Вечные любовники
Уильям Тревор


Вошедшие в сборник рассказы живого классика англо-ирландской литературы Уильяма Тревора впервые публикуются на русском языке. Тревор пишет о любви — как правило, о любви несчастной, и каждая история, каждый герой несчастны на свой лад. Герои Тревора, «маленькие люди», плохо ориентируются в жизни, пасуют перед ней и погружены в свой собственный мир, в котором они только и могут быть счастливы.


ВСТРЕЧА В СЕРЕДИНЕ ЖИЗНИ


— Я — миссис Да Танка, — сказала миссис Да Танка. — А вы мистер Майлсон?

Он кивнул, и они двинулись по платформе в поисках пустого купе, где бы они могли спокойно поговорить, а если разговор не сложится, что в их ситуации было весьма вероятно, просто посидеть в одиночестве. Каждый нес небольшой чемодан: миссис Да Танка — белой кожи или какого-то другого — под кожу — материала, мистер Майлсон — поношенный, черный. Оба молчали — они были незнакомы; в вокзальной суете, да еще когда заглядываешь в освещенные окна вагонов, — не до разговоров.

«Аренду на девяносто девять лет, — сообщил мистеру Майлсону отец, — в тысяча восемьсот шестьдесят втором году взял мой дед — ты его, понятное дело, знать не мог. Истечет она, боюсь, на твоем веку. Ничего, переживешь — ты к этому времени, надо полагать, встанешь на ноги и сумеешь ее продлить — глупо будет, если пропадет семейная собственность». Собственность — его любимое слово. Дом был небольшой и складный, стоял в ряду других таких же и в глаза не бросался. Вот только аренда, когда время подошло, оказалась непродлеваемой, что, впрочем, избавило мистера Майлсона от хлопот. Да и к чему ему, бездетному холостяку, было продлевать аренду еще на девяносто девять лет?

Миссис Да Танка села напротив и достала журнал. А затем, словно что-то вспомнив, сказала:

— Можем поговорить. Или вы предпочитаете вести дело молча?

Изящный, дорогой твидовый костюм облегал ее полную, но вполне еще подтянутую фигуру. Седые, крашеные, гладко зачесанные на прямой пробор волосы отливали золотом. Воспитывайся миссис Да Танка в другой среде, она была бы женщиной веселой и смешливой, однако свою жизнерадостность она не любила и себя, как могла, сдерживала. В ее глазах часто вспыхивали веселые искорки, но, словно чувствуя это, она тут же подавляла смех резкостью тона.

— Не смущайтесь, — сказала миссис Да Танка. — Мы с вами уже не в том возрасте, чтобы в подобной ситуации испытывать стеснение. Вы со мной согласны?

Мистер Майлсон не знал, согласен он или нет. Не знал, какие чувства должен испытывать. Задумался — но ни к какому выводу не пришел. Да, он был взволнован, но чем было вызвано волнение, сказать не мог. А потому ответить на вопрос миссис Да Танка он не сумел и лишь улыбнулся в ответ.

Миссис Да Танка, которая когда-то была миссис Хорас Спайр и едва ли это время забудет, тоже погрузилась в воспоминания. И в этом была своя логика: то время подошло к концу точно так же, как подходило к концу это время. Превращение миссис Да Танка в миссис Спайр давало ей возможность отвлечься от преследовавших ее тревожных мыслей, взглянуть на них как бы со стороны.

«Раз ты этого так хочешь, — сказал ей Хорас, — ради Бога. Только кто возьмет на себя грязную работу, ты или я?» Таков был его ответ на ее просьбу о разводе. Впрочем, когда происходил этот разговор, грязная работа, как он выразился, уже была сделана, причем ими обоими.

«Я просто потрясен, — продолжал Хорас. — Я-то думал, мы с тобой так и будем жить-поживать. У тебя что-то серьезное?»

Ничего серьезного у нее не было, но и то, что было, явилось следствием несостоятельности ее замужней жизни, той пустоты, которая пришла на смену любви.

«Будет лучше, — сказала она ему тогда, — если у каждого из нас будет своя жизнь. Привычка жить вместе нам только мешает. Давай не упустим этот шанс — пока еще есть время».

Сейчас, в поезде, она вспомнила этот разговор во всех подробностях, особенно последние четыре слова. Тогда, восемь лет назад, «шансом» стал для нее Да Танка.

— Мой Бог, — произнесла она вслух, — каким же он оказался чванливым ублюдком!

