнее время Юлия стала задумываться, а способна ли Калаба вообще любить, и от такого вопроса ей стало не по себе, ей стало страшно. Неужели она так горько ошиблась?

С момента той ссоры из-за матери Юлия стала все больше понимать, как Калаба и Прим смотрели на всех людей, в том числе и друг на друга, и на нее. Можно было подумать, что они только и делали, что охотились за неосторожно сказанными словами или фразами, которые могли бы свидетельствовать о каком-то скрытом неприятии их образа жизни. И когда что-то подобное обнаруживалось — либо на самом деле, либо в их больном воображении, — атака с их стороны была незамедлительной и беспощадной. Прим в подобные моменты извергал такие ядовитые слова, что присутствующие невольно вздрагивали, благодаря судьбу за то, что не они стали объектом его нападок. Калаба, выступая против тех, кто подвергал сомнениям ее этику и нравственность, подавляла их своим интеллектом, а если это не удавалось, то презрительным отношением к ним как к людям тупым и архаичным. Занимавшие изначально оборонительную позицию, Прим с Калабой всегда были готовы нападать. Но зачем им это нужно, если они действительно правы?

Юлию охватил какой-то безотчетный ужас. Неужели они не правы?..

В этот момент в перистиль вошел Юлий, оторвав Юлию от мрачных размышлений.

— Вино, моя госпожа.

Она взяла с подноса серебряный кубок и взглянула на раба.

— Получала ли моя мать какие-нибудь известия от Марка?

— Он навещает ее несколько раз в неделю, моя госпожа. Был он здесь и вчера.

Юлия испытала такое чувство, как будто кто-то ударил ее в живот.

— А я думала, что он отправился в Рим, — сказала она, прилагая немало усилий, для того чтобы ее голос оставался спокойным.

— Да, он был в Риме, моя госпожа, но через несколько месяцев вернулся. Для твоей матери это была такая приятная неожиданность. Она уже думала, что не увидит его в ближайшие годы.

Юлия сжала кубок в холодных руках и отвернулась.

— Когда он вернулся?

Юлий ответил не сразу, видя, с каким настроением Юлия Валериан задает этот вопрос.

— Несколько недель назад, — сказал он, подумав, как Юлия отреагирует на это. В подобных случаях она имела привычку вымещать свою злобу на тех, кто приносил ей неприятные вести.

Но Юлия ничего не сказала. Несколько недель. Марк здесь находится уже несколько недель, и даже не сообщил ей об этом. Его молчание красноречивее всего говорило о том, что он ничего не забыл. И ничего не простил. Когда Юлия подняла кубок и сделала глоток, ее руки сильно дрожали.

Удивившись и испытав приятное облегчение, Юлий, тем не менее, замешкался.

— Может, принести что-то еще, госпожа Юлия? Сегодня утром я купил прекрасные вишни и армянские персики, — он знал, что она всегда их любила.

— Нет, — ответила Юлия, слегка смягчившись от его предусмотрительности. Сколько прошло времени, когда слуги последний раз разговаривали с ней таким заботливым тоном?

Столько, сколько рядом с ней нет Хадассы.

От этого предательского воспоминания ей стало больно.

— Мне ничего не нужно.

Юлий взял с подноса маленький колокольчик и положил его рядом с ней.

— Если что-то будет нужно, позови меня, — сказал он и ушел.

Юлия допила вино. Она пожалела о том, что пришла сюда. Тишина виллы заставила ее острее почувствовать собственное одиночество. В горле застрял жгучий ком, а из глаз потекли слезы.

Марк был здесь, в Ефесе.

Еще до его отплытия в Рим Юлия посылала ему послание за посланием, и каждый раз они возвращались нераспечатанными. Однажды она даже отправилась к нему на виллу. Тогда к ней подошел один из его рабов и сообщил: «Господин сказал, что у него нет сестры», — и закрыл перед ней дверь. Она стучалась в эту дверь что есть сил, кричала, что у Марка есть сестра, что произошло недоразумение, что ей нужно поговорить с ним. Дверь никто ей больше не открыл. И все ее попытки встретиться с Марком и поговорить с ним ни к чему не привели.

Тут она подумала, а изменит ли Марк свое отношение к ней, если узнает, что она больна. Она могла бы попросить кого-нибудь из своих друзей сообщить ему об этом. Возможно, тогда он придет к ней. Может быть, будет умолять ее простить его за то, что отсылал ее письма назад и не захотел ее видеть. Снова назовет ее своей сестрой, о которой будет заботиться, которую будет любить, как раньше. Она, конечно, немного помучает его, но потом обязательно простит, и они снова будут вместе смеяться, он снова будет рассказывать ей смешные истории, которые без конца рассказывал ей еще в Риме.

Слезы неудержимо текли по ее щекам.

Красивая мечта, но Юлия прекрасно понимала и реальную ситуацию. Марк ей все ясно дал понять. Если он и узнает о ее болезни, то скажет, что именно этого она и заслуживает. Скажет, что она сама во всем виновата. И снова крикнет ей: «Будь ты проклята перед всеми богами!».

Вот они и прокляли ее.

Ей оставалось только одно — постараться забыть обо всем. Ей придется вычеркнуть из памяти вчерашний день. И хорошо бы набраться сил на сегодняшний день. А о завтрашнем дне вообще не хотелось думать.

Юлия сжала кубок в руках. Глотнула вина, надеясь собраться с силами. Наклонив кубок, она стала смотреть на льющееся рубиновое вино. Оно было похоже на кровь. Отбросив кубок в сторону, Юлия с трудом встала и вытерла губы тыльной стороной ладони.

Юлий услышал шум и вошел в перистиль.

— С тобой все в порядке, моя госпожа? — Он посмотрел на вино, расплескавшееся по полу, и наклонился, чтобы подобрать кубок.

— Не нужно мне было сюда приходить, — сказала она не столько Юлию, сколько самой себе. Жанн обо всем расскажет Приму, а тот все передаст Калабе.

А Юлия боялась, что без Калабы ее жизнь вообще утратит всякий смысл.


4


Марк отпустил слугу и распечатал пергамент, который получил утром. Быстро прочитав его, он нахмурился. Послание было от Исмаила, египтянина, с которым в прошлом он часто имел дело. Все, что было написано в письме, было правдой. Сейчас, когда люди буквально стали с ума сходить от зрелищ, песок пользовался спросом, как никогда раньше. Исмаил напоминал Марку, что свой первый миллион золотых ауреев он сделал на поставках песка из Египта в Рим, на арены. Песок везли на продажу также в Ефес, Коринф и Кесарию. И вот теперь Исмаил с уважением и тактом интересовался у Марка, почему он так долго молчит.

Смяв пергамент в руке, Марк сунул его в жаровню. Ему тут же пришли на память слова отца: «Риму нужен хлеб». Но он, Марк Люциан Валериан, руководствуясь своими юношескими стремлениями к удовольствиям и радости жизни, вместо хлеба ввозил то, чего Рим хотел: песок, который впитывал кровь на арене.

Марк невольно провел рукой по волосам, вспомнив благородную девушку, лежащую в луже собственной крови на том самом песке, который он продавал. Он встал со стула и подошел к окну, чтобы посмотреть на гавань.

Один из его кораблей, нагруженный товарами, пришел из Сицилии. Марк смотрел, как сакрарии несли на своих плечах мешки с зерном, узлы с кожей и ящики с деревянными изделиями. Один из его надсмотрщиков, македонский раб по имени Орест, которого воспитывал еще его отец, наблюдал за разгрузкой и сверял количество разгружаемого товара с данными в списке. Орест прекрасно знал, какие корабли Валериана прибывают и отбывают, и он был верен памяти Децима Валериана. Такими же надежными были и другие работники, которые трудились у Валериана, в том числе и Сила, стоявший у весов, рядом с мензорами, и наблюдавший за взвешиванием зерна. Отец Марка прекрасно разбирался в характерах людей и умел подбирать себе работников.

Работа в гавани кипела, корабли прибывали и отбывали, работники ходили вверх и вниз по сходням, загружая и разгружая корабли. Два корабля готовились к отплытию в конце этой недели, при этом один из них направлялся в Коринф, а другой — в Кесарию. Марку хотелось отплыть на последнем из них. Наверное, его мать все же права. Ему следует понять Бога Хадассы. Хадасса говорила, что ее Бог — это Бог любви и милосердия. Марк сжал руки в кулаки. Ему хотелось узнать, почему этот любящий Бог позволилСвоей верной последовательнице умереть такой страшной и унизительной смертью.

Стукнув по железной решетке, Марк отошел от окна и вернулся к своему рабочему столу.

Он уставился на разложенные по столу пергаменты, которые содержали записи о товарах, привезенных в Ефес на одном из его кораблей за последние месяцы: из Греции привезли изделия из бронзы; из Фарсиса серебро, железо, олово и свинец; из Дамаска вино и шерсть; из Родоса слоновую кость и черное дерево. Красивая одежда, голубая ткань, вышивки и разноцветные ковры перевозились караванами с Востока и перегружались на корабли, принадлежащие Марку, для дальнейшей перевозки в Рим. Из Аравии везли овец и коз, скаковых лошадей и боевых коней и мулов для римского войска.

В сердцах Марк смел на пол все, что лежало на столе. Ему нужен был шум, нужна была деятельность, чтобы хоть как-то отвлечься от своих невеселых мыслей. Вместо того чтобы отправиться в паланкине в бани, где он часто бывал, он пошел пешком в те бани, которые посещал простой люд. Они располагались ближе к порту, как раз это ему и было нужно. Лишь бы как-то отвлечься.

Заплатив несколько медных кодрантов, Марк вошел в раздевалку, не обращая внимания на удивленные взгляды работников. Оставив свою тунику на полке, он подумал, увидит ли он ее здесь, когда вернется. Она была сшита из лучшей шерсти и отделана золотом и жемчугом, и на такую одежду, несомненно, могли положить глаз некоторые посетители этого беспорядочного заведения для простолюдинов. Марк взял полотенце и накрыл им плечи, входя в тепидарий.

Он слегка приподнял брови, увидев, что бани были общими. Он не привык находиться в одном банном помещении с женщинами, но, видимо, в такой толчее это уже не играло большой роли. Марк отложил полотенце в сторону и вошел в первый бассейн, окунувшись в теплую воду, после чего дождался своей очереди и встал под фонтан, который был частью циркулирующей системы.

Выйдя из первого бассейна, Марк вошел во второй. Фреска была потрескавшейся, наполовину облезшей. Вода здесь была чуть теплее, чем в первом бассейне, и у Марка было достаточно времени, для того чтобы его тело привыкло к третьему бассейну тепидария. Все присутствующие, судя по всему, были довольны этими банями, и в помещении царила какофония самых разных языков и акцентов. Шум стоял оглушительный, но Марку это нравилось, потому что такая обстановка хаоса действительно отвлекала его от мрачных дум.

Марк погрузился в воду и прислонил голову к черепице. Несколько молодых мужчин и женщин радостно плескали друг на друга водой. Какой-то ребенок на бегу упал на черепичный пол и издал пронзительный и заливистый крик. Двое мужчин горячо спорили о политике, а несколько женщин смеялись, рассказывая друг другу веселые сплетни.

Устав от шума, Марк вошел в небольшой калидарий. В этом помещении находились скамьи, расположенные вдоль стен, а в середине размещался небольшой резервуар с горячими камнями. Нубийский раб в набедренной повязке периодически поливал их водой, отчего помещение наполнялось паром. В помещении находилось только два человека — престарелый лысый мужчина и юноша, моложе Марка. По мускулистому телу юноши стекал пот, который он стирал с себя стригилом, одновременно разговаривая тихим голосом со своим пожилым собеседником.

Не обращая ни на кого внимания, Марк растянулся на одной из скамей и закрыл глаза, надеясь, что жаркий пар помещения поможет ему расслабиться. Больше всего ему хотелось сейчас уснуть и не видеть никаких снов.

И тут до него донеслись слова молодого человека, по тону которого можно было понять, что он вспоминал о чем-то невеселом и унизительном для себя.

— Я пришел к нему с самыми лучшими намерениями, Каллист, а Виндаций посмеялся надо мной. Он говорил со мной таким издевательским тоном, каким всегда говорит, когда думает, что знает больше других. «Скажи мне, — говорит, — дорогой Стахий, как ты можешь верить в Бога, Который сидит на очень высоком троне, в центре всего сущего, но Которого невозможно измерить? Как это Бог может быть больше небес и в то же время поселиться в человеческом сердце?» Потом он просто откровенно смеялся мне в лицо! Еще он спросил, зачем столько глупцов поклоняется Богу, который отправил на распятие собственного Сына.

Марк невольно снова напрягся. О боги! Даже здесь ему не найти покоя!

— И что ты ему ответил? — спросил пожилой мужчина.

— Да ничего. Стерпев его насмешки, я был так зол, что не мог и слова сказать. Зачем подвергать себя еще большим унижениям? Все, что я мог сделать, — это удержаться, чтобы не врезать ему как следует. Поэтому я просто ушел!

— Может быть, проблема вовсе не в Виндации.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Стахий, явно удивленный замечанием старика.

— Как только я принял Иисуса как своего Господа, меня переполняло искреннее желание обратить в веру всех, кого я знаю. И я нес свою веру, как дубину, готовый загонять ею каждого в веру в Благую Весть. Потом я понял, что мотивы моих действий были совершенно неправильными.

— Как они могут быть неправильными, если ты хотел спасать людские души?

— Ради чего Господь пришел к нам с небес, Стахий?

— Чтобы спасти нас.

— Ты мне уже много рассказывал о Виндации. И вот теперь ответь мне. Ты ходил к этому человеку, чтобы победить его в спорах, в чем-то переубедить? Ты хотел, чтобы он увидел твою праведность во Христе? Или же ты приходил к нему из любви, чтобы его сердце открылось Господу для его же собственного блага?

Наступило долгое молчание, после чего молодой человек мрачно произнес:

— Я понимаю.

Старик утешал его:

— Мы знаем Истину. Она очевидна для всего Божьего творения. Но человека к покаянию ведет только доброта Господа. Когда будешь говорить с Виндацием в следующий раз, помни, что ты борешься не против него. Ты борешься с теми духовными силами тьмы, которые держат его в своей власти. Облекись во всеоружие Божие…

В этот момент нубиец снова прыснул воды на камни, и шум пара заглушил дальнейшие слова Каллиста. Когда шум стих, в помещении наступило молчание. Марк открыл глаза, встал и увидел, что мужчины ушли. Взяв стригил, Марк стал сердито стирать с себя пот.

Старик говорил о каком-то Божьем всеоружии. Что это за всеоружие? Марк не мог понять. Если невидимый Бог Хадассы и дал ей какое-то оружие, оно все равно не спасло ее от страшной смерти. Не спасет оно и этих людей. Марку хотелось призвать молодого человека не проповедовать веру, которая сулит ему смерть.

Что хорошего принес этот Бог Своим последователям? Как Он защитил их? Марк встал, намереваясь пойти за Стахием, чтобы не оставить камня на камне от его веры. Этот Бог доброты и милосердия почему-то оставляет Своих верующих именно тогда, когда они в Нем больше всего нуждаются!

Марк прошел из калидария во фригидарий. От резкого перехода в холодное помещение перехватило дыхание. Стоя на мозаичном полу, он обвел взглядом помещение, пытаясь отыскать этих двух мужчин. Но их уже не было. Огорченный, Марк погрузился в холодную воду и поплыл к противоположному краю бассейна. Выйдя из воды, он почувствовал приятную легкость и гибкость. Стряхнув воду с волос, он взял с полки полотенце и обвязал им бедра, после чего направился к одному из массажных столов.

Растянувшись на столе, он снова попытался выбросить все из головы, чтобы массаж позволил ему расслабиться. Массажист вылил масло себе на ладони и стал массировать спину и бедра Марка, прося его время от времени переворачиваться. Когда массаж был закончен, Марк встал и раб стер с него лишнее масло.

Марк направился в раздевалку. Как ни странно, но его одежда лежала там же, где он ее оставил. Марк надел тунику и медный пояс. Бани совершенно не помогли ему расслабиться.

Улицы, как обычно, были заставлены лотками, мелкие торговцы наперебой предлагали самые разнообразные товары тем, кто входил в бани или выходил из них. Марк пошел сквозь уличную толпу. Раньше он был рад такому шуму, который заглушал его мысли, но теперь ему хотелось уединения и тишины своей виллы, чтобы его мыслям ничто не мешало.

Неожиданно какой-то юноша окликнул кого-то по имени и бросился догонять того человека. Пробегая мимо Марка, он оттолкнул его в сторону. Марк, выругавшись вполголоса, отшатнулся назад и столкнулся с кем-то, кто стоял за его спиной. Услышав сзади легкий женский вскрик, он обернулся и увидел невысокого роста женщину, плотно закутанную в тяжелые серые одежды. Она споткнулась от его толчка, и только ее посох, за который она уцепилась своей маленькой рукой, не дал ей упасть.

Марк подхватил ее под руку и помог сохранить равновесие. «Прошу простить меня», — поспешно сказал он. Женщина быстро подняла голову, и Марк не столько увидел, сколько почувствовал, каким пристальным взглядом она посмотрела на него. Он не мог разглядеть ее лица за темно-серым покрывалом, закрывавшим ее от самых глаз до щиколоток. Женщина поспешно опустила голову, как будто прячась от него, и он подумал, что же за уродство скрывает ее покрывало. Кто знает, может, она прокаженная. Он невольно отдернул от нее руку.

Обойдя женщину, Марк пошел дальше своей дорогой. Почувствовав, что она смотрит ему вслед, он обернулся. Женщина, закрытая покрывалом, смотрела на него, стоя среди бурлящего людского потока. Марк тоже остановился, озадаченный увиденным. Женщина отвернулась и медленно, сильно прихрамывая, двинулась по улице, сквозь толпу, в противоположную от него сторону.

У Марка невольно сжалось сердце при виде этой закрытой тяжелыми и плотными одеждами маленькой фигуры, которая с трудом пробиралась по переполненной людьми узкой улочке, ведущей к баням. Он смотрел вслед этой женщине, пока она не вошла в дом местного врача, очевидно, она лечилась у него. Тогда Марк снова повернулся и пошел к своей вилле.

Раб из Коринфа, Лик, встретил его и взял у него верхнюю одежду.

— Мой господин, твоя мать приглашает тебя сегодня на ужин.

— Сообщи ей, что сегодня я не смогу с ней увидеться. Я навещу ее завтра.Войдя в свои покои, Марк открыл железную решетку, чтобы пройти на террасу. Отсюда открывался потрясающий вид на храм Артемиды. Марк не пожалел денег на эту виллу прежде всего по этой причине, намереваясь привести сюда Хадассу как свою жену. Он мечтал о том, как каждое утро они будут сидеть здесь, любуясь неповторимой красотой Ефеса.

Лик принес ему вина.

— Лик, что ты знаешь о христианах? — спросил Марк, не глядя на своего раба. Он купил этого раба, когда возвращался в Ефес. Его продавали как слугу, и его предыдущий хозяин, грек, который покончил с собой, из-за того что разорился, оставил после себя рекомендацию Лику как образованному человеку. Марку хотелось узнать, так ли его раб образован в вопросах религии.

— Они верят в одного Бога, мой господин.

— А что ты знаешь об их Боге?

— Только то, что слышал, мой господин.

— Расскажи же, что ты слышал.

— Бог христиан — это Мессия иудеев.

— Значит это одно и то же.

— Трудно сказать, мой господин. Я не иудей и не христианин.

Марк повернулся и взглянул на него.

— А какой религии следуешь ты сам?

— Я верю в своего господина.

Марк засмеялся.

— Предусмотрительный ответ, Лик. — Марк тут же взглянул на него серьезно. — Я не собираюсь тебя провоцировать. Ответь мне как человек, а не как раб.

Лик довольно долго молчал, и Марк уже начинал думать, что он вообще ничего не ответит.

— Не знаю, мой господин, — наконец откровенно сказал тот. — В своей жизни я поклонялся многим богам, но сейчас не поклоняюсь никому.

— А кто-нибудь из этих богов помог тебе?

— Вера всякий раз помогала мне думать об их могуществе.

— А во что ты веришь сейчас?

— Я считаю, что каждый человек должен смириться со своей судьбой и сделать при этом свою жизнь максимально полезной, будь то в рабстве или в свободной жизни.

— Значит, ты не веришь в жизнь после смерти, как те, кто поклоняется Цивилле, или те, кто поклоняется Иисусу из Назарета?

Лик уловил, каким тоном его хозяин задал этот вопрос, и осторожно ответил:

— Такая вера могла бы служить хорошим утешением.

— Ты не ответил на вопрос, Лик.

— Наверное, я не могу тебе дать тот ответ, который ты ищешь, мой господин.

Марк вздохнул, поняв, что Лик не будет с ним до конца откровенным. И то, что раб держал в тайне свои настоящие чувства, было продиктовано его естественным стремлением выжить. Если бы Хадасса держала в тайне свою веру, она была бы сейчас жива.

— Да, — сказал Марк, — у тебя нет того ответа, который мне нужен. Наверное, его вообще ни у кого нет. Видимо, действительно, как ты и говоришь, у каждого человека своя религия. — Он отпил вина из кубка. — И кому-то она может стоить жизни, — добавил он, поставив кубок на стол. — Можешь идти, Лик.

Лучи солнечного заката перестали освещать террасу. Марк решил все же навестить мать сейчас. Он подумал, что ему нужно поговорить с ней, не медля ни минуты.

Когда он пришел к вилле матери, дверь ему открыл Юлий.

— Мой господин, мы получили от тебя весть, что ты не придешь сегодня вечером.

— Я понял так, что мать ушла на весь вечер, — разочарованно сказал Марк, проходя в переднюю. Сняв с себя верхнюю одежду, он небрежно бросил ее на мраморную скамью.

Юлий поднял ее и перекинул через руку.

— Она в ларарии. Пожалуйста, мой господин, располагайся в триклинии или в перистиле, а я скажу ей, что ты здесь. — Юлий оставил Марка и пошел вниз по коридору, ведущему в перистиль. Ларарий располагался в западном углу, в самом укромном и тихом месте виллы. Дверь была открыта, и Юлий увидел, как госпожа Феба сидит, склонив голову. Услышав шаги, она повернулась в его сторону.

— Извини, моя госпожа, что помешал твоим молитвам, — сказал он, искренне сожалея о том, что ему пришлось обратиться к Фебе именно в этот момент.

— Ничего, Юлий. Просто, я сегодня слишком устала, и мне трудно сосредоточиться. — Она встала, и в свете светильников Юлий увидел на ее прекрасном лице черты усталости. — Что случилось?

— Пришел твой сын.

— О! — обрадовалась Феба и поспешно прошла в перистиль.

Юлий последовал за ней и увидел, как Феба обняла сына. Он надеялся, что Марк увидит, как она устает, и поговорит с ней о том, зачем она столько сил тратит на помощь бедным людям. Сегодня Феба ушла еще на рассвете и вернулась всего несколько часов назад. Однажды Юлий набрался смелости и попросил ее позволить ему или другим слугам отнести бедным ту еду и одежду, которую она хотела им пожертвовать. Но Феба настояла на своем, сказав, что ей это только доставляет радость.

— Сегодня утром Афина сказала мне, что ее сын тяжело заболел. Завтра я хочу посмотреть, стало ли ему лучше, — сказала Феба, говоря о той женщине, муж которой работал на одном из кораблей Децима Валериана и погиб во время сильного шторма. После смерти мужа Феба Валериан подружилась со всеми семьями, которые потеряли мужей или отцов, работавших на кораблях или причалах Валериана.

Юлий всегда сопровождал ее во время посещений нуждающихся семей. Одна молодая женщина, недавно овдовевшая и с ужасом думавшая о том, что не сможет прокормить своих маленьких детей, пала ничком перед Фебой, когда та пришла в ее жалкое жилище. Потрясенная, Феба подняла ее и обняла. Будучи сама вдовой, Феба прекрасно понимала человеческое несчастье. Она пробыла у той женщины несколько часов, поговорила с ней, разделив с ней ее переживания и поддержав по мере своих возможностей.

Юлий глубоко уважал свою хозяйку, потому что она помогала людям из любви к ним, а не из чувства долга или страха перед толпой. Вдовы и сироты, живущие рядом с пристанью Ефеса в кишащих крысами лачугах, знали, что Феба любит их, и отвечали ей взаимностью.

И вот теперь Юлий видел, как ее лицо осветилось любовью к сыну.

— Мне сказали, Марк, что ты сегодня вечером не придешь. Я подумала, что у тебя другие дела, — сказала Феба.

Марк обратил внимание на ее усталость, но ничего не сказал. Навещая мать в прошлый раз, он попросил ее, чтобы она больше отдыхала, но это, видимо, не возымело действия. Кроме того, в этот вечер он хотел поговорить совсем о другом.

— У меня возникли некоторые вопросы, которые я бы хотел обсудить.

Феба не торопила его. Они прошли в триклиний, Марк усадил мать на диван и только потом сел сам. Он отказался от вина, предложенного Юлием. Феба велела Юлию принести Марку хлеб, фрукты и мясо, после чего стала терпеливо ждать, когда сын заговорит, зная, что ее вопросы останутся без внимания. Марк всю жизнь терпеть не мог, когда кто-то вмешивался в его жизнь. Она больше узнает, если будет слушать. Ибо сейчас, судя по всему, сын был расположен поделиться с ней новостями о том, какие корабли пришли в порт и какие грузы они привезли.

— Один из наших кораблей прибыл из Кесарии, на нем привезли красивые голубые ткани и вышитые изделия из восточных караванов. Я мог бы принести тебе все, что нужно.

— Ты знаешь, вышивка мне не нужна, Марк, но вот голубые одежды я бы хотела — и шерстяные, если у тебя есть. — Тогда она могла бы помочь еще большему количеству вдов.

— Некоторые из них прибыли из Дамаска. Отличного качества.

Феба смотрела, как Марк ужинает, слушала его рассказы о ввозе и вывозе товаров, о повседневных делах, о людях, с которыми он встречался в последнее время. И при этом она знала, что сын еще не заговорил о том, о чем действительно хотел поговорить.

И тут он неожиданно спросил:

— Хадасса тебе когда-нибудь рассказывала о своей семье?

Разумеется, он знал больше матери. Он ведь так любил эту девушку.

— А разве ты никогда не говорил с ней об этом?

— Мне это никогда не казалось важным. Помню только, что все они умерли в Иерусалиме. А тебе она что-нибудь говорила?

Феба надолго задумалась.

— Насколько я помню, ее отец был гончаром. Она никогда не называла его имени, но говорила, что люди приходили издалека, чтобы посмотреть его работу и поговорить с ним. У нее были еще брат и младшая сестра. Сестру звали Лия. Это я запомнила, потому что подумала, какое красивое имя. Хадасса рассказывала, что ее сестра умерла, когда их привели к развалинам храма и держали вместе с остальными пленными в женском дворе.

— А ее отец и мать тоже умерли в плену?

— Нет. Хадасса говорила, что ее отец ушел на улицы города, чтобы говорить людям об Иисусе. И так и не вернулся. Мать умерла от голода, а брата убил римский воин, когда город пал.

Марк вспомнил, какой Хадасса была тощей, когда он впервые увидел ее. Голова ее была обрита, волосы только начинали отрастать. Он еще подумал о том, какая она страшная. Кажется, даже сказал об этом вслух.

— Дочь иерусалимского гончара, — сказал он так, будто это сведение чем-то ему поможет.

— Ее семья была из Галилеи, не из Иерусалима.

— Если они из Галилеи, что они делали в Иерусалиме?

— Точно не знаю, Марк. Кажется, Хадасса что-то говорила о том, что раз в год они всей семьей приходили в Иерусалим праздновать Пасху. Вместе с другими верующими они там совершали хлебопреломление.

— Хлебопреломление?.. Что это?

— Это совместное застолье с хлебом и вином у тех, кто верит в Христа как в своего Господа. Оно проводится в память о Нем. — В этом ритуале заключался гораздо более глубокий смысл, но Марк его сейчас не понял бы. Феба заметила по глазам сына, что у него назревает очень важный, серьезный вопрос. Догадался он или нет?

— Мне кажется, у тебя большие познания в христианстве, мама.

Она не хотела пугать его, поэтому решила не нагнетать обстановку.

— Хадасса жила в нашем доме четыре года. Мне она была очень дорога.

— Я еще могу понять, что отец с последним дыханием, возможно, обрел бессмертие, но…

— Твой отец искал покой, Марк, а не бессмертие.

Марк встал, испытывая какое-то непонятное волнение. Он видел, что в его матери происходят определенные перемены, и боялся за нее. Ему не хотелось об этом спрашивать. Он уже потерял Хадассу из-за ее бескомпромиссной веры в своего невидимого Бога. А что, если мать теперь поклоняется тому же Богу? При одной мысли об этом у него все похолодело внутри.

— Почему ты спрашиваешь меня об этом, Марк?

— Потому что думаю над твоим предложением постараться постичь Того Бога, Которому поклонялась Хадасса.

Феба даже вздрогнула, а ее сердце забилось от радости.

— Ты хочешь помолиться?

— Нет, я собираюсь в Иудею.

— В Иудею?! — удивилась она такому ответу. — Но зачем тебе отправляться в такую даль?

— А где лучше постичь иудейского Бога, как не в иудейской земле?

Феба пыталась справиться с шоком, который вызвало заявление сына, стараясь не дать погаснуть тому маленькому лучику надежды, который теплился в его словах.

— И тогда ты поверишь в существование Бога Хадассы?

— Я не знаю, поверю ли я вообще во что-нибудь, — сказал Марк, — но, может быть, я лучше пойму ее, стану ближе к ней в Иудее. Может быть, я пойму, почему она была так предана этой своей религии. — Он прислонился к мраморной колонне и стал смотреть на перистиль, где так часто разговаривал с Хадассой. — Прежде чем мы впервые покинули Рим и приехали сюда с тобой и с отцом, мы с друзьями часами сидели, пили вино, разговаривали…

Тут Марк снова повернулся к матери.

— И только две темы вызывали у нас огромный интерес: политика и религия. Почти все мои друзья поклонялись тем богам, которые давали им полную свободу действий. Исис, Артемида, Вакх. Другие поклонялись из чувства страха или от нужды.

Говоря это, Марк стал прохаживаться взад-вперед, будто хождение могло помочь ему обдумать самые разные идеи и понять то, что он так долго искал.

— И все это кажется логичным, понятным, правда? Воины поклоняются Марсу. Беременные женщины молятся Гере, чтобы она помогла им благополучно родить. Врачи и больные молятся Асклепию, чтобы он даровал исцеление. Пастухи поклоняются богам гор и лесов, Пану например.

— Что ты хочешь сказать, Марк? Что человек придумывает богов в соответствии со своими нуждами и желаниями? Что Бога Хадассы никогда не существовало, потому что она так и не освободились от рабства?

Ее вопросы, заданные совершенно спокойным голосом, заставили Марка искать оправдание своим доводам:

— Я говорю о том, что человек формируется в той среде, в которой он живет. Тогда разве не разумно, что человек и бога создает себе такого, чтобы тот отвечал его нуждам?

Феба слушала размышления Марка с горечью в сердце. И сын, и дочь так и не нашли пути к спасению, раздираемые своими внутренними мучениями, и ей ничего не оставалось, как дать им возможность найти свой путь. Усилия Децима обуздать буйный нрав Юлии закончились катастрофой, и только благодаря Хадассе Марк стал ближе к семейному очагу. И вот теперь, когда Феба сидела здесь и сохраняла спокойствие, слушая своего сына, ей хотелось плакать, кричать, рвать на себе волосы. У нее было такое ощущение, что она стоит на берегу моря, а ее сын тонет у нее на глазах и темном, бушующем море.

Что мне сказать ему, Господи? К горлу у нее подкатил горячий ком, и она не могла произнести ни слова.

Что станет с ее сыном, если он останется на своем пути? Уж если Хадасса с ее мудростью и любовью так и не смогла привести его к вере, что уж говорить о ней? «О Боже! — воскликнула Феба в своем сердце, — мой сын так же упрям, как и его отец, так же страстен и необуздан, как его младшая сестра. Что мне делать? О Иисус, как мне спасти его?»

Марк заметил, как тяжело матери, и подошел к ней. Он сел рядом и взял ее руки в свои.

— Я вовсе не хотел причинить тебе боль, мама.

— Я знаю, Марк. — Когда Феба провожала его в Рим, она думала, что теперь нескоро увидит сына, но он вернулся еще более подавленным, чем в тот день, когда уезжал. И вот теперь он говорит, что снова уезжает, на этот раз в разоренную войной страну, живущую ненавистью к Риму. — Но Иудея, Марк. Иудея…

— Родина Хадассы. Я хочу знать, почему Хадасса умерла. Я хочу докопаться до истины, и если Бог есть, я найду Его там. У меня нет ответов на мои вопросы, и, видимо, в Ефесе их я найти не смогу. У меня такое ощущение, будто я стою на зыбучем песке. А рев толпы до сих пор звучит у меня в ушах.

Прежде чем Марк опустил голову, Феба успела увидеть боль в его глазах, и ей отчаянно захотелось утешить его, взять на руки и покачать, как маленького ребенка. Но перед ней был взрослый мужчина, и уже одно это (хотя и не только это!) удерживало ее от такого шага и говорило, что она уже сказала достаточно.

Он сжал ее руки в своих ладонях.

— Я не могу объяснить своих чувств, мама. Мне так хочется, чтобы ты меня поняла, но я и сам многого не понимаю. — Он снова посмотрел ей в глаза. — Мне хочется обрести покой тех холмов, по которым я никогда не ходил, и вдыхать запах того внутреннего моря, которого я никогда не видел. — На его глазах заблестели слезы. — Потому что там была она.

Феба подумала, что понимает, о чем говорит ее сын. Она знала, как бы огорчилась Хадасса, если бы узнала, что Марк поклоняется ей как идолу. Хадасса была подобна лунному свету, отражавшему солнечный свет, во всем, что она говорила и делала; она не была светом сама по себе, да и не считала себя таковой. Но именно такой она стала для Марка. Вся его жизнь теперь стала определяться его любовью к ней. Будет ли он и дальше руководствоваться только этим чувством?

Феба хотела сказать сыну что-нибудь, донести до него такую мудрость, которая помогла бы ему свернуть с того пути, на котором он сейчас находился, но никакие слова на ум не приходили. Что еще она могла сделать, кроме того, чтобы дать ему возможность идти своим путем и верить в то, что верный путь ему укажет Господь? Апостол Иоанн говорил собранию верующих об обещании Иисуса: Ищите, и найдете.

Так сказал Иисус.

Иисус.

Феба нежно дотронулась рукой до щеки Марка, сдерживая слезы, а слова надежды, сказанные Христом, служили ей щитом против той тьмы, которая держала ее сына в своем плену.

— Что ж, Марк, если ты считаешь, что найдешь ответы на свои вопросы только в Иудее, поезжай в Иудею. — Они обнялись. Феба долго держала сына в своих объятиях, потом отпустила, помолившись про себя: «О Иисус, благословенный Спаситель, я доверяю Тебе моего сына. Прошу Тебя, храни его в руке Своей, защити от сил зла. О Господь Бог, Отец всего творения, победи во мне страх за моего сына и научи меня полагаться на Тебя, доверять Тебе».

Помолившись, она поцеловала Марка в щеку в знак благословения и прошептала: «Делай то, что должен делать». Только она знала те слова, которые не сказала своему сыну, но невидимому Богу она доверяла всем своим сердцем.


5


Александр Демоцед Амандин удобно расположился на скамье, сидя в калидарии, а два его друга продолжали вести оживленную беседу о медицине. Он не виделся с ними с тех пор, как ушел от Флегона, а раньше все трое учились у этого опытного медика. Витрувию Плавту Музу всегда трудно давались письменные труды, которых требовал от него Флегон, а Цельс Федр Тимальс воспринимал каждое слово Флегона как истину в высшей инстанции. После года обучения у Флегона Витрувий решил, что стал эмпириком, и начал искать себе такого учителя, который разделял бы его взгляды. На этой почве он сблизился с Клетом. Александр воздержался от комментариев по этому поводу, решив, что ни одно его слово все равно не будет услышано.

И вот теперь Витрувий сидел напротив него, прислонившись спиной к стене и вытянув перед собой крепкие ноги, и утверждал, что настоящие врачи обретают способность лечить людей непосредственно у богов, — этот взгляд, несомненно, был ему навязан Клетом. Александр улыбнулся про себя, подумав, не понял ли еще Цельс, что Витрувий хвастается исключительно из чувства собственной неполноценности. Флегон часто поздравлял Цельса с тем, что тот быстро усваивает медицинские концепции, особенно если они нравились самому Флегону.

— Стало быть, ты себя сейчас считаешь даром богов, — сказал Цельс, стоя возле горячих камней, от которых шел пар. С его бледного тела стекал пот, и сейчас ему было совершенно безразлично хвастовство Витрувия. — Молись всем богам, каким хочешь, но я буду придерживаться того учения, которое получил от Флегона. Он убедительно доказал, что причиной болезни является дисбаланс чувства юмора и всех тех элементов, из которых состоят огонь, воздух, земля и вода.

— Доказал! Ты это воспринимаешь как факт только потому, что Флегон, видите ли, утверждает, что здоровье строится на равновесии жидкостей, из которых состоит тело, — сказал Витрувий. — А своего ума у тебя, что же, нет?

— Ну, почему же, есть. Уж, по крайней мере, мне его хватит, чтобы не принимать всерьез твою чушь, — отвечал Цельс, подойдя ближе к горячему пару, поднимающемуся от камней.

— Если старик был прав в том, как мы должны лечить больных, тогда почему ты так и не смог победить в себе лихорадку, от которой страдаешь с тех самых пор, как учился в Риме? Сколько я тебя помню, с чувством юмора у тебя всегда было все в порядке. И если бы эти теории были истиной, ты бы стал самым здоровым человеком в империи!

— Моя лихорадка быстро проходит, — глухо произнес Цельс.

— Ага, значит, тебе помогают кровопускание и рвотные средства, — насмешливо фыркнул Витрувий. — Только если бы так было на самом деле, ты бы не дрожал сейчас здесь, в таком жару!

Цельс безучастно посмотрел на него.

— Ну, если ты так уверен в том, что твое умение лечить дано тебе богами, продемонстрируй это! По логике Клета, врачу только и нужно, что сказать нужные слова, да прикоснуться к больному, и он уже будет здоров! Прошепчи же мне свои заклинания, и посмотрим, сможешь ли ты вылечить кого-нибудь, кто действительно болен. Давай посмотрим твой дар в действии!

— Магические заклинания — это только начало, — высокомерно произнес Витрувий. — Животные и растительные средства…

Цельс предостерегающе поднял руку.

— О, если ты снова хочешь предложить мне проглотить тот отвар из львиного навоза и крови убитого гладиатора, который ты мне предложил в прошлый раз, то, прошу тебя, оставь его себе. Я тогда чуть не умер!

Витрувий подался вперед.

— Тебе, видимо, не хватает должного уважения к богам!

— А если я поцелую тебе ноги, что-нибудь изменится?

Видя, что интересный обмен идеями превращается в банальную ссору, Александр вмешался в ситуацию:

— Тот недуг, который у тебя, Цельс, типичен для многих жителей Рима. Думаю, он связан с теми ядовитыми наводнениями, которые там случаются.

Витрувий покачал головой.

— Очередная твоя теория, Александр? Ты делился ею с Флегоном? Или он до сих пор не разговаривает с тобой, после того как ты тайком вывез ту рабыню с арены?

Александр не обратил на него никакого внимания и продолжал говорить с Цельсом:

— Перед тем как переехать в Ефес, я учился в Риме и много написал о своих наблюдениях. Лихорадка то возникает, то проходит, иногда между приступами проходят недели или месяцы. А иногда бывает и хуже…

Цельс кивнул.

— Прямо, как у меня.

Витрувий посмотрел на Цельса.

— Александр тебе сейчас опять расскажет, что эта болезнь распространяется крохотными, невидимыми семенами и что если зафиксированные заболевания изложить в логическом и методологическом порядке, то можно найти определенную закономерность. — Он безнадежно махнул рукой. — Методом эксперимента, методом проб и ошибок, если хочешь, можно отыскать эффективное лечение практически от любой болезни.

Александр посмотрел на него насмешливым взглядом.

— Какое ценное заключение, Витрувий. Можно подумать, что я помог тебе обрести новый образ мыслей.

— Иногда ты можешь быть убедительным, — уступил Витрувий, — но чтобы меня в чем-то переубедить, нужна логика посильнее твоей. А твои теории, как бы это тебе ни было неприятно, бессмысленны, Алекс, особенно если учесть, что вся болезнь как таковая скрыта от человека и находится в руках богов. Поэтому имеет смысл обращаться за помощью именно к богам.

Александр приподнял брови.

— Если то, что ты говоришь, правда, тогда зачем вообще учиться, чтобы стать врачом?

— Потому что врач должен обладать знаниями, чтобы угождать богам.

Александр улыбнулся.

— Ты уже сам запутался в своих взглядах, мой друг. Не нужно тебе было вообще становиться врачом. С твоим ревностным отношением к религии тебе следовало бы быть жрецом, служителем. Может быть, гаруспиком. Ты бы тогда знал, как правильно потрошить несчастных животных и читать по их внутренностям какие-то знамения.

— Ты что, смеешься над богами?

Александр печально скривил губы.

— Я поклоняюсь Аполлону и Асклепию, как и ты, как другие народы, поклоняющиеся богам врачевания. Но при этом я все равно не могу поверить, что человек может путем заклинаний и сожжений жертв манипулировать богами, чтобы они сделали для него то, что ему хочется.

— Согласен с тобой, — сказал Цельс, вытирая полотенцем плечи, — но в чем же тогда выход?

— В более глубоком изучении человеческой анатомии.

Витрувий усмехнулся.

— Под «более глубоким изучением» Александр подразумевает ту практику, которой следует Флегон. Вивисекцию.

— Я ненавижу вивисекцию, — сказал Александр.

— Тогда зачем ты вообще учился у Флегона?

— Потому что он блестящий хирург. Он может удалить человеку ногу меньше чем за пять минут. Ты когда-нибудь видел, как он работает?

— Видел, но не хочется об этом вспоминать, — сказал, вздрогнув, Витрувий. — Вопли его пациентов до сих пор стоят у меня в ушах.

— А у кого ты сейчас учишься? — спросил Цельс Александра.

— Ни у кого.

— Ни у кого?

— Я теперь практикую сам.

— Здесь, в банях? — удивленно спросил Цельс. Не было ничего удивительного, если врач начинал практиковать в банях, но только не для врача с талантом и способностями Александра. Ему следовало бы работать в более солидном месте.

— В доме по соседству.

— Такому врачу, как ты, следовало бы работать в более солидном районе, а не здесь, — сказал Витрувий. — Поговори с Клетом. Хочешь, я порекомендую тебя ему.

Александр тактично ответил:

— Клет не занимается хирургическими операциями и придерживается взглядов, которые мне кажутся… несколько странными. — Александр понимал, что ответил не вполне искренне, но ему не хотелось говорить, что он считает Клета простым шарлатаном. Этот человек называл себя врачом, но на самом деле был скорее колдуном, умевшим производить впечатление на людей и обладавшим ораторскими способностями. Надо отдать ему должное, Клет добился больших успехов, но его успех был обусловлен тем, что в качестве пациентов он выбирал людей богатых и не страдавших от серьезных болезней. Витрувий, если судить по его умению хорошо выглядеть, аристократическим замашкам и отсутствию этики, скорее всего, занимался той же самой «медициной».

— Какой бы неприятной ни была вивисекция, — сказал Цельс, — но без нее врачом не стать.

— Не понимаю, каким образом издевательство над людьми и их убийство способствует развитию медицины, — с отвращением сказал Витрувий.

— Флегон никогда не призывал для этой цели хватать с улицы первого встречного, — сердито парировал Цельс. — Я вивисекцией занимался только на тех преступниках, которых убивали на арене.

— Они, по-твоему, кричат не так громко, как добропорядочные люди?

Цельс усмехнулся.

— А как еще врач может научиться делать операции, если он ни на ком не будет практиковаться? Или ты думаешь, что пациенту с пораженной гангреной ногой помогут твои заклинания или отвары из крыльев летучей мыши и языков ящериц?

Сарказм Цельса попал в самую точку. Витрувий покраснел.

— Я не пользуюсь крыльями летучей мыши.

— Ха. Тогда тебе нужно придумать какой-нибудь новый отвар и посмотреть, будет ли он лучше, чем предыдущий… который вообще не помог!

Видя, что Витрувий покраснел еще больше, Александр снова улыбнулся.

— Давайте-ка пойдем во фригидарий, вам, я вижу, уже пора охладиться.

— Прекрасная идея, — сказал Витрувий и встал со своей скамьи.

Цельс выругался и присел на скамью, которая была ближе всего к горячим камням. Он был бледен, дрожал, с лица стекал пот.

— Я им раньше так восхищался. А теперь я вижу, что он просто напыщенный дурак.

— Ты преклонялся не перед ним, а перед его семейными связями, — сказал Александр, взяв для Цельса полотенце. Он понимал чувства Цельса. Он и сам испытывал нечто подобное, когда начинал учиться в Риме. Он был единственным учеником, чей отец когда-то был рабом, хотя этот факт мало кого интересовал в Риме, пока Александр обладал огромными финансовыми возможностями, в отличие от Ефеса, когда Александр уже истратил значительную часть своего наследства. Люди не склонны обращать внимание на происхождение человека, который не испытывает недостатка в материальных благах. Теперь к Александру это не относилось.

Он снова подумал о Цельсе.

— Наверное, этот влажный пар не идет тебе на пользу, — сказал он, протягивая ему полотенце.

Цельс взял у него полотенце и вытер лицо.

— Учась в Риме, ты узнал, как лечить такую лихорадку?

— Наш учитель там предписывал отдых, массаж и ограничение в пище, только это слабо помогало. Приступы лихорадки все равно повторялись. — Александр помолчал в нерешительности. — Просматривая истории болезни, я обратил внимание на одну вещь — лихорадка усиливается, когда человек испытывает усталость и слабость. Ко мне приходили здесь такие больные, и я советовал всем троим между приступами болезни заниматься физическими упражнениями. Как можно скорее переходи на зерновую диету и на физические упражнения.

— Предлагаешь мне тренироваться, как гладиатору? — сказал Цельс, невесело засмеявшись.

— Не совсем, — ответил Александр, не обратив внимания на его иронию. — Ведь те очищающие и рвотные средства, которые тебе назначил Флегон, только лишают тебя сил.

— Они очищают мой организм.

— Ты уже очистился. И теперь тебе надо набираться сил.

— Я уже не знаю, кому мне верить, Александр. У Витрувия свои взгляды. Я не отношусь к богам с должным уважением, и за это они меня наказывают. Флегон утверждает, что все дело в дисбалансе. А вот ты теперь говоришь мне совсем другое. — Цельс вздохнул и опустил голову на руки. — А я, испытывая приступы, хочу только одного — умереть и разом покончить с этим.

Александр положил руку Цельсу на плечо.

— Пойдем сейчас ко мне, ты немного отдохнешь, прежде чем отправиться к себе.

Они вышли из калидария. Александр направился во фригидарий и окунулся в бассейн, а Цельс пошел прямо в раздевалку. Выходя из бассейна, Александр дал Витрувию знак, что они уходят. Витрувий помахал ему на прощание рукой и растянулся на массажном столе.

Всю дорогу, пока они шли к дому, в котором Александр каждый день занимался медицинской практикой, Цельс молчал. На входной двери висела большая деревянная доска. На доске помещалось объявление о том, что врач ушел и будет только во второй половине дня. Два воина прошли мимо и кивнули Александру, который открывал дверь; Александр пропустил в дом Цельса, прошел вслед за ним и закрыл дверь за собой.

Внутреннее помещение освещал небольшой масляный светильник, стоявший в дальнем углу стола.

— Ну, как? — сказал Александр, видя, что Цельс оглядывает обстановку. — Что ты обо всем этом думаешь?

Присев на стул, Цельс плотнее закутался в свою накидку и еще раз осмотрел тускло освещенное помещение. По сравнению с той обстановкой, в которой трудился Флегон, здесь было тесно и просто, даже примитивно. Пол был земляным, а не мраморным. И все же, несмотря на отсутствие изысканности и богатства в убранстве, здесь все было на удивление хорошо оборудовано для молодого врача, только начинающего самостоятельную практику.

У западной стены располагалась узкая скамья, и, казалось, каждый квадратный дюйм пространства используется эффективно. У задней стены стоял небольшой стол. На нем находились пестик и ступка, небольшие весы, гирьки, маленькие мраморные коробочки для сухих лекарств. Полки, висевшие над столом, были заставлены небольшими сосудами, амфорами, стеклянными пузырьками, приземистыми баночками и другими емкостями, которые были все тщательно поименованы и рассортированы как вяжущие, каустические, очищающие, разъедающие, смягчающие средства. На противоположной стене тоже были полки, на которых аккуратно располагались различные медицинские инструменты: ложки, лопаточки, лезвия, пинцеты, крючки, скальпели, средства для прижигания.

Взяв в руки скальпель, Цельс стал внимательно его рассматривать.

— Это из одной альпийской провинции, — гордо сказал Александр.

— Флегон говорит, что там делают самые лучшие хирургические инструменты, — заметил Цельс, аккуратно кладя скальпель на место.

— И довольно дорогие, — мрачно добавил Александр, подкладывая уголь в жаровню.

— Сколько времени ты уже здесь работаешь? — спросил Цельс, пододвигая стул поближе к теплу.

— Два месяца, — сказал Александр. — А до этого я большую часть времени проводил, выхаживая моего единственного пациента.

— Да, я слышал об этом, — сказал Цельс. — Молодую рабыню, кажется?

— Да. Христианку, которую вывели на съедение львам.

— Ты вылечил ее?

Александр ответил не сразу:

— Не совсем, но она идет на поправку.

Цельс нахмурился.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду то, что не смог уберечь ее от инфекции. Раны на ее правой ноге гноились. Нужно было делать ампутацию, но когда я готовил ее к операции, раны оказались чистыми. Она сказала, что ее исцелил Иисус.

Цельс покачал головой, снова оглядев помещение.

— Стоило ли расставаться с Флегоном, чтобы спасти человека, который даже не отблагодарил тебя за свое спасение?

— А я не говорил, что девушка оказалась неблагодарной, — сказал Александр.

— И все же она не сказала, что в спасении ее жизни твоя заслуга.

— Не совсем так, — усмехнулся Александр. — Она сказала, что я был только орудием в руках Бога.

— Я слышал, что христиан считают какими-то сумасшедшими.

— Она не сумасшедшая. Просто немного странная.

— Какой бы она ни была, но из-за нее ты лишился больших перспектив. Если бы ты извинился перед Флегоном, я уверен, он бы принял тебя обратно. Он как-то сказал, что ты был лучшим учеником из всех, кого он помнит.

— Мне нет нужды извиняться перед ним, к тому же по некоторым вопросам у нас с ним принципиальные разногласия. Зачем мне возвращаться к нему?

— Ты три года учился в Александрии. Потом ты учился в Риме, у Като. Когда ты обрел все те знания, которые он мог тебе передать, ты переехал сюда, в Ефес, чтобы учиться у Флегона, зная, что онизвестен во всей империи. И вот теперь ты здесь, в этом невзрачном доме, рядом с общественными банями.

Александр засмеялся.

— Не переживай так за меня. Я сам выбрал этот путь.

— Но зачем? Если бы ты захотел, мог бы заниматься и более престижной практикой, даже в том же Риме. Был бы врачом самых знатных людей империи. Но вместо этого ты почему-то уходишь от Флегона, идешь своей дорогой — и вот, оказываешься здесь, в таком месте. Я этого не понимаю.

— За последние шесть месяцев я вылечил больше пациентов, чем видел их за год у Флегона, и мне не нужно, чтобы Трой дышал мне в спину, — сказал Александр, упомянув египетского раба своего учителя, который сам был талантливым хирургом и целителем.

— Но какие больные приходят к тебе?

Александр приподнял брови.

— Такие же люди, как и везде, разве что они не страдают подагрой, умственными проблемами и другими болезнями, вызванными богатой жизнью, — сказал он, кивнув на свитки, лежавшие на полке в углу. — Где лучше всего познавать медицину, как не в процессе лечения самого простого люда?

— И они тебе платят?

Александр посмотрел на него насмешливым взглядом.

— Да, они мне платят. Конечно, я не требую от них таких сумм, каких требует от своих пациентов Флегон, но я пришел сюда не для того, чтобы разбогатеть, Цельс. Я здесь для того, чтобы как можно больше узнать и применить свои знания на благо других.

— А разве ты не мог то же самое сделать с Флегоном?

— Под его руководством — нет. Он никак не хочет отступать от своего образа мыслей.

В этот момент кто-то попытался открыть дверь снаружи, но она была заперта.

— Кто-то хочет войти, — сказал Цельс.

Александр быстро встал и отпер дверь.

— Извини, забыл оставить дверь открытой для тебя, — сказал он тому, кто находился еще на улице, потом повернулся к Цельсу, который увидел, как в помещение входит кто-то в тяжелых и плотных одеждах. — Это та самая женщина, о которой мы говорили.

В небольшое помещение вошла искалеченная женщина в тяжелых одеждах. Александр плотно закрыл за ней дверь.

— Ты принесла мандрагору? — спросил он женщину, взяв висящую на ее руке маленькую корзинку и выкладывая на стол содержимое.

— Да, мой господин, — тихо ответила женщина. — Но гораздо меньше, чем ты просил. У Тетра сегодня появился опобальзам, и на те деньги, что ты мне дал, я взяла и его.

Прислушиваясь к разговору, Цельс нахмурился. Женщина слегка заикалась, но даже при этом в ее речи был заметен сильный иудейский акцент.

— Ну и правильно, — удовлетворенно сказал Александр. Он взял из корзины баночку с драгоценным бальзамом и поставил корзину на рабочий стол. Он посмотрел баночку на свет, чтобы рассмотреть, какого цвета бальзам. Опобальзам делали из выделений многочисленных бальзамовых деревьев, и самым известным из них считался бальзам из Мекки, или «Галаадский бальзам». Это лекарство использовалось в самых разных случаях как дезинфицирующее и заживляющее средство при обработке ран, а также применялось в качестве смягчающей мази.

— Ты делаешь митридатий? — спросил Цельс, упоминая о древнем противоядии, известном в качестве средства против ядов, которые подсыпали в еду или питье. Это средство назвали в честь того, кто первым его использовал, — блестящего и умного царя Понта, Митридата VI, который принимал яд каждый день в сверхмалых дозах, чтобы у него выработался иммунитет. И когда этого царя собирались убить, то яд, который применили убийцы, не подействовал, и его убили мечом.

— Митридатий мне понадобился бы в том случае, если бы я был врачом какого-нибудь проконсула или другого высокопоставленного чиновника, — сказал Александр не без иронии. — А поскольку я лечу тружеников и рабов, то предпочитаю делать из опобальзама что-нибудь гораздо более полезное. Из него я делаю некоторые припарки, а еще он полезен как успокаивающее средство при невралгии. И еще он эффективен как мазь для глаз. — Он посмотрел на рабыню. — Это смола?

— Нет, мой господин, — тихо ответила она, — он сварен из листьев, семян и веток.

— А какая разница? — спросил Цельс.

Александр взял с полки медную коробочку и снял крышку.

— Разница только в цене, но не в эффективности, — сказал он и аккуратно поставил банку в одно из отделений коробочки, после чего закрыл коробочку снова. Коробочку он снова поставил на полку, где стояли самые разные лекарства и другие медицинские препараты.

Обернувшись, Александр обратил внимание, что Цельс забыл о своих болезненных ощущениях, вызванных лихорадкой, и теперь с интересом смотрел на девушку, чье лицо было закрыто плотной тканью. Многие люди точно так же смотрели на нее, интересуясь тем, что же эта девушка скрывает под этой завесой. Александр перевел взгляд на девушку. Она слегка сутулилась, ее маленькая рука крепко держала посох. От напряжения у нее побелели пальцы.Александр взял стул, стоявший рядом с его рабочим столом, и подвинул его к жаровне, напротив Цельса.

— Сядь, Хадасса, отдохни. Пойду, куплю хлеба и вина. Я быстро.

Цельс испытал неловкость, оставшись наедине с этой девушкой, — эта неловкость была вызвана, в первую очередь, ее маской. Девушка опустилась на стул, и он услышал ее усталый вздох. Отставив посох в сторону, она потерла свою правую ногу. Рука у нее была маленькой и изящной, с чистыми и круглыми ногтями. Цельс отметил, что рука у нее красивая, женственная, и по ней можно было судить, что сама женщина очень молода.

— А зачем ты носишь эту маску? — внезапно спросил он.

— Не хочу, чтобы люди пугались при виде моих ран, мой господин.

— Я врач. Дай, я посмотрю.

Она помедлила, но потом приподняла маску, открыв свое лицо. Цельс невольно поморщился, увидев то, что открылось его взору. Кивнув, он показал ей жестом, чтобы она снова закрыла лицо. Определенно, Александр жестоко поступил, когда спас ей жизнь. Лучше бы она умерла. Ну какая жизнь ожидает ее при ее внешности, и притом она еле ходит? Да и какая из нее помощница, если она еле передвигается?

Цельс снова почувствовал озноб и опять завернулся в свою накидку, чтобы укрыться от холода. Ему внезапно захотелось как можно скорее вернуться домой.

Рабыня с видимым усилием приподнялась. Цельс смотрел, как она захромала в дальний угол помещения и склонилась там, чтобы взять постель, свернутую под рабочим столом. Развернув толстое шерстяное одеяло, она подошла к Цельсу и укутала ему плечи.

— Может, тебе лучше полежать, мой господин?

— Вряд ли, — сказал он, глядя, как она, сильно прихрамывая, подошла к столику. Налив в небольшой сосуд воды, она поставила сосуд на жаровню. Потом взяла с медицинской полки несколько небольших сосудов. Тщательно отмерив содержимое этих сосудов и поставив их на место, она стала растирать все то, что отсыпала, в ступке. Тем временем вода на жаровне закипела. Высыпав в воду содержимое ступки, женщина стала помешивать раствор тоненькой палочкой.

— Подыши этим, мой господин.

Ее голос и движения действовали успокаивающе, и Цельс удивился ее познаниям.

— А хозяин разрешает тебе пользоваться его вещами? — сказал он, наклоняясь вперед.

— Он не рассердится, — тихо ответила она.

Наполняя легкие удивительно приятным ароматом, Цельс почувствовал, как она улыбается.

— Ты пользуешься его добротой?

— Нет, мой господин. Хозяин использует все эти средства, чтобы лечить больных лихорадкой. Он ведь хочет, чтобы вам было лучше.

— О, — смущенно произнес Цельс, устыдившись того, что критиковал ее, тогда как она старательно служила своему хозяину — и ему тоже. Он вдыхал ароматические пары и чувствовал, как расслабляются его мышцы. От тяжелого и теплого одеяла ему стало уютнее. Тепло калидария истощило его силы, а тепло жаровни и приятный пар из сосуда усыпляли его. Выпрямившись на стуле, он стал засыпать, но тут же проснулся, едва не упав со стула.

Девушка встала, вытащила из-под стола еще одну постель и расстелила ее на полу. Цельс почувствовал, как ее рука прикоснулась к его плечу, и услышал ее шепот:

— Иди, полежи, мой господин. Тебе будет намного лучше.

Она оказалась достаточно сильной, несмотря на свою внешность, но когда он, чувствуя усталость, оперся на ее плечо, то почувствовал, как она вздрогнула от боли.

«Ее нога, наверное, сильно болит», — подумал он, опускаясь на приготовленную ею постель. Когда она заботливо накрывала его одеялом, он невольно улыбнулся.

— За мной так с самого детства никто не ухаживал.

Женщина слегка провела кончиками пальцев по его лбу, и он испытал неповторимые приятные ощущения.

Тяжело поднявшись, Хадасса дохромала до стула и села. Вздохнув, она стала массировать свою больную правую ногу. Закрыв глаза, она подумала, как было бы хорошо, если бы она умела так же массировать свое сердце, чтобы избавиться от мучившей ее душевной боли.

По щекам сами собой потекли слезы, и она старалась сдержать их, так как знала, что скоро придет Александр, а ей не хотелось, чтобы он видел ее плачущей. Он обязательно начнет расспрашивать, болит ли ее нога снова. И если она скажет, что болит, он будет настаивать на массаже. А если скажет, что не болит, он засыплет ее такими вопросами, на которые она никогда ему не ответит.

Она встретила Марка!

Он наткнулся на нее прямо на улице. Ей часто приходилось наталкиваться на людей, спешащих в бани или из бань, поэтому и сегодня она не придала этому столкновению никакого значения. Но он заговорил с ней. Пораженная таким знакомым голосом, она подняла голову и увидела, что это действительно он, что это не злая шутка воспоминаний.

Он был таким же потрясающе красивым, только как-то постарел и помрачнел. Его рот, который, как она помнила, был таким чувственным, теперь был прочерчен в одну жесткую линию. Какзаколотилось ее сердце… словно стараясь обогнать ее воспоминания. Когда он подхватил ее, чтобы не дать ей упасть, она едва не лишилась чувств.

Прошло уже больше года, а казалось, что это было вчера. Она заглянула Марку в глаза, и перед ней пронеслось каждое мгновение, которое она провела в общении с ним. Она могла протянуть руку, чтобы прикоснуться к его лицу, но он отпрянул от нее, и в его взгляде была такая же настороженность, которую она часто видела в глазах людей, которые смотрели на нее. Если женщина закрывает лицо, значит, ей есть что скрывать в своей внешности. Наклонив голову, Марк озадаченно смотрел на нее. Даже зная, что он не сможет этого сделать, Хадасса все же инстинктивно боялась, что он разглядит ее изуродованное лицо, поэтому быстро опустила голову. И в этот момент он повернулся и ушел.

Она стояла среди бурлящей толпы, чувствуя, как глаза застилают слезы, и смотрела ему вслед. Он уходил из ее жизни, как когда-то…

И вот теперь, сидя в безопасном месте, у Александра, она думала, а помнит ли ее вообще Марк Люциан Валериан.

«Господи, почему Ты допустил это в моей жизни?» — шептала она в тишине тускло освещенного помещения. Сквозь слезы она смотрела на горящие угли жаровни и чувствовала, как та любовь, которую она испытывала к Марку, снова не дает ей покоя, наполняя ее нестерпимой печалью о том, что могло бы быть. «Я не могу забыть его, Господи, — шептала девушка, ударяя себя кулаком в грудь, — не могу…»

Хадасса опустила голову.

Она знала, что Марк не ходит в общественные бани. Он всегда мылся в специальных банях, предназначенных для тех, кто мог заплатить большие деньги.

Тогда почему он пошел сюда?

Она вздохнула. Какое теперь это имеет значение? Бог вычеркнул ее из его жизни и привел сюда, в это крохотное помещение, помогать молодому врачу, который стремится спасти мир от всего. От всего, кроме духовной тьмы. Он был похож на первого мужа Юлии, Клавдия, который жаждал знаний, но не стремился к мудрости.

Ее сердце нестерпимо болело. Господи, почему Ты не дал мне умереть? Почему? Она тихо плакала, отчаянно прося Бога дать ей ответ. Но никакого ответа она не услышала. Она думала, что знает, в чем Божья воля в ее жизни — чтобы умереть за Него. Но она осталась жива и скрывала свои раны за плотной маской. От спокойствия, которое она обрела в течение последнего года, теперь опять не осталось и следа. И почему? Потому что она снова встретилась с Марком. И все это в результате случайной встречи, которая длилась меньше минуты.

Открылась дверь, и в помещение вошел Александр. Хадасса посмотрела на него и обрадовалась его появлению. За месяцы выздоровления его лицо стало уже родным для нее. Поначалу, когда ее жизнь висела на волоске, когда она ничего не могла соображать от боли, она, конечно же, не могла осознать, чем рисковал молодой врач, увозя ее с арены. И только позднее она поняла, что он отказался от престижной работы у своего учителя и стал терпеть насмешки многих своих друзей ради какой-то рабыни.

Хадасса не сомневалась, что в тот страшный день Александра, стоявшего в тени Ворот Смерти, вела Божья рука. Он был Божьим орудием. И теперь, наблюдая за ним, она понимала, что испытывает к нему порой довольно противоречивые чувства. Конечно, она была ему безмерно благодарна, но к этому добавлялось что-то еще. Он ей нравился, она восхищалась им. Его стремление лечить людей было искренним, и ради этого он не остановился даже перед потерей прибыльной и перспективной работы. Он переживал и далее горевал, когда ему не удавалось кого-то вылечить. Она помнила, как он впервые на ее глазах плакал, — после того как от лихорадки умер совсем юный мальчик, — и тогда она впервые почувствовала к Александру любовь. Она знала, что любит этого человека совсем не так, как она по-прежнему любила Марка… Но в то же время она не могла отрицать того факта, что Александр стал ей очень дорог.

Он посмотрел на нее, и их взгляды встретились. Его лицо озарила усталая улыбка.

— Согрей воды, Хадасса.

— Хорошо, мой господин.

Она согрела воду и смотрела, как Александр размешивал в ней различные снадобья, а потом наклонился над Цельсом.

— Ну-ка, дружище, привстань, — сказал он, и Хадассу тронуло, с каким состраданием Александр произнес эти слова. Он поднес отвар к губам Цельса. После первого глотка Цельс поморщился и подозрительно отпрянул от чаши. Александр засмеялся. — Не бойся, никаких крыльев летучих мышей и язычков ящериц здесь нет, — сказал он, и Хадасса не могла понять, о чем это он говорит, а Цельс тем временем взял чашу и выпил все ее содержимое.

Александр встал.

— Я нанял тебе паланкин, тебя отнесут домой.

— Огромное тебе спасибо, — сказал Цельс, вставая. Одеяло упало с его плеч к ногам. Когда он отошел в сторону, Хадасса подобрала одеяло, сложила и убрала под рабочий стол. Цельс поправил свою накидку. — Мне надо было немного отдохнуть, — сказал он. Посмотрев на Хадассу, а потом на Александра, он добавил: — Надо будет зайти к тебе еще и посмотреть некоторые твои истории болезни.

Александр положил руку ему на плечо.

— Тогда тебе придется прийти сюда утром, пораньше, а то днем мне тут просто продохнуть некогда, — с этими словами он открыл дверь пошире, показывая тем самым, что готов принимать больных.

Несколько человек уже ждало его.

Цельс вышел и забрался в паланкин.

— Подождите, — сказал он вдруг, когда два раба уже поднимали паланкин, чтобы нести его. — А что это за напиток вы мне дали? — спросил он Александра, который в этот момент устанавливал у входа небольшой столик для Хадассы, уже готовившей свитки и чернильницу.

Александр засмеялся.

— Всего понемногу. Скажешь потом, помогло тебе или нет.

Цельс указал носильщикам, куда его нести, и снова завернулся в свою накидку. Оглянувшись назад, он увидел, как больные уже потянулись к входу в комнату Александра, — и нахмурился, заметив, что больные столпились не возле Александра, врача, а возле этой тихой женщины с закрытым лицом.

Хадасса, не зная, что является объектом пристального внимания, бросила в чернильницу несколько крупинок сухой сажи и добавила туда воды. Тщательно смешав содержимое, она опустила туда резец.

— Имя, — спросила она мужчину, который сел на стул напротив нее. Она окунула резец в чернильницу и стала выводить им на восковой табличке, на которой она записывала всю первоначальную информацию, имя больного и его жалобы. Потом эту информацию переписывали в свитки, а воск на табличке сглаживали, расчищая ее для следующего дня. На полке задней стены уже хранилось несколько таких свитков, содержащих длинные списки больных, которых лечил Александр, их жалобы и симптомы, назначенное лечение и результаты.

— Боэт, — нервно ответил ей мужчина. — Скоро я увижу врача? У меня совсем нет времени.

Хадасса записала его имя.

— Врач позовет тебя, как только сможет, — спокойно ответила она. Все нуждались в срочной помощи, и трудно было сказать, сколько времени Александр потратит на каждого больного. Некоторые пребывали в таком состоянии, что его это интересовало больше, и таким больным он уделял больше времени, подробнее расспрашивая и осматривая. Хадасса посмотрела на сидящего перед ней человека. Он был очень худым и загорелым, его руки были жилистыми и грубыми от физической работы. Его короткие волосы были тронуты сединой, а кожу вокруг глаз и рта прорезали глубокие морщины.

— Кем ты работаешь?

— Я был ступпатором, — мрачно ответил он.

Хадасса записала род занятий рядом с его именем. Значит, он конопатил корабли. Утомительная и тяжелая работа.

— На что жалуешься?

Мужчина сидел молча, уставившись в пустоту.

— Боэт, — сказала Хадасса, положив резец перед собой, — для чего ты пришел повидаться с врачом?

Он посмотрел на нее, его руки лежали на коленях, но при этом он нагнулся так, будто пытался прыгнуть вперед.

— Не могу спать. Не могу есть. И последние несколько дней все время болит голова.

Хадасса снова взяла резец и все тщательно записала. Она чувствовала, как Боэт наблюдает за каждым ее движением, будто завороженный ее действиями.

— Несколько недель назад я оставил свою работу, — сказал он, — но нигде не могу найти себе новую. Сейчас все меньше кораблей приходит в порт, и надсмотрщики стараются нанимать работников помоложе.

Хадасса подняла голову.

— У тебя есть семья, Боэт?

— Жена, четверо детей. — Его лицо помрачнело и побледнело. Он нахмурился, когда Хадасса снова стала вести записи. — Я обязательно расплачусь. Клянусь вам.

— Об этом не беспокойся, Боэт.

— Легко сказать. А если я не поправлюсь и умру, что будет с моей семьей?

Хадасса понимала его страх. Ей приходилось видеть бесчисленные семьи, которые жили прямо на улицах, просили о куске хлеба, тогда как всего в нескольких шагах от них высился сияющий храм и стояли великолепные дворцы.

— Расскажи мне о своей семье.

Боэт назвал ей имена и возраст своих трех дочерей и сына. Рассказал о жене, которая трудится, не покладая рук. По его рассказу чувствовалась, как он ее любит. Хадасса умела слушать, ее тихие вопросы помогли мужчине почувствовать себя увереннее, и в конце концов он высказал ей тот глубоко запрятанный страх, который не давал ему покоя: что будет с его женой и детьми, если он в ближайшее время не найдет работу? Землевладелец, на чьей территории стояла их лачуга, требовал оплатить ренту, а у Боэта уже не осталось денег. Он не знал, что ему делать. И вот теперь, в дополнение ко всем этим бедам, он еще и заболел, и его самочувствие с каждым днем становилось все хуже.

— Все боги против меня, — сказал он в отчаянии.

Открылась дверь, за которой Александр осматривал больных, и оттуда вышла посетительница. Уходя, она передала Хадассе в качестве оплаты несколько медных монет. Хадасса встала, положила руку Боэту на плечо и попросила его оставаться на месте.

Мужчина наблюдал, как она заговорила с какой-то женщиной, стоявшей в стороне. Он заметил, что глаза у той женщины были подкрашены, а на ногах были браслеты с маленькими колокольчиками, которые звенели при малейшем ее движении, — налицо все атрибуты ее профессии: проститутка.

Боэт продолжал с интересом смотреть, как помощница врача взяла руку проститутки в свои и снова что-то ей сказала. Та кивнула, после чего помощница вошла к врачу.

Прикрыв дверь, Хадасса попыталась вкратце передать Александру все, что она узнала о следующей посетительнице.

— Ее зовут Северина, ей семнадцать лет… — Совсем не интересуясь именем и возрастом больной, Александр спросил, что конкретно ее беспокоит. — У нее кровотечение, уже несколько недель.

Александр кивнул, промыл свои инструменты и тщательно протер их.

— Пусть войдет.

Хадасса заметила, что Александр устал и поэтому не так сосредоточен, как обычно. Наверное, он еще продолжал думать о состоянии предыдущего пациента. Он часто беспокоился о своих больных, вечерами долго не ложился спать, сидя над своими записями. Он никогда не думал о своих успехах, которых было множество, но в каждом больном видел очередной вызов, который болезнь бросала его знаниям.

— Она была храмовой проституткой, мой господин. Еще она сказала, что над ней совершали церемонию очищения, и когда она в результате заболела, ее выгнали вон.

Александр положил инструмент на полку.

— Еще один пациент, который не может заплатить.

Эта сухая реплика удивила Хадассу. Александр редко говорил о деньгах. Он никогда не назначал больным цену за лечение, принимая от них только то, что те сами ему давали в знак благодарности за помощь. Иногда такая благодарность не превышала одной медной монеты. Хадасса знала, что деньги для него значили меньше, чем те знания, которыми он располагал, и чем то, как он мог помочь, используя эти свои знания. Разве он не потратил все свое наследство на путешествия и на учебу, благодаря которой он и смог овладеть этой благородной профессией?

Нет, его беспокоили вовсе не деньги.

Он взглянул на нее, и она увидела печаль в его глазах.

— У меня уже практически не осталось денег, Хадасса. А плату за помещение надо вносить уже завтра.

— Александр, — сказала Хадасса, прикоснувшись к его руке, — но разве Господь не помог нам внести плату за последний месяц?

От того, как она произнесла его имя, молодому человеку стало теплее на душе, и он грустно улыбнулся.

— Это, конечно, так, но неужели твой Бог всегда ждет до самого последнего момента?

— Наверное, Он хочет научить тебя доверять Ему.

— К сожалению, у нас нет времени на эзотерические дискуссии, — сказал Александр и кивнул в сторону двери. — Там уже целая очередь больных. Так, значит, что ты там сказала о следующей больной? Она проститутка? — Среди таких больных всегда свирепствовали венерические болезни.

— Была, мой господин. Ее выгнали из храма, и теперь она живет на улице. У нее проблема помимо физической…

Александр поднял руку в знак того, чтобы Хадасса замолчала, и криво улыбнулся.

— Эта проблема нас не должна волновать. Пусть больная войдет, и я постараюсь помочь ей, чем только смогу как врач. А всем остальным пусть займутся ее боги.

— Но та, другая проблема, воздействует на ее физическое здоровье.

— Если мы сможем вылечить ее, то и другая проблема будет благополучно разрешена.

— Но…

— Иди, — в тоне Александра уже слышалось раздражение. — Давай поговорим о твоей теории как-нибудь позднее, когда у нас будет больше свободного времени.

Хадасса подчинилась ему, села за свой столик, подавляя в себе разочарование. Неужели Александр видит в посетителях только физические тела, нуждающиеся в конкретном лечении? Но ведь нужды людей гораздо сложнее. И их нельзя разрешить только медицинскими препаратами, массажем или каким-нибудь предписанным курсом лечения. Александр занимался только физическими проявлениями этих сложных заболеваний, но не вникал в их более глубокие, скрытые истоки. Начиная с самого первого дня, когда Хадасса стала помогать Александру, она все яснее понимала, что многие из тех больных, которых она видела, могли бы исцелиться, если бы обрели Святого Духа.

И в то же время… Как она могла убедить в этом Александра, когда он к и своим-то богам врачевания обращался только тогда, когда все его возможности были исчерпаны, а на Всемогущего Бога смотрел с благоговейным страхом?

Хадасса увидела, что Боэт с ожиданием смотрит на нее. Она всей душой чувствовала, с какой надеждой он смотрит на нее, и на глазах у нее показались слезы. Опустив голову, она в отчаянии начала молиться про себя. Господи, как мне помочь этому человеку? Ему и его семье нужен хлеб, а не слова.

И все же к ней пришли именно слова.

Хадасса глубоко вздохнула. Подняв голову, она внимательно посмотрела на усталое лицо Боэта.

— Однажды мой отец сидел на склоне холма, в Иудее, и слушал своего Учителя. Много людей тогда пришло послушать Учителя, и они проделали долгий путь, шли весь день. Все были голодны. И некоторые из учеников забеспокоились. Они сказали Учителю, что лучше было бы отправить всех людей домой. А Он сказал, что они сами должны накормить народ, но тут они ответили, что у них нет никакой еды.

Она улыбнулась, и ее улыбка отразилась в ее глазах.

— У одного мальчика были хлеб и рыба. Он подошел к Учителю и отдал то, что у него было, и этой едой Учитель накормил всех.

— А Кто был Этот Учитель?

— Его имя Иисус, — сказала она. Она взяла руку Боэта в свои руки. — Он сказал еще кое-что, Боэт. Он сказал, что человек живет не только хлебом, — наклонившись, Хадасса стала свидетельствовать Боэту о Благой Вести. Их разговор длился столько, сколько храмовая проститутка была у Александра.

Когда та женщина вышла, она протянула Хадассе несколько медных монет.

— Оставь себе два кодранта, — сказала она при этом. Удивленная, Хадасса поблагодарила ее.

Боэт смотрел вслед поспешно удалявшейся женщине.

— Иногда, — сказала Хадасса, снова улыбнувшись, — Господь отвечает на молитвы совершенно внезапно и неожиданно, — с этими словами она встала, подошла и кратко переговорила с молодым человеком, которого мучил жестокий кашель. Потом снова зашла к Александру.

— Кто у нас следующий? — спросил ее Александр, умывая руки в сосуде с холодной водой.

— Его зовут Ариовист, ему двадцать три года. Он сукновал, и у него непрекращающийся кашель. Кашель сухой и очень сильный. — Она взяла с небольшой полочки под рабочим столом Александра шкатулку для денег. — Северина дала нам несколько медных монет. Она сказала, что я могу не отдавать ей сдачи в два кодранта.

— Наверное, она была благодарна за то, что кто-то поговорил с ней, — сказал Александр и одобрительно кивнул Хадассе. Поблагодарив Бога, она взяла два кодранта из шкатулки и поставила шкатулку на место.

Когда Хадасса вышла, Боэт по-прежнему сидел за маленьким столиком.

— У меня прошла головная боль, — сказал он, удивленно взглянув на нее, — я уже думаю, что мне, наверное, и не стоит идти к врачу. Просто я хотел дождаться тебя и поблагодарить за то, что ты так поговорила со мной, — он встал.

Взяв его за руку, Хадасса разжала ладонь и передала ему две небольшие монеты.

— Прими от Господа, — сказала она. — На хлеб для своей семьи.

Взяв несколько минут передышки, Александр вышел из своего помещения. Ему нужно было подышать свежим воздухом. Он устал и хотел есть, кроме того, было уже поздно. Посмотрев на тех больных, которые продолжали ждать приема, он захотел обрести нечеловеческие силы, чтобы остановить время. При всем желании он не мог принять абсолютно всех, кто нуждался в его помощи. У людей, которые к нему приходили, было мало денег и еще меньше надежд, и они шли к врачу, надеясь на спасение. Он считал, что он просто не вправе отсылать их обратно, не оказав той помощи, в которой они так отчаянно нуждались. Но что он мог для них сделать? Каждый день возле его дома было столько больных… а он один.

Он увидел, что перед Хадассой села женщина, державшая на руках плачущего ребенка. Когда мать говорила, ее лицо было скорбным и бледным, и она смотрела на врача с отчаянием. Александр знал, что многие пациенты боятся его, будучи уверенными в том, что какое бы средство он им ни назначил, оно обязательно причинит им боль. К сожалению, часто их опасения подтверждались. Невозможно обработать раны или наложить швы, не причинив боли. Александру снова пришлось бороться с отчаянием. Если бы у него были деньги, он бы давал больным больше мандрагоры, прежде чем что-то с ними делать. Но в нынешней ситуации у него не было другого выхода, как экономить болеутоляющие средства, используя их только при серьезных операциях.

Он вздохнул и улыбнулся женщине, пытаясь как-то облегчить ее страдания, но она посмотрела на него и быстро отвернулась. Тряхнув головой, Александр перевел взгляд на свиток, лежавший на маленьком столике. Проведя пальцем по списку имен, тщательно записанных на пергаменте, он обнаружил имя того больного, который был у него последним. Затем вызвал к себе следующего посетителя.

— Боэт, — назвал он и оглядел тех, кто сидел или стоял перед его дверью. Всего было четверо мужчин и три женщины, не считая женщины с плачущим ребенком. За сегодняшний день Александр уже принял десятерых пациентов, и он знал, что у него останется время только на то, чтобы принять еще двух-трех больных.

Хадасса оперлась на свой посох и встала.

— Боэт! — еще раз нетерпеливо окликнул Александр.

— Извини, мой господин. Боэт ушел. Следующая Агриппина, но она согласна пропустить вперед Ефихару. У ее дочери, Елены, нога нарывает, боль ужасная.

Александр посмотрел на мать и жестом пригласил ее войти.

— Давай ее сюда, — резко сказал он и ушел за дверь.

Когда мать встала, чтобы пойти за ним, девочка у нее на руках закричала еще громче и стала вырываться. Мать пыталась успокоить дочку, но на ее лице явно отражался ее собственный страх: глаза были широко раскрыты, губы дрожали. Хадасса хотела было подойти к ней, но остановилась, вспомнив, что Александр не любит, когда кто-то вмешивается в его дела. Ефихара с ребенком прошла за дверь.

Когда крики девочки наполнили помещение, Хадассе захотелось закрыть глаза. Потом она услышала голос Александра, и поняла, что он устал и раздражен: «О боги, женщина! Держи ее как следует, иначе я не смогу ей помочь». Затем послышался голос матери, и Хадасса поняла, что та плачет, пытаясь сделать так, как ей было сказано. Крики становились все ужаснее.

Сцепив руки, Хадасса вспомнила, какую боль она испытывала сама, когда впервые очнулась, после того как ее терзали львы. Александр делал все возможное, чтобы облегчить ей страдания, но боль все равно была невыносимой.

Неожиданно дверь распахнулась и на пороге появился Александр, который позвал Хадассу:

— Может, ты сделаешь что-нибудь, — сказал он ей, его лицо было бледным и напряженным. — А то можно подумать, что я тут вивисекцией занимаюсь, — пробормотал он, тяжело дыша.

Хадасса прошла мимо него и подошла к визжащему ребенку. По щекам побледневшей матери текли слезы, она крепко прижимала к себе дочку, боясь Александра не меньше нее.

— Почему бы тебе не сходить поесть чего-нибудь, мой господин? — тихо предложила Хадасса.

Как только Александр ушел, душераздирающие крики девочки затихли и сменились частыми всхлипываниями. Хадасса поставила возле жаровни два стула. Потом она знаком указала женщине, чтобы та села на один из них, а сама села на другой, напротив. День был длинным, ноги Хадассы болели, и каждое движение отзывалось резкой болью от бедра до колена. И все равно Хадасса была уверена в том, что ее боль не такая сильная, как у ребенка. Нужно было что-то делать. Но что?

Александр со своим ножом выглядел уж больно страшно.

И тут она вспомнила, как ее мать когда-то лечила нарыв на руке соседки. Возможно, этот способ сработает и сейчас.

Прошу тебя, Господи, пусть этот труд будет во славу Твою.

Для начала нужно было, чтобы ребенок успокоился и стал более общительным. Хадасса встала, начала расспрашивать женщину о ее семье, одновременно наливая в таз свежую воду и ставя этот таз к ногам Ефихары. Ребенок подозрительно покосился на сосуд с водой и снова отвернулся, уткнувшись маме в грудь. Хадасса продолжала спокойно разговаривать, задавая вопросы, выслушивая ответы. Разговаривая, Ефихара расслабилась. Вместе с ней успокоилась и ее дочка, которая, осмелев, сидела и смотрела, как Хадасса размешивала в теплой воде кристаллы соли.

— А почему ты не наложила ей на ногу повязку? — спросила Хадасса. — Ей бы было удобнее. Сейчас я долью сюда еще немного горячей воды, и пусть она опустит туда ногу. Ей станет немного легче.

Ребенок только застонал, когда мама сделала так, как ей сказала Хадасса.

— Поставь сюда ножку, Елена. Вот так, моя хорошая. Знаю, знаю, больно. Ну что же делать? Мы для того и пришли к врачу. Он тебе твою ножку и исправит.

— Хочешь послушать какую-нибудь историю? — спросила Хадасса, и когда девочка смущенно кивнула, она рассказала ей о молодой супружеской паре, которая отправилась в далекий город, чтобы пройти в нем перепись. Молодая жена уже ждала ребенка, и вот, когда настало ей время родить, им не нашлось в том городе нигде места для ночлега. Отчаявшись, эти мама и папа нашли убежище в пещере, в которой держали коров, ослов и других животных, — там у них и родился Младенец.

— А когда Младенец родился, Иосиф и Мария запеленали Его и уложили в ясли.

— Ему было холодно? — спросила маленькая Елена. — Мне иногда бывает холодно.

Мама убрала ей волосы с лица и поцеловала ее в щеку.

— В пеленах и в сене Ему было тепло, — сказала Хадасса. Она отлила немного воды из таза, после чего добавила туда горячей воды. — Была весна, и на склонах гор пастухи пасли свои стада. В ту ночь высоко в небе они увидели красивую новую звезду. Звезду, которая сияла ярче остальных. И тут произошло самое удивительное. — И Хадасса рассказала им об ангелах, посланных Богом, чтобы сказать о родившемся Младенце, а когда Елена спросила, кто такие ангелы, Хадасса ей объяснила. — Пастухи пришли посмотреть на Ребенка и склонились перед ним как перед своим Мессией, что значит «Помазанник Божий».

— А что было потом? — спросила Елена, увлеченная рассказом.

— Потом? Эта молодая семья еще какое-то время жила в Вифлееме. Иосиф был хорошим плотником, поэтому он работал и содержал семью. Но прошло несколько месяцев, и к ним пришло несколько путешественников из другой страны, чтобы посмотреть, Кто это родился под новой звездой. Они признали, что это особенный Младенец, что Он не просто человек.

— Это был Бог? — спросила Елена, расширив от удивления глаза.

— Он был Богом, пришедшим на землю, чтобы жить среди нас, и эти люди из далекой страны привезли Ему подарки: золото, потому что Он был Царем, ладан, потому что Он был Первосвященником всех людей, и смирну, потому что Он должен был умереть за грехи всего мира.

— Этот Младенец должен был умереть? — разочарованно протянула Елена.

— Тише, Елена. Слушай дальше… — сказала мама, которая сама слушала с большим интересом.

Хадасса добавила в таз еще горячей воды.

— В те дни жил один злой царь, который знал, что должен родиться Младенец, Который станет Царем, поэтому злой царь приказал убить Его. — Хадасса отставила в сторону кувшин, из которого доливала горячую воду. — Люди из далекой страны знали о планах этого злого царя и предупредили Иосифа и Марию. Иосиф и Мария не знали, что им делать, и стали ждать, что им скажет Господь. И вот перед Иосифом предстал ангел и сказал ему, чтобы он увез Мать и Ребенка в Египет, где они будут в безопасности.

Рассказывая историю, Хадасса продолжала выливать из таза, в котором девочка держала ногу, холодную воду и доливать туда горячую до тех пор, пока оттуда не пошел пар. Постепенное нагревание воды не усиливало боль, и девочка, увлеченная историей, больше не обращала ни на что внимания.

— Прошло время, и злой царь умер, и тогда Бог послал им весть через другого ангела…

В этот момент Елена слегка вздрогнула и тихо простонала. Вода в тазу покраснела — нарыв прорвало, и гной стал вытекать.

Хадасса погладила девочку по больной ноге.

— Вот и умница. Подержи еще ножку в воде. Пусть нарыв весь вытечет, — сказала она и поблагодарила Бога за Его милость. — Ну теперь тебе лучше? — Тяжело опираясь на свой посох, Хадасса встала и сделала припарку из трав, какие обычно делал Александр для пациентов с гноящимися ранами. Когда припарка была готова, Хадасса обернулась к маме с дочкой. — Пусть теперь твоя мама поставит тебя на стол, а я перевяжу тебе ножку, — сказала она Елене, и Ефихара сделала, как ей было сказано.

Хадасса осторожно ополоснула ногу Елены, вытерла ее, убедилась в том, что на ноге не осталось ни одной капли кроваво-красного или желто-белого гноя. Затем она осторожно наложила припарку и плотно обвязала ногу чистой материей. Потом вымыла и вытерла руки. Слегка щелкнув Елену по носу, Хадасса шутливо сказала ей:

— Два дня не бегать.

Вздрогнув, Елена захихикала. Но ее лицо тут же посерьезнело, и она спросила:

— А что потом было с тем маленьким Мальчиком?

Хадасса сворачивала оставшуюся ткань.

— Он вырос и стал проповедовать Свое Царство; и имя Ему было Чудный Советник, Бог крепкий, Отец вечности, Князь мира. — Она положила свернутый перевязочный материал на полку.

— Ну, вот видишь, Елена. С этим маленьким Мальчиком все было хорошо, — сказала дочке Ефихара.

— Нет, — сказала Хадасса, покачав головой. — Ребенок вырос и стал сильным. Он преуспевал в премудрости и в возрасте, и в любви у Бога и людей. Но люди предали Его. Они оклеветали Его и отправили на распятие.

Елена тут же погрустнела, а Ефихара была потрясена услышанным, и ей, судя по всему, теперь очень не хотелось, чтобы Хадасса рассказывала такое печальное продолжение истории.

Хадасса же потрепала Елену по щеке.

— И даже последователи Иисуса не понимали, Кто Он есть на самом деле. Они думали, что Он обыкновенный человек, Елена. А Его враги думали, что, если они убьют Его, Его Царству придет конец. Его тело захоронили в пещере, пещеру закрыли тяжелым камнем, а вход приказали охранять римским стражникам. Но через три дня Иисус воскрес из этой могилы.

Лицо Елены сразу же осветилось улыбкой.

— Он воскрес?

— Да. И Он живет до сих пор.

— Расскажи еще!

Ефихара засмеялась.

— Нам надо идти, Елена. Другие больные ждут, — улыбаясь, она дала Хадассе два кодранта и взяла Елену на руки. — Спасибо тебе за помощь. И за эту историю.

— Это не просто история, Ефихара. Это правда. И мой отец был тому свидетелем.

Ефихара удивленно посмотрела на нее. Она прижала к себе Елену и замешкалась, будто хотела остаться и поговорить еще. Но она была права. Оставались другие больные, которые ждали своей очереди. Хадасса дотронулась до руки женщины.

— Приходите сюда в любое утро, и я расскажу вам обо всем, что делал Иисус.

— Мама, пожалуйста… — оживилась Елена. Ефихара кивнула в знак согласия. Она открыла дверь, чтобы уйти, и тут же невольно остановилась, увидев, что прямо перед входом сидит Александр.

Она вздрогнула и, смущенно извинившись, прошла мимо. Елена отвернулась и теснее прижалась к маме. Слегка опустив голову, Ефихара заторопилась домой. Александр растерянно смотрел им вслед. Он увидел страх в глазах этой женщины и в глазах ребенка. И в то же время они полностью доверились Хадассе.

— А где остальные? — спросила его Хадасса.

— Я сказал им, чтобы они приходили завтра.

— Ты сердишься на меня?

— Нет. Я же сам попросил тебя попробовать сделать с ней что-нибудь. Просто я не ожидал… — Александр вдруг рассмеялся и покачал головой. Потом он встал и посмотрел на нее сверху вниз. — Мне теперь придется внимательнее присматриваться к тебе, а то ты всех пациентов у меня из-под носа уведешь. — При этом он слегка, в знак нежного отношения, дернул Хадассу за маску, закрывающую лицо.

Войдя в помещение, он закрыл дверь и взял из-под стола шкатулку, в которой хранились деньги.

— Кстати, а почему ушел Боэт? Ты успела вылечить его, пока он ждал?

Хадасса решила на шутливый вопрос ответить серьезно:

— Я думаю, его физическое состояние было вызвано страхом.

Александр с интересом посмотрел на нее.

— Страхом? Каким образом?

— Беспокойством, мой господин. У него нет работы, нечем кормить семью, нечем платить за жилье. Он сказал, что проблемы с животом у него начались несколько недель назад. Именно тогда, по его словам, он остался без работы. А головные боли начались у него несколько дней назад, примерно в то же время, когда его землевладелец сказал, что если он не заплатит за проживание, то вместе с семьей окажется на улице.

— Серьезная проблема, хотя довольно типичная. Ты помогла ему разрешить ее?

— Нет, мой господин.

— Значит, когда он ушел, то по-прежнему страдал от этих симптомов? — вдохнул Александр. — Наверное, ему просто надоело ждать. — Он взял из шкатулки несколько монет и закрыл крышку. — Конечно, это не его вина, — добавил он, ставя коробку на место. — Если бы я работал быстрее, то смог бы принять больше больных…

— Он сказал, что головная боль у него прошла.

Александр удивленно посмотрел на Хадассу. Выпрямившись, он нахмурился, испытав какую-то неловкость. Не первый раз он испытывал такое чувство в присутствии этой женщины. Он уже едва ли не боялся прикоснуться к ней, после того как она помогла ребенку избавиться от нарыва, и он не мог найти этому никакогологического объяснения. Несомненно, ее Бог помогал ей, а к Богу, обладающему такой силой, легкомысленно относиться нельзя.

— Ты при этом призывала имя твоего Иисуса?

— Призывала? — переспросила Хадасса и слегка выпрямилась. — Если ты спрашиваешь о том, говорила ли я какие-нибудь заклинания, то нет.

— Но тогда как у тебя получилось, что твой Бог исполнил твою волю?

— Все было совсем не так! Здесь исполнилась воля Господа!

— Но ты ведь что-то делала. Что именно?

— Я слушала Боэта.

— И все?

— Я помолилась, а потом рассказала Боэту об Иисусе. Затем Бог трудился в сердце Северины, и она дала мне два кодранта для этого человека.

Александр покачал головой, совершенно сбитый с толку ее объяснениями.

— Как бы то ни было, но логически это никак не объяснить, Хадасса. Во-первых, Северина дала тебе деньги, потому что ты была добра к ней. Во-вторых, она ведь ничего не знала и не могла знать о проблемах Боэта.

— О них знает Бог.

Александр встал, по-прежнему обескураженный.

— Ты слишком свободно говоришь о своем Боге и Его власти, Хадасса. Можно подумать, что после всех тех страданий, которые ты пережила, ты лучше других знаешь мир, как тот злой царь из твоей истории. Ты ведь не знаешь никого из тех людей, которые приходят сюда, и все равно говоришь им об Иисусе, совершенно ничего не боясь.

Хадасса поняла, что Александр сидел слишком близко к двери и слышал все, что она говорила Ефихаре и Елене.

— Что бы ни произошло, но мир принадлежит Господу, Александр. Чего мне бояться?

— Смерти.

Она покачала головой.

— Иисус дал мне вечную жизнь. У меня могут отнять жизнь здесь, но Бог хранит меня в Своих руках и никто не может забрать меня у Него. — Хадасса протянула к Александру руки. — Разве ты не понимаешь, Александр? Боэту совершенно не нужно было меня остерегаться. Как и Северине, или Ефихаре с Еленой. Им всем нужно знать, что Бог любит их, как Он любит меня. И тебя.

Александр задумчиво вертел в руках монеты. Иногда он боялся ее убеждений. Она уже показала ему глубину своей веры, когда была готова расстаться ради нее со своей жизнью. Ему было интересно, расстанется ли она ради своей веры с ним…Но он тут же отбросил эту мысль, не задумываясь о том, какой болезненной эта мысль оказалась для него. Он не хотел даже думать о том, что может потерять ее…

Но еще больше он боялся той силы, которую он чувствовал в Хадассе. Была ли это ее собственная сила, или же она была дана ей Богом? Какой бы эта сила ни была, но иногда Хадасса говорила такое, отчего у него мурашки по коже бегали.

— Мне нужно подумать, — пробормотал Александр и вышел.

Двигаясь в потоке людей, возвращавшихся из бань, Александр сравнивал то, что сам знал о медицине, с тем, что Хадасса говорила о беспокойстве, вызывающем заболевания. И чем больше он думал об этом, тем интереснее ему представлялась мысль, что хорошо бы зафиксировать и серьезно исследовать высказанные Хадассой идеи. Александр купил хлеба и вина и поспешно направился назад, испытывая огромное желание поговорить с ней.

Войдя в дом, Александр запер дверь на ночь. Взяв из-под стола свою постель, он расстелил ее и уселся на нее. Разломив хлеб, он протянул часть Хадассе, уже расположившейся напротив него на своей постели. Наклонив мехи, он разлил вино для себя и Хадассы.

— Мне бы хотелось больше узнать о твоих теориях, — сказал он, когда они ели хлеб и пили вино. — Например, о нарыве. Откуда ты знала, что надо делать?

— Так моя мама когда-то вывела нарыв у нашей соседки. Просто я попробовала ее способ. По Божьей благодати, он подействовал.

— По Божьей благодати… — Александр решил запомнить эти слова. Наверное, они гораздо важнее, чем он думал. Наверное, в них заключалась часть ее силы.

— Я видел, как ты вылечила нескольких больных, которые приходили сюда.

— Я никогда никого не излечивала.

— На самом деле излечивала. Один из них — Боэт. Ты же вылечила его. Человек пришел сюда с определенными симптомами, а когда уходил, их уже не было. И я здесь совершенно ни при чем. Я с этим человеком даже не поговорил.

Хадасса смутилась.

— Боэту я дала только надежду.

— Надежду, — задумчиво сказал Александр, отломил еще кусок хлеба и обмакнул его в вино. — Не знаю, смогу ли я тебя понять, но все же попробуй, объясни мне это. — Он отправил кусок хлеба в рот.

«Господи, Господи, — молилась Хадасса, — он так похож на Клавдия, а Клавдий не был готов услышать Тебя». Держа в руках свой деревянный сосуд, она молилась о том, чтобы Александр не только слушал, но и понимал.

— Бог сотворил человечество, чтобы жить с ним в любви и чтобы человек отражал Его характер. Люди не были созданы для того, чтобы жить независимо от Него.

— Хорошо, дальше, — нетерпеливо махнул рукой Александр.

Хадасса рассказала о том, как Адам и Ева жили в Едемском саду, как Бог дал им свободу выбора, и о том, как они согрешили, поверив сатане, а не Богу. Она рассказала, как Бог изгнал их из сада. Рассказала о Моисее, о законе, о том, как каждый день с утра до вечера люди приносили жертвы всесожжения, чтобы покрывать грехи. И все же эти жертвы не могли полностью очистить от греха. Это мог сделать только Бог, послав Своего единственного Сына, чтобы Он умер как очищающая жертва за все человечество. Именно благодаря Иисусу человек получил возможность снова быть с Богом посредством живущего в человеке Святого Духа.

— «Ибо… Бог… отдал Сына Своего единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную», — процитировала она. — Но все равно многие люди по-прежнему живут, отделившись от Бога.

— И именно такое состояние и является первопричиной болезни? — спросил Александр, заинтересовавшись услышанным.

Хадасса покачала головой.

— Ты, Александр, видишь только физическую сторону жизни. Болезнь может прийти, когда человек отказывается жить в согласии с Божьей волей. Как, например, в случае с Севериной. Господь предупреждал нас о последствиях блуда. Он предупреждал нас о том, к чему приводит распущенность. Он предупреждал нас о многом, и те, кто совершает эти грехи, сами отвечают за их последствия. Вероятно, многие болезни действительно являются следствием непослушания.

— И если бы Северина была послушна законам твоего Бога, она снова была бы здоровой. Так?

Хадасса закрыла глаза. Господи, зачем Ты оставил меня в живых, если у меня ничего не получается со всем тем, что Ты мне даешь? Почему я не могу найти таких слов, чтобы он меня понял?

— Хадасса?

На глаза девушки навернулись слезы разочарования. Она заговорила очень медленно, как будто обращалась к маленькому ребенку.

— Закон был дан человеку для того, чтобы он осознал свою греховность и повернулся от зла к Господу. Ты видишь человека как физическое существо и пытаешься найти решения только в физическом мире, но человек еще и духовное существо, созданное по образу Божьему. Как ты можешь в полной мере узнать, кто ты и что ты собой представляешь, если ты не знаешь, Кто есть Бог? — Хадасса замолчала и увидела, как Александр снова нахмурился.

Прежде чем продолжить, она в волнении закусила губу.

— Наши отношения с Богом действительно влияют на состояние нашего организма. Но они влияют на наши эмоции, наше сознание, наше самочувствие. Они влияют на сам наш дух. — Хадасса сжала в руках деревянный кубок. — Я убеждена, что истинное исцеление может наступить только тогда, когда человек обращается к Самому Богу.

Александр молчал, задумавшись. Он отломил еще хлеба и окунул его в вино, думая над тем, что сказала Хадасса. Его сердце забилось чаще, как это было с ним всегда, когда ему на ум приходила новая идея. Он быстро съел хлеб, допил вино и отставил кубок в сторону. Встав, он стряхнул с ладоней хлебные крошки и расчистил место на рабочем столе. Смешав сажу с водой, он приготовил чернила для письма. Взяв кусок чистого свитка, он сел, развернул его и придавил углы, чтобы свиток не свернулся вновь.

— Скажи мне некоторые из этих законов, — сказал он, написав в качестве заголовка слова «По благодати Божьей».

Неужели он так ничего и не услышал, Господи? Совсем ничего?

— Спасение приходит не через закон.

— Меня не интересует спасение. Меня интересует лечение больных.

— Боже! Ну почему Ты оставил меня здесь? Почему Ты не взял меня домой? — Это был плач, полный искренних мук и разочарования, и Александру стало не по себе. Хадасса плакала, обхватив голову руками, и он понимал, что в этом была его вина. Что теперь сделает с ним ее Бог?

Он встал со стула и склонился перед ней.

— Прошу тебя, не насылай на меня гнев своего Бога, а сначала выслушай меня. — Он взял ее руки и приложил их к своему лбу.

Хадасса отдернула руки и оттолкнула его.

— Не преклоняйся передо мной! Разве я Бог, чтобы ты склонялся передо мной?

Удивленный, Александр отпрянул от нее.

— Но твой Бог отделил тебя. Он слышит тебя, — сказал он, вставая и снова садясь на стул. — Как ты уже говорила, вовсе не я спас тебе жизнь. И я никогда не смогу объяснить, как ты осталась жива. Твои раны гноились, Хадасса. По всем законам природы и науки, которые мне известны, ты должна была умереть. Но ты сейчас здесь.

— Израненная и искалеченная…

— Но живая. Почему твой Бог спас именно тебя, а не других людей?

— Я не знаю, — безрадостно произнесла она. Покачав головой, она добавила: — Я не знаю, зачем Он вообще сохранил мне жизнь. — Хадасса думала, что знает, в чем Божья воля в ее жизни: умереть на арене. Но, судя по всему, у Бога были совсем другие планы.

— Наверное, Он спас тебя, чтобы ты смогла наставить меня на Его путь.

Хадасса подняла глаза и посмотрела на Александра.

— Но как это сделать, если ты не слышишь того, что я говорю?

— Я слышу.

— Тогда скажи мне, в чем польза тела, если душа мертва?

— А как можно восстановить душу, если тело пребывает в болезни? Как может человек покаяться, не понимая, какой он совершил грех? — Голова Александра была забита мыслями, которые нельзя было постичь с первого раза.

Хадасса нахмурилась, вспомнив, как ее отец рассказывал об Иосии, царе Иудеи, чьи слуги нашли книгу закона и прочитали ее ему. Выслушав, Иосия разодрал свои одежды, осознав, что и он сам, и его народ согрешили против Бога. Покаяние пришло через знание. Но при ней не было письменной Торы. При ней не было письменных воспоминаний апостолов. При ней была только ее память.

— С нынешнего дня ты больше не помощница, Хадасса, — сказал Александр, откладывая перо в сторону. — Мы теперь будем работать вместе.

Хадасса встревожилась:

— Но у меня нет медицинской подготовки.

— Возможно, у тебя нет такой подготовки, как у меня, но все же ты подготовлена лучше, чем ты сама думаешь. Я обладаю познаниями физической природы человека, а твой Бог дал тебе понимание духовной жизни. По-моему, логично, что мы должны работать вместе, чтобы лечить больных, чьи жалобы гораздо сложнее, чем обычный порез, который можно сразу обработать.

Хадасса от неожиданности не могла произнести ни слова.

— Ты согласна?

Она чувствовала, что за этой работой скрывается что-то более глубокое, чем она или Александр могли предполагать. От Бога шло это предложение или от лукавого?

— Не знаю, — робко произнесла Хадасса, — мне нужно помолиться…

— Хорошо, — удовлетворенно сказал Александр, — я как раз хочу, чтобы ты так и поступила. Узнай у своего Бога и скажи мне потом…

— Нет! — торопливо сказала она, встревоженная его словами. — Ты так говоришь, будто я какой-то посредник, как те, что служат в храме Артемиды.

— Тогда я принесу твоему Богу жертву.

— Единственная жертва, которую Бог от тебя примет, — это ты.

Александр слегка отодвинулся и довольно долго молчал. Потом он криво улыбнулся.

— Боюсь, Хадасса, что я не смогу пойти на такое самопожертвование. Я не хочу встречаться со львами.

Она тихо засмеялась.

— Я и сама от них не в восторге.

Они посмеялись, после чего Александр снова посерьезнел.

— И все же ты была готова отдать жизнь за свою веру.

— Но мой путь с Богом начался не с арены.

Александр внимательно посмотрел на нее.

— А с чего?

Ее охватили теплота и нежность, и ей снова захотелось плакать. Ей нравился этот человек. Его желание знать и понимать как можно больше было продиктовано искренним стремлением помогать людям. Наверное, именно в этом и состояла Божья воля, чтобы она передала ему все то, что сама знала о Господе. Вероятно, в том законе, который Бог дал израильскому народу через Моисея, были какие-то ответы. Иисус сказал, что пришел исполнить закон, а не нарушить его.

Она протянула Александру руку. Он взял ее руку, крепко сжав ее ладонь. Хадасса поднялась со своей постели и опустилась на колени. Взяв Александра за вторую руку, она потянула его вниз, чтобы он тоже опустился на колени — так они стояли лицом к лицу, взявшись за руки.

— Начнем отсюда.

Повторяя за ней, Александр склонил голову, сосредоточившись на каждом ее слове.

Он все запишет потом.


6


Евдема вошла в триклиний и передала Юлии небольшой свиток, на котором была восковая печать. Юлия взяла его и жестом показала рабыне, что та может идти, при этом ее лицо заметно побледнело. Прим, сидящий напротив Юлии, сардонически улыбнулся, когда она быстро спрятала свиток в складках своей туники, сшитой из китайского шелка.

— Что это ты там прячешь, Юлия?

— Ничего я не прячу.

— А почему ты не хочешь прочитать это письмо?

— Не хочу и все, — раздраженно ответила Юлия, не глядя на него. Она завернулась в свой малиновый шелк и стала нервно теребить золотой браслет на запястье. Прим заметил, что она нервничает под его пристальным взглядом. Он насмешливо скривил губы, продолжая пристально разглядывать ее. Она же пребывала в напряженном молчании, делая вид, что совершенно не обращает на него внимания. На фоне ярких красок ее одежды особенно резко выделялись бледность ее лица и темные круги под глазами от бессонных ночей. Юлия, которая когда-то горела страстью и жизнью, теперь была болезненно-бледной, почти желтой. Дрожащими руками она налила себе еще вина и растерянно посмотрела тусклым взглядом на свой золотой кубок.

Спустя минуту она взглянула на Прима. — Что ты на меня уставился?

— Я? — улыбка Прима становилась уже откровенно издевательской. — Я всего лишь смотрю, как удивительно хорошо ты выглядишь сегодня.

Юлия отвернулась, прекрасно понимая, что это была всего лишь пустая и злобная лесть.

— Как это мило с твоей стороны, — произнесла она иронично и в то же время горько.

Прим взял с подноса очередной деликатес.

— Бедная Юлия. Ты все еще пытаешься примириться с Марком?

Юлия высокомерно вздернула подбородок.

— Я не собираюсь ни с кем мириться. Мне не нужно ни перед кем извиняться за свои поступки.

— Тогда зачем ты продолжаешь посылать ему письма? — Прим с наслаждением отправил в рот выбранный им кусок.

— Я никому и ничего не посылаю!

— Ха. Ты умоляешь Марка о прощении с того самого дня, как он ушел от тебя во время зрелищ. И с тех пор он отсылает обратно все твои послания, — с этими словами Прим махнул рукой в сторону складок туники Юлии, где она прятала свиток, — как вот это, даже не распечатывая их.

Юлия пристально посмотрела на него.

— А откуда тебе известно, что за послания я посылаю и кому именно?

Тихо засмеявшись, Прим выбрал среди изысканных деликатесов, разложенных на подносе, кусок говядины.

— Мне всегда было безумно интересно наблюдать за теми, кто меня окружает. — Усевшись поудобнее, он добавил: — Особенно за тобой, моя милая.

— Тебе Евдема сказала, что я пишу ему?

— Ей и говорить ничего не нужно было. Мне и без того все прекрасно видно. Вчера вечером ты была так пьяна и плаксива. А когда ты плаксива, то уходишь пораньше в свои покои и пишешь своему братцу. Все это уже можно безошибочно предсказать, Юлия. Настолько безошибочно, что даже скучно становится. Ты же прекрасно знаешь, что он никогда не простит тебя, как ни старайся. Я вижу, что его ненависть к тебе не угасает, моя дорогая, и на то, как ты до сих пор просишь у него прощения, становится просто жалко смотреть.

Несколько секунд Юлия молчала, пытаясь подавить в себе эмоции.

— В нем нет никакой ненависти. Он просто сам так думает.

— О Юлия, можешь не сомневаться ни на минуту. Он тебя ненавидит.

Слова Прима терзали ее, и на глазах у нее появились слезы, которые она так долго сдерживала.

— Я презираю тебя, — произнесла она, вложив в эти слова все свои чувства, которые испытывала к этому человеку.

Прим знал, что эти слова были не более чем жалкой попыткой дать ему отпор, и открыто засмеялся.

— Да, я знаю, моя дорогая, но только не забывай, что я теперь единственный, кто у тебя остался, разве не так? Калаба тебя бросила, уплыв в Рим со своей миленькой маленькой Сапфирой. Твои друзья тебя избегают, потому что ты больна. На прошлой неделе тебе пришло только одно приглашение, и я с глубоким сожалением сообщаю тебе, что, когда ты послала Кретанею отказ, он даже обрадовался. Так что, дорогуша, кому теперь, как не мне, составить тебе компанию? — Он пощелкал языком. — Бедная Юлия. Все-то тебя оставили. Какая жалость…

— Стало быть, я всегда могу рассчитывать на твое понимание, Прим, не так ли? Кстати, кто-нибудь из твоих людей напал на след твоего любимого Прометея? — Юлия наклонила голову и прикоснулась кончиками пальцев к подбородку, иронично изображая серьезную задумчивость. — И как ты думаешь, почему тебе все труднее и труднее находить себе любовников? — Тут она всплеснула руками и расширила глаза, делая вид, что ее осенила гениальная догадка. — Слушай, а может быть, это оттого, что ты становишься все тучнее?

