Чудо в аббатстве
Филиппа Карр


Дочери Альбиона #1


Уникальная серия романов «Дочери Альбиона», описывающая историю знатной английской семьи со времен короля Генриха VIII (середина XVI века) до 1980 года (XX век, приход к власти Маргарет , Тетчер), сразу стала международным бестселлером.

На английском троне Генрих VIII (1520 — 1550 гг.), сластолюбивый король-деспот, казнивший одну за другой своих жен и преследующий католиков в Англии.

В рождественскую ночь в аббатстве Святого Бруно монахи находят младенца и объявляют это чудом. Они дают младенцу имя Бруно и воспитывают его в монастыре. Прошло 20 лет… Юноша одержимо хочет узнать тайну своего рождения, приходит первая любовь. Две красавицы-сестры борются за право обладать его сердцем, но он предпочитает старшую — главную героиню романа Дамаск Фарланд. Сыграна свадьба, и у них рождается дочь Кэтрин. У младшей сестры появляется таинственный поклонник, от которого у нее рождается сын Кэри вне брака. Кэтрин и Кэри, растущие вместе, полюбили друг друга. Но счастью влюбленных не суждено сбыться, так как выясняется, что они родные брат и сестра…


Филиппа Карр

Чудо в аббатстве


ПРОЛОГ


Ранним рождественским утром 1522 года настоятель аббатства Святого Бруно отодвинул занавес, отделявший часовню Богородицы от остальной части церкви, и увидел в рождественских яслях, которые брат Томас так искусно вырезал, не деревянную фигуру Христа, которую положили туда накануне, а живого ребенка.

Настоятель, старый уже человек, сразу же подумал, что свечи, мерцающие на алтаре, сыграли какую-то штуку с его слабеющим зрением. Он перевел взгляд с яслей на неподвижные фигуры Иосифа, Марии и волхвов, от них — на статую Богородицы высоко над алтарем, затем снова на ребенка, надеясь увидеть в яслях деревянную фигуру. Но там все еще был ребенок.

Монах торопливо вышел из часовни. Срочно нужны свидетели. В крытой аркаде он столкнулся с братом Валерианом.

— Сын мой, — сказал аббат дрожащим от волнения голосом, — мне было видение.

Он повел брата Валериана в часовню, и они вместе с удивлением смотрели на ребенка в яслях.

— Это чудо! — сказал брат Валериан.


Вокруг яслей стояли облаченные в черное фигуры — брат Фома — лесничий, брат Клемент из пекарни, братья Арнольд и Юджин из пивоварни, брат Валериан, проводивший все время в скриптории, где он работал над своими рукописями, и брат Амброуз, чьей обязанностью было возделывать землю.

Аббат обвел всех взглядом. Все молчали в благоговейном страхе и удивлении, кроме брата Амброуза, который воскликнул напряженным от волнения голосом:

— Дитя нам ниспослано свыше. — Глаза его светились от волнения, которое он не мог подавить. Это был молодой монах — ему было двадцать два года, и из всех Амброуз больше всех беспокоил аббата.

Часто он размышлял, должен ли Амброуз оставаться в общине, а порой ему казалось, что этот монах воспринимал монашество более ревностно, чем остальные братья. Недавно аббат пришел к выводу, что брат Амброуз станет или святым, или грешником, и будет самым преданным учеником, независимо от того, кто призовет его — Бог или дьявол.

— Мы должны заботиться об этом ребенке, — горячо сказал брат Амброуз.

— Значит, он послан нам, чтобы остаться здесь? — спросил брат Клемент, мягкий, простой по натуре.

— Как он здесь оказался? — спросил довольно практичный брат Юджин.

— Это чудо, — резко ответил Амброуз. — Разве чудо подвергают сомнению?


Таким образом свершилось чудо в аббатстве Святого Бруно. Вскоре новость разлетелась по округе, и люди приезжали издалека, чтобы посетить благословенное место. Они привозили дары для младенца, как когда-то волхвы; проходило время, и богатые люди упоминали аббатство Святого Бруно в своих завещаниях. Так что с годами монастырь, бывший в крайнем упадке — что весьма тревожило аббата, — стал одним из самых процветающих на юге Англии.


МАДОННА, УКРАШЕННАЯ ДРАГОЦЕННОСТЯМИ


Родилась я в сентябре 1523 года, через девять месяцев после того, как в рождественское утро монахи обнаружили в яслях дитя. Мое рождение, как говорил мне отец, тоже было чудом. В то время он был уже немолодым человеком, ему было уже около сорока лет. Он недавно женился на моей матери, которая была моложе его на двадцать лет. Его первая жена умерла после нескольких безуспешных попыток доносить плод положенный срок, родив мертвого ребенка. Вот поэтому мой отец появление ребенка в семье и назвал чудом.

Нетрудно вообразить радость всех домочадцев. Кезая, которая в те дни была моей няней и воспитательницей, постоянно говорила мне об этом.

— Милосердный Боже! — рассказывала она. — Был устроен целый пир. Это было, как свадьба. Весь дом пропитался ароматом оленины и молочных поросят. Были пироги с пижмой и шафраном, их запивали медом. Со всей округи приходили нищие. Сколько их было! В Аббатстве они ночевали, получали кусок хлеба и благословение, а затем отправлялись в Большой дом на угощение. И все это из-за тебя.

— И младенца, — напоминала я ей, ибо очень скоро узнала о чуде в аббатстве Святого Бруно.

— И младенца, — соглашалась она, и всякий раз, когда она говорила о нем, улыбка освещала ее лицо и оно делалось красивым.

Моя мать, для которой основным развлечением был ее сад, назвала меня Дамаск, в честь розы, которую доктор Линакр, королевский врач, в том году завез в Англию. Я росла с чувством собственной значимости, потому что все попытки матушки родить еще раз не увенчались успехом. За пять последующих лет у нее были три выкидыша. Меня баловали, не сводили с меня глаз, во мне не чаяли души.

Отец был очень хорошим, мягким человеком; работал он в Сити. Каждый день от нашего причала одна из лодок, которой правил слуга в синей ливрее, отвозила его вниз по реке. Иногда матушка носила меня к причалу, чтобы проводить его. Она просила меня махать рукой, чтобы отец с любовью мог смотреть на меня, пока лодка не унесет его слишком далеко.

Большой, просторный, с большим залом, многочисленными спальнями и комнатами для гостей, зимней гостиной и тремя лестницами бревенчатый дом с фронтоном был построен моим дедом. В восточном крыле каменная винтовая лестница вела в спальни, расположенные в мансарде, где жили наши слуги. Были еще маслобойня, коптильня, прачечная, пекарня и конюшни. У отца было много акров земли, которую обрабатывали люди, живущие в его имении; была также скотина — лошади, коровы и свиньи.

Наши земли граничили с землями аббатства Святого Бруно, и отец дружил с несколькими мирскими братьями, поскольку было время, когда он чуть не стал монахом.

Между домом и рекой раскинулся сад, которому матушка придавала очень большое значение. Там она почти круглый год выращивала цветы — ирисы, тигровые лилии, лаванду, розмарин, левкои и, конечно, розы. Однако дамасская роза была ее любимицей.

Матушкины лужайки были гладкими и красивыми, благодаря близости реки они всегда зеленели; и она, и отец любили животных. У нас были собаки и павлины; как часто мы смеялись, глядя на этих птиц, важно вышагивающих, расправив свои красивые хвосты, самки с простым оперением следовали за своими самовлюбленными повелителями. Одно из моих первых воспоминаний — я кормлю их горохом, который они очень любят.

Мне всегда доставляло удовольствие сидеть на каменной стене и смотреть на реку. И сейчас, когда я гляжу на нее, она, как ничто другое, дает спокойствие и умиротворение. А в те дни в моем счастливом доме я чувствовала себя в полной безопасности, которую я в то время не ценила. Я не была достаточно умна, чтобы понимать это, и принимала все как само собой разумеющееся. Но меня быстро лишили моей самодовольной молодости.

Я помню день, когда мне исполнилось четыре года Я любила наблюдать за идущими по реке судами, и, так как мои родители не могли отказать себе в удовольствии потакать мне, мой отец часто брал меня на берег — мне запрещалось ходить туда одной, потому что их приводила в ужас одна мысль о том, что с их единственным любимым ребенком может случиться какое-нибудь несчастье. Там отец сидел на низкой каменной стене, а я стояла на ней. Он крепко обнимал меня рукой, показывая мне проплывающие мимо лодки, иногда он говорил:

— Это милорд Норфолк, — или:

— Это барка герцога Суффолка.

Он немного знал этих людей, потому что иногда, по роду своей службы встречался с ним.

В этот летний день мы услышали музыку, доносившуюся с большой барки, идущей вверх по реке. Рука отца крепко обняла меня. Кто-то играл на лютне, кто-то пел.

— Дамаск, — тихо сказал он, будто боясь, что его подслушают, — это королевская барка.

Она была красивая — самая большая из всех, которые я видела. Ее украшали шелковые разноцветные флаги, я видела на барке людей, солнце играло на драгоценностях, сверкающих на их камзолах.

Мне показалось, что отец хочет забрать меня и пойти домой.

— О нет, — запротестовала я.

Казалось, он не слышал меня, но я чувствовала его нерешительность, он вдруг изменился, выглядел не таким сильным и умным, как всегда. Хотя я и была маленькой, мне стало страшно.

Он поднялся, и крепко обнял меня. Теперь барка подошла совсем близко, громко звучала музыка. Я услышала смех, а потом вдруг увидела великана — человека с золотисто-рыжей бородой и казавшимся огромным лицом, его голову покрывала усыпанная драгоценностями шапочка, на его камзоле тоже сияли самоцветы. Возле него находился мужчина в алых одеждах, и великан, и мужчина в красном стояли очень близко.

Отец снял шляпу и стоял с непокрытой головой. Он шепнул мне:

— Сделай реверанс, Дамаск.

Мне не нужно было этого говорить. Я знала, что находилась в присутствии богоподобного создания.

Видимо, мой реверанс оказался удачным, ибо великан засмеялся и помахал рукой, унизанной кольцами. Барка проплыла мимо; отец вздохнул свободно, но все еще продолжал крепко держать меня и смотреть вслед барке.

— Отец, — воскликнула я, — кто это? Он ответил:

— Дитя мое, на тебя обратили внимание король и кардинал.

Я заметила его волнение, и мне захотелось больше узнать об этом большом человеке. Значит, это был король. Я слышала о короле. Люди говорили о нем приглушенными голосами. Они почитали его, они преклонялись перед ним так, как должны преклоняться только перед Богом. И больше всего на свете они боялись его.

Я уже заметила, что мои родители были осторожны, когда говорили о нем: встреча с королем застала их врасплох. Я быстро это сообразила.

— Куда они едут? — хотела я знать.

— Они направляются в Хэмптон-корт. Ты видела Хэмптон-корт, любовь моя.

Великолепный Хэмптон! Да, я видела это. Это было величественное, внушительное здание, значительно большее, чем дом моего отца.

— Чей он, отец? — спросила я.

— Он принадлежит королю.

— Но его дом в Гринвиче. Ты показывал.

— У короля много домов, а теперь у него есть еще и Хэмптон-корт. Кардинал отдал его королю.

— Почему, отец? Почему он отдал королю Хэмптон-корт?

— Потому что он был вынужден.

— Король… украл его?

— Тихо, тихо, дитя мое. Не говори так, это измена. Интересно, что это такое — измена? Я запомнила слово, но я тогда не спросила об этом, потому что больше меня интересовало, почему король отнял этот красивый дом у кардинала. Но отец больше ничего не сказал.

— Кардинал не хотел его отдавать, — сказала я.

— У тебя на плечах слишком взрослая голова, — с любовью произнес отец.

Он очень гордился мной. Он хотел видеть меня умной. Вот почему даже в таком возрасте у меня уже был домашний учитель, я знала буквы и могла читать простые слова. У меня уже появилось жгучее желание узнавать — и это приветствовал мой отец, он поощрял меня, так что, думаю, я была не по годам развитым ребенком.

— Кардинал опечалился, когда потерял его, — настаивала я. — Ты тоже печален. Тебе не нравится, что кардинал потерял свой дом.

— Ты не должна говорить так, родная моя, — сказал отец. — Чем счастливее наш король, тем счастливее я, как и должен быть истинный подданный, и ты тоже…

— И кардинал должен? — спросила я. — Ведь он тоже подданный короля.

— Ты умная девочка, — нежно произнес он.

— Почему ты не смеешься, отец? — сказала я. — Правда, смейся, почему ты вдруг погрустнел? Это ведь только кардинал потерял свой дом… Это не мы.

Отец вдруг посмотрел на меня, будто я сказала что-то очень странное, и потом заговорил со мной, словно я была взрослой и умной, как брат Джон, который иногда приходил навестить его из аббатства Святого Бруно.

— Любовь моя, — сказал он, — никто не стоит в стороне. Трагедия одного может стать трагедией для всех нас.

Я не поняла этих слов. Я не знала, о какой трагедии идет речь, и молча ломала себе голову над тем, что он сказал. Но я вспомнила об этом позднее и подумала, какими пророческими были слова отца в тот день у реки.

Он отвлек мое внимание:

— Посмотри, какой красивый вербейник! Давай соберем его для мамы?

— Да! — воскликнула я. Я любила собирать цветы, и матушка всегда была довольна тем, что я для нее выбирала, поэтому, собирая букетик из пурпурного вербейника и цветов, которые мы называли крем с яблоками, я забыла о той печали, которую вызвал в моем отце вид короля и кардинала на королевском барке.


Когда мне исполнилось пять лет, у нас поселились Кейт и Руперт. Это было ужасное лето. К нам пришло известие, что в Европе разразилась чума и уже тысячи людей умерли во Франции и Германии.

Жара стояла ужасная, и запах цветов в саду перебивался вонью с реки.

От Кезаи я узнала, что случилось. Я поняла, что могу узнать от нее много больше, чем от своих родителей, которые всегда осторожничали в моем присутствии и чего-то боялись, но и были неимоверно горды тем, что я была развита не по годам Она ходила в торговые ряды и видела несколько лавок, забитых досками, потому что их владельцы умерли от этой ужасной хвори.

— Просто в дрожь бросает, — говорила она об этой болезни, закатывая глаза, — она уносила тысячи жизней.

Кезая отправилась в лес повидать матушку Солтер, которую все боялись; но в то же время говорили, что у нее есть лекарства от любой болезни. Кезая была с нею в очень хороших отношениях. Когда она говорила о матушке Солтер, то гордо встряхивала своими густыми светлыми вьющимися волосами, глаза были в веселых морщинках, а на губах многозначительная улыбка.

— Она моя бабушка, — однажды призналась мне Кезая.

— Значит, ты тоже ведьма, Кезая? — спросила я.

— Есть люди, которые меня так называют, малышка. — Она скрючила пальцы и сделала страшное лицо. — Так что лучше хорошо себя веди, иначе я…

Я визжала от восторга и притворялась испуганной. Со своим смехом, иногда лукавым, иногда теплым и любящим, Кезая была для меня самым интересным человеком среди домочадцев. Это она первая рассказала мне о чуде, и однажды, когда мы гуляли, она сказала, что если я буду хорошей девочкой, она сможет, наверное, показать мне Дитя.

Мы подошли к той стене, где наши земли граничили с землями Аббатства. Кезая подняла меня.

— Сиди тихо, — приказала она. — Не шевелись. Потом она тоже взобралась на стену и устроилась рядом со мной.

— Это его любимое место, — сказала она. — Ты можешь его сегодня увидеть.

Она была права. Я увидела. Он шел по траве и смотрел прямо на нас, сидящих на стене.

Я поразилась его красотой, хотя и не понимала этого тогда. Все, что я знала, — это то, что я хотела все время смотреть на него. Его бледное лицо с потрясающими синими глазами — я никогда не видела таких — обрамляли светлые вьющиеся волосы. Он был выше меня ростом, и даже в таком возрасте в нем чувствовалось какое-то превосходство, что внушало мне благоговейный страх.

— Он не выглядит святым, — прошептала Кезая, — но он еще слишком мал, чтобы это было видно.

— Кто ты? — спросил он, холодно глядя на меня.

— Дамаск Фарланд, — ответила я. — Я живу в Большом доме.

— Тебе не следует быть здесь, — сказало Дитя.

— Ну, ну, дорогой, мы имеем право быть здесь, — заметила Кезая.

— Это земля Аббатства, — резко ответил мальчик. Кезая хихикнула.

— Но не там, где мы сидим. Мы на стене. Мальчик поднял камень и оглянулся кругом, будто хотел убедиться, что никто не увидит, как он кинет его в нас.

— Это нехорошо, — воскликнула Кезая. — Никогда не подумаешь, что он святой, правда? Хотя он и есть святой. Только святость в нем пока не видна, ему нужно повзрослеть. Некоторые святые были очень непослушными мальчиками. Ты знаешь об этом, Дам-ми. Это есть в некоторых рассказах. Но позднее у них появляется нимб над головой.

— Но этот родился святым, Кезая, — прошептала я.

— Ты злая, — крикнул мальчик, и в этот момент появился монах, он направлялся к нам по траве.

— Бруно! — позвал монах и вдруг увидел на стене нас. — «Кезая как-то странно улыбнулась ему», — подумала я, но, в конце концов, он был монахом. По его одежде я догадалась, что он не был одним из мирских братьев, которым можно было покидать стены Аббатства и общаться с мирянами.

— Что ты здесь делаешь? — закричал он, и я подумала, что Кезая спрыгнет на землю, схватит меня и убежит, ведь он явно рассердился, увидев нас.

— Я смотрю на Дитя, — сказала Кезая. — Оно красивое.

Монах, казалось, был удручен нашим дурным поступком.

— Это только я и моя малышка, — сказала Кезая тем успокаивающим тоном, который делал менее серьезным все, чему другие люди придавали так много значения. — Он собирался бросить в нас камень.

— Это нехорошо, Бруно, — сказал монах. Мальчик вскинул голову и сказал:

— Они не должны здесь находиться, брат Амброуз.

— Но нельзя бросаться камнями. Ты знаешь, что брат Валериан учит тебя любить всех.

— Только не грешников, — сказало Дитя. Я почувствовала себя ужасно плохой. Я была грешницей. Так сказал он, а он был Святым Младенцем.

Я подумала об Иисусе, который лежал в яслях в рождественский день, и как Он должен отличаться от этого Дитя. В нем присутствует кротость, говорила мне моя матушка, и он пытался помогать грешникам. Я не могла поверить, что Иисус когда-нибудь захотел бы бросить в них камень.

— Ты очень хорошо выглядишь, брат Амброуз, — сказала Кезая так, как если бы разговаривала с Томом Скилленом, одним из наших садовников. С ним она частенько болтала. Конец ее фразы звучал насмешливо, поскольку свидетельствовал об ее отказе признавать что-либо серьезное в любой ситуации.

Дитя внимательно смотрело на нас, но, как ни странно, мое внимание было сосредоточено на Кезае и монахе. Дитя могло стать пророком, я слышала, но сейчас оно было простым ребенком, хотя и необычным, я верила в то, что его нашли в рождественских яслях, как верила в существование ведьм, о которых мне рассказывала Кезая. Однако взрослые люди вызывали у меня больший интерес, потому что мне казалось, что они что-то скрывают от меня.

Иногда на дорогах мы видели мирских братьев, монахи же вели замкнутый образ жизни; я слышала, что в последние годы, когда распространилась слава об аббатстве Святого Бруно, число мирских братьев возросло. Иногда они ходили в город, чтобы сбыть товар, сделанный в Аббатстве, обсудить свои дела, но из его стен всегда выходили по двое. Зажиточные родители посылали своих сыновей в Аббатство на учебу; ищущие работу нередко находили ее здесь, на ферме, на мельнице, в пекарне и пивоварне. Жизнь била ключом, ибо помимо монашеской общины там жили нищие и бедные путники, так как в Аббатстве было принято не отказывать никому, кто нуждался в пище и ночлеге.

Хотя я и видела братьев, идущих парами по дорогам, обычно молчаливых, отводящих глаза от мирских зрелищ, я никогда прежде не видела монаха и женщину вместе; тогда я еще не знала, что за женщина была Кезая, но, несмотря на мою молодость, была весьма любопытна на этот счет и удивлена вызывающей и шутливой непочтительностью, с которой Кезая относилась к брату Амброузу. Я не могла понять, почему он не выбранил ее.

Он только сказал:

— Ты не должна смотреть на то, что тебе не полагается видеть.

Потом он решительно взял Дитя за руку и увел его. Я надеялась, что мальчик оглянется, но он не оглянулся.

Когда они ушли, Кезая спрыгнула со стены и сняла меня. Я без умолку тараторила о нашем приключении.

— Его зовут Бруно.

— Да, по имени святого покровителя Аббатства.

— А как они узнали, что его надо назвать именно так?

— Они дали ему это имя и правильно сделали.

— Он станет Святым Бруно?

— Наверное.

— Не думаю, что мы понравились ему. Кезая не ответила. Казалось, она думала о чем-то другом.

Когда мы собирались уже войти в дом, она сказала:

— Это было наше приключение, правда? Наш секрет, Дамми. Мы никому об этом не скажем, да?

— А почему?

— Ну, лучше не говорить. Обещай. Я обещала.


Иногда Иоан и Яков, мирские братья, приходили повидаться с моим отцом, который рассказал мне, что когда-то давно он жил в аббатстве Святого Бруно.

— Я собирался стать монахом и провел там два года. Потом я ушел в мир.

— Из тебя получился бы лучший монах, чем братья Иоан и Яков.

— Ты не должна так говорить, любовь моя.

— Но ты говорил, что я должна говорить только правду. Отец, Иоан стар, он тяжело дышит, а Кезая говорит, что это значит, что у него плохая грудь. Ему нужно пить какие-то травы от матушки Солтер. А брат Яков всегда чем-то недоволен. Почему ты не стал монахом?

— Потому что мир позвал меня. Я хотел иметь дом, жену и маленькую дочку.

— Похожую на меня! — ликующе воскликнула я. Это казалось достаточно веской причиной, чтобы оставить Аббатство. — Монахи не могут иметь маленьких детей, — продолжила я. — Но у них есть Дитя.

— Ах, но его появление было чудом. Позднее я поняла, как грустно было моему отцу. Я пришла к выводу, что он страстно желал вести монастырскую жизнь уединения, учебы и размышлений. Но он хотел иметь большую семью — здоровых сыновей, красивых дочерей. И все годы он страстно желал иметь ребенка, но в его желании ему было отказано — пока на свет не появилась я.

Я всегда любила быть поблизости, когда братья Иоан и Яков приходили в наш дом. В своих старых одеждах они и отталкивали, и приводили меня в восхищение. Иногда при виде печального лица Якова и бледного лица Иоана у меня ком вставал в горле, меня трогало, когда я слышала, как они называли моего отца братом.

Однажды я играла с собаками в саду, устала, забралась к отцу на колени и, как все дети, быстро уснула.

Когда я проснулась, в саду, на скамье возле отца сидели братья Иоан и Яков и говорили с ним. Я старалась не шевелиться, лежала с закрытыми глазами и слушала. Они говорили об Аббатстве.

— Иногда я удивляюсь, — сказал брат Иоан отцу, — как изменилось Аббатство со времени чуда. Радостно говорить об этом, как ни с кем за пределами Аббатства, именно с тобой, Уильям, не так ли, Яков?

— Правда твоя, — согласился Яков.

— Печален был день, Уильям, — продолжал брат Иоан, — когда ты решил уйти от нас. Но, может быть, ты поступил мудро. Сейчас твоя жизнь… Принесла ли она тебе покой, как ты желал? Ведь у тебя хорошая жена. У тебя есть ребенок.

— Я доволен, если все останется так, как сейчас.

— Ничто не стоит на месте, Уильям.

— Да, времена меняются, — печально сказал отец. — И мне не нравится то, как они меняются.

— Король жесток в своих желаниях. Любой ценой он добивается того, чего хочет. И королева должна страдать из-за той, которая теперь делит ложе с нашим монархом, чтобы нарушить наш покой.

— А новая возлюбленная короля? Что будет с ней, Иоан? Сколько она сможет владеть его сердцем и чувствами?

Они помолчали.

Потом брат Иоан сказал:

— Можно подумать, что с приходом Дитя мы все должны стать возвышенными духовно. Это совсем не так. Я помню день… июньский день, месяцев за шесть до его появления. Жара была ужасная, я вышел в сад, надеясь на прохладный ветерок с реки. Мне было тревожно, Уильям. Мы были очень бедны. За год до этого наш урожай полностью погиб. Мы были вынуждены покупать зерно. Среди нас были больные, мы не могли содержать себя. Казалось, Аббатстве впервые за двести лет пришло в упадок и мы будем голодать. И в тот день в саду я сказал себе: «Только чудо спасет нас». Я не уверен, молился ли я о чуде. Думаю, я хотел, чтобы чудо случилось. Я не просил смиренно, как просят в молитве. Я не говорил: «Святая Матерь Божья, да будет воля твоя, чтобы аббатство Святого Бруно не погибло! Спаси нас!»Я был сердит, настроение было не для молитвы. Теперь мне кажется, что дух мой был дерзок и заносчив. Я требовал чуда. И потом, когда чудо случилось, я вспомнил тот день.

— Но что бы это ни было, твои слова были услышаны. Через несколько лет Аббатство стало богатым. Теперь вы не боитесь, что оно придет в упадок. Никогда за всю свою историю Аббатство не процветало так.

— Это правда, и все же удивительно. Мы изменились, Уильям. Мы стали суетны, правда, брат Яков? Яков кивнул.

— Вы делаете много добра в общине, — напомнил им отец. — Вы ведете праведную жизнь. Может быть, более похвально помогать собратьям, чем мыкаться в размышлении и молитве.

— Я тоже так думал, но перемены-то уж очень заметны. Дитя завладело всеми.

— Я могу это понять, — сказал отец, дотрагиваясь губами до моих волос. Я желала устроиться поудобнее, но не хотела, чтобы они знали, что я слушаю. Многое в их беседе было мне непонятно, но мне нравилось слушать, как звучат их голоса, то громче, то тише, а временами я, прищурившись, смотрела на них.

— Они соперничают друг с другом, кто лучше угодит мальчику. Брат Арнольд ревнует брата Клемента, потому что мальчик чаще находится в пекарне, чем в пивоварне, и обвиняет его в том, что тот задабривает ребенка пирожными. Обет молчания почти не соблюдается. Я слышу, как они шепчутся между собой, и уверен, что о мальчике. Они играют с ним. Такое поведение кажется странным для мужчин, посвятивших себя монашеству.

— Это необычно — монахи, воспитывающие ребенка!

— Может быть, нам поселить его у какой-нибудь женщины, чтобы она ухаживала за ним? Может быть, твоя добрая жена могла бы взять его и воспитывать здесь?

Я хотела запротестовать, но вовремя остановилась. Я не хотела, чтобы мальчик был здесь. Это был мой дом — здесь властвовала я! Если придет он, люди будут замечать больше его, а не меня.

— Но, без сомнения, он предназначен оставаться в Аббатстве, — сказал отец. — Он был послан именно туда.

— Ты говоришь правду. Но мы рассказывали тебе о наших опасениях. В Аббатстве чувствуется какое-то беспокойство, которого не было раньше. Мы приобрели мирские блага, но потеряли покой. Клемент и Арнольд, как я уже говорил, соперничают. Брата Амброуза мучают соблазны. Он сказал Якову, что не может противостоять этому. Он говорит, что дьявол постоянно рядом, что плоть держит верх над его духом… Он умерщвляет плоть, но все напрасно. Он постоянно нарушает обет молчания. Иногда я думаю, он должен уйти в мир. Он находит утешение в мальчике, который любит брата Амброуза, как никого другого.

— Он дарован вам как благословение Божие. Поймите это. Аббатство было основано триста лет тому назад человеком по имени Бруно. Он стал святым; теперь в Аббатстве есть другой Бруно, и оно опять процветает, как и в начале. Этот маленький Бруно избавил вас от тревог, и ты говоришь, что он — утешение для брата Амброуза.

— Но все же он еще очень мал и ведет себя как ребенок. Вчера брат Валериан нашел его уплетающим горячие пирожки, которые он украл с кухни. Брат Валериан был разгневан. Святое Дитя — и ворует! Потом Клемент сказал, что это он дал ребенку пирожки, и Валериан заметил, как тот заговорщически подмигнул мальчику. Ты видишь…

— Невинная шалость, — сказал отец.

— Невинная… украсть… солгать?

— Но ведь эта ложь свидетельствует о доброте Клемента.

— Раньше он ни за что бы не солгал. Он толстеет. Он слишком много ест. Я думаю, он и мальчик едят вместе в пекарне. А в погребах Арнольд и Юджин постоянно пробуют свое пиво. Я видел, как они выходили оттуда раскрасневшиеся и веселые. Они даже хлопали друг друга по спине, забывая об одном из наших правил, — никогда не прикасаться к другому человеку. Мы меняемся, меняемся, Уильям. Мы стали богатыми, стали потакать своим желаниям. Мы же не для этого ушли от мира.

— Сейчас хорошо быть богатым. Но правда, у нескольких монастырей забрали их сокровища, чтобы построить королевские колледжи в Итоне и Кембридже.

— Да. Это истина и то, что говорят о слиянии мелких монастырей с более крупными, — ответил брат Яков.

— Тогда для вас хорошо, что аббатство Святого Бруно стало одним из самых больших — Наверное, так. Но мы живем в неспокойное время, и короля окружают беспринципные министры.

— Тише, — сказал отец. — Думай, прежде чем говорить так.

— Сразу видно, юрист, — ответил брат Иоан. — Но мне тревожно — даже больше, чем в тот день, когда я просил чуда. Короля замучила вдруг появившаяся совесть — он законно хочет избавиться от стареющей жены и взять ту, которую называют ведьмой и сиреной.

— Ему не дадут развода, — произнес отец. — Королева по-прежнему будет его супругой, а та женщина останется, как и сейчас, — наложницей.

— Да будет так, — сказал брат Яков.

— А ты слышал, — продолжал отец, — говорят, что сейчас та женщина больна и ее жизнь в опасности, а король близок к помешательству из-за боязни потерять ее?

— Ее смерть избавила бы многих людей от больших неприятностей.

— Разве вы не молитесь об этом чуде, братья?

— Я больше никогда не буду просить чудес, — сказал брат Иоан.

Они продолжали говорить о делах, мне абсолютно непонятных, и я задремала. На этот раз меня разбудил голос матушки. Она пришла в сад в большом возбуждении.

— Дурные новости, Уильям, — сказала она. — Кузина Мэри и ее муж умерли от чумы. О, дорогой, это трагедия.

— Далей, дорогая, это действительно ужасные новости. Когда это случилось? — спросил отец.

— Недели три тому назад. Кузина умерла первой, через несколько дней — ее муж.

— А дети?

— К счастью, сестра отослала их к старой служанке, которая вышла замуж и жила в нескольких милях от них. Эта служанка и прислала гонца с известием. Она хочет знать, что будет с маленькими Рупертом и Кэтрин.

— Боже мой, конечно, они должны поселиться у нас, — сказал отец.

Так Кейт и Руперт появились в нашем доме.


Все изменилось. В доме стало много детей. Я была самой младшей, Кейт была на два года старше меня, Руперт — на два года старше ее. Сначала я возмущалась, потом начала понимать, что с приездом моих кузины и кузена жизнь стала интереснее, хотя и не такой спокойной.

Кейт была красивой даже тогда, хотя и слишком пухленькой. У нее были рыжеватые волосы, зеленые глаза, бархатистая кожа с брызгами веснушек на переносице. Она была очень тщеславна, даже в семь лет знала, что хороша, и очень беспокоилась по поводу веснушек. Ее мать пользовалась лосьоном от веснушек, потому что у нее была такая же светлая кожа, и Кейт тайком брала его. А теперь она не могла этого сделать. Она знала больше меня, была резкой и практичной, но, несмотря на разницу в два года, я опережала ее по греческому, латыни и английскому, которые изучала с трех лет, что, я знала, доставляло большое удовлетворение моему отцу.

Руперт был спокойнее Кейт; можно было подумать, что она старшая, но он был намного выше и стройнее, тот же цвет волос, только глаза почти бесцветные — иногда серые, иногда светло-голубые. Я их называла водянистыми, потому что они отражали цвет воды. Он очень хотел угодить моим родителям, старался держаться в тени и вообще относился к тем людям, которых не замечали. Отец предполагал дать ему образование юриста, тогда после окончания Оксфорда тот смог бы работать в одной из «Судебных корпораций» Англии, как это сделал отец, но Руперт увлекался землей, любил сенокос и в это время становился таким оживленным, каким мы никогда его не видели.

Родители мои были очень добры к ним. Они догадывались, что должны чувствовать дети, потеряв отца и мать, и постоянно давали понять, что в нашем доме им были очень рады. Мне по секрету сказали, что я должна относиться к ним как к брату и сестре и всегда помнить, что я счастливее их, потому что у меня есть любящие родители, а они своих потеряли.

Естественно, Кейт общалась со мной чаще, чем Руперт. Когда заканчивались наши уроки, он любил уходить в поля и разговаривал там с пастухами или с теми, кто работал на земле, а Кент все внимание сосредоточивала на мне; и ей всегда удавалось верховодить, как только мы покидали класс, уравновешивая мои успехи там.

Кейт сказала мне, что мы — не очень светские люди. Ее родители были другими. Она говорила, что ее отца принимали при дворе. Она говорила мне, как потом оказалось, не правду. Она сказала, что у Руперта будет очень хорошее имение и что мой отец будет управлять им, пока Руперт не повзрослеет, потому что он юрист и знает, как это делать. «Вот видишь, мы оказываем ему одолжение, позволяя вести наши дела». Это было характерно для Кейт. Принимая услугу, она как бы делала одолжение всем.

— Тогда Руперт сможет выращивать свое зерно, — ответила я.

Что касается ее, сказала мне Кейт, она выйдет замуж. Она согласна на герцога — не меньше. У нее будет особняк в Лондоне, имение за городом, но в основном она будет жить в столице и посещать двор.

В Лондоне очень весело. Почему мы не ездим туда чаще? Мы же очень близко живем. Это как раз вниз по реке. Надо только сесть в лодку и поплыть. Почему мы бывали там так редко? Там можно увидеть удивительные вещи. Она сама видела, как великий кардинал шествовал в Вестминстере во главе большой процессии.

Что это было за зрелище! Кейт могла это изобразить: она взяла мой красный плащ, завернулась в него, схватила апельсин и, держа его под носом, прошествовала передо мной.

— «Я — великий кардинал, друг короля!», — воскликнула она. — Вот как он шел, Дамаск. Ты бы его видела! Его окружали слуги. Говорят, у него придворных больше, чем у короля. Были крестоносцы и церемониймейстеры, а сам кардинал в темно-красном… ярче, чем твой плащ. Его капюшон был из соболя, а апельсин охранял его от людских запахов. Но ты не понимаешь. Ты никогда ничего не видела… ты слишком маленькая.

Может, она и видела кардинала с апельсином, парировала я, зато я видела его с королем.

Ее зеленые глаза засияли при упоминании о короле, и после этого она стала относиться ко мне с чуть большим уважением. Но мы с самого начала были соперницами. Она всегда пыталась доказать мне не то, что у нее больше знаний, — Кейт ни в грош не ставила ученость, как говорил наш воспитатель, — но то, насколько она умнее и практичнее.

Кезая с самого начала восхищалась ею.

— Боже мой! — восклицала она. — Мужчины будут виться вокруг нее, как пчелы вокруг жимолости. — Об этом, по мнению Кезаи, мечтала любая женщина.

Кейт было почти восемь лет, когда она приехала к нам, но на вид ей можно было дать лет одиннадцать — так сказала Кезая, а в одиннадцать лет некоторые уже знали кое о чем — сама Кезая, например. Я немного ревниво относилась к тому впечатлению, которое она произвела на Кезаю, хотя всегда оставалась ее Малышкой, ее деткой, она всегда защищала меня, когда было необходимо, от ослепительной Кейт.

После приезда Кейт все маленькие удовольствия оказались не такими интересными, как раньше. Возня с собаками, кормление павлинов, собирание полевых цветов для матушки — все это было ребячеством, как и многое другое, что я могла бы перечислить. Кейт любила наряжаться, изображая из себя кого-нибудь, забираться на деревья в орешнике и, спрятавшись там, бросать орехи в проходящих мимо. Ей нравилось заворачиваться в простыню и пугать служанок. Однажды в погребе она так напугала одну из них, что бедная девушка упала с лестницы и растянула на ноге связки. Кейт заставила меня поклясться, что я никому не скажу, что это она изображала привидение, и с тех пор слуги были убеждены, что в погребе обитают призраки.

Кейт всегда была в курсе всех происшествий, она подслушивала у замочных скважин чужие разговоры, а потом пересказывала свою, слегка приукрашенную, версию; она дразнила нашего воспитателя и высовывала язык за его спиной.

— Ты такая же нехорошая, как и я, Дамаск, — говорила она мне, — потому что ты смеялась. Если я пойду в ад, ты тоже попадешь туда.

Эта мысль ужасала меня. Но мой отец учил меня рассуждать логично, и я настаивала на том, что лучше уж смеяться над плохим, чем плохо делать. Но Кейт уверяла меня, что это одно и то же. Я сказала, что спрошу у отца, на что она ответила мне, что если я сделаю это, то она выдумает такое и поклянется, что я в этом виновата, что отец выгонит меня из дома.

— Он никогда не сделает этого, — сказала я. — Он отказался быть монахом, чтобы у него была я. Она презрительно улыбнулась.

— Подожди, пусть только он услышит.

— Но я ничего не сделала, — со слезами протестовала я.

— Я скажу так, что он поверит.

— Ты пойдешь в ад за это.

— Я все равно попаду туда, — сказала она, — так что одним дурным поступком больше — какое это имеет значение?

Обычно она настаивала на том, чтобы я подчинялась ей. Самое худшее наказание, которому она могла меня подвергнуть, — это лишить меня своего присутствия, и она быстро это поняла. Ее приводила в восторг мысль о том, что она была так важна для меня.

— Конечно, — любила говорить она, — ты ведь только ребенок.

Я хотела, чтобы Руперт общался с нами почаще, но мы казались ему еще такими маленькими. Со мной он всегда был очень добр и вежлив, но, конечно, не хотел играть со мной. Мое наиболее яркое воспоминание о нем — это случай зимой, во время окота, когда Руперт выбежал в метель из дома, чтобы принести в дом ягненка, с которым нянчился весь вечер с огромной нежностью, и я подумала, какой же он добрый и как я могла бы любить его, если бы он только позволил мне.

Однажды отец взял меня на берег реки, как делал это прежде, до приезда сестры и брата; он сидел на стене, а я стояла на ней, он придерживал меня рукой, и мы смотрели на проплывающие мимо барки.

— Дом теперь совсем другой, а, Дамаск? — спросил он.

Я знала, о чем он думал, и кивнула.

— А ты так же счастлива, как раньше?

Я не была уверена, и он слегка прижал меня к себе.

— Для тебя это лучше, — сказал он. — Дети не должны воспитываться одни.

Я напомнила ему то время, когда мы увидели короля и кардинала, плывущих на королевской барке.

— С тех пор мы не видели кардинала, — сказала я.

— И больше никогда не увидим, — ответил отец.

— Кейт видела его в алых одеждах, меховом капюшоне, с апельсином в руке.

— Бедняга. Почести и слава проходят, — спокойно промолвил отец.

— А что это такое? — спросила я. И отец ответил:

— То, что у кардинала было в избытке и чего он больше не имеет. Несчастный, падение его неизбежно.

Я не могла поверить, что могущественный кардинал мог стать беднягой. Я хотела было попросить объяснений, но передумала. Лучше я спрошу Кейт. Вот в этом и заключалась перемена в нашем доме. Кейт стала моим наставником, я больше не спрашивала своего отца о том, чего не знала.


Дети жили с нами уже два года, когда умер кардинал. К тому времени мне казалось, что они всегда жили у нас. Мне было уже семь лет, и двухлетнее наставничество Кейт основательно расширило мой кругозор. В девять лет Кейт — еще более пухлая — казалась, по крайней мере, на три года старше, а в двенадцать лет девочек уже считали невестами.

Я очень много занималась. Мой воспитатель сказал отцу, что через несколько лет я стану настоящей ученой; он сравнивал меня с дочерьми друга моего отца, сэра Томаса Мора, а их ученость была общеизвестной. Мне необходима была уверенность, что в каких-то отношениях я способна подняться над тиранией Кейт, которая с пренебрежением относилась к латыни и греческому.

— Разве знание языков сделает меня герцогиней? Все твои мудрые изречения и затертые цитаты! К чему они? Это только повторение того, что кто-то сказал раньше!

Она была великолепна в седле: при виде ее в зеленой амазонке, в шляпе с зеленым пером поднималось настроение, как если бы вы вдруг увидели цветущие колокольчики, неясно мерцающие под деревьями, или услышали первый крик кукушки. Думаю, другие чувствовали то же самое. Люди всегда оборачивались, чтобы посмотреть на нее, но Кейт делала вид, что не замечает эти взгляды, хотя по тому, как она держит голову и тайно улыбается, я знала, что Кейт знает о произведенном впечатлении и радуется этому.

Она любила танцевать, делала это с природной грацией, которая приводила в восторг нашего учителя танцев; она самостоятельно выучилась играть на лютне, и ее игра более впечатляла, чем мои пьесы в нужном тоне и ритме. Кейт выделялась во всем, будь это в Рождество, когда мы собирали остролист и плющ и украшали большой зал, или в Майский день, когда мы смотрели танцы сельских жителей вокруг украшенного дерева. Когда устраивался бал, она танцевала до упаду, и мои родители, думаю, не прочь были бы побранить ее, но она так очаровывала их, как и всех других, что вскоре они аплодировали ей вместе с остальными. Она любила наряжаться, как Робин Гуд, а я становилась девицей Марион Я всегда должна была играть вторые роли Слуги смеялись и качали головами, а Кезая говорила, хрипло хихикая:

— Подождите… только подождите, когда госпожа Кейт подрастет…

Я теперь имела больше свободы, чем до ее приезда. Родители мои, кажется, поняли, что они не могут баловать меня вечно, но иногда, когда Кейт была рядом, я ловила на себе взгляд отца, он улыбался, и эта улыбка говорила мне, что я всегда буду его любимицей, и никто, каким бы красивым и завлекательным он ни казался, не может изгнать меня из его сердца.

Кейт узнала о смерти кардинала и выдала мне свою версию происшедшего.

— Это все из-за страсти короля к Анне Болейн. Он хочет обладать ею, но она говорит: «Нет, вашей любовницей я не буду, а вашей женой я не могу быть». А это показывает, какая она умная.

Кейт вскинула руки, как бы ограждая себя от настойчивого возлюбленного. Она была Анной Болейн. В этот момент я видела, что она размышляла, достаточно ли хорош герцог в качестве будущего мужа. Почему бы ей не выйти замуж за короля?

— А что же королева? — спросила я. Кейт скривила губы:

— Она старая и уже некрасивая. И она не может родить королю сына.

— А почему?

— Что почему, идиотка? Почему она некрасива? Потому что она старая, а это ужасно — быть старой. Почему она не может дать ему сына? Я не могу тебе этого объяснить. Ты еще слишком мала, чтобы понять.

Когда Кейт чего-нибудь не знала сама, ее любимым объяснением была ссылка на то, что я слишком мала. Я сказала ей об этом, но в результате она стала делать это еще чаще.

Она продолжала:

— Кардинал пытался остановить короля. Глупый! Поэтому… он умер.

— Король убил его?

— В некотором роде. Старый брат Иоан говорил твоему отцу, что кардинал умер от разрыва сердца.

— Как ужасно!

Я подумала о том дне, когда я видела их на барке рядом, смеющимися.

— Он не должен был надоедать королю. Кардинал был глуп, поэтому его сердце разорвалось. Король собирается развестись с королевой, тогда он сможет жениться на Анне Болейн и у них будет сын, который в свое время станет королем. Все очень просто.

Я сказала, что мне это не кажется таким простым.

— Потому, что ты слишком мала, чтобы понять. Но что я поняла и чего не понимала она — это перемены, происшедшие в нашем доме с тех пор, как умер кардинал. Уныние нависло над ним. Отец часто бывал печальным и, когда я говорила с ним, улыбался, прижимал меня к груди, как в старые дни, но я чувствовала, что веселость его была искусственной. Он казался сверхосторожным, а когда мы обедали, я чувствовала, что он прислушивался, будто ожидал какого-нибудь гонца с недоброй вестью.

К нам часто приезжали друзья и присоединялась к нам за столом. У отца было много знакомых и среди судейских, и при дворе. Во время их визитов разговор за столом становился оживленным, а когда гости выпивали достаточно вина, которым угощал их отец, они часто говорили о делах государства, чаще всего о «тайном деле короля». Я заметила, как блестели глаза Кейт, когда заговаривали об этом; один раз отец сказал:

— Помните, друзья, тайна короля принадлежит ему, и поэтому мы не должны ее обсуждать, тем более судить о ней.

Слова отца отрезвили всех, и я заметила, как они украдкой оглядывались и соглашались, что действительно это тайна короля и его подданные не должны подвергать сомнению королевские решения.

Да, все было непросто.

Но брат Иоан и брат Яков беспокоились больше всех. Они часто приходили посидеть с отцом, поговорить с ним. Я была уже слишком большой, чтобы свернуться у него на коленях и слушать. Кейт они не интересовали. Она с отвращением морщила свой носик и говорила:

— Монахи. Глупые старики, которые живут в монастырях, часами стоят на коленях и молятся. У них, наверное, очень болят колени. У меня в церкви болят колени. Они живут на хлебе и воде и всегда говорят Богу, какие они грешники, как будто Он сам не знает! Они носят волосяные рубашки. Фу! Я люблю шелк, атлас, золотые ткани. Когда я вырасту, я всегда буду носить шитые золотом одежды, а может, как ты думаешь, серебряная ткань подойдет мне больше?

Я не знала, о чем брат Иоан и брат Яков говорили с моим отцом, но я была уверена, что их беседа была полна дурных предчувствий, в ней не было непринужденности.

Вскоре Кейт развеяла мои страхи. Жизнь для нее была игрой. И должна стать таковой для меня, так считала она, Кейт. Она многое разузнала. Она сказала мне, что Джим, главный конюший, у которого были жена и шестеро детей — они жили в небольшом домике на наших землях, — тайком уходил в лес, чтобы встретиться с Бесс, одной из горничных, и она видела, как они лежали в папоротнике.

— Ну и что она собирается делать? — спросила я. Скажет ли моему отцу или жене Джима? Кейт прищурилась:

— Я никому не скажу, только тебе… а ты не в счет. Я просто запомню. Это будет полезно, когда я захочу воспользоваться этим. — Потом она рассмеялась.

Она любила власть. Она хотела управлять нами, как кукольник своими куклами, которые он показывал нам в Рождество, когда приходил с актерами.

А потом она заинтересовалась мальчиком. Однажды, когда я сидела под деревом в вишневом саду и учила латынь, она пришла ко мне. День был замечательный, и я решила, что лучше заниматься на воздухе.

— Отложи эту глупую старую книгу, — приказала Кейт.

— Она совсем не глупая, Кейт. Ее очень трудно читать, это правда. Я должна сосредоточиться.

— Ерунда! — воскликнула Кейт. — Я хочу что-то показать тебе.

— Что?

— Сначала ты поклянись, что никому не скажешь. Клянись.

— Клянусь.

— Подними руку кверху и клянись всеми святыми и Пресвятой Божьей Матерью.

— О, Кейт, это звучит кощунственно.

— Клянись, или я ничего тебе не скажу. И я поклялась.

— Теперь пойдем, — сказала она.

Мы вышли из сада и через лужайку направились к той каменной стене, обвитой густыми зарослями плюща, которая отделяла нас от Аббатства. В одном месте Кейт отодвинула плющ в сторону, и, к моему удивлению, показались очертания двери.

— Я заметила, что плющ выглядел так, будто его уже потревожили, — смеясь, сказала она. — Обследовав стену, я нашла дверь. Ее трудно открыть. Надо толкать. Давай, помоги мне.

Я подчинилась. Дверь протестующе заскрипела и открылась. Кейт ступила на землю Аббатства.

Я стояла по другую сторону двери.

— Нам нельзя этого делать. Это чужое владение. Она засмеялась:

— Конечно, я знала, что ты трусиха. Вообще не знаю, почему я вожусь с тобой, Дамаск Фарланд. Но я уже входила в дверь, а когда прошла, плющ вернулся на прежнее место и закрыл ее. Я огляделась, думая, что в Аббатстве все совсем по-другому. Но трава была такая же сочно-зеленая, на деревьях вот-вот распустятся листья. Никто не догадывается, что мы стоим на земле, которая всегда казалась священной.

— Идем, — сказала Кейт, схватив меня за руку, и смело пошла по траве. Я нехотя следовала за ней. Мы шли между деревьями. Внезапно она остановилась, потому что перед нами предстали серые стены Аббатства.

— Дальше лучше не ходить. Они могут увидеть нас и догадаться, как мы вошли. Они могут заколотить дверь. А это не годится, потому что я намерена приходить сюда, когда захочу.

Мы вернулись под укрытие кустарника и сели на траву. Кейт внимательно следила за мной, точно зная мое состояние и желание вернуться, потому что мне не хотелось быть там, где находиться не полагалось.

— Интересно, что бы сказали эти заплесневелые старики Иоан и Яков, если бы нашли нас здесь? — спросила Кейт.

Раздавшийся сзади голос напугал нас до смерти:

— Они посадили бы вас в подземную тюрьму, подвесили бы за руки и оставили бы так до тех пор, пока ваши руки не оторвались и вы бы не упали на землю… мертвые.

Мы обернулись — позади нас стоял мальчик.

— Что ты здесь делаешь? — строго спросила Кейт. Она не вскочила на ноги, как я. Она просто сидела, спокойно глядя на него.

— Ты спрашиваешь об этом меня? — надменно спросил мальчик. — Это забавно.

— Ты не должен подкрадываться к людям, — сказала Кейт. — Это может напугать их.

— Особенно, если они находятся там, где не должны быть.

— Кто сказал, что не должны? Двери Аббатства всегда открыты!

— Для тех, кто живет в бедности, — ответил мальчик. — А, чего не хватает вам?

— А мне всегда не хватает… чего-нибудь особенного… чего-нибудь интересного. Жизнь такая скучная.

Меня бросило в жар от возмущения, рассердили ее слова о жизни в нашем доме и ее неблагодарность.

— Мои родители очень хорошо к тебе относятся, — сказала я. — Если бы они не взяли тебя к нам… Кейт деланно рассмеялась:

— Мой брат и я не нищие. Твоему отцу хорошо платят за то, что он управляет нашим имением. К тому же он все-таки родственник.

Мальчик перевел взгляд с Кейт на меня, я почувствовала, как мной овладевает странное чувство экзальтации. Я вообразила, как ангелы положили его в рождественские ясли и какое великое предназначение ожидает его. Как ни мала я была, но поняла, что это просто мальчик. Он держался отчужденно, возвышенно-высокомерно, казалось, сознавал разницу между собой и обычными смертными. Кейт вела себя так же, но то было следствием ее красоты и энергии. Хотя меня мучили предчувствия, я обрадовалась, что Кейт нашла дверь в стене и таким образом дала мне шанс увидеть мальчика так близко. Он казался намного старше меня, хотя между нами было меньше года разницы. Он был выше Кейт и мог подчинить даже ее.

Кейт так и сыпала вопросами. Она хотела знать, каково быть Святым Младенцем. Помнит ли он что-нибудь о небесах, потому что он же наверняка пришел оттуда, не так ли? На кого похож Бог? А ангелы? Они действительно такие хорошие, как о них говорят люди? Ведь тогда общаться с ними должно быть очень скучно.

Он рассматривал ее, как бы забавляясь и терпя ее присутствие.

— Я не могу говорить с тобой о таких вещах, — холодно сказал он.

— А почему? Святые люди должны мочь все. Потому они и святые.

Он произвел на нее глубокое впечатление, как она ни старалась сделать вид, что ей все равно. Кейт, конечно, поняла, что не сможет дразнить или мучить его, как это делала со мной. Он был слишком серьезен, и все же я не могла понять странный блеск его глаз. Я вспомнила разговор о том, как он украл из кухни пирожки.

— Ты ходишь на занятия, как другие? — спросила я.

Он ответил, что изучает латынь и греческий. Я с радостью стала рассказывать ему, что занималась с мистером Брайтоном и каких успехов я достигла.

— Мы не для того прошли через дверь в стене, чтобы говорить об уроках, — пожаловалась Кейт.

Она поднялась с травы и сделала сальто на лужайке, она это умела и часто практиковалась. Кезая называла ее проказницей. И сейчас у нее была одна цель — переключить внимание с меня на себя.

Мы оба смотрели, как Кейт вертит сальто, внезапно она остановилась и предложила мальчику присоединиться к ней.

— Это неприлично, — сказал он.

— Ax! — торжествующее засмеялась Кейт. — Значит, ты не можешь так сделать?

— Я могу. Я все могу.

— Докажи это.

На мгновение он растерялся, потом, как это ни странно, я увидела, как своенравная Кейт и Святое Дитя вертели сальто на траве Аббатства.

— Давай, Дамаск, — скомандовала она. Я присоединилась к ним.

Это был памятный день. Когда Кейт доказала, что она делает сальто быстрее, чем мы, она решила, что на сегодня хватит, и мы опять сели на траву и стали разговаривать. Мы немного узнали о мальчике, которого назвали Бруно по имени святого, основавшего Аббатство. Он никогда не разговаривал с детьми. Ему давал уроки брат Валериан, а о растениях и травах он узнавал от брата Амброуза. Часто он оставался у аббата, который жил в собственном доме с глухонемым слугой гигантского роста.

— В Аббатстве, должно быть, очень одиноко, — сказала я.

— Я общаюсь с монахами. Они как братья. Не всегда одиноко.

— Послушай, — повелительным тоном сказала Кейт, — мы придем снова. Никому не говори о двери под плющом. Мы опять здесь встретимся втроем. Это будет наш секрет.

Так мы и сделали. Всегда, когда нам удавалось уйти, мы пробирались через дверь. Очень часто к нас присоединялся Бруно. Странно все это было, потому что временами мы забывали, что он появился в рождественских яслях. Он казался обыкновенным мальчиком. Иногда мы вместе играли в шумные игры, в которых верховодила Кейт, но ему нравились и игры в загадки, и тут я могла показать свою смекалку. Здесь мы с ним соперничали, как он соперничал с Кейт в играх, требующих ловкости. Но Бруно намеревался побить нас обеих, мозг его был острее, чем мой, а физическая сила, конечно же, превосходила силу Кейт. Разумеется, так я думала, этого следовало ожидать от Святого Дитя.


Руперт, которому еще не было пятнадцати лет, все больше и больше работал в поле. Он со знанием дела мог говорить с моим отцом о злаках и животных. Новорожденные существа доставляли ему огромную радость, которой он с удовольствием делился с другими, особенно со мной. Я помню, как Руперт привел меня посмотреть на недавно родившегося жеребенка и обратил мое внимание на его грациозность. Животные чувствовали доброту Руперта и становились его друзьями, стоило им только раз увидеть его; он обладал этим особым даром. Руперт лучше стригалей мог остричь овцу, всегда знал точное время начала уборки зерновых, мог предсказать погоду и за день почуять дождь. Отец говорил, что он был истинным человеком от земли.

Счастливое время — сенокос! Мы все шли в поле, даже Кейт, хотя сначала и неохотно, но потом и она радовалась, когда приносили эль домашнего приготовления и когда нас катали на телеге с сеном. Но лучше всего была пора сбора урожая. Когда все снопы были перевязаны и составлены, а бедняки тщательно подобрали все колосья, наступал час веселого ужина, посвященного уборке урожая. Весь день с кухни доносился запах жареного гуся и пирогов. Матушка украшала весь дом цветами, и все были очень веселы. Кейт и я подвешивали миниатюрные снопики, которые будут висеть до будущей осени, чтобы урожай был хорошим. Потом мы танцевали, и тут Кейт была в своей стихии; но отцу всегда нравилось, когда Руперт выводил меня на круг и мы с ним открывали бал в честь урожая.

В то время все разговоры сводились к свадьбе короля и Анны Болейн. Он избавился от королевы Екатерины, которая уехала в Эмптхилл. Бруно рассказывал нам много больше того, что мы могли узнать в другом месте, потому что монахи, приезжающие в Аббатство, привозили новости.

Однажды, когда мы сидели на траве под укрытием кустов, чтобы нас не заметили, и говорили о бедной печальной королеве, Бруно и Кейт опять поссорились.

— Королева Екатерина — святая, — сказал Бруно, продолжая описывать ее страдания.

Я любила смотреть на него, когда он говорил. Лицо его казалось таким красивым, профиль был четко очерчен, гордый, но еще невинный, а то, как у него вились волосы надо лбом, напоминало мне изображения греческих героев. Он был высок и строен, и я думаю теперь, что самым привлекательным в нем была смесь святости и язычества, как он превращался из мальчика, который мог ошибаться и задираться, в некое исключительное существо, которое смотрело на нас с недосягаемых высот. Думаю, что Кейт чувствовала то же самое, хотя никогда и не призналась бы в этом. Находиться рядом с Бруно было совсем не то, что быть с Рупертом. Мой кузен был таким мягким и заботливым, что мне иногда казалось, что он относится ко мне, как к одному из своих новорожденных жеребят или ягнят. Мне нравилось, когда обо мне заботились; мне всегда это нравилось, но в присутствии Бруно мной овладевал восторг, я была так взволнована, как ни при ком другом. Я знала, что Кейт разделяла это чувство со мной, потому что она никогда не упускала возможности попытаться одержать над ним верх, будто она должна была убедить себя, как и нас, в своем превосходстве.

Теперь же, так как Бруно говорил с такой симпатией о королеве Екатерине, она резко заметила, что королева старая и некрасивая. Говорили, что она не имела права быть королевой и что Анна Болейн с ее красивыми одеждами, следовавшая французской моде, была восхитительна, как сирена.

— Она — сирена, которая своим пением соблазнила короля на бесчестие, — сказал Бруно.

Кейт не понимала метафор, ей было скучно от старых легенд. Когда она говорила об Анне Болейн, глаза ее сверкали, и я знала, что она воображала себя на ее месте. Как бы она была рада этому! Все смотрят на нее, и Кейт наслаждается всеобщим восхищением и завистью. Драгоценности и лесть доставляют ей удовольствие и плевала она на всех, кто ее ненавидит.

— А истинная королева, — настаивал Бруно, — ругает своих фрейлин, когда они проклинают Анну Болейн. «Молитесь на нее, — говорит она. — Оплакивайте ее, ибо придет время, когда ей будут нужны ваши молитвы».

— Ей не будут нужны их молитвы, — воскликнула Кейт. — Она — истинная королева, хотя многие и говорят обратное.

— Как она может быть королевой, если у нас уже есть королева?

— То, что говоришь ты, похоже на измену, Святое Дитя, — насмешливо сказала Кейт. — Осторожнее, а то я донесу на тебя.

— Неужели ты сделаешь это? — спросил Бруно, пристально глядя на Кейт. Она хитро улыбнулась ему:

— Ты не веришь, что я могу сделать это? Ничего я тебе не скажу. Догадайся сам.

— Ну, поскольку мы не уверены, мы не будем говорить с тобой о таких вещах, — отважилась сказать я.

— Попридержи язык, глупое дитя, — так Кейт называла меня, когда сердилась в противоположность Бруно, который был Святое Дитя. Этими словами она выражала свое раздражение или желание поиздеваться. — Ты ничего от меня не скроешь.

— Мы не хотим, чтобы на нас донесли, — сказала я.

— Он-то в безопасности, — указала она пальцем на Бруно. — Если кто-нибудь попытается причинить ему вред, вся округа вооружится. Кроме того, ему достаточно сделать чудо.

— Невинные младенцы были убиты, — возразила я.

— Это детский разговор, — с важным видом произнес Бруно. — Если Кейт хочет донести, пусть доносит. Ее не выпустят на свободу, потому что она тоже говорила с нами, к тому же осведомителей редко выпускают на свободу.

Кейт молчала, а он продолжал:

— Королева проводит свои дни в молитвах и вышивании. Она делает великолепное покрывало на алтарь во славу Господа.

— Вам могут нравиться святые, а мне они не нравятся, — сказала Кейт. — Они все старые и некрасивые, поэтому они и святые. , — Это не правда, — ответила я.

— Не пытайся быть умной, глупое дитя. — Но она была задета, поэтому сказала, что мы должны возвратиться домой, а то нас хватятся и будут искать. И что будет, если нас найдут? Тогда они обнаружат дверь, и это перестанет быть тайной, а наши встречи прекратятся.

Эта мысль привела всех нас в ужас.


Наступил май, были разосланы официальные объявления о предстоящей коронации. Королева Анна Болейн из Гринвича отправится в Тауэр, затем после кратковременного пребывания там поедет в Вестминстерское аббатство. Это будет зрелище, которое редко кто видел раньше.

Кейт теряла терпение от нашего, как она выражалась, несветского образа жизни. «Предстоит коронация — это же важнее, чем свадьба», — говорила она. Множество народу соберется на улицах и на берегу реки, чтобы посмотреть на новую королеву, проплывающую мимо. А согласно мнению некоторых, это могли быть похороны!

Я сказала, что из-за этой коронации уже было несколько похорон.

— Теперь это не имеет значения. Я собираюсь увидеть коронацию.

— Отец не захочет, — сказала я. Она прищурила глаза:

— Это предательство не идти на коронацию женщины, которую избрал король.

Предательство! Это слово все чаще приводило народ в трепет.

В тот чудесный майский день, когда начинались торжества по поводу коронации Анны Болейн, Кейт пришла в орешник, где сидела я на своем любимом месте под деревом и читала. Глаза ее сияли от возбуждения.

— Вставай, пойдем со мной, — сказала она.

— Зачем? — недоуменно спросила я.

— Не задавай вопросов. Пойдем.

Я, как всегда, последовала за ней; окольным путем, через вишневый сад, она вывела меня к нашей пристани, где стояла барка, а в ней сидел сконфуженный Том Скиллен.

— Том повезет нас к Гринвичу, — сказала Кейт.

— А мой отец дал разрешение?

Том хотел что-то сказать, но Кейт остановила его:

— Нечего беспокоиться. Все в порядке. Никто не умеет лучше управлять лодкой, чем Том.

Она пихнула меня в лодку, Том улыбнулся мне, все еще сконфуженно. Я подумала, что действительно все было в порядке, потому что Том Не стал бы никуда везти нас без разрешения отца.

Он стал энергично грести, и мы поплыли вниз по реке; очень скоро я узнала причину возбужденного состояния Кейт. Мы направлялись к Гринвичу, и река все больше заполнялась судами. Я тоже пришла в волнение, увидев все это. Там была большая барка, в которой сидел лорд-мэр в малиновом, массивная золотая цепь украшала грудь; у всех приглашенных и представителей гильдий были свои лодки. Над рекой гремела музыка, с небольших лодок доносились разговоры и смех. Вдалеке слышны были выстрелы салюта.

— Скоро мы увидим королеву, — прошептала Кейт. — Это начало коронационных торжеств.

— Мы на самом деле увидим ее?

— Поэтому мы и здесь, — ответила Кейт с преувеличенным терпением.

И мы ее увидели. Благодаря искусной гребле Тома мы подплыли так близко к дворцу, что могли видеть, как новая королева в сопровождении красивых девушек садилась в свою барку. Она была одета в золотые одежды и выглядела необычайно привлекательной… не красивой, может быть, но более элегантной, чем все, кого я видела до сих пор; ее огромные темные глаза сияли, как драгоценности, украшающие ее.

Кейт не могла отвести от нее глаз.

— Говорят, она ведьма, — прошептала она.

— Может быть, — ответила я.

— Она — самая обворожительная женщина из всех, кого я видела! Если бы я была на ее месте…

Кейт вскинула голову; я знала, что она воображала себя сидящей в той барке, направляющейся в Тауэр, где ее ожидает король.

Барка королевы проплыла мимо; идущая рядом лодка неожиданно налетела на нас, и поднявшаяся волна окатила меня с головы до ног. Кейт расхохоталась.

— Нам лучше вернуться, — нервно сказал Том.

— Ну уж нет! — воскликнула Кейт.

— Барка королевы уплыла.

— Я скажу, когда нам возвращаться, — резко заметила Кейт.

Я была удивлена, что Том ведет себя так смирно. Раньше я этого за ним не замечала.

Но до Кейт, кажется, вдруг дошло, что без королевы все будет скучным, и она снизошла:

— Ну, хорошо, теперь мы возвращаемся. Я дрожала, несмотря на теплую погоду.

— Мы могли увидеть ее и с нашей пристани.

— Мы не смогли бы увидеть королеву так близко, — ответила Кейт, — а я хотела увидеть ее вблизи.

— Удивительно, как нам разрешили поехать, — заметила я.

— Я разрешила, — резко ответила Кейт.

— Ты хочешь сказать, что мои родители не знают, что мы на реке?

Тому было не по себе.

— Кто сказал, что Тому можно везти нас на лодке в такой день?

— Я сказала. — Говоря это, Кейт смотрела на Тома. Меня удивило, что она имела такую власть над ним.


Когда мы вышли из лодки, матушка поспешила из дома; увидев мое промокшее платье, она подняла большой шум. Я дрожала! Где я была? На реке! В такой день! О чем думал Том? Том чесал затылок:

— Видите ли, госпожа, — сказал он, — я думал, что ничего страшного…

Матушка ничего не сказала, но меня быстренько увели в спальню, чтобы снять мокрую одежду и дать выпить поссета .

Кейт пришла ко мне рассказать, что Тома допрашивали, но он только сказал, что молодые барышни хотели поехать и он подумал, что ничего плохого не случится, если он их покатает.

— Разве ты не сказала им, что сама заставила Тома сделать это?

— Значит, ты знаешь, что я заставила его?

— Я не могла понять, почему он нас повез. Он же на самом деле не хотел.

— Ты права, Дамаск. Он не хотел. Но он не посмел сделать иначе, когда я приказала.

— Ты говоришь так, будто он — твоя собственность.

— Вот чего я пожелала бы… владеть людьми. Я хотела бы быть королем или королевой, чтобы все боялись ослушаться меня.

— Это говорит о дурном характере.

— А кому нужны добренькие? Они что, командуют людьми? Заставляют ли они бояться себя?

— Почему ты хочешь, чтобы тебя боялись?

— Тогда они будут делать то, что я хочу.

— Как бедный Том.

— Как Том, — сказала Кейт. Она помолчала в нерешительности, но ей так не терпелось показать мне свой ум, что она выпалила:

— Я слышала, как однажды утром он выходил из спальни Кезаи. Он не хотел бы, чтобы кто-нибудь узнал об этом, правда? И Кезая тоже. Так что, если они не хотят, чтобы я сказала кому-нибудь, пусть делают то, что говорю я.

Я уставилась на нее в недоумении.

— Я не верю, — сказала я.

— Что они спят вместе или что я их раскрыла?

— Ни тому, ни другому.

— Ну и продолжай учить свою латынь и греческий Это все, что ты умеешь делать. Ничего ты не знаешь., вообще ничего. Я тебе вот еще что скажу Мы увидим коронацию. У нас будет окно на службе у твоего отца.

— Отец не захочет, чтобы мы видели это.

— О да, но он сделает. И я скажу тебе, почему Это я заставила его.

— Не хочешь ли ты сказать мне, что и мой отец не смеет перечить тебе?

— В этом не смеет. Видишь ли, я сказала: «Дядя, почему ты не хочешь, чтобы мы увидели коронацию? Потому что ты не веришь, что эта королева истинная»?»Вид у меня был абсолютно невинный., никто не мог бы лучше притворяться. Он побледнел, потому что вокруг были слуги. Понимаешь, я знала, что теперь он не посмеет не пустить нас, потому что если бы стало известно, что он не позволяет своей семье увидеть коронацию, люди решили бы, что он изменник и — Ты злая, Кейт.

— Чтобы получить то, что хочешь, — ответила Кейт, — надо заставить, чтобы люди боялись не дать тебе этого.


Она была права. Мы видели, как процессия проходила по городу Отец и матушка взяли нас с собой, мы сидели у верхнего окна на его службе, выходящего на улицу, посыпанную гравием, как все улицы, идущие от Тауэра до Лондонских ворот перед зданием Темпла. Вдоль улицы шли ограды, чтобы лошади не причинили вреда людям, отец работал на Грейсчеч-стрит, и из окна было хорошо видно праздничное убранство домов из темно-красной ткани, бархата и золотой парчи.

Что это было за зрелище! Собралась вся знать. Присутствовал французский посол в сопровождении слуг, одетых в голубой бархат, прибыли архиепископы, тогда впервые я увидела Кранмера, архиепископа Кентерберийского, у него был очень угрюмый вид. Были герцоги и графы, самые знатные люди государства и церкви. И, наконец, я увидела ту, на ком было сосредоточено внимание всех, — новую королеву. Она возлежала на паланкине, задрапированном золотой тканью, тисненной серебром; паланкин поддерживали две верховые лошади, которых вели ее лакеи. Королева была великолепна: черные длинные волосы ниспадали из-под украшенной рубинами шапочки и рассыпались по плечам, как шелковый капюшон. Ее платье и верхняя одежда были из серебряной ткани, отороченной горностаем. Она выглядела истинной владычицей, лежа в паланкине, четверо красивых мужчин держали над ней золотой балдахин.

Я не могла забыть ее; думаю, и Кейт тоже. Она смотрела на королеву, будто в оцепенении, и я была уверена, что в мыслях своих она была той молодой женщиной в паланкине, направляющейся в Аббатство для коронации, это она была той женщиной, которой король пожелал оказать честь, и, чтобы добиться этого, многих людей отправили на плаху. На улице у фонтана, из которого вместо обычной воды било вино, показывали великолепные мистерии, но я знала: после того, как прошел королевский кортеж, Кейт уже ничего больше не интересовало.

Служащие моего отца присоединились к нам, чтобы подкрепиться, и там я впервые увидела Саймона Кейсмана — ему тогда было двадцать с небольшим.

Отец представил:

— Дамаск, это Саймон Кейсман, он скоро будет жить у нас. Он учится на юриста и немного поживет с нами.

Раньше у нас уже жил молодой человек, но он не произвел на меня никакого впечатления, и я почти не замечала его. Он, кажется, жил у нас года три. Я была еще очень маленькой. Это было в порядке вещей: люди, занимающие такое положение, как мой отец, обычно брали к себе в семью тех, чьими наставниками они были.

Саймон Кейсман поклонился. Потом Кейт вышла вперед. Кейт всегда стремилась произвести впечатление, и я увидела, что ей это удается. Я не могла определить, какое впечатление на меня произвел Саймон Кейсман. В одном я была уверена — он отличался от того молодого человека, чьего имени я даже не помнила.

Саймон Кейсман спросил Кейт, каково ее впечатление от процессии, и она выразила свой восторг по этому поводу. Я заметила, что отец был каким-то грустным, поэтому сама я не стала очень уж восхищаться, хотя так же, как и Кейт, была в восторге от сверкающего зрелища.

Надо было подождать, пока толпы схлынут и мы сможем дойти до нашей барки. Отец по-прежнему был печален и молчалив.

Когда мы пришли домой, я сказала Кейт:

— Интересно, о чем думала королева лежа там, в паланкине?

— О чем она могла думать, кроме своей короны и власти, которую она принесет ей?


В сентябре того же года везде царило большое оживление, так как новая королева должна была разрешиться от бремени. Все ждали мальчика. Король пытался заставить народ поверить в то, что это и есть единственная причина, заставившая его взять другую жену. В конце концов, королева Екатерина уже родила ему дочь, леди Марию.

— Будет большая радость, — сказал мне отец во время одной из наших прогулок к берегу реки, — но если королеве не удастся…

— Отец, она родит сына. И тогда мы все будем танцевать в большом зале. Придут актеры, будут звонить колокола, будет салют.

— Дорогое мое дитя, — сказал он, — будем молиться, чтобы так оно и вышло.

Я была тронута тем, что он, чьи симпатии были на стороне бедной королевы Екатерины, мог теперь жалеть королеву Анну Болейн.

— Бедняжка, — сказал он.

— Многие пострадали из-за нее, отец, — ответила я.

— Да, конечно, — грустно заметил он. — Многие потеряли головы из-за нее. Кто знает, может быть, она очутится в подобном положении?

— Но она же возлюбленная короля.

— Другие тоже были, дитя мое, и что сталось с ними, когда король перестал любить их? Многие уже покоятся в своих могилах. Когда придет мое время, я бы хотел лежать на кладбище Аббатства. Я говорил об этом с братом Иоаном. Он считает, что это можно устроить.

— Отец, я запрещаю тебе говорить о смерти! И все это началось с разговора о рождении! Он печально улыбнулся:

— Есть связь, дорогое дитя. Все мы родились, и все должны умереть.

Через несколько дней после нашего разговора у королевы родился ребенок. Мы слышали, что король был горько разочарован, ибо ребенок, хотя и здоровый, был девочкой.

По поводу ее крестин был устроен праздник, и девочку назвали Елизаветой.

— Следующим должен быть мальчик, — говорили все.


Пришло Рождество со своим весельем: актеры, рождественские гимны, пиры, украшения из остролиста и плюща. Мы стали взрослее, а весной я услышала имя Элизабет Бартон, потому что все говорили о ней. Ее знали как Святую деву из Кента, она предсказывала, что, если король откажется от королевы Екатерины и возьмет королевой Анну Болейн, он вскоре умрет; и теперь, когда он все-таки поступил по-своему, многие были уверены, что жить ему осталось недолго.

Брат Иоан и брат Яков пришли повидать отца, и все трое пошли в сад и там о чем-то серьезно говорили. Им казалось, что Святая дева из Кента сможет заставить короля осознать свою ошибку. Брат Иоан сказал, что это, возможно, небесное знамение. Я не знаю, что думал по этому поводу отец, потому что он никогда не говорил со мной о таких вещах. Теперь я понимаю: он боялся, что я, по своей наивности, могу сказать что-нибудь, из-за чего осудят не только его, но и меня, ведь малолетних тоже считали преступниками. Я понимала, что король был охвачен желанием получить женщину, которая обворожила его, и что ему надоела королева, которая перестала приводить его в восхищение. Он жил чувствами, но очень боялся Божьего гнева по отношению к грешникам. Поэтому он должен был убедить себя, что он прав. Он хотел верить — о чем он говорил постоянно, — что его действиями руководили не чувства, а совесть. Он настаивал на том, что, поскольку королева Екатерина раньше состояла в браке с его братом Артуром, она не считается законной женой, хотя их венчали. Причина, почему его брак не был увенчан детьми — кроме одной девочки, леди Марии, — заключалась в том, что Бог не благославил этот брак, говорил король. Он заставил требовать развода с Екатериной не из-за желания получить Анну Болейн. Его долг дать Англии наследника. Новая королева родила дочь и доказала, что она может иметь детей; надеялись, что следующий ребенок будет сыном.

Так рассуждал король, и никакая логика не могла потревожить его совесть. Это я узнала позже, но в то время я постоянно забывала о витающем в воздухе ощущении опасности.

Матушка тоже забывала об этом. Она была мягкой, сговорчивой женщиной. Вероятно, потому, что была намного моложе отца, она во всем полагалась на него и почти не имела своего мнения, однако наш дом матушка держала в порядке, слуги были ей преданы; более того, она стала известна как одна из лучших садовниц на юге Англии. Она всегда приходила в волнение, когда в Англию ввозили новые виды растений. Теперь привезли мускусную розу, и она выращивала ее рядышком с дамасской розой. Коринфский виноград привезли с острова в Средиземном море, и она разбила виноградник, который доставлял ей большое удовольствие.

Постепенно я поняла, что матушка принадлежала к тем женщинам, которые верят, что если закрыть глаза на неприятности, то их не будет. Я была в восторге от нее, а она не могла наглядеться на меня. Но с ней я не была так близка, как с отцом. Мое самое большое удовольствие было находиться рядом с ним, бродить с ним у реки или по саду. По мере того как я становилась взрослее, он мог говорить со мной на серьезные темы, что, я думаю, доставляло ему большое удовольствие.

Я помню, что именно в то время, когда прогремело имя Элизабет Бартон, отец имел со мной беседу.

В тот день, когда ее казнили, он обнял меня, и мы пошли к реке. Там на открытой лужайке мы могли разговаривать, не боясь, что нас подслушают. В вишневом саду или орешнике это вполне могло случиться.

Он рассказал мне, что Святая дева из Кента была служанкой одного из членов военного эскорта архиепископа, о том, что она заболела и у нее начались припадки, которые переходили в транс. И она объявила, что в это время общается со Святым Духом.

— Очень может быть, что ее, бедняжку, использовали, — сказал отец. — Может быть, она частично и говорила правду, но, как тебе известно, Дамаск, она говорила против короля. Она предсказала его смерть, если он отошлет от себя королеву Екатерину.

— Что он и сделал, отец.

— И взял себе Анну Болейн.

— Почему мы не можем об этом забыть! — воскликнула я. — Если король согрешил, то он и будет призван к ответу.

Отец улыбнулся:

— Ты помнишь, дитя мое, как когда-то однажды мы с тобой видели плывших на барке по реке великого кардинала рядом с королем?

— Я никогда не забуду этого. Думаю, с того времени я впервые стала замечать кое-что в жизни.

— И я сказал тебе… что я сказал тебе? Ты помнишь?

— Ты сказал:» Мы не одни в этом мире. Несчастье одного — это несчастье всех нас «.

— Какой же ты умный ребенок! О, Дамаск, я буду рад увидеть, как ты станешь женщиной… если я доживу до этого.

— Пожалуйста, не говори так. Конечно, ты будешь жить долго и увидишь, как я превращусь в женщину. Ведь я уже почти достигла этого возраста, и мы всегда будем вместе.

— И однажды ты выйдешь замуж.

— И ты думаешь, что это разлучит меня с отцом? Любой мужчина, который пожелает разлучить нас, не заслужит моего расположения.

Он засмеялся:

— Этот дом и все, чем я владею, останется тебе и твоим детям.

— Но он будет твоим много, много лет, — настаивала я.

— Дамаск, имей в виду: мы живем в тревожное время. Король устал от одной жены, захотел другую. Это может коснуться и нас, Дамаск. Я хочу, чтобы ты была готова. — Он сжал мою руку. — Ты такой маленький мудрец, что я забываю, что ты еще ребенок. Я говорю с тобой, будто передо мной брат Иоан или брат Яков. А ведь ты совсем еще дитя.

— Кейт постоянно напоминает мне об этом.

— Ах, Кейт. У нее нет твоего здравого смысла. Но нельзя же ожидать, чтобы в одной семье было два таким умных человека.

— Ты пристрастный родитель, — сказала я.

— Признаюсь, — ответил он. И продолжил:

— Сегодня Святую деву из Кента отвезут в Тай-бери. Там ее казнят.

— Только за пророчество?

— За предсказание того, чего король не хочет, чтобы ему предвещали. — Он вздрогнул и продолжил:

— Хватит говорить о смерти. Пойдем, посмотрим, как поживают мускусные розы твоей матери.


Дева из Кента была мертва. На эшафоте она признала свою вину.

— Я бедная необразованная деревенская девушка, — сказала она. — Меня незаслуженно расхвалили ученые люди. Они заставили меня притворяться, будто меня посещали откровения, которые толковали в свою пользу.

Среди ученых людей, которые поддерживали ее, были сэр Томас Мор и епископ Фишер.


Поскольку я была еще слишком мала, я плохо и только временами сознавала ту напряженную обстановку, которая окружала меня. В то время я не могла даже допустить, что мир вне нашего дома мог иметь для нас большое значение. Со времени коронации новой королевы прошло всего несколько месяцев, но отец мой очень постарел за это время. Раньше он часто ездил вверх по реке, чтобы посетить сэра Томаса Мора, очень известного джентльмена. До своей отставки он был лордом-канцлером, заняв место великого кардинала. У отца было много общего с сэром Томасом, жизни их были схожи: оба были юристами, оба хотели стать монахами, а вместо этого выбрали семейную жизнь. Дом сэра Томаса не отличался от нашего, но его дети были уже взрослыми и хозяйство у них было большое, потому что его потомство имело уже свои семьи, которые составляли часть общей семьи. Раньше это была веселое семейство; сэр Томас, несмотря на ученость, любил шутку, но теперь все изменилось. Казалось, все они ждут чего-то ужасного. Нехорошее предчувствие вкралось и в наш дом.

Я старалась избавиться от мрачных мыслей, но сомневаюсь, сознавала ли Кейт надвигающуюся беду. Она могла поднять целую бурю перед Кезаей по поводу того, как выстирано платье, куда подевалась любимая лента, и это, казалось, значило для нее больше, чем любое другое. Она отличалась настойчивостью, а я так привыкла следовать за ней, что начала уже чувствовать, как она. Я вдруг обнаружила в себе способность игнорировать то, что было неприятно мне (несомненно, я унаследовала это от матушки), так что я пыталась не замечать растущее напряжение и уверить себя, что все в порядке.

Саймон Кейсман теперь жил у нас. Отец говорил, что он чрезвычайно умный молодой человек и добьется успеха. Он проявил себя в деле моего отца и, казалось, старался втереться в нашу семью. Он был очень почтителен к отцу и за обедом обычно смиренно произносил:» Как вы думаете, сэр?..», — а потом продолжал обсуждать какой-нибудь пункт закона, совершенно непонятный всем остальным. Саймон высказывал свою точку зрения и, если отец не соглашался, немедленно извинялся, что вообще-то он ведь только ученик. Отец немного журил его и говорил, что если он не согласен, это еще не значит, что Саймон не прав. Каждый человек должен иметь свое мнение, и так далее и тому подобное; я видела, что Саймон очень нравится отцу.» Он самый умный из тех молодых людей, которые проходили у меня практику «, — обычно говорил он.

Потом Саймон постарался стать полезным матушке.

Он очень быстро узнал названия цветов и как лучше за ними ухаживать. Матушка была в восторге от него, и часто я видела, как он несет ей корзину, а она ходит по саду, срезая цветы.

Часто я ловила на себе его задумчивый взгляд, и он даже пытался выяснить, что любила я, пытаясь обсуждать со мной греческих философов, так как у меня была репутация довольно образованного человека, в основном потому, что на занятиях я была намного способнее Кейт или Руперта, что совсем не значило, что я действительно достигла очень большой степени учености; еще он говорил со мной о лошадях, потому что я любила ездить верхом.

С Рупертом он мог свободно и со знанием дела говорить о фермерстве и животноводстве; к Кейт он всегда относился со смесью почтения и дерзости, которую она провоцировала и ожидала от большинства мужчин.

Фактически он затрачивал массу усилий, чтобы не вызвать неудовольствия и ужиться со всеми. В тот год длинные летние вечера проходили приятно. Мы собирали цветы, ездили верхом, и на Иванов день мы встали рано, чтобы увидеть восход солнца; мы устраивали пикники, косили сено, всегда делая из этого своего рода ритуал, собирали урожай, а когда урожай был собран, повесили снопы на стены кухни, чтобы они висели там до следующего года. Потом мы собирали фрукты, орехи и складывали их. Уже поздно вечером мы играли в игры у камина. Искали спрятанные сокровища вокруг дома, играли в шарады, в которых обычно выигрывала я, к большой досаде Кейт.

В то лето я увидела Мадонну, украшенную драгоценностями. Мы не имели права видеть ее, и я уверена, Бруно никогда не взял бы нас в часовню, если бы Кейт не сыграла в этом роль искусительницы.

Мы прошли через потайную дверь, Бруно уже поджидал нас. Я думаю, что он ждал этих встреч, как и мы. Наверное, поднялся бы ужасный шум, если бы стало известно, что мы ступаем на землю Аббатства, и там встречаемся с Бруно. И это делало наши встречи такими волнующими. Бруно очаровал нас обеих: мы не могли забыть таинственности его рождения. По этой причине он внушал мне благоговение, и Кейт тоже. Я знала, что она ни за что в этом не признается и, чтобы обмануть в этом себя, постоянно пытается впутать его во что-нибудь нехорошее. Однажды она сказала мне, что хорошо понимает, что чувствовал дьявол, когда пытался заставить Христа кинуться со скалы, чтобы доказать свою святость, потому что ей всегда хотелось заставить Бруно сделать что-нибудь подобное.» Во мне, наверное, сидит частица дьявола «, — сказала она; и я уверяла ее, что в этом она совершенно права.

Мы лежали на траве, и Кейт, как она часто это делала, говорила о коронации королевы, о самой королеве, возлежащей в паланкине в золотых одеждах.

— На ней сверкали драгоценности, которых ты никогда не видел, — сказала она Бруно.

— Я видел, — ответил он. — Я видел драгоценности лучше, чем у нее.

— Лучших нет. Это были королевские драгоценности.

— А я видел святые драгоценности.

— Святые драгоценности! Таких нет. Драгоценности — это символ земного богатства. Как же они могут быть святыми?

— Если это драгоценности Мадонны, они святые, — сказал Бруно.

— У Мадонны нет драгоценностей.

— Есть. У нашей Мадонны есть. У нее драгоценности красивее, чем у короля.

— Я не верю тебе.

Бруно вырвал травинку и стал жевать ее, не заботясь о своей святости. Он молчал. А такое молчание приводило Кейт в ярость.

— Ну? — требовательно спросила она. — Ты ведь врешь, правда? Ты выдумываешь истории про твою глупую старую Мадонну.

Говоря это, Кейт посмотрела через плечо, так как была очень суеверна и думала, не зашла ли она слишком далеко, называя Мадонну старой и глупой.

Бруно ответил:

— Я не выдумываю. Я бы хотел бы показать ее вам. Ты ведь ничему не веришь, пока не увидишь.

— Тогда покажи нам! — воскликнула Кейт.

— Как я покажу? Это священная часовня.

— Все возможно, — насмешливо сказала Кейт.

— Мадонна в драгоценностях находится в священной часовне, и только монахи, отрекающиеся от мирской жизни, могут входить в нее.

— Тогда как же ты видел ее?

— Меня водили туда. Я благословил ее, и она благословила меня.

— О, — сказала Кейт, — конечно, ты ведь Святое Дитя.

— У брата Валериана есть ключ, он висит у него на цепи, которой он подпоясывается.

— Ты можешь украсть его, когда тот спит. Он часто спит, когда ты делаешь уроки. Ты говорил нам.

— Я не могу сделать этого.

— Ты хочешь сказать, что не смеешь. Ты называешь себя Святое Дитя, а боишься старого монаха! Где все твои чудеса? Если ты действительно Святое Дитя, ты сможешь достать… ключ… вот и все.

— Я никогда не говорил, что постоянно могу делать чудеса.

— Но именно этого мы и ждем от тебя. Какое право ты имел появиться в рождественских яслях, если ты не Святое Дитя? Это святотатство. Тебя должны были выгнать из Аббатства. Ты не Святое Дитя, ты мошенник.

Я обнаружила, что Бруно не мог выносить, когда подвергали сомнению его святость. Я начала понимать, как важно для него не смешиваться с другими. Лицо его залилось краской гнева. Я никогда раньше не видела его таким растерянным.

— Я Святое Дитя! — крикнул он. — И не смей говорить иначе!

Кейт, которая не могла запомнить несколько строк стихотворения, которая с трудом складывала несколько цифр и плохо запоминала латинские глаголы, очень хорошо разбиралась в людях. Она сразу понимала их слабости и знала, как их использовать. Она поставила цель увидеть Мадонну в драгоценностях и решила, что для этого хороши все средства.

Ей понадобилось несколько дней, но в эти дни она так играла на чувстве страха Бруно, что в конце концов, поскольку он мало отличался от других мальчиков, настояла, чтобы Бруно украл ключи с пояса брата Валериана.

Я невольно была замешана в этом приключении, и мне так же, как и Кейт, не терпелось увидеть Мадонну. Я никогда не забуду момента, когда мы вошли в холодное серое здание. Я ждала, что в любой момент нас поразит смерть за то, что мы посмели ступить на священную землю, но вперед меня тянуло не желание увидеть Мадонну, а разделить триумф с друзьями — Кейт получила то, что хотела, а Бруно доказал, что может совершать поступки, недоступные простым смертным. Ибо кто, как не он, посмел привести посторонних в святая святых Аббатства?

Он шел впереди нас и, когда уверился, что путь свободен, знаком приказал следовать за ним. Мы, крадучись, проследовали влажными серыми галереями, узкими, покрытыми каменными плитами коридорами вверх по винтовой лестнице. Было жутко и так тихо, будто, как сказала потом Кейт, в Аббатстве был покойник.

Бруно был очень бледен, его губы плотно сжаты, и я знала, что ничто его уже не остановит. Кейт, молчаливую, с расширенными глазами, кажется, впервые в жизни охватил благоговейный страх. Перед тем как войти в Аббатство, я представила, как нас обнаружат, какую боль и удивление это вызовет у моего отца, но сейчас я забыла об этом. Меня охватило нетерпение, как и Кейт, и я также думала о предстоящем наказании. Конечно, я знала, что делаю что-то очень нехорошее, но не могла противостоять желанию сделать это.

Кажется, прошло много времени, прежде чем мы подошли к часовне и Бруно вставил в замок украденный ключ. Дверь так громко заскрипела, отворяясь, что я подумала, монахи в своих кельях услышат.