У мистера Майлсона была с собой пара еженедельников, содержание которых определить было сложно: яркая, одноцветная обложка, броские, рассчитанные на умеренно образованного читателя статьи. Нечто среднее между газетой и иллюстрированным журналом. У нее были свои журналы — настоящие. «Харперс» и «Вог». Глянцевые, изящно оформленные — и довольно глупые. Так, во всяком случае, казалось мистеру Майлсону. Такие журналы он открывал, когда сидел в приемной у врача или дантиста, и быстро их пролистывал: идиотская реклама, фотографии девочек с соответствующими подписями — несуществующих девочек в несуществующих позах, бесполых и даже, пожалуй, каких-то безжизненных. Так вот она, значит, какая.

— Кто? — спросил мистер Майлсон.

— Господи! Да Танка, кто ж еще?!

Восемь лет широкой спины этого Да Танка, такой толстой, что казалось, она подбита изнутри ватой. Он ее частенько демонстрировал.

— Я вам про Да Танка потом еще расскажу, — сказала она. — Про него есть что рассказать, хотя сам по себе он мало интересен.

Что и говорить, иметь свой дом — это постоянная головная боль. То крыша потечет, то краска снаружи облупится, то вдруг сырость в каких-то неожиданных местах проступит. Комната в Суисс-Коттедже была куда лучше — зимой никаких проблем. Старый дом давно снесли — да и остальные дома по всей улице тоже. Теперь на их месте выросли многоэтажные здания: тысячи окон, крыш за облаками не видать. Садиков как не бывало, и Белоснежки и Семи гномов тоже. Исчезли и гирлянды из электрических лампочек, и причудливо вымощенные тропинки, и столики, скворечники и корытца с водой для птиц, и миниатюрные песчаные карьеры, и резная металлическая ограда, за которой пестрели цветами клумбы.

— Ничего не поделаешь, времена меняются, — изрекла миссис Да Танка, и тут только он вдруг осознал, что все это время обращался к ней, а вернее, адресовал ей свои мысли, — больше, впрочем, все равно было некому.

В свое время мать разбила сад с декоративными каменными горками. Чего там только не было: и сарсапарилья, и гвоздики, и розы. Ее брат, дядя Эдвард, бородатый, нелепый человек привез в своей машине камни с побережья. Отец не скрывал раздражения — такие затеи ему никогда не нравились, он считал, что вывозить камни с побережья неправильно, даже стыдно. За садом росла Голанова ягода: крупная, жесткая, несъедобная, к тому же всегда неспелая. Тем не менее никому — мистеру Майлсону, во всяком случае, — уничтожить кусты, на которых она росла, не хватало духу.

— Мы могли молчать по нескольку недель подряд, — говорила миссис Да Танка. — Жили в одном доме, ели одну и ту же еду, ездили на одной машине, а от него только и услышишь: «Пора бы им включить центральное отопление» или «Опять «дворники» не работают».

Мистер Майлсон не понимал, о ком она говорит, о мистере Да Танка или о мистере Спайре. Для него они были одним человеком — оба молчаливые, с какими-то неясными, словно расплывающимися в тумане лицами, они на пару ласкали эту женщину своими ухоженными руками.

«Он будет в костюме и в плаще, — предупредила ее подруга. — В чем-то сером и неприметном. Он ничем не выделяется, вот только шляпа у него огромная, черная, ужасно нелепая». Шляпа и в самом деле смотрелась странно, чем-то напоминала гигантскую грушу.

В назначенное время он ждал ее у табачного киоска, как договорились. Худой, лет пятидесяти, лицо вытянутое. В руке старомодная шляпа и два еженедельных журнала, которые отлично с этой шляпой сочетались, а вот с ним самим — гораздо хуже.

— Скажите, по-вашему, я не права, мистер Майлсон? Не права, что хочу порвать с таким человеком?

Сейчас шляпа лежала на багажной полке рядом с аккуратно сложенным плащом. Он был почти совсем лысый, кожа на черепе бледно-белая и нежная, прямо как у ребенка. Глаза печальные, как у ретривера, — в детстве у нее был такой щенок. Мужчины, подумалось ей, вообще часто похожи на собак, а вот женщины, скорее, на кошек. За окном сгустились сумерки, вагон плавно покачивался. Она думала о Да Танка и о Хорасе Спайре. Интересно, где Спайр сейчас? Сидя напротив, он, в свою очередь, думал о девяностодевятилетней аренде и двух грязных тарелках, одной от вчерашнего ужина, другой от завтрака, в его комнате в Суисс-Коттедже.