Лицо Прима помрачнело.

— Наших с тобой бед можно было бы избежать, если бы ты послушала Калабу и убила свою иудейку раньше.

Юлия взяла свой кубок и швырнула его в Прима, едва не попав в голову. Глубоко вздохнув от досады, она стала осыпать его оскорбительными словами, потом привстала с дивана, не отрывая от Прима своего яростного взгляда.

— Я могла бы избежать своих бед, если бы никогда не имела никаких дел с тобой!

Прим вытер с лица винные капли, его глаза сверкали.

— Можешь меня обвинять в чем угодно, пожалуйста, но только все знают, что этот выбор сделала ты. — Он мрачно усмехнулся. — И теперь тебе придется с этим жить. Или умереть…

— Какая же ты мразь!

— А ты глупая свинья!

— Нужно было мне прислушаться к Марку, — сказала Юлия, подавляя в себе новый приступ рыданий. — Он-то всегда знал, кто ты такой.

Прим едва заметно усмехнулся, видя, как ему снова ловко удалось довести ее до истерики.

— Он знал, это верно. Но ведь и ты знала это, Юлия. Ты пришла сюда с широко открытыми глазами, думая, что все будет так, как ты того хочешь. И какое-то время так все и было, не правда ли, моя милая? Все в точности так, как ты того хотела. Деньги, положение, Атрет, Калаба… и я.

Ей хотелось уничтожить его, навсегда стереть эту самодовольную усмешку с его лица. Но Прим был единственным, кто у нее остался, и она понимала это. Она прищурила глаза.

— Наверное, теперь мне придется пересмотреть свои планы.

— Ой, дорогая. Еще одна твоя ужасная угроза. Я просто весь дрожу от страха.

— Когда-нибудь ты поймешь, что мои угрозы не были такими уж пустыми.

Прим знал, насколько она больна, — настолько, что он не был уверен, выздоровеет ли она вообще. Он тоже прищурил глаза, испытав в глубине души гнев, который согревал ему душу.

— Только к тому времени ты промотаешь все свои деньги, и ничего у тебя не выйдет, — сказал он, стараясь выглядеть как можно спокойнее. — Ты никогда не задумывалась над тем, почему я вообще терплю тебя? Ты думаешь, это потому, что я тебя люблю?

Он увидел в ее глазах страх и испытал удовлетворение. Он знал, что больше всего Юлия боится остаться одна. И она останется одна, когда придет время. Он обязательно отомстит ей за все обиды, за все то пренебрежение с ее стороны, от которого он так страдал. Он отомстит ей за потерю Прометея.

А пока он делал вид, что жалеет ее, заставляя ее чувствовать себя уязвимой. Он поднял руку.

— Извини за то, что я тебе наговорил, — произнес он с притворным сожалением, удовлетворенный в глубине души тем, что ему удалось сделать так, как он и задумал. — Почему мы все время ссоримся, дорогая? Ведь это ни к чему не приводит. Тебе надо стать взрослее, Юлия. Смирись с тем, что у тебя есть. Ты пьешь из того же колодца, что и я, и ты его сделала настолько глубоким, что назад уже пути нет. Я единственный друг, который у тебя остался.

— Если только ты тоже простишь меня, — сказала она приторно-ласково и отвернулась.

— Как тебе будет угодно, моя дорогая. Думаю, свои новости я приберегу до следующего раза, — успокоившись, сказал Прим, усмехнувшись про себя. — Кое-что, что я услышал вчера вечером в гостях у Фульвия. О Марке…

Юлия повернулась к нему и внимательно на него взглянула, прищурив глаза.

— А почему бы тебе не сказать это сейчас?

— Забудь об этом, — сказал Прим, махнув рукой. Пусть она теперь не находит себе покоя. Пусть она теперь и дальше не спит ночами. Пусть она теперь надеется. — Расскажу как-нибудь в другой раз, когда ты будешь поспокойнее.

— Какую грязную сплетню ты услышал на этот раз, Прим?

— Сплетню? О твоем брате? Он становится каким-то ненормальным во всех отношениях. Никаких тебе женщин. Никаких тебе мужчин. — Прим высокомерно усмехнулся, увидев, как снова завладел ее вниманием. — Бедный Марк. Полностью утратил интерес к жизни. Работает, ходит в бани, потом домой. И так каждый день. Сейчас главной его страстью стала ненависть к тебе, и у него это прекрасно получается, правда? Каким серьезным стало в нем это чувство. Каким неизлечимым.

Лицо у Юлии окаменело, и было видно, какие муки она испытывала от этих слов. Она знала, что Приму доставляет радость наносить ей такие мелкие уколы. Единственный способ защититься от них состоял в том, чтобы делать вид, будто она к его словам совершенно равнодушна, но ей приходилось прилагать для этого неимоверные усилия, и ее сердце бешено колотилось.

Юлия ненавидела Прима настолько, что во рту появился металлический привкус. С каким бы наслаждением она вонзила нож ему и толстое брюхо и слушала его предсмертный хрип. Она бы непременно убила его, если бы это не означало и ее собственную смерть.

Но, может быть, теперь и не стоило на это оглядываться? В конце концов, ради чего она вообще живет? Зачем она вообще появилась на свет?

Ее губы скривились в горькой улыбке.

— Ты ведь на самом деле ничего не слышал. Ровным счетом ничего. Просто ты ненавидишь Марка, потому что он по сравнению с тобой, да и вообще с кем бы то ни было, настоящий мужчина. Им восхищаются. Его уважают. А что про тебя скажешь? Обычное мелкое насекомое, которое наживается на лжи и сплетнях о тех, кто лучше тебя.

Прим снова сверкнул глазами.

— А разве я не хранил все твои секреты, дорогая моя Юлия? — тихо сказал он. — О том, как из-за тебя умер твой первый муж, как ты убила второго. А как там твои дети? Может быть, они по-прежнему плачут там, на скалах? А скольких еще детей ты погубила, до того как отвергла семя Атрета? — Видя, как ее лицо стало еще бледнее, он улыбнулся. — Я ведь никому еще об этом не рассказал. — Он приложил пальцы к губам и послал ей воздушный поцелуй.

Ее всю трясло. Как он узнал обо всем этом? Никто не знал о том, что она отравила второго мужа… Никто, разумеется, кроме Калабы. Калаба, ее лучшая подруга. Больше никто не мог ему рассказать.

Прим перевалился на своем диване, придвинувшись к подносу с яствами.

— Я услышал кое-что такое, что заставило меня задуматься. Вопрос лишь в том, стоит ли мне делиться этими новостями с тобой, самая неблагодарная из женщин.

Юлия справилась со своим бешенством. Он снова ее укусил, но они не осмеливалась порывать с ним, боясь, что он действительно кое-что знает. Ей так хотелось выгнать его со своей виллы, но она понимала, что тогда она окажется беззащитной перед его злым и беспощадным языком. Прим предаст огласке все ее дела. Хуже всего было то, что он расскажет всем о той болезни, которая прогрессировала в ней.

— Очень хорошо, Прим. — Изрыгай свой яд, мерзкая змея. Когда-нибудь кто-нибудь отрежет этой змее голову. — Я слушаю. Что ты хочешь рассказать о моем брате?

— Марк уезжает из Ефеса. Думаю, эта новость приободрит тебя, моя дорогая. — Прим снова скривил губы, видя, каким стало выражение ее лица. — Только подумай о том, какую это сулит тебе выгоду. Тебе теперь не придется придумывать более-менее правдоподобные отговорки, когда другие будут спрашивать, почему это твой глубокоуважаемый, твой достопочтенный братец упорно отказывается посещать те пиры, на которых присутствуешь ты.

Юлия наклонила голову, делая вид, что его слова не произвели на нее никакого впечатления.

— Значит, он направляется в Рим. Ну и что из этого?

— По слухам, он отплывает на одном из своих кораблей. Только не в Рим.

Сцепив руки, Юлия смотрела, как Прим выбирает себе еще один кусок говядины и с большим наслаждением поедает. Он облизал пальцы и потянулся за очередным куском.

Прим чувствовал ее нетерпение на расстоянии. Он наслаждался нетерпением Юлии в такой же степени, в какой наслаждался поедаемыми деликатесами. Он полностью завладел ее вниманием, а именно этого он и хотел. Ему даже казалось, что он слышит бешеное биение ее сердца. Но он не торопился, а медленно выбирал себе лакомый кусочек на подносе.

Не в силах смотреть, как он ест, Юлия собрала всю свою волю, чтобы совладать с эмоциями.

— Куда он отплывает, Прим? — спросила она с деланным спокойствием. — В Родос? В Коринф?

Прим отправил в рот еще один лакомый кусочек и спрятал свои жирные пальцы в складках тоги.

— В Иудею, — произнес он, продолжая жевать.

— В Иудею?!

Он прожевал еду и облизал свои полные губы.

— Да, в Иудею, на родину своей маленькой иудейки. И, кажется, пробудет там очень долго.

— Откуда тебе известно, сколько он там пробудет?

— Дедукция. Я узнал, что Марк продал все свои дела в Риме, за исключением вашей семейной виллы, которую он передал в собственность твоей матери. Ты знаешь, что она сделала? Распорядилась, чтобы ее виллу сдавали внаем, а вырученные деньги стали алиментой для помощи бедным Рима. Ты только представь себе, эти деньги направляют на то, чтобы кормить каких-то грязных оборванцев! Какая растрата! Уж куда больше пользы было бы от них, если бы их присылали, чтобы пополнять наши сундуки.

— Мои сундуки.

— Ну, хорошо. Твои сундуки, — согласился Прим, пожав плечами и обмакнув в острый соус страусовый язык. Он подумал о том, что Юлия и не подозревает, что большая часть ее денег давно оказалась в его руках и теперь сокрыта в надежном месте, на будущее. Все это было сделано без ее ведома. В этом Приму помогла ее болезнь: Юлия настолько была подавлена своим плохим самочувствием, что совершенно забыла о своем финансовом положении. Все надежды она возложила на финансовых агентов.

«Какую удивительную власть может дать взятка, — подумал Прим, улыбаясь про себя, — а также страх перед тем, что какая-то информация может быть предана огласке».

Этим утром агент Юлии сообщил ему, что она требует полного отчета. Прим знал, как отвлечь ее внимание, заставив ее думать о чем угодно, но только не о текущем положении ее состояния.

И сейчас он продолжал действовать в этом направлении, плетя свои сети.

— Так транжирить деньги, — продолжал он, качая головой. — Просто представить себе невозможно. Хотя… Ты не допускаешь мысли о том, что твоя мать попала под влияние этой твоей иудейки и стала христианкой?

Юлия испытала боль от такой мысли. Ее мама — христианка? Если это так, то для нее закрыта еще одна дверь.

Прим видел ее выражение лица и знал, что шаг за шагом наносит ей раны, все более и более глубокие. Он хотел, чтобы она лежала перед ним, а стервятники клевали ее тело.

— А что касается интересов твоего брата здесь, в Ефесе, то все свои корабли и склады он передает в распоряжение верных работников твоего отца. Все свое имущество он передает в руки двух управляющих, Ореста и Силы.

Прим пожевал еще один кусочек деликатеса и, скривив физиономию, выплюнул его на поднос. Потом он налил себе фалернского вина, самого лучшего вина из Капуи, и глотнул, чтобы промыть рот. Проглотив вино, он продолжил:

— Все это наводит на мысль о том, что твой брат вернется нескоро, если вообще вернется. Думаю, что он решил посетить места своей любимой покойной Хадассы. — Подняв кубок, как бы для тоста, Прим с улыбкой посмотрел на Юлию. — Пусть же его отплытие поможет тебе избавиться от твоего чувства вины, моя дорогая, — сказал он, наслаждаясь ее мучениями. Он радовался той боли, которую видел в ее глазах. А его новости действительно стали для Юлии настоящим ударом. И скрывать эту боль она уже не могла.

Юлия встала и вышла из триклиния. Дойдя до своих покоев, она опустилась на диван и вытащила из складок блестящей туники свиток. Дрожащими пальцами она провела по печати. Печать была совершенно нетронутой. Ее глаза наполнились слезами. Марк к этому посланию, скорее всего, даже не прикасался.

Иудея! Зачем ехать в такое далекое и неспокойное место, если Прим не прав и если все дело не в этой несчастной девчонке?

Юлия глубоко вздохнула. Почему Марк не может забыть Хадассу? Почему он не может забыть того, что произошло? Она закусила губу, ей хотелось плакать от невыносимых мук. Но что толку от слез? Разве кого-то волнует, что с ней происходит?

Если бы она знала, чем все закончится, она, конечно же, не пошла бы на такой шаг. Почему Марк не может простить ее? Она же его сестра, его плоть и кровь. Разве он не знал, как она всегда любила его, что она любит его по-прежнему? Она только хотела, чтобы между ними все стало так же, как в те времена, когда они были еще детьми, когда казалось, что они всегда будут вместе, что бы ни случилось. Неужели он забыл, как они были близки друг к другу, как они могли без конца говорить друг с другом обо всем на свете? Она никому и никогда в жизни не верила так, как ему.

«Если не считать Хадассы», — вдруг прошептал ей внутренний голос.

Эта непрошеная мысль пронзила Юлию невыносимой болью. Она закрыла глаза, испытывая острое желание вычеркнуть из памяти все воспоминания, которые теперь нахлынули на нее… Воспоминания о тех днях, когда она была любима, любима по-настоящему. «Нет. Нет. Я не хочу думать о ней. Не хочу!»

Ее окружила тишина, которая принесла с собой тьму.

Юлия сжала в руке небольшой свиток. «О Марк, — сокрушенно шептала она, — ты же обещал мне когда-то, что будешь любить меня, что бы я ни сделала». Тишина ее покоев давила на нее своей тяжестью. «Ты же обещал, Марк!» С чувством безысходности она смяла свое последнее послание к брату и бросила его в жаровню. Пергамент занялся огнем и быстро превратился в пепел.

Юлия сидела, чувствуя, как рушится ее последняя надежда на прощение со стороны брата.

«Ты же обещал…» Она плакала, закрыв лицо руками и раскачиваясь взад-вперед.


7


— Для нас огромная честь видеть тебя на борту, мой господин, — сказал Сатир, глядя на молодого человека и жестом приглашая его сесть на самое почетное место на диване. Между ними была разложена простая, но вкусно приготовленная еда.

— Это честь для меня, Сатир, — сказал Марк, кивнув рабу капитана, чтобы тот налил ему вина. — Ты уже избороздил море вдоль и поперек. Мало кто может уцелеть в кораблекрушении, — он отломил себе хлеба.

Сатир серьезно кивнул.

— Ты говоришь о кораблекрушении у берегов Мальты. Тогда я еще не был капитаном, я был простым матросом. И я был вовсе не единственным, кто выжил. На корабле было двести семьдесят шесть человек. И никто не погиб.

Кто-то постучал в дверь. Раб открыл дверь и кратко переговорил о чем-то со стоявшим в дверях матросом. Потом он сообщил Сатиру полученную от матроса весть о направлении ветра, и Сатир отдал распоряжения рулевому. Корабль «Минерва» шел своим курсом.

Сатир вернулся к разговору с Марком, извинившись за то, что пришлось прерваться. Они заговорили о грузе; трюмы были заполнены мрамором и лесом с греческих островов, и все эти материалы направлялись в Кесарию. Нижняя часть была также загружена множеством ящиков с товарами, из которых одни были приобретены Марком, а другие были загружены по заказу различных торговцев Иудеи. Все свободные места на судне были заполнены кожей из Британии, серебром и золотом из Испании, керамикой из Галлии, мехами из Германии, винами из Сицилии и лекарствами из Греции. Большинство товара предстояло разгрузить в Кесарии.

— В Кесарии мы пробудем ровно столько, сколько нужно, чтобы разгрузить товар, после чего возьмем людей и направимся в Александрию, — сказал Сатир.

Марк кивнул. В Александрии корбиту встретят его представители. «Минерву» загрузят ценным для римского рынка товаром: черепаховым панцирем и слоновой костью из Эфиопии; маслом и специями из восточной Африки; жемчугом, красками и цитроном из западной Африки. В течение нескольких месяцев «Минерва» должна будет вернуться в Рим, начальный пункт своего торгового пути, который Децим Валериан утвердил еще более двадцати лет назад.

Сатир весело рассмеялся.

— Елиаву Мосаду придется изрядно потрудиться, чтобы реализовать весь свой товар. Прежде чем все дела будут улажены и мы отправимся из Египта в Рим, пройдет несколько недель.

— Он захочет, чтобы ты взял на корабль рабов, — сказал Марк. — Не бери. И песок тоже. Какую бы цену тебе ни предлагали. Я уже связывался с ним и сказал, что с таким товаром больше не буду иметь никаких дел.

— Но нам понадобится балласт, мой господин.

— На это вполне сгодится египетское зерно.

— Как тебе будет угодно, — сказал Сатир. Он уже слышал о том, что Марк Валериан сильно изменился, — и вот теперь эти слухи подтверждались. Исподтишка он наблюдал за молодым человеком. Что же произошло, что заставило Марка Валериана отказаться от его первоначального принципа снабжать Рим всем, чего он только хочет? Марк стремительно богател, торгуя песком и рабами. И вот теперь он не хочет ни того, ни другого. Может быть, он слишком уважает память своего отца… Но почему это началось у него именно сейчас, а не раньше? Что же его так изменило?

— Я сойду на берег в Кесарии, — сказал Марк.

Сатир снова приложил усилия, чтобы не выдать своего удивления. Он думал, что Марк останется на борту до Александрии, а может быть, и до Рима. Старый Валериан порой ездил с ним по всему торговому маршруту, чтобы встречаться со своими представителями и из первых рук получать информацию о том, как идет торговля.

— После Ефеса Кесария тебе определенно понравится, мой господин. Хотя в ней и нет того великолепия, там есть и арены, и красивые женщины. — О Марке все знали, что он больше всего увлекался именно этим.

— В Кесарии я пробуду ровно столько, сколько займет подготовка к дальнейшему пути.

Сатир приподнял свои седые брови.

— Я даже не знаю, что может заинтересовать римлянина в Иудее. И куда ты хочешь отправиться?

— В Иерусалим.

Сатир даже вздрогнул.

— Да зачем тебе понадобилось это самое ужасное место на всей земле? — Хотя и поздно, но капитан понял бестактность своего вопроса. — Я слышал, Иерусалим сейчас — это просто груда развалин, мой господин, — тут же торопливо добавил он. — Башни Антония и Мариамь, возможно, и уцелели, но я не уверен. Тит приказал не оставить от этого места камня на камне.

— Да, я это знаю, Сатир, — холодно ответил Марк.

Сатир нахмурился, поняв, что, конечно же, Марк и сам это прекрасно знает. Будучи владельцем кораблей и торговых рейсов, он должен быть в курсе всего, что происходит в провинциях империи.

А то обстоятельство, что его дела шли прекрасно, как нельзя лучше свидетельствовало о его проницательности. И все же Сатир не мог сдержать своего любопытства, услышав такое неожиданное заявление.

— Тогда почему тебя интересует это разоренное место?

Марк решил говорить откровенно:

— Меня интересует не столько место, сколько Бог тех мест. — Глядя поверх кубка на своего собеседника, он ждал следующих вопросов, которые казались ему неизбежными. Почему римлянин интересуется иудейским Богом? И он не знал, что ответить на этот вопрос. Он и сам не мог сказать, зачем он туда едет.

Однако слова Сатира удивили его:

— Возможно, именно здесь кроется причина того опустошения, которое постигло этот город.

— О какой причине ты говоришь?

— Их Бог не живет в храме.

Сказанное Сатиром остро напомнило Марку то, что когда-то говорила ему Хадасса, и он заинтересовался.

— А что ты знаешь об иудейском Боге?

— Только то, что когда-то, очень давно, слышал от одного узника на том самом корабле, о котором ты сейчас говорил. Но тебе это вряд ли будет интересно.

— Наоборот, мне это очень интересно.

Сатир на минуту задумался.

— Тот человек был иудеем. Как нам говорили, бунтовщиком. Где бы он ни появлялся, там всегда возникали беспорядки. И когда я встретился с ним впервые, он находился под конвоем сотника Юлия из полка Августа, и его везли в Рим, чтобы судить перед кесарем за совершенные им преступления. Позднее я слышал, что ему отрубили голову. Звали его Павел, он был из Тарса. Наверное, ты слышал о нем.

Марк слышал о нем, но лишь от тех, кто оскорблял апостола и смеялся над его проповедями о каком-то всемогущем и любящем Боге.

— И что тебе сказал этот Павел?

— Он сказал, что Бог послал Своего единственного Сына, чтобы Он жил среди людей и был распят за наши грехи, чтобы мы могли возродиться и жить на небесах с Богом Отцом. Через этого Христа, как называл Его Павел, все люди могут обрести спасение и иметь вечную жизнь. Никто его не слушал, пока не ударил Эвроклидон.

Марк знал, что так называются страшные бури, которые потопили не один корабль.

— Павел нас тогда заранее предупредил, что мы понесем большие потери — потеряем не только корабль и груз, но и человеческие жизни, — сказал Сатир.

— Ты же говорил, что никто не погиб.

— Да, это так, но я уверен, что это произошло потому, что Павел молился за нас. Я думаю, его Бог дал ему то, о чем он просил, — наши жизни. — Сатир налил себе немного вина. — Подул жестокий ветер, и нас бросало по волнам. Мы направились к Клавде, чтобы пристать там, поднять корабль и обвязать его. Но у нас ничего не получилось. Когда мы поплыли дальше, буря стала еще сильнее. Мы стали выбрасывать в воду груз. На третий день пришлось выбросить за борт корабельные снасти. Звезд видно не было, поэтому мы не знали, куда нам плыть. Мы вообще не знали, где мы находимся. Просто плыли вслепую. И все матросы и пассажиры, конечно же, боялись за свою жизнь. Все… кроме Павла.

Сделав паузу, Сатир наклонился вперед и отломил себе немного хлеба.

— И вот, именно в самый разгар бури Павел встал и сказал, что погибнет только корабль. Буря была страшная, и ему приходилось кричать, чтобы мы услышали, но он был абсолютно спокоен. Он сказал, что ангел его Бога помог ему твердо знать, что именно так все и произойдет. Он говорил, чтобы мы ничего не боялись. Он еще сказал, что корабль выбросит на какой-то остров, но никто не погибнет.

Слегка улыбнувшись, Сатир покачал головой, вспоминая такое чудо.

— У меня было такое впечатление, что Бог Павла хотел оставить его в живых, чтобы он говорил с кесарем, и поэтому спас его, а вместе с ним и всех нас.

— Это могло быть и совпадение.

— Может быть, но я убежден, что нет.

— Почему?

— Чтобы понять это, нужно самому это пережить, мой господин. Никогда раньше и никогда потом я не видел больше такой бури. Кораблекрушение и смерть были просто неизбежны, а Павел был абсолютно спокоен. Он совершенно не боялся смерти. И нам говорил, чтобы мы не боялись. Он взял хлеб, поблагодарил Бога и съел этот хлеб. Можешь себе такое представить? Он спокойно ел среди хаоса. — Сатир покачал головой, заново переживая то, о чем рассказывал. — Такой веры я ни у кого никогда не видел до того случая, и редко видел после.

Сатир обмакнул кусок хлеба в вино.

Марк вспомнил, как Хадасса спокойно шла по песку арены, не обращая внимания на беснующуюся толпу и рычание львов.

Сатир взял кусок соленого мяса.

— Когда видишь такую веру, понимаешь, что в ней что-то есть.

— А может быть, это было только его собственное заблуждение.

— О, нет, тут было не заблуждение. Павел знал, что говорил. Бог открыл ему все, что будет. Павел сказал, что корабль погибнет. Так и произошло. — Сатир стал есть мясо.

— Дальше… — сказал Марк, позабыв, заслушавшись, про свой аппетит.

— Корабль стал разламываться, и воины хотели убить узников, чтобы не дать им убежать, — рассказывал дальше Сатир. — Потому что, если бы те убежали, тогда и воинам было бы несдобровать. Юлий остановил их. Когда это случилось, те, кто мог плавать, стали прыгать за борт, и мы все поплыли на досках и на других предметах, которые можно было раздобыть на корабле. Мы оказались у берега Мальты. И никто тогда не погиб. Никто, мой господин. Это было невероятно.

— Может быть, — сказал Марк. — Но почему ты думаешь, что всех вас спас этот иудей Христос? Почему бы не воздать за это хвалу Нептуну или другому божеству пантеона?

— Потому что каждый из нас молился своему богу и взывал о помощи. Брахме! Вишну! Варуне! Никто из них не ответил. А потом на Мальте произошли еще более удивительные вещи, которые убедили не только меня, но и всех остальных в том, что Павел служит всемогущему Богу.

Он видел, с каким интересом Марк его слушает, и пытался ему все объяснить.

— Местные жители встретили нас гостеприимно. Они организовали для нас костер, но как только мы расселись перед ним, откуда ни возьмись появилась гадюка, которая впилась Павлу в руку. Он стряхнул змею в огонь. Все знали, что она ядовитая, и ожидали, что он скоро умрет от ее укуса. Люди вокруг были убеждены, что он убийца и эта змея была послана ему богами в наказание.

— Очевидно, он не умер. Я был в Риме, когда его привезли туда под стражей.

— Верно, он не умер. Он даже не заболел. Рука у него совершенно не распухла. Никаких следов. Местные жители всю ночь ждали, что с ним будет. К утру все они уже были убеждены в том, что он бог, и поклонялись ему. Павел сказал им, что он не бог, а просто служитель Того, Кого он назвал Иисусом Христом. Он и им проповедовал то, что говорил нам.

Сатир взял с подноса несколько сушеных фиников.

— Наш хозяин, Публий, был правителем этого острова. Мы прожили у него три дня, а затем у него тяжело заболел отец. И Павел вылечил старика, всего лишь возложив на него руки. Представь себе, что всего минуту назад отец Публия едва не умирал, а сейчас он совершенно здоров. Слухи об этом распространились моментально, и к Павлу стали приходить больные со всего острова.

— И он что, вылечил их?

— По крайней мере, всех тех, кого я видел. Люди потом так благодарили нас за Павла. Они помогли нам приготовиться к дальнейшему пути и даже приготовили для нас все необходимое. Павел отплыл на александрийском корабле, который назывался «Диоскуры». Я поплыл на другом корабле. Больше я его не видел.

Тот вопрос, который месяцами не давал Марку покоя, теперь просто жег его, как раскаленный уголь. Он взял свой кубок и нахмурился.

— Если этот Бог так всемогущ, почему же Он не спас Павла от казни?

Сатир покачал головой.

— Не знаю. Когда я услышал о дальнейшей судьбе этого человека, то сам пытался ответить на этот вопрос. Но я знаю одно: как бы то ни было, но все это не случайно.

Марк мрачно уставился на вино в своем кубке.

— У меня такое ощущение, что этот Христос уничтожает всех, кто в Него верит. — Он осушил кубок и отставил его в сторону. — Хотел бы я знать, почему.

— На это я ответить не могу, мой господин. Но скажу тебе так. После встречи с Павлом я понял, что мир совсем не такой, каким он мне казался. Те боги, которым поклоняемся мы, римляне, не сравнятся с тем Богом, Которому служил он.

— Но миром правит именно Рим, Сатир, — иронично сказал Марк. — Вовсе не тот Иисус, о Котором говорил Павел. Достаточно взглянуть на Иудею, чтобы понять, что это именно так.

— Интересно. Павел сказал, что Иисус победил смерть и даровал эту победу всем, кто верит в него.

— Я еще не видел ни одного христианина, который победил смерть, — мрачно сказал Марк. — Они все идут на смерть, славя Иисуса Христа. И все они умирают так же, как любой другой человек.

Сатир пристально смотрел на Марка, чувствуя, что какая-то скрытая боль заставляет этого молодого человека плыть по морю в далекую и опасную землю.

— Если ты ищешь именно этого Бога, то я на твоем месте действовал бы осторожно.

— Почему?

— Он может уничтожить тебя.

Марк скривил губы в горькой усмешке.

— Он уже уничтожил меня, — сказал он и встал. Поблагодарив Сатира за гостеприимство, он вышел.

Два дня тянулись мучительно долго, хотя ветер дул благоприятный и море было великолепным.

Марк около часа прогуливался по палубе, стараясь отвлечься от своих эмоций. Наконец он вернулся к себе, в небольшую, просто обставленную каюту. Растянувшись на узкой скамье, вделанной в стену, он уставился на отполированное дерево потолка.

Спал он плохо. Хадасса снилась ему каждую ночь. Она кричала и звала его на помощь, а он рвался к ней, пытаясь освободиться от удерживавших его рук. Снились ему и Юлия, и Прим. Когда львы рычали, Калаба откровенно злорадствовала. Он видел, как один из них несется на Хадассу, и пытался освободиться от всего, что его удерживало, — а потом животное бросалось и сбивало девушку с ног.

Каждую ночь Марк внезапно вскакивал в холодном поту и трясся, а его сердце бешено колотилось. Он сидел на постели, опустив голову на руки. Запустив пальцы в волосы, он проклинал этот мир и, как мог, боролся с тем горем, которое полностью овладело им.

Закрыв глаза, он вспоминал, как Хадасса в лунном свете опускалась на колени, простирая руки к своему Богу. Он вспоминал, как держал ее лицо в своих ладонях и смотрел в ее прекрасные карие глаза, полные любви и спокойствия. Он всем своим существом тосковал по ней, и тоска эта была такой невыносимой, что он стонал.

«Что Ты за Бог такой, если убил ее? — хрипел он, и его глаза начинали жечь слезы. — Почему Ты допустил это?». Гнев распирал Марка изнутри, и он невольно сжимал кулаки. «Я хочу знать, Кто Ты, — шептал он, стиснув зубы. — Я хочу знать…».

Он встал раньше остальных и оделся, чтобы подняться на палубу. Ему нужен был холодный морской воздух, но даже стоя в носовой части, он чувствовал, будто Хадасса стоит рядом с ним. Она не давала ему покоя, но он был этому даже рад. Воспоминания о ней — это было все, что у него осталось.

По мере того как всходило солнце, начинали просыпаться и другие пассажиры. Марк направился к подветренной стороне, чтобы уединиться. Большинство пассажиров были арабами или сирийцами, которые закончили свои дела в Ефесе и возвращались домой. Марк практически не понимал их языка и не хотел ни с кем общаться. Корбита могла вместить три сотни пассажиров, но на этот раз на борту было только сто пятьдесят семь, потому что Марк приказал значительную часть помещения отвести под груз. И теперь он был доволен тем, что пассажиров меньше обычного.

Ветер был попутным, и корабль хорошо шел по курсу. Не в силах обрести покой, Марк до изнеможения бродил по палубе. Потом он ужинал с капитаном, после чего возвращался к себе.

По мере приближения к Кесарии ему, однако, становилось спокойнее. Он все чаще сидел возле ящиков с грузом, прислонившись к ним спиной, и смотрел вдаль, на сине-зеленое море, отражающее солнечный свет. Он знал, что скоро начнется его странствие по Иудее. Матросы, работая на палубе, перекликались друг с другом. Над головой Марка развевались квадратные паруса. Корабль ровно шел по воде. «Минерва» все это время шла хорошо, но Марку все же не терпелось поскорее добраться до порта.

Вдруг из воды показалось что-то неясное, потом мелькнуло еще раз. Это «что-то» то погружалось в воду, то снова появлялось над поверхностью воды, не отставая от корабля. Один раз, когда неизвестный объект появился над водой, с его стороны раздался какой-то странный трескучий звук. Один из матросов, работавших с парусами, заметил это явление и воскликнул, что боги благоволят ко всем, кто находится на корабле. Пассажиры столпились на той стороне, откуда открывалось это зрелище. Какой-то араб, одетый в красный бурнус с черной тесьмой, протиснулся вперед, чтобы лучше разглядеть.

Дельфин появлялся над водой снова и снова, прямо напротив Марка. Грациозно выгибаясь дугой, он нырял в воду и какое-то расстояние проплывал непосредственно под поверхностью. К этому игривому морскому животному присоединилось еще трое, и они стали одновременно нырять, приводя в восторг пассажиров, которые на разных языках кричали им свои приветствия.

— Это добрый знак! — радостно воскликнул кто-то.

— О служитель Нептуна! — торжественно кричал кто-то еще. — Спасибо тебе за то, что ты благословляешь наш корабль!

— Пожертвуйте ему что-нибудь!

Несколько пассажиров бросили в море монеты. Одна монета попала в дельфина и вспугнула его. Он свернул с курса корабля и исчез, за ним последовали и другие дельфины. С их исчезновением утих и восторг пассажиров, и все, столпившиеся вокруг Марка, разошлись в разные стороны. Несколько человек собрались играть в кости, другие дремали на солнце.

Сатир передал руль своему помощнику и подошел к Марку.

— Хорошее предзнаменование для твоего пути, мой господин.

— А разве может иудейский Мессия передать послание через языческий символ? — сухо спросил Марк, положив руку на борт и по-прежнему глядя на отблески солнца на зелено-голубой воде.

— Если верить Павлу, то все в мире создано тем Богом, Которого ты ищешь. Разве не разумно, что Он может послать тебе знамение через то, что Сам выбирает?

— Стало быть, всемогущий Бог посылает мне рыбу.

Сатир пристально посмотрел на него.

— Дельфин — это символ, который мы все признаем, мой господин, даже те из нас, которые ни во что не верят. Наверное, Бог послал дельфина, чтобы даровать тебе надежду.

— Мне не нужна надежда. Мне нужны ответы. — Лицо Марка стала жестким. Разозлившись и решив бросить вызов, он простер руки к морю. — Услышь меня, посланник Всемогущего! Я не признаю никакого посланника!

Сатир почувствовал страх, который был, наверное, и у Марка.

— Ты бросаешь Богу вызов, не думая о последствиях?

Марк резко повернул к нему голову.

— А я хочу последствий. Тогда, по крайней мере, я буду знать, что Он существует, что это не иллюзия, которую кто-то придумал, чтобы потом навязывать легковерному человечеству.

Сатир отступил от него на шаг.

— Он существует.

— Почему ты так считаешь? Потому что остался в живых после бури и кораблекрушения? Потому что кого-то укусила змея, и он не умер? Тот Павел, о котором ты говоришь, умер, Сатир. Согнувшись на коленях и положив голову на плаху. Скажи мне, какая польза от Бога, Который не защищает то, что Ему принадлежит?

— У меня нет тех ответов, которые ты ищешь.

— И ни у кого их нет. По крайней мере, ни у кого из людей. Их может дать только Бог, если Он говорит. — Марк поднял голову к небу и громко воззвал: — Я хочу знать!

— Ты смеешься над Ним. А что, если Он слышит тебя?

— Ну и пусть слышит, — сказал Марк и повторил: — Ты слышишь? — Он кричал как можно громче, не обращая никакого внимания на обращенные на него любопытные взгляды. — Я хочу, чтобы Он слышал, Сатир. Я требую, чтобы Он услышал меня.

Сатиру очень хотелось в этот момент быть подальше от Марка Валериана.

— Ты рискуешь своей жизнью.

В ответ Марк только засмеялся.

— Та жизнь, которой я сейчас живу, ничего для меня не значит. И если Бог захочет забрать ее у меня, пусть забирает. Все равно в ней нет никакого смысла. — Он снова наклонился к борту и стиснул зубы. — Только пусть сначала Он посмотрит мне в глаза.


8


Александр вошел во двор храма Асклепия. Два человека с пустым паланкином поспешили мимо него к воротам и скрылись за стеной. Нахмурившись, молодой врач наклонился вперед, оценивая открывшуюся перед ним невеселую картину.

Его отец приводил его, еще маленького мальчика, в храм Асклепия в Афинах, надеясь, что их жертвы и бдения спасут от лихорадки младшего брата и старшую сестру Александра. Когда они с отцом пришли в храм, было темно, как и сейчас, и только мерцающий свет факелов отбрасывал на сверкающий мрамор двора жуткие тени. Та сцена, которую он увидел тогда, войдя в ворота, повергла его в страх…

Вот и теперь, глядя на открывшуюся его взору трагическую картину, Александр испытал тот же страх — и щемящее чувство беспомощности.

На ступенях храма лежало около двадцати мужчин и женщин, все они были больными, страдающими, умирающими. Это были люди, отверженные обществом. Большинство из них было брошено здесь беспечными хозяевами умирать, и у них не было даже одеяла. Александр собрал все свои силы, чтобы не отвернуться от них, внимательно оглядел лежащих, потом повернулся к Хадассе.

Увидев, что девушка потрясена открывшимся зрелищем, он почувствовал, как забилось его сердце. Он опасался того, как Хадасса отреагирует на увиденное, поэтому вечером, накануне, попытался приготовить ее к предстоящему дню.

— Мой отец был рабом, — сказал он ей тогда, наблюдая за выражением ее лица в мерцающем свете масляной лампы, стоявшей на столе между ними. Он увидел удивление в ее глазах, потому что он редко рассказывал о себе и о своем прошлом. Но сейчас он говорил ей это для того, чтобы она поняла, что он намерен делать.

— Моему отцу повезло, потому что у него был добрый хозяин, а поскольку отец обладал деловыми способностями, хозяин доверил ему распоряжение своими финансами. Отец умел распоряжаться деньгами, что в конце концов и помогло ему купить себе свободу. А чтобы удержать его при себе как ценного работника, мой дед, Кай Герофил, предложил отцу жениться на его дочери, Друсилле. Мой отец к тому времени уже давно любил мою мать, поэтому он с радостью согласился. Когда мой дед умер, отец через мать унаследовал его имущество. У них было семеро детей… Александр замолчал, и Хадасса увидела, что в его глазах отразилась боль, которую он скрывал в душе много лет.

— У матери и отца было имущество, деньги, положение в обществе. Все, о чем только можно было мечтать. И при всем этом я оказался единственным ребенком, который остался в живых. Все мои братья и сестры, один за другим, умерли в раннем детстве. И ничто не помогло — ни богатство, ни молитвы, ни жертвы в храме, ни слезы моей матери.

— И поэтому ты решил стать врачом?

— Отчасти да. Я видел, как мои братья и сестры умирали от разных болезней еще в раннем детстве, и я видел, каково было родителям. Но не только поэтому. Еще и оттого, что я чувствовал каждый раз, когда отец водил меня в храм Асклепия. Я был бессилен перед теми страданиями, которые видел там. Ничто там не говорило ни о какой божественной силе или власти. Я видел одни только страдания. И во мне проснулось желание что-то изменить. С тех пор я понял, как малы возможности человека в этом мире. Я делаю только то, что в силах, и пытаюсь с этим смириться. — С этими словами Александр протянул руку и дотронулся до руки девушки. — Послушай меня, Хадасса. Завтра утром ты увидишь то, от чего тебя вывернет наизнанку. Но с собой мы сможем взять только одного больного.

Она кивнула.

— Да, мой господин.

— Хочу сразу предупредить тебя, чтобы ты не питала больших надежд. Кого бы мы ни выбрали, у этого несчастного будет мало шансов выжить. Те рабы, которых бросают умирать на ступенях храма Асклепия, уже не нужны своим хозяевам. Пытаясь им помочь, я чаще терял их, чем спасал.

— А сколько раз ты делал это?

— Раз десять, может быть, больше. Первый раз я попытался вылечить раба, брошенного у храма в Риме. Тогда у меня было больше денег, было свое жилье. Но тот человек умер через неделю. Утешает только то, что он умер в комфортных условиях. После него у меня умерло еще четверо, и я уже совершенно отчаялся.

В глазах Хадассы светилось сострадание.

— Почему же ты не бросил эти попытки?

— Потому что частью моей работы является поклонение богам врачевания. Я не мог пройти мимо тех людей, делая вид, будто их для меня не существует. — Александр вздохнул и покачал головой. — Не могу сказать, что я руководствовался чистым альтруизмом. Когда врач теряет больного, брошенного умирать на ступенях храма Асклепия, до этого никому нет дела. Но попробуй потерять свободного римлянина — и можешь распрощаться со своей карьерой. — Лицо Александра исказилось гримасой. — Мои мотивы можно назвать и благородными, и дурными, Хадасса. Я хочу помогать людям, но хочу и больше узнавать.

— А кто-нибудь из этих твоих пациентов выжил?

— Трое. Один в Риме, грек, такой же упрямый, как и мой отец. И двое в Александрии.

— Тогда твой труд не напрасен, — сказала она тихо, но убежденно.

И теперь, вглядываясь в ее глаза, Александр думал о том, правильно ли он делает, продолжая этот свой труд… И стоило ли ему брать с собой Хадассу. Несмотря на все те слова, которые он сказал ей вчера, сейчас он видел, какой ужас отразился в ее взгляде при виде такого количества брошенных рабов на ступенях храма.

— О-о! — прошептала она, остановившись рядом с ним, и этот простой вздох выразил все ее горе и сострадание.

Александр огляделся, и у него перехватило дыхание от охвативших его эмоций. Через мгновение он охрипшим голосом резко произнес:

— Надо действовать. У нас мало времени.

Он прошел мимо истощенного седовласого больного и склонился над мужчиной помоложе. Хадасса направилась за ним к мраморным ступеням храма Асклепия, но остановилась возле того мужчины, мимо которого прошел Александр. Опустившись на колено, она дотронулась до его лба, горящего от лихорадки. Он не открыл глаз.

— Оставь его, — окликнул ее Александр, направляясь через двор к ступеням храма.

Хадасса подняла голову и увидела, как он прошел мимо еще двух брошенных рабов. Их хозяева даже не стали утруждать себя тем, чтобы донести их до ступеней храма, где у несчастных было бы хоть какое-то убежище. Этот пожилой мужчина был брошен в нескольких шагах от пропилея. Рядом лежало еще несколько больных без сознания, пораженных какими-то неведомыми болезнями.

— Постараемся найти того, кому еще можно помочь, и сделаем, что в наших силах, — повторил ей несколько раз Александр накануне вечером, не забывая при этом предупредить: — Ты увидишь там много таких людей, которые страдают от смертельных болезней, и просто чересчур старых и изможденных. Тебе надо будет набраться мужества, чтобы пройти мимо них, Хадасса. Мы с собой сможем взять только одного, и лучше, чтобы это был тот, у кого есть шансы выжить.

Она посмотрела в сторону сверкающих мраморных ступеней языческого храма и насчитала там более двадцати лежащих мужчин и женщин. Брошенные, никому не нужные люди. Потом она снова опустила взгляд на старика. Он лежал здесь, покинутый всеми, и у него не было даже одеяла, чтобы укрыться от ночного холода.

— Оставь его, — строго окликнул ее Александр.

— Но мы могли бы…

— Посмотри, какого цвета у него кожа, Хадасса. Он и дня не проживет. К тому же он старый. У молодого больше шансов выжить.

Хадасса увидела, как дрогнули веки старого раба, и прониклась глубоким состраданием к этому человеку.

— Есть Тот, Кто любит тебя, — сказала она ему. — Его зовут Иисус. — Старик был слишком слаб и тяжело болен, поэтому даже не мог ничего сказать в ответ, но когда он пристально посмотрел на нее своими горящими от лихорадки глазами, она рассказала ему Благую Весть об Иисусе Христе. Она не знала, понимал ли он ее, воспринял ли это утешение, но взяла его руку в свои ладони. — Верь, и будешь спасен. Да пребудет с тобой это утешение.

Александр тем временем мрачно оглядывался вокруг в попытке выбрать хоть кого-нибудь из этих брошенных рабов, кому можно было бы помочь. Большинство из них было настолько больными, что не стоило на них и время тратить. Оглянувшись назад, он увидел, что Хадасса по-прежнему склонилась над умирающим стариком.

— Хадасса! — крикнул он ей на этот раз требовательным тоном. — Отойди от него. — Он махнул ей рукой, дав знак, чтобы она следовала за ним. — Посмотри других.

Хадасса торопливо прижала руку старика к своей щеке, закрытой покрывалом, и помолилась: «Отче, будь милостив к этому человеку». Потом она сняла свою шаль и накрыла ею умирающего, а когда старик слабо улыбнулся ей, у нее на глазах показались слезы. «Прошу Тебя, Иешуа, возьми его к Себе, чтобы он был с Тобой в раю». Потом она медленно встала, страдая от того, что больше не может ничего сделать для этого человека.

Тяжело опираясь на свою палку, она прошла через двор и вслед за Александром поднялась по ступеням. Она уже хотела наклониться над другим мужчиной, но Александр сказал, чтобы на этого она тоже не тратила времени.

— Он мертв. Посмотри вон тех.

Поднимаясь по ступеням, Хадасса вглядывалась в каждого из тех мужчин и женщин, которые лежали на белых ступенях храма. Ей хотелось закричать от гнева. Более двадцати больных и умирающих рабов было брошено здесь своими бездушными хозяевами. Некоторые из них уже умерли, и служители храма увезут их отсюда. Другие, подобно тому старику, лежали в полубессознательном состоянии в ожидании смерти, лишенные всякой надежды на что-то хорошее в этой жизни. Некоторые стонали от боли или находились в бреду.

Служители храма уже начали уносить больных, но не для того, чтобы позаботиться о них, а просто для того, чтобы они не портили своим видом храм перед приходом первых молящихся, уже прибывающих на своих роскошных паланкинах, которые несли рабы. Выбираясь из паланкинов и поднимаясь по ступеням храма, богатые посетители смотрели только перед собой, обращая все внимание на величественный храм, а не на людские страдания перед ним. Они беспокоились о своих собственных проблемах и — в отличие от тех, кто валялся здесь, у их ног, — у них были деньги для совершения молитв и церемониальных жертвоприношений.

Хадасса склонилась над еще одним человеком. Она слегка повернула его и увидела, что он едва жив. Поднимаясь, она почувствовала слабость и тошноту. Столько боли и страданий вокруг, а Александр сможет уделить свое внимание и оказать помощь только одному из них.

Боже, кто же это будет? Чью жизнь Ты спасешь сегодня? Девушка растерянно посмотрела вокруг себя. Кто это, Господи?

В этот момент она почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд и обернулась. Несколькими ступенями выше лежал смуглый мужчина крупного телосложения, который пристально смотрел на нее горящими от лихорадки глазами. Он был одет в грязную серую тунику, в его лице было что-то орлиное.

Араб.

Глядя на него, Хадасса тут же вспомнила длинный переход из Иерусалима, когда была скована цепями с другими пленными. Люди, очень похожие на него, швыряли навоз в нее и в других иудейских пленных. Очень похожие на него люди плевали ей в лицо, когда она проходила мимо.

Этот, Господи? Девушка отвернулась, внимательно посмотрела вокруг, на других больных и снова взглянула на араба.

Да, этот.

Хадасса направилась к нему.

Его пальцы перебирали четки, по мере того как он шептал про себя какие-то молитвы. Он молился Вишну.

Хадасса тяжело опустилась на мраморную ступень перед лежащим и отставила свою палку в сторону. Взяв его руку в свои, она стала успокаивать его.

— Не волнуйся, — сказала она тихим голосом. — Бог слышит твои молитвы.

Его пальцы ослабли, и она взяла его молитвенные четки и сунула их в себе за пояс, чтобы сохранить на тот случай, если они понадобятся ему позже. Затем она прикоснулась рукой к его лбу и посмотрела ему в глаза, пристально смотрящие на нее. Ее удивил тот страх, который она увидела в этих глазах. Может быть, он думал, что к нему пришла сама смерть? Он с трудом дышал.

Хадасса тем временем подняла руку и жестом подозвала Александра:

— Сюда, мой господин!

Александр поспешил к ней. Когда он подошел, больной закашлял. Кашель был глубокий, легочный. Александр обратил внимание на капли крови на ступенях возле больного.

— Легочная лихорадка, — печально сказал он, покачав головой.

— Мы возьмем его, — сказала Хадасса, занеся руку под широкие плечи больного.

— Хадасса, у него уже поражены легкие. Я ничем не смогу ему помочь.

Пропустив его слова мимо ушей, Хадасса заговорила с арабом.

— Мы возьмем тебя к нам. Окажем тебе помощь, дадим еду. У тебя будет кров, ты сможешь как следует отдохнуть. — Она помогла ему привстать. — Сам Бог послал меня к тебе.

— Хадасса, — произнес Александр, сжав губы.

— Мы возьмем его, — сказала она, строго посмотрев на Александра. Никогда раньше она не чувствовала в себе такой решимости.

— Хорошо, — сдался Александр и подхватил больного с другой стороны. — Я возьму его. — Он сначала помог встать Хадассе, затем отстранил ее от больного. Передав ей посох, он посмотрел вокруг и попросил помочь двух служителей храма. Довольные тем, что во дворе храма станет одним больным меньше, те с радостью перенесли больного в нанятый Александром паланкин.

Александр еще раз посмотрел на араба. Много же потребуется времени и лекарств на этого больного.

Хадасса на секунду остановилась, оглянувшись на всех тех, кого им пришлось оставить здесь умирать.

— Идем, Хадасса. Надо показать дорогу служителям, — сказал Александр. Она опустила голову, и он понял, что она плачет, пытаясь скрыть это под покрывалом, закрывавшим ее лицо. Он нахмурился. — Зря я, наверное, взял тебя с собой. Тебе лучше бы было не видеть всего этого.

Хадасса сжала посох так крепко, что ее пальцы побелели.

— По-твоему, лучше прятаться и не знать, что происходит вокруг?

— Трудно сказать. Особенно, если понимаешь, что изменить ситуацию ты все равно не в силах, — сказал Александр, стараясь не спешить, поскольку Хадасса быстро ходить не могла.

— По крайней мере, ты можешь помочь кому-то одному, — сказала она.

Александр посмотрел, как служители храма несут араба в открытом паланкине. Смуглая кожа больного была с серым оттенком, он весь покрылся потом. Под глазами у него были темные круги.

— Сомневаюсь, что он выживет.

— Он будет жить.

Александра удивила твердость Хадассы, но по опыту он уже знал, что к ней стоит прислушаться. Была в ней какая-то неведомая ему мудрость.

— Я, конечно, помогу ему, чем смогу, но это уж Божья воля, выживет он или нет.

— Да, — согласилась Хадасса и погрузилась в молчание. По тому, как она хромала и держала свой посох, Александр знал, что теперь все свои усилия она направила на то, чтобы пробраться сквозь заполненные народом улицы. Он только старался идти впереди нее, слева от паланкина, чтобы ей легче было следовать за ним. Она устала и страдала от своей боли. Нужно было, чтобы никто из беспечных прохожих не задел ее, и Александр старался сделать все, чтобы этого не допустить.

Когда же они дошли до его медицинской лавки, Александр положил араба на стол, чтобы как следует осмотреть его. Хадасса сняла с настенного крюка кожаный бурдюк и вылила из него воду в глиняный сосуд. Повесив бурдюк обратно, она подошла к больному и помогла ему приподняться, чтобы он мог попить.

— Может, пометить его сосуд, чтобы нам по ошибке не воспользоваться им, мой господин?

Александр засмеялся.

— Теперь, когда ты настояла на том, чтобы принести его сюда, я снова для тебя «твой господин»?

— Конечно, мой господин, — ответила Хадасса, и он услышал в ее голосе нотки веселья.

Хадасса снова уложила араба, и Александр наблюдал, как она по-матерински пригладила волосы больного. Он знал, какую нежность могут почувствовать больные от ее рук, какое сострадание они могут увидеть в ее глазах. Его охватило стремление сделать все, чтобы уберечь эту девушку от всяческих бед. Мысль о том, что кто-то мог пожелать ей смерти, кто-то смог приказать отправить ее на съедение львам наполнила его яростью.

Александр резко повернул голову и взглянул на араба.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Амрафель, — прохрипел больной, — Рашид Хед-ор-лаомер.

— Слишком уж длинное имя, — сказал Александр. — Мы будем звать тебя Рашид. — Он взял протянутый Хадассой влажный платок и обтер потное лицо больного. — Теперь у тебя нет хозяина, Рашид. Ты понимаешь? Тот, кто оставил тебя умирать на ступенях храма, передал свою власть над тобой тебе. Я ее себе не возьму. Тебе только надо будет делать то, что я тебе скажу, пока ты не поправишься. А потом ты сам решишь, уйдешь ты от нас, или останешься и будешь работать с нами.

Рашид стал сильно кашлять. Александр стоял рядом и с хмурым выражением лица смотрел на него. Когда же приступ, наконец, прошел, Рашид застонал от боли и в бессилии откинулся на стол.

Хадасса подошла и снова стала возле стола. Она приложила руку к груди больного и почувствовала сильное биение его сердца. Он выживет. Этот тихий голос снова заверил ее в этом. Только Бог знал, как. И только Бог знал, для чего.

Расслабившись, Рашид положил свою ладонь на руки Хадассы и посмотрел на нее своими глубоко посаженными обсидиановыми глазами. Она снова убрала его волосы со лба.

— Бог тебя не оставил.

Он узнал иудейский акцент и слегка нахмурился. И зачем это иудейка сжалилась над арабом?

— Отдыхай. Сейчас мы приготовим тебе постель.

Когда постель была готова, Александр помог ему перебраться на нее. Рашид уснул почти сразу же, после того как его накрыли шерстяным одеялом.

Александр стоял, упершись руками в бока и задумчиво глядя на спящего больного.

— Когда он был здоров, на такого человека, наверное, можно было положиться.

— К нему вернутся силы. Как ты думаешь его лечить?

— Шандрой и подорожником — на такой стадии болезни эти средства только и смогут ему помочь.

— Я приготовлю припарку из шамбалы, — сказала она.

— Сказать по правде, больше толку будет, если ты помолишься за него твоему Богу.

— Я молюсь, мой господин, и буду молиться, — сказала Хадасса, — но есть такие вещи, которые мы для него можем сделать и сами.

— Тогда за работу.


9


Последующие несколько недель Рашид в основном только спал. Его постель находилась у задней стены медицинской лавки, в сторонке, чтобы никому не мешать. Просыпаясь, он наблюдал за тем, как Александр и Хадасса принимают больных. Он слушал все, что ему говорили, и выполнял все указания.

Два раза в день Хадасса приносила ему рыбу, овощи и хлеб с вином. Хотя у него не было аппетита, она настаивала на том, чтобы он ел.

— Так ты быстрее восстановишь силы, — говорила она с такой твердостью, что Рашид невольно слушался ее.

Когда длинный день подходил к концу, Рашид смотрел, как Хадасса готовит ужин. Она всегда кормила в первую очередь его, и только потом — врача, что немало удивляло араба. Он видел, что сама она ела, только после того как наедались он и врач.

Каждый вечер Рашид невольно слушал, как Александр и Хадасса вели бесконечные разговоры о каждом из больных. Рашид быстро понял, что эта женщина с закрытым лицом знала обо всех мужчинах, женщинах и детях, которые обращались к ним за помощью, гораздо больше, чем сам врач. Врач слышал слова больных; женщина же слышала их боль, страдания и страх. Врач видел в каждом посетителе только его болезнь. Женщина же знала их души… Как и его, Рашида, собственную, стоило ей только посмотреть ему в глаза. Он чувствовал это всякий раз, когда она прикасалась к нему.

Люди чаще приходили сюда, для того чтобы повидать ее, но она тактично направляла их к врачу. И все же Рашиду не раз приходила мысль о том, смог ли бы этот врач быть таким же полезным своим пациентам, если бы ее здесь не было.

Он наблюдал, как Александр сидел за своим рабочим столом и изучал записи, сделанные в свитках Хадассой, добавляя сведения о том, что он смог сделать для каждого из больных. Закончив с записями, врач приступал к вечерней инвентаризации лекарств, время от времени записывая, какие запасы необходимо пополнить и что необходимо сделать.

Все то время, пока он занимался этой работой, Хадасса сидела, укрывшись своим покрывалом, на маленьком стуле возле жаровни и молилась.

Рашиду казалось, что она молится постоянно. Иногда до него доносились слова, которые она тихо произносила в молитве. Иногда она разжимала руки и поднимала их вверх. Даже в дневное время, когда она общалась с больными, вокруг нее создавалась какая-то особая атмосфера, которая наводила Рашида на мысль, что Хадасса прислушивалась к чему-то, что нельзя услышать обычным ухом.

Наблюдая за ней, Рашид испытывал необъяснимое чувство покоя, потому что видел: в течение последних недель в этой лавке происходят удивительные вещи. Он все больше убеждался, что Бог Авраама наделил Хадассу Своей силой.

По мере того как ему становилось лучше, он уже мог сидеть на своей постели за пределами лавки и наблюдать за другими интересными особенностями. «Ее прикосновение исцеляет». Он слышал такие слова от многих из тех, кто приходил сюда. Слухи об Александре и Хадассе стали распространяться не только по окрестным кварталам, примыкающим к баням, но и по всему городу.

Каждое утро возле дома собиралась небольшая толпа. Можно было слышать, как люди почтительно перешептывались, ожидая открытия лавки. Некоторые приходили сюда, потому что были больны или получили травмы и им нужна была медицинская помощь. Другие хотели услышать то, что рассказывала Хадасса, чтобы больше узнать о ее Боге.

Часто приходила сюда женщина по имени Ефихара со своей дочкой Еленой. Часто приходил сюда и мужчина по имени Боэт. Иногда он приводил с собой жену и четверых детей. Он никогда не уходил, не оставив Хадассе монету «для нуждающихся». И прежде чем солнце начинало клониться к закату, Хадасса успевала эту монету кому-нибудь отдать.

Однажды к медицинской лавке пришла какая-то молодая женщина. Рашид сразу обратил на нее внимание, потому что она была подобна прекрасному зяблику среди скопища невзрачных воробьев. И хотя она была одета в простую коричневую тунику, препоясанную белым поясом, а ее темные волосы покрывала шаль, ее красоту скрыть было невозможно. Такой женщине больше к лицу были шелк и бриллианты.

Хадасса встретила ее с радостью.

— Северина! Проходи. Садись. Расскажи, как у тебя дела.

Рашид смотрел, как Северина грациозно вошла в лавку. От нее исходило сияние звезды, одиноко светящей в ночном небе. Тем временем она присела к столу Хадассы и сказала:

— Я уже и не надеялась, что ты меня помнишь. Меня ведь здесь так давно не было.

Хадасса нежно прикоснулась своей ладонью к ее руке.

— Выглядишь ты великолепно.

— Да, это так, — сказала Северина. — Больше я не хожу в храм Артемиды.

Хадасса ничего не ответила, предоставив собеседнице возможность высказаться, если она сочтет нужным. Северина снова подняла голову.

— Я пошла в служанки. Мой хозяин — добрый человек, как и его жена. Она научила меня ткать. Мне нравится работать.

— Господь благословил тебя.

Глаза Северины наполнились слезами. Дрожащей рукой она сжала ладонь Хадассы.

— Ты была так добра ко мне, когда я пришла в первый раз. Ты тогда спросила, как меня зовут. Запомнила меня. Казалось бы, все просто, но в то же время это было так важно для меня, что ты и представить себе не можешь. — Северина покраснела. Отпустив руку Хадассы, она встала. — Я просто хотела, чтобы ты знала об этом, — добавила она и быстро отвернулась.

Хадасса тяжело поднялась.

— Северина, подожди пожалуйста, — хромая, она дошла до своей гостьи, стоявшей возле очереди ожидавших приема посетителей. Они о чем-то поговорили несколько минут. Потом Хадасса обняла Северину, та прильнула к ней, затем отвернулась и быстро вышла.

Рашид смотрел, как Хадасса своей болезненной походкой возвращается на свое место. Ему было интересно, замечает ли она, что некоторые больные из тех, что ожидали своей очереди возле лавки, специально старались дотронуться до подола ее одежды.

* * *


Арабу теперь с каждым днем становилось все лучше. Александр каждый день осматривал его и вел записи о том, какие дозы шандры и подорожника ему нужны и какие припарки из шамбалы Хадасса прикладывала к его груди. Вероятно, эти средства плюс надлежащий уход — нормальная еда, теплое одеяло и крыша над головой — сделали свое дело и спасли ему жизнь. Но Рашид чувствовал, что жизнь ему спасло не только это. Зная это, он относился к Хадассе с уважением, граничащим с почтением.

Лишь одно обстоятельство не давало ему покоя. Однажды вечером он набрался смелости и спросил:

— Моя госпожа, ты его рабыня?

— Не совсем, — ответила Хадасса.

Александр тем временем делал записи, склонившись над свитками. Подняв голову, он пояснил ее ответ:

— Она свободна, Рашид. Как и ты.

Хадасса повернулась к Александру.

— Я рабыня, мой господин, и останусь ею, пока не обрету вполне законную свободу.

Рашид заметил, что ее ответ не понравился врачу, потому что тот отложил свой резец и, повернувшись к ней, сказал:

— Твои хозяева лишились всех прав на тебя, когда отправили тебя на арену. Твой Бог защитил тебя, а я тебя свободы лишать не собираюсь.

— Но если до моих хозяев дойдет весть о том, что я жива, мой господин, моя госпожа будет иметь полное право требовать, чтобы я возвратилась к ней.

— Тогда она ничего не узнает, — тут же парировал врач. — Назови ее имя, и я сделаю все, чтобы ты никогда с ней не увиделась.

Хадасса в ответ не сказала ничего.

— Почему ты ничего ему не скажешь? — удивленно спросил Рашид.

Александр усмехнулся.

— Потому что она очень упрямая, Рашид. Ты и сам это каждый день видишь.

— Если бы не она, ты бы прошел мимо меня, когда я лежал на ступенях храма, — мрачно произнес Рашид.

Александр слегка приподнял брови.

— Да, действительно. Я думал, что ты вот-вот умрешь.

— Так и было.

— Все было не так страшно, как могло показаться. Ты ведь сейчас с каждым днем набираешься сил.

— Наоборот, я был ближе к смерти, чем ты можешь себе представить. Но она прикоснулась ко мне.

Рашид вполне ясно изложил свою мысль, и Александр, глядя на Хадассу, усмехнулся.

— Он явно думает, что улучшение его состояния никак не связано с моими действиями. — Сказав это, он снова погрузился в записи.

— Не считай свое исцеление моей заслугой, Рашид, — смущенно произнесла Хадасса. — Это сделала не я, а Христос Иисус.

— Я слышал, как ты говорила другим, что Христос живет в тебе, — сказал Рашид.

— Он живет во всех, кто верит в Него. Он мог бы вселиться и в тебя, если бы ты открыл Ему свое сердце.

— Я принадлежу Шиве.

— Мы все дети Авраама, Рашид. И есть только один Бог, истинный Бог, Иисус, Сын Божий.

— Я часто слышал, как ты говоришь о Нем, моя госпожа, но это не путь Шивы, который я выбрал. Ты прощаешь своего врага. Я своего врага убиваю. — Его взгляд помрачнел. — Я уже поклялся Шиве, что твоих врагов я тоже убью, если только они придут за тобой. Хадасса молчала и сквозь свое покрывало смотрела на мрачное, гордое и упрямое лицо человека, сидящего перед ней.

Александр снова оторвался от своих записей, явно удивленный такой яростью. Повернувшись к арабу, он с интересом посмотрел на него.

— А кем ты был в доме своего хозяина, Рашид?

— Охранником его сына, пока меня не свалила болезнь.

— Так ты воин.

— Да, я потомственный воин, — сказал Рашид, гордо подняв голову.

Александр широко улыбнулся.

— Хадасса, похоже, Бог послал нам вовсе не моего ученика. Он послал тебе защитника.


10


Юлия стояла в пропилеях храма Асклепия среди множества других людей и слушала казавшиеся бесконечными выступления поэтов, участвующих в проводимой раз в три года церемонии прославления бога врачевания. Ранее проходившие здесь игры с участием атлетов и гимнастов показались ей более интересными. Этот же непрекращающийся словесный поток ровным счетом ничего для нее не значил. Юлия не была ни поэтом, ни атлетом. И здоровье у нее стало совсем плохим. И причина, по которой она так часто приходила в храм Асклепия, состояла в том, что она хотела обрести милость этого бога. Она не могла умилостивить его литературными трудами или чудесами силы и ловкости. Вместо этого она могла только долгими ночами стоять здесь, чтобы прославить и умиротворить бога.

На закате солнца она вошла в храм и опустилась на колени перед жертвенником. Она молилась богу о своем здоровье и внешнем состоянии. Молилась до тех пор, пока у нее не заболели колени и спина. Когда она уже больше не могла стоять на коленях, она простерлась ниц на холодном мраморном полу и протянула руки к мраморной статуе Асклепия.

Когда настало утро, Юлия чувствовала боль во всем теле. Она услышала, как хор поет ритуальные гимны. Потом она встала и стояла вместе с остальными, которые также пришли сюда и провели здесь всю ночь в молитвах. Служитель храма произнес пространную речь, но Юлия была в таком состоянии, что мало что воспринимала.

Где милость? Где сострадание? Сколько надо принести жертв, сколько раз надо прийти сюда и молиться целыми ночами, чтобы обрести выздоровление?

Ослабленная долгими молитвами, подавленная и больная, Юлия прислонилась к одной из мраморных колонн и стала опускаться вниз. Она закрыла глаза. Служитель все говорил и говорил…

Вздрогнув, она очнулась от того, что кто-то тряс ее. Она растерянно открыла глаза, еще не совсем отойдя от сна.

— Здесь не место, для того чтобы спать, женщина! Встань и иди домой, — сказал ей человек, явно недовольный ее присутствием. По его одежде Юлия поняла, что это был один из распорядителей храма.

— Я не могу.

— Что значит не можешь?

— Я молилась здесь всю ночь, — запинаясь, произнесла Юлия.

Он взял ее за плечи и поставил на ноги.

— С тобой нет служанки? — нетерпеливо спросил он, оглядев ее богатую тунику и покрывало.

Юлия огляделась вокруг в поисках Евдемы.

— Наверное, она ушла ночью.

— Хорошо, сейчас я позову раба, и пусть он отведет тебя домой.

— Нет. Я хочу сказать, что вообще не могу идти домой. Я часами молюсь и молюсь здесь. Прошу тебя, позволь мне лечь в абатон.

— Прежде чем лечь в абатон, тебе необходимо пройти церемонию очищения и омыться в священном источнике. Тебе бы следовало это знать. Но даже после этого твое исцеление полностью будет зависеть от воли Асклепия.

— Я сделаю все, что вы скажете, — в отчаянии произнесла Юлия.

Он снова внимательно посмотрел на нее.

— Это будет дорого стоить, — тихо сказал он ей.

— Сколько? — на задумываясь спросила Юлия. Она заметила, как глаза служителя скользнули по ее золотым серьгам. Она тут же сняла их и протянула ему. Он взял их и спрятал в своем красном шелковом кушаке, после чего выразительно посмотрел на ее золотые подвески. Она сняла и их тоже и сунула ему в протянутую руку. Его толстые пальцы быстро сомкнулись вокруг них, и он моментально сунул подвески в кушак, где уже лежали ее золотые серьги.

— Теперь вы возьмете меня?

— А больше у тебя ничего нет?

Она посмотрела на свои трясущиеся бледные руки.

— У меня только это кольцо из золота и лазурита, которое отец подарил мне, когда я была еще ребенком.

Служитель взял ее за руку и осмотрел кольцо.

— Я возьму его, — сказал он, отпуская ее руку.

Со слезами на глазах Юлия стала крутить кольцо, пока не смогла снять его со своего пальца правой руки. Распорядитель бесцеремонно схватил кольцо и сунул в кушак, где уже лежали ее серьги и подвески.

— Следуй за мной, — сказал он Юлии.

Он провел ее в зал очищения, где ей было велено раздеться. Она всегда гордилась своим телом. Но сейчас, когда служитель омывал ее, очищая и тем самым готовя ее ко входу в священный источник, Юлия не испытывала ничего, кроме стыда и смущения. На ее теле отчетливо были видны гноящиеся язвы и странные подтеки ярко-красного цвета, что и свидетельствовало о ее таинственной тяжелой болезни. Когда ей протянули длинное белое полотенце, она схватила его закрылась от взгляда любопытных, сладострастных глаз.

Затем Юлия вошла в помещение, где находился священный источник, и увидела там других людей, стоявших в очереди впереди нее. Она отвернулась от женщины, страдающей от ментагры, ужасной кожной болезни. Юлия испытала невольное отвращение при виде страшных язв на лице этой женщины и перевела взгляд на мужчину с распухшими суставами, входящего в священный источник. Когда служители стали опускать его в воду, у него начался сильный приступ кашля, и служителям пришлось переждать, пока этот приступ не кончится.

Следующей в источник входила полная женщина, которая сильно дрожала. Служители пели ритуальные гимны, после чего повторяли заклинания, когда каждый из больных спускался по ступеням в воду. Больные и инвалиды друг за другом входили в небольшой водоем.

Когда подошла очередь Юлии, она не в состоянии была воспринимать слова песнопений и заклинаний, которые произносили служители. Она могла думать только о женщине, больной ментагрой, которая вошла в воду непосредственно перед ней. Юлия смотрела, как служители опускали женщину в воду, пока та не погрузилась в темный бассейн. И вот теперь Юлии нужно было войти в ту же самую воду, которой были омыты те страшные язвы.

Служители крепко подхватили ее, помогая ей спускаться по скользким ступеням. Юлии приходилось бороться с неосознанным чувством страха, когда служители наклоняли ее назад и холодная вода обжигала ей спину, а мурашки побежали по всему телу. Ей хотелось закричать, но она подавила свой страх, крепко стиснула зубы и задержала дыхание. Все ниже и ниже она опускалась в мутную воду священного источника, а сера жгла ей глаза, несмотря на то, что они были закрыты.

Потом Юлия поднялась из воды, и ей пришлось напрячь всю свою волю, чтобы не вырваться из рук служителей и не выбежать из бассейна. Она натянуто и неискренне улыбнулась тем, кто помогал ей выйти, но они уже переключили все свое внимание на мужчину, который вошел в священную воду вслед за ней.

Дрожа, Юлия вошла в следующее помещение, где сбросила промокшее полотенце и оделась в просторную белую тунику. Другой служитель повел ее вниз по коридору в абатон — священное пристанище, пристроенное к храму Асклепия, где Юлии предстояло провести одну ночь. Перед абатоном находилась священная яма со змеями. Священники выливали какую-то жидкость в эту кишащую массу рептилий, после чего произносили молитвы богам и духам подземного мира.

Юлия вошла в абатон. Хотя у нее не было аппетита, она все же съела еду и выпила вино, которые ей там предложили. Вероятно, там содержались какие-то лекарства, которые действовали успокаивающе и несли людям целительные сны. Юлия легла на предоставленную ей постель и снова стала молиться. Она знала, что если ей приснится, что собаки лижут ее язвы или что вокруг нее вьются змеи, это будет означать, что Асклепий смилостивился над ней и исцелит ее. Поэтому она молилась о том, чтобы к ней пришли эти собаки и змеи, хотя одна только мысль о них бросала ее в дрожь.

Ее веки постепенно отяжелели, как и все ее тело. Ей показалось, что кто-то вошел в помещение, но она так устала, что у нее уже не было сил открыть глаза и посмотреть вокруг. Она только услышала мужской голос, который что-то тихо говорил, призывая богов и духов подземного мира прийти к ней и исцелить ее от болезни. Ее тело становилось все тяжелее и тяжелее, по мере того как она погружалась в темную яму…

Змеи кишели под ней, тысячи змей самых разных размеров, которые извивались и переплетались в отвратительной массе. Огромные удавы и крохотные аспиды, маленькие безвредные змеи, которых она часто видела на своей римской вилле, и ядовитые кобры, раздувавшие свои бока. Они высовывали свои языки, подползали к ней все ближе и ближе, и наконец стали скользить по ее телу — каждое прикосновение было подобно ожогу — пока все ее тело не погрузилось в эту массу.

Юлия стала сопротивляться, закричала… и проснулась.

Кто-то стоял в темном углу ее небольшой комнаты и тихим голосом что-то ей говорил. Она привстала, чтобы посмотреть, кто это, но не могла ничего различить, и мысли в голове путались.

— Марк?

Неизвестный не ответил. Не понимая, что с ней происходит, Юлия закрыла глаза. Где она находится? Она глубоко вздохнула и начала постепенно все вспоминать, пока ее ум не прояснился. Абатон. Она пришла сюда за исцелением.

Тут она заплакала. Она вдруг почувствовала себя невероятно счастливой. Змеи приходили к ней во сне. Это был знак от богов, что она выздоровеет. И все же ей не давал покоя отголосок сомнений в глубине сознания. А что, если этот сон ничего не значит? Что, если боги только посмеялись над ней? Когда она попыталась успокоиться, в груди у нее защемило.

Повернув голову, она увидела, что неясная фигура по-прежнему стоит на месте, в темном углу помещения. Может, к ней явился сам Асклепий?

— Кто ты? — хрипло прошептала Юлия со страхом и в то же время с надеждой.

Незнакомец заговорил низким, странным голосом, и она поняла, что он поет какую-то песнь. Голос был каким-то гудящим, слов она не понимала. Ей снова захотелось спать, но она стала бороться со сном, не желая больше видеть змей. Однако она ничего не могла поделать с воздействием тех лекарств, которые ей дали, и поэтому снова погрузилась в темноту…

Услышав лай собак, она застонала. Собаки приближались к ней все быстрее и быстрее. Она бежала от них по горячей каменной равнине. Оглянувшись назад, она увидела, что собаки сбиваются в стаи и бегут за ней. Она споткнулась и упала, вскочила снова, ее легкие уже горели от неистового бега. Собаки нагоняли ее, их лай становился невыносимым, а при виде когтей можно было сойти с ума от страха.

— Кто-нибудь, помогите! Помогите!..

Юлия снова споткнулась, и не успела она вскочить, как собаки набросились на нее, но не для того, чтобы лизать ее раны, а для того, чтобы разорвать ее на куски. С диким криком она сопротивлялась им.

Продолжая кричать, Юлия проснулась и привстала на своей узкой постели. Спустя минуту она задышала ровнее, и только тогда до нее дошло, что это всего лишь сон. Никакой фигуры в темном углу помещения не было. Юлия закрыла лицо руками и заплакала, боясь снова заснуть. Так она и просидела долгие и холодные часы, пока не забрезжил рассвет.

Утром к ней пришел распорядитель и спросил, что она видела во сне. Она все ему рассказала в подробностях и увидела, как помрачнело его лицо.

— Что-нибудь не так? Это дурной знак? Я не исцелюсь? — спросила она почти шепотом, со слезами на глазах. От страха у нее свело в животе, она уже была на грани истерики. Сцепив руки, она с большим трудом старалась не разрыдаться.

— Асклепий послал тебе добрый знак, — спокойно заверил ее распорядитель, и на его лице снова не было никаких эмоций. — Много змей, много собак. Это необычно. Твои молитвы дошли до самого почитаемого нами бога.

Юлии такое истолкование почему-то не понравилось. В глазах этого человека она увидела что-то ужасное и неопределенное. Она была уверена, что сейчас он скажет ей то, что она так долго хотела услышать. И все же она не удержалась от вопроса:

— Значит, я выздоровею?

Он кивнул:

— Со временем Асклепий восстановит твое здоровье.

— Со временем, — безрадостно повторила она. — И сколько же времени должно пройти?

— В тебе должно быть больше веры, женщина.

И тут она поняла.

— Как мне показать Асклепию, что во мне достаточно веры, чтобы он исцелил меня? — произнесла она, стараясь, чтобы в ее голосе не было слышно горького цинизма. Она знала, что ее ждет. Она уже слышала нечто подобное от доброго десятка жрецов других богов, чье благословение она пыталась обрести, но так и не обрела.

Распорядитель слегка поднял голову и прищурил глаза.

— В молитвах, в медитации, в жертвоприношениях. И когда ты выздоровеешь, тебе надо будет воздать благодарность достойными дарами.

Юлия отвернулась от него и закрыла глаза. У нее не было больше сил для длительных молитв, сердце больше не призывало ее к медитациям и жертвам. Тех богатств, которых, как ей казалось, у нее было достаточно, для того чтобы прожить всю жизнь в роскоши, теперь почти не осталось — все украл Прим. Он лишил ее большей части состояния, а потом исчез из Ефеса. Вероятно, что он, как и Калаба, просто сел на корабль и отправился в Рим, где теперь его ждет куда более роскошная жизнь, чем здесь, когда он наблюдал, как Юлия медленно умирает от какой-то неведомой болезни.

Всего несколько дней назад Юлия узнала, что денег у нее осталось едва лишь на то, чтобы жить без особых излишеств. И вряд ли ей удастся принести Асклепию достойный дар, о котором ей здесь было сказано: золотое изображение тех внутренних органов, которые у нее болят. Но ее беспокоила не столько боль, сколько растущая слабость… Постоянный жар, тошнота, потливость, периодически повторяющийся озноб и кровоточащие язвы в интимных местах — все это доводило ее до полного изнеможения.

— Почему бы тебе не покончить с собой, чтобы положить конец своим страданиям раз и навсегда? — сказал ей Прим по время разговора, который, как потом оказалось, был последним в их жизни. — Избавься от своих мучений.

Но Юлия хотела жить! Она не хотела умирать и проводить во тьме всю оставшуюся вечность. Она не хотела умирать и сталкиваться с тем неизведанным ужасом, который ждал ее впереди.

Ей было страшно.

— У меня совсем мало денег, — сказала она, снова повернувшись к распорядителю, который молча ждал, что она скажет. — Мой муж забрал большую часть моего состояния и бросил меня. У меня нет средств, чтобы принести дары из золота, серебра или даже меди.

— Жаль, — ответил тот без всяких эмоций. Потом он встал. — Твоя одежда на полке. Пожалуйста, тунику оставь здесь.

Ее поразило его равнодушие.

Оставшись одна, Юлия долго сидела на постели, не испытывая уже никаких чувств, — так она устала и была подавлена. Спустя достаточно продолжительное время она, наконец, встала, сняла выданную ей белую одежду и облачилась в свою тунику из тонкого голубого льна. Она потрогала свои мочки ушей и шею, которые еще вчера были украшены последними ее золотыми драгоценностями, после чего безвольно опустила руки. Потом она взяла свою голубую шаль с элегантной дорогой оторочкой и накрыла ею голову и плечи.

Подняв голову, она вышла в коридор. Несколько служителей остановили ее и спросили, как у нее прошла ночь, ответили ли боги на ее молитву. Улыбаясь, Юлия солгала им, сказав, что получила исцеление.

— Слава Асклепию! — восклицали служители один за другим.

Юлия быстро прошла через двор и пропилеи на заполненную людьми улицу. Ей хотелось быть дома. Не на этой вилле в Ефесе. Ей хотелось оказаться на своей родной вилле в Риме, снова стать ребенком. Она хотела вернуться в те времена, когда вся жизнь была у ее ног, блестящая, удивительная, яркая, подобно краскам разгорающегося дня, свежая и новая, полная возможностей выбрать свой путь.

Ей хотелось начать все сначала. Если бы она только могла, она совсем иначе устроила бы свою жизнь, и у нее все бы пошло по-другому!

Юлия думала, что Асклепий даст ей такую возможность. Она думала, что ее молитвы, ее жертвы станут достойной платой за это. А он посылал ей змей. Он посылал ей собак.

И все же в глубине души Юлия догадывалась, что эти ее старания напрасны. Ее охватывала бессильная ярость.

— Камень! Вот что ты такое! Никого ты не можешь вылечить! Ты всего лишь холодный и мертвый камень!

В следующее мгновение она с кем-то столкнулась.

— Будь ты неладна, женщина! Смотри, куда идешь!

Зарыдав, Юлия побежала прочь от этого места.


11


«Минерва» причалила к пристани Кесарии в начале сезона весеннего потепления. Несмотря на то что город был построен иудейским царем, Марк обнаружил, что и по внешнему облику, и по атмосфере Кесария очень напоминает Рим, вечный город, в котором он вырос. Четыре столетия назад этот город был основан финикийцами, которые построили здесь небольшую якорную стоянку, названную Небесной Башней в честь одного из своих царей. Эта стоянка была расширена и укреплена Иродом Великим, который и назвал новый город в честь императора Кесаря Августа. Кесария стала одним из самых важных морских портов империи и местом пребывания римского наместника Палестины.

Ирод перестраивал и расширял город, подражая при этом Риму. Влияние эллинизма сразу бросалось в глаза, стоило увидеть в городе амфитеатр, ипподром, бани и акведуки. Был здесь храм поклонения Августу, а также статуи различных римских и греческих богов, которые продолжали приводить в неистовство праведных иудеев. Марк знал, что в городе часто вспыхивают конфликты между иудеями и греками. Последние кровопролитные волнения были здесь десять лет назад, но Веспасиан и его сын, Тит, жестоко пресекли их, после чего двинули свои войска в сердце Иудеи, в Иерусалим. Веспасиан был провозглашен тогда императором Кесарии, а сам город стал частью Римской империи.

Несмотря на железную хватку Рима в этом городе, Марк чувствовал, проходя по узким улочкам города, что напряженность в городе не утихла. Сатир предостерегал, чтобы Марк не вздумал соваться в определенные районы, и именно в эти районы Марк сейчас и направлялся. Там жил народ Хадассы. Марк хотел знать, почему эти люди такие упрямые, почему так держатся за свою веру.

Он не стал тратить времени на предположения, какому насилию он может подвергнуться от рук зилотов или сикариев. Он был полон решимости найти Бога Хадассы, но не было смысла искать Его в римских банях и на аренах или в домах знакомых римских торговцев. То, что Марк хотел постичь, крылось в умах этих иудейских патриотов, в которых жило то же упрямство, которое он чувствовал в Хадассе.

За три дня своего пребывания в городе Марк купил здесь крепкого коня, способного переносить жару пустыни; принадлежности для долгого путешествия; планы местности с подробными указаниями расположения дорог, кивитатес, или небольших поселков, статионес, или дорожных постов, и расстояний между ними. Посвятив день изучению планов, он выехал из Кесарии и направился на юго-восток, в Самарию.

До Самарии Марк добрался к середине второго дня пути. Ему уже сказали, что этот древний еврейский город до падения и разрушения не уступал по красоте и величию самому Иерусалиму. Марк увидел город задолго до того, как достиг его: он располагался на вершине высокого холма. Из разговоров с Сатиром на борту «Минервы» по дороге из Ефеса Марк знал, что Себастия — это единственный город, основанный древними евреями. Построенная царем Амврием свыше девятисот лет назад, Самария — так этот город назывался раньше — была столицей царства Израиль, тогда как Иерусалим был столицей царства Иудея.

У этого города была долгая и кровавая история. Именно здесь иудейский пророк по имени Илия предал смерти двести служителей Ваала. Позднее династия царя Ахава и его финикийской жены Иезавели была свергнута человеком по имени Ииуй, который истребил тех, кто поклонялся Ваалу, и превратил храм этого бога в отхожее место. Но кровопролитие на этом не закончилось.

В течение столетий Самария завоевывалась ассирийцами, вавилонянами, персами и македонцами. В конце концов, хасмонейский правитель по имени Иоанн Гиркан I снова сделал этот город частью иудейского царства. Но менее чем через двести лет Помпей захватил Самарию и присоединил ее к Римской империи. Кесарь Август подарил этот город Ироду Великому, и иудейский царь переименовал его в Себастию.

Марк въехал в городские ворота и сразу отметил, как сильно здесь римское и греческое влияние. Жители города представляли причудливую смесь разных народов: римляне, греки, арабы и иудеи. Возле рынка Марк отыскал то, что называлось гостиницей. На самом деле это был огороженный двор с шатрами, расположенными вдоль внутренних стен, и костром посередине. Но все равно, это был хоть какой-то кров.

Посетив бани и вернувшись в гостиницу, Марк стал расспрашивать о том, что его интересовало, хозяина гостиницы, худого грека с пристальным взглядом, которого звали Малх.

— Ты хочешь постичь иудейского Бога? Напрасно только время тратишь. Они сами-то толком не могут разобраться, какая гора у них священная. Те, кто живет здесь, в Себастии, говорят, что Авраам принес своего сына в жертву на горе Гаризим.

— Что значит «принес своего сына в жертву»?

— Иудейский народ берет свое начало от человека по имени Авраам, которому их Бог повелел принести в жертву своего единственного сына, родившегося, когда Авраам был уже старым, и дарованного ему тем же Богом. — Малх замолчал, наливая вино в кубок Марка.

Марк засмеялся.

— Значит, этот Бог убил собственного сына уже в самом начале.

— Нет, они не так об этом говорят. Иудеи утверждают, что их Бог таким образом проверял веру их патриарха. Чтобы увидеть, любит ли Авраам Бога больше, чем собственного сына. Авраам с честью прошел испытание, и Бог пощадил его сына. Это считается одним из самых важных событий в истории их религии. Именно послушание Авраама своему Богу сделало его потомков «избранным народом». Казалось бы, они должны знать, где это произошло, но потом, с течением времени, они стали спорить о месте этого события. Либо это гора Мориа, что на юге, либо гора Гаризим, до которой отсюда пешком можно дойти. И споры продолжаются, хотя иудеи в Иерусалиме считают жителей Самарии испорченным народом.

— И чем же они испорчены?

— Тем, что вступали в брак с язычниками. Мы с тобой язычники, мой господин. Более того, иудеи считают язычником всякого, кто не является прямым потомком Авраама. И в этом они просто непреклонны. Даже те, кто принял их религию и сделал обрезание, не считаются истинными иудеями.

Марк вздрогнул. Он слышал о том, что такое обрезание.

— Какой человек в здравом уме согласится на такой ритуал?

— Всякий, кто хочет приобщиться к иудейскому закону, — ответил Малх. — Но проблема в том, что иудеи между собой не могут прийти к единому мнению. И в каждом из них обиды и ревности больше, чем у любого римлянина. Те евреи, которые живут в Иудее и Галилее, ненавидят тех, кто живет здесь, в Самарии, и все из-за того, что произошло когда-то, столетия назад. Когда-то здесь был храм, но он был разрушен хасмонейским евреем по имени Иоанн Гиркан. Самаряне этого не забыли. У них на такие вещи долгая память. Между ними было пролито много крови, и пропасть между ними со временем становится все глубже и шире.

— Я думал, поклонение одному Богу объединяет людей.

— Ха! Евреи распались на такое множество групп и сект… Тут тебе и зилоты, и ессеи, и фарисеи, и саддукеи. Здесь живут самаряне, которые называют гору Гаризим священной, и евреи из Иудеи, которые до сих пор молятся на то, что осталось от их храма. Не удивляйся, если заметишь, что едва ли не каждый день тут появляются все новые секты. Например, эти христиане. Они продержались дольше остальных, хотя евреи почти полностью выгнали их из Палестины. Однако какая-то часть из них твердо решила остаться здесь, чтобы спасать остальных. Могу тебе с уверенностью сказать, что если где-нибудь в Палестине увидишь христиан, там обязательно будут волнения и кого-нибудь побьют камнями.

— А здесь, в Себастии, есть христиане? — спросил Марк.

— Есть немного. Я с ними не имею никаких дел. Для моей работы это не очень-то выгодно.

— А где я мог бы их разыскать?

— Лучше и близко к ним не подходи. А если уж решишься, то не приводи их в мою гостиницу. Иудеи ненавидят христиан еще сильнее, чем римлян.

— А я думал, между ними много общего. Бог-то один.

— Это уже вопросы не ко мне. Я знаю только одно — христиане верят, что Мессия уже пришел на землю. Его звали Иисус. — Малх презрительно засмеялся. — Этот Иисус, Которого они назвали Помазанником Божьим, произошел из какой-то мелкой навозной кучи в Галилее под названием Назарет. Поверь мне, уж я-то знаю, что из Галилеи никогда не появлялось ничего хорошего. В лучшем случае, никому не известные рыбаки да пастухи, но только не Мессия, Которого ждут все иудеи. По их представлениям, Мессия — это царь-воин, который придет с небес со своим ангельским воинством. А христиане поклоняются Мессии, Который был простым плотником. Более того, Его распяли, а они утверждают, что Он воскрес из мертвых. Еще в этой секте говорят, что Иисус исполнил и, следовательно, упразднил закон. Да одних только этих слов будет достаточно, чтобы война здесь длилась бесконечно. Уж если я что-то и понял за двадцать лет жизни в этой несчастной стране, так это то, что еврей без закона — не еврей. Без закона они как без воздуха.

Малх покачал головой.

— И скажу тебе еще вот что. Законов у них больше, чем в Риме, и они делают все новые добавления чуть ли не каждый день. Они взяли свою Тору, написанную Моисеем. Они добавили к ней свои гражданские и нравственные законы. И еще они добавили туда даже законы, касающиеся ограничения в пище. Потом смешали все это со своими традициями. Могу поклясться, что у евреев законы предусматривают все, вплоть до того, когда и где им по нужде ходить!

Марк нахмурился. Что-то мелькнуло в его сознании, подобно слабому огоньку, — что-то когда-то давно говорила ему о законе Хадасса. В разговоре с Клавдием, первым мужем Юлии, Хадасса свела весь этот закон к нескольким словам. Клавдий записал их на своем свитке и прочитал потом Марку. Что же это были за слова?

— Мне нужно выяснить… — пробормотал про себя Марк.

— Что выяснить? — спросил его Малх.

— Что есть истина.

Малх нахмурился, не поняв его.

— Как мне найти гору Гаризим? — спросил Марк.

— Как выйдешь из гостиницы, увидишь две горы. Гора Гевал на севере, гора Гаризим на юге. А между ними проход к долине Наблус. Этим путем Авраам шел в их «обетованную землю».

Марк дал ему золотую монету.

Малх слегка приподнял брови от удивления и повертел монету в руке. Этот римлянин, должно быть, очень богат.

— По этой дороге ты пройдешь через городок Сихарь, но хочу тебя предупредить. Римлян ненавидят во всей Палестине, поэтому римскому путнику опасно отправляться в путь одному. Особенно с деньгами.

— Мне говорили, что римские легионы охраняют здесь дороги.

Малх засмеялся, впрочем, совсем невесело.

— Ни одна дорога не гарантирует безопасности от сикариев. А они перережут тебе глотку, прежде чем ты успеешь попросить о пощаде.

— Значит, буду беречься зилотов.

— Эти люди не зилоты. Зилоты — это те, что несколько лет назад покончили с собой на Масаде. Они предпочли смерть рабству. Такие люди достойны уважения. Сикарии совсем не такие. Они считают себя патриотами, а на самом деле — обыкновенные бандиты и убийцы. — Малх сунул монету в складки своего грязного пояса. — Неудачную ты страну для путешествия выбрал, мой господин. Римлянину тут и посоветовать-то нечего посмотреть.

— Я приехал сюда, чтобы узнать об их Боге.

Малх удивленно рассмеялся.

— Да зачем тебе понадобился их Бог? Ты не можешь Его увидеть. Услышать тоже не можешь. И полюбуйся, что теперь стало с иудеями. Если хочешь прислушаться к моему совету, то держись подальше от их Бога.

— Я к твоему совету не прислушаюсь.

— Тебе жить, — вздыхая, произнес Малх, после чего, встав, пошел к другим своим постояльцам.

Жена Малха поставила перед Марком глиняный сосуд с тушеным мясом. Проголодавшись, он с аппетитом поел и обнаружил, что гарнир из чечевицы, бобов и зерен, приправленных маслом и медом, — очень вкусное блюдо. Поев, Марк отправился к своему шатру возле стены открытого двора. Его коню было дано достаточно сена. Марк расстелил постель и лег спать.

Ночью он часто просыпался от громкого смеха или другого резкого шума. Два путника из Иерихона пили вино, шутили, смеялись, и их веселье затянулось далеко за полночь. Другие же, как один отставной воин и его молодая жена с ребенком, легли рано.

Проснувшись на рассвете, Марк отправился к горе Гаризим. В Сихарь он въехал только во второй половине дня. Исполненный желания достичь своей цели, он не стал останавливаться, а продолжил свой путь к горе. Остановился он только у какой-то иудейской им святыни, чтобы расспросить людей, но стоило тем услышать его акцент и посмотреть, как он одет, как его тут же начинали сторониться. Он проехал еще немного, стреножил коня, после чего пошел к вершине пешком.

Единственное, что он обнаружил на горе, — это удивительно красивый вид обетованной земли Иудейской.

Но никакого Бога он там не почувствовал. И не увидел ничего необычного. Разочарованный, он закричал что есть сил, сотрясая окружавшую его тишину:

— Где Ты? Почему Ты прячешься от меня?

Он провел на горе всю ночь, глядя на звездное небо и слушая уханье филина, доносившееся откуда-то снизу. Хадасса говорила, что ее Бог говорит с ней в веянии ветра, поэтому Марк напрягался, стараясь услышать, что ему скажет ветер.

Но он ничего не слышал.

Весь следующий день он тоже провел в ожидании, ко всему прислушиваясь.

По-прежнему ничего.

Только на третий день он спустился с горы, изголодавшийся и страдающий от жажды.

Подходя к коню, он увидел, что там стоит мальчик-пастух, который кормил его коня с руки зелеными побегами пальмы. Неподалеку, возле склона горы, паслись овцы.

Марк поспешно подошел к коню. Взглянув на мальчика холодным взглядом, он снял с седла кожаные меха с водой и стал с жадностью пить. Мальчик не отошел в сторону, а с интересом смотрел на него. Потом он что-то сказал Марку.

— Я не говорю по-арамейски, — перебил его Марк, раздраженный тем, что мальчик не отошел от него к своим овцам.

Тогда пастушок заговорил с ним по-гречески:

— Тебе повезло, что твой конь до сих пор еще здесь. Тут многие могли бы его запросто украсть.

Марк скривил губы в ироничной улыбке.

— А я думал, что иудеи следуют заповеди, которая запрещает воровать.

Мальчик улыбнулся.

— Не у римлян…

— Ну, тогда я рад, что он до сих пор здесь.

Мальчик потер свой гладкий нос.

— Хороший у тебя конь.

— Да. На нем я хочу доехать туда, куда собираюсь.

— А куда ты собираешься?

— К горе Мориа, — ответил Марк и после некоторого раздумья добавил: — чтобы найти Бога.

Мальчик удивился и посмотрел на Марка пристальным взглядом.

— Мой отец говорил мне, что у римлян много богов. Зачем тебе еще один?

— Чтобы задать Ему вопросы.

— Какие вопросы?

Марк отвернулся. Ему хотелось прямо спросить Бога, почему Он позволил Хадассе погибнуть. Он хотел спросить Его, почему, если Он такой Всемогущий Творец, Он создал мир, полный жестокости. Но больше всего он хотел знать, существует ли Бог вообще.

— Если я вообще найду Его, я спрошу Его о многом, — с трудом выговорил он и снова взглянул на мальчика. Тот продолжал смотреть на него пристальным взглядом своих темных задумчивых глаз.

— На горе Мориа ты Бога не найдешь, — сказал он наконец.

— Я уже искал Его на горе Гаризим.

— Он не обитает на вершине горы, как ваш Юпитер.

— Тогда где мне Его искать?

Мальчик пожал плечами.

— Не знаю, сможешь ли ты вообще найти Его, если будешь искать так, как ты сейчас Его ищешь.

— Ты хочешь сказать, что этот Бог не является людям? А как же ваш Моисей? Разве ваш Бог не явился перед ним?

— Иногда Он является людям, — сказал мальчик.

— А как Он выглядит?

— Он все время разный. Авраму Он явился в виде обычного путника. Когда сыны Израиля вышли из Египта, Бог шел перед ними в виде облака днем и в виде огненного столпа ночью. Один из наших пророков видел Бога и написал, что Он подобен колесу в колесе, У него были головы животных и Он горел, как огонь.

— Значит, Он меняет облик, как Зевс.

Мальчик покачал головой.

— Наш Бог не такой, как боги римлян.

— Что ты говоришь? — Марк цинично усмехнулся. — Да Он ближе к ним, чем ты думаешь. — Ему становилось все больнее. Бог, который любит Свой народ, непременно сошел бы с небес, чтобы спасти Хадассу. Наблюдать с небес, как она умирает, мог только жестокий Бог.

Так какой же Ты?

Мальчик смотрел на него серьезно, но без страха.

— Ты гневаешься.

— Да, — равнодушно сказал Марк. — Я гневаюсь. И еще я зря теряю время. — Он отвязал коня и сел верхом.

Когда конь загарцевал, мальчик отступил назад.

— Чего же ты хочешь, римлянин?

Вопрос прозвучал слишком назидательно для такого маленького мальчика, и в тоне пастушка была смесь смирения и требовательности.

— Я узнаю, когда встречусь с Ним.

— Наверное, те ответы, которые ты ищешь, нельзя найти в том, что можно увидеть и до чего можно дотронуться.

Марка явно забавлял этот пастушок, и он невольно улыбнулся.

— Ты такой маленький, а уже такой умный.

Мальчик улыбнулся в ответ.

— У пастуха много времени, для того чтобы думать.

— Тогда что ты мне посоветуешь, маленький философ?

Лицо мальчика стало серьезным.

— Когда встретишься с Богом, помни о том, что Он Бог.

— Я буду помнить о том, что Он сделал, — холодно произнес Марк.

— И об этом тоже, — многозначительно сказал мальчик.

Марк слегка нахмурился, пристально вглядываясь в мальчика.

Его губы вновь скривились в легкой улыбке.

— Ты первый иудей, который заговорил со мной по-человечески. Жаль.

Повернув коня, он поехал в обратный путь. За своей спиной он услышал звон колокольчиков и оглянулся. Мальчик шел по травянистому полю вдоль склона, постукивая по земле своим посохом с колокольчиками. Овцы быстро откликались на этот звук, собирались вместе и шли за ним к западному склону.

Наблюдая за мальчиком и его овцами, Марк испытал какое-то странное чувство. Мучительный голод. Жажду. И вдруг он ощутил какое-то невидимое присутствие… Едва уловимый намек на что-то, как будто какой-то сладкий, дразнящий аромат пищи, который он никак не мог уловить.

Остановив коня, он озадаченно смотрел вслед пастушку. Что-то внезапно изменилось в нем самом, или это ему кажется? Тряхнув головой, Марк засмеялся над своими мыслями и продолжил свой путь. Он столько времени провел на горе без еды и питья. От этого все фантазии.

Спустившись с горы, он отправился на юг, в Иерусалим.


12


Хадасса проснулась оттого, что кто-то стучал с улицы в дверь медицинской лавки и звал на помощь.

— Мой господин, врач! Мой господин! Прошу тебя. Нам нужна твоя помощь! — Хадасса привстала, окончательно просыпаясь.

— Нет, — сказал ей Рашид, тут же вскочив. — Уже очень поздно, и тебе надо отдыхать. — Потом он подошел к двери и отпер ее, полный решимости прогнать тех, кто вздумал нарушать покой врача и его помощницы. — Что тебе нужно, женщина? Врач и его помощница спят.

— Меня послала моя хозяйка. Прошу тебя. Дай мне поговорить с ним. Моей хозяйке пришло время рожать, а ее врач, как назло, уехал из Ефеса. Моя хозяйка в очень тяжелом состоянии.

— Иди, иди отсюда. Возле бань полно других врачей. Здесь сейчас приема нет.

— Если ей не помочь, она умрет. Пожалуйста, разбуди его. Пусть он нам поможет. Умоляю. У нее ужасные боли, и ей никак не разродиться. Мой хозяин очень богат. Он заплатит вам, сколько ни попросите.

— Рашид, — сказала Хадасса, закрывая лицо покрывалом, — скажи, что мы идем.

— Ты только что легла, моя госпожа, — запротестовал он.

— Делай, что она говорит, — сказал Александр, который уже проснулся и осматривал свои принадлежности, отбирая то, что ему нужно. — Возьми мандрагору, Хадасса. Если ей действительно так плохо, мандрагора нам понадобится.

— Да, мой господин. — Вместе с мандрагорой Хадасса положила в сумку еще несколько лекарств. Она приготовилась раньше Александра и, взяв свой посох, направилась к выходу. Рашид преградил ей путь, и она спокойно положила руку ему на плечо. — Дай мне поговорить с этой женщиной.

— Разве тебе не нужен такой же отдых, как и всем остальным? — сказал Рашид, потом повернулся к посетительнице. — Обратись к кому-нибудь еще.

— Но она уже обратилась к нам. А теперь отойди.

Сжав губы, Рашид подчинился. Хадасса вышла на улицу. Рабыня отступила, и Хадасса увидела в лунном свете, какое у нее бледное лицо. Хадассе была понятна ее тревога, поскольку с такой ситуацией она уже сталкивалась не раз. При виде ее покрывала многие испытывали невольное чувство тревоги. Она попыталась успокоить служанку.

— Врач сейчас выйдет, — сказала она как можно спокойнее. — Он очень опытный врач и сделает для твоей госпожи все, что в его силах. Сейчас он приготовится и выйдет.

— О, спасибо, спасибо, — сказала служанка, несколько раз наклонив голову, и заплакала. — Боли у моей госпожи начались еще вчера днем, а потом ей становилось все хуже и хуже.

— Как тебя зовут?

— Ливилла, моя госпожа.

— А твою хозяйку?

— Антония Стефания Магониан, жена Хабинны Аттала.

В этот момент вышел Александр.

— Магониан? Уж не жена ли это мастера серебряных дел?

— Она самая, мой господин, — сказала Ливилла, начиная уже нервничать. — Нам надо торопиться. Пожалуйста, пойдемте быстрее!

— Веди нас, — сказал ей Александр, и Ливилла быстро пошла вперед.

Рашид запер дверь лавки и пошел вместе с ними.

— Тебе трудно идти, — сказал он, поравнявшись с Хадассой.

Хадасса знала, что он прав, потому что боль пронизывала ее больную ногу. Она уже один раз споткнулась и задыхалась от быстрой ходьбы. Рашид сурово посмотрел на нее, протягивая ей руку.

— Ну вот, видишь?

Александр оглянулся и увидел, как ей тяжело. Он остановился, дожидаясь ее.

— Не ждите, — сказала Хадасса, тяжело дыша, — идите без меня. Я догоню вас.

— Ей вообще не нужно было идти, — с досадой проворчал Рашид.

Опираясь на руку Рашида, Хадасса догнала Ливиллу, которая стояла на углу улицы и жестом просила их поторопиться. Александр пошел вслед за ней.

— Рашид прав. Это слишком далеко и тяжело для тебя. Возвращайся. Я пришлю от Магониана паланкин за тобой.

Сжав зубы и преодолевая боль, Хадасса, казалось, не слушала его. Она только смотрела на перепуганную служанку, умолявшую их идти побыстрее.

Рашид ругался на своем языке и поддерживал Хадассу под руку. Когда все поднимались на холм, он продолжал что-то недовольно бормотать.

— Спасибо тебе, Рашид, — сказала Хадасса, обнимая его рукой за шею. — Бог не зря послал ее к нам.

Они шли за Ливиллой по темным улицам ночного города, пока не пришли к большому торговому дому перед храмом Артемиды. Хадассе хватило одного взгляда на это место, чтобы понять, к кому они пришли. Магониан. Серебряных дел мастер. Делатель идолов.

Рашид помог ей пройти через торговый дом в жилые помещения, которые находились в задней части здания.

— Сюда, — сказала Ливилла, тяжело дыша от волнения и направляясь к мраморной лестнице. Сверху раздавались крики женщины. — Быстрее! Прошу вас, быстрее!

Рашид последовал за ней на второй этаж и остановился, оглядываясь и по-прежнему поддерживая Хадассу. Александр за его спиной тоже остановился, едва перешагнув порог комнаты. Богатство этого жилища поражало воображение. Комната просто сияла красками. Восточная стена была украшена вавилонскими коврами. Фрески на остальных стенах говорили о таком богатстве, которое было неведомо тем, кто работал в лавках возле бань. На фреске западной стены были изображены эльфы, танцующие в лесу, а пара возлюбленных наслаждалась прелестями любви на ложе из цветов. На другой фреске, украшающей южную стену, была изображена сцена охоты.

Хадасса, однако, ничего этого не видела, потому что все ее внимание было приковано к молодой женщине, корчившейся на своей постели.

— Отпусти меня, Рашид.

Рашид повиновался, продолжая удивленно рассматривать роскошное убранство жилых помещений Магониана.

Хадасса подошла к постели.

— Антония, мы пришли, чтобы помочь тебе, — сказала она и положила руку на потный лоб женщины. Антония была примерно в том же возрасте, в каком была Юлия, когда впервые выходила замуж. Рядом с ней находился седовласый мужчина, очень напоминавший Клавдия, который держал руку жены в своих ладонях. Его лицо было бледным и взмокшим от волнения и переживаний. С очередной схваткой Антония снова вскрикнула, и ее лицо снова напряглось.

— Сделай что-нибудь, женщина. Прошу тебя, сделай что-нибудь!

— Только тебе нужно успокоиться, мой господин.

— Хабинна! — воскликнула Антония, и ее голубые глаза расширились от страха при виде Хадассы. — Кто это? Почему у нее лицо закрыто?

— Не бойся, моя госпожа, — тихо сказала Хадасса, улыбаясь ей, хотя понимала, что Антония не видит ее лица. Но это было к лучшему, потому что страшные шрамы напугают женщину еще сильнее. — Я пришла к тебе с врачом, чтобы помочь тебе.

Антония снова тяжело задышала, потом застонала:

— О-о!.. О-о-о!.. О-о-о, Гера, смилуйся…

Держа руку на лбу роженицы, Хадасса обратила внимание на амулет, который украшал ее шею. За последние несколько месяцев она видела много таких украшений. Некоторые были изготовлены из драгоценных камней, и в народе верили, что они способствуют успешному протеканию беременности. Другие, подобные тому, что был на шее у Антонии, якобы были призваны стимулировать роды. Хадасса взяла в ладонь овальный красный железняк, на одной стороне которого было выгравировано изображение змеи, поедающей свой хвост. Даже не переворачивая амулет, Хадасса знала, что на другой стороне она увидит изображение богини Исис и жука скарабея. Кроме того, на таких амулетах были написаны воззвания к греческим, египетским богам и Богу Яхве. Те, кто носил подобные амулеты, верили, что это сочетание символов и слов придаст украшению магическую силу. Осторожно развязав амулет, Хадасса отложила его в сторону.

— Я умру, — произнесла роженица, лихорадочно поворачивая голову из стороны в сторону. — Я умру…

— Нет, — сказал ей Хабинна, едва сдерживая слезы, — Нет, ты не умрешь. Я не допущу этого. Сейчас жрецы приносят во имя твое жертву Артемиде и Гере.

Хадасса наклонилась к роженице.

— Антония, это твой первый ребенок?

— Нет.

— Двое уже умерли при родах.

— И этот тоже не родится, — женщина снова начала тяжело дышать, одной рукой сжимая влажное одеяло, а другой держась за руку мужа. — Он толкается и толкается, но не выходит. О, Хабинна, как больно! Пусть все прекратится. Пусть все прекратится! — Она снова закричала и стала корчиться в муках.

Хабинна сжал ее руку в своих ладонях и заплакал.

По-прежнему удивленный окружающей роскошью, Александр прошел в комнату и убрал со столика из слоновой кости все парфюмерные принадлежности и мази. Потом он снова оглядел сияющую бронзовую постель, покрытую китайским шелком, яркую расцветку мраморного пола, огромную жаровню и золотые светильники.

Методически раскладывая масло, губки, шерстяные покрывала и пелены для новорожденного, хирургические инструменты, он думал, почему такой богатый человек, как Магониан, послал служанку за обыкновенным врачом, который лечит бедных людей. Но тут же на смену этим мыслям пришла другая, заставившая его испытать недобрые предчувствия. Если ему не удастся спасти юную и прекрасную жену Магониана, он будет изгнан из города, и его репутации как врача придет конец. — Надо мне было прислушаться к тебе, — вполголоса сказал он Рашиду.

— Скажи, что ничем не сможешь ей помочь, и пойдем.

Александр едва заметно усмехнулся и посмотрел в сторону постели.

— Теперь уже мне будет не оттащить от нее Хадассу.

Антония перестала кричать, и Хадасса спокойно заговорила с ней и с крайне подавленным Хабинной.

— Да поможет мне Асклепий, — произнес Александр, подходя к постели.

— Нам нужна теплая вода, мой господин, — сказала Хадасса Хабинне.

— Да. Да, конечно, — сказал Хабинна, отходя от постели и выпуская из ладоней руку жены.

— Не уходи, — запричитала Антония. — Не оставляй меня…

— Не волнуйся, моя госпожа, он никуда не уйдет, — сказала Хадасса, взяв ее за руку. — Он пошлет Ливиллу за водой.

— О-о, снова начинается! Опять! — застонала Антония, выгибая спину. — Я этого не вынесу! Я этого больше не вынесу…

Хабинна не подходил к постели, но оставался поодаль, сжав ладонями виски.

— Артемида, всемогущая богиня, смилуйся над ней. Смилуйся над ней.

Хадасса положила руку на лоб Антонии и почувствовала, что лоб у нее горячий. Антония задержала дыхание, ее глаза наполнились слезами, а лицо покраснело. Жилы на ее шее вздулись, из глаз лились слезы. Она стиснула зубы, потом издала глубокий стон, переходящий в плач. Она так сжала в своей руке руку Хадассы, что казалось, у той сейчас хрустнут кости.

Когда схватка кончилась, Антония бессильно обмякла. На глаза Хадассы тоже навернулись слезы, и она продолжала держать свою руку на лбу Антонии, желая как-то ее утешить. Потом она повернулась к Александру.

— Что мы будем делать? — шепотом спросила она, но Александр только стоял и хмуро наблюдал за происходящим.

Не дождавшись от него ответа, Хадасса снова наклонилась к Антонии.

— Мы тебя не оставим, — тихо сказала она и вытерла платком пот со лба роженицы.

— Нужно осмотреть ее, — наконец сказал Александр. Антония напряглась, но Александр спокойно говорил с ней, объясняя, что он делает и зачем. Антония расслабилась, потому что его слова в самом деле действовали на нее успокаивающе. Но такое состояние длилось недолго, потому что быстро начались очередные схватки. Женщина снова забилась в муках. Александр не убирал от нее рук, пока она снова не упала на постель, вся в слезах. Наконец он встал, и Хадасса, взглянув на его лицо, почувствовала беспокойство.

— Что случилось?

— Плод расположен неправильно.

— И что здесь можно сделать?

— Можно сделать операцию, вынуть ребенка из живота… Но это рискованно. На это мне нужно согласие Магониана. — Он отошел от постели.

Пока он разговаривал с Магонианом настолько тихим голосом, что ничего было не разобрать, Хадасса испытывала сильные сомнения.

— Нет! — неожиданно в волнении воскликнул Магониан. — Если ты не можешь мне гарантировать того, что она выживет, я на это не соглашусь. Для меня прежде всего важна ее жизнь, а не ребенка. Я не позволю рисковать ее жизнью!