И вот мы оказались в часовне.

Мы осторожно ступали по каменным плитам мимо скамеек, у каждой из которых стоял свой каменный ангел-хранитель, держащий в руке, как я и предполагала, пылающий меч. В помещении царила тишина. Витражные стекла на окнах пропускали голубоватый свет. Большие каменные опоры были очень холодными.

Мы на цыпочках прошли за Бруно в алтарь, покрытый великолепным покрывалом, расшитым золотом и серебром. Орнаменты на нем были инкрустированы драгоценностями. В удивлении мы уставились на них.

Бруно отодвинул в сторону тяжелый занавес, украшенный золотой вышивкой, и мы очутились в святая святых. На нас смотрела Мадонна.

Кейт в восхищении затаила дыхание — Мадонна была прекрасна. Статуя из мрамора, в накидке из настоящего кружева, в длинном платье из какого-то толстого вышитого материала. И это одеяние было охвачено огнем от сверкающих невообразимым блеском драгоценных камней. Ошеломляющее зрелище! Рубины, изумруды, бриллианты, жемчуг украшали платье.» Какое же оно тяжелое «, — подумала я. Прекрасные руки Мадонны украшали браслеты с бриллиантами, сапфирами и жемчугами, на пальцах сверкали кольца. Но самой ослепительной была корона, в центре которой сверкал громадный бриллиант, а вокруг него — множество драгоценных камней всех цветов.

Я подумала:» Кейт теперь придется признать, что Мадонна одета богаче и более ослепительно, чем новая королева на пути к коронации «.

Кейт в экстазе стиснула руки. Она никогда не видела таких драгоценностей. Она хотела потрогать это великолепное платье, но Бруно остановил ее.

— Ты не смеешь. Ты сразу умрешь, — сказал он. И Кейт даже отпрянула.

Доказав то, что он хотел доказать, Бруно стремился теперь как можно быстрее уйти из часовни. Думаю, что и нам не терпелось уйти, хотя и трудно было оторвать взгляд от этого сверкающего изваяния.

Осторожно, на цыпочках, мы вышли. Какое это было облегчение для Бруно, когда он повернул ключ в замке! Путешествие по каменным коридорам после пребывания в священной часовне принесло нам облегчение. Если нас поймают, то сделают выговор, но Бруно не скажет, что мы видели Мадонну. Мы чувствовали, что, взглянув на нее, мы совершили больший грех, чем просто войдя в Аббатство.

Мы вышли на воздух и поторопились к месту наших тайных встреч. Бруно бросился на землю и спрятал лицо, потрясенный тем, что сделал. Кейт молчала. Я догадывалась, что она представляла себя в той короне. Но даже она была подавлена, когда мы возвращались домой.


УБИЙСТВО В АББАТСТВЕ


Cобытия в стране обрушились на нас, ворвались в дом, разрушили покой. Даже матушка не могла закрыть глаза на это. Отец сказал, что поколеблены сами основы церкви. Брат Иоан и брат Яков сидели с ним в саду; они говорили шепотом, голоса их были печальными. Отец, как всегда, часто беседовал со мной. Он хотел, чтобы я знала, что происходит, и часто повторял:

— Ты не легкомысленная девочка, Дамаск. Ты не похожа на Кейт, которая интересуется только лентами и украшениями. Мы живем в опасные времена.

Я знала о трагедии наших соседей Моров. Сэр Томас ясно дал понять, что не признает главенство короля над церковью и недействительность брака с Екатериной Арагонской, а следовательно, и того, что законными наследниками короля должны стать дети королевы Анны Болейн.

— Я боюсь за сэра Томаса, Дамаск, — сказал отец. — Он смелый человек и будет отстаивать свои принципы до конца. Ты знаешь, что его ввели в Тауэр через Ворота изменников, и я очень боюсь, что мы больше не увидим его.

Лицо отца выражало бесконечную печаль и страх.

— В его доме сейчас так тревожно, Дамаск, — продолжал он, — а ты ведь хорошо помнишь, как было весело в нем когда-то. Бедная госпожа Элис, она сбита с толку и сердится. Она не понимает.» Почему он такой упрямый? — повторяет она все время. — Я ему говорю: господин Мор, вы дурак «. Бедная Элис, она никогда не понимала своего мужа, этого замечательного, святого человека. И еще Мег… о, Дамаск, когда я вижу бедняжку, у меня разрывается сердце. Она — любимая дочь сэра Томаса, и никого нет ближе для него. Мег как несчастная потерянная душа, и я благодарю Бога, что у нее хороший муж, Уилл Роупер, в котором она может найти утешение.

— Отец, если бы он принес присягу, ничего бы не случилось.

— Но тогда бы он предал Бога. Он предан королю, но он сказал мне:» Уильям, я — слуга короля, но прежде всего — Бога «.

— Но из-за этого они такие несчастные.

— Ты поймешь, когда станешь старше, Дамаск. Как я хочу, чтобы ты стала немного постарше. Хотел бы я, чтобы ты была в возрасте Мег.

Я удивлялась такому желанию отца и только позднее поняла его.

Я помню день казни епископа Фишера. Потом с большой жестокостью были убиты монахи из Чартер-хауса . Их проволокли к месту казни, повесили, а потом, еще живых, сбросили на землю и оставили мучиться в ужасной агонии. В тот день брат Иоан и брат Яков пришли к отцу. Я слышала, как брат Иоан сказал:

— Что с нами будет, Уильям? Что с нами со всеми будет?

Бруно рассказал нам, что в Аббатстве постоянно молятся за епископа Фишера, за монахов из Чартер-хауса и за сэра Томаса Мора; что брат Валериан сказал: то, что случилось с теми монахами, могло случиться с другими и многое зависит от судьбы сэра Томаса Мора. Он пользовался всеобщей любовью. Если король осудит его на смерть, народ разгневается. Некоторые считали, что король не посмеет, но король смел все. Он объявил, что не потерпит вмешательства и что всякий, кто будет отрицать его главенство над церковью, — изменник, будь то бывшие канцлеры или друзья короля. Кто перечит ему, тот не может быть его другом. А кто выступил против, не избежит его гнева.

И вот наступил ужасный день. Из суда вывели под стражей сэра Томаса. Нам рассказали очевидцы, как бедная Мег подбежала к отцу, обхватила его шею руками и потеряла сознание.

— Они не сделают этого, — сказал отец. — Король не может убить человека, которого раньше любил, он не осмелится казнить святого.

Но король никому не позволял открыто не повиноваться ему. Я часто вспоминала, как видела его на барке смеющимся с кардиналом… еще одним, кто умер, говорят, из-за него. Никто не мог позволить себе вызвать неудовольствие короля.

А потом звонили колокола по сэру Томасу. Ему отрубили голову и посадили ее на шест на Лондонском мосту, откуда Мег потом сняла ее.

Отец закрылся в своей комнате. Я знала, что в тот день он часами стоял на коленях и молился, думаю, не за себя.

Он опять говорил со мной, когда мы гуляли в высокой траве, росшей по берегу реки, не боясь, что наш разговор подслушают.

— Тебе уже почти двенадцать лет, Дамаск, — сказал он и повторил, — если бы ты была старше.

— Почему, отец? — спросила я. — Потому что ты хочешь, чтобы я была более понятлива?

— Ты и так умна не по годам, дитя мое. Если бы тебе было пятнадцать или шестнадцать лет, ты могла бы выйти замуж, и тогда я знал бы, что кто-то сможет позаботиться о тебе.

— Почему я должна хотеть мужа, когда у меня есть лучший из отцов? И матушка у меня есть.

— И мы будем заботиться о тебе, пока живы, — с жаром сказал он. — Просто я думаю, что если по несчастной случайности…

— Отец!

Он продолжал:

— Если нас здесь не будет… если меня здесь не будет…

— Но ты же не уезжаешь.

— В такие времена, Дамаск, мы не можем знать, когда придет наш день. Кто бы мог поверить несколько лет тому назад, что сэра Томаса не будет с нами?

— Отец, тебя не попросят дать присягу?

— Кто это может сказать?

Я вдруг прижалась к его руке. Он сказал ласково:

— Времена опасные. Может быть, нас призовут сделать то, чего не позволит нам сделать наша совесть. И тогда…

— Но это же жестоко.

— Мы живем в жестокое время, дитя.

— Отец, — прошептала я, — ты веришь, что новая королева — истинная королева?

— Лучше не произносить таких слов.

— Тогда не отвечай на вопрос. Когда я думаю о ней… лежащей в паланкине, улыбающейся, такой гордой, такой радостной, что все эти торжественные церемонии были устроены в ее честь… О, отец, ты думаешь, она хоть на мгновение подумала о всей крови, которая будет пролита из-за нее?.. Такие люди, как сэр Томас, монахи…

— Тихо, дитя. Сэр Томас сказал, что ему жаль новую королеву. Головы летели из-за нее. Кто может сказать, как долго продержится ее собственная голова?


— Кейт слышала, как говорили, что королю она уже начала надоедать, она не родила ему сына, только принцессу Елизавету… и что он уже посматривает на других.

— Скажи, Кейт, чтобы она попридержала язык, Дамаск. Она беспечная девочка. Я боюсь за Кейт, но, тем не менее, думаю, у нее талант самосохранения. Я больше боюсь за тебя, моя любимая дочь. Я бы хотел видеть тебя взрослой и замужем. Что ты думаешь о Руперте?

— Руперт? Ты имеешь в виду, хотела бы я выйти за него замуж? Я не думала об этом.

— Да, дитя мое, он хороший мальчик. Кроткого нрава, добродушный, работящий, правда, у него почти ничего нет, но ведь он наша плоть и кровь, и я хотел бы, чтобы он и в будущем продолжал присматривать за хозяйством. Но больше всего мне хотелось бы знать, что я отдал тебя в надежные руки.

— О, отец, я не думала… о браке.

— В двенадцать лет пора уже немного подумывать о таком важном деле. Пройдет четыре года… Четыре года! Это долго.

— Ты говоришь так, будто я — ярмо, которое ты был бы рад скинуть.

— Дорогое мое дитя, ты же знаешь, что в тебе вся моя жизнь.

— Я знаю, я сказала это, не подумав. Отец, ты так боишься за меня, что хочешь, чтобы у меня был еще защитник?

Он немного помолчал, посмотрел на реку; я знала, он думает о том опустевшем доме в Чел си.

И впервые в жизни я осознала, как ненадежна наша жизнь.


То лето тянулось долго, казалось, все дни были наполнены солнцем. Когда бы ни приезжали к нам гости — что было довольно часто, ибо ни одному путнику не отказывалось в приюте, бедному ли, богатому ли, — за столом всегда находилось для них место. Если они приезжали из дворца, Кейт всегда подстерегала их и пыталась заманить подальше от ушей моего отца, в сад посмотреть павлинов или собак и поговорить о королевском дворе.

Таким образом мы узнали, что король действительно устал от королевы, они поссорились и что королева была так беспечна, что не оказала должного почтения Его Величеству; мы услышали, как король обратил внимание на хитрую и не очень красивую молодую женщину, одну из фрейлин королевы. Джейн Сеймур была тиха и сговорчива, но происходила из очень честолюбивой семьи, которая считала, раз король отрекся от Екатерины Арагонской, испанской принцессы и тетки великого императора Карла, почему бы ему не поступить также с дочерью робкого Томаса Болейна.

Мы слышали, что если бы родился сын, все было бы по-другому. Но у Анны шансов родить сына было не больше, чем у Екатерины, а уже ходили слухи, что Джейн носит под сердцем ребенка короля.

Кейт любила вытянуться на траве и без умолку болтать о придворных делах. Она уже перестала воображать себя королевой Анной. Теперь она была Джейн Сеймур, но роль смиренной Джейн, подчиняющейся честолюбивым братьям, менее подходила ей, чем роль гордой Анны Болейн. Ей, скорее, нравилось презирать Джейн.

— Как ты думаешь, насколько ее хватит? — почти сердито спросила она.

Иногда мы через потайную дверь пробирались на земли Аббатства, и там она все говорила о Мадонне в драгоценностях. Мысль о всех этих драгоценностях, на которые могли смотреть только монахи, сводила ее с ума, говорила она. Как бы ей хотелось надеть их!

Ее отношение к Бруно менялось так же, как и мое. Я с нетерпением ждала наших тайных встреч. Мне нравилось смотреть на его лицо, а когда он говорил, я всегда пыталась перевести разговор на вещи, о которых я знала больше, чем Кейт. Это делало меня ближе к нему. Ему нравилось разговаривать со мной, но смотреть он любил на Кейт; фактически он редко глядел на меня, когда она была с нами. Она задирала его, помыкала им, что выводило его из себя, но в то же время повышало интерес к ней. Пару раз она грозилась рассказать всем, что он водил нас в Аббатство и показал Мадонну.

— Но ведь это ты хотела туда пойти, — сказала я, так как всегда старалась быть на стороне Бруно против нее.

— Ах, — ответила она, — но ведь он же взял нас туда. — Она с ликующим видом показала на него пальцем. — Его грех больше.

Потом она стала дразнить его, что он Святое Дитя, причем так невыносимо, что он побежал за ней, а она, смеясь, убегала. Когда он поймал ее и они покатились по траве, Бруно притворился, будто хочет сделать ей больно. Кейт поддразнивала его, словно хотела, чтобы он на самом деле причинил ей боль, тогда у нее был бы еще один повод дразнить его. Я всегда старалась держаться подальше от этих проказ. Я могла только смотреть на них, но всегда чувствовала, как их обоих охватывало волнение, когда они играли в такие грубые игры.

В то лето я быстро взрослела, вышла из детского возраста. Я знала, что Кейт имела особые привилегии у Кезаи, потому что Кезая по ночам впускала Томаса Скиллена к себе в комнату, и не только его. Кезая и Кейт были похожи в одном — их очень интересовали мужчины. В их присутствии Кезая менялась почти так же, как Кейт; но в то время как Кезая была мягка и податлива, Кейт была заносчива и требовательна Но я заметила, что на них обеих мужчины сразу же обращали внимание.

Кейт немного пооткровенничала со мной:

— Пора тебе взрослеть, маленькая Дамаск. Однажды поздно вечером она пришла ко мне в комнату и сказала:

— Вставай. Я что-то хочу показать тебе. Она заставила меня пойти за ней по винтовой лестнице к комнатам слуг. Прислушавшись у двери Кезаи, я услышала голоса. Кейт посмотрела в замочную скважину и заставила меня сделать то же самое. Я увидела Кезаю в постели с одним из конюхов. Кейт вынула ключ и заперла дверь, потом на цыпочках мы спустились вниз и по нашей лестнице поднялись в ее комнату. Кейт едва сдерживала смех.

— Подожди, когда он захочет выйти и обнаружит, что дверь заперта! — воскликнула она.

Я сказала:

— Лучше открыть дверь.

— Зачем? — резко спросила она. — Тогда они не будут знать, что я их видела.

Она считала это очень удачной шуткой, но я беспокоилась о Кезае, потому что любила ее и чувствовала, что эти приключения с мужчинами были необходимы ей, без них Кезая не была бы Кезаей.

В ту ночь ее приятелем оказался Уолт Фриман; он сломал ногу, когда выбирался через окно на рассвете. Что до Кезаи, она не могла выбраться через окно, а как же ей было выйти, если дверь была заперта?

Уолт рассказал историю о том, будто он слышал голоса грабителей и, выйдя в темноте на улицу, споткнулся о корень. Кейт взяла меня с собой, когда пошла отпирать дверь смущенной Кезаи.

— Так значит, это была ты, озорница! — воскликнула Кезая.

— Мы подкрались и видели тебя и Уолта в постели, — сообщила ей Кейт.

Кезая посмотрела на меня, и краска медленно залила ее лицо. Мне было жаль Кезаю, потому что Кейт разоблачила ее передо мной.

— Ты действительно распутница, Кезая, — сказала Кейт, содрогаясь от смеха.

— Есть много способов быть таковой, — произнесла Кезая многозначительно, что заставило Кейт смеяться еще больше.

Когда мы остались одни, Кезая попыталась объяснить:

— Понимаешь, Дамми, во мне есть какой-то избыток любви, который я должна отдать, — сказала она мне. — Все было бы по-другому, если бы у меня был муж. Вот чего бы я хотела иметь, так это мужа и много малышек, вроде тебя. Но не таких, как госпожа Кейт.

— Ты любишь многих мужчин? — спросила я ее.

— Видишь ли, моя прелесть, вся неприятность в том, что я люблю их всех и не принадлежу к тем, кому нравится говорить» нет «… в этом все дело. Пусть что будет нашей маленькой тайной, а? И ты никому не скажешь?

— Кези, — сказала я, — я думаю, все уже знают об этом.


Было чудесное майское утро, когда мы услышали об аресте королевы. Мы были потрясены, хотя и ожидали, что нечто подобное должно случиться. Ходило так много слухов о разочаровании короля в королеве, делались намеки, будто она ведьма и заманила его под венец. Он устал от ее колдовства и хочет иметь хорошую спокойную жену, которая подарит ему сыновей. И король уже приглядел себе Джейн Сеймур, которую стали подготавливать к роли королевы. Эти и много других слухов доходило до нас, и только в мае мы узнали, что они правдивы.

Король и королева вместе поехали на рыцарский турнир; потом внезапно он уехал, а королеву арестовали и отправили в Тауэр; были арестованы и те, кого считали ее возлюбленными, причем в их число был включен и ее музыкант, бедный мальчик по имени Марк Смитон. Невозможно было поверить, чтобы надменная королева одарила его своим вниманием, но самым скандальным было обвинение, что ее брат является ее любовником.

Мой отец никогда не верил, что Анна Болейн была законной королевой, но теперь он жалел ее, и я думаю, многие ей сочувствовали.

Кейт до такой степени отождествляла себя с ослепительной королевой, что все происходящее казалось ей почти личной трагедией. Всего три года тому назад королева с таким триумфом проехала по городу, а сейчас находилась в зловещей подземной тюрьме Тауэра. Это подействовало на всех нас отрезвляюще.

Что до Кезаи, то она была полна сочувствия.

— Господи, помилуй! — скорбела она. — Бедняжка! Что с ней будет? Эта гордая голова, по всей вероятности, скатится с плеч, и все это потому, что она увлеклась мужчиной!

— Значит, ты веришь, что она виновна, Кезая? — спросила я.

— Виновна?! — воскликнула Кезая, глаза ее сверкали. — Разве это вина — принести немного утешения тем, кто в нем нуждается?

Она была откровенна со мной с той ночи, когда Кейт заперла ее в спальне с любовником. Я уже не была ребенком. Я должна была узнать жизнь, говорила она, и чем скорее, тем лучше. Жизнь для Кезаи заключалась во взаимоотношениях между женщинами и мужчинами.

« Мужчины!»— ее глаза гневно сверкали, и это был тот редкий случай, когда она сердилась на мужчин. Она обожала их, удовлетворяла их желания; были они грубыми или нежными, умоляющими или настойчивыми, она любила их всех, но при этом не могла смириться с тем, что то, что сами они проделывали безнаказанно, считалось преступлением для женщины. Они могли поступать, как хотят, и удовлетворять свои желания, считала она, пока женщин, уступающих им, не винят за это. Но когда женщину стыдят за то, что она принимает участие в том, что для мужчины считается нормальным, она приходила в ярость.

— Король, — сказала она, — сам не прочь позабавиться. И если королева, бедняжка, хочет того же… почему бы нет?

— Но она же будет носить в себе монарха, а будущий король должен быть сыном царствующего.

— Бог мой! Мы поумнели! Мы становимся взрослыми! Я рада. Теперь мы можем говорить с вами кое о чем, госпожа Дамаск. Но не думай больше плохо о королеве.

— Какое имеет значение, как я о ней думаю? Решает то, что думает о ней король, а он думает дурно, потому что его теперь интересует госпожа Сеймур.

Кезая приложила палец к губам.

— Вот в этом-то все и дело. Эта бледная красавица влюбила его в себя, и он захотел поменять жен. Мужчины любят разнообразие, хотя встречаются и верные. Я вот что скажу вам, немного есть того, что я не знаю про мужчин. Я узнала мужчину, когда была еще моложе тебя. Тогда у меня был мой первый… Симпатичный господин выехал из леса. Я была с бабушкой. Он сказал мне:» Жди меня в лесу около избушки «. Это была избушка моей бабушки.» У меня есть гостинец для тебя «. И я встретила его, и постелью нам был папоротник, который, когда все сказано и сделано, может быть так же хорош, как ложе девственницы из пуха и перьев. Я помню, были сумерки, в воздухе пахло весной, а когда я вернулась, бабушка сидела у огня, который она все время поддерживала, в горшке, как всегда, что-то кипело, у ее ног сидела черная кошка. Бабушка говорила, что в хвосте у этой кошки больше ума, чем у многих людей в голове. Кошка мяукала и терлась у ее ног, когда я вошла. Бабушка спросила:» Ну, и что ты получила, Кезая?»—» Гостинец «, — ответила я и показала марципан, перевязанный голубой лентой. —» О, — сказала она, — ты получила гостинец и потеряла невинность «. Я испугалась, ведь мне было меньше, чем тебе сейчас. Но бабушка сказала:» Никогда не рано учиться жизни, а ты никогда не сможешь сказать мужчинам «нет», да и они тебе. Так что сейчас будет у тебя первый или через два года — не имеет значения «.

— Он вернулся… этот красивый господин… и мы опять были с ним под плетнем, и даже на хорошей постели, и с каждым разом было все лучше и лучше… А потом он исчез, я тосковала, но приехал другой… и так с тех пор и пошло.

Я сказала:

— Кезая, таких женщин, как ты, называют распутницами?

— Ты знаешь, любовь моя, я всегда старалась, чтобы это не бросалось в глаза. Я не вела себя развязно. Я всегда пыталась относиться к этому как к делу, касающемуся только двоих. Честное слово, я сейчас разболталась, и все из-за короля и его королевы.

Я очень много думала о королеве, брошенной в мрачное подземелье. Я вздрагивала каждый раз, когда барка проносила нас вверх по реке мимо зловещей серой крепости. Я отводила глаза, когда мы проезжали мимо дома Моров. Сейчас он был всеми покинут, а я помнила, каким он был раньше, когда павлины важно вышагивали по лужайкам и можно было видеть обитателей, занятых серьезным разговором или смеющихся за какой-нибудь игрой.

Потом пришел день, когда королеву вывели из Тауэра на Тауэрский холм и отрубили ей голову мечом, который специально для этого привезли из Франции. Потом был салют и король отбыл в Вулф-холл, чтобы жениться на Джейн Сеймур.

Я все думала об Анне Болейн, гордо возлежащей в паланкине, и об ее ужасном конце. Я вспомнила слова отца, что горе одного может стать трагедией для нас всех.

За столом мы теперь больше молчали, и гости, делившие с нами трапезу, уже не говорили так свободно, как раньше.

Мы узнали, что новая королева ожидает ребенка; и вот однажды прогремели пушки: Джейн Сеймур дала королю то, чего он желал больше всего на свете, — сына. Но, принеся королю счастливый дар, она рассталась с жизнью. Однако для короля самым важным было то, что у него теперь есть наследник. Нам всем приказали пить за нового принца, и мы преданно выполнили приказ.

Бедный сирота Эдуард, наследник короля! Конечно, его отправят в детскую к сестрам — Марии, дочери королевы Екатерины, которой был двадцать один год, и Елизавете, дочери Анны Болейн, которой было всего четыре года.

Мы все понимали, что пройдет немного времени и король будет искать новую жену. Бедные королевы — Екатерина, Анна и Джейн! Кто будет следующей?


Но известия пришли не о следующей королеве, а совсем о другом. Кезая и Том Скиллен смеялись по этому поводу:

— Помилуй, Господи! Оказывается, монахи и монашки — обыкновенные люди.

— Вот уж этого никак нельзя было от них ожидать, — говорил Том, и они опять хихикали.

Другие отнеслись к новости серьезнее. Отец стал очень мрачен. Появилось несколько жалоб по поводу поведения монашек и монахов в различных женских и мужских монастырях по всей стране, что вызвало большие скандалы.

О них мне сообщила Кейт.

— Монаха нашли в постели с женщиной, — рассказывала она. — Его шантажировали, и он был вынужден платить несколько месяцев. У одного настоятеля есть два сына, и он старался найти им хорошие должности в церкви.

— Но ведь монахи не ходят в мир. Как же они могут все это делать? Кейт засмеялась.

— О, рассказывают целые истории. Говорят, что существует туннель, соединяющий женский монастырь с мужским, и что монашки и монахи встречаются и устраивают оргии. Говорят, будто есть кладбище, где они хоронят детей, которых рожают монахини, а иногда они тайком уносят их.

— Все это ерунда, — сказала я.

— В этом может быть доля правды, — настаивала Кейт.

— Но почему вдруг монахи и монахини стали порочными?

— Они уже давно такие, но обнаружилось это недавно.

Она не могла дождаться, когда увидит Бруно. Она хотела поддразнить его тем, что узнала.

— Оказывается, вы не такие уж и святые в ваших монастырях, — сказала она, лежа на траве и дрыгая ногами в воздухе.

Бруно смотрел на нее со странным выражением в глазах, которое я и раньше видела, но никак не могла понять.

— Это заговор, — горячо запротестовал он. — Это заговор, чтобы опорочить веру.

— Но вера не должна быть такой, чтобы ее можно было опорочить.

— Можно всякое придумать.

— И все это ложь? Как же это можно?

— Может быть, есть отдельные проступки.

— Значит, ты допускаешь это) — Я допускаю, что, может быть, несколько из этих историй и правда, но почему из-за одного-двух порочных монастырей надо опозорить все?

— Люди, которые претендуют на святость, редко такими бывают., Они все совершают безнравственные поступки. Посмотри на себя, Святое Дитя. Кто показал нам Мадонну?

— Это несправедливо, Кейт, — сказала я.

— Маленькие дети должны говорить только тогда, когда к ним обращаются.

— Я не маленькая! — с жаром воскликнула я.

— Ты ничего не знаешь, так что молчи. Я понимала, что Бруно чувствовал себя неловко, и догадывалась, что причиной тому было напряженная атмосфера в монастыре. Об этом рассказывал мне отец, вид у него был несчастный.

— Жизнь полна испытаний, — печально произнес он. — Никогда не знаешь, откуда и когда ждать следующего удара молнии.

— Кажется, все изменилось с тех пор, когда король стал менять жен, — сказала я. — До этого все жили спокойно.

— Может, и так, — согласился отец, — а может, потому, что тогда ты была слишком мала, чтобы сознавать неприятности. Некоторые люди никогда этого не чувствуют. Я совершенно уверен, что твоя мать понятия не имеет об этих грозовых тучах.

— Она слишком поглощена тем, есть ли какая-нибудь тля на ее розах.

— Согласен, — сказал отец, мягко улыбаясь. И я подумала, какой он хороший человек и как бы он был доволен, если бы мог счастливо жить со своей семьей, подниматься вверх по реке на службу, где разбирал судебные дела, а потом возвращаться домой, чтобы послушать о наших домашних делах.

Мы могли бы вести спокойную, безмятежную жизнь. Но я все время пререкалась с Кейт, очень мало видела Руперта, а Саймон Кейсман, хоть и делал все от него зависящее, чтобы всем угодить, мне не нравился; матушка иногда раздражала меня тем, что была поглощена только своим садом, будто вне его ничто не имело значения; отец являлся центром моего мира, его настроение я всегда понимала, и, когда он тревожился о чем-нибудь, это беспокоило и меня. Поэтому и сейчас я была сильно обеспокоена. Мне очень нравились наши слуги, некоторые наши соседи. Матушка была щедрой женщиной: она следила, чтобы у ее нуждающихся соседей всегда были хлеб и мясо. Ни один нищий не ушел из нашего дома с пустыми руками. Нас считали свободными от предрассудков. Мы могли бы быть счастливы, если бы не слухи и тот факт, что сэру Томасу Мору отрубили голову, а его поместье конфисковали. Это были факты, которые даже моя матушка не могла игнорировать. Однажды она заметила, что сэр Томас должен был подумать о своей семье, а не о принципах. Тогда он принес бы присягу, и все было бы хорошо.

И вдруг несчастье нависло над аббатством Святого Бруно. Отец сообщил мне об этом. Я быстро становилась его поверенной в этих делах. Иногда он говорил с Рупертом и Саймоном, они обсуждали дела, но я думаю, что мне он охотнее поверял свои самые сокровенные мысли.

Направляясь к реке, мы, как всегда, разговаривали, и отец сказал мне:

— Я боюсь за Аббатство. Со времени чуда оно стало богатым. Думаю, оно в числе тех, на которые именем короля нацелился алчный Томас Кромвель.

— И что тогда с ним будет?

— Что случилось с другими. Ты же знаешь, что несколько более мелких аббатств были захвачены.

— Говорят, что — монахи в них были повинны в немонашеском поведении.

— Говорят… говорят… — Отец устало провел рукой по глазам. — Как легко что-то сказать, Дамаск. Как просто найти тех, кто будет свидетельствовать против других, особенно когда это им выгодно.

— Саймон Кейсман говорил, что закрыты были только те монастыри, которые были виноваты в этой мерзости.

— О, Дамаск, времена нынче печальные. Подумать только о всех тех годах, когда монастыри процветали. Они сделали так много добра для страны. Они олицетворяли собой сдерживающее начало. Лечили больных. Нанимали на работу людей, воспитывали их в любви к Богу. Но теперь, когда король стал главой церкви, а человек может лишиться головы, если будет это отрицать, Кромвель всюду рыщет, чтобы пополнить его казну. Он закрывает монастыри и отдает богатства церкви государству. А со времени чуда аббатство Святого Бруно стало одним из самых богатых. Брат Иоан говорит, что аббат не переживет потерю Аббатства, и я верю этому.

— О, отец, будем надеяться, что люди короля не придут в наше Аббатство.

— Мы будем надеяться, но это будет чудо, если они не придут.

— Но раньше случилось же чудо, — сказала я. Я попыталась успокоить его, и, думаю, это мне, немного удалось. Но какие это были неспокойные дни!


Мать послала меня снести корзину с рыбой и хлебом старой Гарнет, прикованной к постели. Она жила в крошечном домике, где была только одна комната, и существовала только благодаря нашей помощи. Она потеряла мужа и шестерых детей во время эпидемии чумы, но старая Гарнет, казалось, не подвластна ничему. Все уже давно забыли, сколько ей лет, да и сама она не помнила. Время от времени матушка посылала одну из служанок отнести ей свежие тростниковые дорожки на пол, а также травы и мази. Моей обязанностью было следить, чтобы в кладовой Гарнет всегда что-нибудь было, вот почему Кезая отправилась со мной, помогая нести корзину.

Кезая слышала массу рассказов о том, что делалось среди монахов и монахинь. Фактически об этом говорили все. И каждый день сообщали что-то новое и еще более ужасающее.

Мы уже побывали у старой Гарнет, выслушали в очередной раз историю о том, как она схоронила всех своих детей, и возвращались домой, когда услышали приближающийся топот копыт, а затем увидели группу из четырех всадников, во главе которой на большой черной лошади скакал довольно неприятный человек.

Он остановил нас.

— Эй, — крикнул он, — покажите нам дорогу в аббатство Святого Бруно.

Держался он высокомерно, почти нагло, но Кезая, казалось, этого не замечала.

— Ах, господин, — воскликнула она, присев в реверансе, — Аббатство совсем рядом.

Я заметила, как он посмотрел на Кезаю: его узкий рот слегка приоткрылся, а маленькие черные глазки, казалось, исчезли, когда на них опустились веки.

Он пустил лошадь вперед. Едва удостоив меня взглядом, снова посмотрел на Кезаю.

— Кто ты? — спросил он.

— Я из большого дома, а это моя маленькая госпожа.

Человек кивнул. Он наклонился в седле и, взяв Кезаю за ухо, потянул к себе. Она вскрикнула от боли, а мужчины засмеялись.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Меня Кезая, сэр, а маленькую госпожу…

— Держу пари, ты хорошая девушка, Кезая, — сказал он. — Мы это проверим. — Потом он отпустил ее и продолжал:

— Так говоришь, совсем близко? По этой дороге? Когда они отъехали, я посмотрела на Кезаю, на ее багровое ухо.

— Вот это мужчина, правда, госпожа? — спросила Кезая, хихикая.

— Скорее животное, — ответила я презрительно. Я вся дрожала после этой встречи, ибо в том человеке действительно было что-то скотское, что привело меня в ужас. Но на Кезаю он, кажется, произвел противоположное впечатление. Он взволновал ее; мне уже слышалось знакомое дрожание в ее голосе.

— Он же сделал тебе больно! — воскликнула я возмущенно.

— О, это было сделано по-дружески, — со счастливым видом сказала Кезая.

Позднее я узнала, что этого человека звали Ролф Уивер. Он предводительствовал отрядом, посланным оценить богатства Аббатства.

Отец глубоко опечалился.

— Посланники Кромвеля в Аббатстве, — произнес он. — Это убьет настоятеля.

Приезд этих людей стал началом конца аббатства Святого Бруно, каким мы его знали. Солдаты Уивера буянили в его галереях, прошли по всем подвалам, часто напивались, затаскивали к себе девушек и заставляли их заниматься любовью на монашеских соломенных тюфяках, испытывая нечестивое удовольствие в осквернении келий. Девушки потом говорили, что боялись перечить людям Кромвеля, и я знала, пройдет немного времени и Кезая будет там, и, когда я представляла ее с Ролфом Уивером, мне становилось дурно.

Брат Иоан пришел к отцу и рассказал, что аббата так потрясли эти события, что у него случился удар, и теперь он не встает с постели.

— Боюсь, его конец близок, — ответил отец. — Осквернение святыни убьет его.

Когда на следующий день не пришли ни брат Иоан, ни брат Яков, отец отправился в Аббатство повидать их. Ему преградили дорогу, и один из людей Ролфа Уивера спросил его о цели прихода. Отец объяснил, что пришел навестить двух мирских братьев. На это ему ответили, что приказано никого не впускать и не выпускать из Аббатства.

— Как здоровье аббата? — спросил отец. — Я слышал, он нездоров.

— Болен от страха, — был ответ. — Он испугался, что добрались и до него. Вот в чем дело. Страх.

— Аббат вел святой образ жизни, — с возмущением возразил отец.

— Это вы так думаете. Подождите, когда мы расскажем вам все, что мы узнали.

— Я знаю, что любое обвинение против него будет ложным.

— Тогда советую вам быть поосторожнее. Люди короля не любят тех, кто слишком дружелюбно относится к монахам.

Моему отцу оставалось только уйти. Я не видела его таким удрученным с тех пор, как был казнен Томас Мор.

Поздним вечером Кейт и я видели Кезаю. Слегка спотыкаясь, она шла к дому. Я догадалась, что она была в Аббатстве.

Кейт принюхалась к ней.

— Ты пила, Кезая, — разоблачила ее Кейт.

— О, Кези, — с укором сказала я. — Ты была с тем человеком.

Кезая все продолжала кивать головой. Я никогда не видела ее пьяной, хотя она и любила эль и часто пила его. Она должна была выпить что-то более крепкое, чтобы дойти до такого состояния.

Глаза Кейт загорелись. Она тряхнула Кезаю и сказала:

— Расскажи нам, что произошло. Опять ты со своими штучками!

Кезая захихикала.

— Что за мужчина! — бормотала она. — Что за мужчина! В жизни никогда такого еще не…

— Это был Ролф Уивер, да? Кезая все кивала.

— Он послал за мной. Он сказал: приведите Кезаю. Я должна была пойти.

— И ты довольно охотно пошла, — сказала Кейт. — Продолжай.

— Он был там и… — она опять начала хихикать.

— Это тебе не в новинку, — сказала Кейт, — но почему ты в таком состоянии?

Но, по всей видимости, это оказалось Кезае в новинку. Она только кивала головой и хихикала. Кейт и я уложили ее в постель. Мы заметили, что ее большое, мягкое, белое тело было в синяках. Я содрогнулась, а Кейт была очень возбуждена.


За воротами Аббатства соорудили виселицу. На ней раскачивалось тело монаха. В рясе, развевающейся на ветру, он выглядел нелепо, как большая черная ворона. Его преступление заключалось в том, что он пытался часть сокровищ Аббатства снести к золотых дел мастеру в Лондон. Несомненно, он хотел убежать с полученными деньгами, но люди Уивера поймали его. Это стало уроком всякому, кто будет с пренебрежением относиться к властям и попытается утаить богатства Аббатства от короля, объявившего их своей собственностью.

Нам было жутко. Никто не мог пройти мимо ворот Аббатства. Мы оставались дома, боясь выйти на улицу. Из всего того, что случилось, это было самым ужасным. Казалось, весь мир рушится вокруг нас. Раньше что бы ни произошло, Аббатство стояло, могучее и прочное, теперь же оно было потрясено до основания.

Я часто думала о Бруно. Мне хотелось знать, что случилось с ним. Ведь он видит этих грубых людей, расположившихся, развалясь, за столом в трапезной, где раньше сидели монахи, соблюдающие обет молчания. Он смотрит, как они врываются в кельи, тащат туда кричащих девушек, получают удовольствие от осквернения святых мест. Я вспомнила тот день, когда по настоянию Кейт он привел нас в священную часовню и показал Мадонну в драгоценностях. У меня перехватило дыхание. Эти люди найдут ее, они сорвут с нее сверкающие камни. И безмолвная часовня будет осквернена. Я молилась за Бруно, а отец молился, чтобы ничего не произошло с аббатом, чтобы Аббатство было спасено, хотя надежда была очень слабой, потому что люди Кромвеля уже хозяйничали там и составляли опись богатств. Бруно не выходил у меня из головы. Возможно, он постоянно присутствовал в моих мыслях с того самого дня, когда мы впервые увидели его, проникнув на земли Аббатства через потайную дверь. Он был гордый — не такой, как все мы. Святое Дитя! Иногда мне приходила в голову мысль — а какой бы стала я, если бы родилась не обычным образом, а была найдена в яслях в святом месте.

Кейт и я говорили о Бруно, в то время как другие говорили об Аббатстве.

— Мы должны попытаться увидеть его, — сказала она. — Можно пройти через дверь.

Я представила всех этих грубых людей, слоняющихся по Аббатству.

— Теперь этого делать нельзя, — сказала я. Кейт сразу поняла меня. Может быть, она живо вообразила, как ее хватают и силой тащат в одну из келий, ибо многие девушки рассказывали об этом. Подобные действия оскорбляли утонченную натуру Кейт. Кейт, скорее, хотела наслаждаться всеобщим восхищением, чем давать физическое удовлетворение. Как я убедилась позднее, она принадлежала к тем женщинам, которые хотят, чтобы их постоянно добивались, но редко завоевывали.

Теперь она уже не настаивала на том, что нам следует пойти через потайную дверь, но все время говорила о Бруно, и что-то в ее манере слова о нем наполняло меня уверенностью, что для нее он так же важен, как и для меня.

— Случится чудо, — сказала она мне, — вот увидишь. Все происходит ради этого. Вот почему он был послан. Его положили в ясли, чтобы сейчас он находился здесь. Вот увидишь.

Она выразила словами то, что у всех нас было на уме. Мы все ждали чуда. Чуда от Святого Дитя.

Тучи сгущались. И, наконец, наступила развязка. Но это было не то чудо, которого мы ждали.

Уже за полночь Кейт пришла ко мне в комнату. Она была очень красива в голубой ночной рубашке, с длинными рыжеватыми волосами, распущенными по плечам.

— Проснись, — сказала она.

Но я не спала. Я не знаю, очевидно, какое-то предчувствие удерживало меня ото сна в ту ночь. Мне казалось, что эта ночь должна стать концом целой эры.

Она сказала:

— Кезаи нет в ее комнате.

Я села на постели.

— Она опять с одним из тех мужчин.

— Да, она с мужчиной. Она в Аббатстве, я готова поклясться.

— Этот человек. Он опять послал за ней!

— Она довольно охотно пошла. Это… ужасно!

— Кезая всегда была такой.

— Да, я знаю. Мужчине стоит поманить ее пальцем — и она уже бежит за ним. Удивляюсь, как твой отец держит ее в доме.

— Я не думаю, что он знает.

— Он витает в облаках и может потерять голову, если не будет осторожен.

— Кейт, не смей так говорить!

— Я должна сказать то, что чувствую. Все так переменилось. Помнишь нашу поездку на коронацию Анны Болейн? Ведь все было по-другому! Теперь все изменилось.

— Нет, уже тогда были перемены. Перемены были всегда, но теперь, кажется, приближается трагедия… все ближе к нам.

Кейт сидела на краю моей кровати, сжав руки, задумавшись. Она не хотела волнений. Ей хотелось балов, веселья, удовольствия от дорогих нарядов, драгоценностей; чтобы мужчины мечтали о ней.

— Пора бы уже твоему отцу подумать о женихе для меня, — сказала она. — А он думает только о том, что происходит в Аббатстве.

— Мы все думаем об этом.

— Мы так давно не видели Бруно, — сказала Кейт. — Интересно…

Я никогда не видела раньше, чтобы она о ком-нибудь так беспокоилась. Она предложила:

— Давай поговорим о приятных вещах. Забудем Уивера, его людей, Аббатство.

— Надолго ли мы сможем забыть, — возразила я, — ведь это часть нашей жизни, и то, что случилось там, касается нас.

Но Кейт хотела говорить о приятных вещах. Например, о ее замужестве. О герцоге или графе, который представит ее ко двору. Он будет богатым и заботливым; но все это занимало только часть ее сердца. Я знала, что пока она говорила о будущем великолепии, ее мысли занимал Бруно. Было ли это предчувствие?

Кезая появилась в пять часов утра. Кейт увидела, как она, шатаясь, идет по двору и привела ее в мою комнату. Кезая была без туфель и чулок, ее ноги кровоточили; платье было разорвано, на плече я увидела большой синяк. Она казалась пьяной, но от нее не пахло спиртным.

— Что случилось? — воскликнула я.

— Она, кажется, помешалась, — сказала Кейт. — Что-то определенно случилось с ней.

Кезая посмотрела на меня и протянула руку. Я взяла ее. Рука дрожала.

Я спросила:

— Кезая, в чем дело? Что случилось? Тебя били. Она промолвила:

— Госпожа Дамаск. Я грешница. Ворота ада раскрыты для меня.

— Очнись, Кезая. Что случилось? Почему ты в таком состоянии?

— Она пришла из Аббатства, — сказала Кейт. — Ты пришла из Аббатства, Кезая. Не пытайся отрицать этого.

Кезая затрясла головой.

— Нет. Не из Аббатства, — произнесла она. — Я согрешила… я сотворила что-то ужасное. Я покаялась в том, что должно быть заперто здесь, — она била себя в грудь с таким неистовством, что я подумала: Кезая может сломать себе что-нибудь.

Я спросила:

— Ради Бога, Кезая, что ты сделала?

— Я рассказала им. Я поведала ему, а теперь весь мир будет знать… мою святую тайну. Что они теперь сделают, госпожа Дамаск? Что они сделают теперь, когда они знают?

— Тебе лучше рассказать нам, что знают они, — приказала Кейт. — И чем скорее, тем лучше.

Кезая закатила глаза к потолку и разразилась рыданиями.

Мне казалось, что я попала в какой-то кошмар. Я знала, случилось что-то зловещее. Никогда до этого я не видела беззаботную, чувственную Кезаю в таком состоянии. Если бы она была молодой невинной девушкой, я бы подумала, что ее изнасиловали эти чудовища, нагрянувшие в Аббатство. Но Кезая не невинная девица. Для нее изнасилование — это, скорее, радостное событие.

Но здесь чувствовалось искреннее безудержное горе. Кезая страдала.

Стараясь успокоить ее, я попросила:

— Расскажи нам, Кези. Это поможет. Начни с самого начала и расскажи нам все.

Она повернулась ко мне, и я обняла ее. Лицо Кезаи исказила гримаса боли, ее большое, слегка располневшее тело дрожало.

— Я рассказала, — лепетала она, — я рассказала то, о чем никогда нельзя было говорить. Я сделала что-то ужасное. Удивляюсь, почему сам сатана не пришел еще, чтобы забрать меня.

— Начни с начала, — скомандовала Кейт. — Расскажи нам все. Ты несешь какую-то ерунду.

— Да, это поможет тебе, Кези, — убеждала я. — Наверно, не так все плохо, как ты думаешь.

— Это ужасно, госпожа Дамаск, я обречена. Ворота ада распахнулись…

— Не начинай опять, — нетерпеливо перебила Кейт. — Итак, что случилось? Этот человек послал за тобой, и ты охотно пошла. Ведь мы знаем — ты еле дождалась этого.

— О, это было еще раньше, госпожа Кейт. Задолго до этой ночи. Это было тогда, когда я нашла дверь в стене. Вот когда это началось.

Дверь в стене! Мы с Кейт переглянулись.

— Она была покрыта плющами, и никто не догадывался о ее существовании, но я нашла ее… и я прошла через нее. Я ступила на святую землю. Я должна была знать, что с тех пор я проклята…

— Не говори ерунды, — резко оборвала ее Кейт. — Если бы там не было двери, ты бы ее не нашла. Тебя нельзя винить за то, что ты открыла ее и вошла. Это так естественно.

— Но это не все, госпожа. Там я увидела его… он снял свою рясу и ничем не отличался от обычных людей — это был мужчина, и ничего больше. Он возился с растениями, сажал их, он был очень красив, это было сразу видно. Я наблюдала за ним, потом позвала, и, когда он увидел меня, он испугался. Он попросил меня побыстрее уйти. Потом он говорил, что подумал, будто дьявол послал меня для его искушения. Так оно и было. Дьявол искушал нас обоих.

— Продолжай, — возбужденно воскликнула Кейт, и вдруг я поняла, чем окончится рассказ Кезаи. Я ясно представила себе это. Брат Амброуз и искушающая его, чувственная Кезая.

— Я смотрела, как он работает, и сказала, что жаль, что такой красивый мужчина пропадает зря, а он только промолвил:» Изыди, сатана «. Но я хитрая, я знала, что надо только подождать. Я ушла, но потом вернулась и увидела, что он ждет меня, а я уже ни о ком, кроме него, не могла думать и знала, что он тоже думает обо мне. Мы легли в высокую траву и делали то, что естественно для большинства мужчин и женщин, но меня очень сильно возбуждало то, что он монах. Думаю, и его тоже. Потом я пришла еще раз, но он не появился, потому что в келье, одетый во власяницу, на коленях молился перед крестом, прося об очищении. Так он говорил мне, но я не слушала. Я была уверена, что он придет и что он хочет этого, как и я. Так оно и продолжалось. Потом я почувствовала, что беременна. Я знаю, это случалось с другими и до меня. Но здесь произошло совсем другое. Ребенок был от монаха.

— Готова поклясться, что это случилось с тобой не впервые, — сказала Кейт с блестящими от возбуждения глазами.

— Это было в первый раз. Раньше, хотя я и беременела, но избавлялась от ребенка с помощью моей старой бабушки. Если бы это совершилось впервые, может быть, я действовала бы по-другому. Но это был ребенок… от монаха. Я испугалась. Поэтому я ничего не сказала… ни ему, ни кому другому, а через шесть месяцев, когда это уже стало заметно, я пошла к моей старой бабушке, в лес. Она умная женщина. Она знала, что делать.» Уже поздно, Кези, — сказала она. — Приди ты три месяца назад, я бы Помогла тебе. А теперь это опасно. Ты должна рожать «. Я рассказала ей, что это монашеское семя, и она засмеялась, она смеялась так долго и так громко, что я почувствовала себя спокойнее.» Иди обратно в дом, — сказала она, — носи самые широкие нижние юбки. Потом им скажи, что твоя тетушка из Блэк Хита заболела и зовет тебя Ты поедешь к ней на некоторое время «. Я сделала так, как она велела, собрала немного вещей в дорожный мешок и отправилась в путь с человеком, якобы посланным моей теткой. Но я спряталась у бабушки и жила в ее домике; никто не знал об этом; она придумала, что сделать, когда родится ребенок. Бабка послала за Амброузом, и он пришел к ней в дом, хотя жил в затворничестве и это было нарушением его обета. Ребенок должен был родиться примерно в Рождество. Амброуз не хотел этого делать, но моя бабушка сумела убедить его. Он считал ее дьяволом в юбке, ибо верил, что продал свою душу сатане. Она искушала его.» Это твое собственное дитя, — говорила она. — Плоть от плоти твоей. Тебе захочется иногда видеть его, наблюдать за ним «. Она сидела у огня, покачиваясь, и гладила кошку. Когда мальчик родился, наступило Рождество. Ребенка надо было положить в ясли, чтобы все подумали, что это Святое Дитя. Бабушка сказала, что монахи воспитают его в Аббатстве и, может быть, когда-нибудь он станет аббатом. Они сделают из него образованного человека, и он будет совсем не похож на незаконнорожденного сына служанки. Таковы были наши планы, и в канун Рождества я пронесла моего мальчика через потайную дверь, Амброуз взял его и положил в ясли…

Мы с Кейт молчали, пораженные. Мы не могли поверить. Бруно — Святое Дитя, чье появление стало чудом, которое превратило аббатство Святого Бруно из прилагающего все усилия, чтобы выжить, в преуспевающе, — сын монаха и служанки! Все же, хотя мы открыто возражали против этой фантастической истории, мы знали, что это правда…

— Ты — порочное существо! — закричала Кейт. — Все это время ты обманывала нас… и весь мир.

Я думала, она ударит Кезаю. Она рассердилась; я знала, что ей невыносима даже мысль о том, что Бруно обыкновенный мальчик. Она глумилась над Святым Дитя, но все-таки хотела, чтобы он занимал особое положение, не смешиваясь с нами.

Кезая разрыдалась.

— Но сейчас я говорю правду, — сказала она. — И это самое порочное, что может быть. И теперь об этом знает весь мир.

— Кезая, — воскликнула я, — ты рассказала это… тому мужчине'.

Она раскачивалась взад-вперед, охваченная отчаянием.

— Госпожа, я не могла не рассказать. Он послал за мной, чтобы я пришла в тот дом, где в Аббатстве принимают странников. Меня провели в комнату, и он приказал мне раздеться и лечь на кровать. Я так и сделала, я ждала его, потому что думала, что…

— Мы знаем, что ты думала, ты, шлюха! — крикнула Кейт.

— Но это было не то, — продолжала Кезая. — Он подошел, наклонился надо мной, стал грубо ласкать меня и сказал:» Ты больше уже не маленькая потаскушка, Кезая, но в тебе очень много осталось от шлюхи, а?»Я засмеялась, я думала, что это любовная игра, но он взял веревку и привязал меня за лодыжки к кроватным стойкам. Я сопротивлялась не слишком сильно.

— Ты думала, что это будет что-то новое в… любовной игре, как ты называешь это? — спросила Кейт.

— Я так и подумала, госпожа… пока не увидела кнут. Тогда я закричала, а он ударил меня по лицу и сказал:» Не шуми, сука «. Я спросила его, что он еще хочет от меня; кроме того, что он уже имел, я больше ничего не могу ему дать.» О, у тебя еще есть кое-что, — сказал он. — У тебя есть кое-что, что я хочу, и ты мне дашь это, даже если для этого мне нужно будет тебя убить «. Я очень испугалась, госпожа, даже кричать не могла, а он смотрел на меня, как дьявол, наклонясь надо мной, смотрел с вожделением, как мужчина смотрит на голую женщину, но такого вожделения я никогда раньше не видела. Потом он сказал:

« Ты имеешь какое-то отношение к монахам. Ты же не будешь отрицать, что такая женщина, как ты, не прочь немного пошалить за серыми стенами. У тебя уже достаточно было слуг, конюхов, садовников и всех путников, которые проходили мимо. И ты захотела немножко разнообразия, ведь так?»Тогда под тяжестью моего греха я начала дрожать, а он увидел это и засмеялся еще больше:» Ты мне скажешь, Кезая? — спросил он. — Ты мне скажешь все о вашем кувырканий на алтаре и в святых часовнях «. Я закричала:

« Это было не там. Это было не там. Мы не были такими грешниками „. И он сказал:“ Где же вы тогда согрешили, Кезая?»Я крепко закрыла рот, я не могла говорить. Он ударил меня кнутом, госпожа. Я вскрикнула, и он рассмеялся:» Кричи, сколько хочешь, Кезая. Здесь привыкли к крикам и не посмеют пожаловаться «. Это была только проба, начало. Я почувствовала кровь на бедрах. Он наклонился надо мной и стал ласкать меня, как обычно, грубо. Он укусил меня за ухо. При этом он произнес:» Кезая, если ты не расскажешь мне все, я сделаю с твоим телом то, что навсегда отвернет от тебя всех мужчин, ни один не захочет лечь с тобой. Я изуродую твое лицо такими шрамами, что мужчины будут содрогаться при виде тебя. Ты будешь желать их, но они не захотят тебя. И тебе не легко будет завлечь взглядом мужчину, как ты сделала это со мной, когда мы встретились на дороге «. Я дрожала и твердила себе: я не должна говорить, не должна говорить. Я ничего не сказала, тогда он наклонился надо мной и сказал:» Еще разок, чтобы напомнить тебе, как ты любишь это «. И он придавил меня своим телом с такой яростью, что это доставляло скорее боль, чем удовольствие. О, госпожа, что я сделала!

— Ты ведь не рассказала свою тайну этому зверю? — воскликнула Кейт. Кезая покачала головой.

— У него был кнут. И он все время повторял, что он со мной сделает, и я закричала:» Я расскажу… я скажу все…»И я рассказала ему об Амброузе, как я искушала его и как моя бабушка убедила его положить ребенка в ясли и объявить святым… А он уставился на меня — я никогда не видела, чтобы мужчина мог так вдруг измениться. Он так хохотал, — я подумала, что он сошел с ума. Потом он развязал веревки и сказал:» Ты скоро поправишься, Кезая. Ты будешь еще лучше. Ты хорошая девушка, сегодня мы с тобой хорошо поработали «. Я оделась, но не могла найти башмаков… Спотыкаясь, я вышла из дома для странников и пошла домой, и теперь все знают. Тайна раскрыта.

Она была права.

Тайна уже не была тайной.


Так я внезапно узнала о яростных страстях человеческих. Те несколько дней всегда будут возникать в моей памяти как самые ужасные. Конечно, с тех пор я познала больший ужас, большие страдания, но в те дни я была так потрясена, что детство мое разом кончилось. Мне казалось, что с того дня, как мы с отцом стояли на берегу реки и видели короля рядом с кардиналом, я медленно, но верно приближалась к этому моменту. Вокруг меня нагромождались смерть и разрушение, как сорная трава в заброшенном саду; тогда же я увидела убийство человека, и это впечатление осталось на всю жизнь. Я слышала, как звонили колокола по королеве Анне и сэру Томасу Мору, воспоминания об этом навевали грустные мысли, но это было совсем другое.

Все следующее утро мы ждали, что все будут говорить о тайне Кезаи. Мы знали, что скоро об этом узнают все. Мы с Кейт были так потрясены рассказом Кезаи, что ни с кем не могли говорить об этом. Мы и между собой-то если и говорили, то шепотом.

Интересно, знал ли Бруно? Мысль о том, что он мог знать, была невыносима. Я ощущала, что для него много значит то, что он — Святое Дитя.

Я должна была увидеть Бруно. Я была поражена силой моих чувств. Я не думала о том, что это опасно для меня. Я хотела сказать ему, что для меня не имеет значения, что он сын Кезаи и монаха. Фактически я ощущала некое облегчение, хотя и понимала, какое несчастье это принесет Аббатству. Но я должна его увидеть. Я вышла одна и побежала к потайной двери, отодвинула плющ и шагнула на землю Аббатства. Сердце мое так билось, что казалось, что я задохнусь. Я не смела остановиться, чтобы подумать, что же будет со мной, если меня поймают. Я пошла к тому месту, где мы раньше встречались с Бруно, и спряталась в кустах, где мы прятались с Кейт, нелепо надеясь, что он придет. Вот поэтому я и стала свидетельницей ужасной сцены.

Должно быть, я пробыла там с полчаса. Бруно пришел, но не один. С ним был монах Амброуз.

Я вспомнила, как, посадив меня на стену, Кезая подтрунивала над монахом.

При взгляде на Бруно я сразу поняла, что он знает все. Он смотрел как-то потерянно. Амброуз о чем-то говорил с ним. Должно быть, они пришли сюда, потому что это место было уединенным — из Аббатства редко кто заходил сюда.

— Как ты не можешь понять, — говорил Амброуз. Его хорошо было слышно. — Я хотел присматривать за тобой. Хотел принимать участие в твоем воспитании. Это греховно. Это порочно. Это богохульно… но я сделал это, потому что не мог разлучиться с тобой. — В его голосе звучала такая боль, что она ранила мое сердце. Мне были понятны его ужасные угрызения совести и страдания. Я представляла, как он терзается в тиши своей кельи. Грешник, закрывший себе путь в рай. Так же, должно быть, чувствовал себя Адам, когда съел запретный плод.

Меня глубоко тронул брат Амброуз. Может быть потому, что я помнила, что мой отец тоже хотел иметь семью. И из-за этого ушел из Аббатства. Амброуз тоже должен был так поступить. А вместо этого он попытался получить лучшее, что было в обоих мирах, — келью монаха и сына. Я очень хорошо понимала все и хотела, чтобы и Бруно тоже понял.

Но Бруно молчал.

— Я за свой грех уже отстрадал, — продолжал брат Амброуз. — Но я с большой радостью наблюдал за тобой. Разве ты не чувствовал, что я о тебе забочусь больше, чем другие? Неужели ты не чувствовал, что ты мой ребенок? Я ревновал тебя к Клементу за то, что ты любил его, Валериана за те часы, которые ты проводил с ним. Я хотел учить тебя греческому и латыни, хотел печь для тебя вкусные пироги в моей печи. Но я мог только учить тебя травам да их целебным и плохим свойствам. Мне жалко того времени, которое они проводили с тобой. Они по-своему любили тебя… но я был твоим отцом. Я бы хотел, чтобы ты хоть раз назвал меня так…

Но Бруно молчал.

Я представляла все это так ясно: беспокоящийся отец, его любовь к ребенку, его радость, которую он находил в сыне, несмотря на угрызения совести. Мне понятны были его восхищение и страдание, и я хотела крикнуть:» Бруно, поговори с ним ласково. Пусть он узнает, что ты рад назвать его отцом «.

Но Бруно молчал как завороженный.

И вдруг все изменилось. Я услышала громкий голос:

— Так вот вы где. Отец и сын, а? — И, к моему ужасу, появился Ролф Уивер.

Я отпрянула в кусты. Я подумала о Кезаи, лежащей на кровати голой, привязанной веревками за лодыжки, и молилась, чтобы ветви спрятали меня. Я даже вообразить не могла, что будет со мной, если меня обнаружат. Этот человек, жестокое животное, способное совершать поступки, которых я даже не понимала, являл собой ужасное зрелище. Камзол расстегнут почти до пояса, так что видны черная волосатая грудь, красное лицо, темные волосы, низкий лоб. Настоящий зверь. Он был способен на любую жестокость. Я удивлялась, как могла Кезая, найти его привлекательным даже еще до того, как он так подло поступил с ней. Но Кейт говорила, что такие женщины, как Кезая, даже находят удовольствие в жестокости. Я вспомнила, что она говорила о его грубых любовных играх. Я видела, как брезгливо скривились губы у Кейт, когда Кезая рассказывала об этом. Кейт знала так много из того, чего не знала я. Я хотела, чтобы сейчас она находилась со мной. С ней мне было бы спокойнее. Я удивлялась собственной смелости — прийти сюда в одиночку. Но сейчас им было не до меня. У Ролфа Уивера появилась возможность помучить сразу двоих, и сейчас он был поглощен только ими.

— Ну, — крикнул он, — каково знать, что ты — сын этого блудливого монаха и деревенской шлюхи?

Я смотрела на лицо Бруно, белое, как мраморное лицо Мадонны, украшенной драгоценностями.

Он ничего не ответил. Амброуз шагнул к Ролфу Уиверу.

— Осторожнее, монах! — воскликнул Уивер. — Клянусь Богом, я велю содрать с тебя кожу, если ты подымешь на меня руку. Разве недостаточно, что ты лгал своему аббату, что ты осквернил его Аббатство, что ты совершил смертельный грех, а теперь ты еще угрожаешь человеку короля? — Уивер засмеялся. — Она смачная девица, можешь мне поверить. Быстро загорается и ни в чем не отказывает. Клянусь Богом, стоит на нее только взглянуть — и она уже готова тут же, не сходя с места, оказать все услуги. Это твоя мать, мой мальчик. Хотел бы я посмотреть, как они кувыркаются в траве! Вот так ты и был сделан. Не сомневаюсь, это было потрясением для святого монаха и его маленькой шлюшки, когда они обнаружили, что ты уже на пути в этот мир.

И он выдал тираду, которую я не поняла. Мне хотелось только одного: заткнуть уши и убежать. Но я боялась даже пошевелиться, иначе она обнаружат меня, а я, как ни странно, больше страшилась, что Бруно узнает, что я стала свидетельницей его позора, чем того, что Ролф Уивер может сделать со мной.

И вдруг случилось ужасное. Брат Амброуз, подскочив к Ролфу Уиверу, схватил его за горло. Они упали и покатились по траве. Бруно стоял, не шевелясь, только смотрел на них. Я увидела, что брат Амброуз подмял под себя Ролфа Уивера и, держа его за шею, несколько раз ударил его головой о землю.

Меня охватил ужас. Я видела побагровевшее лицо Ролфа Уивера, я слышала, как он ловит воздух, — и вдруг все стихло.

Брат Амброуз поднялся, взял Бруно за руку, и они медленно направились в сторону Аббатства.

Я сидела в кустах, сжавшись в комочек, потом побежала, стараясь держаться подальше от человека, неподвижно лежащего на траве.

На закате следующего дня тело Амброуза покачивалось на виселице у ворот Аббатства. Отец запретил матушке, мне и Кейт подходить к ней.

На него глубоко подействовало происшедшее, ибо в дополнение к этой ужасной трагедии умер аббат.

Отец сказал мне:

— Мы живем в ужасное время, дитя мое.

В доме царила тишина, если надо было что-то сказать, говорили шепотом. Казалось, мы ждали, какие еще напасти обрушатся на нас. Отец сказал, что его радует только одно: его друг сэр Томас Мор, по крайней мере, избавлен от всех этих ужасов, к которым привело желание короля получить свое любой ценой. Я была рада, что этим он поделился только со мной, и содрогнулась от мысли, что он может повторить это кому-нибудь еще. Но он успокоил меня и обещал, что будет осторожен, настолько осторожен, насколько это возможно в этом опасном мире.

Люди короля разогнали монахов. Аббатство теперь принадлежало королю. Было объявлено, что из-за мерзостей, творимых в его святых стенах, монахи лишаются пенсий. Аббат, которого ожидало епископство, если бы не этот скандал, к счастью для него, умер, пока люди короля находились в Аббатстве. Говорили, что он умер от разрыва сердца. Я могла поверить этому и догадывалась, что самым жестоким ударом для аббата было узнать, что один из его монахов обманул его и посмел осквернить святые ясли своим незаконнорожденным ребенком, а также потеря Аббатства.

В течение всех тех несчастных дней из Аббатства доносились голоса людей, грузивших на вьючных животных сокровища, которые пополнили королевскую казну. Часть сокровищ украли. Воры приходили по ночам и срывали роскошные покровы из-за золотых и серебряных нитей, вплетенных в них. Если грабителей ловили, то их сразу вешали, но соблазн был велик, дело стоило того, чтобы рисковать.

Множество манускриптов — работы брата Валериана — были сложены перед Аббатством и сожжены. Свинец на крыше представлял большую ценность, и человек, который заменил Ролфа Уивера, дал распоряжение снять его.

Монахов оставили на произвол судьбы: они должны были искать средства к существованию в мире, к которому не были приспособлены. Брат Иоан и брат Яков пришли к отцу; им немедленно предложили кров, но они отклонили предложение.

— Если мы примем его, — объяснили они, — то подвергнем тебя опасности, а как мирские братья мы не так уж не приспособлены. Мы выходили в мир, выполняя всякие поручения Аббатства; в Лондоне у нас есть знакомый купец, продающий шерсть, он мог бы дать нам работу.

Видя, что они непреклонны, отец настоял, чтобы с собой в дорогу они взяли по тугому кошельку.

В тот же день позднее в кабинете отца, когда мы разговаривали об ужасном несчастье, обрушившемся на аббатство Святого Бруно, к нам присоединился Саймон Кейсман. Отец как раз говорил, что очень хотел бы, чтобы святые братья остались у нас, когда мы увидели двух монахов, пересекающих лужайку. Отец поспешил им навстречу, за ним быстро вышли Саймон Кейсман и я.

Монахи сказали, что их зовут брат Клемент и брат Юджин, что один из них работал в пекарне, другой — в пивоварне. Теперь они были в растерянности и не знали, куда идти. Чувствовалось, что они не от мира сего, и это меня взволновало: выбросить их в мир — все равно, что оставить двух ягнят в стае волков.

Отец сразу же предложил им работу на нашей кухне и в пивоварне. Он сказал, что если они наденут камзолы и короткие штаны, то ничем не будут отличаться от слуг, и будет разумно, если все будут помалкивать, откуда они пришли.

Саймон Кейсман встревожился. Он стал уверять отца, что принятие изгнанных монахов может быть расценено как акт измены королю. Отец знал это, но не мог же он отослать их прочь. Я уверена, что он взял бы к себе всех монахов, как пытался взять к себе Иоана и Якова, если бы они уже не разбрелись кто куда.

А уже к вечеру появился Бруно. Я гуляла с отцом в саду, мы разговаривали о страшных событиях последних дней, о том, что значит для людей, проведших столько времени в тиши Аббатства, внезапно столкнуться с реальной жизнью.

— Может быть, еще несколько из них присоединятся к Клементу и Юджину, — произнес отец и тут увидел Бруно.

— Бруно! — воскликнула я. — О, как я рада тебя видеть! Я все время думала о тебе.

Потрясенный отец удивленно посмотрел на мальчика, и я поняла, что он не знает Бруно. Я сказала:

— Отец, это тот, кто был найден в рождественских яслях.

— Бедный мой мальчик! — воскликнул отец. — Куда же ты теперь пойдешь? Бруно ответил:

— Я должен найти кров и находиться под ним до тех пор, пока он мне будет нужен.

Я подумала, какой странный ответ, но ведь все, что Бруно делал, было необычным.

Отец сказал:

— У тебя есть крыша над головой. Ты останешься здесь.

— Благодарю вас, — ответил Бруно. — Вот увидите, вы не пожалеете об этом дне.

Я давно так не была счастлива, как теперь, когда мы взяли Бруно в наш дом и отвели ему комнату. Я сказала отцу, что нельзя, чтобы он спал со слугами. Когда мы остались одни, я объяснила ему, как познакомилась с Бруно, и рассказала о потайной двери.

— Ты поступила нехорошо, — сказал отец, — но, может быть, в этом был свой резон. Дамаск, этот мальчик все еще верит в свою святость.

Он был прав. Никто не мог относиться к Бруно, как к слуге. Отец сказал всем домашним, что мальчик пришел к нам от его друзей. Он будет учиться вместе с другими детьми.

Бруно принял такое объяснение. Он не потерял самоуверенности, которая внушала благоговейный страх мне и так пугала и раздражала Кейт.

Он настаивал на том, что Кезая солгала под пыткой и Амброуз тоже. Он предвидел все, что случилось. Это было частью божественного плана, и мы увидим, как со временем весь план осуществится; и хотя, оставаясь одна, я понимала, что он рассуждал так, потому что не может иначе, но, находясь рядом с ним, я уже не была так уверена в этом.

Люди короля уехали. Так как с крыши Аббатства содрали свинец, там стали гнездиться совы и летучие мыши. Разлагающийся труп сняли с виселицы по приказу моего отца и надлежащим образом похоронили.

После этого в течение нескольких недель мы дрожали от страха, что это будет истолковано как измена. Мы ждали, что кто-нибудь появится и предъявит права на Аббатство и его земли. Но никто не пришел.

Аббатство стояло, как скелет какого-то большого чудовища, как воспоминание о жизни, которая уже прошла и никогда не вернется.


ЛОРД РЕМУС


Перемены были везде. Было небезопасно выходить на улицу с наступлением темноты, потому что дороги и леса изобиловали грабителями, которые не останавливались даже перед убийством, чтобы добыть хоть немного денег. Еще недавно нищие и бродяги были уверены, что в стенах Аббатства они всегда найдут еду и кров, теперь они были лишены этого. К нищим прибавились монахи, выбитые из привычной жизненной колеи. Им оставалось или просить милостыню, или умирать с голоду. Правда, некоторые могли работать, но желающих взять монахов в свое хозяйство, как это сделал мой отец, было мало, ибо Саймон Кейсман был прав, сказав, что это может быть истолковано как измена.

Брат Клемент легко приспособился к жизни в усадьбе, и никто не догадался бы, что большую часть своей жизни он провел в монастыре. Иногда во время работы он начинал петь своим прекрасным баритоном. Никогда раньше мы не ели таких вкусных булочек с орехами и белых хлебцев. Брат Юджин также был доволен работой в пивоварне; он варил сливовый джин и вино из одуванчиков и бузины. Он постоянно возился с ягодами, чтобы улучшить свои напитки. Когда они узнали, что в доме живет Бруно, радости их не было предела. И я поняла, что нам не удастся сохранить в секрете, кто он такой.

Когда Клемент и Юджин были вместе, они шептались о былых днях и каждый раз при упоминании Амброуза торопливо крестились. Я не знаю, что пугало их больше, — знание о его грехе, который заключался в том, что он зачал сына, а потом положил его в ясли, чтобы объявить о чуде, или его насильственная смерть.

Что касается обитателей дома, то все, казалось, съежились под ударом, который так внезапно обрушился на нас. Отец стал каким-то покорным, словно чего-то ждал. Я знала, долгие часы он проводит на коленях в молитве. Он уходил в нашу маленькую часовню в западном крыле дома и оставался там часами. Можно было подумать, что он готовит себя для какого-то тяжелого испытания. Матушка лихорадочно работала в саду, и на ее обычно спокойном лице нередко появлялось изумленное выражение. Казалось, она все больше и больше полагалась на Саймона, который всякий раз, когда у него было свободное время, носил за ней корзину и помогал высаживать рассаду. Даже Кейт была подавлена. Ее натура нуждалась в переживаниях, но не таких, какие выпали на нашу долю. Казалось, меньше всего это повлияло на Руперта. Спокойно и тихо продолжал он обрабатывать землю, как будто ничего не случилось.

Больше всего меня беспокоил Бруно. Глаза его гневно сверкали, если Кейт или я говорили, что в ясли его положил брат Амброуз. Он отвечал нам, что это клевета, и когда-нибудь он докажет это.

Кейт быстрее, чем я, оправилась от ужаса последних событий, а с тех пор, как Бруно появился в нашем доме, она старалась постоянно держать его в поле зрения. Иногда мы собирались втроем, как делали это в былые дни на земле Аббатства, и все казалось по-старому, когда еще было Аббатство и мы тайком бегали туда.

Кейт дразнила Бруно. Если он святой, то почему, хотела она знать, не призвал кару с небес на людей Кромвеля?

Глаза Бруно гневно сверкали, но только Кейт могла вызвать в нем чувства, которые, я уверена, он ни к кому больше не испытывал.

Он настаивал, что служанка и монах лгали. И, как я уже говорила, в его присутствии я верила ему.

Руперту было уже двадцать лет. Ему следовало бы работать на собственной земле, но оказалось, что у них ничего нет. После смерти его родителей их владения были проданы за долги, и осталось совсем немного.

Это немногое мой отец отложил для Руперта, когда он достигнет совершеннолетия, но он так и не сказал ни Кейт, ни Руперту об истинном положении дел, так как не хотел, чтобы они думали, что живут из милости.

Руперт сказал это сам, встретив меня однажды в орешнике. Я сидела с книгой на своем любимом месте под деревом, когда он подошел и растянулся рядом со мной на траве. Он поднял орех и ленивым движением отбросил его; потом заговорил со мной, и я поняла, что это было предложение руки и сердца.

— Мой дядя — самый замечательный человек, — начал Руперт. И, конечно, он выбрал хорошее начало, чтобы польстить мне. Я горячо с ним согласилась.

— Иногда я боюсь, что он слишком хорош, — сказала я.

Разве можно быть слишком хорошим? Руперт был удивлен. И я ответила, да, потому, что такие люди подвергают себя опасности ради других. Мой отец принял монахов, а это может быть расценено как не очень разумный поступок. Был еще сэр Томас. Разве он забыл его? Это был слишком хороший человек — и что случилось с ним? Он лишился головы, тогда его счастливая семья стала несчастной.

— Жизнь иногда жестока, Дамаск, — произнес Руперт. — И всегда хорошо иметь кого-то рядом. Я согласилась.

— Я думал, — продолжал он, — что наступит день, когда мне придется уехать отсюда и заняться собственным имением, но узнал, что имения у меня нет. Твой отец не хотел говорить нам, что мы бедны, и сделал так, чтобы мы думали, что наши земли не ушли к кредиторам после смерти родителей. Но я знаю, Дамаск, у меня ничего нет.

— Но у тебя есть мы. Это твой дом.

— Я надеюсь, так будет всегда.

— Мой отец говорит, что земля наша никогда раньше не была так ухожена. Люди работают на тебя как ни на кого другого.

— Я люблю заниматься землей, Дамаск, этой землей. Я знаю, твой отец надеется, что я останусь здесь навсегда.

— И ты останешься?

— Это зависит…

— От чего? — спросила я.

— Может быть, от тебя. Однажды все это станет твоим… и твоего мужа. Когда этот день придет, ты не захочешь, чтобы я был здесь.

— Ерунда, Руперт. Я всегда буду рада видеть тебя здесь… тебя и Кейт. Вы мне как брат и сестра.

— Кейт выйдет замуж, нет сомнения.

— Ты тоже женишься, Руперт. И ты приведешь свою жену сюда. А что, дом достаточно большой, и его можно сделать еще больше. У нас так много земли. Ты выглядишь печальным.

— Теперь мой дом здесь, — проговорил он. — Я люблю землю. Люблю животных. Твой отец заменил мне отца.

— А я тебе такая же сестра, как Кейт. Я не вынесла бы, если бы это все исчезло… как исчезло Аббатство. Он поднял еще орех и отбросил его.

— Думаю, твой отец надеется, что мы поженимся, — сказал он. Я резко ответила:

— Это не то, что следует сделать только потому, что это будет удобно для всех.

— О нет, нет, — быстро возразил Руперт.

Мне было немного неловко. Ведь это было своего рода предложение. Первое в моей жизни, и этот брак позволял разумно решить вопрос в отношении земель отца.

Я пробормотала, что мне еще надо закончить упражнение по латыни, и Руперт, слегка покраснев, поднялся и ушел.

Я думала о браке с Рупертом, о детях, растущих в этом доме. Я хотела бы иметь большую семью; я покраснела, потому что отцом своих детей я представляла не Руперта.

Я пошла в свою комнату, села на подоконник и долго смотрела в зарешеченное окно. Я видела Кейт и Бруно, идущих рядом. Они серьезно о чем-то говорили. Мне сделалось грустно, потому что со мной так серьезно Бруно никогда не разговаривал. Фактически он ни с кем так не говорил — только с Кейт.


Когда Кезая услышала, что Амброуза повесили у ворот Аббатства, она пошла к виселице и стояла там, глядя на него. Невозможно было увести ее оттуда. Один из слуг привел ее домой, но она вновь ушла и всю первую ночь, что он висел там, провела возле него.

На второй день Дженнет, одна из наших служанок, привела ее и сказала мне, что Кезая показалась ей одержимой, а поступки ее необъяснимы. Я отправилась к Кезае и нашла ее в странном состоянии. Я уложила Кезаю в постель. Так она пролежала целую неделю. Рубцы на ее бедрах воспалились. Я не знала, как их лечить, и пошла к матушке Солтер в лес попросить совета. Матушка Солтер была довольна, что я ухаживаю за Кезаей, и дала мне несколько составов для примочек на больные места и настой из трав, который Кезае надо было пить.

Я сама ухаживала за Кезаей. Это было хоть каким-то занятием для меня в эти страшные дни. Думаю, отчасти ее горе усугубилось тем, что она боялась встречаться с людьми. Амброуз был мертв, она осталась одна и, чувствуя себя виновной в этом злом обмане, боялась смотреть людям в глаза.

Когда я сидела у постели, она начала что-то бессвязно бормотать. Она очень много говорила об Амброузе и о том, как она его соблазнила, во всем винила себя, повторяя, что это она была порочной.

— О, Дамаск, — шептала она, — не думай обо мне слишком плохо. Для меня это было так же естественно, как дышать, и нельзя было удержаться. С нами это так происходит… хотя, может быть, с вами так не будет… и с госпожой Кейт. Мужчины должны остерегаться госпожу Кейт… это сверху огонь, а под ним лед… а это опасно. А ты, госпожа Дамаск, будешь хорошей и преданной женой, попомни мое слово, и это самое лучшее.

Потом она говорила о мальчике.

— Он не смотрит на меня, Дамаск… а когда смотрит, то с презрением. Он никогда не простит меня за то, что я его мать. Он весь в мечтах, этот мальчик. Он поверил, что послан небесами. Он думал, что он святой, и вдруг узнает, что он плод греха распутной служанки и монаха, нарушившего обет.

Я просила ее успокоиться. Что было, то было. Жизнь нужно начать сначала.

— Боже милосердный, — сказала она, улыбнувшись, как в былые времена. — Ты говоришь, как твой отец, госпожа Дамаск.

— Это единственный человек, на кого я хотела бы походить, — уверила я ее.

Как ни странно, но я была для нее утешением. Я перевязывала ее раны, прикладывала мази, которые мне дала ее бабушка. Обязанности Кезаи я поручила другой служанке, чтобы она в уединении могла отдохнуть и набраться сил для встречи с людьми.

Она садилась у окна в надежде увидеть Бруно. Думаю, он знал, что она сторожит его, но никогда не поднимал глаз на ее окно.

Однажды я сказала ему:

— Кезая смотрит, как ты проходишь мимо. Если бы ты посмотрел на ее окно и улыбнулся, это ее подбодрило бы.

Он холодно посмотрел на меня:

— Она порочная женщина.

— Она твоя мать, — напомнила я ему.

— Я не верю.

Губы его плотно сжались, в глазах был лед. И я поняла, что он заставлял себя не верить. Он не смел верить этому. Он так долго жил с мыслью о том, что он был не такой, как все, что не мог допустить, чтобы стало иначе.

Я попыталась как можно мягче внушить ему:

— Надо смотреть правде в глаза, Бруно.

— Правде! Так ты называешь слова, произнесенные порочным монахом и распутной служанкой?

Я не стала говорить ему, что слышала их беседу с Амброузом за несколько минут до того, как убили Ролфа Уивера.

— Это ложь! — истерично закричал Бруно. — Ложь, ложь, все ложь!

Я подумала, что он в чем-то похож на Кезаю. Она боялась встретиться с людьми, а он не мог мужественно принять правду.


Как быстро человек привыкает к переменам! Прошел только месяц с того дня, как последняя вьючная лошадь с сокровищами покинула Аббатство, а мы уже приспособились к нашему новому образу жизни.

Листья на деревьях совсем распустились, обильно рос папоротник, кусты зазеленели, розы в том году цвели как никогда, и матушка весь день проводила в саду. Бруно помог ей сделать теплицу для выращивания лекарственных трав, потому что Амброуз передал ему свои знания в этой области. Матушка воодушевилась такой перспективой, и Бруно работал с ней в молчании, которого она, кажется, и не замечала.

В саду Аббатства уже появились сорняки, но никто не ступал на земли монастыря, так как не знал, как будет расценен такой поступок. Каждый день мы ждали каких-нибудь событий, но, казалось, об аббатстве Святого Бруно все забыли. В конце каждого дня у наших ворот появлялось несколько нищих, по распоряжению отца в саду поставили длинную скамью, и каждый бедняк получал кварту пива и неограниченное количество фруктовых лепешек.

Однажды я сидела в розарии матушки — замечательное место, окруженное стеной, куда можно было попасть через железную калитку — и думала:» Так не может дальше продолжаться. Это временное затишье.

Скоро что-нибудь произойдет «. Кезая больше не могла оставаться в своей комнате, она должна была двигаться, чем-то заниматься. Отец мой вернулся к своему обычному распорядку дня и уже не проводил так много времени в уединении и молитве. Кто-то должен был получить Аббатство. Я слышала, что король дарил монастырские земли своим фаворитам. И в Аббатстве произойдут перемены.

Размышляя об этом, я вдруг услышала, как щелкнул замок в калитке и в сад вошли Бруно и Кейт. Я заметила, что они держались за руки и говорили о чем-то серьезном. Потом они увидели меня.

— Здесь Дамаск, — излишне торопливо сказала Кейт. Я заметила, что глаза ее блестели, а выражение лица удивительно мягкое. И мне стало грустно, потому что с Кейт Бруно был совсем другим. Я почувствовала себя отторгнутой из того магического круга, куда так хотела попасть.

— В этом году розы замечательные, — сказала я. Я понимала, что они хотят побыть наедине, но я осталась на месте.

— Идите, садитесь, — предложила я. — Здесь очень хорошо.

К моему удивлению, они подчинились, и Бруно сел между нами.

Я заметила:

— Совсем как в старые времена в Аббатстве.

— И совсем не так, — резко ответила Кейт. — Это розовый сад моей тети, а не аббатская земля.

— Я имела в виду нас троих.

— Те дни давно прошли, — сказал Бруно. Я хотела вернуть те часы, когда нас было трое и я была частью этого трио. Я продолжала:

— Я никогда не забуду того дня, когда мы были в Аббатстве… все трое, и ты показал нам Мадонну в драгоценностях.

Щеки Бруно слегка порозовели. Кейт была необычно молчалива. Я догадалась, что они, как и я, думали о том моменте, когда открывалась большая железная дверь, ее скрип был такой громкий, что мог разбудить мертвого. Я вспомнила запах сырости, исходящий, казалось, от больших каменных плит, покрывающих пол, почувствовала тишину. Я сказала:

— Я часто думала, что случилось с Мадонной. Эти люди, наверно, забрали ее и все драгоценности отдали королю.

— Они не взяли ее, — ответил Бруно. — Произошло чудо.

Мы обе повернулись к нему, я поняла, что он впервые говорит о Мадонне, даже с Кейт.

— Что произошло? — спросила Кейт.

— Когда они вошли в священную часовню, Мадонны там не было.

— Где же она была? — настаивала Кейт.

— Никто не знал. Она исчезла. Было сказано, что она вернулась на небеса, чтобы не достаться грабителям.

— Я не верю этому, — сказала Кейт. — Кто-то спрятал ее заранее.

— Случилось чудо, — ответил Бруно.

— Чудеса! — воскликнула Кейт. — Я не верю в чудеса.

Бруно встал, лицо его покраснело, стало сердитым. Кейт поймала его руку, но он вырвался и побежал из сада. Кейт бросилась за ним.

— Бруно! — повелительно позвала она. — Вернись! А я осталась сидеть, понимая, что никогда не буду так близка ему, как Кейт, и почувствовала себя одинокой из-за этого.

И тут в сад пришел Саймон Кейсман. Я подумала, что он ищет матушку, и сказала ему, что она, наверно, в теплице с травами.

— Но я пришел к тебе, госпожа Дамаск, — ответил он и сел рядом. Он так пристально смотрел на меня, что я смутилась под этим взглядом, особенно после встречи с Бруно и Кейт, которая расстроила меня. Он продолжал:

— А ты становишься красавицей.

— Я не верю этому.

— И скромной к тому же.

— Нет, не скромной, — возразила я. — Если бы я думала, что я красавица, то, не колеблясь, признала бы это, ибо красота — не та вещь, которую можно ставить себе в заслугу, она от Бога.

— И умная, — добавил он. — Признаюсь, что немного теряюсь в твоем присутствии. Твой отец постоянно говорит о твоей эрудиции.

— Ты должен относиться к этому как к проявлению родительской гордости. Для отца его гуси — лебеди.

— В этом случае я полностью согласен с твоим отцом.

— Тогда я только могу сказать, что ты потерял свою способность здраво мыслить. Я боюсь за твои обязанности в суде.

— Что за радость говорить с тобой, госпожа Дамаск!

— Ты легко соглашаешься, господин Кейсман.

— С твоего разрешения я хотел бы задать один вопрос.

— Разрешаю.

— Ты уже не ребенок. Приходила ли тебе в голову мысль, что когда-нибудь ты выйдешь замуж?

— Я думаю, вполне естественно для молодых женщин думать о браке.

— Тот, кому ты отдашь свою руку, будет вдвойне вознагражден. Красивая и умная жена. Чего еще может желать мужчина? Он будет самым удачливым из всех людей.

— Я не сомневаюсь, что любой, кто попросит моей руки, подумает и о моем наследстве.

— Моя дорогая госпожа Дамаск, он будет слишком ослеплен твоими прелестями, чтобы думать о таких вещах.

— Или так ослеплен моим наследством, что может заблуждаться по поводу моей красоты и знаний, не правда ли?

— Это будет зависеть от мужчины. Если это так, то он заслуживает быть…

— Ну? Повешенным, утопленным, четвертованным?

— Хуже. Отвергнутым.

— Я и не подозревала, что у тебя такой талант к изысканным речам.

— Если и так, то ты являешься вдохновительницей.

— Интересно, почему?

— Ты не знаешь? Такая умная, могла бы догадаться о моих намерениях.

— В отношении меня?

— И больше никого.

— Господин Кейсман, так значит, это предложение?

— Да. Я был бы счастливейшим из мужчин, если бы мог пойти к твоему отцу и сказать ему, что ты согласна стать моей женой.

— Боюсь, я не могу доставить тебе такого удовольствия.

Я поднялась. Сердце мое отчаянно билось, потому что я испугалась. Я не знала, почему у меня вдруг возникло желание, убежать. Я была здесь, в мирном розарии моей матушки с человеком, который был членом нашей семьи, другом моего отца. Отец был о нем высокого мнения, и все же я внезапно ощутила отвращение.

Саймон Кейсман тоже поднялся и встал возле меня. Он не был высокого роста, дюйма на два повыше меня, его лицо было наравне с моим. Взгляд его золотисто-карих глаз был теплым, но настороженным. Волосы рыжеватые. Линии его рта, расположенного так близко передо мной, показались мне маской лисы. В тот же момент я поняла, что я боюсь его.

Я повернулась, чтобы уйти, но он поймал меня за руку и крепко сжал ее, спрашивая:

— О чем ты подумала, госпожа Дамаск? Выйти замуж за кого-то другого?

Против моей воли краска бросилась мне в лицо. Я ответила ему:

— Я вообще еще не думала о браке.

— Может быть, ты думаешь поступить в монастырь? — Губы его слегка скривились. — Это было бы неумно… в это время, когда многие женские монастыри постигла участь мужских.

Я выдернула руку и холодно возразила:

— Я еще не достигла того возраста, когда думают о браке.

Он слегка провел рукой по моему платью.

— О, госпожа Дамаск, ты уже стала женщиной. И ты не должна надолго откладывать наслаждение женской зрелостью, уверяю тебя. Умоляю, не отвергай меня сразу. Поистине, я верю, что твой отец не будет возражать против нашего союза. Я знаю, что он хочет видеть тебя под защитой того, кому доверяет. Мы живем в тревожное время.

— Я сама сделаю выбор, — сказала я и вышла из сада.

Я была потрясена. Мне еще не было семнадцати, а я уже получила два предложения, в то время как красавица Кейт, бывшая на два года старше меня, еще ни одного. А может, ей уже сделали предложение? Но кто?

Странно было, что у меня появились подобные мысли о Кейт, потому что спустя неделю или около того после сцены в розовом саду в нашем доме появился лорд Ремус.

Мы знали, что он собирается к нам, поскольку отец удачно решил какое-то дело для него. Он был очень богатым, могущественным и знатным, и матушка решила устроить целый праздник в его честь.

Весь тот день Клемент работал в пекарне: он напек пирогов с фигурными корочками, а один даже был сделан в форме герба Ремусов. Клемент был в восторге: в аббатской кухне он не мог позволить себе такие вольности. Матушка была в своей стихии, ибо, если и было что-то, что она любила больше, чем работу в саду, — это принимать гостей в доме. Было ясно, что она желала, чтобы мы больше развлекались.

Кейт и я из окна комнаты Кейт наблюдали за приездом гостей. Мы разочаровались в лорде Ремусе, жирном, опирающемся на палку; он тяжело дышал, поднимаясь по склону от пристани. Однако одет он был очень богато и, несомненно, являлся очень важным человеком.

Отец провел его в зал, где мы все собирались приветствовать гостей. Сначала отец представил матушку — с ней лорд Ремус был очень галантен, потом меня как дочь хозяина дома, затем других — Руперта, Кейт, Саймона и Бруно (я радовалась, что Бруно тоже присутствовал ).

— Моя семья, — представил нас отец.

Кейт склонилась в великолепном реверансе, который она тренировала целый день. Кейт с длинными волосами, уложенными в золотую сетку, была неотразима.