— Такой отель должен вам понравиться, — сказал мистер Майлсон, входя в безвкусно, с претензией обставленный холл и осматриваясь.

— Джин с лимоном, джин с лимоном, — дважды повторила миссис Да Танка и, не теряя времени даром, устремилась к стойке бара.

Себе мистер Майлсон взял ром, решив — сам не зная почему, — что в данном случае ром — напиток более подходящий, чем джин.

— Мой отец пил ром с молоком. Странное сочетание, — сказал он.

— Какая гадость! Да Танка предпочитает виски. А его предшественник любил портер. Ну вот, наконец-то!

Мистер Майлсон взглянул на нее:

— Нам еще предстоит ужин.

Но миссис Да Танка не обратила на его слова никакого внимания. Они долго сидели у стойки, пока она не выпила одну за другой несколько порций джина с лимоном, а когда наконец встали, чтобы перейти в ресторан, выяснилось, что он уже закрыт, и им пришлось спуститься в гриль-бар.

— Вы это плохо организовали, мистер Майлсон.

— Я ничего не организовывал. Как работают эти заведения, мне хорошо известно. Я вас предупредил. Вы просто не дали мне возможности что бы то ни было организовать.

— Я бы съела отбивную котлету с яйцом, что-нибудь в этом роде. Да Танка хотя бы угостил нас супом.

В 1931 году Майлсон переспал со служанкой, работавшей у его родителей. Это был его единственный сексуальный опыт, и поэтому он был рад, что заниматься с миссис Да Танка любовью от него не потребуется. В любви она, безусловно, более искушена, чем он, и намеки на это выслушивать не хотелось. Гриль-бар также поражал откровенной пошлостью своей обстановки.

— Вам он должен понравиться, — повторил мистер Майлсон.

— Здесь, по крайней мере, тепло. И свет неяркий. Давайте закажем вина.

Ее муж человек известный, он всегда на виду, а потому должен быть вне подозрений. Приятель мистера Майлсона, знакомый адвоката миссис Да Танка, повторил это несколько раз. За все будет уплачено, заверил он его, предусмотрен и небольшой гонорар. Что ж, гонорар, пусть и небольшой, ему пригодится, решил мистер Майлсон, и, хотя тогда он наотрез от этого предложения отказался, повстречав спустя неделю своего приятеля (вернее сказать, знакомого) в пабе, куда регулярно ходил по воскресеньям в половине первого дня, он все же дал согласие поучаствовать в этой драме И дело тут было не только в гонораре — ведь он становился соучастником, а о таком невозможно было даже мечтать. Счет за проживание в отеле должен попасть к мужу миссис Да Танка, пояснил знакомый, а тот передаст его своему адвокату. Завтракать они должны будут в постели, и надо обязательно запомнить в лицо горничную, которая завтрак подаст. Весь день он должен провести с ней и постараться, чтобы и его лицо горничная не забыла тоже. «Она очень недурна, — заверил его знакомый. — Эта миссис Да Танка очень даже недурна!» — так, во всяком случае, ему говорили. Он смотрел, моргая, на мистера Майлсона, но мистер Майлсон сказал, что это не имеет ровным счетом никакого значения и что ему совершенно безразлично, хороша собой миссис Да Танка или нет. Свои обязанности он знает — вступать с ней в отношения этими обязанностями не предусмотрено. «Я бы и сам все сделал, — пояснил знакомый, — если б не был падок на красоток средних лет. А найти на такое дело желающих не так-то просто».

— У меня тяжелая жизнь, — призналась миссис Да Танка, — и сегодня вечером мне необходимо ваше сочувствие, мистер Майлсон. Скажите, что вы мне сочувствуете, ну? — Щеки у нее раскраснелись, ей явно хотелось поговорить.

В доме, в шкафу под лестницей он держал садовые сапоги. Большие, тяжелые армейские сапоги — раньше в них ходил отец. Надевал он их по выходным, когда копался в саду.

— Аренда закончилась два года назад, — сообщил он миссис Да Танка, — и я остался со всем своим барахлом, с садовым инструментом, мебелью и безделушками, накопившимися за сто лет. Уверяю вас, не так-то просто было решить, что выбрасывать, а что нет.

— Мистер Майлсон, мне не нравится этот официант.