— Тогда остается один, единственный путь, — Александр оглянулся на Хадассу, как бы не зная, говорить дальше или нет. Потом его лицо напряглось, он снова повернулся к Магониану и заговорил тише. Хадасса видела только, что лицо хозяина дома побелело еще больше и он, видимо, от сильного потрясения, медленно закачал головой.

— Ты уверен? И ничего другого ты сделать не сможешь? — Александр покачал головой, и Магониан медленно кивнул ему. — Ну, тогда делай, что считаешь нужным. Только, перед всеми богами, делай все быстрее, чтобы она больше не страдала.

Чувствуя, как у нее колотится сердце, Хадасса наблюдала, как Александр достает из своей сумки инструменты. У нее свело живот от страха. Она смотрела, как Александр велел Рашиду пододвинуть стол к ногам постели. Потом врач повернулся к ней.

— Приготовь ей сильный раствор мандрагоры, а потом выйди. Мне поможет Рашид.

— Но от мандрагоры она уснет.

— При том, что я буду делать, ей лучше всего уснуть. — Александр приготовил крючковатый нож, декапитатор, краниокласт и эмбриотом.

Хадасса встала и преградила ему путь к постели.

— Что ты собираешься делать такого, что мне нужно выйти отсюда? — спросила она, вцепившись ему в руки и посмотрев на жуткие инструменты.

Александр наклонился к ней и прошептал:

— Она умрет, если я не умерщвлю ребенка.

— Ты собираешься его умертвить? — пораженно спросила Хадасса. Она снова посмотрела на инструменты и поняла, что Александр собирается расчленить ребенка и вытащить его из утробы. — Но ты не можешь этого сделать, Александр.

Он схватил ее за руку и решительно отвел в сторону. Поставив ее перед собой, он заговорил с ней так тихо, чтобы слышать его могла только она одна:

— Ты хочешь, чтобы умерли и она, и ребенок? Ребенок не может выйти. Понимаешь ты или нет? При том положении, в каком он находится, он не может родиться.

— Тогда поверни его сам.

— Я не могу, — убежденно сказал он. При этом он показал ей свои руки, чтобы она увидела, какие они у него большие. — Может, ты сможешь?

— Но ты не должен идти на такое, Александр.

— Да, мне тяжело на это пойти, может быть, еще тяжелее, чем тебе, — сказал он с отчаянием в голосе, и в его глазах отразилась безысходность. — Но ничего другого теперь не остается. Роды слишком затянулись. И жизнь матери в такой ситуации важнее жизни ребенка.

— Для Бога они оба важны.

— Выйди и подожди, пока я тебя не позову. Я знаю, что ты не вынесешь такой операции. И лучше тебе не видеть всего этого. А после операции ты сможешь позаботиться о ней.

Он уже хотел идти к постели, но Хадасса неожиданно схватила его за руку.

— Прошу тебя, Александр!

— Слушай, если у тебя есть конкретные предложения, я готов тебя выслушать. Если нет, отойди и не мешай мне. Медлить больше нельзя. — В этот момент, как бы в подтверждение его правоты, Антония закричала снова.

Хадасса видела, что Александр сам не хочет делать то, на что он решился, но он считал, что это единственный путь спасти Антонию. Хадасса покачала головой.

— Нам нужно молиться.

— Молитва ее не спасет! Мне лучше знать, что надо делать.

Хадасса понимала, что у ребенка совсем мало шансов выжить.

Далее если он родится, вероятность, что он умрет, останется очень высокой. Настолько высокой, что, согласно закону, его нельзя будет похоронить в пределах городских стен и ему не успеют дать имя. Таких детей можно было только отнести в сад при вилле и смешать с кучей мусора. Существовала даже традиция помещать тело новорожденного в фундамент нового здания!

Хадасса взглянула на Хабинну и поняла, что на его поддержку рассчитывать не придется. Он думал только о жизни своей жены.

Уловив ее взгляд, Александр снова схватил ее за руку.

— Я не имею права дать ей умереть, Хадасса. Ты представляешь, что за человек ее муж? Это один из самых богатых людей в Ефесе. Он сидит за одним столом с проконсулом. Если его жена умрет у меня на руках, моей медицинской карьере конец. Понимаешь ты? Конец! Она рухнет, так толком и не начавшись. Мне придется уйти из этого города и искать работу где-нибудь еще.

Хадасса посмотрела ему прямо в глаза.

— Не стремись уничтожать человеческую жизнь. Проси помощи у Того, Кто сотворил и Антонию, и ее ребенка.

Александр отступил от Хадассы. Он не видел ее лица, закрытого покрывалом, но прекрасно слышал ее решительный тон.

— Тогда я умоляю и Его, и тебя. Обратись к своему Богу. Умоляю тебя, сделай это, — еле слышно сказал Александр. — Но молись искренне и поторопись, пусть Он услышит тебя как можно быстрее, потому что я не смогу дать тебе больше времени, чем столько, сколько я буду готовиться к операции. — Александр отвернулся от нее, и тут его охватил липкий страх. Если бы был другой способ спасти Антонию, он воспользовался бы им. Но отсутствие времени не оставляло ему выбора. Он расчленит ребенка и сдавит ему череп, чтобы удалить его из тела роженицы — и если он не проявит осторожности и не сделает это очень быстро, она все равно может умереть. И никому потом не объяснишь, что его вызвали в самый последний момент. Вся вина ляжет на его плечи.

Когда Александр перевел взгляд на свои инструменты, сердце Хадассы разрывалось от отчаяния. Александр всегда полагался только на свои знания, на то, чему его учили. Но сейчас этого было недостаточно.

Хадасса вернулась к Антонии. Начались очередные схватки, и женщина начала жалобно стонать, а по мере усиления боли снова вцепилась в одеяло. У нее уже просто не осталось сил, чтобы кричать.

— Мой ребенок, — стонала она. — Спасите моего ребенка.

— О, Боже, прошу Тебя… — произнесла Хадасса и положила руку на огромный живот Антонии. Ее губы шевелились, хотя никто не слышал ее слов, пока она взывала к Господу, прося Его вмешаться.

О, Боже, Ты — Творец этой женщины и ее ребенка. Спаси их обоих! Сделай так, чтобы они остались живы. Сделай так, чтобы Александру не пришлось делать то, что он собирается сделать, чтобы он не брал на себя такой грех. Прошу Тебя, Иисус, пусть они увидят Твою силу и Твою любовь.

Антония издала истошный крик. Хабинна инстинктивно устремился к постели, и Рашид, встав у него на пути, прижал его к расписанной фреской стене, не думая уже о том, как он обращается с таким влиятельным человеком.

Слушая стоны Антонии, Хадасса заплакала.

— Прошу Тебя, Иисус, — шептала она, двигая руками над тем местом, где находился ребенок. — Прошу Тебя, Господи, услышь нас. Смилуйся над ней и ее ребенком. Поверни ребенка и дай ему возможность выйти.

Ребенок зашевелился.

Хадасса слегка прикоснулась к животу Антонии и почувствовала, что ребенок поворачивается — медленно, плавно, как будто его ведет какая-то невидимая рука. Она заплакала еще сильнее, но теперь это были слезы радости.

Антония снова закричала, но теперь это был другой крик, и Александр, который стоял рядом, со своим кривым ножом в руках, видя происходящее, выронил его из рук.

Хабинна прекратил кричать и бороться с Рашидом.

— Что случилось? — воскликнул он.

— Ребенок повернулся, — ответил Александр, не в силах скрыть радости в голосе. Теперь надо было действовать так, как обычно действуют при принятии родов. Александр поставил одно колено на край постели и наклонился вперед. Тут прошла очередная схватка, и в это время ребенок плавно вышел из утробы Антонии. Женщина издала порывистый выдох и откинулась на спину.

Глядя на ребенка, оказавшегося в его руках, Александр засмеялся.

— У тебя сын, Магониан! — сказал он голосом, в котором слышались священный трепет и облегчение. — Подойди, посмотри на него, — позвал он, отрезая пуповину.

Хадасса отошла от постели, чувствуя, как ее бьет сильная дрожь.

Рашид отпустил Хабинну, и делатель идолов, застыв на мгновение, услышал крик своего сына. Ливилла взяла новорожденного из рук Александра.

— Сын, Хабинна, — прошептала Антония, не в силах даже пошевелиться. — Я подарила тебе сына… — Она попыталась приподняться, чтобы посмотреть на младенца, но у нее не было сил. Она осталась лежать, прикрыв глаза.

Едва взглянув на ребенка в руках Ливиллы, Хабинна опустился на колени перед постелью. Увидев кровь на простыне, он уткнулся лицом в постель возле плеча Антонии. Его плечи затряслись.

— Больше никогда. Клянусь тебе. Больше ты никогда не пройдешь через такое.

— Позаботься о ребенке, — сказал Александр Хадассе, массируя живот Антонии, чтобы вышла плацента. — А я позабочусь о ней.

Ливилла передала ребенка Хадассе и отошла, глядя на все круглыми глазами. Она сильно дрожала, и Хадасса нахмурилась, думая, что случилось со служанкой.

Хадасса бережно омыла ребенка теплой водой. Потом она осторожно положила его на мягкое чистое белье и натерла крохотное тельце солью, чтобы предотвратить инфекцию. Вспоминая о том, как ее мама натирала Лию, она проделала то же самое. Ласково разговаривая с ним, она завернула малыша так плотно, что он стал похож на маленькую мумию. Потом она взяла небольшой кусок материи и обвязала им головку мальчика так, чтобы закрыть подбородок и лоб. Потом она взяла его на руки и понесла к маме.

Хабинна встал и подошел к ней.

— Ливилла отнесет его к кормилице.

— Нет, ему не нужна кормилица. Ему нужна мама, — сказала Хадасса, склоняясь над постелью. — Антония, — нежно сказала она, поглаживая лоб молодой мамы, — это твой сын. — Улыбнувшись сонной улыбкой, Антония слегка повернулась в их сторону, и Хадасса положила младенца рядом с ней. Антония тихо засмеялась от радости, когда ребенок прильнул ротиком к ее груди. Но в следующее мгновение от ее радости не осталось и следа.

— У меня нет молока, — сказала Антония, подавляя слезы и собираясь с последними остатками сил.

Хадасса нежно потрепала ее по щеке.

— Не волнуйся. Появится. — Но глаза Антонии уже слипались.

В комнате наступила тишина. Хадасса продолжала поглаживать Антонию по щеке, благодаря Бога за то, что Он спас и ее, и ее сына. Ее охватила радость, и ей захотелось петь те песни хвалы, которые она пела когда-то, но те шрамы, которые остались у нее от львиных когтей и зубов, не просто изуродовали ее. Инфекция, занесенная с этими ранами, повредила и ее голос. Однако Хадасса понимала, что это не такая уж большая трагедия. Бог услышал ее молитву. И теперь Он слышал, как поет ее сердце.

Сдерживая слезы, она подняла голову. Хабинна Аттал Магониан стоял по другую сторону постели, пристально глядя на нее. И в его глазах она увидела то же самое, что минутой раньше увидела в глазах Ливиллы, — страх.

Закончив перевязывать Антонию, Александр отошел от постели. Он сказал Ливилле, что нужно делать, когда она будет ухаживать за своей хозяйкой. Отвернувшись от пристального взгляда Магониана, Хадасса подошла к Ливилле, которая поклонилась ей. Хадасса велела ей раз в день менять младенцу пеленки.

— Тщательно вымой его, а потом снова натри солью. После этого запеленай так, как я это делала. Не отдавай его кормилице, пусть о нем заботится мама.

— Я сделаю все, как ты сказала, моя госпожа, — ответила Ливилла, снова поклонясь Хадассе.

Хабинна тем временем говорил о чем-то с другим своим слугой. Он подошел к Александру и Хадассе, когда те укладывали свои инструменты, к которым так и не притронулись.

— Я так и не узнал, как тебя зовут.


Александр назвал себя, но промедлил с ответом, когда Хабинна спросил о Хадассе.

— Это моя помощница, — ответил он, так и не назвав ее имени по причине, которую он и сам не смог бы объяснить. Потом он посмотрел на Рашида. — Все, мы можем идти, — сказал он ему, — помоги ей.

Когда Рашид подхватил Хадассу под руки, Александр повернулся к Магониану, не обращая внимание на мягкий протест Хадассы, которую Рашид выводил из комнаты.

— Почему такой богатый человек, как ты, обратился за помощью к врачу, который принимает бедных людей возле бань? — спросил Александр, побуждаемый одновременно любопытством и желанием отвлечь внимание Хабинны от Хадассы.

— Каттул уехал из Ефеса, — сказал ему Магониан, и Александр вспомнил имя известного врача. Каттул был известен как один из самых искусных врачей в городе, который лечил только богатых и знатных людей. — Я слишком поздно узнал о его бесчестии, — хмуро произнес Хабинна. — Поэтому я и послал служанку найти какого-нибудь другого врача, который мог бы помочь. Я не знаю, каким образом она вас разыскала, но теперь я благодарю богов за то, что она это сделала.

«Бог не зря послал ее к нам», — сказала Хадасса, когда они шли сюда. Александр нахмурился. Действительно ли это было так?

— Позаботься о том, чтобы она оставалась в тепле, — сказал Александр, кивнув в сторону Антонии. — Ей нужно как следует отдохнуть. Завтра я приду, посмотрю, как у нее дела.

— А она придет с тобой? — спросил Хабинна, кивнув в сторону двери, через которую только что вышли Рашид и Хадасса.

— Если не хочешь, то не придет, — настороженно ответил Александр.

— Я бы хотел увидеться с ней и больше о ней узнать.

Александр весь напрягся, и сумка едва не выпала у него из рук.

— А что именно ты хотел бы узнать?

— Я своими глазами видел, что она делала. Эта женщина обладает огромной силой. Кто она? Какому Богу она служит?

Александр снова помедлил с ответом, испытывая определенную неловкость. Вхож ли стоящий перед ним человек в те же социальные круги, что и бывшие хозяева Хадассы? Если да, то не подвергнется ли она опасности, узнай он сейчас о ней всю правду? Хозяева Хадассы отправили ее умирать на арену. И если они узнают, что она жива, не схватят ли они ее снова, чтобы опять отправить туда же?

— Кто она? — снова спросил Хабинна.

— Она сама расскажет тебе, если захочет, — ответил Александр, направляясь к двери. У дверей стоял слуга Хабинны, держа в руках небольшую шкатулку.

— Подожди, — сказал Хабинна. Он взял шкатулку из рук слуги и протянул ее Александру. — Это тебе за работу, — сказал он.

Шкатулка была тяжелой.

— Проследи, чтобы врач благополучно добрался до дома, — сказал Хабинна слуге, а другому слуге приказал пододвинуть свою постель так, чтобы он мог находиться рядом с женой и сыном.

Когда Александр вышел, его уже ожидал паланкин, который предоставил ему Хабинна. Когда рабы понесли паланкин, врач плотно закрыл полог и устало откинулся на подушки. Он сильно устал, но сознание при этом продолжало работать.

Вечер пролетел моментально! И при этом оставил Александра в сильном беспокойстве.

До своей лавки Александр добрался раньше Рашида и Хадассы. Ему стало неловко, когда он понял, что даже не подумал о том, как они дойдут до дома. Войдя к себе, он отложил инструменты и другие принадлежности в сторону. Сев за свой рабочий стол, он смешал золу с водой и записал в своих свитках о только что произошедших событиях. Слегка отклонившись назад, он недовольно перечитал написанное:


Хадасса положила руки Антонии на живот и плакала. В это время ее слезы падали на женщину, потом ребенок повернулся и вышел.


Разлитые в бутылки слезы часто использовались в качестве целительного средства. Есть ли в слезах Хадассы какая-то целительная сила? Или причиной чуда стало ее прикосновение? Или эта сила крылась в тех словах, с которыми она обратилась к своему Богу?

Раздался стук в дверь. Александр встал и открыл. В лавку вошли Рашид и Хадасса. Хадасса выглядела очень усталой. Рашид осторожно уложил ее на постель, расстеленную у задней стены лавки, и бережно укрыл одеялом. Затем он поднялся и подошел к Александру.

— Ей нужно отдохнуть.

— Уже светает, — сказал Александр. — Скоро возле входа соберутся больные.

Рашид стиснул зубы.

— Тогда не принимай их сегодня.

Александр даже удивился, услышав, каким тоном Рашид сказал это.

— Рашид, ты уверен в том, что ты мой помощник? По-моему, ты родился, чтобы быть хозяином и господином. — С этими словами Александр взял араба за руку и добавил: — Но, вообще-то, ты прав. — Он взял табличку для письма и написал на ней краткое объявление. — Помести это возле входа, на выступе. Будем надеяться, что те, кто придет, смогут прочесть.

Рашид прочитал написанное.

— Одобряешь? — сухо спросил его Александр.

— Да, мой господин.

Когда Рашид поместил табличку и вернулся, Александр кивнул в сторону кедровой шкатулки.

— Посмотри, — сказал он, посыпая песком свои записи.

Рашид открыл шкатулку. Взяв из нее золотую монету, он повертел ее в руке. Аурей.

— Большая удача, — сказал он.

— Хабинна очень дорожит жизнью своей жены. Здесь столько денег, что их хватит, чтобы снять приличное помещение и купить больше принадлежностей. — Лицо Александра стало серьезным. — А я думаю, что нам скоро понадобится и то, и другое.

Рашид положил монету обратно и закрыл шкатулку.

— Да, мой господин. Эта ночь открыла нам новый путь. Хадасса прикоснулась к этой женщине и помогла ребенку родиться. Магониан сам это видел. Он расскажет об этом другим… И те тоже придут к нам.

Александр мрачно кивнул.

— Я знаю. — Он ссыпал песок со свитка обратно в небольшую чашу. — Пока Хадасса проявляла сострадание только к простым людям или к таким же рабам, как ты, у нас была лишь одна проблема — слишком большой наплыв больных. Сейчас появилась опасность.

Рашид помрачнел.

— Магониан близко знаком с самыми знатными людьми.

— Да, как и те хозяева, которые отправили Хадассу на смерть на арене, — сказал Александр, видя, что Рашид начинает понимать всю опасность ситуации. Врач свернул свой свиток и сунул его в специальное отделение на полке, над столом. — Хадасса сама сказала, что по закону она по-прежнему принадлежит тем, кто ее купил.

— Тебе тоже грозит опасность, потому что ты ее прячешь, мой господин.

Александр об этом как-то не подумал.

— Да, и это тоже… Проблема сейчас в том, что нам делать дальше. Хадасса обладает удивительным даром и нужна многим людям. — Александру не давала покоя мысль о том, что произойдет, если хозяева Хадассы узнают, что она жива. При мысли об этом он встал, не в силах сидеть на одном месте. — А я не намерен отдавать ее никому из тех, кто хотел ее смерти.

— Узнай их имена, и я убью их.

Пораженный, Александр уставился на Рашида и увидел в его глазах темную ярость.

— Я не сомневаюсь, что ты сможешь это сделать, — сказал он, ужаснувшись. Покачав головой, он добавил: — Но в твоем характере есть нечто такое, что меня беспокоит, Рашид. Я врач, а не убийца. Я стремлюсь спасать жизни людей, а не забирать их. В этом мы схожи с Хадассой.

— Я буду защищать ее, чего бы это ни стоило.

— Хадасса не одобрит твой метод защиты. Более того, она только рассердится.

— Пусть она не знает об этом.

— Она узнает. Не представляю, как, но узнает. — Александр посмотрел на Хадассу, которая глубоким сном спала на своей постели. — Необычный она человек. Стоит ей только взглянуть на кого-либо, как она сразу все о нем узнает. Она говорит, что это лишь потому, что она слушает людей и присматривается к ним, но я думаю, что главная причина не в этом. Наверное, это ей открывает ее Бог. — Хадасса заворочалась во сне, как ребенок. Александр подошел к ней и осторожно приоткрыл покрывало, чтобы взглянуть на уродующие ее внешность шрамы. Он нежно прикоснулся рукой к ее лицу, стараясь при этом не разбудить ее. — Уже одно то, что она жива, говорит о силе ее Бога. Я как врач не могу этого объяснить. — Поднявшись, он посмотрел на Рашида. — Думаю, нам лучше доверить ее защиту ее Богу.

Рашид ничего не сказал.

Александр задумчиво посмотрел на лицо девушки.

— Ты знаешь, почему она закрывает лицо?

— Стыдится.

Александр покачал головой.

— В ней нет ни капли тщеславия. Она закрывает свои шрамы, потому что другим неприятно на них смотреть. Никакой другой причины я не нахожу. Люди видят на ее лице следы от львиных зубов и когтей. Им тяжело понять, что это значит.

Александр опустил голову и провел рукой по волосам. Ему было больно за Хадассу. С того момента, как он впервые увидел ее на арене, она стала для него родным человеком. Она была подобна тем рабам, которых оставляют в храме Асклепия: брошенная, всеми забытая, никому не нужная в этом обществе. Но ее доброта и смирение стали маяком для сердца Александра — как и для сердец многих других людей. В этой, казалось бы, запуганной и сломленной девушке оказалось столько выносливости, что это нельзя было объяснить с точки зрения здравого смысла. Иногда та любовь, которую Хадасса передавала больным своим легким прикосновением или добрым словом, буквально пронзала молодого врача. Именно такую любовь он и сам хотел проявлять к людям… И именно такой любви ему, видимо, недоставало.

Александр заботился о людях. Хадасса их любила.

Александр удивленно покачал головой. Возможно ли, чтобы человек, который столько пострадал, был именно таким?

— Я еще не встречал за всю свою жизнь такого человека, как она, Рашид, — сказал он, снова проводя рукой по волосам. — И я не посмею сделать ничего, что может ее обидеть. — Он с удивлением поймал себя на том, что его голос дрожит от переполнявших его чувств, и быстро взял себя в руки. Пристально взглянув в темные глаза араба, он добавил: — И ты тоже.

— Я поклялся защищать ее, мой господин.

— Тогда защищай ее, но только так, чтобы твои методы могла одобрить Хадасса.

— Моя жизнь принадлежит ей. И поэтому я никому не позволю распоряжаться ее жизнью.

Александр поджал губы.

— Она скажет, что твоя жизнь принадлежит ее Богу, как и ее собственная. — Врач глубоко вздохнул и устало потер шею. — Не ищи у меня ответов. У меня их нет. Что будет, то и будет. По крайней мере, сегодня ей вряд ли что-нибудь грозит. Давай лучше поспим. С тем, что нас ждет впереди, лучше встретиться отдохнувшими.

Но настоящего отдыха не получилось.

Александр долго не мог уснуть, вспоминая во всех подробностях события прошедшей ночи. Ощущение чуда смешалось у него с растерянностью, когда он подумал о том, какая опасность грозит Хадассе. Он пытался убедить себя в том, что беспокоиться — это в порядке вещей, в природе человека. В конце концов, Хадасса проявила себя умелой и ценной помощницей. Но что-то в глубине души говорило ему, что дело не только в этом.

Кто-то постучал в дверь и стал звать по-еврейски. Александр различил несколько услышанных слов и понял, что звали не его, а Хадассу. Очевидно, Рашид тоже никак не мог уснуть, потому что он быстро встал и приоткрыл дверь ровно настолько, чтобы не выспавшийся человек мог говорить с непрошеным гостем.

— Ты что, спятил?! Читать не умеешь?

— Мне нужно поговорить с Рафой.

— Врач уехал из города и будет только завтра.

— Рафа. Мне нужна Рафа.

— Ее здесь нет. Иди отсюда! Возле бань полно других врачей. Обратись к ним со своими проблемами. — С этими словами Рашид решительно закрыл дверь и снова лег на свою постель, но тут же насторожился, когда увидел, что Хадасса просыпается.

Она привстала, потерла лицо. Увидев, что сквозь щели двери пробивается свет, она недовольно нахмурилась.

— Уже утро.

— Нет, — солгал Рашид, — это луна светит.

— Так ярко?

— Спи, моя госпожа. Видишь, посетителей у нас нет.

— Я слышала, что кто-то приходил…

— Ты ничего не слышала, — снова солгал Рашид, стараясь говорить как можно естественнее. — Просто тебе приснилось, что ты в Иудее.

Хадасса снова потерла лицо и удивленно посмотрела на него.

— Если мне это только снилось, то откуда ты знаешь, что они говорили по-еврейски? — она потянулась за покрывалом для лица.

В этот момент встал Александр.

— Пойду, посмотрю, кто там, — сказал он, прекрасно понимая, что Хадасса не оставит без внимания просьбу о помощи, какой бы усталой при этом ни была. Открыв дверь и выглянув на улицу, он увидел какого-то уныло удалявшегося мужчину.

— Никого нет, — сказал он.

— Ты уверен?

— Абсолютно. — Александр прошел к задней стене лавки, где лежала его сумка. Налив воды в глиняную чашку Хадассы, он добавил туда мандрагоры и протянул чашку ей. — На, выпей, — сказал он, поднося чашку к ее губам. — Тебе нужно отдохнуть, иначе ты вообще работать не сможешь. Я разбужу тебя, как только начну принимать посетителей.

Уставшая и испытывающая жажду, Хадасса выпила.

— Как там Антония?

— Антония спит, как и тебе следовало бы. Завтра навестим ее. — Александр бережно накрыл девушку и не отходил от нее до тех пор, пока не увидел, что лекарство начало действовать. Как только Хадасса погрузилась в глубокий сон, он вернулся к своей постели.

Рашид сидел и смотрел на Хадассу.

— Отдыхай, Рашид. Она теперь проспит долго.

Араб откинулся на своей постели.

— Ты слышал, как ее назвал этот иудей?

— Да, слышал. Что это означает?

Рашид ответил. Александр серьезно задумался, потом удовлетворенно закивал.

— Похоже, у нас есть ответ.

— Ответ на что?

— Как ее уберечь. С этого времени не будем называть ее по имени, Рашид. Будем называть ее тем прозвищем, которое ей только что дали. Будем звать ее Рафа.

Целительница.


13


Марк ехал на юг, в Иерусалим, по дороге, проходящей через Мицпу. Потом он доехал до Рамы, где остановился, чтобы купить миндаль, финики, пресный хлеб и мехи с вином. Люди его сторонились. Он заметил, как какая-то женщина, едва завидев его, подобно курице, защищающей своих птенцов от хищника, собрала вокруг себя своих детей и увела в глиняный дом.

Все это стало ему понятно, когда его взору предстал Иерусалим.

Когда Марк приближался к городу, ему казалось, что над землей навис некий покров смерти. Весь Рим когда-то только и говорил о завоевании и разрушении Иерусалима. Это было лишь еще одно восстание, успешно подавленное римскими легионами. Теперь Марк и сам увидел, на какие разрушения способен Рим.

Пересекая высохшую долину, Марк был поражен увиденным. Там, где когда-то стоял великий город, теперь остались только развалины стен и зданий, черные руины сгоревших домашних очагов — это была земля, абсолютно лишенная жизни. Неподалеку, за холмом, Марк увидел груды выбеленных костей, как будто кто-то беспечно бросил их в это место и оставил здесь непогребенными. Две стратегические башни, уцелевшие в той бойне, одиноко высились посреди всего этого опустошения.

Иерусалим, эта «Обитель мира», теперь и в самом деле был мирным. Теперь он превратился в одно сплошное кладбище.

Марк расположился на отдых на склоне холма, под тощим оливковым деревом. Глядя на небольшую долину, он видел развалины древних стен Иерусалима. Пораженный этой давящей тишиной и опустошением, он долго не мог заснуть.

Проснулся он от топота кованой обуви воина по камням. Он встал и увидел, что к нему направляется римский легионер.

— Кто ты, и что ты тут делаешь? — спросил воин.

Марк скрыл свое раздражение и назвал свое имя.

— Я пришел сюда, чтобы посмотреть город иудейского Бога.

Легионер засмеялся.

— Вот с этого холма и видно все, что от него осталось. Они называют этот холм горой Мориа, но по сравнению с Везувием это вообще не гора. Храма ты здесь тоже не найдешь. Мы стерли его с лица земли и растащили на материалы, чтобы восстановить бараки в том городе, который виден вон там.

— Ты был в войске Тита во время осады?

Легионер загадочно посмотрел на Марка. — Я был в Германии. В войске Цивилиса.

Марк с интересом посмотрел на стоявшего перед ним человека. Цивилис восстал против кесаря и сражался вместе с германскими племенами во время небольшого восстания. Тогда восстание подавили легионы под командованием Домициана. Цивилиса привезли в Рим, где он и умер, а в его войске был казнен каждый десятый. Остальных же разослали по самым отдаленным уголкам и провинциям Римской империи. Иудея считалась среди них самой наихудшей.

— Та казнь помогла вернуть остальных на путь верности императору, — сказал воин, глядя прямо в глаза Марку. — И вот меня прислали сюда, чтобы я мог доказать это на деле. — Его губы скривились в горькой улыбке.

Марк снова посмотрел на него без всякого страха.

— А я надеялся увидеть храм.

— Нет больше никакого храма. Вообще нет. Тит приказал разобрать его по камешку, пока от него ничего не останется. — Легионер сжал губы. — Мы оставили от него только часть стены. — Он снова посмотрел на Марка. — А почему тебя так интересует храм?

— Говорят, что их Бог обитает в нем.

— Если там и был какой-то Бог, теперь там ничего нет. — Легионер снова уставился на безжизненную долину. — Только я чувствую, что Рим никогда не покорит этих иудеев. Они все равно приходят сюда. Некоторые из них просто слоняются среди руин. Другие стоят возле той проклятой стены и плачут. Мы гоним их оттуда, а они все равно возвращаются. Иногда мне кажется, что было бы лучше снести здесь все до основания и растереть все камни в порошок. — Он вздохнул и снова посмотрел на Марка. — Все равно города не существует. Во всей Иудее уже не наберется столько людей, чтобы серьезно угрожать Риму. На многие поколения.

— А зачем ты сказал мне, что участвовал в восстании Цивилиса?

— Чтобы предостеречь тебя.

— Предостеречь от чего?

— Я двадцать три года воевал в самых разных войнах ради того, чтобы такие люди, как ты, могли жить в Риме, не зная ни забот, ни нужды, развалившись на мягких диванах. — Его губы скривились в презрительной усмешке, а глаза скользнули по дорогой тунике Марка и богатому убранству его пояса. — Издалека видно, что ты римлянин. Так вот, учти. Я и пальцем не пошевелю, чтобы спасти твою шкуру. Даже здесь, в этом месте. Даже сейчас.

Марк смотрел, как легионер уходит. Покачав головой, Марк взял свой плащ и накинул его на плечи.

Стреножив коня на небольшом холме, он пошел к развалинам. Проходя мимо камней и сгоревших зданий, он не мог не думать о Хадассе. Ведь когда город был осажден, она была здесь. Здесь она голодала, испытывала невыносимый страх. Она была здесь, когда Тит со своими легионами ворвался в город. Она видела, как тысячи людей были распяты или пали от римских мечей.

И все же Марк никогда не видел у нее такого выражения глаз, какое он увидел у этого римского легионера.

Она отдала свои монеты, полученные в качестве пекулия, римлянке, которая не могла купить себе хлеба. И отдала их безвозмездно, зная, что сын этой женщины — легионер, который участвовал в уничтожении ее родной земли.

Здесь она потеряла всех — отца, мать, брата, сестру. И где-то здесь, среди развалин и почерневших головешек, лежат забытые кости тех, кто был ей так дорог.

Согласно вере иудеев, их Бог обещал Аврааму, что его потомков будет столько, сколько звезд на небе. Это множество было сокращено до тысяч, и теперь жалкие остатки рассеяны по всей империи, порабощены Римом.

Марк смотрел вокруг и не мог понять, как Хадасса могла пережить все это.

«Бог не оставил меня», — отозвались эхом в его сознании ее слова.

— И это все тому доказательство, — прошептал Марк, и в этот момент сухой и горячий ветер поднял пыль вокруг него.

«Бог не оставил меня».

Марк сел на гранитный блок. Он ясно вспомнил, как впервые увидел Хадассу в Риме. Она была среди других рабов, которых Енох купил на рынке, — пленников из Иудеи, изнуренных телом и сломленных духом. И она стояла среди них, такая маленькая, тощая, стриженая, с огромными глазами на исхудавшем лице… Глазами, в которых было много страха, но совершенно отсутствовала ненависть. Марка поразила ее хрупкость, но он тогда не испытал к ней никакой жалости. Она ведь была иудейка. Разве ее народ не сам был виноват в разжигании этой войны, в этом восстании?

И вот теперь здесь, сейчас, Марк видел, на что способен Рим.

Разве есть на земле народ, который заслуживает такого ужасного опустошения? Тогда Марк об этом не думал. Не утруждая себя мыслями о том, что этой юной рабыне пришлось пережить, он смотрел на нее и не видел в ней ничего интересного. Он тогда еще сказал, какая она страшная, не понимая, что истинная красота живет внутри нее, в ее благородной душе, в ее способности любить и сохранять верность.

Во время падения Иерусалима Хадасса была еще ребенком. Но уже ребенком она видела, как тысячи людей гибнут в кровавой гражданской войне, умирают от голода, исчезают с лица земли. Мужчины. Женщины. Дети. Сколько тысяч пригвожденных к крестам людей, висевших вокруг этого города, эта девочка видела своими глазами? Сколько еще людей, которых отправляли на арены и рынки рабов, были ее спутниками во время тяжелых переходов пленных?

И несмотря на физическую боль, от которой она страдала, и на унизительный рабский ошейник, который она носила, в тот день, когда она впервые появилась в саду их виллы, в ее глазах сияла доброта. Эта доброта не исчезла у нее вплоть до того страшного момента, когда она появилась на арене с поднятыми вверх руками.

«Бог никогда не оставит меня…»

Марк застонал и опустил голову на руки.

Сидя на камне, посреди этого безжизненного места, он начинал верить, что здесь Бог Хадассы действительно избавил ее от неминуемой смерти. Почему же Он не уберег ее потом, когда ее любовь к Нему стала еще сильнее?

Подняв голову и посмотрев на священную гору, Марк мучился, пытаясь найти ответы на множество вопросов. Он испытывал какую-то непонятную близость к этому месту. В каком-то смысле оно символизировало ту опустошенность в его собственной жизни, которая не оставляла его с самого момента потери Хадассы. Из его жизни ушел свет, который, как ни странно, пришел к нему именно отсюда. Только с ней он чувствовал настоящую жизнь. В ней он видел настоящую надежду. Рядом с ней он чувствовал настоящую радость. Она пробудила в нем такую тоску, которая теперь разрывала его душу на части, которая теперь болела в нем незаживающей раной. Он понял, что значит одиночество.

Марк сцепил руки. Ему не следовало просить ее стать его женой. Он должен был просто привести ее в свой дом и жениться на ней. И тогда она была бы жива.

Тяжелая, звенящая тишина как будто саваном окутала все то место, где когда-то стоял большой оживленный город. Марку казалось, что он слышит крики умирающих людей… И плач тысяч других людей эхом отзывался по долине.

И тут он понял, что неподалеку действительно кто-то плачет.

Марк прислушался, встал и пошел на звук.

Вскоре он увидел старика, стоявшего перед остатками стены храма. Старик прижал ладони и лоб к холодному камню, его плечи вздрагивали от рыданий. Марк стоял сзади и смотрел на него с чувством необъяснимого сострадания и стыда.

Этот старик напомнил ему Еноха, верного управителя семейной виллы Валерианов в Риме. Отец Марка терпимо относился ко всем религиям и позволял своим рабам поклоняться тем богам, которых они выбирали. Енох был праведным иудеем. Он следовал букве иудейского закона. Верность иудейскому закону была основой его веры, тем камнем, на котором стояла его религия. Однако у Еноха не было возможности совершать необходимые в его религии жертвоприношения. Такая возможность была только здесь, в Иерусалиме. Только здесь Енох мог бы принести ту или иную жертву, обратившись к священникам, которые у жертвенника совершили бы свой священный обряд.

Но теперь ничего не осталось и от этого священного жертвенника.

Пакс Романа, — подумал Марк, наблюдая за стариком, который горевал перед остатками стены. В Иудее в конце концов наступил мир, и мир этот был построен на крови и смерти. Не слишком ли дорогой ценой он достался?

Знает ли Тит истинную цену своей «великой» победы над иудеями? Понимает ли он, как далеко зашел его триумф? Ведь римляне разрушили здесь не только здания, они вырвали у народа само сердце их веры.

Люди могли и дальше изучать закон. Они могли и дальше проповедовать в своих синагогах. Но ради чего? Ради какой цели? Без храма, без служения священников, без жертв, которые они приносили для очищения от греха, их религия теряла всякий смысл. Она умерла. Когда от стен храма ничего не осталось, ничего не осталось и от силы их всемогущего невидимого Бога.

О Марк, возлюбленный мой, Бога не удержать в стенах храма…

Застонав, Марк зажал уши руками.

— Почему ты так говоришь со мной?..

Услышав его слова, старик вздрогнул и обернулся. Увидев Марка, он торопливо ушел.

Марк снова застонал. Ему казалось, что посреди руин этого древнего города рядом с ним стоит Хадасса. Почему эхо ее слов казалось ему таким живым именно здесь, в этой обители смерти и разрушений? Он широко раскинул руки и простер их вверх:

— Здесь ничего нет! Ваш Бог мертв!

Бога не удержать в стенах храма.

— Тогда где Он? Где Он? — Его одинокий голос отдавался эхом от развалин стены.

Ищи, и найдешь… ищи… ищи…

Марк вышел из тени разрушенной войной стены и стал пробираться среди руин, пока не оказался в центре бывшего храма. Он стал на наполовину погребенный валун и огляделся вокруг.

Был ли это тот самый камень, на котором Авраам хотел принести в жертву своего сына, Исаака? Может, здесь было внутреннее святилище, Святое-святых? Может, именно здесь был заключен завет между Богом и Авраамом?

Марк посмотрел на окружавшие долину высоты. Где-то там, за городскими воротами, но в виду того места, где был заключен этот завет, был распят Иисус из Назарета. «Бог послал Своего единственного Сына, чтобы Он жил среди людей и был распят за наши грехи… Через этого Христа все люди могут обрести спасение и иметь вечную жизнь», — сказал ему Сатир, капитан корабля.

Случайно ли Иисус из Назарета был распят в праздник Пасхи? Случайным ли было то обстоятельство, что начало конца Иерусалима тоже пришлось на этот праздник?

Тысячи людей пришли сюда на Пасху — и оказались в ловушке гражданской войны и легионов Тита. Произошло ли это все случайно или же было неким планом и посланием человечеству?

Вероятно, если бы Марк отправился в Ямнию, он мог бы что-то узнать от иудейских религиозных руководителей. Сатир сказал ему, что некий фарисей по имени Рабби Иоханаан стал новым религиозным лидером и перевез туда синедрион. Но едва эта идея пришла Марку в голову, как он тут же от нее отказался. Нужные ему ответы он мог получить не от людей, а от Самого Бога, если только Бог существует. Но теперь Марк не знал, Кого он вообще ищет. Адоная, Бога иудеев, или Иисуса из Назарета, Которому поклонялась Хадасса? С Кем из них он хотел встретиться? Или они — это одно и то же, как говорил Сатир?

Подул горячий ветер, вздымая пыль.

Марк почувствовал на губах горечь.

— Она выбрала Тебя, а не меня. Разве этого мало?

Никакого голоса в веянии тихого ветра он не услышал. И эхо голоса Хадассы ничего не сказало ему. Лишенный всякой надежды, Марк замолчал. Неужели он действительно надеялся на то, что ответ придет ему откуда-то из воздуха?

Сойдя с камня, он пнул ногой почерневший кусок мрамора и направился назад. Дойдя до пологого склона, он сел в тени оливкового дерева, уставший от жары, разочарованный, душевно опустошенный.

В этом мертвом городе он, пожалуй, вообще не найдет никакого ответа.

Наверное, если бы он посмотрел на город со стороны, он понял бы, почему этот город так дорог для иудейской веры. Он хотел это понять. Он должен был это понять.

Отвязав коня, Марк сел верхом и направился в сторону гор. Следующие три дня он ехал по долинам, склонам гор и холмов, глядя на Иерусалим с высоты. Ничего примечательного он не увидел.

— О Господи, Бог Авраама, почему Ты выбрал это место? — воскликнул он, растерянный и не осознающий того обстоятельства, что он обращается к Тому Богу, в Которого не верил. Склоны гор и холмов вокруг Иерусалима были непригодны для земледелия, не были богаты минералами, не имели никакого важного стратегического значения. До ближайшей торговой дороги от этих мест было добрых двенадцать километров.

— Почему здесь?

Обетование…

— «На сем камне будет построена вера твоя…» — сказал он вслух, не помня, где слышал эти слова. Может, это сказал ему Сатир, а может быть, это лишь плод его воображения?

Камень Авраама, — подумал он. Камень жертвы. И это было все, что он узнал в Иерусалиме о Боге.

Или нет?

Но ему уже было все равно. Может быть, он пришел сюда вовсе не для того, чтобы найти Бога. Может быть, он пришел в это место только потому, что здесь была Хадасса, и его сюда влекло только это обстоятельство. Ему хотелось пройти по тем местам, по которым ходила она. Дышать тем воздухом, которым она дышала. Он хотел почувствовать себя ближе к ней.

Когда солнце клонилось к закату, Марк завернулся в плащ и спустился на землю. Заснул он не сразу, и сны были какие-то сумбурные.

Торопись… торопись… — словно шептал ему кто-то. Здесь он никаких ответов не найдет.

Проснулся он так, будто кто-то его внезапно разбудил. Приподнявшись, он увидел, что рядом с ним стоит легионер, лица которого он не мог различить из-за бившего в глаза солнца.

— Ну что, ты все еще здесь, — вставая, услышал Марк уже знакомый голос.

— Да, все еще здесь.

— В двух милях отсюда, в Вифании, есть новая гостиница. Выглядишь ты, прямо скажем, так, будто несколько ночей не спал.

— Спасибо за совет, — сказал Марк, слегка усмехнувшись.

— Как, нашел то, что искал?

— Пока нет, но я увидел в Иерусалиме все, что хотел увидеть.

Улыбка легионера граничила с презрительной усмешкой.

— И куда теперь?

— В Иерихон и в долину Иордана.

— Часа через два по той дороге пойдет конный патруль. Можешь присоединиться к ним.

— Если бы мне нужны были попутчики, я бы давно был среди них.

— Смерть одного глупца может стоить жизни многим хорошим людям.

Марк, прищурившись, пристально посмотрел на легионера.

— Что ты этим хочешь сказать?

— А то, что Рим не любит, когда убивают его граждан, неважно, при каких обстоятельствах.

— Что бы со мной ни случилось, я сам буду виноват в своих бедах.

— Хорошо, — сказал легионер, загадочно улыбаясь, — потому что я уже распял столько человек, что их хватит на всю мою жизнь. Если хочешь сунуть голову в пасть льву, дело твое, только не забудь ее оттуда вынуть. — Он уже стал было удаляться, но потом все же остановился и еще раз обернулся к Марку. — А все-таки, зачем ты сюда приехал?

— Я ищу истину.

— Какую истину?

Марк помедлил с ответом, потом взглянул на него с беззащитной улыбкой.

— Бога.

Он был уверен, что легионер тут же рассмеется.

Но легионер долго смотрел на него, затем медленно кивнул и пошел дальше, не сказав больше ни слова.

* * *


Марк ехал на восток, в сторону Кумрана. «Соленый город» располагался на возвышенности, возле Мертвого моря, и когда-то его населяли последователи иудейской секты святых людей, известные как ессеи, которые там же совершали свои служения. Когда над ними нависла угроза вторжения, они вынуждены были покинуть те места, но прежде они спрятались сами и спрятали свои драгоценные свитки в пещерах иудейской пустыни, оставив город римлянам.

Доехав до перепутья, Марк направился на северо-восток, в Иерихон. Проехав по горной, скалистой местности, он оказался в долине реки Иордан.

Солнце палило нещадно, с каждым часом становилось все жарче. Марк остановился, чтобы снять плащ и кожаные меха с седла. Вдоволь напившись, он полил себе воды на лицо.

Тут его конь внезапно дернулся и отошел в сторону.

Наверное, ящерицы испугался, — подумал Марк, наклоняясь к коню, чтобы прошептать ему какие-нибудь успокаивающие слова.

Краем глаза он уловил какое-то движение. Повернувшись в ту сторону, он не увидел ничего подозрительного. Он осторожно огляделся вокруг. Где-то неподалеку послышался шум падающих мелких камней. Марк подумал, что это, наверное, очередной горный козел, подобный тем, которых он видел всего несколько минут назад.

Он наклонился, чтобы привязать к седлу меха с водой, и в этот момент в его голову полетел камень. Конь громко заржал и резко дернулся назад, и Марк тут же выпрямился в седле.

Четыре человека, появившись из своего укрытия, по краю горного уступа устремились в его сторону. Выругавшись, Марк попытался осадить перепуганного коня. Один из бегущих, не останавливаясь, поднял с земли камень и натянул пращу. Марк едва успел нагнуться, когда очередной камень просвистел рядом с его головой. Конь встал на дыбы, и Марк едва удержался в седле, когда один из нападавших настиг его и попытался стащить его с коня.

В следующее мгновение два других разбойника ухватились за уздечку. Марк ударил одного из них ногой в лицо, и тот упал. На Марка прыгнул другой. Увернувшись, Марк улучил момент, дав нападавшему перелететь через седло, и потом окончательно сбросил его с коня.

Окончательно перепуганный, конь снова заржал и встал на дыбы, сбросив одного из нападавших. Кто-то схватил Марка сбоку. Ударив его локтем в лицо, Марк что есть силы пришпорил коня. Животное устремилось вперед, прямо на разбойника, оказавшегося у него на пути. Тот поспешно отпрыгнул в сторону, затем, встав на ноги, воспользовался своей пращей.

Когда камень попал в цель, Марк почувствовал в голове взрыв боли. Он выпустил из рук поводья и бессильно повис в седле. В следующую секунду он услышал, как в нем эхом отдались слова легионера: «Если хочешь сунуть голову в пасть льву, не забудь ее оттуда вынуть». Он почувствовал, как в него снова вцепились и стали стаскивать с коня, попытался сопротивляться, но теперь это было бесполезно. Тяжело рухнув с коня на землю, он ощутил, как от удара у него перехватило дыхание. Пока он жадно хватал ртом воздух, один из разбойников бил его по голове, а второй по животу. Сильный удар ногой в пах лишил Марка всякой возможности сопротивляться и двигаться, и он потерял сознание.

Очнулся он, однако, довольно быстро.

— Вонючая римская свинья! — сказал кто-то из разбойников и плюнул в него.

Сквозь боль Марк чувствовал, как чью-то руки шарят по нему в поисках добычи. Кто-то сорвал с его шеи золотой брелок. Другой снял с него пояс вместе со всеми золотыми ауреями, которые там были. Разбойники кружили над ним, как стервятники. Когда один из них попытался снять с пальца золотое кольцо, Марк сжал руку в кулак. В следующую же секунду кто-то сильно ударил его сбоку по голове. Он ощутил запах крови и стал терять сознание. Его руки ослабли, и он почувствовал, как у него с пальца снимают золотое кольцо его отца.

Сквозь шум в голове до него доносились голоса.

— Не торопись его резать. Туника уж больно хороша. Сними сначала.

— Быстрее! Римский патруль идет.

— Тунику можно будет хорошо продать.

— Тебе что, хочется на кресте висеть?

С него сняли тунику.

— Сбросьте его в ручей. Если его здесь найдут, тут же начнут искать нас.

— Быстрее! — яростно кто-то зашептал из них, после чего Марка взяли за руки и за ноги и потащили.

Марк застонал, когда камни стали царапать ему спину. Его оставили у самого края уступа.

— Быстрее! — Один из тащивших его побежал, тогда как другой остался возле него, вынимая свой кривой нож.

— Римский рака, — произнес он и плюнул Марку в лицо. Марк увидел, как перед его глазами опускается сверкающее лезвие, и инстинктивно отвернулся. Он почувствовал, как нож вонзился ему в ребра, а потом его столкнули в русло высохшего ручья. Он ударился об узкий выступ, перевернулся и заскользил по каменистому берегу. Разбойник крепко выругался. Другие стояли поодаль и отчаянно торопили его. Стук копыт римского патруля раздавался все отчетливее.

Продолжая стонать, Марк пытался за что-нибудь зацепиться рукой. От нестерпимой боли в боку ему было трудно дышать. Когда он смотрел наверх, на выступ, у него двоилось в глазах, все виделось, как в тумане, весь мир кружился вокруг него. Подавляя в себе тошноту, Марк лежал в русле высохшего ручья, беспомощный, прямо под обрывистым, каменистым берегом.

Стук копыт становился ближе.

Марк попытался позвать на помощь, но слова превращались в тихий стон. Он пытался выбраться, но вместо этого наоборот откатился к руслу.

Всадники проехали по дороге, прямо над ним.

— Помогите… — прохрипел Марк, изо всех сил стараясь сохранить сознание. — Помогите…

Топот копыт, максимально приблизившись, стал удаляться, и Марк увидел только облако пыли над собой.

Наступила тишина. Не пели даже птицы. Не было ни ветерка, и трава на берегу стояла совершенно неподвижно. Только все так же нещадно палило солнце, и в воздухе дрожало жаркое марево.

Потом все исчезло.

* * *


Хадасса расставляла по полкам небольшие амфоры, пузырьки и коробочки, а Рашид и Александр вносили в помещение рабочий стол. Сегодня Хадасса все утро думала о Марке. Закрыв глаза, она спросила себя, почему ей сегодня так неспокойно. С того самого дня, как они столкнулись на узкой улочке возле бань, она больше ого не видела. Почему он сегодня не выходит у нее из головы?

Боже, где бы он ни был сейчас, что бы он ни делал, не оставь его, защити его.

Хадасса вернулась к своей работе и попыталась сосредоточиться на том, чтобы расставить лекарства и медикаменты в нужном порядке. Александр и Рашид снова вышли, и она слышала, как они о чем-то говорили по ту сторону двери.

Деньги, которые Магониан заплатил за спасение жизни жены и сына, уже были потрачены на то, чтобы арендовать эти помещения, которые были куда просторнее старой лавки и располагались ближе к центру Ефеса и к медицинской школе, где преподавал Флегон.

— Я знаю, это рискованно, — сказал Александр, поделившись с Хадассой своим решением в то утро, когда сын Антонии благополучно появился на свет. — Но я думаю, что нам все же нужно более просторное помещение для посетителей.

— Но те больные, которые ходят к тебе в лавку возле бань, не будут ходить туда.

— Возможно, не будут, но если не будут приходить они, придут другие. Друзья Магониана…

— А разве они нуждаются в помощи больше, чем другие?

— Нет, конечно, — сказал Александр, — но они могут платить за лечение, а мне нужны деньги на то, чтобы продолжить свое образование.

— А как же Боэт, его жена и дети? Как же Ефихара и Елена?

— Я не собираюсь их бросать. Я уже разослал послания всем тем пациентам, которые приходили ко мне, и сообщил им, где мы находимся, если мы им понадобимся.

Хадасса была неприятно удивлена тем обстоятельством, с какой поспешностью Александр принял такое решение, и тем, куда это его решение наверняка могло его привести.

Он нежно прикоснулся к ее лицу.

— Можешь мне доверять, Рафа.

От удивления она слегка отпрянула.

— Почему ты меня так назвал?

— Так тебя называют люди.

— Но ведь это делаю вовсе не я…

Он приложил палец к ее губам.

— …а Господь, — договорил он за нее. — Да, я знаю, что ты веришь в это. Тогда поверь и в то, что Господь дал тебе новое имя.

— Но для чего?

— Чтобы защитить тебя от тех, кто хотел тебя уничтожить. Магониан вхож в самые богатые и влиятельные круги общества. Будет лучше, если ты скажешь мне, как звали твоих бывших хозяев, чтобы нам держаться от них подальше. Если ты не сделаешь этого…

Хадасса отвернулась от него, но он снова повернул ее лицо к себе.

— Хадасса, ты мне очень дорога. И я ни за что не потеряю тебя.

Ее сердце учащенно забилось.

— Что значит дорога? — спросила она, внимательно глядя ему в глаза.

— То, что ты сделала вчера ночью…

— Я ничего не сделала, — твердо сказала она.

— Ты молилась. Бог услышал тебя и сделал так, как ты просила.

Хадасса поняла, о чем он думает.

— Нет. Нельзя манипулировать Богом, Александр. Даже не думай об этом. Ты не можешь молиться и надеяться на то, что получишь то, что хочешь. Все происходит по Божьей воле. Это Бог спас Антонию и ее сына. Бог, а не я.

— Но Он услышал тебя.

— Точно так же, как Он слышит и тебя, — сказала она, и в ее глазах заблестели слезы.

Он нежно обхватил ее лицо своими ладонями.

— Возможно, ты права, и если это так, то Он слышит мою благодарность за то, что ты появилась в моей жизни. Прошлой ночью я боялся за тебя. И Рашид тоже. Но решение пришло к нам совершенно неожиданно, когда кто-то стал звать тебя у дверей. — Александр засмеялся. — Рафа. Так просто. Мы так и решили тебя звать. — Увидев ее смущение, он добавил: — Ни о чем не беспокойся.

Но все случилось настолько быстро, что она не успела толком ничего сообразить.

То, чего опасались Александр и Рашид, все-таки произошло. Когда они в назначенный час пришли к Магониану, они тут же направились в покои Антонии. У Антонии уже были гости. Спящий ребенок мирно лежал на руках молодой мамы, а три женщины вокруг нее что-то шептали, смеялись, восхищались младенцем. Магониан стоял рядом, гордый осознанием своего положения счастливого отца.

Он первым заметил их появление и положил руку на плечо жены.

— Они здесь, любовь моя.

Повернувшись к ним, все замолчали. Когда они подходили к постели, Александр поддерживал Хадассу сзади за локоть. Хадасса чувствовала, с каким любопытством гостьи смотрят на нее, и слегка опустила голову, как будто они могли рассмотреть под покрывалом ее лицо.

— Мы с Рафой пришли посмотреть, как ты себя чувствуешь, моя госпожа. Выглядишь ты прекрасно, — сказал Александр, улыбаясь Антонии.

— Да, она действительно хорошо себя чувствует, — глаза Магониана просто сияли.

Антония улыбнулась ему, потом повернулась к Хадассе.

— Спасибо тебе, — прошептала она и протянула ей ребенка. — Подержи его, пожалуйста.

Хадасса осторожно взяла его на руки.

— О, Господи, благослови этого младенца. Храни его в руке Твоей, и пусть он будет Твоим чадом, — шептала она, поглаживая ребенка по мягкой, бархатной щечке. Младенец слегка повернул голову и задвигал губами. Хадасса тихо засмеялась.

«Марк…»

Это имя вдруг, подобно удару молнии, поразило ее сердце и ум. Было ли это потому, что она держала на руках младенца и знала, что у нее тоже могли быть дети, если бы она вышла замуж за Марка? Ее глаза наполнились слезами, и она передала ребенка обратно матери.

— Он так прекрасен.

О Марк, я все еще люблю тебя! Я все еще люблю тебя так сильно.

Марк… Марк…

Отец мой Небесный, ведь это не по Твоей воле я полюбила человека, который Тебя отвергает? Помоги мне забыть его. Как я могу всем сердцем служить Тебе, если все время думаю о нем? Ты знаешь все самые сокровенные желания моего сердца. Прошу Тебя, Господи, убери из моего сердца эту тяжесть…

И вот теперь, когда Хадасса расставила по местам все лекарства и травы в новой квартире, этот шепот снова посетил ее — такой настойчивый, неотступный.

Марк… Марк… Марк…

Хадасса чувствовала этот призыв и прижала кулак к сердцу.

О Господи, прошу Тебя, не оставь его. Будь с ним, храни его в руке Своей. Пошли ему ангелов. О Отец, пусть он узнает милость Твою…

* * *


Александр поднимал по лестнице маленький столик. Протискиваясь с ним через дверь, он прищемил пальцы между столиком и дверью. Пробормотав какие-то проклятия, он внес столик в комнату и с глухим стуком опустил его на пол.

Хадасса стояла на коленях, склонив голову и сложив руки на груди.

Рашид вошел вслед за Александром, неся ширму. Он тоже увидел Хадассу и вопросительно посмотрел на Александра. Тот недоуменно пожал плечами. Стараясь не мешать ей, они, осторожно переступая, стали расставлять мебель.

Вдруг Рашид подтолкнул Александра и посмотрел на него глазами, полными страха. Александр повернул голову и почувствовал, как по его спине пробежали мурашки.

По-прежнему стоя на коленях, Хадасса, казалось, светилась в лучах солнечного света.


14


— Тафата, нам надо поторопиться, иначе мы до наступления темноты и до Иерихона не доберемся! — окликнул Ездра Барьяхин свою дочь, обернувшись через плечо. Он подстегнул своего осла. Тафата ехала за ним на осле поменьше. Она послушалась отца, но подстегивала своего осла так легко и мягко, что тот совершенно не ускорил шага. — Ну-ка, дочка, подстегни эту ленивую тварь посильнее! Не следует его баловать.

Закусив губу, Тафата стегнула сильнее, и ее осел пошел быстрее.

Ездра покачал головой и снова стал внимательно глядеть вперед, на дорогу. Не нужно было ему покупать этого осла. Уж больно он маленький и домашний, но Ездра подумал, что такой осел подойдет для его внука, Шимея. Теперь, однако, чересчур спокойный нрав этого животного угрожал их безопасности. Они бы двигались быстрее, если бы Ездра сам управлял этим ослом, на котором ехала Тафата.

Он внимательно всматривался в раскинувшуюся перед ним дорогу. На этих холмах то и дело прячутся разбойники, поджидающие несчастных путников. Ездра снова стегнул своего осла, и тот перешел на бег. Только доехав до вершины холма и увидев оттуда долину, примыкающую к Иерихону, Ездра почувствовал себя несколько спокойнее. Но дорога перед путниками открывалась пустынная, солнце палило нещадно, и опасность нападения висела над ними, подобно тем стервятникам, которых Ездра увидел в небе, чуть впереди.

Он обернулся в сторону Тафаты, надеясь на то, что она не увидела этих птиц. Та снова стегнула своего осла. Но уже в следующее мгновение она пожалела о том, что лишний раз ударила его, и ей хотелось не столько ехать на нем, сколько вести за собой.

— Нам нужно торопиться, дочка. — Ему не следовало слушать своего брата Амни и брать ее в этот путь. Будучи самым старшим и самым преуспевающим в семье, Амни всегда притеснял его.

И вот теперь Тафата была с отцом на этой опасной дороге, и путь для них оказался настоящим бедствием. Мало того, что так и не удалось договориться о помолвке, но и распадались семейные связи. Вряд ли теперь Амни простит когда-нибудь ему или Тафате их паническое бегство.

Но разве Ездра мог поступить иначе? Разве было бы все так, как он того хотел, если бы он проигнорировал Амни и оставил Тафату дома? А если бы она вышла замуж за Адонию? Что можно было бы ожидать от такого брачного союза?

Он допускал, что, если бы Тафата не поехала с ним, вопрос о ее замужестве был бы решен просто — если бы Амни был благоразумнее и Адония не так твердо стоял бы на своем.

Ездра снова огляделся вокруг. Он проявлял большое беспокойство, стараясь устроить для Тафаты благополучное будущее. Теперь к этим волнениям прибавилось беспокойство из-за опасности нападения разбойников, которым ничего не стоило бы напасть на его дочь, ограбить ее, надругаться над ней.

Адония никогда не был в глазах Ездры первым кандидатом в мужья Тафаты. Таковым он считал Иосифа. Сын горшечника из колена Вениамина, Иосиф был до глубины души предан Богу. Но Иосифа не стало. Около года назад римляне схватили его, вывели за стены города и распяли.

Тафате сейчас пятнадцать лет, на целый год больше, чем было ее сестре, когда та вышла замуж. Бог уже благословил его старшую дочь, Басму, сыном и дочерью. Наверняка Бог благословил бы Тафату еще больше, потому что она предана Господу.

Ездра должен найти для нее хорошего мужа и обеспечить ей счастье на будущее, а также продолжение своего рода и наследия. В Иерусалиме погибло столько народу! А сколько закончило свой путь на римских аренах. Драгоценные остатки иудейского народа были проданы в рабство римским хозяевам и теперь рассеялись по самым разным уголкам империи.

Бог обещал, что потомков Авраама будет столько, сколько звезд на небе. А теперь оставшиеся составляли жалкую горстку, да и тех становилось все меньше. Веспасиан издал указ о том, что все потомки Давида должны быть уничтожены, и по одной только этой причине Иосифа пригвоздили к кресту.

Боже, почему Ты оставил нас? Что теперь будет с моей младшей дочерью?

Во всем Иерихоне Ездра не мог найти человека, достойного ее. Многие именовали себя иудеями, но трактовали закон так, как им вздумается. Было несколько человек с сильной верой, но и они не подходили, потому что были потомками от смешанных браков. Варфоломей был бы для Тафаты прекрасным мужем. Как и она, он был силен в вере и в духе Господа. Но, к сожалению, его отец грек. Был еще Исаак из этого города. Хороший человек, но его бабка была сирийка.

Погрузившись в свои невеселые мысли, Ездра снова стегнул осла. Он был так уверен в том, что в результате этого путешествия будущее Тафаты будет определено. Он был так уверен, что Амни увидит ее красоту, ее благородный дух, ее чистоту — все то, чего он хотел для своего сына. И Ездра оказался прав.

— Она прекрасна, — спокойно сказал Амни, — но Адония хочет увидеть ее сам. Я, конечно, предложу ее ему в невесты. Она очень мила.

Присоединившись к ним, Адония едва взглянул на Ездру, лишь поспешно поприветствовав его. Красивый, уверенный в себе, он удивленно уставился на Тафату, и его губы тронула едва заметная улыбка. Пока он рассматривал ее, Амни вовсю расхваливал сообразительность и компетентность своего сына в вопросах религии и торговли. Потом Амни позабавила та минута, когда его сын взял Тафату за подбородок и повернул ее лицо к себе.

— Ну, улыбнись мне, кузина, — сказал он.

И тогда дочь Ездры, которая никогда не была непослушна отцу и никогда его не огорчала, отошла от Адонии и совершенно четко сказала:

— Я не выйду за этого человека, отец.

Лицо у Адонии заметно помрачнело.

— Что ты сказала? — спросил он повелительным и в то же время насмешливым тоном.

Она посмотрела ему прямо в глаза.

— Я никогда не выйду за человека, который презирает моего отца и не прислушивается к советам своего, — сказав это, она выбежала вон.

При одном воспоминании об этом эпизоде Ездру бросило в холод.

— Твоя дочь сумасбродка! — закричал Амни, оскорбленный и разгневанный.

Ездра, смущенный и оскорбленный, смотрел то на брата, то на племянника.

— Лучше пойди и поговори с ней, дядя, — высокомерно сказал Адония. — Вряд ли моя дорогая двоюродная сестричка найдет себе лучшего жениха, чем я.

Ездра поговорил с дочерью.

— Да это же безумие выходить за такого человека, отец, — сказала она сквозь слезы. — Он смотрит на тебя сверху вниз только потому, что его кошелек тяжелее твоего. Он не слушает советов собственного отца и смотрит на меня как на телку для своей языческой жертвы. Ты видел его лицо?

— Он очень красив.

Тафата покачала головой, опустив голову на руки.

— Он так заносчив.

— Тафата, но он из нашего колена, а нас осталось не так уж много. Амни праведный человек.

— Что в нем праведного, отец? В его глазах была хоть капля доброты? Может быть, он уважительно приветствовал тебя? А ты видел Адонию, когда он вошел? Может быть, он разговаривал с тобой так уважительно, как подобает разговаривать со старшими? Если они не способны любить тебя, они не способны любить Бога.

— Ты судишь о них слишком строго. Я знаю, Амни горд. Но он в какой-то степени имеет на это право. Ведь свое богатство он нажил своим трудом. Он…

— Адония осматривал меня, отец. Он меня рассматривал. Смотрел не в глаза, не украдкой. Мне казалось, что он… ощупывает меня. Меня холод пробрал аж до самых костей.

— Но если ты не выйдешь за Адонию, что я смогу для тебя сделать, Тафата?

Она упала ему в ноги.

— Я останусь с тобой, отец. Я буду заботиться о тебе. Только прошу тебя, не выдавай меня за этого человека.

От ее слез Ездре всегда становилось не по себе. Он пошел к брату и сказал, что никакой свадьбы не будет.

— Я оказал твоей дочери такую честь, а она осмелилась оскорбить нас. Забирай ее, и убирайтесь отсюда. Я не хочу больше иметь ничего общего ни с тобой, ни с кем-либо из твоей семьи.

Когда Ездра сажал Тафату на осла, Амни крикнул ему с крыльца:

— Твоя дочь такая же дура, как и ты!

Ездре понадобилось все его самообладание, чтобы не ответить на это. Он посмотрел на Тафату, она улыбнулась ему, и ее глаза были такими ясными.

Наверное, он действительно глуп. Потому что только глупец мог отправиться в путь по такой опасной дороге.

Полуденный зной становился невыносимым. Недовольно сжав губы, Ездра продолжал подгонять осла. Он понимал, что ему следует положиться во всем на Господа. Господь даст Тафате хорошего мужа, который будет из их колена.

Только не затягивай, Господь. Ведь нас осталось так мало.

Оглянувшись назад, Ездра увидел, что Тафата идет к нему пешком, ведя осла под уздцы.

— Дочь, что ты делаешь?

— Очень жарко, отец, бедное животное устало везти меня. — Девушка поравнялась с отцом. — Да и я устала ехать верхом, — весело добавила она.

— Так ты в эту жару еще быстрее устанешь, — сказал Ездра, вытирая рукавом пот со лба. Но уговаривать ее снова сесть верхом было бесполезно.

— Как ты думаешь, что это они там кружат, отец?

— Кто? — тревожно спросил он, оглядываясь вокруг в поисках разбойников, спускающихся с гор.

— Вон там, — указала она.

Приподняв голову, Ездра снова увидел в небе стервятников.

— Кто-то умер, — равнодушно сказал он. «Или убит», — добавил он про себя. И следующими на очереди будут они, если только не поторопятся убраться с этих холмов и не направятся в Иерихон.

Тафата все следила за тем, как птицы совершали в небе медленные и плавные круги.

— Наверное, горный козел сорвался в поток, — сказал Ездра, пытаясь успокоить ее. Он подстегнул осла, и отец с дочерью приблизились к тому месту, над которым кружили стервятники.

— Горные козлы очень устойчивы, отец.

— Ну, может быть, это старый козел.

— А может быть, это и вовсе не козел.

Стервятники были уже над их головами. Ездра невольно сжал в руке хлыст. Он снова посмотрел на парящих птиц и нахмурился. Они не кружили бы в небе, если бы их добыча умерла. Они бы тогда давно уже пировали. А что, если это человек?

— Почему мне, Господь, такая доля? — пробормотал Ездра про себя и повернулся к Тафате. — Держись подальше от края. Я пойду, посмотрю. — Он слез с осла и передал ей уздечку.

Подойдя к краю уступа, он посмотрел вниз, на русло высохшего ручья. Там он не увидел ничего, если не считать камней, песка и нескольких тощих кустиков, вероятно смытых водой еще в дни первых дождей. Он уже хотел было идти назад, когда услышал шорох падающих камешков. Он снова посмотрел вниз, на этот раз левее.

— Что там, отец?

— Человек, — хмуро ответил Ездра. Человек был раздет и истекал кровью. Ездра стал осторожно спускаться к нему. Теперь, увидев несчастного, он уже не мог ехать дальше, не посмотрев, жив он или мертв. — Почему мне, Господь, такая доля? — снова пробормотал Ездра, осторожно спускаясь по каменистому склону, стараясь, чтобы песок и камни из-под его ног не посыпались на того человека. Оглянувшись наверх, он увидел, что его дочь опустилась на колени на краю уступа и внимательно следит за происходящим. — Оставайся там, Тафата.

— Я только возьму одеяло.

— Оно нам, наверное, не понадобится, — сказал ей Ездра.

Подходя к человеку, он увидел, что у того изранен бок. Вокруг открытой раны роились мухи. Его кожа покраснела на солнце, вокруг закрытых глаз были черные круги, губы потрескались, все его тело было в царапинах и кровоподтеках. Вероятно, сикарии избили его, отобрали все его имущество, раздели и сбросили в это русло.

Сжалившись над несчастным, Ездра опустился на одно колено, но, наклонившись к нему ближе, он разглядел, что волосы этого человека коротко пострижены. Римлянин! При ближайшем рас смотрении Ездра увидел на указательном пальце правой руки человека белый след от кольца. Ездра встал и отступил на шаг назад.

Глядя на израненного мужчину, Ездра старался подавить в себе все усиливающееся чувство вражды, неприязни. Римляне уничтожили дорогой его сердцу Иерусалим, обитель царей. Римляне распяли Иосифа и практически лишили дочь Ездры возможности устроить себе счастливое будущее. Римляне буквально не давали дышать никому из иудеев.

— Он жив, отец? — окликнула Ездру сверху Тафата.

— Это римлянин!

— Он жив?

Раненый слегка повернул голову.

— Помогите, — прохрипел он по-гречески.

Ездра услышал в этом голосе всю боль и страдание раненого. Снова наклонившись, он еще раз осмотрел кровоподтеки, глубокую рану на боку, обгоревшую на солнце и ободранную кожу… И его враждебность быстро улетучилась, уступив место состраданию. Римлянин, или нет, но это был человек.

— Мы тебя не бросим, — сказал он и позвал дочь. — Привяжи мехи с водой к веревке и спусти сюда. И мой плащ тоже. — Тафата тут же исчезла из виду и быстро вернулась. Взяв в руки сосуд с водой, Ездра отвязал его. Тафата снова вытащила веревку наверх и, привязав к ней плащ отца, спустила его вниз.

Ездра приподнял римлянину голову и влил ему в рот немного воды. Налив воды себе на ладонь, Ездра смочил обожженное солнцем лицо римлянина. Тот слегка зашевелился и застонал от боли.

— Не шевелись. Попей, — сказал ему Ездра по-гречески, приблизив горлышко сосуда к его губам. Римлянин сделал несколько глотков драгоценной воды. Она растеклась у него по щеке, шее и израненной груди.

— Напали…

— Теперь тебе ничего не грозит, мы с дочерью просто случайно увидели тебя по пути, — хмуро сказал ему Ездра.

— Оставь меня. Пошли сюда патруль.

— Ты к тому времени можешь умереть, а я теперь в ответе за тебя перед Богом, — с этими словами Ездра накрыл римлянина плащом. — Бросай веревку, крикнул он Тафате и поймал веревку, когда дочь бросила ее вниз. Римлянин снова потерял сознание. Ездра, пользуясь моментом, плотно обернул плащ вокруг римлянина и привязал его к веревке.

«Господи, помоги мне, — помолился он и стал тянуть раненого вверх. — Я слишком стар для этого. Как я вытащу его на дорогу?»

— Отец, ему так только больнее будет, — сказала сверху Тафата.

— Он опять без сознания, — сказал Ездра, стиснув зубы и продолжая тянуть веревку вверх. Потом он остановился, чтобы перевести дух. — Жаль, что ты, римлянин, не маленький и не худой. А то я вынес бы тебя на плечах. — Стиснув зубы, Ездра снова потащил его.

Почувствовав, как сверху посыпались камешки и песок, он резко поднял голову.

— Что ты делаешь, Тафата? Оставайся наверху.

— Он очень тяжел для тебя, — сказала девушка, придерживая под уздцы своего осла. — Будет проще спустить его к руслу, отец. Если на него здесь напали, то разбойники могут скрываться где-нибудь на дороге.

— Но ты не сможешь здесь спуститься. Спуск слишком крутой.

— Смогу.

Ездра смотрел, как она вела осла по обрывистому склону. Маленький осел послушно шел за ней. Как она находила место, по которому мог пройти осел, не подвергая никого опасности, Ездра не знал. Осторожно спускаясь, он опускал вниз и римлянина, пока также не добрался с ним до дна высохшего ручья.

Доведя своего осла до дна, Тафата снова пошла наверх, чтобы помочь отцу. Одного взгляда на израненное лицо римлянина хватило для того, чтобы ее глаза наполнились слезами. Она схватилась за другой конец веревки и стала помогать Ездре. Когда они спустились вниз, Ездра открыл сосуд с водой и приподнял римлянину голову, чтобы тот снова мог попить.

Римлянин рукой остановил его.

— Спасибо, — прохрипел он.

— Лежи, не дергайся. А мы с дочерью пока соорудим тебе носилки из того, что удастся найти, — сказал ему Ездра.

Марк лежал, чувствуя боль во всем теле, и слушал, как отец с дочерью говорят между собой по-арамейски. Потом они вернулись к нему и стали поднимать его на сделанные носилки, и он снова потерял сознание. Он находился на грани жизни и смерти. Один его глаз заплыл и не открывался, зато другим он мог видеть какие-то неясные образы. Уступы по обе стороны высохшего ручья. От каждого сотрясения при ходьбе несущих его людей он испытывал сильную боль, но он был защищен от палящих лучей солнца, потому что находился в тени каменных уступов.

Боль окружала Марка со всех сторон. Очередной раз погружаясь в забытье, он слышал шепот Хадассы: Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною…


15


— Ты совсем себя не жалеешь, моя госпожа, — сказал Юлий Фебе, поправляя узлы, которые он нес, идя за Фебой по узкой аллее возле пристани. — Так дальше нельзя.

— Я сегодня почти и не устала, Юлий. Не волнуйся за меня.

Раб поджал губы. Она просто изводила себя, заботясь о вдовах моряков и их детях. Вставала на заре, работала до середины утра, а потом звала его, чтобы он помог ей донести до нуждающихся семей еду и одежду. Возвращаясь на виллу во второй половине дня, Феба была уже совершенно вымотанной, и оставалось только удивляться, откуда у нее брались силы, чтобы вечерами заниматься в доме еще какой-нибудь работой, которую она специально для себя находила. Застать ее заснувшей за ткацким станком давно стало в доме привычным делом.

— Всех одеть и накормить невозможно, моя госпожа.

— Мы должны делать то, что в наших силах, — ответила Феба и подняла глаза на жалкие лачуги, мимо которых они проходили. — Так много нуждающихся людей, Юлий. — Она смотрела на старое тряпье, которое местные женщины вывешивали на просушку, а перед домами возились в дорожной пыли, играя в воинов, одетые в лохмотья дети. Некоторых мальчиков Феба уже знала и тепло поприветствовала их.

Юлий следил за ее действиями.

— Бедность всегда будет рядом, моя госпожа. Обо всех все равно не позаботишься.

Феба улыбнулась ему.

— Ты недоволен мною, Юлий.

Он снова поправил узлы на плече.

— Прошу простить меня, моя госпожа. Как я могу быть недовольным своей хозяйкой?

Видя его плохо скрытое недовольство, Феба перестала улыбаться.

— Ты прекрасно знаешь, Юлий, я никогда не напоминала тебе о том, что ты мой раб. Если хочешь, можешь хоть сейчас стать свободным человеком.

Юлий покраснел.

— Мой господин, Децим, не допустил бы, чтобы я покинул тебя.

— Но тебе нет нужды чувствовать себя в долгу передо мной, Юлий, — сказала Феба, подумав при этом, что расстаться с Юлием ей будет тяжело. Она всегда могла положиться на него. Ему можно было довериться во всем, и она просто не представляла, что бы она делала без его помощи. К тому же он был прекрасным собеседником.

Юлий сжал руки в кулаки. Как может женщина в возрасте сорока шести лет быть такой наивной? Неужели она не понимает, что он любит ее? Иногда он чувствовал непреодолимое желание сказать ей, какие он испытывает к ней чувства, чтобы она поняла, что он просто не мыслит себе жизни без нее. Лучше быть ее рабом и находиться с ней рядом, чем быть свободным человеком вдали от нее.

— Пока я раб, я рядом с тобой и могу служить тебе так, как ты сочтешь нужным, — сказал он, — а если я получу свободу, мне придется оставить твой дом.

— Я никогда не прогоню тебя из своего дома.

— Если я останусь у тебя, будучи свободным человеком, на тебя перестанут смотреть как на женщину, чье целомудрие не вызывает сомнения.

Феба нахмурилась на мгновение, а потом, поняв смысл сказанного, буквально взорвалась от негодования:

— Да люди никогда не подумают…

— Подумают, можешь не сомневаться. Ты живешь в мире, моя госпожа, но в действительности ты никогда не была частью этого мира. Ты даже не представляешь, на какие злые мысли способны люди.

— Я не такая глупая, Юлий. Я понимаю, что этим миром правит зло. Но тогда тем более мы должны бороться за добро. Мы должны помогать этим людям.

— Но ты же не сможешь помочь им всем.

— Я и не пытаюсь делать невозможное. У тех женщин, которым я помогаю, были мужья, работавшие у Децима или Марка. Я же не могу отвернуться от них, если они живут в нужде.

— А как же Пилия и Кандаса? А Вернасия и Епафра? Разве их мужья работали у господина Децима или твоего сына?

— Они исключение, — согласилась Феба, — об их трудностях я услышала от других людей.

— Ты же не можешь заботиться обо всем мире.

— Я и не пытаюсь заботиться обо всем мире! — несколько раздраженно сказала она. Что это он ей сегодня так докучает, когда она и без того чувствует крайнюю слабость? Она не просто устала, она просто выбилась из сил. Полностью. А ведь столько еще надо сделать, столько понять и увидеть, а времени так мало.

Юлий замолчал.

Прошло довольно много времени, прежде чем Феба снова посмотрела на него и увидела его каменное выражение лица. Он явно сердился на нее. Феба нежно улыбнулась ему.

— О Дециме ты тоже излишне беспокоился, как сейчас обо мне.

Но это было не так.

— Не в моем характере раболепствовать.

— Я тебя никогда об этом и не просила.

— Это правда, моя госпожа.

— Я же не ребенок, Юлий.

Он ничего не сказал.

— Не злись на меня, Юлий. Прошу тебя. Если бы ты только понял…

— Да я понимаю, моя госпожа, — мягко сказал он. — Ты стараешься занять каждую минуту служением другим людям, чтобы не оставалось времени на мысли о…

— Не говори об этом.

Юлия покоробила та боль, которую он услышал в ее голосе. Он вовсе не хотел ее обидеть.

— Есть вещи, которые я не могу изменить, Юлий, — сказала Феба, и ее голос дрожал от наплыва чувств, — но здесь я могу что-то сделать.

У двери в лачугу сидели две маленькие девочки, которые играли с какими-то грязными лоскутами. Одна из них первой увидела ее. «Госпожа Феба!» Вскочив, девочки выбежали на дорогу и побежали к ней, и их лица сияли яркими и веселыми улыбками.

— Здравствуй, Гера, — сказала Феба, смеясь в ответ на такое теплое приветствие.

Одна из девочек протянула Фебе свою куклу, чтобы Феба на нее взглянула.

— Это мне мама сделала, — похвасталась девочка. — Она сказала, что ты дала ей новую тунику, и она смогла сделать мне эту куклу из своей старой. Правда, красивая?

— Она просто прелесть, Гера, — сказала Феба, сдерживая слезы, которые особенно быстро подступали к ее глазам после разговора с Юлием. Может быть, он прав? И она действительно трудится с раннего утра и до поздней ночи лишь для того, чтобы забыть, что Децим умер, а ее собственные дети давно покинули ее?

— А как зовут твою куклу?

— Феба, — улыбаясь, ответила девочка, — я назвала ее в честь тебя, моя госпожа.

— Спасибо тебе большое.

— Доброе утро, госпожа Феба, — послышался голос сверху.

Феба подняла голову и помахала рукой.

— Доброе утро, Олимпия. Только что видела твоего сына. Он хорошо выглядит сегодня.

— Да, — засмеялась Олимпия, — те снадобья, что ты принесла, просто сотворили чудо. Все утро сегодня с друзьями в легионеров играет.

Феба выбросила из головы все, что говорил Юлий, и вошла в лачугу. Она пришла навестить вдову, чей муж пропал в море. У этой женщины осталось трое детей. Феба видела, что по сравнению с проблемами этой женщины ее собственные проблемы выглядят просто ничтожными; она страдала от сердечных переживаний, а этой женщине приходилось в буквальном смысле выживать.

Когда Феба вошла в небольшую комнатку, ее тут же обступили дети, каждому из которых хотелось быть к ней поближе. Смеясь, Феба взяла самого маленького из них на руки и села, держа малыша на коленях, а мать тем временем подбросила в жаровню еще одно полено.

Юлий опустил на пол свою ношу и стал выгребать из нее в корзину бобы, чечевицу и хлебные зерна. Он пересыпал запасы, которых должно было хватить семье на неделю, одновременно слушая, как Феба приободряла хозяйку и говорила с ней о детях и женских делах. Она опустила ребенка на пол и взяла на руки другого, и так каждый из детей побывал либо у нее на коленях, либо у нее в объятиях. Неудивительно, что дети просто обожали ее.

Юлий сжал губы, вспомнив о Марке, который был настолько погружен в свою боль, что не понимал тех страданий, которые он причинял собственной матери. А дочь когда в последний раз удосужилась ее навестить?

Феба передала женщине новую шаль и небольшой мешочек с монетами.

— Этого должно хватить, чтобы оплатить жилье и купить самое необходимое.

Молодая вдова заплакала.

— О моя госпожа, как же я расплачусь с вами?

Феба взяла ее лицо в свои ладони и поцеловала сначала в одну щеку, а потом в другую.

— Не всегда будет так, Вернасия. Когда твоя жизнь изменится к лучшему, ты поможешь кому-нибудь так, как я помогла тебе. Так ты и сможешь отблагодарить Бога.

Потом Феба и Юлий оставили этот дом и пошли по узкой улочке вниз, к другой лачуге, стоявшей ближе к гавани. На верхнем этаже этого дома жила Приска. Несколько недель назад у нее умер муж, и Феба узнала о ее отчаянном положении от другой женщины, которая разыскала Фебу.

— Я слышала, что ты помогаешь вдовам, моя госпожа. Я знаю об одной женщине, которая очень нуждается в помощи. Ее зовут Приска. Ее сын отплыл на «Минерве» около двух месяцев назад и вернется теперь не раньше чем через год. А ее муж тридцать три года работал в гавани, конопатил корабли и несколько недель назад умер прямо на палубе. Двадцать лет они жили в одном и том же месте, но теперь она не могут оплачивать жилье, и хозяин собирается выбросить ее на улицу. Я бы помогла ей, если бы могла, но у нас едва хватает средств, чтобы прокормить собственные семьи. Я не представляю, что будет с этой женщиной, если ей так никто и не поможет. Прошу тебя, моя госпожа, если ты можешь, помоги…

Феба испытывала к Приске самые нежные чувства. Эта старая женщина, казалось, никогда не унывала. Тяготы и горести жизни не могли сломить ее. Она сидела у небольшого окна, «дышала воздухом» и наблюдала за тем, что происходит внизу, на улице и в гавани. Несмотря на возраст, она оставалась в здравом уме, была в курсе всех событий, происходящих в Ефесе, и относилась к ним с ироничной мудростью. В силу своего возраста она уже не столь беспокоилась о материальных благах, а к Фебе относилась с той искренней любовью, с какой могла бы относиться к собственной дочери, если бы та у нее была.

Феба постучалась в дверь и, услышав приглашение Приски, вошла. Старая женщина сидела у открытого окна. Улыбнувшись, Феба прошла через комнату и наклонилась, чтобы поцеловать ее.

— Как у тебя дела, мать Приска?

— Настолько хорошо, насколько они могут быть у старухи в восемьдесят семь лет. — Поцеловав Фебу в ответ, Приска пристально посмотрела ей в глаза и слегка нахмурилась. — А у тебя что случилось?

Феба несколько отодвинулась, опустила глаза, не выдержав пристального взгляда, и выдавила из себя улыбку:

— Ничего, все в порядке.

— Только не говори мне этого. Я человек старый. Но от старости еще не сошла с ума. Почему ты такая грустная?

— И вовсе я не грустная.

— Я вижу, что ты усталая и грустная.

Феба похлопала старую женщину по руке, садясь на стул, который Приска подвинула поближе к себе.

— Ну расскажи мне, что с тобой произошло, с тех пор как мы в последний раз виделись.

Приска посмотрела на Юлия и заметила, как он смотрит на свою хозяйку, — как на коринфскую вазу, которая вот-вот упадет и разобьется.

— Ну хорошо, поговорим о чем-нибудь другом, — ворчливо сказала она. — Я сделала шали и отдала их Олимпии. Она передала их тем женщинам, о которых ты говорила.

— Прекрасно. Как это ты успела их сделать так быстро? Юлий принес тебе шерсть только на прошлой неделе.

— Будет тебе меня нахваливать. Что еще остается делать старой женщине, когда у нее столько свободного времени? — Приска встала. — Хочешь поски? — Этот напиток, который очень любили бедняки и воины, представлял собой освежающую смесь дешевого вина и воды.

— Спасибо, — сказала Феба. Она взяла глиняную чашку и улыбнулась, когда Приска налила еще одну чашку Юлию. Приска снова села, облегченно вздохнув.

Феба пробыла у нее час. Она с удовольствием слушала, как Приска пересказывала те истории, которые ее сын рассказывал ей после своих путешествий.

— Децим всегда возвращался домой из морских путешествий таким загорелым и полным жизни, — ностальгическим тоном сказала Феба. — А я всегда завидовала тому, какие у него были увлекательные путешествия. Когда он был моложе, он просто не мог усидеть на месте, ему хотелось изведать неизведанное, открывать новые торговые пути, знать, что происходит в самых далеких уголках империи. Иногда я видела все это в его глазах, и мне так хотелось остановить его.

— Он любил тебя, моя госпожа, — тихо сказал Юлий.

Слезы полились сами собой, и Феба отвернулась, чтобы скрыть их. Смущенная тишиной, которая наполнила комнату, она встала. Повернувшись, наконец, с улыбкой к Приске, она увидела, что та наблюдает за ней.

— Прости меня, — пробормотала Феба, видя, как глаза старой женщины тоже наполняются слезами.

— Не надо извиняться, — хрипло произнесла Приска, — по мне, лучше честная боль, чем веселая ложь.

Феба вздрогнула. Она наклонилась и поцеловала женщину в морщинистую щеку.

— С тобой не просто, Приска, ты знаешь об этом?

— Потому что я еще не глухая и не слепая.

— Я зайду к тебе через несколько дней.

Приска нежно потрепала ее по щеке.

— Пришли мне еще шерсти.

По пути к складам Валерианов Феба не произнесла ни слова. Она была полна воспоминаниями о Дециме, Марке, Юлии. Ей хотелось вычеркнуть их из своей памяти, потому что она не могла вспоминать о них без мук. Но ей приходилось принимать свои утраты и смиряться с ними; ей оставалось жить так, как ожидал от нее Бог. «Любите друг друга», — говорил Иисус Своим ученикам, и именно это она пыталась делать. Ее труд состоял в том, чтобы заботиться обо всех, кому только она могла помочь, используя при этом те силы и возможности, которыми она располагала.

Она была не властна над прошлым и будущим. Прошлое ушло, и ничего изменить уже было нельзя. О будущем ничего не было известно. Феба не хотела ничего загадывать наперед. Она и не могла этого делать. Ей хватило боли от потери Децима. Мысль о том, что жизнь ее детей осталась неустроенной, казалась ей невыносимой. Она только приняла это как факт. Что толку, если она будет постоянно корить себя и горевать о том, что все могло бы пойти иначе? Могла бы она направить жизнь Марка и Юлии по другому пути? Могла бы?

Приняв Иисуса как Спасителя, она взвалила на себя этот груз. И теперь у нее не было причин ни на что жаловаться. «Любите друг друга», — говорил Он Своим апостолам и ученикам. Любите друг друга не на словах, а на деле.

Разве это не означало, что надо что-то делать для других людей? Конечно же, ее труд был Божьей волей.

Паланкин ждал Фебу на складе. Юлий помог ей сесть, и она откинулась на подушки, сильно уставшая. Ей нужно было отдохнуть по дороге домой, чтобы потом успеть подготовиться к завтрашнему дню. Но отдохнуть так и не удалось.

Когда она прибыла на виллу, там было тихо. Именно этого времени суток Феба теперь боялась больше всего — возвращения по вечерам домой, в пустой дом. Она посмотрела сквозь перистиль на дверь своей кумирни и отвернулась. Она знала, что ей нужно молиться, но сейчас у нее не было сил даже думать об этом.

Феба поднялась наверх и по коридору прошла в свои покои. Сняв шаль, она вышла на балкон, с которого открывался вид на Ефес. В сумерках город сверкал всеми красками, а лучи заходящего солнца освещали храм Артемиды. Это было грандиозное и прекрасное здание. Тысячи людей шли сюда к жертвенникам Артемиды, наивно веря в пустые обещания.

Ходит ли туда по-прежнему Юлия?

— Я принесла тебе поесть, моя госпожа, — сказала ей служанка, вошедшая в покои.

— Спасибо, Лавиния, — сказала Феба, не оборачиваясь. Не нужно больше думать о Юлии. Что толку постоянно копаться в своем прошлом и думать, где именно она ошиблась? Последний раз, когда Феба пришла навестить свою дочь, Прим встретил ее и проводил в триклиний.

— Сегодня вечером она плохо себя чувствует, — сказал тогда Прим, но и без того было ясно, что Юлия пьяна. Когда Юлия увидела мать, она набросилась на своего мужа с такими проклятиями и оскорблениями, что Феба едва не лишилась чувств. Никогда она еще не слышала, чтобы ее родная дочь так разговаривала. Прим стоял рядом, явно обиженный, и извинялся за ее поведение, но это, судя по всему, приводило Юлию в еще большее бешенство. Пораженная и пристыженная, Феба покинула тот дом. И потом каждый раз, думая о том, чтобы снова навестить дочь, она чувствовала, что что-то ей мешает. Иногда таким препятствием служила убежденность в том, что Юлию нужно оставить в покое, чтобы она сама нашла путь домой.

Юлия оказалась для Фебы потерянной, как и Марк. Помня о цели его поисков, Феба теперь не была уверена в том, что вообще увидит его живым.

Она попыталась переключить свои мысли от незавидной доли своих детей на нужды тех вдов, которых она собиралась навестить завтра. Она сделала для Юлии и Марка все, что могла. Если она будет пребывать в прошлом, ей труднее будет что-то изменить в будущем. Она должна помогать тем, кому может помочь, и меньше думать о тех, кому она помочь не в силах.

Но это же ее родные дети. Как она может не думать о них? Как она может спокойно смотреть на их беды, даже если они сами в них виноваты?

Остро чувствуя одиночество и растерянность от того, что ей не с кем теперь поделиться своим чувством вины, Феба сжала железные перила и заплакала. В какой-то степени и она виновата в бедах Юлии и Марка. Она не проявила к детям должной любви и не передала им тех знаний, которые помогли бы им выжить в этом мире. Но что она могла сделать для них сейчас? Ощущение беспомощности и безнадежности становилось невыносимым.

— Я потеряла их, Господи. Что мне теперь делать? О Боже, что мне теперь делать?

Феба задрожала, в голове зашумело. Она сжала пальцами горящие болью виски, вспомнив, как Юлия бежала по саду в объятия отца, когда он возвращался домой после долгих путешествий. Фебе казалось, она слышит звонкий смех дочери, когда Децим подбрасывал маленькую Юлию вверх, а потом прижимал к себе и говорил, какой она стала красавицей за то время, что его не было дома.

И вот, спустя годы, эта же дочь кричала о том, что ненавидит отца и желает ему смерти.

О Иисус, что мне сделать для моего ребенка? Что мне делать? О Боже, покажи мне, что мне делать!

Тут Фебу вдруг охватила какая-то странная слабость, и она стала опускаться вниз. Упершись левой ногой в ограду балкона, она попыталась удержаться, чтобы не упасть. Опустившись на пол, Феба тяжело привалилась к железным прутьям. Она захотела позвать служанку, но смогла издать лишь какой-то невнятный звук. Она попыталась встать, но поняла, что не чувствует рук и ног.

Страх охватил ее до такой степени, что в ушах у нее теперь раздавался только громкий стук ее собственного сердца.

Солнце медленно близилось к закату, согревая теплыми лучами ее спину.

* * *


Кто-то постучал в дверь покоев Фебы: «Моя госпожа?».

Дверь медленно открылась, и в покои осторожно вошла служанка. Слегка нахмурившись, она подошла к тому месту, куда поставила поднос с едой. Еда оставалась нетронутой. Лавиния оглянулась и посмотрела на постель. Не увидев там никого, она снова оглядела помещение, пока ее взгляд не остановился на балконе.

Закричав, Лавиния выронила поднос. Звон от подноса раздался по всему дому. «Моя госпожа!» — воскликнула она, подбежав к Фебе. Упав на колени, служанка склонилась над своей хозяйкой: «Моя госпожа! О! Моя госпожа!».

Юлий вбежал в покои и увидел служанку, плачущую в истерике над Фебой, лежащей на балконе. Он подбежал к ним.

— Что случилось? — он отстранил служанку, чтобы поднять Фебу с холодной черепицы.

— Не знаю! Я вошла, чтобы забрать поднос, и увидела ее лежащей здесь.

— Успокойся, девочка! — Юлий отнес Фебу к постели и бережно уложил ее. Ее глаза были открыты, и в них отчетливо был виден страх. Она слегка подняла свою левую руку, и Юлий взял ее в свою. — Принеси одеяло, — сказал он служанке и услышал, как та поторопилась из покоев.

— Ты столько работала и совершенно себя не жалела, моя госпожа. Теперь отдохни, и через несколько дней все будет в порядке, — сказал он, хотя слова эти не соответствовали его чувствам. Он весь похолодел от страха за нее. Юлий пощупал лоб Фебы, не зная, понимает ли она, что он ей говорит. Ее лицо с одной стороны было неподвижным, веко и уголок рта — опущены. Она издавала какие-то звуки, но различить слов было нельзя. Чем больше она пыталась что-то сказать, тем более безумной могла показаться. Не в силах перенести это, Юлий закрыл ей рот рукой.

— Не надо сейчас разговаривать, моя госпожа. Отдыхай. Спи.

По ее щекам побежали слезы. Она закрыла глаза.

Вернулась Лавиния с одеялами. За ней в покои вошли и другие рабы и слуги, которые очень любили Фебу и испугались за нее. «Гай отправился за врачом», — сказала служанка Перенна. Какой-то молодой слуга принес дрова для жаровни и поставил жаровню поближе к постели. Вся прислуга собралась в покоях и скорбно стояла возле постели, будто Феба Валериан уже была мертва.

Сын повара, Гай, привел врача прямо в покои Фебы. Юлий приказал всем выйти, а сам остался на случай, если понадобится помощь.

— Что с ней, мой господин? — спросил Юлий, после того как врач осмотрел ее.

Врач ничего не ответил. Отойдя от постели, он посмотрел на Юлия.

— Ты здесь за старшего?

— Да, мой господин.

Врач покачал головой.

— Сделать ничего нельзя.

— Что это? Что с ней случилось?

— Один из богов прикоснулся к ней и поразил мозг. Она даже не воспринимает, что вокруг нее происходит.

— И ты не поможешь ей?

— Я не могу ей помочь. Все находится в руках того бога, который прикоснулся к ней. — Врач направился к двери, но Юлий встал у него на пути.

— Ты же врач. Ты же не можешь вот так уйти и оставить ее в таком состоянии!

— Кто ты такой, чтобы указывать мне? Я знаю гораздо больше тебя и говорю тебе еще раз, что ей помочь нельзя. У тебя два пути. Можешь пытаться ухаживать за ней и кормить ее в надежде, что тот бог или та богиня, которые привели ее к этому, сжалятся над ней. А можешь оставить ее, чтобы она достойно умерла.

— Достойно умерла?

— Да. И именно это я тебе советую. Будь милостив и подмешай это в ее питье, — сказал врач и протянул Юлию небольшой пузырек. Но Юлий отказался взять его, и врач поставил пузырек на столик возле кровати. — Можешь, конечно, положиться на силы природы, но я думаю, что это будет жестоко по отношению к больной. — Он посмотрел в сторону постели. — В таком состоянии ей практически не на что надеяться. Если бы она могла выбирать, я не сомневаюсь, что она выбрала бы смерть.

Оставшись наедине с Фебой, Юлий бессильно опустился на стул, стоявший рядом с ее постелью. Он посмотрел на Фебу, которая лежала такая спокойная и бледная… И совершенно беспомощная. Глаза у нее были закрыты. Единственным признаком того, что она еще жива, было то, что ее грудь ритмично поднималась и опускалась.

Юлий подумал о том, сколько Феба сделала для того, чтобы помочь другим людям, часами готовясь к грядущему дню. Захочет ли она жить теперь такой ужасной жизнью?

Сможет ли он жить дальше без нее?

Юлий взял со столика пузырек и посмотрел на него. Приговор врача звенел у него в ушах. Он должен был думать о ней, о том, чего она хочет. Но, подумав еще с минуту, Юлий отставил пузырек в сторону.

— Я не могу пойти на это, моя госпожа, — сказал он дрогнувшим голосом. — Прости. Я не могу с тобой расстаться.

Он взял ее левую руку и сжал ее в своих ладонях.


16


— Поставь поднос там, — сказал Александр вошедшему в библиотеку слуге, даже не оторвавшись от свитков, которые он изучал. Потом он разочарованно стукнул пальцем по свитку. — Смотрю и смотрю эти записи, Рафа, но так и не пойму, что с ней происходит. От ванн и массажа лучше ей не становится. Ей так же плохо, как было несколько недель назад.

Хадасса стояла возле окон и смотрела на Ефес. Здесь было совсем не так, как в той маленькой лавке возле бань. Отсюда открывался вид на храм Артемиды, величественный фасад которого привлекал к себе массы людей совершать мрачные ритуалы языческого поклонения. Хадассе было неуютно в этом месте, расположенном слишком близко от ступеней этого прекрасного средоточия греха. Она вспомнила, как Юлия нарядилась в красные одежды, чтобы соблазнить знаменитого гладиатора Атрета. О, к каким людским трагедиям вели пути из этого храма! Какие страдания падали на головы тех, кто склонялся перед Артемидой и другими лжебогами и лжебогинями…

— Ты слышишь, Хадасса?

Она повернулась к Александру.

— Извини…

Он снова высказал свои мысли.

— Что ты об этом думаешь?

Сколько раз они вели один и тот же разговор? Иногда Хадасса так уставала, что ей хотелось плакать. Как и сейчас, когда ее мысли были далеко отсюда. Почему в последнее время Марк не выходит у нее из головы?

— Хадасса?

— Я думаю, ты слишком большое внимание уделяешь симптомам, и упускаешь из виду возможные причины.

— Поясни, — сказал Александр. — Что именно ты имеешь в виду?

— Вот ты говоришь, что твои чисто физические обследования Венескии ничего не дали, и ты не можешь дать объяснение многим ее болезням.

— Верно.

— А что ты знаешь о ней?

— Она богата. Это мне известно. Ее муж один из советников проконсула. — Хадасса повернулась к нему, и он посмотрел на покрывало голубоватого оттенка, скрывавшее ее шрамы. Когда его финансовые дела стали лучше, он купил ей новую тунику и покрывала, но она продолжала ходить в старой серой одежде. Этого он уже никак не мог понять.

— Ну какой тебе смысл ходить в своей старой одежде и выглядеть как призрак смерти? Разве Бог против красок, разве Он призывает тебя быть похожей на ворону в покрывале? Ты больше напоминаешь не целительницу, а служительницу подземного царства, готовую отправлять умерших по реке Стикс!

Конечно, Александр тут же пожалел о такой несдержанности и извинился. А на следующее утро Хадасса появилась в голубой одежде и в покрывале, которое она теперь носила. Он смутился, его лицо покраснело. Что-то в нем подсознательно менялось в отношении к ней, и он не знал, что это было, что это означало.

Пациенты в знак благодарности часто давали Хадассе деньги. Она не отказывалась от них, но принимала с почтительной благодарностью, а потом клала монеты в коробку, ставила ее на полку и забывала о ней. Открывала она эту коробку только перед посещением тех больных, которых они принимали еще возле бань. Хадасса высыпала содержимое в кошель, который брала с собой. Когда она возвращалась, он всегда был пустым. Однако такие дни наступали все реже, поскольку медицинская практика Александра росла и девушке все больше приходилось ему помогать.

— Ты меня слышишь, Хадасса? — спросил Александр, озадаченный ее задумчивым настроением этим вечером. Она опять молится? Иногда он мог определить это по тишине, которая наступала в помещении.

— Я слышу тебя, мой господин. Ты считаешь, что богатство Венескии имеет какое-то отношение к ее болезни?

Уставший, Александр пытался обуздать свое нетерпение. Были уже сумерки, за сегодняшний день он принял более двадцати больных, у большинства из которых не было ничего опасного или сложного. С Венескией ситуация была совсем другой. К тому же ее муж занимал высокое положение в обществе. И неправильный диагноз мог погубить всю карьеру врача.

Бывали дни, когда Александр жалел, что не остался в палатке возле бань.

— Ты снова куда-то клонишь, но не говоришь, куда именно, — сказал он. — Просто скажи, что ты думаешь, и не считай, что я всегда могу прийти к правильному выводу собственным умом.

Хадасса повернулась и посмотрела на него.

— Но я не знаю, какой здесь должен быть правильный вывод, — просто сказала она. — Ты врач, и ты ищешь чисто медицинские ответы. А все, что я знаю о правильном питании, мне известно только из Пятикнижия, и у тебя это все записано. Все, что мне известно о лекарствах, я узнала от тебя. Все, что я знаю о массаже и растирании, я тоже узнала, наблюдая за тобой.

— Тогда помолись и скажи мне, что говорит Бог.

Хадасса сцепила руки.

— Я молюсь. Молюсь все время. За тебя. — Она снова отвернулась и спустя мгновение добавила: — И за других…

Все ли в порядке с Марком? Почему в последнее время у нее появилось упорное желание молиться за него? А Юлия? Почему в последние дни Хадасса часто вспоминает и о ней?

Господи, я постоянно молюсь и до сих пор не нахожу покоя, думая о них.

— Значит, проблема у Венескии не медицинская, — сказал Александр, упорно пытаясь найти путь к ее исцелению. Хадасса ничего не ответила ему. Наверное, она задумалась об этой проблеме. Александр взял с подноса мясо и налил себе немного вина. — Хорошо. Давай рассуждать логически. Если проблема не физическая, значит, она умственная. Возможно, Венеския только думает, что у нее какая-то проблема. — Пожевав нежное мясо, он проглотил его. — Возможно, путь к исцелению состоит в том, чтобы изменить ее мышление.

— Ты когда-нибудь сможешь изменить свое собственное?

Александр поднял голову и посмотрел на девушку, стоящую у окна. Что-то в ее внешности заставило его почувствовать ее печаль. Он слегка нахмурился. Подойдя к ней, он положил руки ей на плечи.

— Я верю во все то, что ты мне говорила, Рафа. Клянусь тебе. Я знаю, что Бог существует. Я знаю, что Он всемогущ.

— Демоны тоже верят, Александр.

Сжав ладонями ее плечи, Александр повернул ее к себе. Почувствовав необъяснимую ярость, он сорвал ее покрывало, чтобы смотреть ей прямо в лицо.

— Что ты этим хочешь сказать? Что я демон в твоих глазах?

— Я хочу сказать, что твое знание ограничивается только тем, что ты хранишь в голове, но этого мало. Спасительное знание исходит от сердца.

— Я хочу обрести спасительное знание, — сказал Александр, успокаиваясь и снова думая о Венескии. — Как ты думаешь, о чем я прошу все время, как мы знаем друг друга?

Хадасса покачала головой. Он отпустил ее, и она опустилась на стул.

Александр встал перед ней на одно колено и положил ей на колени свои руки.

— Я верю, Рафа. Я могу сказать тебе, что молюсь всеми молитвами, которые слышал от тебя, но по-прежнему не слышу тех ответов, которые мне нужны. Скажи мне, в чем моя ошибка. — Может быть, ты не получаешь ответа, потому что просишь не на благое дело. — Она положила свои руки на его ладони. — Может быть, на самом деле ты желаешь Божьей силы, а не Его мудрости.

Александр тяжело вздохнул.

— Я бы готов был обрести все, что угодно, если бы это помогло этой больной женщине. Все, что я хочу, Рафа, это лечить людей.

— Я тоже хочу этого, только иначе. Бог должен стоять на первом месте.

— Но я знаю только то, что находится в реальности. Плоть и кость. Землю. Разум. Мне приходится иметь дело только с тем, что я знаю лучше.

— Тогда представь себе следующее. Жизнь — это пруд, и каждое наше решение или действие, как хорошее, так и плохое, — это камень, который мы в этот пруд бросаем. От него по воде расходятся круги. Вероятно, Венеския страдает от последствий того выбора, который она сделала в своей жизни.

— Я думал об этом. Я сказал ей, чтобы она ограничила свою половую жизнь только отношениями с мужем, и она уже не употребляет вина.

— Ты не понимаешь, Александр. Ответ не в том, чтобы запретить себе что-то или начать следовать каким-то новым правилам. Ответ в том, чтобы вернуть свою жизнь в руки Бога, Который создал тебя. А Он так же реален, как плоть и кровь, земля, разум. Но я не могу помочь тебе понять это. Я не могу открыть тебе глаза и уши.

Александр тяжело вздохнул и встал. Потирая заднюю сторону шеи, он вернулся к своим свиткам.

— К сожалению, я не думаю, что Венеския ищет Бога, Рафа.

— Я знаю, — спокойно сказала Хадасса.

Венеския относилась к числу тех многочисленных пациентов, которые стали приходить к Александру и Хадассе, после того как Антония родила сына. Они приходили в поисках магического лечения и быстрого избавления от болезней. Некоторые из них были бледными и худыми, потому что привыкли вызывать рвоту, избавляясь от одной богатой пищи, чтобы тут же приступить к другой, не менее обильной трапезе. Другие жаловались на то, что у них трясутся конечности, тогда как их дыхание явно свидетельствовало о чрезмерном употреблении вина, а кожа у них была желтой, болезненной. И мужчины, и женщины терпимо относились к половой распущенности, после чего жаловались на язвенные болезни своих половых органов или болезненные выделения. Обращение практически всегда было одинаковым: вылечите меня, чтобы мне и дальше можно было заниматься тем, чем хочется.

Им хотелось грешить, но не расплачиваться за свои грехи.

Как Ты, Господи, можешь нас терпеть, когда мы такие упрямые и глупые? Как Ты вообще можешь терпеть нас?

Александр с пониманием относился к боли и страданиям своих пациентов, стремился быть прекрасным врачом и найти ответы на все болезни человечества.

Он все время мыслил категориями лечебных средств! Избегать полуденного солнца, прохлады по утрам и вечерам. Стараться не дышать болотным воздухом. Следить за цветом мочи. Физические упражнения, очищающие ванны, массаж, чтение вслух, прогулки пешком, пробежки, подвижные игры. Следить за тем, чтобы мясо было нарезанным, следить за почвой, в которой растут ваши овощи и фрукты, за качеством воды, за свежестью приготовленной еды.

Но никто из этих людей, включая даже самого Александра, не понимал, что они не просто физические существа, что Бог благословил их уже одним тем, что сотворил их, привел в этот мир. Они предпочитали поклоняться своим идолам, видимым и осязаемым, обладающим такими же хорошо понятными чертами характера, как и они сами. Они хотели поклоняться тому, чем сами могли бы легко манипулировать. Бог же является непостижимым, неосязаемым, не поддающимся человеческому пониманию и человеческому манипулированию. Они не хотели жить жизнью самопожертвования, чистоты, верности, жизнью, в которой да будет Твоя воля, а не моя. Они хотели быть хозяевами своей жизни, идти по ней своим путем, ни перед кем и ни за что не отвечая.

И Ты допускаешь это, Отец. Ты совершенно не хочешь лишать нас свободы выбора. О Господь, благословенный Иисус, иногда я хочу, чтобы Ты пришел на землю, взял нас всех, да так сжал в руке Своей, чтобы ни у кого не возникло сомнений в том, что Ты есть, чтобы каждый мужчина, каждая женщина, каждый ребенок склонился перед Тобой. Прости нас, Господи. Прости меня. Я в такой растерянности. Я видела, как Ты трудишься в жизни тех людей, которые приходили к нам возле бань, но здесь, Господи, я вижу только боль и упрямство. Отец, в этих лицах я постоянно вижу Юлию. Я вижу ее, такую же неутолимую в своей жажде распутства. Укрепи меня, Господи. Прошу Тебя, укрепи меня.

— Я собираюсь сказать Венескии и ее мужу, что им придется поискать себе другого врача, — сказал Александр, сворачивая свиток.

Хадасса удивленно посмотрела на него.

— И как ты им это объяснишь?

— Скажу им правду, — просто ответил он. — Скажу им, что, по твоему убеждению, ее болезнь носит духовный характер. А я не хочу идти против Бога. — С этими словами он положил свиток на большую полку, расположенную над его столом. — Пожалуй, я порекомендую им Витрувия. Он способен бросить вызов кому угодно.

— Только не отсылай ее к предсказателю, мой господин. Прошу тебя.

— Тогда кого бы ты ей посоветовала?

— Пусть она сама решит.

Раздался стук в дверь, и Александр пригласил войти. Вошел Рашид.

— Там внизу стоит молодой человек, которого послали за Рафой. Он сказал, что его хозяйку поразил какой-то странный внезапный паралич. Мне не хотелось вам мешать, мой господин, но когда он назвал ее имя, я решил, что лучше будет посоветоваться с вами.

— Как ее зовут?

— Феба Валериан.

Хадасса резко подняла голову. Рашид взглянул на нее.

— Тебе знакомо это имя?

— Всем знакомо это имя, — сказал Александр. — Децим Валериан был одним из самых богатых и влиятельных торговцев в Риме. Если верить слухам, он свое дело начинал здесь, в Ефесе, а потом перебрался к более прибыльным холмам Рима, где и развернулся в полную силу. Я слышал, несколько лет назад он вернулся сюда со своей семьей и умер здесь от какой-то неизлечимой болезни. И последнее, что я слышал, — это то, что его сын, Марк Люциан, унаследовал его владения. Не он ли послал к нам своего слугу?

Сердце Хадассы бешено заколотилось.

— Он не сказал, кто его посылал, — ответил Рашид. — Я пришел к тебе, мой господин, потому что знаю, что семья Валериана более именита, чем семья Магониана.

Александр приподнял брови.

— Значит, его обращение к нам следует воспринимать как повеление.

— Нет, мой господин. Он умоляет, как будто от этого зависит вся его жизнь.

— Валериан. Не знаю, стоит ли связываться с людьми, обладающими такими могущественными связями, — сказал Александр, думая о своей текущей дилемме по поводу Венескии. Ему и с ней хватает проблем. Следует ли брать на себя еще и этот риск?

— Скажи ему, что мы придем, Рашид, — сказала вдруг Хадасса.