То, что лорд Ремус такого же мнения, было очевидно, ибо взгляд его задержался на ней, — факт, не ускользнувший от Кейт.

В честь знатного гостя сначала подали рыбу — плотву, усача, голавля, запеченую в травах, выращенных в саду. Лорд Ремус поздравил ее с хорошим поваром, и она была счастлива. Потом принесли молочного поросенка, говядину, баранину; блюда запивали молочным пуншем — матушкино изобретение. Выпили много эля, вина. Глаза матушки сияли от удовлетворения, и я подумала, как же мало ей надо, чтобы стать счастливой, и как странно, что совсем недавно мы жили в страхе, не зная, что произойдет в следующую минуту. У меня из головы не выходил брат Амброуз на виселице у ворот Аббатства.

Кейт задала вопрос лорду Рему су, когда он в последний раз был при дворе. Лорд Ремус ответил, что был там неделю назад. Он рассказал о дворе короля и о недовольстве монарха своим окружением, что нрав у короля крутой: стоит кому-нибудь сказать против, и он тут же выходит из себя.

— Ручаюсь, что вы, милорд, сама тактичность, — произнесла Кейт.

— Дорогая моя барышня, у меня есть желание сохранить свою голову на плечах, ибо я считаю, что ее место там.

Кейт рассмеялась. И я заметила, как матушка посмотрела на нее, и подумала, что потом она сделает ей выговор за развязность; но лорд Ремус, казалось, ничего не имел против.

Лорд Ремус выпил довольно много настойки бузины, которая, как заметила матушка, особенно удалась в этом году, и был не прочь поговорить.

— Королю нужна жена, — сказал он. — Он не может быть счастливым без супруги, даже когда ищет себе новую.

Кейт много смеялась, остальные только улыбались; я чувствовала, что моих родителей беспокоило присутствие слуг при таких разговорах.

— На этот раз, — произнес лорд Ремус, — он ищет принцессу на континенте, но не все горят желанием. Он взглянул на Кейт:

— Как и я, барышня, они хотят сохранить свои головы, помня о том, что произошло с несчастной Анной Болейн и даже с королевой Екатериной, и это можно понять.

— Это как сказки Шехерезады, — сказала Кейт. — Может быть, удастся найти королеву, которая смогла бы развлечь короля и тем самым сохранить себе жизнь.

— Именно к этому и должна стремиться новая принцесса, — сказал лорд Ремус. — Я слышал, что сестра герцога Киевского привлекла внимание короля. Художник Гольбейн сделал с нее красивый портрет, и король уже объявил, что он влюблен в нее.

— Значит, новая королева выбрана.

— Так говорят при дворе. Господин Кромвель очень заинтересован в этом браке. Я никогда не любил этого человека — низкого человека, но король считает его умным. Говорят, этот брак будет хорош с политической точки зрения. Готов поклясться, что скоро вы увидите еще одну коронацию.

— Это будет четвертая жена короля, — сказала Кейт. — Хотелось бы мне посмотреть на нее. Наверно, она очень привлекательна.

— Принцессы редко бывают так красивы, как о них говорят, — сказал лорд Ремус. — Ручаюсь, те, у кого нет королевской власти, всегда могут возместить ее властью красоты. — Он улыбнулся Кейт и посмотрел на нее немного затуманенным взором. В тот год наша настойка из бузины была довольно крепкая. В противном случае он не говорил бы так свободно.

Я думаю, отец облегченно вздохнул, когда обед закончился; матушка пригласила лорда Ремуса в музыкальный салон и исполнила ему прелестную песенку. Лорд Ремус с удовольствием ей аплодировал. Потом Кейт взяла лютню и тоже спела.

Она пела про любовь, временами бросая взгляд на лорда Ремуса и улыбаясь ему. Ее длинные волосы выбились из золотой сетки и рассыпались по плечам. Она, якобы раздраженно, откинула их назад, но я-то знала, что это был способ привлечь к ним внимание.

Когда лорд Ремус собрался уезжать, мы пошли проводить его до пристани и долго смотрели, как его барка плывет вверх по реке.

Я заметила, что Кейт чему-то загадочно улыбалась.

В тот вечер она появилась в моей комнате. Когда ей нужно было выговориться, она всегда приходила ко мне.

Она, как обычно, вытянулась на моей постели. Мое же место было на диване у окна.

— Ну, — начала она, — что ты думаешь о милорде?

— Что он очень много ест, очень много пьет и слишком много смеется над своими шутками и слишком мало — над шутками других.

— Я знаю очень многих, к кому можно отнести эти слова.

— Что свидетельствует о том, что милорд ничем не отличается от других и о нем ничего оригинального сказать нельзя.

— Можно сказать, что он богат, что у него большое имение за городом и должность при дворе.

— И все это может сделать его желанным в глазах расчетливых молодых девиц.

— Сейчас ты рассуждаешь здраво, дитя мое.

— Умоляю, не называй меня так. Мне уже сделали предложение, в отличие от тебя. Она прищурилась.

— Господин Кейсман? Я кивнула.

— Он хочет жениться не на тебе, Дамаск… а на всем этом — твоих землях, твоем доме, на всем, что ты унаследуешь от отца.

— Именно это я и подумала.

— А ты не такая уж глупая.

— И больше не ребенок, поскольку уже считаюсь потенциальной невестой, особенно если к этому добавить мое наследство.

— Счастливая Дамаск! А что есть у меня? Кроме красоты и обаяния?

— Которые, кажется, уже дают результаты. Они даже действуют на людей, у которых есть должность при дворе и имение за городом.

— Значит, ты думаешь, что я произвела на него впечатление?

— Без сомнения. Но, может быть, ты зря тратила на него свои таланты?

— Вот уж нет. Он мог бы завтра же сделать меня своей женой — он хотел этого. У него было две жены, и он сохранил обет.

— Клянусь честью, — сказала я, — он почти столько же раз был женат, сколько и король. Но, Кейт, он же старый.

— А я молодая женщина без наследства, в противоположность тебе. Твой отец даст мне приданое, я не сомневаюсь, но это не пойдет ни в какое сравнение с тем, что принесет своему мужу его любимая доченька Дамаск.

— Давай не будем говорить о свадьбах. Мне это кажется грустной темой.

— Почему?

Я не ответила. Я подумала о лисьей маске, которую вдруг увидела на лице Саймона Кейсмана, и о плане Кейт заставить лорда Ремуса жениться на ней, потому что у него был звучный титул, имение за городом и должность при дворе.

— Узы брака должны соединять молодых, тех, кто любит друг друга, а не мирские блага и титулы, — сказала я.

— И это говорит моя романтичная кузина, — насмешливо произнесла Кейт. — Кто сказал, что ты повзрослела? Ты еще ребенок. Ты мечтательница. Часто случается так, что за тех, кого мы любим, мы не можем выйти замуж. Так что будем веселиться. Будем радоваться, пока можем.

Она уже не шутила. В ее глазах было задумчивое выражение, которое я поняла много позже.


Перемена произошла и в Кезае. Она вышла из состояния транса и взяла на себя свои старые обязанности. Раз или два я слышала, как она напевала про себя. Она похудела, и я часто замечала, как она смотрит на Бруно с выражением глубокой тоски. Но Бруно, даже если и обращал на это внимание, делал вид, что не замечает ее. Я пыталась поговорить с ним, так как считала такое поведение жестоким. Но как только я начинала говорить на эту тему, его взгляд становился таким сердитым, а я чувствовала себя такой несчастной, когда он был холоден со мной, что стала избегать этой темы.

Бруно тоже чуть изменился с того дня, как рассказал нам о Мадонне. Одна из служанок говорила мне, что просила его возложить на нее руки и он сделал это, в результате тяжелейший ревматизм ног, которым она страдала, исчез. Простые люди знали, кем он был на самом деле, но легенда о том, что он святой, Продолжала жить. Я решила, наверное, Клемент слишком много говорит в пекарне. Я удивлялась, что он раньше соблюдал обет молчания. Среди домочадцев распространилось убеждение, что Кезая и монах оклеветали себя под пыткой, и это было то, чего желал Бруно.

Отец сказал мне, что дал Бруно немного времени привыкнуть к большой перемене в своей жизни, прежде чем обсуждать с ним вопрос о его возможной карьере. Бруно получил хорошее образование и действительно был похож на ученого. Может быть, он захочет принять сан или стать юристом. Я знала, что отец очень хотел, чтобы Бруно поступил в один из университетов. До сих пор Бруно ни с кем не обсуждал свое будущее. Казалось, что ему нужны были только Кейт и я.

Но я не могла забыть его отношение к Кезае.

— Ты мог бы быть помягче к ней. Говорить с ней дружелюбно, — увещевала я его.

— Почему я должен это делать? — спрашивал он.

— Потому что она твоя мать и очень хочет, чтобы ты ей улыбнулся.

— Она мне отвратительна, она не моя мать.

— Ты к ней жесток, Бруно.

— Может быть, — ответил он. — Я отказываюсь верить, что она родила меня.


Бедный Бруно. Ему было тяжело вынести это. Жить с верой, что он не такой, как все, что он чудо, и вдруг обнаружить, что он сын простой служанки. И все-таки он был жесток. Теперь я видела это так же ясно, как и лисью маску на лице Саймона Кейсмана.

Я не раз заговаривала с Бруно о его будущем, но со мной он не хотел обсуждать эту тему. Интересно, обсуждал ли он это с Кейт, ведь они так много времени проводили вместе.

Когда лорд Ремус нанес нам второй визит, Кейт совсем не удивилась. Она сказала, что ожидала этого. Он пообедал с нами и сообщил новости о дворе. Теперь уже можно было определенно сказать, что свадьба с сестрой герцога Клевского состоится. У короля было отличное настроение. Он ходил по детской с юным принцем Эдуардом на руках и казался очень довольным. Няня принца, госпожа Пенн, охраняла младенца, как дракон, и не, позволяла даже малейшему ветерку дунуть на принца. Впервые со дня женитьбы на Анне Болейн король был в хорошем настроении.

Но лорда Ремуса интересовали не король и не двор. Его интересовала Кейт. Когда он уехал, она пришла в мою спальню. Растянувшись на моей постели, она, хихикая, сказала:

— Думаю, его светлость попался на крючок, скоро он его проглотит.

Она была права. Через неделю лорд Ремус приехал к моему отцу с официальным предложением госпоже Кейт.

Отец, рассказала Кейт мне, послал за ней и сказал, что лорд Ремус сделал ей предложение. Отец не верил, что Кейт будет даже помышлять об этом замужестве. Она не должна думать, объяснил ей отец, что он насильно заставит ее выйти за лорда Ремуса замуж.

— Заставить меня! Можно подумать, — воскликнула она, — что не я сама загнала лорда Ремуса в угол! Представь, Дамаск, должность при дворе. Я буду там, прямо в центре событий. Я буду танцевать в Хэмптоне и Гринвиче. Я буду кататься верхом в Виндзоре. Кто знает, может быть, сам король бросит взгляд в мою сторону. У меня будет много драгоценностей, красивые платья и свои собственные слуги.

— А от тебя только и требуется — взять лорда Ремуса в мужья.

— Я могу это сделать, Дамаск.

— Ты же не любишь его, Кейт.

— Я люблю то, что он может мне предложить.

— Ты расчетливая.

— Расчетливая — значит мудрая, потому я и расчетливая.

— Значит, ты действительно выйдешь замуж за этого старика?

— Ты будешь на моей свадьбе, Дамаск.


Кейт была помолвлена. Она носила один большой изумруд на пальце, другой на шее. Ее настроения поражали всех. То она была лихорадочно весела, то вдруг ею овладевала меланхолия. Иногда она намекала, что не хочет выходить замуж, потом начинала презрительно высмеивать саму идею отказа.

Однажды я вошла к ней в комнату и застала ее лежащей на кровати лицом вниз и пристально смотрящей перед собой.

— Кейт, — сказала я, — ты несчастна.

Она рассматривала кольцо с огромным изумрудом.

— Посмотри, как он сверкает, Дамаск. И это только начало.

— Но счастье не в блеске камня, Кейт.

— Нет? А где тогда, скажи мне?

— В глазах того, кого ты любишь и кто любит тебя. Она откинула назад голову и рассмеялась. Но я видела, что она вот-вот заплачет.

Я рассердилась на нее. Почему она должна это делать? Я ненавидела саму мысль о том, что она уйдет к этому старику, а с тех пор как я узнала о похождениях Кезаи, в голову лезли всякие мысли.

— Возможно, — сердито заметила я, — это и не имеет значения, потому что ты не способна любить.

— Как ты смеешь говорить это!

— Я смею, — ответила я, — потому что ты готова продать себя за изумруды. Она опять рассмеялась:

— И рубины, и сапфиры, и бриллианты, и должность при дворе.

— Это омерзительно.

— Добродетельная Дамаск, которой не надо продавать себя, ее наследство выберет для нее мужа.

Но улыбка ее была натянутой, а смех на грани слез. Я знала, что она не так счастлива, как хотела бы показать мне.

Два месяца спустя лорд Ремус и Кейт поженились. В нашем доме готовилось большое торжество по этому поводу, и Клемент и его поварята работали целыми днями на кухне.

Вечером перед свадьбой произошло неприятное событие. Я отправилась в комнату Кейт, потому что очень хотела поговорить с ней. Но Кейт там не было.

Так как в доме уже все уснули, я села и стала ждать ее, но она не появлялась. Я испугалась, что она убежала, и уже подумывала, чтобы поднять домашних, но что-то внутри удерживало меня. Она пришла в четыре часа утра, волосы ее были распущены.

— Дамаск! — удивилась она. — Что ты здесь делаешь?

— Я пришла в полночь, когда все уснули, чтобы поговорить с тобой. Я беспокоилась о тебе. Я уже хотела поднимать домашних.

— Надеюсь, ты никому не сказала, что меня не было в спальне?

Я покачала головой.

— Нет. Я решила, что ты убежала накануне своей свадьбы со знатным лордом. Но если убежала, подумала я, то эта новость может подождать до утра. Кейт, где ты была?

— Ты задаешь слишком много вопросов.

— Кейт, ты была с любовником.

— Ну, госпожа Добродетель, что ты скажешь на это?

— Завтра же твоя свадьба.

— А сегодня я свободна. Шпионь сколько хочешь сегодня, кузина, ибо сегодня твой последний шанс.

— Ты нарушила брачный обет.

Кейт смеялась так, что я подумала, у нее истерика.

— Господи, какая же ты умница! Тебе сделали предложение Руперт и Саймон. И это делает тебя такой всезнайкой. Но есть один, о котором ты не говоришь. Бруно. А как Бруно?

— Что… как Бруно? — медленно переспросила я.

— Ты не знакома с Бруно? — насмешливо спросила она. — Неужели? Подумай о нем. Святое Дитя — и вдруг узнает, что он — плод греховного союза блудливого монаха и служанки, не отличающейся добродетелью. Зачат на монастырской траве… под забором. О, да, конечно, они были достаточно скромны, чтобы спрятаться от людских глаз.

— Кейт, что с тобой? — поразилась я.

— А ты не знаешь, Дамаск? — сказала она. — В конце концов, ты так мало знаешь.

— Я знаю, что ты не любишь человека, за которого выходишь замуж. Ты продала себя за изумруды и за место при дворе.

— Ты все драматизируешь. Тебе легко! О да, действительно просто сказать» все ради любви «, когда при этом ничего не теряешь.

— Где ты была сегодня? Ты поступаешь нечестно с лордом Ремусом.

— Я не собираюсь удовлетворять твое любопытство. Я думаю, ты меня ревнуешь, Дамаск. Я сделала свой выбор. И думаю, правильный. Завтра я буду принадлежать лорду Ремусу и буду делать все, что он пожелает.

Я вернулась к себе, но не могла уснуть и все думала, как понять слова Кейт. Но кто может понять другого человека?

На следующий день состоялось бракосочетание в нашей домашней часовне. Лорд Ремус шествовал в сопровождении двух молодых холостяков, которых привез в своей свите. Кейт была великолепна. Швеи работали несколько недель над ее платьем из парчи из шитой серебряными нитями материи. Волосы невесты струились по плечам. Когда процессия проследовала в часовню, Руперт нес перед Кейт серебряную чашу, а я шла за ней как ее подружка, за нами следовали члены нашего семейства, потом музыканты, несколько девушек несли большой свадебный пирог.

В конце церемонии, когда всех обносили серебряной чашей, Саймон Кейсман, стоящий позади меня, шепнул:

— Следующая очередь твоя.

Бруно тоже был среди гостей. Он держался в стороне с надменным видом. А на следующий день после свадьбы Кейт исчез так же таинственно, как и появился в рождественских яслях.

— Я всегда знал, — сказал Клемент, — что он необычное существо.


РОЖДЕНИЕ РЕБЕНКА


О Бруно не было никаких известий. Теперь уже все говорили, что он действительно был Святое Дитя, что Амброуз солгал под пыткой и за богохульство был убит. У Кезаи тоже были свидетельства того, что она подвергалась пыткам. Раны на ее бедрах не заживали, и она немного тронулась головой после своего» признания «.

Люди всегда охотно верили всяким фантазиям. Клемент постоянно говорил о чуде, о том, как изменился монастырь, что Дитя имело дар лечить больных.

Даже отец верил этим слухам.

— Но если это так, — сказала я, — почему Бруно не смог спасти Аббатство?

— Единственным объяснением может быть только то, что он предназначен для чего-то большего, — ответил отец.

Мне тоже хотелось так думать, но больше всего я желала, чтобы он вернулся. Я не могла понять своего чувства к нему и постоянно думала о Бруно. Вспоминала, как мы беседовали с ним в те дни, когда Аббатство еще процветало, в какой восторг я приходила, когда удавалось хотя бы ненадолго привлечь его внимание. Я была одержима им. Вспоминала, какие намеки делала Кейт. Однажды она сказала, что для нас обеих Бруно важнее всех на свете, и не ошиблась хотя бы в отношении меня, а для нее, я уверена, все-таки главным было мирское величие.

Как ни странно, после исчезновения Бруно Кезае стало лучше. Она опять легко чувствовала себя среди других слуг, а так как те боялись говорить обо всех этих странностях с ребенком в яслях, о Бруно никогда не вспоминали.

Я узнала еще одну причину происшедшей в Кезае перемены.

Ее послали взбивать масло на маслобойне, а она пришла ко мне. Я удивилась, увидев ее в такой ранний час. Кезая объяснила:

— Я вдруг подумала, госпожа, что должна с тобой поговорить.

— О чем? — спросила я.

Она улыбнулась и тихо сказала:

— У меня будет ребенок, госпожа.

— Нет, Кезая!

— Это так, госпожа. Я знаю об этом уже почти месяц, и у меня сейчас такое ощущение счастья, какое приходит только с таким событием. О, я каждый раз так себя чувствую.

— Это не правильно. Ты не должна ощущать себя счастливой. У тебя нет мужа. Какое ты имеешь право родить ребенка?

— Право, которое дается каждой женщине госпожа. Я не могу дождаться, когда буду держать на руках мое дитя. Я всегда хотела иметь ребенка. Но внутри меня какой-то голос всегда говорил:» Нет, ты не можешь родить незаконнорожденного, Кезая. Ты должна идти к бабушке «.

— Ты должна думать об этом, прежде чем…

— Наступит день, и ты поймешь. Об этом не думают заранее. Думают потом. Три раза я ходила в лес к бабушке. И дважды она делала то, что просили, но чего не хотела я. Но в самый первый раз… — Лицо Кезаи сморщилось. Она пыталась убедить себя, что у нее и Амброуза никогда не было ребенка. — На этот раз, — быстро заговорила она, — я не пойду к ней. Я хочу это дитя. Наверное, это мой последний шанс иметь ребенка. Ведь я уже немолодая. А малышка даст мне то, чего я никогда не имела раньше.

— Кто отец этого ребенка?

— О, я в этом не сомневаюсь, госпожа. Это был он. Так должно было быть. Даже тени сомнения нет. Эта малышка принадлежит Ролфу Уиверу.

— Кезая! Этот человек! Этот… преступник!

— Нет, госпожа, это монах был убийцей. Мой Ролф… он был жертвой.

Я пришла в ужас. Я смотрела на увеличившийся живот Кезаи. Семя этого человека! Это было ужасно.

Я сказала:

— Нет, Кезая. В этом случае у тебя есть оправдание. Ты должна пойти к бабушке. Кезая возразила:

— Успокойтесь, госпожа. Неужели ты убила бы мое дитя? Я хочу этого ребенка так, как никогда не хотела раньше… я горевала по всем им. Когда я увидела того мальчика, мое сердце потянулось к нему, но он с презрением отверг меня. Но когда я узнала, что во мне есть семя, я успокоилась. У меня будет ребенок.

Кезая была в какой-то странной экзальтации и ничего не хотела слушать.

Я не могла забыть того человека, с его низким лбом, я не могла выбросить из памяти то, что он сделал с Кезаей и с нашими жизнями.

Я думала, что с ним покончено навсегда, когда он, безжизненный, лежал на траве. И для меня было потрясением узнать, что он продолжает жить в теле Кезаи.


Мне очень недоставало Кейт. Жизнь стала скучной как никогда. Я все время чувствовала на себе внимательный взгляд Саймона. Я знала, он поставил целью заставить изменить меня свое решение.

Однажды матушка сказала мне:

— Ты становишься взрослой, Дамаск. Пришло время выходить замуж. Твоему отцу и мне будет приятно увидеть внуков. Теперь, когда Кейт устроена, настал твой черед.

Отец слишком хорошо меня знал, чтобы вновь говорить о браке, но хотел, чтобы у меня был защитник. Передо мной стоял выбор — Руперт или Саймон. Я знала, что ни против кого возражений не будет, хотя, конечно, родители предпочитали Руперта, который был нашим родственником. Никто их них не мог предложить мне больших богатств. Руперт умел обращаться с землей; у Саймона появилась репутация преуспевающего юриста. И оба они выгадали бы от моего приданого. Может, поэтому я и колебалась. Я хотела, чтобы меня выбрали ради меня самой, как выбрали Кейт.

— Не такая уж я взрослая, — заметила я матушке.

— Я встретила твоего отца, когда мне было шестнадцать лет, — возразила она. — Я тогда еще занималась с учителями. Но я никогда не пожалела о том, что мы сыграли свадьбу.

— Но ты же вышла замуж за отца.

— Ты боготворишь его, — произнесла она, срезая розу. О чем бы матушка ни говорила, я всегда чувствовала, что более половины своего внимания она уделяла цветам, за которыми ухаживала.


Кейт приехала навестить нас. Как всегда, шумная и веселая. Замужняя жизнь устраивала ее. Обожающий ее Ремус не мог на нее насмотреться. Я заметила, что супружество сделало Кейт еще более привлекательной. Во-первых, она была роскошно одета: платье из дамасской ткани, верхняя юбка из бархата, на ногах бархатные туфли с гранатовыми пряжками, на шее сверкали новые драгоценности.

Кейт приняли при дворе. Она видела короля. Монарх был великолепен — огромный, царственный, внушающий ужас. Он изъявлял свои желания, и все мгновенно повиновались ему. Он славился невыносимым характером и вспышками гнева, особенно когда болела нога. Его одежда была усыпана драгоценностями. Каждый квадратный дюйм его тела был царственно великолепен. Король улыбнулся Кейт и похлопал ее по руке. Фактически, если бы он не был совершенно опьянен этой молодой и легкомысленной племянницей лорда Норфолка, кто знает, что могло бы случиться? Кейт немного жалела об упущенных ею возможностях. Но каждый понимал, насколько рискованно привлечь пристальное внимание короля. Поэтому лучше всего и значительно спокойнее, если тебе просто улыбнутся и потреплют по руке.

Ее распирала радость от того, что она принесла удивительные новости.

Королю ужасно не понравилась Анна Клевская. И поговаривали, что Кромвель может лишиться головы за организацию этого брака. Шептались, что герцогиня тоже не в восторге от короля и что в брачную ночь так ничего и не было.

Монарх был в ярости от того, что Ганс Гольбейн написал красивый портрет некрасивой женщины, которая не пришлась ему по душе. При дворе появилась некая Кэтрин Говард, смотревшая на короля глазами, полными благоговения:» О, Ваше Величество, неужели вы действительно посмотрели в мою сторону?»— и обещания всевозможных любовных утех. У нее был застенчивый взгляд, чего нельзя было сказать о ее манерах. Сплетничали, что герцог Норфолк доволен, несмотря на то, что одна из его племянниц, Анна Болейн, попала в беду вскоре после того, как была коронована.

Король стал старше, его постоянно мучили боли в ноге, и так как Кэтрин была молода и уступчива, то казалось возможным, что ей удастся удержать внимание короля. А если, кто знает, она еще принесет ему сына, то монарх будет просто счастлив. Хотя это не имело такого важного значения, поскольку в королевской детской уже жил принц Эдуард.

Так Кейт болтала о райской жизни в Виндзоре, об охоте в Грейт-парке, о бале в Гринвиче и банкете в Хэмптоне.

— Помнишь, как мы плыли мимо Хэмптона, Дамаск, и говорили о большом дворце?

— Я хорошо это помню, — ответила я. Мне никогда не забыть кардинала, стоявшего рядом с королем на проплывающей мимо нашей пристани барке.

У Кейт была еще одна новость для нас. Она скоро родит ребенка. Лорд Ремус был в восторге. Он уже не верил в такую возможность; но его красивая, умная Кейт способна на все. Он не может наглядеться на нее, восхищаясь ее грацией и красотой. Кейт упивалась этим. Она смеялась и весело флиртовала со своим мужем. И только со мной она могла говорить свободно.

Кейт сказала, что ей хочется побывать в своей старой комнате, и я пошла с ней. Когда мы пришли и она закрыла дверь, ее первый вопрос был:

— Дамаск, ты видела его? Он приходил хоть раз? Мне не надо было спрашивать, кого она имеет в виду. Я сказала:

— Конечно, нет, он не вернулся.

— Он ушел, потому что я вышла замуж. Он сказал мне, что сразу уйдет и не вернется, пока не будет готов к этому. Что он хотел этим сказать, Дамаск?

— Ты его знала лучше меня.

— Да. Я думаю, что по-своему он любил меня. — Кейт взглянула на меня. — Ты ревнуешь, Дамаск. Ты всегда хотела его, да? Не отрицай. Я понимаю. Он был не такой, как все, — отличался от других. Никогда нельзя было понять, святой он или дьявол.

— Я никогда не думала об этом.

— Нет, ты всегда считала его святым, да? Ты слишком открыто его обожала. Ты в нем не сомневалась, как я. Он должен был убеждать меня. Тебя он уже завоевал. Поэтому он любил меня, но мне это не подходило.

— Ты хотела богатства. Я это хорошо знаю.

— Смотри, каким счастливым я сделала мужа. Ребенок. Он никогда не думал, что сможет… в таком возрасте. Он так горд. Господи, как он вышагиваем! Что касается меня — я — чудо; я такое же чудо для Ремуса, как Бруно для монахов Аббатства. Мне нравится быть чудом. Поэтому я очень хорошо понимаю Бруно. Я чувствую так же, как он. И я понимаю его горькое разочарование.

— Но ты недостаточно его любила, чтобы выйти за него замуж.

Она печально улыбнулась:

— Вообрази меня женой бедняка… если сможешь. Я согласилась, что не могу.

— Ты не можешь быть счастливой, — сказала я.

— Я всегда чувствую себя счастливой, когда получаю то, чего хочу, — резко ответила она.


Кезая становилась все более и более странной. Я поговорила о ней с отцом.

— Бедная женщина, — сказал он, — она платит за свои грехи.

Меня всегда трогало отношение отца к людям, ибо я не встречала никого, кто был таким добрым и так жалел грешников.

Однажды одна из служанок пришла ко мне и сообщила, что Кезая исчезла. В эту ночь она не ночевала у себя. И сначала я подумала, что, она нашла себе любовника, но потом засомневалась, так как до родов осталось всего около месяца. Я встревожилась, и какое-то внутреннее чутье подсказало мне пойти в лачугу ведьмы в лесу.

Кезая была там.

Матушка Солтер пригласила меня войти. Я почувствовала странную дрожь, как всегда, когда попадала в ее дом. Он был невелик — одна комната внизу, из которой наверх вела маленькая винтовая лестница. Здесь не было свободного места: кабалистические знаки на стенах и на бутылках, в которых старуха держала свои настойки. На полках стояли горшки с мазями, с балок свисали пучки целебных трав и каких-то незнакомых мне растений. Всегда горел огонь, а над ним на цепи висел весь в саже котел. По обе стороны очага стояли два табурета, и, когда бы я ни пришла, матушка Солтер всегда сидела на одном из них.

Требовалось большое мужество прийти сюда; больные приходили, чтобы излечиться, а влюбленные — за любовным напитком; я набралась смелости, потому что очень волновалась за Кезаю.

Матушка Солтер указала на свободное сиденье возле огня и улыбнулась мне. Она была очень старой, но глаза ее были живые и молодые. Маленькие и темные, они напоминали глаза обезьяны, окруженные морщинками, лукавые и знающие.

Я сказала:

— Я беспокоюсь за Кезаю.

Она ткнула пальцем в потолок. Я вздохнула с облегчением.

— Значит, Кезая здесь.

Матушка Солтер улыбнулась мне и кивнула.

— Ее время уже близко, — сказала она.

— Так скоро?

— Ребенок просится в мир. Она придет раньше времени.

— Это будет девочка?

Матушка Солтер не ответила. Она была вещунья и часто правильно предсказывала пол ребенка.

— А Кезая?

Матушка Солтер покачала головой:

— Ее время на исходе.

— Вы можете спасти ее.

— Нет, ведь пришло ее время.

— Этого не может быть! — воскликнула я. — Вы можете что-нибудь сделать.

Она усмехнулась, и мне стало не по себе. В усмешке, приоткрывшей почерневшие зубы, было что-то недоброе. Потом старуха встала и знаком позвала меня. Она стала подниматься по винтовой лестнице, и я последовала за ней.

Я вошла в комнату с маленьким зарешеченным окном. Хотя было темно, я узнала фигуру, лежащую на соломенном тюфяке.

— Кезая, — позвала я и опустилась на колени рядом с постелью.

— Ты пришла, малышка Дамми, — прошептала Кезая.

— Да, я здесь, Кезая. Я испугалась за тебя. Я не знала, что с тобой случилось.

— Ничего уже не случится со мной на этой земле, малышка.

— Что за глупые слова, — сказала я резко. — С тобой все будет хорошо… и как только ты родишь малыша…

— Ролф Уивер собирался убить меня, — промолвила Кезая. — А теперь меня убьет его ребенок. Но что это был за мужчина! И такой человек пошел на корм червям, куда и я скоро отправлюсь.

— Что за разговоры! — воскликнула я возмущенно. Матушка Солтер фыркнула. Она стояла рядом и взирала на нас, как ястреб.

— Кезая, — позвала я. — Не уходи. Я буду ухаживать за тобой. Буду ухаживать за ребенком…

Кезая схватила меня за руку. Ее рука была горячей.

— Ты присмотришь за ребенком, Дамми? Ты присмотришь за моей малышкой? Ты обещаешь мне?

— Я обещаю тебе, Кезая, мы присмотрим за ребенком.

— И ее будут воспитывать как маленькую леди. Она будет сидеть за столом, где сидели вы с госпожой Кейт и мистером Рупертом. Как бы я хотела это увидеть. И было бы хорошо, если бы она училась по книгам, как мой мальчик. Но он так и не посмотрел на меня. Он не захотел признать меня своей матерью. Он не верит этому. Я хочу, чтобы она была леди. Я буду звать ее моя маленькая Хани. Я хорошо это помню… Ролф был рядом, и никогда мне не было так хорошо, а в окно доносился запах жимолости… в этот день и был зачат мой ребенок. Жимолость, сладкая и липучая. Я назову ее Хани-медовая.

И тут я поняла, что Кезая часть моей жизни, и, если ее не станет, я потеряю эту часть. В детстве после отца я любила Кезаю, и даже матушка никогда не была мне так близка.

А теперь Кезая лежала с каплями пота, сверкающими на ее верхней губе, и вместо румянца на щеках была сеточка тонких красных линий. В ней уже не было прежней веселости, жизнерадостности. Она уже не была влюблена в жизнь, а это могло означать только одно — она готовилась покинуть ее.

Я старалась убедить ее:

— Кезая, у тебя все будет хорошо. Так должно быть. Что я буду без тебя делать? Она сказала:

— Вы справитесь. Вы уже давно не нуждаетесь во мне.

Я возразила:

— Ты будешь нужна ребенку. Твоей Хани. Она крепко сжала мою руку.

— Госпожа Дамаск, вы возьмете ее. Вы будете ухаживать за ней так, как будто она ваша младшая сестра. Обещайте мне, Дамаск.

Я сказала:

— Обещаю.

Подошел кот по кличке Рекин и стал тереться о мою ногу и мурлыкать. Матушка Солтер кивнула:

— Клянись, — сказала она. — Клянись, девочка. Я и Рекин будем свидетелями.

Я молчала, переводя взгляд со зловещего лица той, которую мы называли ведьмой, на странно изменившееся лицо Кезаи. Я понимала важность момента. Я должна была поклясться в том, что буду заботиться о малыше, ребенке служанки и человека, чьей смерти стала свидетельницей и которого считала животным. Даже хуже, потому что зверь убивает от страха или из чувства голода. А Ролф Уивер находил радость в том, что пытал других. Когда я думала о непонятной тяге Кезаи к этому нечеловеку, меня охватывало глубокое омерзение. И я должна была поклясться заботиться об их ребенке! Но сухая рука Кезаи сжимала мою. И в ее глазах я увидела страдание.

Я наклонилась и поцеловала Кезаю. Я сделала это не из страха перед матушкой Солтер, а из любви и жалости к Кезае, которые заставили меня произнести:

— Клянусь.

Странная это была картина. Кезая умирала, а старуха стояла рядом и не испытывала горя.

— Ты пришла сюда и будешь благословлять эту ночь, — сказала она, — если сдержишь свое слово. Если нет — ты проклянешь эту ночь.

Кезая зашевелилась на постели. Она застонала. Матушка Солтер сказала мне:

— Теперь уходи. Когда время придет, ты узнаешь. Я вышла из хижины и что было сил побежала домой.


Я знала, что должна рассказать отцу о своем обещании. Если я расскажу матушке, она скажет:

— Да, девочку можно принести к нам, она будет воспитываться со слугами.

Потом она забудет об этом, и ребенок станет частью домашней прислуги. В помещении для слуг теперь жили и дети. Двое служанок родили, и отец не мог выставить на улицу покинутую мать.

Но это было совсем другое. Я поклялась, что ребенок Кезаи будет воспитываться в доме, ему дадут образование. Я знала, что должна сдержать обещание.

Я рассказала отцу о случившемся и добавила:

— Кезая была мне как мать.

Отец нежно сжал мою руку. Он сознавал, что моя мать, примерным образом следящая за моими физическими потребностями, иногда была немного рассеянна, будучи полностью поглощена своим садом.

— И это ведь ребенок Кезаи, — продолжала я. — Я знаю, она служанка, но ребенок, который родится, будет братом или сестрой Бруно… если правда то, что он ее сын.

Отец молчал. Выражение муки появилось на его лице. Мы редко упоминали в разговоре о несчастье с Аббатством. Исчезновение Бруно глубоко ранило нас. Отец был склонен верить, что Кезая и Амброуз солгали под пыткой, будто Бруно это Мессия или, по меньшей мере, пророк. Я быстро продолжила:

— Я дала слово, отец. Я должна его сдержать.

— Ты права, — сказал он. — Ты должна сдержать свое обещание. Но пусть Кезая принесет ребенка сюда и заботится о нем. Почему бы ей этого не сделать?

— Она не вернется сюда. Поэтому они и заставили меня поклясться. Кезая… и матушка Солтер… считают, что Кезая умрет.

— Если это случится, — промолвил отец, — принеси ребенка сама.

— И ее можно воспитать как члена нашей семьи?

— Ты поклялась и должна сдержать слово.

— О, отец, ты такой замечательный.

— Не думай обо мне слишком хорошо, Дамаск.

— Но я так думаю и всегда буду так думать. Потому что я знаю, какой ты хороший, — намного лучше тех, кого считают святыми.

— Нет, нет, ты не должна так говорить. Ты не можешь заглянуть в сердца людей, Дамаск, и ты не должна судить их слишком строго. Пойдем к реке, там мы можем спокойно поговорить. Ты не скучаешь по Кейт?

— Скучаю, отец, и по Кезае тоже. Все изменения произошли к лучшему. Все успокоилось.

— Разве ты не замечала, что иногда затишье бывает перед бурей? Мы всегда должны быть готовы к переменам. Кто бы поверил несколько лет тому назад, что там, где стояло процветающее Аббатство, окажутся руины. И все же что-то ведь предвещало эти события, а мы не замечали.

— Но теперь нет Аббатства, у короля новая жена, и Кейт сказала, что теперь он обратил внимание на некую девицу по имени Кэтрин Говард.

— Будем молиться, Дамаск, чтобы этот брак был удачным, потому что ты сама видела, какие несчастья могут принести народу браки монарха.

— Разрыв с папой римским. Без сомнения, это самое важное событие из всех, что случилось в этой стране.

— Я тоже так думаю, дитя мое. И это имеет далеко идущие последствия и в будущем, без сомнения, принесет много бед. Но когда ты говоришь мне о воспитании ребенка Кезаи в нашей семье, мне интересно знать, когда ты заведешь своих собственных.

— Отец, ты так сильно хочешь, чтобы я вышла замуж?

— Мне доставит большую радость, Дамаск, прежде чем я умру, увидеть тебя рядом с хорошим мужем, которому я могу доверять, который станет заботиться о тебе и которому ты подаришь детей. Мне хотелось иметь много детей, но у меня только одна дочь. Ты для меня драгоценнее всего мира. Ты знаешь это. Но почему бы мне не увидеть мой дом, полный внуков, которых ты принесешь мне и которые станут отрадой моей старости, Дамаск?

— Я чувствую, что без промедления должна выйти замуж, чтобы доставить тебе удовольствие.

— Поскольку мое желание увидеть тебя счастливой превосходит желание иметь внуков, вопрос так не стоит. Я очень хочу видеть тебя замужем, но, чтобы я был удовлетворен, ты должна быть счастливой женой и матерью.

Я ласково сжала его руку. Я уверена, что если бы в этот момент Руперт попросил меня выйти за него замуж, я бы согласилась, потому что больше всего на свете хотела доставить удовольствие моему дорогому доброму отцу.


Служанка принесла мне записку, в которой матушка Солтер просила к ней прийти.

Когда я появилась, старуха, как обычно, сидела на своем месте у очага, Рекин лежал у ее ног, покрытый сажей котел кипел над огнем.

Матушка Солтер поднялась и направилась к винтовой лестнице. Я пошла за ней. На кровати под простыней лежало тело. На простыне ветка розмарина. Я ахнула, старуха кивнула в ответ.

— Все было так, как я и предсказывала, — тихо сказала она.

— О, бедная моя Кезая! — Голос мой дрожал, старуха положила руку мне на плечо. Пальцы ее были костлявые, ногти, как когти.

Я спросила:

— А ребенок?

Она стала спускаться вниз. В углу комнаты стояла кроватка, которую я не заметила, когда вошла. В ней лежал ребенок. Я удивленно уставилась на малыша. Матушка Солтер тихонько подтолкнула меня к кроватке.

— Возьми ее на руки, — сказала она. — Она твоя.

— Девочка, — прошептала я.

— А разве я не говорила?

Я взяла ребенка на руки. Она была незапеленатая, только завернутая в шаль. Личико было розовое, сморщенное; ее беспомощность наполнила меня жалостью и любовью.

Старуха забрала от меня девочку.

— Не сейчас, — сказала она. — Не сейчас. Я буду воспитывать ее. Когда придет время, она будет твоя. — Она положила ребенка в кроватку и повернулась ко мне. Ее ногти впились в мою руку:

— Не забудь о своем обещании.

Я покачала головой. Потом вдруг почувствовала, что плачу. Я не знала, о ком я плачу, — то ли о Кезае, чья жизнь закончилась, то ли о ребенке, чья жизнь только начиналась.

— Она ведь была еще молодой, — сказала я.

— Ее время пришло.

— Но так быстро.

— Она прожила хорошую жизнь. Но любила шалости. Она не могла отказать мужчине. Так и должно было случиться. Мужчины являлись для нее смыслом существования. В ее судьбе записано, что они принесут ей смерть.

— Этот человек… отец ее ребенка… я ненавидела его.

— Да, добрая моя госпожа, — сказала старуха, — но как мы можем знать, кто наши отцы?

— Я знаю, кто мой отец! — ответила я.

— Ах, да, ты, а кто еще? Кезая и не ведала, кто ее отец и ее мать тоже. Моя дочка была такая же, как Кезая. Видишь ли, они обе не могли отказать мужчинам, обе умерли при родах. Ты добрая госпожа и такой же воспитаешь Хани. — Старуха Солтер стиснула мою руку. — Ты должна, правда? Ты не посмеешь сделать иначе? Помни, ты дала слово. И если ты не сдержишь его, моя маленькая славная госпожа, тебя будет преследовать всю жизнь проклятие Кезаи и, что еще хуже, матушки Солтер.

— У меня и в мыслях нет не сдержать обещания. Я исполню его. Я хочу, чтобы ребенок был со мной. Отец сказал, что я могу ее воспитывать как своего ребенка.

— И ты должна захотеть. Но не сейчас… Она еще маленькая и останется со мной, но придет время и я отдам ее тебе.

Старуха принесла ветку розмарина, которую сунула мне в руку.

— Помни, — сказала она.

Я покинула лачугу ведьмы, горюя о Кезае, вспоминая многочисленные происшествия моего детства, и в то же время думая о малышке, как буду счастлива, когда у меня будет ребенок, о котором буду заботиться. Я очень хотела иметь собственных детей. Я подумала, может быть, отец прав, говоря, что я должна выйти замуж.


ТЕНЬ ТОПОРА


Слуга Ремуса принес письмо от Кейт. В нем содержалась ее просьба, и скорее приказ.

Мы ужинали в большом зале за длинным столом, за которым всегда находилось место для путников. Каждый день появлялся кто-нибудь со стертыми ногами, утомленный или голодный. О доброте адвоката Фарланда, который никому никогда не отказывал в приюте, знали все. Беседы за столом обычно были интересными, потому что, как говорил отец, за разговором услышишь новые вести. В кухне всегда висела солонина, у Клемента постоянно был запас пирогов. После своего сада матушка больше всего любила кладовую и кухню. Фактически одно помогало другому. Она сушила травы, смешивала их, экспериментировала с ними и радовалась результатам так же, как радовалась, вырастив новый сорт роз.

Было шесть часов, мы ужинали при широко открытых дверях, на дворе стояло раннее лето. Мы сидели за столом, когда вошел слуга и доложил, что человек у ворот хочет видеть отца.

Отец сразу поднялся и вышел. Он вернулся с мужчиной, который, судя по одежде, был священником. Отец выглядел довольным: он всегда радовался возможности проявить гостеприимство…

Гостя звали Эймос Кармен. Оказалось, что они когда-то знали друг друга, и возобновленное знакомство обоим доставило удовольствие. Эймоса Кармена не посадили за стол там, где обычно сидели посетители, ему поставили прибор рядом с отцом, чтобы они могли поговорить. Оба в одно и то же время жили в аббатстве Святого Бруно и хотели стать монахами. Эймос стал священником, а отец обрел семью.

Когда Эймос стал говорить об изменениях, происходящих в церкви, я увидела, что отец забеспокоился. И хотя он доверял всем сидящим за столом, были еще слуги, а в те дни так легко было выдать себя. Вызвать подозрение словом или делом в том, что ты не считаешь короля главой церкви, означало верную смерть. Отец поменял тему разговора, и я думаю, что гость понял, почему, ибо немедленно поддержал ее, и мы стали обсуждать применение трав, по поводу которых Эймос Кармен сделал матушке комплимент: ему понравилось, как использовались травы в пирогах, которые нам подавали.

Было необычно видеть матушку оживленной. Обычно она сияла, когда за нашим столом сидел ученый-садовод.

— Удивительно, — говорила она, — как мало используют цветы и травы, которые растут на лугах и в садах. Ведь они цветут, чтобы их собирали, они могут придать особый вкус блюдам. Примула и ноготки — замечательная приправа к пирогам и пирожным.

— Я вижу, — ответил с улыбкой Эймос, — что вам нет равных в искусстве кулинарии.

Матушка улыбнулась, и у нее появились ямочки на щеках. Ей приятнее были комплименты ее саду и хозяйству, чем ее внешности, хотя она до сих пор еще прекрасно выглядела.

Отец сказал:

— Она лучшая домохозяйка в Англии. Я брошу вызов любому, кто будет отрицать это. Ведь когда у Дамаск насморк и, кажется, ничто уже не помогает, ее мать дает ей сок лютика, выпив который, она начинает так чихать, что голова сразу прочищается. А я помню, когда у меня были волдыри на ногах, она вылечила их… это тоже был лютик, да?

— Да! — ответила матушка, — Действительно, травы, корни и цветы могут многому научить.

Так мы беседовали о травах, облегчающих боль и употребляемых в пищу. Во время этого разговора принесли письмо от Кейт.

Ее слуги в ярких ливреях были великолепны! По сравнению с ними наши выглядели незаметными. Одно послание было адресовано матушке и отцу, другое — мне.

У нас считалось невежливым читать письма за столом. И для меня это было пыткой, ибо я сгорала от желания узнать новости от Кейт. Посланца повели на кухню, чтобы он подкрепился, хотя, как шутливо заметил отец, столь пышно разодетого человека следовало посадить во главе стола.

Разговор продолжался о цветах и овощах, которые, как считала матушка, скоро будут завезены в нашу страну. Матушка заметила, что ей, как и королеве Екатерине, очень нравятся салаты, но в отличии от королевы она не может послать во Фландрию или Голландию за необходимыми растениями.

— Говорят, собираются привезти фламандский хмель и развести его здесь, — сказал Эймос Кармен.

— Да, да! — воскликнула матушка. — Я так хочу, чтобы как можно больше новых растений ввозили в нашу страну. Есть так много съедобных корней, например, морковь, турнепс. Это смешно, что мы не можем выращивать их здесь. Но мы будем. Ты помнишь, как к нам приезжал гость из Фландрии? — обратилась она к мужу.

Конечно, отец не забыл об этом.

— Ты, наверное, тоже помнишь, — продолжала моя мать, — что он хотел привезти эти съедобные корни нам. Они здесь очень хорошо приживутся. Почему мы должны быть обделены ими?! Как бы я хотела приготовить» из всего этого салат и преподнести его королеве…

Она вдруг замолчала, вспомнив, что королева Екатерина, которая посылала в Голландию за овощами для своих салатов, уже мертва. Мы все умолкли. Я вспомнила, как король и Анна Болейн, одетые в желтое в знак траура, танцевали в день смерти королевы Екатерины. А теперь и сама Анна мертва, и Джейн Сеймур и ходят слухи, что король чрезвычайно разочарован новой супругой.

Казалось, невозможно говорить о чем-либо еще, чтобы не вернуться к событиям, о которых думали все.

Но мне больше всего хотелось уйти из-за стола, чтобы прочитать письмо Кейт.

«Я написала твоим родителям, чтобы они не препятствовали твоему приезду ко мне. Мне необходимо твое общество. Нет состояния более неудобного, унизительного и скучного, если оно не оживляется приступом физической боли, чем беременность. Клянусь, больше этого не случится. Я хочу, чтобы ты приехала и пожила у меня. Ремус согласен. Фактически он даже хочет этого. Он так радуется мысли о ребенке и так гордится собой (в его-то возрасте! ), что терпеливо сносит все вспышки моего раздражения. Я не знала, что мне делать, чтобы рассеять эту скуку и облегчить мучения, и вдруг подумала — Дамаск! Ты должна немедленно приехать и остаться до рождения ребенка. Это несколько недель. Не приму никаких отговорок. Если ты, не приедешь, я никогда тебе этого не прощу!

Вошел отец. В руке он держал письмо от Кейт.

— Ручаюсь, — сказал он, — ты знаешь уже суть дела.

— Бедная Кейт, — ответила я. — Думаю, она не предназначена рожать детей.

— Дорогая моя, но это удел каждой женщины.

— Каждой женщины, кроме Кейт, — возразила я. — Ну, так ехать мне?

— Тебе решать.

— Значит, ты разрешаешь?

Он кивнул, смотря на меня насмешливо и нежно. Впоследствии мне хотелось знать, предчувствовал ли он что-то.

— Я не хочу оставлять тебя, — сказала я ему.

— В положенный срок птицы покидают гнезда.

— Это будет ненадолго, — уверила я его. На следующий день Эймос Кармен уехал, а я занялась приготовлениями к отъезду. Я впервые покидала наш дом. С отвращением я смотрела на свою одежду. Я понимала, что мои платья будут выглядеть очень скромными в великолепном особняке Кейт.

Мне нужно было проплыть на барке вверх по реке около десяти миль, там меня встретят слуги Ремуса. Я возьму с собой двух служанок. Том Скиллен будет править баркой. Потом мой багаж погрузят на вьючных мулов и лошадей, которые доставят меня в замок Ремуса.

Я очень волновалась, хотела поскорее увидеть Кейт. Без нее и Кезаи, какой она была в былые дни, жизнь шла однообразна и скучно. Тогда был еще и Бруно. О нем я тосковала больше всего и часто спрашивала себя, почему. Он казался таким далеким, и у меня возникала мысль, помнит ли он вообще о моем существовании. Но я не менее, чем Кейт, чувствовала огромное влечение к нему — у Кейт это выливалось во властное желание иметь его около себя, а у меня — во что-то вроде благоговейного уважения. Кейт требовала внимания, а я была рада хотя бы видеть его. Я довольствовалась крошками, падающими со стола богача, а Кейт сидела за ним, наслаждаясь трапезой.

Накануне моего отъезда опять появился Эймос Кармен. Я случайно наткнулась на них с отцом. Они стояли у каменного парапета у реки и о чем-то горячо спорили.

— А, вот и Дамаск. Подойди, дочка, — позвал отец. Я взглянула на них и сразу поняла, что они чем-то озабочены.

— Что случилось? — вырвалось у меня.

— Этой девочке ты можешь доверить свою жизнь, — сказал отец.

— Батюшка! — воскликнула я. — К чему эти слова?

— Дитя мое, — ответил он, — мы живем в опасное время. Наш гость уедет уже сегодня. Но я советую тебе даже не упоминать о том, что он приезжал к нам.

— Хорошо, отец, — пообещала я.

Они спокойно улыбались, а я была так взволнована предстоящей поездкой к Кейт, что почти сразу забыла об их словах.


Я уезжала на следующий день. Отец, матушка, Руперт и Саймон Кейсман пришли на пристань проводить меня. Матушка просила меня запомнить, как садовники Ремуса борются с тлей и какие травы выращивают, а также узнать, есть ли у них растения, ей неизвестные. Отец прижал меня к груди и попросил поскорее вернуться и помнить, что дом Кейт — это не наш дом, поэтому нужно следить за тем, что говоришь. Руперт тоже попросил меня вернуться побыстрее, а Саймон Кейсман посмотрел на меня со странным блеском в глазах, будто и злился, и смеялся надо мной, давая понять, что его самым большим желанием было заполучить меня в жены.

Я помахала им с барки и молча помолилась, чтобы все было хорошо до моего возвращения.

Том Скиллен ловко вел барку вверх по реке. Мимо нас проплывали другие барки и лодки. Чтобы как-то скоротать время, я спрашивала Тома, который очень изменился после смерти Кезаи, так и не придя в себя, знает ли он, чьи это суда. Когда мы проплывали мимо Хэмптона, огромного дворца, становившегося все грандиознее с каждой неделей, я, как всегда, вспомнила о короле и кардинале, стоявших рядом на плывущей по реке барке.

Потом я подумала, как приятно, наверное, плыть всей семьей на барке, далеко-далеко в страну, где, я верила, людям не угрожают опасности, окружающие нас. Я представила мирный дом, такой, как наш, но за тридевять земель, там, где его не могли коснуться несчастья.

Далеко? Но где человек может находиться в безопасности? Я думала о жителях Линкольншира и Йоркшира, восставших против реформы церкви, которую проводили король и Томас Кромвель. Что стало с ними? Дрожь пробежала по спине. Я вспомнила монаха и брата Амброуза, висящих на виселице возле Аббатства. Нигде не было спокойствия. Можно только молиться, чтобы тебя миновала опасность. Знали ли те люди из Йоркшира и Линкольншира, отправляясь в паломничество за милосердием, что многие из них кончат на виселице?

Смерть. Разрушение. Убийства. И так повсюду.

Я горячо молилась, чтобы несчастье никогда не пришло в дом у реки, мой дом. Но, как часто говорил отец, мы живем в жестокое время, и несчастье, поразившее одного, касается каждого. Люди связаны незримыми узами. Смерть может указать перстом на любого из нас.

Было ли так во время предыдущего царствования? Генрих VII Тюдор был мрачным скрягой. Народ никогда не любил его, в нем не было кипения страстей. Будучи внуком Оуэна Тюдора и королевы Екатерины, вдовы Генриха V, он обладал сомнительными правами на престол. Поговаривали, что королева и Тюдор никогда не состояли в браке. Но чтобы обосновать свое право, король Генрих VII Тюдор женился на Елизавете, старшей дочери Эдуарда IV, — и таким образом одним ударом укрепил свое генеалогическое дерево и объединил дома Йорков и Ланкастеров. Умный король, хитрый и нелюбимый, но сделавший Англию богатой. Конечно, и тогда жизнь была полна тревог, но никогда их не было так много, как сейчас. Никогда трон не занимал такой деспотичный монарх, стремившийся одновременно удовлетворить свои страсти и успокоить совесть.

Но хватит о страшном. Я стала думать о Кейт, ее браке и моем замужестве, которое, я думаю, нельзя долго откладывать.

Передо мной стоял выбор — Руперт или Саймон. Я знала, что никогда не изберу последнего. Хотя, как сказал отец, Саймон прекрасный юрист — ценное качество как для работы, так и для дома — он вызывал во мне отвращение. Это должен быть Руперт, честный и добрый Руперт, который мне очень нравился, но его мягкость делала меня равнодушной к нему. Думаю, что, как все девушки, я мечтала о сильном мужчине.

Потом я подумала о Бруно. Как мало мы знали Бруно. Он никогда не подпускал к себе. Но с тех пор, как я услышала историю о ребенке, найденном в рождественских яслях, он стал для меня идеалом. Я уверена, сама его странность притягивала меня, как и Кейт. Мы тогда верили, что он не такой, как все, и каждая по-своему любила его.

Вот почему я не могла с воодушевлением думать о браке с Рупертом. Где-то глубоко во мне жило странное, восторженное чувство к Бруно.

Обе служанки, Элис и Дженнет, хихикали о чем-то. С тех пор как они узнали, что должны сопровождать меня в поездке, они были очень возбуждены. Они не без оснований считали, что жизнь в доме Кейт намного интересней, чем в нашем.

Погода во время нашего плавания стояла чудесная. И вот мы причалили к берегу, где нас ждали слуги Ремуса с вьючными мулами для перевозки нашего багажа, которых мы узнали по ливреям. Здесь мы простились с Томом Скилленом, и наш небольшой отряд отправился верхом в замок Ремуса, куда мы прибыли через два часа.

Замок Ремуса с крепкими стенами из серого гранита, возведенными двести лет, был гораздо старше нашего дома, построенного моим дедушкой. Под лучами солнца камни, из которых были сложены стены, сверкали, как розовые бриллианты. Меня поразили навесные бойницы башни, которые я увидела, когда мы ехали по подъемному мосту надо рвом. Потом через ворота с опускной решеткой мы въехали во двор с фонтаном, и я услышала голос Кейт.

— Дамаск! — Я посмотрела наверх и увидела ее в окне. — Наконец-то ты здесь! — кричала она. — Иди прямо ко мне. Приведите немедленно госпожу Фар-ланд! — приказала она.

Грум взял мою лошадь, а вышедший мне навстречу слуга повел меня в замок. Я сказала, что сначала хочу пройти в свою комнату, чтобы смыть дорожную грязь. Через большой зал по каменной лестнице меня провели в покои с окном во двор. Я попросила принести мне воды, и девушка убежала исполнять мою просьбу.

Скоро мне предстояло узнать, какой властной хозяйкой была Кейт.

Она пришла ко мне в комнату.

— Я велела слугам немедленно привести тебя ко мне, — возбужденно проговорила она. — А они ослушались, что же, придется их наказать.

— Это был мой приказ, я хотела смыть дорожную грязь.

— О, Дамаск, ты нисколько не изменилась. Как хорошо, что ты здесь! Как тебе понравился замок Ремуса?

— Он великолепен, — ответила я. Она состроила гримаску.

— Но, Кейт, ведь это то, чего ты всегда хотела! Жить в замке, быть принятой при дворе и порхать от одного к другому.

— И много я порхаю? Как ты думаешь? Посмотри на меня!

Я взглянула на нее и рассмеялась. Элегантная Кейт! Ее тело стало бесформенным, рот кривила усмешка, и даже атласное платье, отделанное горностаем, не могло скрыть изменений.

— Ты скоро будешь матерью! — воскликнула я.

— Не так скоро, как хотелось бы, — проворчала Кейт. — Ты не представляешь, что это за мука. Я жду — не дождусь, пока она закончится. Но ты здесь, и это уже хорошо. Вот твоя вода, смывай же скорее грязь. А это что, твое дорожное платье? Моя бедная Дамаск, мы должны что-то придумать.

— А ты, Кент, клянусь, выглядишь великолепно в роли хозяйки замка.

— Нет нужды в клятвах, — ответила она. — Я прекрасно знаю, как выгляжу. Я была так больна, Дамаск, меня так тошнило, что я скорее выпрыгну из окна, чем снова пройду через все это. А самое худшее еще впереди.

— Женщины рожают каждый день, Кейт.

— Но не я. Хватит с меня и одного раза.

— А как поживает милорд?

— Сейчас он при дворе. И это делает мое положение еще более невыносимым. Говорят, король в таком плохом настроении, что достаточно пустяка, чтобы вызвать его неудовольствие. В эти дни головы плохо держатся на плечах!

— Тогда надо радоваться, ведь ты еще не потеряла свою!

— Ты все прежняя, Дамаск. За все благодаришь судьбу. Как хорошо, что ты рядом.

Кейт тоже осталась прежней. Она расспрашивала о доме, а когда мы заговорили о Кезае, немного взгрустнула.

— И это дитя от того человека, — сказала она. — Интересно, какой она вырастет. Зачата в грехе… и от таких родителей. — Кейт положила руку на живот и улыбнулась.

Она не хотела расставаться со мной, сказав, что нам нужно многое обсудить, ведь если бы я отказалась приехать, она навсегда перестала бы со мной разговаривать. Когда я ответила, что сначала распакую багаж, Кейт возразила, что в этом нет нужны: есть служанки. Но мне хотелось сделать все самой, поэтому я разобрала вещи и показала маленькое шелковое платьице для ее ребенка. Оно было сделано из шелка, изготовленного в нашем доме (матушка разводила и шелковичных червей). Кейт осталась к нему безразлична, ей больше понравился прелестный миниатюрный браслет, который я захватила с собой. Мои родители надели его мне на руку, когда я родилась.

— Когда твой ребенок больше не сможет носить браслет, ты вернешь его мне, — сказала я Кейт.

— Чтобы ты могла надеть его на ручку собственного младенца? Договорились, Дамаск, а когда твоя свадьба?

Я покраснела, хотя и не хотела выдавать своих чувств.

— Не имею понятия, — резко ответила я.

— Лучше выходи замуж за Руперта, Дамаск. Из него получится хороший, добрый муж — как раз мужчина для тебя. Он будет заботиться о тебе и никогда не посмотрит на другую женщину. Он молод — не то что мой Ремус. И хотя у него нет состояния, твоего хватит на вас обоих.

— Спасибо, что ты так просто устроила мое будущее.

— Бедняжка Дамаск! Давай будем искренними друг с другом. Ты хотела бы выйти замуж за Бруно. Но ведь это безумие, Дамаск? Он совершенно не создан для тебя.

— Как оказалось, и для тебя тоже.

— Иногда мне кажется, уж лучше бы я ушла с ним.

— Ушла? — резко переспросила я. — Куда ушла?

— А, пустые фантазии, — ответила Кейт. Потом крепко обняла меня и сказала:

— С твоим приездом я опять ожила. Это место душит меня. Когда я при дворе, все по-другому. Там все приводит меня в восторг, Дамаск, но тебе это не понять.

— Я знаю, в твоих глазах я необразованная сельская девочка. Однако, обрати внимание, мой дом расположен ближе к Лондону, чем твой. Хотя воображаю, как это увлекательно проводить время при дворе, занимаясь сплетнями и интригами, дрожа каждую минуту, что за это тебя могут отправить в Тауэр.

Очень увлекательно жить в ожидании, то ли ты отправишься домой, то ли тебе отрубят голову. Кейт громко рассмеялась.

— Хорошо, что ты здесь. Благослови тебя Господь, Дамаск, за то, что ты уже в замке.

— Спасибо. Думаю, все же лучше слышать твои благословения, чем проклятия, если бы я не согласилась приехать.

Настроение мое улучшилось. Я думаю, мы составляли странную пару. Я не одобряла почти всего, что делала Кейт, она вела себя высокомерно по отношению ко мне, и, — хотя мы все время спорили, мне было хорошо рядом с ней. Наверное, потому, что мы выросли вместе, она была как бы частью меня.

В тот вечер мы поужинали вдвоем в ее комнате, в которой стоял маленький столик, за которым она часто обедала.

— Готова поклясться, что ты со своим мужем и обедаешь, и ужинаешь здесь, когда он бывает дома, — сказала я.

Кейт опять засмеялась, глаза ее презрительно сверкнули.

— Ты же знаешь, что Ремус становится глуховатым, о чем бы мы стали говорить с ним наедине, как ты думаешь? Поэтому мы к обеду всегда приглашаем гостей. Когда к нам приезжают люди, которых принимают при дворе короля, то бывает особенно весело. Но чаще наши гости — это сквайры. Они ведут бесконечные разговоры о пахоте, засолке свинины. И тогда мне хочется закричать от тоски.

— Я уверена, лорд Ремус считает тебя очень уживчивой супругой.

— Ну, по крайней мере, я рожу ему ребенка.

— А он полагает, это стоит той цены, которую он платит. На тебя, — я бросила на нее внимательный взгляд, — очень приятно поглядеть даже в твоем теперешнем состоянии. И ты, несомненно, вернула ему юность, доказав, что он еще не очень стар и может зачать дитя.

— Я сказала, что подарю ему ребенка. Я не сказала, что он отец, — выпалила Кейт.

— О, Кейт! — воскликнула я. — Что ты имеешь в виду?

— Хватит! Я слишком много болтаю. Но ты не в счет. Мне просто хочется сказать тебе правду, Дамаск.

— Значит… ты обманула Ремуса. Это не его ребенок. Как же ты можешь притворяться, что отец он?

— Ты еще не знаешь мужчин, Дамаск. Их легко убедить в том, что они в действительности не могут сделать. Ремус очень горд, что скоро станет отцом, и поэтому готов забыть о рогах, которые я ему наставила.

— Кейт, ты бесстыдна, как всегда.

— И делаюсь все более бесстыдной, — насмешливо продолжила она. — Ты, конечно, не ожидаешь, что по мере накопления опыта я сделаюсь лучше.

— Я не верю тебе.

— Я рада этому, — улыбнулась Кейт. — Мое неблагоразумие прощено.

— Скоро ты подаришь миру новую жизнь, это величайшее испытание для любой женщины, а ты, не думая об этом, разыгрываешь меня.

— Я жила в уединении целых два месяца — гости не в счет. Я вынужденно терпела Ремуса. Я вела себя как женщина, жаждущая ребенка.

— В глубине сердца ты ведь хочешь его?

— Я не рождена быть матерью, Дамаск. Я хочу танцевать при дворе, принимать участие в королевской охоте, почаще бывать в королевских замках и дворцах. Недавно в Виндзоре мы танцевали, сплетничали, смотрели пантомиму или пьесу, а потом был бал. Это настоящая жизнь. Я тогда забываю…

— Что ты хочешь забыть, Кейт?

— О, опять я говорю много лишнего! — воскликнула она.

У Ремуса был очень красивый сад. Он наверняка привел бы в восторг мою матушку. Я пыталась запомнить о нем как можно больше, чтобы рассказать ей, когда вернусь домой. У меня появилось любимое место в саду — пруд, окруженный тенистой аллеей. Стояло лето, и деревья были покрыты густой листвой. Кейт и я любили посидеть у пруда и поболтать.

Меня радовала перемена, происшедшая с Кейт со времени моего приезда. Гримаса недовольства исчезла, она часто смеялась, правда, в основном надо мной, но с терпимостью и нежностью, так знакомыми мне.

Там, у пруда, она заговорила со мной о Бруно.

— Интересно, куда он ушел? — сказала она. — Ты веришь, что он поднялся на облаке в рай? Или, может быть, он уехал в Лондон искать счастья?

— Он исчез, — задумчиво ответила я. — Его нашли в яслях в то рождественское утро. А признание Кезаи могло быть наговором, она, казалось, сошла с ума, встретив Ролфа Уивера.

— Но почему же он появился в Аббатстве?

— Аббатство Святого Бруно разбогатело после его появления, и только благодаря ему.

— Но что случилось, когда пришли люди Кромвеля? Почему он не сотворил чуда?

— Может быть, так было решено свыше.

— Тогда какой смысл посылать Святое Дитя только для того, чтобы Аббатство несколько лет процветало, а потом все богатства перекочевали в сундуки короля? А признания Кезаи и монаха? Кезая никогда не смогла бы выдумать эту историю. Зачем это ей?

— Может быть, это было дьявольским наущением.

— Ты ходила к ведьме в лес.

— Я сделала это из-за Хани.

— Ты дурочка, Дамаск. Ты говоришь, что поклялась взять младенца. И твой отец согласен. Вы двое странные люди, не от мира сего. Ребенок этого зверя и гулящей служанки. И эта девочка станет тебе почти сестрой? Как ты думаешь, что же будет дальше?

— Я любила Кезаю, — ответила я. — Она была мне как мать. А ребенок ведь может быть сестрой Бруно. Ты думала об этом?

— Если Кезая говорила правду, они будут сводные брат и сестра!

— Верно.

— Как это похоже на тебя, Дамаск! Ты считаешь правдой то, что тебе нравится. То ты хочешь, чтобы Бруно был святым, взлетевшим на облаке на небеса, то ты ищешь причину, оправдывающую твое желание взять ребенка, — и вот малышка становится сводной сестрой Бруно. Видишь ли, в твоих рассуждениях нет логики. В голове у тебя неразбериха. Насколько было бы легче, если бы ты руководствовалась теми же простыми мотивами, что и я.

— Взять от жизни все, что хочешь, и заставить других платить за это?

— Совсем неплохо с точки зрения берущего.

— Это никогда не принесет добра, даже если у тебя что-то и получится.

— Не беспокойся, у меня все будет в порядке, — успокаивающе сказала мне Кейт.

С чего бы не начиналась беседа, в ней обязательно находилось место для Бруно. Говоря о нем, Кейт становилась мягче. Она часто вспоминала, как мы прокрадывались через скрытую плющом дверь, а он уже ждал нас. Я была уверена, что временами и она верила в то, что Бруно намного больше, чем простое человеческое существо.

— Как ты думаешь, Кейт, мы когда-нибудь узнаем правду о Бруно? — спросила я.

— Кто знает всю правду о ком-нибудь? — произнесла она в ответ.


Я послала гонца к отцу с известием о моем благополучном прибытии. Сообщила, что приеду, как только у Кейт родится ребенок. Однако я догадывалась, что Кейт не захочет отпускать меня. Она, наверное, уже вообразила меня в роли ее наперсницы. Она сказала мне, что я нужна ей.

— Поскольку ты не увлечена Рупертом, я могла бы найти для тебя великолепную партию, — пообещала она мне.

— Батюшка ожидает меня дома.

— Я уверена, он мечтает увидеть тебя замужем.

Так как дитя могло появиться на свет в любой момент и мы ожидали этого, наш разговор часто сводился к предстоящим родам. Я просмотрела приданое, приготовленное для ребенка, и мы с Кейт обсуждали имена, чтобы выбрать подходящее для ребенка.

Кейт любила посплетничать о королевском дворе, о монархе; ее недавние похождения в Виндзоре делали ее уверенной в том, что она весьма осведомлена обо всем — особенно в сравнении с кузиной-домоседкой.

Самой важной темой была женитьба короля, так как все мы знали, что он весьма разочарован в новобрачной.

— Это его самый неудачный роман, — сказала Кейт со счастливым видом, когда мы сидели у пруда. Я шила маленькое платьице для малышки. Кейт сидела без дела, сложив руки на коленях и наблюдая за мной.

— Конечно, бедная Анна Клевская — самая неподходящая жена. Король никогда и не подумал бы жениться на ней, если бы не состояние дел на континенте.

Я попросила ее рассказать подробнее. Я уже кое-что слышала об этом, но мне нравилось, когда Кейт излагала пикантные подробности тех событий, о которых за нашим столом в замке говорили лишь намеками.

— Король ненавидит императора Карла и короля Франции, — объясняла Кейт, — и его всегда тревожила мысль об их возможном союзе. Говорят, он верил, что они сговариваются против него, поэтому он хотел иметь союзников на континенте. Кромвель считал, что таким союзником мог быть герцог Клевский, так почему бы не укрепить этот союз, женившись на его сестре?

— А хотела она этого? — спросила я. — Слышала ли она о том, что произошло с королевой Екатериной и королевой Анной?

— Конечно, об этом знает весь мир! Об этом вся Европа говорила столько, как ни о какой другой любовной истории.» Секретное дело» короля, несомненно, являлось самым известным в мире скандалом. Дамы не очень-то горели желанием. Была некая Мария из Гизов — вдова.

Кто ее знает, говорят, что она очень миловидна. Королю Мария понравилась, но она отказала ему ради короля Шотландии. И наш король вряд ли легко простит это шотландцам. А теперь он сердит на господина Кромвеля, потому что леди Клевская обманула его ожидания. Ремус читал описание этой женщины, присланное Кромвелю его человеком. В нем сказано, что красота Анны Клевской превосходит красоту других женщин, как золотое солнце серебряную луну, что она краше всех. Художник Гольбейн написал ее портрет, но забыл изобразить оспины. Ее лицо все в оспинах. Говорят, что, когда король увидел ее, он пришел в ужас и, естественно, разозлился на тех, кто привез ее к нему.

— Бедная женщина!

— Она ни слова не знала по-английски и поэтому не понимала, что про нее говорили.

— Но она должна была почувствовать холодный прием.

— А мне жаль короля. Сравнивал ли он ее с той, другой Анной? Ты помнишь ее, Дамаск? Как восхитительна она была в паланкине! Видела ли ты когда-нибудь похожую на нее? Такая элегантная… такая привлекательная… она была настоящей королевой. Я никогда не забуду ее.

— И день, когда ты шантажом заставила бедного Тома Скиллена свезти нас по реке, чтобы увидеть, как она будет проплывать мимо.

— Ты должна быть мне очень благодарна. Если бы не моя хитрость, ты никогда бы не увидела королеву Анну Болейн. Нет, я никогда не забуду ее. Она незабываема. Как мог король отказаться от нее ради Джейн Сеймур?! Я этого никогда не могла понять. Джейн была такая простушка, такая скучная… По сравнению со всем тем блеском…

— Может быть, мужчины иногда устают от блеска и хотят немного покоя?

Мои слова вызвали смех у Кейт:

— Его Величество король? Никогда! Вообще-то, если бы она не умерла, он быстро устал бы и от нее, так что, быть может, это и хорошо, что она отдала Богу душу, бедняжка. Когда я увидела новую королеву в Шутерсхилле, — мы выезжали в свите короля, чтобы приветствовать ее, — я поразилась. Я убедила Ремуса взять меня с собой, хотя он боялся, что поездка верхом с таким сроком мне повредит. Но я настояла и поехала. И я увидела ее, Дамаск! Как мне жалко ее, она так некрасива. Эта ужасная кожа, а ее наряд! Если они хотели, чтобы она выглядела безобразно, то им это удалось. Ее сопровождало около двенадцати дам, все такие же безобразные, как и она. Они жирные, эти фламандки, и немодные. Француженки совсем другие. Анна Болейн приобрела в свое время французский шик, ведь правда? Ты помнишь, как она держала голову? А король… Он был великолепен… хотя по секрету скажу тебе, что у него уже не такой счастливый вид, как когда-то. Лицо у него красное, появился лишний жир, глазки стали маленькими, губы плотно сжаты… когда он хмурится, вселяет ужас. Но в тот день на плечах у него был камзол из пурпурного бархата, вышитого золотой нитью и отороченного золотым кружевом. Рукава подбиты золотой тканью, в пуговицах блистают бриллианты, рубины и жемчуг, его головной убор был очень пышным. А его новая королева! Платье из тисненого золота, на голове — сетка, а поверх сетки маленькая шапочка. Какая ужасная мода в Дании! Стоило посмотреть на их встречу. Народ рукоплескал, а король не мог дать выход своим истинным чувствам, но те, кто был близко, поняли, что приближается гроза, а виновные в том, что Анна Клевская приехала в Англию, дрожали тогда и дрожат до сих пор.

— Конечно, в этом виноват Кромвель.

— Да, Кромвель. Его ненавидят и, несомненно, с удовольствием убедились бы в том, что его постигнет участь многих.

— Он слишком могущественный человек, чтобы пострадать только из-за того, что королю не нравится внешний вид женщины.

Могущественных людей низвергали и раньше. Говорят, что король никогда не любил Кромвеля. Даже не уважал его. С кардиналом все было по-другому — и посмотри, что стало с ним.

— Опасно служить у подножья трона.

— Ты не первая говоришь об этом, — сказала Кейт, криво улыбаясь. — Ты знаешь, после того, как король в первый раз ее увидел, он пришел в такую ярость, что закричал: «Кому можно доверять? Я ручаюсь, что ничего в ней не вижу такого, о чем говорят ее портреты и описания. Я не люблю ее».

— Мог ли он ожидать, что полюбит ее при первой встрече?

— Он имел в виду, что не желает ее. А поскольку он так долго был без жены, для него это ужасно. Сказать правду, я думаю, он уже обратил пристальное внимание на Кэтрин Говард, и если это так, то наверняка Анна Клевская покажется ему еще более отталкивающей. Ремус сказал, что король вызвал Кромвеля, и потребовал совета, как можно отделаться от этой «большой Датской Кобылы». Бедный Кромвель, он не знает, что делать. Но надо ли его называть бедный Кромвель? Честно говоря, думаю, что нет. Мы даже немного рады тому, что он подвергается опасности, теперь пришел его черед. Когда ты думаешь о тех днях, когда его люди нагрянули в наше Аббатство…

— Но ведь Кромвель выполнял приказ короля.

— Он перестарался. Он был врагом монарха. Если бы не этот человек, может быть, сейчас Бруно жил бы в Аббатстве, а ты и я тайно пробирались бы через калитку в стене, чтобы поговорить с ним. Но все это ушло. Как будто ничего не было. И теперь очередь Кромвеля столкнуться с гневом своего соверена.

— Мне жаль всякого, на кого падет гнев короля.

— Ты забыла? Ты помнишь повешенного монаха? При взгляде на него меня бросало в дрожь. А брат Амброуз…

— Пожалуйста, не говори об этом, Кейт. Я бы хотела забыть.

— Что же, вот в чем разница между нами. А я бы хотела помнить, чтобы сказать: «Кромвель, теперь твоя очередь».

— Разве дело дошло до этого? У него же высокий титул, разве не так?

— О да, милорд Эссекс, лорд-канцлер Англии. Ремус говорит, что король подарил ему тридцать поместий. Думаю, кое-что Кромвелю перепало от конфискованного в пользу короля. Но это было в апреле. А теперь июнь. Тучи сгущаются над господином Кромвелем, и все из-за этой женитьбы.

— Как много ты знаешь!

— Об этом сплетничают в королевском дворце и иногда здесь, когда приезжают гости.

— И ты по-прежнему утверждаешь, что тебе скучно?

— Только не от таких разговоров. Меня раздражают сельские сквайры. Более того, я бы хотела быть при дворе, а не просто слушать о том, что там происходит, когда удача посылает нам гостя.

— А что Кромвель, Кейт? Что тебе рассказывали об этом человеке?

— Что брак с Анной Клевской по его совету был ошибкой от начала и до конца. Королю нравятся только хорошенькие женщины, а он ему подсунул «Датскую Кобылу». Свадьба была необходима, утверждал господин Кромвель, и король женился на Анне Клевской против своего желания, но объявил, что не разделит с ней супружеского ложа, он просто не может себя заставить. — Кейт залилась смехом. — Вообрази! Король вступил в спальню, но дальше этого не пошел!

— Мне жаль его, — сказала я.

— Говорят, новая королева пришла в ужас. Она боялась, что, желая отделаться от нее, он выдумает какое-нибудь обвинение. А теперь к тому же император Карл и король Франции поссорились, казалось бы, надо радоваться, но наш король, узнав об этом, пришел в ярость: оказалось, что зря женился. Теперь ему все равно, поддерживают его германские государства или нет, так как два его главных врага враждуют друг с другом, и пока это продолжается, Англии нечего бояться. Он потребовал, чтобы Кромвель вызволил его из этого положения. Но тот не знает, что делать. «Охотник попался в собственный капкан».

— Удивительно, почему все стремятся получить место при дворе? Посмотри на покой этого сада! Насколько приятнее любоваться лилиями в пруду и пчелой на цветке, чем заботиться о делах короля.

— Слишком велика награда, — промолвила Кейт.

— И чтобы получить ее, надо рисковать головой?

— Дамаск, у тебя ни на грош честолюбия. Ты не знаешь, как надо жить.

— Но именно этого я и хочу. Хочу жить. Это ты думаешь, что в игре со смертью есть какая-то доблесть.

— По мне так лучше в полную силу прожить неделю, чем скучать двадцать лет. Я уверена, мой образ жизни предпочтительнее твоего.

— Когда мы состаримся, мы вспомним этот день и, может быть, тогда поймем, кто был прав.

Мы помолчали. Потом Кейт сказала, что, кажется, ее время пришло раньше, чем она думала.

— Надо послать за твоим мужем, — посоветовала я. Но она покачала головой:

— Ничего подобного мы делать не будем. Я не хочу, чтобы он появлялся здесь и вмешивался.

Кейт была непреклонна. Меня охватило беспокойство. Она была возбуждена. Я все думала о теле Кезаи, лежащем в домике матушки Солтер с веткой розмарина на простыне.


Лорд Ремус прибыл в замок. Кейт была раздосадована его скорым возвращением, но он убедил меня, что обязательно должен присутствовать при рождении ребенка. Несомненно, лорд Ремус обожал Кейт. Это удивляло меня, ведь она не всегда была любезна с ним. Лорд Ремус не обращал внимания на вспышки ее раздражения, она была любимым дитя, все, что она делала, считалось обворожительным.

К счастью, его рассказы забавляли Кейт. Она убедила Ремуса, что у нее нет настроения принимать гостей, и мы, как и прежде, обедали в ее комнате. Но теперь нередко лорд Ремус присоединялся к нам. Кейт, конечно, предпочитала, чтобы его не было, но он рассказывал о дворцовых интригах, она оживлялась и казалась заинтересованной.

Благодаря своей должности лорд Ремус мог со знанием дела говорить о жизни при дворе. Я чувствовала, что он осторожничает, но Кейт могла выудить из него все. Она хотела знать правду о Кромвеле и получила ее.

— Он в отчаянии, — рассказывал лорд Ремус. — Его схватили в Вестминстере. Я слышал от лорда Саутгемптона, присутствовавшего при аресте, что Кромвеля застали врасплох. Он явился в Совет, но капитан охраны вышел ему навстречу со словами: «Томас Кромвель, граф Эссекс я арестовываю вас именем короля по обвинению в измене». Саутгемптон говорит, что он никогда не видел, чтобы человек так удивился, а потом испугался.

— Сколько раз, — воскликнула Кейт, — господин Кромвель арестовывал людей более невинных, чем он!

— Будь осторожна, Кейт.

— Какая чепуха! — резко ответила она. — Ты хочешь сказать, что Дамаск донесет на меня? И какие же будут обвинения?

— Тебе следует попридержать язык, моя дорогая. Кто знает, кто может услышать твои слова и как они будут истолкованы. Нельзя доверять даже собственным слугам.

— Расскажи нам еще что-нибудь, — приказала Кейт.

— Кромвель был почти в истерике. Бросил на пол шляпу, призвал членов Совета поддержать его. Они же знают, что он не предатель, сказал он. Но все до единого объединились против него. Его всегда ненавидели. Кромвеля отвели в Тауэр, и не успел день подойти к концу, как люди короля уже обыскивали его дома. Я слышал, что Кромвель накопил огромное богатство, когда был в силе, и что сундуки короля значительно пополнятся.

— Что же, пусть господин Кромвель испытает на своей шкуре то, что он с наслаждением делал с другими. Я вспоминаю пребывание его людей в Аббатстве. Этих груженных награбленными богатствами и сокровищами аббатства Святого Бруно лошадей!

Лорд Ремус снова попросил жену успокоиться, и на этот раз она смолчала. Я знала, что она думала о Бруно и страдала.

Я сказала лорду Ремусу:

— Как мог этот человек, так преданный королю, внезапно стать изменником? Ведь все его сокровища получены от короля? Может быть, его обвинили в предательстве, потому что два европейских государя поссорились и стали вдруг врагами?

Лорд Ремус ласково посмотрел на меня. Он был очень добр, и мы стали хорошими друзьями. Я думаю, ему нравилась почтительность, с которой я относилась к нему из-за его возраста и положения, во всяком случае, я жалела его, глядя, как Кент обращается с ним.

— Видишь ли, Дамаск, — ответил лорд Ремус, — попасть в фавориты к королю можно только по счастливой случайности, но может ли человек ожидать, что всю жизнь ему будет везти? Многие до сих пор считали, что Томасу Кромвелю помогает нечистая сила. «Из грязи в князи». Этим он очень напоминал своего прежнего господина кардинала Уолси. Говорят, отец Кромвеля был кузнецом, валяльщиком сукна и стригалем, но я слышал, что у него уже были небольшие средства и он имел постоялый двор и пивоварню. Кромвель очень умен. Расчетливый и коварный, с небольшим запасом тех привлекательных качеств, которые могли бы помочь ему добиться успеха при дворе. Он очень подходил для того дела, которое король поручил ему. Но его никто не любил. Король никогда не был с ним так ласков, как в свое время с кардиналом. Используя Кромвеля, он презирал его. У этого человека теперь мало шансов остаться в живых.

— Удивляюсь, как еще люди хотят служить королю.

Глаза лорда Ремуса полезли на лоб от страха.

— Мы все считаем нашим долгом и удовольствием служить Его Величеству, — громко сказал он. — Не подабает жалеть тех, кто… предан королю. Я спросила, в чем обвиняют Кромвеля. В том, что он привез жену, которую король нашел отвратительной? А если бы он привез красавицу, он продолжал бы мирно жить в одном из своих многочисленных особняков?

— Он обвиняется в тайном сговоре с германцами. Он потерпел неудачу во внешней политике, потому что союз, который он заключил с герцогом Клевским, оказался досадной помехой для короля, который хочет теперь заключить договор с императором Карлом. Политика Кромвеля не принесла стране ничего хорошего, к тому же она подарила королю жену, от которой он хочет отделаться.

— Но ведь все могло бы быть по-другому. Лорд Ремус наклонился ко мне и сказал:

— Этому человеку никто не симпатизирует. Поступки Кромвеля не завоевали любви к нему. Многие не прольют и слезинки, когда скатится его голова, а ее, конечно, отрубят.

И я вспомнила, как отец говорил, что трагедия одного может стать трагедией для нас всех, и мне стало не по себе.


Мы все почувствовали облегчение, когда у Кейт начались схватки. Роды были недолгими. Кейт повезло.

Ремус и я сидели перед дверью ее спальни. Он очень волновался, и я пыталась успокоить его. Он рассказывал, что значит для него Кейт, как изменилась его жизнь со времени их свадьбы, какая она чудесная и какой ужас он испытал, представляя Кейт ко двору. Он боялся, как бы король не стал слишком часто смотреть в ее сторону, и испытывал благодарность к племяннице герцога Норфолка, Кэтрин Говард. Она хоть и не была столь красивой, как Кейт (кто может сравниться с его женой?), но бросала якобы случайные призывные взгляды королю. Монарх вряд ли замечал кого-нибудь еще, кроме нее. Лорд Ремус был уверен, что, как только король освободится от своего тошнотворного брака, его пятой женой станет Кэтрин Говард.

Я вздрогнула, когда он спокойно продолжил:

— Можно только пожалеть бедняжку. Она так молода, и еще ни о чем не подозревает. Надеюсь, что если когда-нибудь дело дойдет до ее коронации, судьба не будет к ней так жестока, как к ее предшественницам. Говоря о судьбе, он, конечно, подразумевал короля. Я попыталась заставить его рассказать больше о новом увлечении короля, чтобы отвлечь мысли от Кейт, но и в этот момент он сознавал, что опасно говорить слишком много.

Мы были еще полны ожиданием, когда вдруг послышался детский плач. Вбежав в комнату, мы увидели ребенка в руках повивальной бабки.

Кейт лежала на кровати, обессиленная, бледная, как-то по-новому красивая, бесплотная, ликующая.

Повивальная бабка посмеивалась:

— Чудесный малыш, милорд. А какие легкие! Я увидела, как лорда Ремуса залило краской. Вряд ли в его жизни был еще момент, которым он мог так гордиться.

— Как чувствует себя Ее светлость? — спросил он.

— В моей практике редко случаются такие легкие роды, милорд.

Ремус подошел к кровати и остановился, глядя на Кейт с обожанием.

Кейт слишком обессилела для разговоров, но, увидев меня, прошептала мое имя.

— Поздравляю, Кейт, — сказала я. — У тебя чудесный мальчик.

Я увидела, как улыбка коснулась ее губ. Это была улыбка триумфа.


Ребенка назвали Кэри. Это было фамильное имя Рему сов. Кейт оставалась равнодушна к мальчику, но я не верила, что это действительно так. Она отказалась его кормить, поэтому нашли кормилицу — пухлую розовощекую девицу, у которой молока хватало не только на Кэри, но и на своего ребенка. Ее звали Бетси. Я упрекнула Кейт, сказав, что нехорошо, стыдно, когда крестьянка-кормилица дает ребенку больше тепла, чем его собственная мать.

— Он еще мал для меня, — нашла себе извинение Кейт. — Когда он подрастет, мне будет интереснее с ним.

— И это называется материнская любовь! — насмешливо сказала я.

— Материнское влечение для таких, как ты, — резко ответила Кейт, — они обожают кормить детей и возиться с пеленками.

Мне нравился малыш. Я любила нянчить его, и, хотя он был еще совсем крошка, я уверена, он узнавал меня. Когда он плакал, я качала его в колыбели и всегда успокаивала. Лорд Ремус улыбался, глядя на меня.

— Из тебя получится хорошая мать, Дамаск, — сказал он.

Я знала, что он прав. Маленький Кэри пробудил во мне желание иметь свое дитя, и я даже подумала, не взять ли мне мальчика с собой домой. Я сказала Кейт, что мне пора возвращаться.

Поднялась буря протеста. Почему я постоянно говорю об отъезде? Разве мне не нравится быть с ней? Ведь стоит мне только попросить — и она удовлетворит любое мое желание.

Я сказала, что хочу к отцу. Он скучает без меня. Кейт должна помнить, что я приехала побыть с ней до рождения ребенка.

— Малышу будет тоскливо без тебя, — слукавила Кейт. — Как мы будем его успокаивать, если тебя не будет рядом, чтобы покачать колыбель?

— У него есть мать.

— Ребенок не слушается меня. Он привязан к тебе, что говорит о его уме. Ты принесешь ему больше пользы, чем я.

— Ты странная мать, Кейт, — сказала я.

— А ты хотела бы, чтобы я была обыкновенной?

— Нет. Но я хотела бы, чтобы ты больше любила ребенка.

— О нем хорошо заботятся.

— Ему нужна ласка, уверенность, что его любят.

— Мальчик наследует все эти земли. Он счастливчик. Когда он увидит это громадное имение, он поймет, что ему не нужны ласки и сюсюканье.

— Тогда он будет похож на свою мать.

— Что совсем не так уж плохо. Так мы подтрунивали друг над другом и радовались, что мы вместе. Мне нравилось, что она ищет любой предлог, чтобы удержать меня. Я часто думала об отце. Если бы не он, я бы согласилась остаться. Я догадывалась, что ему недостает меня, и теперь, когда Кейт родила, он будет настаивать, чтобы я вернулась домой. Однако в письмах не было настойчивой просьбы вернуться.

Конечно, это глупо, но меня немного задевало это. Я должна была понимать, что всему есть причина.

Маленькому Кэри исполнился уже месяц. Матушка писала, что слышала о каком-то фрукте, который называется вишня, ее завезли в Англию и выращивали в Кенте. Не могла бы я узнать, так ли это? И еще она слышала, что королевский садовник посадил в своем саду абрикосы и они очень хорошо прижились. Может быть, кто-нибудь, кто посещает лорда Ремуса и часто бывает при дворе, сможет рассказать об этих интересных опытах?

Но придворные, приезжавшие в замок, не говорили об абрикосах. Они вели себя как-то странно. Разговаривая, они понижали голос, но все же не могли отказать себе в удовольствии посудачить о сердечных делах короля.

Король твердо решил отделаться от Анны Клевской. Кромвель, который организовал этот брак, должен расторгнуть его.

Я часто представляла Кромвеля в заточении в Тауэре — судьба его была схожа с судьбой кардинала, только в ней не было величия. Кардинал пользовался расположением короля и избежал бесчестия Тауэра, смерть избавила его от этого. Мне было жаль обоих, даже Кромвеля, и, несмотря на то, что я хорошо помнила то ужасное время, когда Аббатство было осквернено и там царили насилие и страдания, все же я испытывала жалость к человеку, вознесшемуся так высоко только для того, чтобы потом испытать горечь падения.

Я узнала, что Кромвеля заставили рассказать о беседе с королем наутро после брачной ночи, в которой государь ясно дал понять, что он не разделил ложе с королевой.

— Как признался Кромвель, — рассказывал один из гостей, — король сказал ему, что эта женщина настолько не соответствовала его вкусу, что ничто не могло заставить его приблизиться к ней. Кромвель уверял нас, что король сказал ему, если она девицей приехала в Англию, то Его Величество оставил ее в таком же качестве. Хотя, что касается ее девственности, государь склонен сомневаться, что она обладала таким достоинством при приезде. Теперь парламент примет закон, в котором объявит брак несостоявшимся и не имеющим законной силы, ведь, если брачные отношения не были осуществлены, это является основанием для развода.

— Как же не везет королевским женам! — робко вставила я.

— Не думаю, что леди, которая скоро станет его пятой супругой, согласится с этим.

— Бедняжка! Я слышала, она так молода.

— Да, поэтому король и стремится заполучить ее.

— Может быть, когда он женится на ней, он смягчится и простит Кромвеля.

— У этого человека слишком много врагов. Судьба Кромвеля определена. Король никогда не любил его.


Я никогда не забуду тот июль. Аромат роз наполнял сад. Сочная зелень листвы почти не пропускала солнца, поэтому в тенистой аллее было прохладно, и приносила ребенка в сад, клала его в ивовую корзину и ставила ее у ног, а сама шила что-нибудь для него. Кейт присоединялась ко мне, и мы обсуждали ее следующий визит ко двору.

— Говорят, Кэтрин Говард уже жена короля. Интересно, сколь долгим будет их брак?

— Бедняжка, — прошептала я.

— По крайней мере, она стала королевой, хотя бы на короткое время. Я слышала, в семье герцогини Норфолк она слыла очень веселой девицей.

— Вряд ли королю нужна угрюмая жена.

— Она свободно раздавала улыбки и другие милости.

— Ты должна помнить, всегда лучше улыбаться, чем хмуриться.

Кейт рассмеялась.

— Ах ты моя наставница! — ворчливо сказала она. — Ты, кажется, всегда знаешь, что для меня всего лучше. Почему ты думаешь, что намного умнее меня?

— Потому, что я оказалась бы в затруднительном положении, если бы была глупее тебя?

— О, значит, мы теперь умные! Продолжай, мудрая Дамаск. Вот я сижу, сложив руки на коленях, и слушаю твою проповедь.

Мы немного помолчали. В саду было тихо, только пчелы жужжали в лаванде.

Потом Кейт сказала:

— Интересно, что чувствуют, когда умирают? — Я в изумлении посмотрела на нее, а она продолжала:

— Что чувствовала королева Анна, находясь в Тауэре, зная, что конец ее близок? Прошло уже четыре года, как она отдала Богу душу, Дамаск. Это было в мае, самом прекрасном месяце, когда природа оживает… а она умерла. А теперь этого человека, который не входил в число ее друзей, тоже казнят. Можно позавидовать ее смерти. Говорят, она спокойно шла на смерть, с пренебрежением относившись к своей судьбе. Я бы тоже так вела себя. А король, Дамаск! Мне говорили, что, когда пушки с Тауэра возвестили о ее смерти, он произнес: «Дело сделано! Отвяжите собак, и в путь». И отправился в Вулф-холл, где его ждала Джейн Сеймур. Но и она недолго радовалась короне.

— Бедная душа! — сказала я.

— Все же Джейн умерла в постели, а не сложила голову на плахе.

— Что же, может, на самом деле лучше умереть так, чем ожидая ужасной смерти.

— Смерть есть смерть, — сказала Кейт, — где бы ее не встретили. Но не все умирают, как Анна Болейн, с высоко поднятой головой. Она спокойно положила голову на плаху, ожидая удара палача. А Кромвель совсем другой. Говорят, он вымаливает прощение и просит об этом всех святых. Государь доверился ему после брачной ночи по собственному желанию… и теперь Кромвель молит о пощаде.

— И его помилуют?

— Щадил ли кого-нибудь король?

— Не знаю, — сказала я.

Наш разговор прервал прибывший гость. Это был один из придворных короля, и Кейт пошла встретить его. В тот день мы обедали в большом зале, Кейт была оживлена, и я подумала, что рождение ребенка никоим образом не нанесло вреда ее красоте. Лорд Ремус не мог оторвать от нее взгляда, а я поражалась способности Кейт завоевывать преданность без малейших усилий с ее стороны.

Как и хотела Кейт, разговаривали о последних событиях при дворе. Обсуждали падение Кромвеля и страстное увлечение короля Кэтрин Говард.

— Миледи Клевская проводит время теперь большей частью во дворце в Ричмонде, — рассказывал нам гость. — Кто ее видел, говорит, что на нее снизошло спокойствие. У нее очень много нарядов, и все по самой последней моде. Гуляя в саду, она очень любезна со всеми, кто подходит к ней. Пройдя через трудное испытание, она испугалась, когда король отвернулся от нее, и боялась, что ее голова так же скатится с плахи, как и голова Анны Болейн.

— Надеюсь, ее минует эта участь.

— Не всегда благоразумно отрубать голову тем, у кого есть влиятельные друзья в Европе. Томас Болейн простой англичанин, а не могущественный монарх. Поэтому его дочь и лишилась головы.

— Тогда неудивительно, что Анна Клевская наслаждается свободой, — сказала я, — Мне понятны ее чувства. Свободна… и никаких тревог! Она свободна наслаждаться королевской милостью.

— Король был милосерден и к Кромвелю, — услышала я в ответ. — Топор вместо виселицы. Человека низкого происхождения всегда отправляют на виселицу, но король был так тронут мольбой Кромвеля о пощаде, что послал его на плаху.

— И теперь его больше нет с нами.

В тот вечер, когда в зал пришли актеры для увеселения гостей, я не смогла разделить всеобщие смех и веселье. Я все думала о неудержимой радости Анны Клевской, о милости, оказанной Томасу Кромвелю — топор вместо веревки, — и о молодой девушке, пятой супруге государя, в блаженном неведении шедшей навстречу опасности.

В ту ночь Кейт пришла в мою комнату.

— Ты слишком много размышляешь, Дамаск, — сказала она мне. Кейт понимала, о чем я думаю, хотя я и не произнесла ни слова. — Тебе не кажется, что, живя в мире, где к любому неожиданно может прийти смерть, мы должны наслаждаться каждым мгновением жизни?

«Может быть, она и права», — подумала я. А через несколько дней в замок Ремуса приехал Руперт.


Наш гость — придворный — уехал, и жизнь вновь вошла в свое спокойное русло. В один из дней я пошла в детскую за маленьким Кэри, чтобы взять его с собой в розовый сад, где любила сидеть, наслаждаясь покоем этого места и занимаясь шитьем. В детской я нашла спящего Кари и плачущую Бетси. Когда я спросила ее, что случилось, она ответила, что доброго хозяина ее сестры вчера на повозке смертников увезли в Смитфилд. Там его повесят, а потом четвертуют. Этот варварский обычай вешать человека, потом, пока он еще жив, срезать веревку и четвертовать был так ужасен, что мне стало дурно. Я попыталась успокоить Бетси и спросила, в чем обвинили хозяина ее сестры.

— Он не был тверд в вере, — сказала она мне, — но, наверное, он просто сказал, что ему не нравится новый королевский закон.

Обвинение «не был тверд в вере» означало, что суда не было. Что случилось с нашей страной с тех пор, как король порвал с Римской церковью? Простые богобоязненные люди боятся теперь даже рот раскрыть.

К сожалению, я не смогла успокоить Бетси. Я взяла ребенка и пошла в сад. Кейт тоже пришла туда и села возле меня. Я, как всегда, занималась шитьем. Кейт, уже знавшая о трагедии, была грустна.

— Его казнили вместе с тремя вероотступниками, — рассказала она, — еще трое были сожжены как еретики. Странные дела творятся в этой стране. Повешенные и четвертованные были предателями, потому что поддерживали папу римского, те, которых сожгли как еретиков, выступали против католиков. Итак, те, кто за Рим, и те, кто против Рима, умирают вместе, в один час, рядом.

— Это просто объяснить, — возразила я. — Король дал понять, что произошла лишь одна перемена. Вера осталась прежней — католической, но вместо папы главой церкви будет англичанин, король. Признание папы главой церкви делает человека предателем, а если он следует учению Мартина Лютера, — еретиком. Предателей низкого происхождения вешают и четвертуют, еретиков сжигают. Так обстоят дела в нашей стране сегодня.

— Сейчас опасно говорить о религии.

— Отец цитировал мне Лютера, сказавшего: «Желание короля для англичанина должно быть догматом веры — неповиновение означает смерть».

— А как узнать, — мрачно произнесла Кент, — не ведем ли мы сейчас разговор изменников?

— Просто нужно быть очень осторожным, чтобы собеседник не мог истолковать твои слова как предательство. Я готова поклясться, что хозяин сестры Бетси не желал зла королю. Может быть, наш разговор об этом человеке могут счесть изменой и Бетси, проливающая слезы о нем, тоже предательница. И это страшно.

— Давай поговорим о другом. Я покажу тебе браслет с сапфиром, который Ремус подарил мне. Он так горд, что у него сын! Он говорит, что опасается говорить об этом кому-либо, потому что король может позавидовать тому, у кого родятся здоровые сыновья.

— Значит, иметь сына — тоже предательство! Ведь поговаривают, что маленький принц Эдуард слаб здоровьем.

— Как странно, что маленький Кэри такой крепкий, а Эдуард при всей опеке и суете вокруг него так тщедушен.

— А это измена — обсуждать здоровье наследника трона?

— Измена таится за углом, всегда готовая подкрасться. Даже если мы обсуждаем ленты — это измена! Может, мои ленты более приятного цвета, чем ленты королевы Кэтрин Говард. А я, утверждая это, становлюсь предательницей! Думается мне, Дамаск, что мы должны следить за собой и вообще не говорить ничего, кроме «солнце светит» или «дождь пошел», или, как твоя матушка, обсуждать преимущество одной розы перед другой. Это безопасно. Но, несмотря на все, по мне лучше быть при дворе, рискуя умереть, чем погибнуть от скуки здесь.

Но мысль о предательстве отрезвляюще подействовала на нас обеих, и мы уже не хотели поддразнивать друг друга.

На следующее утро приехал Руперт, Как только он въехал во двор в сопровождении слуги, я уже знала, что он привез плохие вести. Я выбежала навстречу и обняла его. Он промолвил:

— Дамаск, о, моя дорогая Дамаск…

— Отец? — спросила я. — Это отец?

Он кивнул, пытаясь скрыть свои чувства.

— Скорее, — воскликнула я, — скорее скажи мне, в чем дело!

— Вчера твоего отца увезли в Тауэр. Я в ужасе взглянула на Руперта. Я не могла поверить.

— Это не правда! — закричала я. — Это не может быть правдой! Почему? Что он сделал?

Произнося эти слова, я вспомнила наши разговоры последних дней. Как легко можно обвинить человека в измене! Что отец мог сделать такого, за что его увезли в Тауэр, его, который никогда в своей жизни ни причинил никому вреда?

— Я должен поговорить с тобой, — сказал Руперт. — Где Кейт? Где лорд Ремус?

Лорд Ремус был на охоте. Кейт, услышав, что кто-то приехал, присоединилась к нам во дворе.

— Руперт! — воскликнула она. — Добро пожаловать, братец! — Тут она увидела его лицо. — Плохие новости? — в растерянности спросила она, переводя взгляд с него на меня.

— Отца увезли в Тауэр, — ответила я. Кейт побледнела. Ее большие глаза будто остекленели. Я редко видела, чтобы Кейт была так расстроена. Она повернулась ко мне, губы ее дрожали. Крепко обняв меня, Кейт дала понять, что понимает мое страдание.

— Давайте войдем в дом, — сказала Кейт. — Не будем стоять здесь, у всех на виду.

Она взяла меня под руку, и мы прошли в большой зал.

— Мы не можем говорить здесь, — сказала Кейт. И провела нас в приемную. Там она пригласила Руперта и меня сесть. Потом села сама. — Теперь, Руперт, расскажи нам все.

— Это было вчера. Мы обедали, когда пришли люди короля и его именем арестовали дядю.

— В чем его обвинили? — спросила я.

— В измене, — ответил Руперт.

— Это не правда.

Руперт печально посмотрел на меня.

— Они схватили и Эймоса Кармена. Они знали, где он прятался, и пошли прямо туда, как будто кто-то выдал его.

— Доносчик в нашем доме? — спросила я. Руперт кивнул.

— После твоего отъезда Эймос вернулся. Его разыскивали. Он утверждал, что папа римский — истинный глава церкви. Эймос Кармен отказался подписать акт о том, что главой церкви является английский король, он был обязан подписаться как священник. Эймос собирался бежать в Испанию, потому что, пока жив король, ему не на что надеяться в этой стране, а твой отец помогал ему.

Я закрыла лицо руками. Как отец мог совершить такую глупость? Он шагнул прямо в ловушку. Я всегда боялась этого. То, чего мы так страшились, наконец пришло в наш дом.

— Что мы можем сделать, чтобы спасти его? Руперт покачал головой.

— Но, может быть, мы сможем помочь ему! — воскликнула я. — Что они сделают с ним? То… что сделали с другими?

— Его удостоят топора, — ответил Руперт, будто хотел успокоить меня. — Он благородного происхождения.

Топор! Его гордую голову отрубит палач. С праведной жизнью покончат одним ударом! Как можно допустить это? Разве эти люди никогда не любили своих отцов?

Кейт тихо сказала:

— Это ужасный удар для Дамаск! Мы должны о ней позаботиться, Руперт.

— Я для этого сюда и приехал, — промолвил Руперт.

— Я должна поехать к отцу, — сказала я.

— Тебе не позволят увидеть его, — сказал Руперт — Кроме того, он хочет, чтобы ты оставалась с Кейт — Оставалась здесь… когда он там! Никогда! Я сейчас же возвращаюсь домой. Я найду способ увидеть его. Я сделаю что-нибудь. Я не буду сидеть, сложа руки, позволяя убить его.

— Дамаск… для тебя это ужасный удар. Ведь я сообщил тебе эту весть так поспешно и так грубо. Но здесь ты в безопасности. Ты вдали от дома. Твой отец не хотел, чтобы ты приезжала домой, пока Эймос был там. Он никогда бы не позволил, чтобы кто-нибудь из нас был вовлечен в это. Он не уставал повторять, что он и только он будет отвечать за содеянное. Он прятал Эймоса не в доме. Ты, конечно, помнишь маленький сарай в орешнике. Дядя укрыл Эймоса Кармена там и сам носил ему еду. Ты помнишь, там внизу хранили только садовый инвентарь, и никто не лазил на чердак. Казалось, там Эймос в безопасности. Пойми, было бы глупостью возвращаться сейчас. Мы не знаем, что еще может случиться.

— Значит, они пришли, когда вы обедали? Руперт кивнул.

— А отец… как он вел себя?

— Спокойно, как и следовало ожидать. Он сказал:

«Никого не нужно винить в этом, только меня». А потом люди короля схватили Эймоса и увезли их обоих в Тауэр.

— Что же нам делать, Руперт?

Руперт бессильно склонил голову. У него не было ответа. Все знали, воля короля — догмат веры. Эймос преступил закон, а мой отец помог ему в этом.

Кейт необычным для нее мягким голосом сказала:

— Пойдем в твою комнату, Дамаск. Тебе нужно прилечь. Я принесу тебе успокаивающий настой. Ты отдохнешь, и тебе станет легче.

— Ты думаешь, я могу спать, пока отец в Тауэре? Ты думаешь, мне нужны настои? Я возвращаюсь домой. Я узнаю, что можно сделать…

— Бесполезно, Дамаск, — возразил Руперт.

— Ты можешь остаться здесь, если боишься, — сказала я, что было, конечно, несправедливо и жестоко. — Но я не буду прятаться за спину лорда Ремуса. Я еду домой. Я разузнаю, что можно сделать.

— Ничего нельзя сделать, Дамаск.

— Ничего? Откуда ты знаешь? Ты пытался что-нибудь сделать? Я сейчас же еду домой — Если едешь ты, то я еду с тобой, — сказал Руперт.

— Ты должен остаться здесь, Руперт.

— Я хочу быть там, где ты, — ответил он.

— Я не хочу, чтобы ты рисковал из-за меня. Но здесь я не останусь. Я возвращаюсь. Может быть, есть что-нибудь, чем я смогу помочь.

Руперт покачал головой, но Кейт, к моему удивлению, вступилась за меня.

— Если она хочет, она должна ехать, — сказала Кейт.

— Но это опасно, — запротестовал Руперт. — Кто знает, что будет теперь?

— А что с матушкой? — спросила я. Ее горе невозможно описать.

Я вообразила ее, вырванную из замкнутого мира, где она жила, где тля на розах была величайшей трагедией, которую она могла себе представить.

— Ты уже предпринял что-нибудь? — спросила я.

— А что можно было предпринять? — вопросом ответил Руперт. — Твоего отца схватили только вчера. Он в Тауэре. Ему разрешили взять с собой слугу. Вызвался Том Скиллен. Потом Том вернулся за одеялом и взял кое-какую еду. Ему разрешили взять все это для отца. Так что с ним обращаются не так плохо, как с другими.

Я решительно спросила:

— Когда же мы отправляемся?

— Утром, сейчас уже поздно, — ответил Руперт. Кейт согласилась:

— Это разумно. Вы поедете завтра. Руперт должен отдохнуть. Он проделал большой путь.

Глядя перед собой, я молчала, представляя все происшедшее. Спокойствие отца, когда люди короля пришли за ним. Барку, проплывающую через Ворота изменников. Отца, который благодарил Бога, что Дамаск не было дома, что ее вообще не было рядом, когда он спрятал Эймоса. Отец повторяет: «Дамаск в безопасности». Как будто мне нужна безопасность, когда он в опасности. «Почему я уехала? Почему меня не было там? Я бы что-нибудь сделала, — говорила я себе. — Я бы ни за что не дала им увезти его». Я представляла отца в зловещей камере Тауэра. Столько людей уже поменяли свои удобные постели на подстилки на холодном каменном полу в ожидании смерти.

— Неужели отца тоже казнят? Я не допущу этого. Я найду выход.

Кейт отвела меня в комнату.


Время перед отъездом тянулось очень долго. Мне не терпелось отправиться домой. Ремус вернулся с охоты, сияющий и воодушевленный. Перемена, происшедшая в нем, когда он услышал новость, была поразительной: он мертвенно побледнел и не мог произнести ни звука. Это был воплощенный страх. В эти дни никто не хотел быть как-то связанным с изменником.

Ремус быстро пришел в себя. Он не был близким родственником отца. Все, что он сделал, это женился на племяннице жены арестованного. Ведь не может же это быть поводом к обвинению в измене? В конце концов, во время его женитьбы никто не обвинял в измене адвоката Фарланда, богатого, всеми уважаемого правоведа, давшего немало хороших советов многим близким друзьям короля. Ремус решил, что ему ничего не грозит, страх исчез. Но я видела, что он рад моему решению покинуть его дом.

На рассвете я встала, готовая в путь. Меня тронула забота Кейт. Раньше она никогда так явно не выказывала любовь ко мне, а сейчас была глубоко тронута моим горем.

— Руперт позаботится о тебе. Поступай так, как он скажет, — прошептала она, потом обняла меня и прижала к себе.

Кейт стояла у ворот, глядя нам вслед. Пока мы поднимались по реке, стало светлее, но на берегу еще ничего нельзя было различить. Я думала об отце. В моей голове проносились картины минувшего. Я вспомнила, как он стоял у стены, крепко обняв меня, глядя на барки, проплывающие мимо. Я слышала его голос:

«Трагедия кардинала — трагедия для всех нас». Какими пророческими были его слова. Кардинал пал, когда король порвал с Римом, а последствия этого эхом отозвались по всей Англии, и по этой же причине сейчас мой отец находился в сырой и мрачной тюрьме, ожидая смерти.

Я не могла перенести этого. Я была в таком отчаянии, что только гнев мог вывести меня из этого состояния. Мне хотелось самой пойти к королю и сказать ему, как жестоко и безнравственно причинять зло человеку, который не сделал ничего, кроме того, что считал правильным.

На берегу виднелись башни Хэмптон-корта. Я содрогнулась при виде их. И совсем не к месту подумала: «Его еще строят». Последний раз, когда вместе с отцом мы проплывали мимо, он рассказывал, что в одном из внутренних дворов сооружают большие астрономические часы и что узор с инициалами короля и Джейн Сеймур, украшавший большой зал, уже устарел, потому что с тех пор появилась новая королева, а сейчас поговаривают о следующей. Башни, которые всегда так нравились мне, теперь казались угрожающими.

Как медленно греб Том, думала я в нетерпении. Но это было не так. Бедный Том, он тоже очень изменился. Где тот беззаботный молодой человек, который по ночам прокрадывался в спальню Кезаи?

Наконец мы прибыли. Барку привязали к пристани, я выскочила и побежала по лужайке к дому, вбежала в зал, где сидела матушка. Я бросилась к ней в объятия, а она все повторяла мое имя. Потом произнесла:

— Ты не должна была приезжать. Отец не хотел этого.

— Но я здесь, мама, — сказала я. — Никто не мог меня остановить.

Появился Саймон Кейсман. Он встал немного в стороне от нас с удрученным выражением лица. Он выглядел сильным, могущественным, и я обратилась к нему:

— Должно же быть что-нибудь, что мы можем сделать.

Он взял мои руки и поцеловал их.

— Будем надеяться, — ответил он.

— Можно ли устроить свидание с ним? — спросила я.

— Я попытаюсь узнать. Может быть, ты сможешь повидать его.

В знак благодарности я тепло пожала его руку.

— Можешь на меня положиться, я приложу все усилия, — уверил меня Саймон.

— О, благодарю тебя. Благодарю.

— Дорогое мое дитя, — со слезами произнесла матушка, — тебя изнурило путешествие. У меня есть настой из трав, он поднимает настроение, когда одолевает меланхолия. Я сейчас напою тебя им.

— О, мама, ничто не развеселит меня, пока я не увижу, как отец войдет в эту комнату счастливым человеком.

Теперь я надеялась на помощь Саймона. Руперт уже сделал свое дело, привезя меня домой, и сейчас только смотрел на меня печальными глазами, говорившими о том, как хорошо он понимает мою боль и что он с радостью взял бы ее на себя. Руперт был хорошим человеком. Он напоминал мне отца.

— Что мы можем сделать? — спросила я Саймона, ибо он казался мне более способным к действию, чем другие.

Саймон ответил:

— Я пойду к одному из тюремщиков. Я хорошо его знаю. Я кое-что сделал для него, и он мне обязан. Весьма возможно, что он пропустит нас, и ты сможешь увидеть отца.

— Неужели это возможно? Саймон сжал мое плечо.

— Можешь быть уверена, если нам это не удастся, то не из-за меня.

— Когда ты устроишь свидание? — спросила я.

— Оставайся здесь с матушкой. Успокой ее. Ходи с ней в сад. Пожалуйста, попытайся вести себя так, будто ничего не случилось. Это самое лучшее. Меня же Том отвезет в одну знакомую таверну, и там я попытаюсь что-нибудь разузнать. Может быть, я найду знакомого стражника и мне удастся убедить его, что он не сделает ничего плохого, если разрешит тебе увидеть отца.

— Благодарю тебя, — пробормотала я.

— Ты знаешь, — спокойно произнес Саймон, — что самое большое удовольствие для меня — угождать тебе.

Я была так благодарна ему, что устыдилась своей неблагосклонности к нему. Я знала, Руперт хороший, добрый, но он покорно принял несчастье. Саймон же готов бороться.

— А теперь, ты выпьешь настой из трав, — приказала матушка.

Саймон поддержал ее:

— Прими его. Он пойдет тебе на пользу, да и матушка отвлечется за его приготовлением. Попытайся немного поспать. Потом Дойди с матушкой в сад, возьми садовую корзинку и нарежь роз. Можешь быть уверена, я скоро вернусь с вестями. А до моего возвращения ты должна отдохнуть.

Я подумала, как он хорошо понимает мое горе, и мое отношение к нему улучшилось. Я позволила матушке увести меня в комнату, куда она принесла мне настой из трав.

Она заставила меня лечь, села возле моей постели и рассказала о том ужасном дне. Они обедали, был подан пирог с бараниной, который так хорошо пек Клемент, когда появились люди короля. Я хорошо представила себе это. Я могла быть там. Я почти ощущала вкус пирога с бараниной, сдобренной травами матушки. Я чувствовала страх, у меня пересохло в горле. Я видела лицо дорогого отца, такое спокойное и покорное. Будто он знал, что произойдет. Он спокойно ушел с людьми короля и сел в барку, которая вошла в Тауэр через Ворота изменников.

Я проспала несколько часов. Наверное, оказала действие настойка из трав, которую дала мне матушка. Возможно, она думала, что единственное средство, с помощью которого я могу забыть на короткое время свое страдание, — это сон.


К моей радости, свидание удалось организовать. Саймон подошел к моей комнате и попросил разрешения войти. Он стоял в дверях, улыбаясь мне. Свинцовые ставни пропускали мало света и отбрасывали тени, я снова увидела на его лице лисью маску, и мне стало стыдно — я помнила о его помощи.

— Завтра мы поедем к твоему отцу, — сказал Саймон. Я почувствовала огромное облегчение и была почти счастлива, несмотря на то, что знала, что в камеру к нему меня пропустят тайком и встреча будет короткой. Но мне казалось, что если я увижу его, то смогу чего-то достичь.

— Как мне благодарить тебя? — радостно воскликнула я.

— Моя награда — сделать все, что в моих силах, чтобы помочь тебе, — ответил Саймон.

— Я благодарна тебе, — сказала я ему.

Она наклонил голову и, взяв мою руку, поднес ее к губам. Затем ушел.

Не помню, как прожила тот день и еще ночь. На следующий день я надела камзол и штаны Руперта. Мои длинные волосы выдавали меня. Без колебаний я отрезала их. Теперь они доходили почти до плеч. Надев шляпу, я стала еще более походить на юношу.

Когда Саймон увидел меня, то пришел в изумление.

— Твои прекрасные волосы! — воскликнул он.

— Они отрастут. Я избавилась от них, чтобы походить на юношу.

Он кивнул, потом добавил:

— Скоро тебе исполнится семнадцать лет, госпожа Дамаск. А сейчас ты выглядишь, как двенадцатилетний мальчик.

— Поскольку ты решил, что я должна надеть камзол и штаны, тем лучше, — ответила я.

— Ты пожертвовала своими длинными волосами за несколько кратких секунд свидания с отцом.

— Я бы пожертвовала жизнью, — промолвила я.

— Я всегда восхищался тобой, и ты знала это, но теперь мое восхищение безгранично.

Мы пошли к реке. Никогда не забуду представшую перед моими глазами мрачную серую крепость. Я представила, сколько людей смотрели на нее, зная, что где-то внутри в жуткой камере томится их любимый. Я много слышала о крепости, о подземельях, из которых невозможно убежать, о страшных камерах пыток. Много раз я видела эту большою крепость, знала имена многих башен — Белая башня, Соляная башня, башня-Лучник, башня-Констебль и Кровавая башня, в которой не так давно были убиты два малолетних сына короля Эдуарда IV. Говорят, что их тела зарыты под тайной лестницей в той же самой крепости. Я узнала церковь Святого Петра, перед которой стояла Зеленая башня, трава у которой четыре года тому назад была обагрена кровью королевы Анны Болейн, ее брата и тех, кого объявили ее любовниками.

А теперь мой собственный отец мог присоединиться к этой когорте мучеников.

Уже стемнело, когда мы поплыли вверх по реке. Саймон сказал, что это время лучшее для поездки. На фонарной башне горели сигнальные огни. Их зажигали с наступлением сумерек на всю ночь. На реке было неуютно. Мы приближались к каменным стенам.

Наконец мы остановились, и Саймон помог мне сойти на берег. Из тени вышел знакомый ему стражник.

— Я подожду здесь, — сказал Саймон.

— Смотри под ноги, мальчик, — сказал стражник. Я не знала, считал ли он меня мальчиком на самом деле или знал, кто я. Сердце мое сильно билось, но не от страха. Я думала только об одном: сейчас я увижу отца.

Стражник сунул мне в руку фонарь.

— Неси его, — сказал он, — и ничего не говори. Камни под ногами были сырыми и скользкими. Я шла осторожно, боясь поскользнуться. Мы шли по узкой галерее, пока не подошли к двери. Стражник достал связку ключей и открыл обитую железом тяжелую скрипучую дверь. Потом тюремщик осторожно запер ее за нами.

— Держись поближе, — приказал он.

Я повиновалась. Мы поднялись по винтовой лестнице и очутились в освещенном фонарями коридоре с каменным полом.

Перед темной дверью стражник остановился, выбрал нужный ключ и открыл дверь. Сначала я ничего не разглядела, потом радостно вскрикнула, увидев отца. Я поставила фонарь на пол и кинулась к нему.

Он сказал:

— Дамаск! О, Боже, я вижу сон!

— Нет, батюшка, неужели ты думал, что я не приду? — Я схватила его руку и горячо поцеловала.

Стражник вышел из камеры и встал за дверью. Мы с отцом остались одни. Прерывающимся голосом он промолвил:

— О, Дамаск, тебе не следовало приходить. Я знала, что его радость огромна, как и моя, но страх за меня был еще больше. Я тронула рукой его щеку:

— Неужели ты думаешь, что я не пришла бы? Я ни перед чем не остановлюсь… ни перед чем…

— Ты всегда была моей любимицей, — прошептал он. — Дай, посмотрю на тебя. — Он взял в руки мое лицо и с удивлением сказал:

— Твои волосы?!

— Я их отрезала. Мне пришлось переодеться юношей.

Он прижал меня к груди:

— Родная моя, надо так много сказать, а времени мало. Все мои мысли о тебе и маме. Ты должна будешь позаботиться о ней.

— Ты вернешься к нам, — с жаром ответила я.

— А если нет…

— Нет, не говори так. Ты вернешься. Я больше ничего не хочу слышать. Мы что-нибудь придумаем… Ну, как ты мог сделать что-то плохое! Ты, добрее которого нет на свете…

— То, что хорошо для одних, плохо для других. В этом все и горе, Дамаск.

— Этот человек… он не имел права приходить к тебе… Он не имел права просить у тебя убежища.

— Он и не просил. Я сам предложил ему это. Ты хочешь, чтобы я отвернулся от друга? Но давай не будем говорить о прошлом. Я думаю о будущем. Я постоянно думаю о тебе, моя дорогая. Это утешает меня. Ты помнишь наши беседы… наши прогулки…

— О, отец, это невыносимо.

— Мы должны вынести все испытания, что пошлет нам Господь.

— Господь! Почему ты говоришь о Боге? Почему он позволяет, чтобы безнравственные убийцы купались в роскоши, а святых приговаривали к смерти? Почему негодяи танцуют в замках… каждый день с новой женой…

— Тихо! Что за речи! Дамаск, умоляю тебя, будь осторожна. Ты хочешь доставить мне удовольствие? Хочешь, чтобы я был счастливым?

— Отец, ты же знаешь…

— Тогда послушай меня. Возвращайся домой. Успокой мать. Приглядывай за ней. Когда придет время, выходи замуж, рожай детей. Это может стать величайшей радостью. Когда у тебя появятся дети, ты перестанешь скорбеть о своем отце. Ты будешь знать, что таково правило жизни, — старики уходят, уступая дорогу молодым.

— Мы спасем тебя, отец. Он погладил меня по голове.

— Мы сделаем это. Ты знаешь, я не могу жить без тебя. Ты всегда был с нами. Всю свою жизнь я гордилась тобой. До сих пор я никогда не думала, что может наступить время, когда тебя… не будет… со мной.

— Любовь моя, ты мучаешь себя… и меня, — сказал отец.

— Поговорим тогда о твоем побеге. Мы попытаемся вызволить тебя отсюда. Почему бы тебе не поменяться со мной одеждой…Ты мог бы уйти, а я остаться здесь.

Он тихо засмеялся:

— Родная моя, ты считаешь, я буду похож на мальчика? А ты на старика? И ты думаешь, что я оставлю здесь ту, которая мне дороже жизни? Это безрассудно, дитя мое. Но то, что ты говоришь, согревает мне сердце… Мы по-настоящему любим друг друга. Вошел стражник:

— Надо уходить. Дольше оставаться опасно.

— Нет! — крикнула я, прильнув к отцу. Отец нежно отстранил меня.

— Иди, Дамаск, — попросил он. — Пока я жив, я буду помнить, что ты пришла ко мне, что ради этих нескольких мгновений ты пожертвовала своими великолепными волосами.

— Что мои волосы по сравнению с моей любовью к тебе?

— Дитя мое, я буду помнить о тебе. — Он крепко обнял меня. — Дамаск, будь осторожней. Не говори лишнего. Ты должна знать, наша семья в опасности. Кто-то предал меня. И этот человек может предать и тебя. Я этого не смогу перенести. Если я буду знать, что тебе и твоей матери ничего не угрожает… я буду спокоен. Будь осторожней, заботься о матери, живи в мире… это самое большое, что ты можешь сделать для меня.

— Идемте, — поторопил стражник. Последние объятия — и я уже опять стояла в сыром коридоре, и нас разделяла тяжелая дверь.

Я не помнила, как дошла до барки. Один раз перед нами пробежала крыса. У пристани ждал Том Скиллен, который помог мне сесть в лодку.

Пока мы плыли по реке, ориентируясь по огням Фонарной башни, я все время думала о том, что сказал мне отец: «Кто-то предал меня».


Больше я не видела отца. Они отвели его на Тауэрский холм и отрубили его благородную голову.

В день, когда это случилось, по совету Саймона Кейсмана и без моего ведома матушка дала мне немного настойки опиумного мака. Я крепко уснула, а когда проснулась, отца у меня уже не было.

Я поднялась с постели, веки были тяжелые, но еще тяжелее было на сердце. Я спустилась вниз и нашла матушку сидящей в своей комнате со сложенными на коленях руками и неподвижно устремленным вперед взором.

Я поняла, что она уже вдова, а я потеряла самого дорогого и самого лучшего в мире отца.

Несколько дней я слонялась по дому, не находя себе места. Люди заговаривали со мной, но я не слышала. Руперт и Саймон Кейсман пытались успокоить меня.

— Я всегда буду заботиться о тебе, — говорил мне Руперт, и только потом я осознала, что он просил меня выйти за него замуж.

Саймон Кейсман действовал более решительно. Я не забыла, что это он организовал мое свидание с отцом. Он также присутствовал при его казни и казни Эймоса Кармена и рассказал нам об этом.

— Ты можешь гордиться отцом, Дамаск, — сказал он. — Он шел навстречу смерти спокойно, без страха. Положил голову на плаху со смирением, восхитившим всех.

Я молчала, горе захлестывало меня. Слез не было. Матушка сказала, что мне лучше поплакать.

Саймон добавил:

— Его последние мысли были о тебе. Я говорил с ним. О тебе была его самая большая забота… о тебе и твоей матушке. Он жаждал увидеть вас под защитой сильного человека. Это было его самое большое желание. Дамаск, я здесь, чтобы заботиться о тебе. Ты нуждаешься в сильной руке, на которую могла бы опереться, и в любви, которую только муж может тебе дать. Давай не будем больше откладывать. Это было бы и его желанием. И помни, мы живем в опасное время. Когда человек обвинен в измене, кто знает, что ожидает его семью? Тебе нужен я, чтобы заботиться о тебе, Дамаск, а ты нужна мне, потому что я люблю тебя.

Я посмотрела на него, и старое отвращение вернулось. Мне вновь почудилась лисья маска на его лице, и я отпрянула от него. Несомненно, выражение лица выдало мои чувства.

— Я не выйду замуж по расчету, Саймон, — сказала я. — Хотя я благодарна тебе за то, что ты сделал для меня в это ужасное время, я не могу выйти за тебя замуж. Я не люблю тебя, а без любви я не представляю супружескую жизнь.

Он повернулся и вышел.

Я забыла о нем. Я думала только о своей потере.


Через два дня после казни отца произошло странное событие. Мне не сказали об этом, потому что не хотели еще больше огорчить меня. Голова отца, надетая на кол, была выставлена на Лондонском мосту. Отца хорошо знали в Сити, и это было своего рода предупреждением всем, кто не желал подчиняться приказам короля. Там были головы и других казненных, но знать, что голова отца среди них, было бы для меня слишком большим испытанием. Я помнила, как пять лет назад наш сосед, сэр Томас Мор, был обезглавлен, и его голова торчала на мосту. Но потом голова исчезла, и пронесся слух, что его дочь Маргарет Роупер ночью пришла на мост и сняла голову отца, чтобы достойным образом похоронить ее.

Если бы я знала, что голова отца выставлена на мосту, я бы поступила так же, как Маргарет. Я бы попросила Саймона Кейсмана помочь мне.

Один из слуг сообщил нам, что головы больше на мосту нет. Она исчезла. Он видел это сам. Лодочник рассказал ему, что все пришли в смятение, когда на рассвете нашли кол без головы казненного.

Все помнили о сэре Томасе Море, ибо его доброта жила в памяти людей, и многие считали его святым. У него была любимая дочь, которая забрала его голову. Я тоже была любимой дочерью.

Как бы я хотела сделать так, как сделала Маргарет. Я хотела бы пробраться ночью тайком на мост и снять голову любимого человека, чтобы похоронить ее по христианскому обряду.

Но голова отца таинственно исчезла.


Один день походил на другой. Я не могла поверить, что прошло лишь четыре дня с той поры, как матушка заставила меня выпить маковый настой, а я спала в те минуты, когда отец шел навстречу смерти.

Я должна была быть рядом с ним. Он одобрил бы поступок матушки, я знала это, потому что не хотел, чтобы в тот страшный час я была с ним. Я все время думала о своей утрате, перебирая в памяти события моей жизни, связанные с отцом. Все в нашем доме напоминало о нем.

И сад был прежним. Я пошла к реке и села на стену. Я следила за лодками и опять, в который раз, вспомнила короля и кардинала.

Я оставалась там, пока не стемнело и за мной не пришла матушка.

— Ты заболеешь, если будешь так себя вести. Я пошла с ней к дому, но не смогла войти внутрь и побрела опять в парк. Я смотрела, как появлялись первые звезды, когда услышала, как кто-то тихо позвал меня. Я обернулась и увидела Руперта.

— Ах, Руперт! — сказала я. — Никто их нас не может опять стать счастливым.

— Ты не можешь вечно испытывать боль, — мягко ответил он. — Она притупится, а потом придет время, когда ты забудешь о ней.

— Никогда! — с жаром возразила я.

— Ты так молода, и отец так много значил для тебя. Но будут и другие люди, которых ты будешь любить так же сильно. Твой муж… твои дети…

Я нетерпеливо покачала головой, а он продолжал:

— Мне надо кое-что сказать тебе.

Я подумала, что он опять будет предлагать руку и сердце, и хотела вернуться в дом, но его слова остановили меня:

— У меня голова твоего отца, Дамаск.

— Что?

— Я знал, что ты не хотела бы, чтобы она оставалась там, на всеобщем обозрении. Мне помог Том Скиллен. Я доверяю ему. Когда стемнело, он ждал в лодке, а я снял кол… я принес его голову… для тебя.

Я повернулась к нему, он обнял меня и прижал к груди.

— О, Руперт, — прошептала я наконец, — если бы тебя поймали…

— Меня не поймали, Дамаск.

— Могли поймать. Ты очень рисковал.

— Дамаск, — сказал он, — я хочу, чтобы ты знала, я готов пожертвовать всем ради тебя. Я помолчала, потом спросила:

— Где она?

— Она спрятана в ларце… Я знаю, ты захочешь похоронить ее. Я кивнула:

— Отец однажды сказал, что хотел бы быть похороненным на кладбище Аббатства.

— Мы похороним его там, Дамаск.

— А сможем?

— Конечно! Только ты и я должны знать об этом. Только ты и я будем скорбеть на его погребении. Мы все сделаем, как скажешь ты.

— Руперт, как хорошо, что его головы больше нет там… где все могли насмехаться над ней…

— Доброту нельзя устыдить, как бы над ней не насмехались.

Я схватила его руку и сжала ее.

— Когда мы ее похороним, Руперт?

— Сегодня же ночью, — сказал он. — Когда все уснут, мы пойдем на кладбище, и он найдет там успокоение.

Мы прошли через скрытую плющом дверь. Было жутко при слабом свете нарождавшейся луны. Руперт принес с собой фонарь и лопату.

— Не бойся, здесь никого нет, — успокаивал он меня.

— Только духи монахов, умерших ужасной смертью, когда у них отнимали сокровища.

— Они не тронут нас.

Мы пришли на кладбище. Я стояла, держа фонарь, пока Руперт копал могилу. Я сама опустила в землю ларец с драгоценными останками. Потом мы вместе помолились и призвали Божье благословение на этого замечательного, доброго человека.

Я никогда не забуду, как слезы брызнули у меня из глаз при звуке падающих на ящик комьев земли.

Думаю, что именно тогда я снова обрела желание жить.

Каждый день я ходила на Аббатское кладбище. Я посадила на могиле розмарин. Я вставала на колени возле могилы и беседовала с отцом, как разговаривала с ним, когда он был с нами. Я просила, чтобы он дал мне силу жить без него.


ОТЧИМ


Спустя неделю после той ночи, когда мы похоронили голову отца, приехала Кейт и объявила о намерении взять меня с собой в замок Ремуса.

Я ответила, что останусь в собственном доме, потому что хотела посещать могилу моего отца.

Но Кейт была неумолима.

— Ты едешь со мной, — объявила она. — Маленький Кэри скучает без тебя. Бетси говорит, что с тех пор, как ты уехала, не было ни одной спокойной ночи.

Наконец я сдалась и переехала к Ремусам. Кейт уверяла, что Кэри радуется моему возвращению. Я возразила, что он еще слишком мал для этого. Но я действительно нашла утешение в ребенке. Кейт очень старалась угодить мне. Она уговаривала меня посмотреть ее новые платья, требовала, чтобы я восхищалась драгоценностями, которые подарил ей Ремус.

Она собиралась часто бывать при дворе, хотя и жаловалась, что там стало скучно.

— Король все еще любит свою новую жену и придумывает всякие отговорки, чтобы побыть с ней наедине. Он не обременяет своим присутствием придворных, но это означает, что стало меньше развлечений. У государя хорошее настроение, за исключением моментов, когда его мучают боли в ноге. Королева знает, как его развеселить. Она молода и очень привлекательна, и я слышала, что опыт утешать она приобрела еще до свадьбы.

Но я терпеть не могла разговоров о государе, потому что ненавидела его и считала убийцей своего отца. Если бы об этом стало известно, меня бросили бы в Тауэр, а потом моя голова украсила бы Лондонский мост.

Много говорили и о новых законах против еретиков. Еретиком считался тот, кто не признавал короля верховным главой церкви, будь он папист или антипапист.

— Это очень простое правило, — сказала Кейт. — Король прав во всем. Все, что он изрек, — истина, а те, кто возражают, — изменники. Это все, что надо запомнить.

Но замок Ремус стоял вдали от всего мира. Я любила ребенка и уже стала верить, что и он питает ко мне особые чувства. Действительно, если малыш начинал кричать, а это случалось довольно часто, и я брала его на руки, он сразу переставал плакать, а на его личике появлялось что-то вроде улыбки. Кейт относилась к мальчику странно. Она оставляла его на попечение нянек, но поскольку им интересовалась я и хотела, чтобы он чаще находился со мной, то и она уделяла ему времени больше, чем если бы я вела себя с ним по-другому.

Крестили малыша в часовне замка. На пышной церемонии присутствовало много знати, и я познакомилась с герцогами и графами, о которых раньше знала только по рассказам Кейт. Их разговоры вертелись в основном вокруг царственных супругов. Удивительно, как люди не могут удержаться от обсуждения опасных тем. Придворные напоминали мне мотыльков, летящих на свет свечи.

Королева обладала очарованием, которое пленило короля. Она не была даже хорошенькой. В ней не было элегантности Анны Болейн. Однако ни одна из прежних жен не вызвала у короля столько восхищения, как Кэтрин Говард, до брака, кроме, может быть, Анны Болейн. Новая королева была добродушна, благожелательна, чувственна — как раз то, что нужно старому человеку, чтобы вновь пережить молодость. Что касается предыдущей королевы, Анны Клевской, она от всей души радовалась жизни во дворце в Ричмонде и с удовольствием называла себя сестрой короля, радуясь удачному окончанию замужества.

Правда, произошли беспорядки в Йоркшире, где народ восстал против нового верховного главы церкви, но мятеж быстро подавили, пролив количество крови, достаточное, чтобы чернь поняла, что будет с теми, кто противоречит королю.

Теперь, когда у короля была жена, во всем ему угождавшая и которой он не искал замены, жизнь, казалось, стала более спокойной.

Прошло шесть недель со дня смерти отца. Однажды лорд Ремус пришел к пруду, где я сидела с малышом, спящим в корзине, и сказал:

— У меня печальные новости для тебя, Дамаск. Мое сердце бешено забилось от страха. Все же я успела удивиться, что может случиться такое, что представляет для меня важность.

Лорд Ремус нахмурился. Казалось, он не знал, с чего начать.

— Дамаск, — отважился, наконец, он, — ты ведь знаешь, что, когда человек объявлен изменником и казнен, его состояние часто конфискуется в пользу короля, который может или взять его себе, или передать кому-нибудь, кто, по его мнению, заслуживает награды.

— Вы хотите сказать, что государь не только лишил отца головы, но и отобрал наши имения?

— Это так, Дамаск.

— Значит… у меня больше нет дома.

— Все не так ужасно. В случае твоего отца король проявил снисходительность. Правда, владения адвоката Фарланда были не так уже велики… по королевским меркам, — добавил Ремус с некоторым цинизмом, которого он, казалось, не осознавал.

— Пожалуйста, расскажите мне, что случилось. Лорд Ремус колебался. Он откашлялся.

— Это деликатное дело, но меня просили сообщить тебе об этом, и я должен это сделать. Ты не должна думать, что дом твоего отца больше не принадлежит вам с матерью. Он всегда будет вашим родным домом. Саймон Кейсман дал это ясно понять.

— Саймон Кейсман! — воскликнула я. — Какое отношение к этому имеет он?

— Королевские чиновники решили пожаловать дом твоего отца ему.

— Но почему?

— Он жил в вашей семье и был правой рукой твоего отца…

— Но… если решено отнять имение отца у тех, кому оно принадлежит… моей матери, мне… почему тогда не передать его Руперту, нашему родственнику?

Лорд Ремус был в затруднении.

— Моя дорогая Дамаск, оставить все родственнику не означало бы конфискацию. Король желал наградить Саймона Кейсмана и нашел для этого подходящий способ.

— А почему король захотел это сделать? Ведь Саймон Кейсман работал с отцом. Скорее, можно подумать, что, живя в нашем доме, он мог оказаться соучастником.

— Было проведено расследование, и Саймон Кейсман сказал, что он готов жениться…

— Нет! — воскликнула я. — Этого не будет! Но лорд Ремус продолжал, будто не слышал моих слов:

— Он готов жениться на вашей матушке, и это решение всех проблем. Ни вы, ни ваша мать не утратили крова, хотя в соответствии с данным ему правом король лишил отца и его наследников имущества.

Я смотрела на лорда Ремуса, ничего не понимая.

— Мама… выйдет замуж за Саймона Кейсмана?

— Не сейчас, конечно… но через некоторое время… Кажется, это приемлемое решение вопроса.

Я не могла поверить этому. Невероятно! Матушке выйти замуж за человека, который совсем недавно умолял ее дочь быть его женой?

Это был кошмарный сон, и вдруг меня осенило. Я увидела перед собой лицо Саймона — лисью маску — и услышала голос отца: «Кто-то в доме предал меня».


Кейт ворвалась в мою комнату:

— Я не знала, где ты. Не понимаю, почему ты не спустилась вниз. В чем дело?

— Я только что услышала, что теперь наш дом принадлежит Саймону Кейсману, — сказала я.

— Ремус рассказал мне об этом, — ответила она.

— О, Кейт, как ты не понимаешь, что это значит! Король захотел наградить Саймона Кейсмана. За что? Может быть, за донос на отца и Эймоса Кармена?

Кейт в недоумении уставилась на меня:

— Не может этого быть.

— Что-то мне говорит, что это так.

— Тогда он — убийца твоего отца.

— Если бы я была уверена в этом, я убила бы его.

— Нет, Дамаск, этого не может быть.

— Все сходится, Кейт. Он просил меня выйти за него замуж. Он несколько раз делал мне предложение. Любит ли он меня? Нет, он хотел получить мое наследство.

— Возможно. Но человека нельзя считать убийцей только за то, что он хочет выгодно жениться.

— Я отказала, и он воспользовался случаем, чтобы предать отца.

— Откуда ты знаешь это?

— Потому что кто-то в нашем доме предал отца, а кто мог сделать это, кроме Саймона Кейсмана?

— Ты делаешь поспешные выводы.

— Ты забываешь, что Саймон теперь хозяин в имении, а это то, чего он всегда добивался. Вот почему он просил моей руки. О, я знала это, я видела на его лице лисью маску.

— Лисья маска! Что за ерунда?

— Я видела ее на лице Саймона, Когда его лицо в тени, кажется, что на нем надета маска. Глаза Кейсмана рыжевато-коричневые, как у лисы. Это хитрая лиса, которая прокралась в курятник, чтобы поживиться.

— Ты не в своем уме, Дамаск! Ты пережила слишком много.

— И поэтому я безумна! А ты знаешь, что моя собственная мать собирается выйти за Саймона Кейсмана замуж? — крикнула я.

— Ремус только что сказал мне и это.

— Я немедленно должна ехать домой, — сказала я.

Когда я подъехала к поместью, оно показалось мне очень тихим. Меня не ждали, поэтому никто не встретил. Дом казался совсем другим. Конечно, он и был другим. Дом в трауре, и теперь у него новый хозяин.

Я поднялась в буфетную и столкнулась с матушкой Когда она увидела меня, то залилась краской так, что стала краснее своих роз. Она поняла, что мне известно о ее решении, мне же было приятно видеть, что ей стыдно.

— Я все знаю, — произнесла я. Матушка кивнула и села на стул, взмахнув перед лицом рукой, как веером. Она побледнела и, казалось, что вот-вот упадет в обморок. Я подумала, как это похоже на нее терять сознание в критический момент. Она проделывала это не раз, чтобы выйти из трудной ситуации. Мне захотелось забыть, что она моя мать. В тот момент я презирала ее, потому что ненавидела Саймона Кейсмана. Теперь, когда я была дома, невосполнимость потери отца вновь потрясла меня.

— Итак, вы сняли траур по вашему казненному мужу, чтобы надеть свадебный наряд, — сказала я.

— Дамаск, попытайся понять.

— Я все понимаю.

Мать беспомощно взмахнула руками.

— Мы оказались бы без крова. Это единственный выход.

— Как вы думаете, почему он выбрал вас в жены?

— Видишь ли, Дамаск, теперь Саймон хозяин имения, он считает, что все должно оставаться по-прежнему, поэтому он и выбрал меня…

— Вы меня не поняли. Я очень хорошо знаю, почему этот человек избрал вас. Я удивляюсь только, как мой благородный отец мог жениться на женщине, которая готова танцевать на своей новой свадьбе с убийцей, когда тело его жертвы еще не остыло.

— Церемония будет скромной, Дамаск. Просто тихая свадьба.

Я презрительно рассмеялась. Она никогда ничего не поймет, потому что знает только свои сад и травы, да еще, как лучше приготовить пироги. Мне вдруг стало жаль ее — бедная, несчастная женщина, не способная принимать решения.

— Саймон Кейсман… И вы сможете выйти за него замуж после того, как…

— Твой отец мертв.

Я отвернулась, чтобы она не видела моего лица.

— О, Дамаск, — продолжала моя мать. — Я знаю, как вы дружили. Он любил тебя больше, чем меня. Он думал только о тебе, Дамаск…

— Он был самым лучшим из всех мужей и отцов, — горячо промолвила я.

— Я знаю, он был хороший человек.

— И вы решили предоставить его место этому авантюристу — Я думаю, ты не понимаешь того, что случилось, Дамаск. Владения твоего отца конфискованы.

— И переданы Саймону Кейсману. Как вы думаете, почему? Почему?

— Потому что он был правой рукой твоего отца. Они работали вместе. Ведь это и его дом, а если он женится на мне, то все будет, как в прежние времена.

— Как в прежние времена? Но ведь мой отец мертв. Видит Бог, как бы я хотела, чтобы это было именно так. Вы думаете, все будет по-старому с новым хозяином?.. Мама… я знаю, дочь не должна говорить так, но я скажу. Вы дура!

— Я думаю, горе слишком расстроило тебя и ты не можешь отвечать за свои слова.

— Мама, Саймон Кейсман вошел в этот дом, поставив себе цель сделать его своим. Вы знали, что он много раз просил меня выйти за него замуж. Он был так предан, так галантен, но лишь потому, что намеревался овладеть всем, получив мою руку. Но ему не удалось обольстить меня. Я сказала: «Нет, я не выйду за вас». И он стал искать другие пути. Кто есть еще? Моя мать! Но она замужем. Что же, отделаемся от мужа и женимся на сговорчивой вдовушке.

— Дамаск! Дамаск, как ты можешь подумать такое?

— Я всего лишь говорю, что очень подозрительно отношусь к человеку, который делает предложение дочери и, получив отказ, тут же решается взять в жены мать, когда оказался в ситуации, дающей ему возможность получить то, чего он домогается.

— Дитя мое, будь осторожна. Не говори так. Ведь это безумие, в это невозможно поверить. Такие слова могут навлечь на тебя беду.

— Конечно, ведь я обвиняю слугу короля!

— Все разумные люди — слуги короля. Ты должна знать это.

— Значит, мой отец был неразумен? Всякий раз, кода я говорила об отце, комок вставал у меня в горле. Матушка воспользовалась моим состоянием, подошла ко мне и положила руку на мое плечо.

— Послушай, Дамаск. Наша семья в беде. Твой отец прятал священника в доме в орешнике. Сделав так, он рисковал своей жизнью, нашим имуществом, нашим будущим. Я знаю, он святой человек, но святые, подвергающие опасности свою жизнь и жизни членов своей семьи, поступают неразумно. Что стало бы с нами, Дамаск, если бы я не согласилась на этот брак? Нас вышвырнули бы из дома на милость наших родственников. Думаю, Ремус помог бы нам. Но если я выйду замуж за Саймона, мы останемся здесь и все будет, как прежде.

— Прошлого не вернуть… Отца больше нет с нами…

— Дитя мое, со временем твое горе утихнет. Иногда происходят ужасные вещи. Кто из нас может знать, что будет с ним завтра? Я думала об имении, обо всем, что здесь есть. Думала о тебе, о крыше над головой… Саймон будет мне хорошим мужем.

— Вы старше его.

— Сейчас это не имеет значения.

Как я могу оставаться здесь и видеть этого человека, занявшего место отца?

— Ты привыкнешь и к этому. Саймон деловой человек. Он преуспевает сейчас и будет преуспевать в дальнейшем. Мы должны были выбрать: остаться здесь и жить в достатке, или уйти в мир без гроша и голодать, или жить на подаяния родственников. Саймон же пришел ко мне с предложением выйти за него, и я согласилась.

— Вы мечтаете об этом браке. Когда вы говорите о нем, ваши глаза блестят от удовольствия.

— Я не из тех женщин, которым нравится быть одним. Саймон обещал заботиться обо мне. Есть женщины, которым необходим муж. Я из их числа. Саймон и я понимаем друг друга. Твой отец и я никогда не были близки. Он всегда или зарывался в книги, или учил тебя. Я никогда не понимала его, когда он цитировал греков… или это была латынь?

— Вы придумываете себе оправдания. Вы хотите этой свадьбы, хотя на десять лет или даже больше моложе его. И он женится на вас ради имения!

— Имение и так принадлежит ему!

— Но он хочет, чтобы все было по-старому, чтобы вы продолжали смотреть за хозяйством. Он против того, чтобы про него говорили, что он выкинул семью просить милостыню на улице. Он хочет получить над нами власть. Неужели вы не видите этого?

— Ты это вообразила, Дамаск.

— А кто донес на отца?

— Есть многие, кто мог бы это сделать.

— Например, слуги, потерявшие хорошего хозяина?

— Есть и другие.

— Или его жена, мечтающая о молодом любовнике в своей постели?

— Дамаск!

Я пожалела о своих словах.

— Мама, я не могу этого вынести. Он ушел навсегда. Я никогда больше не увижу отца, его дорогого лица, не услышу его голоса…

Я закрыла лицо руками, она обняла меня.

— Дитя мое, моя малышка! Я понимаю. Ты расстроена. Ты и он были как одно целое. У тебя никогда не было времени для меня, ведь правда? Я понимаю. Постарайся и ты понять меня, доченька. Постарайся понять, что жизнь продолжается…

Я чувствовала себя опустошенной и измученной своим горем. Я позволила ей увести меня в комнату и уложить в постель. Она принесла мне настой, изготовленный по новому рецепту. В нем очный цвет , чтобы успокоить меня, и тимьян, чтобы навеять приятные сны, а если еще положить ветку ясеня на подушку, она отгонит злых духов, которые внушают мне плохие мысли.

Матушка стала утешать меня, и, измученная переживаниями, я уснула.


Проснувшись, я почувствовала себя лучше. Я подумала о своей матери, беспомощной, как и ее кусты при порывах ветра: обстоятельства, с которыми она не могла справиться, бросали ее из стороны в сторону. Я не могла винить ее, потому что хорошо знала ее характер. Она была прекрасной хозяйкой, хотела спокойной жизни, но у них с отцом было мало общего: ее образование не превышало умения читать и писать, она никогда не могла уловить смысла его рассуждений. Отец же поставил перед собой цель развить мой ум и часто говорил, что это не значит выучить названия фруктов и цветов, которые вырастили другие люди, и повторять их, показывая свою эрудицию. Цель образования — заставить ум работать, чтобы он взрастил собственные цветы и фрукты.

Я не должна винить свою мать. По-своему она права. Теперь мне нужно самой заботиться о себе. Я должна понять, как жить дальше, ибо не могу и представить себе, как буду находиться под одной крышей с этим человеком, видеть его на месте отца. Я сделала плохо, высказав вслух свои подозрения, потому что, должна признаться, это были лишь подозрения. Мог ли он действительно предать отца? Может быть, этот человек просто стервятник.

Я должна быть справедливой. Что сделал Саймон? Он просил меня выйти за него замуж, и я отказала. Теперь отец казнен, и его имущество перешло к Саймону. Почему? Надо рассуждать здраво, логично. Могло ли это случиться потому, что он выдал отца? Я не была уверена в этом, а раз так, то не могла и обвинять его. Мне были нужны доказательства. А пока мне придется жить на его подачки!

Мысль о встрече с Саймоном приводила меня в ужас, но я не могла долго избегать его. Я вышла из своей комнаты и увидела его в зале. Он смотрел, как я спускаюсь по лестнице.

— Добро пожаловать домой, Дамаск. Я сделала вид, что не замечаю его.

— Хорошо, что ты вернулась.

— Я полагаю, что ты ждешь поздравлений с предстоящим браком.

— Нет, я не жду этого. Тебе трудно это принять, я знаю.

— Убитый муж еще не остыл в могиле.

— Моя дорогая Дамаск, ты начиталась греческих трагедий, которые столь высоко ценишь. Впредь попрошу тебя быть осторожной. Я не хочу, чтобы ты впала в немилость. Попридержи язык, умоляю тебя, не то легко попадешь в ужасную переделку. Я намерен теперь присматривать за тобой. Я ведь твой отчим…

Я рассмеялась:

— Это не совсем та роль, которую ты сначала выбрал для себя?!

— Я думаю, ты знаешь мои чувства к тебе.

— Которые столь удобно перенести на мою мать.

— Вряд ли твою мать и меня можно назвать молодыми романтиками.

— Она, кажется, на несколько лет старше тебя.

— Не намного.

— Так удобно! Хотя, будь она и на тридцать лет старше, ты бы не посчитал это препятствием.

— Моя бедная печальная Дамаск!

— Я еще не твоя собственность.

— Я предан тебе и твоей матери. Эти владения были переданы мне. Я не мог лишить вас их. Так что этот брак кажется наилучшим разрешением вопроса.

— Ты всегда можешь их отобрать.

— Но думаю, что это будет позволено. Я делаю то, что, по моему мнению, лучше всего для остальных.

— А если бы я согласилась выйти за тебя замуж? Что тогда?

Я видела, как блеснули его глаза. На какой-то момент опять появилась звериная маска.

— Ты знаешь мои чувства к тебе. — Он шагнул ко мне.

Я отстранила его.

— Не забывай, что ты жених, — резко сказала я и в упор посмотрела на него. — Скажи, кто выдал отца? Он сжал кулаки:

— Хотел бы я это знать.

— Кто-то предал его, и я не допущу, чтобы об этом забыли, и не успокоюсь, пока не узнаю, кто сделал это.

Саймон протянул мне руку. Я посмотрела на нее.

— Я хочу заключить с тобой союз. Мы оба попытаемся узнать, кто лишил этот дом счастья и принес смерть лучшему человеку на земле.

Слезы брызнули из моих глаз. Саймон смотрел на меня с нежностью, и на мгновение я пожалела, что подозревала его.

Я повернулась и убежала обратно в свою комнату. Я не могла спуститься в зал к обеду. Матушка прислала мне куриную ножку и кусок кукурузного хлеба, который я очень любила. Но я не могла есть, а когда, наконец, заснула, — думаю, матушка влила в вино немного своего настоя, — мне приснился Саймон Кейсман. У него была лисья морда, и во сне он показался мне дьяволом.


Меня разрывали сомнения. Матушка и Саймон были добры ко мне. Она поила меня успокаивающими настоями и приказывала готовить мои любимые кушанья. Саймон был терпелив и никогда не навязывал своего общества. Иногда я чувствовала, что он наблюдает за мной, и, когда наши глаза встречались, его взгляд сразу становился нежным, будто теперь он относился ко мне, как к горячо любимой дочери.

Мне казалось, что я этого не вынесу.

Предполагалось, что свадебная церемония будет скромной. Хотя отец умер не так давно, вся прислуга уже поняла, что Саймон Кейсман — хозяин.

Я не могла стряхнуть с себя оцепенение. Все же скоро я должна буду принять решение. Но сейчас я была слишком потрясена, чтобы что-то делать, я могла лишь равнодушно лежать и верить, что с течением времени мое горе притупится и я пойму, как мне устроить свою жизнь.

Временами ко мне приходила мысль уехать к Кейт. Но я не хотела злоупотреблять гостеприимством лорда Ремуса. Я знала, что с момента обвинения отца мое присутствие немного тревожило мужа Кейт.

Но, я знала, Кейт одержала бы верх, если бы я пожелала приехать. Дело было в другом. Каждый вечер с наступлением сумерек через потайную дверь я пробиралась на Аббатское кладбище к могиле отца. Розмарин, посаженный мною, прижился. Я часто думала, что буду бояться, если мне придется в сумерках идти вдоль стен Аббатства, призрачных в вечерних тенях, потом среди могил давно умерших монахов. Но там покоилась дорогая для меня голова, и я не боялась, во мне появилась уверенность, что мертвые защищают тех, кого любили, и я чувствовала, что отец не даст меня в обиду.

Я жила этими посещениями кладбища. По дороге к Аббатству я вспоминала дни, когда мы с Кейт пробирались через потайную дверь, чтобы встретиться с Бруно. Я все время думала о нем и очень хотела снова увидеть его.

Я размышляла о своих чувствах к Бруно. Это как-то отвлекало меня от настоящих переживаний. Я сравнивала чувства, которые он вызывал во мне, с любовью к отцу. Я знала об отце все. Я знала, во что он верит, потому что он открыто говорил мне об этом. Я угадывала его мнение по любому вопросу еще прежде, чем он произносил его вслух. Потеря его была равносильна потере части меня самой. Но Бруно? Что мне было известно о Бруно? Очень мало. Я никогда не понимала его. Казалось, Бруно окружен завесой. Никто не знал, о чем он думает. Возможно, на него сильно повлияло то, что в течение многих лет он считал себя сверхчеловеком, специально посланным в мир, был уверен в своей святости. Потом признание Кезаи и Амброуза, и кровавые события вслед за этим, разорение аббатства Святого Бруно… как все это подействовало на него? Ведь он почти не заметил происшедшего. Только отверг признание тех, кто объявил себя его родителями. Он был замкнут, никогда ни с кем не откровенничал, казалось, он не принадлежит этому миру. Но его надменность, его вспышки гнева были совсем мирские. Я вспомнила брата Иоана, рассказавшего, как Святое Дитя поймали с пирожками, которые тот стащил с кухни и соврал, когда его в этом обвинили.

Я чувствовала себя потерянной и сбитой с толку в те дни. Руперту тоже было не по себе. Он не знал, что ждет его в будущем. Он любил землю. Я помню, как он возвращался с полей радостный, потому что урожай успели собрать до дождя. Работники его любили: он был хорошим хозяином и прекрасно знал то, что просил выполнить их. Вместе с ними он молотил цепом на гумне, я видела его просеивающим зерно в плоской корзине. Но мои самые яркие воспоминания относятся ко времени зимних окотов, когда Руперт, спасая маленьких ягнят, нянчил и кормил их. Сеять и жать, выращивать урожай, продавать излишки — вот занятие для Руперта. Иного он не мог себе и представить.

Однажды, когда я возвращалась с кладбища, меня кто-то позвал. Это был Руперт.

— Дамаск, — окликнул он, догоняя меня, — ты не должна выходить из дома в такой час.

— Я буду выходить, когда захочу, — отрезала я.

— Это небезопасно, Дамаск. Вокруг бродят грабители.

— Я не боюсь их.

— Но это опасно.

Я отвернулась, а он сказал:

— Дамаск, не уходи. Я хочу поговорить с тобой.

— Я слушаю тебя.

— Я часто думаю о будущем. Что будет со всеми нами?

— Поживем — увидим.

— Грядут перемены. У нас новый хозяин в доме.

— До сих пор изменений было мало, но, несомненно, они наступят после свадьбы.

— И что потом, Дамаск? Я много лет работал для твоего отца. Он обещал, что настанет день — и часть земель, которые я обрабатывал, станут моими. Он, конечно, надеялся, что мы поженимся, — проговорил с сожалением Руперт.

Я поспешно ответила:

— Отец понимал, что браки совершаются только между теми, кто любит друг друга. Он первый сказал бы, что каждый должен добровольно вступать в этот союз.

— А ты считаешь, что не могла бы выйти за меня замуж?

— Сейчас я не думаю о браке.

— Дамаск, у лорда Ремуса несколько поместий, и Кейт клянется, что настоит на том, чтобы он подарил одно мне.

— В таком случае, тебе не нужно беспокоиться о своем будущем.

— Если бы ты разделила его со мной, мы могли бы отправиться туда вместе.

Я покачала головой. Он вздохнул и добавил:

— Твой отец хотел этого.

— Он хотел только, чтобы я была счастлива.

— Я сделаю тебя счастливой, насколько это возможно для тебя сейчас, когда ты потеряла его. Я буду жить только для тебя. Я буду заботиться о тебе, лелеять тебя.

— Я знаю это.

— Будь моей женой, Дамаск. Уйдем отсюда. Ты будешь в большей безопасности, чем сейчас, потому что родственники человека, обвиненного в измене, постоянно подвергаются риску. Одно неосторожное слово, даже взгляд могут вменить тебе в вину. Став моей женой, ты изменишь фамилию, никто и не подумает, что твой отец…

Я резко повернулась к нему:

— Ты думаешь, я хочу этого? Я горжусь своим отцом!

Я убежала от него в комнату. Заперла дверь и заплакала. Это были слезы горя и гнева. Неужели я никогда не оправлюсь от своей потери? И как Руперт посмел даже подумать, что я когда-нибудь захочу отказаться от своего отца. Я стала думать о Руперте. Он хороший и добрый. Он не хотел обидеть меня. Я подошла к окну и посмотрела в сторону Аббатства. Я смогла разглядеть серую башню. Я подумала о кладбище — каким призрачным оно выглядит сейчас, при слабом свете луны, падающем на надгробия могил давно умерших монахов.

Внезапно поползли слухи, что в Аббатстве появился призрак. Возвращавшиеся домой в сумерках фермер с женой увидели, как из стены Аббатства появился монах. Казалось, он прошел сквозь камни.

Все поверили этому. Ведь только подумать о тех двоих, повешенных у ворот Аббатства, и о монахе, что хотел убежать в Лондон с сокровищами, но пойманном и казненном, и еще о брате Амброузе, убившем Ролфа Уивера. Вспоминали и об аббате, умершем от разрыва сердца. Вполне понятно, что они не могли успокоиться в своих могилах и возвращались туда, где они жили и страдали.

Люди боялись подходить к Аббатству с наступлением темноты. Но даже при дневном свете никто не отваживался ходить туда в одиночку.

Как ни странно, я не чувствовала страха и продолжала навещать могилу отца.


Моя матушка стала женою Саймона Кейсмана, и после свадьбы в дом незаметно прокрались перемены. Сначала их было трудно уловить, но, тем не менее, они были. Слуги почувствовали изменения в управлении домом. Саймон не собирался быть снисходительным господином, каким был мой отец. Он расхаживал по имению с хозяйским видом. При встрече слуги должны были кланяться ему, а служанки делать реверанс. Он тщательно проверял домашние счета, уволил нескольких слуг за ненадобностью. Нищие уже не были уверены в том, что найдут у нас кров и пищу. Саймон распорядился не привечать путников, чтобы они не считали наш дом постоялым двором, и не потому, что их было много, — после смерти отца, зная, что он обвинен и приговорен, они боялись даже близко подходить к нашему дому. Теперь же, когда в имении был новый хозяин, они без боязни могли прийти, но Саймон Кейсман приказал не поощрять их.

Я заметила, что матушка стала нервной. Она старалась угодить Саймону, соглашаясь со всем, что он говорил. Но больше всего вызывало во мне отвращение то, что она его обожала. Я приходила в ярость, вспоминая, как она не ценила моего отца.

Мое горе стало утихать, и я стала обращать больше внимания на окружающих.

Однажды я обнаружила надпись на железных воротах усадьбы. Буквы складывались в «Кейсман-корт» До этого дом не имел названия, он был известен просто как имение адвоката Фарланда. Увидя эти буквы, я почти заплакала.

Саймон Кейсман был хозяином и хотел, чтобы все знали это. Он желал, чтобы все знали, что мы живем от его щедрот. Матушка обязана была представлять ему счета по хозяйству — при отце она никогда не делала этого. Она была отличная и экономная хозяйка, но я заметила, что по пятницам, представляя счета, она заметно нервничала.

Положение Руперта изменилось. Его больше не считали членом семьи. Он был просто работник, хотя и старший, и не имел права сам принимать решения.

Только меня оставили в покое. Меня не заставляли выходить к обеду, если я этого не хотела, не призывали к порядку и не принуждали помогать по дому Я часто ловила на себе странный взгляд Саймона. Я относилась к нему подозрительно, не любила его и постоянно искала лисью маску на его лице. Казалось, она проступила еще отчетливее. Его взгляд стал острее и еще более походил на звериный. Я все время была настороже, я ненавидела его и внесенные им в дом перемены, так как они еще больше напоминали мне о былых днях и о моем дорогом отце.

Меньше чем через два месяца после свадьбы матушка сказала мне, что ждет ребенка. Я пришла в ужас, хотя, конечно, это было вполне естественно. Моей матери исполнилось тридцать шесть лет, и она была еще достаточно молода, чтобы родить ребенка. Но то, что это произойдет так скоро, представлялось мне оскорблением памяти отца и вызывало отвращение. Как она изменилась! Она казалась мне дурочкой. Она вела себя, как молоденькая жена, ожидающая первенца.

Саймон Кейсман был в восторге. Он считал себя победителем. Он знал, что мой отец очень хотел иметь большую семью, но у него родилась лишь одна дочь.

Я поняла, что хочу уехать, и решила написать Кейт письмо с просьбой приютить меня.

Через несколько дней после этого Саймон встретил меня в саду и сказал:

— Дамаск, я так мало вижу тебя. Можно подумать, ты намеренно избегаешь меня.

— Что же, ты прав.

— Я чем-нибудь оскорбил тебя?

— Очень многим.

— Сожалею.

— Не похоже.

— Понимаешь, Дамаск, надо смиряться с обстоятельствами, даже когда они против нас. И ты знаешь, что всегда нравилась мне.

— Знаю, ты предлагал мне стать твоей женой.

— И ты немного обижена тем, что я женился на другой.

— Не за себя — за других.

— Она вполне удовлетворена.

— Ее легко удовлетворить.

— С удовольствием скажу, она никогда не была удовлетворена более, чем сейчас.

— Что же, тогда у тебя не жизнь, а сплошные удовольствия.

— Конечно, например, сейчас я с удовольствием разговариваю с тобой.

— А мне это не доставляет радости, — резко ответила я.

— Мне жаль, что я взял то, что должно было принадлежать тебе.

— Ты лжешь. Ты счастлив, получив то, что всегда хотел.

— Я не получил всего, что хотел.

— Разве? Всего лишь прекрасный дом и хорошие земли. И тебе все еще мало…

— Я слышал, что ты хочешь уехать к кузине.

— Не говори мне, что ты намерен запретить мне это.

— У меня и в мыслях этого нет.

— Я рада, потому что это было бы бесполезно.

— Давай будем друзьями, Дамаск. Я хочу сказать тебе, что, сколько бы ты ни пожелала здесь оставаться, тебе всегда рады.

— Весьма милостивый поступок разрешить мне остаться гостем в собственном доме.

— Ты же знаешь, что дом принадлежит мне.

— Я знаю, что ты отобрал его у нас.

— Он был мне пожалован.

— А ты можешь мне сказать, за какие заслуги? Это вопрос, над которым я уже давно размышляю.

— Ты же можешь догадаться! Я здесь долго жил, и у меня достаточно связей. Я согласился жениться на вдове предыдущего хозяина, что значительно облегчало трудное положение семьи. Вполне приемлемое решение.

— Только для тебя. — Я повернулась и ушла.


Руперт попросил меня встретиться с ним в орешнике. Раньше это было моим любимым местом, но в нем находился домик, в котором отец прятал Эймоса Кармена, и теперь оно слишком болезненно напоминало о случившемся.

Руперт взял меня за руку:

— Дамаск, у меня серьезный разговор к тебе.

— Да, Руперт.

— Я уезжаю. Лорд Ремус, по просьбе Кейт, предложил мне ферму. Я стану управляющим, и скоро она станет моей.

— Ее брак оказался благом не только для нее, но и для тебя.

— Дамаск, ты ожесточилась.

— Обстоятельства меняют нас.

— Вспомни, в жизни есть много хорошего.

— Только не для меня.

— Конечно, сейчас тебе тяжело, но так будет не всегда. Мир, который мы знали, рухнул. Мы должны строить новую жизнь.

— У тебя это отлично получится на твоей новой ферме. Ты уедешь отсюда и забудешь нас.

— Это правда, Дамаск, я встречу новых людей. Я знаю, повседневные дела оттесняют воспоминания о прошлом, но я никогда не смогу забыть тебя.

— Это легко сказать.

— Я любил твоего отца, Дамаск, и люблю тебя.

— Я была его дочерью. Ты думаешь, твою любовь можно сравнить с моей?

— Все равно это была любовь. Я сжала его руку:

— Я никогда не забуду, как ты рисковал, пытаясь выкрасть для меня его голову. — Слезы потекли по моим щекам, Руперт привлек меня к себе и нежно поцеловал.

И вдруг я поняла, что если я не смогу испытать с Рупертом большого чувства, о котором мечтала, то, по крайней мере, смогу найти утешение и поддержку и уеду из этого дома. Для меня много значило то, что я не буду видеть мою мать и Саймона Кейсмана вместе. Покинуть этот дом… я никогда не думала об этом. Я мечтала, что состарюсь в нем, а мои дети будут играть в саду, в котором играла я сама. И мой отец будет радоваться внукам. Эта фантазия никогда не станет реальностью. А Руперт предлагал мне утешение. Он советовал забыть мое горе и начать новую жизнь.

— Ферма недалеко отсюда, — сказал он. — Между этими землями и владением Ремуса, недалеко от Хэмптона. Я буду жить рядом с тобой и Кейт Мы можем часто встречаться… если ты не примешь моего предложения. Но я надеюсь, что ты уедешь со мной, Дамаск, и я смогу заботиться о тебе.

— Руперт, — взволнованно ответила я, — ты прекрасный человек. Как бы я хотела полюбить тебя, как должна любить мужа.

— Это придет, Дамаск. Со временем это придет. Я покачала головой.

— А если нет? Я обману твои чувства, Руперт.

— Ты никогда не можешь никого обмануть.

— Ты не знаешь меня. Иногда мне кажется, что я и сама не знаю себя. Уехать отсюда… О, Руперт, я никогда об этом не думала. Я ведь часто хожу на могилу отца…

— Я знаю, и меня тревожит, что ты бродишь по земле Аббатства одна.

— Ты боишься, что там меня подстерегает беда?

— Я боюсь негодяев, которые могут подстерегать тебя там.

— Монахов, возвращающихся в свой старый дом, или призраков?

— Мне тревожно за тебя, Дамаск, давай похороним останки твоего отца в другом месте. Возьмем их с собой. Мы можем сделать святилище в нашем новом доме, и тогда они постоянно будут с тобой. А потом ты построишь для них гробницу.

— О, Руперт, с тех пор, как умер отец, ты понимаешь меня как никто другой…

— Тогда уезжай со мной, Дамаск. Уходи из этого дома, который стал тебе чужим, от людей, которые противны тебе.

Казалось, я так и должна была поступить, но я колебалась. Неужели жизнь — всегда компромисс? Я подумала о Кейт, вышедшей замуж за лорда Ремуса ради тех благ, которые он ей дал. Лорд Ремус дал Кейт драгоценности, богатство, место при дворе, и я презирала ее за меркантильность. Но если я соглашусь на предложение Руперта, значит, и я поступлю так же.

— Я не уверена, Руперт, я не знаю, как поступить. Дай мне немного подумать.

Он нежно взял меня за руку. Я знала, как он терпелив, и почувствовала его радость.

— Подумай. Ты же знаешь, я не хочу, чтобы ты делала то, что тебе противно. Помни и о том, что это было и желание твоего отца.

Я помнила об этом, и это тяжелым грузом лежало на мне.

В ту ночь в своей комнате я думала о том, что, наверное выйду замуж за Руперта. Мне было стыдно, что когда-то я думала, что он сватается из-за приданого. Я не правильно судила о нем.

Теперь я не была завидной невестой, а он все еще хотел жениться на мне.

Эта мысль заставила почувствовать к нему нежность.


И все же я не могла решиться. Я была в саду, размышляя о будущем, когда появился Саймон Кейсман.

Он сел рядом:

— Клянусь, короткие волосы тебе к лицу. Ты стала даже красивее, чем тогда, когда они были у тебя ниже пояса.

— Я никогда не блистала красотой и не считала свои волосы украшением.

— Твое остроумие всегда забавляло меня.

— Я рада, что тебя можно так легко позабавить. Это благословение в этом печальном мире.

— Ах, перестань, падчерица. Надеюсь, ты не впала в меланхолию?

— Учитывая, сколько выпало на мою долю в этом году, конечно, нет.

— Я бы хотел видеть тебя счастливой.

— Единственное, что может сделать меня счастливой, — это увидеть, как в сад входит отец, живой и невредимый, довольный и недосягаемый для предателей.

— Никто из нас не защищен от предателей, Дамаск.

Мы должны помнить, что живем на жерле вулкана. В любой момент может начаться извержение и разрушить все. Если мы умны, мы берем то, что можем, и делаем все, чтобы радоваться, пока можем.

— Я вижу, ты претворишь в жизнь свои слова. Радуешься тому, что отобрал.

— Я бы с радостью поделился с тобой. — Саймон придвинулся ко мне, я в смятении отодвинулась.

— Глупая Дамаск, ты была бы здесь полновластной хозяйкой.

— Отец хотел, чтобы поместье принадлежало мне.

— Да, он желал видеть тебя хозяйкой. Ты сглупила. Настанет день, и ты поймешь свою ошибку. Я стану очень богатым человеком, Дамаск.

— Ты уже наметил новые земли для покупки? Он сделал вид, что не понял смысл вопроса, и продолжал, словно говоря сам с собой:

— Аббатство разрушается, и на это нельзя равнодушно смотреть. Вообрази, что можно там сделать. Богатые земли. Они не всегда будут пропадать зря. Аббатство будет кому-нибудь пожаловано, и этот человек возделает землю и, наверное, построит красивый дом. Материала достаточно, чтобы построить замок.

— Замок Кейсмана! — насмешливо сказала я. — Это звучит грандиознее, чем двор Кейсмана.

— Хорошая идея, Дамаск. Замок Кейсмана!

— Конечно, ведь ты тщеславен. Тебе мал двор, тебе нужен еще и замок.

— Мои планы обширны, Дамаск.

— Но ты не сможешь осуществить их все. Его глаза загорелись.

— Об этом можно будет судить только в самом конце, — сказал он.

И в этот момент я испугалась и подумала: «Я должна уехать. Здесь небезопасно. Лучше я выйду замуж за Руперта. Это единственное спасение».

Выйти замуж ради безопасности, с надеждой забыть? Я была такая же меркантильная, как Кейт.

— Ты получил этот дом благодаря услуге влиятельному лицу. И, несомненно, ищешь способ оказать новую, наградой за которую могло бы быть Аббатство со всеми прилегающими к нему землями.

Саймон посмотрел на меня и рассмеялся. Но я знала, что облекла в слова то, что он вынашивал в своей душе.

Я поднялась:

— Ты очень честолюбивый человек.

— Честолюбивые люди часто получают то, что хотят.

— Никто не может достигнуть невозможного, — резко бросила я и поспешила прочь.


В тот вечер меня неудержимо потянуло на могилу отца. Я дождалась, когда все уснут, и осторожно вышла из дома. Ярко светила луна, освещая все вокруг таинственным холодным светом.

Я проскользнула через скрытую плющом дверь, поспешила через лужайку и на несколько секунд остановилась взглянуть на серые стены Аббатства. Внезапно раздался крик совы. Я перевела взгляд на наполовину разрушенную крышу и подумала о Саймоне Кейсмане, мечтающем завладеть монастырем.

Я направилась к кладбищу. Пройдя между надгробиями, я преклонила колени перед могилой, где покоилась голова отца. Розмарин пышно разросся. Я отломила маленькую веточку и спрятала в платье.

— Мне не нужен розмарин, чтобы помнить о тебе, дорогой отец, — прошептала я и продолжала:

— Просто дай мне силы жить без тебя. Скажи, что мне делать дальше?

Я огляделась вокруг, словно ожидала увидеть отца, так велика была моя уверенность, что он рядом.

Невыносимо было жить в доме, принадлежащем теперь человеку, которому я не доверяла. Кейт обрадовалась бы моему приезду, но я знала, что она начнет меня сватать, а я этого не хотела. Если бы мне нужен был муж, я бы вышла за Руперта, который мне нравился и на которого я могла положиться. Потом мои мысли, как всегда, обратились к Бруно, и на меня с новой силой нахлынуло желание узнать, было ли признание Кезаи вырвано у нее под пыткой. Я представляла ее привязанной к кровати и этого дьявола, Ролфа Уивера, склонившегося над ней. Она, наверное, просто повторила слова, которые он заставил ее сказать. Монах же подтвердил ее слова тоже под пыткой. Как можно с уверенностью говорить, что их слова правда, если им угрожали невыносимой мукой, пока они не признаются в том, что от них требуют палачи? Скольких же людей в этот момент вздергивают на дыбу в мрачной серой крепости у реки? Скольких пытают тисками для больших пальцев и «Дочерью мусорщика», ужасным приспособлением в форме тела женщины, которое, как я слышала, покрыто изнутри железными шипами? Когда человека заключали в ее объятия, острые зубцы пронзали его тело.

Мы жили в жестокие времена. Саймон Кейсман был прав в одном: мы должны радоваться, чему можем и пока можем.

Я решила, что это дух отца успокоил меня. Я поднялась с колен и пошла к выходу, умиротворенная, не чувствуя никакого страха, что всегда поражало меня.

Я уже дошла до выхода с кладбища и уже было видно Аббатство, когда заметила монаха, как бы скользящего над травой. Может быть, это был дух монаха, который не мог успокоиться и вставал из могилы, чтобы еще раз взглянуть на место трагедии?

Я стояла не шевелясь. Странно, но я почти не испугалась. Много лет тому назад Кейт пугала меня, придумывая страшные истории о мертвецах, которые встают из могил, дабы мучить тех, кто причинил им зло. Тогда я лежала в кровати, дрожа от страха, и умоляла ее не рассказывать эти истории, когда стемнеет. Но именно поэтому она рассказывала их ночью. Сейчас же я удивлялась своему спокойствию. Я была не столько напугана, сколько меня одолевало любопытство.

Фигура направилась к стене Аббатства. Я ожидала, что она исчезнет в ней, но ничего подобного не произошло. Она открыла дверь и вошла внутрь.

Все было тихо. Потом я услышала, как крикнула сова. Что-то заставило меня пересечь лужайку и подойти к двери, через которую вошел монах. Я толкнула дверь, и она легко отворилась. Холодный влажный воздух встретил меня. Я шагнула было внутрь, но по какой-то непонятной причине сердце мое вдруг сжалось от страха.

В тот момент я подумала, что сила, которая охраняла меня на кладбище и которая исходила от духа моего отца, не могла следовать за мной за эти серые стены.

Мне вдруг захотелось убежать. Я бросилась со всех ног к нашей потайной двери в стене.

И тут страх снова покинул меня, и я спокойно пошла домой. Теперь я могла подтвердить слова фермера и его жены, а также других о загадочных обитателях монастыря.

В Аббатстве появилось привидение.


Матушка теперь заметно пополнела и, счастливая, готовилась к рождению ребенка. Она украсила колыбель, которая была моей и без надобности пролежала восемнадцать лет. Она протерла и почистила ее. Я видела, как она качает ее, задумчиво глядя перед собой, будто воображала своего будущего ребенка.

К нам никто не приезжал, поэтому к нам не доходили никакие известия. От Кейт не было известий, потому что она никогда не любила писать письма. Ей приходило в голову взять в руки перо только тогда, когда случалось что-нибудь с ее домочадцами или она чего-нибудь хотела от нас.

Может быть, я написала бы ей, но не хотела писать о Кейсман-корте, тем более, что жизнь текла тихо.

Король, говорили, счастлив в браке, королева всюду его сопровождает. Она весела и добродушна, всегда готова помочь каждому, кто просит ее помощи. Более того, она не забывает старых друзей. У нее было доброе сердце, и она прилагала большие усилия, чтобы примирить короля с маленькой Елизаветой, дочерью Анны Болейн, которая приходилась ей кузиной.

Я не сомневалась, что Кейт знает массу скандальных придворных сплетен, но она была далеко, а поскольку король, наконец-то, счастлив с женой, мы чувствовали себя относительно спокойно.

О прежних ужасных временах нам напомнила казнь графини Солсбери. Без суда ее обвинили в том, что она поддерживает повстанцев на севере, по крайней мере, сказали, что в этом заключалось ее преступление. Но истинной причиной была ее королевская кровь. Графиня Солсбери была внучкой Георга Плантагенета, герцога Кларенского, брата Эдуарда IV, и поэтому имела больше прав на престол, чем Тюдор, чье право всегда подвергалось сомнению. Графиню считали угрозой, так что этот повод отделаться от нее был слишком хорош, чтобы его упустить. Старая женщина — ей было около семидесяти лет — очень страдала от холода в камере. Молодая королева, жалея ее, передала теплую одежду, чтобы хоть как-то ее поддержать. Но ничто не могло спасти графиню. Ее королевская кровь пролилась, чтобы тиран-король чувствовал себя на троне спокойно.

Я хорошо помню день ее казни. Стоял май. Почему так много людей должны покидать эту землю, когда она расцветает? Графиня подошла к плахе, но отказалась положить на нее голову. Она объявила толпе, что не считает себя изменницей, и если палачу нужна голова, то пусть он сам добудет ее.