Удивившись, Александр запротестовал:

— Я бы не стал вести себя так опрометчиво!

— Александр, ты врач или не врач?

* * *


Хадасса поначалу не узнала этого слугу. Это был молодой, красивый, смуглый мужчина. Такого раба могла скорее приобрести Юлия, но не госпожа Феба.

— Как тебя зовут?

— Гай, моя госпожа.

Только теперь Хадасса вспомнила, что это был совсем юный мальчик, который когда-то трудился на кухне.

— Рашид, — сказал Александр, — распорядись насчет паланкина.

— Не нужно, мой господин, — поклонившись, сказал Гай, — паланкин уже ждет здесь.

Они быстро добрались до виллы госпожи Фебы Валериан в одном из самых дорогих районов Ефеса. Александр помог Хадассе выйти из паланкина и повел ее вверх, по мраморным ступеням. Наверху, у дверей, их ждал еще один раб, который открыл дверь, поприветствовал их и проводил внутрь. «Сюда, мой господин», — сказал юный раб и повел их по другой мраморной лестнице. Александр взглянул на перистиль и подумал, что это одно из самых красивых и спокойных мест, которое ему только доводилось видеть.

Он повел Хадассу вверх, по ступеням, а затем вниз, когда они дошли до верхнего коридора. Ее слегка шатало. Он взял ее за руку, чтобы поддержать. В помещении было холодно. «Что случилось?» — тревожно спросил он. Хадасса в ответ покачала головой и убрала от него свою руку, потом пошла впереди него по коридору в покои.

Юлия она узнала сразу. Он был личным слугой Децима, и она почти не общалась с ним. Он сидел возле постели Фебы, на его лице было явное беспокойство. Молодая рабыня что-то тихо сказала ему, после чего он встал и подошел к ним. Низко поклонившись, он сказал: «Спасибо за то, что ты пришел, мой господин». Потом он поклонился ей. «Рафа», — сказал он, вложив в это слово все свое уважение к имени — и надежду.

Хадасса посмотрела на постель и на женщину, лежавшую на ней. Она медленно подошла к ней, и с каждым шагом ее пронзали воспоминания. Волосы Фебы были разбросаны по подушкам. Коже у нее была бледной, почти прозрачной.

Задавая вопросы Юлию, Александр стал осматривать Фебу. Юлий рассказал ему, как одна из служанок обнаружила ее лежащей на балконе, как Феба издавала странные звуки и могла двигать только левой рукой.

Пока они беседовали, а Александр делал свое дело, Хадасса стояла рядом и внимательно всматривалась в Фебу. Ее лицо было спокойным, рот слегка перекошенным, один глаз казался безжизненным. Когда Александр осматривал ее, она пробормотала ему какие-то невнятные слова.

— Она очень много трудилась, мой господин, — продолжал Юлий. — Чересчур много. Каждый день она уходила к лачугам возле пристани и навещала вдов моряков. А потом до поздней ночи ткала материю для туник.

— Мне нужно поговорить с ее сыном, — сказал Александр, приподнимая ей веки и внимательно всматриваясь в них.

— Несколько месяцев назад он уплыл в Иудею. С тех пор о нем нет никаких вестей.

У Хадассы замерло сердце. В Иудею! Зачем Марку понадобилась эта разоренная войной страна? И все же ее кольнула боль, едва она вспомнила покрытые цветами горные склоны Галилеи.

Александр тем временем приложил голову к груди Фебы Валериан, прислушиваясь к ее пульсу и дыханию.

— У нее есть еще дети? — спросил он, выпрямившись.

— Дочь.

— Она здесь, в Ефесе?

— Да, но они не видятся, — ответил Юлий.

Александр встал и отошел от постели. Юлий последовал за ним.

Хадасса подошла к Фебе поближе. Она увидела цепочку у нее на шее и небольшой медальон, выделявшийся на ее бледной коже. Наклонившись ниже, Хадасса взяла медальон и повертела в своей ладони, ожидая увидеть на нем изображение одного из многочисленных богов или богинь, которым Феба все время поклонялась в своей кумирне. Но вместо этого она увидела изображение пастыря, несущего на плечах овцу.

— О! — тихо выдохнула Хадасса и почувствовала, как ее охватила волна благодарности. Лицо Фебы дрогнуло, в подвижном глазе отразилась растерянность при виде покрывала Хадассы. Хадасса наклонилась еще ниже и посмотрела в упор на Фебу, внимательно изучая ее. — Ты знаешь Господа?

В нескольких метрах от нее Александр беседовал с Юлием.

— У нее инсульт.

— То же самое говорили и другие врачи, — сказал Юлий. — Ты можешь ей помочь?

— Мне жаль, но нет, — спокойно сказал Александр. — И никто не сможет. В моей практике уже были такие случаи, и все, что вы можете сделать, — это оставить ее в покое, пока она не умрет. Сказать по правде, я даже не уверен, осознает ли она то, что происходит вокруг нее.

— А если все же осознает? — спросил Юлий дрогнувшим голосом.

— О такой возможности даже думать больно, — хмуро сказал Александр. Он оглядел еще раз покои и увидел, как Рафа склонилась над больной и рассматривала что-то, что держала в руках, и в то же время что-то тихо говорила лежащей женщине.

Юлий, тоже увидев это, подошел к постели. Он напряженно посмотрел на Хадассу.

— Эта вещь ей очень дорога.

— Хочется на это надеяться, — тихо ответила Хадасса. Она подняла голову, посмотрев на Александра и Юлия. — Каким богам она поклоняется в своей кумирне? — Услышав такой вопрос, Юлий снова напрягся и ничего не ответил. — Можешь говорить мне, Юлий, не бойся.

Юлий растерянно заморгал, удивившись тому, что она знает его имя.

— Никаким, — сказал он, всецело ей доверяя. — Более двух лет назад она сожгла своих деревянных идолов. Другой врач сказал, что какой-то бог прикоснулся к ней. Ты думаешь, именно в этом вся причина? Что кто-то из богов наслал на нее проклятие?

— Нет. Тот Бог, Которому служит твоя хозяйка, есть единственный истинный Бог, и Он все делает только на благо тех, кто Его любит.

— Тогда зачем Он так поступил с ней? Она любит Его, Рафа. Она служила Ему, не жалея сил, и вот теперь врач говорит, что ничего сделать нельзя, что мне следует не мешать ей умирать. И другие врачи говорили то же самое. Один даже оставил мне яд, чтобы она быстрее умерла, — сказал он, кивнув в сторону цветного пузырька, стоявшего на столике возле постели. — Что мне сделать для нее, Рафа? — На его лице отразилось отчаяние.

— Не теряй надежды. Она дышит, Юлий. Ее сердце бьется. Она жива.

— Но что с ее сознанием? — спросил Александр, по-прежнему стоя в отдалении, раздосадованный тем, что Хадасса видела надежду там, где ее не было и быть не могло. — Можно ли назвать человека по-настоящему живым, если его сознание больше не работает?

Хадасса посмотрела на Фебу.

— Оставьте меня с ней наедине.

Юлий, готовый поверить в чудесное исцеление, тут же вышел. Александр, который видел, что может Бог, по-прежнему верил только в здравый смысл, но не во вмешательство сверхъестественных сил.

— Что ты собираешься делать?

— Поговорить с ней.

— Она тебя не поймет, Рафа, как и ты ее не поймешь. С такими случаями я сталкивался, еще когда учился у Флегона. Ее мозг не работает. Ты до нее просто не достучишься. Она будет вот так лежать и слабеть физически, пока не умрет.

— А я думаю, она многое понимает, Александр.

— Почему ты так в этом уверена?

— Посмотри ей в глаза.

— Я уже смотрел.

Она положила руку ему на плечо.

— Дай мне поговорить с ней.

Александр посмотрел на больную, потом опять на Хадассу. Он хотел спросить ее, что она намерена делать, какие слова говорить.

— Александр, пожалуйста, выйди.

— Я буду рядом, за дверью. — Он еще раз схватил ее за руку. — Что бы ни случилось, я хочу, чтобы ты потом мне все объяснила.

Когда он вышел, служанка закрыла за ним дверь, оставив Хадассу наедине в Фебой. Хадасса подошла ближе к постели.

— Моя госпожа…

Феба услышала над головой добрый и тихий голос и почувствовала, как кто-то садится рядом с ней на постель. Голос был сухой, незнакомый.

— Ты знаешь, кто я? — снова послышался этот голос, и Феба повернула глаза в ту сторону, откуда он раздался. Но все, что она могла видеть, — это голубое облако покрывала. — Только не бойся меня, — сказала севшая к ней на постель женщина и стала снимать с себя покрывало, которое закрывало ее лицо.

Увидев изуродованное шрамами лицо, Феба почувствовала острую жалость и печаль. Потом она всмотрелась в глаза молодой женщины. О, такие темные, яркие, такие благородные, такие спокойные глаза. Ей знакомы эти глаза. Хадасса! Но возможно ли это? Феба попыталась заговорить, но слова получались искаженными, непонятными. Она попыталась еще раз. Из глаз полились слезы. Она слабо задвигала левой рукой.

Хадасса схватила эту руку и прижала ее к своему сердцу.

— Ты знаешь меня, — сказала она и улыбнулась ей. — О моя госпожа, с тобой все в порядке.

— Ха-а… да-а…

Хадасса прикоснулась рукой ко лбу Фебы, успокоив ее.

— Господь милостив, моя госпожа. Последние несколько недель мне было тяжело, но теперь в тебе я вижу, что Слово не возвращается впустую. Ты ведь открыла Ему свое сердце, я так и поняла. — Она почувствовала, как Феба едва заметно сжала ее руку в своей. Хадасса поцеловала ее, и по ее щекам потекли слезы.

— Не теряй надежды, моя госпожа. Помни, что ты покоишься в Нем и Он любит тебя. Когда ты пришла к Нему, Он излил на тебя Свое благословение. Я не знаю, для чего этот паралич постиг тебя, но знаю точно, что Иисус тебя не оставил. Он никогда тебя не оставит, моя госпожа. Может быть, именно так Он хочет, чтобы ты стала к Нему ближе. Ищи Его. Слушай Его. Помни, Кто Он есть, наш Утешитель, наша Сила, наш Советник, наш Целитель. Проси Его раскрыть тебе, в чем Его воля для твоей жизни. Он явит тебе Свою волю. Может быть, Бог устроил все так для того, чтобы твоя верность Ему стала сильнее, чем раньше.

Хадасса почувствовала, как пальцы Фебы слабо опустились на ее руку. Хадасса сжала ее ладонь в своих ладонях, собираясь помолиться.

— Я буду молиться о том, чтобы Бог явил тебе Свою любовь и открыл тем самым Свою волю.

— Мар… — Слезы текли по щекам Фебы и скатывались на ее седеющие волосы.

Глаза Хадассы снова наполнились слезами.

— Я никогда не переставала молиться за Марка. — Она наклонилась и поцеловала Фебу в щеку. — Я люблю тебя, моя госпожа. Всецело подчинись Господу, и Он направит тебя.

Она встала с постели и снова закрыла лицо покрывалом. Потом она направилась к двери и открыла ее. Юлий, Александр и несколько слуг стояли тут же. Испытывая радость и восторг, Хадасса весело сказала им:

— Входите.

Юлий устремился к постели. Он остановился, пристально глядя на свою хозяйку, потом разочарованно повернулся к двери.

— Ей ничуть не лучше, — упавшим голосом сказал он. — Я-то думал…

— Посмотри ей в глаза, Юлий. Она в сознании. И она прекрасно тебя понимает. Она не потеряна для нас, мой друг. Возьми ее за руку.

Юлий сделал так, как она ему сказала, и затаил дыхание, почувствовав, как пальцы Фебы слабо сжали его пальцы. Он наклонился и посмотрел ей в глаза. Феба сначала закрыла их, а потом открыла.

— О моя госпожа!..

Хадасса посмотрела на Александра и увидела, как он хмуро наблюдает за всем происходящим. Ей было интересно, какими мыслями занята его голова.

— Что нам теперь делать, мой господин? — спросил его Юлий. — Что мне делать, чтобы позаботиться о ней?

Александр дал ему указания о том, как готовить для больной такую пищу, которую она могла бы есть. Потом он сказал, чтобы Юлий или кто-нибудь ещё из прислуги регулярно меняли положение Фебы.

— Не оставляйте ее в одном и том же положении на долгое время. Иначе у нее образуются пролежни, а это только усугубит ее состояние. Осторожно массируйте ей ноги и руки. Помимо этого, я даже не знаю, что еще посоветовать.

Хадасса села на постель и взяла другую руку Фебы. Феба повела глазами, пока не остановила на Хадассе свой взгляд, и Хадасса увидела, что ее глаза сияют.

Хадасса потерла ее руку.

— Юлий будет выносить тебя каждый день на балкон, если погода будет хорошей, чтобы ты могла чувствовать на своем лице тепло солнца и слышать пение птиц. Он знает, что ты все понимаешь, моя госпожа. — Хадасса подняла голову. — Говори с ней, Юлий. Будут минуты, когда она будет испытывать разочарование или страх. Напоминай ей о том, что Бог любит ее, что Он всегда будет с ней и что никакая сила на земле не сможет забрать ее из Его руки.

Она снова посмотрела на Фебу Валериан.

— У тебя все будет хорошо, моя госпожа. Найди способ сказать Юлию, что тебе нужно и что ты чувствуешь.

Феба закрыла глаза и снова открыла их.

— Хорошо, — сказала Хадасса. Она нежно погладила щеку Фебы тыльной стороной ладони. — Когда у меня будет возможность, я приду навестить тебя, моя госпожа.

Феба закрыла глаза и снова их открыла. В них заблестели слезы.

Вставая, Хадасса взяла пузырек со столика и протянула его Юлию.

— Выброси его.

Юлий взял пузырек и швырнул его в открытую дверь балкона, где пузырек разбился о черепицу. Потом он низко поклонился Хадассе.

— Спасибо тебе, Рафа.

Она ответила ему поклоном.

— Спасибо Господу, Юлий. Слава Богу.

По дороге домой Александр почти ничего не говорил. Он помог Хадассе выбраться из паланкина и дойти до дверей дома. Рашид увидел их еще сверху и встречал их. Он взял Хадассу на руки и поднял ее по ступеням в главное помещение. Там он осторожно поставил ее на ноги. Она прошла к дивану и села, потирая свою больную ногу.

Александр налил немного вина и протянул ей. Она сняла покрывало и глотнула прохладной жидкости.

— Какая же жизнь может обитать в этой женщине, заключенной в тело, которое не функционирует? — спросил Александр, дав, наконец, волю своему гневу. Он налил себе кубок фалернского вина. — Было бы лучше, если бы она умерла. По крайней мере, ее душа была бы свободна, а не мучилась бы в этом бесполезном панцире человеческого организма.

— Но она свободна, мой господин.

— Как ты можешь так говорить? Она еле двигается, не может ходить. Не может произнести ни одного членораздельного слова. Все, что она пытается сказать, превращается в какой-то бессмысленный лепет. Она только может двигать левой рукой и ногой, да моргать глазами. И нет практически никаких шансов на то, что она снова научится делать что-то еще.

Хадасса улыбнулась.

— Я никогда не чувствовала себя такой свободной, как в те минуты, когда просидела в запертой камере в ожидании смерти на арене. В той тьме со мной был Бог, точно так же, как Он с ней сейчас.

— Но какая польза от нее кому-либо из людей, даже самой себе?

Хадасса подняла голову, и ее темные глаза засверкали.

— Кто ты такой, чтобы рассуждать, есть от нее польза или нет? Она жива! Разве этого мало? — Хадасса с трудом справилась с охватившим ее гневом и попробовала убедить врача: — У Бога есть относительно нее какой-то план.

— Не понимаю, какой план можно осуществить при ее положении? И что это будет за жизнь, Рафа?

— Та жизнь, которую ей дал Бог.

— А не кажется ли тебе, что было бы куда разумнее положить конец ее страданиям, чем продлевать ее жизнь в нынешнем состоянии?

— Ты как-то сказал, что только Бог решает, жить человеку или умереть. Неужели ты с тех пор передумал? Неужели ты думаешь, что тебе, или другому врачу, дано решать, жить ей или нет? Убийство никогда не может быть актом милосердия, мой господин.

Краска бросилась Александру в лицо.

— Я не говорил об убийстве, и ты это прекрасно знаешь!

— На самом деле говорил, только пытался прикрыть это другими словами. — Хадасса говорила спокойно, с печальной убежденностью. — Как еще можно назвать прекращение чьей-то жизни до того, как это сделает Бог?

— Считаю этот вопрос неразумным, Рафа.

— А что такое разумный вопрос?

— Вопрос, который не подразумевает какие-то божественные истолкования, неподвластные человеческому разуму, — сжав губы, сказал Александр. — Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом.

— Никакая птица не садится на землю без Божьего ведома. Он знает момент и причину смерти Фебы Валериан. От Бога скрыть ничего нельзя. — Хадасса обхватила свою глиняную чашку, зная, что то, что она сейчас скажет, обидит Александра. — Вероятно, ты даже не осознаешь более глубоких причин, которые заставляют тебя желать, чтобы ее жизнь прекратилась.

— И что это за причины?

— Может быть, тебе так удобнее?

Александр снова покраснел.

— И ты это говоришь мне?

— Она теперь будет полностью зависеть от заботы других людей. Это требует огромного сострадания и любви, Александр. У Юлия эти качества есть. А у тебя на них нет времени.

Александр редко злился, но сейчас ее слова вывели его из себя.

— У меня, по-твоему, нет сострадания? Разве я не трачу все свои силы и средства на то, чтобы помогать людям?

— А скольким из них ты отказывал?

— Я отказывал в помощи только тем больным, которых, как я точно знал, не смогу вылечить.

— А разве они не нуждались в твоей любви?

Александр не мог найти в словах девушки никакого упрека или обличения, и в то же время он чувствовал, как больно они режут по его сердцу.

— Что же я должен делать, Рафа? Принимать всех без исключения, кто обращается ко мне за помощью? Что бы ты мне посоветовала?

Отставив свою чашку в сторону, Хадасса встала и прошла через комнату.

— Вот что, — просто сказала она, остановившись перед ним и обняв его руками. Больше она ничего не сказала, но от ее удивительного объятия Александр почувствовал, как заныло его сердце. Он почувствовал, как ее руки мягко поглаживают ему спину, от чего весь его гнев куда-то испарился. У него защипало глаза. Он закрыл их, тоже обнял Хадассу и прижался щекой к ее лбу. Потом он сделал медленный выдох.

— Иногда мне хочется тебя задушить — так ты меня расстраиваешь, — угрюмо сказал он ей.

Она тихо засмеялась.

— Я прекрасно знаю, что ты чувствуешь.

Усмехнувшись, он обхватил ее лицо своими ладонями и посмотрел ей в глаза.

— Что бы я без тебя делал, Рафа.

От ее веселья не осталось и следа. Она взяла его руки в свои и сжала их.

— Тебе нужно научиться доверять Господу.

Когда Хадасса освободилась от его объятий и направилась к двери, Александр почувствовал какое-то смятение. И вдруг каким-то необъяснимым образом он понял, насколько он одинок в этом мире. Он понял, что, в конечном счете, потеряет ее. Не знал, как именно и почему, — просто знал.

Сегодня вечером произошло нечто такое, чего он не мог объяснить. Может быть, Бог показал ей другой путь? Впервые в своей жизни Александр испытал острое желание, чтобы Хадасса всегда была с ним, чтобы он имел все законные основания считать ее своей, чтобы эти отношения стали нерушимыми.

Александр нахмурился, задумавшись, откуда в нем такое непростое чувство, и тут он вспомнил свои подозрения, которые возникли в нем, когда Рашид вошел и сообщил, что внизу ждет слуга Фебы Валериан. Хадасса тогда подняла голову так, будто ее ударила молния.

В следующую минуту Александра озарила некая догадка, и он в ужасе посмотрел на девушку.

— Так ты знала ее раньше, Хадасса? Ты не просто слышала о Фебе Валериан, а знала ее лично. — Его сердце бешено забилось. — Значит, твоими хозяевами были Валерианы, так? — Тут его охватил страх за нее и за себя, он уже больше не сомневался, что потеряет ее. — Что ты сделала в то время, когда осталась с ней наедине? Хадасса!

Она вышла из помещения, так ничего ему и не ответив.

Но Александр уже понял, что она сделала. Хадасса сняла свое покрывало. Она открылась члену той семьи, которая хотела ее убить.

— О боги!.. — произнес он, тяжело вздыхая и проводя руками по волосам.

Почему он не догадался спросить ее, знает ли она семью Валериана, еще до того, как брать ее туда с собой? Он с самого начала понимал, что это в какой-то степени рискованно. И вот теперь из-за него ей грозит опасность. И ради чего? Чтобы засвидетельствовать еще одно чудо исцеления? Нет! Он взял ее с собой, потому что гордился ее способностями, гордился тем, что она его помощница. И чего он добился этой своей несчастной гордостью?

Его охватило отчаяние. Боже, защити ее! Я просто дурак! Я подверг ее смертельной опасности! Я привел ее в семью, которая уже пыталась ее убить.

А что будет, если у этой женщины восстановится речь? Что тогда? «Боже, — продолжал молиться Александр, сцепив перед собой руки, — не дай этой женщине заговорить. Пусть она молчит!».

Усевшись, он продолжал проклинать себя.

Хадасса полностью доверилась Богу, но он не может быть таким доверчивым. Потерять Хадассу означало для него потерять все. Он только сейчас начинал это понимать, только сейчас начинал видеть, что она значит для него. Наверное, ему необходимо отбросить все сомнения и взять дело в свои руки. К тому же, было бы лучше, если бы эта женщина была мертва. Александр вздрогнул, вспомнив о том, что говорила ему Хадасса, Но он должен руководствоваться здравым смыслом.

Только один визит к Фебе Валериан — и Александр может быть спокоен за дальнейшую судьбу Хадассы. Если Феба Валериан умрет, то он уж позаботится о том, чтобы Хадасса больше не имела никаких дел ни с кем другим из этой семьи.

И тут в его сознании эхом отдались слова Хадассы. Может быть, тебе так удобнее? Но разве удобство может быть оправданием убийства? Нет. А если он стремится защитить жизнь другого человека? Если это возмездие? Семья Валериана пыталась убить Хадассу, отправив ее на арену, навстречу львам. Разве он не имеет права на отмщение?

Александр содрогнулся, осознав ход своих мыслей. Он вспомнил, как Хадасса склонилась над Фебой Валериан. В том, как она держала себя с ней, как разговаривала с ней, была видна ее искренняя любовь к этой женщине. Но как такое возможно?

Он стиснул зубы. Защитить Рафу от семьи Валерианов можно было по-разному.

Но не в этом была настоящая проблема.

Как ему защитить Хадассу от самой себя?


17


Ездра Барьяхин воздел руки в знак разочарования. Ну почему его жена так ополчилась на него именно сейчас, когда он больше всего нуждается в ее поддержке?

— Да, я знаю, что он римлянин! Можешь мне об этом не говорить!

— А если знаешь, зачем ты притащил его в наш дом? Зачем тебе надо было накликать на нас такую беду? — Запричитала Иосавеф. — Все теперь об этом знают! Все видели, как ты вез его через городские ворота. Все видели, как ты вез его по улицам в наш дом. Я просто чувствую, как они прожигают своими глазами стены нашего дома. Теперь тебя даже на порог синагоги не пустят!

— А что я, по-твоему, должен был делать, Иосавеф? Оставить его там умирать?

— Да! Римлянин другого и не заслуживает! Ты что, забыл Иосифа? Забыл всех тех, кто погиб в Иерусалиме? Забыл тех несчастных, которых тысячами угоняли в рабство к таким же языческим псам, как он?

— Я ничего не забыл! — Ездра отвернулся, чувствуя, что с ней разговаривать бесполезно. — Твоя дочь не дала мне бросить его там.

— Моя дочь? Значит, это я во всем виновата. Она, между прочим, и твоя дочь, и вечно в облаках витает. А тебе нужно было бы ее с небес на землю спустить, да и про себя не забыть! Ты берешь нашу дочь, чтобы сосватать ее, и что? Возвращаешься, заявляешь мне, что твой братец выгнал тебя вон и сказал, что не хочет больше тебя видеть! Мало того, находишь в пути какого-то римлянина и тащишь его сюда!

— Я пробовал оставить его в гостинице, но Меггидо не хотел принимать его к себе. Я даже деньги ему предлагал.

Женщина разрыдалась.

— Что теперь скажут соседи?

Тафата слушала этот разговор на ступенях, ведущих на крышу, где они с отцом поместили римлянина. Девушка оставалась с ним до тех пор, пока он не уснул. Долгая и трудная дорога в Иерихон оказалась для него очень болезненной. Тафата была рада, что этот путь остался позади. Она была благодарна Богу, что они довезли раненого живым.

И еще она была рада тому, что этот человек не слышал, что говорит ее мать.

Теперь в доме был слышен только плач матери. Тафата спустилась вниз. Отец печально и беспомощно посмотрел на нее и разочарованно покачал головой.

Тафата подошла к матери и опустилась перед ней на колени.

— Мама, соседи скажут, что отец помнит Писание. Бог ждет от нас милости, а не жертвы.

Иосавеф медленно подняла голову, на ее щеках блестели слезы. Повернувшись к дочери, она пристально посмотрела на нее. Откуда у Тафаты такая красота и доброта духа?

К сожалению, не от меня, — печально подумала Иосавеф, потому что знала, что все время была непослушной и во всем сомневающейся. Но и не от Ездры, который вечно попадал в самые нелепые ситуации. Иосавеф сжала губы — в ситуации, на которые он сам и напрашивался.

Она обняла ладонями лицо Тафаты и слегка потрепала ее по щеке.

— Они не вспомнят об этом. Они вспомнят Иерусалим. Они вспомнят Иосифа. Они вспомнят Масаду. И поэтому они отвернутся от нас, потому что мы дали кров римлянину, язычнику, и тем самым осквернили свой дом.

— Тогда мы напомним им о том, что сказал Бог, мама. Будь милосердна. Не нужно беспокоиться о том, что там говорят другие. Бойся только Бога. Мы должны угождать только Господу.

Иосавеф грустно улыбнулась.

— Мы напомним им, — сказала она, сомневаясь в том, что от этого будет толк. Но все равно, выбора у них теперь не было. Изменить уже ничего было нельзя.

Тафата поцеловала мать в щеку.

— Пойду, принесу воды.

Ездра смотрел, как дочь поднимает огромный сосуд и выходит из дома, освещаемая солнечным светом. Она сунула ноги в сандалии и, придерживая сосуд на голове, пошла по улице. Подойдя к открытой двери, Ездра прислонился к дверному косяку, глядя вслед удаляющейся дочери.

— Иногда мне кажется, что Бог специально призвал нашу дочь свидетельствовать людям о Нем.

— Если вспомнить судьбу всех пророков, то меня это совершенно не радует.

Слова жены опять больно резанули Ездру, и он закрыл глаза, прислонив голову к дверному косяку, возле мезузы. Он знал наизусть слова, которые были начертаны на прямоугольных каменных табличках. Он мог процитировать любую из десяти заповедей Священного Писания, которые были тщательно выписаны на пергаменте, чтобы их можно было хранить в мезузе, прикрепленной к дверному косяку. Он всем сердцем верил в Писание и во все изложенные там обетования… Но всего нескольких слов, сказанных этой женщиной, могли посеять в нем не дающие покоя сомнения. Неужели он подверг свою дочь опасности, оказав помощь римлянину? Неужели он подверг опасности всю свою семью?

«Помоги мне, Господи Боже…» — помолился он, затем повернулся к жене. Взяв ее руку, он поцеловал ее и положил ее на мезузу, после чего снова вошел в дом.

— Я не мог оставить его умирать там, Иосавеф. Бог простит меня. Я думал об этом.

Ее лицо стало мягче.

— Ты хороший человек, Ездра. — Она вздохнула. — Слишком хороший. — Она встала и вернулась к своей работе.

— Как только римлянин поправится настолько, что сможет самостоятельно ходить, он уйдет.

— Куда теперь-то торопиться? Об этом все равно теперь все знают! — Иосавеф посмотрела на лестницу, ведущую на крышу. — Ты положил его на постель в скинии?

— Да.

Женщина несколькими тяжелыми ударами размяла тесто. Этим своим поступком Ездра осквернил лучшую в доме постель. Ладно, как только римлянин покинет этот дом, пусть возьмет и эту постель с собой.


18


Марк проснулся от крика городского глашатая. Он отчетливо слышал голос, что-то кричавший по-арамейски с близлежащей крыши. Марк попытался привстать, но тут же снова лег, ощутив боль во всем теле.

— Через несколько дней тебе будет лучше, — сказала ему какая-то женщина.

Сначала он услышал плеск воды, потом вздрогнул, почувствовав, как ему положили на лоб и на глаза смоченную в холодной воде ткань. Приходя в себя, Марк понемногу стал вспоминать, что с ним было.

— Ограбили… конь… пояс с деньгами… — У него невольно вырвался горький смех. Его растрескавшиеся губы горели. Челюсти болели. Болели даже зубы. — Даже тунику…

— Мы дадим тебе другую тунику, — сказала Тафата.

Марк прислушался к голосу девушки и к ее акценту.

— Ты иудейка?

— Да, мой господин.

Ее слова пронзили его сердце, напомнив ему о Хадассе.

— Мне помог какой-то мужчина…

— Мой отец. Мы нашли тебя в высохшем ручье и привезли сюда.

— А я думал, что все иудеи ненавидят римлян. Почему ты и твой отец решили помочь мне?

— Потому что тебе нужна была помощь.

Марк вспомнил, что он слышал, как по дороге проходит римский патруль. Он слышал, как кто-то проезжал мимо, слышал греческую речь. Возможно, они слышали его крики, но не стали утруждать себя тем, чтобы разыскать его, оказать ему помощь.

— Как он там, дочь? — раздался мужской голос.

— Лучше, отец. Жар уже проходит.

— Хорошо.

Марк почувствовал, как этот мужчина подходит к нему.

— Меня предупреждали, чтобы я не путешествовал один, — сухо сказал он.

— Хороший совет, римлянин. В следующий раз прислушайся к нему.

Несмотря на то что губы болели, Марк криво усмехнулся.

— Иногда человек не может найти того, что он хочет, если рядом с ним находится еще кто-нибудь.

Тафата, заинтересовавшись, наклонила голову.

— А что ты ищешь?

— Бога Авраама.

— Разве вам, римлянам, мало своих богов? — иронично спросил Ездра. Его дочь умоляюще посмотрела на него.

— А вы своим поделиться не хотите? — спросил Марк.

— Это зависит от того, зачем именно Он тебе нужен, — сказал Ездра, давая Тафате жестом понять, чтобы она ушла, после чего сел на корточки, чтобы снять со лба римлянина лоскут ткани и снова окунуть его в воду. Ему не хотелось, чтобы его дочь проводила слишком много времени в общении с язычником. Ополоснув ткань в холодной воде, Ездра снова положил его на лоб римлянину.

Марк опять вздрогнул и вздохнул сквозь сжатые зубы.

— Пока не вставай. У тебя несколько ребер сломано.

— Меня зовут Марк Люциан Валериан. — Его имя не произвело никакой реакции. — Это имя вам ничего не говорит?

— А что, оно такое важное?

Марк грустно засмеялся.

— Видимо, не такое уж важное.

Ездра повернулся к дочери.

— Тафата, иди, помоги матери.

Она потупила глаза.

— Да, отец, — смиренно сказала она.

Марк слушал звук ее шагов, когда она спускалась по лестнице.

— Тафата, — сказал он, — красивое имя.

Ездра сжал губы.

— Тебе очень повезло, Марк Люциан. Тебя лишили твоего имущества и жестоко избили, но ты остался жив.

— Да. Я остался жив.

Ездра уловил мрачный тон, каким римлянин произнес эти слова, и ему стало интересно, что за причина кроется за этим.

— Мы с женой приложили к твоим ранам соль и терпентин. И обработали глубокую рану в боку. Через несколько дней тебе должно стать лучше.

— И я смогу идти дальше своей дорогой, — сказал Марк, слегка скривив губы. — Где я?

— В Иерихоне. У меня, на крыше.

Марк снова прислушался к крику глашатая, раздававшегося по всему кварталу.

— Спасибо вам, что вы не оставили меня умирать в том ручье.

Ездра нахмурился, услышав, с каким смирением были произнесены эти слова, и слегка смягчился.

— Я Ездра Барьяхин.

— Я в долгу перед тобой, Ездра Барьяхин.

— Ты в долгу перед Богом. — Раздосадованный при мысли о том, какую беду этот римлянин накликал на его семью, Ездра встал и ушел с крыши.

Марк снова заснул, временами просыпаясь от звуков, доносившихся с улицы. Пришла Тафата, которая принесла ему большую чашку с чечевичной кашей. Марк был настолько голоден, что с огромным наслаждением все съел. После еды его боли усилились, поэтому разговаривать ему было трудно. Когда девушка поправляла ему одеяла, Марк чувствовал нежность ее рук. Он успел почувствовать аромат ее кожи — смесь солнца, тмина и свежеиспеченного хлеба, — прежде чем она снова оставила его одного.

Наступила ночь, которая принесла с собой благословенную прохладу. Марку снилось, что он плывет по морю. Вокруг не видно было никаких признаков суши — только бесконечная водная голубизна до самого горизонта.

Он проснулся, когда взошло солнце. До него доносились крики играющих на улице детей. Проехала телега. Глашатай снова закричал что-то, сперва по-арамейски, потом по-гречески. Глаза Марка уже не были такими распухшими, поэтому он мог их открывать. Он видел все как в дымке. Когда же он попытался привстать, то снова опустился, почувствовав сильное головокружение.

К нему поднялся Ездра.

— Я принес тебе поесть.

Марк снова попытался приподняться и застонал.

— Не нужно истязать себя, римлянин.

Марк подчинился и позволил себя покормить.

— Какие трудности вы испытываете от того, что я у вас?

Ездра не ответил. Марк посмотрел на серьезное бородатое лицо, обрамленное двумя длинными прядями волос. Он догадывался, что этот человек уже страдает от последствий своих поступков и глубоко сожалеет о своей доброте.

— А чем ты зарабатываешь, Ездра Барьяхин?

— Я соферим, — торжественно ответил тот. — Книжник, — пояснил он, когда Марк нахмурился, не поняв смысла этого слова. — Переписываю Священное Писание для филактериев и мезуз.

— Для чего?

Ездра объяснил, что филактериями называются хранилища полосок пергамента, на которых написаны четыре избранных стиха — два из Исхода и два из Второзакония. Эти куски пергамента хранятся в небольшом квадратном черном футляре из телячьей кожи, который пристегивают к внутренней стороне левого рукава — ближе к сердцу — между локтем и плечом с помощью длинных кожаных ремешков. Другой филактерий повязывают на голову во время молитв.

— Мезуза, продолжал Ездра свои объяснения, — это небольшое хранилище на дверном косяке иудейского дома. Внутри нее хранится кусочек пергамента, на котором написаны два отрывка из Второзакония, которые называются «Шаддай», — так переводится с иудейского языка слово «Всемогущий». Время от времени пергамент в этом хранилище менялся, и тогда приходил священник, который благословлял мезузу и весь дом.

Поев, Марк откинулся на своей постели.

— Что в Писании такого важного, что вы носите его на своих руках и храните на двери?

Ездра помедлил, не зная, стоит ли ему делиться Писанием с каким-то языческим псом из Рима. Однако что-то подтолкнуло его именно к этому.

— «Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть. И люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всеми силами твоими. И да будут слова сии, которые Я заповедую тебе сегодня, в сердце твоем. И внушай их детям твоим и говори об них, сидя в доме твоем и идя дорогою, и ложась и вставая. И навяжи их в знак на руку твою, и да будут они повязкою над глазами твоими, и напиши их на косяках дома твоего и на воротах твоих».

Марк внимательно слушал, как Ездра произносил эти слова. В его голосе звучали глубокое почтение и трепет. Он цитировал Писание слово в слово, но таким голосом, что было понятно: слова эти были написаны у него в сердце, а не просто отложились в памяти после многолетних повторений.

— «Господа, Бога твоего, бойся, и Ему одному служи, и Его именем клянись. Не последуйте иным богам, богам тех народов, которые будут вокруг вас; ибо Господь, Бог твой, Который среди тебя, есть Бог ревнитель; чтобы не воспламенился гнев Господа, Бога твоего, на тебя, и не истребил Он тебя с лица земли…» — продолжал Ездра с закрытыми глазами. Закончив цитировать эти стихи римлянину, он замолчал. Сколько бы он ни повторял и ни слышал эти слова, они были для него самой настоящей песней. Они просто пели в его крови.

— Никаких компромиссов, — мрачно произнес Марк, — или же Бог сотрет тебя с лица земли.

Ездра посмотрел на него.

— Бог благословляет тех, кто любит Его всем сердцем.

— Не только. Я знал одну женщину, которая любила вашего Бога всем своим сердцем, — сказав это, Марк надолго замолчал. — Я видел, как она умирала, Ездра Барьяхин. Она совершенно не заслуживала смерти. Совершенно не заслуживала такой участи.

Ездра почувствовал, как его собственное сердце отозвалось болью.

— И теперь ты ищешь у Бога ответа.

— Я не знаю, есть ли вообще ответ. Я не знаю, существует ли вообще тот Бог, в Которого ты веришь и Которому она служила. Он в твоем сердце и в твоем сознании, но это еще не значит, что Он существует.

— Бог существует, Марк Люциан Валериан.

— Для тебя.

Ездре стало его жалко. Этот римлянин пострадал не только физически. И как только в Ездре проснулась эта жалость, в нем пробудился и лучик надежды, которую он потерял в тот самый день, как увидел распятого Иосифа. Много врагов поднималось против избранного Богом народа. Некоторые смогли покорить их, потому что Израиль согрешил против Господа. Иерусалим, невеста царей, пал под ударами иноземцев. Но когда израильский народ возвращался к Богу, Бог отвечал на его молитвы, уничтожал его врагов и возвращал Свой народ в обетованную землю. Ассирия, Персия и Вавилон поднимали свои мечи на Израиль и, в свою очередь, сами попали под осуждение. И Рим тоже падет, как пали Ассирия, Персия и Вавилон. И плененные вернутся в Сион.

Тут римлянин задал вопрос, оторвав Ездру от своих мыслей:

— А что ты знаешь об Иисусе из Назарета?

Ездра даже отпрянул.

— Зачем ты спрашиваешь меня о Нем?

— Та женщина, о которой я рассказывал, говорила, что Иисус есть Сын Божий, Который пришел на землю, чтобы очистить человека от грехов.

Ездру как будто окатило холодной водой.

— Какое богохульство!

Марка удивила ярость, с какой были сказаны эти слова. Ему стало неловко. Наверное, не следовало задавать этому иудею подобные вопросы.

— Зачем ты меня об этом спросил? — резко сказал Ездра.

— Прости меня. Я только хотел узнать… А Кто Такой, по-твоему, Иисус?

Лицо Ездры покраснело.

— Это был пророк и целитель из Назарета, Которого синедрион допрашивал и судил, а римляне распяли. Его убили более сорока лет назад.

— Так ты не признаешь Его Мессией?

Ездра возбужденно встал. Он посмотрел на римлянина: этот человек оказался в его доме, непонятно зачем, произвел переполох в ого семье, в его сознании. И еще задает такой вопрос!

Господи, зачем Ты, послал мне этого человека? Ты видишь во мне сомнения, которые я испытываю уже многие годы? Ты испытываешь мою веру в Тебя? Ты есть мой Бог, и нет иного!

— Я рассердил тебя, — сказал Марк, щурясь от солнечного света. Даже видя лишь силуэт собеседника, он чувствовал, что Ездра в ярости, по тому как тот ходил взад-вперед. Сколько еще ловушек ждет его в общении с иудеями? И кто его за язык тянул? Нет, чтобы подождать и задать этот вопрос какому-нибудь другому знающему человеку, не такому предвзятому, более беспристрастному. Хозяина дома к таковым, судя по всему, отнести было нельзя.

Ездра остановился, положив руки на стену крыши.

— Вовсе не ты рассердил меня, римлянин. Все дело в упорстве этого культа. Мой отец рассказывал мне, очень давно, что Иисус говорил Своим последователям, что Он пришел, чтобы настроить сына против отца, дочь против матери, а невестку против ее свекрови. Так Он и делал. Натравливал иудеев на иудеев.

Он натравил родного отца Ездры на его дядю.

— Ты знаешь кого-нибудь из христиан?

Ездра задумчиво стал смотреть на улицу, чувствуя, как на него нахлынули болезненные воспоминания.

— Знал одного…

Он вспомнил, что, когда он был еще мальчиком, брат его отца пришел в этот самый дом. Ездра занимался, учась писать, а отец и дядя разговаривали. Он стал прислушиваться к этому разговору, потому что его внимание привлекло имя Иисуса. Уже в те дни Ездра много слышал о Нем. Пророк, бедный плотник из Назарета, у Которого была группа последователей, и среди них — рыбаки, сборщик налогов, зилот и какая-то блудница, которая раньше была одержима бесами. За Ним ходили целые семьи. Некоторые говорили, что Он творит чудеса. Другие утверждали, что Он бунтовщик. Ездра слышал, что Иисус изгонял бесов, исцелял больных, хромые после встречи с Ним начинали ходить, а слепые видеть. Отец Ездры не сомневался в том, что все это были слухи, истерия, ложь.

Потом Иисуса, Которого считали Мессией, распяли. После того как Его же соотечественники пытали и судили Его. Отец Ездры говорил, что даже рад тому, что разговорам вокруг этого Человека положен конец. А потом…

— Я принес тебе радостную весть, Яхин, — сказал тогда его дядя. — Иисус воскрес!

Ездра до сих пор помнил, с каким недоверчивым и циничным лицом отец посмотрел на своего брата.

— Ты с ума сошел. Это невозможно!

— Я сам видел Его. Он говорил с нами в Галилее. Там собралось человек пятьсот.

— Но этого не может быть! Просто это был кто-то, похожий на Него.

— Разве я тебе когда-нибудь врал, брат? Я два года ходил за Иисусом. И я Его хорошо знаю.

— Ты просто думаешь, что видел Его. Это был кто-то другой.

— Это был Иисус.

Отец стал яростно возражать:

— Фарисеи сказали, что Он был смутьяном, выступавшим против жертвоприношений в храме! Ты не можешь этого отрицать! Я слышал, что Он там переворачивал столы и плеткой выгонял оттуда менял.

— Потому что они обманывали людей. Иисус сказал: «Дом Мой есть дом молитвы; а вы сделали его вертепом разбойников».

— Саддукеи сказали, что Он осквернял небеса!

— Нет, Яхин. Он сказал, что нет браков на небесах, что люди будут как ангелы.

Такие споры все продолжались, и отец Ездры все больше выражал недовольство своим братом. Ездра замечал, как между его отцом и дядей постепенно растет некая пропасть: с одной стороны — дядя, такой спокойный, исполненный радости и уверенности; с другой стороны — отец, какой-то разочарованный во всем, раздражительный, как будто чего-то боящийся.

— Тебя побьют камнями, если ты будешь всем рассказывать эту историю!

Так оно и произошло.

— Если ты проповедуешь, что Иисус — Мессия, я первый брошу в тебя камень!

И он бросил.

— Такое богохульство оскорбляет Бога и Его народ, — сказал позднее отец Ездре, после чего никогда больше об этом не заговаривал.

С тех пор самым ясным воспоминанием для Ездры были слова его дяди. В течение стольких лет они снова и снова отдавались в нем эхом. «Иисус воскрес. Он жив. Смерть, где твое жало?» Он слышал радостный смех дяди. «Неужели ты не понимаешь, что это значит, брат? Мы свободны! Помазанник Божий уже пришел. Иисус и есть Мессия».

Как ни пытался Ездра в течение стольких лет забыть эти слова, они неумолимо напоминали о себе: «Мессия уже пришел… Мессия…».

И теперь в его доме язычник, идолопоклонник, презренный римский пес, одним своим присутствием оскверняющий всю семью Ездры, задает тот вопрос, которого Ездра боялся больше всего: «Кто такой, по-твоему, Иисус?».

За что, Господи? Зачем Ты посылаешь мне такие испытания?

Истина состояла в том, что Ездра не знал, Кто такой Иисус. Он боялся думать об этом, но где-то в глубине сердца он всегда об этом думал. Он чувствовал в себе стремление и надежду когда-нибудь узнать это, но страх оказался сильнее.

Тело его дяди не было погребено. Он был забит камнями до смерти, а его тело было брошено в яму за пределами городских стен. Ужасная судьба. И все только потому, что он верил в Иисуса.

После этой страшной смерти в доме больше не говорили ни слова ни о нем, ни об Иисусе из Назарета. Таким был с тех пор в доме негласный закон: как будто этот человек вообще никогда не существовал на земле. Так продолжалось двадцать три года.

Ездра думал, что его отец совершенно забыл об этом. До того самого дня, когда Ездра сидел возле умирающего отца.

Отец тогда благословил Амни, брата Ездры. Времени было мало. Амни встал и отошел немного в сторону, ожидая наступления смерти. Ездра склонился и взял отца за руку, желая утешить его. Отец слегка повернул к нему голову и посмотрел на него. Затем он прошептал непонятные слова:

— Я правильно поступил?

Эти слова были для Ездры подобны удару. Он тут же понял, о чем говорил отец.

— Ответь ему! Скажи, что да, — умоляла его мать. — Пусть он успокоится.

Но Ездра не мог.

Вместо него яростно заговорил Амни:

— Ты все сделал правильно, отец. Закон должен быть незыблемым.

Но отец по-прежнему смотрел на Ездру:

— А что, если это все-таки истина?

Ездра испытал тогда нечто, граничащее с паникой. Он хотел что-то сказать. Он захотел сказать: «Я верю в Него, отец», — но Амни смотрел на него своим холодным взглядом, как бы заставляя его сказать отцу те же слова, которые сам только что произнес. Смотрела на него и мать, и в ее взгляде были ожидание, страх, неуверенность. Ездра не в силах был не только что-то сказать, но и вздохнуть.

Вскоре наступил момент, когда что-то говорить было уже поздно.

— Все, — тихо произнесла мать, и в ее голосе даже послышалось облегчение. Она наклонилась и закрыла отцу глаза. Брат ушел, не сказав ни слова. Спустя несколько минут нанятые плакальщики начали на улице свой обряд.

Прошли годы, и Ездра, погруженный в заботы о доме, жене и детях, забыл, что чувствовал у смертного одра отца. Он забыл об этом, окунувшись в свои дела. Он забыл об этом, стараясь бывать как можно чаще среди друзей в синагоге. Он забыл об этом, окружив себя надежными границами своего существования.

Только вот… вопрос этот не уходил. Ездра заталкивал его в такие уголки своего сознания, откуда этот вопрос не мог бы вмешиваться в его жизнь или усложнять ее. Этот вопрос возвращался к нему лишь изредка — во сне.

«Кто Я, по-твоему, Ездра Барьяхин?» — обращался к нему тихий голос, и Ездра оказывался лицом к лицу с Человеком, у Которого на руках и ногах были раны от гвоздей. «Кто Я для тебя?»

И вот теперь то странное чувство, которое он испытывал так давно, вернулось к нему, сильное, неумолимое, пробуждающее в нем то, о чем он боялся думать, чему боялся смотреть в глаза. Сердце в нем бешено заколотилось. Ему казалось, что он стоит на краю пропасти, в которую он вот-вот сорвется — или все-таки удержится.

О Господи, Боже. Помоги мне.

А что, если это все-таки истина?


19


Когда Марк посмотрел на Тафату, она покраснела от смущения. От взгляда его темно-карих глаз у нее невольно забилось сердце. Несколько дней назад Марк спросил девушку, не пугает ли он ее. Она ответила отрицательно, но потом подумала, не является ли страх частью тех чувств, которые она испытывает: страх быть очарованной язычником, более того, римлянином.

Марк Люциан Валериан не был похож ни на одного из тех мужчин, которых она знала. Хотя он был учтив и вежлив, она чувствовала, что он может быть жестоким. Иногда она слышала, как он говорил отцу вещи, которые звучали довольно резко и цинично. И в то же время Тафата видела, насколько он уязвим. Он был подобен человеку, который пытается плыть против ветра, борется с теми силами, которым просто невозможно противостоять, и все же, несмотря ни на что, бросает этим силам вызов, хотя и бравируя своим бессилием.

Однажды она услышала, как Марк говорит с ее отцом о какой-то женщине, которую он знал и которая любила Бога. Интуитивно Тафата знала, что именно любовь к этой женщине по-прежнему не дает Марку покоя. К чему бы он ни стремился, это было связано с ней.

Каково же быть страстно любимой таким человеком, как Марк Валериан? Он сказал, что этой женщины уже нет в живых, а он все никак не может ее забыть. Она не уходила из его памяти ни на секунду, — даже на ту секунду, когда он так выразительно посмотрел на Тафату.

Тафате было интересно, о чем он думает. В эти дни она часто ловила себя на мысли о том, что ей хотелось бы, чтобы он забыл ту женщину, которую любил и потерял, и полюбил ее, Тафату. Иногда ей просто приходилось бороться со своим стремлением быть с ним на крыше, слышать его голос, смотреть в его глаза. Иногда ей было интересно, какие бы она испытала чувства, оказавшись в его объятиях… И эти чувства пугали ее.

Но Марк оставался для нее чем-то вроде запретной зоны. Сколько она себя помнила, отец учил ее, что непослушание Господу ведет только к трагедии, а Господь строго запрещает вступать в брак с язычниками. Да, многие язычники становились прозелитами, проходили через обрезание и становились иудеями по вере, но с Марком такого никогда не будет. Он сказал, что ищет Бога, но от его вопросов становилось как-то не по себе. Стена вокруг его сердца была практически непробиваемой.

Что же он в действительности надеется найти?

Отец не хотел, чтобы Тафата слишком много времени проводила в общении с Марком. Она понимала, почему, и все же, в силу обстоятельств, ей порой приходилось быть рядом с ним, потому что мать не хотела даже подниматься на крышу. «Я не собираюсь помогать никакому римлянину», — сказала она в первый же день, когда Марка еще только привезли к ним в дом. В результате в последующие дни, когда отец был занят за своим письменным столом, заботы о Марке ложились на плечи Тафаты.

И с каждым разом, поднимаясь на крышу, она чувствовала к нему все большую привязанность и, таким образом, становилась все более беззащитной.

От его пристального взгляда ее охватило приятное тепло.

— Ты сегодня такая тихая, — улыбнувшись, сказал ей Марк, взяв из ее рук хлеб. Его пальцы слегка прикоснулись к ее пальцам, и она почувствовала волну жара. Она понимала, что прикосновение было чисто случайным, но все равно у нее невольно перехватило дыхание. Смутившись от такой реакции, она опустила глаза. — Что случилось, девочка? — От этого вопроса сердце у нее забилось чаще.

— Да нет, ничего, мой господин, — ответила она, изо всех сил стараясь, чтобы ее голос звучал как можно спокойнее, но так и не справившись со своим волнением.

— Тогда почему ты не смотришь на меня?

Тафата подняла голову и заставила себя взглянуть на него. Опухоль на лице у него прошла, но под глазами оставались темно-лиловые круги с желтоватым оттенком. После того как он стал чувствовать себя лучше настолько, что мог уже передвигаться по крыше, она заметила в нем горделивую осанку и силу. Она не сомневалась, что его внешность вскружила голову не одной женщине. Он снова ей улыбнулся — при этом от медленного движения его губ у нее как будто все свело внутри.

Поняв, что смотрит на его губы, девушка вспыхнула и снова опустила глаза. Что он о ней подумает?

Марк прислонился к стене крыши.

— Ты напоминаешь мне одного человека, которого я когда-то знал. — Хадассу смущало его внимание к ней так же, как и эту юную девочку.

Тафата снова подняла голову и увидела в его лице боль.

— Она была очень красивой?

— Нет, — ответил он с грустной улыбкой. — В ней не было ничего особенного. — Марк протянул руку и приподнял подбородок девушки. — А ты, маленькая Тафата, очень красива. Все мужчины в Риме были бы готовы упасть к твоим ногам за одну только твою улыбку. А женщины просто лопнули бы от зависти.

Тафата испытала непривычное чувство зависти от таких слов. Она знала, что обладает незаурядной внешностью, поскольку прекрасно видела, как смотрят на нее мужчины, когда она идет к колодцу. Иногда ей даже хотелось быть внешне скромнее, чтобы мужчины не смотрели на нее так, как Адония. И все же, ей было приятно, что Марк посчитал ее красивой.

Марк прикоснулся к ее гладкой, нежной щеке. Сколько времени прошло с тех пор, как он вообще прикасался к женщине или просто знал кого-нибудь хотя бы так, как сейчас? Его пальцы заскользили по ее щеке, почувствовав частое биение пульса. Он отдернул руку.

— Хадасса не обладала той красотой, на которую смотрит этот мир, — сказал он. — Мне напоминают о ней твоя невинность и твое благородство.

Его лицо снова помрачнело, и хотя он продолжал смотреть на нее, она видела, что думает он о совершенно другом человеке. Она тихо заговорила:

— Ты, наверное, очень сильно любил ее, мой господин.

— Я до сих пор люблю ее, — мрачно сказал Марк и отвернулся. На его щеках заиграли мускулы. — И никогда не перестану любить ее, пока мое дыхание не остановится.

Его слова опечалили ее сильнее, чем она сама могла ожидать.

— А она так же сильно любила тебя, Марк Люциан Валериан?

Его губы скривились в горькой улыбке. Он снова посмотрел на девочку. А ведь когда он понял, что любит Хадассу, ей было примерно столько же лет, сколько сейчас Тафате. Он вспомнил глаза Хадассы, которые, как ему казалось, хранили в себе все тайны вселенной. Как сейчас у Тафаты. Глядя на девушку, он заметил и кое-что другое. Ее щеки горели. В ее карих глазах был мягкий жар. И ему было бы просто, даже очень просто, завоевать ее сердце.

— Мы никогда не будем говорить с тобой о любви, маленькая Тафата. Между римлянами и иудеями этой темы лучше вообще не касаться.

Тафата испытала такое чувство стыда, что едва могла говорить. Она думала, что надежно скрывает свои чувства к нему, но теперь было ясно, что она просто обманывала себя. Марк прочитал это в ее сердце так же легко, как ее отец читает Писание, и показал ей, что она ровным счетом ничего для него не значит. С горящими щеками и со слезами, жгущими ей глаза, девушка повернулась, чтобы спуститься с крыши.

В этот момент Марк схватил ее за плечи.

— Меньше всего мне хочется обидеть тебя, — прямо сказал он ей. Он почувствовал ее трепет и сильнее сжал руки. Она была слишком соблазнительной для любого мужчины. Он повернул ее к себе. Когда он увидел ее слезы, причиной которых, как он понимал, был он сам, ему захотелось поддержать ее, утешить. Но именно этого он не мог себе позволить.

Он прекрасно понимал те чувства, которые эта девушка испытывала к нему. Она взрослела, расцветала, подобно распускающемуся цветочному бутону, который особенно свеж и прекрасен. Когда-то Марк пользовался таким моментом, удовлетворяя свою потребность в наслаждении. Но Тафата, дочь Ездры Барьяхина, — это не Аррия и ей подобные. Тафата была похожа на Хадассу.

Слишком похожа.

Марк убрал от нее руки.

— Еще день-два, и я уйду.

Тафата вздрогнула и посмотрела на него, позабыв о своем смущении.

— Так скоро ты еще не будешь готов к долгому пути, мой господин. Пусть сначала заживут твои раны. И сил ты еще не набрался.

— И, тем не менее… — произнес Марк и сжал губы. Его сейчас больше волновало ее сердце, чем собственные раны. — На этой крыше, конечно, хорошо, уютно. — Слишком уж пьянящей была мысль о том, что такая прекрасная девушка смотрит на него так, как сейчас. Но любовь к Тафате будет такой же безнадежной, какой была любовь к Хадассе.

— Отец отговорит тебя.

В его улыбке снова была видна печаль.

— Думаю, что нет.

Когда наступил вечер, на крышу поднялся Ездра. Марк увидел у него филактерии и понял, что он пришел молиться. Марк продолжал делать свои упражнения, медленные движения которых должны были распрямить и укрепить ослабевшие мышцы. Украдкой он наблюдал за тем, как Ездра ходит по крыше, шевеля губами и время от времени поднимая руки. Иногда он останавливался и поднимал голову, как будто стараясь подставить лицо последним теплым лучам заходящего солнца. Затем он снова начинал ходить, беззвучно говоря что-то своему Богу. Ездра не падал ниц и не опускался на колени, как это делала Хадасса на вилле в Риме. Но Марк чувствовал, что его любовь к Богу была столь же глубокой и искренней, как и у Хадассы.

Устав от упражнений и от боли, Марк снова присел на свою постель. Налив себе немного воды, он выпил.

Ездра остановился у стены, рядом с римлянином. Он посмотрел на яркий красно-оранжевый закат.

— Тафата сказала, что через несколько дней ты собираешься уходить.

— Если бы я мог, то ушел бы уже завтра, — мрачно сказал Марк. — Я и так доставил твоей семье столько бед, что нет смысла все это усугублять.

— Ты говоришь о моей жене или о моей дочери?

Марк быстро взглянул в его сторону и смутился.

— И о твоей жене, и о твоей дочери, — сказал он через мгновение. — Твоя жена на крышу подняться боится, потому что я здесь, а Тафата… — Ездра в этот момент слегка повернул голову в его сторону и посмотрел на него. Марку от такого взгляда стало не по себе. — Твоя дочь очень красива, Ездра. И очень, очень молода.

Ездра долго молчал. Он смотрел на появлявшиеся в небе звезды.

— Пока ты полностью не поправишься, можешь оставаться.

Марк насмешливо улыбнулся.

— Ты уверен, что это разумно?

Ездра повернулся к нему и посмотрел на него в упор.

— В связи с тем что моя дочь красива и она впервые доброжелательно посмотрела на мужчину?

Марк не ожидал такой откровенной искренности. Его уважение к Ездре стало еще сильнее.

— И по этой причине тоже, — сказал он с такой же прямотой. — Было бы лучше, если бы она не поднималась сюда. Не забывай, я ведь римлянин. — В его улыбке было столько самоуничижения. — Кровожадная скотина — так, кажется, называют нас иудеи. — Улыбка исчезла с его лица. — К тому же, мое присутствие в твоем доме, несомненно, привело к бесчисленным бедам в твоих отношениях с соотечественниками, я уж не говорю о твоих отношениях с женой. И вообще, лучше всего было бы, если бы ты не подбирал меня там…

— Лучше иметь проблемы в отношениях с людьми, чем в отношениях с Богом.

Марк тихо засмеялся.

— С Богом… — произнес он и почувствовал острую боль в боку. Все-таки он еще не совсем поправился. — Хороший ты человек, Ездра, только глупый. — Он медленно откинулся назад и задумчиво уставился на полог. — Мог бы оставить меня в гостинице.

— Тебя никто бы не взял.

Марк снова засмеялся, но осекся, почувствовав боль в сломанных ребрах. Сжав зубы, он старался думать о чем-нибудь, чтобы заглушить боль.

Ездра сел недалеко от него. Он отвязал филактерии и держал их в руках перед собой.

— Все люди в какой-то степени глупы. Они хотят того, что им недоступно.

Поморщившись, Марк приподнялся. Он внимательно вгляделся в морщины вокруг глаз Ездры.

— А что недоступно тебе, старик? — Что бы то ни было, Марк даст ему это при первой же возможности — хороший дом, домашний скот, предметы роскоши. Он мог бы дать Ездре Барьяхину все, что тот только пожелает. Почему нет? Ведь если бы не Ездра, Марк бы просто погиб. Давно бы уже сгнил в этом вонючем ручье.

Ездра сжал в руках свои филактерии.

— Я не могу быть таким, как Енох. — Грустно улыбнувшись, он посмотрел на Марка Валериана и подумал, зачем это он делится такими сокровенными чувствами с каким-то неверующим, к тому же римлянином.

— А кто такой Енох?

— Енох ходил с Богом так, как обыкновенный человек ходит со своим другом. Другие видели Бога. Адам, Моисей. Но только у Еноха было сердце, которое так радовало Бога, что Тот взял его на небеса, даже не дав ему пройти через смерть. — Ездра посмотрел на темную синеву вечернего неба. — Вот об этом я и молюсь.

— О том, чтобы не испытать смерти?

— Нет. Все люди проходят через смерть. Это неотъемлемая часть жизни. Я хочу, чтобы у меня было сердце, способное радовать Господа.

Лицо Марка стало жестким.

— Хадасса хотела радовать Бога, и вот что она получила, старик. Смерть. — Его взгляд помрачнел. — Что этот твой Бог хочет от тебя, помимо твоей крови?

— Послушания.

— Послушания! — повторил Марк это слово. — А какой ценой?

— Любой ценой.

Ухватившись за полог, Марк резко встал. Он невольно издал стон от боли и схватился за бок. Коротко и грязно выругавшись, он опустился на одно колено, едва не упав. Он выругался снова, гораздо грязнее, чем сначала.

Ездра наблюдал за ним со странным чувством жалости.

Марк поднял голову, его лицо было искажено гримасой боли.

— И твой Бог, и ее Бог требуют одного и того же. Послушания Его воле, чего бы это ни стоило. — Боль вызывала в Марке слепую ярость. — Что это за Бог, Который убивает девушку, любившую Его больше всего на свете, даже больше собственной жизни? Что это за Бог, Который посылает собственного Сына умирать на кресте в жертву за ошибки других людей?

Ездру задели его слова.

— Ты говоришь об Иисусе.

— Да. Об Иисусе. — В устах Марка это имя прозвучало как проклятие.

— Расскажи мне, что ты о Нем слышал, — попросил Ездра, — только спокойно.

Марк рассказал ему то, что слышал от Сатира на пути в Иудею. Когда-то Ездра слышал, как его отец говорил о Савле из Тарса, поначалу сердито, а потом оскорбительно и насмешливо.

— Если этот Христос способен творить чудеса, зачем Он тогда позволяет Своим верующим погибать? — сказал Марк. — Сначала Его ученики, а теперь тысячи других. Я видел, как они живьем горели в Риме. Я видел, как их рубили гладиаторы. Я видел, как их выгоняли на растерзание львам… — Он тряхнул головой, словно хотел вытрясти из головы эти воспоминания.

— А что еще этот Сатир рассказал тебе об Иисусе?

Марк провел пальцами по волосам.

— Почему ты хочешь узнать об этом? Ты же сам сказал, что Он был лжепророком.

— А как мы можем бороться против того, чего мы не понимаем?

Ездра говорил правду. Марку действительно нужно было знать и понимать, кто его враг.

— Ну что ж… Мне говорили, что Иисуса за тридцать серебряных монет предал Его же друг. Его ученики оставили Его. А затем Его обвинили в тех преступлениях, которые Он не совершал. Его били, пытали, в Него плевали. На тебя такой Человек производит впечатление Сына Бога? Его распяли между двумя разбойниками, а люди вокруг осыпали Его оскорблениями. Стражники разыграли между собой Его одежду. А Он, умирая, молился за них. Молился о том, чтобы Его Отец простил их. Вот скажи мне, какой бог может допустить, чтобы такое случилось с ним самим, или с его сыном, или, что еще хуже, допустить, чтобы такое произошло с его последователями?

Ездра не ответил. Он и не мог ответить. Его охватил пронизывающий холод. Он встал и подошел к стене крыши. В следующее мгновение он посмотрел на небо. Слушая слова римлянина, он вспомнил пророчества Захарии и Исаии. Закрыв глаза, Ездра помолился.

Избавь меня от моих сомнений! Покажи мне истину! И то убеждение, которое к нему пришло, оказалось таким тревожным, таким пугающим, что он невольно пошатнулся.

«И они отвесят в уплату Мне тридцать сребренников… брось их в церковное хранилище, — высокая цена, в какую они оценили Меня!»

Вспомнив старое пророчество, Ездра вцепился руками в перила. И тут он вспомнил другие слова.

«Он истязуем был, но страдал добровольно, и не открывал уст Своих; как овца, веден был Он на заклание…»

Ездра прекрасно знал эти слова, которые сам же переписывал в свитках, пересчитывая каждую букву, вновь и вновь проверяя точность переписанного. Нельзя было упустить ни единого слова, ни единой мелочи.

«Ему назначали гроб со злодеями, но Он погребен у богатого…»

Ездра не находил себе места от мучительных мыслей. Но, Господи, разве Мессия не должен быть подобен царю Давиду, воину, посланному, чтобы спасти Свой народ от притеснений Рима?

И тут же к нему пришел ответ. «…Предал душу Свою на смерть, и к злодеям причтен был, тогда как Он понес на Себе грех многих и за преступников сделался ходатаем».

Ездра опустил голову и снова закрыл глаза, сердце его разрывалось. Он хотел поскорее забыть эти строки Писания, ибо они всегда казались ему какими-то нелепыми. Он не хотел вспоминать о них и в настоящую минуту, но каким-то непостижимым образом они лишь сильнее звучали в его памяти. Эти слова грохотали в нем, подобно некоему водопаду, который обрушивался на него и под которым ему все тяжелее становилось дышать.

«Но Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши; наказание мира нашего было на Нем, и ранами Его мы исцелились. Все мы блуждали как овцы…»

И после этого случилось так, будто осветились самые потаенные уголки его памяти, — Ездра вспомнил, как когда-то, совсем давно, полуденное небо вдруг стало темным и земля задрожала. Он был тогда еще маленьким мальчиком. Но сейчас он все же помнил, как сидел на ковре в доме, который его родители сняли в Иерусалиме, куда они пришли на празднование Пасхи. Его мать смеялась и разговаривала с другими женщинами, одновременно готовя еду. И вдруг все погрузилось во мрак. Оглушительный грохот раздался с небес. Мать закричала. Он тоже закричал.

Ездра открыл глаза, посмотрел на звезды и произнес вслух:

— «И будет в тот день, говорит Господь Бог: произведу закат солнца в полдень и омрачу землю среди светлого дня».

Слова Амоса.

Говорил ли пророк о том, что Бог через Ассирию осудил Израиль, или же в его словах был более глубокий смысл? Может быть, Амос предупреждал и о том, что произойдет, когда Мессия придет спасти Свой народ?

«Иисус воскрес!» — говорил когда-то давно его дядя. И то, что почувствовал Ездра тогда, услышав эти слова, он почувствовал и сейчас. Страх. Удивление. Восторг. Трепет.

А что, если это все-таки истина?..

Ездра еще какое-то время смотрел на звезды. Его сердце сильно билось, и он чувствовал себя так, будто только что проснулся от долгого больного сна и теперь впервые ясно увидел мир.

«Иисус воскрес! Я сам видел Его!»

Ездру наполнило какое-то необъяснимое чувство восторга. Он отошел от стены и снова сел перед Марком.

— Расскажи мне все о той женщине, которую ты когда-то знал. Расскажи мне все, что она рассказывала тебе об Иисусе из Назарета.

Марк увидел, как горят его глаза.

— Зачем? — спросил он, нахмурившись. — Разве тебе это так важно?

— Просто расскажи мне, Марк Люциан Валериан. Расскажи мне все. С самого начала. А я уж сам решу, что для меня важно.

И Марк сделал то, о чем его попросили. Ему и самому было необходимо выговориться и рассказать кому-нибудь о Хадассе. Рассказывая о ней, он делал это без всякой тени иронии. Потому что, рассказывая историю о простой иудейской рабыне, Марк Люциан Валериан, римлянин, который ни во что не верил, проповедовал Благую Весть об Иисусе Христе.


20


Юлия налила себе в кубок еще вина. На вилле было очень тихо. Юлии было так одиноко, что теперь ей недоставало даже едкого ума и злых сплетен Прима. По крайней мере, он отвлекал ее от беспокойных мыслей о собственной жизни и грядущих бедах.

Никто к ней больше не приходил. Она была больна, и по этой причине ее теперь все избегали. Ей было невыносимо скучно. Ее могли бы понять такие же страдающие люди, как и она. Она помнила некоторых своих друзей, которые страдали от болезней. Но она избегала их, как теперь все избегают ее. Она совершенно не хотела ничего слушать о боли и симптомах. Ей абсолютно не хотелось осознавать, что она смертна. Жизнь и так коротка, чтобы еще тратить ее на чьи-то трагедии.

И вот теперь трагедия постигла ее саму.

Юлия поднесла кубок ко рту и пригубила вино. Как бы ей хотелось напиться до такого состояния, чтобы уже вообще не думать о будущем и не чувствовать настоящего. Ей бы только оставалось плыть по волнам океана винного спокойствия. Никакой боли. Никакого страха. Никакого сожаления.

Когда-то у нее были изысканные яства. Теперь она пила только дешевые вина. Однако и дешевым вином можно напиться до такой степени, чтобы вообще ничего не чувствовать.

Никому до нее не было дела. Да и разве могло быть иначе? Ей ведь тоже ни до кого нет дела. И никогда не было. Вообще ни до кого. Она лишь делала вид, что у нее все хорошо.

Юлия издала хриплый смех, который эхом разнесся по помещению. Затем она внезапно умолкла, мрачно уставившись в свой кубок, мечтая только об одном, — с головой окунуться в это ярко-красное вино.

Она чувствовала в себе абсолютную пустоту. Видимо, ее болезнь постепенно съедала в ней то, что когда-то жило в ней, что-то невидимое, но очень важное. Жизнь оказалась жестокой шуткой. У Юлии было все, что только нужно, чтобы быть счастливой: деньги, состояние, красота, полная свобода делать все, что хочешь. Разве она не была способна в трудные минуты оставаться жесткой и непреклонной, чтобы все повернуть в свою пользу?

Тогда почему жизнь стала такой невыносимой? В чем Юлия жестоко просчиталась?

Когда она снова подняла кубок, пытаясь сделать очередной глоток горького вина и вместе с ним глотнуть того чувства, которое в ней поднималось, ее рука тряслась. Юлии казалось, будто она задыхается.

Сегодня она не будет думать ни о чем неприятном. Она будет думать только о том, что делает ее счастливой.

Что делало ее счастливой раньше?

Она вспомнила, как на вилле в Риме она бежала к Марку, когда тот приходил домой. Он шутил с ней, баловал ее, обожал ее. На глазах у Юлии заблестели слезы, когда она заставила себя вспомнить о том, как Марк нарушил свое обещание любить ее, что бы она ни сделала. Она вспомнила, что, когда брат больше всего был ей нужен, он от нее отвернулся.

Выбросив Марка из головы, Юлия стала вспоминать других людей, с которыми у нее были самые тесные и близкие отношения: отца, мать, Клавдия, Кая, Атрета, Прима, Калабу. Каждое из этих имен отдавалось в ней болью, гневом, негодованием, жалостью к себе — и в каждом случае Юлия находила для себя какую-то защиту, какое-то самооправдание. Никто из них не имел права указывать ей, как надо жить. Никто! Но именно это все они постоянно пытались делать.

Отец хотел, чтобы она была такой, какой он хотел ее видеть, а не такой, какая она есть. Клавдий хотел, чтобы она стала копией его первой, умершей жены. Надо же было быть таким глупцом, чтобы помчаться искать ее, когда ее не оказалось дома. И не ее вина в том, что он упал с лошади и сломал себе шею. Кай был жесток. Ему были нужны только ее тело и ее деньги, чтобы получать наслаждения, а когда обстоятельства обернулись против него самого, он стал ее избивать и обвинять во всех своих бедах. Кай отравил ей жизнь. И чем еще она могла отплатить ему за это, как не отравить его самого?

При мысли об Атрете у Юлии заныло сердце. Атрет, самый красивый из всех мужчин… Как же она его любила! Никогда и нигде во всем Риме не было такого гладиатора. Для нее он был подобен сияющему богу — совершенные черты лица, голубые глаза, мощное тело. Сколько женщин — да и мужчин тоже — сходило от него с ума, а Атрет больше всего на свете хотел быть с ней. По крайней мере, до тех пор, пока она не решила оградить себя от его полной власти над ней, отказавшись от предложения выйти за него замуж, предпочтя брак по расчету с Примом. После этого ее оставил даже Атрет, чья плебейская, варварская мораль превзошла благоразумие.

Юлия нахмурилась, когда все эти люди, оставшиеся в прошлом, вихрем пронеслись в ее воспоминаниях. Если бы ей выпала возможность вернуться в прошлое и все начать сначала, что бы она сделала по-другому? Как можно было бы что-то изменить и остаться при этом самой собой? Вспоминая о каждом из этих людей, Юлия устраивала своеобразный суд, заранее отметая все обвинения в свой адрес. И все же в сердце оставались какие-то сомнения: можно ли было считать, что жизненные обстоятельства сложились для нее так неблагоприятно, или же она сама загнала себя в угол?

Она снова глотнула вина, стараясь притупить боль в груди. Но боль становилась все сильнее.

Если бы Юлия не вступила в брак с Примом, все сейчас было бы иначе. Атрет наверняка до сих пор был бы с ней. Разве он не купил для нее виллу? Разве он не хотел, чтобы она была его женой?

Она вспомнила о том ребенке, который родился у нее от Атрета, и ей стало еще больнее — все ее тело пронизал холод. Казалось, в ее ушах до сих пор эхом отдавался слабый и беспомощный плач, и ей не давали покоя ее собственные слова: «Оставь его где-нибудь на скале подыхать».

Юлия крепко закрыла глаза, ее пальцы побелели, сжимая кубок. Она не виновата. Атрет сказал, что ненавидит ее. Он сказал, что ему не нужен ребенок. Сказал, что никогда не признает его своим. И что ей оставалось делать?

Хадасса умоляла ее: «Это же твой сын. Посмотри на него».

Сын Атрета.

Ее собственный сын.

Юлия застонала, стараясь избавиться от этих мучительных воспоминаний, чтобы они больше никогда к ней не возвращались. Боль внутри нее стала просто невыносимой.

Во всем виновата Калаба. Калаба с ее хитростью, ложью, ее ловким умением манипулировать. «Теперь можешь забыть об этом. Все кончено». Теперь в ушах Юлии эхом отдавались слова Калабы. Снова и снова она слышала ее соблазнительные рассуждения о том, что каждый из тех, кого Юлия знала, обидел ее… Калаба с ее сладкими уверениями в том, что ни один мужчина не может понять и полюбить женщину так, как другая женщина.

«Со мной ты всегда будешь свободна. Ты можешь делать все, что хочешь».

Калаба с ее пустыми обещаниями. Калаба, женщина, напоминающая каменную глыбу.

«Я всегда буду любить тебя, Юлия. И я никогда не буду пытаться порабощать тебя так, как это пытаются делать мужчины».

Но Юлия стала рабыней, причем так, как никогда и не предполагала. Она стала рабыней расчетов других людей, рабыней собственных страстей… Рабыней обстоятельств, рабыней страха.

Рабыней чувства вины.

Застонав, Юлия встала с дивана. В животе у нее все болело, и она стиснула зубы, испытав приступ тошноты. Ее бледная кожа покрылась потом. Шатаясь, Юлия поставила кубок на стол и прислонилась к мраморной колонне, чтобы удержаться на ногах. Тошнота немного ослабла.

В перистиле было полно солнечного света. Как Юлии сейчас не хватало тепла! Она вошла в перистиль и подняла голову, чтобы почувствовать на своем лице тепло солнечных лучей. Ее охватило чувство непонятной, но сильной, глубокой жажды. Она стояла посреди теплого света и хотела впитывать его всей кожей. Иногда ей становилось так холодно, что она не могла согреться даже в теплых водах тепидария. Иногда она думала, что этот холод исходит из ее сердца.

Обняв себя руками, Юлия закрыла глаза и наблюдала, как сквозь сомкнутые веки пробивается янтарный свет. Затем перед глазами стали появляться какие-то формы. Сейчас Юлии ничего не хотелось видеть, кроме этих неясных образов. Ей ни о чем не хотелось думать, ничего не хотелось чувствовать, кроме того, что она ощущала в данный момент. Ей хотелось забыть о прошлом и не испытывать страха перед будущим.

Потом свет исчез.

Вздрогнув, она открыла глаза и увидела, что солнце скрылось за облако. Печаль снова накатила на нее с такой силой, что, казалось, Юлия задыхается под ее тяжестью.

Каким-то необъяснимым образом она почувствовала страх, который испытывают дети, когда им срочно нужна мама. Кроме нее на вилле в этот момент оставалось еще три человека, все рабы: греческий повар Троп, македонская рабыня Исидора, отвечающая за порядок в доме, и египтянка Дидима, которую Юлия купила, после того как Евдема сбежала.

Неужели всего два года назад у Юлии был полный дом слуг, готовых исполнить любое ее приказание? Когда-то в ее распоряжении были четыре носилыцика-эфиопа, два телохранителя из Галлии, служанка из Британии и еще два раба с Крита. Еще больше рабов было в то время, когда на вилле жила Калаба, и это все были красивые служанки из самых дальних уголков империи. У Прима была целая свита из рабов мужского пола, и всех их, за исключением трех, он продал, прежде чем бросить Юлию. Он взял с собой красивого молодого грека, музыканта, играющего на флейте, и грубого вида молчаливого македонца с тяжелым лицом. Юлии очень хотелось, чтобы этот македонец перерезал Приму горло и выбросил его за борт на корм рыбам. Каким же мерзким, вероломным негодяем оказался Прим. Куда хуже, чем Кай.

За последние несколько месяцев Юлии пришлось продать нескольких своих рабов. У нее уже не было ауреев, и она не могла позволить себе предметы роскоши. Остались только динарии, на которые она могла приобретать самое необходимое. Ей приходилось пускаться на всяческие ухищрения, чтобы хоть как-то поправить свои финансовые дела. С тремя оставшимися рабами она не видела в своей жизни ни малейшего просвета.

Почувствовав усталость, Юлия решила прилечь. Тяжело опираясь на мраморные перила, она медленно пошла наверх. Голова кружилась от вина. Пройдя по верхнему коридору, Юлия вошла в свои покои.

Дидима приводила в порядок полог над постелью Юлии. Юлия заметила, как рабыня вжала голову в плечи, когда она вошла. Два дня назад Юлия отхлестала ее за то, что та плохо выполняла свои обязанности.

— Ты вымыла пол, как я тебе велела?

— Да, моя госпожа.

— Постелила свежее белье?

— Да, моя госпожа.

Юлию раздражал спокойный тон Дидимы. В самом по себе голосе рабыни не было никакой враждебности, но Юлия чувствовала ее. Служанку необходимо было поставить на место. Юлия оглядела покои, пытаясь найти, к чему бы придраться.

— В вазах нет цветов.

— Продавец хотел за лилии два сестерция, моя госпожа. Ты мне дала только один.

— Нужно было поторговаться с ним!

— Я так и сделала, моя госпожа. Но у него было много покупателей, и он ни за что не стал уступать.

Юлия покраснела от стыда. Много покупателей. И у всех денег больше, чем у нее.

— Покои без цветов выглядят некрасиво.

Дидима ничего не сказала, и от ее покорного молчания Юлия погрузилась в еще более сильную депрессию. Те рабы, которые были у Валерианов в Риме, всегда служили Юлии с теплотой, с чувством. Они никогда не мрачнели и не жаловались, если их наказывали за дело. Юлия вспомнила, что некоторые из них выполняли свои обязанности даже с радостью и весельем.

Она вспомнила о Хадассе. Закачавшись, Юлия ухватилась за дверной косяк и тяжело привалилась к нему. Ей не хотелось вспоминать о Хадассе. Вся ее жизнь покатилась под откос из-за этой жалкой девчонки. Если бы не она, с Юлией никогда бы не случилось ничего такого, как сейчас.

Подавив в себе слезы, Юлия посмотрела на Дидиму, на ее безучастное лицо. Рабыня стояла там, где и была. Она и пальцем не пошевелит, чтобы помочь своей госпоже, если Юлия не прикажет. И тут где-то в глубине сознания у Юлии мелькнула мысль о предательстве. Хадасса не стала бы стоять вот так. Она не смотрела бы на свою хозяйку с таким каменным лицом и с такой молчаливой враждебностью. Хадасса подошла бы к ней и поддержала ее.

Юлия посмотрела на богатое убранство комнаты и почувствовала ее пустоту. Ей не хотелось входить сюда.

— Сегодня я ухожу, — тоном приказа сказала она.

Дидима молча стояла и не шевелилась.

Юлия посмотрела на нее в упор.

— Да не стой ты там! Принеси мой голубой наряд и теплую воду.

— Да, моя госпожа.

С тоской в сердце Юлия наблюдала, как служанка достала ее голубой наряд и положила его на постель. Убрав волосы с лица, Юлия с гордым видом вошла в покои, не обращая никакого внимания на Дидиму, вышедшую, чтобы принести ей воды.

Вцепившись в край мраморного туалетного столика, Юлия тяжело опустилась на постель. Она уставилась в металлическую поверхность своего зеркала и увидела в нем отражение бледного и худого лица с темными кругами под большими карими глазами. Темные волосы были растрепаны, как будто та незнакомка, которая смотрела на нее из зеркала, не причесывала их несколько дней. Сколько же Юлия не смотрелась в зеркало?

Она взяла в руки черепаховую расческу и стала причесываться, с трудом пробираясь сквозь спутанные волосы. Оставив это трудное занятие, она решила дождаться возвращения Дидимы. Когда Дидима принесла воды, Юлия встала и умыла лицо. Вытираясь, она снова уставилась в зеркало и приказала Дидиме причесать ее.

Едва служанка провела расческой по ее волосам, Юлия вздрогнула и повернулась к ней.

— Глупая девчонка! Еще раз сделаешь мне больно, и я отправлю тебя на съедение львам. Если не знаешь, так могу тебе сказать, что однажды я это уже сделала. Сделаю и на этот раз!

Дидима побледнела. Довольная тем, что ей удалось запугать рабыню, Юлия снова повернулась к зеркалу и надменно вздернула подбородок.

— Теперь работай, как следует.

Трясущимися руками Дидима стала осторожно заниматься прической Юлии.

Спустя несколько минут настроение у Юлии стало еще хуже. Страх молодой рабыни оказался сильнее ее враждебности. Подняв глаза, Юлия посмотрела на бледное и напряженное лицо Дидимы. Глаза у рабыни беспокойно бегали, и Юлия почувствовала, что служанка работает еще медленнее. Сокрушенная, Юлия отвернулась от нее.

— У тебя прекрасные волосы, моя госпожа.

Юлия взяла в руки прядь своих тусклых темных волос и покрутила их в пальцах. Она знала, чего стоят эти слова. Пустое лицемерие.

— Раньше они блестели, — тоскливо произнесла она.

— Прикажешь втереть в волосы немного благовонных масел, моя госпожа?

Как изменила эту девчонку нависшая над ней угроза оказаться на арене!

— Да, вотри, — нетерпеливо сказала Юлия, глядя на рабыню в зеркальное отражение. — Делай, что хочешь, но только пусть они блестят, как раньше.

Когда Дидима выливала себе на ладонь несколько капель масла, ее руки продолжали трястись. Потерев ладони друг о друга, Дидима стала мягко втирать масло в волосы Юлии. Вздохнув, Юлия слегка расслабилась, потому что от массажа ей действительно стало лучше.

— Заплети волосы, — сказала она.

Дидима сделала, как ей велели.

— Тебе нравится так, моя госпожа? — спросила служанка, когда все было готово.

Юлия критически осмотрела результат ее работы. Та прическа, которая когда-то превращала ее в царицу, теперь делала ее просто строгой и неприступной.

— Евдема обычно вплетала мне в волосы жемчуг, — сказала она.

— В доме нет ни жемчужины, моя госпожа.

— Я не просила тебя напоминать об этом!

Дидима отступила на шаг назад, и в ее глазах снова мелькнул страх.

Юлия пожалела о том, что заговорила о жемчугах. Что теперь рабы станут говорить о ее положении? Начнут шептаться между собой и злорадствовать, что фортуна отвернулась от нее? Их ведь волновала только собственная судьба, а не ее участь.

— Что там, в той шкатулке? — спросила Юлия повелительным тоном.

Дидима открыла шкатулку и изучила содержимое.

— Три ожерелья из стеклянного бисера, моя госпожа, и несколько хрустальных украшений.

— Там должно быть не только это, — нетерпеливо сказала Юлия. — Дай сюда. — Выхватив шкатулку у рабыни, она положила ее себе на колени. Порывшись в содержимом, Юлия убедилась, что там действительно не было ничего, кроме того, что перечислила Дидима. Взяв из шкатулки украшение из кристалла аметиста, Юлия подержала его в своей ладони. Она купила его давно, еще в Риме, у одного восточного мага, у которого была на рынке своя лавка. С Юлией тогда была ее подруга, Октавия. По последним слухам, отец Октавии, безнадежно увязший в долгах, покончил с собой. Что же стало с самой Октавией? Юлии стало любопытно. По-прежнему ли она знакомится с понравившимися гладиаторами? Или, наконец, встретила в своей жизни человека, у которого хватило глупости жениться на ней?

Юлия продолжала держать аметист в своей ладони. Что тогда торговец говорил ей об этом камне? Кажется, этот кристалл обладает какими-то целебными качествами? Юлия продела в камень цепочку и повесила украшение себе на шею.

Асклепий, да будет так.

— Посмотри, что можно сделать с этими украшениями, — велела Юлия Дидиме, указывая на украшения из бисера, и Дидима расплела ей волосы. Потом она снова заплела их, вплетая на этот раз стеклянные бисерины. Юлия посмотрелась на себя в зеркало, когда все было готово, и вздохнула. — Придется обойтись этим.

— Да, моя госпожа, — сказала Дидима.

— Можешь идти.

— Да, моя госпожа, — Дидима низко поклонилась и поспешила из комнаты.

Взяв немного белой мази, Юлия помазала себе под глазами, чтобы хоть как-то скрыть темные круги. Сколько мази потребуется, чтобы вообще скрыть эти круги? Она работала искусно, накладывая белую мазь и сочетая ее с красной охрой. Закончив работу, она осмотрела себя в зеркальном отражении.

Выглядела она респектабельно. Но не более того. Когда-то она была просто прекрасна. Куда бы она ни пошла, мужчины с восхищением смотрели на нее. Женщины завидовали ее темно-карим глазам, матовой коже, полным алым губам, высоким скулам, изящной фигуре. Теперь ее глаза были тусклыми, кожа болезненно-желтой, губы алыми, но накрашенными. Высокие скулы выдавались, что свидетельствовало о незавидном здоровье.

Состроив улыбку, Юлия попыталась привнести в выражение лица хоть немного жизни, но увидела в своем отражении лишь что-то вроде карикатуры. Она смотрела на то, какой она стала: женщиной, лишенной всяческой невинности.

Отвернувшись от зеркала, Юлия поднялась. Сняв тогу, она бросила ее на пол и взяла голубой наряд. Дидима приготовила для нее серебристый пояс, и Юлия надела его поверх наряда. Он свободно болтался у нее на талии. Сколько же она потеряла в весе с тех пор, как надевала его в последний раз?

— Дидима!

Девушка быстро прибежала на ее зов.

— Подгони мне пояс и надень мне сандалии.

Дидима подогнала пояс и снова надела его на Юлию. Потом она склонилась и надела Юлии на ноги сандалии.

— Светло-голубую шаль, — холодно произнесла Юлия и протянула руки. Дидима принесла ей шаль и умелым движением накинула ее Юлии на плечи.

Юлия взяла из шкатулки с деньгами монету и протянула ее Дидиме.

— Скажи Тропу, чтобы он заказал мне паланкин.

— Но ему для этого понадобится больше денег, моя госпожа.

Юлия почувствовала, как в ней все закипает, и ударила девушку.

— Дай монету! — она вырвала монету у рабыни, вся трясясь от злости. — Пойду пешком, — сказала она, вздернув подбородок. — День сегодня прекрасный, а до виллы матери недалеко. — Кинув монету обратно в шкатулку, она захлопнула ее и положила на нее руки. — Я знаю точно, сколько здесь монет, Дидима. Если хоть одна из них пропадет, когда я вернусь, виновата в этом будешь ты. Тебе понятно?

— Да, моя госпожа, — девушка стояла, не двигаясь, на ее щеке краснел след от ладони Юлии.

— Пока меня не будет, проветри покои и раздобудь цветы для вазы у постели. Если надо, укради где-нибудь. Или упроси кого-нибудь. Доставай, как хочешь, но чтобы цветы были! Поняла?

— Да, моя госпожа.

— Будь проклято это тоскливое место.

Юлия дошла до главной улицы и зашла отдохнуть в небольшой мраморный храм, увитый виноградными лозами. Улица была полна людьми, направлявшимися к храму Артемиды или возвращающимися из него. Закрыв глаза, Юлия прислонила голову к мраморной колонне и стала слушать шум жизни, которая проносилась мимо нее. Ей хотелось пить, но она не догадалась взять с собой денег и у нее не было даже медяка, чтобы купить чашу разбавленного вина у кого-нибудь из уличных торговцев.

Она встала и пошла дальше.

Уже несколько недель она не слышала от матери никаких вестей. Обычно кто-то из рабов матери приходил к Юлии и передавал ей приглашение: «Не согласишься ли ты прийти на вечернюю трапезу?». Такое доброе приглашение от любящей матери. Юлия всегда отвечала вежливым отказом. И вот теперь она поняла, какими дорогими стали для нее эти приглашения. Даже когда она отвечала отказом, эти приглашения оставались для нее последней тонкой ниточкой, соединяющей ее с матерью и с прошлой жизнью.

Кто знает, может быть, и эта связь уже оборвалась.

Ей необходимо было это выяснить.

Отдохнув, она встала и пошла дальше. Дойдя до дома матери, Юлия остановилась на самой нижней каменной ступеньке. Она посмотрела на величественное здание прекрасной виллы. Ее отцу не приходилось считаться с расходами, и этот дом, расположенный на холме, выглядел символом богатства и высокого положения. Он ничем не напоминал виллу, которую неподалеку отсюда купил Марк. Разумеется, его дом находился гораздо ближе к центру города и был приспособлен к торговой деятельности. Интересно, какими богатствами обладает теперь брат? Несомненно, он стал еще богаче, с тех пор как Юлия в последний раз общалась с ним.

Набравшись смелости, Юлия пошла наверх по ступеням. Дойдя до самой верхней ступеньки и постучав в дверь, она уже задыхалась. Когда никто ей не ответил, она постучала снова, и ее сердце забилось чаще. Что скажет ей мать после стольких недель молчания? Обрадуется ли она появлению дочери? Или же на ее лице Юлия увидит только разочарование?

Юлия узнала раба, который открыл ей дверь, но не помнила его имени. Отец купил его сразу после прибытия в Ефес.

— Госпожа Юлия, — удивленно произнес он, и она прошла мимо него в переднюю. Оглядевшись, она почувствовала, как ее охватило чувство возвращения домой.

— Скажи моей маме, что я пришла навестить ее. Я подожду ее в перистиле.

Однако слуга стоял в нерешительности, с каким-то странным выражением лица.

Заметив это, Юлия повелительно вскинула подбородок.

— Ты что, не понял, что я сказала, раб? Делай, что тебе говорят.

Юлий не сдвинулся с места, пораженный высокомерием и равнодушием этой молодой женщины.

— Твоя мать нездорова, моя госпожа.

Юлия в недоумении заморгала глазами.

— Нездорова? Что ты хочешь этим сказать?

Юлию было интересно, волнует ли гостью состояние матери, или же она просто беспокоится о собственном удобстве.

— Она не может двигаться и говорить, госпожа Юлия.

Юлия с тревогой посмотрела на лестницу.

— Я хочу ее видеть. Сейчас же!

— Конечно, — сказал раб, жестом пригласив Юлию подняться по лестнице, как она и хотела. — Госпожа на балконе с видом на гавань. Если не помнишь, я провожу тебя.

Почувствовав укор в голосе раба, Юлия взглянула на него в упор. Она очень не хотела, чтобы ей напоминали о том, как давно она не была в этом доме.

— Я дорогу знаю.

Юлия вошла в покои матери и увидела мать на балконе. Феба сидела под лучами солнечного света, рядом с перилами. Юлия быстро прошла через помещение и встала на пороге балкона.

— Мама? Это я, — сказала она. Мать не повернулась к ней с радостной улыбкой, а продолжала сидеть неподвижно. Обеспокоенная, Юлия вышла на балкон и встала перед матерью.

То, что Юлия увидела, поразило ее. Как может человек так измениться всего за несколько недель? Волосы матери поседели, а руки стали жилистыми, как у старухи. С одной стороны ее лицо было перекошено, а рот был неподвижен и приоткрыт. И, несмотря на это, кто-то очень заботливо ухаживал за ней — волосы были аккуратно убраны, а сама она была одета в белый наряд. И выглядела вполне благородно.

Юлию охватил страх. Что она будет делать без матери? Она взглянула на раба.

— Сколько времени она уже в таком состоянии?

— Приступ случился у нее сорок шесть дней назад.

— Почему никого не послали за мной?

— Посылали, моя госпожа. Дважды.

Юлия недоуменно заморгала и попыталась вспомнить, когда к ней приходили от матери в последний раз. Да, несколько недель назад к ней приходили вечером. Но она не захотела принять. Конечно, в тот вечер она была пьяна — оно и понятно, потому что в тот день она узнала во всех деталях о своем финансовом положении и о вероломстве Прима. Во второй раз посланник приходил к ней через неделю, но она в то время очень плохо себя чувствовала и просто не в состоянии была воспринимать те слова, которые пробуждали в ней чувство вины. Калаба всегда говорила, что признавать за собой вину значит заранее признавать себя побежденной.

— Я не помню, чтобы ко мне кто-то приходил.

Юлий знал, что она врет. Госпожа Юлия никогда не умела врать. Когда она лгала, она отворачивалась, а ее лицо становилось напряженным. Ему стало жалко ее — так она была напугана и подавлена. Юлию хотелось надеяться, что она прежде всего беспокоится о Фебе, но при этом он почти не сомневался, что она сейчас, в первую очередь, боится за саму себя.

— Она знает, что ты здесь, моя госпожа.

— В самом деле?

— Я знаю, что она счастлива твоему приходу.

— Счастлива? — У Юлии невольно вырвался безрадостный смех. — А откуда ты это знаешь?

Юлий ничего не ответил, а только сжал губы. Зачем эта девчонка пришла сюда? Разве в ней есть хоть капля какого-то нежного чувства к матери? Юлия только стояла и растерянно смотрела на нее. Выражение лица Юлии Валериан раздражало Юлия. С каким бы наслаждением он сбросил ее сейчас с балкона, прямо на улицу. Но, зная характер Юлии Валериан, он не сомневался, что в таком случае она, подобно кошке, мягко приземлилась бы на ноги и немедленно отправила его на арену.

Он наклонился к Фебе.

— Моя госпожа, — тихо и нежно произнес он, искренне надеясь, что говорит ей радостную весть. — Твоя дочь, Юлия, пришла навестить тебя.

Рука Фебы слегка зашевелилась. Она пыталась заговорить, но в результате издала только глубокий и невнятный стон. На губах заблестела слюна.

Юлия с отвращением отпрянула назад.

— Что с ней стало?

Раб поднял глаза на Юлию и увидел, с каким омерзением она смотрела на происходящее. Он выпрямился и встал между матерью и дочерью.

— Стало то, что может случиться с каждым.

— Ей станет лучше?

— Это одному Богу известно.

— Значит, не станет, — тяжело вздохнула Юлия, отвернувшись и разглядывая открывавшийся с балкона вид на гавань. — Что мне теперь делать?

Феба попыталась заговорить снова. Юлия крепко зажмурила глаза, вздрогнув при этом звуке. Ей хотелось закрыть уши и ничего вокруг себя не слышать.

Юлий понял, чего хотела Феба.

— Я оставлю вас одних, моя госпожа, — мрачно произнёс он. — Будет лучше, если ты поговоришь с ней, — сказал он Юлии и ушел с балкона.

Юлия продолжала смотреть на город сквозь выступившие на глазах слезы. Этот раб сказал, чтобы она поговорила с матерью. Но только вряд ли ее мать что-то поймет в таком состоянии.

— Мама, ты моя последняя надежда. — Юлия повернулась и печально посмотрела на мать. — О мама… — Она подошла к Фебе, опустилась перед ней на колени, положила ей на колени свою голову и заплакала. Руками она вцепилась в мягкую ткань маминого наряда. — Так все несправедливо! Так несправедливо, что на меня обрушилось столько бед. И никому нет дела до тех страданий, которые я пережила. И ты теперь в таком состоянии. Это боги повернулись против меня.

Рука Фебы слегка дрогнула, ее пальцы нежно прошлись по волосам Юлии.

— О мама, что мне теперь делать? Что мне делать? — Феба снова попыталась заговорить, но Юлия не могла выносить эти звуки, в которых не было никакого смысла. Мать казалась сумасшедшей. Юлия подняла голову и увидела слезы, стекающие по щекам матери. Вскрикнув, Юлия вскочила и убежала.


Она почти бегом вышла из покоев. Юлий попытался ее остановить, но она закричала, чтобы он убрался с дороги, и устремилась по ступеням вниз, на улицу.

Потом она бесцельно бродила по улицам Ефеса. Несмотря на то, что солнце сияло еще ярко, ей казалось, что все вокруг нее погрузилось во тьму. Она была голодна, но у нее не было денег даже на хлеб. До своей виллы она добралась уже к сумеркам. Дидима послушно встретила ее и приняла у нее шаль. Юлия вошла в триклиний. Уставшая, она опустилась на один из диванов. В помещении царила холодная тишина.

Троп принес ей поднос. Он поставил его перед ней в своей обычной манере, после чего налил ей полный кубок поски. Она ничего ему не сказала, и он вышел. Она уставилась на приготовленные им блюда: жареный голубь, тонко нарезанный хлеб, мятые абрикосы. Ее лицо исказила горькая улыбка. Когда-то она могла сколько угодно есть самые дорогие деликатесы, которые только могла предложить ей империя, и вот теперь перед ней вся ее еда.

Юлия съела голубя, дочиста обглодав косточки. Затем она съела весь хлеб, окуная его в вино. Она пала так низко, что даже эта скудная еда казалась ей теперь изысканной.

На подносе лежал небольшой нож. Взяв его и повертев в руках, Юлия подумала об отце Октавии. Вероятно, ей теперь тоже следует перерезать себе вены, как это сделал он, чтобы положить конец этому медленному и мучительному падению и не опуститься до полного разорения. Ее все равно ждет смерть. Какая-то неизвестная болезнь медленно высасывала из нее силы, разъедала ее изнутри. Лучше уж умереть быстро и безболезненно, чем вот так бесконечно мучиться и страдать.

Ее ладони покрылись потом. Рука, сжимавшая нож, затряслась. Юлия поднесла лезвие к голубым венам, видневшимся на бледной коже запястья. Рука задрожала еще сильнее. «Я должна это сделать. Должна. Другого пути нет…» Юлия закрыла глаза, отчаянно пытаясь набраться смелости, чтобы покончить с жизнью.

Издав тихий стон, она наклонилась вперед, и нож выпал у нее из рук. Нож ударился об мраморный пол, и металлический звон эхом разнесся по перистилю.

Растянувшись на длинном диване, Юлия закрыла лицо дрожащими руками и заплакала.


21


Марк стоял на крыше, прощаясь с Ездрой Барьяхином. И хотя силы его полностью еще не восстановились, да и рана еще не зажила, он уже чувствовал в себе готовность продолжать, свой поиск. Прошлым вечером он сказал Ездре, что наутро покинет его дом, попросив у него одежду для дальнейшего пути и пообещав заплатить за нее.

— Прими это как подарок, — сказал Ездра и подарил Марку новую бесшовную длинную тунику, кушак из цветной полосатой ткани, плотное покрывало, которое могло служить и верхней одеждой, и постелью, а также пару новых сандалий.

Марк был глубоко тронут такой щедростью и добротой иудея и решил со своей стороны сделать все возможное, чтобы отблагодарить эту семью за причиненные неудобства. Он попросил Тафату найти ему римского посланника. Этому человеку он вручил письмо и пообещал, что ему заплатят, когда он доберется до места назначения. Пришлось потратить время на уговоры, но посланник в конце концов согласился отправиться в Кесарию и связаться с представителями Марка. Марк знал, что как только его подчиненные прочтут его послание и увидят его подпись, они вышлют то, что он требует, и сделают все, как он написал.

Марк посмотрел на пожилого хозяина, стоявшего у стены крыши. На голове Ездры был таллит, особое покрывало, и Марк понял, что он молится. Он почувствовал раздражение, смешанное с завистью. Ездра был таким же дисциплинированным и настойчивым, какой была Хадасса. Ждет ли Ездру та же участь? Что хорошего в этих его молитвах? Что хорошего дали молитвы Хадассе?

И почему это Ездра стал испытывать такое страстное желание больше знать об Иисусе?

Марка удивило то, с какой жадностью Ездра воспринимал все, что Хадасса когда-то рассказывала Марку о Человеке, Которому она поклонялась как Богу. Пересказывая ее слова Ездре, Марк надеялся, что тот сможет уловить, где здесь истина, а где нет. Уж такой образованный иудей наверняка сможет увидеть противоречия в этой странной истории о Плотнике, Который непостижимым образом превратился в волшебника и стал называть Себя Сыном Адоная и Который, как говорят, воскрес из мертвых.

Но, находясь на крыше, Марк заметил, что в последние несколько дней с Ездрой происходят непонятные перемены. Определенно, Ездра стал меняться. Это трудно было описать и даже уловить, но перемены, несомненно, имели место. Марк не мог найти этому объяснений. Он это просто чувствовал. Марка не покидало ощущение того, что к нему на крышу приходит совсем не тот человек, который подобрал его, едва живого, в русле высохшего ручья.

Марк внимательно всмотрелся в Ездру. Хозяин отрешенно смотрел на улицу. Марку захотелось получить четкий ответ.

— А ты ведь веришь в то, что Иисус — твой Мессия, не так ли, старик?

Ездра поднял голову и посмотрел на небо.

— Все так, как ты говоришь.

— Как я говорю? Не думай, что я сам во все это верю. Я никогда не говорил, что Иисус — это твой Мессия, или Бог, или кто-то там еще выше человека. Я тебе только сказал, что во все это верила Хадасса.

— Да, но, внимая каждому твоему слову, я вспомнил, как Писание пророчествовало о Нем. — Ездра посмотрел на Марка. — Мой дядя был побит камнями за то, что верил в Иисуса как в Мессию. Когда он пришел к нам в последний раз, я слышал, как он передал моему отцу слова, с которыми Иисус обратился к Своим последователям: «Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только чрез Меня».

— Всякий человек может такое сказать.

— Но только Один может это исполнить. Несмотря на свои страдания, Иов сказал: «И ныне, вот, на небесах Свидетель мой, и Заступник мой в вышних!». Человек нуждается в том, кто может заступиться за него перед Господом. Еще Иов сказал: «А я знаю, Искупитель мой жив, и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию». Искупитель, Который ради нас пожертвовал Собой. Чистым и безгрешным является только Бог, Марк. И я верю, что Иисус есть Тот Искупитель, Которого я ждал всю свою жизнь.

— Но подумай сам. Ты так долго ждал своего Мессию и утверждаешь, что таковым является Иисус. Но что особенного Он сделал, кроме того, что умер на кресте между двумя разбойниками?

— Он пришел как Пасхальный Агнец. Он принес Себя в жертву ради очищения всего человечества от грехов.

— То есть ты утверждаешь, что Он отдал Свою жизнь и стал символом.

— Нет, не символом. Истиной. Я верю в то, что Он воскрес из мертвых. Я верю в то, что Он есть Сын Божий.

Марк покачал головой. Да возможно ли такое: все то, что он рассказывал этому человеку в надежде, что тот разоблачит веру Хадассы, на самом деле убедило этого человека в истинности ее веры?

— Не понимаю. Ты-то как мог поверить в такое?

— В последние несколько дней ты рассказал мне многое, Марк. Ведь эти события я помню из своего детства. Когда Иисус пришел в Иерусалим и был распят, я был еще мальчишкой. Об этом всюду говорили, и я это слышал. Кроме того, Писание я стал читать и переписывать тоже с детства. Это мой труд. Твое свидетельство, Слово Божье и все то, что я помню из тех времен, стали убедительным подтверждением тому, что скрыто в моем сердце. Иисус действительно есть путь к Всемогущему Богу. И только в Нем я найду то, чего мне так не хватает в жизни.

— И чего же тебе не хватает?

— Личных взаимоотношений с Господом.

— Будь осторожен в том, что говоришь, старик. Иисус — это путь к смерти. Поверь мне. Я это знаю. Он потребует от тебя твою жизнь.

— Он имеет на это право.

Марк разочарованно отвернулся. Что он сделал с этим иудеем? Не стоило вообще говорить на эту тему. Сколько раз Марк пытался вычеркнуть из своей памяти Хадассу, стоящую в центре арены.

— Хочу надеяться, что твои новые убеждения не приведут тебя к смерти.

— Почему твое сердце так ожесточено против Бога, Марк Валериан? Как ты думаешь, кто сделал так, что я встретил тебя там, на пути из Иерусалима?

Марк хрипло засмеялся.

— Тебя привели ко мне стервятники. Помнишь? — Он увидел, что Ездра хочет сказать ему что-то еще, и протестующе поднял руку. — Но давай не будем больше спорить о том, о чем мы никогда не согласимся друг с другом. — Марку не хотелось, чтобы этот последний разговор с Ездрой был омрачен гневом. — Мне пора в дорогу. Я хочу пройти как можно больше до захода солнца.

— Ну что ж, в добрый путь.

Ездра спустился вместе с Марком с крыши дома и вышел на улицу. Он проводил Марка до самых городских ворот. Потом благословил его:

— Пусть Господь обратит на тебя Свой лик и даст тебе мир, Марк Люциан Валериан.

Марк при этих словах состроил гримасу.

— Даже не знаю, как тебя благодарить, Ездра Барьяхин. Боюсь, то, что я тебе дал, причинит тебе немало бед, — сказав это, он протянул старику руку.

Ездра пожал протянутую руку.

— Ты дал мне тот дар, которому нет цены.

Марк скривил губы.

— Хороший ты человек… для иудея.

Прекрасно понимая, что Марк не хотел его обидеть, Ездра рассмеялся.

— Надеюсь, когда-нибудь ты перестанешь быть рабом своей римской крови, — добродушно сказал он.

Эти безобидные слова оказались для Марка подобными удару, потому что, услышав их, он невольно вспомнил, как смеялся и веселился, когда мужчины и женщины умирали на арене на потеху толпе.

Ездра увидел его боль и отнесся к этому с пониманием. — Твоя Хадасса жива, Марк.

— Она мертва, — спокойно и в то же время ясно произнес Марк, убирая руку. — Я видел, как она умирала на ефесской арене.

— Жизнь ведь не ограничивается тем, что мы видим. Твоя Хадасса с Богом, а Бог вечен.

Боль пронзила сердце Марка.

— Как бы я хотел верить в это.

— Когда-нибудь, по Божьей воле, ты поверишь.

— Да хранит тебя твой Бог, — сказал Марк, слабо улыбнувшись. — И найди Тафате хорошего и сильного мужа.

Ездра стоял у ворот и смотрел, как Марк удаляется по дороге. Он испытывал искреннее сочувствие к этому молодому римлянину, страдающему от своей боли, и ему стало интересно, что будет с ним дальше. Повернувшись, чтобы идти домой, Ездра помолился Богу, попросив Его хранить Марка на его пути.

Когда он пришел домой, Иосавеф оторвалась от своей работы и посмотрела на него.

— Надеюсь, теперь-то, когда он ушел, все снова станет по-прежнему.

— Ничего прежнего уже не будет, — сказал ей Ездра.

— Варфоломей вчера провожал Тафату от колодца до самого дома. Сказал, что она и говорить-то толком с ним не захотела. — Жена обидчиво поджала губы. — А с тем римлянином, которого ты привел в наш дом, так и болтала без умолку.

— У нее будет тот муж, который будет угоден Богу.

Иосавеф опустила на колени одежду, которую чинила, и посмотрела на него.

— И кто это будет?

— Ты понапрасну беспокоишься, женщина, — сказал Ездра и налил из ковша воды в глиняную чашу.

— Ты о Тафате всегда беспокоился больше, чем я. — В глазах жены отразилось непонимание. — Что это с тобой случилось за последние несколько дней?

— Удивительные вещи, — ответил Ездра и выпил воды.

Жена недовольно нахмурилась.

— Что же такого удивительного?

Ездра поставил чашу на место. Скоро он расскажет ей все, но не сейчас.

— Прежде чем объяснить тебе так, чтобы ты все поняла, я должен сам обо всем как следует подумать.

— Что же я, такая дура? Скажи мне все, Ездра. Пока ты будешь обдумывать то, что узнал, делом своим ты будешь заниматься?

Ездра не ответил. Он стоял на пороге дома и смотрел вниз, на улицу. С рынка возвращалась Тафата, придерживая рукой корзину, которая была у нее на голове. Рядом с ней шел Варфоломей. Это был хороший молодой человек, отличавшийся в отношениях с людьми верностью и постоянством.

Ездра не стал говорить дочери о том, что Марк собирается покинуть их дом. Он просто не решился это сделать. Ее чувства к Марку с каждым днем становились все более и более очевидными. Ответные чувства Марка Валериана к ней тоже нельзя было не заметить. И то, что он решил уйти сейчас, можно было бы поставить ему в заслугу. Мужчина с менее сильным характером наверняка остался бы, чтобы воспользоваться увлеченностью прекрасной девушки.

Но как Ездре поступить теперь?

Иосавеф подошла и стала рядом с ним.

— Видишь, она не обращает на него никакого внимания! И все из-за этого римлянина, — с горечью сказала она, но когда она повернулась и посмотрела на мужа, Ездра увидел на ее лице замешательство. — Что ты теперь ей скажешь?

— Скажу ей, что Марк Люциан Валериан ушел.

— И правильно сделал, — добавила жена и отвернулась. — Было бы куда лучше, если бы он ушел раньше. — Она села и вернулась к своей работе над порванной одеждой.

* * *


Тафата помолчала, потом кратко попрощалась с Варфоломеем. Повернувшись, она направилась к дому, а Варфоломей стоял и смотрел, как она подходит к двери. Явно расстроенный, он тоже повернулся и зашагал вниз по улице.

— Доброе утро, отец, — весело поприветствовала Тафата Ездру, подойдя к порогу. Сняв корзину с головы, она поцеловала его в щеку и вошла в дом.

— Как дела у Варфоломея? — спросила Иосавеф, не отрываясь от своей работы.

— У него все хорошо, мама.

— Как у всех, — пробормотала мать, вздохнув.

Тафата переложила фрукты из корзины в глиняную чашу на столе.

— Он сказал, что его мать уже готовит сливовый хаманташен для мишлах манот этого года.