За волосы палач подтащил графиню к плахе и очень жестоко расправился с ней… сначала отсек топором руки и только потом голову.

Как хорошо, что я этого не видела. Через несколько дней я услышала, что Аббатство кому-то пожаловано.

Матушка узнала эту новость от служанки, которая услышала ее от лодочника, остановившегося у нашей пристани. Служанка в это время кормила павлинов.

Матушка объявила об этом за столом во время обеда, и я никогда не забуду выражения лица Саймона Кейсмана.

— Это ложь! — закричал он, потеряв самообладание.

— Да? — спросила матушка, всегда готовая согласиться — Кто тебе сказал об этом? — требовательно спросил Саймон.

Матушка ответила.

— Этого не может быть, — произнес он, и я поняла, что он уже вообразил себя хозяином этого места.

Но слухи оказались правдивыми. В ту же неделю в Аббатство пришли рабочие. Саймон сходил туда поговорить с ними. Вернулся он бледным от ярости.

Рабочие получили приказ починить крышу и расчистить место.

Они не знали, кому передано Аббатство, просто они получили приказ подготовить его к въезду владельца.


ХОЗЯИН АББАТСТВА


Стояла июньская жара. Я никогда не видела, чтобы над клевером трудилось столько пчел. Кромки полей покраснели от зацветшего орешника — очного цвета. Внизу у реки обильно зацвела крапива. Скоро моя мать начнет собирать ее для своих снадобий. Мне кажется, она была счастлива. Меня удивляло, что она так скоро оправилась после смерти отца. Возможно, причиной было то, что в ней уже теплилась новая жизнь. Но сама я отдалилась от нее в это время, хотя и раньше мы не были близки по-настоящему.

Я думала о том, что скоро начнут косить сено и что Руперт в последний раз будет руководить сенокосом. После уборки урожая он покинет нас, и мне надо будет принять решение, уйти с ним или нет. Работники были обеспокоены. Они доверяли Руперту и полагались на него. Я размышляла о том, что заставляет людей лучше работать, — страх или любовь. Потом стала вспоминать сенокос в добрые старые времена, когда король еще не испортил отношений с Римом. Тогда мы не думали о том, что дела государства могут повлиять на наше благополучие. Обычно на работу в поле созывали всех, потому что ужасно боялись, что погода изменится раньше, чем весь урожай будет убран. Обычно к ним присоединялся отец, и мы с матерью ходили в поле и носили работникам еду, чтобы сберечь их время.

Я уже почти решила уехать с Рупертом, потому что стало ясно, что не смогу оставаться в доме Саймона Кейсмана. Кейт писала мне, убеждая приехать в замок Ремуса, и я думала, что, вероятно, следует съездить к ней, чтобы обсудить, что делать дальше. Она убеждала меня выйти замуж за Руперта. Она думала, что со временем я пойму разумность такого решения. Еще недавно Кейт строила планы, как удачно выдать меня замуж, но теперь это было маловероятным, потому что у меня уже не было приданого. Но мне не было до этого никакого дела.

Стояли сумерки — конец чудесного летнего дня. Приближалась ночь тихая и спокойная, исчез даже легкий дневной ветерок.

Я сидела у окна, когда ко мне подошла служанка. Она посмотрела на меня и сказала:

— У меня к вам поручение, госпожа Дамаск. Один джентльмен хотел бы поговорить с вами.

— Кто он?

— Я не знаю, госпожа. Он велел передать вам, что если вы придете к скрытой плющом двери, то найдете его и узнаете, кто меня послал.

Мне с трудом удалось скрыть волнение. Кто, кроме Бруно, мог передать это послание? Кто еще знал о замаскированной плющом двери?

Как можно спокойнее я ответила:

— Спасибо, Дженнет. — И как только она ушла, побежала в свою комнату, сменила платье и привела в порядок прическу. Я взяла плащ, завернулась в него и поспешила к двери в стене Аббатства.

Бруно ждал меня там. Его глаза светились торжеством, он был рад моему приходу. Он взял мои руки и поцеловал их. Он казался не таким, как обычно.

— Так ты вернулся! — воскликнула я.

— Ты довольна?

— Мне нет нужды говорить то, что ты знаешь и так.

— Ты изменилась. Я знал, что ты будешь рада увидеть меня, Дамаск.

— Да, — ответила я, потому что это было правдой. В этот момент я была счастливее из-за того, что он вернулся. — Что случилось? Где ты был? Почему ты покинул нас так таинственно?

— Это было необходимо, — ответил он.

— Уехал… ничего не объяснив?

— Да, — сказал он. — И пока меня не было, ты потеряла отца.

— Это было ужасно, Бруно.

— Я знаю. Но теперь я вернулся. Я заставлю тебя забыть о горе. Теперь, когда я здесь, ты будешь счастлива.

Он крепко держал мою руку в своей. Другой рукой он открыл дверь, и мы вошли на землю Аббатства.

Я отпрянула назад.

— Это не принадлежит нам, Бруно.

— Я знаю.

— Мы нарушаем границы чужих владений.

— Ты делала это прежде много раз.

— Верно.

— Не бойся. Я рядом с тобой. Монахи всегда верили, что я стану их аббатом.

— Нас постигли ужасные несчастья.

— Может быть, так было угодно судьбе. Для всех нас это было время испытаний!

— Я хочу о многом спросить тебя. Где ты был? Ты вернулся, чтобы остаться? Где ты живешь? У нас теперь все изменилось. Наш дом принадлежит Саймону Кейсману.

Он обернулся ко мне и, нежно улыбаясь, коснулся моего лица:

— Я все это знаю, Дамаск. Я знаю все.

— Ты знаешь, кто владелец Аббатства?

— Да, — ответил он. — Я знаю и это.

— Я уверена, это какой-нибудь знатный богач. Но, может быть, лучше уж так, чем оно и дальше будет разрушаться.

— Лучше уж так, — произнес Бруно.

— Куда ты меня ведешь?

— В Аббатство.

— Говорят, что там живут привидения. Люди видели призрак монаха. Я сама видела его.

— Ты, Дамаск.

— Да. Когда приходила на могилу отца. — Я рассказала ему о том, как Руперт принес мне голову отца и как мы ее похоронили.

— Вы с Рупертом помолвлены? — быстро спросил Бруно.

— Нет, но, возможно, это скоро произойдет.

— Ты не любишь Руперта.

— Нет, я люблю Руперта.

— Как мужа?

— Нет, но я думаю, что мы нужны друг другу.

— Ты не боишься пойти со мной в Аббатство? Я колебалась, а он продолжил:

— Ты помнишь, что вы с Кейт однажды уже входили в него.

— Тогда я очень испугалась.

— Потому что знала, что поступаешь не правильно. Тебе не следовало входить в святую часовню. Тебе не следовало смотреть на Мадонну в драгоценностях. Но статуя исчезла, и святая часовня пуста.

— Мне страшно войти туда и теперь, Бруно. Он сжал мою руку:

— Ты же не думаешь, что с тобой может случиться несчастье, когда я рядом?

Мы приближались к серым стенам Аббатства, и я не ответила.

Он неожиданно обернулся, и в лунном свете я увидела, что лицо его сурово.

— Дамаск, — спросил Бруно, — ты веришь, что я не такой, как другие?

— Но… — в ушах моих вновь зазвучал голос Кезаи:

«Он угрожал мне, и я сказала ему то, чего не следовало говорить никогда… Я ждала ребенка от монаха…»

— Я хочу, чтобы ты знала правду, — продолжал Бруно. — Для меня это важно. Эта женщина, Кезая, сказала не правду. Лгал и монах. Люди лгут под пыткой. Мир полон лжи, но мы не должны винить солгавших, потому что их вынудили сказать не правду. Плоть слаба. Пытка превратила в обманщиков многих великих людей, клявшихся говорить только правду. Я появился на свет не так, как они уверяли тебя. Мне открылась эта истина, Дамаск. А если ты будешь со мною, то тоже должна знать ее. Ты должна верить этому. Ты должна верить в меня.

В лунном свете он выглядел незнакомым и прекрасным, не таким, как люди, которых я когда-либо знала, и я любила его. Поэтому я робко сказала, как, должно быть, сказала бы моя мать Саймону Кейсману:

— Я верю тебе, Бруно.

— Так ты не боишься пойти со мной?

— С тобой не боюсь.

Он толкнул дверь, в которую, я видела, вошел призрак, и мы очутились в безмолвии Аббатства.

После теплого воздуха снаружи меня обдало холодом, и я задрожала. Холод шел от каменных плит, которыми был вымощен двор.

— Не робей, я рядом, — сказал Бруно.

Однако я не могла забыть возвращения Кезаи после той ужасной ночи в трактире с Ролфом Уивером. Я очень хотела поверить в то, в чем желал меня уверить Бруно, но в душе не могла согласиться с тем, что Кезая все выдумала.

Но Бруно был рядом, и впервые после смерти отца я была счастлива. Я чувствовала, что сегодня он просил меня прийти потому, что хотел сказать мне что-то очень важное.

Бруно нашел фонарь, зажег его и сказал мне, что хочет показать, где жил аббат. Это был странный, жуткий путь, мне все время казалось, что мы встретимся с призраком. Бруно показал мне чудесный дом со сводчатым залом и множеством комнат. Было видно, что здесь трудятся рабочие, превращая его в великолепную резиденцию. После жилья аббата Бруно показал мне трапезную — простое каменное строение с мощными котрфорсами, где под крышей с дубовыми стропилами двести лет сиживали монахи.

Я подумала о том, что очень скоро здесь будет жить человек, которому теперь принадлежит Аббатство, и что Бруно решил взглянуть на все это в последний раз, пока есть такая возможность. Он провел меня по монастырю, сводил в погреба, показал пекарню, где некогда сиживал с братом Клементом. Я напомнила Бруно историю, как он стащил горячие пирожки из печи.

— Монахам нравилось рассказывать обо мне подобные сказки, — ответил Бруно.

Этой ночью я увидела то, чего никогда не видела прежде. Я удивлялась, почему он мне все это показывает, и только позже поняла, почему.

— Ты видишь, — говорил Бруно, — это целый мир, но мир, пришедший в упадок. Почему бы не возродить его снова?

— Этим, наверное, займется тот, кому теперь все это принадлежит, — сказала я. — Из дома аббата получится прекрасный жилой дом, у нового хозяина здесь будет много работы.

— Конечно, много, некоторые строения надо привести в порядок. А подо всем этим есть еще лабиринт туннелей и погребов. Но там опасно, и тебе не следует ходить туда.

Потом он повел меня в церковь. Хотя все ценности были украдены, сама церковь пострадала не очень сильно. Я взглянула на высокую сводчатую крышу, поддерживаемую массивными каменными контрфорсами. Витражи на окнах были целы. На них была представлена история распятия Иисуса. Пробивающийся сквозь ярко-синие и красные стекла лунный свет освещал все призрачным светом.

Бруно потянул меня к занавесу, висевшему справа от алтаря, и отдернул его в сторону. Мы очутились в маленькой часовне, и я сразу поняла, что это та самая часовня Богородицы, куда восемнадцать лет назад брат Фома принес сделанные им ясли с деревянной фигуркой Христа и куда на следующее утро, которое было утром Рождества, пришел аббат и нашел в яслях живого ребенка.

Крепко держа мою руку в своей, Бруно ввел меня в часовню.

— Тут они и нашли меня, — сказал он, — и я привел тебя сюда, потому что хочу кое-что сказать тебе именно здесь: я избрал тебя разделить со мной жизнь.

— Бруно, — воскликнула я, — ты просишь меня стать твоей женой?

— Да.

— Значит, ты любишь меня? Ты действительно любишь меня?

— Так же, как ты любишь меня, — отвечал он.

— О, Бруно… я не знаю. Я никогда не думала, что ты любишь меня достаточно сильно для того, чтобы жениться на мне.

— Что, если я предложу тебе жить в нищете?

— Ты думаешь, это испугает меня?

— Но ты выросла в достатке. Верно, теперь ты потеряла наследство, но ты можешь удачно выйти замуж. Руперт сможет быть тебе хорошим мужем.

— Ты думаешь, что я хочу выйти замуж лишь для того, чтобы жить в тепле?

— Тебе следует хорошенько подумать. Сможешь ли ты жить с отшельником в пещере или в хижине? Ведь ты будешь страдать зимой от холода. Захочешь ли ты скитаться вместе с ним, временами не имея другой крыши над головой, кроме неба?

— С тем, кого я люблю, я пойду, куда угодно.

— А ты ведь любишь меня, Дамаск. Ты всегда меня любила.

— Да, — согласилась я, ибо это было правдой. Я действительно всегда любила его. Любила странной, неугасающей любовью, наверное, из-за того, что он всегда казался мне не таким, как другие.

— Значит, ты будешь со мной, несмотря на все трудности, которые тебе придется испытать?

— Да, — ответила я.

Он обнял и страстно поцеловал меня.

— Ты будешь любить меня, слушаться и родишь мне детей?

— С радостью ! — воскликнула я.

— Ведь ты всегда хотела принадлежать только мне.

— Да, но я думала, что безразлична тебе — Ты думала, что меня интересует Кент, — сказал Бруно. — Глупышка Дамаск..

— Да, я считала, что ты увлечен Кейт. Она умная, красивая, а я…

— Ты моя избранница, — ответил он.

— Мне кажется, я вижу сон.

— Ив том сне сбываются твои желания.

— Да, — ответила я. — Мне казалось, что у меня больше никогда не будет таких счастливых снов.

— Тогда поклянемся в верности здесь, в этой часовне, где много лет назад нашли меня. Но прежде подумай, Дамаск. Жизнь полна трудностей. Выдержишь ли ты их ради любви?

— С удовольствием, — искренне ответила я. — И я рада, что тебе нечего мне предложить. Я докажу тебе, как сильна моя любовь.

Он вновь с нежностью коснулся моего лица.

— Спасибо тебе, Дамаск, — сказал он. — Спасибо за эти слова. Здесь, на этом алтаре, мы принесем наши клятвы. Дамаск, поклянись, что ты любишь меня, и я поклянусь нежно любить тебя.

— Клянусь, — произнесла я.

Мы покинули часовню и вышли в теплую летнюю ночь. Мы прошли по заросшей травой поляне, где сидели детьми.

— Это наша брачная ночь, — сказал он.

— Но свадебной церемонии не было.

— Ты поклялась мне в часовне — это и была наша свадьба.

— Бруно, — сказала я, — ты всегда был не таким, как все. Именно поэтому я и любила тебя, но, если мы решили пожениться, я должна сказать матери. Будет свадьба.

— Это будет позже. Ты принадлежишь мне сейчас. Доверяй мне. Так должно быть, или ты не моя суженая, а я не твой. Ты сказала, что достаточно любишь меня для того, чтобы бросить все, бросить жизнь в достатке, хотя ты еще не знаешь, что такое трудности. Ты уверена в этом, Дамаск? Еще не слишком поздно.

— Уверена. Я буду стряпать для тебя, работать для тебя.

— И верить в меня, — добавил он.

— Я буду тем, кем ты пожелаешь, — пообещала я. — С тобой я буду счастливее в хижине, чем без тебя в замке.

— Так и должно быть. Ты должна верить мне, трудиться со мной и для меня.

— Так и будет, я буду это делать от всего сердца.

— Это наша брачная ночь, — произнес он. Я поняла, что он хочет сказать, и отпрянула. Я была девственницей, воспитанной в уверенности, что ее нельзя нарушать до брака. Я не должна ожидать, что жизнь с Бруно будет такой, какой она была бы с другим мужчиной.

— Ты думаешь, я собираюсь соблазнить тебя и бросить? — печально сказал он. — Значит, ты все еще сомневаешься во мне.

— Нет.

— Но ты сомневаешься. Я думал, ты смелая. Я поверил, когда ты говорила, что доверяешь мне Возможно, я ошибался. Думаю, тебе следует вернуться домой.

Тут он поцеловал меня с такой страстью, о которой я и не мечтала. Я спросила:

— Бруно, ты сегодня совсем другой. Что случилось?

— Сегодня я твой возлюбленный, — ответил он.

— Я ничего не знаю о любви… о такого рода любви. Я сделаю все, о чем ты меня попросишь, но..

— У любви много граней. Она похожа на алмаз в венце Мадонны. Ты помнишь его, Дамаск? Он сиял и бледным светом, и ярким, он был красным, синим, желтым, сверкал всеми цветами радуги, но это был все тот же алмаз.

Пока он говорил, его руки ласкали мое тело, и я уже не сознавала, что за странная сила влечет меня к нему. Я чувствовала его власть над собой, но не была уверена в том, что мои чувства к нему похожи на любовь, которую испытывают другие люди. Они совсем не походили на то, что я испытывала к Руперту или к отцу. Его любовь ко мне тоже была не похожа на любовь Руперта. Я чувствовала в Бруно потребность подчинить меня своей воле и сама жаждала подчиниться.

В тот момент я могла поверить в то, что он не такой, как другие. Возможно, все девушки испытывают такие чувства к своим возлюбленным, хотя те обладают всеми возможными совершенствами. В тот момент я чувствовала в нем нечто божественное, и у меня возникло желание подчиниться ему, каковы бы ни были последствия.

Моя воля слабела, я хотела и даже жаждала отбросить все, чему меня учили, забыть о своем уважении к целомудрию, о том, что уступать следовало только мужу. Но Бруно и был моим мужем.

Я убедила себя. Бруно это понял. Я услышала его тихий торжествующий смех.

— О, Дамаск, — проговорил он, — ты предназначена мне, и любишь меня безумно, беззаветно, так что готова все бросить ради меня?

Я услышала свой ответ:

— Да, Бруно. Я оставлю все.

Это была моя брачная ночь. На постели из папоротника мы слились воедино.

Я знала, что ничто больше не будет прежним. Даже в момент страсти я не могла избавиться от мысли, что участвую в церемонии жертвоприношения.


Было раннее утро, когда я, одурманенная и растрепанная, пробралась в дом. До дома мы шли вместе, обнявшись. Бруно махал мне вслед, пока я не исчезла в доме.

После всего пережитого я была удивлена, взволнована и ни о чем другом не могла думать. Жизнь стала увлекательным приключением. Я достигла вершины счастья, и в тот момент у меня не было желания оглядываться в прошлое или заглядывать в будущее. Мне хотелось взлететь выше горных вершин. Я желала насладиться всем, что произошло, вспоминать слова, которые мы шептали друг другу, воскресить моменты единения с ним.

Бруно казался мне подобным Богу. Эта всегда исходившая от него, подчиняющая себе сила была великолепной.

«Во всем свете нет никого, похожего на него, — думала я. — И он любит меня. Я принадлежу ему, а он мне, навсегда».

Я прошла через холл и, когда уже собралась подняться по лестнице, вдруг ощутила какое-то движение и увидела фигуру человека. Это оказался Саймон Кейсман. В сумрачном свете его лицо было белым как мел и похожим на лисью морду. Глаза его сузились.

— Итак, — сказал он тихо, но ядовито, — ты пробираешься домой ночью, как потаскушка. — Его рука метнулась вперед, и я подумала, что он собирается меня ударить, но он только стряхнул лист с моего рукава. — Ты могла выбрать и более удобную постель, — добавил он.

Я попыталась пройти мимо него, но он загородил дорогу.

— Я твой опекун, твой отчим. Я жду объяснений твоего беспутного поведения.

— Что, если я не намерена их давать?

— Думаешь, я это позволю? Думаешь, что можешь меня обмануть? Я знаю, что случилось. Ничто не может быть для меня более очевидным.

— Это мое личное дело.

— И ты думаешь, что я буду кормить и одевать твоих ублюдков, если они появятся?

Неожиданно я так разозлилась, что подняла руку, чтобы ударить его. Он перехватил ее прежде, чем я успела это сделать, и придвинул свое лицо к моему.

— Ты потаскуха! — воскликнул он. — Ты…

— Хочешь разбудить весь дом?

— Было бы неплохо, чтобы и они узнали, какая ты. Шлюха! Девка, готовая отдаться любому!

— Я доказала тебе, что это не так.

— Клянусь Богом, — сказал он, — я тебя проучу. Я увидела в его глазах похоть, и это испугало меня.

— Если ты меня не отпустишь, я разбужу весь дом, — сказала я. — Моей матери будет полезно узнать, что за человек стал ее мужем.

— Человек, который лишь выполняет свой долг опекуна? — спросил он, но я видела, что он заволновался. Он знал мой острый язык и боялся его.

Он отступил на несколько шагов назад.

— Я твой отчим, — произнес он. — Я отвечаю за тебя. Мой долг — заботиться о тебе.

— И заботиться об имуществе моего отца?

— Ты неблагодарная потаскушка! Где бы ты была, если бы я не позволил тебе остаться здесь? У меня вырвалось:

— Возможно, сейчас мой отец был бы свободен.

Он был потрясен, и я подумала: «Это правда. Я уверена, что он предал моего отца».

Меня охватила ненависть. Он собирался заговорить, но передумал. Казалось, он пытается сделать вид, что не понял значения моих слов.

Мы молча смотрели друг на друга. Я знала, что мои подозрения написаны у меня на лице. На его лице ненависть смешивалась с похотью.

Он сказал:

— Я старался быть тебе отцом.

— Когда тебя отвергли в качестве мужа!

— Я любил тебя, Дамаск!

— Ты любил мое наследство, которое теперь принадлежит тебе, а должно было быть моим.

— Оно перешло ко мне, когда твой отец… потерял его. К счастью для тебя, оно перешло ко мне, а не к кому-нибудь чужому. Подумай о том, что случилось бы с тобой и твоей матерью, если бы меня здесь не было, — кто бы о вас позаботился?

— Я думаю о том, что бы случилось, если бы мой отец не взял тебя в свою контору, если бы он не позволил тебе здесь жить.

— Ты бы потеряла дорогого друга.

— Только сам человек может определять ценность своих друзей.

— Ты злая, неблагодарная девчонка. — Он пришел в себя после потрясения, вызванного моим неявным обвинением. — Всемилостивый Боже! — воскликнул он. — У меня к тебе отцовские чувства. Я старался лелеять тебя. Я был о тебе высокого мнения, а теперь узнаю, что ты всего лишь похотливая девка, готовая пожертвовать добродетелью ради удовольствия поваляться в траве, в то время как все порядочные люди спят в своих постелях.

В неожиданной ярости я закатила ему затрещину, и на этот раз он не успел мне помешать. Я ненавидела его не столько из-за жестоких слов и грязных намеков, которые отравляли пережитый мною восторг, сколько потому, что теперь я как никогда была уверена в том, что именно он донес на отца. Если бы я полностью была убеждена в этом, я бы убила его.

От моего удара он качнулся к перилам, упал и скатился на две-три ступеньки. Я поспешила вверх по лестнице в свою комнату.

Сидя в кресле, я наблюдала восход солнца. Я заново пережила эту ночь — соединение с мужчиной, которого любила, и встречу с человеком, которого ненавидела. «Божественное и земное!»— думала я. Но у них есть нечто общее. Жажда власти.

Я задремала, и сны мои были о них обоих. Во сне я лежала с Бруно на траве, он склонился надо мной, и неожиданно его лицо стало лицом Саймона Кейсмана. Любовь и похоть — так близко и так далеко.

Вставало солнце. Все было полно свежести. Я была взволнована, пытаясь угадать, что принесет мне день.

Позже утром ко мне зашла мать.

— Твой отчим ушиб лодыжку, — сказала она. — Минувшей ночью он упал с лестницы.

— Как это он умудрился? — спросила я.

— Он поскользнулся. Сегодня он не выйдет. Фактически я настояла, чтобы он полежал.

Она многозначительно посмотрела на меня. Иногда она бывала настойчива. Но я догадалась, что он предпочел остаться в своей комнате, чтобы не встречаться со мной.

— Я должна проследить, чтобы ему поставили припарки, — сказала она. — Нет ничего лучше для лечения ушибов, чем попеременно прикладывать горячее и холодное. Я благодарю Бога, что готов настой из ромашки. Он снимет боль, и я думаю дать ему немного макового сока. Сон всегда полезен.

Я сказала:

— Человек всего лишь ушиб лодыжку, мама, а ты говоришь так, словно он заболел чумой.

— Не говори так, — побранила меня она, оглядываясь через плечо.

А я удивлялась тому, что этот человек дал ей счастье, которого не смог дать такой святой человек, как отец.

Мне хотелось побыть одной, помечтать о будущем. «Что будет дальше? — спрашивала я себя. — Увижу ли я его сегодня? Пошлет ли он мне весточку?» День казался длинным и скучным. Каждый раз, заслышав шаги на лестнице, я надеялась, что это одна из горничных идет сообщить мне, что Бруно ждет меня.

После полудня ко мне в комнату пришла мать. От разочарования я почувствовала себя больной.

Мать выглядела взволнованной.

— В Аббатстве новые люди. Дорогая, твоему отчиму, наверное, это не понравится. Я очень надеюсь, что они будут хорошими соседями, это было бы так приятно. Как ты думаешь, будет хозяйка дома интересоваться садоводством? Там столько земли. Я уверена, что она преуспеет в этом.

— Возможно, она станет твоей соперницей, — сказала я. — Разве тебе понравится, если она вырастит более красивые розы, чем ты?

— Я всегда готова поучиться. Хотелось бы знать, что эти люди будут здесь делать со всеми этими бесполезными зданиями. Я думаю, они снесут их и построят что-нибудь новое. Именно это планировал сделать твой отчим.

— А теперь ему придется отказаться от своих планов, и он будет лелеять свое горе, как ушибленную лодыжку.

— Ты всегда так неблагодарна по отношению к нему, Дамаск. Я не понимаю, что с тобой произошло.

Она продолжала говорить об Аббатстве и была очень разочарована тем, что я не проявила достаточного интереса.


Я ждала вестей от Бруно. Мне не терпелось задать ему столько вопросов! Мною овладел ужасный страх. Что если я больше никогда его не увижу? У меня было ощущение, что наши клятвы и даже наша брачная ночь были чем-то вроде ритуала. Мне казалось, что все время он пытался доказать мне свою необычность. Даже в его словах о любви было что-то таинственное. Мне пришло в голову, что он хочет уверить самого себя в том, что он не такой, как все. Я знала о его гордыне, и то, что Кезая объявила его своим сыном, унизило его так сильно, что он отказывался этому верить.

Я пыталась объяснить его поступки земными мотивами. Но, кто знает, может быть, он на самом деле сверхчеловек?

Я была огорчена и взволнована. Мне не хотелось выходить из комнаты и я не желала видеть ни Руперта, ни отчима. Что до моей матери, то ее болтовня раздражала меня. Я могла только мечтать о том, что Бруно придет ко мне.

Прошло три дня с той ночи, когда мы с Бруно дали клятву. Саймон Кейсман все еще не выходил из комнаты и нянчился со своей лодыжкой, которая, как я подозревала, была не так плоха, как он утверждал.

Я была у себя, когда пришла горничная и сказала, что в зимней гостиной посетитель. Моя мать тоже там и послала за мной.

Я не была готова к тому, что меня ожидало. Когда я появилась в дверях зимней гостиной, ко мне подошла матушка. На лице ее было написано недоумение.

— Здесь новый владелец Аббатства, — запинаясь, произнесла она.

Я вошла. Бруно встал со стула, чтобы приветствовать меня.


События приняли такой странный оборот, что, казалось, я могу поверить всему, каким бы фантастическим оно не было. Бруно, Дитя Аббатства, обреченный на нищету Бруно, который еще несколько ночей назад просил меня разделить с ним жизнь, полную лишений, был хозяином Аббатства!

Сначала я думала, что это шутка. Как это могло быть? Стоя перед ним в зимней гостиной, я пробормотала нечто вроде этого. Тогда он улыбнулся мне.

— Значит, это правда, что ты усомнилась во мне, Дамаск? — укоризненно спросил он.

И я знала, что он имеет в виду сомнения в его способностях подняться над другими людьми.

К счастью, врожденные учтивость и настойчивость моей матери на соблюдении этикета при приеме гостей выручили нас всех. Она позвонила, чтобы принесли вина из бузины.

И пока мы пили его, Бруно рассказал нам о своей удаче… о том, как он ездил во Францию по поручению короля и как только он выполнил это поручение, получил в свое распоряжение Аббатство.

В устах кого-нибудь другого это звучало бы невероятно, но его присутствие, уверенность, ни на кого не похожая манера держаться убедили нас.

Я видела, что у моей матери вообще нет никаких сомнений.

— И что же ты будешь делать со всей этой землей… всеми этими строениями? — сказала она.

— У меня есть планы, — сказал, улыбаясь, Бруно.

— Надеюсь ты разобьешь там сады?

— Да, будут и сады.

— Ты будешь жить там один?

— Я собираюсь жениться. Это одна из причин, почему я сегодня у вас.

Он улыбнулся мне, и я воспряла духом. Все прошлые несчастья тотчас же забылись.

— Я пришел к вам просить руки Дамаск.

— Но все это так… неожиданно. Я должна посоветоваться с мужем.

— В этом нет необходимости, — вмешалась я. — Бруно и я уже решили пожениться.

— Ты… ты знала, — запинаясь, произнесла моя мать.

— Я знала, что он будет просить моей руки, и уже приняла решение дать согласие.

Я протянула руку. Он взял ее. Жест казался символическим, Потом я заметила удовлетворение в его глазах. Он высоко держал голову. Было очевидно, что он наслаждается произведенным эффектом. Но почему же он не сказал мне той ночью, что он новый владелец Аббатства? Ясно, что он хотел быть уверен, что я выхожу за него замуж ради него самого. Это была его гордыня — его человеческое тщеславие. И я была рада.

Теперь он был так горд, что на мгновение напомнил мне расхаживающих по лужайке петухов. «В этой его позе нет ничего божественного», — с нежностью подумала я, и по этой причине она мне нравится. Мне не нужен святой или чудотворец. Вот что мне хотелось ему объяснить. Мне был нужен муж, которого я бы могла любить и о ком я могла заботиться, который не был бы всемогущим и нуждался во мне.

Столько еще предстояло узнать, столько объяснений выслушать, но в тот момент в зимней гостиной я была счастлива. Я думала, что уже никогда не буду так счастлива.


Это было единственной темой всех разговоров. Бруно, младенец, найденный в рождественских яслях, стал новым хозяином Аббатства.

— Конечно, — говорили всезнайки, — это новое чудо. Они никогда не верили Кезае. Они считали, будто у нее вырвали признание под пыткой. Казалось странным, что Бруно не спас Аббатство от разорения, но божественные предначертания всегда загадочны. Он, которому явно предназначалось управлять Аббатством, вернулся, и все устроилось так естественно, как это часто бывает с чудесами.

Бруно был весел. Раньше он никогда не был таким.

Он строил планы. Из камней Аббатства он построит большую усадьбу. Подобно древнему сфинксу, новое Аббатство должно возникнуть на пепелище старого.

В течение этих месяцев я жила как во сне. Бруно хотел, чтобы свадьба состоялась немедленно.

Моя мать была изумлена. К свадьбе надо готовиться. А как же приданое? Как насчет формальностей, которые соблюдают хорошо воспитанные люди?

— Мне не нужно приданое, — ответил Бруно. — Мне нужна только Дамаск.

На Саймона Кейсмана известие о нашей свадьбе произвело именно тот эффект, что я и ожидала. Сначала он разозлился. Он потерял Аббатство, о котором мечтал. Оно досталось Бруно, бродяге без гроша в кармане, отпрыску служанки и монаха. Казалось невозможным поверить этому.

— Это обман! — объявил он. — Мы еще узнаем, что он нас обманывает. Как это возможно?

— Люди говорят, — робко возразила моя мать, — что он может все.

— Это обман! — настаивал Саймон.

Но когда ему пришлось поверить, что это правда, он ответил молчанием. Узнав, что я собираюсь выйти замуж за Бруно, он ничего не сказал, но я знала, что ему это далеко не безразлично. Если бы я не пребывала в таком блаженном состоянии, я бы встревожилась, потому что была уверена в том, что он опасный человек.


Руперт был смущен.

— Это кажется таким невероятным, Дамаск, — сказал он.

Я повторила ему то, что рассказал нам Бруно о своей удаче и о том, как он угодил королю.

— Это невозможно, — повторил Руперт. — Такие вещи не могут произойти за столь короткое время. Даже Томас Уолси, чья карьера была феноменальной, так не преуспел.

— Бруно не похож на обычных людей.

— Мне это не нравится, Дамаск. Тут пахнет колдовством.

— О нет, Руперт! Мы просто должны согласиться с тем, что Бруно отличается от всех нас.

— Дамаск, ты действительно счастлива?

— Со времени смерти моего отца я не верила, что смогу быть так счастлива.

Руперт не ответил. Он был подавлен. Я знала это. Его мечта о том, что в один прекрасный день мы поженимся, не сбылась. Но дело было не только в этом. Его характер был таков, что, несмотря на то, что все его планы на будущее рухнули, он все еще беспокоился за мой выбор.

«Как только урожай будет убран, он уедет в поместье Ремуса. И я тогда буду редко видеть его», — подумала я.

Меня всегда удивляло, что если происходит какое-либо событие, и каким бы загадочным или фантастическим оно не казалось, люди за короткое время привыкают к нему и перестают считать случившееся чудом.

Так было и с возвращением Бруно, и с его вступлением во владение Аббатством.

Бруно взял себе фамилию Кингсмен. Раньше мне не приходило в голову, что у него нет фамилии. Думаю, ему следовало взять фамилию Кезаи, но он отказался. Мне он так объяснил, почему взял фамилию Кингсмен. Когда он по поручению короля ездил во Францию, Его Величество был так доволен им, что до сих пор у него не было необходимости в фамилии. Он решил звать себя человеком короля . Это не только понравилось королю, который одобрил его решение, но и даже увеличило расположение Его Величества к Бруно и упростило дело с приобретением Аббатства.

— Есть многое, что я хотела бы узнать, — сказала я.

— Со временем узнаешь, — ответил Бруно. Он жаждал показать мне Аббатство.

— Твой новый дом, — называл его он, и вместе с ним я бродила по огромному поместью.

— Здесь полно кирпича, — говорил Бруно, — чтобы построить для нас прекрасное поместье, какое ты только пожелаешь.

— Это не будет дорого?

— Есть одно, что тебе стоит понять, Дамаск. Никогда не суди обо мне как об обычном человеке.

— Ты говоришь так, словно бесконечно богат. Он сжал мою руку:

— Тебе еще многое откроется.

— Теперь ты говоришь как прорицатель. Он улыбнулся и принял гордый вид.

— Мы оставим колокольню, — сказал он, которая особенно хороша и построена в норманнском стиле. Мы также не тронем часовню Богородицы, потому что большому дому она нужна, оставим и спальни братьев-монахов, а их лазарет и кухню уничтожим. Кельи монахов и трапезная со временем станут жильем для слуг.

У него были грандиозные планы. Я помогала ему спланировать нашу новую усадьбу. В течение последующих нескольких месяцев мы должны были стать свидетелями больших перемен.

— В конце концов, ты выходишь замуж за богатого человека, Дамаск, — сказал он. — А ведь думала, не правда ли, что выйдешь за бедного?

— Почему ты счел нужным испытать меня?

— Я хотел быть уверенным в том, что ты хочешь выйти за меня ради меня самого.

— И ты, который знает так много, не знал, что сделаю это!

— По правде говоря, я никогда не сомневался в тебе. Я знал… потому что я знаю о таких вещах. Но я хотел услышать, как ты сама скажешь это. Я хотел понять, знаешь ли это ты.

— Никто не знает меня лучше, чем я сама, Бруно — Возможно, я знаю.

Теперь он улыбался загадочно, почти мистически Я настаивала на том, чтобы он рассказал мне подробности того, как он стал богатым.

Он колебался, но, в конце концов, уступил, и его история, как и предсказывал Руперт, была невероятна Когда стало известно, что Ролф Уивер прибыл в Аббатство, чтобы провести опись сокровищ, изъять их из Аббатства и передать королю, то была еще возможность часть драгоценностей спрятать в тайниках, находившихся в подземных туннелях и погребах. Аббат умер, а из-за скандала, вызванного Амброузом и Кезаей, стало известно, что никто не получит компенсации. Все монахи действовали порознь и вынуждены были заботиться о себе сами.

Брат Валериан дал каждому из монахов несколько драгоценных камней, возможно, для того, чтобы поддержать их первое время, не дать умереть с голоду и не заставлять их страдать от унижений нищенства. Если бы об этом узнали, то смерть была бы наградой тем, кто получил их, но положение было настолько отчаянным, что им пришлось пойти на этот риск.

Насколько я знаю, Бруно пришел в наш дом спустя некоторое время О драгоценностях он никому не рассказывал и носил их при себе, а позже покинул нас и отправился в Лондон У него были основания считать, что брат Валериан дал ему особо ценные камни. Кроме того, ему стало известно, что некоторые монахи продали камни из сокровищницы Аббатства, это дошло до властей и их осудили на смерть. Поэтому Бруно не спешил продавать камни и пришел в наш дом, так как ему надо было где-то жить, пока он выжидал.

Потом он попытался продать самые маленькие из имевшихся у него камней и выручил за них достаточно денег, чтобы поехать за границу. Он решил ехать во Францию, Италию или в Нидерланды, где и продать остальные.

Будучи в Лондоне, он познакомился с одним из министров короля, и тот, зная, кто такой Бруно, и будучи убежден, что признания Кезаи и Амброуза вырваны у них под пыткой, удостоил его своей дружбы. Услышав, что Бруно собирается за границу, он попросил его передать письмо приближенному императора Карла.

Это поручение Бруно выполнил столь успешно, что был представлен королю Генриху. Король принял его очень любезно и лично поблагодарил за оказанную услугу. Теперь, когда государь начал стареть и сильно страдал от язв на ноге, он стал больше интересоваться книжной премудростью и его привлекла эрудиция Бруно. Оба они получили удовольствие от весьма приятной беседы о теологии. Бруно прекрасно был осведомлен о написанных монархом книгах, много лет назад снискавших ему титул «Защитника веры», и Его Величество счел беседу очень приятной.

Бруно удачно продал несколько драгоценных камней и мог жить как человек со средствами, поэтому не было ничего удивительного в том, что он хотел бы приобрести поместье и что земли Аббатства ему прекрасно подойдут.

У аббатства Святого Бруно еще не было владельца, и достаточно было заплатить необходимую сумму, чтобы стать им.

— Вот, — закончил Бруно, — почему я здесь и почему дом, который восстанет из пепла Аббатства, будет моим, твоим и наших детей.

Это был странный рассказ, и, если бы дело касалось кого-нибудь другого, а не Бруно, то этой истории было бы трудно поверить. Но когда он рассказывал это о себе, я была готова поверить ему. С ним, который так отличался от простых смертных, могли произойти самые невероятные происшествия.


Наступило волнующее время приготовления к свадьбе. Моя мать была готова забыть обо всем ради того, чтобы как следует подготовить все необходимое.

Ее радовало, что я буду жить неподалеку и что я выхожу замуж за богатого человека. Ведь она была втайне обеспокоена моим приданым.

Нужно было приготовить свадебный пирог, обдумать, как сшить платье, поэтому матушка находилась в лихорадочном возбуждении — таком, что даже не обратила внимания на горящий взор своего мужа Клемент вознамерился превзойти самого себя. Он и Юджин уже поговорили с Бруно. После свадьбы они собирались вернуться в Аббатство. Нам были нужны люди, которые распоряжались бы кухней и пекарней. А кто знал Аббатство лучше, чем они?

Оба хотели вернуться в Аббатство. Клемент был человеком, которому хорошо везде, но Юджина мучила ностальгия. Они хотели вернуться и служить своему юному хозяину. Я подслушала их разговор, когда они обсуждали это.

— Это чудо, — прошептал Юджин.

— А что, кроме чудес, можно было ожидать от такого человека? — ответил Клемент.

Кейт и лорд Ремус приехали на свадьбу в Кейсман-корт. В первый же день прибытия Кейт поднялась наверх в мою комнату, закрыла дверь и вытянулась на моей постели, а я, как в добрые старые времена, устроилась на подоконнике.

— Дамаск! — воскликнула она — Ты выходишь замуж за Бруно! Я не могу в это поверить.

— Почему это кажется тебе таким невероятным? Ты приехала на свадьбу, но удивляешься, что здесь есть жених.

— И какой жених! — сказала она. — Подумать только! Он богат. Может быть, богаче Ремуса? Ведь он купил Аббатство! Возможно ли это?

— Ты же знаешь, Бруно не такой, как другие. Когда он чего-то хочет, он получает это.

— Не всегда, — не согласилась Кейт.

— Ты должна признать, что теперь он владелец Аббатства. Он всегда этого хотел. Раньше он верил, что станет аббатом.

— Но как он сумел купить его? Должно быть, ему его подарили. Кто-то пожаловал ему Аббатство за хорошую службу. Какую же услугу мог Бруно оказать королю?

— Он ездил с поручением во Францию.

— Этого не может быть!

— Ты не знаешь Бруно.

— Я не знаю Бруно? Я знаю Бруно лучше, чем ты когда-либо будешь знать.

— Что же, тогда ты знаешь его лучше меня.

— Ты временами такая дурочка, Дамаск.

— А ты такая умная.

Все было, как прежде. Но было и что-то новое в Кейт. Ей было не по душе мое замужество.

Я повела ее по Аббатству, и мы пришли на то место, где мы, бывало, играли. Там к нам присоединился Бруно.

— Теперь, — сказала Кейт, — мы взрослые люди. Как много изменилось с тех пор, когда мы детьми возились здесь.

— Ты стала леди Ремус, — сказал Бруно.

— И матерью, — ответила она. — А ты стал хозяином этого огромного Аббатства.

— Тебя это удивляет, не так ли?

— Очень.

— Дамаск была удивлена меньше.

— Ну что ты, Бруно, — сказала я, — я была потрясена.

Но он продолжал:

— Дамаск не так сильно интересуют материальные блага, как тебя, Кейт. Что ты теперь думаешь о бедном мальчике, который искал пристанища в твоем доме?

— Я думаю, — сказала Кейт, — что он был пронырой. У него были драгоценности, и, кажется, на них он и сделал состояние. Хотя ему следовало бы и поделиться кое с кем.

Они пристально посмотрели друг на друга, а я сказала:

— Это все в прошлом. Бруно повернулся ко мне:

— А наше будущее, Дамаск, твое и мое, здесь. Вместе мы построим самый красивый дом, который когда-либо видели, и по сравнению с ним даже замок Ремуса будет казаться невзрачным.

— Мне не нравятся такие сравнения, — сказала я. — Давай покажем Кейт, что мы намереваемся подстроить на месте дома аббата.

Он обрадовался. И вновь, когда он показывал Кейт свои владения, я почувствовала, как его переполняет гордость.

Мы поженились. Церемония была немногим менее пышная, чем у Кейт. На мне было свадебное платье, сшитое белошвейкой моей матери, за шитьем которого она присматривала лично. Мой свадебный пирог был, я думаю, лучше, чем у Кейт, потому что его пек Клемент. А Юджин превзошел себя — вино лилось рекой, почти как на королевских пирах.

На свадьбе пировали и танцевали, а позже часть гостей проводила нас до Аббатства, и мы остались одни в нашем новом доме.


ЖЕНА И МАТЬ


Как странно и как чудесно проснуться на следующее утро в спальне, ранее принадлежащей аббату. Я лежала, глядя на сводчатый потолок, и пыталась размышлять о том, что случилось со мной за последние несколько недель. Конечно, я не могла себе представить, что все будет так.

Бруно уже не спал, и я сказала ему:

— Когда подумаю обо всем, что со мной случилось, то понимаю, как чудесна может быть жизнь. Правда?

Я быстро поняла, что подобные речи доставляют ему удовольствие. Я никогда не забуду, как он держал в тайне, что стал богатым, только из-за того, чтобы я вышла за него замуж ради него самого. И это вызывало нежность к нему. Я хорошо понимала его. Он был уверен в том, что не такой, как все остальные. Грубое пробуждение от этих грез унизило его, и он нуждался в постоянных уверениях в том, что не похож на других. Эти уверения были ему необходимы, и я дам их ему. А со временем он поймет, что я люблю его не меньше от того, что знаю правду о его рождении. Я постараюсь убедить его, что достигнуть того, чего достиг он, более достойно похвалы для человека, лишенного особых достоинств, чем для того, кто обладает особой властью.

Но это в будущем.

А сейчас мы радовались жизни. Бруно очень хотел бродить со мной по Аббатству и рассказывать, что и как он собирается перестроить, и услышать мои советы.

— Мы вместе будем строить наш новый дом, — сказал он.

Тем же утром я узнала, что он нанял несколько слуг, в основном мужчин, и, хотя у них не было физического сходства с Клементом и Юджином, они все же были похожи на них.

Я спросила себя: «Не потому ли эти люди похожи на монахов, что живут в старом Аббатстве?»Я сказала Бруно:

— Они напоминают мне Клемента и Юджина.

— Это потому, что прежде они были монахами. Когда их прогнали из Аббатства, они были сбиты с толку и чувствовали себя потерянными. Теперь, услышав о том, что в Аббатстве живут, и узнав, кто живет, они вернулись. Они хотят работать здесь.

Я ощутила беспокойство.

— Они должны помнить, что здесь больше не монастырь.

— Они знают, что король распустил монастырь.

— Это разумно?

Он посмеялся надо мной:

— Ты должна предоставить такие дела мне. У нас будет богатое поместье, а значит, нужно много слуг. Эти люди знают Аббатство. Они умоляли меня дать им работу здесь, на этой земле, которую они знают всю свою жизнь. Я не мог отказать им. Кроме того, они будут хорошо работать на меня.

— Я это понимаю. Но…

— Я уверяю тебя, Дамаск, теперь это место стало совсем другим, чем при аббате.

— Мне кажется, Бруно, — ответила я, — что нам нужно тщательно обдумывать наши действия. Откуда нам знать, каковы будут новые законы?

Он повернулся ко мне, и лицо его сияло.

— Здесь ты будешь жить в нашем собственном мире. Оставь свои страхи, Дамаск.

Он был высок и красив, как бог, и так спокоен, что я почувствовала, что могу отбросить свои опасения. Я все еще пребывала в радостном блаженстве, когда он привел меня в старый скрипторий, место, где раньше переписывали рукописи и где я увидела еще одного незнакомца. Все говорило в нем как об ученом и стоике: кожа, напоминавшая старый пергамент, морщинки вокруг глаз, внимательный и спокойный взгляд.

И прежде чем Бруно представил его мне как брата Валериана, я поняла, что это еще один из монахов Аббатства.

— Здесь сохранились старые рукописи, не уничтоженные этими вандалами, — сказал Бруно. — Валериан спрятал их. Теперь он достанет их, рассортирует и составит библиотеку.

Да, даже в это первое утро в моей душе не было покоя. Но я забыла о своих страхах, когда мы пошли осматривать Аббатство.

— Колокольня должна остаться, — сказал Бруно. — А разве можем мы разрушить церковь?

Мы пошли взглянуть на нее. Как и многие ей подобные, она была построена в форме креста и была внушительных размеров: высота от пола до самой высокой точки сводчатого потолка достигала примерно пятидесяти футов. Я стояла в церкви, и мне казалось, что я слышу пение монахов. По мощеному полу я прошла к пяти алтарям, и мои шаги звучали неприлично громко. Каждый алтарь был посвящен своему святому. В центре находился алтарь Святого Бруно, основателя Аббатства, того самого Бруно, основавшего монашеский орден картезианцев. Здесь же находилась перегородка, за которой любой преследуемый мог найти убежище.

— Как можно умышленно разрушить такое? — спросила я.

Бруно улыбнулся мне.

— Мы понимаем друг друга, — сказал он. — Мы сохраним церковь.

Потом мы вышли из собора и осмотрели множество зданий, которые будут снесены для того, чтобы мы смогли построить наш дом.

— Это потребует много труда, — сказал Бруно, — много труда, причем труда вдохновенного.

— Мы будем строить вместе, как птицы вьют гнездо.

— Гнездо! — воскликнул, смеясь надо мной, Бруно. — Сравнить все это великолепие с соломой и глиной!

— Для птицы гнездо — дом, как будет для нас домом наше новое жилище, — возмущенно ответила я.

Он засмеялся и поцеловал меня. И я взволнованно подумала, что мы так же, как и другие молодожены, влюблены друг в друга и мечтаем о будущем.

Он повел меня в монастырские спальни и трапезную. В трапезной были длинный стол и скамьи, в каждом конце комнаты каменная винтовая лестница вела в многочисленные кельи с решетками на дверях, через которые можно было видеть, что происходит внутри. Все кельи были совершенно одинаковыми. В каждой на полу лежал соломенный тюфяк, на стене висело распятие. Грабителям здесь нечем было поживиться.

— Наш дом не будет слишком современным. Мы должны сохранить архитектуру, сохранить этот древний норманнский стиль, — сказал Бруно.

— Так и будет, ибо мы станем использовать старый камень, а некоторые из зданий слишком хороши для того, чтобы их перестраивать.

Бруно согласился. Он решил не перестраивать скрипторий, пивоварню и пекарню. Сейчас у нас было совсем мало слуг, но мы знали, потом понадобится больше. Бруно собирался сделать прибыльными ферму и мельницу.

— В прежние времена, — сказал он мне, — странноприимные дома часто бывали полны. Я не хотел бы отказывать усталым путникам, и, возможно, со временем аббатство Святого Бруно станет убежищем для гонимых, таким, как оно было прежде.

— А ты станешь аббатом. А я? У аббатов нет жен, ты же знаешь.

— Я буду поступать так, как захочу.

— Ну, в этом я уверена, — охотно согласилась я. Мы прошли к прудам, где разводили рыбу. Их было три. Первый соединялся со вторым, второй — с третьим.

— Раньше здесь было достаточно рыбы, чтобы прокормить все Аббатство и еще продавать, — сказал Бруно. — Я надеюсь, что и теперь будет так же.

— Я понимаю, у тебя будет свое Аббатство.

— Я создам такую общину, какую хочу, и никто не скажет мне «нет».

— Но в наше время это не так просто.

— Просто или нет, — он был немного раздражен, — со мной ты в безопасности.

— Я знаю это, Бруно, и ничего не боюсь! Но на самом деле я была встревожена. Я рассказала ему о той ночи, когда мы с Рупертом похоронили голову моего отца.

— Я хотел бы сам принести ее тебе.

— Ты бы очень рисковал, — возразила я. — Я благодарна Богу, что Руперта не поймали.

— Он любит тебя, — сказал Бруно.

— Да.

— Но все же ты была готова делить со мной трудности, даже не зная, что будешь иметь то, что имеешь сейчас!

— Когда ты со мной, мне не нужны сокровища, — ответила я.


Это были странные дни. Столько нужно было сделать, обсудить и обследовать.

В те дни мы не покидали свой маленький мир-Аббатство. Пока Бруно был со мной, я была счастлива. Я жаждала вести свое хозяйство и обдумывала, не следует ли мне завести такую же кладовую, как у матушки, и такой же сад.

Мне нравилось быть с Бруно, слушать, как он рассказывает о своих планах. Мы часто говорили о будущих детях, и я поняла, что Бруно очень хочет иметь сына.

В это время мы были рядом днем и еще более близки ночью. Только в те мгновения, когда я видела, как глаза Бруно загораются, как у фанатика, я чувствовала, что он удаляется от меня. Мне кажется, иногда он догадывался, что я не во всем верю ему. Он намеревался рассеять мои сомнения, и это меня беспокоило, потому что я знала себя достаточно хорошо для того, чтобы понимать, что меня нельзя заставить принять то, во что я не верю.

Но в те дни все было не так.

Мы были счастливы. Мы открывали друг друга, испытывая радость открытия, и я перестала удивляться, просыпаясь на новом месте, и уже не должна была объяснять себе, где я нахожусь и что случилось. Из Кейсман-корта пришел посыльный с известием, что у матушки начались роды и она послала за мной. Я торопливо набросила плащ и поспешила к своему прежнему дому. По дороге я спрашивала себя, стала бы матушка посылать за мной, если бы все было в порядке.

«Моя бедная мать! — думала я. — Она недостойна моего возлюбленного отца. Не успело его тело остыть в могиле, как она вышла замуж». Пока я шла к старому дому, в душе моей всколыхнулись воспоминания детства, та нежность, с которой она относилась ко мне, те дни, когда я собирала для нее полевые цветы и она показывала мне, как составлять букет. Волнение матери, когда в Британии появились новые сорта роз. Все это было теперь дорого моему сердцу.

Я добралась до ворот, на которых было написано крупными медными буквами: «Кейсман-корт». Я пересекла лужайку, где великолепный павлин, сопровождаемый невзрачной самочкой, важно шествовал по траве. С болью вспоминала я о том времени, когда кормила их бобами, а отец смотрел, смеялся и спрашивал меня: не кажется ли мне, что в павлинах есть что-то очень глупое? Не является ли павлин для всех нас примером, показывающим, что не стоит чрезмерно гордиться дарами, которыми Господь наградил нас?

Когда я вошла в холл, слуги с любопытством посмотрели на меня. Мне казалось, они сплетничают по поводу того, что происходит в Аббатстве. «Мы должны быть осторожны», — в страхе подумала я.

Я спросила:

— Как себя чувствует моя мать?

— Роды были трудными, госпожа, — ответила одна из горничных, приседая в реверансе.

Я взбежала вверх по лестнице. Я была уже в галерее, когда из комнаты вышел Саймон Кейсман.

— Так ты все-таки пришла, — сказал он.

— Конечно, я пришла. Как матушка?

— Она родила мальчика, но роды продолжаются.

— Ты имеешь в виду, что не все идет так, как надо?

— Мне кажется, родится еще один ребенок. Первый здоров и будет жить. Это тяжелое испытание для нее. В последнее время у нее было столько волнений. — Он укоризненно посмотрел на меня. — Она беспокоилась из-за твоего странного замужества.

— В этом нет необходимости. Но я понимаю ее опасения. Когда она объявила мне о своем замужестве, я тоже тревожилась за нее.

Повивальная бабка позвала нас, и мы подошли к комнате, где лежала моя мать.

— Два малыша, — сказала повитуха. — И я ни за что на свете не смогу отличить их друг от друга.

— Два! — воскликнул Саймон, и я почувствовала его волнение.

— Как прошли роды? — спросила я. Повитуха начала рассказывать:

— Вашей матушке было очень тяжело, но она благополучно родила их. Как ни была она измучена, но открыла глаза и сказала: «Мальчик!» Бедняжка, она так хотела сына! Я сказала ей: «Не один мальчик, моя дорогая, одного вам недостаточно. У вас их двое, и я никогда не видела таких крупных близнецов. Неудивительно, что они доставили столько хлопот при появлении на свет».

— Могу я ее увидеть?

— Благослови вас Господь, госпожа, именно этого она и хочет. Она спрашивала о вас много раз.

Я вошла в комнату. Матушка лежала на спине на подушках, волосы в беспорядке, а на лице торжествующая улыбка.

— Мама, — сказала я, становясь на колени у кровати, — ты родила здоровых близнецов. Она кивнула и улыбнулась.

— Теперь тебе нужно отдохнуть, — промолвила я. Она улыбнулась мне, затем выражение ее лица изменилось.

— Дамаск, ты счастлива?

— Да, мама.

Тень промелькнула на ее лице.

— Это все так странно. Я не слышала ни о чем подобном. Твой отец был бы огорчен.

— Мой отец на небесах, мама, — ответила я. — И я уверена, что он вместе со мной радуется моему замужеству.

— Твой отчим беспокоится. Он опасается за тебя.

— Скажи ему, пусть держит свои опасения при себе, мама. — Я видела, что конфликт между нами огорчает ее, поэтому быстро продолжала:

— Теперь ты, должно быть, счастлива, у тебя два малыша. Однако теперь ты не сможешь проводить много времени в саду, тебе придется заботиться о близнецах.

Она улыбнулась. Побеседовать о чем-то приятном — вот что ей было нужно. Если ее что-нибудь беспокоило, она старалась не думать об этом.

Когда я вышла от матушки, Саймон Кейсман ждал меня.

— Я хотел бы немного поговорить с тобой, прежде чем ты уйдешь, Дамаск.

Я пошла вслед за ним в комнату, которая была кабинетом моего отца. Много раз мы беседовали здесь, глядя на лужайку у реки. Я почувствовала острую тоску по былому, и мне захотелось увидеть отца, обсудить с ним свои опасения. Я могла бы даже поговорить с ним о Бруно.

— Я хочу знать, что происходит в Аббатстве, — сказал Саймон Кейсман. — До меня дошли странные слухи.

— Какие слухи? — Я надеялась, что мой голос не выдаст охватившую меня тревогу.

— Слухи о возвращении некоторых монахов. Я осторожно сказала:

— Клемент и Юджин, работавшие на моего отца, получили у нас место.

— Монахи! — произнес он, прищурив глаза, — И другие тоже. Все монахи.

— Земли в Аббатстве обширные, — возразила я. — Есть ферма, которая должна давать прибыль. Если там и есть один или два монаха, то только потому, что они искали работу.

— Надеюсь, — сказал он, — что вы с мужем не совершаете ничего противозаконного.

— Я не понимаю тебя.

— Аббатство Святого Бруно распущено. Было бы неразумно возрождать его, даже человеку, носящему фамилию Кингсмен.

— Многие Аббатства стали поместьями, поскольку король и его министры подарили их. Надеюсь, вы не возражаете против этого?

— Лишь в том случае, если те, кому они были подарены, не нарушают закон.

В этот момент я ощутила твердую уверенность в том, что Саймон предал моего отца и ненавидела его за это.

Я решила помучить его:

— Владельцы таких Аббатств, как наше, конечно, должны полностью использовать возможности своих владений. Я и понятия не имела о том, как велико оно и сколько в нем было всего: ферма, мельница, пруды, полные рыбы. Аббатство очень богатое, и мы хотим получать большие доходы.

Я увидела зависть, светившуюся в его глазах. Его губы скривились.

— Будь осторожна, Дамаск. Боюсь, что в Аббатстве происходит много странного. Ты можешь оказаться в опасности.

— Ты боишься этого! Нет, ты надеешься на это.

— Теперь мне трудно тебя понять.

— Ты хотел бы добавить Аббатство к своим владениям. Ты говорил мне об этом. Но ты опоздал. Оно наше.

— Ты не правильно меня поняла. Разве не был я всегда добр к тебе? Разве я не позволил тебе жить здесь как дома?

— У меня уже был дом.

— Ты намерена мучить меня. Ты всегда это делала. Прекрати, Дамаск. Так будет лучше. Если бы ты была моим другом…

— Я не понимаю, что ты имеешь в виду.

— Я предлагал тебе замужество.

— И быстро утешился с моей матерью.

— Я сделал это, чтобы сохранить тебе крышу над головой.

— Ты так заботлив.

— Ты и твой муж не слишком раздражайте меня. Если правда, что вы собираете монахов, то берегитесь. Я знаю, что у вас живут не только Клемент и Юджин.

— Эти двое пришли из этого дома, помни это. Ты обвиняешь нас в том, что мы даем приют монахам, а ты сам? Разве не на тебя они работали? Как бы тебе самому не оказаться виновным в том, в чем ты обвиняешь нас. У моего мужа есть добрые друзья при дворе. Он был даже представлен королю.

С этими словами я поклонилась и оставила Саймона Кейсмана. Я знала, что он смотрит мне вслед взглядом, в котором смешиваются гнев и желание, взглядом, который я так хорошо знала. Он никогда не простит мне, что я отказала ему и вышла замуж за Бруно. И тем более не простит Бруно то, что тот приобрел Аббатство, которым он так хотел завладеть.

Его слова продолжали звучать в моих ушах: «Берегись!».

Не посоветовавшись с Бруно, я наняла двух служанок. Они были сестрами служанок из Кейсман-корта. Они собирались предложить свои услуги моей матери, но, узнав о моем приглашении работать в Аббатстве, охотно согласились.

Я объяснила Бруно, что таким образом наши владения будут больше походить на обычное поместье, и это его позабавило.

Через несколько недель одна из них, Мэри, пришла ко мне с глазами, полными благоговейного страха. Она была в лесу, в доме матушки Солтер. Она немного покраснела, поэтому я догадалась, что ходила она за приворотным зельем. И матушка Солтер послала мне весточку. Она хотела немедленно встретиться со мной.

Тем же утром я заглянула в хижину старухи. Как и прежде, там горел огонь. От почерневшего котла шел пар. Черный кот прыгнул на лавку и смотрел на меня своими желтыми глазами.

— Присядь, — сказала матушка Солтер, и я села у очага напротив нее. Она что-то помешала в котле и сказала:

— Пришло время, госпожа, сдержать свое обещание. Сейчас у тебя прекрасный дом. Ты готова принять ребенка.

Она встала и отдернула занавеску — на соломенном тюфяке лежал спящий ребенок. Я посчитала, что ей должно было быть почти два года, ибо она была дочерью Кезаи и Ролфа Уивера. Ребенок, о котором я обещала позаботиться.

Так много всего случилось с тех пор, как я дала это обещание, что успела забыть о нем. И теперь я была в замешательстве. Когда я давала клятву взять ребенка, мой отец был жив. Он согласился с тем, что ребенок будет жить в нашем доме.

Матушка Солтер почувствовала мою тревогу.

— Ты не можешь отказаться от обещания, данного умирающей, — сказала она.

— С тех пор как я дала его, обстоятельства изменились.

— Но клятва есть клятва.

Ребенок открыл глаза. Девчушка была красавицей. У нее были темно-синие, фиалкового цвета глаза, а ресницы густые и черные, как и волосы.

— Возьми ее, — велела матушка Солтер. Ребенок улыбнулся и потянулся ко мне. Когда я подняла ее, она обвила руками мою шею, как велела ей матушка Солтер.

— Ну, дитя жимолости, — сказала ей ведьма, — обними свою мать.

Девочка удивленно взглянула мне в лицо. Я никогда не видела такого прелестного существа.

— Вот, — сказала матушка Солтер, — помни свою клятву. Горе тем, кто нарушает обеты, данные умершим.

Я с девочкой на руках вышла из хижины ведьмы. Я отнесла ее в Аббатство.

— Что это за ребенок? — требовательно спросил Бруно.

— Я принесла ее, чтобы она здесь жила, — ответила я. — Она будет нашей дочкой.

— Клянусь Богом, — воскликнул он, — ты делаешь странные вещи, Дамаск! Зачем ты принесла в дом этого ребенка? Я уверен, у тебя скоро будет собственное дитя.

— Я обещала взять ее. Тогда это было легко. Мой отец был жив. Я рассказала ему о своем обещании, и он сказал, что я должна его сдержать.

— Но зачем давать такие обещания?

— Оно было дано умирающей. Он пожал плечами:

— Слуги позаботятся о ней.

— Я обещала относиться к ней, как к своей дочери.

— Кому ты дала такое обещание?

— Бруно, — сказала я, — я дала его Кезае на ее смертном одре.

— Кезае! — Лицо его потемнело от гнева. — Кезае. — Он так произнес это имя, словно в нем было что-то непристойное. — Ребенок этой твари! Здесь!

«Ох, Бруно, — подумала я, — разве сам ты не ребенок этой твари?!» Конечно, он рассердился именно по этой причине.

— Послушай меня, — сказала я. — Кезая умирала и попросила меня позаботиться о ребенке. Я обещала и не возьму назад своего слова.

— А если я не захочу, чтобы ребенок жил здесь?

— Ты не будешь так жесток.

— Ты еще меня не знаешь, Дамаск.

Я пристально посмотрела на него. Таким я его еще никогда не видела. Лицо его было искажено от гнева. Казалось, будто расшалившийся малыш сдернул маску с этих неотразимых совершенных черт, которые так околдовали меня. Ненависть к этому невинному существу делала его похожим на дьявола.

Как всегда, когда я была встревожена, язык мой становился необычайно остер.

— Кажется, мне предстоит узнать нечто такое, что не доставит мне удовольствия! — воскликнула я.

— Ты отнесешь ребенка туда, откуда принесла, — приказал он.

— Ее место здесь.

— Здесь! В моем Аббатстве!

— Ее место со мной. Если это мой дом, то и ее тоже.

— Немедленно отнеси ее туда, откуда принесла.

— К ее прабабке, матушке Солтер, в хижину в лесу?

«О, Боже, — подумала я, — ведь она может быть и твоей прабабкой».

Я бы хотела, чтобы мне в голову не приходили такие мысли. Эта невинная малышка его сестра по матери, и поэтому он не желает держать ее в своем доме. Где же то божество, которым я так восхищалась? Его заменил человек с непомерной гордыней! Я ощутила страх. В этот момент я понимала Бруно лучше, чем когда-либо прежде, и я чувствовала, что он боится. Я была уверена, что могу любить в нем и его слабости, но в тот момент мои чувства к нему изменились. Обожание исчезло. Оно уступило место глубокой материнской нежности.

Мне хотелось обнять его и сказать: «Будем же счастливы. Забудем о том, что ты не такой, как другие люди. Мы принадлежим друг другу, мы чудесным образом получили замечательное Аббатство! У нас есть будущее. Давай построим наше Аббатство как приют для тех, кто в нем нуждается. Давай вырастим наших детей в мире и согласии, и пусть эта малышка будет первой».

Однако я поняла, что не вполне верю его складной истории о том, как он получил Аббатство.

— Я думал, что ты будешь делать только то, что мне нравится, — произнес Бруно.

— Ты знаешь, что самое большое мое желание — это угодить тебе.

— И все же ты делаешь это… Мы так недавно женаты, а ты уже поступаешь вопреки моей воле.

— Потому что я дала обещание — священный обет умирающей женщине. Ты должен понять, что я не могу нарушить моего слова.

— Отдай ребенка тому, кто до сих пор о нем заботился.

— Это ее прабабка, госпожа Солтер. Она угрожала мне проклятьем, если я не возьму ребенка. Но я оставлю ее у себя не из страха, а потому, что дала слово, и намерена сдержать его.

Несколько минут он молчал. Потом сказал:

— Я понимаю, что ты дала опрометчивое обещание. Это было неразумно. Это было глупо. Что же, пусть ребенок останется, но чтобы он не попадался мне на глаза. Я не желаю ее видеть.

Он повернулся и пошел прочь, а я печально смотрела ему вслед. Я была несчастна. Мне хотелось быть такой, как моя мать, безмятежной и несклонной к критике. Но я не могла сдержать ход своих мыслей. Я не могла не понимать, что Бруно побоялся обидеть лесную ведьму.

В наших отношениях появилась трещина. Ничто больше не будет прежним. Бруно понимал, что позволил маске на мгновение соскользнуть и что я увидела то, что за ней скрывается. И это сделал ребенок. Маленькая девочка заставила его проявить свою мстительность и, что еще хуже, трусость. С того момента между нами все изменилось. Мы реже бывали вместе. Ребенок занял значительную часть моего времени. Девочка была умной, шустрой и шаловливой, и каждый день я поражалась ее невероятной красоте. Она чувствовала неприязнь Бруно, хотя с первого дня ее появления в Аббатстве они едва ли видели друг друга. Я была уверена, что в душе она считала его чем-то вроде великана-людоеда.

Хани повсюду топала вслед за мной, так что мне не легко было где-нибудь бывать без нее. Я чувствовала, что она всегда в тревоге, если меня нет. При виде меня ее глаза вспыхивали радостью и облегчением, и это было восхитительно.

Естественно, что появление ребенка изменило домашний уклад. Если раньше он был довольно необычным, то теперь стал более нормальным. Бруно по-прежнему советовался со мной по поводу дома, строительство которого уже началось, и вел себя так, словно между нами не было разлада, но я понимала, что со временем он будет чаще видеть Хани и бесполезно станет прятать ее от него.

Казалось, он понимал это и смирился с неизбежным присутствием девочки. Я была рада, хотя и видела, что между ними существует явная неприязнь. У Бруно она выражалась в притворном безразличии, но Хани была слишком мала, чтобы скрывать свои чувства. Она убегала от него, а когда он был поблизости, прижималась ко мне.

Обстоятельства были непростыми, но с каждым днем я все больше любила девочку. Бруно я тоже любила, но иначе. Я обнаружила, что в мои чувства к нему закрадывается жалость.

Матушка объявила о предстоящем крещении близнецов, и Кейт написала, что приедет, оставив Кэри с няньками, а Ремуса с его делами. Конечно, она остановится в Кейсман-корте, но первым делом заглянет в Аббатство повидать меня.

Через несколько дней она появилась и, верная своему слову, тотчас же пришла в Аббатство. В своем чудесном бархатном платье красавица Кейт выглядела более элегантной, чем когда-либо. Октябрьский ветер разрумянил ее лицо и теребил выбившиеся из прически прядки волос.

Кейт вошла в холл и огляделась. Я стояла на площадке, расположенной наверху первого лестничного пролета, и увидела ее за несколько секунд до того, как она заметила меня.

— Кейт! — воскликнула я. — Ты прекрасна, как никогда!

Она сделала гримасу:

— Я готова умереть от скуки. Даже двор стал смертельно скучным. Я должна многое рассказать тебе, Дамаск. Но прежде есть много, что я хотела бы узнать.

Она оглядела громадный холл с деревянным потолком, лепными арками и резными украшениями.

— Так это и есть жилище старого аббата. Очень красиво. Клянусь, оно выигрывает в сравнении с замком Ремуса. Но я даже сейчас не могу поверить в твое замужество, Дамаск!

Она схватила мою руку и взглянула на кольцо на моем пальце.

— Чему ты так удивляешься? — спросила я.

— Вообще-то Бруно следовало жениться. И, конечно, это должна была быть одна из нас. А я уже вышла замуж за Ремуса, так что оставалась только ты. Но эта усадьба… и обстоятельства ее приобретения… им, который был так беден. Как Аббатство попало в его руки?

— Это было чудо, — ответила я. Она широко распахнула глаза и испытующе поглядела на меня.

— Еще одно чудо? — спросила она. — Невозможно! Нас обманули в первый раз, не так ли? Ты знаешь, Дамаск, мне кажется, что я не верю в чудеса.

— Ты всегда отличалась вольнодумием. Кейт взглянула на резьбу на стенах.

— Но это прекрасно. И теперь это твой дом! Почему ты не написала мне и не рассказала о том, что случилось? Почему ты молчала? Тебе следовало предупредить меня.

— Не было времени.

— Ну, теперь я хочу, чтобы ты мне обо всем рассказала. Это твой дом, Дамаск. Наше старое Аббатство — твой дом. Ты знаешь, Дамаск, говорят, будто Аббатство становится тем, чем оно было прежде?

— Я знаю об этих слухах.

— Не обращай внимания на слухи. Давай побудем вместе и поговорим. Нам столько надо обсудить.

Я провела ее по громадной лестнице с великолепной резной балюстрадой в комнату в верхнем этаже, где занималась рукоделием, точнее, шила платье для Хани, когда прибыла Кейт.

Хотя стоял октябрь, послеполуденное солнце заливало длинную комнату, и я провела ее к окну, у которого только что сидела за работой.

— Ты не голодна, Кейт? — спросила я.

— Твоя матушка уже накормила меня. Она так гордится своими близнецами. Где твой муж?

— Он очень занят. Здесь столько работы. Я была поражена, Кейт, когда поняла, насколько велико Аббатство. Предстоит еще очень много сделать, если мы хотим увидеть его таким же процветающим, как прежде.

Она пристально посмотрела на меня:

— Но оно не должно быть процветающим Аббатством, не так ли?

— Конечно, это не Аббатство в том смысле, каким было аббатство Святого Бруно. Но здесь есть ферма, мельница, поля, которые нужно подготовить, чтобы на следующий год они дали урожай. — Я говорила потому, что боялась вопросов, которые Кейт может задать, если я остановлюсь. — Необходимо запасти сена для животных…

— Пожалуйста, не излагай мне перечень предстоящих работ. Я не за этим сюда приехала.

— Но ты должна понимать, что здесь необходимо многое сделать и нам потребуется много слуг, если мы хотим, чтобы усадьба процветала.

— А Бруно? Где он?

— Думаю, где-нибудь в Аббатстве. Возможно, он договаривается насчет обработки земли или на мельнице, а может быть, и с Валерианом в скриптории.

— Что он сказал, когда узнал, что я приезжаю?

— Совсем немного.

— Не своди меня с ума, Дамаск. Какое это произвело на него впечатление?

— Какое самомнение! Ты думаешь, это такое важное событие, что ты, наконец, соблаговолила посетить нас?

— Я думала, что он будет рад.

— Он неохотно делится своими мыслями.

С этим она согласилась.

Я спросила, как поживает Кэри. Вырос ли он?

— Для детей это естественно. Кэри во всех отношениях нормальный ребенок.

— Я хотела бы повидать его.

— Ты увидишь его. Я привезу его в Аббатство. — Она испытующе посмотрела на меня. — Что за банальные вопросы мы задаем друг другу! А у тебя здесь эта девочка — ребенок Кезаи! — И снова ее испытующий взгляд впился в меня. — Разумно ли это?

— Я дала обет. А Дамаск всегда держит свое слово. А Бруно? Что он думает? Только несколько недель, как женился, и уже ребенок!

— Он смирился с тем, что я должна сдержать данное слово. А я люблю девочку.

— Ты будешь ее любить. Ты вечная мать. Такая уж ты есть, Дамаск. Ты счастлива?

— Я счастлива.

— Ты всегда обожала Бруно… Но ты всегда была такой честной. Ты никогда не умела скрывать свои чувства, правда?

Я избегала смотреть ей в глаза.

— Думаю, и ты не была безразлична к нему.

— Но ты выиграла приз, ловкая Дамаск.

— Я не была ловкой. Просто так уж вышло.

— Ты имеешь в виду, что он вернулся и попросил тебя выйти за него замуж?

— Именно это я и имею в виду.

— И сказал, что положит к твоим ногам богатое Аббатство? «Я дам тебе богатство и драгоценности…»Я засмеялась:

— Ты всегда была одержима стремлением к богатству, Кейт. Я помню, что, когда мы были детьми, ты говорила, что выйдешь замуж за герцога. Я удивлена, что ты удовольствовалась простым бароном.

— В битве жизни мы стараемся использовать возможности, которые кажутся нам достаточно хорошими. Упустить их значит остаться ни с чем. Не так уж много знатных людей посещали дом твоего отца, не так ли? Ремус оказался вполне достойным моего внимания.

— Он так же, как и прежде, без ума от тебя?

— Он так же безумно влюблен, — ответила Кейт. — И он страшно благодарен за сына. Но я хотела поговорить о тебе… о тебе, Дамаск. Здесь произошло столько — больше, чем происходит в моем маленьком мирке. Твоя мать произвела на свет двух близнецов и это твое странное замужество — вот что меня интересует, — Я думаю, что ты знаешь о том, что произошло. Бруно вернулся и попросил меня выйти за него замуж. Было много разговоров о новом владельце Аббатства. Никто не знал, кто он. Я согласилась выйти за Бруно, только тогда он открыл мне, что он и есть владелец Аббатства, и рассказал о том, каким чудесным образом оно ему досталось.

— Это фантастическая история, а я никогда полностью не верила в них.

— И ты полагаешь, что я тебе лгу, Кейт?

— Не ты, Дамаск. Но ты должна согласиться, что все это очень странно. Так он просил тебя выйти за него замуж и только после этого открыл тебе, что твоим домом будет Аббатство! Что за скрытный жених! Могу поклясться, что ты обещала ему разделить с ним жизнь в нищете.

— Я думала, что так и будет. Она медленно кивнула:

— Бруно — гордый человек.

— Ему есть чем гордиться.

— Разве гордыня не грех — не один из смертных грехов, как меня всегда уверяли?

— О да, ты становишься придирчивой, Кейт. У Бруно врожденное чувство собственного достоинства.

— Я совсем не это имела в виду. — Лицо ее на мгновение потемнело, и она пожала плечами. — Покажи мне Аббатство, Дамаск, — попросила она. — Должно быть, я получу от этого удовольствие. Сначала покажи дом. Эта комната прекрасна. Я буду представлять тебя здесь, когда вернусь в свой мрачный старый замок.

— Так замок стал мрачным? Я думала, что ты очень гордишься таким чудесным старым зданием.

— Это всего лишь замок, причем семья Ремусов живет там со времен Эдуарда I. Его не сравнить с Аббатством, правда?

— Я думаю, что сравнение в пользу замка.

— Ну, Дамаск, это твои старые штучки. Ты учишь меня ценить то, что я имею. В тебе всегда было что-то от проповедника. Что ты думаешь о новой религии? Ты знаешь, у нее много сторонников? Это, конечно, вызов Риму, но это и делает ее такой привлекательной. Я думаю, это более простая вера. Вообрази богослужения на английском! Людям так легко их понять. С одной стороны, это хорошо, но в то же время это лишает веру некоторых достоинств. Когда плохо понимаешь, о чем говорят, это производит гораздо большее впечатление.

— Ты по-прежнему перескакиваешь в разговоре с предмета на предмет в своей обычной непоследовательной манере. Что общего у религии с архитектурой?

— Мне кажется, что в этом мире все связано. Вот! Ты впала в задумчивость! Разве я сказала что-нибудь глубокомысленное? Возможно, я становлюсь умной. Ты и Бруно, вы были умными, не так ли? Вы, бывало, сводили меня с ума, когда с глубокомысленным видом обсуждали вопросы, в которых я не разбиралась. Но я всегда могла обвести вас вокруг пальца. Я не изменилась, Дамаск, и я не сомневаюсь в том, что и ты и Бруно тоже не изменились.

— Зачем нам обманывать друг друга?

— Возможно потому, что у некоторых из нас есть то, что хотели бы иметь другие. Но не важно. Где Бруно? По правилам хорошего тона ему следовало бы быть здесь и приветствовать меня.

— Ты забываешь, что твой визит для нас неожиданность.

— Он знал, что я собираюсь приехать в Кейсман-корт, не так ли?

— И ты надеялась, что он будет ждать здесь, пока ты появишься?

Она отрицательно покачала головой:

— Я бы не стала ожидать этого от Бруно. Пойдем, покажи мне свою прекрасную обитель.

Я провела Кейт через комнату в собственную маленькую гостиную.

— Здесь очаровательно! — воскликнула она, оглядев потолок с резными балками, гипсовым орнаментом и украшенным фризом. — Построено не очень давно, — объявила Кейт. — Я уверена, что старый аббат перестраивал дом после того, как произошло первое чудо и Аббатство стало богатеть. Этим он обязан Бруно. Это удивительно, как много людей обязаны Бруно.

Я повела ее по комнатам. Кейт восхищалась всем, что видела, но, мне кажется, в ее восхищении была доля зависти. Галерея очаровала ее, хотя гобелены и драгоценные украшения были сорваны со стен Ролфом Уивером и его людьми. Но они не повредили сидения у окон и прекрасный эркер, выходивший в крытую аркаду и трапезную.

В конце галереи находилась маленькая часовня, дверь которой украшали панели с изображением Святого Бруно.

— Они хорошо жили, эти монахи, — с улыбкой сказала Кейт. — И как тебе повезло, что именно тебя привел Бруно в это чудесное место.

Пока мы обходили Аббатство, она все время восторгалась, и я понимала, что Кейт находит восхитительным место, владевшее в детстве нашим воображением, и завидует мне. Она взбиралась по лестницам, по которым монахи ходили ночью, открывала двери монашеских келий и стояла, оглядывая помещения.

— Как здесь тихо! — произнесла она. — Как холодно! Здесь, наверное, есть призраки.

Кейт призналась, что думает о тех, кто вынужден был умерщвлять плоть и страдал здесь.

— Посмотри на этот соломенный тюфяк! — воскликнула она. — Вообрази, о чем думал человек, живший в этой келье! Они отгораживались от всего света и, вероятно, ночами тосковали о том, чего лишились. Разве это жизнь, Дамаск, — запереть себя, оградить от искушений, от мира? Какое странное место Аббатство. — Она взглянула в похожее на щель окно монастырской спальни. — Тебе здесь будет страшно по ночам, Дамаск. Кто знает, может быть, ты увидишь призраки давно умерших монахов, разгуливающие в аркадах? Тебе не кажется, что жившие и страдавшие здесь люди могут вернуться на место пережитой ими трагедии?

Кейт завидовала. Она хотела, чтобы Аббатство принадлежало ей, и я так хорошо ее понимала — она всегда старалась получить то, что хотела.

Я почти сожалела, что показала ей все Аббатство. Оно было очень велико. Со временем, если все пойдет хорошо, хозяин Аббатства может стать человеком невероятно богатым и могущественным. Разве не к этому всегда стремилась Кейт? В душе я знала, что у нее к Бруно особое чувство. Он был властителем дум нашего детства. Необычность его происхождения, его отчужденность делали его не таким, как другие, и он обрел необъяснимые черты, почти божественность. Но в душе никто из нас не был уверен в том, действительно ли произошло чудо в рождественских яслях тем давним утром.

Я так понимала ее, мою практичную Кейт. И от этого любила ее ничуть не меньше. Я знала ее силу и слабость, и то и другое было велико. Мы соперничали из-за Бруно. Я знала это всегда, даже когда мы были детьми и играли на траве на земле Аббатства.

Что теперь чувствовала Кейт? Я знала, что она сравнивает Аббатство с замком Ремуса. Сравнивала ли она моего мужа со своим?

В скриптории, где они встретились лицом к лицу, Кейт напоминала цветок, освещаемый солнцем после дождя. Ее глаза сияли, щеки пылали, как алые розы моей матери, так, что я почувствовала себя деревенской девушкой рядом с придворной красавицей.

— Мы восхищались твоим Аббатством, — сказала она Бруно.

Бруно тоже переменился. Я увидела блеск в его глазах. Они светились гордостью за Аббатство и, кроме того, огромным удовлетворением, потому что Кейт увидела его владения.

— И что ты об этом думаешь? — спросил он.

— Великолепно! Так ты стал владельцем поместья! И такая земля! Кто бы мог подумать, что это возможно. Это чудо.

— Это чудо, — повторил он. — У тебя все в порядке, Кейт?

— У меня все в порядке, Бруно.

Он едва взглянул на меня. Он действительно изменил свое отношение ко мне со времени появления Хани. Кейт, как всегда, была в центре внимания. Мне живо вспомнилось как она ходит колесом по траве Аббатства, отвлекая его от меня. Это было похоже на то, что она делала сейчас. Она пыталась привлечь его своей сияющей красотой. Она как будто говорила:

«Сравни меня со своей маленькой простенькой Дамаск», — Так ты пришла навестить нас.

— Я приехала на крестины младенцев Кейсмана и повидать Дамаск и тебя… — Она помедлила на последнем слове.

— И ты нашла много перемен?

— Огромные перемены в Аббатстве! Во всей округе ни о чем другом не говорят.

— Поэтому ты приехала посмотреть сама. И как ты его находишь?

— Еще более прекрасным, чем я думала. Она пристально глядела на него, привлекая к себе его взгляд. Я хорошо знала ее. Она не знала угрызений совести.

Какое она произвела на него впечатление? О чем он вспоминал?

— Со мной нет моего сына, — сказала она. — Но на днях я привезу его, чтобы показать вам.

— Я хочу взглянуть на него, — сказал он. Я вступила в разговор:

— Мы выберем время, когда Бруно будет свободен.

— Завтра я обязательно приду снова, — сказала Кейт. — Мое пребывание в этих местах будет недолгим, а нам о многом нужно поговорить. Я хочу узнать о твоих планах, касающихся этого замечательного поместья. Дамаск показала мне его. Я и не представляла, что оно так велико. Раньше я видела только ворота, высокие серые стены и, конечно, то, что я увидела, когда прошла через скрытую плющом дверь.

Бруно внимательно смотрел на нее. Мне хотелось знать, о чем он думает.

Мы вернулись в дом аббата, и все время он увлеченно рассказывал ей о своих планах.

— На много миль вокруг не будет поместья лучше, — с гордостью произнес он. — Когда все будет приведено в порядок, фермы будут приносить доход, ты увидишь.

— О да, — сказала Кейт, — я увижу. И как сильно я стану завидовать из башни моего замка.

На следующий день в церкви Кейсман-корта окрестили близнецов. Я никогда не видела, чтобы моя мать была так счастлива. Саймон Кейсман тоже выглядел довольным.

Мальчиков назвали Питер и Пол. Пол громко кричал в течение всего обряда, чем доставил удовольствие моей матери, считавшей это признаком мужественности, хотя спокойствие Питера показывало, какой он славный ребенок.

На следующий день Кейт вновь посетила Аббатство. Мы перешли на террасу и предались ее любимому занятию — сплетням.

После женитьбы и рождения сына Ремус, кажется, испытал прилив жизненных сил. Казалось, что Кейт это огорчает, меня же ее огорчение просто потрясло. Она смеялась надо мной.

— Богатая вдова, — сказала она, — это так привлекательно.

— Так ты хочешь стать ею?

— Тише. Если Ремус умрет во сне от того, что принял слишком большую дозу макового сока, то будут подозревать, что это подстроила я.

— Не говори об этом даже в шутку.

— Ты все та же прежняя Дамаск. Боишься. Всегда оглядываешься, не подслушивает ли кто.

— Один раз доносчик отравил мне жизнь. Она положила руку на мою:

— Моя бедная, бедная Дамаск. Как хорошо я тебя знаю! Твое доброе верное сердце было разбито. Как я рада, что оно исцелилось! А теперь тебе так повезло… Извини, что я вспомнила о тех печальных временах. И не думай, что хочу избавиться от Ремуса. Он хороший муж, а иногда лучше иметь стареющего мужа, чем молодого. Он так мне благодарен, бедный Ремус. И я даже считаю, что, если бы мне пришло в голову завести небольшое приключение на стороне, он бы не обиделся.

— Я надеюсь, ты не ищешь приключений, как ты это называешь?

— Я оставляю тебе возможность сомневаться по этому поводу. И я не вижу причин, по которым ты должна быть настроена так критически, если сам Ремус готов закрыть на это глаза. Но, упоминая о непостоянстве жен, я должна тебе рассказать о последнем скандале при дворе. Дело касается королевы. Ты слушаешь?

— Я вся внимание.

— Я боюсь, что наша дорогая маленькая королева попадет в беду. Жестокие люди стремятся повредить ей, а она, бедняжка, не в силах им противостоять.

— Но ведь ее брак был счастливым.

— Он был таким. Как занятно видеть Его Величество в роли любящего мужа. Она такое очаровательное маленькое создание. Но никак не красавица. Хотя она и кузина Анны Болейн, но совершенно лишена элегантности. Ты помнишь тот день, когда мы ходили на коронацию Анны и она возлежала в паланкине?

— После того как ты бесстыдным шантажом заставила Тома Скиллена отвезти нас.

Кейт громко рассмеялась, ее глаза сверкали озорством.

— Том был так напуган! Что за женщина была эта Кезая! Как грустно, что она умерла! Ее любовные похождения продолжались бы до старости, и эти приключения стоили бы того, чтобы о них рассказывать! Я знаю таких людей. Но я хочу поведать тебе о бедной маленькой Кэтрин Говард. Она чем-то напоминает мне Кезаю. Она из тех, ко никогда не может сказать мужчине «нет», кажется, она очень часто говорила «да».

— Расскажи мне, что случилось. Я ничего не знаю.

— Ты скоро услышишь, ибо я уверена, что все ее враги захотят выступить с доказательствами против королевы.

— Бедное дитя, — прошептала я. — Ведь она немногим больше чем дитя.

— Она немного старше тебя и чуть младше меня. И я считаю, что в этом возрасте еще рано покидать этот мир.

— Но до этого же не дошло?

— Если все, о чем ходят слухи, будет доказано, она вполне может отправиться на Тауэрский холм, как ее восхитительная кузина шесть лет тому назад.

— Разве королю позволительно сменить так много жен за столь короткий срок?

— Конечно! Разве эта мерзкая Джейн не последовала за Анной, которая сменила испанку Екатерину? Правда, на Екатерине король был женат двадцать лет, и все это время у него была только одна жена. А потом другая Анна, которая была совсем не в его вкусе. Ей повезло. Я уверена, она наслаждается жизнью в Ричмонде. А теперь хорошенькая маленькая Кэтрин Говард.

— С которой он так счастлив.

— С которой он был счастлив. Бедная Кэтрин! Ходят слухи, что она вела себя весьма легкомысленно в спальне, которую делила с другими девушками в доме своей бабки, — с несколькими простолюдинками, по положению немногим выше слуг. Эти беспринципные женщины сочли забавным занятием растление девушки знатного происхождения, и в тринадцать лет у нее был любовник. Говорят, юная Кэтрин вскоре вступила в предосудительную связь с музыкантом. И это было только начало. После этого у нее была связь, похожая на брак, с молодым человеком по имени Франсис Дерхам. Таким образом, она не была девственницей, когда вышла замуж за короля, хотя и утверждает, что была.

— Ее бабушкой была вдовствующая герцогиня Норфолк, не правда ли?

— Да. Ей и дела не было до очаровательной внучки. Бедняжка Кэтрин! Как дочь младшего сына, ее не принимали в расчет до тех пор, пока король не удостоил ее своим вниманием. Лишь тогда лорд Норфолк оценил свою племянницу. Точно так же, как это было и с другой его племянницей, Анной Болейн. Но ты помнишь, что он не помог ей в трудную минуту. Могу поклясться, что и сейчас он не собирается поддерживать Кэтрин.

— Кэтрин в опасности?

— Она настоящая дурочка, Дамаск. О, я бы вела себя совсем иначе, если бы была на ее месте!