— А я еще даже к пуриму не готовилась, — мрачно сказала Иосавеф. — Все как-то другие заботы не давали. — При этом она уставилась на мужа взглядом, полным упрека.

— Я тебе помогу, мама. У нас еще уйма времени, чтобы приготовить подарки для бедных и еду для друзей. — Тафата отобрала два сочных абрикоса и направилась было на крышу.

— Он ушел, — сказал ей Ездра.

Тафата остановилась и повернулась к нему. Взгляд, которым она смотрела на отца, был полон тревоги.

— Но это невозможно! — сказала она, заморгав. — У него раны еще не зажили.

— Ничего, в пути заживут быстрее, — пробормотала Иосавеф.

— Он ушел сегодня утром, Тафата.

Она взбежала по ступенькам на крышу. Когда она спускалась обратно, Ездра подумал, что сейчас она побежит вслед за Марком. Она даже сделала несколько шагов в сторону двери, но остановилась. Ее плечи затряслись, и, тихо заплакав, она опустилась на стул. Со слезами она сказала:

— Он даже не попрощался со мной.

Иосавеф сжала в руках порванную одежду и внимательно посмотрела на дочь. Потом перевела умоляющий взгляд на Ездру.

«Что тут поделаешь?» — ответил он недоумевающим взглядом.

— Он говорил, что уйдет, — дрожащим голосом говорила Тафата, и слезы катились по ее щекам. — Он говорил, что так будет лучше.

— Жаль, что он не ушел раньше, — мрачно произнесла мать.

— Я надеялась, что он останется навсегда.

— И что дальше?

— Не знаю, мама. Я надеялась.

— На что ты надеялась, Тафата? Что римлянин согласится на обрезание? Что римлянин станет иудеем? Сама подумай, доченька.

Тафата покачала головой и отвернулась. Ее лицо побледнело от горя. Иосавеф хотела сказать ей что-то еще, но Ездра покачал головой, дав жене понять, чтобы она больше не говорила ни слова. На глазах жены тоже показались слезы, и она с упреком посмотрела на Ездру. Он знал, о чем она думает. Это он виноват в том, что Тафата полюбила язычника. Это он виноват в том, что она страдает. Не должен он был приносить Марка Валериана в свой дом.

Но если бы он этого не сделал, он наверняка никогда бы не узнал истину.

Не найдя слов, для того чтобы смягчить страдания дочери, Ездра продолжал молчать. Спустя какое-то мгновение Тафата встала и побежала на крышу.

— Тебе что, сказать ей было нечего? — с упреком спросила мужа Иосавеф, глядя на него такими же заплаканными глазами.

— Что бы я ей ни сказал, ее боль стала бы только сильнее.

Иосавеф кинула в корзину одежду, которую чинила, и встала.

— Ну, тогда я…

— Нет, не надо. Сядь, женщина, и оставь ее в покое.

Округлив глаза, Иосавеф села.

Последующие несколько дней прошли в доме в напряженном молчании. Тафата почти ничего не говорила. Иосавеф ходила на рынок и общалась с другими женщинами. Ездра вернулся к своим свиткам, чернилам и перу. В нем росла жажда узнать как можно больше, и он все больше времени проводил на крыше, молясь Богу и прося Его указать ему путь.

Он чего-то ждал, но не знал, чего именно.

Через семь дней после ухода Марка к ним пришел римский чиновник. Это был богато одетый человек, которого сопровождало восемь хорошо вооруженных стражников. С большими почестями он вручил Ездре какое-то письмо и жестом приказал двум стражникам поставить на стол тяжелый ящик.

Растерянный, Ездра вскрыл печать и развернул свиток. В послании было сказано, что получатель письма, Ездра Барьяхин, может путешествовать в любое время и в любом направлении на любом судне, принадлежащем Марку Люциану Валериану. Его необходимо будет принимать на борт с самыми высокими почестями и оказывать ему почет и уважение.

— Как такое возможно? — пораженный, спросил Ездра. — Кто он, что посылает такое послание?

Чиновник рассмеялся.

— Разве ты не знаешь, кого приютил, иудей? Марк Люциан Валериан властен делать то, что ему угодно. Он римский гражданин и один из самых богатых торговцев в империи. Ему принадлежат суда в Риме, Ефесе, Кесарии, Александрии. Его корабли доходят даже до Британии.

Иосавеф тяжело опустилась на стул, раскрыв рот.

Чиновник открыл ящик, показывая хозяину его содержимое.

— Это вам, — сказал он, картинно обведя рукой то, что находилось в ящике. Ящик был набит золотыми ауреями.

Потрясенный увиденным, Ездра отпрянул.

— В этом разница между римлянином и иудеем, — заносчиво сказал чиновник, презрительно оглядев нехитро обставленную комнату. Выполнив свои обязанности, он вышел из дома, и стражники последовали за ним.

Ездра снова посмотрел на ящик. Не в силах поверить собственным глазам, он взял в руки горсть золотых монет и взвесил их на ладони.

Иосавеф, вся дрожа, встала. Уставившись на ящик, она схватила Ездру за рукав.

— Тут денег столько, чтобы мы сможем безбедно жить всю оставшуюся жизнь! Мы можем купить хороший дом. Мы можем иметь прислугу. Ты сможешь сидеть у городских ворот вместе со старейшинами. А твой брат, Амни, больше никогда не будет задирать свой нос перед тобой!

Тафата стояла молча и пристально смотрела на отца своими большими темными глазами.

— Нет, — сказал Ездра. — Бог предназначил эти деньги для другой цели.

— Для какой еще цели? Он благословил тебя за твою праведность. Он дал тебе богатства, которыми ты можешь наслаждаться.

Ездра покачал головой.

— Нет, — сказал он снова и бросил монеты обратно в ящик. — Это для Божьего труда.

— Да ты с ума сошел! Разве ты не слышал, что говорят фарисеи? Бог вознаграждает праведных.

— Нет праведных людей, мама. Ни одного, — тихо сказала Тафата. — Праведен только Сам Господь.

Ездра улыбнулся, глядя на дочь, и его сердце радостно забилось от ее слов. Он кивнул в знак согласия, и его глаза засветились радостью. Значит, когда он говорил дочери Благую Весть, она поняла ее и поверила в нее.

— Будем уповать на Господа.

— Да, отец. Будем уповать на Господа.

Ездра закрыл крышку и запер ящик.


22


Марк шел в северном направлении, вдоль реки Иордан. Он прошел через Архелай, Енон, Салим, а потом повернул на северо-запад, в сторону гор. В каждой долине он останавливался и спрашивал всех, кто соглашался с ним разговаривать, не помнят ли они девушку по имени Хадасса, которая однажды отправилась со своей семьей в Иерусалим и после уничтожения города не вернулась домой. Никто о ней даже не слышал.

Каждый раз, отправляясь дальше, Марк думал, правду ли сказали ему эти люди. Часто та вежливость и учтивость, с какой поначалу люди реагировали на его обращение к ним, сменялась настороженностью и просто открытой враждебностью, стоило ему с ними заговорить. Марка выдавал акцент. Марк видел, как смотрели на него эти люди, и понимал, что они о нем думают. Если римлянин переоделся иудеем, то не иначе, как для того, чтобы своими расспросами заманить их в какую-то ловушку.

После нескольких дней пути Марк пришел в небольшое селение Наин, в горах Галилеи. На рынке он купил хлеба и вина. Как и на всем пути, здесь его поначалу принимали за иудея, а потом узнавали по акценту. Однако на этот раз торговец оказался не таким настороженным и неразговорчивым, как все те, кто встречался Марку на пути.

— Что это ты нарядился как иудей? — спросил он, не скрывая своего удивления и любопытства.

Марк рассказал, как его ограбили на пути в Иерихон и как его спас Ездра Барьяхин.

— А это все от него в подарок. И я ношу эту одежду с гордостью.

Торговец кивнул, явно удовлетворенный ответом, но любопытства у него не убавилось:

— А что ты делаешь здесь, в галилейских горах?

— Ищу дом одной девушки, которую звали Хадасса.

— Хадасса?

— Ты слышал когда-нибудь это имя?

— Может, и слышал. А может, и нет. Среди иудеек имя достаточно частое.

Марка его ответ не удовлетворил. Он описал ее торговцу настолько подробно, насколько мог.

Торговец пожал плечами.

— Темные волосы, карие глаза, тонкая фигура… Таких девушек тут сколько угодно. Может быть, в ней было что-то особенное?

— Она сама была особенной. — Тут Марк обратил внимание на пожилую женщину, стоявшую в тени палатки. Он видел, что она прислушивается к его разговору с торговцем. Было в ее выражении лица что-то такое, что заставило Марка задать следующий вопрос именно ей. — А ты знаешь что-нибудь о девушке по имени Хадасса?

— Могу сказать тебе то же, что и Наассон, — ответила ему женщина. — Хадасса — очень распространенное здесь имя.

Огорченный, Марк уже хотел было идти дальше, как эта женщина вдруг спросила его:

— Ее отец был горшечник?

Марк нахмурился, пытаясь вспомнить, потом обернулся к ней.

— Может быть. Точно не знаю.

— Жил здесь один горшечник. Звали его Анания. Женился он, когда был уже в возрасте. Жену его звали Ревекка. Она родила ему троих детей — сына и двух дочек. Одну из них звали Хадасса. Другую — Лия. Сына звали Марк. Однажды они отправились в Иерусалим, да так и не вернулись.

Торговец нетерпеливо посмотрел на нее.

— Это, может быть, совсем не та Хадасса, которую он ищет.

— Хадасса рассказывала, что ее отца воскресил из мертвых Иисус из Назарета.

Торговец взглянул на него внимательнее.

— Что же ты сразу не сказал?

— Так вы знаете ее.

— Да, это она и есть, — сказала пожилая женщина. — Дом, в котором они жили, стоит закрытым с тех самых пор, как они ушли в Иерусалим на Пасху. Мы слышали, они все погибли.

— Хадасса тогда осталась жива.

Пожилая женщина удивленно покачала головой.

— Это Бог оставил ее в живых.

— Я ее помню совсем ребенком, — сказал торговец. — Выжить там мог бы только сильный человек. Никак не слабый.

Тяжело опершись на свою палку, пожилая женщина пристально посмотрела на Марка.

— А где Хадасса сейчас?

Марк отвернулся.

— Где она жила? — спросил он, не ответив на вопрос. Потом он снова посмотрел на пожилую женщину. — Мне нужно знать, — твердым голосом добавил он.

Женщина еще какое-то время внимательно смотрела на него, потом ее лицо смягчилось.

— К дому Анании пойдешь вниз, по этой улице, по восточной стороне, четвертый дом от конца.

Марк повернулся, чтобы идти.

— Римлянин, — тихо сказала женщина, — ты там никого не найдешь.

Марк увидел, что дом был совсем простым, и удивился тому, какой он маленький. Дверь оказалась незапертой. Когда он толкнул ее, она заскрипела. Войдя внутрь, он почувствовал на лице паутину. Он смахнул ее. Во всем помещении царил сухой запах пустоты и заброшенности.

Марк оглядел пустую комнату. В этом доме не было ступенек на крышу, была только дверь, ведущая на задний двор. К глиняной стене было пристроено возвышение для постели.

Марк прошел через комнату и поднял небольшую перегородку, закрывавшую оконный проем. В дом тут же влился солнечный свет, а вместе с ним и теплый воздух, поднявший вверх пыль, хорошо заметную в лучах солнца. Отступив назад, Марк обернулся и увидел, как солнце осветило гончарный круг. Он подошел к нему и привел в движение. Круг туго повернулся, словно пытаясь преодолеть долгие годы пребывания в бездействии.

Отойдя от него, Марк провел рукой по покрытому пылью, грубо сколоченному столу. Потом он сел на один из пяти стульев и еще раз медленно оглядел помещение. У передней двери находились ярмо и два сосуда для воды. Еще в доме было несколько глиняных кувшинов и чаш. Больше ничего. Ничего ценного или священного.

Закрыв глаза и положив руки на грубую поверхность стола, Марк тяжело вздохнул. В этом доме росла Хадасса. Она спала в этой комнате, ела за этим столом. Его пальцы ощупывали стол, и Марка не покидала мысль о том, что ее пальцы тоже прикасались ко всем этим предметам. Ему хотелось окунуться в атмосферу ее прошлой жизни, быть ближе к ней.

Но вместо этого он ощутил страх.

Он уже не помнил черт ее лица.

Он отчаянно цеплялся за последние обрывки воспоминаний о ней, но они как будто ускользали от него, в сознании возникала какая-то дымка. Марк закрыл лицо руками, снова пытаясь свести воедино все ее черты. Но теперь он видел перед собой только какую-то безликую девушку в саду виллы его отца, стоявшую на коленях и поднявшую руки к небу и к Богу.

— Нет, — простонал Марк, проведя пальцами по волосам и сжав голову руками. — Не забирай у меня то немногое, что осталось от нее. — Но как бы он ни умолял, как бы ни старался, он понимал, что Хадасса ускользает.

Опустошенный и подавленный, Марк еще раз огляделся. Он забрел в такие далекие края. И ради чего? Ради этого? Он закрыл глаза и опустил голову на руки.


23


Дидима вошла в покои и вышла на небольшой балкон, где Юлия сидела, приложив ко лбу холодную примочку.

— В чем дело? — спросила Юлия, раздраженная присутствием рабыни.

— Там тебя хочет видеть какой-то мужчина, моя госпожа.

У Юлии екнуло сердце. Неужели Марк? Наверное, к нему вернулся здравый смысл, и он понял, что кроме друг друга у них с Юлией никого нет. В глубине души Юлия понимала, что это маловероятно, что ей вряд ли стоит на это надеяться, но все же в ней проснулась слабая надежда. Она продолжала прижимать ко лбу холодную примочку, но пальцы дрожали, а в висках чувствовалось сильное биение. Ей не хотелось выдавать своего волнения под испытующим взглядом Дидимы. Этой рабыне, вне всякого сомнения, доставит огромное наслаждение видеть ее внутреннюю борьбу и, что еще важнее, ее боль.

— Кто это? — спросила Юлия с притворным равнодушием. К ней уже неделями никто не приходил. Интересно, кто же это изъявил желание видеть ее в таком состоянии, в котором она пребывала в настоящий момент?

— Его зовут Прометей, моя госпожа.

— Прометей? — озадаченно повторила Юлия и почувствовала сильное разочарование, окатившее ее, подобно ушату холодной воды. — Какой еще Прометей? — раздраженно спросила она. Имя показалось ей знакомым, но она не могла вспомнить, кто же это.

— Он сказал, что был рабом в этом доме, моя госпожа. Поначалу он спросил о Приме. Но когда я сказала, что Прима больше нет в Ефесе, он сказал, что хочет видеть тебя, моя госпожа.

И тут Юлия вспомнила, кто это. Прометей, любовник Прима! Но что ему здесь нужно? Он убежал отсюда почти четыре года назад. Зачем же теперь он вернулся? Если бы Прим был здесь, он либо убил бы этого мальчишку на месте, либо, что еще вероятнее, снова стал страдать от своих мерзких чувств к нему. Но как теперь ей поступить с ним?

Она лихорадочно думала. Прим ушел, и Прометей наверняка знает, что вверяет свою жизнь именно ей, Юлии. Он вряд ли знает о тех двух женщинах, которых она отправила на арену в Риме, но когда она отправила Хадассу на съедение львам, он был здесь. Он также наверняка знает, что его положение в этом доме не вызывало у нее ничего, кроме отвращения. Она смеялась над чувствами Прима к нему, а на самого Прометея смотрела, как на дрессированную собаку.

Голова у Юлии разламывалась.

— Зачем он сюда пришел? — холодная примочка уже не спасала от боли.

— Не знаю, моя госпожа. Он мне не сказал.

— А я не тебя спрашиваю, дура!

— Прикажешь пригласить его сюда, моя госпожа? Или отказать ему в приеме?

— Дай подумать!

Юлия задумчиво уставилась в пространство, ничего не видя перед собой. Прометей очень любил Хадассу. Более того, именно восхищение Прометея Хадассой стало главной причиной яростной ненависти и ревности со стороны Прима. Еще Юлия вспомнила, что это обстоятельство стало для нее причиной многих бед. Иногда, поздно вечером, Прометей и Хадасса сидели в перистиле и разговаривали. Прим говорил тогда Юлии, что ее маленькая иудейка соблазняет этого мальчика, но Юлия-то знала, что никаких таких отношений между ними и быть не может. Юлия скривила губы. Хадасса была слишком чиста для подобных отношений. И все же, какими бы чистыми ни были отношения между Хадассой и Прометеем, без последствий в этом доме они пройти не могли.

Какую же глупость он совершил, что снова пришел сюда! Она ведь может сделать с ним все, что ей вздумается. Тех рабов, которые убегали от своих хозяев и которых потом ловили, часто отправляли на арену, на съедение голодным собакам. А Юлия могла бы придумать ему наказание пострашнее.

Львиный рев отдался эхом в ее памяти, и она сжала голову руками, тихо застонав:

— Что ему нужно?

— Он не сказал, моя госпожа.

— А ты спрашивала?

— Нет, я решила сразу доложить о нем тебе.

Юлия не хотела думать о прошлом. А Прометей неизбежно станет для нее именно таким напоминанием.

— Укажи ему на дверь.

— Хорошо, моя госпожа.

— Нет, постой! — сказала Юлия. — Все-таки мне интересно… — Что же заставило беглого раба вернуться к хозяину или хозяйке, которая наверняка прикажет предать его мучениям и смерти? Вне всякого сомнения, он знает, что она захочет с ним сделать. Узнав о том, что Прим здесь больше не живет, Прометей наверняка поступил мудро и уже покинул виллу, как только Дидима пошла докладывать ей о нем. — Если он до сих пор ждет внизу, пригласи его сюда, — сказала Юлия. — Мне интересно услышать, что он скажет в свое оправдание.

Юлия немало удивилась, когда спустя всего несколько минут Дидима привела Прометея в покои, вошла на балкон и доложила голосом, лишенным всяких эмоций:

— Прометей, моя госпожа.

— Оставь нас, — сказала Юлия, убрав со лба холодную примочку и нетерпеливо махнув в сторону служанки. Дидима поспешила выйти.

Глубоко вздохнув, Юлия отложила примочку в сторону и встала с дивана. Закутавшись в верхнюю одежду, она прошла с балкона в покои.

Прометей стоял посреди помещения. Юлия взглянула на него, ожидая, что он сейчас падет перед ней на колени и начнет в слезах умолять пощадить его. Но вместо этого юноша спокойно, молча стоял и ждал. Юлия в удивлении приподняла брови.

Было видно, что он сильно изменился не только в поведении, но и во внешности. Насколько она его помнила, он теперь стал выше, стройнее и гораздо красивее, чем несколько лет назад. Когда Прим купил его у работорговцев в подтрибунных помещениях арены, он был совсем мальчишкой. Теперь же это был вполне привлекательный юноша лет пятнадцати или шестнадцати, с коротко постриженными волосами и гладко выбритым лицом.

— Прометей, — произнесла Юлия, стараясь сделать свой тон как можно более угрожающим. — Я рада, что ты вернулся. — В его лице, как ни странно, она не увидела ни тени страха, и его спокойствие ее немало удивило.

— Я пришел для того, чтобы попросить у тебя прощения и спросить, не разрешишь ли ты мне служить тебе.

Удивившись еще больше, Юлия уставилась на него.

— Просить прощения и служить?..

— Да, моя госпожа. Я готов служить тебе так, как ты того пожелаешь, если только ты не против.

— Ты хочешь сказать, если я не решу предать тебя смерти?

Прометей помедлил с ответом, потом тихо сказал:

— Да, моя госпожа.

Юлия не переставала удивляться его поведению. Несомненно, беглый раб прекрасно понимал всю сложность своего положения, но, судя по всему, не боялся этого. А может быть, он просто был таким же искусным лицемером, как те, кто выступает в театре.

Юлия слегка улыбнулась.

— Служить так, как я того пожелаю? Интересное предложение, если учесть, кем ты раньше был в этом доме. — При этих словах она пристально вгляделась в него. Прометей покраснел и опустил голову. И это удивило ее больше всего. После того как этот юноша удовлетворял извращенную страсть Прима, от его благопристойности не должно было остаться и следа.

Губы Юлии скривились в насмешливой улыбке.

— Разве ты не понимаешь, что когда ты так жестоко бросил бедного Прима, ты разбил ему сердце? Ведь он так любил тебя.

Прометей ничего не сказал.

— Тебе должно быть стыдно от того, что ты так неблагодарно обошелся со своим хозяином, — иронично продолжала она, наслаждаясь его смущением. — Прощение за это следует просить на коленях.

Прометей не пошевелился.

Невероятно, но этот молодой человек был интересен Юлии. И впервые за очень долгое время она забыла о своей болезни.

— Ты когда-нибудь любил его? — Она заметила, как юноша конвульсивно сглотнул слюну, и знала, какие эмоции бурлили сейчас за внешним спокойствием этого молодого человека. — Смотри мне в глаза и отвечай честно. Ты когда-нибудь по-настоящему любил Прима, хотя бы немножко? Отвечай же!

— Нет, моя госпожа.

— А какие чувства ты к нему испытывал?

Прометей поднял голову и посмотрел ей в глаза:

— Никаких.

Юлия засмеялась, испытав явное удовлетворение.

— О, как я хотела услышать от тебя именно эти слова. — Она увидела, как юноша слегка нахмурился. Ее радость улетучилась. Как мог Прим считать ее жестокой после такого признания? А как же те страдания, которые Прим причинил ей? Разве сам Прим не заслужил страданий? Он должен страдать еще сильнее!

Она отвернулась и подошла к столу, на котором стоял кувшин с вином.

— Знаешь, Прометей, каким бы обаятельным и веселым Прим ни был на публике, я еще не встречала человека более злобного и мстительного, которого люди интересуют постольку, поскольку они могут быть ему полезны. Он высасывает из людей все соки, после чего выбрасывает, как ненужные тряпки. — Юлия почувствовала ком в горле. — Но ты, я думаю, сам об этом знаешь не хуже меня, не так ли? — добавила она дрогнувшим голосом.

Оставив кувшин нетронутым, она снова повернулась к Прометею. Ее губы скривились в горькой усмешке.

— Я была рада, когда ты убежал, Прометей. И знаешь, почему? Потому что от этого Приму стало больно. О, как ему было больно! Он горевал по тебе так, как муж горюет о любимой жене, внезапно ему изменившей. — Юлия сухо засмеялась. — Он, конечно, понимал, каково было мне, когда от меня ушел Атрет. — Она отвернулась, пожалев о том, что заговорила о своем возлюбленном. Одно его имя навевало на нее боль и ощущение одиночества. — Только Прим никогда не знал, что такое сочувствие.

Снова взяв себя в руки, она посмотрела на Прометея, высоко подняв голову.

— А хочешь ли ты знать еще кое-что, раб? Позднее ты стал моей маленькой защитой против бесчисленных издевательств Прима.

Прометей встревожено посмотрел на нее.

— Прости меня, моя госпожа.

Говорил он совершенно искренне.

— За кого? За него? — Юлия снова горько усмехнулась. — Не беспокойся о нем. Он всегда находил способ жестоко отомстить.

— За тебя, моя госпожа.

Юлию не переставала удивлять искренность этого юноши. Он говорил так, будто и в самом деле просил прощения.

— Простить? — переспросила она, глядя на него непонимающим взглядом. — За что? — Она с интересом взглянула на него. — О, я вижу, что ты действительно чувствуешь себя виноватым. — Наклонив слегка голову, она пристально смотрела на Прометея изучающим взглядом. — Ты просишь прощения, потому что знаешь, что я могу с тобой сделать.

— Да, моя госпожа. Я знаю.

В этих нескольких словах было столько покорности судьбе! Он совершенно не боялся умереть.

Точно так же как Хадасса не боялась умереть, когда вышла на арену.

Юлия тряхнула головой, как бы стараясь стряхнуть с себя воспоминания.

— Почему ты вернулся?

— Потому что я раб. Я не имел права уходить.

— Сейчас ты мог бы быть в тысячах миль от Ефеса. И кто бы тогда знал, раб ты или свободный?

— Это знал бы я, моя госпожа.

И этот ответ снова удивил ее, потому что он показался ей совершенно бессмысленным.

— Ты сделал глупость, вернувшись сюда. Ведь ты же прекрасно знаешь, что я тебя презираю.

Прометей опустил глаза.

— Да, я это знаю, моя госпожа. Но я правильно сделал, что вернулся сюда, невзирая ни на какие последствия.

Юлия покачала головой. Пройдя через комнату, она опустилась на край своей постели. Повернувшись, она снова внимательно всмотрелась в юношу.

— Ты сильно изменился, я помню тебя совсем другим.

— В моей жизни кое-что произошло…

— Да, я это вижу, — сказала Юлия насмешливо, — например, ты совершенно потерял рассудок.

Тут она снова удивилась, увидев, что Прометей улыбнулся.

— Да, в какой-то степени… — сказал он, и его глаза засверкали какой-то внутренней, нескрываемой радостью.

Юлия почувствовала, как ей стало немного радостнее на душе от того, что она смотрела на него. Ее охватил какой-то странный душевный голод. Стараясь подавить его, она осмотрела юношу с ног до головы. Ей понравилось то, что она увидела. Он был прекрасен, как произведение искусства.

Видя, как Юлия на него смотрит, Прометей перестал улыбаться. Его щеки покраснели.

— Ты смущен, — удивленно сказала она.

— Да, моя госпожа, — честно признался он.

Как он может быть таким восприимчивым после всего того, что у него было с Примом? Юлия была тронута.

— Прости меня за то, что я так на тебя смотрю, Прометей, но просто сразу видно, что боги оказались милостивы к тебе. Ты так красив, здоров. — Улыбка Юлии стала какой-то тоскливой. — Мне боги оказали милости куда меньше.

— И тебе ничем нельзя помочь, моя госпожа?

Его вопрос был свидетельством ее явного плачевного состояния. Она не знала, сердиться ли ей на юношу за такую бестактность, или же радоваться тому, что она и не пыталась делать хорошую мину при плохой игре. Она слегка качнула головой. Гнев отнимает силы, а их у нее и так уже не осталось.

— Я перепробовала все, что только можно, — ответила она, удивляясь собственной откровенности, — и, как видишь, толку от этого оказалось мало.

Прометей посмотрел на нее таким взглядом, от которого ей захотелось заплакать.

— А тебе хоть сказали, что это за болезнь?

— Один говорит, что это истощение организма, другой — что это проклятие Геры, а третий — что это тибрская лихорадка, которая со временем пройдет.

— Мне жаль, моя госпожа.

Ну вот опять. Ему жаль. Ее! Какой же жалкой она теперь выглядит, если даже самый последний раб испытывает к ней жалость! Почувствовав холод, Юлия встала и плотнее завернулась в свою верхнюю одежду.

Она прошла к балкону, стараясь при этом изо всех сил выглядеть благородно и достойно. Когда-то Марк говорил ей, что она ходит, как царица. Юлия остановилась возле дверного проема и повернулась к Прометею. Слегка приподняв подбородок, она выдавила из себя улыбку, прохладную улыбку, полную женственности.

— Ты очень красив, Прометей. Прекрасно сложен. Силен. Настоящий мужчина. Мне, наверное, было бы интересно пользоваться твоими услугами. — Ее слова специально были рассчитаны на то, чтобы ранить его, и она увидела, что попала в цель. Его раны, вероятно, еще не зажили, поэтому Юлия могла использовать в своих интересах и это обстоятельство. Или она так же мастерски научилась наносить другим раны, как это когда-то делали Калаба и Прим? От этой мысли Юлии стало не по себе. Ей так хотелось думать, что она держит ситуацию под контролем, а в действительности она не испытывала ничего, кроме стыда.

Она медленно вздохнула.

— Не пугайся, — мягко сказала она, — я только хотела посмотреть на твою реакцию, Прометей. Можешь не беспокоиться, мужчинами я давно не интересуюсь. И сейчас мне меньше всего хотелось бы заводить себе очередного любовника. — Ее лицо исказила кривая усмешка.

Прометей долго молчал, прежде чем решиться сказать:

— Я могу служить тебе иначе…

— Например? — перебила она его тоскливым голосом.

— Мог бы носить паланкин, моя госпожа.

— Если бы только он у меня был.

— Мог бы быть твоим посланником.

— Если бы у меня был хоть кто-нибудь, кому я могла бы писать письма. — Юлия покачала головой. — Нет, Прометей. Единственное, в чем я сейчас нуждаюсь, — это деньги. И единственная мысль, которая мне приходит в голову, когда я думаю, как с тобой поступить, — это отвести тебя на рынок рабов и выставить на продажу. В этом городе всегда найдутся такие, как Прим, которые щедро заплатили бы за молодого человека, прошедшего такую подготовку, которую прошел однажды ты.

Его молчание было подобно душераздирающему крику. Юлия чувствовала это. Она это видела. Его глаза повлажнели. Он не говорил ни слова, но она знала, что он мысленно умоляет ее о пощаде. И все же он молчал, держа себя в руках. О, как он сейчас, наверное, жалел о том, что вернулся сюда!

Но тут в Юлии проснулось что-то давно забытое. Это было сострадание. Она чувствовала страдание этого юноши, и на какое-то мгновение оно стало ей понятным. Ему хотелось сейчас снова убежать, и кто бы мог осудить его за это?

— Ты ведь не хочешь себе такой участи, правда? — очень тихо сказала она.

— Нет, моя госпожа, — ответил он дрожащим голосом.

— Было бы лучше, если бы я продала тебя распорядителю зрелищ? Из тебя бы получился хороший гладиатор.

Прометей выглядел совершенно уничтоженным.

— Я не буду сражаться.

— Будешь, куда ты денешься. Ты силен. Прежде чем выйти на арену, ты пройдешь хорошую подготовку. У тебя будет шанс остаться в живых.

— Я не сказал, что не умею сражаться. Я сказал, что не буду этого делать.

— Почему?

— Потому что это противоречит моим религиозным убеждениям.

Юлия вся напряглась, к ней снова вернулись воспоминания о Хадассе. Но почему сейчас? Она сцепила руки.

— Тебе придется сражаться, если от этого будет зависеть твоя жизнь.

— Нет, моя госпожа. Я этого делать не стану.

Юлия вновь пристально вгляделась в него, и ей многое стало понятно. Прометей стал удивительно похож на Хадассу.

— Боги послали тебя ко мне, чтобы мучить меня? — В висках у Юлии снова застучало. Она почти ослепла от боли. — О-о-о… — тихо застонала она, сдавив пальцами виски. — Зачем ты пришел ко мне сейчас? — Ей была невыносима сама мысль о прошлом. Почувствовав слабость и тошноту, Юлия снова прошла по комнате и опустилась на край своей постели. — Зачем ты пришел?

— Чтобы служить тебе.

— Как ты сможешь служить мне? — сказала она с горькой иронией.

— Я буду служить тебе так, как тебе это будет нужно, моя госпожа.

— Ты что, сможешь избавить меня от моей болезни? — закричала она с горечью в голосе.

— Нет, но в этом городе есть врач…

Юлия сцепила пальцы так, что они побелели.

— Я уже повидала здесь столько врачей, что мне от них плохо! Я обошла все храмы! Я кланялась и умоляла о милости десятки идолов. Какие я только жертвы ни приносила богам. И что мне это дало? Что хорошего, я тебя спрашиваю! Что хорошего?!

Прометей подошел к ней и тихо заговорил:

— У того врача, о котором я слышал, говорят, есть помощница, которая творит чудеса.

Юлия цинично засмеялась и посмотрела на него.

— Сколько сегодня стоит чудо? — Ее губы снова скривились в горькой усмешке. — Посмотри вокруг, Прометей. Осталось ли здесь что-нибудь ценное? — Юлия сама, устыдившись, оглядела опустевшую комнату. — Все, что здесь осталось, — это сама вилла, которая уже заложена за долги. — Говоря все это, Юлия думала, зачем она так унижается перед каким-то рабом.

— А какова для тебя цена твоей собственной жизни, моя госпожа?

Когда Юлия услышала такой вопрос, ее гнев мгновенно испарился, уступив место страху. Она снова посмотрела на юношу, и ее взгляд был полон отчаяния.

— Не знаю. Я не знаю, стоит ли вообще моя жизнь хоть что-то. Никому нет дела до того, что со мной происходит. И я даже не знаю, волнует ли это меня саму.

Прометей опустился перед Юлией на одно колено и взял ее холодную руку в свою.

— Это волнует меня, — сказал он совершенно спокойно.

Удивившись в очередной раз, Юлия уставилась на него. Ей так хотелось уцепиться за ту надежду, которую он ей давал, и ей на мгновение показалось, что луч этой надежды уже блеснул в ее жизни. Но в то же время ей было страшно полагаться на этого человека. В конце концов, зачем ему понадобилось о ней заботиться? Она к нему никогда не была добра. Более того, она всегда относилась к нему с отвращением и презрением. И то, что сейчас он проявлял к ней заботу, ничего не меняло. А что, если это какая-то коварная ловушка?.. Юлия снова почувствовала себя во власти страха.

А вслед за страхом пришел гнев.

Ну да, ей стало понятно, почему это Прометей стал вдруг таким заботливым! Она уже почти слышала, как голос Калабы подсказывал ей, что к чему. «Разумеется, он заботится о тебе, — говорил ей голос, — ему же нужно спасать свою шкуру». В ушах Юлии мрачным звоном отдавался смех Калабы.

Юлия отняла у Прометея свою руку. «Как это трогательно», — хрипло произнесла она, глядя на него сверху вниз. Потом она встала и, шатаясь, отошла от него, высоко подняв голову и чувствуя, как бьется ее сердце. Ее мыслями и поведением снова управлял гнев. Но у нее уже не было сил даже на поддержание этого гнева, поэтому гнев быстро уступил место отчаянию, а отчаяние — жалости к самой себе.

— Только не думай, что я тебе поверила. Нисколько, — сказала Юлия, стоя к Прометею спиной. — Никому до меня нет дела, — простонала она, и ее губы задрожали. — А ты такой же, как и все. Улыбаешься и делаешь вид, что любишь меня, а на самом деле ненавидишь меня и только ждешь, когда я умру. Каждый раз, когда Дидима входит сюда, я вижу, как она на меня смотрит. Я знаю, о чем она думает. Она будет танцевать на моей могиле. — Может, лучше ее убить, пока этот день не настал.

Обернувшись, Юлия увидела, что Прометей снова стоит. Его лицо было торжественным и серьезным, но страха в нем по-прежнему и не было. Юлия долго смотрела ему в глаза, и его спокойствие каким-то непостижимым образом отдавалось в ней утешением. Как давно она не испытывала ничего подобного!

— Можешь оставаться, — сказала она и снова удивилась, на этот раз своему решению. Что она будет делать с этим рабом? Какая от него будет польза?

На лице Прометея отразилось чувство облегчения.

— Спасибо, моя госпожа.

— Я еще подумаю о том, что ты будешь здесь делать. Только не сейчас. — Юлия задрожала, почувствовав неимоверную усталость. На лбу выступили капельки пота, ей стало плохо. Она протянула ему руку. — Помоги мне лечь.

Прометей проводил ее до постели и осторожно помог лечь.

— Мне так холодно, — сказала Юлия, вся дрожа. — И никак не согреться.

Прометей накрыл ее одеялом. Не дожидаясь от нее никаких указаний, он взял кусок сухой чистой материи и вытер пот с ее лба.

— Я разожгу дрова в жаровне, моя госпожа.

— Дров в доме не осталось. — Юлия старалась не смотреть на Прометея, стыдясь своей бедности. Как низко она пала с тех пор, как впервые увидела его.

Прометей тем временем накрыл ее вторым одеялом.

Юлия укрылась поплотнее.

— Ты сможешь разыскать того врача, о котором говорил?

— Да, моя госпожа. Он приобрел известность в этом городе. Разыскать его будет нетрудно.

— Тогда пойди и расскажи ему обо мне. — Глядя, как Прометей направляется к двери, Юлия добавила: — Не возвращайся сюда, если не сможешь договориться с ним. Просто я боюсь того, что мне тогда захочется с тобой сделать. Ты меня понимаешь?

— Да, моя госпожа.

Юлия и сама теперь видела, что он ее прекрасно понимал.

— Иди, и пусть боги помогут тебе.

Прометей вышел и закрыл за собой дверь. Юлия снова предалась унынию.

Может быть, к Прометею боги будут милостивее, чем к ней.


24


Александр устало опустился на мягкие подушки своего нового дивана и глубоко вздохнул, испытывая самое настоящее опустошение.

— Рашид, если придет кто-нибудь еще, скажи, что я сегодня больше не принимаю.

— А где Рафа?

— Записывает истории болезни. Скоро закончит.

— Ты будешь есть сейчас, или подождешь ее?

Александр открыл один глаз и весело посмотрел на него.

— Подожду ее.

— Хорошо, мой господин.

Александр улыбнулся, снова закрывая глаза и собираясь немного поспать, пока не придет Хадасса.

Вошел слуга.

— Мой господин, там внизу стоит какой-то молодой человек, он хочет поговорить с тобой.

Александр недовольно нахмурился.

— Он что, не видит, что на двери написано? Никаких больных до завтрашнего утра.

— Он не умеет читать, мой господин.

— Так прочитай ему.

— Я так и сделал, мой господин.

— Скажи ему, чтобы приходил завтра.

Тут в комнату вошла Рафа, и Александр заставил себя подняться. По тому, как она хромает, он мог судить, что она сильно устала. Хадасса опустилась на диван напротив него и отставила в сторону свой посох. Плечи ее были опущены, она потирала больную ногу.

— Я скажу Андронику, что вы готовы ужинать, — сказал Рашид, выходя из комнаты.

Александр встал.

— Мне не терпится узнать, что Андроник приготовил сегодня, — сказал он, улыбаясь Хадассе. — Он прекрасно готовит, а я уже умираю от голода. Давай, я помогу тебе. — Он обнял Хадассу сзади, и она, откинувшись назад, вздрогнула от боли. — Опять ты перетрудилась. — Александр наклонился над ее больной ногой и осторожно выпрямил ее. Хадасса снова вздрогнула. — От долгого сидения у тебя сводит мышцы. — Он стал осторожно массировать ей ногу.

— Надо же мне было закончить все записи.

— Для этого я найму писца. — Массируя ей ногу, Александр обратил внимание на то, как побелели у нее пальцы на руке. — Тебе нужно как следует прогреться в бане.

— Может быть, завтра…

— Нет, сегодня, — сказал он твердым, безапелляционным тоном. — Сразу после ужина.

Рашид вошел в комнату с огромным серебряным подносом, на котором были разложены две сочные куропатки, сидящие в гнездах, красиво сделанных из нарезанных фруктов и зелени. От аромата такого блюда у Александра свело в животе.

Рафа молча поблагодарила Рашида и сняла свое покрывало. Куропатка была так умело приготовлена и оформлена, что отломить от нее кусок не составляло никакого труда. Мясо было удивительно вкусным. Рафа весь день была так погружена в свою работу, что только сейчас поняла, как она голодна. Она с интересом наблюдала за Александром. Тот явно наслаждался ужином.

Покончив с одной ножкой куропатки, Александр принялся за другую.

— Клементия сегодня оставила для тебя еще денег, — сказал он, продолжая поедать свой кусок.

Хадасса смущенно посмотрела на него.

— Я просила ее не делать этого.

Не отрываясь от еды, Александр в ответ посмотрел на нее.

— Зря ты жалуешься. Она ведь тебе так благодарна. И то, что она делает тебе подарок, ей самой доставляет удовольствие. Что же в этом плохого? То же самое делал и Орест.

Нахмурившись, Хадасса вернулась к еде. Все-таки ей такая ситуация не нравилась. В подарке Ореста она не видела ничего плохого, ибо понимала, что тогда они сильно нуждались. Теперь же, в окружении большого количества помощников, загруженная массой работы, она практически не могла найти времени, для того чтобы отыскать людей, которые действительно нуждались в помощи, — а золотые монеты тем временем в преизбытке лежали в ее шкатулке.

Александр видел, что ей это не нравится. Не стоило говорить ей о Клементии. По крайней мере, до конца ужина. Он знал, что дорогие подарки и большие суммы денег не радовали Хадассу, и знал, почему. Ее доводы казались ему глупыми. «Их благодарность принадлежит Богу», — все время повторяла она, но в том, что она принимала эти дары, он не видел ничего плохого.

На прошлой неделе какой-то мужчина склонился перед ней, когда она вошла в переднюю. До этого Александр никогда не видел, чтобы она сердилась.

— Встань! — закричала она, и тот испуганно вскочил на ноги.

— Рафа, — окликнул ее тогда Александр, пытаясь успокоить ее и разрядить обстановку, но она в гневе повернулась к нему.

— Разве я богиня, чтобы он преклонялся передо мной?

Она подошла к тому мужчине, который пятился от нее, бледнея от страха. Протянув к нему руку, она сказала:

— Прикоснись ко мне.

Мужчина робко поднял руку, но было видно, что у него не хватит смелости сделать то, о чем она его просила. Тогда она крепко схватила его за руку и положила его руку себе на ладонь.

— Видишь? Это плоть и кровь. И никогда, никогда больше не кланяйся передо мной. Понял?

Мужчина кивнул, но когда Хадасса отошла, Александр увидел, каким было выражение его лица.

Таким же было выражение лиц и у других. Этот мужчина искренне уважал ее.

— Воспринимай эти деньги как плату за работу, — сказал ей теперь Александр, пытаясь успокоить ее.

— Но ты же прекрасно знаешь, что Клементия уже внесла ту плату, которую ты ей назвал. Пусть она отдаст свое пожертвование Богу.

— Ты принимаешь все слишком близко к сердцу, — сказал Александр, и в этот момент в комнату вошел слуга. — Что там?

— Тот молодой человек сказал, что будет ждать вас, мой господин.

Александр сжал губы. На улице шел дождь, было слышно, как капли стучат по крыше.

— Ну что ж, пусть ждет, — сказал Александр, решив до конца насладиться ужином.

— А кто это? — спросила Хадасса.

— Кто-то хотел поговорить со мной.

— На улице дождь.

— Я сказал ему, чтобы он приходил завтра. Но если он решил ждать, пусть ждет!

— Так кто же это?

— Понятия не имею, — ответил Александр, раздраженно положив косточку на поднос.

— Он болен? — спросила слугу Хадасса.

— Нет, моя госпожа. Он выглядит вполне здоровым.

— Его что-то тревожит?

— Нет, моя госпожа. Он совершенно спокоен. Когда я сказал, что ему придется ждать до утра, он поблагодарил меня и сел у стены.

Раздраженный, Александр разломил свой кусок куропатки пополам. Ну как люди не могут понять, что врачи тоже имеют право на отдых, как и все остальные? Он чувствовал, что Хадасса смотрит на него с молчаливой мольбой.

— Думаю, это не срочно, — пробормотал он.

Но она продолжала смотреть на него.

— На улице дождь, Рафа.

Удивительно, как много можно сказать молчанием.

— Ну, хорошо! — сказал Александр, сдавшись. Махнув рукой слуге, он добавил: — Пригласи его в дом, и пусть он обсохнет в передней.

— Хорошо, мой господин. Вы поговорите с ним сегодня?

— Нет. Я сегодня и так устал. — Тут он увидел, как Хадасса снова подняла на него свой взгляд. — Даже не думай об этом! — сказал он тоном, не терпящим возражений.

Рашид подошел ближе к ее дивану. Хадасса посмотрела сначала на него, потом перевела взгляд на Александра и печально улыбнулась.

— Сегодня я тебе разрешу только поужинать и сходить в баню, — сказал ей Александр.

Хадасса поняла, что он не шутит, поэтому снова откинулась назад.

— А наш гость может подождать, — добавил Александр, обращаясь к ней, после чего повернулся к слуге. — Если жаровня там не греет, добавь дров. И дай ему сухую тунику.

— Хорошо, мой господин.

Он снова посмотрел на Хадассу.

— Ну теперь ты довольна?

Она улыбнулась ему.

— Он, наверное, голоден, — разломив свою куропатку надвое, один кусок она протянула слуге. — И еще ему понадобится постель. Ведь ждать придется всю ночь.

Александр кивнул.

— Сделай все, как она сказала.

* * *


Прометей удивился, когда слуга открыл дверь и сказал, что он может войти и подождать врача в доме. Огонь в жаровне уже горел, слуга дал ему полотенце и сухую тунику. Потом слуга вышел и вернулся с подносом, на котором были половина жареной куропатки, хлеб и кувшин с прекрасным вином. Какой-то смуглый мужчина крупного телосложения принес ему постель.

— Врач поговорит с тобой утром, — сказал он. — Можешь переночевать здесь.

Возблагодарив Бога, Прометей насладился прекрасным ужином и хорошим вином, после чего растянулся на постели. Он прекрасно проспал всю ночь.

Утром его разбудил тот же сириец.

— Вставай. Врач ждет тебя.

Прометей проследовал за ним наверх по лестнице и по коридору и библиотеку. Там за столом стоял молодой человек, читавший свитки. Подняв голову, врач увидел, что вслед за Рашидом к нему входит посетитель.

— Спасибо, Рашид, — сказал Александр, и сириец вышел. — Итак, о чем ты хотел поговорить со мной?

Прометей удивился тому, что врач оказался таким молодым. Ему казалось, это будет человек в годах, умудренный опытом.

— Я пришел попросить тебя помочь моей хозяйке. Она тяжело больна, мой господин.

— В городе полно других врачей. Почему ты пришел именно ко мне?

— Она уже обращалась ко многим врачам, мой господин. Ходила к жрецам. Приносила многочисленные жертвы множеству богов. Ее служанка говорила мне, что она даже провела ночь в абатоне.

Александра заинтересовало это обстоятельство.

— А в чем проявляется ее болезнь?

Прометей изложил ему свои наблюдения.

— Она может прийти сюда?

— Мне бы пришлось нести ее, мой господин. И хотя весит она немного, путь сюда окажется неблизким.

Александр нахмурился.

— Ну, хорошо, — сказал он. — Сегодня мне нужно будет принять несколько человек, но вечером я найду время, чтобы прийти и осмотреть ее. Где она живет?

Прометей объяснил.

Александр удивился услышанному.

— Судя по адресу, твоя хозяйка не из бедных, — сухо произнес он, подумав о том, почему бы ей не прибыть сюда в паланкине.

— Бедной она стала в результате своей болезни, мой господин.

Александр закивал в знак понимания. Молодой человек повернулся, чтобы уйти.

— Постой, — остановил его Александр. — Пожалуйста, постарайся ей объяснить, что обещать я ничего не могу. Если я смогу ей помочь, я помогу ей. Если нет, то останется надеяться на милость богов.

— Я понимаю, мой господин.

— Надеюсь, что я смогу ей помочь.

— Спасибо, мой господин, — сказал Прометей. — Да благословит тебя Бог за твою доброту.

Александр удивленно поднял брови. Он поднял голову и с интересом смотрел на уходящего гостя.

В это время в библиотеку вошла Хадасса. Стоя у порога и провожая гостя взглядом, она спросила Александра:

— Кто это?

Александр поднял голову и взглянул на нее.

— Это тот самый молодой человек, который еще вчера хотел со мной поговорить. Помнишь? — Александр улыбнулся. — Ты еще отдала ему половину своей куропатки.

— Да, мой господин, но как его зовут? — Хотя Хадасса не успела его разглядеть, его лицо показалось ей знакомым.

Александр пожал плечами, вернувшись к своим свиткам.

— Я как-то не спросил его.

Позднее, вечером, у него будут все причины пожалеть об этом.


25


Марк услышал стук в дверь. Не обращая на него внимания, Марк продолжал лежать на коврике и смотреть на щелястый потолок. Сквозь щели в комнату проникало солнце. Дом пребывал в явно запущенном состоянии. Еще несколько лет дождей и неблагоприятной погоды, и крыша начнет разрушаться. Сколько еще пройдет лет, прежде чем от дома вообще ничего не останется?

Стук повторился, на этот раз громче и настойчивее.

Раздраженный, Марк встал и прошел через полутемную комнату, в которую проникали солнечные лучи. Кто знает, может, у этого непрошеного гостя хватит ума уйти отсюда, прежде чем Марк подойдет к двери. Открыв дверь, он увидел перед собой ту самую пожилую женщину, с которой разговаривал на рынке. Она тяжело опиралась на свою палку.

— Ты все еще здесь, — сказала она ему.

— Как видишь, — равнодушно ответил Марк. — Что тебе нужно?

Старуха оглядела его с головы до ног.

— Зачем ты пришел в дом мертвецов?

Марк отпрянул, будто она ударила его по лицу. Он пришел сюда, чтобы ощутить хоть какую-то близость к Хадассе, а не для того, чтобы ему напоминали, что она мертва. Он сжал дверь так сильно, что руки побелели.

— Зачем ты тревожишь меня, старуха? — спросил он, глядя на нее сверху вниз.

— Это не твой дом.

Кто, кроме этой старухи, которая вот-вот умрет, осмелится оспорить право римлянина на владение пустующим домом? Его губы скривились в мрачной усмешке.

— Ты что, пришла, чтобы вышвырнуть меня отсюда вон?

Женщина положила обе руки на свою клюку и поставила ее перед собой.

— Я пришла, чтобы узнать, зачем ты пришел сюда.

Поморщившись, Марк ничего не ответил.

Женщина не отставала:

— Что ты надеешься найти в этом месте, римлянин?

— Одиночество, — сказал он, снова закрыв дверь.

Она снова постучала, трижды, тяжело.

— Убирайся! — закричал Марк в сторону закрытой двери и сел за стол. Он провел пальцами по волосам и опустил голову на руки.

Старуха снова постучалась, снова трижды. Марк в сердцах выругался.

— Убирайся!

Она заговорила сквозь закрытую дверь:

— Это не твой дом.

Марк стиснул зубы, его сердце бешено заколотилось.

— Назови мне имя хозяина, и я куплю у него этот дом!

Наступила тишина, и Марк уже облегченно вздохнул, думая, что старуха все же решила отстать от него и удалилась.

Тук. Тук. Тук.

Марк стукнул кулаком по столу и встал. Вновь открыв дверь, он уставился на нее.

— Что тебе нужно, старуха? Скажи мне и оставь меня в покое.

— Зачем ты пришел сюда? — спросила она с завидным терпением.

— Это мое дело.

— Это моя деревня. Я родилась здесь восемьдесят семь лет назад. И этот дом принадлежал человеку, которого я знала и уважала. — Женщина подняла голову и посмотрела Марку в глаза. — А тебя я не знаю.

Марка поразила ее смелость.

— Эта несчастная деревня принадлежит Риму! И я могу взять то, что хочу, а я хочу этот дом. — Уже произнося это, Марк слышал, как высокомерно звучат его слова. Он отвел глаза от пожилой женщины. — А теперь уйди, — проскрежетал Марк, сжав зубы, и хотел было снова закрыть дверь.

Однако старуха уперлась в дверь поднятой клюкой.

— Я не уйду, пока не получу тот ответ, который мне нужен. Зачем ты пришел сюда?

— Я не знаю, — унылым голосом сказал ей Марк. — Ну что, довольна? — Отвернувшись, он пошел в глубину дома. Услышав стук ее клюки, он обернулся и увидел, что женщина тоже входит в дом. — Я тебя сюда не приглашал, — произнес он холодным тоном.

— Тот, кто пригласил сюда тебя, пригласил и меня, — многозначительным тоном сказала старуха, сделав несколько шагов внутрь помещения.

Тяжело вздохнув, Марк провел рукой по волосам и снова сел за стол. Больше он не говорил ни слова. Она тоже молчала так долго, что он поднял голову и снова взглянул на нее. Она медленно огляделась.

— Я не была в этом доме с тех самых пор, как они в последний раз ушли отсюда, — сказала старуха и посмотрела на свет, пробивавшийся сквозь крышу. Она грустно покачала головой. — Анания обязательно залатал бы эти дыры. — Потом она снова посмотрела на Марка выжидающим взглядом.

Марк встретил ее пристальный взгляд глухим молчанием.

— Ответ на мой вопрос я уже знаю, — в конце концов заговорила женщина. — Ты ведь здесь из-за Хадассы. Что с ней случилось?

— Если я тебе скажу, ты уйдешь отсюда? — сухо спросил Марк.

— Может быть…

— Она погибла. На арене, в Ефесе.

Старуха подошла к нему поближе.

— А почему смерть еще одной иудейки так много значит для римлянина?

Марк сверкнул на нее глазами.

— Она была служанкой в доме моего отца.

— И по одной этой причине ты проделал такой большой путь, чтобы посмотреть, где она жила? — сказав это, старая женщина улыбнулась.

Не в силах больше выносить ее испытующий взгляд, Марк встал и подошел к окну. Вздохнув, он посмотрел на жаркое синее небо.

— Это уже мое личное дело, старуха.

— Не такое уж и личное, если все в деревне об этом знают.

Марк обернулся к ней.

— Что они знают?

— Что какой-то римлянин пришел к нам и ищет дом Хадассы. И вот теперь, когда он его нашел, заперся в нем, будто покойник в своей могиле.

Марк гневно посмотрел на нее.

— Кому какое дело до того, что я здесь? Пусть люди занимаются своими делами, а мне предоставьте возможность заниматься своими.

— У меня ноги устали. Может, предложишь мне сесть?

— Я предложил бы тебе убраться отсюда!

Устало вздохнув, старуха тяжело оперлась на свою клюку.

— Да, гостеприимства тебе явно не хватает.

В ответ Марк лишь презрительно фыркнул.

— Конечно, разве мы вправе рассчитывать хоть на какую-то доброту со стороны римлян?

— Прекрасно! Садись! А когда отдохнешь, убирайся.

— Вот спасибо, — сказала старуха, и в ее голосе прозвучали иронические нотки. — От такого великодушия отказаться трудно. — Она опустилась на стул. Потом долго и молча смотрела на Марка. Ему стало не по себе.

— Это твой Иерусалим, римлянин?

— О чем ты?

— Наин — это твой священный город? Ты совершил сюда паломничество, чтобы прославить рабыню, которую любил?

От ее вопроса гнев Марка пропал и в нем пробудилось чувство горечи и одиночества. Он тяжело опустился на скамью, стоявшую под окном, и прислонился спиной к стене.

— Почему ты не оставишь меня в покое, старуха?

— Какой покой ты найдешь в этом доме? Покой смерти?

Марк закрыл глаза.

— Уйди.

Она не сдвинулась с места.

— Ты давно не ел?

Он мрачно усмехнулся.

— Не помню.

Она с трудом поднялась.

— Пойдем со мной. Я дам тебе чего-нибудь поесть.

— Я не голоден.

— Зато я голодна. Пойдем со мной, поговорим о том, зачем ты сюда пришел.

— Мило с твоей стороны, но я с сожалением вынужден отказаться.

— Я вижу, твое горе велико. — Ее темные глаза буквально сверлили его. — Это потому, что Хадассы больше нет?

Марк снова встал.

— Слишком много ты хочешь знать.

Старуха оперлась на свою клюку и посмотрела на него.

— А что ты сделаешь? Выкинешь старую клячу на улицу? — Она чуть улыбнулась, видя его смущение. — Я уже слишком стара и ничего не боюсь. — Она слегка стукнула клюкой, и это напомнило Марку о том маленьком пастушке, которого он встретил в горах. — Пойдем со мной, римлянин, я расскажу тебе все, что помню о Хадассе.

Марк понимал, что эта женщина пришла к нему не случайно.

— Ты хорошо ее знала?

Женщина с трудом дошла до двери и остановилась на пороге. Солнечный свет бил ей в спину, поэтому Марк не мог видеть выражения ее лица.

— Я знала ее с самого ее рождения и до того дня, как она вместе с семьей отправилась в Иерусалим на Пасху. — Сказав это, женщина вышла на улицу.

Марк вышел вслед за ней и пошел, стараясь соизмерять свои шаги с ее походкой. Пройдя по улице вниз и миновав несколько домов, они остановились, и женщина вошла в дом, выглядевший почти таким же, как и тот, который они только что покинули. Марк стоял в открытых дверях и оглядывал помещение. Все в доме было чисто и аккуратно.

— Входи, — сказала ему женщина.

— Если я войду, твой дом будет осквернен.

Она удивленно засмеялась.

— Ты что же, знаешь наши законы?

— Да, немного, — мрачно ответил он.

— Если наш Господь ел с мытарями и блудницами, то, я думаю, он мог бы есть и с римлянином. — Старуха указала ему на стул. — Садись. — Марк вошел и сел. Вдыхая аромат готовящейся пищи, он почувствовал, что действительно голоден. Хозяйка придвинула ему чашу с финиками. — На, возьми, сколько хочешь. — Марк молчал и с интересом смотрел на нее. Она ведь приготовила все заранее.

Остановившись перед горящими углями, она зачерпнула ковшом густую кашу, положила ее в деревянную миску и поставила перед Марком. Порцию поменьше она положила себе, после чего села напротив своего гостя. Затем она придвинула Марку корзину и достала оттуда пресный хлеб.

— Ты сказала, что расскажешь мне о Хадассе.

— Сначала поешь.

Улыбнувшись одними губами, Марк разломил хлеб и обмакнул кусок в кашу. Попробовав один раз, он полностью предался своему чувству голода. Хозяйка наполнила глиняную чашу вином и подала ему. Когда сосуд с кашей опустел, она наполнила его снова и стала смотреть, как Марк ест.

— Ты постился или просто долго не ел?

— Ни то, ни другое.

Женщина доела свою порцию. Заметив, что его чашка снова опустела, старуха слегка приподняла брови.

— Еще? У меня ее много.

Марк покачал головой, потом тихо усмехнулся чему-то своему.

— Спасибо, — только и сказал он.

Старуха поставила чашки одну в другую и убрала их. Тяжело встав, она прошла через комнату и, опустившись на старые, изношенные подушки, издала вздох облегчения.

— Меня зовут Дебора, — она посмотрела на него выжидающим взглядом.

— Марк Люциан Валериан.

— У Хадассы был старший брат, его тоже звали Марк. Анания стал учить его гончарному ремеслу с самого детства, но потом сказал, что у него настоящий талант. Анания считал себя простым гончаром. Марк был художником. — Старуха кивнула в сторону полки, вделанной в глиняную стену. — Вон ту вазу он сделал, когда ему было двенадцать лет.

Марк посмотрел и увидел, что эта работа ничуть не хуже всего того, что он видел в Риме.

— А когда они отправились в Иерусалим, Марку было пятнадцать лет.

Марк смотрел на вазу, и его не покидало чувство печали. Если уже в двенадцать лет этот мальчик подавал такие надежды, каких бы успехов он достиг, если бы остался жив?

— Как жаль, что он погиб совсем юным.

— Жаль для нас. А для него это благословение.

Марк мрачно посмотрел на нее.

— Ты называешь смерть благословением?

— Марк с Господом, вместе с матерью, отцом и сестрами.

Сердце Марка пронзила стрела боли.

— Неужели ты думаешь, что, если Хадассу львы на арене растерзали на куски, — это благословение? Неужели это благословение, если в тот момент, когда она умирала, люди вокруг веселились, бесновались? — И среди них была его, Марка, родная сестра.

— Ты очень зол, Марк Люциан Валериан. Почему?

Он стиснул зубы.

— Я пришел сюда, чтобы услышать о Хадассе, а не рассказывать о себе.

Женщина сложила руки на коленях и загадочно посмотрела на него.

— Что тут сказать? Хадасса была тихой девочкой, которая делала все, о чем ее попросят. В ней не было ничего приметного. Она была очень застенчивой. Каждый раз, когда Анания собирал свою семью в Иерусалим, все видели, как пугался этот ребенок. Ее вера не была сильной.

— Не была сильной? — Марк даже рассмеялся, не веря своим ушам.

Старуха внимательно посмотрела на него.

— По крайней мере, насколько я ее помню. — Когда Марк ничего ей не объяснил, она пожала плечами. — Хадасса была бы счастлива всю жизнь прожить в этой деревне, выйти замуж, родить детей и никогда не уходить дальше Галилейского моря, которое она очень любила. Ей было очень хорошо в ее доме, среди своих родных, среди своих друзей и знакомых.

— И ее Бог лишил ее всего этого.

— Может быть и так…

Марк задумчиво обхватил обеими руками глиняную чашку, стоявшую перед ним на столе.

— А кто были ее друзья?

— Мальчики и девочки ее возраста. Ни с кем из них ты не сможешь поговорить.

— Почему? Потому что я язычник?

— Потому что ее семья оказалась не единственной, не вернувшейся из Иерусалима. В этой деревне осталось много пустых домов.

Марк вздрогнул. Ему стало стыдно. Стыдно за то, как он вел себя с этой женщиной. Стыдно за то, что он римлянин. Он встал и подошел к двери. Открыв дверь, он уставился на грязную улицу. Легкий ветерок поднимал пыль. По улице шла какая-то женщина, которая несла на голове огромный кувшин, а за ней шли ее дети. У своего дома сидел старик, прислонившись спиной к стене.

— А какой была Хадасса, когда ты знал ее? — спросила его хозяйка.

Марк поднял глаза к ясному небу.

— Когда я впервые увидел ее, я подумал про нее так же, как и ты сказала: неприметная. Истощенная. Голова у нее была обрита. Волосы только отрастали. А таких больших глаз я ни у кого не видел.

Марк обернулся и посмотрел на пожилую женщину.

— Она меня боялась. Дрожала всякий раз, когда я к ней приближался. Поначалу. Позднее она мне говорила такое, что никто другой не осмелился бы сказать. — Марк вспомнил, как в саду Клавдия Хадасса подошла к нему и умоляла пощадить других рабов. И о том, как тогда же она умоляла и за него самого.

«Прошу тебя, Марк, умоляю тебя. Не бери на свою голову грех невинной крови».

Он закрыл глаза.

— Я искал ее и нашел ее в саду, ночью. Она стояла на коленях. Иногда наклонялась лицом к земле. — Марк снова открыл глаза, его лицо было напряжено. — Она постоянно молилась своему невидимому Богу. Своему Христу.

Последнее слово он произнес, словно проклятие. На его скулах заиграли желваки.

— Потом даже в дневное время, едва взглянув на ее лицо, я мог определить, что она молилась. Для нее это было подобно работе, служению. — Марк покачал головой. — Ты говоришь, что ее вера не была сильной, а я тебе скажу, что ни у кого другого в своей жизни я не видал такой упрямой веры. И никакая логика не могла ее разубедить. Даже угроза смерти. Даже сама смерть.

По щекам старой женщины потекли слезы, но она улыбалась.

— Господь очистил ее.

Эти ее слова повергли Марка в еще более сильный гнев.

— Очистил для чего? Чтобы она стала достойной жертвой?

Дебора посмотрела на него.

— Для Его благой цели.

— Благой цели? Что благого было в ее смерти? Твоему Богу было достаточно крови жертвенных агнцев. — Марк нервно и зло рассмеялся. — Ты хочешь знать, почему Хадасса умерла? Потому что Его Сыну мало старых жертв. Он уже хочет крови тех, кто в Него верит!

Дебора слегка подняла голову.

— Сядь, Марк. Успокойся и послушай.

Он сел и опустил голову на руки.

— Что бы ты мне сейчас ни сказала, это уже ничего не изменит.

И все-таки душевный голод лишил Марка желания и дальше прикрываться своим гневом как щитом. Он чувствовал в себе усталость и духовное опустошение.

Дебора заговорила с ним спокойно, как с ребенком:

— Если бы сотник приказал легионеру идти в смертельный бой, разве тот не пошел бы?

— Хадасса не была воином.

— Разве? Рим строит целые полчища, чтобы завоевывать земли и брать людей в плен, чтобы расширять границы империи до самых дальних пределов. Но Хадасса была воином другого войска, которое ведет духовную войну за освобождение человеческих сердец. И в этой войне Бог неизбежно победит.

— Она свою битву проиграла, — сердито сказал Марк, отчетливо видя перед собой, как Юлия радуется смерти Хадассы.

— Но теперь ты здесь.

Тихие слова Деборы были для него подобны удару. Марк отодвинул стул и встал.

— Что еще мудрого ты мне скажешь?

Старая Дебора спокойно смотрела на него и больше ничего не говорила.

Марк вернулся к брошенному дому. Разозлившись, он пнул ногой дверь и поклялся, что больше никому ее не откроет.


26


Хадасса молча вошла в дом Юлии. По тому, куда Александр шел, она быстро поняла, куда она попала и к чьей вилле они направляются. Она тут же узнала то чувство, от которого у нее свело в животе, потому что это чувство долгое время было ей знакомо. Страх. И в то же время она знала, что в этом Божья воля, поэтому, когда Рашид нес ее на руках наверх по мраморным ступеням, а Александр стучался в дверь, Хадасса молилась, чтобы понять, чего именно хочет от нее Бог.

Дверь открыла молодая служанка. Хадасса ее не узнала. Приветствуя Александра с глубоким почтением, служанка, тем не менее, пристально посмотрела на Хадассу. Низко поклонившись, служанка пропустила их, и они вошли, и Рашид внес Хадассу в переднюю. Чувствуя сильное волнение, Хадасса попросила Рашида опустить ее. Он послушался и продолжал поддерживать ее под руку, чтобы ей легче было стоять. «Сюда, мой господин», — также волнуясь, сказала служанка, не осмеливаясь больше смотреть на Хадассу. Она быстро повела гостей к лестнице.

Хадасса тем временем осматривала пустую переднюю. Она вспомнила, что раньше тут были две статуи нимф, по одной с каждой стороны. Теперь же здесь остались только пальмы в горшках, которые засыхали, потому что за ними, судя по всему, давно никто не ухаживал. Стены когда-то были покрыты вавилонскими шпалерами. Теперь они были пусты. Мраморных тумб, на которых когда-то стояли коринфские вазы с цветами, тоже не было.

Опираясь на руку Рашида, Хадасса направилась к ступеням. Когда они дошли до лестницы, Рашид снова взял ее на руки.

— Что случилось? — прошептал он Хадассе на ухо, поднимая ее по ступеням.

— Ничего, — ответила она, глядя вниз, на перистиль. Фонтан по-прежнему бил, но вокруг него накопилось много грязи и битой черепицы.

Служанка осторожно постучала в дверь покоев, и ей открыл какой-то молодой человек. Взглянув на него, Хадасса тут же его узнала. Прометей. Он был для нее единственным другом в этом доме.

— Мой господин, — почтительно и в то же время мрачно поприветствовал он врача, явно испытывая облегчение от того, что видит Александра. Поклонившись, он добавил: — Прошу вас, входите. — И, отступив назад, указал рукой на центр комнаты. — Госпожа Юлия отдыхает. — Он смотрел, как Рашид внес Хадассу, и в его взгляде было не столько признательности или почтения, сколько простого любопытства.

Едва Хадасса увидела Юлию, лежащую в постели, как от ее страха не осталось и следа. Пораженная внешним видом своей прежней хозяйки, она вздрогнула. Рашид остановился.

Прометей прошел мимо них к постели. Склонившись, он дотронулся до плеча Юлии.

— Моя госпожа, пришел врач.

Юлия проснулась. Протянув руку, она дала Прометею возможность помочь ей сесть. Убрав влажные волосы с бледного лица, она сонными глазами оглядела покои. Затем, опираясь на руку Прометея, неуклюже встала.

— О! — невольно вырвалось у Хадассы. — Опусти меня, пожалуйста.

Рашид в этот момент понял, что они оказались в львином логове.

— Рашид, — попросила Хадасса.

Она поставил ее на ноги, как она велела, но продолжал держать ее за руку.

— Не приближайся к ней.

Хадасса не слышала его. Она неотрывно смотрела на Юлию. Та была одета в поношенную красную одежду, волосы были убраны наверх. Стараясь выглядеть как можно достойнее перед Александром, Юлия все равно не могла скрыть своей худобы и болезненного вида. Александр поклонился ей.

— Моя госпожа, — почтительно поприветствовал он ее.

— Не желаешь вина?

— Нет, спасибо, госпожа Юлия.

— Как хочешь. Правда, то, что я могу предложить, все равно невысокого качества, — сказала Юлия, и Хадасса поняла, что она много пьет. Юлия повернулась и посмотрела на нее. — Это и есть та самая знаменитая Рафа? — В ее голосе прозвучали нотки насмешки.

— Да, — ответил Александр. Он увидел, что Хадасса стоит на почтительном расстоянии от постели и Рашид крепко держит ее за руку. Он слегка нахмурился и посмотрел в твердое смуглое лицо араба. При взгляде на Рашида Александра вдруг охватила тревога. Что случилось? Он посмотрел арабу в глаза и слегка приподнял брови. Рашид сурово посмотрел на него, после чего перевел взгляд от Юлии к Рафе. Затем он снова посмотрел на Александра и быстро кивнул головой в сторону двери.

Сердце Александра бешено заколотилось.

— Мой слуга рассказывал мне о тебе, — сказала Юлия, глядя на женщину с закрытым лицом. — Говорят, ты можешь творить чудеса.

Хадасса сделала в ее сторону шаг и поморщилась, когда пальцы Рашида впились в ее руку.

— Чудеса доступны только тем, кто их в высшей степени достоин, — сказал Рашид, и такого мрачного голоса у него Хадасса еще никогда не слышала.

Юлия слегка улыбнулась и посмотрела на Прометея.

— Ну что я тебе говорила? — Та уязвимость, которую Хадасса только что видела в ней, моментально сменилась неприступной холодностью. Юлия посмотрела на Александра. — И сколько мне будет стоить прикосновение Рафы к моему несчастному и недостойному телу?

Александр вдруг почувствовал прилив сильной неприязни.

Хадасса тем временем сумела вырваться из рук Рашида и направилась к постели.

— Рафа! Не надо! — сказал ей Александр, испугавшись, что Хадасса сейчас откроет свое лицо, как уже сделала это у Фебы Валериан. В этом же доме больная была само исчадие злобы.

Юлия, не понимая, что происходит, попятилась от нее, расширив глаза от ужаса. Хадасса протянула к ней руку. Юлия, моргая, уставилась на нее. Подняв глаза, она посмотрела на Хадассу вопросительно, как бы пытаясь разглядеть, что же скрывается за этим покрывалом. Инстинктивно она тоже протянула навстречу руку, но тут же отдернула.

— Ты так мне и не сказала, сколько мне придется заплатить, — заносчиво сказала Юлия, прижав руку к груди.

— Твою душу, — мрачно произнес Рашид в тот момент, когда Хадасса сказала: — Ничего.

Юлия растерянно смотрела то на него, то на нее:

— Так что же?

— Я думал, что ты все-таки вызывала врача, — сказал ей Александр немного насмешливо. Потом он встал между Юлией и Хадассой. Деликатно взяв Юлию за руку, он повернул ее к постели. — Позволь мне осмотреть тебя и определить, что тебя беспокоит. Если хочешь, твоя прислуга может остаться.

— Мне все равно, — мрачно произнесла Юлия, давно уже утратив всякое чувство благопристойности.

Хадасса тоже направилась к постели.

— Можешь идти, Прометей.

Прометей быстро взглянул на нее.

Юлия побледнела.

— Откуда она знает, как его зовут?

— Рафа знает многое, — сказал Рашид. — Она смотрит в душу человека.

Хадасса недовольно повернулась.

— Рашид, ты тоже можешь идти.

Он слегка поднял голову и стал сверлить Юлию Валериан своими темными глазами. — Почему он так смотрит на меня? — спросила Юлия слегка дрожащим голосом. — Как будто хочет меня убить.

— Выйди! — снова сказала Рашиду Хадасса.

Лицо Рашида не дрогнуло.

— Я выйду, но буду стоять тут же, за дверью.

Юлия, дрожа, наблюдала за тем, как араб повернулся и вышел из комнаты.

— Я никогда не видела его раньше, но он уставился на меня с такой ненавистью, что я ее просто чувствовала.

— Тебе это только кажется, моя госпожа, — успокаивающим голосом сказал ей Прометей, хотя он тоже был озадачен происходящим.

— Проследи, чтобы он не входил сюда, — раздраженно сказала Юлия, после чего все свое внимание обратила на Александра и Хадассу. — Хочешь, чтобы я сняла одежды?

— Пока нет, — Александр жестом указал Юлии, чтобы она села на постель. Сам он сел напротив нее. И начал расспрашивать Юлию о ее болезни, выслушивая ее с таким вниманием, что она расслабилась и стала рассказывать ему обо всех своих бедах, начиная от предательства Калабы и кончая вероломством Прима. Она говорила долго, предоставив Александру только возможность слушать, сопереживать и кивать в знак сочувствия.

Но на самом деле Александр подобных чувств вовсе не испытывал.

— И он, в конце концов, лишил меня всех средств и бросил. — Юлия глубоко вздохнула и потерла нос тыльной стороной ладони.

Она все говорила и говорила. Александр не перебивал ее, хотя уже стал догадываться, в чем причина ее недуга. Краткий осмотр должен будет только подтвердить его предположения. Он сидел и слушал, думая о том, какая связь существует между этой невероятно эгоистичной молодой женщиной и Хадассой. По мере того как Юлия говорила, возрастала и ее горечь, но в то же время все отчетливее проявлялась и ее безнравственность.

Наконец наступил момент, когда она полностью выговорилась.

— Может, ты что-то еще хочешь узнать?

— Я думаю, ты уже сказала достаточно, — спокойно ответил Александр. — Сними одежды.

Юлия сделала это без малейшего смущения. Сняв с плеч свою полинявшую красную тунику, она с робкой улыбкой стала наблюдать за лицом Александра, надеясь найти в нем хоть какой-то намек на восхищение. Но этого на его лице она не увидела.

Александр осмотрел ее с головы до ног, но ничего, кроме чисто медицинского интереса, на его лице не отразилось.

— Ляг, пожалуйста.

От уверенности в себе у Юлии не осталось и следа. Она сделала так, как он ей велел, стараясь казаться как можно непринужденнее.

— Когда-то у меня было красивое тело.

Хадасса подошла ближе к постели.

Осмотр занял достаточно много времени, и у Юлии выступили слезы боли и обиды. Александр действовал тщательно и методично. У него были крепкие нервы, но после того как выяснились размеры болезни Юлии, ему пришлось приложить немало сил, чтобы скрыть свое отвращение.

— Можешь одеваться.

Она быстро оделась, стараясь не смотреть на него.

Отойдя от постели, Александр направился к сосуду с водой. Он тщательно вымыл руки. Затем, налив в сосуд свежей воды, вымыл руки еще раз.

Хадасса подошла ближе и прикоснулась к плечу Юлии. Та слегка вздрогнула и подняла голову.

— О, — сказала она, облегченно вздохнув. — Я ведь скоро вылечусь, правда?

— Лечит только Бог, моя госпожа.

— Бог? — На лице Юлии отразился страх. — Какой бог?

Александр заговорил раньше, чем Хадасса успела что-то ответить.

— А какому богу ты поклоняешься? — спросил он, вытирая руки и быстро возвращаясь к постели.

— Любому, какому вы только скажете. Я поклонялась Артемиде и Асклепию. Приносила жертвы десяткам других.

Александр схватил Хадассу за локоть и отвел ее в сторону.

Юлия смотрела на них, и в глазах отражался все тот же страх.

— Вы можете сказать, что со мной?

Александр бросил полотенце на небольшой столик.

— У тебя венерическое заболевание, — прямо ответил он. — Очень сильная разновидность, которая лично в моей практике еще не встречалась. — Он покачал головой. — Если бы ты вызвала меня раньше, то, возможно…

— Раньше? Ты хочешь сказать, что уже ничего нельзя сделать?

Александр посмотрел на Хадассу.

— Помимо того чтобы выписать средства, которые могут смягчить симптомы, нет. Ничего другого я сделать не в силах.

Юлия растерянно заморгала, ее лицо побелело.

— Мне жаль, — сказал Александр. Его слова при этом были лишены каких-либо эмоций.

— Судя по тому, как ты разговариваешь, тебе вовсе меня не жаль! — Юлия долго смотрела на него, и ее лицо исказила гримаса. — В чем дело? У меня нет денег? Или мое имя вам ничего не говорит? Кто ты такой, чтобы отказывать мне в помощи!

За всю свою врачебную практику Александр еще ни к кому не испытывал такого отвращения, как к этой молодой особе. И дело было даже не в его догадке, что Юлия была из той семьи, которая отправила Хадассу на арену. Александр просто никогда раньше не встречал людей, которые так одержимы собственными интересами. Все симптомы болезни свидетельствовали о том, что жизнь этой женщины была сплошным распутством и искушением. У нее были бледность и истощение, характерные для тех, кто потребляет лотос, пользуясь его наркотическими свойствами, а по ее дыханию можно было судить о том, что она постоянно пьет дешевое вино. Ее сексуальные похождения вышли далеко за все рамки приличия и здравого смысла. Александру даже стало интересно, есть ли в этой жизни что-то такое, чего она не сделала, и пришел к твердому убеждению, что нет.

Больше часа она рассказывала ему о себе, о своих недугах, своем недовольстве, своей боли, своих страданиях. И при этом совершенно не понимала, что все то, что с ней сейчас произошло, является последствием ее выбора, ее образа жизни, ее одержимого стремления к удовольствиям. Разве не имела она право искать удовольствий и радоваться жизни так, как она сама того хотела? Что в этом было плохого? И при этом она хотела, чтобы он вылечил ее, чтобы она и дальше жила так, как ей хочется. Ее совершенно не волновала его карьера, его принципы, его чувства. Она требовала, чтобы он поставил ее на ноги, тогда как, по сути дела, она сама встала на путь смертельной болезни.

Александр не испытывал ни малейшей жалости к этой женщине.

Все его мысли были сосредоточены на Хадассе, изуродованной, страдающей от боли и медленного, многомесячного выздоровления. Он никогда не слышал от нее ни слова жалобы или голословного обвинения других. Не проходило и дня, чтобы Хадасса не страдала от ран, полученных на арене, а те глубокие шрамы, которые остались у нее навсегда, лишили ее всяких шансов на нормальную жизнь.

И вот теперь неизлечимо больная молодая женщина взывает о помощи, взывает не смиренно, а требовательно — она требует избавить ее от той болезни, причиной которой стала она сама.

— Это нечестно! Я не виновата в том, что больна!

— В самом деле? — произнес Александр, укладывая назад свои инструменты.

— Дайте мне что-нибудь, чтобы мне стало лучше! Я знаю, что вы сможете меня вылечить, если только приложите к этому все силы.

— У меня много больных.

— А мне нет дела до ваших больных. Кто они такие, когда я так страдаю?

От такого тона и таких слов у Александра мурашки пробежали по спине.

В этот момент Хадасса подошла к нему и положила свою руку ему на плечо.

— Александр.

Услышав эту тихую мольбу, он довольно сердито ответил:

— Даже не проси об этом!

— Пожалуйста.

— Ты что, ничего не слышала? — гневно прошептал он ей.

— Я слышу голос потерянного человека.

— Который даже не стоит того, чтобы его нашли. Нет, — твердо сказал Александр. Разительный контраст между этими двумя женщинами оставил в его сердце тяжелый осадок.

— И ты даже не попытаешься…

— Я ее осмотрел, Рафа. Ты к ней прикоснулась. Мы сделали все, что могли.

Юлия разразилась слезами.

— Александр, пожалуйста, послушай… — начала Хадасса.

Он решительно закрыл свою сумку и поднял ее.

— И слушать ничего не буду. Я не собираюсь рисковать своей репутацией из-за того, кому я все равно не смогу помочь. — Его слова звучали достаточно громко, Юлия их слышала, — и достаточно жестоко, чтобы заставить ее замолчать.

Хадасса повернулась к постели больной, но Александр удержал ее и направил к двери. «Рашид!» Когда Александр кивнул, араб вошел в комнату, взял Рафу на руки и вынес ее.

Прометей вошел в покои и следил за тем, как они уходят. Увидев, что Юлия плачет, он взглянул на Александра.

— Ничего нельзя сделать?

— Болезнь зашла слишком далеко.

Выйдя на свежий воздух, Александр глубоко вздохнул. Атмосфера виллы Юлии была слишком тяжелой. Казалось, сама вилла вся пропахла разложением.

Александр шел рядом с Рашидом, несущим Хадассу вниз по ступеням. Рашид осторожно усадил ее в паланкин и поправил подушки, чтобы ей было удобнее. Александр боялся того, что она скажет ему наедине.

Она стала бы умолять его об этой несчастной женщине, и никто не мог бы своими мольбами достучаться до его сердца так, как это умела делать Хадасса. Но Александр решил не давать ей такой возможности. «Я пойду пешком», — сказал он и закрыл паланкин, оставив Хадассу одну. «Пошли», — приказал он носильщикам.

Сегодня он не готов ее слушать. Сегодня в его душе нет места для милости.

Носильщики подняли паланкин с Хадассой и пошли вниз по улице.

Рашид поравнялся с Александром.

— Ее слуга сказал, что она — дочь Фебы Валериан. Ее отец умер. У нее есть брат по имени Марк. Несколько месяцев назад он покинул Ефес.

— Клянусь всеми богами, Рашид. Я ведь подверг ее здесь смертельной опасности?

— Рафа наверняка знала об этом.

— Почему же она ничего не сказала?

На этот вопрос они оба не могли дать четкого ответа. Никто ее не понимал. Она никогда не переставала удивлять и озадачивать их.

— Эта женщина умрет, так? — спросил Рашид, продолжая смотреть перед собой.

— Да, она умрет, — сказал Александр, глядя в каменное лицо араба. — Ей осталось жить считанные месяцы, я думаю.

— Сначала мать. Теперь дочь.

Он кивнул, после чего снова стал смотреть вперед.

— Невольно начинаешь думать, что Бог поражает Валерианов за то, что они сделали с Хадассой.

Александру стало интересно, так ли воспринимает происходящее сама Хадасса. Она все время говорит, что Христос Иисус есть воплощение любви. Но может ли Бог любви вершить такую месть?

Рашид думал о другом.

— Ее смерть будет мучительной?

— И медленной.

Каменное лицо Рашида стало мягче.

— Хорошо, — удовлетворенно сказал он. — Значит, есть на земле справедливость.


27


Марк проснулся от солнечного света, бившего в высоко расположенное окошко. Он поморщился от боли в голове. Простонав, он отвернулся от света и стукнулся об гончарный круг. Выругавшись, он привстал и прислонился к этому кругу головой.

Во рту у него все пересохло. Он увидел, что бурдюк с вином, который он купил накануне вечером, теперь лежал на полу пустой. Каждый удар пульса отдавался болью в голове. Больно было далее тогда, когда Марк провел пальцами по волосам.

Почувствовав, как порыв ветра поднял пыль вокруг него, он увидел, что дверь открыта. Он помнил, что закрывал ее, когда последний раз входил сюда, но что было потом, он, откровенно говоря, уже не помнил.

В его памяти остался только сон.

Закрыв глаза, он попытался восстановить его хотя бы по кусочкам… Хадасса сидит рядом с ним на скамье, в перистиле его римской виллы… Хадасса держит в руках свою лиру и нежно поет. В этом сне она казалась такой живой, реальной. Все окончательно развеялось в тот момент, когда он проснулся.

Никого вокруг.

Проворчав проклятия, Марк заставил себя подняться. Встав, он прошел по комнате к столу. Чувствуя тошноту, он тяжело уперся руками в стол и оглядел помещение в поисках вина. И тут он увидел, что старая женщина тихо сидит в тени, под окном.

— Ты! — произнес Марк и тяжело сел на стул. Он снова опустил голову на руки. Пульсирующая боль казалась невыносимой.

— Плохо ты выглядишь, Марк Люциан Валериан.

— По утрам я, бывало, чувствовал себя лучше.

— Сейчас уже полдень.

— Спасибо, ты очень любезна.

Она тихо засмеялась.

— Ты мне напоминаешь моего мужа во время праздника пурим. По нашим традициям, он мог в такой праздник пить до тех пор, пока перестанет отличать «проклятого Амана» от «благословенного Мардохея». И вот на следующий день он выглядел точно таким же, как ты сейчас. Белым с прозеленью.

Марк потер лицо, надеясь, что, если он ничего не скажет, она уйдет домой.

— Конечно, он-то пил, радуясь празднику. А ты пьешь, чтобы забыться.

Марк перестал тереть лицо. Медленно опустив руки, он уставился на нее.

— Зачем ты сюда приходишь?

— Я принесла тебе воды. Попей немного, а потом умойся.

Марку не понравилось, что она разговаривает с ним как с непослушным мальчиком, но все же он, шатаясь, встал и сделал, как она сказала. Может быть, когда он сделает все, как она ему говорит, она уйдет. Он попил воды и налил воды из кувшина в таз. Умыв лицо, он снова сел за стол.

— Что тебе нужно на этот раз?

Не испугавшись его грубости, она улыбнулась.

— Я хочу, чтобы ты поднялся на наши горы и посмотрел на весенних овец и полевые лилии.

— Не нужны мне ни овцы, ни лилии.

Дебора оперлась на свою клюку, чтобы встать.

— В этом доме ты не найдешь дух Хадассы, Марк. — Она увидела, как его лицо исказила гримаса боли, и заговорила с ним мягче. — Если ты пришел в Наин, чтобы стать к ней ближе, я покажу тебе то, чему она радовалась больше всего. Поэтому пойдем на склон горы на восточной окраине деревни. — С этими словами она направилась к двери.

Наклонив голову, Марк уставился на нее.

— Я обязательно должен идти туда в твоем сопровождении?

— Судя по тому, как ты выглядишь, вряд ли ты меня обгонишь.

Он сухо засмеялся и грустно улыбнулся.

Она остановилась у порога.

— Хадасса любила овец и лилии.

Марк долго и упрямо сидел за столом. Потом он встал. Подобрав с пола свою тяжелую одежду, он стряхнул с нее пыль и последовал за старухой.

Когда они проходили по деревне, люди как-то странно смотрели на них. Марк подумал, что со стороны они выглядят странной парой, — старая женщина с клюкой и римлянин, страдающий от последствий своего бурного вечера. Она дважды останавливалась: первый раз для того, чтобы купить хлеба, а второй раз для того, чтобы купить бурдюк с вином. И вино, и хлеб нести пришлось ему.

— Они не доверяют тебе, — сказала женщина, когда они покинули рынок.

— С чего им мне доверять? Я ведь римлянин. — Марк иронично усмехнулся. — Я для них ядовитый змей. Дьявольское отродье.

Склоны были зелеными, небо синим. Склоны яркими пятнами украшали дикие цветы. Дебора остановилась и, поставив перед собой свою клюку, оперлась на нее, и огляделась вокруг.

— Мы можем доставать воду из колодца и ухаживать за своими садиками. Столько труда, и как мало от него результата. А Богу достаточно послать один ночной дождик — и мы можем всем этим любоваться.

— Ты прямо, как она, — тяжело сказал Марк, — во всем видишь Бога.

— А ты разве не видишь в том, что открывается перед тобой, никакого чуда? Никакой красоты? Никакого великолепия?

— Я вижу только скалистые горы с молодой травой. Стада овец. Цветы. Ничего необычного.

— Как раз самые обычные вещи на земле оказываются самыми удивительными. Восход солнца, дождь…

— Сегодня говори мне, о чем хочешь, но только не о Боге. А лучше всего, вообще ничего не говори.

Она тяжело вздохнула.

— В этом мире нет ничего важного, кроме того, что принадлежит Господу. Ведь именно поэтому ты и здесь, разве нет?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты ведь ищешь Его.

— Искал. Его не существует.

— Но разве возможно так злиться на то, в существование чего не веришь? — спросила она и пошла дальше по тропе.

Не найдя, что ответить, Марк сердито смотрел ей вслед. Он заметил, что общение с этой старухой во время прогулки оказалось не таким уж тягостным. Дебора тем временем сняла с головы покрывало и подняла лицо к солнцу, как будто солнечный свет был для нее благом.

Он поднялся по склону и поравнялся с ней.

— Я не верю в Бога, — яростно произнес он.

— А во что ты веришь?

Сурово сжав губы, Марк смотрел перед собой.

— Я верю в добро и зло.

— И ты живешь по своим убеждениям?

Он вздрогнул, и на его скулах заиграли желваки.

— Почему ты молчишь?

— Гибель Хадассы была злом. И теперь я хочу сделать так, чтобы снова восторжествовало добро.

— И как ты собираешься это сделать, не нарушая придуманных тобой убеждений?

Ее слова больно ранили Марка, потому что он не знал, что ей ответить. Оглядываясь на свою жизнь, он подумал, а были ли у него вообще какие-либо убеждения. То, что он считал добром, оказывалось чем-то кратковременным, преходящим; злом он считал все, что мешало ему достичь цели, получить то, чего он хотел, и тогда, когда он хотел. Для Хадассы в жизни все было ясно. Для Марка — ничего. Он чувствовал себя, как в тумане.

Они дошли до вершины горы. Вдали виднелось Галилейское море.

— Это недалеко отсюда, — сказала Дебора. — Анания часто брал всю семью в Капернаум и по берегу моря в Вифсаиду. — Она остановилась, опершись на свою палку. — Теми же дорогами ходил и Иисус.

— Иисус, — мрачно пробормотал он.

Женщина подняла руку и указала на север, на дальний берег Галилейского моря.

— Вон на том холме я слушала Господа. — Она опять опустила руку на палку. — И когда Он окончил Свою проповедь, то взял две рыбы и разломил несколько хлебов, и накормил этим пять тысяч человек.

— Да такого быть просто не может.

— Для Сына Бога нет ничего невозможного. Я это все видела сама, своими глазами. Как видела и то, что Он воскресил Ананию из мертвых.

От ее слов у Марка мурашки пробежали по спине. Он стиснул зубы.

— Если Он был Сын Божий, почему Он позволил собственному народу распять Его?

На глазах Деборы выступили слезы.

— Потому что мы, как и ты, думали, что Бог должен быть не таким, каким Он оказался на самом деле.

Марк нахмурился и задумчиво посмотрел на нее. Она долго молчала, прежде чем заговорить снова.

— Двести лет назад Маккавеи свергли селевкидского правителя Антиоха IV и заново освятили наш храм. Слово «Маккавей» означает молот или гасильник. Когда Маккавеи снова пришли к власти и вошли в Иерусалим, люди приветствовали их, размахивая пальмовыми ветвями. — Слезы потекли по морщинистым щекам Деборы. — То же самое делали мы, когда в Иерусалим въезжал Иисус. Мы думали, что Он пришел во власти, как когда-то Маккавеи. Мы кричали Ему: «Благословен грядущий во имя Господне!». Но тогда мы не знали Его.

— Ты была там?

Дебора покачала головой.

— Нет. Я была здесь, в Наине, у меня родился ребенок.

— Тогда почему ты плачешь так, будто своими глазами видела Его распятие? Ты же этого не видела.

— Мне теперь только остается сожалеть о том, что мне тогда не хватило верности. Но если даже те, кто был к Нему ближе всего — Его ученики, Его собственные братья, — отвернулись от Него, то что уж говорить обо мне, чем я лучше их? Нет, Марк. Мы все хотели своего, а когда Господь исполнил Свою волю, а не нашу, мы все настроились против Него. Как и ты. Во гневе. Как и ты. Разочарованные. Но все равно исполнилась Божья воля.

Марк отвернулся.

— Я ничего не понимаю.

— Я знаю. Это видно по твоему лицу, Марк. Ты и не хочешь понять. Потому что заранее настроил против Него свое сердце. — С этими словами Дебора пошла дальше.

— Как и всякий, кому дорога собственная жизнь, — сказал Марк, подумав о смерти Хадассы.

— Тебя привел сюда Бог.

Марк издевательски расхохотался.

— Я здесь по своей воле и по своим делам.

— В самом деле?

Лицо Марка стало каменным.

Дебора тем временем продолжала:

— Все мы несовершенны, и нет нам покоя до тех пор, пока мы не насытим свой самый сильный голод, самую сильную жажду, которая сидит в нас. И я это вижу в твоих глазах, так же как видела и в глазах многих других людей. Ты можешь хоть всю жизнь отрицать это, но твоя душа рвется к Богу, Марк Люциан Валериан.

Слова старухи рассердили его.

— Рим без всяких богов показывает всему миру, что жизнь — это то, что творит сам человек.

— Если это так, то как ты строишь свою жизнь?

— Я владею кораблями, а также складами и домами. Я владею богатствами, — говоря это, Марк понимал, что все это ничего не значит. Его отец понял это перед самой смертью. Суета. Все это была суета. Пустота.

Марк не хотел слушать, но слова старой женщины проникали в него, лишая его покоя.

— Один из наших римских философов говорит, что наша жизнь — это то, что мы о ней думаем. Наверное, именно здесь надо искать ответ на то, как мне обрести покой.

Дебора улыбнулась ему снисходительной улыбкой, было видно, что его рассуждения чем-то забавляли ее.

— Царь Соломон был самым мудрым человеком на земле, и он сказал нечто подобное за сотни лет до того, как появился Рим. «Каковы мысли в душе человека, таков и он». — Дебора посмотрела на Марка. — А у тебя какие мысли в душе, Марк Люциан Валериан?

Ее вопрос попал в цель.

— О Хадассе, — хрипло сказал он.

Дебора кивнула в знак удовлетворения.

— Тогда пусть твои мысли и дальше будут о ней. Помни о том, что она говорила. Помни, что она делала, как жила.

— Я помню о том, как она умерла, — сказал Марк, уставившись на Галилейское море.

— И об этом тоже, — торжественно сказала Дебора. — Ходи ее путями и смотри на жизнь ее глазами. Может быть, так ты станешь ближе к тому, что ищешь. — Она указала вниз, на склон. — Вот по этой дороге она все время ходила со своим отцом. Эта дорога приведет тебя вниз, в Геннисарет, а потом в Капернаум. Хадасса любила Галилейское море.

— Давай, я доведу тебя до Наина.

— Я свой путь знаю. Теперь тебе пора найти свой.

Улыбка Марка вышла страдальческой.

— Думаешь, меня так просто выселить?

Старуха похлопала его по руке.

— Ты же сам собирался в путь, — она повернулась и пошла по той дороге, по которой они только что шли вместе.

— А почему ты так в этом уверена? — крикнул Марк ей вслед, расстроенный тем, что он так легко позволил ей вывести его из деревни.

— Ты взял с собой свою одежду.

Ошеломленный, Марк покачал головой. Глядя ей вслед, он только сейчас понял, что и хлеб с вином Дебора купила ему, в дорогу.

Он вздохнул. Ну что ж, в конце концов, она была права. Не стоило возвращаться назад. В доме, в котором Хадасса провела свое детство, он оставался столько, сколько смог вынести. Он нашел там только пыль, да чувство отчаяния от тех воспоминаний, от которых у него ком застревал в горле.

Марк посмотрел на север. Надеялся ли он найти что-то новое для себя на берегу Галилейского моря? Но надежда никогда не была спутником в его поисках. Ее место занимал гнев. Однако Марк чувствовал, что каким-то непонятным для него образом щит гнева пропал, сделав Марка беззащитным. Таким беззащитным, каким может быть только новорожденный младенец.

Она любила Галилейское море, — сказала Дебора. Кто знает, может быть, это достаточно побудительная причина, для того чтобы отправиться дальше в путь.

Марк пошел вниз по склону, по той же дороге, по которой когда-то ходила Хадасса.


28


Александр с громким стуком поставил на стол свой кубок с вином, пролив на стол несколько капель.

— Ведь это же она отправила тебя на арену, и теперь ты говоришь, что хочешь вернуться к ней?

— Да, — бесхитростно ответила Хадасса.

— Только через мой труп!

— Александр, но ведь ты как-то сказал, что я вольна делать все, что считаю нужным.

— Но не такие же глупости. Разве ты не слышала, что она несла? Злоба просто разъедает ее изнутри. Эта женщина даже и не думает раскаиваться в содеянном.

— Ты этого не знаешь, Александр. Ее сердце знает только Бог.

— Ты не сможешь туда вернуться, Хадасса. Эта женщина отказалась от всех прав на тебя с того самого момента, как передала тебя распорядителю зрелищ.

— Это не имеет никакого значения.

Александр встал и нервно зашагал по комнате.

— Как тебе такое вообще могло прийти в голову? — искренне недоумевал он.

— Постарайся понять, Александр. Я ей нужна.

Он посмотрел на нее в упор.

— Ты ей нужна? Ты нужна мне. Ты нужна нашим больным. У Юлии Валериан есть рабы, слуги. Пусть они позаботятся о ней.

— Я тоже ее служанка.

— Вовсе нет, — непреклонно сказал он, — теперь нет.

— Ее мать и отец купили меня в Риме, чтобы я прислуживала Юлии.

— Это было давно.

— Время не отменяет моих обязанностей. Я по-прежнему по всем законам принадлежу ей.

— Ты не права. Может быть, ты не знаешь, но ей за тебя заплатили. Несколько медных монет! Именно так она тебя оценила. Меньше, чем обычный работник в день получает. — Александр сердился не столько на Хадассу, сколько на себя самого, потому что ему следовало бы предвидеть что-то подобное. Он не мог предположить, что сострадание Хадассы окажется настолько сильным, что она проявит его даже к той женщине, которая запросто отправила ее на смерть.

Уже несколько недель, с того самого вечера, как они посетили Юлию Валериан, Хадасса ела только пресный хлеб и пила только воду. С больными она общалась редко, большую часть времени проводя в молитве. Александр думал, что понимает ее. Конечно, ей было нелегко, после того как она увидела женщину, отправившую ее умирать на арене. Конечно, Хадасса какое-то время будет прятаться, даже бояться людей. У Александра мелькнула мысль о том, испытала ли Хадасса удовлетворение, видя, как страдает Юлия Валериан, но спросить об этом он так и не решился.

Александр подумал, что Хадасса уже не в первый раз была готова и даже хотела все бросить и вернуться.

— Я никак не могу тебя понять, — сказал он, стараясь взять себя в руки и найти убедительный довод, чтобы отговорить ее от своего решения. — Ты сердишься на меня за то, что я отказываюсь лечить эту женщину?

— Нет, мой господин, — сказала Хадасса, удивившись тому, что он затрагивает такую тему.

— Я не могу этого сделать, Хадасса. Ты знаешь законы Ефеса. Когда больной, лечащийся у врача, умирает, за это отвечает врач. Только безумный способен браться лечить больного, которого излечить уже явно невозможно. Ты же видела ее язвы и раны.

— Да, видела, — очень спокойно сказала она.

— Значит, тебе понятно, что болезнь охватила уже весь ее организм.

— Да, мой господин.

— Я ничем не могу ей помочь, разве только дать ей те лекарства, которые смогут облегчить ее страдания. Она умрет, и никто не сможет ей помочь. Ты прикоснулась к ней. Ты это знаешь. — Александр видел, как тяжело ей слышать его слова. — И не смотри на меня так. Я знаю, ты скажешь, что не обладаешь никакой целительной силой, за исключением того, что твоими руками делает Бог. Очень хорошо. Я верю тебе. Но когда ты взяла ее за руку, что-нибудь произошло?

Хадасса опустила голову.

— Нет, — тихо ответила она.

— Не по той ли причине ничего не случилось, что вся семья Валерианов находится под Божьим проклятием за то, что они сделали с тобой?

Хадасса взглянула на Александра в упор, явно пораженная его предположением.

— Каждый человек дорог для Бога.

— Кто-то дороже других.

— Нет! Господь беспристрастен!

— Господь справедлив, — твердо сказал Александр, убежденный в том, что Юлия Валериан получает то, что в полной мере заслужила. — Я не собираюсь рисковать своей карьерой и возможностью помогать огромному количеству других больных, тщетно пытаясь спасти женщину, которая заслуживает все то, что с ней произошло.

— Кто ты, что судишь о людях?

— Твой друг! Тот, кто взял тебя из рук Харона. Помнишь? Тот, кто собирал тебя по кускам! Тот, кто л… — Александр вдруг осекся, пораженный тем, что он едва не сказал: Тот, кто любит тебя!

— Значит, в том, что я жива, твоя заслуга?

— Да! — отчаянно воскликнул Александр. В следующее мгновение его лицо исказила гримаса, и он махнул рукой. — Нет! — Глубоко вздохнув, он потер заднюю сторону шеи и отвернулся от Хадассы. — Отчасти.

Она долго молчала, потом произнесла:

— Сейчас ты сказал мне больше, чем тогда, когда поверил, что на мне рука Господа.

Александр взглянул на нее, и его снова охватило отчаяние. Она отдалялась от него. Он это чувствовал.

— Да. Я верю, что Бог оставил тебя в живых, чтобы ты могла научить меня.

— И больше ни по какой другой причине?

— А все другие причины исходят из этой. Разве ты не видишь? Если Бог оставил тебя в живых не для того, чтобы учить меня, что было бы с Севериной, Боэтом, Еленой и сотнями других людей, которые приходили к нам, когда мы еще жили возле бань? Что было бы сейчас с женой Магониана и его сыном, если бы не ты? А сколько еще людей в этом городе нуждается в том даре, который твой Бог даровал тебе?

Его слова не убедили ее.

— Мое возвращение к Юлии — это вопрос чести.

— Какой чести? Только безумец может снова предать тебя в руки женщины настолько падшей и развратной, что теперь она умирает ужаснейшей смертью, которой и врагу-то не пожелаешь. И я не удивлюсь, если узнаю про нее такие вещи, о которых ты даже представления не имеешь.

Хадасса жила у Юлии и служила ей семь лет. И знала о ней гораздо больше, чем Александр мог себе представить. Ей отчасти хотелось думать именно об этой стороне жизни своей бывшей хозяйки, чтобы прикрываться подобными воспоминаниями, как щитом, и не смягчать своего сердца. Но она знала, что не должна так поступать. Стремление помнить только о грехах Юлии неугодно Богу. И, что самое ужасное, это помешало бы Хадассе исполнить Божью волю.

— Я дала Господу слово.

— Господь отдал тебя мне.

Хадасса нежно ему улыбнулась.

— Потому что Он знал, что, когда наступит время, ты отпустишь меня.

— Нет, я тебя не отпущу, — сказал Александр. Она тихо села, глядя на него. Он снова вздохнул. — Ты просто не понимаешь. Стоит тебе открыть лицо, стоит ей узнать, кто ты есть, и она снова отправит тебя на съедение львам. И чего ты тогда добьешься, кроме собственной смерти?

Она опустила глаза.

— Да, это рискованно.

— И тебе вовсе не нужно так рисковать.

В этот момент Хадасса снова подняла на него глаза и от неуверенности в ее взгляде не осталось и следа.

— Огромная возможность требует огромного риска.

— Возможность! Возможность чего?

— Если на то Божья воля, привести Юлию к спасению.

Пораженный, Александр уставился на Хадассу.

— Почему из всех людей ты хочешь спасти от чего-то именно ее? — Увидев слезы на глазах Хадассы, он удивился еще больше. Он не мог в это поверить. Она говорила с полной убежденностью в собственной правоте. Неужели она так наивна?

Он подошел к Хадассе и взял ее за руки.

— Я никогда не смогу понять тебя, — глухим голосом произнес он. — Любой другой на твоем месте полжизни отдал бы только за то, чтобы стоять у постели этой женщины и видеть, как она умирает за свои злодеяния. А ты… ты горюешь о ней.

— Когда-то она была ребенком, Александр. Была полна радости и нежности. Такой, как сейчас, ее сделал этот мир.

— Но в равной степени и она сама губила себя и других.

— Возможно, — грустно сказала Хадасса, — но то, о чем я прошу, — ничто по сравнению с тем, что было сделано со мной.

Александр сжал ее руки в своих.

— Я не могу тебя отпустить. — Она была так дорога для других больных… Для него… Тогда как Юлия Валериан в его глазах была полным ничтожеством.

— Я не могу слушать тебя, Александр. Я должна слушать Господа.

Ее убежденность приводила Александра в полную растерянность.

— И Бог так настойчиво говорит тебе о том, чтобы ты вернулась к ней?

— Мне это говорит мое сердце.

— А что говорит твоя голова?

Хадасса улыбнулась.

— Я обо всем подумала.

— Не уверен. — Александр обнял ладонями ее израненные щеки. — Твое сердце всегда было мягким, Хадасса. Но у той женщины вместо сердца камень. — Он провел руками по шрамам, которые изуродовали лицо Хадассы, надеясь, что она вспомнит львов на арене и того, кто отправил ее на встречу с ними. Взглянув Хадассе в глаза, Александр увидел, что она все помнила. — Ты нужна здесь, — сказал он, подумав о том, что, может быть, теперь она понимает, о чем он говорит.

Когда она ничего не ответила, он взял ее за руки и притянул к себе. Его сердце бешено колотилось от страха за нее… И от чего-то еще. Но чего именно, он не хотел признавать. Потому что, если бы он это сделал, если бы он позволил себе сказать ей все те слова, которые у него накопились, а потом потерял бы ее, он бы не смог этого вынести. Когда он заговорил дальше, эти невысказанные чувства звучали в его голосе:

— Я сделаю все для того, чтобы здесь ты была в безопасности. И Рашид тоже.

Хадасса отстранилась от него.

— Вы с Рашидом ничего не понимаете. У меня уже есть Защитник.

— Да, и Бог привел тебя сюда, ко мне, дал тебе Рашида, каким бы кровожадным он ни был. Так прислушайся к нам! — Александр снова обнял ладонями ее лицо. — Я ни за что не позволю тебе вверять твою жизнь в руки таких, как эта женщина.

Хадасса убрала его руки от своего лица и задержала в своих.

— Богу дорог каждый человек, Александр. Им сосчитан каждый волос на твоей голове. — С этими словами она встала.

— Если ты хочешь сказать, что эта Юлия Валериан так же дорога твоему Богу, как и ты, я никогда в это не поверю!

Хадасса задумчиво дотронулась до листьев пальмы.

— Ты помнишь, как однажды привел меня в храм Асклепия, чтобы посмотреть там церемонии?

— Да, помню. И что?

— Там был один служитель, который шел впереди процессии жрецов и нес стяг. Длинный шест, на котором был изображен извивающийся змей.

— Змеи на шесте. Да, помню.

— Тот же символ я вижу на твоем перстне.

— Да. Это отличительный знак врача.

— Как и та гравировка, которую ты сделал на двери этого дома.

Александр слегка нахмурился.

— Тебе она не нравится? — Да, подумал он, наверняка. Иначе зачем она заговорила об этом сейчас, когда он об этом даже не упоминал? Надо ей все объяснить. — Тебе, наверное, это кажется кощунственным, но я не поклоняюсь этому символу. Я просто показываю другим людям, что я врач. Люди видят змею на шесте, и у них сразу возникает ассоциация со священными змеями в храме Асклепия, бога исцеления и врачевания.

Хадасса задумчиво убрала руку с пальмового листа.

— Когда Бог выводил детей Израиля из Египта, Он предал хананеев смерти. Потом наш народ двинулся от горы Ор вдоль Красного моря, чтобы обойти землю Едом.

— Что ты хочешь сказать мне этой историей?

Хадасса продолжала так, будто и не слышала его:

— Люди устали от долгого пути. Они стали выступать против Бога, и тогда Господь наслал на людей змей. Многие умерли от их укусов.

— Представляю, каково им было.

Хадасса посмотрела на него.

— Да. Люди поняли, что согрешили. Она пошли к Моисею и стали просить его обратиться к Господу и попросить Его спасти их от змей, и Моисей так и сделал. Тогда Господь повелел Моисею сделать огненного змея и поместить его на шесте. Моисей выполнил это повеление. Он сделал медного змея и поместил его на шесте, и все те, кто взглянул на этого змея хотя бы раз, оставались живы.

Забыв про Юлию Валериан, Александр слушал с возрастающим интересом.

— Возможно, у шеста в храме Асклепия и у шеста Господа одинаковое происхождение.

— Не знаю, — сказала Хадасса, не отрицая полностью такой возможности. Люди могли извратить то, что Бог дал им. — Как только я впервые увидела этот шест, я вспомнила историю, которую рассказывал мне отец. И вот теперь я рассказываю тебе то, что он когда-то рассказывал мне. Люди увидели свои грехи, покаялись, посмотрели на тот шест, который дал им Бог, поверили в Его возрождающую силу… и остались живы.

Александр был озадачен.

Хадасса видела, как он растерян, понимала его нежелание расставаться с ней. «Помоги мне, Господи», — помолилась она и заговорила дальше.

— Мой отец слышал, как Господь говорил, что, подобно тому, как Моисей поднял этого змея в пустыне, будет поднят и Сын Человеческий.

Александр решил, что понял, о чем она говорит, хотя еще и не понимал, куда она клонит.

— Ты говоришь о Его вознесении?

— Нет. Я говорю о Его распятии. Его прибили к кресту и подняли перед глазами всех людей. Он есть этот шест.

Александр похолодел.

— А к чему ты мне все это рассказываешь?

— Чтобы помочь тебе понять, для чего мне нужно вернуться к Юлии.

Его гнев снова стал набирать силу.

— Чтобы на этот раз тебя распяли? Чтобы быть прибитой к кресту, а не быть съеденной львами?

— Да нет же, Александр. Чтобы взять этот шест Господа и поставить его перед Юлией.

В страхе за Хадассу, Александр встал, подошел к ней, лихорадочно пытаясь найти еще хоть какой-нибудь аргумент, чтобы призвать девушку к здравому смыслу. Он нежно взял ее руки в свои.

— Послушай, Хадасса. Подумай обо всем как следует. Здесь, со мной, ты творишь великие дела. Ты же видишь, как много мы сделали с тех самых пор, когда работали и жили в той лачуге, возле бань. Ты же видишь, как много ты сделала для людей. Люди тебя глубоко уважают.

Хадасса отпрянула.

— Все, что было сделано, сделал Господь, а не я…

— Я знаю это, — сказал Александр, пытаясь ее успокоить.

— И прославлено здесь должно быть Его имя. Не имя Рафы.

Александр нахмурился.

— Я не знал, что тебя так смущает это имя.

— Я не целительница, Александр. Рафа — это Иисус, — сказала Хадасса со слезами на глазах. — Ну сколько раз мне нужно повторять это? — Она приложила руку к своему сердцу. — Я обыкновенная женщина, которая любит Господа. Больше ничего во мне особенного нет.

— Но разве твой Господь не благословлял других людей целительным прикосновением? Даже я слышал об апостолах Иисуса, которые одним прикосновением могли лечить людей.

— Я не апостол, Александр. Иисус вознесся еще до того, как я родилась.

— Тогда как ты объяснишь все то, что происходило при твоем участии? Ты можешь не верить в саму себя, но в тебя верят другие люди.

Хадасса отвернулась от него. Александр понял свою ошибку уже тогда, когда говорил эти слова, поэтому теперь пытался исправить свой промах.

— Нет, я вовсе не хочу сказать, что они считают тебя божеством. — Хадасса снова повернулась к нему. Ее взгляд, казалось, призывал его к честности. — Хорошо! Есть такие, которые действительно считают тебя богиней, но ты же их в этом совершенно не поощряешь. И у тебя нет никаких причин испытывать чувство вины.