— Как бы искусно ни вела свои дела королева Анна, они привели ее на Тауэрский холм, под меч палача.

— Верно, — согласилась Кейт. — Но это было из-за того, что Анна не могла родить мальчика, а король был одержим желанием иметь сына.

Тут я вспомнила о Бруно. Я была уверена, что он одержим тем же желанием. «По крайней мере, — подумала я, — он не отрубит мне голову, если я не смогу родить ему сына».

— Кроме того, он был влюблен в Джейн Сеймур, — продолжала Кейт. — Вот почему Анна лишилась головы — в силу не зависящих от нее обстоятельств. С королевой Кэтрин Говард дело обстоит не совсем так. Говорят, она вела себя аморально, у нее было несколько любовников и это стало известно беспринципным членам семейства ее бабушки. Мне рассказывали, что некоторые из них получили место в ее свите потому, что угрожали ей раскрыть ее секреты, и волей-неволей она была вынуждена дать этим людям место при дворе.

— И обо всем этом донесли королю? Я была уверена, он ее очень любит, и если это действительно так, то простит королеве то, что она делала до замужества.

— Ты живешь в тиши, Дамаск, и не знаешь, что происходит. Разве ты не понимаешь, что страна расколота религиозным конфликтом? Разве ты никогда не слышала о человеке по имени Мартин Лютер?

— Конечно, слышала, — с жаром ответила я. — Я думаю, что мы с отцом за неделю вели больше бесед о теологии, чем ты за всю жизнь. Мы и с Бруно тоже говорим об этих вещах.

— Знаю я твои беседы. Ты станешь спорить с ним, что правильно и что не правильно. Я не это имела в виду. Дело в политике. В этой стране две быстрорастущие партии — те, кто поддерживает католическую церковь, и те, кто хочет ее реформировать. Знаешь ли ты, что Анна Болейн очень интересовалась идеями реформаторов? Это создало ей много врагов среди католиков. Сколь важную роль они сыграли, чтобы приблизить ее падение, мы не узнаем, но они сделали свое дело.

Наша маленькая королева Кэтрин не интересуется религией. Она просто хочет быть счастливой и веселой, чтобы и ее царственный супруг был таким же. Но она происходит из семьи Норфолков — герцог, ее дядя, лидер католической партии. Поэтому сторонники реформаторов решили ее погубить. Но она не занимается политикой. Ей ни к чему все это. И вот… они будут рыться в ее прошлом. Они обнаружат, что она спала с несколькими мужчинами, возможно, состояла в браке с одним из них. Нам предстоит стать свидетелями ужасных событий при дворе. Ты можешь быть в этом уверена, Дамаск.

— Мы должны молиться за нее.

— Не забудь, что партия реформаторов молится за то, чтобы ее погубить. Очень много молитв возносится и от католиков. И все молитвы одному и тому же Богу. Интересно, Дамаск, чьи молитвы он услышит?

Я сказала:

— Я буду молиться за человека, а не за веру. Она еще так молода, не моложе нас с тобой, Кейт. Это трагедия. Ведь она может лишиться головы.

— Партия реформаторов вне себя от беспокойства. Они боятся, что не смогут погубить королеву, потому что король слишком любит ее.

— Если это так, то король никогда не допустит этого.

— Мне говорили, что именно в это она и верит. Но против нее столько могучих умов. Говорят, ее допрашивал архиепископ Кранмер, а он не относится к числу ее лучших друзей.

После этого разговора я не могла отделаться от мыслей о бедной маленькой жене государя. Я представляла, как она боится разделить судьбу своей кузины Анны Болейн, а ведь у нее не было мудрости и душевных сил этой королевы. Бедная крошка Кэтрин Говард, которая имела несчастье быть достаточно привлекательной, чтобы удостоиться внимания монарха!

Но меня ожидало чудесное событие, и я перестала думать о королеве. Еще до того, как Кейт покинула нас, чтобы вернуться в замок Ремуса, я узнала, что жду ребенка.

Когда я рассказала об этом Бруно, он был вне себя от радости. Разногласия, возникшие между нами из-за появления Хани, были забыты. Именно об этом он и мечтал. О ребенке, о собственном сыне.

Отцовская гордость присуща человеку, и мне это нравилось. А какое удовольствие получали мы от разговоров о нашем будущем ребенке!

В это время я могла приводить Хани в наш маленький круг. Бруно редко заговаривал с нею, и его безразличие было обидным, но, по крайней мере, ей было позволено бывать в нашем обществе. Она смирилась с этим, и если Бруно не обращал на нее внимания, то она делала то же самое. Но я радовалась тому, что она больше не боится его и не стремится покрепче прижаться ко мне, когда он был поблизости.

Мы значительно увеличили штат прислуги. В течение нескольких недель после отъезда Кейт прибывали люди, предлагающие свои услуги для разнообразной работы на полях. У меня появилась экономка, госпожа Кримп, которая, к моему удовольствию, проявила большой интерес к Хани.

Я подозревала, что некоторые из приходивших наниматься к нам была знакомы с Аббатством и раньше уже работали здесь. Может быть они были мирскими братьями. Брать их на работу было небезопасно, но Бруно делал это, чтобы поддержать веру в себя. Я в это время была поглощена мыслями о ребенке и с нетерпением ждала его появления на свет.

Я любила и готова была защищать Хани, но знала, что ничто не может сравниться с теми чувствами, которые вызывал во мне собственный ребенок.

Я была замкнута в маленьком мирке. Иногда до меня доходили придворные сплетни. Бывших любовников королевы допрашивали в Тауэре. Иногда, бывая на реке, я бросала взгляд на серую крепость, и предо мной вдруг ярко вспыхивало видение забрызганной кровью камеры пыток. В прежнее время я, вероятно, предалась бы размышлениям и вспомнила бы об отце. Но восторженные мысли о появлении новой жизни отгоняли мрачные воспоминания.

Я говорила себе: «Но король любит ее. Он ведь не хочет избавиться от нее. Он не допустит, чтобы она умерла».

Путники частенько останавливались в Аббатстве и жили в странноприимном доме, который был открыт, как и в прежние времена. Они рассказывали, что король пережил сильное потрясение, когда узнал о скандалах, связанных с его женой. Оно оказалось тем сильнее, что незадолго перед тем, как он услышал эти истории, он поведал своему исповеднику, епископу Линкольнскому, что наконец обрел блаженство в семье, и просил епископа организовать благодарственный молебен Господу за то, что тот даровал ему такую любящую и добродетельную королеву.

Мы слышали также, что, когда бедной маленькой королеве рассказали, в чем ее обвиняют, от страха ею овладело безумие. Зная, что король молится в маленькой часовне в конце галереи в Хэмптон-корте, истерически крича, она бросилась туда. Слуги, которым было приказано ограничить ее свободу, схватили королеву и силой вернули в ее покои.

Чувствовалось, что скоро произойдет беда. Король был всемогущ. Он стоял над двумя партиями — папистов и антипапистов, и в его глазах и те и другие были предателями, которых следовало наказывать смертью. Он ясно дал понять, что ничего не изменилось, только главой церкви стал король, а не папа. Государь ненавидел папу не меньше, чем Мартина Лютера.

Но для меня не было ничего важнее моего будущего ребенка. Я закрывала глаза на то, что атмосфера в Аббатстве меняется с каждым днем и что с тех пор, как я забеременела, ко мне относились с благоговейным страхом и уважением, что, как я поняла, соответствовало пожеланию Бруно.

Когда матушка узнала о моем состоянии, она очень обрадовалась. Она пришла в Аббатство, принесла травы и некоторые из своих отваров. Я тоже стала навещать ее, и мы беседовали, как это обычно делают женщины, о детях. Теперь мы были ближе, чем когда-либо прежде.

Я обожала близнецов — Питера и Пола. Они были здоровыми и крепкими малышами. Матушка страстно их любила и старалась, чтобы они все время были у нее на виду. Она даже стала уделять меньше внимания своему саду. Она постоянно обсуждала их характеры, ум и красоту. Она перестала их пеленать, потому что они энергично протестовали, и любила смотреть, как они сучат ручками и ножками.

Я начала получать удовольствие от нашей болтовни. У нее было много советов для меня, и я знала, что это хорошие советы. Матушка считала, что повитуха, которая принимала у нее роды, была лучшей во всей округе, и настаивала, чтобы, когда придет время, она помогла и мне.

Матушка сшила маленькие платьица для моего ребенка, хотя я знала, что она предпочла бы сделать что-нибудь для своих обожаемых близнецов.

Я часто навещала ее, потому что теперь мы были не столько матерью и дочерью, сколько двумя женщинами, обсуждающими милый их сердцу предмет. Она доверительно сообщила мне, что надеется еще иметь детей, но, даже если у нее их больше не будет, она считает себя особо благословленной тем, что у нее два здоровых сынишки.

Однако однажды я встревожилась.

Я сидела в матушкиной комнате для шитья и случайно под тканью обнаружила книгу. Я удивилась. Читать что бы то ни было так непохоже на мою мать. Но я изумилась еще больше, когда взяла том в руки, открыла и прочла несколько строк. Я почувствовала, как сильно бьется мое сердце. Там были изложены догматы новой религии. Услышав матушкины шаги, я поспешно закрыла книгу, но не могла забыть о ней.

В конце концов, я спросила:

— Мама, что ты читаешь?

— О, — сказала она с гримасой, — это очень скучная книга, но я стараюсь прочесть, чтобы угодить твоему отчиму.

— Он хочет, чтобы ты ее прочла?

— Он настаивает на этом.

— Мама, я думаю, что тебе не следует оставлять такую книгу там, где любой может найти ее.

— Почему? Это всего лишь книга.

— Из-за ее содержания. Это доводы в пользу религии реформаторов.

— Правда? — спросила она.

— Прошу тебя, ради меня, будь осторожнее. Матушка потрепала меня по руке.

— Ты такая же, как твой отец, — сказала она. — Много шума из ничего. Лучше посмотри сюда! Пол уже вырастает из этого! Меня изумляет скорость, с которой растет этот ребенок!

После недолгих размышлений я пришла к выводу, что Саймон Кейсман интересуется религией реформаторов.

Я с тревогой подумала об Аббатстве, где уклад жизни медленно и незаметно, но неуклонно восстанавливался. Я поняла, что обоих, Саймона Кейсмана, державшего в доме запрещенную книгу, и Бруно, пристроившего монахов в своем вновь обретенном Аббатстве, могли объявить предателями.

Еще не так давно я бы вернулась домой и поговорила бы с Бруно. Я могла бы даже пойти дальше и предупредить Саймона Кейсмана, но, как ни странно, это казалось мне второстепенным делом, потому что я только что начала ощущать движения своего ребенка. И я забыла обо всем на свете.

Подобно моей матери, я была заперта в своем маленьком мирке, где чудо создания новой жизни полностью поглотило меня.

Возможно, таковы все беременные женщины.

Совсем скоро должно было наступить Рождество, и я украшала маленькую комнатку Хани падубом и ивой и рассказывала ей об Иисусе Христе.

В эти декабрьские дни было очень много разговоров о событиях во дворце. Даже моя мать упоминала о них. Все очень сочувствовали королеве, которая с тех пор, как против нее выдвинули обвинение, находилась в состоянии, близком к помешательству. Многие считали, что это подтверждает ее вину.

— А разве то, что у нее, бедняжки, до замужества был любовник, это так плохо? — спросила я у матери, когда мы сидели за шитьем.

— Вне брака! — с отвращением воскликнула моя мать.

— Она была уверена, что состоит в браке с Дерхамом.

— Тогда она заслуживает смерти за то, что вышла замуж за короля.

— Как жизнь жестока к женщине! — сказала я. Моя мать добродетельно поджала губы:

— Совсем нет, если она исполняет свой долг жены.

— Бедная маленькая Кэтрин Говард! Она слишком молода, чтобы умереть.

Но моя мать не была тронута судьбой молодой королевы, и мне пришло в голову, что в мире, где смерть всегда рядом, ценность жизни не слишком велика.

Перед самым Рождеством Франсиса Дерхама и Томаса Калпеппера казнили. Калпеппер был обезглавлен, а Дерхама, поскольку он был знатного происхождения, сначала повесили, потом еще живого вынули из петли и четвертовали.

Я думала о них весь день. Бедные юноши, единственным их преступлением было то, что они любили королеву.

В то время мы думали, что этих смертей будет достаточно, и были уверены, что государь, сильно любивший Кэтрин Говард, простит ее. Увы, этого не случилось. У королевы было слишком много врагов. Она была католичкой, как все в ее семье, а многие министры не желали влияния Рима на короля.

Ее судьба была решена, когда министры, прежде чем Его Величество смог помешать им, распустили слух о недостойном поведении королевы и за границей. Таким образом, была задета честь короля, он не мог простить ее и при этом сохранить свое достоинство.

Франциск I направил свои соболезнования. Он потрясен «обидами, неприятностями и волнениями, перенесенными его добрым братом и причиненными ему недостойным поведением той, которая еще недавно пользовалась доброй славой королевы».

Потрясенный, задетый и униженный (считается, что именно последнее стало причиной его гнева), король не вмешался и не спас Кэтрин, и бледным февральским днем пятая жена короля взошла на Тауэрский холм, где шестью годами ранее казнили ее кузину Анну Болейн.

Тишина опустилась на землю в тот ужасный день. Пять королев — двум дан развод, одна умерла в родах (и кто знает, какова бы была ее судьба, если бы она осталась жива?) и две обезглавлены!

Люди стали задумываться о том, что за чудовище сидит на троне. Теперь это был уже не красивый золотоволосый юноша, который тридцатью годами раньше был так романтически влюблен в свою первую жену-испанку, а тучный обрюзгший мужчина с багровым лицом, плотно сжатым ртом, с глазами-щелочками и гноящимися язвами на ноге. Когда король ехал по Лондону, люди опускали глаза, но, тем не менее, кричали: «Долгих лет королю!».

Они знали, что, каким бы он ни был, он их всемогущий покровитель.

Мой ребенок должен был появиться на свет в июне. Чем больше становился мой живот, тем сильнее меня охватывало нетерпение. Один из работников, который, как я подозревала, в прежние времена помогал брату Амброузу, разбил для меня за домом аббата маленький садик. Матушка давала советы по уходу за ним и посылала растения. Я все больше и больше привязывалась к своему садику. Я любила сидеть в нем с шитьем и наблюдать за игрой Хани. Ей было уже больше двух лет, и она стала очаровательным ребенком. Я рассказала ей, что скоро у нее будет братик или сестричка, и она постоянно спрашивала, когда же он появится.

Каждый раз, когда я встречалась с матушкой, она обязательно что-то советовала мне. Она стала часто навещать Аббатство. Мне хотелось знать, заметила ли она, что некоторые наши работники раньше были монахами, и рассказала ли она об этом Саймону. Я помнила о книге, которую видела в ее комнате. Если Саймон увлекался новой религией, то он мог навредить нам. Кроме того, я чувствовала, что он не простит мне отказа выйти за него замуж и того, что у меня есть Аббатство и Бруно. Но поскольку Саймон сам нарушал королевские законы, то был вынужден вести себя очень осторожно.

Однако матушка ничего странного не замечала. Ее интересовало только, как я ношу ребенка, и она настаивала на том, чтобы при первых признаках приближающихся родов я отправила посыльного в Кейсман-корт. Она тотчас же пошлет за повитухой и придет сама. Дело было только в том, не ошиблись ли мы при вычислении сроков. Если мы посчитали правильно, то повитуха будет в Аббатстве за несколько дней до предполагаемого события.

Стоял апрель — до появления на свет моего малыша было еще два месяца, когда я почувствовала, что Бруно изменился. Он стал рассеянным. Иногда я говорила с ним, а он не отвечал.

Я спросила его:

— Бруно, вся эта перестройка, должно быть, стоит очень много денег. Может быть, ты обеспокоен расходами?

Он удивленно посмотрел на меня:

— С чего ты взяла?

— Ты выглядишь озабоченным. Он нахмурился:

— Возможно, я беспокоюсь из-за тебя.

— Из-за меня? Но я чувствую себя хорошо.

— Нелегко носить ребенка.

— Тебе не следует бояться. Все будет хорошо.

— Я буду рад, когда родится наш сын — Мне страшно, когда ты так говоришь: «Наш сын». А что, если у нас будет дочь?

— Мой первенец должен быть сыном. Так и будет! — сказал он с пророческим видом. Я поверила ему.

Время от времени Бруно удавалось убедить меня в том, что он обладает особым знанием.

Я улыбнулась, чтобы угодить ему. Будет ли ребенок сыном или дочкой, я все равно буду любить его. Но если Бруно так страстно хочет сына, что же, я тоже буду надеяться на это.

— Я рада, что не надо беспокоиться о деньгах. Ты, должно быть, очень богат. Я знаю, что поместье пока не дает больших доходов.

— Я прошу, Дамаск, предоставь это мне.

— Мне не следует тревожиться, но, возможно, нам следует отложить строительство некоторых из этих зданий до тех пор, пока ферма и мельница не начнут приносить доходы.

Он рассмеялся и глаза его засверкали фанатичным блеском.

— Не сомневайся, я сделаю все, что наметил. Он подошел и поцеловал меня в лоб.

— Что касается тебя, то все, чего я хочу, — это сына.

— Потерпи немного, — ответила я.

Несколько ночей спустя я неожиданно проснулась и обнаружила, что Бруно нет рядом.

Было уже за полночь, и я подумала, не пошел ли он в скрипторий. Он часто бывал там с Валерианом. Я решила, что он может просматривать там счета. В голове у меня глубоко засела мысль, что он беспокоится из-за денег.

Я встала с постели и тихонько прошла в комнату Хани. Она мирно спала. Тогда я вернулась в нашу общую с Бруно спальню и, подойдя к окну, выглянула наружу. В скрипторий света не было, значит, Бруно там нет.

Я устроилась на сиденье у окна и стала смотреть на крытые аркады, на серые стены, на всю ту часть Аббатства, которую могла разглядеть. Я подумала о том, не сидел ли здесь, на этом самом месте, в бессонные ночи старый аббат, глядя на свои владения.

Я взглянула на высокую церковь. За ней был виден первый из рыбных прудов. Серебряный лунный свет падал на воду.

Ребенок шевельнулся во мне, и я обрадованно положила на живот руку, успокаивая его.

— Теперь скоро; мой маленький, — прошептала я, и не было еще ребенка, которого ждали бы с такой радостью.

Я мечтала о ребенке, но отказывалась думать о нем как о мальчике, хотя знала, что Бруно ждет именно сына. В нашем доме не было никого, кто бы с благоговейным страхом и почтением не ждал появления моего ребенка. Я хорошо понимала, что чувствовала королева Анна Болейн, когда носила свое дитя. Для нее было так важно родить именно мальчика. Мне хотелось знать, что она почувствовала, когда родилась дочка, — Елизавета. И позже, когда она разрешилась мертвым мальчиком!

Неожиданно мои размышления были прерваны. В лунном свете я ясно видела фигуру, пересекавшую луг. Капюшон на голове скрывал лицо. Это был призрак, который я видела, навещая могилу отца.

Я встала, держа руки на животе, как будто для того, чтобы успокоить ребенка. Фигура двигалась от подземных галерей в сторону скриптория.

Неожиданно она повернулась и посмотрела на монастырские спальни. В это время капюшон упал с головы, и я увидела лицо Бруно.

Он торопливо накинул капюшон и направился к скрипторию. Вскоре я увидела там свет.

Я вернулась в постель. Я была озадачена. Я бы поняла, если бы он посреди ночи отправился в скрипторий, чтобы что-нибудь уточнить. Но откуда он шел и почему был одет, как монах? Теперь я была уверена, что Бруно и есть тот призрак, который, по общему мнению, обитает в Аббатстве.

Я лежала в постели, размышляя. Должно быть, я заснула, потому что, когда я проснулась, пора было вставать и Бруно был рядом со мною.

Я приняла неожиданное решение ничего не говорить Бруно о том, что я видела, и само это указывало, что отношения между нами изменились.

Менее чем через неделю Бруно вошел в мою гостиную, где я читала Хани, и сказал, что должен кое-что сообщить.

— Дамаск, я должен на короткое время уехать.

— Уехать? — воскликнула я. — Но куда?

— Мне нужно съездить на континент.

— Зачем?

Легкое раздражение исказило его лицо.

— По делу.

— По делу Аббатства?

— Ты же понимаешь, что чем быстрее мы переустроим Аббатство, тем лучше, — назидательно сказал Бруно.

— Я заметила, — отвечала я, — что с каждым днем оно все больше походит на прежнюю общину.

— Что ты знаешь о прежней общине, Дамаск? Ты здесь никогда не была. Ты видела все только снаружи.

— Здесь есть несколько старых монахов, — ответила я, — и они смотрят на тебя как на нового аббата.

— Они смотрят на меня как на своего хозяина, коим я и являюсь. Я дал этим людям работу, как дал бы ее любому.

— Разница в том, что они работали здесь и раньше. Они возделывали землю, пекли хлеб и ловили рыбу… и жили своей уединенной жизнью. В чем отличие между тем, что они делают теперь, и тем, что они делали раньше?

— Разница значительна, — ответил Бруно чуточку нетерпеливо. — Тогда здесь был монашеский орден, нечто такое, о чем ты не имеешь никакого понятия. Теперь здесь помещичий дом. У него есть монастырские черты, потому что прежде здесь было Аббатство. Я очень прошу тебя не вмешиваться в то, что тебя не касается.

— Я всегда говорю то, что думаю, и буду это делать и дальше, — Я разволновалась и беспокоилась о том, что это может быть плохо для ребенка, поэтому робко продолжила:

— Ты сказал мне, что собираешься за границу.

— Да, и я не знаю, сколько буду отсутствовать. Может быть, несколько недель, может быть, больше.

— Куда ты едешь, Бруно?

— Во Францию, возможно, во Фландрию. Тебе не о чем беспокоиться. У нас полно слуг.

— За себя я не беспокоюсь, — ответила я. — Речь не об этом. Зачем ты едешь?

— Есть дела, которыми я должен заняться.

— Дела Аббатства?

Моя настойчивость явно вызывала у него раздражение.

— Моя дорогая Дамаск, приведение усадьбы в порядок — дело дорогостоящее. Если мы хотим его продолжить, мы должны подумать о прибыли. Например, есть корнеплоды, широко известные на континенте, очень вкусные и полезные. Они называются морковь и турнепс. Я узнаю, как их выращивать, и, возможно, привезу немного с собой. В Голландии выращивают хмель для производства пива. Для того чтобы разобраться со всем этим, мне надо поехать самому на континент.

Это казалось разумным, но я вспомнила о его ночной прогулке и задумалась о том, зачем ему понадобилось рядиться в одежды монаха. Должно быть, он хотел, чтобы его приняли за безликий призрак. Это означало, что он не только не хотел быть узнанным теми, кто его увидит, но и хотел напугать увидевших его.

Я была заинтригована. Если бы со мной не было Хани, я бы не смогла сдержать свое любопытство и попросила объяснений. Но момент был неподходящим.

Позже я размышляла об этом. Чем больше я узнавала Бруно, тем яснее понимала, что не знаю его. Временами он казался мне незнакомым человеком. Он дал понять, что его возмущает мое любопытство, и отношения между нами ухудшались.

Через несколько дней он уехал.

В один из дней во время отсутствия Бруно в Аббатство приехал Руперт. Я позвала слугу взять у него лошадь, провела Руперта в комнату на верхнем этаже и послала за вином. Вошла Хани. Руперт подхватил ее и покачал на руках. Они тотчас же подружились.

— Все ли хорошо? — обеспокоенно спросил он меня. Я ответила, что все в порядке. Он отведал приготовленного Юджином вина и сказал, что оно отличное. Я рассказала ему, что Юджин поступил к нам на службу после того, как покинул Кейсман-корт.

— Ну вот, как будто Аббатство возродилось, — сказал Руперт.

— Все совсем по-иному, — быстро возразила я. — Это просто поместье, но, поскольку у нас много зданий и много земель, мы должны их использовать. Мы собираемся привести в порядок ферму. Нам это действительно необходимо, потому что мы хотим, чтобы имение приносило доход.

Руперт выразил желание объехать наши земли, и я ответила, что буду сопровождать его.

Я поинтересовалась, как его успехи, и он рассказал мне, что доволен своим владением. У него милый, хотя и небольшой дом. Все это подарил ему муж его сестры, которая, скорее всего, и выпросила ему это поместье.

— Конечно, усадьба не такая большая, как Кейсман-корт или аббатство Святого Бруно, но она хорошо мне служит.

Он задумчиво посмотрел на меня, и я весело сказала:

— Руперт, тебе следует жениться.

— Я не против, — ответил он.

— У тебя хорошие слуги?

— Конечно. Они мне преданы.

— Тогда, вероятно, это не так срочно. Но ты ведь хотел бы иметь детей. Из тебя получился бы хороший отец… и хороший муж тоже, я в этом не сомневаюсь.

— Я думаю, — ответил он, пристально глядя на меня, — что я до конца своей жизни останусь холостяком.

Я не могла встретиться с ним взглядом. Я понимала, что он намекает на то, что, поскольку я отклонила его предложение, он не женится ни на ком другом.

Он изменит свое решение, пообещала я себе. Когда он станет старше, то женится. Я хотела этого. Мне очень нравился Руперт, а поскольку мне предстояло счастье иметь своих детей, я хотела, чтобы и он познал его.

После того как он отведал испеченного Клементом пирога с пижмой, я взобралась на лошадь и мы вместе поехали осматривать земли нашего поместья.

— В Аббатстве всюду хорошая земля, — сказал Руперт, — через несколько лет ваше имение будет процветать.

Я рассказала ему, что Бруно отправился на континент за столовыми корнеплодами, которые можно выращивать в Англии. Он тоже слышал о них и сказал, что надеется развести их у себя. Теперь англичане наслаждаются блюдом под названием «салат», которое популярно на континенте уже несколько лет. Королева Екатерина Арагонская очень любила салаты и всегда посылала за овощами для них в Голландию. Теперь мы сможем выращивать их здесь, и если следующая жена короля полюбит салат, то приготовить его можно будет из овощей, выращенных на английских огородах.

Когда мы убедились, что нас не могут подслушать, Руперт подъехал поближе ко мне и тихо произнес:

— Я немного обеспокоен, Дамаск.

— Что так? — спросила я.

— Это все из-за того, что сказал Саймон Кейсман.

— Я всегда не доверяла ему. Что он сказал?

— Он зовет твоего мужа аббатом и говорит, что между нынешним Аббатством и тем, что было десять лет назад, разница небольшая.

— Что он имеет в виду?

— Как я понимаю, некоторые монахи вернулись.

— Они работают на ферме, на мельнице и по хозяйству.

— Это может быть опасно, Дамаск.

— Мы не делаем ничего противозаконного.

— Я уверен, что не делаете, но из-за того, что некоторые монахи вернулись и работают здесь, пошли слухи.

— Но мы не делаем ничего дурного, — настаивала я.

— Вы должны не только придерживаться королевских законов, но все в округе должны знать, что вы их соблюдаете. Мне не нравится то, что говорит Саймон Кейсман.

— Он зол, потому что сам хотел получить Аббатство.

— Дамаск, в любое время, когда я тебе понадоблюсь, я буду рядом.

— Спасибо, Руперт. Ты всегда был добр ко мне. После его отъезда я продолжала думать о нем. Если бы я любила его, а не Бруно, жизнь могла бы быть много проще. Но зачастую мы поступаем неблагоразумно, ведь любовь и благоразумие не сочетаются.

— Я не жалею, — уверяла я себя. Но мне было приятно знать, что у меня есть верный друг.

Наконец-то наступил июнь. Бруно вернулся с континента. Он не много рассказывал о своей поездке, а я оказалась не слишком любопытной, так как приближались роды.

Матушка приходила почти каждый день. Когда она была удовлетворена моим состоянием и у нее не было никаких причин для беспокойства, она обращала свое внимание на маленький садик, который устроил для меня Джеймс. Ему было лет тридцать. Я никогда не спрашивала, был ли он монахом или мирянином, работавшим в общине. Я чувствовала, что лучше не проявлять любопытства. Однако его знания растений были полезны, и мои цветы соперничали с розами моей матери.

Мы сидели с ней в саду и говорили о детях. Она вспоминала о моих детских привязанностях, но в основном говорила о Питере и Поле. Разговаривая, она вязала шаль для моего ребенка, и пальцы ее деловито двигались. Мне пришло в голову, что сейчас она гораздо более довольна жизнью, чем раньше, и меня это удивляло. Казалось странным, что кто-то может считать Саймона Кейсмана более подходящим мужем, чем моего отца, но для нее дело обстояло именно так.

Она рассказывала мне, что ходила к повитухе, и та заверила ее, что у меня все идет хорошо. Мать договорилась, что при первых же схватках пошлет за повитухой.

Я неожиданно почувствовала прилив привязанности к ней.

— Я никогда не думала, что ты будешь так заботиться обо мне, — сказала я.

Матушка покраснела и ответила:

— Какая чушь! Разве ты не мой ребенок?

Мне пришла в голову мысль, что гибель отца, ставшая великой трагедией моей юности, дала ей свободу. Вот какой странной бывает порою жизнь.

Несколько дней спустя у меня начались схватки, но к этому времени, благодаря заботам матушки, повитуха уже жила в Аббатстве.

Роды мои были непродолжительными, а радость от сознания, что скоро у меня будет дитя, пересиливала любые тяготы. Я так долго мечтала о ребенке, что могла выдержать все так же, как, я полагаю, мученики выдерживают пытки.

Наконец, все было кончено, и, когда я услышала крик ребенка, сердце мое переполнилось радостью.

Я видела свою мать, как никогда властную, повитуху и Бруно.

— Мое дитя… — начала я. Матушка просияла:

— Прекрасный здоровый ребенок. Я протянула руки.

— Позже, Дамаск. Очень скоро ты увидишь свою прелестную девчушку.

Девочка! У меня на глаза навернулись слезы. Я ведь хотела именно девочку.

Потом я заметила Бруно. Он молчал.

Когда мне на руки положили малышку, я подумала: «Это самый счастливый миг в моей жизни».

Я знала, Бруно был убежден, что обязательно родится мальчик, но я и не подозревала, что он будет так горько разочарован.

Бруно едва взглянул на девочку. Что до меня, то я не могла оторвать от нее глаз. В первые ночи я иногда просыпалась от неясного ощущения, что ее нет со мной. Я вскакивала и звала няньку:

— Мое дитя! Где мое дитя?

Я должна была быть уверена, что она мирно спит в своей кроватке.

Церемония крещения была простой — в ней не было той торжественности, которая иногда сопровождает крещение мальчика. Казалось, что Бруно это мало интересует. Он был разочарован. Я подумала: «Я примирюсь с его безразличием, мое дорогое дитя. Я буду любить тебя так, что ты не будешь нуждаться в отцовской любви».

Девочку назвали Кэтрин — вариант имен Кейт и двух королев. Я называла ее своей маленькой Кэт. Повитуха сказала: «Малышка не слишком красива, но именно из таких и вырастают настоящие красавицы».

Я была уверена, что это так и будет. Моя маленькая Кэт становилась краше с каждым днем.


РЕКА ВРЕМЕНИ


На протяжении этого года, разумеется, произошли большие перемены. Бруно собрал свой первый урожай. Повсюду кипела жизнь. Из старых амбаров доносился звук молотьбы. Часть скота в ноябре нужно было забить и мясо засолить для того, чтобы сделать запасы на зиму. Я все это сознавала довольно смутно, потому что все мои мысли были сосредоточены на ребенке. Если она чихала, я посылала за своей матерью, и она приходила обычно со множеством горячих напитков и настоев трав. Она со смехом уверяла меня в том, что когда я сама была ребенком, все было так же.

— Все эти волнения потому, что это твой первый ребенок, — говорила мне матушка. — Подожди, пока не появится второй. У тебя не будет и половины твоих нынешних страхов.

Шли дни, и моя малютка становилась все краше. Она стала радостью моей жизни. Я восхищалась ее маленькими ручками и ножками. У нее были удивленные голубые глаза. Когда она впервые улыбнулась, любовь переполнила мое сердце и я забыла обо всех несчастьях, которые произошли до рождения моей малышки.

Но внешний мир начал вторгаться в маленький рай, где жили мы с дочуркой.

Пришло письмо от Кейт.

«Я собираюсь навестить тебя. Я должна взглянуть на мою… кто она мне? Что-то вроде племянницы, я думают.

Я улыбнулась. Как это похоже на Кейт — думать о том, кем доводится ей ребенок!

Если верить тебе, она самый прелестный из когда-либо существовавших детей, но свидетельства матерей редко бывают точны. Поэтому я должна приехать и сама посмотреть на этот образец совершенства. Ремус собирается в Шотландию по поручению короля. Так что, пока его не будет, почему бы не навестить аббатство Святого Бруно?»

Как всегда, я была обрадована, что увижу Кейт, но и слегка обеспокоена, потому что она была проницательна и ее особенно интересовали отношения между мной и Бруно, которые не стали ближе после рождения Кэтрин, которой я теперь уделяла все свое время.

И вот приехала Кейт, полная жизни и прекрасная, как всегда.

— Как хорошо, что мы живем так близко! — сказала она. — Представь, если бы я вышла замуж за шотландского лорда? Тогда нам нелегко было бы встречаться. — Она внимательно оглядела меня. — Дамаск! Ты стала матерью! Это тебе идет, Дамаск. Ты пополнела. Настоящая матрона. Нет, не совсем матрона. Но ты изменилась. А где же этот образец совершенства, названный в мою честь?

— Я называю ее моя маленькая Кэт, — с любовью произнесла я.

Кейт была восхищена малышкой:

— Да, она маленькая красавица. Ну, Кэт, что ты думаешь о кузине Кейт?

Моя крошка подарила Кейт свою несравненную улыбку, Кейт склонилась над ней и поцеловала.

— Ну, моя прелесть, — сказала она, — мы будем хорошими друзьями.

Но я видела, что ее интересует не столько ребенок, сколько мои отношения с Бруно. Кейт много рассказывала о Ремусе. Она говорила о нем снисходительно, но явно была благодарна ему за жизнь в роскоши.

Вместе с Кейт приехал Кэри — прелестный мальчуган, которому было уже почти два года, любопытный, шаловливый, похожий на Кэт.

Ему понравилась Кэт, и он частенько стоял у кроватки и смотрел на нее. Казалось, что она отвечает взаимностью. Была еще и Хани, которую я старалась не забывать после рождения моего ребенка. Мне хотелось, чтобы девочки росли как сестры, но, думаю, что Хани немного ревновала, потому что, как бы не старалась, я не могла скрыть, что поглощена новорожденной.

Я сама кормила и купала Кэтрин, но всегда просила Хани помочь мне.

— Она совсем еще крошка! — говорила я. — Она не такая большая девочка, как ты. Ей еще многому нужно научиться.

Мои слова ободряли Хани.

— Она твоя маленькая сестричка, — говорила я и думала, что если история Кезаи правдива, то на самом деле Хани тетя моей малышки.

Но теперь с нами была Кейт, и жизнь изменилась. Кейт интересовало все, что происходило в Аббатстве. Она наблюдала за всем с некоторой завистью, которая говорила мне, что она представляет себя на моем месте.

Когда к нам присоединялся Бруно, я понимала, какие чувства она испытывает к нему. Он был более осторожен в выражении своих эмоций, но я знала, что он к ней далеко не равнодушен.

Кейт, конечно, знала все придворные сплетни и любила щегольнуть этим.

Король был занят поисками новой жены.

— Бедняга, ему так не везет с женами! А теперь нет ни одной женщины, которая бы хотела, чтобы ей оказали эту величайшую честь в нашей стране. Девицы дрожат, когда он бросает в их сторону похотливые взгляды. Они вспоминают Анну Болейн и на вопрос монарха о замужестве готовы ответить: «Нет, сэр, я не могу быть вашей женой. Но я охотно стану вашей любовницей».

— Мне жаль его бедную избранницу, — сказала я.

— Можешь быть уверена, это будет женщина, уже состоявшая в браке. Родители боятся посылать своих дочерей ко двору.

Было объявлено, что если замуж за короля выйдет не девственница, это будет считаться государственной изменой.

— Возможно, что государь вообще больше не женится, потому что он уже далеко не молод.

— Ему около пятидесяти лет, он располнел, его мучают язвы на ноге. Но, несмотря на все это, он король и придворные ищут его благосклонных взглядов и страшатся его недовольства. Поэтому он по-прежнему завидный жених.

— Можно подумать, что власть более притягательна, чем красота и молодость.

— Власть — это суть мужского очарования, уверяю тебя. Я бы никогда не полюбила самого прекрасного в мире пастуха, но легко могла бы испытывать нежность к стареющему королю.

— Ты стала циничной!

— Я не стала ею. Я всегда ею была.

— Умоляю тебя, не обращай свои взоры на короля. Каким бы странным тебе это не показалось, но меня изрядно огорчит, если упадет с плеч именно твоя голова.

— Она всегда крепко на них держалась и намерена там оставаться и впредь. Моя дорогая сестричка, что за наслаждение быть с тобой рядом! Но не забывай, я жена Ремуса, и если он встретит славную смерть в Шотландии, что не исключено, ведь там сейчас идут сражения, то мне вряд ли удастся выйти замуж вторично.

— О, Кейт, не говори глупостей!

— Ты все та же сентиментальная Дамаск. Но не бойся за меня. Я сумею позаботиться о себе, если овдовею.

— Я и не знала, что началась война и что Ремус в Шотландии.

— Молодые матери не видят дальше своего гнезда. Разве ты не знала, что наш король, послав очередную жену на плаху, временно обратил своего внимание на другие дела? Он желает стать и королем Шотландии. Поэтому сейчас Ремус и его сиятельство герцог Норфолк ведут полки через границу. Я слышала, шотландцы повсюду обращены в бегство и думаю, скоро Его Величество присоединится к своим воинам в Шотландии. Как ты понимаешь, Ремус находится в прекрасной компании — с его сиятельством герцогом Норфолком и с самим королем. Я же продолжаю утверждать, что эти события дают мне пищу для разговоров с тобой, моя дорогая Дамаск.

Обсудив таким образом дела придворные, мы обратились к прошлому и принялись вспоминать свое детство, как это обычно делают люди, которые провели его вместе.

Кейт была очень довольна тем, что может оставить Кэри с детьми. Во время пребывания Кейт у нас я тоже меньше проводила времени с моей малышкой. Но, и наслаждаясь обществом Кейт, мне приходилось убеждать себя, что моей крошке не грозит никакая опасность.

Кейт так же, как и моя мать, могла смеяться над этим, но я ничего не могла с собой поделать. Ребенок был мне дороже всего на свете.

Мы обедали в одиннадцать утра и ужинали в шесть вечера. За стол в большом зале садились все живущие в Аббатстве. За едой обычно велся разговор о делах в имении. Я сидела с одной стороны от Бруно, Кейт — с другой. Я часто видела, как глаза Кейт шаловливо сверкали, но не вполне понимала причину этого веселья. Я не могла понять их чувств по отношению друг к другу. Кейт была весела и добродушно подшучивала. Бруно вел себя сдержанно, но я знала, что он наблюдает за ней.

Пока Кейт жила у нас, Клемент старался превзойти самого себя. Нам подавали большие куски сочной говядины и баранины, огромные пироги, часто украшенные гербом Ремуса, в честь Кейт, а также бекон, дичь и в изобилии масло и сыр. Бруно постарался, чтобы мы попробовали морковь и турнепс, которые он недавно вывез из-за границы и которые становились популярны в нашей стране.

Часто разговор касался работы на ферме. Слуги, в чьи обязанности входило ловить рыбу, готовить из нее различные блюда для нашего стола и продавать ее, рассказывали о дневном улове.

Кейт внимательно слушала и временами подшучивала над Бруно или надо мной.

Дети не сидели с нами за столом, так как были еще слишком малы.

Иногда, пока я проводила время в детской, Кейт прогуливалась по Аббатству Однажды она вернулась и спросила:

— Дамаск, что здесь происходит? Усадьба все больше походит на монастырь, а Бруно — на короля в своих владениях. Я сомневаюсь, что сейчас в Англии есть хоть одна такая община. Что ты знаешь о Бруно?

— Я не понимаю тебя, Кейт.

— Тебе следует побольше узнать о нем. Ведь он твой муж.

— Я знаю о нем достаточно, — говоря это, я понимала, что лгу.

— Каков он… как муж?

— Он занятой человек. Столько нужно сделать.

— Как он относится к тебе, Дамаск? Насколько страстно он тебя любит?

— Ты задаешь слишком много вопросов.

— Я хочу знать, Дамаск. Он хотел сына, не так ли? Как он повел себя, когда узнал, что у него дочь? — Она рассмеялась почти торжествующе, и в этот момент я ненавидела ее, потому что чувствовала, она довольна, что у меня дочь, а не сын, о котором мечтал Бруно.

— Да, он хотел сына. Какой мужчина этого не хочет? Он был немного разочарован.

— Только немного? Обычно родители довольны теми детьми, которые у них есть. Кроме королей… Бедная Анна Болейн! Она лишилась головы, потому что государь предпочел ей другую женщину. Если бы у Анны был сын, он никогда бы от нее не избавился. Коварная маленькая Джейн удовольствовалась бы ролью любовницы, а не жены. Это урок, не правда ли? Опасно шутить с монархами.

Позже она говорила о тех днях, когда мы познакомились с Бруно и встречались на земле Аббатства.

— Все случившееся повлияло на нашу жизнь, — сказала Кейт. — Тем, чем мы стали, мы обязаны тому, что случилось с нами тогда. Тогда мы все трое начали ткать полотно, над которым будем продолжать трудиться до конца жизни.

— Ты имеешь в виду Бруно, себя и меня?

— Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Наши жизни взаимосвязаны. Мы, словно плоды на дереве, и, когда придет время, мы упадем на землю один за другим. Но мы всегда будем на одной ветке, Дамаск. Запомни это.

Я думала об этом после ее отъезда, и мне захотелось узнать, что они с Бруно говорили друг другу, когда встречались и меня при этом не было рядом. Мне хотелось знать, что произошло между ними.

В декабре того же года король отправился в Шотландию и нанес поражение шотландским войскам в битве при Солуэй-Мосс. Мы почти не говорили о войне. Шотландия казалась так далеко. За службу короне король пожаловал Ремусу поместье на границе, тот остался там на несколько месяцев, и Кейт еще раз приехала навестить нас.

Аббатство привлекало ее, как и тогда, когда мы были детьми. Кейт нередко бродила по имению одна, и я уверена, что она часто навещала то место, где мы, бывало, встречались детьми. Она утверждала, что не сентиментальна, что для нее это развлечение, просто приятно вспоминать прежние времена.

Раз или два я видела ее с Бруно. Мне хотелось знать, делился ли он с ней своими планами, и предупреждала ли его Кейт, что он делает свою усадьбу слишком похожей на монастырь.

Кейт утверждала, что я стала слишком хозяйственной, суетливой матерью, что я думаю о детской, когда ей хочется поговорить со мной о чем-нибудь серьезном. Я замечала ей, что под серьезным разговором она обычно понимает сплетни. Кейт с этим соглашалась, но добавляла, что слухи стоят у истоков великих событий и мне следовало бы это знать.

Наступил июнь — первый день рождения Кэтрин. Клемент испек в ее честь пирог, и мы устроили в детской небольшой праздник. Думаю, что Кэри и Хани получили больше удовольствия, чем Кэтрин, которая с круглыми от удивления глазами с интересом наблюдала за нами.

Кейт отказалась прийти на торжество. Бруно тоже. Я обиделась на них, но Кейт только пожала плечами. Поэтому на празднике были только я и няньки. Клемент и Юджин, обожавшие детей, присоединились к нам позже и устроили веселые игры, чтобы развлечь малышей. Клемент замечательно изображал собаку. Он возил детей на спине и при этом лаял.

Я смеялась, глядя на них.

Как всегда, Кейт была полна дворцовых сплетен о короле и его новой жене.

— Бедняжка! — восклицала Кейт. — Говорят, что она не хотела выходить замуж за государя. Она обожает Томаса Сеймура. Ах, что за мужчина! Он — дядя юного принца Эдуарда и очень хорош собой. Но она приглянулась королю, и мистеру Томасу, несмотря на все его повадки пирата, пришлось отступить, и леди Екатерина Латимер, еще одна Кейт, досталась королю. Теперь ты понимаешь, что государь любит женщин по имени Кейт, хотя его привязанность непродолжительна. И у женщины нет выбора, когда он указывает своим монаршим перстом и говорит: «Ты будешь следующей».

Так оно и вышло, ибо через несколько недель король женился на Екатерине Парр.

В августе я поняла, что опять беременна. Бруно был обрадован. Мне не удалось подарить ему мальчика в первый раз, но, может быть, я это сделаю теперь.

Мысль о еще одном ребенке доставляла мне радость. Я ни о чем другом не могла и думать. Опять беседовала о детях с моей матерью, достала крошечные платьица, которые носила Кэтрин, когда была совсем малышкой. Я думала только о ребенке, которого ждала.

Скоро снова наступит Рождество. Я уже сказала девочкам о том, что скоро у них появится братик или сестричка и будет жить с ними в детской. Хани помрачнела. Потом сказала:

— Я не хочу этого. Я не хочу даже, чтобы здесь была Кэт. Я хочу, чтобы здесь была только Хани, как раньше.

Я всегда боялась ревности между детьми. Я старалась уделять Хани больше внимания, чтобы показать, что ничем не выделяю Кэт.

Хани спросила, кого я больше люблю: ее, Кэтрин или того малыша, который скоро появится.

Я ответила, что люблю всех одинаково.

— Нет! — воскликнула она. — Ты не всех одинаково любишь!

Меня беспокоило ее поведение. Конечно, она была права. Я любила ее. Но как я могла не любить свое собственное дитя еще больше?

На следующий день после этого разговора Хани пропала. Меня мучили угрызения совести, я обвиняла себя в том, что не сумела скрыть, что она значит для меня чуточку меньше, чем Кэт. Я должна быстро найти ее. Но это было нелегко. Я обыскала весь дом. Потом позвала Клемента. Хани всегда была его любимицей, и я подумала, что он может знать какое-нибудь потайное место, где она прячется.

Он забеспокоился. Его первой мыслью были пруды, где разводили рыб. Он снял огромный белый фартук и с руками в муке бросился туда.

К счастью, там были двое рыболовов. Они сказали, что провели здесь все утро и девочки не видели.

Мы испытали сильное облегчение. К этому времени к нам присоединился Юджин. Няньки и Клемент считали, что нам следует разбиться на две или три группы. Мы так и сделали. Я отправилась с одной молоденькой няней, девочкой лет четырнадцати по имени Луси.

Неожиданно я вспомнила о подземных галереях. Я никогда не была там. Часть их обрушилась, и Бруно говорил, что ходить туда опасно. Когда он был мальчиком, один монах во время обвала был там похоронен заживо.

Я думала об этом, когда бежала к подземелью.

Я говорила Хани, чтобы она и близко не подходила к подземным галереям и прудам. Но когда дети хотят привлечь к себе внимание или чувствуют себя несчастными, они часто нарушают запреты.

Для того чтобы попасть в галереи, нужно было спуститься в подземелье по каменной лестнице. Юная нянька осталась наверху. Но я так беспокоилась о Хани, что не чувствовала страха.

Спускаясь, я звала ее по имени. Попав в темноту после яркого солнечного света, некоторое время я ничего не видела. Неожиданно внизу из мрака появилась темная фигура. У меня по спине пробежала дрожь. Я сделала шаг вперед — ступеньки не было, и я упала вниз, перелетев через две или три ступеньки, и оказалась на сырой земле.

Надо мной склонилась темная фигура. Я закричала.

Голос произнес:

— Дамаск!

Надо мной стоял Бруно, и я почувствовала, что он разгневан.

— Что ты здесь делаешь?

— Я… я упала.

— Вижу. Зачем ты пришла сюда?!

— Хани пропала, — ответила я. Он помог мне подняться на ноги. Меня трясла дрожь.

— С тобой все в порядке? — спросил он. В его голосе чувствовалось беспокойство, и я с возмущением подумала: «Он беспокоится не обо мне, а о ребенке, которого я ношу».

Я неуверенно произнесла:

— Да, со мной все хорошо. Ты не видел Хани? Она пропала. — Казалось, Бруно не расслышал моих слов.

— Я просил тебя не ходить в эти туннели, — сказал он.

— Я никогда прежде и не ходила. Я думала, что там заблудился ребенок, поэтому и пришла сюда.

— Ее здесь нет. Я бы увидел ее, если бы она была здесь.

Он взял меня за руку, и мы вместе стали подниматься по лестнице. Когда мы выбрались наверх, он внимательно оглядел меня и сказал:

— Никогда больше не спускайся вниз. Это опасно. Я спросила:

— А как же ты, Бруно?

— Я знаю эти туннели. Я изучил их, когда был еще мальчишкой, и я очень осторожен.

В то время я слишком беспокоилась о Хани, чтобы задавать вопросы, но позднее мне захотелось их задать.

Мы с нянькой вернулись в дом. Хани все еще искали. Я была в отчаянии, когда мальчуган, живший в одной из пастушеских хижин, принес записку. Хани была в избушке матушки Солтер. Не могу ли я поскорее забрать ее домой?

Без промедления я отправилась в лесную избушку. Как и прежде, в очаге горел огонь и на нем стоял черный от копоти котелок. У огня сидела матушка Солтер. Казалось, она не изменилась с тех пор, как я впервые увидела ее. Возле нее у очага сидела Хани. Лицо ее было грязным, платье запачкано. Я вскрикнула от радости и подбежала к ней. Я хотела обнять ее, но она отстранилась. Я чувствовала, что за нами наблюдает матушка Солтер.

— Хани! — воскликнула я. — Где ты была? Я так испугалась.

— Ты думала, что потеряла меня?

— О, Хани, я думала, что с тобой случилось что-нибудь ужасное.

— Тебе все равно. У тебя есть Кэтти и еще будет маленький. Я сказала:

— О, Хани, я не смогу пережить разлуку с тобой. Она угрюмо произнесла:

— Переживешь. Кэтти ты любишь больше.

— Хани, я люблю вас обеих.

— Ребенок так не думает, — сказала матушка Солтер надтреснутым голосом.

— Она ошибается. Я была вне себя от беспокойства.

— Тогда забирай ее. И люби ее больше.

— Пойдем, Хани, — сказала я, — ты ведь хочешь пойти домой, не правда ли? Ты ведь не хочешь остаться здесь?

Хани оглядела комнату, и я видела, что она очарована тем, что увидела.

— Рекин любит меня.

— Спот и Падинг тоже тебя любят, — сказала я, назвав клички двух наших собак.

Хани, довольная, кивнула. Я взяла ее за руку, и она не сопротивлялась. Она продолжала разглядывать комнату, и поскольку она не умела скрывать своих чувств, я поняла, что она сравнивает ее со своей уютной детской в Аббатстве. Она хотела вернуться домой, но не желала так легко уступить мне победу. Она была маленькой ревнивой собственницей. Некоторое время я принадлежала только ей, и она не желала ни с кем делиться.

— Когда дети подрастают, всегда так, — сказала я матушке Солтер.

— Лучше заботься о Хани.

— Я и так это делаю.

— Для тебя же будет лучше, если ты будешь делать так и впредь.

— В угрозах нет необходимости. Я люблю Хани. Подобная ревность — обычное дело. Как она попала сюда?

— Я слежу за этим ребенком. Она убежала и заблудилась в лесу. Я узнала об этом и послала мальчика разыскать ее. Он привел ее ко мне.

Взгляд старухи был затуманен. Рот улыбался, но глаза оставались холодными.

— Я узнаю, если она в чем-либо будет нуждаться, — продолжала она.

— В таком случае, вы знаете, как хорошо заботятся о ней.

— Забирай ребенка. Она устала. Она знает, как найти меня, если ей понадобится.

— Ей никогда это не понадобится, пока я забочусь о ней.

Когда мы покидали избушку, я крепко сжимала руку Хани.

— Никогда, никогда больше не убегай, — сказала я.

— Я не буду, если ты будешь меня любить, любить больше всех, больше, чем Кэт больше, чем нового малыша.

— Я не могу любить тебя больше, Хани. Нет такой любви на свете. Я могу любить тебя также.

— Я не хочу нового ребенка и рассказала об этом бабуле Солтер.

— Но тогда вас будет трое. Трое лучше, чем двое.

— Нет, — твердо ответила Хани, — лучше всего, когда ты — единственная.

Я отвела ее домой, смыла с нее грязь, дала большой кусок хлеба с орехами, только что испеченного для нее Клементом, который сделал наверху большую букву «Х». Это обрадовало ее, она вновь была счастлива.

Но, когда Хани легла спать, у меня начались схватки, и той же ночью произошел выкидыш.

Моя матушка, узнав о случившемся, тотчас же пришла и привела с собой повитуху.

— Это был бы мальчик, — сказала повитуха. Я не хотела ей верить. Она относилась к тому типу женщин, которые все превращают в трагедию. Она знала, что мы ждали сына.

Повитуха сказала, что это большое счастье, что я вообще выжила, и этим я обязана ее искусству. В течение недели я была прикована к постели, и у меня было время подумать. Я не могла забыть лицо Бруно, когда он узнал, что случилось. Наверное, у короля был менее грозный вид, когда он склонялся над постелью бедной королевы. Мне даже показалось, что в этот момент Бруно ненавидел меня.

Я много думала о Бруно. Я вспоминала о том, как ночью из окна видела его возвращающимся из подземелья. Но зачем он ходил туда в тот день, когда я искала Хани? Если там в любой момент может произойти обвал, то для него это так же опасно, как и для любого другого.

К апрелю следующего года я опять ждала ребенка. Перемены, происшедшие с Бруно, когда он узнал об этом, были удивительны. Он всегда страстно хотел иметь детей, но, когда родилась Кэтрин, он относился к ней безразлично. Хани же он просто не замечал. Как он поведет себя, если я рожу мальчика? Не захочет ли отнять его у меня?

Временами во мне просыпалось недоверие к Бруно. Что я вообще знаю об этом странном человеке, моем муже? Он был воспитан в Аббатстве как ребенок, посланный с небес. Потом он столкнулся с действительностью. Теперь же, похоже, он готов потратить свою жизнь на то, чтобы доказать, что он и на самом деле не такой, как все.

Мне казалось, что я понимаю заботы Бруно, и это рождало во мне нежность к нему. Переустройство нашего маленького мира было грандиозным проектом. Мы дали работу многим людям, и в округе все стало процветать. Соседи начинали смотреть на Аббатство с уважением, как и в прежнее время. Какой бы счастливой и полезной могла бы стать наша жизнь, если бы Бруно не был одержим идеей доказать, что он сверхчеловек.

Во время своей беременности я реже видела его. Он работал как одержимый. Бруно предполагал перестроить дом так, чтобы тот походил на замок, и на время работ мы переехали из него в кельи монахов.

В жилище монахов было что-то жуткое. В этом строении не было достаточно большой комнаты для нас, и мы занимали отдельные спальни. У Хани и Кэтрин была одна келья на двоих, я боялась, что по одиночке им будет страшно. Мне самой все время казалось, что я слышу крадущиеся шаги в ночи, и часто, поднимаясь по винтовой лестнице, думала, что увижу призрак. Конечно, это была игра воображения, но часто, лежа без сна, я думала о монахах, которые здесь жили почти двести лет. Мне хотелось знать, о чем они думали по ночам в своих кельях. У меня, как у многих беременных женщин, разыгралось воображение, и я спрашивала себя о том, не оставляли ли умершие после себя какие-нибудь знаки для тех, кто придет после них. В то время я чаще, чем прежде, думала о тех днях, когда появился Ролф Уивер. Я представляла себе ужас монахов, когда они узнали о том, что Ролф и его люди уже в Аббатстве. Мне хотелось поскорее вернуться в перестроенный дом.

Иногда я подымалась ночью и через дверную решетку смотрела на детей, просто для того, чтобы убедиться в их безопасности. Когда я ждала ребенка, то все, что происходило вне моей маленькой вселенной, не имело большого значения. Я относилась к тому типу женщин, которые в первую очередь матери. Даже мои чувства к Бруно были материнские. Возможно, если бы это было не так, я бы лучше понимала, что происходит вокруг.

Изменения затронули и Кейсман-корт.

Я не часто бывала там, потому что не хотела встречаться с Саймоном Кейсманом. Матушка моя, женщина бесхитростная, ненароком рассказала мне, что часть украшений нашей часовни продана и в тайнике в часовне хранится Библия, переведенная на английский.

Если Саймон Кейсман принял доктрины реформаторов, то он был в не меньшей опасности, чем Бруно.

Я часто думала, вспоминая при этом отца, почему такое значение придают тому, как люди поклоняются Богу. Ведь верующему надо просто выполнять заветы Христа, главный из которых: «Возлюби ближнего своего как самого себя».

Это было странное лето. Целыми днями слышался шум строительных работ, и я видела Бруно все меньше и меньше. Я нередко размышляла о том, что в то время, как рабочие строят стены нашего обширного дома, он быстро возводит преграду между нами, и стена эта становилась такой высокой, что грозила совсем скрыть его от меня.

Время от времени до меня доходили новости из внешнего мира. Парламент провозгласил нашего государя защитником веры и верховным главой церкви Англии и Ирландии, королем Англии, Ирландии и Франции. То, что у Его Величества появилось желание воевать и он начал войну во Франции, меня интересовало мало. Все обрадовались, когда в один из сентябрьских дней услышали о том, что король взял Булонь и, несмотря на болезнь, вошел в город во главе войск. По всей стране отслужили молебны, и архиепископ Кранмер, сочувствовавший реформаторам, заметил королю, что, если люди смогут возносить хвалу Господу по-английски, они будут понимать, за что они молятся, и их молитвы будут более пылкими. Простые люди, произнося молитвы, не знают, что желают благополучия королю, так как не понимают латыни. Король оценил справедливость этих слов и позволил архиепископу составить несколько молитв по-английски, они и были произнесены в церквях.

Я представила себе ликование в Кейсман-корте. В нашем же доме настроение было прямо противоположным. Даже Клемент был несколько подавлен.

Если бы я не была столь поглощена детьми, я бы почувствовала назревающий в стране конфликт, который столь явно отражался на наших двух домах.

Потом мы узнали, что французский дофин двинул свою армию на нашего короля, отбил Булонь и государь вынужден был отступить в старые английские владения в Кале, так что он не много приобрел в этой военной кампании.

Я слышала, как Клемент говорил:

— Все повернулось бы иначе, если бы не вмешивался архиепископ Кранмер со своими реформаторскими идеями. Бог явно недоволен.

В старое время отец обсудил бы эти перемены со мной. Без сомнения, мы бы оценили достоинства старой и новой веры. Может быть, мы бы даже лрочли Библию на английском. Я знала, что такая Библия есть в Кейсман-корте, и надеялась, что ее не найдут, потому что она представляла огромную опасность для матушки и ее близнецов. До Саймона Кейсмана мне дела не было.

По мере приближения родов я начала чувствовать себя все хуже и хуже.

Ноябрь был мрачным и ненастным, мне не хотелось встречать Рождество в монашеской келье. Я следила за преображением дома аббата, который с каждым днем все больше и больше напоминал замок Ремуса, но был еще более величественным.

Потом в один из ноябрьских дней, на два месяца раньше срока я родила ребенка — мертвого мальчика.

Я не знала об этом еще целую неделю, потому что сама находилась на грани смерти.


Бруно написал Кейт и попросил ее приехать. Лорд Ремус в это время защищал Кале от французов, и Кейт приехала без промедления.

Она была потрясена, увидев меня.

— Ты очень изменилась, Дамаск, — сказала Кейт. — Ты похудела, у тебя заострилось лицо. Ты стала взрослой. Ты выглядишь так, словно многое пережила, и это изменило ту Дамаск, которую я знала.

— Я потеряла двоих детей, — ответила я.

— Многие женщины теряют детей, — промолвила Кейт.

— Возможно, это и меняет их.

— Если они такие же, как ты. Ты — вечная мать, Дамаск. Понимаешь ли ты, какие мы разные?

— Ты имеешь в виду всех людей?

— Я говорю о… нас четверых… тех, кто на ветке, о которой я тебе рассказывала раньше. Там нас было четверо — ты, я, Руперт и Бруно, все вместе.

— Бруно не был одним из нас.

— О нет, он все-таки один из нас. Не под нашей крышей, но он часть нашего квартета. Ты — вечная мать, я — шалунья, Руперт — пай-мальчик, — Кейт сделала паузу. — А Бруно? Бруно — это тайна. Ну, например, что ты знаешь о Бруно?

— Мне кажется, я знаю его все меньше и меньше.

— Так всегда с тайнами. Чем глубже заходишь в лабиринт, тем больше опасность заблудиться. Тебе не следовало влюбляться в Бруно. Ты все слишком остро воспринимаешь. Тебе надо было выйти замуж за Руперта. Почему ты не послушалась моего совета?!

— Откуда ты можешь знать, что мне следует делать?

— Потому что в некоторых вещах я разбираюсь лучше, чем ты, Дамаск. Мне недостает твоих познаний в латыни и греческом, но я знаю о других, более важных вещах. Ты была очень больна. Услышав об этом, я чуть не сошла с ума. Такого со мной никогда не было.

— Ты очень добра, Кейт.

— Да нет, совсем нет! Я — интриганка, ты ведь знаешь это, и ничто меня не изменит. Теперь я полечу тебя… но не настоями трав и горячим питьем. Это я предоставлю твоей матери. Я оживлю тебя своей непрестанной болтовней. Признайся, Бруно любит тебя?

— Он и любит не так, как другие люди.

— Бруно страстно любит… себя. У него гипертрофированная гордыня. Поэтому он и строит такой большой дом. Он ждет сына, который станет его наследником. Бруно станет господином этого замкнутого мира. Он восстановит Аббатство.

— Это государственная измена.

— Короли не вечны. Но наша беседа становится опасной. И раз уж мы помянули о монархе, то скажу, что, прежде чем отправиться в Кале, Ремус был очень любезно принят королевой.

— Расскажи мне о ней.

— Она добра и спокойна и совсем не похожа на тех женщин, что прежде привлекали внимание короля. Она очень заботлива. Я слышала, что никто лучше нее не может перевязать ногу короля. Но она увлечена религией реформаторов.

— Кейт, как ты думаешь, много ли сторонников у этой религии?

— С каждым днем все больше и больше. Но я должна тебе сказать, что и шестая жена государя рискует головой.

— Как, ты ведь говорила, что она хорошо о нем заботится?

— Вполне возможно, что это ее и спасает. Епископ Гардинер плетет интриги против нее. Ты слышала об Анне Аскью?

— Конечно, я слышала об Анне Аскью, которая открыто объявила себя сторонницей новой религии и за это была отправлена в Тауэр. Ее жестоко пытали и в конце концов отправили на костер.

— Известно, — продолжала Кейт, — что, пока Анна Аскью была в тюрьме, королева посылала ей еду и теплую одежду.

— Акт великодушия, — промолвила я.

— Который был истолкован сторонниками старой веры как измена. Говорят, что ее часы сочтены и жене короля суждено быть обезглавленной.

Меня охватила дрожь.

— Как близки к смерти королевы! — сказала я.

— Как близки к могиле все мы! — ответила Кейт.

Вскоре после этого Кейт покинула нас, и я удивилась, когда посыльный принес мне письмо, в котором она сообщала, что ждет ребенка.

— «Ремус вне себя от радости, — писала она. — Что до меня, то я не столь обрадована. Мне жаль, что придется провести эти долгие месяцы, чувствуя себя неуклюжей, ожидая развязки столь же болезненной, сколь и унизительной. Как бы мне хотелось, чтобы существовал какой-нибудь другой способ обзаводиться детьми. Насколько приличнее было бы их покупать, как мы приобретаем замок или поместье, выбирая то, что хотим. Разве это было бы не более цивилизованно, чем этот животный процесс?».

Признаю, я почувствовала зависть. Я подумала о моем мальчике, которому суждено было умереть, о том, как страстно я его желала. А Кейт ждет ребенка, хотя никогда не хотела стать матерью.

В течение следующих шести месяцев я посвятила себя своим девочкам, стараясь не горевать по погибшему ребенку. Я наблюдала, как постепенно растет замок, удивляясь тому, что Бруно так богат, что в состоянии построить такой дом.

Когда я спрашивала его об этом, он выражал явное неудовольствие. Его отношение ко мне изменилось. Разочарование, связанное с потерей сына, было очень сильным, и он не скрывал этого. А я все думала о бедной Анне Болейн, которой не удалось родить мальчика, и как Кейт сравнивала Бруно с королем.

Где тот страстный юноша, который так очаровал меня? Иногда мне казалось, что тогда он просто притворялся. Намеренно играл роль. Ведь все, что он делал после своего возвращения, имело определенную цель. Поскольку я не ходила в Кейсман-корт, матушка часто навещала меня.

— Твой отчим дивится великолепию нового дома, который вы строите. Он говорит, что твой муж должен быть бесконечно богат, — как-то сказала она.

— Это не так, — быстро возразила я. — Ты же знаешь, что Аббатство было ему подарено. У нас есть все необходимые материалы. Мы используем кирпич из разобранных зданий, так что строительство обходится не так уж и дорого.

— Твой отчим говорит, что в стране ширится движение за возвращение монастырей и что монахи вновь собираются и живут вместе, как прежде. Он считает, что это очень опасно.

— Еще более опасно, мама, увлекаться новыми идеями.

— Почему люди так неразумны и не живут только ради своих семей? — вздохнула матушка.

Я согласилась с ней.

Она привела с собой близнецов, дети играли вместе, а мы с любовью наблюдали за ними и смеялись их проказам. Я поняла, что имела в виду Кейт. В конце концов, и моя мать, и я были похожи — вечные матери, как сказала бы Кейт.

В должное время Кейт родила сына. Она писала:

«Он крепкий, здоровый мальчуган. Ремус горд, как павлина, Когда я рассказала об этом Бруно, его мраморная кожа слегка порозовела.

— Мальчик! — промолвил он. — Некоторые женщины рожают мальчиков.

Это был упрек, и я воскликнула:

— Разве моя вина, что ребенок родился мертвым? Или ты думаешь, что меня это обрадовало?

— Истеричка! — холодно произнес он. Я испытывала зависть к Кейт, и сердце мое было полно негодования от того, что мой ребенок умер, в то время как у Кейт, которая никогда не желала быть матерью, был сын.

Она хотела, чтобы я приехала на крестины.» Привози с собой детей. Кэри все время вспоминает Хани и Кэтрин. Он изобрел множество новых способов их дразнить «, — писала Кейт.

Бруно не пытался помешать моей поездке в замок Ремуса, поэтому через некоторое время я отправилась туда с двумя малышками.

Ребенка Кейт окрестили Николасом.

— В честь святого, — сказала она. Позднее Кейт сократила имя до Колас.

Еще до моего возвращения домой до нас дошли вести о смерти государя. Странно, но я была опечалена. Сколько я себя помнила, король Генрих все время был на троне. Я вспомнила тот день, когда мой отец обнимал меня, а я смотрела, как мимо проплывали король и кардинал. Тогда король был золотоволосым молодым человеком, а не монстром и кардинал, ныне давно покойный, путешествовал с ним вниз по реке в Хэмптон. С тех пор король убил двух жен и по крайней мере, двух сделал несчастными. А теперь и сам был мертв.

На обратном пути в Аббатство я встретила похоронную процессию, направлявшуюся из Вестминстера в Виндзор. Катафалк с 80 тонкими восковыми свечами, каждая их которых была высотой в два фута, и вышитые золотом на алом фоне хоругви, балдахин из серебряной ткани с оборками из черного и золотого шелка — все это производило сильное впечатление. Уходила целая эпоха. Мне хотелось знать, что ждет нас в будущем. Я вспоминала своего отца, арестованного и брошенного в мрачный Тауэр, и мне чудились крики тех, кто был осужден королем на сожжение или, еще хуже, на повешение и четвертование. Мы долго жили под гнетом тирана и, конечно, надеялись на лучшее.

Новому королю Эдуарду исполнилось всего десять лет, он был слишком юн для того, чтобы управлять страной, но рядом с ним были два могущественных и честолюбивых дядюшки.

Я добралась до Аббатства. Оно угрожающе возвышалось надо мной, и я не почувствовала уверенности в будущем.


БЕЗМЯТЕЖНЫЕ ГОДЫ


Все Аббатство было в ужасе. Джеймс, один из наших рыбаков, ходил в город продавать излишки соленой рыбы. Назад он вернулся с известием о том, что видел, как изображения святых изымаются из церквей и сжигаются на улицах. В Чипе он слышал зловещие разговоры:

— Пришел конец папистам. Скоро их вытащат из церквей и повесят.

Новый король сочувствовал идеям реформаторов и был окружен ими. В его часовне молитвы читались на разном языке, и теперь не считалось грехом иметь дома Библию на английском.

Матушка пришла навестить нас и принесла первые весенние цветы из своего сада.

— Король умер. Упокой, Господи, его душу, — сказала она и добавила:

— Кажется, сейчас начинается новое славное правление.

Я знала, что она повторяет услышанное, и догадывалась, что Саймон Кейсман не принадлежал к числу тех, кто недоволен нынешним поворотом событий.

На душе у меня стало тревожно. Бруно следовало быть поосторожнее. Если государь доброжелательно относится к религии, то власть предержащие станут коситься на общины вроде той, что пытается создать Бруно. И даже если бы он и пытался сделать вид, что является обыкновенным владельцем поместья, он все равно попал бы под подозрение.

Поскольку король был слишком молод, чтобы управлять страной, его дядя, граф Хартфорд, был назначен регентом и немедленно удостоен титула графа Сомерсета. Он стал самым могущественным человеком в стране. Он был честолюбив и продолжил войну, начатую еще покойным королем, и меньше чем через шесть месяцев после смерти Генриха VIII повел войска в Шотландию. Ремус был с ним и участвовал в решающем сражении, где победа досталась регенту дорогой ценой.

Так война коснулась и нас, хотя шла слишком далеко от нашего дома. Дело в том, что в этой битве был убит Ремус.

Кейт писала, что скорбит по своему дорогому смелому Ремусу, но я догадывалась: она не будет долго сетовать на судьбу.

Наш замок был закончен. Я говорю о нем, как о замке, потому что, хотя он и назывался аббатство Святого Бруно, в его серых каменных стенах, возведенных в готическом стиле, таилось нечто средневековое. На месте резиденции аббата возвышалось величественное сооружение, напоминавшее замок Ремуса своими круглыми башнями, по одной в каждом углу. По обеим сторонам ворот были построены укрепления со стоками для кипящего масла и укрытиями для лучников, напоминавшие о старых норманнских крепостях, своего рода анахронизм в наши дни. Но, по мнению Бруно, так как мы строили из старого камня, который уже использовали для строительства Аббатства двести лет назад, мы должны придерживаться старомодного стиля. Внушительного вида здание с зубцами и бойницами походило на средневековую крепость, но внутри были все те роскошь и изящество, которые, по-моему, можно было встретить только в местах, подобных королевскому двору в Хэмптон-корте.

Каждая шестиугольная башня, подобная небольшому дому, состояла из четырех этажей. В них можно было жить изолированно от остального замка. Бруно обособился в одной из башен и проводил там довольно много времени. Самая верхняя комната служила ему спальней, и с тех пор, как мы переехали в новое жилище, я видела его очень редко.

Некоторые комнаты старого дома аббата были сохранены, но появилось так много новых, что в замке было легко заблудиться.

Его большой банкетный зал украшали красивые гобелены. Бруно ездил за ними во Фландрию. В конце зала находилось возвышение, на котором располагался Бруно и его почетные гости, в то время как все остальные ели за большим столом.

Я так и не поняла, зачем Бруно выстроил такой огромный дом. Иногда мне казалось, что он хочет жить как знатный лорд, а иногда, — что пытается основать монашеский орден.

Когда мы переехали в новый дом, Бруно устроил большой прием и пригласил многих наших соседей. Пришли Саймон Кейсман с моей матушкой, и приехала Кейт.

Огромный зал был украшен зеленью и цветами из нашего сада, я стояла с Бруно и принимала гостей. Я редко видела его таким взволнованным.

На возвышении я сидела по правую руку от него, Кейт — по левую, там же были Саймон Кейсман и моя матушка. Бруно велел мне пригласить нескольких богатых людей, которые были знакомы с моим отцом, и я сделала это. Они все пришли. Они жаждали посмотреть, действительно ли верны доходившие до них слухи о перестройке Аббатства.

Клемент превзошел самого себя. Это был настоящий пир. Я никогда не видела такого количества пирогов, тортов и огромных бараньих и говяжьих ног. Там были молочные поросята и кабаньи головы, а также всевозможная рыба. Матушка была изумлена, она пробовала то одно, то другое, пытаясь угадать, что придает блюдам особый вкус.

Потом были танцы. Бруно и я открывали бал. Позднее моим партнером оказался Саймон Кейсман.

— Я и понятия не имел, — сказал он, — что ты вышла замуж за такого богатого человека. По сравнению с ним я нищий.

— Если тебя это злит, то лучше не сравнивай. Бруно танцевал с Кейт, и мне хотелось знать, о чем они говорят.

Во время бала случилось странное происшествие — неожиданно появилась одетая в длинный черный плащ женщина, ее лицо скрывал капюшон.

Все, уверенные, что это вестница зла, отпрянули назад, с удивлением глядя на нее.

Бруно быстро направился к новой гостье.

— У меня нет приглашения на бал, — сказала она с хриплым смешком.

— Да, я вас не знаю, — заметил Бруно.

— А следовало бы знать, — последовал ответ. Я узнала в старой женщине матушку Солтер, поэтому подошла к ней и сказала:

— Добро пожаловать. Могу я предложить вам что-нибудь?

Она улыбнулась мне в ответ, и я увидела ее желтые зубы.

Я подумала:» У нее есть полное право быть здесь. Она прабабка Бруно и Хани «.

— Я пришла, чтобы либо благословить, либо проклясть этот дом.

— Вы не можете проклясть его, — возразила я. Матушка Солтер засмеялась, потом воздела руки и что-то пробормотала.

— Благословение это или проклятье, вы узнаете позже.

Полная дурных предчувствий, я попросила принести вина, так как помнила, что после того, как Хани заблудилась в лесу, я потеряла своего ребенка.

Старуха выпила вино, обошла зал, и гости отступали, когда она проходила мимо. Подойдя к двери, она произнесла:» Благословение или проклятье. Позже вы об этом узнаете «. И с этими словами исчезла.

Наступила тишина. Потом все заговорили разом.

— Это, наверное, розыгрыш, — говорили гости. — Просто актер, переодетый ведьмой.

Но были и те, кто узнал матушку Солтер, лесную ведьму.

Спустя несколько месяцев после бала Хани простыла. Обычная простуда, но я всегда беспокоилась, когда кто-нибудь из детей болел. Детская находилась около нашей спальни. Эта комната стала теперь только моей, ибо Бруно жил у себя в башне. Хани сильно кашляла и от этого просыпалась. Возле ее кровати стояли бутылки с микстурой, которую приготовила моя матушка. Когда Хани начинала кашлять, я приходила в детскую и давала ей лекарство.

В эту холодную январскую ночь я еще не легла спать и пошла в детскую, услышав, что Хани проснулась. Кэтрин мирно спала в своей кроватке, а Хани при моем появлении бросила на меня взгляд, полный любви.

Я дала ей лекарства, поправила подушки и обняла, полусонную и счастливую.

Мне кажется, Хани была почти рада своей болезни, ведь она дарила ей мое внимание.

— Кэт уже заснула, — радостно прошептала она. — Давай не будем ее будить.

Хани поудобнее устроилась подле меня. Я взглянула на нее сверху вниз. Частые ресницы отбрасывали темный полукруг на бледной коже. Густые темные волосы рассыпались по плечам. Скоро она станет настоящей красавицей. Кэтрин была жизнерадостной и беспечной. Хани — впечатлительной и страстной. Когда что-то сердило ее, чаще всего она ревновала к Кэтрин и Хани могла несколько дней быть угрюмой. Кэтрин же, разбушевавшись, через несколько минут могла забыть о своих огорчениях. Они росли абсолютно непохожими.

Кэтрин со светло-каштановыми ресницами, золотистыми на концах каштановыми со светлыми прядками волосами, нежной кожей. Кэтрин была хорошенькой. Хани обещала превратиться в красавицу. Она продолжала беспокоить меня тем, что постоянно следила, не Уделяю ли я Кэтрин больше внимания, чем ей. Я была центром ее вселенной. О своих успехах она мне рассказывала первой, для меня она собирала цветы из нашего сада. Она следила за мной и хотела, чтобы я всегда помнила о том, что она появилась у меня раньше, чем Кэтрин.

Мне оставалось только надеяться, что с возрастом это пройдет, что она еще ребенок. Однако ей исполнилось уже семь лет. Говорят, что в этом возрасте характер почти сложился. Когда Хани исполнилось четыре года, я стала учить ее читать, помня слова моего отца, что дети не бывают слишком малы для этого. Я была согласна с ним и решила дать моим : девочкам, если у них будет склонность, образование.

Мне следует устроить так, чтобы их обучал Валериан. Я уже говорила с ним, и эта идея пришлась ему по душе. Обо всем этом я размышляла, пока мы шептались с Хани. В конце концов, она затихала, и я, поняв, что она уснула, тихонько высвободила руки и проскользнула к себе в комнату.

Ночь была лунной, и, все еще думая о своих детях, я подошла и выглянула в окно. Вид Аббатства никогда не переставал волновать меня, я не могла привыкнуть жить в его стенах. Я принялась размышлять о странностях жизни и о своем муже. Мне хотелось разобраться в своих чувствах к нему, но у меня ничего не вышло. Возможно, потому что я боялась вывода, к которому приду. Он стал мне чужим. Мы были еще молоды и все еще оставались любовниками, но я ничего не знала о том, что у него происходит в душе. Мне было интересно, знает ли он о моих мыслях, если они его вообще интересуют. Я разочаровала Бруно, потому что не родила сына, на что мы всегда надеялись.

Неожиданно я вспомнила Руперта и нежность, которую он выказывал мне. Должна признать, что именно этого мне не хватало в Бруно.

Сама я испытывала нежность к Бруно, когда чувствовала, что он во мне нуждается. Но ведь он нуждался во мне только для того, чтобы что-то доказать.

Я запретила себе думать об этом, боясь неожиданных открытий.

Внезапно я увидела появившуюся в лунном свете фигуру Бруно — он шел со стороны подземных галерей. Я увидела, как он вошел в башню, потом зажегся свет в его окне.

Уже второй раз я наблюдала, как он возвращается из подземелья. Меня мучило любопытство, почему он ходит туда ночью. Может быть, потому, что не хочет, чтобы кто-нибудь знал об этом?

Я вернулась в постель и ждала, что Бруно придет ко мне.

Он не пришел, а утром сказал, что ему необходимо съездить на континент. На этот раз он хотел купить гобелены для комнат.

Много позже мне пришло в голову, что каждый раз после того, как я видела Бруно ночью у подземных галерей, он почти немедленно уезжал за границу.

Мне хотелось разобраться, есть ли в этом какой-нибудь смысл, но я не считала возможным спросить об этом его самого.


Матушка навестила меня в Аббатстве, принеся мне корзинку, полную настоев и, мазей.

— Моя дорогая, — промолвила она. — Я тревожусь за внучек. Один из слуг вернулся из города и говорит, что в Чипе чума. Он видел трупы на барже у Вестминстерского причала. Пришли трудные времена.

Я встревожилась за детей, поила их лекарствами моей матери и запрещала выходить из имения, но все-таки боялась, что кто-нибудь принесет смертельную болезнь в Аббатство.

Хани находила удовольствие в моих страхах. Она льнула ко мне, будто боялась, что меня отберут у нее. Кэтрин отнеслась к известию об эпидемии равнодушно и норовила улизнуть, как только могла. Я бранила ее, она делала вид, что раскаивается, но я знала, что через минуту она забудет об этом.

На помощь пришла Кейт.

« Я слышала, что в Лондоне свирепствует чума, — писала она. — Вы слишком близко от города, поэтому я беспокоюсь о вас. Ты должна привезти детей в замок Ремус. Здесь вы будете в безопасности «.

Я обрадовалась и стала готовиться к отъезду.

Вдовство шло Кейт. Все знали, что она богата, и хотя пока никто не просил ее руки — муж умер совсем недавно — было двое воздыхателей, которые ждали благоприятного момента. Правда, они могли бы и не ждать так долго, потому что покойный король подал пример, поспешно женившись на Джейн Сеймур, не дав Анне Болейн остыть в могиле.

Лорд Ремус никогда не был придирчивым мужем и всегда баловал жену, но теперь Кейт была в замке и хозяином, и хозяйкой, и вознамерилась насладиться своим новым положением. .Она накупила бархатных и шелковых платьев, и, когда я сказала, что никогда прежде не видела таких пышных, отделанных рюшем, рукавов, она презрительно ответила:

— Ты ничего не понимаешь в придворной моде.

Кэри важничал, став теперь лордом Ремусом. Кто-то сказал ему, что он должен заботиться о матери, сказал, конечно, с иронией, ибо ни одна женщина не могла позаботиться о себе так хорошо, как Кейт, но Кэри воспринял это серьезно. Он прекрасно ездил верхом, тренировался на площадке для стрельбы из лука. У него был сокол, и он учился соколиной охоте. Каждый раз, когда я его видела, он казался мне все взрослее. Он был на несколько месяцев младше Хани и на два года старше Кэтрин, но я заметила, что в замке он вел себя по-хозяйски.

Кэтрин без конца ссорилась с ним. Но Хани и Кэри были добрыми друзьями, и я подумала, что Хани отдает ему предпочтение потому, что он и Кэтрин постоянно враждуют.

Кейт строила планы на будущее. Она сказала, что при дворе со времени смерти Генриха VIII стало скучно. Да и какой двор может быть у одиннадцатилетнего короля! Настоящим монархом стал, конечно, регент, граф Сомерсет, а его брат адмирал Томас Сеймур немного завидовал ему.

— Том Сеймур имеет виды на леди Елизавету, — говорила мне Кейт. — Ты понимаешь, чего он добивается.

— Елизавета никогда не будет королевой, — ответила я. — Она может унаследовать английский престол только после Марии. Но они обе считаются незаконнорожденными.

— Эдуард — болезненный ребенок. Сомневаюсь, что у него будут дети.

— Тем не менее, его женят как можно раньше.

— Он ухаживает за своей кузиной Джейн Грей. Я думаю, он хотел бы взять ее в жены.

— Они были бы хорошей парой, ведь у нее есть некоторые основания претендовать на трон.

— Но ведь они оба протестанты, Дамаск, представь, что это значит для страны. Я бы предпочла видеть на троне кого-нибудь повеселее. Джейн, как я слышала, очень чопорная особа. Думаю, она похожа на тебя в прошлом. Она неплохо знает латынь и греческий. Настоящий маленький ученый.

Дни в замке Ремус проходили приятно, там не было никаких проблем, и я поняла, каким облегчением для меня было на время покинуть Аббатство.

Кейт беспокоилась только из-за того, что на время траура по мужу заточена в замке, уже обдумывала, какие развлечения устроит, когда он закончится. Кейт раздражало, что ее бархатными платьями могли восхищаться только я да случайные гости. Лучшим времяпрепровождением она считала разговоры со мной.

Кейт получала удовольствие от воспоминаний о прошлом и помнила больше о нашем детстве, чем я предполагала Было удивительно, что пустяки, казавшиеся такими незначительными, так много значат для нее, что она запомнила их.

Она откровенно призналась в том, что всегда стремилась получить от жизни как можно больше.

— Ты должна согласиться, Дамаск, ведь я добилась многого. Мне всегда везло, хотя ты лучше, чем я. Ты любила своего отца и глубоко страдала, когда потеряла его. Я переживала за тебя и думала, как глупо так сильно любить человека, чтобы утрата его стала такой трагедией. Я никогда не могла бы никого так любить… за исключением себя.

— Любовь — это большая радость, Кейт. Я помню о своем счастье с отцом. Мне не надо было больше ничего на свете.

— Чем больше твое счастье, тем сильнее потом твое горе. Люди, подобные тебе, платят за счастье, которое получают.

— А ты не согласна на это?

— Я для этого слишком умна, — ответила Кейт. — Я люблю только себя и ни от кого не завишу.

— Разве ты никогда не любила?

— По-своему. Я привязана к тебе, к Кэри, к Коласу. Вы — моя семья, и я счастлива, когда вы поблизости. Но абсолютная преданность — не для меня.

Мы беседовали о Бруно и о том, как он перестроил Аббатство и предполагает сделать еще кое-что.

— Бруно — фанатик, — говорила Кейт. — Он из тех людей, которые кончают жизнь на плахе.

— Не говори так, Кейт, — возражала я.

— Почему? Ты знаешь, что это правда. Он самый странный из всех людей, которых я когда-либо знала. Иногда он почти заставляет поверить меня в то, что действительно посланник Небес. А тебе уже так не кажется, Дамаск? Ты так не считаешь? — настаивала Кейт. — Я промолчала. — Вижу, что не считаешь, — обвинила она меня. — Но он верит в это, Дамаск. Он должен в это верить.

— Почему он должен в это верить?

— Он не смеет не верить. Я слишком хорошо знаю твоего мужа, Дамаск.

— Ты мне говорила это и раньше.

— Я понимаю Бруно так, как его не понимаешь ты. В некотором отношении мы с ним похожи. Ты слишком земная, Дамаск. Я хорошо тебя знаю.

— И откуда такая уверенность в том, что ты все знаешь.

— Не все, но многое. Представляю, как он страдал, когда Кезая и монах выдали свой секрет! Я тогда жалела его, потому что хорошо понимала, каково ему.

— Ты никогда не говорила никому об этом.

— Конечно. И ты не смей. Ты ведь понимаешь, что он пытается сделать, Дамаск. Утвердиться. Мне кажется, что я такая же. Но мне не пришлось самоутверждаться. Я красива, желанна. Ты ведь помнишь, как я получила Ремуса. Я могу покорить любого мужчину, кого захочу. Я знаю это, и они тоже знают, поэтому нет необходимости кого-то убеждать. Но Бруно должен постоянно доказывать себе и всем, что он сверхчеловек, и ему это удается! Как иначе мог мальчик, воспитанный в монастыре, стать таким богатым? Я сомневаюсь в том, что Ремус мог бы позволить столь огромные расходы.

— Именно это меня и беспокоит.

— Я в этом не сомневаюсь.

— Все становится нереальным… как сон. Я могла объяснить все до того, как вышла замуж за Бруно. Теперь же чувствую себя так, словно иду на ощупь в темноте — Может быть, это и к лучшему, Дамаск. Темнота — это защита Кто знает, что бы ты увидела в ослепительном свете истины?

— Я хотела бы знать правду.

— Возможно, если бы это было так, ты предпочла бы ее не знать.

У нас было много подобных бесед, и после них часто оставалось ощущение, что Кейт что-то скрывает от меня Хотя, надо признать, эти разговоры развлекали нас Я любила смотреть, как играют дети. Я изобретала развлечения, устраивала праздники для них и для соседских ребят. Мы танцевали деревенские танцы, загадывали загадки и замечательно веселились.

Кейт никогда не присоединялась к нашим забавам, но ей нравилось наблюдать за нами.

Матушка писала о том, что близнецы чувствуют себя хорошо и что эпидемия чумы пошла на убыль, но я все еще оставалась у Кейт.

Кейт пригласила в замок Ремус гостей, и мы с волнением наблюдали с башни, как они проезжали под подъемной решеткой во внутренний двор.

За обедом рассказывали последние придворные новости, и мы узнали, что вдовствующая королева, Екатерина Парр, вышла замуж за Томаса Сеймура, в которого давно была влюблена.

Кейт это позабавило.

— Конечно, он хотел бы жениться на принцессе Елизавете, но это слишком опасно, поэтому он предпочел королеву Екатерину. Вдова вместо дочери Анны Болейн, претендентки на престол. — Кейт задумалась. Она вспоминала блестящую элегантную женщину, которой всегда восхищалась.

Кейт развлекалась, слушая о скандалах в доме вдовствующей королевы. Дело в том, что там воспитывалась юная Елизавета, и ходили слухи о далеко не невинных отношениях между принцессой и Сеймуром.

В день, когда вдовствующая королева умерла в родах, я вернулась в Аббатство.


Затем потекли безмятежные годы. Перемены происходили столь постепенно, что я их едва замечала. В поместье Аббатства теперь было много слуг, и всегда энергично велись работы на ферме. Построили несколько новых зданий. Сделали даже пристройку к нашему дому, которым Бруно вечно был недоволен. Теперь гобелены украшали многие комнаты. Время от времени Бруно ездил за границу и никогда не возвращался оттуда с пустыми руками.

Хани исполнилось уже одиннадцать лет, и она ничуть не утратила своей красоты. Кэтрин, младше ее на два года, росла жизнерадостной и независимой Я гордилась своими умными и способными девочками Теперь их обучением руководил Валериан, и каждый день они занимались в скриптории. Я очень расстраивалась, что у меня больше не было детей. Матушка считала, что понимает в таких вещах, и объясняла это моим слишком страстным желанием иметь ребенка. Она постоянно приносила мне приготовленные ею снадобья, но ничего не помогало. Иногда мне казалось, что матушка Солтер наложила на меня проклятье, потому что боялась, что я буду недостаточно хорошо заботиться о Хани.