— Вовсе не вину я чувствую, Александр. А скорбь.

Он понял, что сделал только хуже.

Хадасса развела руками. Ее улыбка была сама нежность.

— Ты ведь знал, что этот день наступит.

Александр закрыл глаза. Покачал головой, не желая признавать этого. Она подвергала свою жизнь смертельной опасности, и ему было очень страшно за нее. Он посмотрел на нее. Сколько они знали друг друга, но он не переставал ей удивляться. Как она может быть такой бесстрашной? Как он может расстаться с ней?

— Я не хочу, чтобы ты уходила, Хадасса, — тихо сказал он, затем едва заметно улыбнулся. — Я и подумать не мог, как сильно ты будешь мне нужна.

— Я не нужна тебе, Александр. У тебя есть Господь.

— Господь не может сидеть и разговаривать со мной. Он не может смотреть на меня такими темными и бездонными глазами и помогать мне найти нужные ответы. Он не может пробудить словом мое воображение и прикосновением мое сердце…

— Он может делать все это, Александр, и не только это.

Он снова покачал головой.

— Я не знаю Его так, как ты. Мне нужно, чтобы ты говорила с Ним.

Его слова огорчили ее.

— Я стала для тебя камнем преткновения.

— Да нет же, никогда, — с чувством воскликнул Александр, подойдя к ней. — Никогда, — повторил он, протягивая к ней руки. Он обнял ее и больше не произносил ни слова, зная, что все, что он скажет ей, не возымеет на нее никакого действия, а только может навредить.

О Боже, если Ты слышишь меня, если Ты можешь, защити ее! Прошу Тебя, не разлучай нас навсегда…

— Сколько ты пробудешь с ней? — мрачно спросил он.

— До конца.

— Ее или твоего? — спросил он, скривив губы в горькой усмешке.

И она тихо ответила, допуская любую возможность:

— Того, который наступит первым.


29


Мать Приска сидела, удобно устроившись на кушетке, которую Юлий принес для нее на балкон. За свои восемьдесят семь лет она еще никогда так не волновалась. Она знала, что Феба Валериан знатная и богатая госпожа, но каким-то образом она умела забывать о своих привилегиях в стенах бедной лачуги. Здесь, в этом прекрасном доме, с которого открывался великолепный вид на гавань и храм Артемиды, Приска не могла забыть ту социальную пропасть, которая пролегала между ними.

Служанка внесла поднос с фруктами и другими яствами. Она склонилась и поставила его перед Приской, приветливо улыбнувшись ей. Приска покачала головой.

Юлий, видя ее смущение, понял, чем оно вызвано, и попытался ее приободрить.

— Не стесняйся, мать Приска, будь здесь как дома. Сколько раз ты нас приободряла? Не откажешь же ты нам после этого в удовольствии послужить тебе.

Мать Приска искоса посмотрела на него, после чего взяла персик. «Ну, как, доволен?» Она бережно держала персик на коленях, в складках своей поношенной одежды, как будто перед ней было нечто драгоценное.

Феба что-то пробормотала, и Юлий склонился к ней. Ее здоровая рука лежала на медной тарелке, находящейся у нее на коленях. Она постучала по тарелке, и Приска стала наблюдать, как Юлий внимательно следил за Фебой.

— Гера, — сказал он и взглянул на мать Приску. — Как там маленькая Гера?

Мать Приска удивленно уставилась на Фебу, потом вопросительно посмотрела на Юлия. Кивнув в знак понимания, он сказал:

— Госпожа Феба не может ни говорить, ни двигаться, но понимает все, что происходит вокруг нее.

От его слов Приска испытала глубокое чувство жалости и печали. Скрыв свои чувства, она посмотрела на Фебу и попыталась заговорить с ней с такой же простотой и теплотой, как всегда общалась с ней.

— Эта маленькая девочка в полном порядке. По-прежнему играет с куклами на дороге. Спросила тут меня, почему ты в последний раз не пришла. Ну я сказала ей, что тебе нездоровится.

Она провела пальцами по нежной поверхности персика, вспомнив слезы у ребенка на щеках.

— У Олимпии и ее сына все хорошо, — продолжила она. — Олимпия нашла себе работу в какой-то харчевне. Вернасия снова решила выйти замуж. Этот мужчина работает на складах твоего сына и живет рядом с ней. Я не думаю, что она забыла о своем молодом муже, но она не может сама прокормить детей, а теперь ей станет полегче. Кай постарше ее, хозяйственный. Он позаботится о ней и ее детях, ну а там, глядишь, и свои дети у них появятся.

Феба жадно ловила каждое слово гостьи о том, как живут те вдовы, которых она навещала. Наконец Приска кончила говорить и смолкла, не зная, как продолжить беседу. Наступило тягостное молчание. Феба видела, как печаль проникла глубоко в сердце пожилой женщины, и захотела ее утешить. Она снова застучала по медной тарелке, используя тот своеобразный язык, который они тщательно разработали вместе с Юлием. Она знала, что Юлий ее поймет и донесет то, что она хочет сказать.

— «Господь не оставил меня», — передал Юлий Приске слова Фебы.

Слезы заблестели на глазах Приски. Она отложила персик в сторону и тяжело встала. Склонившись над Фебой, она взяла ее руки в свои.

— Может быть и так, моя дорогая, но мне тяжело видеть, когда подобное происходит с такой молодой женщиной, как ты. Уж лучше бы это случилось с такой старухой, как я, достаточно пожившей на своем веку. — Она поцеловала руку Фебы и на мгновение сжала ее, потом осторожно отпустила. После этого она повернулась, чтобы идти.

Феба что-то простучала.

Юлий поднял руку, и Приска остановилась, с интересом глядя на него.

— Да, моя госпожа, — сказал Юлий Фебе. Он взял большой платок и расстелил его на диване, на котором сидела Приска. На платок он положил персик, затем добавил к нему все фрукты, которые лежали на подносе. Связав платок в узел, он протянул его старой гостье.

— Что же это она, на убой меня откормить хочет? — шутливо и в то же время смущенно произнесла Приска.

— Ешь на здоровье и нам на радость, — сказал ей Юлий. Феба снова что-то простучала. Он кивнул. — Да, моя госпожа, — сказал он, смеясь, и посмотрел на Приску. — Она напомнила мне о том, чтобы я дал тебе еще шерсти.

— Чтобы я работала до самой смерти, — пробормотала Приска и посмотрела на Фебу. — Хватит уж мне и того, что ты дала мне персики.

Глаза Фебы засверкали ей в ответ.

Приска со слезами на глазах похлопала Фебу по плечу и направилась к двери.

— Другим-то можно к ней приходить? — спросила она, когда Юлий провожал ее по коридору до лестницы.

— За один раз много людей не нужно. Она быстро устает.

Приска оглядела великолепный внутренний двор с фонтаном.

Дом был большим и богатым, но тишина в нем была просто гнетущей.

— Что же, у нее нет ни детей, ни внуков, чтобы скрасить ее одиночество?

— Ее сын, Марк, так и не женился. Сейчас он где-то в Палестине. И вряд ли скоро вернется. Ее дочь, Юлия, была несколько раз замужем, но детей у нее нет. Она здесь, в Ефесе.

— А она знает, что с ее матерью?

— Знает, но у нее своя жизнь.

Приска прекрасно все поняла по молчанию Юлия.

— Она не навещает родную мать.

— Состояние матери угнетает ее. Ее не было здесь уже несколько недель, — Юлий не смог скрыть прозвучавшей в голосе неприязни.

Приска печально покачала головой.

— Когда они молоды, они топчут тебе ноги. Когда они вырастают, они топчут твое сердце.

Юлий открыл перед ней входную дверь.

— Ты первая, кто пришел навестить ее, мать Приска.

— И я еще приду, — убежденно пообещала она, выходя за дверь.

Выйдя за порог, Юлий сказал:

— Мать Приска, я хотел бы попросить тебя об одном одолжении.

— С радостью сделаю все, что могу.

— Приди в следующий раз с Герой. С тех пор как госпожу Фебу хватил удар, она ее так и не видела.

Приска кивнула и направилась домой.

Юлий вернулся в дом. «Ты сидишь уже довольно долго», — сказал он и, взяв Фебу на руки, внес ее в покои. Там он осторожно положил ее на постель. Массируя ей спину, он постоянно что-то говорил ей, рассказывал, что происходит в доме и за его пределами.

— Отдохни пока, — сказал он. — А я принесу тебе что-нибудь поесть. — С этими словами он вышел из спальни.

Но Феба знала, что как только он выйдет, в покои войдет кто-нибудь еще из прислуги, чтобы постоянно находиться рядом с ней на случай, если ей что-то понадобится. Ее никогда не оставляли одну. Она лежала и слушала доносившееся с балкона пение птиц. О, как бы ей сейчас хотелось обрести крылья и улететь, освободиться от этого тела. Но Господь не просто так держал ее в таком состоянии. Вспомнив об обетованиях Господа, Феба успокоилась. Хадасса была права. Феба знала, чего хочет от нее Адонай. Это было для нее так же ясно, как если бы кто-то сказал ей это вслух. Постепенно она перестала с этим бороться и полностью подчинилась Богу. И в такие непостижимо драгоценные моменты ей становилось необыкновенно легко, как будто перед ней открылись небеса.

«Молись, — услышала она тихий и мягкий голос. — Молись за своих детей».

Так Феба теперь и поступала, час за часом, день за днем. Так она и будет делать ровно столько времени, сколько Господь даст ей.

Господи, я предаю Марка в руки Твои. Господи, обрати сердце дочери моей… Господи, умоляю Тебя. Отец, прости их…Авва, храни их в Своей руке… Во имя Сына Твоего, Иисуса, молю… О Господи Боже небес и земли, спаси моих детей…


30


Когда рассвет окрасил горизонт в розовый цвет, Хадасса стояла на улице, перед виллой Юлии Валериан. Она оставила дом Александра еще до восхода солнца, чтобы больше не конфликтовать с ним. Он так и не понял, почему она решилась вернуться к Юлии. Он считал, что это глупо, неправильно, — и вот теперь, когда Хадасса смотрела на фасад этого элегантного дома, она подумала, что, может быть, он был и прав.

К ней вернулся ее старый враг — страх. Страх всегда был испытанным оружием в руках сатаны против нее. Даже сейчас, спустя столько лет, она вдруг почувствовала себя юной девочкой, какой она была среди других узников, согнанных на женский двор великого храма. Как же она забыла, что значит бояться за свою жизнь? И вот теперь этот страх наполнял ее, сковывал ее, покрывал ее холодным потом. Она даже могла чувствовать его вкус — металлический привкус во рту. И теперь она пребывала в сомнениях и отчаянии.

Почему я снова здесь, Господи? Разве не Ты избавил меня от этой жизни и от этой женщины? Так зачем же я снова пришла сюда? Чем я провинилась перед Тобой, Господи, что Ты прислал меня сюда?

Но Хадасса знала ответы на эти вопросы еще до того, как обратилась с ними к Господу. Он снова и снова повторял их ей. Он сделал их самой ее жизнью. Разве ее путь не был определен задолго до того, как она встретила в своей жизни Юлию Валериан? И Божья воля будет исполнена, какой бы она ни была. Но сейчас, в этот момент, в этом месте все казалось Хадассе пугающим.

Доверься мне, — снова и снова повторял ей тихий голос. — Доверься мне.

Когда Хадасса тянулась к дверной ручке, ее руки тряслись. Перед ней стояло лицо Юлии, искаженное до неузнаваемости маской ненависти. Хадасса помнила удары и злобный визг своей госпожи. Она помнила, как ее избивали до тех пор, пока она не потеряла сознание. Она помнила, что когда вновь очнулась, то увидела, что находится в темнице вместе с другими христианами, ожидавшими смерти.

О Господи, если бы Ты только пронес мимо чашу сию…

Ее пальцы, вцепившиеся в ручку двери, побелели, но не открывали дверь. Ей стало трудно дышать.

— Это то самое место, Рафа? — спросил слуга, который нес ее нехитрый багаж. Хадасса подняла голову и еще раз взглянула на каменный фасад дома.

Она слегка вздрогнула, вспомнив все те мерзости, свидетельницей которых ей доводилось быть в этом доме. Она смотрела на дом, не отрываясь. Еще не поздно было передумать. Даже сейчас она могла вернуться к Александру. Бог простил бы ее.

Разве я не исполняла Твою волю, Господи? Разве я не могу остаться с ним и помогать больным?

Но, глядя на холодный камень виллы, Хадасса знала, что Бог прислал ее сюда. И отвернуться сейчас от Юлии Валериан означало отвернуться от Господа, а без Него жизнь для нее не имела никакого смысла.

Да, она помнила темницу, холодную, сырую, зловонную. Но разве не в этой темнице она по-настоящему увидела Свет и была им согрета? Разве не там она обрела тот покой, который Бог обещал ей? Разве не там Бог сделал ее по-настоящему свободной?

— Рафа? — окликнул ее слуга. — Может быть, ты хочешь вернуться?

— Нет. Это здесь, — сказала она и открыла дверь. Опершись на свою палку, она стала подниматься по лестнице. Ее раненая нога ужасно болела, когда она дошла до следующей двери. Переведя дух, она постучалась. Никто не ответил.

— Никого нет дома, Рафа, — облегченно произнес слуга.

Хадасса постучала громче и стала прислушиваться, нет ли за дверью какого-либо движения.

Тишина.

— Я пойду за паланкином, — слуга повернулся и стал спускаться. Рукой он продолжал поддерживать ее, собираясь помочь ей спуститься.

— Нет. Я должна остаться здесь. — Полная тишина в доме встревожила Хадассу. Где же рабы Юлии? Она снова подняла рукоятку замка и постучала. Но тут дверь подалась, поскольку оказалась открытой.

— Рафа, не делай этого, — сказал перепуганный слуга.

Не обращая на него внимания, Хадасса вошла в переднюю и огляделась вокруг.

— Оставь вещи у двери.

— Но я не могу оставить тебя здесь…

— Оставь вещи и иди. Со мной все будет в порядке.

Он в нерешительности постоял на месте, оглядываясь вокруг. В доме царило запустение. Нехотя подчинившись, он вышел, закрыл дверь и оставил Хадассу в безмолвном доме.

В перистиле эхом отдавался стук ее палки о мраморные плиты. Фонтан не работал, вода в нем застоялась. Хадасса заглянула в триклиний и увидела полинялые подушки и пыльный стол. Мраморных статуй не было, хотя восточная стена по-прежнему была украшена мозаикой с изображением Вакха, веселящегося с лесными нимфами.

Отвернувшись, Хадасса направилась к лестнице, ведущей в верхние покои. Дойдя до верхней ступени, она остановилась, чтобы передохнуть. Боль в ноге была такой сильной, что Хадасса дрожала. Она снова прислушалась, но в доме по-прежнему стояла полная тишина. Спустя какое-то мгновение боль утихла, и Хадасса двинулась дальше, по коридору, в покои Юлии.

Дверь была открыта.

Сердце Хадассы колотилось, будто маленькая птичка, пытавшаяся вырваться. Ступив на порог, Хадасса заглянула в покои.

Юлии в постели не было.

Войдя в комнату, Хадасса увидела, что тут царит полный беспорядок. Сильно пахло остатками пищи. Пройдя на балкон, Хадасса увидела, что Юлия там. Она была совершенно одна, одетая в потрепанную длинную тунику. От легкого ветра туника облегала ее истощенное тело. Юлия опиралась о стену, как бы ища в ней опору, и смотрела на восток, на горы. Она выглядела крайне несчастной, и Хадасса невольно подумала, что не иначе, как она думает сейчас об Атрете. Когда-то он построил в тех горах прекрасную виллу, намереваясь увезти туда Юлию.

Хадасса неподвижно стояла и смотрела на Юлию, думая, осталась ли она такой же, какой была, или же жизненные обстоятельства изменили ее. Юлия опустила голову, и легкий ветер зашевелил тусклые локоны ее темных волос, падающих на плечи и на лицо. Вздрогнув, Юлия обхватила себя руками. И тут, повернувшись к балконной двери, она увидела Хадассу, лицо которой было закрыто покрывалом. В первое мгновение она испугалась и смотрела на Хадассу, не шевелясь.

— Рафа, — прошептала она.

Хадасса никогда не слышала, чтобы голос ее хозяйки был таким жалким.

Тот страх, который поначалу владел Хадассой, исчез. Она вспомнила немногие приятные моменты из жизни Юлии. Когда-то та была веселой и жизнерадостной девочкой. И теперь Хадасса с грустью смотрела на нее — тощую, бледную, изможденную болезнью.

Она подошла к Юлии ближе, и ее палка громко стучала по черепичному полу. Юлия продолжала смотреть на нее широко раскрытыми глазами, ничего не понимая.

— Пожалуйста, прости меня за то, что я вошла без доклада, моя госпожа. Но я стучалась, и никто не ответил.

— Добро пожаловать, — сказала Юлия, скорее чисто машинально, бессильно опускаясь на диван, стоявший у стены, и заворачиваясь в давно не стираное одеяло. Я здесь одна. Дидима и Троп бежали, как крысы с тонущего корабля. — Ее губы скривились в горькой усмешке. — Хотя они и так у меня практически ничего не делали. — Отвернувшись, она тихо добавила: — Мне даже лучше, что они ушли. Не надо голову ломать о том, как их продать.

— Прометей тоже ушел, моя госпожа?

— Нет. Я послала его в город, чтобы он нашел себе работу. — Она равнодушно пожала плечами. — Может быть, вернется, а может быть, и нет. Он ведь принадлежал Приму, а не мне. Прим был моим мужем… Если так его можно было назвать. — Юлия посмотрела на покрывало Хадассы и слегка нахмурилась. Она нервно подергалась, закутанная в свое одеяло. — Зачем ты пришла, госпожа Рафа? Ты ведь прикоснулась ко мне, и ничего не произошло. А врач сказал, что никакой надежды нет. — Юлия вздернула подбородок. — Может, ты пришла, чтобы посмотреть, подействует ли твое волшебство на этот раз? — За своей показной надменностью Юлия не смогла скрыть страха и безнадежности, отражавшихся теперь на ее лице постоянно.

— Нет, — тихо ответила Хадасса.

Юлии стало неловко, но ей нужно было как-то оправдывать свои поступки и свою надменность по отношению к другим.

— Наверное, ты никакая не целительница, как тебя называют.

— Вовсе нет.

На лице Юлии отразилось страдание, и она снова обхватила себя руками. Она отвернулась.

— Тогда зачем ты пришла?

Хадасса подошла ближе.

— Я пришла, чтобы спросить, не могу ли я остаться у тебя и заботиться о тебе, госпожа Юлия.

Юлия удивленно взглянула на нее.

— Остаться у меня? — С минуту она удивленно смотрела на женщину с закрытым лицом, и в это мгновение ее беззащитность и одиночество проявились с особой остротой. — Но у меня нет денег, чтобы платить тебе.

— Мне не нужны деньги.

— У меня нет денег даже на то, чтобы купить для тебя хлеба.

— У меня достаточно средств, чтобы позаботиться о нас обеих.

Юлия смотрела на нее не отрываясь, с неослабевающим удивлением.

— Ты… хочешь заботиться обо мне? — произнесла она дрожащим голосом. — Но зачем?

— Потому что это мой долг.

Юлия нахмурилась, ничего не понимая.

— Ты хочешь сказать, что врач передумал и послал тебя ко мне, чтобы позаботиться обо мне?

— Нет. Меня сюда прислал Господь.

Юлия слегка фыркнула.

— Господь? — сказала она приглушенным голосом. — А какому Богу ты поклоняешься?

Хадасса сразу почувствовала, как между ними возникла некая стена. Во взгляде Юлии она в этот миг увидела страх и настороженность. Подойдя поближе, она поставила свою палку перед собой, используя ее как опору. Она знала, что Бог привел ее сюда, чтобы сказать те самые слова, которые она когда-то уже сказала Юлии, — те слова, которые настроили Юлию против Хадассы, которые когда-то оказались для Хадассы смертным приговором.

О Господи, неужели настал час испытаний? В следующее мгновение Хадассе стало стыдно. Сколько раз в прошлом она так и не говорила ничего, пока не настал тот последний вечер с Юлией? Господи, прости меня. Каждый раз, когда я молчала, когда не использовала возможность проповедовать о Тебе, я отвергала Тебя.

— Я верю в то, что Иисус есть Христос, Сын живого Бога.

Над балконом нависла напряженная тишина. Даже ветер, казалось, затих от таких слов. И только слова веры Хадассы эхом отдались в воздухе.

Юлия задрожала и снова отвернулась, она сильно побледнела и вся напряглась.

— Скажу тебе откровенно, Рафа. Твой Бог не посылал тебя ко мне.

— Почему ты так считаешь?

— Потому что я знаю это.

— Откуда ты это знаешь, госпожа Юлия?

Юлия снова повернулась и посмотрела на Хадассу широко раскрытыми и полными страдания глазами.

— Потому что, если у какого-то бога и были причины проклясть меня, так это у твоего Бога.

Услышав такой ответ, Хадасса почувствовала надежду.

— Я хочу попросить тебя только об одном, — сказала Хадасса, когда убедилась, что не заплачет.

— Так, вот и настал важный момент, — саркастически сказала Юлия. — Пожалуйста. Что ты от меня хочешь? Договориться о цене?

— Я прошу тебя не называть меня Рафа.

На лице Юлии отразилось удивление.

— И это все?

— Да.

Юлия сощурила глаза.

— А почему?

— Потому что это только прозвище, которого я к тому же недостойна. Его мне дали из добрых, но все же ошибочных побуждений.

Юлия растерянно смотрела на нее.

— И как же ты хочешь, чтобы я тебя называла?

Сердце Хадассы бешено заколотилось. Она хотела было назвать ей свое подлинное имя, но что-то ее удерживало от этого. О Господи. Я совершенно не похожа на Хадассу-Есфирь, которая спасала людей. Я совершенно недостойна ее. Отец, покажи мне, кто я для Юлии. Дай мне то имя, с которым я могла бы остаться с Юлией. И которым Юлия могла бы меня достойно назвать.

И такое имя пришло к Хадассе, как будто кто-то прошептал его ей на ухо. Она улыбнулась.

— Я бы хотела, чтобы ты называла меня Азарь.

Азарь. Помощница.

— Азарь, — повторила Юлия. — Симпатичное имя.

— Да, — сказала Хадасса, испытав внезапную легкость на сердце и возблагодарив за это Бога. — Азарь.

— Хорошо, буду звать тебя так, — согласилась Юлия.

— И теперь останусь я здесь, или нет — решать тебе, моя госпожа. Я сделаю так, как ты скажешь.

Юлия долго сидела и молчала. Испытывая сомнения и недоверие, она боялась ответить согласием. Зачем это какая-то христианка собирается ей помогать? Какая ей в этом выгода? Если бы Рафа… Азарь узнала обо всех похождениях и деяниях Юлии, она бы тут же ушла отсюда. А Юлия не сомневалась, что рано или поздно ей кто-нибудь все расскажет.

— Не думаю, что тебе есть смысл оставаться здесь, — сказала она наконец. — Зачем тебе это нужно? Тебя знает весь Ефес. К тебе приходят люди. — Никто не согласился бы отказаться от славы и богатств ради тяжелого труда и одиночества в обществе умирающей женщины. И эта Азарь не захочет. В этом просто нет никакого смысла.

Хадасса подошла ближе и опустилась на стул, лицом к Юлии.

— Я останусь.

— На несколько дней? Недель? На месяц или два?

— До конца.

Юлия внимательно всматривалась в покрывало, пытаясь разглядеть скрывающееся под ним лицо. Наверное, эта Рафа… Азарь… как бы там ее ни звали, уже стара. Наверное, она всю жизнь трудилась, и ее странный скрипучий голос говорит о том, что ей уже немало лет. Может быть, это и так. Она устала, и ей нужно отдохнуть, заботясь не о многих людях, а о ком-то одном. И что с того, что Рафа-Азарь поклянется ей в верности?

— Ты обещаешь? — спросила Юлия дрожащим голосом, жалея о том, что у нее не оказалось под рукой пера, чтобы составить договор в письменном виде.

— Клянусь тебе.

Юлия глубоко вздохнула. Странно это все-таки. Женщина, которую она даже не знает, сказала всего два слова, и теперь Юлия почему-то не сомневается в том, что ей можно верить. Юлия может ей доверять. Все дело, наверное, в том, как именно Рафа-Азарь сказала эти слова.

И тут Юлия внезапно ощутила необъяснимую боль. «Клянусь тебе». Она вдруг отчетливо услышала другой голос, говорящий эти слова, увидела смеющиеся темные глаза, в которых отражалась чистая любовь к ней.

«Клянусь тебе…»

Когда-то эти слова сказал ей Марк, и где он теперь? Чего стоила его клятва? Ее родной брат солгал ей. Как ей теперь вообще верить людям?

И тут как будто кто-то прошептал ей:«В таком отчаянном положении как не верить людям?».

Вся жизнь Юлии теперь была наполнена страхом. Смерть для нее стала уже почти фактом, но больше смерти она боялась остаться в одиночестве.

— О Азарь, — сказала Юлия, — мне так страшно. — Ее губы задрожали, а глаза наполнились слезами.

— Я хорошо знаю, что такое страх, — сказала Хадасса.

— Правда?

— Да. С самых детских лет страх был моим едва ли не постоянным спутником.

— И как же ты его победила?

— Не я его победила. Бог.

Юлии тут же стало не по себе. Она не хотела никаких упоминаний о Боге. Она не понимала всего этого. Только знала, что всякое упоминание о Боге Хадассы подавляло ее. Оно заставляло ее вспоминать такие моменты своей жизни, которые она отчаянно пыталась забыть.

И вот теперь оказывается, что Бог Азари — Тот же самый Бог.

— Как это грустно, — пробормотала она.

— Что?

— Вся моя жизнь полетела в пропасть из-за одной христианки, и вот теперь ты приходишь и предлагаешь мне свою помощь. Я знаю только одно: мне нужен хоть кто-нибудь. Кто угодно.

Этого было достаточно.

И в то же время, услышав эти слова, Хадасса поняла, какая перед ней лежит тяжелая, трудная дорога. Если судить по тому, что сейчас сказала Юлия, то можно подумать, что Юлия никогда не обратится. И, как предупреждал Александр, и сама Хадасса знала об этом, для нее все может кончиться еще одной ареной. Но она была абсолютно уверена в одном: Бог послал ее сюда для какой-то цели, и к этой цели она должна стремиться до конца. Любой ценой!

— Я никогда тебя не оставлю, госпожа Юлия, никогда не брошу. Покуда я жива, — сказав это, Хадасса протянула к ней руки.

Юлия смотрела на нее, не отрываясь. Потом, опустив глаза, она взялась за протянутые к ней руки и поняла, что в этом человеке ее последняя надежда. И теперь ни о чем другом думать не могла.


31


Марк провел несколько недель в Геннисарете, бродя по городским улицам. Одетый в ту одежду, которую ему дал Ездра Барьяхин, и имитируя поведение окружающих, он смог войти в синагогу. Ему хотелось послушать чтение Писания и поприсутствовать среди собравшихся. И хотя он не понимал еврейского языка, в процессе чтения Торы он испытал какой-то необъяснимый душевный покой. Все то время, пока слышались голоса читающих, он думал о Хадассе. Сколько она ни говорила, он был к ней глух. Как и ее слова, сказанные на еврейском или греческом, арамейском или латинском, этот язык был ему чужд, и смысл сказанного он уловить не мог.

Сейчас Марк слышал музыку этого языка, его призыв, и ему хотелось понять. Ему хотелось слышать эту речь, погрузиться в нее. Он хотел знать, что тянуло Хадассу к Богу, что сделало ее преданной Богу настолько, что ее не остановила даже угроза смерти.

Кто Ты? Что Ты?

Украдкой Марк смотрел вокруг, на собравшихся, и видел на лицах некоторых людей верность и покой, надежду. На других лицах отражалось то, что чувствовал и он сам. Духовная жажда.

Я хочу знать, что придавало ей силы. Боже, я хочу это знать!

Боль в нем росла. И в то же время он оставался там и с готовностью прислушивался к тем людям, которые оживленно обсуждали на греческом языке сложные моменты иудейского закона. Одни законы, противоречащие другим, переплетались с традициями. Марку слишком трудно было все понять за несколько дней. Разочарованный, он ушел и потом долго бродил по берегу Галилейского моря, думая об услышанном и пытаясь все это осмыслить.

Да, для Хадассы жизнь не была такой сложной. Она была простой, обыкновенной девушкой, не имевшей никакого богословского или иного образования. Все, во что она верила, сводилось для нее к одной истине: к Иисусу. Все, что она делала, говорила, весь ее образ жизни, — все было связано с Этим Человеком из Назарета.

Если бы только собственная жизнь Марка была такой же простой и ясной.

Что же за постоянный голод мучит его? Причем он стал чувствовать этот голод еще до того, как Хадасса появилась в его жизни. Он не мог дать определение этому чувству, не мог описать то, что не давало ему покоя. Чтобы заполнить в себе эту пустоту, он испробовал все: женщин, вино, зрелища, деньги. Но ничто не приносило ему удовлетворения. Ничто не отвечало его нуждам. Пустота и боль в душе оставались.

Перейдя из Геннисарета в Капернаум, Марк остановился в греческой гостинице. Хозяин гостиницы оказался человеком общительным и приветливым, но Марк предпочел не раскрываться перед ним, несмотря на такое гостеприимство. Общение с людьми вообще приводило его теперь в уныние, и он целые вечера проводил в гавани, наблюдая, как рыбаки возвращаются на берег со своим уловом. Ночью он смотрел на огоньки факелов, когда рыбацкие лодки скользили по черной воде, а рыбаки вытаскивали сети.

С крыши синагоги, расположенной на высокой горе, стоявшей перед священным городом, которого уже давно не существовало, шесть раз прозвучали трубы, возвещая о субботе. Марк наблюдал за людьми и обратил внимание на четырехугольные покрывала, которые они в этот момент надевали. Он знал, что темно-синие нити на одном из углов служили постоянным напоминанием носителю этой одежды о необходимости соблюдать закон.

Спустя несколько дней, так и не находя себе места, Марк отправился в Вифсаиду, но, когда прошло еще несколько дней, оттуда он пошел в Вифсаиду-Юлию. Марк слышал, что Иисус из Назарета учил народ на склонах холмов недалеко от этого небольшого городка. Но Иисус был распят более сорока лет назад. Помнят ли Его слова сейчас в этих тихих местах?

Марк надеялся, что в этой разоренной войной стране, окончательно покоренной Римом, он сможет найти Бога Хадассы, но Бог, казалось, ускользал от него. Его нельзя было найти ни на вершинах гор, ни в священном городе. Не было Бога и на жертвенном камне в центре храма. Не было Бога в опустевшем доме в галилейской деревне и даже на безлюдной дороге к морю.

Как мне Тебя найти?

Ответа на этот вопрос Марк так и не получил.

Испытывая духовную тяжесть, Марк впал в отчаяние.

Он не мог найти покоя. Он уже переставал понимать, что ему нужно, куда он идет. Его тщательно разработанный план ничего ему не давал, рушился у него на глазах. Он уже не понимал, зачем вообще он приехал в Палестину. Но самое худшее было в том, что в какой-то момент, странствуя по Палестине, он ощутил, что Хадасса исчезает из его памяти.

Он забыл ее лицо. Он забыл ее голос. Ясной в его памяти оставалась только ее любовь к Богу. Он хотел представить Хадассу здесь, идущей по этим же берегам, совсем ребенком, счастливой, смеющейся девочкой. Но его память постоянно ему изменяла, перед ним неумолимо вставало только какое-то туманное видение темноволосой девушки, склонившейся на коленях в саду, на римской вилле его отца. Молящейся. Молящейся за его семью.

Молящейся за него.

Почему в его памяти остался только этот образ? Почему он отдавался в нем такой болью? Почему в памяти от нее остался только этот жгучий свет?

Избегая людей, Марк все время проводил на склонах гор, к востоку от Вифсаиды-Юлии, стараясь, чтобы ничто ему не мешало думать о Хадассе и вернуть ее в свою память. Он тщательно, шаг за шагом, продвигался в своих воспоминаниях, пытаясь восстановить все то, что утратил. Но чем старательнее он думал, тем более сумбурными становились его мысли, больше тумана становилось у него в голове, и он начинал ловить себя на мысли, не начинает ли он вообще сходить с ума.

У него отросли волосы и борода. Он стал ходить за пастухами и их стадами, держась на почтительном расстоянии и наблюдая за ними. Пастухи все время были заняты уходом за животными, водя их на зеленые пастбища с тенистыми местами. Овцы пили воду из тихих запруд, специально построенных вдоль ручьев, и следовали за пастухами каждый раз, когда Марк располагался неподалеку. Он смотрел, как овцы шли в свои загоны, не толпились, а делали это спокойно, одна за другой. Некоторых из животных пастух обрабатывал каким-то маслом, втирая его в шерсть около носа и глаз. Когда овцы оказывались в загоне, за крепкими стенами, пастух надежно закрывал вход в загон и оставался охранять стадо.

Марк лежал на своей верхней одежде и смотрел на небеса, путаясь в мыслях. Кто-то сказал ему во время путешествия, что Иисуса называли «Добрым Пастырем». Или это сказала Хадасса? Он уже не мог вспомнить. Но покой, которого он так искал, вероятнее всего, напоминает покой этих бессловесных овец, и Пастырь охраняет людей, заботится о них так же, как об овцах заботятся эти пастухи.

Марк снова и снова наблюдал за этим процессом, и боль не переставала мучить, постоянно беспокоила его, подобно тому, как гноящаяся рана не дает покоя собаке. Рана на сердце действительно не заживала. Марк хотел воскресить в своей памяти Хадассу, но каждый раз, пытаясь это делать, вспоминал ее смерть и все ужасы, с ней связанные.

Почему? — кричало его сердце. — Почему, Боже?

Заснув однажды ночью, он видел сон; на этот раз ему приснился огромный раскаленный сосуд, заполненный страдающими существами, корчившимися в муках при тусклом свете. Сновидение казалось ему вполне реальным, он даже чувствовал жар и сернистый запах дыма вокруг себя. Марка объял ужас, но тут же откуда-то сверху до него донесся голос Хадассы — она звала его к себе.

— Я не могу тебя найти! — закричал он в отчаянии… И проснулся в холодном поту, его сердце бешено колотилось.

Этот сон возвращался к нему каждую ночь, принося с собой неимоверные страдания. Но потом, так же внезапно, как начался, он внезапно и перестал появляться, однако пустота оказалась куда как более тягостной. Теперь Марка окружала пугающая, давящая тьма — и, опустошенный, он почувствовал, что летит в нее.

Изможденный и уставший, Марк хотел умереть, лишь бы положить конец своим мучениям.

— Я знаю, что Ты там! Ты победил! Перестань мучить меня! — кричал он, подняв голову к небу.

Но ничего не менялось.

Марк спустился к берегу Галилейского моря и, сев, стал смотреть на легко шумящую воду. Так прошло много часов. Ветер был холодный, и холод пронизывал Марка, но он ничего не чувствовал. Перед его глазами предстало еще одно видение — он увидел самого себя. Видение было настолько ясным, что ему казалось, будто перед ним поставили зеркало, но в то же время он смотрел не в него, а в свою душу. Он закрыл глаза, обхватил руками голову и услышал голос своей сестры.

«Я слышала, что она тебе сказала! Я слышала, как она отвергла твою любовь. Она поставила своего Бога выше тебя, а ты сказал, что пусть она остается со своим Богом. Вот она сейчас к Нему и отправится!»

Марк застонал. «Нет!» Он как можно крепче сдавил голову, как будто желая выдавить из своей памяти эти слова и образы.

«Ты сказал, что пусть она остается со своим Богом!»

— О Боже, нет!..

Если бы не он, она была бы жива. Ведь это из-за его слов, сказанных в сердцах, в гневе, ее отправили на смерть.

«Я это сделала ради тебя!» — кричала Юлия в тот день, когда Хадасса вышла на арену, навстречу львам. И как бы он ни кричал сейчас, забыть этого он не мог. Это воспоминание накатывало на него, подобно волне, от которой никуда не укрыться. Он видел перед собой Юлию, свою сестру, которую так любил, одичавшую и вопящую от злости.

«Ты сказал, что пусть она остается со своим. Богом… Ты сказал, что пусть она остается со своим Богом… Ты сказал…»

— Нет! — кричал Марк прибрежному ветру. — Я никогда не хотел ее смерти!

«Ты сказал, что пусть она остается со своим Богом…»

Ветер подул сильнее, и Марк вспомнил свои последние слова, сказанные Хадассе в верхних покоях виллы Юлии: «Оставайся со своим Богом!».

Он хотел, чтобы она полностью принадлежала только ему, и когда он этого не добился, то ушел от нее в гневе, оскорбленный.

И заплатил за это огромную цену. Стоя на коленях, Марк обхватил голову.

— Это я заслужил смерть, а не она.

В этой ночной тишине он почувствовал, как осуждение свалилось на него всей своей тяжестью. Он стоял на коленях, на берегу, пока ветер не стих и его не окружило полное безмолвие. Опустив руки в песок, он поднял голову.

— Я пришел, чтобы проклясть Тебя, но проклят сам.

В ответ он не услышал абсолютно ничего. Никогда в жизни ему еще не было так одиноко и пусто.

— Конечно, с какой стати Ты должен мне отвечать? Кто я? Никто. Что я? Ничто.

Марку казалось, что сама вина проглотила его, а потом с отвращением выплюнула сюда, на песок, и он понимал, что за случившееся с Хадассой он заслуживает самого ужасного наказания. И от этой кары он не мог никуда убежать или спрятаться.

— Если Ты есть Бог, соверши справедливую кару. Пусть торжествует справедливость!

Легкий ветер поднял рябь на водной поверхности, и небольшая волна омыла берег озера. Марк снова услышал слова старухи, как будто кто-то прошептал их ему сейчас над водой.

«Пока ты не найдешь Бога, твоя жизнь пройдет впустую».

Он чувствовал, какой пустой была его жизнь до сих пор и какое мрачное, темное небытие открывалось перед ним в будущем. Он был обличен в своем грехе. Вся его прожитая жизнь заслуживала наказания. И хотя в том, что произошло, никто не сможет отрицать вины Юлии, это он в тот день заслуживал того, чтобы стоять на арене. Не Хадасса. Она за всю свою жизнь не сделала ничего, что заслуживало бы смерти. Но, оглядываясь назад, Марк теперь мог вспомнить бесчисленные случаи, когда смерти заслуживал именно он.

Он ждал осуждения, но Бог молчал. Тогда Марк встал на ноги и стал судить сам себя. Он заявил о своей виновности, объявил себе приговор… и шагнул в воду.

Холодная вода охватила его стопы, колени, бедра. Он двинулся вперед, погружаясь в воду все глубже. Вода становилась все холоднее. Его конечности стали коченеть. Уставший, он медленно погружался. Легкая волна ударила ему в лицо, и он выдохнул в воду.

Начав задыхаться, он стал инстинктивно бороться за жизнь, одновременно стремясь к смерти.

Уже когда сознание стало покидать его и его охватил холод, он услышал, как кто-то зовет его по имени.

«Марк».

Голос шел как будто отовсюду, потом оборвался, и наступила полная тишина…


32


Марк очнулся на берегу. Ничего не помня, он открыл глаза и увидел над собой ночное звездное небо. «Сон, — подумал он, — это был всего лишь сон». Но тогда откуда такая боль в легких? Он откинул сухое покрывало, которым был укрыт, и присел. Подул ветерок с озера, и Марк сразу почувствовал холодную сырость своей туники, прилипшей к телу. Его сердце забилось чаще. По спине пробежали мурашки.

Тут он услышал треск горящих в костре сучьев.

Трясясь от страха, Марк повернул голову. Какой-то человек сидел по ту сторону костра и пек на огне рыбу. В мерцающем свете огня Марку показалось, что одежда этого человека сияет. Марк никогда не видел такого яркого лица.

— Ты Бог?

— Я служитель Господа Всевышнего.

От предчувствия чего-то важного, может быть великого, Марк почувствовал внутри легкий холодок.

— Как тебя зовут?

— Не бойся, — ответил человек, и его голос звучал повелительно, но в то же время успокаивающе. — Меня зовут Параклет.

— Откуда ты здесь?

Параклет улыбнулся, и его лицо стало еще ярче.

— Я пришел сюда, чтобы сообщить тебе Благую Весть, Марк Люциан Валериан. Бог услышал твои молитвы.

Марк затрясся еще сильнее. Он просил Бога взять его жизнь и хотел утопиться, когда не услышал никакого ответа. Может быть, этот незнакомец появился здесь для того, чтобы убить его во имя Господа? Что ж, большего он и не заслуживает. Марк сидел и ждал, слыша в ушах стук своего сердца и чувствуя, как его прошибает пот.

— Встань, поешь, — сказал тем временем Параклет, протягивая ему палку с нанизанной на нее поджаренной рыбой.

Марк медленно встал и наклонился к костру, осторожно снимая рыбу с палки. Потом он снова сел и стал отделять мякоть рыбы от костей. Рыба была вкусной, таяла во рту. Едва откусив первый кусок, Марк почувствовал, как он голоден. Параклет протянул ему хлеб и вино, и Марк ел и пил, пока не насытился. Видимо, Бог не хотел, чтобы он умирал голодным.

От пристального взгляда Параклета Марку было не по себе.

— Многие молились за тебя, и Бог услышал их молитвы, — сказал Параклет, — но для того чтобы получить, ты должен просить.

Марк почувствовал мучительную боль.

— Какое я имею право о чем-то просить? — Он знал, чего ему хочется больше всего, но это было невозможно. — Разве я могу получить прощение от человека, причиной смерти которого стал я сам?

— Во Христе нет ничего невозможного.

Марк покачал головой и закрыл глаза. Он думал о Хадассе. Он так и видел ее перед глазами, идущей по песку арены, с широко раскинутыми руками, улыбающейся, поющей. Кто мог дать ей такой покой в таких обстоятельствах, если не Бог? Кто мог дать ей ту веру, в которой она нуждалась, если не Бог? Вера. Откуда она идет?

— Проси, и получишь.

Марк посмотрел на него. Зная, что он ничего не заслужил, Марк стиснул зубы. Разве может он просить Бога о спасении, после того как он столько раз проклинал Его? Разве может он просить о милости, после того как сам никогда ее не оказывал?

— Бог отдал Своего единственного Сына, для того чтобы всякий, кто верит в Него, не погиб, но имел жизнь вечную.

— В огненном котле мое место, а не на небесах, — хрипло произнес Марк. — Из-за меня Хадасса лишилась жизни.

— И обрела ее. Бог по-прежнему хранит ее в Своей руке. И никто не украдет ее у Него. Истинно говорю тебе, Марк Валериан, что ни смерть, ни жизнь, ни ангелы, ни власти, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ничто другое не смогут отлучить Хадассу от любви Бога, Который есть Христос Иисус, наш Господь.

И тут Марк впервые за долгое время почувствовал необъяснимое облегчение и благодарность.

Незнакомец встал и подошел к нему.

— Верь в Того, Кто послал меня. Слушай Благую Весть. Тот, Кто умер, снова воскрес, как и ты воскрес из моря. Ты просил Господа взять твою жизнь, и Он сделал это.

Он положил руку на плечо Марку, и при этом прикосновении сердце Марка как будто оттаяло. Слезы брызнули у него из глаз, словно старую, гноившуюся едва ли не с рождения рану вдруг прорвало. Марк упал на песок и заплакал.

— Пойди в Капернаум, — сказал ему Параклет. — Там найдешь человека у городских ворот. Расскажи ему все, что было с тобой сегодня ночью.

Спустя достаточно долгое время Марк встал, но никого рядом с ним на берегу уже не было. Может быть, ему это все-таки приснилось? Но, оглядевшись, он увидел на песке следы от костра и рыбьи кости.

От увиденного мурашки снова пробежали у него по спине.

Марк устремился в Вифсаиду-Юлию.

— Я ищу Параклета, — говорил он каждому встречному, едва переводя дух. — Ты не знаешь, где мне его найти?

— Я никого не знаю с таким именем, — все время отвечали ему, и никто даже не видел человека с внешностью, описанной Марком. Но кто-то же должен был хоть что-то слышать о нем!

Потом над Марком начали посмеиваться:

— Ты, наверное, повстречал ангела.

— Иди, проспись. Небось, вина перебрал!

В конце концов, Марк направился в Капернаум, и когда он добрался до города, было раннее утро. У ворот он действительно увидел сидящего человека. Люди проходили мимо него, но он, судя по всему, пристально вглядывался вдаль, на дорогу. Тот ли это человек, о котором говорил Параклет? Марк направился к нему, и тот человек с интересом смотрел на него. Забыв о смущении и боязни показаться глупым, смешным, Марк сделал так, как велел ему Параклет, и рассказал этому человеку все, что с ним произошло сегодня ночью.

— В самом конце встречи он сказал, чтобы я пришел в Капернаум и рассказал обо всем человеку у ворот. Вот, я и здесь, — замолчав, Марк ожидал, что и этот человек сейчас засмеется и посоветует ему пойти и проспаться.

Но вместо этого человек широко ему улыбнулся:

— Слава Господу! Меня зовут Корнелий. Во сне мне было сказано, что здесь со мной встретится римлянин по имени Марк. Это ты и есть?

— Да, это я, — хрипло сказал Марк и сухо добавил: — а тебе сказали, что со мной сделать?

Человек засмеялся.

— О, да! Пойдем со мной! — С этими словами он повел Марка к морю. Марк растерянно вошел за ним в воду. Корнелий повернулся к нему и положил ему руку на плечо. — Веришь ли ты, что Иисус есть Христос, Сын Бога живого?

На какое-то мгновение Марк почувствовал страх. Так или иначе, но с этого момента его жизнь навсегда изменится. Он сжал зубы и кулаки, продолжая бороться с собой. Верит ли он? Верит ли?

По-прежнему испытывая напряжение и неопределенность, он все же знал, что сейчас ему надо дать осознанный ответ.

— Я верю, — сказал он. — Прости мне мое неверие.

Человек взял его и твердой рукой погрузил в воду.

— Крещу тебя во имя Отца, Сына и Святого Духа.

Холодная вода полностью охватила Марка, и когда он поднялся над водой, то снова ощутил солнечное тепло. Твердо став на ноги, он увидел, как стоявший рядом с ним человек радуется Господу. К берегу тем временем сбежались люди, и Марку только оставалось стоять и смотреть на море, удивляясь той радости, которую он теперь чувствовал.

Внезапной. Необъяснимой. Абсолютной.

Это было не во сне и не в мечтах. Марк не мог сам вообразить все то, что с ним произошло ночью, или то, что ему сказал незнакомец по имени Параклет. Но самыми удивительными были для него перемены, которые он теперь ощущал в себе, а также решение, которое он принял, — он поверил в то, что Иисус есть Христос, Сын живого Бога. Он чувствовал себя очищенным. Чувствовал себя цельной личностью. Казалось, сама кровь, которая текла по его жилам, несла с собой новую жизнь, новый путь.

Марк наполнил свои легкие свежим воздухом, сделал выдох и почувствовал необыкновенную свободу. Он засмеялся и поднял глаза к небесам, благодаря их всем сердцем. Одновременно он плакал. Неужели это так поразительно просто? Я верю.

Он радостно взглянул на Корнелия, откликаясь на зов Святого Духа, Который жил теперь в нем.

— Что мне теперь делать?

— Тебе нужно вернуться в Ефес.

Эти слова оказались для него подобными физическому удару.

— Что ты сказал?

— Тебе нужно вернуться в Ефес, — повторил Корнелий, слегка нахмурившись.

Марк стоял, как оглушенный, с него стекала вода, и у него было такое чувство, как будто кто-то вырвал у него сердце. Он уставился на Корнелия, но сути, незнакомого ему человека, и жалел о том, что задал ему такой вопрос.

— Зачем ты сказал мне это? — прохрипел он, рассердившись на то, что такая необыкновенная радость так быстро ушла от него.

— Я сказал только то, что мне было велено. «Скажи Марку, чтобы он возвращался в Ефес». — Корнелий участливо положил ему руку на плечо. — Ты знаешь, чего Господь хочет от тебя там?

О, да, Марк знал. Полнота и милость, которые несло с собой это повеление, болью отразились в его сердце, хотя разум еще продолжал бороться против исполнения этой воли Бога.

— Да, я знаю, — хмуро сказал он.

Бог хотел, чтобы Марк простил свою сестру.


33


— Расскажи мне еще какую-нибудь историю, похожую на ту, что ты рассказывала мне вчера, — сказала Юлия, когда Азарь помогала ей расположиться на диване балкона. — Что-нибудь интересное, романтическое.

Хадассе стало грустно. За последние несколько недель она рассказала Юлии столько историй, сколько ей самой рассказывали еще в детстве. Это были истории о Божьей любви и милости, но Юлия судила о них только по тому, насколько они увлекательны. Они не трогали ее сердце. Неужели она и останется такой — ей хотелось только отвлечься от своей болезни, и она оставалось слепой к истине человеческой жизни.

Ей хотелось только чего-нибудь увлекательного. Романтического.

Хадасса стремилась пробудить ее внутренний мир, рассказать ей о Шеоле и сатане, о втором пришествии Иисуса и об осуждении мира, ее осуждении. Неужели Юлия хочет оказаться среди тех, кто всю вечность проведет в огне? Неужели она так слепа к той истине, которая провозглашается с каждым восходом солнца? Христос воскрес, Христос есть Господь. Христос во славе. Христос будет судить этот мир.

— Почему ты молчишь? — спросила ее Юлия.

Если Ты в силе и славе, Господь, почему мне не хватает смелости?

— Расскажи мне какую-нибудь историю, Азарь.

Хадасса медленно вздохнула, пытаясь избавиться от раздражения. Юлия оставалась все такой же требовательной, как и раньше. Опираясь на палку, Хадасса помогла Юлии лечь. Накрыв ее одеялом, она подошла к другому дивану. Садилась она осторожно, потому что боль в ноге снова усилилась. Хадасса вытянула больную ногу и стала ее растирать, видя, что Юлия смотрит на нее и ждет. Хадасса думала о том, какую историю рассказать ей на этот раз.

— Было это в те времена, когда Израилем правили судьи и когда в этой земле настал голод. И вот однажды один человек из Вифлеема Иудейского, что в Иудее, отправился жить в Моав с женой и двумя сыновьями…

Юлия откинулась на спинку дивана и закрыла глаза, слушая скрипучий голос своей рассказчицы. Где-то она уже слышала эту историю, но ей не хотелось вспоминать, где и от кого именно. Ей только хотелось на какое-то время развлечься.

— Сыновья взяли себе в жены моавитянок; одну из них звали Орфа, а другую Руфь.

Юлия открыла глаза и в смятении посмотрела на Азарь.

— Это та самая история, в которой муж умер, а его жена вернулась в Иудею вместе со свекровью и познакомилась с каким-то земледельцем?

Хадасса замолчала. Она крепко сцепила руки на коленях, всеми силами борясь с закипавшим в ней гневом.

— Да, моя госпожа.

— Я ее уже слышала, — болезненно вздохнула Юлия. — Но все равно, расскажи мне ее. Только пусть тот человек, с которым она встретится, будет не земледельцем, а воином, и пусть там будет несколько сражений. — Когда Азарь ничего не сказала, Юлия повернула голову и озадаченно посмотрела на нее. Азарь всегда выглядела такой спокойной. Поскольку ее лицо было закрыто, Юлия даже приблизительно не могла предположить, о чем она думает. Это и приводило Юлию в смущение. Может быть, Юлия ее обидела? — Ну, хорошо, — сказала она со страдальческим смирением. — Рассказывай так, как тебе хочется.

Хадассе теперь вообще не хотелось рассказывать эту историю! Закрыв глаза, она глубоко вздохнула, расстроившись от того гнева, который только что испытала. Когда она открыла глаза, то увидела, что Юлия по-прежнему смотрит на нее.

— Ты сердишься на меня?

Она сказала это, как ребенок, который догадывается, что огорчил свою маму. Хадасса хотела было сказать, что это не так, но в последний момент передумала.

— Да, — бесхитростно сказала она, — я сержусь.

Она не знала, чем может кончиться такое признание, но не пожалела о том, что говорит открыто.

Юлия растерянно заморгала.

— Но почему? Потому что я слышала эту историю раньше? Я же не говорила, что она мне не нравится. История достаточно интересная. Я только попросила тебя немного ее изменить, чтобы она была интереснее. — Отвернувшись, Юлия с раздражением добавила: — Но если не хочешь, можешь этого не делать.

— Возможно, ты ее слушала раньше, но ты ее так и не услышала.

Юлия снова взглянула на Азарь, и в ее глазах внезапно вспыхнул гнев.

— Я слышала ее. И я вовсе не дура. Если хочешь, могу сама тебе ее всю рассказать. Мать звали Ноеминь, которая потом сама себя назвала Марой, потому что ей было горько от того, что она потеряла мужа и сыновей. Верно? А земледельца звали Вооз. Смешное какое-то имя. Во-оз. Придумали бы что-нибудь покрасивее. Аполлон, например. Но, по крайней мере, он был красив! А Руфь была прекрасной невесткой, прекрасной женщиной. «Прекрасной женщиной»! Ишачила, как проклятая, делала все, что ей говорила ее свекровь. Как собирать колосья в поле — Руфь. Спать в ногах — Руфь. Выходи потом за Вооза, каким бы старым он ни был. Рожай от него первенца.

Она отвернулась.

— Бедная девочка, ничего-то у нее своего не было, — с презрением сказала она.

— У Руфи была своя голова на плечах. Благородное сердце и ясный ум. И то и другое она посвятила Богу, и Бог благословил ее.

— Это ты так считаешь.

— Благодаря ее браку с земледельцем она стала прабабкой царя Давида. О царе Давиде знают даже в Риме, — парировала Хадасса.

Юлия снова повернулась к Хадассе, скривив губы в усмешке.

— Я, кажется, услышала в твоем голосе гордость, Азарь? И даже презрение?

Краска ударила в щеки Хадассе. Она посмотрела на самодовольное выражение лица Юлии, и ей стало стыдно. Она проявила гордость. Ей стало не по себе от этих презрительных слов Юлии.

— У Израиля, возможно, и был один царь Давид, — заносчиво сказала Юлия, — но у Рима были великие Юлий, кесарь Август, Веспасиан, Тит. Разве не этот совсем юный человек превратил древний Иерусалим в груду камней?

Хадасса очень хорошо помнила Тита.

— Да, моя госпожа, это так.

Когда она тихо произнесла эти слова, Юлия перестала смотреть на нее холодным взглядом. Слегка нахмурившись, она участливо спросила свою собеседницу:

— А где ты была, когда все это произошло?

— Я была там.

Юлия закусила губу и смущенно отвела глаза в сторону.

— Прости, что напоминаю тебе об этом. Иногда я говорю такие вещи, просто не подумав.

Эти неожиданные слова заставили Хадассу удивиться. Была ли Юлия по-прежнему высокомерной и презирающей людей? Или же она стала более чуткой? Может быть, своими резкими словами она просто пыталась скрыть свою ранимость?

Господи, помоги мне. Я всегда любила ее, как сестру. Теперь же я не люблю ее настолько, что мне даже тяжело оставаться с ней в одном помещении. Когда я сижу и слушаю ее бесконечные жалобы и требования, мне хочется закричать на нее и напомнить обо всех тех страданиях, которые она мне причинила. Помоги мне посмотреть на нее Твоими глазами, Отец.

Когда Хадасса молилась, то почувствовала, что ей стало легче. Юлия была слепа и глуха к истине. Она была невежественна. Но разве можно отчитывать слепого за то, что он не может видеть? Можно ли сердиться на глухого за то, что он не слышит?

Юлия была заблудшей овцой, которая забрела в ядовитые заросли и слонялась среди терновника. Преследуемая волками, она упала в бурный поток, и ее понесло по течению. Как и все люди, она едва ли не с самого рождения жаждала того, чего ей не хватает, и отчаянно стремилась заполнить в себе духовную пустоту. Она верила в ложь Калабы, предавалась темным страстям Кая, доверялась коварным замыслам Прима, любила Атрета, человека, исполненного жестокости и ненависти. И стоит ли после этого удивляться, что сейчас грех тянул ее вниз непреодолимым грузом?

Хадасса почувствовала сострадание. Все ее существо было согрето этим чувством, и боль в ноге утихла.

— Я хотела рассказать тебе историю о Руфи, потому что это рассказ о женщине, которая была дочерью смешанного народа, ставшего на путь язычества. И в то же время ее сердце было готово принять Бога. Она решила оставить свой дом и семью и последовать за своей свекровью. Она сказала: «Твой Бог будет моим Богом». Бог благословил ее за ее веру не только при жизни, но и в последующих поколениях. И мы все благословлены через нее.

Юлия отрывисто засмеялась.

— Как мы можем быть благословлены через иудейскую женщину, которая умерла сотни лет назад?

— Среди потомков Руфи оказался и Иисус из Назарета, Спаситель.

Лицо Юлии окаменело при упоминании этого имени.

— Я знаю, что ты веришь в Него как в Бога, Азарь, но это еще не значит, что в Него должна поверить я.

Хадассе стало грустно от того упрямства, которое она увидела на лице Юлии.

— Нет, — сказала она, — ты поверишь в то, что выберешь для себя.

Юлия натянула на себя одеяло, сжав его в руках.

— Если Иисус и Бог, то это Бог, не имеющий никакой силы. — Пальцы Юлии побелели, сжимая одеяло. — Я знала одну девушку, которая верила в Него, и ничем хорошим это для нее не кончилось.

Хадасса закрыла глаза и опустила голову, поняв, что Юлия говорит о ней. В голосе Юлии при этих словах не прозвучало ни капли сожаления, и Хадасса уже стала задумываться, а был ли Александр так уж неправ в своих опасениях. Здесь Хадассе грозила опасность. Возможно, именно гордость и привела ее сюда, к Юлии, а вовсе не призыв от Господа. Сатана — ловкий обманщик. Хадассе захотелось сейчас же встать и уйти отсюда, закрыть за собой дверь и навсегда забыть о Юлии Валериан. Ей захотелось предоставить эту гордую молодую женщину ее собственной судьбе. Когда-нибудь настанет день, когда все колени склонятся и все языки будут исповедовать Иисуса Христа как Господа. Даже Юлия.

Зачем Ты привел меня сюда, Господи, когда у нее такое каменное сердце?

И все же, ее привел сюда Господь. Ей не хотелось этого признавать, но пришлось. Чувство, что она здесь не случайно, было очень сильным. И не уходило. Слабость и нерешительность испытывала только сама Хадасса.

Укрепи меня, Господи. Укрепи меня, чтобы я могла исполнить Твою волю. Я не знаю, что мне с ней делать.

Подняв голову, она увидела, что Юлия смотрит на небо и на ее глазах блестят слезы.

— Что случилось, моя госпожа?

— Ничего.

— Тебе больно?

— Да, — сказала Юлия, крепко закрыв глаза. Она испытывала такую боль, какую не мог бы представить ни один целитель, который провел среди больных всю свою жизнь.

Хадасса встала.

— Я приготовлю для тебя отвар мандрагоры.

Юлия слушала стук палки Азари и шарканье ее ног. Пытаясь сдержать слезы, она снова закрыла глаза. Присутствие и манеры Азари напоминали ей о совсем другом человеке. Сейчас ею полностью овладели мысли и воспоминания о том человеке, но она знала, что никому и никогда не расскажет о своем поступке. Ей так хотелось облегчить свою душу, но смелости на это у нее не хватало. Прошлое изменить невозможно. Думать о будущем бессмысленно. Даже настоящее становилось совершенно невыносимым.

Все, что у нее теперь было, — это Азарь, и Азарь была христианкой.

Хадасса. О Хадасса! Что же я наделала?

Юлия пообещала самой себе никогда не рассказывать Азари о том, что она сделала со своей рабыней, которая не сделала ей ничего плохого, а только любила ее. Лучше умереть с чувством вины, чем в одиночестве.

Азарь вернулась с мандрагорой. Юлия с готовностью выпила отвар, пытаясь успокоиться и хотя бы на какое-то время забыться.


34


Пока Юлия спала, Хадасса сидела в перистиле и молилась. Она не ожидала, что при возвращении на эту виллу ей придется испытать такую растерянность. Каждый раз, когда ей в голову приходила какая-то мысль, она относилась к ней настороженно. Является ли это истиной? Честно ли это? Чисто ли это, красиво ли? Из добрых ли это побуждений? При оценке многих мыслей Хадасса не могла дать на эти вопросы положительные ответы, и такие мысли она отвергала. Но темные мысли все равно продолжали приходить к ней.

Гораздо легче было сосредоточить свои мысли на Господе, находясь в уединении. А когда Хадасса общалась с Юлией, ее доспехи начинали казаться ей слишком слабыми против тех стрел, которые в нее летели.

Она всеми силами боролась с мыслями о прошлом, настраивая себя на то, чтобы славить Господа. Она вспоминала всех тех, с кем Бог свел ее в последние два года. Она благодарила Его за жизнь Антонии и ее сына, за Северину и Боэта и за десятки других людей. Она молилась о Фебе и Юлии. Она молилась о Марке, но мысли о нем снова возвращали ее в прошлое. Поэтому она стала молиться и об Александре. Она и не думала, что ей будет так его не хватать.

Открылась передняя дверь, тишина виллы нарушилась. Хадасса с радостью увидела, что пришел Прометей. Она почувствовала, что на душе у нее стало легче, потому что она часто сидела с ним здесь, слушала его, говорила с ним о Господе. Она не открыла ему всей правды о себе, но все равно ощущала, что их былая дружба не пропала и даже стала еще крепче. Она уже смотрела на него не как на мальчика-раба, но как на свободного юношу.

Она наблюдала, как Прометей прошел через переднюю и вошел в перистиль. Глядя на выражение его лица, она продолжала молчать. Прометей выглядел глубоко подавленным. Он подошел к фонтану, не заметив, что она сидит в алькове. Наклонившись вперед, он опустил руки на мраморный край колодца. Постояв так несколько минут, он произнес проклятие, плеснул себе на лицо воды и растер мокрой рукой шею. Потом он снова выругался. Опустив руки в воду, он умыл лицо, но легче ему от этого, видимо, не стало. Его сильно трясло.

— Прометей?

От неожиданности он вздрогнул, и Хадасса увидела, как покраснело его лицо. Плечи юноши были опущены, что делало его особенно жалким. Он не смотрел на нее.

— Ты выглядишь очень расстроенным.

Он повернулся к ней.

— Я не знал, что ты здесь, госпожа Азарь.

— Извини, что напугала тебя.

Он отвернулся.

— Как госпожа Юлия?

— Она спит. Я дала ей мандрагоры, — судя по всему, дела у Прометея шли очень плохо, и Хадасса надеялась, что ему удастся избавиться от невеселых и тяжелых мыслей. — Посиди. Ты, наверное, очень устал.

Прометей нехотя подошел к алькову и сел напротив нее. Он растерянно стал смотреть на ее руки, плотно сжатые на коленях.

— Ты молилась?

— Да.

— Я молюсь все время. И пока от этого никакого толку.

— Что случилось, Прометей?

Наклонившись вперед, он провел руками по волосам. И неожиданно заплакал, громко всхлипывая и вздрагивая всем телом.

Хадасса наклонилась к нему, обняла его голову.

— Что случилось? Как мне помочь тебе? — сказала она, сама едва сдерживая слезы.

— Я думал, что все кончено, — говорил он сквозь рыдания. — Я думал, что когда приду к Господу, Он омоет меня, сделает белее снега и забудет мои грехи.

— Так и есть.

Прометей поднял голову, слезы катились по его щекам, а в глазах светился гнев.

— Тогда почему снова и снова повторяется то же самое?

— О чем ты говоришь?

Он снова опустил голову на руки.

— Ты все равно не поймешь.

— Пока я понимаю, что ты расстроен. И я тоже.

Он поднял голову и удивленно посмотрел на нее.

— Ты? Но ты так сильна в Господе.

— Сильна? — Откинувшись назад, Хадасса вздохнула. — Да я слабее всех женщин, Прометей. Иногда я не знаю, что мне делать здесь, чего Господь хочет от меня, и хочу ли я делать то, чего Он от меня хочет. С Александром жизнь была гораздо проще.

— С госпожой Юлией трудно.

— С госпожой Юлией невозможно.

Прометей в знак понимания грустно улыбнулся Хадассе, но потом снова нахмурился, погружаясь в свои проблемы. Он глубоко вздохнул. Сцепив руки на коленях, юноша уставился в пол.

— Невозможнее меня, наверное, во всем свете нет. Думаю, есть такие люди, которые просто не могут спастись.

— Ты спасен, Прометей.

Он грустно усмехнулся.

— Я тоже так думал. — Он посмотрел на нее, в его влажных глазах отражалась боль. — Но теперь у меня нет такой уверенности.

— Почему?

— Потому что сегодня я встретил одного своего друга, и он сам мне дал это понять. Мы говорили довольно долго. Я говорил ему о Господе. Он слушал меня так внимательно, что я был просто счастлив. Мне казалось, что он уже вот-вот примет Христа. — Прометей снова горько усмехнулся. — И тут он прикоснулся ко мне. В тот момент я понял, что ему был нужен вовсе не Господь.

Хадасса не поняла.

— А что ему было нужно?

— Он хотел меня. — Краска мгновенно залила его щеки. Он не мог взглянуть на Хадассу. — И все снова вернулось, — хмуро произнес он, — все то, что я так старался забыть. — Он поднял голову, посмотрел на коридор, переднюю, ступени лестницы. — Я вспомнил Прима.

Только теперь Хадасса поняла, насколько тяжело было сейчас этому человеку. Конечно, Прим не ушел полностью из его жизни.

Прометей откинулся назад, в его взгляде были отчаяние и бесконечная усталость.

— Я принадлежал хозяину, у которого была своя лавка под трибунами арены. Ты, наверное, не знаешь, что это значит.

— Я знаю…

Его лицо снова покраснело.

— Тогда, если я скажу тебе, что именно там Прим впервые увидел меня, ты, я думаю, поймешь, кем был этот человек. — Прометей отвернулся и надолго замолчал. Когда же он заговорил снова, его слова были отрывистыми, лишенными эмоций. — Он купил меня. Он привел меня в этот дом.

— Прометей…

— Не говори ничего, — сказал он болезненным голосом, его глаза при этом стали просто безумными. — Ты знаешь, что я был его любовником. Но ты никогда не узнаешь, каково мне было им быть.

Хадасса соединила ладони вместе и стала молиться о Божьей мудрости, потому что она понимала, что Прометей не сомневался в ее мудрости, а она чувствовала себя не готовой к разрешению этой ситуации.

— Прим любил меня, — его глаза снова наполнились слезами. — Было время, когда и я его любил. Ну… по крайней мере, испытывал к нему теплые чувства. — Он снова наклонился вперед и опустил голову, чтобы она не видела его лица. — Мой первый хозяин был жесток. Прим был мягок и добр. Он хорошо ко мне относился. Для меня все это было так неожиданно. — Его голос стал вдруг спокойным, едва не переходящим в шепот. — Он заботился обо мне, и то, что он делал… мне иногда даже казалось приятным.

Хадасса испытывала отвращение от рассказа Прометея, и в то же время она понимала, что ему мучительно стыдно. Он стал совершенно спокойным.

— Тебе противно слушать все это, правда ведь? — хрипло произнес он.

Хадасса наклонилась вперед и взяла его руки в свои.

— Мы не властны над своими чувствами так, как над своими действиями.

Он крепче стиснул руки.

— Трудно властвовать и над тем, и над другим. — Он опять надолго замолчал, после чего заговорил снова. — Когда Келад прикоснулся ко мне, я почувствовал искушение. — Он еще ниже опустил голову, — Я знал точно, что если останусь еще хоть на минуту, то уже вообще не уйду. — Он убрал свои руки из ее объятий и запустил трясущиеся пальцы в волосы. — Поэтому я сбежал. — Он снова заплакал. — Я не смог бы преодолеть искушение, оставаясь с ним. И я бежал, как трус.

— Не как трус, — мягко сказала ему Хадасса. — Как Иосиф, когда его пыталась соблазнить жена Потифара, начальника охраны фараона. Ты бежал, Прометей. Господь дал тебе возможность бежать, и ты этой возможностью воспользовался.

— Ты не понимаешь, госпожа Азарь. — Прометей поднял голову и напряженно посмотрел на нее. — Я бежал сегодня. А если такое повторится снова, и на этот раз мужчина окажется таким же ловким соблазнителем, как Калаба для госпожи Юлии? Что, если я буду в депрессии? Что, если…

— Не беспокойся о завтрашнем дне, Прометей. Пусть сегодняшний день позаботится о себе. Бог тебя не оставит.

Он вытер слезы с лица.

— Слишком уж все это просто, если тебя послушать, — разочарованно сказал он. — Ты говоришь, что Бог не оставит меня, а я почему-то чувствую себя брошенным. Известно ли тебе, что здесь, в Ефесе, есть христиане, которые начинают избегать меня, как только узнают, кем я был? Некоторые николаиты ходят в храм Артемиды по несколько раз в неделю и пользуются услугами храмовых проституток. И даже к ним не относятся так, как ко мне.

Хадасса была очень огорчена.

— То, что они делают — грех, Прометей.

— Но они же спят с женщинами.

— По-твоему, это имеет значение?

— Кто-то мне сказал, будто в Писании написано, что Бог считает гомосексуализм мерзостью. Что меня следует побить камнями до смерти.

— Закон Моисея такой же мерзостью считает прелюбодеяние и разврат, и по нему эти грехи тоже караются смертью. Бог ненавидит разврат в любом его проявлении. — Хадасса подумала о Юлии, спящей сейчас в верхних покоях и медленно умирающей от последствий того образа жизни, который сама для себя выбрала. Она подумала о том, как Юлия поклонялась иным богам. Какой из этих грехов был самым ужасным?

— Я вижу, как они смотрят на меня, — продолжал Прометей. — На тех мужчин они так не смотрят. Большинство христиан считает, что я недостоин их внимания. И теперь, после всего, что сегодня со мной было, я начинаю думать, что, может быть, они и правы.

— Нет, Прометей. Ты слышишь голос неправды.

Он медленно выпрямился и откинулся назад.

— Может быть, это правда, а может, и нет. Я уже не знаю. Я знаю только одно: иногда мне так одиноко, что начинает казаться, что в той жизни, которая у меня была с Примом, мне было бы лучше.

Хадассе хотелось плакать.

— Мне тоже одиноко, Прометей.

— Но ты всегда можешь обратиться к Богу, и Он слышит тебя.

— Он слышит и тебя, — сказала она сквозь слезы, испытывая боль при мысли о том, что другие люди делают с ним именем Господа. — Не суди о Боге по тому, что говорят люди. Он любит тебя. Он умер за тебя.

— Тогда почему Он каждый раз допускает в моей жизни такие искушения? Я ведь думал, что все осталось в прошлом, но это не так. Я не могу избавиться от этих мерзких воспоминаний, как бы ни старался. Что-то обязательно напомнит мне об этом. Иногда я ловлю себя на мысли о том, что, до того как я стал христианином, моя жизнь была куда проще.

— Тебя искушает не Господь, а сатана. Он ждет удобного случая и всегда знает твои самые слабые места. Для тебя это те физические наслаждения, которые ты испытывал, когда жил жизнью гомосексуалиста. Для тех, кто тебя преследует, — это гордость. Они считают себя лучше тебя, или думают, что их собственные грехи не такие страшные. Но Бог судит не так, как люди, Прометей.

Она взяла его за руки.

— В Притчах сказано, что есть шесть вещей, которые Господь ненавидит, даже семь, которые являются мерзостью для Него: гордый взгляд; лживый язык; руки, проливающие невинную кровь; сердце, которые вынашивает зловещие планы; ноги, бегущие ко злу; лжесвидетели, говорящие ложь; и тот, кто сеет раздоры между братьями. Какие из этих грехов совершают те люди, которые становятся на твоем пути к Господу? Не обращайся к человеку за пониманием истины и не обращайся к себе за тем, что тебе действительно нужно. Бог видит твою боль и твою борьбу, и Он даст тебе силы, чтобы ты победил. Это может сделать только Бог.

Прометей медленно и глубоко вздохнул и кивнул головой.

— Я знаю, что в тебе говорит Господь, — сказал он, испытывая огромное облегчение. Он поднял голову и грустно улыбнулся. — Ты напоминаешь мне одного человека, которого я когда-то знал. Она стала одной из причин, по которым я не хотел возвращаться в этот дом. — Его лицо смягчилось. — И, как это ни странно, именно из-за нее я решил все же сюда вернуться.

Господь тронул сердце Хадассы. Прометей сбросил маску счастья и открыл ей ту боль, которую испытывал в своем сердце.

Она убрала от него руки.

— Прометей, — тихо сказала она и сняла с лица покрывало.

Сначала он смотрел на ее изуродованное лицо с ужасом и жалостью, но потом его лицо стало меняться.

— О Боже! Боже! — хрипло прошептал он, узнавая ее. Упав на колени и обняв ее ноги, он опустил голову ей на колени. — Если бы ты знала, сколько раз мне хотелось поговорить с тобой снова. Ты видела, как я жил. Ты знала, кто я. И ты все равно любила меня настолько, что сказала мне Благую Весть.

Хадасса гладила Прометея по темным волосам, как будто он по-прежнему был ребенком.

— Бог всегда любил тебя, Прометей. И встретились мы совершенно неслучайно. И пока я тебя снова не увидела несколько недель назад, я не знала, взошли ли в тебе те семена, которые я когда-то посеяла в твоей душе. И теперь мне так радостно от того, что и ты принял Иисуса в свое сердце.

Она прильнула к его голове.

— Ты тоже посеял семена веры, Прометей. Предоставь своего друга Господу. — Она снова погладила его по голове, чувствуя, как расслабились его мышцы.

— О моя госпожа, — сказал он.

Она мечтательно улыбнулась.

— Я только хотела, чтобы ты знал, что и я борюсь со своим прошлым точно так же, как и ты.

Сколько семян веры она посеяла в Юлии? И ни одно из них даже не проросло.

Почему, Господи? Почему?

Прометей поднял голову и отклонился назад, снова вглядываясь в лицо Хадассы. Он взял ее за руки и крепко сжал их.

— Не теряй надежды. Бог добр, а теперь Он показал мне, что Он всемогущ. — В его голосе не было ни тени сомнений, а лицо светилось радостью. — Ты жива, ты снова здесь. Как все это могло произойти, если не по Божьей воле?

И тут Хадасса заплакала без всякого стеснения, потому что ее потребность в поддержке стала ломать все преграды, все ее показное, внешнее спокойствие.

И теперь Прометей сел с ней рядом и стал ее утешать.


35


Марк вошел на виллу матери, не постучавшись. Когда он поднимался по ступеням, молодая рабыня, увидев его, выронила из рук поднос и воскликнула: «Господин Марк!». Звук падающего подноса и хрусталя эхом разнесся по перистилю. Испугавшись, служанка опустилась на колени и стала торопливо собирать осколки разбившейся посуды.

— Прости, мой господин, — произнесла она, глядя на него широко раскрытыми от удивления глазами. — Прости. Я просто совершенно не ожидала увидеть тебя.

— Надеюсь, это приятная неожиданность, — сказал Марк, улыбаясь ей. Она покраснела. Он пытался вспомнить, как ее зовут, но не смог. Она была довольно милой, и он помнил только, что еще отец приобрел ее вскоре после переезда в Ефес. — Не переживай, ничего страшного.

В этот момент с верхнего коридора, вероятно услышав звон посуды, спустился Юлий.

— Что случилось? Никто не пострадал? — Увидев Марка, он внезапно остановился. — Мой господин!

— Давно не виделись, Юлий, — сказал Марк, протягивая ему руку.

Юлий заметил, что на руке Марка не было его перстня. Он взял руку Марка и хотел было почтительно склониться перед ним, но Марк пожал ему руку как равному. Удивившись, Юлий отступил, испытывая некоторую неловкость. Марк Валериан никогда не славился фамильярным отношением к рабам, если, конечно, не считать юных и симпатичных рабынь.

— Твое путешествие было успешным, мой господин?

— Можно сказать, что да, — улыбаясь ответил Марк. — Я вернулся домой гораздо богаче, чем был, когда покидал его. — Его глаза искрились радостью. — А теперь я хотел бы повидать мать. Где она?

Юлий замялся. То, что ему придется сказать Марку, вовсе того не обрадует. Что тогда сделает этот молодой хозяин, вернувшийся домой?

— Она отдыхает на балконе, в своих покоях.

— Отдыхает? В такое время? Может, она больна? Наверное, опять эта лихорадка, — встревоженно сказал Марк. У нее уже проявлялись признаки лихорадки, когда он покидал дом.

— Нет, мой господин. Она не больна. Вернее, не совсем…

Марк нахмурился.

— О чем ты говоришь?

— Она не может ходить и разговаривать. Она частично может двигать левой рукой.

Испугавшись, Марк прошел мимо него и устремился к коридору. Юлий нагнал его еще до того, как тот дошел до двери.

— Прошу тебя, выслушай меня, мой господин, прежде чем увидишься с ней.

— Ну, говори быстрей, не тяни!

— Выглядит она не очень хорошо, но при этом находится в сознании. Она понимает, что вокруг нее происходит, что ей говорят. Мы даже придумали с ней свой язык, на котором общаемся друг с другом.

Марк отстранил Юлия и вошел в покои. Он сразу увидел мать, сидящую в кресле, похожем на маленький трон. Ее рука безвольно лежала на подлокотнике, тонкие пальцы были расслаблены. Голова была откинута назад, как будто Феба пила солнечные лучи. Поначалу Марк успокоился. Выглядела она хорошо.

Только подойдя к ней, он увидел, какие в ее внешности произошли перемены.

— Мама, — тихо сказал он, чувствуя боль в сердце.

Феба открыла глаза. Она так часто молилась за своего сына, что даже не удивилась, когда услышала его голос и увидела его стоящим перед ней на балконе. Он был таким же и в то же время изменился. Он был красив — само воплощение мужской красоты и силы, только стал старше и загорел на солнце.

— Мама, — снова сказал он. Когда же он опустился перед ней на колени и взял ее за руку, Феба поняла, что это не сон.

— А-а-а…

— Да, мама, я здесь. Я дома.

Она отчаянно пыталась протянуть к нему руки, но могла только сидеть и плакать. Ее слезы приводили его в смущение, и она пыталась остановить их.

— А-а-а… — произносила она, и ее левая рука сильно дрожала.

— Теперь все будет хорошо, — сказал ей Марк, и у него самого на глаза навернулись слезы.

В этот момент Юлий подошел к ним и положил Фебе руку на плечо.

— Твой сын вернулся.

Марк обратил внимание на то, как вольно, на его взгляд, Юлий прикоснулся к его матери. Он также отметил и выражение его глаз. В нем невольно проснулось чувство гнева.

— Я тебя больше не оставлю, — сказал Марк, вытирая слезы с ее щек. — Я найду тебе самого дорогого врача, которого только можно разыскать.

— Самый лучший врач ее уже осматривал, мой господин, — сказал ему Юлий. — Поверь мне, с расходами мы не считались. И все, что только можно было сделать, уже сделано.

Взглянув Юлию в глаза, Марк понял, что раб говорит правду. И все же ему было не по себе. Да, раб был предан своей госпоже, но Марк заметил, что те чувства, которые Юлий испытывал к Фебе, выходили далеко за рамки простой рабской преданности. Наверное, было хорошо, что Бог послал Марка домой именно в это время.

Марк обратил все свое внимание на мать, пристально вглядываясь ей в глаза. Он видел, что и она так же пристально смотрит на него. Один глаз смотрел ясно и осознанно, другой — неопределенно, смутно.

— Ошибался ли я, думая, что ты христианка? — спросил Марк.

Она дважды моргнула.

— Ты не ошибался, — пояснил ему Юлий.

Марк все смотрел на нее, не отрываясь.

— Один человек на берегу Галилейского моря сказал мне, что другие верующие молятся за меня. Ты ведь тоже молилась за меня, правда?

Она медленно закрыла глаза и снова открыла их.

Марк улыбнулся. Он знал, что именно станет для нее самым большим утешением.

— Тогда знай, мама. Бог ответил на твои молитвы. Я обрел Христа. А человек по имени Корнелий крестил меня в Галилейском море.

На ее глазах снова заблестели слезы. «А-а-а…» — произнесла она, и даже Марк понял, что это было проявлением радости и хвалы Богу. Ее рука снова затряслась.

Марк взял ее руку и поцеловал ладонь, затем приложил ее к своей щеке.

— Я пришел домой, мама. К тебе. И к Богу.


36


Следующие несколько дней Марк провел с матерью, общаясь с ней все то время, когда она не спала. Он рассказывал ей о своем путешествии, о беседах с Сатиром. Он вспоминал о своем пути в Иерусалим, о том, как стоял на развалинах храма и на том камне, на котором, возможно, Авраам едва не принес в жертву Исаака. Он рассказал ей о грабителях на дороге в Иерихон и о том, как Ездра Барьяхин и его дочь, Тафата, спасли ему жизнь. Рассказал он и о старой Деборе из Наина и о том, как она отправила его к Галилейскому морю. Он не забыл рассказать и об окружающей его пустоте, и о своем невыносимом отчаянии, и о своей попытке покончить с собой. В самом конце он с трепетом рассказал о Параклете и Господе.

— Я даже не знаю, тонул ли я, мама. Я только знаю, что почувствовал себя воскресшим. — Марк держал в своей руке руку Фебы, по-прежнему красивую и изящную. — И теперь я знаю, что Иисус жив. Я вижу Его во всем, что нас окружает. — Марк вспомнил, как когда-то то же самое говорила ему Хадасса. Но тогда он счел это глупостью. Теперь он сам видел, как это все ясно и неизбежно. — Но лучше всего я вижу Его в сердцах таких людей, как Дебора и Корнелий, в сердцах десятков других людей, с которыми я встречался. Но я ведь видел Его задолго до этого. — Марк видел Господа в жизни простой юной рабыни.

— Ха… да…

Марк опустил голову и положил свои руки на руки Фебы.

— Ха… да…

— Я помню и о ней, мама. Я всегда о ней помню.

— Ха… да…

— Мне ее тоже не хватает.

— Ха… да…

Марк поднял голову, борясь с тягостным чувством горя, которое до сих пор иногда давило на него.

— Она с Господом, — сказал он, желая утешить мать. И все же эта утрата была подобна незаживающей ране, которую уже ничем не залечить. Хадасса. Одно это имя звучало для Марка как синоним любви к нему. Как он мог быть таким глупцом?

— А-а-а…

— Тише, мама, — сказал Марк, пытаясь успокоить разволновавшуюся мать. Взгляд ее широко раскрытых глаз стал почти диким. — Если тебя это так расстраивает, давай не будем больше о ней говорить.

Она дважды моргнула.

— Ей нужно отдохнуть, мой господин, — сказал ему Юлий. — Врач сказал…

— Да, я помню. — Марк взял мать на руки и отнес ее в покои. — Поговорим с тобой позже, — сказал он ей и поцеловал ее в щеку.

Уложив мать, Марк выпрямился и посмотрел в глаза Юлию. Жестом он указал ему на дверь. Юлий вышел.

Молодая рабыня, та, которая уронила поднос в момент появления Марка на вилле, села рядом с постелью, чтобы присматривать за спящей Фебой.

— Позови меня, когда она проснется.

— Да, мой господин.

Марк вышел и закрыл за собой дверь в покои. Юлий стоял у перил и смотрел на перистиль. Марк вгляделся в этого мужчину, прищурив глаза.

— Скажи мне, только честно, какие у тебя отношения с моей матерью?

Лицо Юлия помрачнело.

— Я ее раб, мой господин.

— Ее раб?

— Я забочусь о ней с того самого момента, как она пережила удар.

— А до этого?

Тут Юлий сказал ему совершенно спокойным голосом:

— Не говори ничего такого, о чем потом пожалеешь.

Гнев Марка вспыхнул моментально.

— Кто ты такой, чтобы приказывать мне?

— Я помню, что я твой раб, мой господин, но вот что я тебе скажу: если ты произнесешь еще хоть одно слово, оскорбительное для твоей матери, я поступлю с тобой так, как поступил бы на моем месте твой отец, чего бы мне это ни стоило!

Пораженный, Марк стоял и смотрел на него. Юлий прекрасно знал, что этих слов вполне достаточно, чтобы его отправили на распятие.

— Ты ответил на мой вопрос необдуманно.

— Нет, мой господин. Я ответил честно. Госпожа Феба — самая благородная из всех женщин.

Марк стиснул зубы.

— А моя мать любит тебя так, как ты любишь ее?

— Нет, конечно!

Марк, однако, не был в этом уверен. Он несколько раз входил в покои, когда Юлий был с ней наедине. В голосе раба слышалась особая нежность, когда тот говорил с его матерью, а однажды, когда Юлий поднимал ее с кресла, Феба положила голову ему на плечо, явно испытывая от этого удовольствие.

Марк не знал, как ему относиться к этим взаимоотношениям, как не знал и того, имеет ли он право вообще как-то судить о них. Где был он сам, когда мать в нем нуждалась? Юлий не отходил от нее, заботился о ней. Отдавал ей все свое внимание, оберегал ее. И в верности Юлия проявлялось не чувство долга, а любовь.

Марк опустил руки на перила. Ему вдруг стало стыдно.

— Я по своей природе ревнив, — признался он. — И вовсе этим не горжусь.

— Ты любишь свою мать.

— Да, я люблю ее, но это не оправдывает мои подозрения по отношению к тебе. Прости меня, Юлий. Я знаю, что без твоей заботы моей матери давно уже не было бы в живых. Я тебе очень благодарен.

Юлий был удивлен переменами, которые произошли в Марке. В нем появилось смирение, которого Юлий никогда у него раньше не видел.

— Не нужно ни о чем беспокоиться, мой господин. Для твоей матери я раб, и только.

— Ты для нее не просто раб. — Марк вспомнил выражение глаз матери, когда Юлий говорил с ней. Он положил руку на плечо Юлию и добавил: — Ты для нее самый дорогой друг.


37


Шли дни. Марк все ждал, что кто-нибудь скажет ему о сестре, но никто не говорил о ней ни слова. Наконец, любопытство в нем победило, и он сам спросил, сколько прошло времени со дня последнего визита Юлии.

— Около шести месяцев, мой господин, — ответил ему Юлий.

— Шести месяцев?

— Да, мой господин.

— А она знает, в каком состоянии мать?

— Мы ее в неведении не оставляли, — сказал Юлий. — Несколько раз мы посылали за ней с этим известием, мой господин. Один раз госпожа Юлия приходила. Она была очень подавлена, увидев свою мать.

— Настолько подавлена, что решила больше сюда не приходить, — в сердцах выговорил Марк. Прости ее, Господи. Но самому ему хотелось задушить ее собственными руками. Гнев закипал в нем, а сердце, казалось, готово было выпрыгнуть из груди.

Юлий с сожалением выслушал эти слова Марка и подумал, что они, возможно, и не отражают истинного положения дел. В конце концов, никто не знает, почему Юлия с тех пор ни разу не появилась здесь, и со стороны Марка вряд ли было справедливо, по крайней мере сейчас, делать такие скоропалительные выводы. И раб стал думать, каковы могли быть причины ее долгого отсутствия.

— Выглядела она тогда довольно плохо, мой господин.

— Вероятно, от излишнего количества выпитого накануне вечером вина.

Юлия тоже часто посещали такие мысли, но вслух он их не высказал.

— Она сильно похудела.

Марк уставился на него.

— Ты, кажется, защищаешь мою сестру?

— Вовсе нет, мой господин. Я только забочусь о госпоже Фебе. А твоя мать ждет, когда вернется ее дочь.

Марк отвернулся, его лицо было напряженным.

— Она ждет госпожу Юлию так же, как ждала и тебя, мой господин.

Желваки заиграли на скулах Марка.

— Мило с твоей стороны, что ты напомнил мне об этом, — саркастически произнес он.

— Может быть, было бы разумнее выяснить, почему с тех пор госпожа Юлия здесь не появлялась, мой господин.

— Думаю, я и так знаю об этом, — сказал Марк, и в его словах была изрядная доля цинизма. — Калаба была настроена против каких бы то ни было отношений Юлии с матерью. Боялась, что если у Юлии появится хоть немного здравого смысла или приличия, то Калаба ее потеряет. — Зло усмехнувшись, он добавил: — Теперь, я думаю, ей беспокоиться нечего.

— Калаба Шива Фонтанея оставила Ефес около года назад.

Марк удивленно посмотрел на него.

— Интересно. А что ты еще слышал о моей сестре?

— Ходили слухи, что муж госпожи Юлии тоже уехал спустя несколько месяцев, после того как ты отплыл в Палестину. Насколько мне известно, с тех пор он не возвращался.

Марк задумался. Значит, бедная Юлия теперь совсем одна. Но она этого вполне заслуживает. Разве он не предупреждал ее, чем могут кончиться для нее эти отношения с Калабой и Примом? Он чувствовал, что примерно к этому все и придет. Калаба наигралась Юлией, и, в конце концов, та ей просто надоела, а Прим оставил ее без средств, хапнув все ее деньги, которые только смог увезти.

Как же сейчас обстоят у нее дела?

И почему, собственно, это волнует Марка?

Наверняка Юлия приходила к матери за помощью и, увидев, что никакой помощи она здесь не получит, ушла. Юлия никогда не любила находиться в обществе больных людей. Марк вспомнил, как она убежала из комнаты, когда вся семья собралась возле постели умирающего отца.

И все же ему не давала покоя мысль о сестре.

— Ты говоришь, она плохо выглядела?

— Да, мой господин.

Марка одолевали противоречивые чувства, самым сильным из которых была злость на Юлию. Он знал, чего Господь хочет от него, но не хотел смириться с этим. Ему хотелось помнить о том, что Юлия натворила, поставить некий щит против нежных чувств к ней. Она не заслужила нежности. Она заслужила только осуждение.

— Шесть месяцев, — мрачно произнес он. — Может быть, она уже умерла за это время.

Юлия насторожило холодное равнодушие, с каким Марк произнес эти слова. Неужели он и в самом деле надеется на смерть своей сестры?

— А если нет, мой господин? Твоей матери будет спокойнее и лучше, если она будет знать, что госпожа Юлия жива и здорова.

Лицо Марка напряглось. Он понимал, что Юлий прав. Если мать молилась за Марка, значит, она молилась и за Юлию.

Перспектива встретиться со своей сестрой вызывала в Марке тягостные чувства, дремавшие в нем последние несколько недель. Затишье перед бурей закончилось, и теперь Марк был захвачен самым настоящим жестоким ураганом эмоций. Когда-то он поклялся больше никогда не разговаривать с Юлией. Давая такую клятву, он твердо намеревался сдержать ее. До конца. Но теперь он понимал, что ради матери ему придется забыть о своих чувствах. Что до Юлии, то ему было все равно, что с ней произошло.

— Хорошо, — хмуро произнес Марк, — завтра я выясню, что с ней стряслось.

Он помолился Богу о том, чтобы на следующий день он узнал, что ее давно нет в живых, и чтобы ему не пришлось больше возвращаться к этой теме.


38


Хадасса медленно, осторожно расчесывала Юлии волосы. Она заметила у нее на голове небольшие, величиной с монету, проплешины — еще один признак венерической болезни. Юлия в тот день сильно дрожала и страдала от острой боли в язвах. Хадасса дала ей немного мандрагоры и добавила в ванную специальные травы. И теперь Юлия пребывала в дремоте, сидя на балконе под полуденным солнцем. Легкий ветерок колыхал виноградные листья и доносил до виллы запахи оживленного города.

Проведя пальцами по шелковистым прядям, Хадасса стала заплетать длинные волосы Юлии. Закончив эту работу, она уложила заплетенную косу Юлии на плечо.

— Я принесу тебе что-нибудь поесть, моя госпожа.

— Я не голодна, — вздохнула Юлия. — И пить не хочу. И не устала. Я и сама не знаю, чего мне хочется.

— Может, рассказать тебе какую-нибудь историю?

Юлия покачала головой и с надеждой посмотрела на нее.

— А петь ты умеешь, Азарь?

— К сожалению, нет, моя госпожа. Не могу. — Инфекция и травмы повредили голосовые связки Хадассы, поэтому теперь она могла только говорить скрипучим голосом. — Я умею играть на лире.

Юлия отвернулась.

— У меня нет лиры. Была когда-то одна в этом доме, но Прим разломал ее на части и сжег. — Тогда Юлия была даже рада этому, потому что инструмент напоминал ей о рабыне, которая играла на нем и пела песни о своем Боге.

— Я попрошу Прометея купить в городе.

Юлия прикоснулась дрожащей рукой ко лбу.

— Не трать деньги попусту. — Юлия грустно усмехнулась. Сколько денег она сама в прошлом истратила впустую? Подумав о том, сколько вообще у нее было денег, Юлия и поверить не могла, что теперь стала жить так бедно, как сейчас.

Хадасса положила руку на плечо Юлии.

— У тебя голова болит от жара, моя госпожа. — Прометей поставил рядом с диваном маленький столик, на котором был сосуд с ароматической водой и несколько платков. Хадасса смочила один из них и отжала. Потом она протерла Юлии лицо. — Постарайся отдохнуть.

— Я бы очень хотела отдохнуть. Иногда мне так хочется уснуть. Но иной раз я не хочу спать, потому что боюсь своих снов.

— А что тебе снится?

— Все, что угодно. Часто я вижу во сне тех людей, которых когда-то знала. Последний раз, например, мне снился мой первый муж, Клавдий.

Хадасса продолжала протирать ей лоб и виски.

— Расскажи мне о нем.

— Он сломал себе шею, когда упал с лошади. — От нежного прикосновения Хадассы Юлия расслабилась. Рассказывая о своем прошлом, она вдруг почувствовала, как избавляется от этого тяжкого груза. — Он был неважным наездником. А потом мне еще сказали, что, перед тем как отправиться искать меня, он выпил несколько кубков вина.

Хадасса отложила платок в сторону.

— Мне очень жаль.

— А я тогда совершенно не горевала, — сказала Юлия ровным голосом. — По крайней мере, в то время. Я должна была пребывать в горе, но я его не чувствовала.

— А сейчас?

— Не знаю, — сказала Юлия и замолчала. — Да, — тихо добавила она после паузы. — Иногда. — Упрекнет ли ее Азарь? Юлия напряженно ждала. Азарь наклонилась к ней и взяла ее за руку. Юлия испытала к ней огромную благодарность, сжала маленькую, но крепкую руку этой женщины и продолжила: — Отчасти в этом была и моя вина. Он же отправился искать меня. А я поехала в лудус, посмотреть на тренировку гладиаторов. Я по ним с ума сходила. Особенно по одному из них. И столько раз еще до того дня просила Клавдия отвезти меня туда, но он не разрешал. Самым важным и интересным для него в жизни были его исследования религий народов империи. А мне от всего этого было так скучно, как и от него самого.

Она вздохнула.

— Я бы никогда не вышла за него, если бы отец меня не заставил. Клавдий был на двадцать лет старше меня, но вел себя как настоящий старик. — Юлия все говорила, пытаясь оправдать свои поступки, но чем больше она говорила, тем сильнее чувствовала виноватой именно себя. Почему то, что случилось так давно, до сих пор не давало ей покоя? А случай с Клавдием был лишь событием в длинной череде других, ему подобных.

Хадасса положила свою руку на руку Юлии.

— Ты была тогда еще слишком молода.

— Слишком молода для него, — сказала Юлия. Она снова тяжело вздохнула и грустно усмехнулась. — Думаю, Клавдий любил меня лишь потому, что я была похожа на его первую жену, но я же была совсем другим человеком. Представляю, какой шок он испытал потом, спустя несколько недель после нашей свадьбы.

— А ты знала его первую жену?

— Я, конечно, никогда ее не видела, слышала только, что она была благородной, доброй женщиной, разделяла с мужем его увлечение исследованиями. — Юлия подняла голову и посмотрела на покрывало, закрывающее лицо Азари, довольная тем, что не могла видеть лица своей собеседницы. — Я же была совсем не такой. Иногда я ловлю себя на мысли, что мне так хочется… — Она покачала головой и отвернулась. — Только одного желания здесь мало.

— Чего тебе хочется, моя госпожа?

— Чтобы я была хоть чуточку добрее.

Хадассе захотелось обнять ее, потому что это был первый случай, когда Юлия призналась в своих угрызениях совести.

— Я не хочу сказать, что мне хотелось бы полюбить его, — сказала Юлия. — Я и не могла бы его никогда полюбить, но если бы… — Она снова покачала головой. — О, я не знаю. — Она закрыла глаза. — Наверное, в этом нет никакого толку. Мне говорили, что нет никакого смысла жить прошлым, но ведь теперь это все, что у меня осталось. Видения прошлого.

— Иногда нам приходится возвращаться назад и вспоминать то, что мы сделали, и очищаться от прошлого, чтобы потом снова идти вперед.

Юлия безрадостно посмотрела на нее.

— Ради чего, госпожа Азарь? Я ведь не могу изменить прошлое. Клавдий мертв, и это уже в прошлом. И в этом всегда будет отчасти и моя вина.

— Это можно исправить.

Юлия грустно усмехнулась.

— То же самое мне когда-то сказала Калаба.

Хадасса испугалась.

— Калаба?

— Да, Калаба Шива Фонтанея. О, я вижу, ты тоже слышала о ней. О ней, пожалуй, слышали все. — Губы Юлии скривились в горькой усмешке. — Она долго жила в этом доме, со мной. Почти год. Она была моей возлюбленной. Тебя это шокирует? — Юлия отдернула руку назад.

— Нет, — спокойно сказала Хадасса.

— Калаба говорила, что нам нет нужды жалеть о прошлом. Нам нужно только наслаждаться настоящим. — При этом Юлия язвительно засмеялась. — Однажды я рассказала ей о Клавдии. Она засмеялась и сказала, что я делаю глупость, жалея об этом. — При этом Юлия подумала, что делает не меньшую глупость, рассказывая это все Азари.

— Но ты все равно жалела?

— Немного, сразу после его смерти. А может быть, это было не жалостью, а страхом. Я не знаю. Я тогда боялась, что меня собираются отравить. Все рабы Клавдия любили его. Он был добрым хозяином. — Тут Юлия замолчала, о чем-то задумавшись. Клавдий был добр и к ней. Он ни разу не сказал ей ни единого грубого слова, несмотря на то что она не проявляла к нему абсолютно никаких знаков внимания даже ради приличия. Осознав это, она испытала чувство стыда. — Позднее я стала часто вспоминать все то, что я ему наговорила и о чем теперь так жалею.

Юлия с трудом поднялась и сделала несколько шагов к балкону. Прислонившись к стене, она посмотрела в сторону моря.

— Вспоминаю я и о Кае. Это был мой второй муж. — Юлия ясно видела перед глазами его лицо, когда он умирал от яда, который она ему дала. Она травила его медленно, в течение нескольких недель. И только перед самой смертью он понял…

Юлия опустила голову.

— И что толку в том, что мы жалеем о прошлом?

— Это ведет нас к покаянию, а покаяние ведет нас к Богу.

— А Бог ведет нас к забвению, — добавила Юлия, вздернув подбородок. Зачем Азарь все время говорит о Боге? — С моря дует такой теплый ветер, — сказала Юлия, желая сменить тему. — Интересно, что это за корабли причаливают. У моего отца был целый флот. Товары на его кораблях привозили со всех концов империи. — Отец с Марком часто спорили о том, что нужно людям. Отец говорил, что прежде всего нужно возить хлеб для голодающих. Марк говорил, что людям нужен песок для арен. Марк оказался прав и выиграл у отца шесть торговых судов. И вот с этими кораблями он стал строить свое состояние. Сейчас Марк наверняка уже один из самых богатых торговцев в империи, тогда как она прозябает здесь в бедности, и само ее существование теперь зависит от доброты совершенно незнакомого ей человека.

Где же Марк сейчас? По-прежнему в Палестине? По-прежнему ее ненавидит?

Юлия могла это чувствовать на расстоянии. Где бы он ни был, что бы он ни делал, она знала, что эта ненависть просто горит в нем. Если Марк на что-то настраивался, он шел в этом деле до конца. А он возненавидел ее навсегда.

Окончательно впав в депрессию, она отвернулась. Ей не хотелось думать о Марке. Ей не хотелось чувствовать себя виноватой в том, что она сделала. Она всего лишь пыталась защитить брата от него самого. Хадасса, какая-то рабыня, опозорила его, отказавшись выходить за него замуж.

«Кроме того, — подумала Юлия, — Хадасса внесла раздор и в мой дом». Прим ненавидел Хадассу, потому что Прометей перестал испытывать к нему взаимные чувства. Калаба никогда не говорила, почему ненавидит эту рабыню, но она ее ненавидела. Ненавидела лютой ненавистью. Юлия и сама помнила, как все время злилась на Хадассу, хотя не могла вспомнить, откуда исходила эта ненависть.

С другой стороны, ей никогда не забыть последние слова, которые сказал ей брат перед уходом с арены. «Будь ты проклята перед всеми богами за все, что ты сделала!»

Вся дрожа, Юлия снова села на диван и накинула на плечи одеяло.

— Тебе холодно, моя госпожа, — сказала Хадасса. — Может, нам лучше вернуться назад, в покои?

— Нет. Я устала от этих покоев. — Откинувшись назад, Юлия повернулась набок и посмотрела на Азарь таким ожидающим взглядом, каким ребенок смотрит на родителей, когда хочет, чтобы ему на ночь рассказали какую-нибудь сказку. — Расскажи мне какую-нибудь историю. Любую добрую историю. Все равно, какую.

Хадасса стала рассказывать историю о самарянке у колодца. Дойдя до того места, когда Иисус сказал самарянке, что Он есть Живая Вода, Хадасса увидела, что Юлия, убаюканная ее голосом, заснула. Встав, Хадасса поправила на ней одеяло и убрала мокрые волосы с ее висков назад.

Когда же эти истории заставят Юлию открывать глаза, а не закрывать? И все же, несмотря на внутреннюю слепоту этой больной женщины, Хадасса чувствовала, что лучик надежды начинает светиться и здесь. То, что Юлия сказала о Клавдии, Хадассу просто удивило. Впервые в жизни Юлия жалела о прошлом и отчасти признавала свою вину. В последние недели Юлия перестала быть такой капризной. Сейчас она все время пребывала в мрачном настроении, но мыслями она все чаще возвращалась в прошлое… Осмысливая его перед концом.

Хадасса взяла свою палку и пошла назад, в покои. Отставив палку в сторону, она поправила покрывало на постели, потом подобрала разбросанную одежду и отделила грязную. Сложив чистую одежду, она отложила ее в сторону. Остальную одежду она перекинула через руку, взяла свою палку и вышла из комнаты. Когда Юлия проснется, ей нужно будет что-нибудь поесть, и Прометей скоро должен вернуться.

Опираясь одной рукой на палку, а другой на перила, Хадасса стала спускаться по лестнице. Дойдя до нижней комнаты, она повернулась, чтобы пойти через перистиль на кухню, в заднюю часть дома.

И тут кто-то постучал в дверь.

Вздрогнув, Хадасса оглянулась назад. За последние недели к Юлии никто не заглядывал. Вряд ли в такое время дня это могли быть Александр или Рашид, которые к тому же входили в дома больных без стука. Они знали, что она с Юлией в верхних покоях, поэтому, заранее понимая, что она их не услышит, они не стучали, и сразу входили в дверь.

Хадасса дохромала к двери и открыла ее.

Стучавший уже повернулся было назад и стал спускаться по лестнице. Это был высокий, крепкий, богато одетый мужчина. Услышав, как открывается дверь, он снова повернулся и мрачно посмотрел на нее.

У Хадассы перехватило дыхание, а сердце бешено забилось. Марк!

Его темно-карие глаза оглядели ее с головы до ног. Слегка нахмурившись, он снова поднялся к двери.

— Я хотел бы видеть госпожу Юлию.


39


Марк с удивлением смотрел на женщину с закрытым лицом. Он оглядел ее с головы до ног и слегка нахмурился, когда она ничего ему не сказала.

— Этот дом по-прежнему принадлежит Юлии Валериан?

— Да, мой господин, — ответила она скрипучим голосом. Опираясь на свою палку, она отошла в сторону, дав ему возможность войти. Он прошел мимо нее в переднюю и тут же был поражен тем, в каком запустении находилось все вокруг. Дом, казалось, был совершенно заброшен. До слуха Марка доносилось только журчание воды в фонтане. Женщина тихо закрыла за ним дверь, затем прошла мимо него, и стук ее палки эхом отдавался в пустой передней. Марк удивился при мысли о том, что Юлия держит у себя в доме калеку. И почему у нее закрыто лицо?

— Сюда, мой господин, — сказала она, указав ему на ступени лестницы.

Он заметил белье на ее руке и подумал, что это прачка.

— А где другие слуги?

— Других слуг здесь нет, мой господин. Только я и Прометей. Он сейчас работает в городе. — Женщина положила белье в корзину и стала подниматься по ступеням.

«Калека и катамит», — с мрачным юмором подумал Марк. Как же низко пала Юлия. Значит, дела здесь действительно идут плохо. Он смотрел, как эта служанка поднимается по лестнице. Сначала она ставила на ступень здоровую ногу, потом поднимала больную — и так на каждую ступень. Для нее этот процесс был трудным, даже наверняка болезненным. Марк испытал к ней жалость, но в то же время он с любопытством рассматривал ее иноземное одеяние.

— Ты арабка?

— Нет, мой господин.

— А зачем тогда закрываешь лицо?

— Лицо и фигура у меня изуродованы, мой господин.

Что, вне всякого сомнения, не доставляло Юлии удовольствия. Марк не мог себе представить, чтобы его сестра держала у себя в доме уродливую служанку, могла оставаться с ней наедине. Масса вопросов рождалась в его голове, когда он вслед за калекой поднимался по ступеням, но пока он решил промолчать. Все, что ему нужно было знать, он скоро узнает от Юлии.

— Когда я уходила из покоев, она уснула, — сказала рабыня своим скрипучим голосом. Марк вслед за ней вошел в покои. Остановившись в помещении, он смотрел, как служанка прошла на балкон. Она подошла к дивану и склонилась над ним, тихо заговорив, чтобы не вспугнуть того, кто спал на диване.

— Гость? — переспросила Юлия сонным голосом, приподнимаясь. Слегка повернувшись, она дала служанке возможность помочь ей сесть.

Марк поразился, увидев, как Юлия изменилась внешне. Юлия, не менее удивившись, смотрела на него впалыми глазами. Ее лицо было таким бледным, что могло показаться высеченным из мрамора. Она напоминала ему тех изголодавшихся иудеев, которые прибывали в Рим после длинного и изнурительного перехода из павшего Иерусалима. Такие мысли тут же навеяли Марку воспоминания о Хадассе и о том, что с ней сделала его сестра.

— Марк, — произнесла Юлия с дрожью в голосе и протянула ему руку. — Рада видеть тебя.

Допускала ли она мысль о том, что он все ей простил?

Марк не шелохнулся.

Юлия чувствовала его ненависть. Увидев по его глазам, насколько он потрясен, она на мгновение почувствовала некую радостную надежду — возможно, теперь ему станет ее жаль, и он пожалеет обо всех тех словах, которые сказал ей когда-то. Но теперь она видела холод в его взгляде и непреклонность в его позе. Она опустила руку, испытав неловкость от того, как он смотрел на нее. В глазах Марка действительно не было ни капли жалости, и он бесстрастно оглядывал ее, видя разрушительную силу ее болезни.

— Вижу, ты серьезно больна.

Радовался ли он этому? Юлия приподняла подбородок, стараясь скрыть свою боль.

— Да, это так, хотя почему это тебя удивляет? — Увидев, как Марк недоуменно приподнял бровь, Юлия горько улыбнулась. — Разве ты не помнишь последние слова, которые ты мне сказал?

— Я их прекрасно помню, но только не старайся свалить на меня вину за то, что с тобой стало. Лучше посмотри на себя. Виной твоей болезни является тот выбор, который ты сделала, а не какие-то мои слова.

Его равнодушие отозвалось в ней болью.

— Значит, пришел позлорадствовать.

— Я пришел узнать, почему ты так долго не приходишь к матери.

— Ну вот, теперь ты знаешь.

Марк стоял и молчал, ее пренебрежительная манера разговора усиливала его гнев. Юлия даже не спросила, в каком состоянии сейчас находится мать. Сжав зубы, он подумал, что лучше бы он не приходил сюда, потому что сейчас, когда он увидел, в каком состоянии пребывает его сестра, он знал, что не имеет права бросить ее одну, и это вызывало в нем чувство досады.

Юлия посмотрела на женщину с закрытым лицом.

— Мою шаль, — повелительно сказала она и протянула руки, чтобы шаль было удобнее на нее накинуть. Она надеялась, что Азарь простит ей ее резкость, но из последних сил пыталась сохранить хотя бы видимость своего высокого положения. Ей очень хотелось спасти свою гордость перед братом, который теперь ее так презирает. Пусть он думает, что ничего не изменилось.

Она снова протянула руки, и Азарь поддержала ее, чтобы помочь встать с дивана.

— Ненависть лучше всего встречать стоя, — сказала Юлия, холодно улыбнувшись Марку. — Можешь идти, — сказала она Азари.

— Если тебе понадобится моя помощь, я буду за дверью.

Марк смотрел, как служанка, хромая, выходит из комнаты.

— Любопытную служанку ты себе выбрала, — сказал он, когда служанка закрыла за собой дверь.

— Азарь свободна, она пришла сюда сама и может уйти, если захочет, — сказала Юлия. Она заставила себя насмешливо улыбнуться. Нужно было нанести брату хоть какой-то ответный удар за все его обиды, и она знала, как это лучше всего сделать. — Кстати, она христианка, Марк. Какая ирония судьбы, правда?

На его лице отразилась боль.

Она увидела, что ранила его, и сильнее закуталась в шаль, дрожа, несмотря на чувство удовлетворения. Ей было жаль, что она напомнила брату о прошлом, но она тут же нашла себе оправдание. Он ведь обидел ее. Или он не ожидал, что она встанет и ответит ему ударом на удар?

— Как мать?

— Очень мило с твоей стороны, что ты, наконец, спросила об этом.

Юлия сжала губы, всеми силами стараясь противостоять его осуждению. Как же он ненавидел ее!

— А где ты был все это время?

Марк не ответил на ее вопрос.

— Матери станет лучше, когда она повидает тебя.

— Сомневаюсь.

— А ты не сомневайся в том, что я тебе говорю.

— Тебе, наверное, Юлий посоветовал прийти сюда? Не могу себе представить, что ты это сделал по собственной воле. — Юлия снова закуталась в свою шаль и отошла к стене.

— Юлий убедил меня в том, что мать очень хочет тебя видеть.

— Хочет меня видеть? — сказала Юлия, иронично рассмеявшись. — Да она даже не узнает меня. Сидит на троне, который он для нее сделал, пускает слюни и издает свои ужасные звуки. Я смотреть на нее не могла.

— Лучше бы подумала о том, что мать чувствует и что ей нужно, а не думала бы только о себе.

— На ее месте я попросила бы кого-нибудь дать мне цикуты и разом покончила бы с такими мучениями!

Марк яростным взглядом оглядел истонченную фигуру сестры и снова посмотрел ей в глаза.

— В самом деле?

Юлия, затаив дыхание, смотрела на него и видела все, что отразилось на его лице. Она была тяжело больна и умирала, а ему до этого не было никакого дела. Сейчас она чувствовала, что он желает ей смерти, и не сомневалась в этом. Ей стоило немалого труда сдержать слезы, которые уже жгли ей глаза.

— Никогда не думала, что ты можешь быть таким холодным и жестоким, Марк.

— Кто бы говорил о жестокости… — С этими словами Марк подошел к стене и уперся в нее рукой. Взглянув на Юлию, он скривил губы в ироничной улыбке. — А что случилось с Калабой и Примом?

Откинув голову назад, Юлия сделала вид, что наслаждается легким ветерком.

— Они оставили меня, — сказала она, стараясь говорить как можно более равнодушно.

— И большие они тебе оставили долги?

— Можешь обо мне не беспокоиться, — сказала она таким же беспечным тоном. Марка и без того радовало ее бесконечное унижение.

— Я и не беспокоюсь, — сказал он, глядя на гавань, — просто интересно…

Она напрягла руки, стараясь не упасть.

— За мной осталась эта вилла.

— Не сомневаюсь, что и она заложена за долги.

В каждом слове Марка слышалась неприкрытая издевка.

— Да, — ровным голосом произнесла она. — Ты доволен?

— Это упрощает дело, — откровенно сказал Марк. — Я перевезу отсюда твои вещи и расплачусь с твоими долгами.

Удивившись, она посмотрела на него, надеясь, что он все же смягчил свое отношение к ней. Но его взгляд оставался тяжелым.

— Матери будет легче, если она будет знать, что ты снова с ней под одной крышей, — добавил он.

Юлии было не по себе от его взгляда, и она запротестовала:

— Тогда я лучше останусь здесь.

— Меня не волнует, что тебе кажется лучше. Юлий сказал, что матери будет спокойнее, если ты будешь там. И ты будешь там.

— Что толку ей от меня? Я больна, хотя тебя это, кажется, не волнует.

— Ты права. Меня это действительно не волнует.

— Я умираю. Может, хоть это тебе небезразлично.

Марк сощурил глаза, но ничего не сказал.

Юлия отвернулась от его каменного лица и вцепилась побелевшими пальцами в стену.

— У нее есть ты. Я ей не нужна.

— Она любит и тебя, и меня, и только Богу известно, почему.

Она посмотрела на него сквозь слезы.

— А если я скажу, что не пойду?

— Говори, что хочешь. Мне все равно. Кричи. Бейся в истерике. Плачь. Это ничего не изменит. Мужа у тебя больше нет, так ведь? Отца тоже. Значит, все юридические права опеки над тобой перешли ко мне. А от меня тебе не удастся избавиться так, как это ты делала с другими. Хочешь ты того, или нет, но ты будешь делать все то, что я сочту нужным. А я сейчас решил вернуть тебя домой.

Марк отошел от стены.

— Я пришлю сюда кого-нибудь, чтобы забрать твои вещи, и прослежу, чтобы мои слуги позаботились о тебе, — он направился по балкону к выходу.

— У меня есть и свои слуги, — сказала она ему вслед.

Марк остановился и обернулся к ней, его лицо было белым от гнева.

— Я не потерплю любовника Прима в моем доме, — сказал он сквозь зубы. — Тебе не привыкать избавляться от своих слуг. Избавься и от него. Продай. Отдай кому-нибудь. Дай ему свободу. Делай с ним, что хочешь, только не смей брать его с собой. Поняла? Что касается другой…

— Я хочу, чтобы Азарь осталась со мной. Она мне нужна.

— У тебя будет другая служанка, моложе и расторопнее.

Страх охватил Юлию. Мысль о том, что она останется без нежной доброты Азари, казалась ей невыносимой.

— Она мне нужна, Марк. Пожалуйста.

— Не кажется ли тебе, Юлия, что тебе всегда было нужно слишком много? Теперь я позабочусь о том, чтобы у тебя было все, в чем ты действительно нуждаешься. — Отвернувшись, Марк направился к двери.

— Ну умоляю тебя, если хочешь. Только не разлучай меня с ней.

Марк не остановился.

— Марк! Пожалуйста!

Марк распахнул дверь и захлопнул ее за собой. Он и раньше множество раз слышал, как Юлия плакала, поэтому ее слезы не тронули его и на этот раз.

Женщина с закрытым лицом находилась в аркаде, выходящей к перистилю. Марк подошел к ней и на скорую руку сообщил о своем решении.

— Можешь считать себя свободной и идти, куда хочешь, — сказал он. Он уже повернулся и направился было к выходу.

— Я хочу остаться с госпожой Юлией.

Марк удивленно посмотрел на нее. Наверное, у нее были причины, для того чтобы так сказать.

— Ну хорошо, если у тебя проблема с деньгами, то я позабочусь о том, чтобы тебе хватило на всю оставшуюся жизнь.

— Дело не в деньгах, мой господин. У меня достаточно средств, чтобы жить независимо.

Это удивило его еще больше.

— Тогда почему ты хочешь остаться с ней?

— Потому что я дала ей слово.

— Она своего слова не держит.

— Зато я держу свое.

Это был самый простой из ответов и самый последний из всех, которые Марк хотел услышать.

— Поступай, как знаешь, — сердито произнес он, направившись через холл к выходу.

Хадасса смотрела ему вслед. Она приложила руку к бьющемуся сердцу и перевела дух. Он так неожиданно появился у входной двери. Если бы о его приходе было известно заранее, она бы смогла подготовиться к этой встрече. И подготовить к ней Юлию. Мысль о том, что она снова будет жить в одном с ним доме, наполняла ее и радостью, и болью.

Она направилась к покоям и открыла дверь. Юлия лежала на своей постели и плакала. Увидев Азарь, она села и протянула к ней руки, как ребенок, нуждающийся в утешении, протягивает ручки к маме.

— Я не хочу, чтобы он разлучал нас с тобой. Не уходи!

Хадасса села рядом и обняла ее.

— Я здесь.

— Не покидай меня, — плакала Юлия. — Я умру, если ты уйдешь от меня.

— Я не оставлю тебя, моя госпожа, — Азарь погладила ее по волосам. — Я никогда тебя не оставлю.

— Он ненавидит меня. Он так меня ненавидит.

Хадасса знала, что Юлия права; она чувствовала исходящую от Марка ненависть с того самого момента, как он вошел в покои Юлии. Она видела зловещий блеск в его глазах.

— Почему он ненавидит тебя? — Интересно, что между ними могло произойти, чтобы Марк люто возненавидел свою сестру, которую раньше так нежно любил? Юлия закрыла глаза и скривила губы. Откинувшись назад, она стала бороться со слезами.

— Не хочу говорить об этом. Это было давно, и я думала, что он уже все забыл. — Она задрожала, и слезы снова хлынули из ее глаз. Потом она подняла голову и опять посмотрела на Азарь. — Он сказал, чтобы я избавилась от Прометея.

У Хадассы все похолодело внутри.

— Что значит «избавилась от Прометея»?

— Продала его, сделала все, что угодно. Но Прометей так добр ко мне. Я не хочу делать с ним ничего плохого. Мой брат презирает его, потому что Прометей был любовником Прима. Марк ненавидел Прима. Ненавидел Калабу. И теперь точно так же он ненавидит меня.

Хадасса взяла ее за руку.

— Моя госпожа, — нежно сказала она, пытаясь отвлечь Юлию от невеселых мыслей. — Господь дал тебе возможность проявить свои добрые качества.

Немного успокоившись, Юлия посмотрела на нее сквозь слезы.

— Как?

— Ты можешь дать Прометею свободу.

Она с минуту подумала и нахмурилась.

— Он стоит немалых денег.

— Сейчас, когда твой брат расплатится с твоими долгами, а ты вернешься домой, деньги тебе не нужны.

После слов Азари ситуация стала казаться не такой уж безнадежной. Юлия задумчиво пожевала губами.

— Не знаю. Марку вряд ли это понравится. — Она вдруг грустно засмеялась. — Но, в конце концов, если ему до меня нет никакого дела, то почему меня должно волновать, что он думает? — Она посмотрела на Азарь, глаза у нее блестели. — Да, так я и поступлю. Я дам Прометею свободу.

— Только дай Прометею свободу из благодарности за ту доброту, которую он к тебе проявил, моя госпожа, а не потому, что так решил твой брат. Иначе никакого благословения на тебе не будет.

Юлия насторожилась.

— Ты, я вижу, недовольна мной.

— Забудь о своих чувствах и поступай по правде.

Юлия на какое-то мгновение успокоилась.

— Я не знаю, где правда. Наверное, никогда и не узнаю. — Посмотрев на Азарь, она почувствовала тепло ее души. — Но я последую твоему совету.


40


Слуги Марка пришли спустя несколько часов после его ухода. Всю вторую половину дня Юлия провела за оформлением документа, дающего Прометею свободу. Как только он пришел с работы, которую нашел в городе, она вручила ему этот свиток. Юноша не сразу понял, что это за документ.

— Моя госпожа… — ошеломленно произнес он, когда до него наконец дошло.

Юлия улыбнулась ему.

— Ты был прекрасным и верным слугой, Прометей. Желаю тебе всех благ. — Она протянула ему руку. Он ее с почтением поцеловал. Никогда Юлии еще не было так легко на сердце. — Иди с миром.

Юлия видела, как Азарь ждет его за дверью. Прометей хотел было обнять ее, но воздержался от эмоций и просто многозначительно посмотрел на нее. Потом он сказал ей что-то, что могла слышать только она, и ушел. Юлия обессилено опустилась на постель.

Азарь вошла в покои и села рядом с ней.

— Ну вот, я и сделала то, что ты посоветовала.

— Да, — подтвердила Азарь и положила свои руки на ее ладони. — И как ты теперь себя чувствуешь?

— Прекрасно.

— Ты сделала доброе дело, моя госпожа. Господь увидел то, что ты сделала.

— Странно, — сказала Юлия, немало удивившись произошедшему. — Я не помню, когда в последний раз была так счастлива.

— Больше благословения в том, чтобы отдавать, чем в том, чтобы принимать.

Юлия покачала головой.

— Тогда мне бы очень хотелось хоть немного продлить это ощущение, потому что больше мне отдавать нечего. Всего этого у меня теперь тоже не будет.

— Ты можешь дать гораздо больше, чем думаешь.

Хадасса хотела сказать что-то еще, но тут вошел один из рабов Марка.

— Мы уже закончили паковать вещи, моя госпожа, — сказал он Юлии. — Паланкин ждет тебя, и твои покои в том доме готовы.

Юлия сжала руку Хадассы.

— Азарь отправится вместе со мной.

— Но в паланкине только одно место.

— Тогда приготовь еще один!

— Прости, моя госпожа, но…

— Не беспокойся, — сказала Хадасса. — Все в порядке.

— Нет, не все! Марк это сделал специально, чтобы наказать меня. Он специально хочет разлучить меня с тобой.

Хадасса махнула рукой рабу, и тот ушел. Она повернулась к своей хозяйке.

— Я пойду за тобой следом, моя госпожа. Отправляйся и ни о чем не беспокойся.

— Ты обещаешь? — спросила Юлия, широко раскрыв глаза.

— Я ведь уже тебе обещала. Можешь не сомневаться. — Хадасса обняла Юлию одной рукой и подержала ее так с секунду. — Я буду рядом.

Как только Юлия отправилась в путь, Хадасса подошла к алькову, в котором Прометей ждал ее, как они и договорились. Увидев ее, он встал.

— Я знаю, это сделала ты, — сказал он ей, сжимая в руке свиток.

— Это сделал Господь.

— Я так долго мечтал стать свободным, — сказал он, садясь рядом с ней, — а вот теперь не знаю, что мне делать. Я хочу быть рядом с тобой.

— Это невозможно, Прометей. Господин Марк строго запретил.

— А-а… — протянул Прометей, сразу упав духом, — понимаю.

— Господь дал тебе эту возможность, Прометей. — Из складок своей одежды Хадасса вынула небольшой мешочек. Взяв юношу за руку, она сунула этот мешочек ему в ладонь. — Этот небольшой подарок поможет тебе начать новую жизнь, — сказала она, сомкнув его ладонь вокруг горсти золотых монет. Потом она объяснила Прометею, как разыскать апостола Иоанна. — Исповедуйся перед ним в своих прошлых грехах и в своих настоящих духовных трудностях. Он даст тебе все необходимые наставления и наставит тебя на путь Господа.

— Почему ты так в этом уверена?

— О, я это просто знаю. Иоанн полюбит тебя так же, как тебя любит Бог. Иди к нему, Прометей. Если ты еще не можешь следовать в своей жизни за Иисусом, последуй за тем человеком, который ходил с Господом, когда Господь нес Свое служение на земле. Посмотри, как он продолжает Его служение.

— Я уйду, — сказал Прометей, — но что будет с тобой?

— А я останусь с госпожой Юлией, пока она будет жива.

— Конечно, я благодарен ей за мою свободу, но ведь это было всего лишь одно-единственное проявление доброты после длинной череды жестокостей. Скорее, это прихоть, а не перемена в характере. Если она когда-нибудь узнает, кто ты есть на самом деле, то я даже боюсь думать о том, что она с тобой сделает.

— А какая опасность мне может грозить, Прометей? Моя душа принадлежит Богу. Смотри на все иначе и помни о том, что ты узнал. Ничто не может отлучить нас от Божьей любви, которая во Христе Иисусе. — Хадасса нежно прикоснулась к его лицу. — И ничто не может разлучить нас, когда мы вместе, в Божьей семье.

Он положил свою руку на ее ладонь.

— Как бы я хотел, чтобы ты пошла вместе со мной.

Хадасса положила руки на колени.

— Я сейчас там, где и должна быть. — Она медленно встала. — А теперь мне надо идти к госпоже Юлии. — С этими словами Хадасса направилась к передней. Прометей пошел вместе с ней, подстраиваясь под ее шаги. Направляясь к двери, она повернулась к ному. — Ты останешься здесь до тех пор, пока виллу не продадут?

— Да. А как быть с твоими вещами? — спросил он, пытаясь найти повод, чтобы оттянуть ее уход.

— Их упаковали и отправили с вещами госпожи Юлии. Мне не нужно ничего нести, кроме этой палки. — Увидев, как Прометей на нее беспокоится, Хадасса поспешила успокоить его. — Здесь недалеко, Прометей. Со мной все будет в порядке.

— Когда мы снова увидимся?

— Я буду приходить на собрания при первой же возможности. Там и встретимся.

Прометея все равно пугала эта разлука.

— Этого мало. Я ведь несу перед тобой определенную ответственность, — сказал он, и она поняла, что он имел в виду.

— Соломон сказал: «Надейся на Господа всем сердцем твоим, и не полагайся на разум твой. Во всех путях твоих познавай Его, и Он направит стези твои».

— Я постараюсь не забыть этого.

— Не старайся. Повторяй эти слова снова и снова, пока они не будут записаны в твоем сердце. И помни еще. — Она процитировала Прометею псалом о пастыре. — Повторяй за мной. — Она повторяла эти слова до тех пор, пока он их не запомнил. — Повторяй утром, днем и вечером, и пусть эти слова станут главными в твоих мыслях.

Хадасса открыла дверь и вышла. Прометей поддерживал ее, когда она спускалась по ступенькам. Когда они дошли до ворот, он открыл их перед ней. Она остановилась и взглянула на него.

— А ты не знаешь, почему господин Марк так возненавидел свою сестру?

— Нет, — ответил Прометей. — Я слишком был занят своей бедой, поэтому не замечал беды других людей. К тому же, очень скоро, после того как тебя отправили на арену, я бежал из этого дома.

Хадасса вздохнула.

— Хотела бы я знать, что между ними произошло. — Наверное, все дело в тебе.

Она удивленно посмотрела на него.

— Почему ты так считаешь?

— Он ведь любил тебя, разве не так?

Эти слова Прометея глубоко опечалили ее, потому что пробудили в ней нелегкие воспоминания. Действительно ли Марк любил ее?

— Наверное, я чем-то отличалась от тех женщин, которых он знал. Была не похожа на них. Но я не думаю, что он по-настоящему любил меня. — Если бы он ее любил, разве бы он не прислушался к ее словам о Господе?

Она вспомнила, как Марк говорил ей о любви в покоях Юлии. Она вспомнила его гнев, когда она отказалась выходить за него замуж. У него была уязвлена гордость, но не сердце. И поэтому он проклял ее и ушел. Прошло много времени, и она встретила его только в тот день, когда они столкнулись возле общественных бань. После той встречи она уже не чаяла его встретить, и вот теперь ей вновь предстоит жить с ним под одной крышей. Ее охватил трепет — и необъяснимый восторг. Марк, возможно, никогда и не любил ее по-настоящему, зато она по-прежнему его любила.

— Прим думал, что Марк Валериан любит тебя, — сказал Прометей. — Он то и дело с издевкой говорил об этом Юлии. Как-то он сказал ей, что господин Марк приходит сюда, чтобы повидать не собственную сестру, а рабыню.

— Это неправда. Он всегда был предан Юлии. Марк всегда любил свою сестру. Он боготворил ее.

— Но он больше не любит ее.

Хадасса замолчала, недоумевая.

— Хочу верить, что он снова полюбит ее. — Она протянула к Прометею руку и дотронулась до его плеча. — Я каждый день буду молиться за тебя. Будь крепок в Господе.

— Я приложу к этому все силы.

— Он защитит тебя, — хрипло сказала она, не в силах больше говорить ни слова. Ее глаза уже были влажными.

Хадасса отошла от Прометея и вышла за ворота. Он закрыл за ней ворота и прислонился к ним лбом. «Боже, защити ее. Господи, не оставляй ее». Повернувшись, он поднялся по ступеням на опустевшую виллу, повторяя те слова, которые она ему только что сказала.

«Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться…»


41


Марк выходил вместе с Юлием из триклиния, когда один из слуг пропустил в переднюю женщину с закрытым лицом.

— Рафа! — радостно вздохнул Юлий и направился к ней, оставив Марка одного.

Женщина стояла, опершись на свою палку, но протянула ему руку в знак приветствия.

— Юлий, хорошо выглядишь. Как госпожа Феба?

— С тех пор как ты последний раз была у нее, — без изменений. Мы и не ждали тебя сегодня вечером. Госпожа Феба отдыхает.

— Я служу госпоже Юлии.

— Так это ты? Госпожа Юлия сказала, что ожидает служанку, но я не думал…

— Это и понятно.

— Как же так получилось?

— Господь свел нас вместе. Где она?

— Когда она сюда прибыла, у нее сдали нервы. Господин Марк приказал принести ей в покои вина. Я присмотрел сейчас за ней. Она спит.

Марк подошел ближе, глядя на них с сардонической улыбкой.

— Как ты, наверное, догадался, она изрядно выпила и забылась крепким сном.

Сердце Хадассы забилось чаще, когда она услышала знакомый голос. Она взглянула на Марка, когда он остановился перед ней.

— Добрый вечер, мой господин.

Он смотрел на нее холодным взглядом.

— Я тебя не ждал.

— Но я же говорила тебе, что приду.

— Да… я помню. — Он нахмурился, чувствуя некоторую неловкость. — Только думал, что ты придешь завтра, или послезавтра.

— С твоего позволения, я поднимусь к ней.

— Как тебе будет угодно.

Она захромала к ступеням. Было видно, что она устала и страдала от боли.

— Рафа, подожди, — сказал Юлий, направившись к ней. Они тихо поговорили, о чем — Марк не слышал. Она положила руку ему на плечо. Юлий покачал головой и поддержал ее под руку. Марк наблюдал, как он помогает ей подниматься по лестнице.

Раздраженный прибытием этой странной женщины, Марк вошел в перистиль. Сев в том небольшом алькове, в котором ему часто доводилось сидеть с Хадассой, он прислонился спиной к стене. Закрыв глаза, он слушал шум фонтана. Эта женщина с закрытым лицом явно озадачивала его. От ее присутствия ему почему-то становилось не по себе.

Услышав звук шагов на лестнице, он открыл глаза и наклонился вперед.

— Юлий, я бы хотел поговорить с тобой.

Юлий прошел к нему через перистиль.

— Она пришла сюда пешком, — сказал он, подойдя к Марку. В его тоне слышалась нотка упрека.

Марк помрачнел.

— Я бы послал за ней паланкин завтра.

— Я слышал, что она ушла от Александра Демоцеда Амандина, но даже не представлял себе, что она служит госпоже Юлии. Удивительно!

— Зачем? Кто она такая, если всякий мог бы трудиться там, где она, и делать ту работу, которую делает она?

— Она Рафа, — нахмурившись, Юлий жестом подозвал одну из служанок и сказал, чтобы та отнесла поднос в покои Юлии.

— О! Рафа здесь? — воскликнула девушка с радостным удивлением.

Марк взглянул на нее. Неужели все в доме знают, что это за женщина?

— Да, — ответил ей Юлий, — и она останется здесь с госпожой Юлией. Внесите в ее покои еще один диван и проследи, чтобы там было достаточно теплого постельного белья. Рафа не просила теплого компресса, но я думаю, ей сейчас тяжело после такого перехода от виллы госпожи Юлии.

Марку снова стало досадно при повторном упоминании о том, что Рафа пришла сюда пешком.

— Скажи ей, что она может пользоваться нашими ваннами, — холодным голосом сказал он.

— Спасибо, мой господин, я думаю, она будет тебе очень признательна, — сказал Юлий.

Марк сердито посмотрел на него.

— И еще, Лавиния, — сказал Юлий служанке. — Рафа просила, чтобы никто из посторонних не знал о том, что она здесь. Скажи об этом остальным в доме. Рафа хочет, чтобы ничто не мешало ей заботиться о госпоже Юлии.

— Хорошо, я всем скажу. — Девушка поспешила из перистиля, и Марк не мог не заметить, какое у нее было радостное настроение.

— Можно подумать, что к нам в дом пришел сам проконсул, а не какая-то искалеченная рабыня, чье лицо никто толком даже рассмотреть не может, — с сухой насмешкой сказал Марк.

Юлий пораженно смотрел на него.

— Неужели ты ничего не слышал о ней?

— Меня здесь долго не было. Ты забыл? Поэтому у меня есть много вопросов. И один из них: Кто она?

— Она целительница. Я узнал о ней на рынке вскоре после того, как твою мать хватил удар. Мне сказали, что Рафа может исцелить одним прикосновением руки. И тогда мы обратились к ней за помощью.

— Видно, что она вовсе не та, за кого ее принимают, иначе мама давно бы уже встала, могла бы говорить и ходить.

— Сама Рафа тоже так говорит, мой господин, — быстро сказал Юлий, — но именно она смогла убедить нас в том, что твоя мать понимает все, что происходит вокруг. Другой врач, приходивший сюда, сказал, что лучше всего будет покончить с ее страданиями одной дозой цикуты.

Марк похолодел.

— Продолжай…

— Тот врач, который пришел с Рафой, тоже предложил умертвить твою мать как безнадежную. Рафа запротестовала. Она настаивала на том, что твоя мать в сознании, что ее ум, в отличие от тела, работает. И мы тогда оказались перед трудным выбором, мой господин. Что было лучше для твоей матери? Можешь себе представить, каково ей пребывать в таком состоянии? Я видел в ее глазах столько страха и отчаяния, но не знал, понимает ли она то, что вокруг нее происходит. Рафа настаивала на том, что она все понимает и должна жить. Рафа попросила нас оставить ее наедине с госпожой Фебой, и когда она потом разрешила нам снова войти в покои, мы увидели, что твоя мать пребывает в том состоянии, в котором она находится и сейчас. Что бы там Рафа ни сказала ей, или ни сделала, но это вселило в твою мать надежду. И еще важно то, что Рафа придала ее жизни смысл.

— Какой смысл? — спросил Марк, пораженный услышанным.

— Она молится. Молится непрерывно, мой господин. С того момента, как она просыпается и ее выносят на балкон, и до того момента, как наступает вечер и ее снова вносят в покои. Конечно, после того как ты вернулся домой, она стала больше времени проводить с тобой.

— Ты хочешь сказать, что я помешал ее труду?

— Нет, мой господин. Прости меня, если я неудачно выразился. То, что ты здесь, — это ответ на многочисленные молитвы твоей матери. Твое возвращение домой укрепило ее веру. Через тебя она поняла, что Бог слышит ее молитвы и отвечает на них.

Марк встал с мраморной скамьи в глубокой задумчивости.

— Прости меня, но у меня все равно остаются некоторые сомнения относительно этой женщины. Госпожа Юлия называет ее Азарь, а не Рафа. Может быть, это все же не та женщина, о которой ты говоришь. Довольно часто можно встретить женщин с закрытыми лицами, и среди них тоже есть калеки.

— Ты прав, мой господин, но что касается ее, тут ошибки быть не может. Дело даже не в том, как Рафа выглядит, а в том, что ты чувствуешь, когда она рядом с тобой.

Марк нахмурился.

— И что же ты чувствуешь?

— Это трудно объяснить.

— А ты попробуй, — сардонически протянул Марк.

— Доверие. Спокойствие. Утешение. — Юлий развел руками. — Я не знаю, как, но ее вера в Бога помогает поверить в Него даже тем, кто раньше никогда в Него не верил.

— А ты сам веришь?

— Поскольку твоя мать верит, к этой вере пришел и я, но иногда у меня все же возникают сомнения.

Марк его прекрасно понимал. Он теперь верил в то, что Иисус пришел на землю, что Он был распят в очищение человеческих грехов и что Он воскрес из мертвых. И все же Марку было трудно поверить в то, что Христос всемогущ. В мире столько зла.

И именно эти сомнения пробуждали в нем настороженность.

— Все-таки, что бы ты тут мне ни говорил, Юлий, но мне не по душе то, что среди нас появилась эта незнакомка, тем более такая таинственная.

— Я уверен, что у нее были серьезные причины, чтобы изменить имя.

— И что это за причины?

— Если бы ты ее спросил об этом, я уверен, она бы все объяснила.


42


Марк все никак не мог найти возможность поговорить с Рафой-Азарью. Все больше деловых партнеров узнавало о его возвращении в Ефес. Они приходили к нему, приносили ему свои бумаги и отчеты, составленные еще в его отсутствие. Следующие несколько дней Марк беседовал с деловыми партнерами в библиотеке с утра до вечера. Все настоятельно уговаривали его снова взять дело в свои руки.

— Сейчас возможности делать деньги просто безграничны, мой господин, а тебя чутье еще ни разу не подводило, — говорил один из них. — То, что нам непонятно, для тебя зачастую совершенно очевидно.

Марк и сам по своей природе не хотел упускать те возможности, которые он видел, просматривая их отчеты. Было так заманчиво снова окунуться в дела и переключить все внимание на торговлю, а не на семейные проблемы. Уже сейчас, слушая своих партнеров и читая их отчеты, он прорабатывал в голове новые идеи о том, как пополнить свое богатство.

И все же что-то мешало Марку вернуться в деловую жизнь и делать деньги. Зачем ему это было нужно? У него уже и без того было достаточно средств, чтобы безбедно прожить остаток жизни. А мать нуждалась в его помощи.

И его отношения с Юлией так и не были выяснены до конца.

Совесть постоянно заставляла Марка думать о Юлии, тогда как разум заставлял его держаться от нее подальше. Каждый раз, поднимаясь по лестнице, Марк чувствовал в себе необходимость повидать свою сестру, рассказать ей о том, что с ним произошло в Палестине. Но другой голос постоянно напоминал ему о том, что Юлия сделала с Хадассой.

«Все! Все кончено!» — сказала она тогда, ее лицо было искажено диким весельем и ненавистью, и тут перед глазами Марка снова представало окровавленное тело Хадассы на песке.

Сегодня вечером он очень устал. Всю вторую половину дня он провел с матерью. Он устал от звука собственного голоса, от постоянных усилий думать о том, что бы такое хорошее сказать ей, чтобы поддержать ее дух. Она же смотрела на него так, что ему невольно начинало казаться, что она понимает его глубокие переживания, которые он так тщетно пытался скрыть.

Проходя мимо покоев Юлии, Марк снова испытал противоречивые чувства. Дверь была открыта, и он услышал, как оттуда доносились голоса. Остановившись, он заглянул.

Его сестра сидела на краю постели, а женщина с закрытым лицом сидела рядом с ней и размеренными, неторопливыми движениями расчесывала Юлии волосы. При этом она что-то говорила Юлии. Он крепко закрыл глаза, потому что эта сцена опять напомнила ему о Хадассе. Открыв глаза, он снова увидел, как Азарь служит Юлии. Когда-то Хадасса точно такими же движениями расчесывала Юлии волосы и пела ей псалмы своего народа. Сердце Марка заныло от тоски.

Боже, неужели я никогда не прощу ее? Именно так Ты наказываешь меня за то, в чем я оказался виноват?

Он стоял в дверях и испытывал смятение от того, что такая, казалось бы, обыденная сцена вызывает в нем столько боли. Сколько же должно пройти времени, чтобы чувство любви в нем угасло, а воспоминания перестали быть невыносимыми? Чувствует ли Юлия хоть какие-то угрызения совести?

Женщина с закрытым лицом повернулась. Увидев его, она положила гребень себе на колени.

— Добрый вечер, мой господин.

Юлия тут же повернула голову в его сторону, и Марк сразу заметил, как она бледна.

— Добрый вечер, — сказал Марк, стараясь, чтобы его голос звучал твердо и спокойно.

— Входи, Марк, — сказала Юлия, и в ее глазах Марк прочел мольбу.

Он уже хотел было сделать так, как она просила, но остановился.

— Сегодня у меня нет времени.

— А когда оно у тебя будет?

Он приподнял брови, услышав в голосе сестры капризные нотки, и повернулся к служанке Юлии.

— У тебя есть все, что тебе нужно?

— Почему ты не спросишь об этом меня, Марк? Да, великодушный господин, физических неудобств мы тут не испытываем.

Не обращая на нее никакого внимания, Марк продолжал говорить с Азарью:

— Когда уложишь свою госпожу спать, зайди в библиотеку. У меня есть к тебе несколько вопросов, на которые я хотел бы получить ответы.

— Что еще за вопросы? — требовательным голосом спросила Юлия.

Хадасса тоже хотела бы знать об этом, и ее и без того беспокойное сердце забилось еще сильнее. Марк продолжал неподвижно стоять в дверях, глядя на нее мрачным и тяжелым взглядом.

Юлия почувствовала, как напряжена Азарь.

— Ты не обязана ему ничего говорить, Азарь. Тебе вообще не о чем говорить с моим братом.

— Она ответит на мои вопросы, или ей придется покинуть этот дом.

Глядя на его суровое выражение лица, Юлия потеряла всякое терпение.

— Зачем ты привел меня сюда, Марк? — закричала она. — Чтобы сделать мою жизнь еще невыносимее?

Возмутившись таким ее обвинением, Марк повернулся и пошел вниз по коридору.

— Марк, вернись! Прости меня. Марк!

Он не остановился. Сколько раз до этого Юлия кидалась в слезы, чтобы настоять на своем? Но хватит. Больше этого не повторится. Не обращая на нее никакого внимания, он спускался по лестнице.

Был приготовлен вкусный ужин, но Марку совершенно не хотелось есть. Расстроенный, он отправился в библиотеку и попытался отвлечься просмотром документов, которые ему оставили его деловые партнеры. Но, в конце концов, он нетерпеливо отбросил их и растерянно уставился в пространство, испытывая при этом самые противоречивые чувства.

Лучше бы он не приводил сюда Юлию. Можно было бы просто расплатиться с ее долгами, обеспечить ее рабами и оставить там, на ее вилле.

— Мой господин?

Марк увидел, что женщина с закрытым лицом стоит в дверях. Он тут же перешел от мрачных воспоминаний к текущим проблемам.

— Садись, — сказал он ей и указал на место перед собой.

Она послушно прошла и села. Он с удивлением заметил, что для калеки она передвигается достаточно грациозно. Осанка у нее была ровной, она сидела, слегка наклонившись вперед, чтобы удобнее было вытянуть больную ногу.

— Юлий сказал мне, что твое имя Рафа, а не Азарь, — многозначительно произнес Марк.

Хадасса закусила губу, желая унять трепет, который она испытывала каждый раз, когда находилась рядом с Марком. Она пыталась подготовиться к этой беседе, но сейчас, сидя в этом небольшом помещении рядом с ним, она никак не могла справиться с сильным волнением.

— Рафой меня прозвали, мой господин. На иудейском это означает «целительница».

Она говорила тихим скрипучим голосом, который напомнил Марку Дебору. И акцент у нее был тот же.

— Значит, ты иудейка. А от Юлии я слышал, что ты христианка.

— И это правда, мой господин. По национальности я иудейка, а по вере — христианка.

От обороны Марк решил перейти в наступление. Он скривил губы в холодной улыбке.

— Значит ли это, что ты выше по положению, чем моя мать — христианка языческого происхождения?

Уязвленная его вопросом, в котором звучали нотки упрека, Хадасса пришла в смятение.

— Нет, мой господин, — сказала она и тут же пояснила: — Во Христе нет ни иудея, ни римлянина, ни раба, ни свободного, ни мужчины, ни женщины. Мы все равны во Христе Иисусе. — Она сильнее подалась вперед и понизила голос, будто пытаясь подбодрить его. — Вера твоей матери делает ее таким же чадом Авраама, как и я, моя господин. Всякий, кто делает такой выбор, становится наследником Божьего обетования. Бог беспристрастен.

Ее слова подействовали на Марка успокаивающе.

— Под всяким ты имеешь в виду и меня.

— Да, мой господин.

Марку очень хотелось сказать ей, что он уже принял Господа в Галилее, но ему помешала гордость.

— Мне сказали, что ты спасла моей матери жизнь.

— Я, мой господин? Нет.

— Юлий сказал, что врач, с которым ты пришла, предложил моей матери покончить с собой, приняв яд. Ты встала на ее защиту. Разве не так?

— Твоя мать жива, потому что на то Божья воля.

— Может быть, и так, но Юлий сказал, что, после того как ты осталась с моей матерью наедине, она изменилась.

— Я поговорила с ней.

— И только?

Хадасса была рада тому, что покрывало закрывает ее лицо и Марк не может видеть, как она покраснела. Она понимала, что Марку, в отличие от Фебы, она своего лица показать никогда не сможет. Она готова была снова отправиться на арену, лишь бы он не видел ее ужасные шрамы и не испытывал ужас и отвращение, какие испытывали другие люди, видевшие ее лицо.

— Я не произносила никаких заклинаний и не прибегала ни к какому колдовству, — сказала она, думая, что эти слова послужат ответом на вопрос, который скрывался за его словами.

Он чувствовал, как в ней растет напряжение, но не понимал, в чем причина.

— Я ни в чем тебя не упрекаю, Азарь. Просто мне интересно. Я хотел бы лучше знать людей, которые находятся в моем доме.

Она какое-то время молчала.

— Глядя в глаза твоей матери, я поняла, что она в сознании. Она слышала то, что я ей говорила, и понимала мои слова. При том состоянии, в котором она находилась, ей было страшно, она была в депрессии. И я думаю, что она была готова принять цикуту только по одной-единственной причине — чтобы не вынуждать других людей заботиться о ней. Я же просто сказала ей то, что она уже знала.

— А что она знала? Что это?

— То, что Бог любит ее, мой господин, любит такой, какая она есть. И что она осталась жить не случайно.

Марк провел рукой по краю письменного стола, чувствуя явную растерянность. Ему хотелось больше узнать об этой женщине.

— Юлий сказал, что ты стала известна во всем Ефесе.

Хадасса промолчала.

— Почему ты оставила свой прежний труд?

Тот резкий тон, которым он задал этот вопрос, удивил ее.

— Я решила быть с твоей сестрой.

— Ну допустим. А почему ты изменила имя? — Вопрос прозвучал жестче, чем Марк того хотел.

— Потому что я не Рафа. Людей исцеляет Иисус, а не я, — сказала она, повторив ему то, что уже говорила Александру, и надеясь, что Марк поймет ее лучше.

— А Азарь — это твое настоящее имя?

— Азарь означает «помощница». Я и есть помощница, и надеюсь ей остаться.

Он обратил внимание на то, как тщательно она произнесла эту фразу.

— А почему ты решила помогать именно Юлии?

— Я не могу ответить на этот вопрос, мой господин.

— Не можешь, или не хочешь?

— Я знаю только, что все время иду туда, куда меня направляет Господь. Я не знаю, почему Он хочет, чтобы я была здесь.

Марк мрачно нахмурился, потому что ее слова заставили его вспомнить о том, что он испытал в Галилее. Ведь Бог хочет, чтобы и он был здесь. С Юлией. О других причинах, по которым Бог призвал его сюда, Марк просто не хотел думать.

— Значит, если следовать твоей логике, Бог любит и мою сестру, и Он что-то хочет совершить в ее жизни. — Не успела она ему что-либо сказать в ответ, как Марк махнул ей рукой. — Можешь идти.

Как только она ушла, он резко встал, не находя себе места.

Наверное, ему нужно было выйти в город и немного пройтись. Он вышел в коридор.

— Тебе нужен паланкин, мой господин? — спросил Юлий, видя, как Марку подают верхнюю одежду. Марк надел плащ.

— Нет, я лучше пойду пешком, — сказал он, застегивая на плече золотую брошь. — Если мать проснется и пошлет за мной, скажи ей, что я пошел в бани. — Он направился к двери и с силой распахнул ее. Спустившись вниз, к воротам, он так же резко захлопнул их за собой.

Выйдя на улицу, Марк направился в мужской клуб, в котором он проводил все свободное время еще до своего отъезда из Ефеса. Ему казалось, что он сможет там отвлечься, едва он возобновит свои старые знакомства. Вечерний воздух остудил в нем гнев, и к тому моменту, когда Марк дошел до клуба, он почувствовал, что ему удалось расслабиться. Там его встретили удивленно-радостными возгласами, несколько человек приветливо его обняли.

— Мы слышали, что ты снова в Ефесе, вот только никто тебя еще не видел, — сказал ему кто-то.

— Где это ты так долго пропадал, Марк?

— Не иначе, как сидел в своем порту, зарылся в учетные записи и из укрытия смотрел, как тут без него идет прибыль! — Все засмеялись.

— А я слышал, ты был в Палестине.

— В Палестине?! — воскликнул кто-то. — О боги, да кому в голову взбредет отправляться в эту всеми проклятую страну?

Эта веселая компания только сильнее раздражала Марка. Он смеялся вместе со всеми, но на сердце у него было совсем не весело. У него было такое ощущение, будто он снова в Риме, с Антигоном, и ему хочется, чтобы тот был где угодно, но только не рядом с ним. Неужели изменился только он один? Неужели только он один чувствует, насколько грязен и развращен этот мир?

— Давай, пойдем завтра на зрелища.

— Я приду туда с Пилией.

— О-о Пилия! — вожделенно застонал кто-то, закатывая глаза, будто в экстазе.

Другие засмеялись и стали смачно делиться тем, какую память о себе оставила Пилия в жизни всех тех, с кем она проводила ночи, особенно после зрелищ.

Марк вспомнил Аррию.

А потом свою сестру.

Окунувшись в бассейн, он обрадовался тому, что вода сомкнулась над ним и он не слышит голосов своих друзей. Друзей ли? Он больше не испытывал потребности общаться с ними. Отплыв в самый дальний угол бассейна, он вынырнул из воды. Пройдя между колоннами, он вошел в калидарий и оставался там до тех пор, пока пот не покрыл все его тело. Пройдя мимо тепидария, он вошел во фригидарий и с радостью испытал шок от холодной воды, заставивший его отвлечься от тягостных мыслей.

Но ненадолго.

Полежав на массажном столе, Марк оделся и покинул клуб. Когда он шел по улице, то ощущал себя еще одним телом среди хаоса огромной безликой толпы, кишащей вокруг храма Артемиды. Марк остановился и посмотрел на храм. Он был необычайно красив, самый настоящий памятник человеческой инженерной мысли.

А Марк со своим острым умом смотрел на храм как на самое грандиозное в Ефесе предприятие по выкачиванию денег. Массивное строение окружали многочисленные торговые палатки, делавшие прибыль на продаже фигурок богини — обитательницы храма. Другие купались в золоте, продавая жертвенных животных. А третьи продавали амулеты и колдовские средства в дорогих медальонах. Продавались здесь и средства для воскурений, и по количеству денег, которые выкладывали за все это покупатели, составлялось суждение о том, насколько глубоко и искренне тот или иной человек поклонялся этой богине. Покупались за деньги даже молитвы.

Внутри находились храмовые проститутки, как женщины, так и мужчины, и их цена была скользящей — в зависимости от состояния кошелька того, кто пришел преклониться перед богиней.

Марк печально покачал головой. Сколько денег здесь берет жрец за благословение? Сколько стоит надежда, которая потом оказывается пустой?

Потом Марк посмотрел на улицу, застроенную гостиницами, предназначенными для тех, кто издалека пришел посмотреть на храм и поклониться Артемиде. Большинство людей приходило, поклонялось и уходило, но были и такие, кто оставался здесь месяцами, переворачивая горы свитков, написанных жрецами по поводу священных надписей, что выгравированы на голове статуи Артемиды. Знал ли хоть кто-нибудь, что эти надписи означают? Да и означают ли они вообще что-нибудь?

Марк стоял и смотрел на храм. Сколько людей приходит сюда, чтобы обрести надежду, а потом уходит в отчаянии, так и не найдя нужных ответов и не удовлетворив своих нужд? Сколько людей здесь испытывает такую же болезненную пустоту и не дающую покоя жажду, какую так долго испытывал и он, но продолжают идти по пути смерти и отчаяния?

Глядя на храм и предаваясь этим мыслям, Марк внезапно почувствовал, что кто-то пристально смотрит на него. Он обернулся. На другой стороне улицы стоял араб. Мимо него проходили люди, которые либо смотрели на храм, либо входили в лавку, что стояла за его спиной. Незнакомец не двигался, но и не отводил от Марка глаз. В его взгляде Марк уловил какое-то предупреждение, и ему стало непонятно, что все это могло означать. Человека этого он не узнавал, и смысла его взгляда не понимал. Но прошло несколько секунд, и араб, казалось, растворился в толпе.

Озадаченный, Марк пошел дальше, пытаясь разглядеть этого человека в толпе людей, шедших в храм, или обратно. Может, он вошел в какую-нибудь лавку у храма?

Не успел Марк подумать об этом, как кто-то сбоку нанес ему сильный удар. У него перехватило дыхание, и он едва не упал, но все же удержался. Он выругался, поняв, что удар был преднамеренным и, возможно, кто-то хотел украсть у него деньги. В следующую секунду он повернулся, чтобы посмотреть на нападавшего, и увидел того самого араба, быстро удаляющегося в сторону храма. Злоумышленник так быстро смешался с толпой, что Марку было бессмысленно за ним гнаться и тем более ловить.

Покачав головой, Марк повернулся и пошел дальше, к дому.

И тут его бок свело острой болью. Прикоснувшись рукой к больному месту, Марк почувствовал влагу. Его глаза округлились, когда он увидел свою окровавленную руку. Почувствовав, что кровь растекается по боку, он поспешил домой. Поморщившись, он открыл ворота и стал подниматься по ступеням. Дойдя до самой виллы, он сбросил накидку. Стиснув зубы и превозмогая боль, он стал подниматься к себе.

В этот момент Юлий вышел из покоев госпожи Фебы.

— Мой господин! — в тревоге произнес он, увидев окровавленную тунику Марка.

— На меня напали, — хмуро произнес Марк, отказавшись от помощи. — Думаю, рана пустяковая.

На зов Юлия прибежала Лавиния.

— Принеси воды и перевязь. На господина Марка напали, — сказал ей Юлий, продолжая идти за Марком. — Давай, девочка, поторопись!

Выйдя из покоев Юлии, Хадасса увидела, как Юлий помогает Марку войти в его комнату. Встревожившись, она поспешила к нему, но как только она показалась в дверях, Марк сердито махнул ей рукой.

— Позаботься лучше о Юлии. Я о себе сам позабочусь.

Пропустив его слова мимо ушей, она вошла. Юлий отошел назад, дав ей возможность осмотреть рану. Марк почувствовал, как она вздрогнула.

— Ерунда, — сказал он и усмехнулся, увидев, что она едва стоит на ногах. — Ты что, не выносишь вида крови?

«Только вида твоей крови», — хотелось ей ответить.

— Не всегда, мой господин, — она подошла ближе и затрепетала, глядя на рану, проходящую у Марка вдоль ребер. — Как это случилось?

— Какой-то араб. Даже не знаю, зачем.

Она отпрянула, явно поразившись услышанному. В этот момент вошла Лавиния с сосудом воды и перевязью. Марк старался держаться, когда Хадасса стала промывать рану.

— Пусть лучше этим займется Юлий, — сказал он, видя, как у нее дрожат руки. Потом он тихо засмеялся. — Теперь я, кажется, знаю, почему ты ушла от того врача, — сказал он, весело глядя на нее.

— Немного ниже, и он задел бы жизненно важные органы, — сказал Юлий, подходя к Марку.

Чувствуя себя на грани обморока, Хадасса вышла из комнаты.


43


Когда Хадасса вошла в атриум, Александр понял: что-то случилось. Она была крайне возбуждена.

— Где Рашид?

— Здесь его нет, — сказал он, обеспокоившись. — А что случилось?

— Где он?

— Я не знаю. Почему ты спрашиваешь?

— Потому что какой-то араб сегодня вечером напал на Марка, и я должна знать, он это, или нет.

Александр не стал утверждать, что это был не Рашид. Этот араб ни от кого не скрывал, что считает, будто Марк Валериан угрожает жизни Хадассы, и поэтому его нужно убить. Рашид никогда не скрывал своей верности Хадассе, хотела она того, или нет.

— Он пошел выяснить, насколько прогрессирует болезнь у Юлии.

— Прогрессирует? — потрясенно произнесла Хадасса, прекрасно зная, что Рашид мечтает о скорой кончине Юлии.

Александр сжал губы.

— Он узнал от Прометея, что Юлия переехала на виллу своего брата. А еще Прометей сказал Рашиду, что вместе с ней туда переехала и ты.

— Между прочим, по своей воле. Зачем он это сделал?

— Он бы ничего не делал, если бы не видел, что Марк Валериан угрожает твоей жизни.

Уклончивость Александра только придала ей смелости.

— Марк мне не угрожает. Никто в доме Валерианов мне не угрожает.

— Рашид думает иначе.

— Так переубеди его!

Александр удивился.

— Я никогда не слышал, чтобы ты говорила таким тоном. Ты думаешь, я оправдываю поведение Рашида? Но я же не виноват в том, что он по своей природе такой кровожадный. Кстати, именно ты выбрала его из всех несчастных, кто лежал на ступенях храма. Помнишь?

— Его выбрал Бог.

— Значит, это Бог направляет его действия.

— Бог никогда не наставляет человека на убийство!

Тут в помещение вошел Рашид, и наступило напряженное молчание. Как только он снял накидку, Хадасса увидела у него нож, торчащий из-за пояса. Лицо его было мрачным, глаза злобно сверкали.

— Валериан?

Хадасса вздрогнула, ее опасения подтвердились.

— Жив, слава Богу.

— В следующий раз ему уже так не повезет, — сказал Рашид, явно давая понять, что он не шутит.

Хадасса подошла к нему.

— Рашид, если в тебе есть хоть капля уважения ко мне, ты больше не посмеешь покуситься на жизнь Марка.

Его лицо стало каменным.

Она положила руку ему на плечо.

— Прошу тебя, Рашид. Умоляю тебя. Пусть лучше Бог поразит меня прямо сейчас, только не угрожай жизни другого человека.

— Я сказал, что буду защищать тебя, и я буду тебя защищать.

— И погубишь мою жизнь?

— Его кровь будет на мне, а не на тебе.

— Если ты убьешь Марка, ты погубишь мое сердце.

Рашид недоуменно нахмурился.

— Твое сердце?

Александр стоял и удивленно смотрел на нее.

— Ты любишь его, — догадавшись, сказал он.

— Ты любишь его? — поразившись, переспросил Рашид.

— Да, я люблю его, — тихо сказала Хадасса. — Полюбила его еще до арены. И люблю до сих пор. И буду любить всю жизнь.

Александр отвернулся, ее слова отозвались в нем болью.

Рашид убрал с плеча ее руку и отступил назад. Он посмотрел на нее, и в его темных глазах отразилось презрение.

— Только глупая женщина способна любить мужчину, который пытался ее убить!

— Марк не хотел моей смерти. Убить меня хотела Юлия.

— Та женщина, которой ты служишь, — все так же презрительно сказал Рашид.

— Да, — ответила Хадасса.

— Как же ты можешь? — воскликнул Рашид, возмущенный тем, что Хадассе пришлось пережить, и тем, что она после этого даже не стремится отомстить своим убийцам.

— Могу, потому что точно так же нас полюбил Христос. Когда мы были еще грешниками, Он умер за нас, чтобы мы могли спастись. Так как же я могу кому-то мстить?

— Ты сейчас говоришь о другой любви.

— Я говорю и о любви женщины к мужчине, Рашид, — сказала она, — Прошу тебя. Не делай ничего с Марком Валерианом.

Александр стоял в дальнем углу комнаты.

— Делай так, как просит тебя Хадасса, Рашид, — спокойно сказал он, глядя на город. — И пусть Бог Сам вершит Свою месть.

Рашид повернулся к нему, и кровь воина стучала в его жилах.

— Но разве не ты говорил мне, что я должен ее защищать?

Александр обернулся.

— Ты прекрасно знаешь, как и я, что Бог уже совершил Свою волю в жизни матери и дочери этой семьи. Можешь не сомневаться, Рашид, что и сын находится в руках Бога.

Рашид стоял молча, глаза его оставались загадочными.

Хадасса снова подошла к нему.

— Прошу тебя, мой друг, — прошептала она. — Обещай мне.

Рашид откинул с ее лица покрывало и всмотрелся в ее шрамы.

— Ты просишь милости для тех, кто так поступил с тобой?

Она покраснела.

— Да.

Он отдернул руку от покрывала, будто оно обожгло его.

— Да ты просто с ума сошла!

— Может быть, но все равно обещай мне, Рашид. Я знаю, если ты что-то обещаешь, ты всегда держишь свое слово.

Ее доверительные и спокойные слова привели его в замешательство. Он посмотрел на Александра и увидел в его глазах глубокую печаль. Александр понял, что совершенно не знает его. Лицо Рашида снова стало каменным, когда он опустил голову и посмотрел на эту хрупкую женщину, которая стояла перед ним, искалеченная, изуродованная шрамами. Ее взгляд был ясным и уверенным. И сердце у него, помимо его воли, смягчилось. Неважно, что он ее никогда не понимал. Важно то, что она его понимает.

— Обещаю тебе, что не подниму руку на Марка Валериана, пока он не поднимет на тебя свою.

Хадасса взяла его за руку.

— Я бы хотела услышать от тебя больше, но и этого достаточно. — Она улыбнулась, в ее глазах отразились доброта и любовь. — Бог наставит тебя на Свой путь, мой друг. — Она снова закрыла лицо покрывалом.

Александр дал ей травы, необходимые для лечения раны Марка. Он сказал, что, перед тем как приложить травы и перевязать, рану нужно прижечь.

— Может быть, мне пойти с тобой?

— Не надо, я знаю, что делать.

Александр проводил ее до паланкина и помог ей усесться.

— Береги себя, — сказал он, беспокоясь за нее. Хадасса взяла его руку и приложила к своей закрытой щеке. Когда она уселась, он закрыл паланкин и отошел в сторону. Рабы подняли ее и понесли. Никогда еще в своей жизни Александр не чувствовал себя так одиноко.

Увидев, как Рашид чистит свой нож, Александр спросил:

— Ты сдержишь свое слово?

Рука Рашида застыла. Он медленно поднял голову и посмотрел на Александра. У Александра все похолодело внутри от темной глубины его глаз. Не сказав ни слова, Рашид снова склонился над своим ножом.


44


— Где она? — спросила Юлия, неприятно удивившись, когда на ее зов к ней вместо Азари пришла Лавиния.

— Она ушла из дома, моя госпожа. И не сказала, куда.

— Она вернется?

— Она не сказала, моя госпожа.

— О боги, ты вообще знаешь хоть что-нибудь? Что случилось, что она оставила меня?

— На твоего брата напали, моя госпожа.

Глаза Юлии округлились от страха.

— Напали?! — Она попыталась встать, но голова у нее закружилась, и она снова упала на диван, приложив дрожащую руку ко лбу.

— С ним все будет хорошо, моя госпожа. Не надо так пугаться.

— Как мне не пугаться? Кто посмел напасть на моего брата?

— Он сказал, что какой-то араб, моя госпожа.

— Марк знает, как его зовут?

— Думаю, что нет.

Юлии хотелось пойти к Марку, чтобы самой убедиться в том, что с ним все в порядке, но у нее сильно кружилась голова. Но даже если бы она и могла пойти к нему, он не пустил бы ее к себе.

— Азарь сказала, что не оставит меня, — печально сказала она.

— Я уверена, что она вернется, моя госпожа, — Лавиния поправила ей постель. — Наверное, она ушла за врачом.

— Намочи платок, — сказала ей Юлия, — у меня болит голова.

Лавиния опустила чистый платок в сосуд с водой, отжала его и осторожно приложила его ко лбу и глазам Юлии.

— Иди, посмотри, может, что-то еще узнаешь, — сказала ей Юлия, махнув рукой.

Когда прошло несколько минут, а Лавиния так и не вернулась, Юлия забеспокоилась. Она отложила влажный платок в сторону и медленно села, крепко держась за край постели, пока не перестала кружиться голова. Потом она встала и, шатаясь, направилась к двери. В доме стояла тишина. Может быть, рана Марка оказалась гораздо серьезнее, по сравнению с тем, что говорила Лавиния? Может быть, Марк вообще умер?

Юлия вышла в коридор. Она тяжело привалилась к стене. Мрамор был холодным. Ей захотелось закутаться в свою шаль, но она не могла тратить силы на то, чтобы вернуться за ней в свои покои. Надо выяснить, что с Марком.

Скользя рукой по стене, Юлия шатающейся походкой стала спускаться по коридору к покоям Марка. Она услышала голоса. Дойдя до двери, она заглянула в комнату. Юлий склонился над постелью. Потом она увидела слегка приподнятую ногу Марка. На полу лежала окровавленная туника Марка.

— Тебя серьезно ранили? — спросила она дрожащим голосом. Собрав все оставшиеся силы, она вошла в комнату.

Марк увидел Юлию, стоящую в дверях его спальни. Было заметно, что она поднялась с постели, потому что одета она была в потрепанное одеяние, которое едва скрывало ее исхудалое тело. Непричесанные темные волосы обрамляли бледное лицо. Она тряслась то ли от страха, то ли от слабости — он определить не мог.

Да и не хотел.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она, глядя на окровавленную перевязь у него на боку.

— Я не умру.

— Я испугалась за тебя. — Юлия слегка покачнулась, прикоснувшись истонченной белой рукой к груди. — Хочешь, я посижу с тобой немного?

Марк откинулся на диване.

— Проводи ее к себе, — сказал он Юлию, не удостоив ответом ее боязливое предложение. Юлий подошел к ней. Марк обратился к нему достаточно громко, чтобы Юлия могла слышать, и она не стала сопротивляться, когда Юлий увел ее из комнаты.

Стиснув зубы, Марк стал бороться с пробудившейся в нем жалостью к сестре, и ему стало совестно, что он так грубо выпроводил ее сейчас. Она выглядела такой изможденной и тощей, что, казалось, всякий раз, как он ее видит, она худеет все больше. Когда-то он восхищался ее красотой. Что же она чувствует теперь, когда смотрит на себя в зеркало и видит свою худобу и бледность? Раньше она даже подумать не могла о том, чтобы выйти из своей комнаты или принять гостей, не одевшись и не причесав волосы. А сегодня она просто встала с постели и, несмотря на свою болезнь, пошла, чтобы узнать, что с ним.

Вернулся Юлий. Он не сказал о Юлии ни слова. Марк хотел было спросить его, но тут же вздрогнул, когда раб снял повязку с раны.

— Рана все кровоточит, мой господин.

— Промой еще раз вином и перевяжи. Если уж мне суждено умереть, я умру, — мрачно сказал Марк.

— Выпей вина, мой господин, — хмуро сказал Юлий, протягивая Марку полный кубок. Как только Марк приподнялся, рана опять стала кровоточить. Он снова лег, и Юлий окунул платок в красное вино. Марк весь напрягся, когда раб промыл ему рану, а потом перевязал. Потом он дал Марку еще один кубок вина, заметив, что его глаза стали мрачными и туманными.

— Не беспокойся так, Юлий, — устало сказал Марк. — Какая бы жидкость ни вылилась, ты влил ее обратно. — Его тело обмякло, и он закрыл глаза. Юлий стал всматриваться в лицо Марка, не понимая, что на него так подействовало — потеря крови или большое количество выпитого вина.

В это время в покои вошла Хадасса. Юлий поспешил к ней и взял у нее небольшой узел, который она принесла.

— Рана по-прежнему кровоточит, госпожа Азарь.

— Принеси жаровню, — велела Хадасса, взяв у него снова свой узел и подходя к постели. Склонившись, она дотронулась до плеча Марка. Он не очнулся. Прикоснувшись трепещущей рукой к его груди, Хадасса почувствовала медленное и сильное биение его сердца.

Раскрыв свой узел, она достала оттуда небольшие пакеты с травами и прижигание. Последнее она опустила в раскаленные угли жаровни.

— Надо будет прижечь рану и приложить эти травы, — сказала она Юлию. — Тебе надо будет покрепче держать его.

Взяв прижигание из огня, она поднесла горячий металл к ране и прижгла ее края. Марк вздрогнул, приподнялся, но тут же снова упал на диван. От запаха паленой плоти Хадассу затошнило, но она снова нагрела прижигание и сделала все до конца.

— Мне нужен небольшой сосуд, — сказала она, и Юлий дал ей то, что она просила. Она смешала травы с солью и сделала припарку, которую приложила к ране. Сев на край постели Марка, она осторожно провела рукой по его лицу. — Я побуду с ним, — сказала она.

— Госпожа Юлия приходила сюда, чтобы повидать его. Господин Марк велел мне увести ее к себе.

— Он говорил с ней?

— Нет, моя госпожа.

Хадасса сидела, задумавшись. Снова приложив руку к груди Марка, она почувствовала ровное и сильное биение сердца.

— Посмотри, Юлий, спит она или нет. Если не спит, приведи ее сюда, и пусть она посмотрит, как ее брат спит. Это ее успокоит.

— Да, моя госпожа.

Спустя какое-то время Юлия вошла, опираясь на руку Юлия. Хадасса встала с постели Марка. Взяв Юлию за руку, она кивком головы предложила ей сесть там, где только что сидела сама. Юлия взяла брата за руку.

— Он такой бледный.

— Потерял много крови.

— С ним все будет в порядке?

— Думаю, да, моя госпожа, — сказала Хадасса, потом ободряющим тоном добавила: — Жизненно важные органы не задеты. Рану мы обработали. Припарка должна защитить его от инфекции.

— Он не хотел меня видеть, — сказала Юлия, положив на руку Марка свою ладонь, которая на фоне его большой, сильной и загорелой выглядела особенно худой и бледной. — Он приказал Юлию отвести меня обратно к себе.

Хадасса села рядом с ней и обняла ее одной рукой за плечи. Другой рукой она убрала нечесаные волосы с лица Юлии.

Юлия наклонилась к ней и закрыла глаза, чувствуя, как ей спокойно и уютно.

— Я испугалась, что ты оставила меня, Азарь.

— Об этом не нужно беспокоиться, моя госпожа.

— Умом я это знаю, а вот сердцем… — Юлия вздохнула, борясь со все возрастающей слабостью. Даже такое крохотное усилие ей теперь давалось с трудом. — Я так рада, что ты здесь, с нами.

Хадасса чувствовала, что Юлия вся дрожит.

— Тебе нужно отдохнуть, моя госпожа. Твой брат через несколько дней поправится. — Хадасса наклонилась, чтобы помочь Юлии встать.

— Не надо, мне поможет Юлий. Останься с ним. Пожалуйста. Я знаю, что с ним все будет хорошо, если ты будешь рядом.

Хадасса прикоснулась к ее щеке.

— Ты думаешь о других, а не о себе.

Юлия криво усмехнулась.

— В самом деле? Может, это просто моя последняя надежда примириться с ним? — Сказав это, она оперлась на руку Юлия и вышла.

Хадасса просидела с Марком всю ночь. Однажды он очнулся и рассеянно уставился на нее. Нахмурившись, он стал что-то бормотать. Она встала и склонилась над ним. «Что, мой господин?» — сказала она ему и приложила руку к его лбу. Лоб был холодный.

Марк ухватился за ее покрывало и слабо дернул. Ее сердце учащенно забилось. Быстро выпрямившись, она осторожно разжала его пальцы и снова села, вся дрожа.

Он опять зашевелился, расслабляясь и погружаясь обратно в сон, а она смотрела на него, не отрываясь. Он был красив и крепко сложен. Она подумала, что готова хоть всю жизнь вот так сидеть и смотреть на него. На глаза у нее навернулись слезы, и Хадасса отвернулась. Она молилась о том, чтобы та страсть, которую она к нему испытывала, превратилась в настоящую любовь. Вспомнив, как Марк когда-то ее целовал, она почувствовала, как ее пульс забился чаще. Она молилась о том, чтобы Бог стер это из ее памяти. Но чувства продолжали жить в ней. Марк снова зашевелился, очевидно, от боли. Она взяла его за руку. От ее прикосновения он успокоился.

— Зачем, Господи? Зачем Ты это делаешь со мной? — прошептала она в отчаянии. Никакого ответа она не услышала.

* * *


Когда солнце осветило стены балкона, Марк проснулся. Чувствуя слабость и еще не понимая спросонья, что с ним происходит, он повернул голову и увидел Азарь, сидящую рядом с его постелью. Он слегка приподнялся, оглядел себя и только теперь вспомнил приступ, который случился с ним ночью. Хадасса подняла голову.

Поморщившись от острой боли в боку, Марк невольно произнес проклятие и снова упал на диван.

Хадасса нежно прикоснулась к нему рукой.

— Лежи спокойно, мой господин, иначе рана снова откроется.

Она отстранилась от Марка, но он взял ее за руку и задержал ее руку в своей.

— Ты что же, сидела рядом со мной всю ночь?

— Госпожа Юлия беспокоилась о тебе.

— И напрасно. Рана пустяковая. — Марк продолжал держать ее руку в своей, но сжимал ее уже не так сильно.

— Возможно, мой господин, но еще чуть-чуть ниже — и тот, кто на вас напал, мог бы задеть жизненно важные органы.

— А еще чуть выше, и он бы перерезал мне горло, — мрачно пошутил Марк. — Ты дрожишь, — удивленно сказал он. Хадасса убрала свою руку, и он нахмурился.

Сердце Хадассы снова забилось сильнее, когда Марк стал внимательно вглядываться в ее закрытое лицо. О чем он думает? Он посмотрел вниз и задержал свой взгляд на ее руках, лежащих у нее на коленях. Она постаралась расслабиться. Теперь, когда Марк проснулся, она могла позвать сюда Юлия, чтобы тот присмотрел за ним. Она попыталась встать, но сказалось то, что она очень долго сидела. Ее больную ногу свело судорогой, и она скорчилась от боли, прежде чем смогла подняться на ноги. Стиснув зубы, она сделала шаг назад и устыдилась собственной неуклюжести.

Марк заметил это, но не придал значения.

— Не уходи, посиди еще, — попросил он. Нахмурившись, он снова стал всматриваться в ее покрывало. За ним можно было различить общие черты лица, но самого лица все же видно не было. Покрывало было сделано так, что Хадасса могла видеть все поверх его верхнего края, но никто не мог видеть ее лица ниже глаз. Она опустила и слегка отвернула голову, и Марк понял, что, несмотря на всю естественность жеста, эта женщина избегала его пристального взгляда и его прикосновения.

— Тебе нужно поесть, мой господин. Я попрошу слуг принести тебе что-нибудь.

Марку не хотелось, чтобы она уходила. Он хотел больше узнать о ней. Ему было интересно, почему эта женщина так интересует его. Когда она уже повернулась к двери, он стал лихорадочно искать повод задержать ее.

— Кажется, у меня повязка сползает.

Азарь обернулась и слегка наклонила голову, критически глядя на него.

— Видишь? — сказал Марк и слегка повернулся, вздрогнув от резкой боли.

— Она еще будет держаться довольно долго, мой господин, если только ты не будешь зря дергаться.

Марк широко улыбнулся.

— Я не буду дергаться, если ты посидишь здесь еще и поговоришь со мной.

— Ты ведь уже не маленький ребенок, мой господин.

Он грустно усмехнулся.

— Это верно, я уже давно не ребенок, госпожа Азарь. — Он указал на стул. — Посиди и поговори со мной как с мужчиной, а не как с ребенком. — Он был готов применить все доступные ему средства, чтобы она осталась с ним как можно дольше, даже приказать ей на правах хозяина дома. Ему уже давно ни с кем не было так интересно, как с ней.

Она села, как он просил, но он продолжал чувствовать ту дистанцию, которую она по-прежнему держала в общении с ним.

— С Юлией ты общаешься часами, а у меня не можешь остаться даже на несколько минут.

— Я просидела здесь всю ночь.

Марк засмеялся.

— Пока я спал…

— Твоя сестра очень больна, мой господин.

Он видел, что его внимание к ней смущает ее.

— Мне просто интересно с тобой, — сказал он откровенно, привставая. Скорчившись от боли, он опустил ноги на пол.

— Тебе нужно лежать…

— Я становлюсь вялым, когда отдыхаю. — Сев, Марк почувствовал головную боль от чрезмерного количества вина, выпитого накануне.

— Ты потерял много крови.

— Не настолько, чтобы лежать, как инвалид, к которым ты уже, наверное, поторопилась меня причислить. — Пусть его сестра жалеет себя, а он до этого никогда не опустится.

Когда Азарь отвела от него свой взгляд, Марк подумал, что, может быть, ее смущает его внешний вид. На нем была только набедренная повязка. Помня о том, кем трудится Азарь, он сначала не придал значения тому, что он не одет, но потом все же набросил одеяло на колени.

— Если ты понадобишься госпоже Юлии, я думаю, она догадается послать за тобой Лавинию.

Азарь снова посмотрела на него.

— Почему между тобой и твоей сестрой такая пропасть, мой господин?

— Смелый вопрос, — сказал Марк с досадой. — Только давай поговорим о чем-нибудь другом.

— Но это не дает тебе покоя.

— Почему ты так считаешь? — сказал он, скривив губы в усмешке. — Или ты думаешь, что, едва познакомившись со мной, можешь видеть меня насквозь?

Она помолчала с минуту.

— Тебя все устраивает в твоей жизни, вокруг тебя?

— Устраивает? Моя мать парализована. Юлия доживает свой век под моей крышей, умирая от этой мерзкой болезни, вызванной ее распущенностью и всей ее глупой жизнью. Как ты думаешь, госпожа Азарь, может ли меня все это устраивать?

— А ты сам настолько чист, что имеешь право обличать ее, мой господин?

Марк помрачнел.

— По крайней мере, я свои похождения ограничивал отношениями с представителями противоположного пола.

Она ничего не сказала.

— Ты что, сомневаешься в том, что я тебе сказал?

— Нет, мой господин, но грех есть грех.

Марк почувствовал, как кровь ударила ему в голову.

— Моя сестра рассказывала тебе о Калабе?

— Я знаю о Калабе.

— Грех есть грех? Юлия рассказала тебе, что они были любовницами? Одного этого, я думаю, достаточно, чтобы ты поняла всю глубину ее распущенности. — Марк приподнял брови и заговорил иронично-снисходительным тоном. — Она рассказала тебе, что ее муж был гомосексуалистом, любил молоденьких мальчиков? Прометей был одним из них. Именно поэтому я не захотел, чтобы он находился в моем доме.

— Прометей покаялся и доверил свою жизнь Богу, — тихо сказала ему Азарь. — Он сам, по своей воле вернулся к госпоже Юлии, чтобы служить ей. Юлия говорила мне, что он убежал от Прима. Потом он стал христианином и вернулся к твоей сестре. Если бы не он, мой господин, у твоей сестры в доме не было бы вообще никого. Все ее слуги бросили ее.

— Может быть, ты и права, — хмуро сказал Марк, потом печально повернулся к ней. — Но вовсе не об этом я хотел с тобой поговорить.

— Я сказала тебе правду.

— Тем не менее…

— Ты прикрываешься своим гневом, как щитом. Почему, я не знаю. Я хотела, чтобы ты понял, что твоя сестра одинока, если не считать Прометея. Кем бы она ни была раньше…

— Очень хорошо, — нетерпеливо перебил ее Марк, — если хочешь, я пошлю за ним.

— Я с тобой говорю вовсе не об этом. С Прометеем все в порядке. Юлия дала ему свободу. И с ее стороны это был совершенно бескорыстный поступок. У него есть труд, который он делает во славу Господа. Меня беспокоит Юлия. И ты. Не бросай ее.

Марк снова покраснел.

— Я и не бросил ее. Она теперь здесь, разве не так?

— Да, она здесь. Ты дал ей кров, еду, о ней заботятся слуги. Только ты не дал ей того, в чем она нуждается больше всего.

— Чего же? — насмешливо спросил он.

— Любви.

На его скулах заиграли желваки.

— Прости меня, что отвлекаю тебя от исполнения твоих обязанностей, госпожа Азарь. Можешь идти.

Хадасса медленно встала и взяла свою палку.

— Прошу тебя, мой господин. Ради нее и самого себя, прости ее за все, что она сделала в прошлом.

— Ты не знаешь, что она сделала, — сердито сказал Марк, желая, чтобы она как можно скорее ушла.

— Нет в мире ничего настолько ужасного, чего во имя любви и во имя Бога нельзя было бы простить.

— Именно из-за любви я и не могу ее простить.

Его полные страсти слова сильно озадачили Хадассу. Она знала твердо только одно.

— Пока ты не простишь ее, ты никогда не поймешь в полной мере, ради чего ты сам прощен. Пожалуйста, подумай об этом. Времени осталось немного.

После ухода Азари Марк долго об этом думал. Как ни хотелось ему выкинуть из головы ее слова, они настойчиво возвращались к нему. И отзывались в нем болью. Он прекрасно помнил радость и легкость, какие испытал на берегу Галилейского моря. Ему очень хотелось испытать эти чувства вновь, потому что где-то по пути домой он утратил то, что обрел. И вот теперь слова этой странной калеки с закрытым лицом напомнили ему обо всем. И это не доставило ему удовольствия.

Проведя пальцами по волосам, Марк встал и прошелся к балкону. Он не знал, может ли избавиться от власти прошлого. Не знал, способен ли он прощать, забывать зло. Он не был Иисусом. Он был обыкновенным человеком, и его одиночество казалось ему порой невыносимым… Бог так далек. Он чувствовал Его близость в Галилее. Здесь же он чувствовал одиночество.

Азарь была права. Он никогда не обретет мира и покоя, пока не исполнит то, что ему было сказано в Галилее. На берегу Галилейского моря он испытал удивительное чувство прощения. Это прощение он не мог таить в себе. Он должен передать его своей сестре, хочет он того или нет.

И в то же время ему не давало покоя желание наказать ее за все, что она сделала, заставить ее страдать так, как она сама заставляла страдать других.

«Я не могу…» Склонив голову, Марк помолился — впервые с тех пор, как вернулся в Ефес. Простыми и искренними словами, от сердца.

«Иисус, я не могу простить ее. Это можешь только Ты. Прошу Тебя… помоги мне».


45


Юлия лежала в постели, приложив примочку к глазам. Хадасса только что попросила повара приготовить ей мясной бульон. Юлия не ела уже три дня, с тех самых нор, как Марк приказал выпроводить ее из его покоев. Она непрестанно думала о Марке и о том, как он смотрел на нее. Приложив руку к примочке, она прижала ее к своей больной голове. Ей сейчас хотелось одного — умереть и положить конец боли и отчаянию, которые стали теперь постоянными спутниками ее жизни.

Она услышала, как в ее покои кто-то вошел и закрыл за собой дверь.

— Я не голодна, Азарь, — сказала она слабым голосом. — Пожалуйста, не заставляй меня есть. Просто посиди со мной и расскажи какую-нибудь историю.

— Я не госпожа Азарь.

Юлия застыла, услышав голос Марка. Она сняла с глаз примочку, боясь, что ей это только показалось.

— Марк, — только и произнесла она. Убедившись, что это действительно он, она приготовилась к неизбежной атаке с его стороны.

Он смотрел, как она тяжело садится и поправляет свою постель. Ее руки тряслись, когда она убирала волосы с лица. Она была худа и бледна, как смерть.

— Садись, пожалуйста, — сказала она, указав ему на то место, которое обычно занимала Азарь.

Он продолжал стоять.

Глядя на него, Юлия ничего не могла сказать. Его красивое лицо было подобно каменному изваянию. Судя по всему, Марк чувствовал себя великолепно, несмотря на недавнее нападение. Ей же с каждым днем становилось все хуже. Глядя в его темные глаза, ей хотелось плакать. Она понимала, как ужасно она выглядит со своими непричесанными волосами, со своим изможденным телом, с кожей настолько бледной, что она казалась прозрачной. Юлия снова чувствовала жар, который забирал у нее силы и заставлял по-старушечьи трястись.

Она опять посмотрела на него и грустно улыбнулась.

— Когда-то ты так гордился моей красотой.

Его губы скривились в усмешке.

Он продолжал молчать, и ее сердце забилось чаще.

— Может быть, ты передумал, Марк? Решил услать меня как можно дальше, чтобы забыть, что у тебя есть сестра?

— Нет. Ты останешься здесь, пока не умрешь.

Он говорил о ее смерти как о чем-то скором и неизбежном, и у нее невольно все похолодело внутри.

— Тебе не терпится дождаться этого дня? — Юлия отвела свой взгляд. — Мне тоже.

— Пытаешься меня разжалобить?

Она снова взглянула на него, страдая от его презрения.

— Я бы предпочла твою жалость, чем твою ненависть.

Марк вздохнул и прошелся по комнате. Он остановился возле спинки ее кровати.

— Я пришел, чтобы сказать тебе, что во мне нет ненависти к тебе.

— Трудно далось тебе это решение, понимаю. Я тебе признательна, как никогда.

Ее тон рассердил его.

— Ты что, ожидала большего?

У нее уже не было сил защищаться.

— Зачем ты пришел сюда, Марк? Чтобы посмотреть, что со мной стало?

— Нет.

— Боги прокляли меня, — сказала Юлия, борясь со слезами, которые, как она знала, Марк не может терпеть. — Ты и сам в этом можешь убедиться.

— Тех богов, о которых ты говоришь, не существует, Юлия. Если ты и проклята, то виной тому твои собственные дела.

Она отвернулась.

— Так вот зачем ты пришел. Чтобы напомнить мне о том, что я сделала. — Она слабо и грустно засмеялась. — Не нужно, Марк. Я и так каждый день смотрю на прожитую жизнь, и мне мучительно больно. И все мои мерзости предстают передо мной так ясно, будто кто-то нарисовал их здесь, на этих стенах. — Она прижала свою истонченную бледную руку к сердцу. — Я помню, Марк. Я все помню.

— А я так хотел бы все забыть.

Она повернулась к нему, и в ее глазах отразилась бесконечная тоска.

— Ты знаешь, почему я отправила Хадассу на арену? Потому что, глядя на нее, я видела всю свою грязь.

Марка будто окатила горячая волна, и он испытал такое чувство гнева, которое толкает человека на безрассудные и жестокие поступки. Он стиснул зубы.

— Я хочу забыть о том, что ты с ней сделала.

— Я тоже. — Темные круги под глазами подчеркивали всю тяжесть ее болезни. — Только это, наверное, невозможно.

— Я либо забуду, либо сойду с ума.

— О Марк, прости меня! Я не знала, что делала.

Его глаза заблестели страшным блеском.

— Ты знала, — сказал он холодно, устав от ее лжи.

Юлия закрыла глаза, ее губы дрожали. Впервые в жизни она была честна перед собой.

— Хорошо, — сказала она дрогнувшим голосом. — Я знала. Я знала, но я была в таком отчаянии, что мне было уже все равно, что я с ней сделаю. Я думала, что если Хадасса умрет, то все будет так, как было раньше. — Она посмотрела на него глазами, полными отчаяния. — Ты можешь это понять?

Марк посмотрел на нее холодным взглядом.

— Ну, и как, все стало, как раньше?

— Ты прекрасно знаешь, что нет. — Юлия отвернулась, не в силах выносить его каменного взгляда. — Я тоже любила ее, Марк, но поняла это только тогда, когда было уже поздно…

— Любила ее? — Марк взглянул на нее горящими глазами. — Ты любила Калабу.

— Калаба меня обманула.

— Ты сама завязала с ней отношения, с широко открытыми глазами. А ведь я тебя предупреждал, но ты меня не слушала. И теперь не говори мне, что ты ничего не знала. — Марк отвернулся и отошел к балкону, не в силах больше стоять рядом с ней.

Юлия смотрела на его спину, и ей хотелось заплакать.

— Я и не надеюсь на то, что ты поймешь меня. Да и как ты можешь? После того как Хадассы не стало, я почувствовала ужасную пустоту. Не потому, что ты меня проклял и оставил в тот день, а потому что… Потому что Хадасса была единственным человеком, по-настоящему любившим меня.

Марк снова повернулся к ней.

— Меня тошнит от твоей жалости к самой себе, Юлия. А как же отец и мать? Разве они тебя не любили? А как же я?

— Я говорю о другой любви, — тихо сказала она.

Марк нахмурился.

— Ты помнишь, какой она была. Хадасса любила меня такой, какая я есть, а не такой, какой она хотела бы меня видеть. Она не ставила мне никаких условий, не возлагала на меня никаких надежд. Она видела все мои самые худшие качества, и все равно… — Юлия покачала головой и отвернулась.

В комнате повисла тишина.

— И все стало только хуже, — слабо сказала Юлия. — Жизнь полетела в пропасть. — Она посмотрела на него, в ее глазах была мольба о прощении.

— Я не хочу этого слышать, Юлия. — Марк отвернулся. — Я не могу этого слышать.

— Я не знала, чего мне не хватает, пока в моей жизни не появилась Азарь. О Марк, она так похожа на Хадассу. Она…

Марк резко повернулся к ней, и она увидела в его глазах такую боль и такой гнев, которые ему трудно было сдержать. Юлия знала, что виной этому является только она.

— Прости. Прости, Марк, — сокрушенно прошептала она. — Что мне еще сказать?

— Ничего.

Немного помолчав, Юлия только произнесла:

— Если бы я только могла, я бы непременно вернула ее.

Снова наступило долгое молчание.

— Я не смогу жить с тобой под одной крышей, если мы не достигнем хоть какого-то понимания. О Хадассе мы больше говорить не будем. Понятно тебе?

У Юлии было такое чувство, будто Марк только что вынес ей смертный приговор.

— Понятно, — сказала она, и у нее было такое ощущение, будто вместо сердца у нее тяжелый камень.

Снова долгое молчание.

— Ты виделась с матерью в последнее время? — спросил Марк, приподняв брови.

— Вчера утром Азарь проводила меня к ней, — сказала Юлия глухим голосом. — Было приятно посидеть с ней на балконе, закрыть глаза и представить, что все снова идет так, как когда-то…

— Она довольна.

— Кажется, да. Странно, правда? — Губы Юлии дрогнули, будто она боролась с какими-то неприятными чувствами. Несмотря на такой нейтральный разговор, она знала: Марк ее ненавидит и будет ненавидеть ее, что бы он ей ни говорил. Да и может ли быть иначе? Ей же придется с этим смириться. Она теперь только хотела, чтобы он приходил к ней как можно реже. Не видеть его было для нее мучением. Но смотреть на него и чувствовать, какая между ними выросла стена, было просто невыносимо.

Снова открылась дверь, и в покои вошла Лавиния с подносом. Улыбаясь, она тихо переговаривалась с кем-то, кто стоял у нее за спиной. Увидев Марка, она остановилась в дверях, и ее щеки тут же покраснели.

Юлия узнала этот взгляд. Сколько рабынь в доме неравнодушно относилось к Марку? В этом смысле Хадасса была лишь одной из многих.

— Поставь поднос на стол, Лавиния, спасибо. — Девушка быстро послушалась и вышла из комнаты, пропустив Азарь, входящую в покои.

— Господин Марк, — сказала Азарь, — добрый день.

Ее голос звучал тепло и приветливо, и Марк невольно улыбнулся.

— Добрый день, госпожа Азарь.

Своей хромой походкой Азарь прошла к Юлии и отставила в сторону палку. Она дотронулась до плеча Юлии. Это было самое обыкновенное прикосновение и поглаживание пальцами, но Юлия сразу ощутила долгожданную легкость и спокойствие. Она улыбнулась стоящей перед ней женщине с закрытым лицом, а Азарь прикоснулась к ее лбу.

— У тебя снова жар, моя госпожа, — сказала она и взяла влажную примочку, которую отложила в сторону Юлия. Выбросив ее, она взяла свежий платок и окунула его в холодную воду. Отжав, она осторожно приложила его к лицу Юлии.

Юлия снова легла, всеми силами стараясь скрыть от Марка то напряжение, которое в ней еще оставалось. Она протянула руку, и Азарь взяла ее, сев на краю постели. Осторожно убрав влажные волосы с висков Юлии, Азарь повернулась к Марку.

— Только что я заглянула к твоей матери, мой господин. Юлий принес на балкон зерна для птиц. Они прилетают туда и сидят на перилах, а она может смотреть на них.

— Она всегда любила птиц, — сказал Марк, чувствуя радость от ее присутствия. Оно сглаживало напряженность в отношениях между ним и его сестрой.

— В каменной кладке стены видна парочка диких голубей. Наверное, у них там гнездо.

— Помнишь, Марк, как в Риме мама любила работать с цветами в саду и смотреть на птиц, — ностальгически произнесла Юлия. — О Азарь, как бы я хотела, чтобы ты увидела это. Это было так здорово. Тебе бы обязательно понравилось.

Марк вспомнил, как Хадасса выходила ночью в сад и молилась при лунном свете.

— Там были деревья, которые цвели каждую весну, — продолжала Юлия, — и каменная дорожка проходила вокруг клумб. У мамы был даже свой фанум у западной стены. — Юлия посмотрела на Марка. — Когда ты вернулся туда, там было все по-прежнему?

— Все по-прежнему, только пусто. Когда я вернулся из Палестины, мне сказали, что мама передала свои права на виллу одному из старых друзей отца, сенатору, с условием, что доход с виллы пойдет в помощь бедным.

— О, — грустно произнесла Юлия, как бы почувствовав боль утраты. — Я была там так счастлива, когда была ребенком. Любила бегать по тем дорожкам. — Мысль о том, что теперь там живут совсем другие люди, повергала ее в уныние. И все же она понимала, что мать поступила правильно. Наверное, она чувствовала такое же удовлетворение, какое испытывала сама Юлия, когда отпускала Прометея на свободу.

Слушая Юлию, Марк тоже вспоминал прошлое. Он вспомнил сестру, юную и жизнерадостную, бегущую к нему, готовую броситься в его объятия. Тогда она еще не знала никаких злых сторон этого мира, с увлечением слушала, как он рассказывал о своих похождениях. Она слушала сплетни своей подруги, Олимпии, умоляла его тайком взять с собой на зрелища. Он согласился, потому что считал тогда ограничения отца неразумными. И теперь он думал, что отец, с его проницательностью, лучше знал Юлию, чем Марк мог тогда предположить. Марк никогда не думал о том, какое воздействие на людей может оказать его собственный пример.

— Ты узнал, кто напал на тебя? — спросила Юлия, и Марк обрадовался тому, что она сменила тему.

— У меня не было ни времени, ни желания преследовать его.

— Но это необходимо сделать, Марк. Он ведь может попытаться снова на тебя напасть.

— В следующий раз, когда я его увижу, я его узнаю. Вряд ли он тогда решится.

— А если ты не успеешь заметить его первым? — спросила Юлия, забеспокоившись. — Но тут может быть и другое. Что, если этот араб просто кем-то нанят? Ведь не просто так он решился на тебя напасть. Тебе нужно найти его и выяснить, в чем дело, чтобы потом уничтожить своих врагов, пока они не уничтожили тебя.

Марк посмотрел на Азарь. Хотя она ничего не сказала и ничего не сделала, он почувствовал, что такой разговор ей не понравился.

— Скорее всего, он просто грабитель, и только, — сказал он, желая переменить тему беседы.

— И все же, Марк, у тебя есть возможность сделать это. Ты мог бы разыскать его, если бы только захотел.

— Именно, если бы захотел, — подчеркнул он.

Юлия помолчала, видя, что ее беспокойство нисколько его не трогает.

— Я не хотела с тобой спорить или ссориться, Марк. Я только не хочу, чтобы ты снова попал в беду.

Он посмотрел на нее сверху вниз, скривив губы в ироничной улыбке. Той беды, которую она на него навлекла, он уже никогда в своей жизни не испытает.

Поняв его взгляд, Юлия почувствовала внутри легкий холодок. Она опустила голову.

Азарь положила свою руку на руку Юлии и подняла голову. Марк видел, что она смотрит на него. Он не видел ее лица, но чувствовал, что она явно недовольна. Он стиснул зубы, и желваки заиграли на его скулах.

— Мне пора заняться делами, — нетерпеливо сказал он. Кивнув Азари, он направился к двери.

— Ты еще придешь ко мне, Марк? — грустно спросила Юлия.

Марк быстрыми шагами вышел из комнаты.


46


Юлия в конце концов уснула, и Азарь оставила Лавинию присмотреть за ней, а сама отправилась вниз, чтобы в алькове перистиля посидеть в уединении и помолиться. В первую очередь она думала о Рашиде, но при этом она прекрасно понимала, какая ей самой будет грозить опасность, если Марк выследит этого араба. Необдуманный поступок Рашида поставит под удар и Александра.

Хадасса думала о том, стоит ли ей открыться Юлии, и теперь она просила у Господа мудрости и водительства. Она была твердо убеждена, что если скажет Юлии, кто она такая и насколько она знакома с этим арабом, Юлия начнет думать, что кто-то строит козни против членов ее семьи. В прошлом даже самых пустых подозрений со стороны Юлии было достаточно, чтобы она начинала наносить жестокие ответные удары. И если сейчас ее подозрения будут расти, беда постигнет всех. И что тогда станет с Юлией?

«Остановись и познай, что Я Бог», — сказал ей живущий в ней Дух. И она послушно стала ждать Его воли, не питая при этом никаких надежд.

Хадасса услышала, как кто-то из слуг открыл входную дверь и поприветствовал Марка. Она забеспокоилась. Навестив Юлию, Марк ушел из дома, и его не было весь вечер. Проходя через переднюю, он повернул голову в ее сторону, увидел ее и остановился. Она прислонилась спиной к стене небольшого алькова, ее сердце снова сильно забилось.

Отстегнув золотую брошь, Марк передал рабу свой плащ. Когда он входил в перистиль, она встала.

— Пожалуйста, сиди, — сказал ей Марк и сел на другой конец мраморной скамьи. Откинувшись назад, он глубоко вздохнул и прижал ладонь к раненому боку.

Хадасса всмотрелась в его бледное и уставшее лицо.

— Твоя рана…

— Пустяки, — отрывисто произнес Марк. — Перед тем как я ушел, Юлий дал мне другую одежду.

— Ты бы сначала залечил ее как следует.

— Я не привык долго сидеть на одном месте.

— Это видно.

Он услышал, как доброжелательно она говорит с ним, и улыбнулся. Оглядев небольшой альков, он вспомнил, как часто он сидел здесь с Хадассой. Она нередко приходила сюда поздним вечером или ранним утром, чтобы помолиться.

— Спасибо тебе за то, что ты навестил Юлию, — сказала Хадасса.

Вернувшись в настоящее, Марк посмотрел на Азарь.

— Не очень-то приятным был этот визит, — сухо сказал он. Ему казалось странным то, что он чувствовал себя очень уютно и спокойно, общаясь с этой женщиной, которую едва знал. И с каждой встречей она интриговала его все больше.

— Это только начало.

— Хочешь сказать, что я должен продолжать эти встречи? — Его губы скривились в сардонической улыбке. — Не думаю, что мне стоит это делать. — Его эмоции в этот вечер еще не улеглись. Перед глазами стояло лицо Юлии, бледное, вытянутое, глаза, умоляющие его о том, что он вряд ли мог ей дать. — Может быть, будет лучше, если я оставлю ее в покое.

— Лучше для кого?

— Ты прямолинейна, — сухо сказал он. — Не такое уж плохое качество. Есть воспоминания, которые лучше похоронить навсегда.

Хадасса очень хорошо его понимала. Ей самой пришлось выбросить из памяти многое из того, что Юлия сделала с ней и с другими людьми. Это было нелегко. Даже когда она во всем полагалась на Господа, в ее жизни оставались моменты, когда приходилось вести тяжелую внутреннюю борьбу. И все же, когда она меньше всего этого ожидала, Юлия удивляла ее тем, что производила на нее самое приятное впечатление. Марку нужно было это увидеть, ему необходимо было об этом напоминать.

— Какой была твоя сестра в детстве?

Марк улыбнулся горькой улыбкой.

— Восхитительной.

— Расскажи мне о ней.

И Марк стал рассказывать, начав с самых ранних лет, когда они еще жили в Риме, о ее непосредственности, ее жажде жизни, о том, как она легко смеялась и радовалась всему. По мере того как он рассказывал, его печаль усиливалась, потому что он тогда любил свою сестру, гордился ею, боготворил ее.

— А потом она познакомилась с Калабой, — сказал он. — Ее с ней познакомила Олимпия. О Калабе я слышал задолго до этого. В Риме она была хорошо известна. Ходили слухи, что она убила собственного мужа, но никто не смог этого доказать. У нее были друзья в самых высших кругах. И Юлия была не первой и, думаю, не последней, кого она развратила своим влиянием.

— Ты хочешь сказать, что развращенность Юлии была результатом влияния Калабы? — тихо спросила Хадасса.

Марк посмотрел на нее и увидел в ее взгляде своего рода вызов. Кивнув головой, он глубоко вздохнул и откинул голову назад.

— Отчасти виноват и я, — признался он.

— Насколько, мой господин?

— Я познакомил Юлию со зрелищами, с тем, что мой отец ненавидел больше всего. Я думаю, что он вообще был бы счастлив изолировать Юлию от этого мира. Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что в известной степени он был прав. Есть люди, которые понимают развратность того, что они видят, и тут же отворачиваются. А другие становятся равнодушны к страданиям других. Они хотят все больше удовольствий и ни в чем не находят удовлетворения. Юлия как раз из числа таких.

— Ты больше не посещаешь зрелища?

— Уже давно. Однажды я внезапно утратил к ним всякий интерес. — Точно так же, как он утратил интерес ко многому из того, что раньше его привлекало и тянуло к себе.

Какой была та жизнь, которой жила Хадасса? Теперь он разделял ее веру…

Но если бы она осталась жива, ты бы никогда не отправился на поиски Бога.

От этой внезапной мысли Марку стало не по себе.

— Ты выглядишь каким-то озадаченным, мой господин.

— После того как я побывал в Галилее, во мне многое изменилось.

— В Галилее, мой господин?

Он засмеялся.

— Ты удивлена. Это и понятно. Меня все сочли ненормальным. Зачем это римлянин по своей воле отправляется в Палестину? — Улыбка исчезла с его лица. — Но у меня на то были свои причины. И я отправился в порт Кесарию, потом в Иерусалим. Это просто город смерти. Долго я там оставаться не мог. Потом я провел несколько недель в Иерихоне, в одной иудейской семье, а затем отправился в Наин. — Он улыбнулся своим воспоминаниям о старой Деборе.

— В Наин?

— Ты слышала об этом селении? Удивительно. Всеми забытое место: одна только пыль, да несколько лачуг. Там одна пожилая женщина направила меня к Галилейскому морю. — Он заметил, как Азарь тесно сжала пальцы рук, и ему стало интересно, чем это ее так увлекла его история.

— Зачем ты туда отправился? — спросила она.

— В этом доме когда-то жила одна юная рабыня, — сказал Марк, оглядываясь вокруг. — Она верила в то, что Иисус Христос есть Сын живого Бога. Вот я и решил узнать, действительно ли Он существует.

— И как, узнал?

— Да, — улыбнулся он, — и это произошло в тот самый момент, когда я потерял всякую надежду. Передо мной появился некто Параклет, который ответил на мои вопросы. Он сказал мне, чтобы я отправился в Капернаум и подошел к человеку, который будет сидеть у городских ворот. И там действительно оказался такой человек по имени Корнелий. Он крестил меня в Галилейском море и сказал, что Бог хочет, чтобы я вернулся в Ефес. Вот я и… — он развел руками как бы в оправдание, — вот я и здесь.

— О мой Господь, — пробормотала она, и ее голос, в котором было столько теплоты и радости, напомнил Марку о его собственной радости в тот момент, когда он выходил из воды. — Я не знала.

Он сухо засмеялся.

— Да и к чему тебе знать об этом? Я все равно не могу назвать себя христианином.

— Но Господь верен, Марк. Он сделает из тебя Свой сосуд.

Его улыбка снова погасла.

— Если я только прежде не разобью его на мелкие кусочки. — Марк наклонился вперед, положив локти на колени. — Я знаю, чего Бог хочет от меня. Но я совершенно не хочу этого делать. По крайней мере, не сейчас. А может быть, и вообще никогда.

По ее щекам потекли слезы. Она наклонилась вперед и взяла его руки в свои, дрожащие.

— Своими силами мы не можем делать ничего. Свою волю в нас творит Бог.

Та любовь, с которой она произнесла эти слова, отозвалась в нем удивительным теплом. Ее руки были сильными и в то же время нежными. Он не хотел уходить от нее. И его глаза горели, потому что Юлия была права: Азарь была очень похожа на Хадассу. Его сердце забилось чаще. Как бы он хотел увидеть ее лицо!

Хадасса медленно убрала от него свои руки и отклонилась назад.

Марк смотрел, как Азарь положила руки на колени. Он чувствовал, насколько она напряжена, и хотел, чтобы она успокоилась и поговорила с ним так, как она говорит с его сестрой.

— Мне бы хотелось больше узнать о тебе, — тихо сказал он ей.

— Ты уже знаешь меня достаточно хорошо, мой господин.

Он слегка улыбнулся и наклонил голову. Такая улыбка разбила сердца множества других женщин.

— Я знаю только, что ты лечила больных, помогая Александру Демоцеду Амандину, но не более того.

— Я здесь, чтобы помогать Юлии, мой господин.

— А-а, да. Юлия… — Марк вздохнул и откинулся назад, к стене.

— Ты говорил ей о том, что принял Иисуса как Спасителя, мой господин?

— Какая интересная тема для разговора, — тихо засмеялся он. — Нет.

— Почему нет?

— Потому что она все равно никогда в это не поверит. Я даже не уверен, веришь ли в это ты. Может быть, это вообще был только сон и ничего на самом деле не было. То, что я чувствовал в Галилее, я совершенно не чувствую здесь.

— А что ты чувствуешь?

— Нелады с собственной жизнью.

— Это потому, что ты больше не принадлежишь этому миру.

Марк скривил губы в усмешке.

— Такое чувство у меня появилось задолго до того, как я отправился в Палестину, Азарь. Это мое недовольство живет со мной давно, сколько я себя помню.

— Бог избирает Себе детей с самого начала. С самого рождения в тебе живет жажда живой воды, Марк. И пока ты не начал искать Христа, ты никак не мог заполнить ту пустоту, которая была в тебе. Это может сделать только Иисус. И я молюсь о том, чтобы Юлия тоже стала одним из Его детей.

— Сомневаюсь, что из этого что-то получится.

— Тогда почему она так страдает?

— Потому что умирает от той болезни, в которой сама виновата. Не надейся на то, что она хоть чуточку жалеет о своих прошлых делах.

— Но разве твоя сестра не может испытывать тот же голод, который всю жизнь не давал покоя тебе?

— Давай поговорим о чем-нибудь другом.

— Но разве для тебя есть сейчас что-то более важное, чем необходимость простить свою сестру?

— Я не хочу об этом говорить!

— Она плоть от твоей плоти. Если ее страдания — это воля Божья, они приведут к покаянию, которое откроет ей путь к спасению.

— А если нет? — с холодным вызовом спросил Марк, пришедший в негодование от того, что она возражает ему.

— Тогда она умрет, так и не узнав Христа. Она предстанет перед Всемогущим Богом и будет судима за свои грехи. Ты этого хочешь, Марк? Чтобы Бог осудил ее и навеки бросил в море огня?

Разочарованный, Марк отвернулся, стиснув зубы.

— Мой господин, — мягко сказала Азарь, — Бог повелел тебе вернуться домой, чтобы ты поделился с Юлией Благой Вестью.

— Тогда ты сообщи ей эту весть.

— Я говорю ей об этом. Я говорю ей Благую Весть постоянно. И буду говорить столько, сколько мне позволит Господь.

Он услышал в ее голосе слезы.

— Если она жаждет Бога, она найдет Его так же, как это сделал я.

— Без твоего прощения, Марк, этого не произойдет.

— Пусть Бог простит ее!

— Он обязательно простит ее, если только она попросит Его об этом, но иногда людей надо брать за руку и подводить к этому, потому что сами они боятся сделать такой шаг. Возьми же ее за руку.

Марк сжал кулак.

— Чтоб тебе пропасть! — прошипел он. — Чтоб тебе пропасть за все, что со мной стало.

Пораженная и уязвленная, Хадасса замолчала.

Он почувствовал ее смятение и опомнился.

— Прости, — сказал он, закрыв глаза. — Я сержусь не на тебя. Бог требует от меня слишком многого.

— Разве? Иисус простил тех людей, которые вбивали гвозди Ему в руки и ноги. Он простил тех, кто смеялся над ним, когда Он висел на кресте. Он простил даже Своих учеников, когда те оставили Его. А мы разве не так себя ведем, Марк? Разве мы не грешим, не боимся? Разве мы не слабы в своей вере? Но Иисус все равно любит нас и указывает нам путь к настоящей свободе, к ее истинному смыслу. — Хадасса слегка наклонилась вперед, и Марк почувствовал ее искренность. — Бог простил тебя для того, чтобы ты простил ее.

Марк встал, раздосадованный тем, что ему снова приходится так страдать. Он надеялся на то, что проведет несколько минут в интересной беседе, но вовсе не на то, что услышит слова, которые пробудят в нем совесть и освежат мучительные воспоминания.

— Ты знаешь о прошлом Юлии только отчасти, Азарь. Я знаю все. Если бы и ты знала обо всем, что Юлия натворила, ты бы поняла, почему я испытываю к ней такие чувства.

— Так расскажи мне все.

— Лучше всего этого не трогать!

— Лучше ли?

— Юлия и сама может во всем исповедаться. И если она нуждается в прощении, то пусть обратится за ним к Богу!

Марк повернулся и пошел прочь, Хадасса смотрела ему вслед. Чувствуя тяжесть в сердце, она склонила голову для молитвы. Она долго еще сидела в алькове, когда все в доме уже уснули. Потом она, наконец, встала и сама отправилась спать.

Марк же, чувствуя себя бесконечно одиноким, стоял в тени верхнего коридора и наблюдал за ней.


47


Марк сидел с матерью на балконе и рассказывал ей о своих делах, глядя на голубей, клюющих хлебные крошки, которые приготовил для них Юлий. Марк держал мать за руку, поглаживал ее и думал о том, как было бы хорошо, если бы мать говорила достаточно ясно, чтобы он мог ее понимать. Когда он впервые увидел ее после возвращения домой, она все время повторяла: «Ха… да…». При этом она пристально смотрела ему в глаза, и он понимал, что она хочет сказать ему что-то очень важное. Но постоянное напоминание о Хадассе приносило Марку только боль. И мать наверняка это понимала, потому что совершенно перестала напоминать ему о ней.

— Ю… ли-и… — сказала она ему на этот раз.

— Я виделся с Юлией и говорил с ней, мама, — сказал Марк, не добавляя больше ничего. — Азарь заботится о ней.

Феба удовлетворенно промычала. Марк понимал, что она старается донести до него свои мысли и расслабляется только тогда, когда добивается своего. Он увидел, как она расслабилась сейчас, откинувшись на спинку своего кресла. Ее губы были слегка перекошены, и Марк, поцеловав ей руку, замолчал, не зная, о чем еще говорить.

Каждый раз, приходя к матери и усаживаясь рядом, Марк с трудом находил тему для разговора. Да и что утешительного мог он ей сказать? Что в доме все хорошо? Что он счастлив? Она понимала, что это не так. В то же время он чувствовал, что в нем происходит тяжелая борьба и что об этом тоже пока лучше никому не говорить. Как мать, скованная тяжелой болезнью, могла ему помочь? Ей от его откровений стало бы только хуже.

Феба наблюдала за своим сыном и знала, что у него не все хорошо. Она чувствовала его беспокойство. Ей было ясно, что его молчание свидетельствовало о его беспокойном сердце, а вовсе не о том, что у него все в порядке. Марк не знал, что Юлий рассказывал ей обо всем, что происходит в доме. Фебе было известно, что Марк виделся с Юлией. Она также знала, что он ее до сих пор не простил. Юлий рассказал ей о том, как Марк сообщил сестре о своем решении забыть прошлое. И Феба знала, почему. Марк не хотел смотреть прошлому в глаза.

Феба часто молилась в те минуты, когда он сидел рядом с ней, на балконе. Что я еще могу сделать, Господи? Пусть Дух даст мне нужные слова. Молю Тебя всем сердцем за своих детей. Я готова отдать за них всю свою жизнь, но кто знает о такой любви лучше, чем Ты? Ты уже отдал за них Свою жизнь. О Боже, если бы они только могли видеть, знать, понимать. О, если бы я только могла дожить до того дня…

— Азарь меня просто интригует, — сказал тем временем Марк, оторвав мать от молитвы. — Мне бы хотелось больше узнать о ней, но она все время уходит от этой темы.

— Ю…л-и-и…

— Да. Юлия. Азарь не отходит от нее, пока она не уснет. Я так понимаю, что Азарь и к тебе приходит каждый день.

Феба в ответ закрыла глаза и снова открыла их.

— Наверное, она молится за тебя.

И снова Феба закрыла и открыла глаза.

— Видимо, молитва — ее самое любимое занятие, — сказал Марк, слабо улыбнувшись. — Каждый раз вижу, как она тихо сидит в алькове перистиля и молится. Точно так же делала и Хадасса. Несколько дней назад она так молилась всю ночь. — Помолчав немного, он добавил: — Я обидел ее.

Чувствуя внутреннее беспокойство, он поцеловал руку матери, положил ее ей на колено и встал. Голуби взлетели. Подойдя к перилам, Марк посмотрел на город.

— Мне, наверное, надо поговорить с врачом. Видимо, я так и не получу от нее тех ответов, которые я хотел бы услышать.

Феба ничего не сказала. Она уже давно поняла, что у Хадассы есть свои причины не раскрывать себя. И какими бы ни были эти причины, они были связаны с Божьей волей. И если будет воля Господа на то, Марк узнает, что Хадасса жива, и Феба знала, что Господь в свое время даст Хадассе возможность открыть свое лицо.

На балкон вышел Юлий.

— Извини, что вмешиваюсь, мой господин, но к тебе гости. Ездра Барьяхин и его дочь, Тафата.

Удивившись и обрадовавшись, Марк наклонился, чтобы поцеловать мать.

— Я потом вернусь. Это те люди, о которых я тебе рассказывал, они приютили меня в Иерихоне.

Феба закрыла и открыла глаза. Если бы не они, Марк погиб бы по дороге в Иерихон. Ей хотелось узнать, о чем они будут беседовать. Когда Марк ушел, Феба посмотрела на Юлия. Он, казалось, читал ее мысли.

— Я сам их обслужу, — улыбнувшись, сказал он и жестом приказал Лавинии остаться с Фебой.

* * *


Марк быстро спустился по ступеням. Увидев своих друзей, он радостно засмеялся. Ездра, стоявший в центре передней, казалось, почти не изменился. Совсем другое дело — та девушка, которая стояла рядом с ним.

— Ездра! — воскликнул Марк, пожимая руку иудейскому гостю в знак теплого приветствия. — Как я рад тебя видеть!

— И я тебя, Марк, — ответил Ездра, пожимая ему руку в ответ.

Марк оглядел стоявшую рядом девушку. Подойдя, он протянул к ней руки. Она взяла их своими слегка дрожащими руками.

— Тафата, а ты стала еще краше, чем была, — улыбаясь, сказал ей Марк и наклонился, чтобы поцеловать ее в щеку в знак приветствия.

— Ты благополучно добрался до дома, мой господин, — сказала она. — Мы хотели в этом убедиться.

— Да, больше у меня в пути таких происшествий не было, — улыбнулся Марк. — Пойдемте в триклиний. Юлий, прикажи накрыть стол. Никакой свинины, и пусть принесут лучшего вина.

Марк наблюдал, как Тафата оглядела изысканно обставленное помещение, украшенное римскими вазами, коринфским стеклом, мраморными столами и диванами, после чего снова стала смотреть на него. Он не раз видел такой взгляд у других женщин и понял, что чувства девушки к нему с тех пор, как он был в Иерихоне, не прошли. Он почувствовал, как часто забилось его сердце, и понял, что и его сильно влечет к ней.

— Пока вы будете в Ефесе, мой дом — ваш дом, — сказал Марк, жестом пригласив Ездру на самое почетное место. — Твоя жена с тобой?

— Иосавеф умерла вскоре после того, как ты покинул Иерихон, — сказал Ездра, усаживаясь поудобнее. Потом он протянул руку Тафате, и она села рядом с ним.

Марк выразил свои соболезнования, и они немного поговорили о жене Ездры.

— Что привело вас в Ефес?

— Дело огромной важности, — сказал Ездра, снова улыбнувшись. — Но прежде чем я расскажу, мне хотелось бы поговорить с тобой еще кое о чем.

— Я потом долго вспоминал наши споры, мой друг. Можете оставаться здесь, у нас. Места здесь достаточно. И можете заниматься здесь своими делами.

— Ты нашел Бога? — прямо спросил Ездра.

Марк с минуту молчал, чувствуя, насколько важен этот вопрос. Ездра и Тафата смотрели на него и ждали ответа, и он знал, что от его ответа будет зависеть, останутся они у него, или нет, будут ли они ему доверять, или нет.

— Ты ведь помнишь, о Ком мы часто говорили у тебя на крыше, — сказал Марк.

— Об Иисусе, — кивнув, сказал Ездра.

Марк рассказал о своем путешествии в Наин, о Деборе, которая отправила его к Галилейскому морю, где он встретился с Параклетом. Он рассказал, как потом спешно отправился в Капернаум, где встретил ожидавшего его Корнелия.

— И потом я поверил, что Иисус есть Христос, после чего был крещен во имя Его.

— Это добрая весть! — засмеялся Ездра. — Я крестился во Христа только после того, как нашел церковь в Антиохии. К этому времени и Тафата приняла Господа, а с ней и Варфоломей.

— Варфоломей? — Марк посмотрел на Тафату. Она опустила голову.

— Это один молодой человек из Иерихона, — пояснил Ездра. — Он часто провожал Тафату, когда она возвращалась от колодца. Его сердце открыто для Бога. Когда я пришел к выводу, что нам нужно отправиться в Антиохию, чтобы там в церкви больше узнать об Иисусе, Варфоломей решил оставить отца и мать и отправиться вместе с нами.

— А мне можно будет познакомиться с твоим молодым человеком? — спросил Марк Тафату.

— Мы не обручены, мой господин, — поспешно сказала она. Щеки ее покраснели.

— Прошу прощения, — едва улыбнувшись, сказал Марк. — Я думал… — Он посмотрел на Ездру.

— Варфоломей не хотел мешать нашей встрече, — сказал Ездра, после чего они с Тафатой снова замолчали.

Марк перевел взгляд с отца на дочь, и его глаза отдыхали, когда он смотрел на Тафату. Она застенчиво посмотрела ему в глаза, и он увидел в ее взгляде глубокие чувства — и в то же время неопределенность.

— Ты сказал, что у тебя здесь очень важные дела, — прервал, наконец, молчание Марк, снова переведя взгляд на Ездру.

— В Антиохии мне сказали, что апостол Павел написал послание в адрес местной церкви. Один из братьев слышал его и сказал, что послание очень важное. Вот я и прибыл сюда, чтобы услышать его самому и попросить разрешения переписать его и принести в антиохийскую церковь.

— Я ничего не слышал ни о каком послании, и даже о церкви в этом городе.

Ездра удивился.

— Разве после возвращения ты не встретился здесь ни с кем из христиан?

— У меня не было ни времени, ни желания. Мои мать и сестра тяжело больны, и у меня много работы с моими кораблями и складами.

Юлий налил вина в золотые кубки. Один он подал Ездре, а другой — Тафате. Обслужив гостей, он удалился распорядиться, чтобы для гостей накрыли стол. — Я чувствую, как укрепляется моя вера, когда я получаю увещевания от других верующих, — сказал Ездра. — Наши братья и сестры в Антиохии молятся за нас, пока мы находимся в пути.

Они говорили так же непринужденно, как тогда, в Иерихоне, на крыше. Марк наслаждался этим разговором. Тафата говорила очень мало, но одно ее присутствие привносило в это общение дополнительную радость. Поглядывая на нее время от времени, Марк вспоминал, как много он думал о ней в первые недели, после того как покинул Иерихон.

Тут он боковым зрением заметил какое-то движение и, повернув голову, увидел, как Азарь тяжело спускается по ступеням. Он быстро встал с дивана.

— Вот женщина, с которой я хотел бы вас познакомить, — сказал он Ездре и пошел в переднюю. — Госпожа Азарь, у меня здесь гости из Палестины. Пожалуйста, посиди с нами.