Я часто навещала Кейт, и она время от времени приезжала в Аббатство. Она так и не вышла замуж, хотя дважды была помолвлена, но оба раза до брака дело не дошло. Кейт говорила, что ей нравится свобода, а поскольку она богата, то ей нет необходимости выходить замуж из-за того, что она называла обычными причинами.

Дети теперь ждали этих визитов, хотя Кэтрин и Кэри, как всегда, много ссорились. Хани, самая старшая, вела себя отчужденно, а маленького Коласа по-прежнему принимали в игры только в том случае, если он соглашался на незначительные роли, — обычная участь младших.

Иногда к нам приходили близнецы, но матушка предпочитала, чтобы я приводила детей в Кейсман-корт. Несколько раз она разговаривала со мной о новой религии. Она хотела, чтобы я приняла эту веру. Я спросила ее, почему.

— Все мои доводы ты найдешь в книгах, — ответила она.

Я улыбнулась. Для нее хороша любая вера. Матушка была готова во всем подражать своему мужу.

Казалось, началась новая эпоха. Правление юного короля отличалось от царствования его отца. Времена изменились Теперь было уже не опасно исповедовать религию реформаторов. Сам король и его ближайшее окружение интересовались ею. Принцесса Мария, которую считали наследницей, была католичкой, но могла взойти на трон только в том случае, если король умрет, не оставив наследников.

Государь часто болел, поэтому его собирались рано женить. По словам Кейт, он уже отдал сердце маленькой Джейн Грей, выбор, охотно одобренный теми, кто желал процветания религии реформаторов.

Годы текли размеренно, иногда до нас доходили слухи о событиях при дворе, но, казалось, они не имели такого значения, как в то время, когда был жив король Генрих.

Его светлость адмирал Томас Сеймур лишился головы. Через некоторое время на эшафот за ним последовал его брат, граф Сомерсет.

« Политика! — думала я. — Из-за ее хитросплетений человек мог быть осыпан высочайшими милостями, а завтра лишиться головы «.

Тогда казалось, что все это нас мало касается. Братья Сеймур были мертвы, и правил герцог Нортамберленд. Он женил своего сына лорда Гилфорда Дадли на маленькой Джейн Грей.

— Он сделал это нарочно, — сказала Кейт во время одного из моих приездов в замок Ремус. — Если государь умрет, герцог Нортамберленд попытается посадить Джейн Грей на трон, а это означает, что его сын Гилфорд Дадли станет королем.

— А как же принцесса Мария? Неужели она согласится, чтобы Джейн Грей управляла Англией?

— Будем надеяться, что король проживет еще долго, если его не станет, в Англии начнется война.

— Война между сторонниками Джейн и Марии означает схватку между сторонниками старой и новой веры.

— Мы должны молиться за здоровье короля и за мир, — промолвила Кейт.

Тихие годы подходили к концу, но я не знала об этом.


Аббатство процветало. В старых монастырских странноприимных домах жили слуги. Между этими строениями возвышались похожая на замок резиденция, известная как аббатство Святого Бруно. Мы поставляли зерно в соседние районы и продавали шерсть но высокой цене. Мы держали скотины больше, чем нужно для нас самих, поэтому забивали ее, солили и продавали мясо.

Я узнала, что не меньше двадцати наших работников жили в Аббатстве, — одни были монахами, другие мирскими братьями Неизбежно они восстановили прежние обычаи. Ночью в церкви шло богослужение по католическому обряду Часто из своего окна я видела людей, шедших туда после того, как все слуги легли спать.

Руперт расширил свои владения. Время от времени он навещал нас. Когда он приезжал, Бруно доставляло особое удовольствие провести его по поместью. Руперт не был завистлив. Он всем восхищался и казался искренне довольным нашему процветанию.

Однажды он появился в отсутствие Бруно. Я сразу догадалась, что что-то случилось. Странно, но я подумала, что он приехал сообщить мне о своей предстоящей женитьбе, и эта мысль опечалила меня. Я была очень привязана к Руперту и неожиданно поняла, каким утешением для меня являлась его давняя любовь. Иногда, когда меня одолевали тревоги, я думала о нем как о человеке, на которого можно положиться в беде, который всегда с радостью придет на помощь.

Если бы он женился, то остался бы прежним, но я знала, что все стало бы по-другому. Правда, время от времени я говорила ему, что было бы хорошо, если бы он женился и имел детей. Тогда бы он привозил их в Аббатство. Как счастлива я бывала, когда все дети собирались у нас, — мои две девочки, два мальчика Кейт и близнецы моей матери. Мне нравилось слышать шум их игр, а иногда и присоединяться к ним. Кейт с удивлением наблюдала за мной, но это были одни из самых счастливых часов в моей жизни.

Теперь я понимала, что мое замужество было не таким, о каком я мечтала. Я оглядывалась вокруг, пытаясь понять, чей брак был удачным. Кейт и Ремуса, моих родителей, моей матушки с Саймоном Кейсманом? Я искренне верила, что моя мать одна из самых счастливых жен, которых я знала. Но разве мой союз не подарил мне Кэтрин?

Я провела Руперта в зимнюю гостиную и послала за вином и пирогами. У Клемента они всегда были свежие, прямо из печи.

— Вижу, ты привез новости, — сказала я. Руперт серьезно посмотрел на меня.

— Дамаск, — произнес он, — ты знаешь, что происходит?

— Ты имеешь в виду здесь, в Аббатстве?

— Здесь и в стране.

— Здесь? Конечно. У нас много дел по хозяйству, я все время занята, мы процветаем. В стране? Придворные сплетни я знаю от Кейт. Приезжающие постоянно приносят новости. Я слышала о болезни короля, он перенес оспу и корь, но, хотя и выздоровел, после этого у него развилась чахотка.

— Свершится чудо, если он протянет год.

— Что же, тогда на трон взойдет королева, не правда ли? Я думаю, это будет королева Мария.

— Когда монарх умирает молодым, не оставив после себя наследников, это всегда опасно.

— Ты беспокоишься об этом, Руперт?

— Нет, я тревожусь о тебе.

Я отвела глаза. Я не хотела, чтобы он объяснялся мне в любви. Это поставило бы нас в неловкое положение. Мне кажется, тогда я поняла, что тоже люблю Руперта. О, это была не иссушающая страсть, которой я пылала к Бруно. У Руперта не было той странной красоты, которой обладал Бруно. Его не окружала тайна. Он был просто хорошим человеком. И я любила его совсем не так, как Бруно. Казалось, моя любовь — это плод, одна половина которого дарует страсть и волнение, другая — прочную привязанность и безопасность. Я понимала, что мне нужно и то и другое.

Я продолжала думать о Руперте, и мне захотелось узнать, какие страхи привели его к нам.

— До меня дошли слухи об Аббатстве, — сказал Руперт. — Ты не знаешь об этом. Последними новости узнают те, кого они касаются. Кругом много любопытных, люди завидуют вам. Они не понимают, как вы нажили такое богатство.

— Аббатство процветает, потому что мы упорно работаем.

— Все же будь осторожна, Дамаск. Если здесь станет неспокойно, бери девочек и приезжай ко мне. Я смогу спрятать вас.

— Детям грозит беда?

— Когда дом в опасности, то в опасности и живущие в нем.

— Что это за внезапно появившаяся опасность?

— Для меня она не является неожиданной. С тех пор как вернулся Бруно, стали говорить, что Аббатство восстанавливается. Всем известно, что многие монахи вернулись. Предупреди Бруно. Не должно быть никаких тайных богослужений, никаких монашеских ритуалов. Люди шепчутся, что здесь нарушается закон.

Я спросила:

— Ведь король болен, не так ли? Я слышала, если на трон взойдет Мария, она восстановит монастыри.

— Да, она не станет преследовать тех, кто ведет монашеский образ жизни. Однако помни, Дамаск, Мария еще не королева, а кое-где говорят, что никогда ею не станет.

Она законная наследница!

— Так ли? Брак ее матери с королем был объявлен недействительным! Поэтому ее считают незаконнорожденной — Государь не умер, и нам не следует говорить о его смерти. Это могут счесть за измену — Мы не желаем ему зла. Мы желаем ему долгих лет жизни. Но раз уж мы завели этот опасный разговора то доведем его до конца, ведь ты можешь оказаться в опасности. Герцог Нортамберленд только что женил своего сына на Джейн Грей. С какой целью, как ты думаешь? Леди Джейн, как и нынешний король Эдуард поддерживает религию реформаторов. Если она станет королевой при поддержке герцога Нортамберленда, отца ее супруга Гилфорда Дадли, то религия реформации возобладает и тех, кого заподозрят как папистов, ведущих монашеский образ жизни, будут считать врагами государства.

— Но ведь этого не может быть? Кто позволит, чтобы леди Джейн стала королевой? Кто теперь верит, что женитьба покойного короля на Екатерине Арагонской незаконна? Все прекрасно знают, что она была объявлена таковой для того, чтобы государь смог жениться на Анне Болейн, для этого он и порвал с Римской церковью, отчего и начались все наши беды — Ты забываешь про могущественного отца Гилфорда Дадли. Герцог Нортамберленд может поддержать претензии своей невестки на трон силой оружия — Он не достигнет цели, ибо по праву наследования царствовать должна Мария.

— Что такое право против силы оружия? Кто, по-твоему, сейчас самый могущественный человек в стране? Ты думаешь, король? Он всего лишь игрушка в руках герцога Нортамберленда, и если тому удастся посадить на трон Джейн Грей, то, уверяю тебя, опасность, в которой ты находишься, станет еще больше Совсем рядом с тобой, Дамаск, рядом с аббатством Святого Бруно, живет враг — Уверена, ты говоришь о муже моей матери — Саймон Кейсман очень честолюбив Смиренный вначале, он завладел домом твоего отца Он причинил тебе много зла Своим существованием ты напоминаешь ему об этом — Ты думаешь, он хочет отомстить мне за то, что его мучит совесть? Ты, Руперт, и вправду веришь, что именно он предал моего отца?

— Это вполне вероятно Своего нынешнего положения он мог добиться, женившись на тебе, но ты ясно дала ему понять, что об этом не может быть и речи — Ты знаешь о многом, Руперт Я знаю все, что касается тебя Что же мне делать теперь?

— Предупреди мужа Попроси его запретить людям, которые некогда были монахами и мирскими братьями, собираться вместе Было бы еще лучше, если бы он отослал их отсюда Куда же он может их отослать?

— Он может разделить их Я смог бы взять одного или двоих Кейт могла бы принять в замке Ремус и больше, так будет лучше для людей, которые некогда были монахами и все еще живут в аббатстве Святого Бруно.

— Я поговорю с Бруно по возвращении Руперт был очень обеспокоен, но это его до некоторой степени удовлетворило.

Я послала за девочками — я так ими гордилась Хани исполнилось тринадцать, и она стала настоящей красавицей. Она переросла свою жгучую ревность к Кэтрин. Кэтрин была, конечно, моим сокровищем, моим собственным ребенком, и я любила ее так, как не любила никого, кроме моего отца. Мои чувства к Бруно не шли в счет — теперь я знала, это был просто дурман Они могли перерасти во всепоглощающую страсть, но я уже знала, что этого не случится Руперта девочки обожали Они любили бывать на ферме Именно он учил их ездить верхом, у него они чувствовали себя свободнее, чем в Аббатстве Бруно по-прежнему безразлично относился к Кэтрин и неприязненно — к Хани. Девочки принимали это как должное и не пытались ничего изменить. Я думала, что Руперту они дарили ту часть своей любви, которая могла бы принадлежать их отцу. Руперт был для них чем-то средним между отцом и любимым дядюшкой.

Они болтали, расспрашивали о животных на ферме, многим из которых сами дали имена.

Девочки тепло обняли Руперта на прощанье. Его глаза говорили мне:» Не забудь о нашем разговоре. Опасность рядом «.


Бруно вернулся в хорошем настроении. У него всегда был торжествующий вид после поездок на континент.

— Ты совершил выгодную сделку? — спросила я. — Что ты привез домой на этот раз? Моей матушке всегда интересно узнать о новых цветах и растениях, которые растут в других странах.

Бруно ответил, что привез чудесный гобелен, который повесит в зале.

Когда мы этим же вечером остались одни в спальне, я рассказала ему о визите Руперта.

— Руперт! — с неприязнью воскликнул Бруно. — Что ему нужно?

— Он беспокоится за нас. Мы действительно в опасности. Я чувствую ее.

Бруно раздраженно взглянул на меня.

— Разве я не говорил тебе, что ты должна мне во всем доверять? Ты сомневаешься в моих способностях уладить дела. — Он подошел к окну и выглянул. Потом обернулся ко мне. — Все это, — сказал он, — мое. Аббатство поднялось, как феникс из пепла, а ты все еще сомневаешься в моих способностях!

— Я не на мгновение не усомнилась в них, но часто бывает, что одни люди лучше чувствуют приближение беды, чем другие. А нам грозит опасность.

— Опасность?

— Здесь много бывших монахов и мирских братьев. Они ведут жизнь, очень близкую к той, что вели в монастыре.

— Ну?

— На это обратили внимание. — Бруно засмеялся — Ты всегда стремилась унизить меня Ты всегда не верила, что я не такой, как другие. Но пойми, я на самом деле не такой, как все Боже мой, неужели ты действительно думаешь, что кто-нибудь другой мог появиться здесь, получить Аббатство, восстановить его, сделав таким, каково оно сейчас, если бы в нем не было некой сверхъестественной силы?

— Действительно, это очень загадочно, — ответила я — Загадочно! Это все, что ты можешь сказать?

— Как ты получил Аббатство, Бруно?

— Я уже рассказывал тебе об этом — Но…

— Но ты мне не веришь. Ты всегда пыталась подвергнуть сомнению все, что я тебе говорил Мне не следовало выбирать тебя в жены.

Он по-настоящему испугал меня, и я подумала» Он сходит с ума!»А я всегда боялась сумасшедших.

Я воскликнула:

— Итак, ты совершил ошибку Твое решение было не правильным, ты выбрал меня!

Бруно неожиданно обернулся, и я увидела фанатичный блеск его глаз. Я сидела на постели, и он больно схватил меня за руку. Я спокойно посмотрела на него и спросила:

— Ты заблуждался, не так ли?

— Нет, в то время это не было ошибкой Тогда ты верила мне.

— Да, тогда я верила тебе. Мне казалось, что вместе мы проживем чудесную жизнь. Но с самого начала ты обманывал меня, сказав, что ты смиренный бедняк, не так ли?

— Смиренный… разве я когда-нибудь отличался смирением?

— Что же, ты прав, я вспоминаю то испытание, которому ты подверг меня. Ты не ухаживал за мной так, как это сделали бы другие мужчины. Ты притворялся нищим, чтобы не бояться, что я выйду за тебя ради поместья.

Нетерпеливым жестом он отпустил мою руку.

— Истеричка! Руперт напугал тебя. Ты не веришь в меня, но готова поверить ему.

— Он говорит разумные вещи. Партия реформаторов сейчас у власти. Король — протестант. Герцог Нортамберленд — протестант, и они правят страной. Разве мы не знаем о злой участи тех, кто не признает веры наших правителей?

— И ты думаешь, что я подчинюсь людям, стоящим ниже меня?

— Будь осторожен, не говори так, Бруно. Ведь тебя могут услышать и предать. Тобой управляет гордыня., твое желание доказать, что ты не такой, как другие.

— Дамаск! Разве ты забыла как я появился на свет?

Я вспомнила Кезаю в ту памятную ночь и ее ужас от того, что она выдала свой секрет. Я подумала о брате Амброуза, идущем по траве с Бруно, о наступающем на них усмехающемся Ролфе Уивере. Бруно видел это. Он видел, как его отец убил насмехавшегося над ними человека. Он попытался забыть об этом, потому что не мог поверить, что Кезая и Амброуз говорили правду, потому что если бы он поверил, то его вера в себя была бы разрушена. Но в ней крылась причина его сумасшествия.

— Я не забыла ничего, — ответила я.

— Было бы хорошо, если бы ты всегда помнила об этом.

Бруно стоял у кровати — высокий, худой, с бледным, как мрамор, лицом, на котором светились удивительные фиалкового цвета глаза, так похожие на глаза Хани. Я подумала:» Он красив, как Бог!»Меня переполняло сочувствие, но я не смогла сказать ему:

« Бруно, ты живешь ложью, потому что боишься посмотреть в лицо правде «. Он промолвил:

— Я… вернулся в Аббатство, и я возродил его.

— Бруно, пожалуйста, скажи мне правду. Как тебе это удалось?

— Это было чудо. Второе чудо аббатства Святого Бруно.

Я устало отвернулась — спорить с ним было бесполезно.


НОВОЕ ЦАРСТВОВАНИЕ


Это случилось в 1553 году. Три месяца назад мне исполнилось тридцать лет. Тридцать! Это еще не старость, но за эти годы я стала свидетельницей событий, нарушивших мир не только в моем доме, но и во всем государстве. Испытала горе. Познала и радость. В эту пору моей жизни я пришла к выводу, что сделала одну из величайших ошибок, какие только может сделать женщина, — вышла замуж за человека, который не мог дать мне того счастья, о котором я мечтала. У меня были две девочки — собственная дочь Кэтрин и приемная Хани. В ту пору они составляли смысл моей жизни. И когда я вспоминала о предупреждении Руперта об угрожающих нам опасностях, то в первую очередь думала о детях, а не о том, что станет с моим мужем и Аббатством.

Вопросы веры стали самым важным в те дни. Даже моя матушка время от времени говорила об этом.

Когда я посещала ее, а это случалось не очень часто, потому что мне не хотелось встречаться с ее мужем, или когда она навещала меня, матушка, как правило, щебетала о своих близнецах, со смехом рассказывая об их шалостях и о своем саде. Лишь изредка она касалась религии.

— Почему бы тебе не принять новую религию, Дамаск? — говорила она. — В это верит король, а нам следует поступать так же, как он.

— Конечно, мама, — отвечала я, — многое говорит в пользу новой веры, но приводится много доводов и против. Мне трудно разобраться.

— Какая чушь! — резко возражала матушка. — Как может быть хорошее плохим, а плохое хорошим? Должно быть либо одно, либо другое. Уверяю тебя, истина за реформаторами.

— Тебя в этом убедил муж?

— Он изучал эти вопросы.

— Другие тоже их изучали. Ты должна признать это. Среди сторонников обеих религий есть умные люди.

— Эти люди могут легко ошибиться, а твой отчим посвящает этим вопросам очень много времени Я снисходительно, улыбнулась. Ну как ей все объяснить! Но то, что моя мать знает о различных точках зрения на новую веру, показывало, что религия занимает большое место в моем прежнем доме.

Стояла июньская ночь, полнолуние. Я сидела у окна, думала о разговоре с Рупертом и гадала. Вдруг я увидела темные фигуры, идущие к церкви, и поняла, что они шли к мессе. Бруно был с ними.

Меня охватил страх. Жившие в Аббатстве знали, что если о тайных мессах узнают, то окажутся в беде, но продолжали служить их. Может быть, люди верили в то, что Бруно с его могуществом спасет их от любого несчастья.» Некоторые из бывших монахов люди простые, — подумала я. — Например, Клемент давно считал, что история Кезаи и Амброуза — ложь «. Бруно умел завоевывать сердца вопреки всему. Единственный человек, которого он не смог убедить, была я.

Клементу нравилось трудиться в пекарне. Работая, он распевал на латыни церковные песнопения, ему казалось, что он никогда и не покидал Аббатство.

Процессия исчезла в церкви, и некоторое время я сидела и размышляла о смысле происходящего. Неожиданно я заметила еще одну фигуру. Но на этот раз это был не монах. Я попыталась внимательно рассмотреть человека, украдкой шедшего к церкви. Он походил на Саймона Кейсмана.

Во внезапном порыве я накинула плащ на ночную рубашку и побежала вниз.

Я промчалась по траве мимо монастырских спален ко входу в церковь и вбежала в нее. Да, я не ошиблась Это был Саймон Кейсман.

— Что ты здесь делаешь? — резко спросила я.

— Ты могла бы быть повежливее. — Глаза Саймона горели от возбуждения. Никогда на его лице так ясно не проступало сходство с лисьей мордой.

Ты вторгаешься в чужие владения!

У меня для этого есть серьезная причина.

Ты не имеешь права быть здесь.

— Нет, именем короля имею!

— Это все слова.

— Нет, правда! Что здесь происходит? Поместье опять стало монастырем? Аббатство было распущено, а теперь оно вновь восстановлено.

— Разве ты не знаешь, Саймон Кейсман, что земли многих аббатств были подарены за хорошую службу?

— Я прекрасно это знаю. Но всегда есть причины для таких подарков.

— Касающиеся только одаряемого и дарителя.

— Согласен, но в этом поместье нарушаются королевские законы.

Нет, здесь их чтят!

— Неужели! Ведь в имении хитростью возрождено запретное.

— Тут — просто много работников, Саймон Кейсман.

— Но слишком много монахов. Те, кого монарх лишил Аббатства, собрались вновь, нарушая закон. Из глубины церкви донеслось пение.

— Что здесь происходит? — раздался неожиданно спокойный и властный голос, и к нам подошел Бруно.

— Ничего особенного, — ответил Саймон Кейсман. — Я всего лишь стал свидетелем того, что может отправить вас на виселицу, и, будьте уверены, я выполню свой долг — Ваш долг — возвратиться к себе в дом, хотя вы и получили его незаслуженно, он бы никогда вам не достался, если бы не свершилось беззакония, и тихо жить там.

— И вы смеете говорить о законе? А по какому праву вы получили Аббатство? На какие деньги перестроили его? Вы думаете, я не догадываюсь? Вы считаете, что сможете заморочить мне голову рассказами о чудесах? Нет! Я знаю, откуда взялось ваше богатство.

Я увидела, как побледнел Бруно. Он был встревожен.

— Да, — повторил Саймон Кейсман, — я знаю, откуда взялись сокровища, чтобы восстановить великолепное Аббатство, чтобы вновь собрать вместе монахов и мирских братьев! Вы получили их от врагов Англии! Из Мадрида и Рима.

— Это ложь!

— Если это ложь, то как вы получили свое богатство? Ответьте мне, Бруно Кингсмен. Святой Бруно., ответьте на мой вопрос. Откуда взялись деньги на перестройку Аббатства и восстановление хозяйства? Вы собираетесь сказать, что все это делалось на прибыль, полученную от фермы? Я вам не верю. Много золота было потрачено на это поместье, и я спрашиваю вас, откуда оно взялось? Вот что я хочу знать.

Пение прекратилось. Я увидела мужчин, сгрудившихся недалеко от выхода из церкви.

— Лгите мне, если хотите! — воскликнул Саймон Кейсман, лицо его пылало страстью. — Меня вы не обманете. Я знаю. Я всегда знал. Деньги поступали из Испании и Рима. Они даны врагами страны, которые хотели бы, чтобы папа опять стал Верховным главой церкви.

— Вы лжете! — воскликнул Бруно.

— Тогда откуда? Откуда взялись такие огромные деньги на постройку этого поместья? У кого есть такие сокровища, кроме как у Его Величества короля и богатейших семейств страны? Поведайте нам об этом, Бруно, Святой Бруно-чудотворец, расскажите нам Их даровало небо? Они с небес свалились, ваши сундуки?

— Да, — мрачно ответил Бруно. Саймон Кейсман расхохотался.

— Вы называете небесным даром то, что пришло из Испании. Я и многие другие назвали бы это изменой! Когда было произнесено это, в церкви стало тихо. Потом Бруно произнес:

— Уходите. Вы здесь чужой!

— Конечно. Я ведь не нарушаю законы. Вы хотите восстановить монастыри. Я знаю о существовании таких планов. Их придумали в Риме и Испании, где живут ваши хозяева. Но не думайте, что я позволю осуществить это!

Бруно повернулся и пошел в глубь церкви. Я отпрянула в тень, и, когда Саймон Кейсман, полный решимости, проходил мимо, подумала:» Он донесет на нас. Завтра вечером Бруно будет в Тауэре «.

Потом мои мысли обратились к девочкам и к тому, что может случиться с ними.

Я побежала за Саймоном Кейсманом. Он услышал мои шаги, остановился и медленно повернулся.

— Ты хочешь что-то спросить у меня? — сказал он.

— Да. Что ты собираешься делать?

— Исполнить свой долг.

— Я думаю, что ты доносишь уже не в первый раз. Саймон притворился, что ничего не понял.

— Возможно, что и не в последний. Я чту закон.

— Особенно, когда можно извлечь выгоду.

— Извлечь выгоду! Какую?

— Например, отомстить.

— Ты драматизируешь, моя дорогая Дамаск. — Он внимательно разглядывал меня, и я вспомнила, что на мне под плащом лишь ночная рубашка.

Страх сделал меня безрассудной.

— Доставит ли тебе месть такое же удовольствие, как и чудесный дом, получить который у тебя не было надежды, пока жив был мой отец?

— Я не понимаю тебя.

— Разве? Ты ведь уже один раз выполнил свой долг, причем с большой прибылью для себя, не так ли? Обескураженный, Саймон Кейсман молчал.

— Я знаю, что ты донес на моего отца. Ты — неблагодарный негодяй! Убийца! — промолвила я.

— И это ты говоришь человеку, у которого в руках твоя жизнь?

— Зачем она, если не можешь сказать правду?!

— Ты всегда была смутьянкой, Дамаск! Что за безрассудство! Ты сделала не правильный выбор. Ты выбрала Бруно… Человека или святого? Что же, скоро увидим. Он будет хорошо смотреться на виселице.

— Ты решил донести на него, как донес и на моего отца?

— Твоего отца?

— Не пытайся обмануть меня, Саймон Кейсман. Мой отец взял тебя в свой дом. Ты был беден. Все, что у тебя было, это жадность, зависть и беспринципность. Ты — эгоистичный, злобный и неблагодарный человек.

— О да, я действительно нарушал заповеди…

— Хоть раз ты сказал правду. Ты убийца моего отца, Саймон Кейсман. Ты хотел завладеть всем его достоянием.

— Признаю. Я вожделел к его дочери, даже сейчас мое желание не исчезло.

— Как ты смеешь!

— А как смеешь ты, моя безрассудная красавица? Перед тобой человек, который может отправить всех вас уже завтра в Тауэр, а ты оскорбляешь его.

— Я буду проклинать тебя до последней минуты моей жизни. Неужели ты не любил своего отца?

— Я никогда не знал его, и мне не ведомо это чувство.

— А я обожала своего отца. Последний раз я видела его в Тауэре, откуда его вывели на казнь и отрубили голову. Ты, Саймон Кейсман, виновен в этой смерти, и ты думаешь, я когда-нибудь прощу тебе это?

— Твой отец был дураком. Ему не следовало давать приют священнику. Он знал, что преступает закон, такие люди заслуживают неожиданной и жестокой смерти. Спрятать священника, восстановить распущенное Аббатство — это преступления, которые караются смертью. Хорошо бы тебе понять, что ты угрожаешь человеку, от которого зависит очень многое.

— Тебе мало того, что ты убил моего отца, ты хочешь погубить нас всех. Тебе нужно это Аббатство, разве не так?

— Как ты глупа, Дамаск! Я не хочу причинять тебе зло. Разве ты не моя падчерица?

— К сожалению, да.

— К которой я, несмотря на все ее своенравие и недоброе ко мне отношение, всегда испытывал самые теплые чувства.

— Испытывал ли ты их к кому-нибудь вообще?

— К тебе, как ты знаешь.

— И ты утверждаешь, что поэтому хотел жениться на мне, а не для того, чтобы завладеть состоянием моего отца?

— Теперь ты не наследница. Теперь тебе угрожает опасность. Завтра сюда могут прибыть люди короля. Ты отсутствовала, когда они арестовали твоего отца. Твоего мужа схватят у тебя на глазах, если не…

— Если что?

— Я бы мог многое для тебя сделать, Дамаск.

— Что же, окажи услугу, повесься. Он засмеялся:

— Ты просишь многовато, ведь, если я буду мертв, я не смогу наслаждаться твоим обществом. Нет, Дамаск, тебе придется быть полюбезнее со мной, если ты хочешь жить по-прежнему с комфортом и на свое испанское золото.

— Боюсь, я не понимаю тебя… Саймон шагнул ко мне.

— Ты все прекрасно понимаешь. Если ты станешь ко мне поласковее, я закрою глаза на сегодняшние события.

— Я спрошу совета у матери, — язвительно заметила я.

— О, Дамаск, отчего ты так неразумна? Если бы ты вела себя по-другому, твой отец был бы сегодня жив.

Я повернулась, намереваясь уйти.

Он крикнул мне вслед:

— Даю тебе двадцать четыре часа. Ты могла помочь своему отцу. Теперь у тебя есть время спасти свою семью.

Бруно вышел из церкви в сопровождении монахов. Саймон Кейсман бросился прочь, а я, вся дрожа, поспешила к дому.


Этой ночью Бруно не пришел ко мне. Я провела большую часть времени на скамеечке у окна, ожидая его. Я хотел» спросить, действительно ли источник нашего богатства в Испании или Риме. Тогда это казалось мне единственным объяснением. И как оно раньше не приходило мне в голову? Бруно получил деньги, чтобы перестроить Аббатство, и это более правдоподобно, чем то, что он избран Богом для этой миссии.

Слова Саймона Кейсмана снова и снова звучали у меня в ушах Я виновата в смерти отца. Если бы я вышла замуж за Саймона, он бы не предал моего отца, потому что получил бы наш дом через меня. Но я отвергла его, и поэтому отцу пришлось умереть. Теперь он сделал мне новое предложение. Если я приму его, то куплю молчание Саймона Кейсмана.

При мысли об этом меня охватила дрожь. Но, по крайней мере, в течение суток нам ничто не грозило.

Почему Бруно не пришел и не утешил меня в ту ночь? Как это похоже на него. Он не хотел делить со мной свои тревоги, потому что знал: я не верю я в него.

Утром я отправилась в его личные покои в башню.

— Бруно, — воскликнула я, — нам нужно поговорить! Он удивленно взглянул на меня.

— Разве ты забыл о вчерашнем происшествии?

— Твой отчим не стоит моего внимания.

— Он виноват в смерти моего отца, — резко сказала я. — Теперь он угрожает арестом тебе и многим из живущих здесь.

— И ты думаешь, он преуспеет в своих намерениях?

— В случае с моим отцом он добился своего — Твой отец вел себя не слишком умно.

— Не так глупо, как ты. Ты явно нарушаешь закон, а отец, по крайней мере, делал это тайно.

Бруно улыбнулся и поднял голову. Он был таким красивым, что мне захотелось плакать, ведь наши отношения стали совсем плохими.

— Уверяю тебя, бояться нечего.

— Нечего бояться! Но ведь Саймон Кейсман столько видел прошлой ночью. Он наш враг и, более того, угрожает донести на тебя.

— Он не сделает этого.

— Почему ты в этом уверен?

— Потому что я знаю.

— Он угрожал тебе разоблачением.

— Я способен защитить все то, что я построил.

— На испанское золото? — спросила я — Вот видишь, ты веришь также этому.

— Но откуда ты мог взять столько денег? Бруно сверкнул глазами:

— Саймон Кейсман спросил, не открыли ли мне небеса свою сокровищницу. И я ответил — да, открыли. Это было чудо. Именно поэтому я попал в ясли рождественским утром. Люди пытаются оклеветать меня. И ты, моя избранница, веришь больше им, чем мне. Но я клянусь тебе, что деньги, на которые я отстроил Аббатство, получены не из Испании Они дарованы мне небом. И если ты скажешь, что это могло быть только чудо, я отвечу: «Да, Бог сотворил чудо». И я говорю тебе: этот человек не сможет повредить мне..

— Если ты клянешься, что не служишь испанцам…

— Я не прошу тебя верить мне. Я просто утверждаю: он не предаст нас. Надеюсь, со временем ты поверишь в меня С этими словами он удалился.


Нам дана была отсрочка на двадцать четыре часа, но я хорошо знала, каким жадным и мстительным человеком был Саймон Кейсман. Он не верил в то, что я уступлю его отвратительным домогательствам, но наслаждался тем, что мучил меня, давая понять, что я и моя семья в его власти. Более того, Саймон хотел получить не только меня, но и Аббатство. И я знала, что именно оно — его главная цель.

Не имело смысла спорить с Бруно, но я не могла представить пути к спасению. Я не сомневалась, что так как только Саймон Кейсман знал что происходит в Аббатстве, он легко найдет и других свидетелей.

Я подумала, что могла бы забрать девочек и поехать к Кейт. Но спасло бы это их или лишь повредило бы Кейт?

Оставалось уповать лишь на волю Божью. Я попыталась вести себя, как обычно, и пошла в пекарню, как часто делала по утрам, чтобы посоветоваться с Клементом о сегодняшнем обеде. Прошлой ночью он тоже был в церкви.

Я удивилась его спокойствию.

— Клемент, — спросила я. — Как ты думаешь, что будет со всеми нами?

— Все будет в порядке, — безмятежно ответил он.

— Ты думаешь, это были лишь пустые угрозы? Клемент возвел глаза к небу:

— Бруно убережет нас от беды.

— Как?

— Как всегда, сотворив чудо.

Его спокойствие удивило меня. Казалось, он не понимал, что его могут варварски пытать, вздернуть на виселицу или живого разорвать на куски. Разве он не слышал о монахах картезианского монастыря?

— Клемент, ты ведь был в церкви. Ты слышал, что говорил Саймон Кейсман?

— Да. Но потом Бруно побеседовал с нами. Он говорил, что бояться не нужно.

— Бруно сказал, как он спасет нас?

— Ему поможет Бог.

«Они верят, что Бруно святой, — подумала я. — О, каким жутким будет их пробуждение завтра утром!»

Я представила, как пытают доброго простого Клемента Это было выше моих сил.

— Клемент, — сказала я, — беги, пока еще есть время Он изумленно взглянул на меня — Здесь вся моя жизнь, — ответил он Потом улыбнулся. — В тебе нет веры Но не бойся Все будет хорошо.

Как же они верили в Бруно! В тот день я поняла, что происходило все эти годы Бруно не только перестроил Аббатство, но и вернул ту веру в Святое Дитя, которая была у многих людей до появления Ролфа Уивера В тот день все шло, как обычно Казалось, никого, кроме меня, не беспокоит нависшая над нами угроза После полудня пришла моя мать Мне очень хотелось бы знать, доверился ли ей Саймон Кейсман и не пришла ли она предупредить меня Вряд ли он стал бы рассказывать ей о своих домогательствах в отношении меня Матушка, как обычно, принесла полную корзину снеди — пироги, необычной формы марципаны и молодое вино.

Она поцеловала меня и сказала, что я плохо выгляжу. Ее обеспокоенные глаза внимательно оглядели меня. Я знала, каждый раз, когда мы с нею встречались, она задает себе вопрос, не жду ли я ребенка?

Я сразу поняла, что она ничего не знает о визите своего мужа в Аббатство, — она была слишком искренней, чтобы скрывать что-либо. Матушка вновь стала расписывать достоинства новой религии — И подумай, Дамаск, — говорила она, — ведь наш король тоже сторонник религии реформаторов Правда, бедняга болен, он никогда не оправится от осложнений после оспы Ему еще повезло, что он вообще выжил, заразившись ей Я слышала, что он долго не протянет, — добавила она Мама, проговорила я, а тебе не приходило в голову, что если король скоро умрет, чего, я надеюсь, не случится, то на трон взойдет леди Мария? А если она станет королевой, то не произойдет ли возвращения к Риму?

— Это невозможно! — бледнея, воскликнула матушка.

— В этом нет ничего невероятного, мама Поэтому будем благоразумными и прекратим этот разговор — Но если ты знаешь, Дамаск, что твоя вера истинна, то почему ты должна ее скрывать?

— Но что есть истинная вера? Почему мы просто не следуем заповедям Христа?

— Боюсь, Дамаск, что твои слова могут счесть изменой — То, что сегодня называют изменой, завтра провозгласят верностью — Неожиданно я испугалась за мать Она была так простодушна, любила не веру, а мужа и приняла бы все, что бы он ей не предложил Матушка объявляла себя сторонницей реформаторов, потому что ее муж был сторонником этой религии Но так же, как и другие до нее, она могла погибнуть из-за своих убеждений Я неожиданно обняла ее.

— Мое дорогое дитя, ты сегодня очень нежна со мной — Как знать, смогу ли я обнять тебя завтра?

— Боже мой, какие мрачные мысли! Что тебя мучит, Дамаск? Не заболела ли ты? Я дам тебе настой с тимьяном Тебе приснятся приятные сны, и завтра ты проснешься жизнерадостной «Завтра? — подумала я — Что принесет завтрашний день?»

Но я не хотела тревожить матушку Сегодня она была счастлива Пусть такой и остается Мой отец однажды сказал, что, живя в такое время, как наше, нам не следует думать о завтрашнем дне Мы должны ценить каждый час, а если он приносит радость, наслаждаться ей В любом случае мне не стоило говорить ей о своих тревогах Как я могла сказать ей, что человек, за которого она вышла замуж, в котором не чаяла души, считая его чуть ли не посланным с неба пророком, угрожал погубить нас, но обещал спасение, если я стану его любовницей?

День тянулся необычайно долго. У меня все валилось из рук. Как это иногда бывало, я пошла в скрип-торий посидеть на занятиях моих девочек. «Что станет с ними?»— спрашивала я себя. Как мой отец желал когда-то для меня, я хотела, чтобы они удачно вышли замуж и жили подальше от потрясений, вызываемых религиозными распрями.

Мы обедали за семейным столом на возвышении, а остальные домочадцы — за длинным столом в зале. Когда снаружи раздавался шум, я ощущала взгляды, украдкой брошенные на дверь, и знала, некоторых присутствующих снедает беспокойство. Люди с надеждой смотрели на Бруно.

Мы уже собрались выйти из-за стола, когда прибыл посыльный из Лондона. Никогда не забуду оцепенения, охватившего зал. Я встала, взяв за руку сидевшую рядом со мной Кэтрин. Она удивленно взглянула на меня. Я подумала: «О, Боже, что станет со всеми нами?»

Бруно тоже поднялся, но не выказал никаких признаков волнения. Он спокойно покинул свое место со словами: «Добро пожаловать!»— и направился к вновь прибывшему.

— Я принес плохие вести, — произнес тот. — Умер король.

Я почувствовала, что все облегченно вздохнули. Король умер. Леди Мария была наследницей престола. Аббатство было спасено.

Я увидела довольную улыбку Бруно. Заметила восхищение на лицах тех, кто был с ним в церкви той ночью.

Он обещал им чудо — ибо только чудо могло спасти Аббатство от предательства Саймона Кейсмана. А это и было чудо Смерть короля. Конец протестантского правления. Католическая принцесса ждала возведения на престол.

Я поймала взгляд Бруно. В нем были триумф и невероятная гордыня. И вдруг я поняла: «Он все это время знал, что король умер. Он понимал, что Саймону Кейсману, если тот хотел добиться цели, надо было донести на нас несколько месяцев назад. Бруно подстроил, чтобы вестник прибыл именно тогда, когда это произведет наибольшее впечатление». Я начинала лучше понимать человека, за которого вышла замуж.


Все говорили только о том, что же будет дальше.

Когда я узнала, что король Эдуард умер за два дня до того, как нам сообщили о его смерти, я утвердилась в мысли, что Бруно знал об этом. Поэтому он с пренебрежением отнесся к Саймону Кейсману и решил поразить своих почитателей чудом.

Я поняла, насколько Бруно циничен, и подумала, что он заслуживает, чтобы его ненавидели.

Но Бруно перестал быть таким самодовольным, когда пришло известие о том, что герцог Нортамберленд убедил короля Эдуарда лишить своих сестер возможности занять престол, объявив браки их матерей незаконными и провозгласив наследницей престола свою кузину, леди Джейн Грей. Но у Марии было много сторонников, вокруг нее немедленно начала формироваться католическая партия, и страна раскололась на два лагеря. Все же нам повезло — мы получили передышку. Никто не собирался арестовывать людей, которые, в случае прихода к власти Марии, считались бы верными подданными, а те, кто их схватил, стали бы предателями.

Всю Англию охватили волнения.

Саймон отправился к Нортамберленду предлагать свои услуги для поддержки Джейн Грей, которую моя мать считала подлинной королевой.

Я знала, что Саймон уехал. Его вела надежда, что если Джейн Грей станет королевой Англии, то религия реформаторов будет сохранена. Он слишком далеко зашел, чтобы отступать. Я считала, что им движут соображения выгоды, но не была уверена, что это единственный мотив его поступков. Саймон принял эту веру в то время, когда это было небезопасно, кроме того, даже очень большие негодяи могут быть тверды в своих убеждениях, когда дело касается религии.

— Королева Джейн — добродетельная женщина, — говорила матушка. — Она жила праведной жизнью.

— Я уверена, что то же самое может быть сказано и о той, которую многие называют королевой Марией.

— Она не может претендовать на трон. Брак ее родителей был незаконным! — воскликнула матушка. — Разве ее мать не была сначала невестой Артура, брата короля Генриха?

— Многие поддержат се, — возразила я.

— Это паписты, — с горечью произнесла матушка.

— Тебе может показаться странным, мама, — сказала я, — но многие англичане, независимо от их веры, с готовностью поддержат законную королеву. А у Марии больше прав на престол, чем у других. А после нее — у Елизаветы.

— Они рождены вне брака! — воскликнула матушка почти в слезах, я поняла, она боится, что шансы королевы Джейн удержать трон не очень велики.

— Тише, мама, к чему такие волнения? Что могут подумать люди, если кто-нибудь услышит, как ты называешь незаконнорожденной ту, которая скоро может стать королевой.

— Она никогда ею не будет, — произнесла моя мать. На следующий день матушка пришла сообщить мне, что сын виноторговца лишился ушей только потому, что в Чипе во всеуслышание заявлял, будто Джейн Грей незаконно претендует на трон, и провозглашал королевой Марию.

— Вот видишь, — твердым голосом произнесла матушка, — что случается с тем, кто отрицает истину Было много слухов. Мы слышали, что Джейн даже не желает принять корону, ссылаясь на то, что она еще слишком молода, — ей было всего шестнадцать лет, чуть старше Хани, а честолюбивые родственники вынуждают ее. Мне было жаль бедняжку Джейн, потому что число сторонников Марии росло с каждым днем, ведь она была дочерью короля Генриха VIII, в то время как Джейн являлась всего лишь внучкой его сестры.

В Лондоне народ шептался по углам, опасаясь открыто выразить свое суждение, но я чувствовала, что большинство настроено против Джейн Грей, отчасти потому что жители страны ненавидели ее свекра, герцога Нортамберленда, и не хотели терпеть его власть, но в основном потому, что знали — Мария законная наследница престола.

Религия реформаторов была еще настолько новой, что не могла прочно удерживать симпатии своих приверженцев.

Мария уехала в Норфолк, где к ней примкнули ее сторонники. В Норидже ее провозгласили королевой. Она пересекла границу графства Суффолк и подняла свой флаг над замком Фрамлингхэм.

Каждый день мы ждали новостей. Матушка была очень довольна, когда узнала, что Ридли, архиепископ Лондонский, молился за королеву Джейн.

— Теперь все будет в порядке, — говорила она. — Джейн такая милая и добрая девушка!

Но несколько дней спустя граф Пембрук и граф Арундел провозгласили Марию королевой Англии в соборе Святого Павла. Все поняли, что девятидневное правление Джейн кончилось. Мария была истинной наследницей английского престола, а бедную, трогательную Джейн свергли.

Я отправилась проведать мать, потому что догадывалась о том, как она обеспокоена.

— Что происходит? — нервно спрашивала она. — На чьей стороне народ? Ведь Джейн пользуется расположением епископа Лондонского. Она — законная королева. Кто осмеливается сомневаться в этом?

— Многие, — сказала я, и меня охватило беспокойство за мать. — Тебе теперь нужно быть очень осторожной. Не откровенничай со слугами. Никогда не знаешь, как могут себя повести люди.

Я понимала, что теперь, когда я и мои домочадцы получили относительную безопасность, матушке и ее семье грозит беда.

Я взяла и спрятала книги, которые давал ей читать Саймон Кейсман.

— Их не должно быть в доме. Фанатичные католики пришли к власти. Некоторое время, матушка, ты должна жить очень тихо. Все должны забыть, что ты поддерживала королеву Джейн.

К правлению Джейн Грей было трудно отнестись безразлично. Его следовало либо поддерживать, либо отвергать. Середины не было. Мне же было жаль молодую девушку, которая так неохотно стала королевой, прекрасно зная, что у нее нет прав на этот титул. Я надеялась, что ее простят и ей не придется страдать из-за честолюбия других. Но я не могла не радоваться тому, что благодаря ее низвержению был спасен мой очаг.

Ее короткое царствование завершилось трагически. Девять дней спустя после возведения на трон Джейн Мария была провозглашена королевой Англии.

Днем раньше Саймон Кейсман незаметно возвратился и домой и попытался сделать вид, что отсутствовал по делам, а вовсе не ездил в Лондон поддерживать королеву Джейн. Теперь он стал достаточно благоразумен, чтобы вместе со всеми кричать: «Долгих лет королеве Марии!».

Я надеялась, что осторожность не покинет его и впредь.

Вскоре стало ясно, что сравнительно мирные годы правления короля Эдуарда кончились.

Не прошло и месяца, как леди Джейн и ее муж Гилфорд Дадли были брошены в Тауэр.

Из замка Ремус в Аббатство приехала Кейт с Кэри и Коласом.

Как всегда, события государственной важности волновали ее. Она хотела, чтобы мы отправились верхом в Уонстед, посмотреть на въезд новой королевы в столицу. Молодежь присоединилась к ее просьбе.

Я рада была выбраться из Аббатства, и мы поехали: я, Кейт, Кэри, Хани, Кэтрин, Колас и двое слуг для охраны.

Кейт была взволнована, потому что в Уонстеде принцесса Елизавета собиралась встретить свою сестру и проводить ее в Лондон. Все были веселы и взволнованы. Невероятными казались недавние страхи. Но даже теперь я не переставала думать о матушке, оставшейся в Кейсман-корте. Мне хотелось знать, о чем она думает теперь, когда надежды ее мужа не сбылись. Знает ли она, что если о его симпатиях к Лютеру станет известно, то он окажется в такой же опасности, какая совсем недавно угрожала моей семье?

Все же я не могла не заметить восхищенные взгляды, которые бросали на моих девочек. Конечно, по-прежнему Кейт с ее несравненным обаянием находилась в центре внимания, даже теперь, когда она выглядела умудренной опытом женщиной, ее очарование никоим образом не уменьшилось. Хани все хорошела. Она становилась даже более красива, чем Кейт. Конечно, она была еще очень юной, но в ней уже чувствовалась расцветающая женственность. Мне кажется, что в желтовато-коричневом костюме для верховой езды и изящной шляпке с пером Хани была одним из самых прелестных созданий, которых я когда-либо видела. Кэтрин в шляпке из темно-зеленого бархата искрилась счастьем, что составляло контраст с задумчивой и молчаливой Хани, поэтому недостаток красоты моя дочь компенсировала своей жизнерадостностью. Кэри, очень красивый мальчик, был похож на Кейт. Что до восьмилетнего Коласа, самого младшего в нашей компании, то он просто наслаждался каждой минутой нашей поездки. Все они вполне могли бы быть сестрами и братьями. Кэтрин и Кэри постоянно препирались, и нам пришлось раз или два сделать им замечание, напоминая Кэри, что нельзя так разговаривать с девушками, и уговаривая Кэтрин поменьше провоцировать юношу.

В Уонстсде мы стали свидетелями встречи дочери Екатерины Арагонской, королевы Марии, и ее сестры Елизаветы, дочери Анны Болейн. Это был исторический момент.

Могу поклясться, что люди больше смотрели на принцессу Елизавету, а не на королеву. Эта рыжеволосая молодая женщина двадцати лет от роду напомнила мне мою Кэтрин. Она тоже не была красавицей, но обладала жизнерадостностью и очарованием, чем резко отличалась от новой молчаливой королевы.

Бархатное платье фиалкового цвета подчеркивало возраст Марии — ей исполнилось тридцать семь. Все кричали «ура», а когда сестры обнялись и поцеловались, ликованию не было предела.

Царственные сестры покинули Уонстед и направились в столицу. Мы последовали за ними. Слуги держались рядом, расчищая нам дорогу в толпе. Я попросила девочек ехать по обе стороны от меня. Через главные ворота мы въехали в Лондон. Молодежь все время возбужденно болтала. Дома в городе были украшены. На улицах распевали песни, восхваляющие Марию У ратуши королеву с почестями встречали представители гильдий ремесленников и торговцев.

Я подумала, стоит ли у одного из окон Тауэра королева «девяти дней», глядя на всеобщую радость и гадая, какова будет ее судьба. В одном не было сомнений: Лондон радостно приветствовал новую королеву и возвещал о начале ее правления.

Кэтрин неожиданно произнесла:

— Как жаль, что с нами не поехали Питер и Пол Им бы это тоже пришлось по душе.

Я вздрогнула и подумала, как воспримет моя мать рассказ о чествовании новой королевы и о том, что правившая так недолго Джейн Грей со страхом ожидает своей участи.


Кейт некоторое время жила в Аббатстве. Она постоянно говорила о переменах. При последнем правлении фаворитами были сторонники Лютера. Теперь происходил возврат к католицизму, и приближенные к царственной особе при последнем правлении чувствовали себя в немилости.

Люди старались помалкивать. Все понимали, как быстро можно попасть в опалу. При разногласиях между двумя королевами и двумя религиями неизбежно должна была пролиться кровь.

Эдуарда похоронили в Вестминстерском аббатстве, и королева торжественно отслужила по нему католическую мессу.

Несколько дней спустя герцог Нортамберленд лишился головы.

Кейт осталась на коронацию в октябре. Мы видели, как Мария проследовала на коронацию. Ее карета была убрана серебряной тканью и запряжена шестью белыми лошадьми. На королеве было платье из синего бархата, отделанное по краям красным, волосы убраны золотой сеткой, усыпанной жемчугом и драгоценными камнями.

Я взглянула на Кейт и подумала, помнит ли она другую королеву, которую мы видели много лет назад, когда Кейт заставила Тома Скиллена отвезти нас на лодке в Гринвич. Как отличалась элегантная, сияющая Анна от стареющей Марии!

Кейт прошептала, что головной убор со всеми этими камнями должен быть неимоверно тяжел. И в самом деле, бедная королева выглядела так, словно у нее болит голова.

В открытой карете, украшенной темно-красным бархатом, ехала и другая дочь короля — юная Елизавета. Рядом с ней сидела ее мачеха, единственная из несчастных жен Генриха VIII, дожившая до этого дня. Наблюдая за этой пышной процессией, я, как и многие, думала о том, что ждет нас впереди.


Конечно, я знала, новое правление принесет перемены. Мы, живущие в Аббатстве, избежали большой беды. Саймон Кейсман присмирел. Он был достаточно умен для того, чтобы не осуждать и не восхвалять новую королеву. И то и другое могло привлечь к нему нежелательное внимание. А вот Бруно светился самодовольством. Теперь его считали чудотворцем, от Клемента я узнала, что многие поверили, будто Бруно сотворил новое чудо, которое спасло Аббатство. Это было третье чудо. Первое чудо произошло, когда он младенцем появился в рождественских яслях, и благодаря этому начавшее приходить в упадок Аббатство стало процветать. Потом он возвратился в Аббатство после того, как оно было распущено, и многие монахи сочли возможным вернуться. И теперь, когда враг угрожал тому, что было вновь построено, как по велению свыше, умер король, а на престол взошла королева-католичка.

Это сделал Бруно, Бруно-чудотворец.

Первым изменением стала отмена протестантской литургии, которую Эдуард и его парламент провозгласили вдохновленной Святым Духом, и были возрождены старые обряды, по которым велась церковная служба при Генрихе VIII. Событие могло показаться не заслуживающим внимания, но оно указывало направление грядущих перемен.

В начале следующего года мы услышали о предстоящем браке королевы Марии и Филиппа Испанского, самого фанатичного из католиков.

Многие высказывали недовольство этим, что, как я понимала, давало надежду желающим восстановить веру реформаторов. Марию любили, она была законной наследницей, но народ Англии не желал господства испанцев. Парламент обратился к королеве с просьбой не выходить замуж за чужеземца, но все было напрасно.

Я редко посещала Кейсман-корт, так как не хотела встречаться с Саймоном Кейсманом, но матушка и близнецы постоянно навещали Аббатство.

Питер и Пол, такие похожие, что их невозможно было различить, родились на год позже Кэри, и все любили их.

Однажды матушка спросила, не могут ли ее близнецы заниматься с теми же учителями, что и мои дочери, и я ответила согласием. Когда Кейт гостила у нас, к детям в скриптории присоединился Кэри. Мне было жаль, что ни одна из моих девочек не блистала в учебе. Они были смышлеными, но, к сожалению, не слишком усидчивыми. Кэри тоже отличался больше в играх, чем на уроках. Самым умным был Питер, хотя это поняли не сразу. Сначала способными считались оба близнеца, но потом выяснилось, что большую часть домашних заданий Пола делает Питер и он же всегда готов подсказать брату. Пол же предпочитал физические упражнения и игры на свежем воздухе, в которых мог соперничать с Кэри. Мне всегда казалось, что близнецам пополам достались способности одной совершенной личности.

Матушка души в них не чаяла. Их отец, несмотря на свою жадность и неприятный характер, тоже любил своих сыновей.

Я часто размышляла о том, как мы были бы счастливы, если бы не алчность Саймона и непомерная гордыня Бруно. Если бы Бруно мог стать обыкновенным мужем и отцом, если бы Саймон перестал завидовать другим, если бы довольствовались тем, что у нас есть и радовались этому, все могло бы быть иначе. Нашим семьям следовало крепко держаться друг за Друга и пребывать в мире и согласии, ведь жизнь в Англии становилась все тревожнее и тревожнее.

Моя простодушная матушка рассказывала, что происходит в Кейсман-корте, и меня беспокоило происходящее там.

В разговорах о замужестве королевы она не скрывала своего возмущения, и я сразу же поняла, что матушка надеется, что королева будет свергнута, а также что Саймон Кейсман тоже рассчитывает на это.

— Если мужем Марии будет король Филипп, — говорила мать, когда мы вместе сидели в саду, — то мы станем испанскими подданными! Разве англичане хотят этого?

— Я не сомневаюсь, — ответила я, — что, если королева выйдет замуж за Филиппа Испанского, в брачном договоре будут условия, препятствующие тому, чтобы Испания овладела нашей страной.

— Ты забываешь, что муж всегда истинный хозяин в доме.

Я улыбнулась.

— Матушка, — ответила я, — не все женщины покорны своим мужьям.

Моя мать была не совсем уверена в том, что я имею в виду, но продолжала:

— В Англии будет инквизиция. Ты понимаешь, что это значит? Никто не будет в безопасности. Любой может предстать перед трибуналом. Ты понимаешь, что такое жить в Испании под властью инквизиции?

— Это ужасно. Как и любые несправедливые преследования.

Матушка, разволновавшись, уронила рубашку, которую вышивала для Питера или Пола, и схватила меня за руку.

— Моя дорогая Дамаск, мы должны сделать все, чтобы инквизиция не появилась на этих берегах.

— Я уверена, что народ не потерпит ее здесь.

— Если брак Марии и Филиппа состоится, то кто может предсказать, как развернутся события? Если мы станем испанской колонией, то в Англии появятся люди с тисками для пальцев и другими орудиями пыток.

— Они уже здесь, мама. Еще до того, как королева надумала выйти за иностранца, они были в нашей стране. Я каждый раз вздрагиваю, когда прохожу мимо Тауэра и думаю о его темницах и камерах пыток, в которых страдают любимые сыновья и мужья. И женщины… Ты не забыла Анну Аскью?

— Она была мученицей! Святой! — пылко произнесла матушка.

— То же самое ты сказала бы, если бы она принадлежала к любой другой вере.

Некоторое время матушка молчала, потом наклонилась ко мне.

— Это правление долго не продлится, — промолвила она. — У меня есть все основания считать так. Я беспокоюсь о тебе, Дамаск… о тебе и о детях.

— Мама, а я беспокоюсь о тебе и о близнецах.

— Странно, что вера может стать причиной раздора. Не могу понять, почему люди не видят истинного пути, — вздохнула она.

— Твоего пути, мама? Или, может быть, твоего мужа?

— Правда в том, — сказала она, — что ты подвергаешь себя опасности. Я предпочла бы, чтобы ты приняла нашу веру, Дамаск. Твой отчим тоже хотел бы этого. Он всегда так тепло говорит о тебе.

Я усмехнулась:

— Что же, это и в самом деле весьма мило с его стороны, мама.

— О, он добрый человек. Человек с твердыми устоями.

«О, Боже, — подумала я, — разве ты не подозреваешь, что он погубил моего батюшку?»

— Он считает, что ты в обиде на него за то, что он занял место твоего отца.

— Никто не может занять его место! — с негодованием воскликнула я.

— Я имела в виду, дорогая, из-за того, что мы поженились. Некоторые дочери таковы и сыновья тоже. Но ты должна помнить, он сделал меня очень счастливой.

Мне захотелось закричать: «Он просил меня выйти за него замуж. Он погубил отца, пытался заключить со мной гнусную сделку. Он потребовал мою добродетель в обмен на безопасность моей семьи. И этого человека ты так почитаешь, мама!».

Но, конечно, я промолчала, лучше пусть матушка остается в блаженном неведении.

— И подумай, Дамаск, — продолжала она, — подумай о том, что для страны будет означать брак Марии с испанцем. Королева Джейн все еще узница в Тауэре. Многие хотели бы вернуть ее на трон, а те, кто считает, что у нее нет законных прав на престол, говорят о принцессе Елизавете.

— Но, мама, как может принцесса претендовать на корону при живой королеве?

— Государь доказал, что его брак с матерью Марии был незаконным.

— Он доказал это только себе, — сказала я. — К тому же, матушка, разве ты не считаешь, что заботы по хозяйству, сад и вышивание гораздо интереснее, чем эти государственные дела?

— Что же, — согласилась она, — пусть ими занимаются мужчины.

— Тогда разве не лучше и небезопаснее для женщин делать то, в чем они, несомненно, преуспевают? Она улыбнулась и кивнула.

— Все равно я беспокоюсь о тебе. Хорошо бы, Бруно купил уютный дом в сельской местности. Аббатство всегда подозрительно… особенно когда…

— Ах, мама, когда политика зависит от вопросов веры, то предатель вчера — сегодня верный слуга трона. Поэтому лучше всем быть поосторожнее, и давай не забывать — сегодня в опасности враги Рима, но завтра все может быть иначе.

— Я надеюсь на завтрашний день, — улыбнувшись, промолвила мать.

Неудивительно, что ее слова расстроили меня.

В рубашке, с закатанными до локтей рукавами, Клемент в пекарне месил тесто. Казалось, что он ласкает его.

Кэтрин наблюдала за ним, сидя на высоком табурете. Ее милое личико светилось от удовольствия Она всегда была восторженной девушкой, хотя ее интерес к тому или иному предмету быстро угасал, пока она чем-то увлекалась. Он был искренен. Хани была более постоянна в своих привязанностях.

— Ну, продолжай же, Клемент, — просила Кэтрин Входя, я слышала, как он рассказывал:

— Аббат позвал нас, и вот мы стояли вокруг ясель, а в них лежал живой ребенок.

Дочка повернулась, когда я вошла.

— А вот и наша хозяйка, — сказал Клемент — Госпожа, сегодня я пробую положить в суп немного лопуха и лиловых орхидей. Они дают приятный вкус. Что скажете на это?

— Мама, — воскликнула Кэтрин, — ну что за чудо рассказал мне Клемент! Просто чудо! Оно так похоже на Библейское сказание о Моисее в тростнике, которое я так люблю, но теперь знаю другое…

Я смотрела на оживленное личико Кэтрин и не знала, что ответить. Она была так взволнована, что ее отец оказался кем-то вроде святого или Мессии. И хотя я знала, что история Клемента далека от истины, и считала, что моей дочери лучше знать правду, у меня не хватило духу сказать ей это.

Если у Кэтрин возникал интерес к чему-либо, то она всегда хотела узнать все сразу. О живущих в нашей округе людях она знала больше, чем о любом в нашем доме. Я поняла, что затруднительное положение, в которое попала, возникло бы рано или поздно. Кэтрин должна была либо поверить в своего отца как в существо высшего порядка или же узнать отвратительную историю его рождения. В тот момент я скрепя сердце подумала, что для нее будет лучше услышать легенду.

Я обсудила с Клементом меню на день и сказала:

— Пойдем, Кэтрин, скоро начнутся уроки, а я еще хочу, чтобы ты нарвала для меня цветы и составила букет.

— Ах, мама, я ненавижу составлять букеты. Ты же знаешь, что я не умею этого делать.

— Тем больше оснований поучиться. Этот навык необходим для хозяйки.

— Я не думаю, что стану ею. Я проведу здесь остаток дней, постригусь в монахини и, наверное, буду аббатиссой этого монастыря.

— Мое дорогое дитя, по приказу короля мужские и женские монастыри распущены.

— Ах, но это же было так давно, мама. У нас теперь новая добродетельная королева, и она, конечно, захочет восстановить их.

— Ты еще ребенок, Кэт, — с тревогой сказала я. — Ради Бога, не впутывайся в это.

— Мамочка, не переживай! Я всегда подозревала, что ты немного неверующая. — Она ласково поцеловала меня. — Но я все равно очень тебя люблю. Раньше меня иногда пугало… Все эти люди, похожие на монахов… Я боялась подходить к старым зданиям. Ты помнишь, как я, бывало, прижималась к тебе? Но я знала, ничто не причинит мне зла, пока рядом мама, которая всегда оберегает меня.

— Конечно, моя дорогая, я всегда позабочусь о тебе.

— Я знаю это, моя драгоценная мамочка. Ты такая, какой и должна быть мать. Отец — другой. Он осенен свыше. Клемент рассказывал, в каком запустении было Аббатство, когда они нашли Святое Дитя. Монахи даже не умели ухаживать за ребенком, ведь он был обычным младенцем, а следовательно, наполовину смертным.

— Клемент слишком много болтает.

— Но все это так интересно. Как много я бы хотела узнать об отце.

— На некоторое время ограничься уроками, — сказала я. Она засмеялась звонким заразительным смехом, который я так любила.

— Дорогая драгоценная мама, ты всегда так разумна… ты так отличаешься от… Неудивительно, что тетя Кейт посмеивается над тобой.

— Вот как? Значит, я даю повод для веселья. Кэтрин чмокнула меня в кончик носа.

— Но это же прекрасно, мы все тебя очень любим. Ах, мама, что бы я без тебя делала?

— Что же, — сказала я, очень довольная, — тогда у тебя, надеюсь, найдется время собрать цветы и составить мне букет, прежде чем ты отправишься в скрип-торий. И не опаздывай. Мне уже жаловались, что ты непунктуальна.

Она убежала, а я смотрела ей вслед с любовью, которая была так сильна, что больше походила на боль.


После этого случая я часто находила Кэтрин в пекарне, где Клемент рассказывал ей о детстве Бруно. Она узнала о нем даже больше, чем я, и с каждым днем восхищалась отцом все больше и больше. Бруно заметил это, и его отношение к Кэтрин стало другим — наконец-то он обратил внимание на собственную дочь.

Однажды я подошла к классу и услышала, как ссорятся Хани и Кэтрин.

— Тебя легко одурачить, Кэт. Ты всегда веришь в то, во что тебе хотелось бы верить. Так ты никогда не узнаешь правды. Я не верю во все эти чудеса. Я не люблю его. И никогда не любила… Посмотри, как он жесток к… нашей матери.

— Ты говоришь так потому, что он не отец тебе. Ты завидуешь, — выпалила Кэтрин.

— Завидую! Нет, я рада. Я бы предпочла, чтобы моим отцом был любой другой, но только не он. Я помедлила в дверях, не вошла и тихо удалилась. Я много думала об этом разговоре. Конечно, теперь, когда девочки подрастали, у них появилось собственное мнение. Малютками я держала их подальше от Бруно, зная, что в его жизни нет места для маленьких детей, но мне хотелось знать, было бы все иначе, роди я сына.

Я долго размышляла о том, какими они выросли Кэтрин скоро исполнится двенадцать, Хани — четырнадцать. Она развилась раньше большинства сверстниц. В ней было что-то от чувственности Кезаи, которая передала ей свою красоту и удивительные фиалкового цвета глаза.

Но вызвать Хани на откровенность было не так легко, как Кэтрин. Ту было видно насквозь, она могла смеяться и плакать одновременно. Кэтрин выражала свои чувства объятиями и поцелуями. Она могла посмеяться над чьей-нибудь неудачей и тут же раскаяться, увидев, что человек обиделся. Как отличалась от нее Хани! Я знала, что должна быть особенно внимательна к ней, и всегда прилагала максимум усилий, чтобы показать Хани, что люблю ее так, как и Кэтрин. Это радовало меня и в то же время немного тревожило. Она была такой необузданной и страстной!

Сейчас меня беспокоило то, что по мере того, как они подрастали, все явственнее проявлялись их характеры. Казалось, что чем больше обожания Кэтрин выказывала Бруно, тем больше неприязни проявляла к нему Хани. Они были молоды, и ни одна из них не скрывала своих чувств.

Я решила, что нужно поговорить об этом с Хани, и однажды утром попросила ее помочь мне собирать цветы. «Я становлюсь похожа на свою матушку из-за своей привязанности к дому», — подумала я. Но домашние заботы не обременяли меня. Я рвала цветы и размышляла о том, что происходит при дворе, и как это отразится на нашей жизни.

— Хани, — спросила я, — Кэтрин часто рассказывает тебе о своем отце?

— Последнее время она ни о чем больше и не говорит. Иногда мне кажется, что она просто не слишком умна.

— Хани, дорогая, — ответила я, и, как сказала бы Кэтрин, мой голос прозвучал неестественно добродетельно, — разве это плохо, если дочь обожает отца?

— Да, — ответила Хани, — если он не стоит обожания.

— Мое дорогое дитя, ты не должна говорить так. Это неблагодарно по отношению к…

— А почему я должна быть ему благодарна?

— Ты всю жизнь прожила под его крышей.

— Я считаю, что жила под твоей крышей. Он не хотел, чтобы я росла в Аббатстве. Мне позволили остаться здесь только потому, что ты настояла на этом. Я все знаю. Я хожу в лес к своей прабабушке.

— И она рассказала тебе об этом?

— Она умная женщина, мама, правда, иногда говорит загадками. Мне хотелось бы узнать, почему? Может быть, потому, что если мудрецы станут говорить понятно, мы будем знать так же много, как и они?

— Может быть. Бабушка сказала, что мне нужно знать правду. Я думаю, что моя жизнь была бы совершенно иной, если бы не ты.

— Милая Хани, моя радость и утешение!

— Я всегда старалась, чтобы это было так, — пылко ответила она.

— Мое благословенное дитя, помни, что ты моя дочь.

— Но приемная. Расскажи мне о моей матери.

— Разве прабабушка не рассказывала тебе о ней?

— Я хотела бы услышать это и от тебя, ведь все люди видят по-разному.

— Твоя мать была веселая и красивая… как ты.

— Значит, я похожа на нее?

— Нет, ты еще красивее.

— Она не вышла замуж за моего отца. Ведь он пришел, чтобы распустить Аббатство. Каким он был?

— Я видела его лишь мельком.

— Но моя мать влюбилась в него, и родилась я.

Я лишь кивнула, потому что не могла рассказать Хани ужасную правду.

— Я сестра Бруно, — промолвила она. — Моя прабабушка рассказала мне об этом. Она сказала: «Вы оба мои правнуки». Когда я услышала об этом, то не поверила. Моя прабабушка говорит, что именно поэтому он меня и ненавидит. Он предпочел бы не видеть меня.

— Он не верит этому, потому что не может согласиться с тем, что твоя мать была и его матерью.

— Он считает себя святым, — рассмеялась Хани. — Но разве святые беспокоятся из-за того, что думают о них люди?

— Он считает, что на него возложена великая миссия. Он дал приют людям, которые живут в Аббатстве.

— Он никогда ничего не дает просто так. Моя Хани была слишком проницательной.

— Это не увеличит моего уважения к нему. Вполне возможно, я понимаю его слишком хорошо, ведь мы рождены одной матерью.

— Хани, я бы хотела, чтобы ты забыла об этом, Я считаю твоей матерью себя. Не могла бы и ты попытаться сделать то же самое?

Она повернулась ко мне, и я увидела, что глаза ее светятся любовью.

— Мое милое дитя, — сказала я, — ты и не знаешь, как много для меня значишь.

— Я отдала бы все на свете, чтобы быть твоей дочерью, — прошептала Хани, — и пусть бы Кэтрин стала ребенком моей матери.

— Нет, я хотела бы иметь двух дочерей.

— А я бы предпочла быть у тебя единственной. Хани беспокоила меня. Ведь ее ненависть могла быть столь же неистовой, как и любовь.


Мир в стране не мог длиться долго. Матушка пришла сообщить, что Саймон Кейсман опять отлучился «по делу». Она была встревожена, я видела это, и мне хотелось знать, к чему приведет это «дело».

Саймон Кейсман был умен. Он не стал бы выступать открыто на стороне королевы Джейн, но я была уверена: если бы она сумела захватить трон, стал бы ее поддерживать от всего сердца. И я подумала, не затевается ли какой-нибудь новый заговор.

Вскоре все выяснилось. Сэр Томас Уайтат возглавил восстание против королевы Марии.

Матушка поспешила в Аббатство с сообщением, что королева Мария находится в Уайтхолле, а сторонники сэра Томаса Уайтата уже движутся к городу. Королева в отчаянии.

— Мария знает, это конец ее правления. — Голос матушки торжествующе звенел. Я спросила:

— Где твой муж?

Мать загадочно улыбнулась.

— Я беспокоюсь о тебе, Дамаск, — тотчас же сказала она. — Я хочу, чтобы ты забрала девочек и перешла в Кейсман-корт. Я бы не хотела, чтобы ты оставалась сейчас здесь, когда торжествует правое дело.

— А если сэр Томас потерпит поражение?

— Никогда.

— Мама, — спросила я, — где твой муж?

— Он занят делом, — ответила она.

— Делом? — спросила я. — Вместе с сэром Томасом?

Она не ответила, а я не настаивала, потому что боялась за нас. Я спросила:

— Сэр Томас хочет посадить на трон Джейн Грей или принцессу Елизавету? И ты думаешь, что народ будет стоять и смотреть, как свергают его законную королеву?

— Я хочу, чтобы ты пошла со мной в Кейсман-корт, — ответила матушка.

Холодным февральским днем, на следующий день после того, как мать умоляла меня быть благоразумной, войска восставших вошли в Лондон, и начались бои на улицах столицы.

Я слышала, что королева не потеряла присутствия духа, ведь именно ей пришлось утешать рыдающих придворных дам. Позже я узнала, как близок был Уайтат к успеху. Возможно, он бы и победил, но, окруженный и отрезанный от своих войск на Флит-стрит, сдался, сочтя битву проигранной.

Матушка пришла в отчаяние, и я, зная, что Саймона нет, отправилась в Кейсман-корт проведать ее.

— Что происходит? — спрашивала она. — Почему эта католичка всегда побеждает?

— Наверное, — ответила я, — потому, что она законная королева.

Вскоре после этого Джейн, королеву девяти дней, и ее мужа казнили. Это был печальный день даже для фанатичных папистов, ибо они хорошо понимали, что шестнадцатилетняя королева никому не враг и не виновна. Она не желала короны, ее заставили честолюбивый свекр и муж. И вот Джейн с завязанными глазами отвели к плахе, и ее светловолосая голова упала с плеч.

Принцесса Елизавета тоже была замешана в восстании. Поговаривали, что сэр Томас хотел отдать корону ей, а не Джейн.

— Елизавета очень коварна, — сказал Бруно, — и жаждет взойти на престол. Жаль, что они не отрубили голову ей вместо Джейн.

— Бедная Елизавета! — возразила я. — Она так молода.

— Ей двадцать лет — достаточно много для того, чтобы вынашивать честолюбивые замыслы Королеве не следовало оставлять ее в живых.

Но королева пощадила ее, потому что сэр Томас Уайтат, которому в апреле того же года отрубили голову, заявил перед смертью, что принцесса Елизавета не замешана в заговоре против своей сестры.

Саймон Кейсман вернулся домой. Я размышляла, какую роль сыграл он в восстании. Ведь, будучи участником заговора, он смог исчезнуть раньше, чем о его участии стало известно властям. Я была убеждена в том, что Кейсман хотел бы увидеть конец правления королевы Марии, предотвратить возвращение власти Рима и увидеть на престоле правителя-протестантанта.

Было очевидно, что он выбрал Елизавету.

По мнению Бруно, Елизавета избрала религию, как и политику, из соображений выгоды. Королева была католичкой, ее предполагаемый брак с испанцем был непопулярным. Желая сыграть на этом, Елизавета стала поддерживать протестантов.

Люди все больше и больше прислушивались к ней. Некоторые из бывших сторонников Марии хотели бы теперь, чтобы во главе государства стояла Елизавета. Мысли и надежды многих были обращены к дочери Анны Болейн. К счастью, королева Мария не была мстительна. Говорили, что она помнит свою детскую дружбу с обаятельной младшей сестричкой.

Моя мать появилась в Аббатстве со своими обычными гостинцами. С ней пришли близнецы: они пользовались каждым случаем побывать у нас, поэтому вызвались нести корзинку.

Девочки прибежали посмотреть, что принесла бабушка, и послушать новости.

— Ну и чудеса творятся в Сити! — сказала, усаживаясь, матушка.

— Расскажи нам, бабушка, — потребовала Кэтрин.

— Дело в том, моя дорогая, что на Олдгейт-стрит появился дом с привидениями, хотя, возможно, там и нет привидений. Возможно, что там обитает ангел Божий. Кто знает?

— Ну, продолжай же, — нетерпеливо сказала Кэтрин. — Ох, бабушка, ты всегда сводишь меня с ума, заставляя ждать продолжения истории.

— Потерпи, — сказала я. — Всему свое время.

— Ax! — воскликнула Кэтрин. — Ну, бабушка, расскажи же сейчас.

— Это голос, который идет из кирпичной стены, — произнес Питер. — Я его слышал. А ты слышал, Пол? Пол кивнул, он во всем соглашался с братом.

— Что за голос? — спросила Кэтрин.

— Если бы ты позволила мне объяснить все сначала, — проворчала моя мать, — то сейчас уже знала бы все.

— Бабушка права, — добавила я.

— Ну, так расскажи же нам, — настаивала Кэтрин.

— Голос слышен из стены дома. Но когда народ кричит: «Боже, храни королеву!», — он безмолвствует.

— Что же это за голос, который не произносит ни слова? — сказала Кэтрин.

— Что за нетерпеливый ребенок! — нахмурилась матушка. — Не может дождаться когда ему все расскажут до конца. Когда толпа кричит: «Боже, спаси леди Елизавету!»— голос отвечает: «Так тому и быть».

— А чей это голос? — спросила Хани.

— Это тайна. В доме никого нет. Однако голос звучит.

— Там кто-то есть, — сказала я.

— Никого нет. Дом пуст. А когда люди спрашивают: «Что такое месса?»— голос отвечает: «Идолопоклонство».

Кэтрин вспыхнула, лицо ее залила краска.

— Там сидит кто-то злой и обманывает народ.

— Это голос, — ответила моя мать, — и никого там нет. Голос без тела. Разве это не чудо?

— Если бы голос говорил разумные вещи, то это было бы чудо, — возразила Кэтрин.

— Разумные? Кто может подвергать сомнению слова Святого Духа?

— Я, — ответила Кэтрин. — Это Дух Святой только для протестантов. Для людей истинной веры это… ересь.

— Замолчи, Кэт, — сказала я. — Ты неуважительно относишься к бабушке.

— Значит, говорить правду — неуважительно?

— Истина для одного может быть не правдой для другого.

— Как это может быть? Правда всегда должна быть правдой.

Я устало произнесла:

— Я не потерплю ссор по вопросам веры в своем доме. Разве нам мало того, что происходит в стране?

— Ты должна научиться сдерживать язык и выражать должное почтение, когда следует.

— Почтение! — возмутилась Кэтрин. — Мой отец сказал бы…

— Хватит! — приказала я.

Кэтрин пулей вылетела из комнаты.

— Хорошенькое дело! — выбегая, воскликнула она. — Надо притворяться, что соглашаешься с дикой ложью, просто для того, чтобы кому-то угодить.

— Клянусь Богом, — сказала моя мать, — она фанатичная маленькая папистка.

Я заметила, что Хани улыбается; ее всегда веселило, когда между мной и Кэтрин возникали разногласия.

«Трудно ожидать гармонии в стране, когда мы не можем сохранить мир даже в своей семье», — подумала я.


Кэтрин торжествовала, когда в результате проведенного расследования в доме обнаружили молодую женщину по имени Элизабет Крофт. Она пряталась в полой стене, чтобы отвечать на вопросы, которые ей задавали, и таким образом подстрекать людей выступить против королевы Марии и против ее брака с испанцем.

— Вот так чудо! — воскликнула Кэтрин и поспешила к моей матери в Кейсман-корт.

— Бабушка была так смущена, что я не могла не рассмеяться, — сообщила мне Кэтрин, когда вернулась.

— В тебе должно быть больше сострадания, — сказала я ей.

— Сострадания к этой фанатичке!

— Взгляни на себя, моя дорогая, разве ты не такая же?

— Но я принадлежу к истинной религии.

— Ты фанатичка, Кэтрин. Как бы мне хотелось, чтобы вопросы веры занимали тебя поменьше.

— Я обсужу это с отцом… сейчас же. — Глаза ее сияли. — Как чудесно иметь такого отца! Все эти годы я ошибалась.

— Он не обращал на тебя внимания.

— Конечно, не обращал, я была молодая и глупая. Теперь все иначе.

— Прошу тебя, будь поосторожнее.

Кэтрин бросилась ко мне и порывисто обняла.

— Моя дражайшая мамочка, пойми, я выросла… почти.

— Но не совсем.


Питер пришел к нам и рассказал, что за обман Элизабет Крофт выставили к позорному столбу.

— Бедная девушка, надеюсь, она не лишится головы, — сказала я, но подумала: «Ведь в этой стране это обычная плата». Я поняла: из-за того, что на троне ярая католичка, религиозный конфликт в стране не гаснет, а разгорается, и дала себе слово, что если трудно что-то изменить в стране, то уж дома следует избегать ссор.


В июле 1554 года Филипп Испанский высадился в Англии, и королева Мария выехала в Винчестер, где они и обвенчались.

Мы присутствовали при их въезде в столицу. Верхом на лошадях королевская чета пересекла Лондонский мост. Меня поразило увядшее лицо королевы и то подчеркнутое обожание, с которым она относилась к своему бледнолицему и тонкогубому жениху. Она была старше его на десять лет, и я жалела ее.

Этот брак был очень непопулярен в народе, но, когда лондонцы узнали, какие сокровища привез с собой Филипп, они повеселели. Золото и серебро заполняло девяносто девять сундуков, которые везли за королевской четой на пути во дворец, но, даже несмотря на это, в толпе шептали недоброе.

В стране начались перемены. При жизни отца королевы Марии жизнь была опасна. Генрих был тираном, который привык считать, что платой за ошибку подданного служит его голова. Но при прежнем государе при дворе постоянно происходили драматические события, потому что король часто менял жен. Королева Мария хранила верность своему мужу, не могла на него надышаться, но испанская мрачность уже овладела двором.

Было и другое. В стране вводились испанские законы. Истинной церковью считалась Святая Римская церковь, много говорили об еретиках.

А потом запылали костры в предместье Лондона Смитфилде.

Часто из своих садов мы видели поднимающийся дым, а когда ветер дул с запада, то чувствовали и запах. Нас кидало в дрожь, казалось, до нас доносятся крики умирающих.

Королева получила новое имя. Теперь ее звали Мария Кровавая.


Стоял холодный февральский день 1555 года, когда в Аббатство прибежали Питер и Пол. Сначала я не поняла, что случилось. Они говорили так бессвязно:

— Они пришли… они везде искали…

— Они забрали книги…

— Они привязали свою барку у нашей пристани… Я попросила:

— Питер, Пол, расскажите мне все с начала. Что случилось?

Довольно быстро я все поняла. Случилось то, что уже давно могло случиться, ведь Саймон Кейсман являлся поборником новой веры.

Неожиданно Пол начал плакать.

— Они забрали нашего отца, — сказал он.

— Где ваша мать?

— Она там сидит… смотрит. Она все молчит. Пойдем скорее, Дамаск! Пойдем с нами!

Я поспешила в Кейсман-корт.

Я вошла в дом, где стол был накрыт для обеда и подумала: «Именно сюда, в этот зал люди короля пришла за моим отцом… По доносу Саймона Кейсмана они арестовали его, а теперь они пришли за Саймоном Кейсманом».

Матушка сидела за столом. На лице у нее было написано изумление. Я стала возле нее на колени и взяла ее руку в свою.

— Мама, — сказала я, — я здесь.

— Это Дамаск? Моя девочка Дамаск, — прошептала она.

— Да, мама, я здесь.

— Они пришли и забрали его.

— Да, я знаю.

— Почему они забрали его? Почему?

— Может быть, он вернется, — уверила я ее, хотя хорошо знала, что он не возвратится. Разве близнецы не сказали мне, что при обыске нашли его книги? Он был обречен как еретик.

— Мама, тебе нужно прилечь. Я дам тебе твою настойку. Если ты сможешь немного поспать, то, когда ты проснешься…

— Он вернется?

— Может быть. Возможно, что они взяли его для допроса.

Она схватила меня за руку:

— Так и есть. Они взяли его, чтобы допросить по какому-нибудь делу. Он вернется. Он хороший человек, Дамаск.

— Мама, — попросила я, — позволь мне уложить тебя в постель.

Близнецы смотрели на меня так, словно я обладала особой силой утешения. Как же я желала, чтобы так оно и было!

Впервые в жизни я была бы счастлива видеть, как Саймон Кейсман входит в дом.

— Что плохого он сделал? — спрашивала она.

— Будем надеяться, что он скоро вернется и расскажет тебе обо всем!

Она позволила уложить себя в постель. Я послала за успокаивающим питьем и подумала, что уже дважды у нее забирали мужей и дважды — во имя веры.


Когда она уснула, я вернулась в Аббатство. Входя в дом, я встретила Бруно.

— Я иду от матери. Она убита горем, — сказала я.

— Значит, они арестовали его, — произнес Бруно, и на его губах заиграла улыбка.

— Ты знал! — воскликнула я.

Он кивнул, многозначительно улыбаясь.

— Ты… ты это подстроил. Ты донес на него! — воскликнула я.

— Он еретик, — ответил Бруно.

— Он муж моей матери.

— Разве ты забыла тот день, когда он хотел сделать то же самое со мной?

— Значит, это месть, — сказала я.

— Нет. Это правосудие.

— О, Боже! — воскликнула я. — Они сожгут его на костре.

— Это награда еретикам.

Я закрыла лицо руками, потому что больше не могла смотреть на Бруно.

— Так переживать из-за убийцы своего отца! Я повернулась и выбежала из комнаты.

Девочки пришли ко мне.

— Мама, значит, это правда? — спросила Кэтрин, она была взволнована. — Они забрали Саймона Кейсмана. Что с ним сделают?

— Он умрет, — сказала Хани. — Его казнят. Лицо Кэтрин сморщилось.

— Они не могут этого сделать, правда? Они не могут… его! Он ведь твой отчим.

— Его некому защитить, — печально ответила я.

— Они сожгут его, — спросила Кэтрин, — просто потому, что он считает, что Богу нужно поклоняться иначе? Я знаю, что он еретик, а еретики злые, но сжечь его…

— Дотла, — мрачно закончила Хани. Обе были слишком молоды, чтобы обсуждать такие ужасы. Я сказала:

— Возможно, этого не случится. Я собираюсь привести сюда близнецов. Будьте добры к ним, помните, что их отец…

Девочки кивнули.

Я отправилась в свой старый дом ухаживать за матушкой. Я сидела рядом с ней и пыталась говорить о пустяках: о саде, о делах по хозяйству. Но она все время прислушивалась, не стукнет ли барка о причал. Мать хотела услышать голос, который, как я была уверена, она больше никогда не услышит.

Она хотела говорить о Саймоне Кейсмане, потому что думала именно о нем. Она рассказывала мне о том, как он всегда был добр к ней, как счастливо они прожили с ним многие годы.

— Он — идеальный муж, — сказала она. А я думала о том чудесном человеке, моем отце, и спрашивала себя, так ли горевала о нем мать, хотя и знала ответ.

— Саймон очень умный, — говорила она. — Он хотел знать, о чем люди пишут, о чем думают.

— Ах, бедный Саймон Кейсман, ему бы следовало знать, что не надо проявлять интерес к запрещенному.

— Лучше бы государством управляла королева Джейн. Тогда бы это не произошло.

«Ах, мама, — подумала я, — у тебя было бы все в порядке. Но, возможно, арестовали бы Бруно».

Я неожиданно вспомнила, что все это случилось из-за Бруно. Он поступил с Саймоном Кейсманом так, как тот собирался поступить с ним.

Я знала, что запомню это навсегда. Я ненавидела Саймона, но с ужасом думала, что его предал мой муж.

Наступил новый день. Матушка хотела идти в Хэмптон-корт, чтобы упасть к ногам королевы и умолять простить ее мужа.

Саймон Кейсман был еретиком, его пытали, и, насколько я знала, он не отказался от своей веры. Странный человек — в нем было так много злого, а все же моя мать считала его идеальным мужем, и он остался верен своим убеждениям перед лицом смерти.

В день казни ее мужа я напоила матушку маковым соком, и она уснула. Я вышла в сад и взглянула в сторону города. Над рекой плыло облако дыма. В предместье Смитфилд горели костры.

Потом я вернулась и села у постели матери, чтобы утешить ее, когда она проснется.


СМЕРТЬ КОЛДУНЬИ


Прошел год с тех пор, как Саймона Кейсмана сожгли как еретика. Казалось, матушка состарилась на десять лет. Кейсман-корт возвратили его законной владелице — мне, жене доброго католика, не поддержавшего правление еретиков, возродившего Аббатство.

Я не стала говорить матушке, что дом отдали мне. Ее горе было слишком велико, чтобы она могла думать о таких вещах. Она продолжала жить в печальном и опустевшем поместье.

Часто приезжал Руперт. Он предложил свою помощь в организации работ в Кейсман-корте. Я часто виделась с ним, а его нежность к моей матери глубоко трогала меня.

Я любила Руперта. Это не было пылкой страстью — просто прочной и нежной привязанностью. С тех пор как Бруно предал Саймона Кейсмана, я испытывала к нему отвращение. Он знал об этом и ненавидел меня. Хани была права, когда говорила, что моему мужу необходимо постоянное восхищение. Я бы даже сказала, обожание.

Несмотря на потрясение, вызванное смертью Саймона Кейсмана, привязанность Кэтрин к отцу усилилась. Они часто бывали вместе, и я уверена, что Бруно получал удовольствие, настраивая ее против меня. Я страдала от того, что годы, прожитые с Кэтрин в любви и преданности, так легко перечеркнуты. Но Бруно одурманил ее, как до нее многих других. И Бог свидетель, я могла это понять. Разве не была я сама когда-то, как и другие, очарована им?

Хани с удовлетворением, которое не могло меня не тревожить, следила за тем, как растет привязанность Кэтрин к отцу и как моя дочь отдаляется от меня.

Настали мрачные времена, но никогда прежде не было такого несогласия в моей семье.

Все больше времени я проводила в моем старом доме, где матушка всегда радовалась моему приходу. Руперт частенько приезжал туда, и мы подолгу сидели втроем, находя утешение в беседах о прошлом.

Это был жуткий год. Я помню тот страшный мартовский день, когда архиепископа Кранмера сожгли перед колледжем Бейлиол в Оксфорде. Говорили, что сначала он протянул в пламя правую руку, ибо ею подписал свое отречение от веры.

В тот год сожгли девяносто четыре человека, из них сорок пять — женщины. Были среди них и дети.

Очень трудно было заниматься обычными делами по хозяйству. Когда бы я не выходила из дома, меня все время преследовал запах костров Смитфилда. И каждый раз, когда я представляла корчащегося в агонии Саймона Кейсмана, я вспоминала, что именно Бруно обрек его на такую смерть.


Кейт написала из Ремуса. Кэри исполнялось шестнадцать лет, и она хотела бы устроить бал, чтобы отпраздновать его день рождения.

Молодежь образовалась. Мы жили в тревожное время, и хотелось хоть на время забыть об арестах и о том, что за ними последует. Кейт предоставляла нам такую возможность.

Хани, Кэтрин, близнецы и я отправились в замок Ремус в сопровождении нескольких слуг. Бруно отклонил приглашение, матушка тоже предпочла остаться дома. И когда наша барка поплыла вверх по реке, увозя нас подальше от костров инквизиции и Тауэра, я почувствовала, как мое настроение понемногу улучшается.