Она медленно направилась в триклиний, где он ждал ее. Марк протянул ей руку. Она сначала помедлила, но потом, воспользовавшись его помощью, вошла с ним в помещение. Он представил ее гостям, потом постарался завязать разговор, надеясь, что в ходе беседы Азарь расскажет что-нибудь о своем прошлом гостям с ее родины. Ездра Барьяхин удивленно посмотрел на нее и обрадовался, когда Азарь поприветствовала его по-арамейски. Он тоже что-то сказал ей на этом языке, и она ответила ему.

Марк усадил ее на диван рядом с собой.

— Я бы хотел, чтобы ты говорила по-гречески, — сказал он, наклонившись к ней.

— Прости меня, мой господин. Твой друг спросил меня, что я делаю в этом доме, и я ответила, что ухаживаю за твоей сестрой, Юлией. — Азарь отказалась от предложенного Юлием вина и повернула голову в сторону Тафаты, которая смотрела на нее с нескрываемым любопытством.

— Можете говорить свободно, — сказал Марк гостям. — Госпожа Азарь тоже христианка, — он невесело улыбнулся. — Лучше, чем я, мои друзья, — с этими словами он повернулся к Азарь. — Ездра Барьяхин и его дочь прибыли в Ефес, чтобы познакомиться с верующими местной церкви.

Хадасса молча кивнула и стала с интересом слушать, как Ездра рассказывал о цели своего приезда.

— Если бы не господин Марк, мы бы так и жили в Иерихоне, под тяжестью закона.

— А если бы не они, мои кости лежали бы сейчас на дне пересохшего ручья, возле дороги в Иерихон. — Марк рассказал о том, как грабители напали на него на дороге, а потом бросили умирать. — Тафата лечила меня, поставила на ноги.

— Нас привел к тебе Господь, — тихо сказала Тафата, — и вылечил тебя тоже Господь.

Чувствуя в сердце глухую боль, Хадасса обратила внимание на то, как Тафата смотрит на Марка. Было ясно, что за то время, пока Марк жил в их доме, Тафата влюбилась в него. Испытывал ли к ней Марк взаимные чувства?

Хадасса никогда так остро не осознавала своих шрамов и хромоты, как в тот момент. Она не решалась взглянуть на Марка, потому что неизбежно увидела бы на его лице те чувства, которые, как в зеркале, отражались на лице Тафаты. Да и как он мог не полюбить такую милую и красивую девушку?

В дверях показалась Лавиния.

— Да? — сказал ей Марк, раздосадованный своей догадкой, зачем она пришла.

— Госпожа Юлия проснулась, мой господин. Она просит позвать госпожу Азарь.

— Ты простишь меня, мой господин?

— Конечно, — ответил Марк, скрывая свое недовольство. Можно подумать, что Юлия не переживет, если час-другой побудет одна.

Хадасса встала, зная, что Ездра, Тафата и Марк смотрят на нее. Она чувствовала себя крайне неловко от всеобщего внимания. На ходу она кратко переговорила с Ездрой и Тафатой, сказав, что ей было приятно познакомиться с ними, и пожелав им удачи в поездке. Выйдя из помещения, она попросила Лавинию принести Юлии что-нибудь поесть.

— У нее галилейский акцент, — сказал Ездра.

— Она мне почти ничего не рассказала ни о себе, ни о своей родине, — сказал Марк, наблюдая, как Азарь поднимается по ступеням. — Иногда мне даже кажется, что она не хочет об этом говорить.

Ездра задумался.

— Наверное, у нее есть на то причины.

Марк нахмурился, подумав, что же это могут быть за причины.

Тафата перевела взгляд с Азари на Марка.

— А почему она так хромает?

— Она говорила мне, что сильно изуродована. Кстати, этим именем ее стали называть только после того, как она стала ухаживать за моей сестрой. До этого люди звали ее Рафа.

— Целительница, — перевел Ездра.

— Ей это имя не нравилось.

Ездра, заинтересовавшись, приподнял брови, но вскоре собеседники сменили тему, и разговор снова зашел о цели их прибытия.

— Когда я впервые появился в Антиохии, мне так хотелось прочитать об Иисусе, — говорил Ездра. — Однако я узнал, что только один апостол, Левий, написал о жизни Иисуса, и мне так и не удалось самому прочитать это повествование, потому что копий очень мало. Лука, тот врач, который странствовал с Павлом, вел хронику путешествия. Иоанн Марк, который сопровождал Павла во время первого путешествия, записывал то, что ему рассказывали.

Ездра наклонился вперед.

— В Антиохии у нас зашел разговор о том, что нужно сделать копии этих документов для всех церквей. Эти копии должны быть точными, до малейших запятых и знаков препинания, чтобы Благая Весть оставалась неискаженной. Нам нужны письменные наставления очевидцев.

— Многие верующие считают, что Господь может вернуться в любой день, и поэтому нет необходимости тратить на такое служение время и деньги, — сказала Тафата.

Ездра снова обратился к Марку:

— Вот почему я убежден, Марк, что твой дар, который ты оставил для меня, был просто манной небесной. То золото, которое ты оставил в Иерихоне, пошло на оплату этого путешествия и на помощь многим другим людям. Если апостол Иоанн позволит мне, я перепишу послание Павла и вернусь с ним в Антиохию, где его перепишут еще два книжника, чья работа славится своей точностью. Этот документ мы тщательно проверим и сравним, чтобы удостовериться, что ни одна буква в нем не изменена. Мы должны сохранить повествования свидетелей для будущих поколений.

Тафата, судя по всему, не разделяла ни взглядов, ни рвения отца.

— Говорят, Иисус обещал, что не успеет умереть это поколение, как Он вернется.

— Да, — сказал Ездра, — но Господь Бог отдал Сына Своего единородного, чтобы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную. По одному только этому обетованию, дочь моя, мы знаем, что это поколение верующих никогда не умрет.

Он повернулся к Марку.

— Бог положил мне на сердце ревность к Слову, тому Слову, которое Он дал всем Своим последователям через апостолов. Мы не должны жить ради сегодняшнего дня, как это делают язычники. Мы должны думать о будущем, о наших детях и о детях наших детей. И рассказы очевидцев нужно переписывать и хранить.

Марк видел, как глаза Ездры горели решимостью и радостью, и проникся к нему искренней симпатией.

— Если тебе что-то нужно для твоего дальнейшего пути и сотрудничества, я с радостью тебе помогу.

Ездра кивнул.

— Бог подготовил тебя для этого дня, — сказал он, радостно улыбаясь. — Если это путешествие сложится так, как я надеюсь, я хотел бы разыскать других книжников, готовых к такому служению, чтобы послать их в Коринф и Рим. Говорят, коринфская церковь получила от Павла четыре больших послания. Еще одного книжника можно было бы послать в Рим, куда, как я слышал, пришло послание, адресованное всем святым, которое хранится у мужа и жены, в чьем доме эта церковь собирается.

Марк покачал головой.

— Рим — не самое подходящее место для христиан.

— Как и Ефес, — сказал Ездра.

— Да, действительно, — сказал Марк, вспомнив о смерти Хадассы. — Ефес — это центр поклонения Артемиде и второй город после Рима, в котором императору поклоняются как богу.

— Но Бог не дал нам духа страха, Марк. Если этот труд угоден Господу, Он защитит нас.

Марк тревожным взглядом посмотрел на Тафату. Если она путешествует вместе с отцом, то и она подвергает себя большой опасности. Судя по всему, она была не так убеждена в необходимости миссии своего отца, но при этом оставалась ему послушной.

Как была послушна Хадасса.

Марк снова посмотрел на Ездру и увидел, что Ездра задумчиво всматривается в него. Что-то было у Ездры на уме, но он, видимо, не был готов говорить об этом открыто сейчас, в присутствии дочери.

И Марку казалось, что он знает, о чем именно думает Ездра.


48


Спустя несколько часов, после того как Ездра и Тафата ушли, Марк отправился наверх. Идя по коридору, он услышал голос Азари. Остановившись возле двери Юлии, он прислушался.

— Да, моя госпожа, но представь себе мышь в хлебном поле. Она ведь тоже не думает о завтрашнем дне. Высокие колосья дают ей и пищу, и кров, и у нее нет страха за завтрашний день. Но потом наступает сбор урожая, ее мир уходит, а вместе с ней и ее жизнь. И ни разу эта бедная мышь даже не подумает о хозяине этого поля, даже не догадается о его существовании. Но при этом день сбора урожая все равно наступает.

— Да, наступает… — сказала Юлия, тяжело вздохнув. — Я понимаю, о чем ты говоришь. Эта мышь — я.

— Моя госпожа… — сказала Азарь голосом, полным надежды.

— Нет. Пожалуйста, послушай. Хорошо знать, что рано или поздно справедливость восторжествует. Но разве ты не понимаешь, что справедливость торжествует уже сейчас? И уже неважно, признаю я Бога или нет, Азарь. Моя судьба предрешена.

— Нет, Юлия…

— Для меня все кончено. И не говори мне больше о Господе, — сказала Юлия слабым голосом. — Мне больно, когда я слышу о Нем.

— Он может избавить тебя от боли.

— Боль прекратится, когда я умру.

— Но тебе нет нужды умирать.

— Как раз есть. Мне нужно умереть. Ты ведь не знаешь, что я сделала в своей жизни. Такое не прощается. Марк мне много раз говорил, что за все надо платить. И он прав.

Марк закрыл глаза, испытывая боль от полной безнадежности, прозвучавшей в голосе Юлии. Он хотел наказать ее — и он добился своего. Теперь он слышал, как она страдает, и ее страдания эхом отдавались в нем. Хотел ли он, чтобы его сестра умерла? Он принял Христа. Он обрел спасение. У него была надежда. А что было у нее?

Что он ей дал?

О Боже, прости меня! Уже в тот момент, когда Марк молился, он знал, что Бог трудится в его доме… И он знал, что ему делать. Марк тихо, незаметно вошел в покои, но когда он подходил к Юлии и Азарь, Азарь подняла голову. Юлия лежала отвернувшись и не могла его видеть. Азарь отпустила руку Юлии, взяла свою палку и поднялась, уступая ему свое место.

— Пожалуйста, не уходи, — сказала ей Юлия, поворачивая голову. И тут она увидела Марка.

Он сел там, где только что сидела Азарь. Глаза Юлии были тусклыми, безжизненными, совершенно равнодушными ко всему, что происходит вокруг. Марк взял ее за руку.

— Юлия, я был неправ, — глухим голосом произнес он.

Она грустно улыбнулась.

— Не понимаю, в чем твоя неправота.

— Я говорил с тобой в гневе…

— Но ты имеешь на это полное право, — сказала она. — Только давай больше не будем говорить об этом. Я просто уже не могу об этом говорить.

Марк поднес ее руку к своим губам.

— Ты прости меня, сестренка, — сказал он голосом, полным сострадания. Он почувствовал, как Азарь положила ему руку на плечо, и его глаза наполнились слезами.

Юлия сжала своими пальцами его пальцы.

— Ты помнишь, как я сделала свой первый аборт, еще в Риме? Калаба сказала, что это очень просто и что, как только я избавлюсь от беременности, все снова будет прекрасно. Но с тех пор я больше ничему не радовалась. — Юлия безрадостно посмотрела на потолок. — Иногда я думаю, сколько бы лет было сейчас этому ребенку. Был бы это мальчик, или девочка. — Юлия отвернулась, не в силах больше говорить.

Конвульсивно сглотнув, она сжала руку Марка.

— Я убила своего ребенка. Как потом убила Кая.

— Что?! — тихо спросил Марк, поразившись услышанному.

— Я убила его. Калаба дала мне яд, и я давала этот яд ему малыми дозами, чтобы его смерть выглядела естественной. — Она посмотрела на своего брата затуманенным взглядом. — Но перед смертью Кай знал, что я с ним сделала. Я поняла это по тому, как он на меня смотрел. Тогда меня это как-то не трогало, Марк. А потом я не могла этого забыть.

Юлия качала головой, и в ее взгляде отражалось бесконечное мучение.

— Я все время твердила себе, что поступила справедливо. Кай постоянно изменял мне с другими женщинами. Он был жестоким и злым. Помнишь, как ты пришел ко мне и спросил, спала ли я с тем греком, который владеет лошадьми? Я спала. Я сделала это, чтобы расплатиться с долгами. Но, в первую очередь, я таким образом отомстила Каю за ту боль, которую он мне причинил. Он бы тогда забил меня до смерти, если бы… — Юлия закрыла глаза, вспомнив, как Хадасса закрыла ее собой и приняла страшные удары на себя.

Марк видел, как тяжело пульсирует ее шея. Юлия была бледной и взмокшей.

— Успокойся, Юлия. Рассказывай.

— Она закрыла меня собой. — Глаза Юлии наполнились слезами, тут же покатившимися по щекам. — Она защитила меня, — прошептала Юлия, поразившись этому так, будто только сейчас вспомнила о том, что произошло много лет назад. Ее лицо снова исказила гримаса страдания, она отвернулась и тихо продолжала: — Ты знал о том, что я повелела Хадассе отнести ребенка Атрета на скалы, уже здесь, в Ефесе?

Она снова повернулась и пристально посмотрела Марку в глаза.

— Ведь не знал? Видишь, какие я хранила страшные тайны? Я так любила Атрета, а он возненавидел меня, потому что я вышла за Прима. Я этого не хотела, но ничего не могла поделать. Калаба устроила для меня брак по расчету, а Атрет ничего не пожелал слушать. Когда он оставил меня, мне хотелось сделать ему как можно больнее, и моим оружием стал мой собственный ребенок. Я воспользовалась для этого собственным ребенком…

Марк положил руку ей на лоб.

— Хадасса такого не перенесла бы.

— Она сказала мне, что родился мальчик, прекрасный мальчик, а я повелела его…

— В первую очередь, она послушалась Бога, Юлия. Ты знаешь об этом. Твой ребенок жив. Можешь не сомневаться.

Слезы текли по щекам Юлии.

— О, как я хочу на это надеяться, — сокрушенно прошептала она, — О, Боже, я так на это надеюсь… — Она вздохнула, повернулась чуть на бок, чтобы избавиться от боли. Плакала она тихо, безутешно.

Азарь смешала мандрагору с разбавленным вином и протянула ей. Юлия расслабилась, когда Азарь вытерла пот у нее со лба и, что-то приговаривая, нежно прикоснулась к ее лицу. Еще раз вздохнув, Юлия повернулась на бок и прижала руку Азари к своей щеке.

— Сейчас она уснет, — сказала Азарь и, спустя некоторое время, стала наводить в комнате порядок.

Марк видел, как она устала, потому что, передвигаясь по комнате, она хромала сильнее обычного. Он взял из ее рук палку и отставил в сторону. Прежде чем она успела запротестовать, он взял ее на руки.

— И ты тоже поспи, — сказал он и понес ее к дивану, на котором она обычно спала.

Держа ее на руках, он почувствовал ее едва уловимый запах, и его сердце забилось чаще. Она была маленькой и легкой, и он вспомнил, что когда-то однажды точно так же держал на руках Хадассу. Когда он положил Азарь, то почувствовал, как она напряжена. Покрывало слегка сдвинулось набок, и он увидел ее изуродованную шрамами шею. Не в силах остановиться, Марк протянул руку и нежно прикоснулся к ее коже. Она снова напряглась и быстро прижала к лицу покрывало.

Марк медленно выпрямился, и сердце его билось все сильнее. Что с ним происходило, он не понимал.

— Азарь… — хрипло произнес он.

— Уйди, — сказала она дрогнувшим голосом. — Пожалуйста, уйди.

Марк сделал так, как она просила, но вместо того чтобы пойти в свои покои, он пошел вниз. Накинув на плечи плащ, он вышел из дома.

Ему нужно будет больше узнать о ней.

Он шел по улицам к центру Ефеса. Время было позднее, и вокруг слонялись толпы людей, собираясь возле дверей и на углах улиц, чтобы поболтать или посмеяться. Он не обращал на них никакого внимания и шел в нужном направлении. Дойдя до нужного ему адреса, он постучал в дверь. Ему открыл слуга.

— Мы сейчас не принимаем. Приходи…

Марк толкнул дверь и решительно вошел в переднюю.

— Доложи врачу, что пришел Марк Люциан Валериан, хочу видеть его по важному делу.

В ожидании хозяина дома он прохаживался взад-вперед.

Наконец вошел Александр и холодным взглядом оглядел гостя.

— Тебя прислала Рафа?

— Я пришел не по поводу своей сестры, — сказал Марк, обратив внимание на то, как Александр сощурил глаза. — У меня есть вопросы, на которые я хотел бы получить ответы.

Александр усмехнулся.

— Беспокоишься о своем здоровье?

— Нет, я хочу расспросить тебя о той женщине, которую ты прислал, чтобы позаботиться о моей сестре.

— Я ее туда не посылал, Валериан. Скажу больше — если бы я мог настоять на своем, Рафа по-прежнему была бы здесь, со мной! — С этими словами врач повернулся и пошел к себе.

Не растерявшись, Марк последовал за ним во внутренний двор. Александр повернулся к нему, и его глаза сверкали гневом.

— Рафа напрасно теряет время с твоей сестрой. Я уже говорил ей это, когда мы впервые осмотрели Юлию. Рафа ничем не сможет ей помочь, если только не получит от Бога еще одного чуда.

— Еще одного чуда?

— Ты что, даже не знаешь, кто живет в твоем доме, Валериан?

— Так расскажи мне.

— Это началось несколько месяцев назад, когда нас вызвали в дом одного делателя идолов, чья жена уже два дня никак не могла разродиться. Когда я ее осмотрел, я понял, что ребенок не сможет родиться и его нужно умертвить, иначе умерли бы и ребенок, и сама роженица. Но Рафа была со мной не согласна. Она прикоснулась к животу роженицы. Ребенок повернулся в утробе и вышел. Вот так! — Александр щелкнул пальцами и напряженно рассмеялся, глядя Марку в глаза. — А твоя сестра позвала нас, потому что уже была наслышана о Рафе. Ей тоже хотелось чуда. Но она его не получила.

Марк сощурился.

— Как-то странно ты говоришь о Юлии. Не сомневаюсь, что среди твоих пациентов были и другие женщины, которые жили такой же жизнью, как и она.

— Гораздо больше, чем мне хотелось бы.

— И ты всех их предавал забвению?

— Распутство приносит свои неизбежные плоды.

Марк снова прищурил глаза и вспомнил еще одного человека, после чего покачал головой.

— Твоя неприязнь к моей сестре заходит гораздо дальше, чем твоя неприязнь к ее образу жизни. Это личная неприязнь.

— До того вечера, когда меня с Рафой вызвали к твоей сестре, я ее никогда не видел. Но уже в первые минуты знакомства я понял, что это самая эгоистичная женщина из всех, которых я только встречал. Скажу тебе честно, что мне вообще хотелось предоставить ее самой себе.

— Но Азарь другого мнения.

Александр помолчал с минуту. Ему хотелось ударить Марка, позвать Рашида и предоставить ему возможность закончить то, что тот пытался сделать с помощью своего драгоценного ножа. Но он знал, что и то, и другое невозможно. И он приложил все силы к тому, чтобы успокоиться и судить о людях более трезво. Он заставил себя говорить спокойно.

— Рафе не нравилась та участь, которая ожидала ее. Люди начинали смотреть на нее как на богиню. А она говорила, что Рафа, то есть целитель, — это Бог, а не она. Поэтому она и ушла.

— Она могла уйти куда угодно. Могла бы вообще уйти из Ефеса. Почему же она решила отправиться к моей сестре?

— Наверное, она пожалела ее, Валериан. Зачем тебе знать, почему все так удачно сложилось? У твоей сестры не было денег. У Рафы их было больше, чем она сама хотела.

— Что? — ошеломленно спросил Марк.

— Рафа поддерживала твою сестру материально, пока ты не вернулся и не перевез ее к себе. — Александр видел, что это было для Марка настоящим откровением, и пожалел о том, что рассказал ему об этом. — Для Рафы деньги не значат ровным счетом ничего. Она отдает их другим людям так же быстро, как и получает.

— Не понимаю. Почему она решила ухаживать за Юлией?

— Наверное, ты никогда и не поймешь, Валериан, — сказал Александр, засмеявшись. — Не знаю, пойму ли это я сам. — Часто ли ему приходилось видеть в жизни людей, которые отказывались от денег и богатства, ради того чтобы заботиться о тех, кто когда-то отправил их на смерть?

Спустя какое-то время Марк вполголоса произнес:

— Она напоминает мне одного человека, которого я хорошо знал.

Александр похолодел, по его спине пробежали мурашки. Он пристально вгляделся Валериану в глаза.

— Я знаю, что она из Галилеи, — сказал Марк.

Александру становилось все страшнее.

— Откуда тебе это известно?

— Узнал по акценту. И она христианка. — Покачав головой, Марк уставился на Александра и слегка нахмурился, увидев, как смотрит на него врач. Александр явно чего-то боялся! — Ты ведь что-то знаешь о ней.

В этот момент кто-то вошел в помещение. По мере того как шаги приближались, Марк повернулся на звук и увидел мужчину в длинном белом одеянии. Мужчина остановился и посмотрел на Марка немигающими темными глазами.

— Ты! — произнес Марк, узнав в нем того самого человека, который напал на него возле храма Артемиды.

Рашид вынул свой нож.

— Убери нож, глупец! — закричал Александр.

— Кто этот человек, Амандин? — требовательно спросил Марк. — И что он делает в твоем доме?

— Я — Амрафель Рашид Хед-ор-лаомер, — совершенно спокойным голосом сказал араб.

Марк с презрением оглядел его.

— Может быть, ты скажешь мне, зачем ты хотел убить меня возле храма Артемиды. Потом можешь попытаться сделать это еще раз. — Глаза Марка заблестели. — Только предупреждаю, что сейчас, в схватке лицом к лицу, тебе это будет сделать не так-то просто.

— Рашид, не делай глупостей! — сказал Александр.

Повисла напряженная тишина, Рашид пристально, оценивающе смотрел на Марка. Многие римляне с удовольствием занимались физическими упражнениями и умели драться один на один. Валериан был крепко сложен, и в его глазах Рашид не увидел ни тени страха.

— Ну что молчишь? — насмешливо сказал ему Марк. Александр встал между ними, и Марк сказал, обращаясь уже к нему: — Кто он для тебя, Демоцед?

— Глупец с горячей головой, — сказал Александр, рассердившись от глупости создавшегося положения. — Убери нож, Рашид.

Рашид пропустил слова Александра мимо ушей. Валериан узнал его. Одно слово Марка Валериана — и Рашид погибнет. Если бы не клятва, данная Рафе, Рашид убил бы Валериана прямо сейчас.

— Что здесь нужно этой римской свинье?

— Чтобы мне ответили! И сейчас, немедленно! — повелительным тоном произнес Марк. — Кто этот человек?

— Он тебе уже сказал, — ответил ему Александр, раздраженный, врожденной надменностью Марка. Наверное, это у римлян в крови — считать, что они имеют право командовать любым человеком по своей прихоти. Затем он повернулся к Рашиду и посмотрел на него в упор. — Ты забыл о своем обещании?

Правый глаз Рашида непроизвольно задергался. Он еще какое-то мгновение пристально смотрел на Марка, после чего ловким движением убрал свой нож в ножны, приделанные к поясу. Рука его все же осталась на рукоятке.

Марк понял, что никаких ответов от Александра он не дождется. Врач стоял рядом, с явным раздражением переводя взгляд то на одного, то на другого.

— Что же мне с тобой делать, Хед-ор-лаомер? — спросил Марк, адресуя свой вопрос непосредственно арабу, стоявшему напротив него с каменным лицом.

Черные глаза Рашида горели, подобно углям, он молча стоял, с презрением глядя на Марка.

Александр понимал, что еще одно малейшее движение — и для кого-то все закончится смертью.

— Если Рашид так упрям и не хочет ничего говорить, то я скажу тебе, что он дал слово больше не поднимать на тебя руку. — Александр при этом не сказал, на каких условиях Рафа взяла с Рашида это обещание.

Марк чувствовал себя одураченным и растерянным. По его взгляду было видно, что он считает, будто за всем этим стоит Александр.

— Думай, что хочешь, Валериан, но я к этому нападению на тебя не имею никакого отношения. У Рашида своя голова на плечах, — сказал Александр, взглянув на араба, поставившего его в такое глупое положение. У Валериана полно друзей в самых высоких кругах. Одно его слово кому надо, и они вместе с Рашидом и Хадассой окажутся на арене. И на этот раз уж точно никто не выживет.

— Уж если ты заговорил о каком-то обещании, то я вижу, что ты знаешь больше, чем говоришь мне, — сказал Марк.

— Да, он кровожаден и не всегда отдает отчет своим поступкам! Но это, возможно, из-за того что его римский хозяин бросил его умирать на ступенях храма Асклепия. — Александр грустно усмехнулся. — Надо ж было такому случиться, что из всех тех, кто был там брошен, когда я начинал свою медицинскую практику, Рафа выбрала именно его. Мы стали его лечить. — Он мрачно посмотрел на Рашида. — К сожалению, он выжил.

— Не все римляне заслуживают презрения, — возразил Марк.

— Ты когда-нибудь был хозяином араба? — спросил его Александр.

— Я никогда не оставлял рабов умирать на ступенях храма и никогда этого не сделаю. А на твой вопрос отвечу, что нет, среди моих рабов арабов не было. — Марк презрительно посмотрел на Рашида. — Да я и не взял бы к себе никого из них.

Рашид холодно ухмыльнулся.

— Говорил же я тебе, что ты принял его за другого, — сказал Александр Рашиду, надеясь, что этому глупцу на сей раз все же хватит ума поддержать эту уловку. — Теперь-то ты поверишь мне.

— Почему я должен верить римлянину? — спросил Рашид.

Марк подошел к нему поближе.

— А как звали того твоего хозяина?

— Рашид сейчас свободный человек, — сказал Александр, когда стало ясно, что Рашид не намерен вообще разговаривать с Марком.

— А кто дал ему свободу? — спросил Марк Александра, не отрывая взгляда от араба. — Ты, Демоцед?

— Свободным он стал в результате того, что продиктовано справедливостью и здравым смыслом! Что же мне, по-твоему, следовало его спасти, а потом вернуть тем, кто обрек его на смерть?

Марк был удивлен тем, с каким гневом Демоцед сказал это. Уж очень сильным и эмоциональным был его гнев. В чем же причина такого отношения этого врача к римлянам и их рабам? Марк пристально смотрел на него, задумавшись над его словами.

— И часто ты спасаешь тех, кого вот так бросают умирать?

Александр в душе обрадовался тому, что он увел разговор от темы Хадассы, но при этом остался недоволен тем, что теперь ему придется выступать в защиту своей медицинской практики.

— Мне нужны больные, на которых я мог бы практиковаться.

— Практиковаться? — с отвращением переспросил Марк.

— Как и большинство врачей, я терпеть не могу вивисекцию, — сердито сказал Александр, — но другой возможности изучать анатомию у меня нет. Если кто-то теряет брошенного раба, никому до этого нет дела. И я тщательно выбирал только тех, кого, как я знал, могу спасти. Иначе мне пришлось бы рисковать всей своей медицинской карьерой.

— И сколько людей у тебя умерло в результате твоих экспериментов?

Александр стиснул зубы.

— Слишком много, — признался он, — но все же это лучше, чем если бы я вообще этого не делал. Ты, наверное, такой же, как и большинство других, — не знаешь, что происходит за пределами твоего маленького царства. Всякий, кто знает, что происходит в храме, скажет тебе, что жрецы занимаются только теми, у кого шансы выжить велики. Рабов они лечат только для того, чтобы потом продать их и получить за них деньги. Остальные несчастные так и остаются на ступенях храма, всеми покинутые. Я видел, как некоторых, страдавших от неизлечимых болезней, жрецы добивали перед восходом солнца. Они убирают тела еще до того, как у храма соберется толпа людей, приносящих пожертвования. — Александр скривил губы в циничной улыбке. — Конечно, какая польза от того, что поклоняющиеся будут каждый день видеть умирающих на ступенях храма бога здоровья и целительства, правда?

— Рафу ты подобрал там же?

Александр похолодел от подобного вопроса. Но он не растерялся и нашел способ уберечь ее, не говоря при этом ни слова лжи.

— Она была первой, — признался он. — И при этом у меня не было пациента, настолько изуродованного, как она. Выжила она только по Божьей милости, Валериан, а не благодаря моим знаниям и умению.

— Тогда что тебя заставило выбрать именно ее?

— Она мне все время говорила, что это произошло по Божьей воле. Кто знает, может, так оно и было. Я только знал, когда увидел ее, что приложу все силы к тому, чтобы она жила. Это было нелегко. Месяцами она страдала от боли, и от того, что с ней случилось, у нее теперь на всю жизнь останутся шрамы. Поэтому она и носит покрывало, Валериан. Едва кто-то видит ее лицо, как тут же отворачивается. — Александр сардонически улыбнулся. — Такая вот у человека характерная черта. За шрамами на поверхности люди не видят внутренней красоты. — Он холодно посмотрел Марку в глаза. — А кто-то хочет удовлетворить свое нездоровое любопытство.

Марк сверкнул глазами.

— Ты считаешь, что в этом вся моя сущность, да? Что я только хочу удовлетворить свое любопытство?

— А разве нет? Какая бы тут тайна, на твой взгляд, ни была, Валериан, она существует лишь в твоем сознании. Рафа скрывает свое лицо по вполне очевидной и понятной причине. И всякий, у кого есть хоть немного приличия, с уважением отнесется к ее желанию. Тебе не мешало бы подумать о ее чувствах, потому что именно Рафа отделяет сейчас твою сестру от самого страшного пламени ада!

Марк стоял между двумя этими людьми и понимал, что больше он здесь ничего не узнает. Он направился к двери.

Когда дверь за ним закрылась, Рашид посмотрел на Александра.

— Как ты думаешь, он тебе поверил?

— Почему нет? Я же сказал ему правду.

— Только не всю.

— Ему достаточно, — голос Александра был холодным и полным гнева. — Я и так сказал ему больше, чем он заслуживает.


49


Вернувшись на виллу, Марк зашел к Юлии. Увидев Азарь, стоявшую на освещенном луной балконе и поднявшую руки к небу, он почувствовал какую-то необъяснимую боль. Какое-то время он постоял, наблюдая за ней и пережидая, когда его эмоции утихнут. Покачав головой, он перестал смотреть на Азарь и подошел к постели Юлии.

Глядя на сестру, он нахмурился. Даже во сне Юлия казалась встревоженной и измученной. Вероятно, причиной тому была близость ее кончины. Наклонившись, он осторожно убрал пряди ее темных волос с бледного лица. Его охватила печаль. Как же случилось, что его сестра, которой он так гордился, дожила до такого состояния? Как оказалось возможным, что он жил в уверенности, будто больше никогда ее не простит и не полюбит?

Юлия зашевелилась от его прикосновения, но не проснулась.

Выпрямившись, Марк подошел к Азари, которая теперь просто стояла на балконе, к нему лицом, опершись на перила.

— Кажется, она крепко заснула, — сказал он.

Сердце Хадассы забилось, подобно крыльям попавшей в сети птицы. Она надеялась, что Марк уйдет сразу, после того как навестит Юлию.

— Это мандрагора, мой господин. Она проспит до утра, — сказала она, глядя на город, потому что ей трудно было смотреть на Марка. Стоило ей теперь взглянуть на него, как она вспоминала ту прекрасную юную девушку, которая приходила к нему сегодня со своим отцом.

Хадасса так вцепилась в перила, борясь со своими противоречивыми чувствами, что ее пальцы побелели. Она по-прежнему любила Марка. Она знала это с самого первого мгновения, когда снова увидела его. Всеми силами она боролась с этим чувством, но ее любовь с каждым днем становилась только сильнее. Когда Хадасса увидела, как Тафата смотрит на Марка влюбленным взглядом, ей захотелось избавиться от той боли, которая ее охватила.

Только позднее, во время молитвы, Хадасса поняла, каким хитрым может быть сатана. Ее любовь к Марку могла стать орудием против нее самой, потому что, когда умом и сердцем она была с Марком, она забывала о Юлии.

Ничто не должно отвлекать ее от того служения, ради которого она сюда пришла. И никто. Не нужно тратить время, переживая за Марка, или страдать о том, что он женится на другой. Если он женится, с его стороны это будет правильно и вполне естественно. Бог сказал, что нехорошо человеку быть одному. А Марк был один.

«Как и ты», — стучалась в ее голову коварная мысль. Но она не хотела ее даже близко допускать к себе.

О Боже, помоги мне не тратить время, которое предназначено для Юлии, на мысли о себе и о том, что могло бы быть.

И все же боль снова настигла Хадассу, когда человек, которого она так любит, снова пришел и теперь стоял возле нее.

— Она скоро умрет? — мрачно спросил Марк.

— Да.

— Она совершенно не хочет верить ни в какого Спасителя, Азарь, вообще ни в какого. — Марк знал, каково это. Разве он сам не прошел через все это во время своего путешествия по Палестине?

— Я ее не оставлю.

Марк смотрел на темный спящий город. Несмотря на все свое богатство и величие, он, казалось, умирал в своем распутстве, подобно тому как Юлия умирала от собственного. И в то же время Марк видел в сестре тот внутренний голод, который когда-то чувствовал сам. Почему он раньше не понимал этого?

Марк закрыл глаза. В какой степени он сам был виноват в том, что Юлия не хотела принимать Христа, — виноват своим нежеланием прощать ее? В последние недели она уже иногда переходила от неприятия и самооправдания к самобичеванию и смирению с собственной судьбой. Но спасение требует не только этого. Оно требует покаяния. Оно требует Христа. Юлия должна была идти дальше по этому пути, но она упорно не хотела этого делать, не способна была пойти по какому-либо пути, кроме того, который она сама для себя выбрала. Пути смерти.

О Боже, насколько я сам виноват в этом, не желая простить ее так, как Ты простил меня?

«О мой Господь, — тихо шептала Азарь, — если бы только я могла помочь ей все понять».

Ее слова заставили Марка задуматься о себе. Он не был уверен в том, молится ли он Господу, говорит ли с Ним.

— Ты сделала все, что могла, Азарь, — сказал он, желая поддержать ее. Это ведь он не сделал того, к чему призывал его Бог.

Она опустила голову.

— Я хочу, чтобы Юлия поняла, что смерть — это не закат, а восход. О Боже, как мне это сделать?

Услыхав плач в ее голосе, Марк взял ее за руки. Она подняла голову и отняла руки. Хотя она при этом не отошла, Марк чувствовал, какая между ними оставалась стена.

— Почему все так? — в сердцах произнес он, даже не зная толком, о чем или о ком он спрашивает.

— Ты должен помочь Юлии, — сказала Азарь, приложив руку к сердцу. — Ты должен помочь мне.

— Как?

— Прости ее.

— Я уже простил, — сказал Марк, чувствуя, как в нем растет гнев самооправдания. — Ты думаешь, мне хочется, чтобы моя сестра горела в аду? — И тут он отвернулся, испытав чувство стыда. Простил ли он? Можно ли было назвать прощением то, что произошло несколько часов назад?

— Прости ее еще раз, Марк. Прости ее снова и снова, как бы больно она тебя ни обидела в прошлом. Делай это столько раз, сколько нужно, чтобы она поверила в твое прощение. Я сказала и сделала все, что только знаю, и все равно не достучалась до нее. Наверное, Бог ждет, чтобы ты показал ей путь. Прошу тебя, Марк, покажи ей этот путь.

Она уже отвернулась, но он схватил ее за руку.

— Почему ты так любишь ее?

— Разве для любви должна быть какая-то причина?

— Да.

— Иисус призывает нас любить друг друга так, как любил нас Он.

— Не выдавай эту заповедь за ответ, Азарь. Мне легче ее любить. Она моя сестра. Но по-настоящему полюбила ее только ты. Твоя любовь гораздо сильнее, чем у кого-либо другого. — Марк почувствовал, как она напряглась, и ему захотелось сорвать с нее это покрывало, однако он не забыл предупреждение Демоцеда. И что тогда будет с ее чувствами? Что тогда будет с Юлией?

— Я не могу дать тебе ответов, которых у меня нет, — сказала она голосом, полным с трудом сдерживаемых эмоций. И Марк не мог понять, что заставляет ее так волноваться. — Я знаю только одно: когда я впервые увидела твою сестру, я полюбила ее так, как если бы она была моей кровью и плотью. В моей жизни были такие моменты, когда я очень хотела, чтобы Бог сжалился надо мной, но Он подарил мне любовь к Юлии. И я буду любить ее до тех пор, пока на то будет Божья воля.

Марк медленно отпустил ее. Отвернувшись, она прошла в спальню и села рядом с постелью. Он вошел вслед за ней и встал рядом. По всему ее виду было заметно, какая в ней происходит внутренняя борьба. Марк положил руки ей на плечи и почувствовал, какими они стали жесткими.

Она все время отталкивала его от себя. Почему? И почему он так отчаянно хотел к ней приблизиться? Растерянный и расстроенный, Марк отошел от нее.

— Пришли за мной, когда Юлия проснется, — сказал он и вышел.

Утром Юлия проснулась на совсем короткое время, после чего впала в кому.


50


Ездра Барьяхин в тот же день пришел поговорить с Марком. Пока они беседовали в библиотеке, по вызову Рафы на виллу пришел Александр Демоцед Амандин.

— Она пребывает в таком состоянии весь день, — сказала Хадасса. — Мандрагора перестала действовать уже много часов назад.

Приподняв веко Юлии, Александр повернулся к Хадассе.

— Вряд ли она выйдет из этого состояния, — прямо сказал он. — Это последняя стадия перед смертью.

— Но она не может умереть, Александр! Только не сейчас. Прошу тебя, помоги мне вернуть ее.

— Рафа, пожалуйста, пойми то, что я тебе хочу сказать. Мы ничего не можем сделать, чтобы вернуть ее. Все кончено. Мы сделали все, что в наших силах. Она уходит.

— И она отходит такой, какая она есть сейчас?

— Да…

Хадасса опустилась на стул и заплакала.

Александр пребывал в мрачном смятении. В чем бы ни заключалась причина верности Хадассы этой эгоистичной, жестокой женщине, эта верность была искренней и честной. Он поймал себя на мысли о том, как было бы хорошо, если бы все было так, как того хочет Хадасса.

Ее слезы коробили его. Ради нее он еще раз тщательно осмотрел Юлию. Она похудела даже по сравнению с тем днем, когда он видел ее в последний раз, — кожа да кости. Больные места стали еще хуже, поражено было практически все тело. Впервые с того дня, как Александр познакомился с Юлией Валериан, в нем проснулась жалость к ней. Какой бы она ни была и что бы она ни сделала, она все же была человеком.

Отойдя от постели, Александр увидел поднос с нетронутой пищей.

— Если она очнется, не давай ей есть ничего тяжелого. Бульон или кашицу — не более, — сказал он, не подумав о том, что поднос принесли для Хадассы. — Но я думаю, что надеяться уже не стоит.

Он взял из своей сумки небольшую коробку с лекарствами и протянул Хадассе. Она повертела ее в руках и рассмотрела, что в ней.

— У меня еще есть мандрагора, — сказала она и вернула ему коробку. Александр взял коробку и, глубоко вздохнув, сунул ее обратно в сумку, после чего отставил сумку в сторону.

— Нам надо поговорить, — сказал он, взял Хадассу за руку и помог ей подняться. Когда они вышли на балкон, он повернул ее к себе. — Ты сделала все, что могла, Хадасса. Теперь тебе надо дать ей спокойно уйти.

— Я не могу. По крайней мере, не сейчас.

— Когда?

— Когда она поверит в Христа…

— Если она не сделала этого до сих пор, она не сделает этого никогда.

— Не говори так!

Александр обнял ладонями лицо Хадассы.

— Но ты же не можешь спасти весь мир, дорогая моя.

Она схватила его за тунику.

— Я не могу спасти никого, — сказала Хадасса, прильнув к его груди. Она чувствовала себя такой уставшей. Ее сердце болело, она была просто опустошена.

— Я решил отправиться в Рим и поступить на службу в римское войско, — неожиданно сказал Александр.

Хадасса, поразившись услышанному, отпрянула от него.

Александр не был готов сказать ей все, поэтому сказал только то, что она была готова воспринять.

— У военных врачей больше свободы, чем у меня, а находясь в походах вместе с легионом, я смогу пополнять свои знания и опыт. У меня будет возможность собирать новые травы, больше узнавать о них. Ты только подумай о таких перспективах, Хадасса. Ты же знаешь, что кровоостанавливающие средства были открыты в военных походах. Радикс британника тоже. Это средство помогает при цинге. Нам нужно больше узнавать, но у меня нет такой возможности здесь, в Ефесе.

Он схватил ее за плечи, его глаза горели.

— Ты сделала в этом доме все, что могла, Хадасса. Я хочу, чтобы ты отправилась вместе со мной.

Глядя на него и видя его любовь к ней, Хадасса испытала искушение. Перед самым приходом Александра она слышала, как Лавиния говорила с другими женщинами из прислуги о том, что Марк встретил Ездру Барьяхина и сейчас беседует с ним. Она не сомневалась, что Ездра Барьяхин пришел, чтобы предложить Марку взять в жены его дочь. И если Марк согласится, это будет в его же интересах, и в этом браке он обретет наконец долгожданное счастье.

И вот теперь, когда кончина Юлии была уже вопросом времени, Хадасса подумала о том, что теперь удерживает ее в этом доме. Ей было порой непонятно, зачем Бог вообще привел ее сюда.

— Пойдем со мной, — повторил Александр. Ей хотелось согласиться. Ей хотелось убежать от своей боли и от осознания неудачи, которые охватили ее сейчас. Что еще она могла сделать для Юлии? А та любовь, которую она испытывала к Марку, приносила ей только страдания, потому что ничем хорошим она кончиться не могла. У Бога есть Свой план относительно его жизни, — тот план, который предусматривает прекрасную юную иудейку из Иерихона, а не какую-то хромоножку с ужасными шрамами.

— Подумай обо всех тех, кому ты сможешь помочь, — уговаривал ее Александр, воодушевленный той нерешительностью, которую он увидел в ее глазах. — Ты провела в этом доме много месяцев, заботясь об одной умирающей женщине, хотя в это время ты могла бы помочь десяткам людей. Зачем тебе оставаться здесь, когда надеяться уже не на что?

Хадасса закрыла глаза, дрожа так, будто ее продувал ледяной ветер.

— Идем со мной, — Александр приподнял ее покрывало и обнял ее лицо. — Прошу тебя, Хадасса. Идем.

«О Боже, почему я не могу согласиться? Почему Ты удерживаешь меня здесь?» — кричало ее сердце. Но она знала, независимо от своих чувств и от своей боли, что свой выбор она сделала уже давно.

Она внимательно вглядывалась в лицо Александра, всем сердцем желая, чтобы он понял ее.

— Я не могу ее оставить, Александр. Пока она не перестанет дышать, я должна оставаться с ней.

На его лице отразилась боль. Он убрал от нее руки.

— А может быть, ты не можешь уйти отсюда из-за Марка Валериана?

Она снова закрыла лицо, ничего не ответив.

Но Александр не хотел ее отпускать просто так. Он снова взял ее за руки.

— А что ты ответишь, если я скажу, что я люблю тебя? Это действительно так! Хадасса, я люблю тебя! Это что-то меняет?

— Я тоже люблю тебя, Александр. — Услышав эти тихие слова, он воспрянул духом, но в следующую же секунду понял тщетность своих надежд, когда она продолжила: — И я всегда буду любить тебя за твою доброту ко мне, за твое сострадание к бесчисленному множеству других людей, за твою жажду знаний…

— Я говорю не о братской любви.

Она протянула руку и прикоснулась к его лицу. Наступило долгое молчание, потом она грустно улыбнулась.

— О Александр, как бы мне хотелось дать тебе то, чего ты хочешь. Но я не люблю тебя так, как люблю Марка. — Эти слова отдались болью в сердце Александра, и ему хотелось отвернуться, но она продолжала касаться ладонью его щеки, и он продолжал смотреть в ее добрые глаза. — И ты не любишь меня так, как ты любишь медицину.

Ему хотелось возразить ей. Но он не мог. Он знал, что она права. Тихо вздохнув, Александр отвернулся.

— Ты всегда умела проникать в самую суть вещей.

— Не всегда, — возразила Хадасса, подумав о Юлии. Если бы она обладала таким умением, разве ей трудно было бы достучаться до сердца Юлии?

О Боже, если бы не Ты, как мне было бы одиноко!

Александр решил рассказать ей все остальное. Он отошел в сторону.

— Марк Валериан приходил ко мне вчера вечером.

Ее сердце забилось чаще.

— Что ему было нужно?

— Он хотел больше узнать о тебе. Не сегодня-завтра он все поймет, Хадасса. В самый неподходящий момент появился Рашид.

— Марк видел его?

— Да, и наступил момент, когда мне нужно было напомнить Рашиду о его клятве. Так или иначе, Марк все о тебе узнает, Хадасса. И я не знаю, что он сделает, когда поймет, кто ты на самом деле. Не забывай, что эти люди когда-то бросили тебя на растерзание львам. — Просунув руку под покрывало, Александр погладил ее по щеке. — Со мной ты будешь в безопасности.

— Я все равно должна остаться здесь.

Александр смотрел на нее, и ему хотелось согласиться с ее словами и принять их с уважением. Но он не мог этого сделать. Он продолжал настаивать на своем, делая все, чтобы уговорить Хадассу уйти отсюда. Если бы он не спрашивал себя постоянно, почему она так упорна в своем решении, он бы просто подумал, что им движет беспокойство за нее…

Он бы просто представить себе не мог, что все гораздо глубже и сложнее.

— Но если я покину Ефес? — спросил он. — Куда ты пойдешь тогда, когда Юлия умрет? Если меня здесь больше не будет, что ты будешь делать?

Она покачала головой, не в силах думать о том, что будет дальше.

— Подумай, Хадасса. Нам суждено быть вместе. Подумай о том, что мы могли бы узнать нового и что мы могли бы сделать для других людей. Как только Юлии не станет, тебе придется уйти отсюда.

— Когда ты отправишься в путь?

— Через несколько дней, — сказал Александр, впервые в жизни солгав ей и нисколько об этом не жалея, поскольку был уверен, что это для ее же блага. — Всех своих больных я передам на попечение Флегона и Троя. — Он скривил губы в улыбке. — Представляю, как они удивятся, узнав обо мне. У нас много разногласий, но они все равно остаются самыми знающими и опытными врачами в Ефесе. Уж лучше пусть мои больные идут к ним, чем к жрецам Асклепия.

Хадасса покачала головой и прошептала:

— Здесь я сделала все, что могла.

Александр не понял, говорила ли она это ему или себе самой, но он чувствовал, как она устала. И какая-то неведомая сила заставила его воспользоваться этой возможностью:

— Ты сделала все, что известно людям. Что же ты можешь сделать еще?

— Положиться на Бога.

Он отошел от нее, разочарованный.

— Я отправлюсь в путь, как только решу все дела со своей практикой здесь.

— А как быть с Рашидом?

— Он останется, чтобы присмотреть за домом.

— Возьми его с собой.

Александр удивленно посмотрел на нее.

— Даже если бы я захотел взять его с собой, он бы не пошел. Ты это прекрасно знаешь. А теперь, когда Марку известно, что на него напал именно Рашид, он может поплатиться за это жизнью. Ты ведь знаешь, что делают с рабом, который поднимает руку на римлянина.

— Тогда тем более возьми его.

— Он не пойдет, если не пойдешь ты.

Хадасса пребывала в нерешительности; ситуация с Рашидом, казалось, стала для нее гораздо важнее, чем ее забота о Юлии.

Это придало надежды Александру, посчитавшему, что он все же сможет ее убедить.

— Сообщи мне о своем решении. — Он наклонился, чтобы поцеловать ее в щеку сквозь покрывало. — Здесь ты больше ничего не сможешь сделать. Пусть эта несчастная женщина покоится с миром, Хадасса. Она все равно умрет.

Хадасса смотрела, как он уходит, и ей было не по себе от сказанных им слов. Смириться с тем, что Юлия умрет? Смириться с тем, что она отправится в ад? Как всегда, Хадасса обратилась с молитвой к Господу. Что я могу сделать? Покажи мне, где истина.

Она понимала, что Александр искренне беспокоится за нее и за Рашида. И при этом она продолжала молиться, так как чувствовала, что в его словах не все гладко.

И тут ей все стало понятно. Она ясно увидела, что стояло за его беспокойством, потому что Дух, живущий в ней, открыл ей это. Не все было потеряно. Для Бога нет ничего невозможного. Даже приближающаяся смерть не может лишить Его тех, кто принадлежит Ему… И Юлия может стать одним из чад Божьих. А если бы Хадасса ушла из дома прямо сейчас, она бы бросила Юлию именно в тот момент, когда та нуждается в ней больше всего.

О Господи Боже, прости мне мои сомнения, укрепи Твой Дух, живущий во мне, чтобы я могла исполнить Твою волю здесь. Помоги мне не полагаться только на собственное понимание или на мнение Александра.

После этой молитвы Хадасса уже осознавала, что Александр не понял, какие невидимые силы стоят за всем тем, что он пытался сделать. Он не видел ни семян сорняков, ни темных сил, ни коварного врага, который диктовал ему слова, сеявшие в ней сомнения и ослаблявшие ее.

Эти силы могли добиться своего. Едва не добились. Но, по Божьей благодати, безграничной и великой, Хадасса снова заняла свое место возле постели Юлии, славя Бога за Его защиту.

* * *


Вошла Лавиния с подносом, на котором была разложена еда. Она посмотрела на нетронутую еду, которую она приносила еще днем, и взглянула на Азарь.

— Тебе не понравилось, как было приготовлено, моя госпожа?

— Нет, я знаю, что все сделано превосходно, Лавиния, только, пожалуйста, унеси эти подносы. Я пошлю кого-нибудь, когда буду готова. — Служанка тут же сделала все, как ее попросили, поняв, что госпожа Азарь будет поститься и молиться, пока Юлия не умрет. Потом Лавиния пришла за вторым подносом.

— Может, принести вина, моя госпожа?

— Сосуда с холодной водой из фонтана будет достаточно.

Лавиния ушла и вернулась с тем, что просила Азарь.

— Спасибо, Лавиния. — Хадасса опустила в воду кусок чистой материи и отжала его. Потом она осторожно обмыла Юлии лицо. Юлия не пошевелилась.

Марк пришел в покои сестры на следующий день. Хадасса встала, уступая ему место, и он сел возле постели. Он выглядел погруженным в свои мысли, и Хадассе было интересно, о чем он думает: о том, о чем они говорили с Ездрой Барьяхином, или о чем-то еще. Марк взял безжизненную руку сестры в свои руки и вгляделся в лицо Юлии. Когда он заговорил, Хадасса поняла, что он обращается уже к ней.

— Юлий сказал, что мама отказывается есть. Просто сидит на балконе с закрытыми глазами. Он говорит, что не знает, то ли она молится и постится, то ли просто без сознания. — Марк опустил голову. — Мой Бог, — произнес он голосом, полным боли, — неужели я потеряю их обеих одновременно?

На глазах Хадассы заблестели слезы, потому что его лицо было отмечено горем и бесконечной усталостью. Ей стало его безумно жалко.

— Не нужно терять надежды, мой господин.

Она говорила совершенно искренне, но ее слова в этой тихой комнате, где в постели неподвижно лежала Юлия, прозвучали как-то неестественно.

— Надежды… — глухо произнес Марк. — Я думал, что обрел надежду, но теперь ничего не знаю. — Склонившись, он нежно провел по темным волосам, раскинувшимся по подушке. Потом он медленно встал, наклонился и поцеловал Юлию в лоб. — Пошли за мной, если будут какие-то перемены.

Хадасса снова села возле постели Юлии.


51


Марк вошел в спальню Юлии, когда утренние солнечные лучи осветили стены комнаты. Хадасса взглянула на него и заметила, какое у него бледное и напряженное лицо. Она встала со своего места возле постели Юлии, чтобы он мог сесть рядом с сестрой.

— Никаких изменений? — спросил он.

— Нет, мой господин.

— Прошло уже три дня, — мрачно сказал он. — Пожалуйста, Азарь, поговори с моей мамой. Она по-прежнему не хочет ничего есть и большую часть ночи не спит. Я боюсь за нее. У нее просто не хватит сил, чтобы поститься.

— Я помолюсь вместе с ней, мой господин. — Больше Хадасса ничего делать не будет, потому что, если Феба почувствовала, что Бог призвал ее поститься и молиться, значит, так тому и быть. Марк устало сел. Хадасса почувствовала, как ему тяжело, и опустила руку ему на плечо, слегка сжав плечо своей ладонью. — Доверься Господу, Марк. Мы все в Его власти, и Он все делает во благо.

— Во мне нет твоей веры, Азарь.

— В тебе достаточно веры.

Он протянул к ней руку, но она отошла от него. Он смотрел, как она, хромая, направилась к двери и вышла. Чувствуя себя совершенно подавленным, он положил локти на край постели. Охватив голову руками, он запустил пальцы в волосы.

«Иисус…» — прошептал он, но больше никакие слова на ум не приходили. «Иисус…» Он так устал и упал духом, что у него уже не было сил не только молиться, но и вообще о чем-то думать. За те три дня, что Юлия пребывала в таком состоянии, его мать тоже, судя по всему, угасала. В любой момент он мог потерять их обеих, и эта мысль была ему невыносима.

«Иисус…» — снова воскликнуло его сердце.

* * *


С балкона в покои подул легкий ветерок, который, подобно нежному шепоту, коснулся бровей Юлии. Почувствовав это дуновение, Юлия вдохнула его, повернув к нему голову. Открыв глаза, она увидела Марка сидящим возле ее постели, опустив голову на руки. Глядя на него, она поняла, что он глубоко подавлен, и слабым движением протянула руку и прикоснулась к нему, желая как-то его утешить. Марк слегка вздрогнул и поднял голову.

— Юлия, — прошептал он, не сводя с нее глаз.

— Я так рада, что ты вернулся, — тихо сказала она. Марк схватил ее руку и стал нежно целовать ее пальцы. Из ее глаз полились слезы, она едва различала его лицо. В нем снова проснулась любовь к ней. О Боже, Марк любит ее!

Легкий ветерок снова коснулся ее лица. Юлия чувствовала в себе такую слабость и легкость, что ей казалось, что этот ветерок вот-вот подхватит ее и понесет, как осенний лист. Но она еще не была готова к этому. Ей было страшно при мысли о том, куда он ее может унести. У нее было такое ощущение, что на нее надвигалась какая-то тягостная тьма, а тяжесть в сердце по-прежнему ее не оставляла.

— Я хочу у тебя за все попросить прощения, Марк, — прошептала она.

— Я знаю. Я прощаю тебя, Юлия. Я все простил тебе.

— О, если бы это было так просто.

— Это действительно просто, хорошая моя. Ты послушай меня, Юлия. Я совершил столько глупостей, и сейчас мне нужно столько тебе сказать. — А времени осталось так мало. — Ты помнишь, как Хадасса часто рассказывала тебе истории? И вот сейчас я хочу рассказать тебе историю, мою историю. — И Марк начал рассказывать ей, начав с тех дней Риме, когда в течение года империей правили три императора, а половина его друзей погибла. Он рассказывал о своей жажде удовольствий, о своих многочисленных любовных похождениях, о бесконечных пирах, попойках, зрелищах — обо всем, к чему он тогда стремился, чем наслаждался. Он жил по принципу: «Ешь, пей и веселись, ибо завтра мы все умрем». Но ничто из этого не приносило ему удовлетворения, ничто не заполняло в нем болезненную пустоту.

А потом в их жизнь пришла Хадасса, которую они впервые увидели в связке с другими иудеями, выжившими в этой иерусалимской бойне.

— Мама купила ее и отдала тебе. С самого начала она чем-то отличалась от остальных. Ей столько довелось пережить, а в ней был какой-то покой, мир. Я часто видел ее ночью в саду, при лунном свете, молящейся Богу. За тебя. За меня. За всех нас, — Марк вздохнул, сжимая в своих руках руку сестры. — И далеко не ты одна насмехалась над ней…

* * *


Хадасса, хромая, шла по верхнему коридору из покоев Фебы. Приближаясь к двери Юлии, она услышала, как Марк что-то невнятно говорит. Она тихо вошла в покои, и ее сердце подпрыгнуло, когда она увидела Юлию с открытыми глазами. Она прислушалась к тому, как Марк рассказывает сестре о развалинах Иерусалима, о старике, который стоял и плакал рядом с руинами стены храма.

Когда Азарь вошла в покои, Марк повернулся к ней. Затем он стал дальше рассказывать сестре о том, как на пути в Иерихон на него напали грабители. О том, как Ездра Барьяхин и его дочь, Тафата, спасли ему жизнь.

— Я рассказал ему все то, что Хадасса говорила мне о Господе, и видел, как в нем происходили перемены, Юлия.

Хадасса услышала, с каким чувством Марк описывает свое путешествие в местечко Наин. Ее рука, сжимавшая палку, побелела.

— Я нашел тот дом, где жила Хадасса, был в нем. Я бродил по тем холмам. Потом купил вина и напился до беспамятства. Люди там, наверное, подумали, что я сошел с ума. Они оставили меня одного. Никто не осмеливался общаться с римлянином. Кроме одной пожилой женщины, которая постоянно меня донимала. — Марк усмехнулся, вспомнив о ней. — Ее звали Дебора.

Хадасса тяжело опустилась на другой край постели Юлии. Не отрывая глаз от Марка, Юлия протянула свою руку к руке Хадассы. Хадасса смотрела на Марка сквозь свое покрывало… и сквозь слезы.

А Марк говорил дальше о том, как Дебора вывела его на вершину холма и отправила к Галилейскому морю, где он потом встретился с Параклетом, а затем отправился в Капернаум и встретился там с Корнелием.

— Я никогда не испытывал такого чувства, какое испытал тогда, Юлия, — сказал Марк. — Это была свобода. Необъяснимая радость. Ощущение было такое, будто я всю свою жизнь был мертв и вдруг ожил. — Марк нежно положил руку ей на лоб. — Ты тоже можешь испытать такое чувство.

— Ты не делал того, что сделала я, — печально сказала Юлия. — Ты никогда не совершал тех грехов, какие совершила я.

Хадасса легко сжала ее руку.

— Мы все грешим, Юлия, и все грехи одинаково ужасны. Бог на все грехи смотрит одинаково. Вот почему Он послал Иисуса на землю, чтобы очистить нас. Он сделал это ради всех нас.

Юлия заморгала, чтобы смахнуть слезы, и посмотрела в потолок.

— Вам этого не понять. Вы хорошие люди. А меня простить нельзя.

— Юлия, — сказала Хадасса. О Боже, сделай так, чтобы она слышала истину всем своим сердцем! — Ты помнишь историю о самарянке у колодца? Ты помнишь историю о Марии Магдалине? Самарянка первая узнала, что Иисус есть Мессия, а Мария первая узнала, что Иисус воскрес из мертвых.

— Азарь не понимает, — сказала Юлия, обращаясь к брату. — Она не знает. О Марк, я знаю, ты никогда не хотел, чтобы я снова говорила о ней, но я ничего не могу с собой поделать. Я все время думаю об этом. Не могу…

— Тогда скажи то, что должна.

Юлия снова посмотрела в потолок, чувствуя себя самой несчастной и покинутой на свете.

— Она была моим лучшим другом, — прошептала она, и ее губы тряслись, когда она исповедовалась в грехе, который лежал на ее сердце самым тяжелым грузом. — Она любила меня, а я отправила ее умирать на арену, потому что завидовала ей. Когда я убила Хадассу, я, наверное, убила саму любовь.

Азарь отпрянула назад, как будто поразившись услышанному. Марк взглянул на нее, чувствуя ее смятение.

Юлия снова сморгнула слезы и повернулась к Марку.

— Марк, ты любил ее. Я слышала, как ты просил ее выйти за тебя замуж. На зрелищах я сказала тебе, что отправила ее на смерть, потому что она ответила тебе отказом, но дело было не только в этом. Я убила Хадассу, потому что она обладала всем тем, чего не было во мне. Она была верна. Она была добра. Она была чиста. Как бы я к ней ни относилась, как бы к ней ни относились Калаба или Прим, она не менялась.

Юлия снова прикоснулась к руке Марка и слегка сжала ее.

— Ей нелегко было отказать тебе, Марк. Я знаю, что ты не подумал об этом. Ты тогда был настолько зол, что даже не заметил меня, когда уходил. Но я все видела. Я видела, как она потом стояла на коленях и плакала. Мне не хотелось тебе об этом говорить.

Марк опустил голову.

Юлия тоже заплакала, предавшись воспоминаниям.

— Да простит меня ее Бог. Я сидела и бесновалась, когда она умирала, а когда все было кончено и она была мертва, а ты ушел, я кричала и кричала. В ушах стоял рев львов, а перед глазами была она, мертвая, лежащая на песке. Я знала, что натворила. Я знала. О Боже, я знала. А Калаба и Прим после этого только насмехались надо мной.

Она тряслась от плача.

— Меня невозможно простить! Как можно просить прощения за то, что кого-то убил? Хадасса мертва. О, она мертва, и все из-за меня. Из-за меня.

Чувствуя, что у него разрывается сердце, Марк посмотрел на Азарь.

— Дай ей мандрагоры, — сказал он, не зная никакого другого средства утешить свою сестру или не страдать от ее боли самому.

Хадасса, дрожа от волнения, попросила:

— Оставь меня с ней наедине, мой господин.

— Умоляю тебя, дай ей что-нибудь!

— Пожалуйста, — сказала она, и в ее тихом голосе слышались просьба и повеление. — Сделай так, как я тебя прошу.

— Не уходи, — заплакала Юлия, когда Марк отпустил ее руку и встал. — Я боюсь.

— Выйди!

Марк вышел, не столько подчиняясь тому, что сказала ему Азарь, сколько по причине того, что не в силах был больше выносить весь этот эмоциональный груз. Он вышел и ухватился за перила, пытаясь совладать со своими эмоциями. Насколько он сам виноват во всем происходящем?

Дорогой Боже, сколько смертей придет в этот дом из-за его слепоты?

* * *


Хадасса сидела на краешке постели.

— Ты только не бойся, моя госпожа, тебе надо успокоиться, — сказала она, поглаживая лоб Юлии. — Я позову Марка через минуту, но сначала мне нужно поговорить с тобой наедине.

Ее сердце забилось чаще, когда она отпустила руку Юлии.

— Я прощаю тебя, Юлия, — сказала Хадасса, увидев, как Юлия слегка нахмурилась. — Я прощаю тебя, — повторила она, снимая с себя покрывало.

Поначалу Юлия смотрела на нее, не узнавая, видя перед собой только лицо, изуродованное ужасными шрамами. Но потом она посмотрела в глаза Азари, и ее собственные глаза округлились, пока они, казалось, не затмили половину ее бледного лица. Затаив дыхание, она вся вытянулась.

Хадасса сама жила в страхе, и ей хорошо была известна сила этого чувства над другими людьми.

— Не бойся меня, Юлия. Я не призрак, — сказала она. — Я жива, и я люблю тебя.

Юлия лихорадочно задышала.

— Но ты мертва. Я же видела льва. Я видела твою кровь.

— Да, я была сильно изранена. Но Бог заговорил с Александром, и он выбрал меня у ворот смерти, чтобы я жила дальше. — Хадасса положила свою руку на руку Юлии. — Я люблю тебя.

— О… — произнесла Юлия, дрожащими руками потянулась к Хадассе и прикоснулась к ее лицу. — Прости меня. О Хадасса, прости меня. Прости. Прости.

— Юлия, тебе больше не нужно просить у меня прощения. — Голос Хадассы был ясным, хотя и дрожал от нахлынувших чувств. — Я простила тебя еще до того, как вышла на арену. Я благословила твое имя, потому что именно через тебя и через мой выход на арену Бог освободил меня от моего страха. — Она рассказала Юлии о том, как ей было страшно в Иерусалиме, как она боялась того, что ее могло ждать, узнай хоть кто-нибудь, что она христианка. Она рассказала о том, как она боялась поделиться Благой Вестью с Юлией и с ее семьей, потому что ей было страшно сообщить кому-либо о своей вере в Иисуса.

— А потом я избивала тебя, — сказала Юлия, страдая от невыносимого стыда. — Я оскорбляла тебя, поносила. — Ну как после всего этого Хадасса может говорить, что любит ее? Как?

Хадасса взяла руку Юлии и поцеловала ее.

— Не вспоминай больше об этом. Сейчас у нас куда более серьезные дела. Ты должна сделать свой выбор. Я всегда молилась за тебя. Я всегда просила Бога, чтобы Он открыл тебе глаза и сердце. Ты веришь в Иисуса?

— О Хадасса, — сказала Юлия, чувствуя, как тяжесть, которая столько времени не давала ей покоя, покидает ее. — Как же я могу отрицать Его существование, если спасти тебя от смерти мог только Он? — Юлия прикоснулась к ее подбородку и губам. — Как я рада. Как я рада, что твой Иисус так любит тебя, что не дал тебе умереть.

На глазах Хадассы снова показались слезы.

— Не мой Иисус, Юлия. Наш Иисус. Разве ты не понимаешь? Бог сохранил мою жизнь не ради меня. Он сохранил мне жизнь ради тебя.

На лице Юлии отразилось недоумение.

— Несмотря на все, что было?

Хадасса засмеялась тихим радостным смехом.

— Ну конечно! Бог всемогущ. — Она сжала руку Юлии в своих руках. — Несмотря ни на что, Он любит нас! Ты исповедалась в своих грехах, Юлия. А ты готова исповедаться в своей вере в Него? Всю твою жизнь Он стучался в дверь твоего сердца. Дай же Ему войти, родная моя. Пожалуйста, Юлия. Пусть Он войдет в твое сердце.

— Как же я могу Его не впустить? — сказала Юлия, сжав руку Хадассы и увидев в ее глазах столько любви. — О Боже, о Иисус, прошу Тебя. — Уже когда она произносила эти слова, у нее было такое ощущение, будто что-то ворвалось в нее, наполнило, преобразило ее. Ей стало невообразимо легко. Она почувствовала себя свободной. Потом она почувствовала слабость, неимоверную слабость.

— Так легко, — произнесла она, вздохнув.

Хадасса погладила ее по щеке и улыбнулась.

— «Встань, спящий, и воскресни из мертвых, и осветит тебя Христос».

Юлия прижала руку Хадассы к своему сердцу.

— Не может быть, чтобы это было так легко.

— Все это сделал Иисус.

— Ее нужно крестить, — раздался голос за спиной Хадассы, и она слегка вздрогнула. Марк! Она отпустила руку Юлии и быстро закрыла лицо своим покрывалом.

— Да, — произнесла она дрожащим голосом и встала, почувствовав, как боль пронзила ее больную ногу. Взяв свою палку, она отошла от постели. Видел ли он ее лицо? Ей невыносима была мысль о том, что он все-таки видел.

— Хадасса жива, — сказала Юлия, радостно улыбаясь Марку, когда он склонился над ней.

Он никогда не видел ее глаза такими сияющими.

— Я знаю, Юлия. Я все слышал. — У Марка не было сил взглянуть на Хадассу, потому что он понимал, — стоит ему это сделать, как он забудет все на свете и захочет узнать, почему она скрывалась от него. Его сердце забилось чаще, во рту пересохло. В душе у него радость чередовалась с гневом, и не давал покоя только один вопрос: Почему?

Почему она не сказала ему всю правду о себе? Почему она не говорила ему, что жива? Почему она оставила его столько времени пребывать в состоянии безысходности и отчаяния?

Но сейчас не время было находить ответы, которые он так хотел получить. Сейчас нужно было думать о Юлии. Стоит ему взглянуть на Хадассу, и он забудет о Юлии и о том, в чем она сейчас так нуждается, поэтому он не смотрел в сторону Хадассы и не говорил с ней. Он просто взял свою сестру на руки и прижал к своему сердцу. Юлия была такой легкой, что в его руках была подобна ребенку.

Юлия протянула руку к Хадассе.

— Пойдем со мной.

— Да, я пойду, — ответила Хадасса, не в силах смотреть Марку в глаза. — Он остановился в дверях и оглянулся на нее. — Не жди меня, мой господин, — сказала она. — Иди. Прямо сейчас.

Марк понес Юлию по верхнему коридору и вниз по ступеням. Потом он прошел по залитому солнцем перистилю в другой коридор, который вел в семейные бани. Не снимая сандалий, он спустился вниз по мраморным ступеням. Он вошел в холодную воду по пояс, и в воде оказалась и Юлия в своем тонком одеянии.

— Боже, прости меня, если я недостоин сделать это, — произнес вслух Марк. — Но здесь больше никого нет. — Слегка приподняв Юлию, он наклонился к ней и поцеловал ее. Затем он погрузил сестру в воду. — Я крещу тебя во имя Отца, Сына и Святого Духа, — сказал он, поднимая ее из воды. Вода стекала с ее лица, волос, всего тела. — Ты была погребена вместе со Христом и снова воскресла в новую жизнь.

— О Марк, — тихо произнесла Юлия. Ее глаза, казалось, смотрели куда-то мимо него, и она вглядывалась в то, чего он не мог видеть. Марк пошел назад, пока не достиг ступеней. Дойдя до верхней ступени, он присел на край бассейна, крепко держа сестру в руках, на коленях.

Услышав шаги Хадассы, он поднял голову и увидел, как она входит в бани. Его сердце тяжело застучало. Она остановилась в дверях и направилась к ним, стук ее палки гулко отдавался по мраморному полу.

— Свершилось, — глухо произнес он, и его голос эхом отразился от расписанных фресками стен.

— Слава Господу, — сказала Хадасса, облегченно вздохнув.

Внезапно дыхание Юлии стало другим. Она задышала чаще, как будто чему-то обрадовалась. Ее глаза расширились.

— О! Ты видишь их?

— Кого, моя хорошая? — спросил ее Марк, крепче прижимая к себе и поглаживая ее по щеке.

— Они так прекрасны, — пробормотала Юлия, в ее глазах отразился трепет. — Так прекрасны. — Она сонно заморгала. — О Марк, они поют… — Ее лицо смягчилось и стало красивым, как раньше. Глубоко и протяжно вздохнув, она закрыла глаза. Ее тело в руках Марка совершенно обмякло, а голова опустилась ему на плечо.

— Все хорошо, — сказала Хадасса, опустив голову в знак благодарности. Потом добавила, прижав руку к сердцу и закрыв глаза: — Она вернулась домой.

— Слава Богу, — неожиданно прозвучал знакомый, дрожащий от волнения голос.

Марк снова вздрогнул и, посмотрев наверх, увидел женщину, стоявшую у входа. Ее поддерживал Юлий.

— Мама!


52


Дальше Феба пошла без посторонней помощи.

— Я знала, что наступит тот момент, когда она примет Христа, — сказала она, глядя на лицо своей дочери, — лицо прекрасного, милого спящего ребенка. — Ко мне вернулись чувства и силы.

Марк поднял Юлию и вышел из воды, неся ее к матери. По щекам Фебы текли слезы, но она улыбалась, а ее глаза сияли.

— О, как я молилась о том, чтобы дожить до этого дня, — сказала она и поцеловала Юлию в лоб. — И я дожила. Дожила… — Она запричитала: — О мое дитя… мое дитя…

Юлий подошел, чтобы утешить ее. Он обнял ее за плечо, и она прильнула к нему. Хадасса смотрела, как они уходят вместе с Марком, который по-прежнему нес Юлию на руках. Спустя какое-то время Хадасса прошла к мраморной скамье и села, прислонившись к стене. Она сильно устала после долгого сидения у постели. Ей хотелось танцевать, прыгать, петь песни, но сейчас ей нужно было отдохнуть.

В помещение вошла Лавиния.

— Моя госпожа? С тобой все в порядке?

— Просто я устала, Лавиния. А так все хорошо. Даже прекрасно.

— Может, ты поешь, моя госпожа? Ведь уже три дня прошло, как ты не прикасалась к еде.

Хадассе хотелось не столько есть, сколько спать, но она увидела, как эта девушка беспокоится за нее, поэтому встала и взялась за свою палку.

— Время поста кончилось.

Лавиния улыбнулась ей.

— Я скажу, чтобы что-нибудь приготовили.

— Сначала поговори с Юлием, Лавиния. Госпожа Феба тоже, наверное, голодна.

— Да, моя госпожа, — сказала Лавиния, почтительно поклонилась ей и вышла.

Хадассе хотелось покинуть виллу, лишь бы не видеть больше Марка, но ведь теперь она снова была рабыней, принадлежащей этому дому. Больше она не имела той свободы, которой обладала Азарь, или Рафа.

Она встала и, тяжело хромая, пошла по коридору в перистиль. Ее нога болела, и она села в небольшом алькове, чтобы отдохнуть и подумать. Утреннее солнце согревало внутренний двор, а ей всегда нравился звук плеска воды в фонтане. Она увидела, как Лавиния и еще одна служанка несут поднос наверх по лестнице. В доме было тихо, и это была тишина спокойствия, не такая, какой она была в последние недели. Тени исчезли, тьмы не стало.

Она вспомнила, как ее отец говорил ей когда-то, очень давно: последние станут первыми, и первые станут последними. Юлия была уже с Господом, а Хадассе это еще предстояло. Она закрыла глаза и возблагодарила Бога.

Бог милостив. Искупление Юлии было тому доказательством, и Хадасса чувствовала, что ее служение здесь было выполнено, она свой труд закончила.

Если бы только она могла тут же умереть и тоже оказаться с Господом. Она устала, все ее тело болело, как и ее сердце.

Что мне теперь делать, Господи? Куда мне теперь идти отсюда?

Когда она услышала шаги со стороны верхнего коридора, ей захотелось встать и убежать. Ее сердце снова тяжело забилось, но, увидев, что это Юлий, а не Марк, она снова успокоилась. Он спускался к ней.

— Госпожа Феба хочет видеть тебя.

Хадасса встала и пошла вслед за ним.

Когда они дошли до лестницы, Юлий оглянулся на нее. По ее походке было видно, как она устала.

— Я донесу тебя, — сказал Юлий. Подняв ее, он почувствовал, как она вздрогнула от боли.

Феба сидела в своем кресле, на балконе. Рядом с ней стоял диван, на котором обычно располагались ее друзья, когда приходили к ней, на столике были еда и вино. Юлий опустил Хадассу на ноги и ушел.

Феба улыбнулась ей.

— Пожалуйста, Хадасса, садись. Ты выглядишь такой уставшей.

Хадасса села, откинулась назад, выпрямив спину, слегка склонила голову и опустила руки на колени. У нее немного кружилась голова от поста, и она стиснула зубы от сильной боли в бедре.

— Ты хорошо и верно служила нам, — сказала Феба. Она улыбнулась, ее глаза светились теплом. — Когда-то, в Риме, я доверила тебе мою дочь. Я просила тебя ухаживать за ней и заботиться о ней. Я просила тебя быть с ней при любых обстоятельствах. Ты все это выполнила, Хадасса, и не только это. Несмотря на все то, что Юлия делала с тобой, ты оставалась ей другом. — На глазах Фебы заблестели слезы. — Я так благодарна Богу за то, что ты появилась в нашей жизни, и за все те благословения, которые Он еще даст мне, пока я не оставлю эту землю.

Хадасса опустила голову, преисполненная такой благодатью и таким обетованием.

— Это труд Господа, моя госпожа, а не мой. — Да. Это Ты, Господь.

— Я бы хотела спросить у тебя еще кое-что, Хадасса, но знаю, что не имею на это права, — в волнении сказала Феба. — Я помню, как ты придала мне силы несколько месяцев назад, когда пришла сюда с врачом. Я научилась во всем доверяться Господу. — Какой бы ни была Божья воля относительно Марка, так тому и суждено быть. И даже мать не вправе вмешиваться в Божьи планы, пытаясь что-то делать своими силами. Она могла делать только то, что, очевидно, необходимо было сделать уже давно, а потом молиться о том, чего желало ее сердце. Она могла надеяться.

— Ты столько сделала для нас доброго, теперь и я хочу сделать для тебя доброе дело, — сказала Феба и протянула ей небольшой свиток. Хадасса взяла его дрожащими пальцами.

— Это документ о твоем освобождении, Хадасса. Ты свободна. Теперь ты вольна остаться здесь или уйти — как ты сама пожелаешь.

Хадасса показалось, что она потеряла дар речи. Ее переполняли эмоции, но при этом она не испытывала восторга. Скорее, она почувствовала печаль. Вероятно, это и был Божий ответ. Теперь она могла покинуть семью Валерианов, вернуться к Александру и путешествовать вместе с ним, изучая травы и познавая новые методы лечения на полях сражений.

Феба заметила, как Хадасса замерла на месте, как ее маленькая рука сжала этот свиток. Она прониклась к ней состраданием.

— Мне хочется надеяться, что ты останешься, — тихо сказала она, — но я знаю — что бы ты ни делала, ты поступишь по Божьей воле.

— Спасибо тебе, моя госпожа.

— Ты, наверное, голодна, как и я, — оживленно заговорила Феба, украдкой смахивая слезы. Преломив хлеб, она дала половину Хадассе.

Хадасса обмакнула хлеб в вино, которое Феба налила для нее. Чтобы есть и пить, не открывая лица, она слегка придерживала свое покрывало.

Ели они в дружеском молчании.

— Марк хотел присоединиться к нам, но решил сам заняться приготовлением Юлии к погребению, — сказала Феба.

— Я приготовлю ее…

— Не нужно, моя дорогая. Там все в порядке. Юлий и Лавиния все сделают, — сказала Феба. — Ты должна отдохнуть. Ты свой труд исполнила, Хадасса. Юлия с Господом. — Она протянула к ней руку. — Пожалуйста, просто посиди со мной. Сядь на диван, как если бы ты навестила своего близкого друга. Ты для меня действительно друг. — «И не только, — сказало Фебе ее сердце. — Ты ведь считаешь ее своей дочерью. — Я буду очень рада, если ты останешься здесь на какое-то время. — О Господи, пусть она останется здесь навсегда.

Хадасса послушалась и опустилась на диван, облегченно вздохнув, когда ей удалось расслабить больную ногу. Поев, она стала бороться со сном и пыталась слушать, как Феба рассказывала ей о Юлии. Веки отяжелели.

— Это был долгий и тяжелый период, — сказала Феба. Она встала, смела со стола хлебные крошки и положила на перила, чтобы покормить голубей. Какая-то пичужка, сидевшая поодаль, тут же подскочила ближе. Судя по оперению, это была воробьиха. Очарованная увиденным, Феба протянула к ней руку, но та быстро вспорхнула, сев неподалеку, на виноградной лозе.

Феба подумала, не поступит ли так же и Хадасса, — не упорхнет ли из этого дома. Феба оглянулась на нее. Хадасса полулежала на диване и не двигалась, и Феба поняла, что она спит. Улыбнувшись, она подошла к ней, наклонилась и поцеловала ее в лоб. Отец Небесный, я уже отдала Тебе одну мою дочь. Молю Тебя о том, чтобы эта дочь осталась со мной.

Услышав шаги Марка, Феба выпрямилась. Когда он вошел, она увидела его лицо и быстро подняла палец к губам, после чего увела его в коридор, под аркаду.

— Я хочу поговорить с ней.

— Пусть она поспит, Марк.

— Я не могу ждать!

— У нее не хватит на это сил. Лавиния сказала, что она постилась с тех пор, как Юлия впала в кому, и ты прекрасно знаешь, сколько времени она просидела рядом с Юлией, не отходя от нее.

— Я все равно поговорю с ней.

— Потом. Не сейчас, когда ты такой уставший и сердитый.

Марк вздохнул, поняв, что в ее словах есть резон.

— Почему она ничего мне не говорила, мама? — сказал он, и в его голосе слышалось страдание. — Она здесь уже не один месяц. Я сидел с ней в этом алькове. У нее столько раз была возможность все сказать мне. Почему она молчала?

— Значит, она чувствовала, что ей необходимо молчать, иначе у нее ничего бы не получилось.

— По-твоему, она думала, что я ей чем-то угрожаю?

— Как она могла подумать такое?

— А тот араб, который ей помогал, именно так и думал. Наверняка она считает, что я тоже виноват в том, что она оказалась на арене. Ясно, что она не доверяла мне.

— Может быть, у нее были на то причины?

— Я просил ее стать моей женой!

— И ушел от нее в гневе, когда она тебе отказала, — деликатно напомнила ему Феба.

— Я уже не тот ветреный мальчик, которым был когда-то.

— Тогда и не веди себя так, Марк, — сказала Феба уже тверже. — Думай в первую очередь о ее нуждах, а не о своих.

Марк провел рукой по волосам и разочарованно отвернулся. Он вспомнил, с каким холодным презрением смотрел на него Рашид. Он помнил все, что рассказал ему Александр о тех месяцах, когда Хадасса страдала от ран, виновником которых оба считали именно его. Ни Александр, ни Рашид не сомневались в этом. Кто еще мог навести их на подобные мысли, если не Хадасса?

— Она наверняка считает, что я хотел ее смерти так же, как и Юлия.

— Думаю, что все не так сложно, как тебе кажется. Причина совсем в другом.

— В чем?

— Не знаю, Марк. Я только подумала. — Феба увидела, какие чувства овладели Марком. — Ты помнишь, как Хадасса впервые появилась у нас? Какой она была несчастной, худосочной, с большущими глазами, стрижеными волосами. Ты еще сказал, что она такая страшная, и с тобой согласились Юлия и отец. И я не знала тогда, что в ней было такого, но мне показалось, что она будет прекрасной помощницей для Юлии. Я просто это поняла. Теперь я знаю, что Бог трудится в нашей жизни даже до того, как мы начинаем в Него верить. Он знает планы относительно каждого из нас и в Свое время осуществляет их.

Она подошла к сыну и в знак утешения положила свою ладонь на его руку.

— Я верю, что в ней живет Иисус, Марк. Твой отец поверил в Господа в конце своей жизни. Ты уехал, чтобы проклясть Бога за то, что Он взял ее жизнь, а вернулся, прославляя Его. И Юлия, наша непокорная любимая Юлия, которая до последнего момента упрямилась, теперь пребывает с Господом. Каждый из нас познал Христа, потому что мы увидели Его в жизни Хадассы. Она была для нас Божьим даром.

— Я знаю это, мама. — Даже когда Марк был уверен в том, что ее нет в живых, ему казалось, что Хадасса наполняет сам воздух, которым он дышит. — Я люблю ее, — хрипло произнес он.

— И я тоже. — Феба сжала его руку в своей. — И если мы любим ее, значит, мы будем относиться к ней с той же заботой и чуткостью, с какой она всегда относилась к нам. — Феба замолчала, понимая, что то, что она скажет в следующую минуту, окажется для сына неожиданным. — Я даровала ей свободу.

Марк резко повернулся к ней.

— В письменном виде? — тревожно спросил он.

— Конечно.

Он взглянул на Хадассу и увидел небольшой свиток, упавший на мраморный пол.

— Ты не имела на это права, мама! — сердито произнес он, испытывая необъяснимый страх.

— Ты не хочешь, чтобы она была свободной?

— Не сейчас.

Феба все понимала.

— Да, понимаю. Она не может быть свободной до тех пор, пока не ответит на твои вопросы и не согласится с теми требованиями, которые ты на нее возложишь.

— Ты считаешь, что я такой черствый?

— Временами ты просто бездушный человек, — грустно сказала Феба. — Извини, если это тебя обижает. Я просто сделала то, чего не могла не сделать, Марк.

— Сейчас этот документ стоит не дороже того пергамента, на котором он написан, — сказал Марк тоном, каким он разговаривал с деловыми партнерами при заключении сделок. — Потому что на нем нет моей подписи. Официально Хадасса является моей собственностью, а не твоей.

Феба сама его вырастила, и ее эти слова нисколько не запугали.

— Твой отец предоставил Хадассу мне, а я передала ее Юлии. Поскольку Юлия теперь уже с Господом, то вполне логично, что Хадасса официально снова принадлежит мне. И я предоставила ей свободу, которую она по праву заслуживает. Ты и сейчас будешь оспаривать этот факт? Может, все-таки подумаешь о ней?

— А если она уйдет?

Феба понимающе улыбнулась и нежно прикоснулась ладонью к его щеке.

— У тебя есть ноги, Марк. Ничто не помешает тебе в таком случае пойти вслед за ней.


53


Хадасса проснулась, когда уже светила луна, и обнаружила, что все так же удобно лежит на диване Фебы Валериан. Воздух был уже прохладным, освежающим, а небо при свете ночных звезд было темно-синим. «Небеса проповедуют славу Божию, и о делах рук Его вещает твердь», — прошептала она, глядя вверх. Она подняла свое покрывало и улыбнулась, глядя на красоту всего, что ее окружало. Она увидела, как синева становилась все светлее. Приближался рассвет.

Она встала и воздела руки к Господу, благодаря Его за возрождение жизни Фебы и Юлии. Потом она снова закрыла лицо покрывалом. Тихо проходя через покои, она увидела горящий небольшой медный светильник на столе. Феба спала.

Хадасса вышла из покоев. Пройдя по верхнему коридору, она вошла в покои Юлии. Постели Юлии уже не было, а сама комната была тщательно прибрана. За исключением постели Хадассы, оставшейся у стены, ее немногочисленных вещей, которые она принесла с собой, и столика, на котором стояли таз и кувшин с водой, в комнате было пусто.

Чувствуя непонятное беспокойство, Хадасса сняла свое покрывало и верхнюю одежду. Налив воды в таз, она умылась, затем надела голубую одежду, закрыв лицо покрывалом такого же цвета. Потом она вышла на балкон, чтобы полюбоваться восходом солнца.

«Ты свой труд исполнила», — сказала ей Феба, и Хадасса понимала, что в этом доме ее уже ничто не держит. И сама эта мысль отозвалась в ее сердце болью. Но оставаться здесь было бы худшим вариантом. Гораздо худшим.

«Какая она страшная», — когда-то, давно, еще в саду римской виллы, сказал про нее Марк. Тогда же она впервые увидела Марка. Это были одни из самых первых слов, которые она услышала от него. «Какая она страшная». Если уж он считал ее страшной тогда, то что он подумает о ней сейчас, изуродованной, истерзанной львиными когтями и зубами?

Что подумают другие люди, если увидят ее рядом с Марком Люцианом Валерианом?

Склонив голову, Хадасса почувствовала, какой нелегкий выбор стоит перед ней. Если ее окончательное решение окажется ошибочным, то это приведет к еще большим страданиям. Повернувшись, Хадасса прошла через покои Юлии. Не останавливаясь, она прошла по коридору над перистилем. Потом она спустилась по лестнице к входной двери.

Добираться до Александра было достаточно далеко, но ей нужно было время, чтобы привести свои мысли в порядок и прийти к окончательному решению по поводу своих отношений с Марком. Ее отец часто говорил ей, чтобы она доверяла во всем Господу. Она прилагала все силы к тому, чтобы поступать именно так.

На ее стук дверь открыл совершенно незнакомый ей человек.

— Могу я поговорить с Александром Демоцедом Амандином?

Дверь открылась шире, и она увидела Рашида.

— Моя госпожа! — воскликнул он и позвал Александра: — Мой господин, Рафа вернулась! — Он поднял ее на руки.

Прибежал Александр.

— Ты что же, весь путь проделала пешком? — сказал он, затем принял ее из рук Рашида и понес во внутренний двор, где усадил на удобный диван. — Почему же ты не сообщила, что придешь, не прибыла на паланкине?

— Я не подумала об этом, — глухо произнесла она, опустив голову ему на плечо. — Мне просто хотелось уйти оттуда как можно скорее.

— Вот видишь, я все-таки был прав, — мрачно произнес Рашид, уставившись на Александра.

— Принеси ей вина, — сказал ему Александр. — О серьезных делах поговорим позднее.

— А кто этот человек, который открыл мне дверь? — спросила Хадасса.

— Несколько недель назад я подобрал его на ступенях храма, — улыбнулся Александр, снимая с нее покрывало, чтобы посмотреть, все ли с ней в порядке. Улыбка тут же исчезла с его лица. — Ты плачешь?

Она положила руку ему на плечо.

— Теперь все хорошо. Все кончено, Александр, — сказала она, глядя на него сияющими глазами. — Юлия умерла. Перед смертью она поверила в Христа.

Он криво улыбнулся.

— Если ты рада, я тоже рад.

— Конечно, я рада. Она же с Господом.

Рашид передал ей кубок.

— Она получила свое, по справедливости. Она мертва, и на этом все кончено.

Хадасса посмотрела на него.

— Женщина, которая насыщалась кровью и жила развратной жизнью, не может ожидать никакой награды, — убежденно сказал он.

— Она же покаялась.

— Ритуальное покаяние перед смертью не изменило ее судьбы.

— Не ритуальное, Рашид, а искреннее.

— И ты думаешь, что для Бога, карающего грешников, это имеет какое-то значение? — холодно спросил он, сверкая своими темными глазами. — Разве Он не карал их раньше? Пока они были Ему послушны, Он благословлял их. Сыновья Авраама. — Он скривил рот в насмешке. — Посмотри на Сион. А что осталось от Иерусалима? Его вообще больше нет. Вот так же нет и Юлии Валериан.

Хадасса посмотрела на Рашида и поняла, кто он такой: сын гнева.

— Она покаялась, Рашид. Она поверила во Христа. И она обрела спасение.

— Значит, несмотря на все то, что она натворила с тобой и с другими, она обретет в вечности награду? Достаточно сказать с последним вздохом несколько слов, и она, как и ты, наследует небеса?

— Да, — просто ответила она.

— Не согласен. Бог есть Бог справедливости.

— О Рашид, но если бы Бог был только справедлив, мы бы все, до последнего человека на земле, погибли бы в аду. Разве ты не понимаешь? Разве ты не убивал в своем сердце и в своих мыслях? Сколько раз я сама не использовала те возможности проповедовать о Нем другим людям, которые Он предоставлял мне, отдавая свое сердце во власть страха. И слава Богу за то, что Он есть Бог милосердия.

Не желая принимать Благую Весть, араб отвернулся.

— Ты снова с нами, — прервал Александр наступившее молчание, обняв ее за плечи. — И это самое главное.

В этот момент к ним подошел Андроник.

— Марк Люциан Валериан, мой господин. Хочет видеть госпожу Хадассу.

Вздрогнув, Хадасса снова закрыла лицо покрывалом.

Александр поднялся и встал перед ней.

— Скажи ему, пусть убирается отсюда.

— Сам скажи мне это, — раздался голос Марка, быстрыми шагами входящего во двор. Он тут же увидел Хадассу, поднимающуюся с дивана. Помолчав, он тихо и спокойно обратился к ней: — Ты ушла, не сказав никому ни слова.

Рашид потянулся к своему ножу, который он привычно носил на поясе, и ловко вынул его, встав на пути Марка.

— А ты что, думаешь увести ее отсюда?

— По закону она по-прежнему принадлежит нашей семье. — Слова Марка прозвучали гораздо резче, чем он сам того хотел.

— Мой господин, но твоя мать даровала мне свободу.

— А где тот документ, который подтверждает это?

Александр и Рашид посмотрели на нее. Она покачала головой.

— Не знаю, — запинаясь, произнесла она, — наверное, я его потеряла.

— Потеряла? — спросил Александр, не веря своим ушам. — Как можно потерять такое?

Марк вынул из-за пояса небольшой свиток.

— Она оставила его на балконе. — Он протянул его Хадассе.

Удивленный, Рашид уставился на римлянина, явно изменив о нем свое мнение, потом медленно отошел в сторону, давая ему возможность подойти к Хадассе. Александра удивила та нежность, которую он увидел в глазах Марка.

«Он любит ее! — понял он, пораженный этой мыслью. — И ему все равно, как к этому отнесутся другие».

— Ты ушла, ни с кем не попрощавшись, — сказал Марк, и голос его снова стал тихим. — Ни с Лавинией, ни с Юлием. Даже с матерью.

— Прости, — сказала Хадасса. Она едва могла говорить от сильного волнения.

— Ты бежала от меня?

Она опустила глаза, не в силах смотреть на него.

— Мама пыталась мне сказать, что ты жива, но я ее не понимал.

— Я думала, что будет лучше, если ты не будешь знать об этом.

— Почему, Хадасса? — его голос задрожал. — Ты думала, что я тоже виноват в том, что произошло? Ты думала, мне было известно, что Юлия отправила тебя на арену?

Не в силах говорить от переполнявших ее противоречивых чувств, Хадасса качала головой и молчала. Отчаянная печаль его голоса отзывалась в ней болью — но именно из-за любви к нему ей так тяжело было остаться в этой семье.

— Клянусь тебе, я ничего не знал о том, что ты на арене. Могу призвать Бога в свидетели, что об этом я узнал только сидя на трибуне вместе с Юлией и… — его голос осекся, и лицо исказилось от страшных воспоминаний.

Александр взглянул на Рашида.

— Когда я увидел тебя, я уже ничего не мог сделать, — прохрипел Марк. — Я сидел с Юлией, пил вино, смеялся над шутками Прима, делая вид, что мне весело, потому что я хотел забыть тебя. — Он горько усмехнулся. — Ну а потом христиан выгнали навстречу львам. — Он тяжело вздохнул, испытывая глубочайший стыд.

— Сколько раз я целыми днями смотрел на то, как умирают люди, и ничего при этом не испытывал, но я не мог смотреть, как умирают христиане. Я знал, что среди них могла оказаться и ты. — Он снова вздохнул. — Чтобы забыться, я решил взять еще вина. Мне хотелось просто напиться и ничего не помнить. Но Юлия не дала мне этого сделать. Она сказала, что приготовила мне сюрприз. Сказала, что сделала нечто такое, от чего у нас снова все будет хорошо. И вот когда я посмотрел ей в глаза, я понял все. — Хадасса видела, как боль воспоминаний отразилась у Марка на лице, в его глазах. — О Боже, в душе я понял, что она сделала, но не мог в это поверить! И потом я увидел тебя. Ты отошла от остальных и пошла к центру арены. Помнишь? Ты стояла в одиночестве. — Лицо Марка снова исказилось от невыносимых воспоминаний.

Марк подошел к Хадассе ближе, желая видеть сквозь покрывало ее глаза и понять, о чем она думает.

— Ты веришь мне, или все равно думаешь, что и я в этом виноват?

— Я верю тебе.

— Ты боялась, потому что не знала, что я с тобой сделаю, если мне станет известно, что ты жива.

Она покачала головой.

— За тебя боялись другие люди, — сказал Марк, посмотрев на Александра и Рашида. — И не напрасно. Юлия снова могла бы убить тебя.

— Я знала это.

— Но ты не знала, что мог бы сделать я, — грустно сказал Марк. — Так ведь? — Когда Хадасса ничего не сказала в ответ, он решил, что не ошибся в своих рассуждениях. — Ты помнишь, как говорила мне, что молишься о том, чтобы Бог открыл мне глаза? Он открыл их мне, Хадасса. Святой местью. Я увидел тот день. Я увидел все. Я увидел Юлию, ее друзей, самого себя так, как если бы в темной комнате зажгли светильник и все вдруг предстало в истинном виде. — Марк сжал кулаки.

— Когда лев сбил тебя с ног, я почувствовал, что во мне не стало самой жизни. Не стало ничего, что для меня когда-то что-то значило, — все это сдуло, как пыль ветром. Я во всем винил Юлию. Самого себя. Иисуса.

Александр не отходил от Хадассы. Марк смотрел на него и понимал, что этот человек тоже любит ее. Именно он позаботился о ней, когда она сильнее всего нуждалась в помощи. В какой-то момент в Марке пробудилась гордость, подсказывающая, что лучше ему уйти и позволить Хадассе остаться с Александром. Зачем изливать душу, если тебе все равно укажут на дверь? Но уйти он не мог. Какими бы ни были отношения между Хадассой и этим врачом, Марк должен сказать ей все, будь проклята эта его гордость.

Он снова вздохнул, чтобы успокоиться, и продолжил:

— Я отправился в Палестину, чтобы проклясть Бога, потому что был уверен, что Он отверг тебя, как и я. Я поехал туда, потому что любил тебя. И по-прежнему люблю.

Александр нахмурился. Повернувшись к Хадассе, он увидел, что она вся дрожит. И все же, когда Марк протянул к ней руку, она отстранилась. Что заставило ее сделать это? Страх? Или же что-то еще?

Рашид тоже нахмурился, обеспокоенный и смущенный такой откровенностью Валериана. Римлянин нисколько не стыдился открыть свою душу перед женщиной. Но стало ясно одно: этот человек не виноват в том, что Хадасса оказалась на арене. Он скорее сам был готов выйти на арену, навстречу львам.

Над двором повисла звенящая, напряженная тишина.

Александр медленно вздохнул и печально скривил губы. Он посмотрел Марку в глаза, потом сделал шаг назад.

— Мы оставим вас.

Рашид нехотя спрятал свой нож обратно в ножны.

Хадасса схватила Александра за руку.

— Прошу тебя, не уходи, — прошептала она.

Он положил руку ей на плечо.

— Ты знаешь, я люблю тебя, — тихо сказал он. — Но лучше тебе выслушать его до конца, а потом решить, что тебе действительно нужно.

— Это ничего не изменит, — сказала Хадасса, едва не плача. — Ничего.

— Ничего? Ты забыла то, что сама утверждала, Хадасса? Для Бога нет ничего невозможного. — Александр нежно дотронулся до ее покрывала. — Тебя удерживает Божья воля или твоя собственная? — Когда Хадасса ничего не ответила, он взял ее за руку. — Лучше тебе сначала в этом разобраться. — Поцеловав ей руку, он отошел от нее и сделал знак Рашиду.

Когда Александр и Рашид ушли, Хадассе стало по-настоящему страшно. Марк стоял и смотрел на нее таким взглядом, от которого у нее закружилась голова.

— Я люблю тебя, — снова сказал он. — Я любил тебя тогда, люблю и сейчас. Я любил тебя всегда, даже тогда, когда был уверен, что это не ты, а кто-то, называющий себя Азарь.

Она почувствовала, что теряет силы.

— Это огромная честь для меня, — сказала она дрожащим голосом, едва справляясь со слезами.

— Честь… — произнес Марк. — Но мне нужны не какие-то пустые слова, мне нужна твоя любовь.

У нее перехватило дыхание.

— Я не знал, что такое прощение, пока ты не открылась Юлии, — с трудом проговорил Марк. — Когда в Галилее я принял Христа, я почувствовал себя прощенным, но понимать истинный смысл прощения научила меня только ты. — Простит ли она его за то, что он не защитил ее?

— Я не учила тебя ничему, Марк. Тебя научил Бог.

— Но ты была орудием в Его руках. Ты всегда была светом в моем доме, даже когда боялась меня настолько, что вся дрожала, как только я появлялся. Мне нужно было увезти тебя от Юлии, что бы ты мне ни говорила.

— И что бы потом стало с нами? Что бы стало с ней? — У Бога всему свое время.

Он услышал слезы в ее голосе и преодолел последние шаги, которые их разделяли. Испытывая невероятное волнение, он протянул ей свиток. Когда она взяла его, ее руки дрожали. Она все время держала голову опущенной.

— Однажды я уже просил тебя выйти за меня замуж, и ты отказалась. Ты сказала, что причина твоего отказа в том, что я не верю в Бога. Теперь я в Него верю, Хадасса.

— Это было давно, Марк.

— Для меня это было вчера.

Она отошла от него.

— Я уже не та девочка.

Ее всю трясло, колени подкашивались. Ей хотелось, чтобы он ушел… Но если он уйдет, ей захочется умереть.

— Скажи мне, что ты не любишь меня, Хадасса. Скажи мне прямо, что больше не испытываешь ко мне никаких чувств, и я оставлю тебя в покое.

Она продолжала бороться со слезами.

— Я люблю тебя так, как братья и сестры во Христе любят друг друга.

Марк провел кончиками пальцев по ее покрывалу, и она отпрянула от него.

— Поклянись мне, что ты любишь меня только братской любовью.

— Христиане никогда ни в чем не клянутся.

— Тогда скажи мне прямо. Скажи мне, что ты не любишь меня так, как я тебя.

Она покачала головой, не в силах говорить.

— Я хочу жениться на тебе, Хадасса. Я хочу, чтобы у нас с тобой были дети. Я хочу стареть вместе с тобой.

Она закрыла глаза.

— Не говори больше ничего, прошу тебя. Я не могу выйти за тебя.

— Почему?

— Ты женишься, но только не на такой женщине, как я, Марк. И твоей женой станет прекрасная юная девушка из Иерихона.

Марк взял Хадассу за плечи и почувствовал, как она напряжена.

— Есть только одна женщина, на которой я хочу жениться. Это ты. Есть только одна женщина, на которой я женюсь. Это ты.

— Тебя любит Тафата.

— Ей это только кажется, — сказал Марк без тени высокомерия. — И скоро у нее это пройдет.

Хадасса подняла голову и посмотрела на него.

— Тебе нужно как следует все обдумать. Она прекрасна, добра, любит Господа.

— Я уже говорил с Ездрой и ответил отказом. Варфоломей для Тафаты станет прекрасным мужем.

— Варфоломей?

— Молодой человек из Иерихона, который влюблен в нее. Ездра не думал о нем раньше, потому что отец юноши — грек. — Марк тихо засмеялся. — А я ему напомнил, что я — римлянин.

— Сейчас это неважно, когда ты во Христе. Мы все едины…

— Варфоломей христианин. Ездра привел его к вере. Ездре нужно только отбросить свои старые предрассудки. Этот юноша любит Тафату так же, как я люблю тебя. — Марк снова прикоснулся к ее покрывалу, и она, отстранившись, отвернулась. Он слегка нахмурился.

— Хадасса, ты помнишь тот день, когда я первый раз предложил тебе выйти за меня? Ты сказала, что не можешь быть под одним ярмом с неверующим. Ты сказала, что я сильнее тебя. И ты боялась, что я уведу тебя от Бога. Помнишь?

— Да, я помню. — Она сказала тогда, что ее желание угодить ему в конечном счете станет сильнее желания радовать Бога.

— Теперь мы будем вместе, Хадасса. Я верю, что Иисус есть Христос, Сын живого Бога.

Как она обрадовалась в душе, услышав от него такие слова! Последние несколько лет она непрестанно молилась об этом. Ее сердце начало стремиться к этому очень давно, еще в саду римской виллы. И вот теперь она не могла говорить, потому что ее душили слезы.

— Тогда ты любила меня, — сказал Марк. — Я чувствовал это каждый раз, когда прикасался к тебе. Я чувствовал это и в тот день, когда мы сидели в алькове и я взял тебя за руку. — Он видел, как с каждым ее вдохом покрывало легко вздрагивало, и его сердце забилось сильнее. — Дай мне взглянуть на тебя.

— Нет! — испуганно и болезненно отреагировала она и, прижав покрывало к лицу, снова отвернулась. — Нет!

Теперь ему было ясно, что удерживало ее.

— Так вот что нас с тобой разделяет? Твои шрамы? — Марк с силой повернул Хадассу к себе и взял ее за запястья, отводя ее руки от покрывала.

— Марк, не надо!

— Ты считаешь, что твоя внешность что-то меняет?

— Пожалуйста, не делай этого!

Не обращая внимания на ее протесты, Марк снял с нее покрывало и бросил его на пол, как ненужную вещь. Хадасса со слезами на глазах отвернулась от него. Он взял ее за подбородок и повернул к себе. Она крепко закрыла глаза.

— О любимая! — Раны на лице были глубокими, шрамы проходили едва ли не ото лба по всей щеке к шее. Отпустив ее запястья, Марк нежно прикоснулся к ее лицу, проведя пальцами по следам львиных когтей. — Ты прекрасна. — Он обнял ладонями ее лицо и поцеловал ее в лоб, в щеку, в подбородок, в губы. — Ты прекрасна.

Когда он поднял голову, она открыла глаза, и он заглянул в них. От того, что она увидела в его взгляде, у нее пропало всякое желание сопротивляться.

— Ты для меня красивее всех женщин на земле, — сказал Марк полушепотом, — и дороже золота тысячи кораблей. — Он нежно смахнул слезы с ее щек и снова наклонился, чтобы поцеловать ее. Когда она обмякла в его руках, он прижал ее к себе. А когда она обняла его, ему показалось, что он возносится на небеса.

— О Хадасса, — сказал Марк, вдыхая ее аромат. Он поднял голову, испытывая необъяснимую дрожь, и провел пальцами по ее волосам. — Выходи за меня. Выходи за меня прямо сейчас.

Она улыбалась ему, и ее глаза сияли сквозь слезы. Бог снова свел ее лицом к лицу с самым большим страхом: Марк увидел ее лицо. Он увидел ее шрамы. Но та любовь, которую он увидел в ее глазах, стала еще сильнее и нежнее.

«О Боже, как же Ты удивителен!» — кричало от радости ее сердце, когда она слышала от Марка те слова, которые годами мечтала от него услышать.

— Я буду твоей женой, мой господин.

Он смеялся, наслаждаясь любовью, которую видел в ее глазах.

— Любимая, — повторял он, лаская ее лицо. — Сейчас у меня такое же чувство, какое я испытывал, когда вышел из Галилейского моря. — Радость, которую он испытывал, накатывала на него волна за волной. По его щекам катились слезы, но он даже не понимал, что плачет. — Как мне тебя не хватало! Мне не хватало тебя, как будто от меня оторвали половину меня самого.

Она протянула к нему руку и прикоснулась к его лицу.

— А мне не хватало тебя.

Он снова целовал ее, и его страсть становилась все сильнее. Он наслаждался прикосновением к ее мягкой и нежной коже. Он не отрываясь смотрел ей в глаза. Любовь наполнила его всего, так что душа в нем пела песни радости. И он понимал, что это был дар, — дар любящего Отца, Который ждал, когда он вернется домой.

Эхом во тьме был вовсе не голос Хадассы, а голос Бога, призывавшего Марка и не отпускавшего его от Себя.

О Господи, Господи, какое чудо Ты сотворил в моей жизни! Ты подарил мне желание моего сердца. Мне, самому недостойному из всех людей. О Господи, Боже, мой Боже, Твоя любовь поражает меня. О Авва, я люблю Тебя. Я благодарен Тебе. Христос Иисус, Отец, я буду славить Тебя, буду поклоняться Тебе столько, сколько будет биться мое сердце на этой земле, и потом, склонив колени перед Твоим небесным престолом.

Марк прижал Хадассу к груди, и его сердце готово было выпрыгнуть от счастья. Наконец… наконец, он был дома.


Эпилог


Но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою. Итак вспомни, откуда ты ниспал, и покайся, и твори прежние дела; а если не так, скоро приду к тебе и сдвину светильник твой с места его, если не покаешься

    
(Откровение 2:4–5).


О проведенной и благословленной апостолом Иоанном свадьбе Марка Люциана Валериана и Хадассы, свободной женщины, в Ефесе говорили месяцами. Это и понятно: не каждый день наследник одного из самых богатых торговых семейств Рима женится на бывшей иудейской рабыне. И редко где увидишь, как действующие или отставные военачальники или проконсулы открыто общаются с портовыми работниками, бывшими рабами и блудницами. А именно так поступил Марк в конце свадебной церемонии, когда объявил всех своих рабов свободными и пригласил их на празднование свадьбы вместе с остальными гостями.

Хадасса, сияющая от радости, стояла рядом с Марком и клялась ему в своей верности на всю жизнь. Тем, кто стоял к ним ближе всех остальных, не оставалось ничего другого, как видеть, насколько Марк и Хадасса счастливы. А ближе всех к ним находились Александр и Рашид. И хотя в сердце Александра при этом не было такой радости и такого счастья, как у всех остальных присутствующих, он все же утешал себя мыслью о том, что счастлива Хадасса, — для него это было главным. Вскоре после этой свадьбы Александр перестал принимать больных и был зачислен в качестве военного врача в римский легион, который направлялся в Британию. Перед отъездом он послал Хадассе прощальное письмо… И больше в Ефес не возвращался.

Что касается Рашида, то сразу после свадьбы он исчез. Спустя уже довольно много времени некоторые люди поговаривали, что он вернулся в Сирию, женился и растил детей. Другие, однако, утверждали, что время от времени видели в Ефесе какого-то араба, который прятался в укрытии и наблюдал за всеми, кто приходит к Марку и Хадассе или уходит от них, тайно охраняя таким образом Хадассу и ее семью. Бог благословил Хадассу и Марка семью сыновьями и тремя дочерьми! Все они доставляли Фебе огромную радость в последние несколько лет ее жизни. Но к одной из своих внучек Феба питала особую любовь: это была удивительно красивая, жизнерадостная, темноглазая девочка, которую родители назвали Юлией.

Тем временем преследования христиан становились все сильнее, Иоанна сослали на остров Патмос. Марк стал использовать все свои политические и финансовые связи, чтобы уберечь семью от опасности. Похоронив мать, он воздал молитву благодарности за то, что ей теперь не грозят грядущие невзгоды. Вскоре его корабли стали заниматься новыми перевозками — он организовывал вывоз спасающихся от преследования христиан в более безопасные районы.

Церковь в Ефесе с каждым днем стала скатываться к светским учениям и образу жизни. В конце концов, Господь пришел к ссыльному Иоанну и открыл ему, что ждет верующих Ефеса. Иоанн предупредил их в Откровении, что может случиться, если они не покаются и не вернутся к первоначальной любви и верности Господу.

Марк, который все больше времени проводил в молитвах вместе с Хадассой, однажды утром проснулся с ясной мыслью, положенной ему Господом в сердце и ум: бежать. Не теряя времени, он закрыл все свои дела в Ионии, погрузил Хадассу и детей на борт самого лучшего своего корабля и отплыл в открытое море. Никто на берегу не знал, куда именно.

Через два столетия, в 262 г., Ефес пал. Город, когда-то считавшийся вторым по богатству и могуществу в Римской империи, был разрушен готами, которые снесли до основания даже храм Артемиды, одно из семи чудес света. И до сих пор о существовании когда-то славного города напоминают только древние развалины.

Господь сдвинул светильник.

Вы познакомились с ним в романе «Веяние тихого ветра».


Атрет.

Германский воин. Знаменитый гладиатор. Человек, который завоевал свободу своей силой и свирепостью. Человек, чья жизнь навсегда изменилась после встречи с одной темноволосой женщиной, юной христианкой иудейского происхождения по имени Хадасса.

В романе «Рассвет наступит неизбежно» Атрет клянется перевернуть весь мир, чтобы разыскать своего сына — ребенка, жизнь которому спасла Хадасса, — и увезти его в Германию. На пути к этой цели стоит только одно препятствие — Рицпа, молодая вдова, которая усыновила ребенка Атрета. Но воина ничто не может остановить. Он сотни раз побеждал грозных противников и безжалостных гладиаторов. Так что ему сможет сделать какая-то женщина?

Но довольно скоро Атрету станет понятно, как он ошибался.

Роман «Рассвет наступит неизбежно» — третья книга удивительной трилогии Фрэнсин Риверс «Под знаком льва». Не пропустите!