Я с удовольствием наблюдала за Кэтрин, которая не скрывала своего волнения, вызванного предстоящим балом, и в то же время размышляла, не следовало ли ее оставить с отцом. Я сшила ей платье из золотистого итальянского бархата. Лиф был жестким. Спереди платье было открытым, чтобы показать богато вышитую юбку из парчи, привезенной тоже из Италии. Платье Хани было похожим, но из синего бархата. Хани было почти семнадцать, а Кэтрин пятнадцать лет. Я с болью подумала: «Они становятся взрослыми. Скоро придет время подыскивать им мужей».

Как приятно было снова очутиться в компании Кейт. Даже теперь, когда ей было за тридцать, она была не менее привлекательна, чем в семнадцать лет. Я не могла понять, почему она вновь не вышла замуж. Конечно, не из-за верности памяти Ремусу.

Она неплохо проводила время в замке. Все, гостившие у нее сейчас, были правоверными католиками. Кейт достало ума не вмешиваться в политику, она просто относилась к категории людей, что «клонятся по ветру».

Как только мы прибыли, Кейт пригласила меня поболтать наедине. Она рассыпала комплименты внешности девочек.

— Будет нетрудно подыскать им мужей. Они обе красивы, а у Кэтрин к тому же хорошее приданое. А как насчет Хани?

— Она получит такое же.

— Ах да, Кейсман-корт теперь принадлежит тебе. — Тень пробежала по ее лицу. — Все-таки жаль Саймона Кейсмана Как твоя мать?

— Она состарилась лет на десять. По-прежнему возится в саду. Благодарение Богу, она любит это. Ах, Кейт, в какой печальной стране мы живем!

— Не правда ли, в Англии было веселее в дни нашей юности, при короле Генрихе? Но у меня есть предчувствие, что грядут перемены. Королева больна, — Кейт понизила голос. — Следует быть осторожной, когда говоришь такое. Бедная женщина! Но ведь она стала причиной несчастья тысяч людей.

— Сама королева? Или ее министры?

— А, все равно. Она фанатичка и окружена фанатиками.

— Эти костры, на которых сжигают заживо. Такого кошмара еще никогда не было.

— Не забудь тех, кто был повешен, утоплен или четвертован.

— И это жуткое облако дыма, которое, кажется, навсегда повисло над Лондоном. Хотелось бы знать, чем все это кончится?

— Надеюсь, что влияние Испании не продлится долго. Костры в Испании горят с времен Торквемады, а королева Изабелла покровительствовала инквизиции. Если испанцы получат власть в Англии, здесь будет то же самое.

— И все это во имя веры! — воскликнула я.

— Нет, во имя злобы и жадности. Многих мужчин послали на смерть те, кто домогался их поместий, женщин обрекали на казнь из желания отомстить. Как ты думаешь, кто послал на смерть Саймона Кейсмана? — Я промолчала, а она продолжила:

— Может быть, Бруно? Совсем недавно Саймон Кейсман угрожал ему — Только счастливый случай помог Бруно избежать ареста.

— Чудо? — насмешливо спросила она. — С Бруно всегда творятся чудеса.

Некоторое время мы молчали, потом Кейт продолжила:

— Будем надеяться на лучшее, Дамаск. Говорят, что королева долго не проживет. Она самая несчастная женщина в Англии. Муж не любит ее, она не в его вкусе. В народе говорят, что он предпочитает удирать от нее и проводить ночь в трактире с хозяйской дочкой. Я слышала, как слуги напевали песенку, которая стоила бы им жизни, если бы на них донесли:

«Королева Мария без короны

Страшнее серой придворной вороны,

Дочка пекаря в платье простом

Краше Марии в ее золотом»

Вот. И ведь это правда. Он странный и холодный человек. Мы никогда не поймем этих испанцев — Мне жаль королеву, но и обидно за нашу страну, в которой человека, всего лишь обсуждающего новые идеи, уже считают еретиком.

— Преследования за религиозные убеждения лишь только начались, но в народе уже зреет возмущение. Вполне возможно, что если бы Уайтат несколько лет подождал, если бы он поднял мятеж сейчас, он получил бы достаточную поддержку для того, чтобы посадить на трон Елизавету.

— Ты думаешь, что при ней жизнь стала бы лучше?

— Кто знает? Она молода, умна. Как, по-твоему, сколько раз она была на волосок от смерти? Хотя, конечно, королева питает слабость к сестре. Мария предпочла бы лишить Елизавету возможности наследовать трон, родив ребенка.

— Она способна это сделать?

— Ты еще не раз услышишь о предполагаемых беременностях. Бедная женщина! Говорят, у нее водянка, а ее желание родить ребенка столь велико, что она верит в возможность забеременеть. Представь ее горе, когда он обнаруживает, что это ложная беременность.

— Несчастная женщина, как нелегко быть королевой!

— Как не легко жить в этом веке! — сказала, смеясь, Кейт. — Если только ты не обладаешь моим умом. Завтра на балу ты познакомишься с приличными католическими семьями, которые ревностно служат королеве и которые, как и я, сдержанны в своих суждениях. Они мудрые люди. Их позиция — наблюдать за развитием событий и быть готовыми быстро переметнуться на другую сторону, за секунду для того, как вся страна поймет, что произошло. Они умеренны в своем отношении к религии. Они не фанатики. Помни об этом, моя дорогая Дамаск, и ты получишь удовольствие от моего бала.

Большой зал замка был украшен листьями и цветами, на галерее играли музыканты, почти скрытые тяжелыми занавесями.

В шесть часов мы сели за стол, и я редко видела такие изысканные блюда. Я подумала о том, как бы захотелось Клементу изучить начинку этих огромных пирогов и оценить качество корочки. На пирогах были выложены гербы почетных гостей. Слуги в ливреях Ремуса внесли на блюдах огромных поросят, от которых шел пар.

Было подано множество сладких пирогов, посыпанных имбирем. В одном, который подали мужчинам, была запечена фигурка короля, в другом, поднесенном женщинам, — фигурка королевы. Те, кто найдет фигурки, должны были стать королем и королевой этого вечера.

Было много смеха, когда фигурку обнаружил Кэри. Он надеялся, что фигурка королевы достанется хорошенькой девочке Мэри Эннис, дочери лорда Калпертона, которая присутствовала на вечере вместе с отцом и братом Эдуардом. Кэри был достаточно хорошо воспитан, чтобы скрыть свое негодование, когда вторую фигурку нашла Кэтрин.

Кэтрин засмеялась от радости, и я не могла не улыбнуться, вспомнив, какой она была мрачной, когда размышляла, стоит ли ей покидать Аббатство, чтобы присоединиться к нашему легкомысленному времяпрепровождению.

Она и Кэри должны были придумать игры и шутки для развлечения гостей на балу, с чем они успешно справились. Были шарады, загадки, и мы все очень развеселились.

Кэри и Кэтрин чинно открыли танцы, хотя я подслушала, как Кэтрин яростно шептала Кэри:

— В любом случае, мне почти столько же лет, как и тебе. К тому же все знают, что девочки быстрее взрослеют, чем мальчики.

Моим партнером на балу оказался Руперт.

— Как здесь хорошо! — сказал он.

— Я давно не чувствовала себя такой умиротворенной, — ответила я.

— Жизнь и должна быть такой. Семье надо часто собираться так, как сегодня.

— И все же, Руперт, — сказала я, — даже в таких случаях мы должны быть воздержаны на язык, лишнее слово может навлечь несчастье. И только со своими ближайшими верными друзьями мы можем быть откровенны.

— Дамаск, — спросил Руперт, — ты хочешь, чтобы я был откровенен с тобой?

— Что ты имеешь в виду?

— Я много думаю о тебе. Думаю постоянно. Иногда пытаюсь представить, как бы все сложилось, если бы ты не вышла за Бруно, размышляю, как ты живешь в Аббатстве.

— Ах, Руперт…

— Как там, Дамаск? Ты счастлива?

— У меня есть девочки, — ответила я.

— Этого достаточно?

— Они очень много значат для меня, но однажды они выйдут замуж, и у них будет своя жизнь. Тебе следовало жениться, Руперт. Тогда бы и у тебя были дети.

— Которые обзавелись бы семьей и у которых была бы своя жизнь, и я любил бы внуков?

— Ты еще молод. Кто знает, может, на этом балу ты кого-нибудь встретишь. Тебе нет и сорока, говорят, что это вершина жизни.

— Давай присядем, — предложил Руперт. — Этот разговор очень важен для нас, и я предпочел бы вести его не во время танца.

Мы сели, и я наблюдала за девочками. Хани, по общему мнению, была удивительно хороша в паре с Эдуардом Эннисом. Кэтрин танцевала с Кэри, время от времени браня его, когда он наступал ей на ноги. Глаза дочери сияли от возбуждения — она любила танцевать. И это шло ей гораздо больше, чем размышления о том, не следует ли ей пойти в монастырь, если теперь, при католическом правлении, удастся найти для нее таковой.

— Ты знаешь, что я никогда не сделаю этого, — произнес Руперт.

— Ты о чем? — Я думала о Кэтрин.

— О женитьбе. И ты знаешь, почему. Я посмотрела на него и увидела, что все эти годы оставили неизменными светившееся в его глазах чувство. Я не могла не обрадоваться этому, что было, конечно, дурно с моей стороны, ибо он не мог питать никаких надежд в отношении замужней женщины.

— Как Бруно? — спросил он.

— Что Бруно?

— Он оправдал все твои надежды?

— Обычно мы слишком много хотим от людей, разве не так?

— А ты хотела от него слишком многого? Я заколебалась, прежде чем ответить.

— Иногда я думаю о нашей жизни в Аббатстве. Она похожа на сон. Она столь… нереальна. Мы живем в монастыре. Многие из живущих с нами прежде были монахами. Раньше они проводили богослужения тайно по ночам, а теперь делают это открыто, точно так же, как много лет назад. Как ты знаешь, дом аббата превращен в замок, похожий на этот. Но сохранились без изменений спальни монахов и трапезная. Я считаю, что многие из бывших монахов ведут себя так, как вели прежде. Мы живем в Аббатстве, которое и похоже и не похоже на Аббатство. Бруно — аббат с женой и семьей. С тех пор как умер король Эдуард, наша жизнь стала более спокойной. Иногда я думаю, что произойдет, когда умрет королева. Ведь Саймон Кейсман собирался предать нас как раз тогда, когда скончался король Эдуард. Как странно, он хотел донести на нас, а казнили его самого.

— Если бы у тебя было все хорошо, ты бы думала о радостях жизни. Ты несчастлива, Дамаск?

— Что такое счастье? Как часто человек может сказать: «Я абсолютно счастлив»?

— Но этого и не надо. Просто мы должны быть довольны своей жизнью.

— Со всей этой неопределенностью вокруг нас! Когда мы не знаем, что будет завтра? Когда одно неосторожное слово может погубить нас?

Я вздохнула:

— Я пережила арест отца. Моя мать потеряла двух мужей. По чистой случайности я не вдова сейчас. Мы живем в жестоком мире. Всегда ли так будет?

— Все изменится. Перемены неизбежны. Неожиданно я коснулась его руки:

— Руперт, будь осторожен. Не примыкай ни к тем, ни к другим, ибо откуда мы знаем, что будет безопаснее через неделю?

— Я не фанатик, Дамаск. Я иду по тихой, ровной дороге, как я надеюсь.

— Мне кажется, нам надо потанцевать, — сказала я. И пока мы танцевали, я поняла, что все это время он говорил мне о том, что любит меня сейчас так же, как любил в юности, и что бы ни случилось, он не переменится.

Когда его руки в танце коснулись меня, он сказал:

— Всегда помни, что бы ни случилось, я буду рядом.

И это было удивительно приятно услышать.


Лорд Калпертон с семьей гостил в замке несколько дней, и я стала замечать, что юный Эдуард все время находится рядом с Хани. Она была очень хороша. Сияющее лицо только подчеркивало ее красоту.

Я тревожилась за нее. Эннисы — именитая дворянская фамилия, и моя Хани с ее сомнительным происхождением может показаться им неподходящей парой. Это могло глубоко ранить ее.

Но все же мне было жаль, когда пришло время возвращаться домой. Вскоре в Аббатстве я получила приглашение посетить Греблесворт, поместье Эннисов в Хартфордшире, и взять с собой обеих девочек.

Кейт тоже была приглашена. Она с ликованием написала мне:

Госпожа Хани произвела большое впечатление на мастера Эдуарда. Не удивляюсь, она настоящая красавица и очаровательна. В ее великолепных глазах тлеет огонь страсти. Но в то же время должна сказать, что изумлена, ведь Эдуард — наследник Калпертона. Ну, посмотрим. Конечно, все знают, что Бруно тоже очень богат и что католики сейчас в почете. Интересно узнать, что из всего этого выйдете.

Хани пришла в восторг. Первый раз в жизни она оказалась в центре внимания. Ведь именно из-за нее мы получили приглашение. Кэтри тоже пригласили, но просто как члена семьи.

Следующие недели я провела с портнихой в заботах о нарядах для Хани. В платье для верховой езды и в маленькой шапочке с пером Хани выглядела просто великолепно.

Когда мы примеряли прелестное платье из парчи, я спросила ее:

— Ты счастлива, Хани?

Она бросилась мне на шею и чуть не задушила меня в объятиях:

— Все, что я получила и еще получу, все это только благодаря тебе!

Я была глубоко тронута и ответила:

— Что бы ни случилось, ты и я всегда будем любить друг друга.

Вечером накануне отъезда в Греблесворт я зашла к ней в комнату посоветоваться насчет лент для волос, но ее там не было.

Я встревожилась и пошла к Кэтрин спросить, не видела ли она Хани. Кэтрин сидела в кресле и с унылым видом изучала сборник молитв на латыни. Она очень обрадовалась, что может его отложить.

— Где Хани? — спросила я.

— Я видела, как она уходила полтора часа назад.

— Она сказала, куда идет?

— Нет, но она часто ходит в ту сторону.

— Куда?

— В лес, я думаю.

— Мне не нравится, что она пошла туда одна. В округе есть грабители.

— Они не посмеют причинить вред никому из Аббатства, мама. Они побоятся того, что может сделать с ними мой отец. — Когда она произносила это, улыбка тронула ее губы. — Как хорошо иметь отца — святого.

Я быстро отвернулась. Я часто спрашивала себя, не ревную ли я Кэтрин к Бруно.

От Кэтрин я вернулась в комнату Хани и в беспокойстве ждала се возвращения.

— Хани! — воскликнула я. — Где ты была?

— Я ходила навестить мою бабушку.

— Матушку Солтер?

— Я зову ее бабушкой. Но на самом деле она моя прабабушка, ты ведь знаешь.

Я вспомнила, как Хани убежала от меня, потому что считала, что Кэтрин я люблю больше, чем ее.

— Я всегда хожу к бабушке, когда случается что-нибудь важное. Она хочет, чтобы я приходила.

— Случилось что-нибудь важное?

— Разве не важное событие — приглашение в Греблесворт?

— Возможно, Хани.

— Это важно. Я знаю.

— Хани, мое дорогое дитя, ты счастлива… от того, что они тебя пригласили?

— Так счастлива, как никогда и не надеялась быть, — ответила Хани.


Лорд Калпертон тепло принял нас. Он уже несколько лет был вдов, и мне было ясно, что огромному поместью не хватает хозяйки. Они были семьей добродетельных католиков, и, как сказала Кейт, «немного не от мира сего», но от этого они нравились мне ничуть не меньше.

Мне показалось, что лорд Калпертон, как большинство мужчин, немного влюблен в Кейт. Возможно, это одна из причин, почему он так тепло относился к нашему семейству.

Гостей было немного. Царила непринужденная атмосфера. Мы ездили верхом по окрестностям, немного танцевали, играли в карты. Иногда давались обеды, на которые приглашалась местная знать. Кэри искал общества хорошенькой Мэри, Хани проводила время с Эдуардом. Кэтрин и Томас, младший сын в семье, играли в игры. Всем было очень весело.

Кейт забавляло, что дружба между Эдуардом и Хани быстро крепнет.

Она шептала мне:

— Я считаю, что Калпертон так очарован нами, что попросит совсем небольшое приданое за Хани.

— Ты действительно думаешь, что Хани сделают предложение?

Кейт посмеивалась надо мной:

— Как ты взволнована! Ну, Дамаск, я удивлена, ты просто настоящая мать, подыскивающая хорошую партию.

— Я хочу, чтобы Хани была счастлива. Она увлечена Эдуардом…

— А он — ею.

— Ах, — воскликнула я, — уверена, что Хани будет очень счастлива. Она всегда считала, что значит для меня меньше, чем Кэтрин. Бог знает, сколько усилий я приложила, чтобы убедить ее в обратном. Но если все это осуществится, Хани станет хозяйкой Греблесворта.

— Если, конечно, Калпертон снова не женится.

— Кейт, ты же не собираешься?..

— Я отказала герцогу и двум графам и, поверь мне, что устою перед лордом Калпертоном.

— Ты могла бы полюбить мужчину, а не его титул.

— Это говорит прежняя сентиментальная Дамаск. Я повторяю, что ты удивляешь меня. То ты заботливая мамаша, которая хочет устроить дочери удачный брак, то так сентиментально говоришь о любви. Позволь мне сказать, Дамаск, я не намерена окрутить Калпертона. Что касается меня, то я оставлю поле боя Хани. Но я знаю Калпертона. Он хочет, чтобы Эдуард женился. Он хочет иметь внука. Юный Эдуард по уши влюблен в твою Хани — и это меня не удивляет. Наш юный лорд имеет все основания считать, что от молодой женщины, которая его так очаровала, у него будут здоровые сыновья. Могу побиться об заклад, что пройдет немного времени и он сделает Хани предложение.

Я обрадовалась, потому что знала о чувствах Хани. А когда последовало предложение, я сама поговорила с лордом Калпертоном. Я рассказала ему, что Хани моя приемная дочь и я обеспечу ей хорошее приданое. Она прекрасно образована, леди во всех отношениях. Хани — дочь женщины, которая хотя и служила мне, но была моим другом. Ее отец был офицером у Томаса Кромвеля.

Лорд Калпертон был удовлетворен.


Хани вышла замуж тем же июньским днем 1557 года, когда была объявлена война Франции.

Венчание состоялось в часовне в Кейсман-корте. Я выбрала это место, потому что, в конце концов, это был мой дом, и я воспользовалась тем предлогом, что моей матери доставит большое удовольствие руководить приготовлениями к свадьбе. Так и вышло. Матушка суетилась в саду, собирая то одни травы, то другие, придумывая новые салаты и отдавая приказания на кухне. Казалось, это событие вдохнуло в нее жизнь.

Бруно присутствовал на свадьбе, но вел себя отчужденно. Что до Хани, то она всегда его сторонилась Гостям подали традиционный свадебный пирог. Были приглашены актеры. Я с удовольствием наблюдала, как матушка весело смеется над их шутками. Для меня было большой радостью передать заботу о Хани Эдуарду Эннису и знать, что жизнь ее счастливо устроилась.

После свадьбы все были немного подавлены. Матушка, лишенная связанных с торжествами забот, опять впала в меланхолию. Что меня удивляло, так это то, что Кэтрин очень скучала по Хани, гораздо больше, чем я могла ожидать. Она стала угрюмой, совсем не похожей на девочку, которая так недавно весело танцевала и дразнила Кэри.

Выручила Кейт, предложив Кэтрин погостить в замке Ремус. Меня поразила та готовность, с которой Кэтрин согласилась на это.

Вскоре после ее отъезда слуга принес послание от матушки Солтер. Эти весточки были похожи на приказы, мне и в голову не приходило ослушаться. Думаю, что во мне, как и во многих людях, глубоко жило суеверие. Матушка Солтер слыла ведьмой, но она была и прабабушкой Бруно, который возвысился и стал главой общины, и прабабушкой Хани, которая вышла замуж за аристократа. Когда я обо всем этом размышляла, то мне казалось, что именно матушка Солтер наколдовала свадьбу своей правнучки.

Она была столь же могущественной в лесной, хижине, как Бруно в Аббатстве, и все, в большей или меньшей степени, верили в необычайное могущество этих людей. Я, наверное, была не менее легковерна, чем мои девушки-служанки.

Поэтому, не теряя времени, я поспешила в лес.

То, что я увидела, потрясло меня. Матушка Солтер всегда была худой, но теперь она выглядела изможденной.

Я воскликнула:

— Да вы больны, матушка Солтер!

Она схватила мою руку: ее рука была холодной, похожей на когтистую лапу. Я обратила внимание на коричневые пятна на коже, которые мы называем Цветами смерти.

— Я собиралась умирать, — сказала она. — Судьба моего правнука в его собственных руках. Я обеспечила свою правнучку.

Я улыбнулась: кто, как не я, кормил и воспитывал Хани так, что она стала подходящей партией для аристократа? Но я знала, что она имеет в виду. Это она настояла, чтобы я заботилась о Хани. А если верить Кезае то именно матушка Солтер придумала положить ребенка в рождественские ясли.

— Ты все хорошо сделала, — сказала она. — Я хочу благословить тебя прежде, чем я умру.

— Спасибо.

— Не нужно благодарить меня. Если бы ты не стала заботиться о ребенке, я прокляла бы тебя.

— Я любила ее как собственную дочь. Она принесла мне много радости.

— Ты много дала — много и получила. Это закон, — сказала матушка Солтер.

— Вам не годится быть одной. Кто здесь ухаживает за вами?

— Я всегда сама заботилась о себе.

— Как ваш кот? — спросила я. — Я не вижу его.

— Сегодня я похоронила его.

— Вам будет одиноко без него.

— Мое время пришло.

— Я не могу допустить, чтобы вы остались здесь умирать.

— Что же, ты хозяйка в этих краях.

— Эти леса — леса Аббатства, а разве вы не прабабушка моей Хани? Могу ли я допустить, чтобы вы остались здесь в одиночестве?

— Как же разрешить эту проблему, госпожа?

— У меня есть предложение. Думаю, что очень хорошее. Я возьму вас в дом моей матери. Она будет заботиться о вас. Сама она нуждается в сочувствии, потому что сердце ее печально. У вас есть, что ей дать. Она интересуется травами и лекарствами. Вы можете многому научить ее.

— Старая матушка Солтер в доме у знатной леди?

— Пожалуйста, не отказывайтесь, матушка Солтер, ведь вы знаете себе цену.

— Почему же ты приказываешь здесь?

— Я просто забочусь о больных на землях Аббатства, принадлежащего моему мужу. Она лукаво посмотрела на меня:

— Так возьми меня к моему правнуку?

— Я отвезу вас к моей матери.

— Хе-хе. — Старая Солтер издала свое обычное кудахтанье. — Он не был бы рад увидеть меня. Хани приходила ко мне. Она мне доверяла. Она рассказала мне о своей любви к тебе и о том, как она боится, что ты больше любишь свою родную дочь. Это естественно. Я не виню тебя за это. Ты хорошо сделала свое дело, я не забыла этого. Горе тем, кто не заботился обо мне.

Мое сердце исполнилось жалостью к этой бедной старой женщине, больной и умирающей, все еще цепляющейся за свое могущество, которым она обладала или же заставляла людей верить, что обладает.

Я сказала, что пойду предупредить мать и подготовить переезд. Матушка обдумала мое странное предложение и согласилась приютить старую Солтер. Она велела приготовить комнату, положить на пол свежий тростник, сделать соломенную постель. Потом мы вместе с матерью отправились к матушке Солтер, посадили ее на мула и привезли в Кейсман-корт. Моя забота о матушке Солтер разозлила Бруно.

— Взять эту старуху в дом твоей матери! Ты, должно быть, сошла с ума. Ты собираешься собрать всех бедняков и притащить их в Кейсман-корт?

— Она — незаурядная женщина.

— Да, конечно, но у нес дурная репутация. Она заключает сделки с дьяволом. За это ее могли бы сжечь на костре.

— Многих хороших людей постигла эта участь. Но ты, конечно, понимаешь, почему я должна проявить особую заботу об этой женщине?

— Из-за ее родства с незаконнорожденной, которую ты удочерила.

Я больше не смогла вынести его пренебрежительного отношения к Хани и воскликнула:

— Да, потому что она прабабушка Хани… и твоя. Я увидела, как ненависть исказила его лицо. Он знал, что я никогда не верила в чудо, и именно это было причиной разрыва между нами. Раньше я намекала на то, что не верю, сейчас я сказала об этом открыто.

— Ты всегда все делала мне наперекор! — сказал он в ярости.

— Я бы с удовольствием делала все с тобой и для тебя. Но почему это мешает мне смотреть правде в лицо?

— Потому что это ложь, ложь, и ты, чей долг быть на моей стороне, сделала все, чтобы посеять семена этой лжи.

— В таком случае, я виновна в ереси, — сказала я.

Он повернулся и покинул меня. Довольно странно, но меня перестало волновать, что между нами нет больше любви.


В свой следующий визит в Кейсман-корт я увидела, что комната матушки Солтер чисто прибрана. На столике у постели стояли питье и мази, которые приготовила моя матушка. Она была взволнована и исполнена сознания важности своего дела. Она суетилась вокруг старухи так, словно та была малым ребенком, и это, казалось, забавляло матушку Солтер.

Конечно, старуха умирала. Она знала это, и ее радовало, что последние часы ей суждено провести в богатом доме.

Матушка рассказала мне, что больная поделилась с нею своими знаниями о растениях, полезных и вредных. Она не позволила матушке ничего записать, возможно потому, что сама писать не умела и считала, что в знаках, сделанных на бумаге, есть что-то плохое.

Но у моей матери была хорошая память на то, что ее интересовало. Я уверена, что полученные знания были щедрой платой за все, что она сделала для матушки Солтер. Но было здесь и другое. Обладала ли старуха властью благословлять или проклинать, не знаю, но моя мать совсем оправилась от горя и, пока старуха Солтер жила в ее доме, я слышала, как моя матушка все время что-то напевает.

За два или три дня до смерти матушки Солтер я пришла навестить ее, и мы побеседовали наедине. Я спросила у нее о рождении Бруно.

— Вы знаете, — сказала я, — что он верит в то, что обладает особой властью. Он не поверил истории, рассказанной монахом и Кезаей.

— Да, он этому не поверил. И у него есть особая власть. Посмотри на то, что он сделал. Он сам построил мир вокруг себя. Разве мог бы это сделать обычный человек?

— Значит, Кезая солгала?

Матушка Солтер засмеялась своим кудахтающим смехом.

— Во всех нас есть особая власть. Мы должны ее просто найти. Мой отец был дровосеком. По правде говоря, я была седьмым ребенком, моя мать говорила, что и она была седьмым ребенком в семье. Я сказала себе, что во мне есть нечто особенное, и так оно и было. Я изучала растения. Не было цветка, листа или почки, которых бы я не знала. И я их все опробовала, а потом пошла к старухе, которую считали ведьмой, она многому научила меня. Так я и стала колдуньей. Мы все могли бы быть колдунами.

— А Бруно?

— Он — сын моей Кезаи.

— И это правда, что в рождественские ясли его положил монах?

— Правда. Это придумала я. Кезая ждала ребенка. Что стало бы с этим ребенком? Мальчик или девочка, будущий ребенок Кезаи, стал бы слугой или служанкой, не способными ни читать, ни писать. А я всегда знала, как это важно. В этом есть своя сила… То, что написано, может быть прочитано. Но при всей моей мудрости я не умела ни читать, ни писать. И Кезая тоже. А мой правнук должен был уметь. Вот чего я хотела. Монаха не нужно обвинять, Кезаю тоже. Она сделала то, что было естественно для нее, а он не посмел меня ослушаться. Я придумала план, а они его выполнили. Мой правнук, лежащий в рождественских яслях, — и ничего мудрее нельзя было придумать. Если бы не пришел Уинвер, мой правнук стал бы аббатом, мудрым человеком и чудотворцем, потому что во всех нас есть особая сила, но только сначала мы должны узнать о том, что обладаем этой силой, а потом использовать ее.

— Вы подтвердили то, во что я всегда верила. Бруно ненавидит меня за то, что я знаю тайну его рождения.

— Его гордость погубит его. В нем есть величие, но есть и слабость. А если его слабость больше, чем его сила, то он обречен.

— Следует ли мне притворяться, что я верю ему? Была ли я не права, дав ему понять, что знаю истину?

— Нет, — сказала старуха. — Будь верна себе, девочка.

— Должна ли я попытаться заставить его принять правду?

— Если бы он смог сделать это, он был бы спасен. Ибо гордыня его велика. Я хорошо знаю его, хотя видела только раз с тех пор, как он был младенцем. Но Хани рассказывала о нем. Она рассказывала мне все… о вас обоих. Теперь я вот что скажу тебе. Совершенный монахом грех давил на него тяжким грузом. Единственное, что могло дать ему надежду на спасение, — это написать исповедь. Он умел хорошо писать. Он приходил ко мне в лес время от времени, нарушая законы Аббатства, но это были не мои законы, а я должна была думать о своем правнуке. Поэтому я велела Амброузу навещать меня, что он и делал. Он показал мне раны на теле, которые нанес, мучая себя. Показал мне власяницу, которую носил. Его мучил грех. И он написал исповедь и спрятал так, чтобы никто не нашел ее.

— Где эта исповедь?

— Она спрятана в его келье. Найди ее. Сохрани и покажи Бруно. Она послужит тебе доказательством. Скажи ему, что он должен быть верен себе. Он умный и обладает большой силой. Без лжи он сможет возвеличиться еще больше. Если ты поможешь преодолеть ему гордыню, которая погубит его.

— Я поищу эту исповедь, — сказала я, — и если найду ее, то покажу Бруно и передам ему ваши слова. Старуха кивнула.

— Я желаю ему добра, — промолвила она. — Он — моя плоть и кровь. Расскажи ему, что я так и сказала. Расскажи ему, что он может стать великим, если сможет преодолеть свою слабость.

Наш разговор был прерван матушкой, которая ворвалась в комнату и заявила, что я замучила ее больную.

Через несколько дней матушка Солтер умерла. Моя мать посадила на ее могиле цветы и ухаживала за ними.


ИСПОВЕДЬ МОНАХА


Раньше я старалась избегать строения, где располагались кельи монахов. В нем было что-то еще более жуткое, чем во всей остальной необитаемой части Аббатства. Хотя к этому времени часть зданий была снесена, часть перестроена, кельи оставались нетронутыми.

После признания матушки Солтер я стала часто ходить туда. Я хотела найти исповедь, которую, по словам старухи, там спрятал Амброуз. Если бы мне удалось найти рукопись и показать ее Бруно, ему пришлось бы посмотреть правде в лицо. И так же, как и матушка Солтер, я понимала, что, пока он не примет эту правду, я не смогу уважать его.

«Было ли это правдой?»— спрашивала я себя. Как трудно понять, что движет человеком! Желала ли я сказать: «Смотри, я права»? Или же я действительно желала помочь ему?

Если же он признает то, что он родился таким же, как и другие, постарается ли он после этого развеять миф о себе? Захочет ли он построить свою жизнь на твердом основании правды?

Я не знала, так как не понимала ни Бруно, ни своих чувств к нему. Я была околдована историей о его чудесном появлении на свет. В брак я вступила восторженной девушкой, но он не принес мне счастья, за исключением того, что подарил мне Кэтрин.

Какими бы не были мои мотивы, что-то побуждало меня искать исповедь, которую, по словам матушки Солтер, оставил Амброуз.

Поднимаясь по каменной винтовой лестнице с перилами из толстого каната, я думала о монахах, которые в течение двухсот лет спускались по этим каменным ступеням, и мне пришло в голову, что многие из них, должно быть, оставили что-то после себя.

Наверху лестницы находились площадка и длинных узкий коридор, по обеим сторонам коридора располагались кельи. Каждая из них имела дверь с решеткой, через которую всегда можно было заглянуть в келью.

Большинство келий пустовали, хотя в некоторых оставались топчаны, они не нужны были вандалам, грабившим Аббатство. Все кельи были одинаковыми, во всех узкие щели без стекла, прорезанные в толстых стенах вместо окон. Зимой здесь должно было быть жутко холодно. Пол в кельях вымощен плитами, стены выложены из камня. Никакого уюта, но монахи и не искали его.

Я слышала кое-что от Клемента и Юджина о жизни в Аббатстве. Я знала о часах, которые они обязаны были проводить в келье в покаянии, о том, что в любое время аббат мог молча пройти по коридору и заглянуть сквозь решетку, чтобы увидеть, что происходит внутри.

— Мы не знали, когда за нами следят, — рассказывал Юджин. Я знала кое-что об их обетах, о длительных периодах, когда монахи обязаны были целыми днями соблюдать молчание. О том, что им не разрешалось дотрагиваться друг до друга, о том, что они должны были работать, совершать обряды и молиться с равным рвением. Странная жизнь, особенно для таких людей, как Клемент, Юджин и, конечно, Амброуз, который не один раз высвобождался от ее гнета.

Я могла представить страдания этого человека, его стремление разобраться в своей душе, страстные мольбы к Богу с просьбой наставить его, пытки, через которые он, должно быть, прошел в своей келье.

Думаю, я не слишком удивилась бы, если бы, поднявшись наверх по лестнице, лицом к лицу столкнулась бы с каким-нибудь давно умершим монахом, который не смог успокоиться в своей могиле.

Стоя там на площадке, я спрашивала себя, какая из этих одинаковых келий принадлежала Амброузу. Узнать это было невозможно. Могла ли я кого-нибудь спросить? Клемента? Юджина? Они бы немедленно рассказали об этом Бруно. Этого я не хотела. Нет, я сама должна найти келью Амброуза, а если возможно, то и его исповедь.

Я вошла в первую келью. Когда за мной захлопнулась дверь, у меня от ужаса перехватило дыхание. Я испугалась, как никогда прежде. Я удивилась тому, как много может промелькнуть в голове человека за такое короткое время. Я представила себе, что оказалась запертой в одной из келий. Никто и не подумает искать меня здесь. Я останусь в холодной каменной темнице, пока жизнь не покинет меня, а со временем присоединюсь к обитавшим здесь призракам монахов.

Но оснований для паники не было. На двери не было замка.

Я вернулась в келью. Осмотрела стены, но не обнаружила места, где можно было бы спрятать рукопись. Я ощупывала стены, все время оглядываясь через плечо, поскольку мне казалось, что я не одна.

Я продрогла в холоде и сырости этого здания, заглянула в несколько келий — они были одинаковые. Если бы я смогла найти келью Амброуза! Исповедь спрятана в стене! Зачем Амброузу было исповедоваться, если он больше всего желал скрыть свой грех?

Мне хотелось убедить себя в том, что исповеди не существует. Причиной этому было желание выбраться отсюда и никогда не возвращаться. Я не могла избавиться от ощущения, что за мной подсматривают и что нечто злое только и ждет, чтобы схватить меня. В этом коридоре было сорок келий. Я заглянула во все. Как же я смогу узнать, которая из них принадлежала Амброузу, ведь они все одинаковы?

В каждом конце коридора было по винтовой лестнице. Мне чудилось, что, пока я поднималась по одной лестнице, кто-то мог подняться по другой. И этот кто-то мог притаиться в одной из келий и наброситься на меня Кто?

Что со мной? То я боюсь призраков, то живого человека.

Я не могла понять себя.

Все, что я знала, так это то, что мне всегда хотелось держаться подальше от этого здания.

Кейт написала, что привезет Кэтрин обратно в Аббатство. Я ответила, что, как всегда, буду рада видеть ее и выражала надежду, что Кэтрин вела себя хорошо.

Я с нетерпением ждала возвращения Кэтрин и радовалась приезду Кейт. Обе они поднимали мне настроение.

Я все еще не нашла исповеди, хотя и побывала в кельях несколько раз. Я продолжила бы поиски, но меня все время охватывало чувство грозящей мне близкой опасности. Я заглядывала за решетку, так как мне казалось, что кто-то стоит там, но мои глаза никого не находили, а страх все же оставался.

Я стала бояться ходить туда, и все же что-то побуждало меня делать это.

Я бы предпочла довериться кому-нибудь. Кейт в этом смысле не годилась. Руперт? Я думала о нем. Нет, я не могла говорить об этом с Рупертом. То, что он просил меня выйти за него замуж и все еще думал обо мне с нежностью, мешало мне открыто говорить с ним о моих чувствах к Бруно. На самом деле я плохо понимала, каковы были эти чувства.

Я снова пошла в спальни монахов, поднялась по каменной лестнице. Каждый раз я надеялась, что сегодня обязательно найду то, что искала. Тщательно осмотрела шесть келий, тщательно ощупала каменные плиты стен, чтобы удостовериться, что там ничего не спрятано. Мои усилия были напрасны.

«Возможно, сегодня после полудня», — подумала я.

Как тихо было всюду в этот день после полудня. Приятный июньский день. Снаружи горячее солнце заливало траву, а в кельях, как всегда, было холодно.

Мои шаги на лестнице отдавались гулким эхом. Я быстро поднялась наверх и остановилась на площадке. В этот момент мне послышались звуки снизу. Я прислушалась.

Ничего.

Я прошла в седьмую келью. Легонько дотронулась до стены, в которой была дверь, потом до стен, разделяющих кельи, подошла к узкой щели в стене и выглянула во двор. Неожиданно мурашки побежали по коже, потому что я почувствовала, что не одна. Я быстро обернулась. Через решетку за мной следила пара глаз.

Я услышала свой глубокий вздох и, вытянув руки, коснулась гранитных стен.

Глаза исчезли.

Я крикнула:

— Кто здесь? — и бросилась к двери. Никого не было.

Теперь у меня было только одно желание — выбраться из этого дома. Я бросилась к лестничной площадке, и, когда уже добралась до нее, меня схватили сзади.

Несколько мгновений я не смела обернуться, так сильно боялась того, что могла увидеть.

Я услышала тихий смех — неприятный смех. Тогда я обернулась.

Бруно!

— Что ты здесь делаешь?

— Значит, это ты шел следом за мной? Ты подглядывал через решетку?

— Что ты тут делаешь? Вот что я хочу знать. Я пробормотала:

— Почему я не могу прийти сюда?

— Я спрашиваю тебя, зачем ты пришла сюда?

— Это… интересно.

— Почему ты так испугалась?

— Кто бы не испугался? Почему ты со мной не заговорил? Почему ты не открыл дверь и не вошел, а смотрел сквозь решетку, потом спрятался и набросился на меня?

— Ничего подобного. Когда ты вышла, ты не оглянулась. Ты бросилась к лестнице, и тогда я дал знать о своем присутствии.

— Ты испугал меня.

— Я не могу понять, чего тебе было пугаться, если ты просто осматриваешь дом?

Он подозрительно посмотрел на меня. Знал ли он об исповеди? Рассказал ли ему об этом Амброуз? Если бы он знал, что я ищу, он сделал бы все, что в его силах, чтобы помешать мне. Я должна найти исповедь. Я должна заставить его принять правду, ибо понимала, как права была матушка Солтер, когда говорила, что гордыня погубит его, а возможно, и всех нас.

Я быстро сказала:

— Я пыталась представить, для какой цели могли бы мы использовать это здание. Оно крепкое и могло бы стать прекрасной кладовой.

— Разве нынешней кладовой недостаточно?

— Она не вполне подходит, к тому же ты нанимаешь все новых и новых работников, чем дальше, тем больше.

Он задумался. Я увидела, что убедила его.


Я отправилась в пекарню. Около Клемента крутилось двое поварят. Когда он увидел, что я хочу поговорить с ним наедине, он отослал их чистить кастрюли, в которых предстояло готовить еду на день.

— Завтра, — сказала я, — к нам приедет леди Рему с. Она привезет домой госпожу Кэтрин.

— О, я буду очень рад снова увидеть молодую хозяйку. Я приготовлю ее любимые марципаны. С тех пор как уехала госпожа Хани, кроме госпожи Кэтрин, их здесь некому оценить.

— А для леди Ремус?

— Для нее будет пирог с дичью, а на нем герб Ремусов из теста. Будут бекон и молочный поросенок. Это ее любимые блюда.

— Ты знаешь, как угодить ей, Клемент, — продолжала я, — ты должен приготовить много еды, почти столько же, сколько в прежние времена.

Он задумчиво кивнул.

— Ты жалеешь о прежних временах, Клемент? Он отрицательно покачал головой.

— С того самого дня, когда еретик, — он перекрестился, — Саймон Кейсман пытался донести на нас и чуть не погубил Аббатство.

— А до этого ходил ли ты в свою старую келью и представлял, что вернулись прежние времена? Он кивнул, улыбаясь.

— Не так давно я осматривала старые кельи и подумала, что мы могли бы организовать там кладовую. Благодаря толстым стенам там очень холодно. Что ты об этом думаешь, Клемент?

— Что думает об этом хозяин? Вот так всегда. Казалось, что они боялись выразить свое мнение, не получив одобрения Бруно.

— Я говорила с ним об этом. Он считает, что это превосходная мысль. Ты не мог бы как-нибудь пойти со мной туда все посмотреть и высказать свое мнение?

Больше всего на свете Клемент любил, когда спрашивали его мнение. Лицо его расплылось в улыбке.

— Когда пойдем, госпожа?

— Лучше всего сейчас. Мы не могли бы встретиться с тобой там через полчаса?

Он обрадовался. Я ждала его внизу. Я чувствовала себя совершенно иначе, когда поднималась наверх и он тяжело двигался следом за мной.

— Одна из них должна быть твоей кельей, Клемент.

— О да.

— Которая из них?

Он повел меня по коридору.

— Они так похожи, откуда ты знаешь? — спросила я.

— Мне всегда приходилось считать, — ответил он. — Моя келья была седьмой.

— А кто был твоим соседом?

— Брат Фома с этой стороны, брат Арнольд с другой.

Мне кажется, ты помнишь имена большинства из них.

— Мы прожили вместе много лет.

— Я слышала, как ты рассказывал о некоторых из них. Теперь Юджин… где он жил?

— Вот здесь. А рядом с ним был Валериан.

— А в какой, ты сказал, жил Амброуз?

— Амброуз? Я не говорил. — Он вновь перекрестился. — Я сказал Юджин. А Амброуз жил напротив меня. Я обычно слышал, как он молился по ночам.

Я поспешно посчитала сама. Седьмой от конца была келья Амброуза.

— Ну, — спросила я, — что ты думаешь о моей идее с кладовой?

Он считал, что это прекрасная мысль. Мне пришлось выслушать его соображения по поводу хранения соленого мяса, так как он считал кельи идеальным местом для этой цели.

— Благодаря толстым стенам здесь всегда холодно, — рассуждал Клемент. — Я мог бы здесь долго хранить соленую свинину.

Я слушала, соглашаясь. Мне очень хотелось избавиться от него, поскольку я теперь знала, где келья Амброуза и мне не терпелось заняться поисками. Я вернулась после обеда. Мне потребовался час, чтобы обследовать келью. Потом я обнаружила, что за распятием одна из плит неплотно прилегает к стене. Я вынула ее. За ней было углубление, в котором я нашла исповедь Амброуза.


Я отнесла ее к себе в спальню и закрыла дверь на ключ. Рукопись начиналась так: «Я, брат Амброуз из аббатства Святого Бруно, совершил смертный грех, рискуя своей бессмертной душой».

Это был вопль человека, подвергаемого пытке, и меня глубоко тронули те страдания, которые он испытывал. Амброуз описал все: свои мечты, желания, фантазии, приходившие ему на ум, когда он лежал на своей жесткой койке. Он писал, что очень хочет очистить свою душу от похоти, о тех часах, которые он проводил в молитве и покаянии. А потом о приходе Кезаи. Об искушении, которое было слишком велико, чтобы устоять. О последовавших часах раскаяния. О пытке власяницей и о раздирании собственной плоти. Но грех свершился, и потом он узнал, что грех должен принести плод.

Амброуз согрешил вдвойне. Он вырвался из государства в государстве. Он разговаривал с лесной ведьмой. Он согласился на чудовищный план обмануть аббата и всех в Аббатстве. И сделал это, потому что к нему пришло новое искушение — всегда видеть своего сына, видеть, как он получает образование и поднимается по иерархической лестнице. И вновь он не в силах был устоять.

Амброуз не смог искупить свой грех. Он был обречен на вечное проклятие. Поэтому он погрузился в грех и любил своего сына с тем обожанием, которое следовало проявлять только к Богу.

Амброуз написал эту исповедь. Она была предназначена будущим поколениям. Никто не должен был прочитать ее при жизни его возлюбленного сына, ибо все должны были считать его святым.

Амброуз был виновен в вожделении и обмане. Он вечно будет гореть в аду, но все же он получил огромное наслаждение от искушавшей его женщины и от сына, который был результатом их союза.

Осторожно сложив рукопись, я заперла ее в сандаловую шкатулку, которую мне много лет назад подарил отец.

Вскоре я скажу Бруно о том, что у меня есть доказательство того, что произошло при его рождении, полученное не только от его прабабки, которая, умирая, рассказала мне об этом, но и из исповеди его отца.

Но я отложила это до возвращения Кейт в замок Ремус.


ОТКРОВЕНИЯ


Когда на следующий день приехала Кейт, она показалась мне более сдержанной, чем обычно. Кэтрин тоже казалась притихшей. Мне показалось, что она неприязненно относится к Кейт, что было странно. Обычно они хорошо ладили, обе смотрели на жизнь весело и беззаботно.

Когда я отвела Кейт в ее комнату, она сказала мне, что должна поскорее поговорить со мной наедине. Я предложила пойти в зимнюю гостиную.

— Я приду к тебе туда через пятнадцать минут, — сказала Кейт.

Я отправилась прямо в комнату Кэтрин. Она стояла, задумчиво глядя в окно.

— Кэт, дорогая, что случилось? — спросила я. Она повернулась и бросилась в мои объятия. Я утешала ее.

— Что бы ни случилось, я надеюсь, что мы обязательно что-нибудь придумаем.

— Это тетя Кейт. Она говорит, что мы не можем пожениться. Она говорит, что мы не должны встречаться и обо всем забыть. Она приехала, чтобы поговорить с тобой об этом. Как она смеет! Мы этого не допустим! Мы будем…

— Кэтрин, о чем ты говоришь? За кого ты собираешься замуж? Ты еще совсем дитя.

— Мне почти семнадцать, мама, и я достаточно взрослая для того, чтобы выйти замуж за Кэри.

— Кэри! Но вы с ним…

— Да, да, мы бывало, ссорились. Но разве ты не понимаешь, что все это было частью нашей любви? Ссориться с Кэри всегда было интереснее, чем дружить с кем-нибудь еще. Теперь мы оба смеемся над этим и никогда, никогда не будем счастливы друг без друга. О, мама, ты должна убедить тетю Кейт. Она сейчас ведет себя так глупо… Почему она меня невзлюбила?

Разве мы не такие же знатные, как она? Она ведь тебе вроде кузины, правда? И твои родители заботились о ней, иначе она осталась бы бедной и не вышла бы замуж за лорда Ремуса, и у нее не родился бы Кэри…

— Пожалуйста, Кэтрин, не тараторь. Вы с Кэри сказали тете Кейт о вашем решении, а она отказалась дать согласие на ваш брак. Продолжай с этого места.

— Она как-то странно притихла, когда я рассказала ей о нашей любви. Она сказала, что не хочет давать согласия, что поедет повидаться с тобой немедленно. И она сразу же написала тебе, что мы приезжаем, и вот мы здесь.

— Ты слишком возбуждена, — ответила я. — Я сейчас пойду к Кейт и узнаю, в чем дело.

— Но ты не будешь такой злой? Ты не скажешь «нет»?

— Я не вижу причин, по которым вы с Кэри не могли бы пожениться, за исключением того, что вы слишком молоды, но, конечно, со временем это изменится и при условии, что вы не спешите с женитьбой…

— Какой смысл ждать?

— В этом есть смысл. Но позволь мне пойти и узнать, что беспокоит Кейт.

— И скажи ей, какая она глупая! Я смею думать, что она хочет заполучить для Кэри дочку герцога. Но она ему не нужна. Он откажется.

Я велела ей не волноваться и спустилась в зимнюю гостиную, где меня уже ждала Кейт — необычно пунктуальная.

— Кейт, что все это значит?

— О, Дамаск, это ужасно!

— Я узнала от Кэтрин, что они с Кэри хотят пожениться и что ты против этого брака.

— Ты тоже будешь против, когда узнаешь правду.

— Какую правду?

— Ты всегда была… как бы это сказать… слепой. Они не могут пожениться, потому что Кэри — сын Бруно и, следовательно, брат Кэтрин.

— Нет!

— Да! И Колас тоже. Ты же не думаешь, что у Ремуса могли быть сыновья, не правда ли?

— Но он был твоим мужем. Кейт рассмеялась, но смех ее не был ни веселым, ни приятным.

— О да, конечно, он был моим мужем, но он не был отцом моих детей. — Разве это так трудно понять? Нас ведь было трое, когда мы играли на траве в Аббатстве? И разве ты не знала, какими были наши отношения? Бруно не святой, хотя очень часто изображает святого. Он любил меня. Он желал меня. Но для тебя и для меня, конечно, он был Святым Дитя. Мы обманывали себя, разве нет?.. Но это было волнующе. Мы были в обществе одного из Богов, спустившегося с высот Олимпа. Он был язычником. И в то же время святым. В любом случае он отличался от всех, кого мы знаем. И он был важен для нас обеих. Но я всегда была единственной для него, Дамаск. И ты знала это. Он пришел в Кейсман-корт, когда Аббатство было распущено. Он любил меня и хотел, чтобы мы были вместе, но как я могла выйти замуж за нищего! И был Ремус, который так много мог предложить. Поэтому я вышла за Ремуса. Но до этого мы с Бруно стали любовниками. Но выйти за него замуж, нет! Замуж я пошла за Ремуса. Я думаю, что в это время Бруно был близок к тому, чтобы возненавидеть меня. Ты знаешь, как яростно он умеет ненавидеть… Он ненавидит всех тех, кто унижает его гордыню. Кезаю, свою мать. Амброуза, своего отца. Меня за то, что я предпочла жизнь в роскоши с Ремусом жизни с ним в нищете. Поэтому до моего замужества у нас было лишь нечто вроде любви — но это не было любовью от всего сердца. Нами обоими двигало честолюбие. Мною — любовь к роскоши, им — его гордыня, его вечная, переполняющая его гордость. Я считала, что он не может дать мне того, что мне нужно, и, отказав ему, я ранила его там, где он был более уязвим. Но факт остается фактом — Бруно — отец моего сына и твоей дочери, а брат и сестра не могут вступить в брак.

— О, Боже! — воскликнула я. — Что мы сделали с этими детьми?

— Более важный вопрос, Дамаск, — возразила Кейт, — что нам самим делать?

— Ты сказала им, что они не могут пожениться, но не раскрыла причину? Кейт кивнула:

— За это они меня и ненавидят. Они считают, что я ищу для Кэри наследницу знатной семьи.

— Это очевидно. Мы должны сказать им правду. Это единственный выход.

— Я так и думала, но сначала я обязана была сказать тебе, и мы должны поговорить с Бруно.


Бруно стоял в зимней гостиной, его лицо было освещено, и, казалось, что от него исходит сияние. Я сказала:

— Бруно, Кейт приехала с ужасной проблемой: Кэт и Кэри хотят пожениться.

Я пристально посмотрела ему в лицо. Он сказал:

— Ну и что?

Мне не верилось, что его это так мало волнует. Я воскликнула:

— Кейт рассказала мне, что Кэри твой сын. Разве ты забыл, что и Кэтрин твоя дочь?

Бруно почти укоризненно посмотрел на Кейт.

— Ты сказала обо всем Дамаск?

— Я подумала, что это необходимо. Бруно холодно возразил:

— Это должно было оставаться тайной. Свадьбу можно предотвратить под другим предлогом.

— Под каким? — воскликнула я.

— Разве родители обязаны объяснять детям причины? Мы не хотим, чтобы этот брак состоялся. Этого достаточно.

В этот момент я ненавидела его и понимала так, как никогда. Его беспокоило не затруднительное положение сына и дочери, а то, как это отразится на нем.

— Этого не достаточно, — сказала я. — Ты не можешь разбить человеку сердце, ничего не объясняя, только потому, что тебе неприятно это сделать.

— Ты просто истеричка, Дамаск.

— Меня очень тревожит моя дочь, которая, к сожалению, является и твоей дочерью. Ах, Бруно, спустись с небес на землю. Подумай, кто ты такой, чтобы играть роль святого?

— Ты разволновалась, Дамаск, — промолвила Кейт. Казалось, что мы поменялись ролями. Я всегда была спокойной и рассудительной, и в прошлом именно я призывала ее к благоразумию.

— Взволнованна! — воскликнула я. — Я отвечаю за жизнь моей дочери. Она должна узнать правду о своем отце.

— Ты не должна ревновать из-за того, что мы с Кейт была любовниками.

— Ревновать! — возмутилась я. — Это не ревность. Мне кажется, я всегда знала, что для тебя я всегда была на втором месте… я, которая пошла за тобой, потому что Кейт отказалась это сделать. Теперь мне все ясно. Ты не мог ничего предложить Кейт, кроме себя самого, поэтому она, с ее практичностью, отказалась принять тебя в качестве мужа. Она радостно носила твоего сына. Тогда, задетый отказом, ты уехал в Лондон. Там либо ты сблизился, либо с тобой сблизились иностранные шпионы, которые были заинтересованы восстановить то, что уничтожил король Генрих.

— Ты ошибаешься.

— Я не ошибаюсь. Ты — не бог, ты просто один из испанских шпионов. Ты нам сказал, что отправился на континент с поручением от короля. Нет, ты отправился туда получать инструкции от своих хозяев, которые дали тебе денег для приобретения Аббатства и на восстановление его в том виде, каким оно было прежде. Тебя выбрали потому, что ты был найден в рождественских яслях в часовне Богородицы. О, теперь мне все становится ясно.

— Почему же ты так кричишь? — спросил Бруно.

— А, ты боишься, что я уничтожу легенду о тебе. Пришло время сделать это! Не пора ли тебе узнать, кто ты такой? Честолюбивый человек, который не лишен слабостей и вожделения и который пожертвовал бы сыном и дочерью ради того, чтобы не задеть своей гордыни.

Кейт спросила:

— Что на тебя нашло, Дамаск? Это на тебя не похоже.

— Это слишком долго во мне накапливалось. Я столько увидела за последнее время. Я увидела и этого человека таким, каков он есть.

— Но ты любишь его и всегда любила. Мы все связаны вместе. Мы все были как одно целое.

— Больше этого нет, Кейт. Я больше не близка никому из вас. Вы меня обманули, оба. Вам не удастся сделать этого снова.

— Ты не должна так тяжело все это воспринимать, — проговорила Кейт. — То, что произошло, — так естественно.

— Это естественно? — спросила я. — Что мужчина должен быть неверен своей жене, что он должен иметь сыновей вне брака и что его собственная дочь захочет выйти замуж за одного из них?

— Мы все должны обдумать, — сказал Бруно, холодно взглянув на меня. — Когда Дамаск перестанет себя жалеть, мы, возможно, сможем все обсудить.

— Жалеть себя! Я жалею этих молодых людей.

— Они не должны об этом знать, — сказал Бруно. — Кэтрин выйдет замуж за подходящего человека, а Кейт может найти жену для Кэри, что заставит его забыть Кэтрин.

— Наши дети не столь переменчивы в своих привязанностях, как ты, — напомнила ему я.

— Ничего. Они это переживут. Через несколько месяцев это покажется им просто приключением, — сказала Кейт.

— Как легко ты устраиваешь жизнь обоих! Брак без любви, из практических соображений, для тебя в порядке вещей. Но другие воспринимают это иначе. Нужно сказать им правду.

— Я запрещаю это, — сказал Бруно.

— Ты запрещаешь это! Твое слово ничего не значит. Кэтрин — моя дочь. Им нужно открыть правду, ибо они могут убежать и пожениться без нашего согласия.

— А если они это сделают?

— Брат и сестра! Что будет с их детьми? Все молчали, а я была в ужасе от того, что Бруно предпочитал разрешить их брак независимо от последствий, лишь бы не говорить им правду.

Я взглянула на него, потом, не в силах всего этого вынести, повернулась и выбежала из комнаты.


Кэтрин перехватила меня на лестнице:

— О, мама, что случилось?

— Пойдем в твою комнату, дорогая. Я должна с тобой поговорить.

Я обняла ее и прижала к себе.

— Кэтрин, мое любимое дитя!

— Что случилось, мама? Что пытается сделать тетя Кейт? Она ненавидит меня.

— Нет, дитя мое, она любит тебя. Но ты не можешь выйти за Кэри.

— Почему? Почему? Я говорю тебе, что выйду за него замуж. Мы решили, что не допустим, чтобы вы поломали нам жизнь.

— Ты не можешь выйти за него замуж потому, что он твой сводный брат.

Она смотрела на меня непонимающим взглядом, и я отвела ее к сидению у окна, усадила и обняла ее. Вся эта история казалась такой омерзительной, если рассказать ее без прикрас.

— Ты понимаешь, нас было трое: я, Кент и твой отец. Он любил Кейт, но тогда он был беден, и она вышла замуж за лорда Ремуса, хотя уже ждала ребенка от твоего отца. Пойми, Кэри — твой брат. Вот почему вы не можете пожениться.

— Это не правда! Этого не может быть! Мой отец! Он…

Она посмотрела на меня, словно молила сказать, что все это не так.

— Мужчины иногда способны на это, — сказала я. — Это не редкость.

— Но он не обычный человек.

— Ты в это верила, правда?

— Я считала, что он почти… святой. История о рождественских яслях…

— Да, я знаю, что именно с этого все началось, с истории его рождения. Мое любимое дитя, ты еще молода, но твоя любовь к Кэри и трагедия, к которой она привела, сделали тебя женщиной, и я буду относиться к тебе, как к женщине. Ты слышала от Клемента рассказ о чуде, как одним рождественским утром аббат вошел в часовню Богородицы и нашел в яслях младенца. Этим младенцем был твой отец. Об этом стало известно как о чуде Святого Бруно. Ты знаешь эту историю.

— Клемент рассказывал мне. И другие говорили об этом. Все люди здесь знают об этом.

— С появлением младенца Аббатство стало процветать. Аббатство было распущено, но потом поднялось вновь благодаря Святому Дитя. Ты в это веришь, не так ли? И это правда. Но ты должна узнать и другую правду, которая, я думаю, поможет тебе пережить твою трагедию. Все, что тебе рассказали, правда. Бруно был найден в колыбели, но он был положен туда его отцом-монахом, и он появился на свет из-за связи между монахом и девушкой-служанкой. Я хорошо знала ее. Она была моей нянькой.

— Это не правда, мама!

— Это и есть правда. Кезая рассказала все. То же сделала и бабушка Кезаи, и у меня есть исповедь монаха.

— Но он… мой отец, он не знает?

— Он знает. В душе он это знает. Он знает это с тех пор, как Кезая обнародовала правду. Но он не признал эту правду, а его отказ признать это сделал его таким, каков он есть.

— Ты ненавидишь его! — сказала она, отшатнувшись от меня.

— Да. Думаю, что ненавижу. Эта ненависть росла в моем сердце долгие годы. Я думаю, что она появилась тогда, когда ты родилась и он отвернулся от тебя, потому что ты девочка, а не мальчик, которого требовала его гордыня. Может быть, это случилось еще раньше, когда у меня появилась Хани и он отнесся к ней с неприязнью. К ней, маленькому ребенку, такому милому и беспомощному. Но она была его сестрой, и он не мог вынести напоминания о том, что обоих родила одна мать. Он ненавидел Хани. И тогда впервые душа моя начала отворачиваться от него.

— О, мама, что мне делать?

— Мы переживем это вместе, любовь моя! — воскликнула я, плача вместе с нею.


В Аббатстве поселилась ненависть. Я чувствовала это. Я смотрела из своего окна на земли Аббатства, на стены похожего на замок здания, которое должно было напоминать замок Ремуса. Так, чтобы Кейт, взглянув на него, понимала, что она могла бы иметь и богатство, и Бруно.

Кэтрин заперлась в своей комнате. Она не хотела никого видеть, кроме меня. Я рада была ее утешить.

Она сказала об отце:

— Не хочу больше видеть его.

Кейт не выходила из своей комнаты и писала письма Кэри.

Теперь, когда я сказала Бруно о своих чувствах к нему, я решилась показать ему исповедь Амброуза, потому что понимала, что мы зашли далеко и пути назад нет. Бруно должен посмотреть правде в лицо. Даже при этом я не считала, что мы можем начать новую жизнь. Я почувствовала, что, обнажив так сильно свои чувства, поняла их сама, как никогда прежде не могла понять.

Я нашла Бруно в церкви Аббатства, и мне хотелось знать, не молился ли он.

— Я кое-что хотела тебе сказать, — произнесла я.

— Ты можешь сказать мне об этом здесь, — холодно ответил он.

— Это вряд ли подходящее место.

— Что такого ты можешь мне поведать, чего нельзя сказать в церкви?

— Что же, возможно, в конце концов, это место и подойдет, — ответила я. — Ведь именно здесь они нашли тебя. Да, именно здесь Амброуз положил тебя в рождественские ясли.

— Ты пришла сюда, чтобы дразнить меня этой ложью?

— Это не ложь, и ты знаешь это.

— Я устал от твоих тирад по этому поводу.

— Я верю в свидетельства Кезаи и Амброуза.

— Вытянутые под пыткой?

— Матушка Солтер добровольно рассказала эту историю.

— Старая ведьма из лесной хижины!

— Женщина, которая презирала ложь. На смертном одре она рассказала о том, что велела Амброузу положить тебя в рождественские ясли.

— Ты веришь всем, кроме меня.

— Нет. У меня есть исповедь Амброуза, написанная задолго до того, как в Аббатство пришел Ролф Уивер.

— Исповедь Амброуза? Где ты взяла ее?

— В его келье. Матушка Солтер подсказала мне, где искать.

— Так вот зачем ты там рыскала.

— Эта исповедь у меня. В ней он рассказывает о своем грехе, связанном с твоим зачатием, и о другом грехе, когда он положил тебя в рождественские ясли, чтобы в твоем рождении было нечто таинственное и чтобы ты вырос и стал аббатом.

— Дай мне эту исповедь.

— В должное время.

— Где она сейчас?

— Об этом ты узнаешь, когда дашь мне слово отбросить все свои выдумки и стать нормальным человеком.

— Ты сошла с ума, Дамаск.

— Это ты сумасшедший… сумасшедший от гордости. Теперь я прошу тебя, Бруно, брось эту сказку, которой ты себя утешаешь. Признай правду. Ты ведь умный. Аббатство обязано тебе всем. Зачем тебе притворяться, что ты обладаешь сверхъестественным могуществом, когда в тебе так много естественной силы? Бруно, я хочу, чтобы ты знал, что эта исповедь найдена. Я хочу, чтобы ты сказал всем, что ты обыкновенный человек, а не мистическая фигура, отличная от всех нас.

— Где эта исповедь?

— Она спрятана в безопасном месте.

— Отдай ее мне.

— Чтобы ты ее уничтожил?

— Это подлог?

— Нет, это не подлог. Я хочу, чтобы ты сначала все рассказал монахам, которых привел сюда. Расскажи им правду. Расскажи им, что Амброуз оставил исповедь и что ты на самом деле его сын, его и моей няни.

— Твой мозг охвачен безумием.

— Я тебя прошу, очень скоро станет известно о том, что найдена исповедь Амброуза. И лучше, чтобы ты рассказал все раньше, чем я сообщу о находке.

— Ты стала поучать меня.

— Это твой шанс, Бруно. Взгляни правде в глаза. У тебя есть жена, дочь. Они могли бы научиться тебя любить. У тебя есть работники, которые хорошо тебе служат. Они станут уважать тебя за правду. У тебя есть богатство. Ты можешь разумно его использовать. Но откажись от союза с врагами. Всемилостивый Боже, разве ты не знаешь, как близок ты был к смерти при предыдущем правителе?! А сейчас, ты только подумай! На следующий год у нас может быть новый монарх. Ты думал когда-нибудь о том, что это означает? Спокойные годы долго не продлятся. Тебе нужно выбирать.

Бруно высоко поднял голову. Он был удивительно красив и впрямь выглядел святым. Он мог бы быть изваян из мрамора, таким бледным было его лицо, такими изящными были эти гордые черты. Я неожиданно почувствовала прилив любви к нему. Я почти желала, чтобы он сказал: «Да, я отброшу мою гордыню. Я больше не стану скрывать правду. Я скажу миру о том, кто я на самом деле. Я расскажу о том, что Амброуз написал правдивую историю о чуде в аббатстве Святого Бруно».

Я мягко обратилась к нему:

— Оставь все это. У меня есть Кейсман-корт и его богатые земли. Мы вместе начнем новую жизнь. У нас есть дочь. Мы поможем ей пережить трагедию. Возможно, мы сумеем забыть все, что случилось раньше, и будем счастливы.

Он с насмешкой посмотрел на меня.

— Тебя потрясло известие о том, что Кэри мой сын, и ты повредилась в уме, — сказал он. — Если существует исповедь, о которой ты говоришь… в чем я сомневаюсь… тебе следует немедленно принести ее мне. Конечно, это подлог, но такие документы опасны. Иди и принеси ее сюда, чтобы я смог на нее взглянуть.

Я отрицательно покачала головой:

— Ты ее не получишь. Умоляю тебя, Бруно, подумай над моими словами, — сказав это, я повернулась и ушла.

Дом стал удивительно притихшим. Кейт писала письма Кэри и отправляла их с посыльным. Кэтрин заперлась в своей комнате и ничего не ела. В прежние времена я бы пошла к Кейт, чтобы излить ей свои печали. Теперь я держалась отчужденно.

Был вечер очень длинного дня. Я одна сидела в спальне, когда вошел Бруно.

— Мне необходимо с тобой поговорить, — сказал он. — Мы должны объясниться.

— Я была бы рада, но ты должен понять, что я не могу поддерживать ложь.

— Я хочу, чтобы ты отдала мне исповедь Амброуза.

— Чтобы ты мог ее уничтожить?

— Чтобы я мог ее прочитать.

— Ложь жила слишком долго. В аббатстве Святого Бруно не было никакого чуда. Со времени признания Кезаи я никогда не притворялась, что оно было. Если бы ты попытался стать человеком, а не Богом, все было бы иначе.

— Что было бы иначе?

— Возможно, ты рассказал бы мне, что Кейт тебя отвергла.

— Что бы это изменило? Ты бы приняла меня!

— Ты был так уверен во мне?

— Я был уверен.

— А когда она отвергла тебя, предпочтя богатство Ремуса, это глубоко ранило твою гордость. Я понимаю, Бруно. Ты, сверхчеловеческое существо, Бог, тайна, чудо-ребенок, неожиданно был сведен до обычного существа, отвергнутого любовника, незаконного сына служанки и монаха. Это было больше, чем ты мог вынести.

— Кейт пожалела о своем решении. — Я увидела удовлетворенный блеск его глаз.

— Твоя гордыня была глубоко задета. Тебе пришлось воспользоваться успокоительным бальзамом, которым стало согласие идти с тобой, куда ты захочешь, жить в хижине, если придется. Вот чего ты хотел от меня.

Раздался стук в дверь, и вошел Юджин с подносом, на котором стояли кувшин с вином и два стакана.

— Ты хочешь, чтобы мы попробовали твой новый сорт, Юджин? — спросил Бруно.

Он взял у Юджина поднос и поставил его.

— Это мое лучшее вино из цветков бузины, — сказал мне Юджин.

— Это то самое, о котором ты мне говорил? — спросил Бруно. — И ты очень хотел, чтобы его попробовала хозяйка?

Юджин подтвердил, что это тот самый напиток. Он вышел, любезно улыбаясь, а Бруно налил вино в стаканы и подал один из них мне. Я была не в настроении пить и, поставив стакан, сказала:

— Это бесполезно, Бруно Я хорошо понимаю. Мы не можем жить такой жизнью — она фальшивая. У нас есть только один шанс устроить свою жизнь и жизнь нашей дочери. Мы расскажем, что нашли исповедь монаха. С чудом аббатства Святого Бруно будет покончено навсегда. Со временем об этом забудут.

— А что бы ты хотела, чтобы сделал я?

— Это просто. Мы расскажем всем в Аббатстве о том, что нашли исповедь. Это будет доказательством правдивости истории Кезаи. Ты должен сказать своим испанским хозяевам, что больше не можешь жить с этой ложью.

— Я повторяю тебе, у меня нет испанских хозяев.

— Тогда раскрой и этот секрет. Где ты взял деньги на возрождение Аббатства?

— Ты не можешь объяснить это, правда? Поэтому ты снабдила меня испанскими хозяевами. Я говорю тебе, что у меня их нет. Я ни от кого не получал денег на постройку Аббатства.

— Тогда откуда ты взял их?

— Они пришли ко мне, как я уже тебе говорил, с небес.

— Ты настаиваешь на этом.

— Я клянусь в том, что средства на перестройку Аббатства пришли с неба. Ты пытаешься вмешиваться в дела, которые слишком сложны для тебя, Дамаск. Ты не понимаешь. Ну, пей же свое вино. Юджин хочет знать, что ты думаешь о его новом сорте.

Я взяла стакан. Я знала, что Бруно наблюдает за мной. Его глаза были полны ненависти. Да, он меня ненавидел. И тут я поняла, почему, — у меня был документ, который его разоблачал.

Что это было? Возможно, какое-то предчувствие. Но я просто поняла, что не должна пить это вино.

Я поставила стакан и сказала:

— Я не в настроении.

— Ты что, не можешь сделать глоток, чтобы, доставить удовольствие Юджину?

— Я не в настроении выносить оценку.

— Я не стану пить один.

— Тогда он не узнает и твоего мнения.

— Он его уже знает. Это вино одно из лучших.

— Возможно, я попробую его позже, — сказала я.

Бруно встал и вышел из комнаты.

Сердце мое сильно билось. Я взяла вино и понюхала, но ничего не обнаружила.

Тогда я взяла оба стакана и вылила вино в открытое окно.

Потом я посмеялась над собой. «Он горд, — подумала я, — заносчив, считает себя выше других, но это не значит, что он убийца».

Я неожиданно вспомнила о Саймоне Кейсмане, представила, как он корчится в пламени. Бруно обрек его на эту смерть — так же, как Саймон Кейсман пытался поступить с ним и как он поступил с моим отцом.

Разве это не убийство? Саймон Кейсман был врагом Бруно — так же, как и я…


На следующий день я пошла в Кейсман-корт. Матушка была рада видеть меня.

— Я только сегодня говорила близнецам, — сказала она, — что ты придешь навестить меня и приведешь с собой Кейт. Я знаю, что она в Аббатстве — Матушка пристально посмотрела на меня. — Ну, Дамаск, что-то неладно?

Я подумала: «Она должна узнать о том, что Кэтрин и Кэри не могут пожениться, и должна знать, почему». И я ей все рассказала.

— Плохо дело, — произнесла она. — В Кейт всегда было что-то распутное. Я часто думала, что она обманывает Ремуса. Когда родился мальчик, Ремус был горд, как павлин. Печально. Бедная Кэтрин! Я передам что-нибудь для нее. Ах, дочка, мужья иногда бывают неверны… хотя человек в положении Бруно… Но твой отчим никогда не считал его веру истинной… ты понимаешь.

— Мама, — предостерегла я, — людей сжигают на костре за то, что ты сейчас сказала.

— Это так, и это тоже печально. Бедная, бедная Кэтрин! Хотя она еще дитя. Она переживает, и Кэри тоже. Я бы не сказала того же о Бруно. О нем все были такого высокого мнения. Почти святой. Клемент и Юджин, бывало, говоря о нем, преклоняли колена. Это не правильно. Твой отчим…

— Происшедшее было для меня большим потрясением, — сказала я. — Но ты меня утешила.

— Благослови тебя Господь, дочка! Матери для того и существуют. А ты утешь Кэтрин.

— Я буду стараться изо всех сил.

— У меня был хороший муж.

— Два хороших мужа, мама.

— Да, это хорошее число.

— Да, действительно, так и есть.

— Я собираюсь дать тебе свое новое лекарство. Это трава двухпенсовик. От матушки Солтер я знаю, что она помогает чуть ли не от всех болезней. Когда я собирала ее, видела Бруно. Он тоже собирал травы. Я поговорила с ним и очень удивилась, что он тоже их знает. Он сказал, что мальчиком изучал травы. Он собирал вербену. Один его работник, Фома, страдает от лихорадки, а вербена — лучшее средство от нее. И еще Бруно рвал ясменник, чтобы лечить чью-то печень. Потом я заметила среди сорванных им трав растение, похожее на петрушку. Я знала, что это болиголов, и сказала ему: «Посмотрите, что вы сорвали! Вы знаете, что это болиголов?» Бруно ответил, что прекрасно знает, но недавно Клемент собрал его вместо петрушки, поэтому он сорвал его, чтобы показать Клементу, в чем отличие.

— Болиголов — это смертельный яд, не так ли?

— Насколько я знаю, да. Удивляюсь Клементу. Я помню случай, когда одна из наших горничных приняла его за петрушку, и это погубило ее.

Я вспомнила о стаканах с вином и хотела рассказать матери о моих страхах. Но передумала.

— Ну, — произнесла матушка, — что бы мне тебе дать? Что-нибудь для хорошего сна?

— Нет, — ответила я, — дай мне веточку ясеня. Ты однажды сказала, что он отгоняет злых духов от моей подушки.


Наступили сумерки. В Аббатстве было тихо.

Я представляла, как Кэтрин лежит в своей комнате лицом вниз и смотрит в пространство, представляя себе одинокое будущее, в котором нет места для любимого. А о чем думает в своей комнате Кейт? Вспоминает прошлое? Все дурное, что сделала Ремусу, и ужасные последствия, когда грехи родителей пали на их детей?

Я положила на подушку веточку ясеня, которую дала мне мать, но никак не могла заснуть. Я задремала, и мне пригрезился сон: Бруно прокрался ко мне в комнату и стал надо мной, я видела, что у него две головы, причем одна из них — голова Саймона Кейсмана.

Я закричала во сне, потому что, просыпаясь, еще шептала слово «убийца». Меня встревожил сон, и я не могла больше заснуть. Я продолжала думать о Бруно, собирающем болиголов и приносящем мне вино.

Он до такой степени ненавидел меня! Он возненавидел бы любого, кто перешел бы ему дорогу. Его любовь к себе была столь велика, что тот, кто не боготворил его, становился его врагом. Бруно никогда не признает то, что он обыкновенный смертный, и в этом крылось его сумасшествие.

Если он пытался отравить меня вином, разве не попытается снова? Я решила уйти от него в Кейсман-корт, взяв с собой Кэтрин.

Я встала с постели и устроилась на сидении у окна, обдумывая происшедшее. Могу ли я поговорить с Кейт? Нет, ибо больше я ей не доверяла. Все эти годы я верила ей, а она была его любовницей. Колас появился после одного из ее визитов в Аббатство. Я представила, как она мило беседует со мной, а затем отправляется в постель к Бруно.

Кому можно было довериться? Кажется, только матушке. Должно быть, я просидела так больше часа, когда увидела Бруно. Он шел по направлению к подземным галереям.

Я следила за ним. И раньше я видела, как он ходил туда. Я вспомнила тот давний случай, когда убежала Хани. Я пошла ее искать. Бруно очень рассердился, встретив меня на пути в подземелье.

Я никогда не была в подземных галереях. Это был один из немногих участков Аббатства, которые я не исследовала, потому что Бруно сказал, что ходить туда опасно. Там случались обвалы, и он всех предупреждал не рисковать и не спускаться в подземелье.

Однако сам ходил туда.

Впоследствии я думала, что поступила очень необдуманно, но тогда я не рассуждала.

Стояла теплая ночь, но я дрожала, скорее от страха и беспокойства, нечто большее, чем любопытство, двигало мною. У меня было ощущение, что этой ночью я должна следовать за Бруно и нет для меня дела важнее. Матушка Солтер рассказывала матери, что в нашей жизни бывают моменты, когда смерть близка и нас неумолимо влечет ей навстречу. Кажется, что нас зовет ангел и мы не в силах противиться ему, но это ангел смерти. Вот такое ощущение было у меня той ночью. Даже днем подземные галереи отпугивали меня. А теперь я стояла у входа и должна была спуститься по темной лестнице, хотя и знала, что внизу находится человек, который, я уверена в этом, хочет меня убить.

При входе в подземелье было немного света — достаточно для того, чтобы я увидела лестницу, с которой упала, когда искала Хани.

Я добралась до верхней ступеньки и осторожно спустилась, стараясь не поскользнуться.

Глаза мои понемногу привыкли к темноте, и я увидела впереди три прохода. Я колебалась, но вдруг заметила в глубине одного из них слабый свет. Он двигался. Это мог быть кто-то с фонарем. Должно быть, Бруно.

Я коснулась холодной стены.. Ее покрывала грязь. Здравый смысл говорил мне: «Вернись. Сначала посчитай галереи, а завтра спустись с фонарем. Может быть, для обследования подземных ходов стоит взять Кэтрин». Но тот, кого я считала ангелом смерти, заставлял меня идти, и я шла все дальше и дальше.

Я двигалась осторожно, скользя ногами по камням. Свет двигался все дальше и дальше. Он то исчезал, то появлялся. Он был похож на блуждающий огонек. Мне пришла в голову мысль, что это не Бруно, а дух давно умершего монаха, который накажет меня за вторжение в святое место.

Неожиданно свет погас. Стало совсем темно. Но я продолжала двигаться. Я осторожно нащупывала стену рукой и опробовала ногами пол так, чтобы не попасть в ловушку.

Потом из галереи я попала в просторную залу. Она слабо освещалась стоявшем на полу фонарем. В ней находился человек. Это был Бруно.

— Ты посмела!… — воскликнул он.

— Да, посмела.

Он направился ко мне. За его спиной в неясном свете фонаря вырисовывалась чья-то фигура — большая белая сверкающая. Я увидела корону с большим камнем, который поражал своим великолепием даже при тусклом свете.

— Будь ты проклята! — воскликнул Бруно. — Мне следовало убить тебя раньше.

Он приближался ко мне. У меня мелькнула мысль:

«Я захвачена ангелом смерти. Он собирается убить меня. Он оставит меня здесь, в этом подземелье и никто никогда не узнает, что стало со мной».

И в тот момент, когда он уже подходил ко мне, большая фигура сдвинулась с места. Казалось, мгновение она раскачивалась, а потом упала. Она разбилась, и я закрыла глаза, ожидая смерти. Когда же я открыла их, то увидела Бруно, лежащего под обломками огромной статуи.

Я забыла обо всем на свете, кроме того, что это мой муж и когда-то я любила его.

— Бруно! Бруно! — кричала я.

Я стала возле него на колени, поднесла поближе фонарь. Тело Бруно было раздавлено, широко открытые глаза смотрели на меня, не узнавая. «Я должна позвать на помощь», — сказала я себе. Я осмотрелась в поисках выхода и увидела, что стенами зала были скалы, потолок тоже. Я догадалась, что его вырубили в скале для хранения казны Аббатства. Узнала я и большую фигуру, лежащую на полу и сверкающую камнями. Я видела ее прежде. Это была Мадонна, украшенная драгоценностями.

Выбраться из залы было сравнительно легко, но, уходя, я задела нечто вроде рычага и тут же услышала грохот. Мне показалось, что произошел обвал. Я обернулась. Зала исчезла. Я поняла, что выдвинулась дверь и Бруно оказался с одной ее стороны, а я с другой. Поставив фонарь, я осмотрела стену, но не нашла ни ручки, ни кольца, ничего такого, что указывало бы на дверь. Теперь у меня появилось такое же сильное желание выбраться наверх, как раньше следовать за Бруно.

Я была одна в этих темных подземельях. Я должна попытаться помочь Бруно, но одной мне сделать это не под силу. Я должна привести монахов на помощь. Медленно я проделала путь к ступенькам.

Кто мог бы мне больше всех помочь? Я сразу же подумала о Валериане.

Я знала, где он спал. Это был один из старых странноприимных домов, где жило несколько монахов.

Все еще с фонарем в руках я вошла в комнату Валериана. Она была такой, как я и предполагала, — распятие на стене, жесткая постель, письменный стол, стул и больше ничего.

— Валериан! — окликнула я.

Он тут же вскочил, и я рассказала ему, что Бруно лежит в подземелье раненый или, я опасалась, мертвый.

Он молча встал, оделся, и вместе мы вернулись в подземные галереи.

Пока мы шли, я рассказала ему, что случилось. Как я шла следом за Бруно, как он увидел меня и как в потайном помещении на него упала статуя Мадонны.

Валериан взял фонарь. Он знал подземные ходы лучше меня и поэтому шел впереди, я следовала за ним. Мы шли тем же путем, который я уже проделала один раз этой ночью.

Мы подошли к двери, но все усилия Валериана открыть ее были напрасны. Мы вернулись, и он отвел меня в скрипториум.

— Мы ничего не можем сделать, — сказал он.

— Возможно, это спасло бы ему жизнь.

— Его время пришло.

— Почему ты в этом уверен?

— Я понимаю в таких вещах. Чудо должно жить.

— Не было никакого чуда. Я доказала это, и поэтому он ненавидел меня.

— Кроме Бруно, никто не знал, как открыть дверь. Ему рассказал об этом аббат. Только аббат знал этот секрет, который он передал своему преемнику. Еще два монаха знали, как проникнуть в зал, но они уже умерли. Этот секрет принадлежал одному Бруно. Так было суждено.

— Теперь я знаю, где он взял средства для восстановления Аббатства. Это был драгоценные камни Мадонны. Должно быть, он продавал их.

Валериан кивнул.

— Эти камни надо было продавать с большой осторожностью, — сказал он. — Бруно выждал время, прежде чем отправиться за границу и продать самый первый и самый маленький из них. И он выручил огромную сумму. Так что, когда ему нужны были деньги, он брал камень и ехал за границу.

Даже Валериан не знал, как монахи спустили Мадонну в подземелье. Она стояла на своем месте в часовне и вдруг исчезла. Считали, что это чудо, потому что через несколько дней пришел Ролф Уивер. Служивший аббату слуга-великан, возможно, отнес статую вниз. Он был силен, как четверо мужчин. После смерти аббата он исчез. Этот слуга мог помочь аббату и Бруно спрятал статую в потайном помещении. С точки зрения Валериана, это был единственный способ.

— Это конец. Я знал, что он приближается. Скоро настанет новое царствование, при котором мы не выживем. Это ответ Мадонны.

— Мы ничего не можем сделать? Если он жив…

— Он мертв. Я знаю это. Мы были с ним очень близки. Я не спал, когда вы пришли, — ждал, что меня позовут. Я попрошу вас об одном: возвращайтесь к себе и ничего не говорите о ночных событиях. Сохранить все в секрете?

— Так должно быть. Это к добру. Он ушел из этого мира так же странно, как и появился на свет, и в будущих поколениях люди будут говорить о чуде в аббатстве Святого Бруно, а это к добру. Я вернулась к себе и стала ждать утра.


Кейт прожила с нами весь этот год. Она не хотела возвращаться в замок Ремуса, где ее ждали упреки Кэри. В течение многих месяцев после исчезновения Бруно все ждали его возвращения. А когда он так и не появился, люди стали говорить: «Это было чудо. Он появился на Рождество в часовне Богородицы — младенец в рождественских яслях — и исчез через тридцать шесть лет жизни». Это чудо никогда не будет забыто.

Кейт и я помирились. Поэтому, как обычно она это делала раньше, приходя ко мне в комнату, она рассказывала о событиях в стране: о том, что королева Мария умирает, и сердце ее разбито, так как ее муж, Филипп Испанский, пренебрегает ею, а она не может оправиться из-за потери Кале, и если умрет, то название этого города будет выжжено в ее сердце.

— Вероятно, там будет и имя Филиппа, — сказала Кейт, — если я могу себе позволить такой полет фантазии.

Кейт с каждым днем становилась все веселее.

— Мы не можем грустить вечно, — говорила она. Хани была счастлива, потому что ждала ребенка. Я настояла на ее приезде в Аббатство, чтобы я могла ухаживать за ней. Кэтрин начала оживать, но уже никогда она не будет прежней беззаботной девочкой.

— Кэтрин со временем все забудет, — рассуждала Кейт, — Кэри тоже и ты забудешь. Все забудут. — Она внимательно посмотрела на меня. — Как странно, что исчез Бруно. Как ты думаешь, он когда-нибудь вернется?

— Нет, — ответила я — Никогда.

— Ты знаешь больше, чем говоришь.

— Никогда не следует говорить всего, что знаешь.

— Я часто думаю, — сказала Кейт, — о том, где он брал деньги, чтобы создать все это. Я верю, он был на службе у испанцев.

— Мы должны во что-то верить, — ответила я ей.


В сентябре того же года умер император Карл, отец Филиппа Испанского. В своем завещании он призвал сына еще строже наказывать еретиков. «Значит, еще больше будут жечь людей», — говорили в народе. Настроение у всех было подавленным.

Но в ноябре умерла королева Мария, и новая государыня Елизавета была провозглашена в Хатфилде, где она жила так уединенно, что ее жилище можно было назвать тюрьмой.

Страна ликовала. «Мрачные дни кончились, — говорили все. — Больше не будут сжигать на кострах».


На барке мы отправились вниз по реке, посмотреть на триумфальный въезд новой королевы в Лондон. Кейт, Кэтрин, матушка, Руперт и я все вместе верноподданнически кричали: «Долгих лет королеве!».

Елизавета была молода, полна жизненных сил и светилась от счастья. Она сказала всем, что посвятит себя своему народу и своей стране.

И мы ей поверили.

Когда мы плыли по реке, оставляя позади себя мрачную крепость — Тауэр, — я знала, все мы верили, что грядут перемены в жизни каждого из нас, и сердца наши радовались.


ИСТОРИЧЕСКИЕ СОБЫТИЯ, ПОВЛИЯВШИЕ НА СУДЬБЫ ГЕРОЕВ РОМАНА


1509 — 1547 гг. — Правление Генриха VIII, короля Англии.

1515 — 1547 гг. — Правление Франциска I, короля Франции.

1516 — 1556 гг. — Правление Карла I, короля Испании.

1517г. — Выступление Лютера с 95 тезисами. Начало Реформации в Германии.

1527 г. — Генрих VIII пытается расторгнуть брак с Екатериной Арагонской.

1527 — 1530г. — Восстание во Флоренции против Медичи.

1533г. — Генрих VIII женится на одной из придворных дам — Анне Болейн.

1534 г. — Акт о верховенстве короля над церковью в Англии.

1536 — 1564 гг. — Деятельность Кальвина в Женеве.

1536 г. — Анна Болейн казнена по обвинению в неверности королю.

Генрих VIII женится на Джейн Сеймур.

1537г. — Джейн Сеймур родила сына, Эдуарда. Через несколько дней она умирает, а Генрих VIII женится на Анне Клевской.

1540г. — Утверждение папой ордена иезуитов.

Казнь Кромвеля. Генрих VIII разводится с Анной Клевской. Генрих VIII женится на Екатерине Говард.

1543г. — Генрих VIII женится на Екатерине Парр.

1542 — 1587 гг. — Правление Марии Стюарт, королевы Шотландии.

1545 — 1563 гг. — Тридентский собор.

1547 — 1559 гг. — Правление Генриха II, короля Франции.

1547 — 1553 гг. — Правление Эдуарда VI, короля Англии.

1549 г. — Восстание в Англии под предводительством Роберта Кета.

1549 г. — Издается молитвенник на английском языке. Протестантство становится официальной религией.

1552г. — Выпускается молитвенник в новой редакции.

1553 г. — Издаются тезисы, представляющие собой символ веры английской церкви.

1553 — 1558 гг. — Правление Марии Тюдор, королевы Англии.

1555г. — Аугсбургский религиозный мир.

1556 — 1564 гг. — Правление Фердинанда I, императора Германии.

1556 — 1598 гг. — Филипп II, испанский король.

1557 г. — «Первая Заповедь»— документ, в котором заявлялось о поддержке нового вероисповедания в Шотландии.

1558 — 1582 гг. — Ливонская война.

1558г. — Мария Стюарт вступила в брак с французским дофином, впоследствии Франциском II.

1558 — 1603 гг. — Правление Елизаветы, английской королевы.

1559 г. — Мир в Като — Камбрези между Испанией и Францией.

1560 — 1574 гг. — Правление Карла IX, короля Франции.

1561 г. — Мария Стюарт после смерти мужа возвращается в Шотландию.

1562 — 1598 гг. — Гражданские войны во Франции.

1565 г. — Мария Стюарт выходит замуж за своего кузена, лорда Дарили.

1566 г. — Появление в Англии «Великой Библии», которую распространял Кранмер, епископ Кентерберийский.

1566 г. — Убийство лорда Дарнлея. Мария Стюарт выходит замуж за графа Босуэлла.

1568г. — Восстание дворян против Марии Стюарт

1569г. — Мария Стюарт бежит в Англию.

1570 г. — Заговор Энтони Бабингтона против Елизаветы с целью освобождения Марии Стюарт.

1572 — 1579 гг. — Нидерландская революция.

1572г. — Варфоломеевская ночь в Париже.

1574 — 1589 гг. — Правление Генриха III, короля Франции.

1576г. — Образование Католической лиги во Франции.

1579 г. — Аррасская уния южных провинций Нидерландов.

1579 г. — Утрехтская уния северных провинций Нидерландов.

1587г. — Казнь Марии Стюарт.

1588 г. — Гибель испанской «Непобедимой армады», которая была разбита англичанами.