Мистер Майлсон аккуратно резал свой треугольный стейк — аппетитный, сочный. На каждый кусочек, прежде чем отправить его в рот, он накладывал гриб, кружок картофеля и намазывал его горчицей, а потом тщательно пережевывал и запивал вином.

— Вы что, знаете этого официанта?

Миссис Да Танка недовольно засмеялась — звук был такой, точно хрустит под ногами снег:

— С чего вы взяли? Обычно я с официантами не знакомлюсь. А вы его знаете?

— Вы же сами сказали, что он вам не нравится.

— По-вашему, я не имею права говорить, что человек мне не нравится, пока не узнаю его вдоль и поперек?

— Говорить вы имеете право все что угодно. Просто, по-моему, вы поспешили с выводами, только и всего.

— Какими такими выводами?! Что в них «поспешного»? Что вы несете? Вы что, пьяны?

— С выводом, что вам не нравится официант. Не знаю, пьян я или нет. Может, немного и пьян. Надо же как-то поддерживать хорошее настроение.

— Вам никогда не приходило в голову носить на глазу повязку, мистер Майлсон? Вам бы пошло. Должны же вы чем-то выделяться. Вы, надо полагать, ведете пустую жизнь, да? Вы производите впечатление человека, ведущего пустую жизнь.

— Моя жизнь ничем не отличается от любой другой. В чем-то она пустая, в чем-то насыщенная. И зрение у меня, к вашему сведению, прекрасное. Оба глаза у меня — свои, поэтому носить повязку не вижу необходимости.

— По-моему, вы ни в чем не видите необходимости. Вы еще не начали жить, мистер Майлсон.

— Я вас не понимаю.

— Закажите еще вина.

Мистер Майлсон сделал знак рукой, и к их столику подошел официант.

— Пожалуйста, позовите другого официанта, — громким голосом сказала миссис Да Танка. — Мы хотим, чтобы нас обслуживал другой официант.

— Мадам? — переспросил официант.

— Вы нас не устраиваете. Позовите к нашему столику другого официанта, слышите?

— Сейчас в гриль-баре я единственный официант, мадам.

— Хорошо, ступайте, — поспешил сказать мистер Майлсон.

— Нет, не хорошо! Я не желаю, чтобы этот человек открывал и разливал нам вино.

— В таком случае нам придется разливать вино самим.

— В настоящее время других официантов в гриль-баре нет, мадам.

— Есть же в отеле другие служащие! Пришлите нам коридорного или горничную!

— Это не входит в их обязанности, мадам…

— Вздор, вздор. Принесите нам вина, и чтобы больше мы вас не видели!

Официант бестрепетно удалился. Миссис Да Танка стала напевать какую-то популярную мелодию.

— Вы женаты, мистер Майлсон? Были когда-нибудь женаты?

— Нет, никогда.

— Я была замужем дважды. И сейчас замужем. Надеюсь, в последний раз. Один Бог знает, чем все это кончится. От вас зависит моя судьба. Этот официант вел себя самым непотребным образом!

— Вы к нему несправедливы. Вы же сами…

— Ведите себя как джентльмен! Встаньте на мою сторону, раз вы приехали со мной. Почему вы все время мне возражаете? Я что, чем-то вам досадила?

— Нет, нет. Просто я пытаюсь установить истину.

— Опять этот тип с вином! Порхает, точно птица. Вам не кажется, что у него под рубашкой крылья? Вы похожи на птицу, — повторила она, изучая лицо официанта. — Может, у вас в роду есть пернатые?

— Боюсь, что нет, мадам. Не думаю.

— Не думаете? Как вы можете говорить «не думаю», когда ничего об этом не знаете?!

Официант молча разлил вино. Мистер Майлсон обратил внимание, что он нисколько не смущен, даже не сердится.

— Принесите кофе, — приказала миссис Да Танка.

— Слушаю, мадам.

— Как все же услужливы эти официанты. Если б вы знали, до чего я ненавижу услужливость, мистер Майлсон! Я бы не смогла выйти замуж за этого официанта. Ни за что на свете!

— Ничего удивительного, официант ведь не в вашем вкусе.

— Зато он в вашем вкусе! Он ведь вам нравится, верно? Хотите, я вас оставлю наедине?

— И что я ему скажу? Я про него абсолютно ничего не знаю. И не хочу знать. Не привык беседовать с официантами на посторонние темы.

— Мне совершенно безразлично, к чему вы привыкли, а к чему нет. Откуда мне знать про ваши привычки? Мы ведь только что познакомились.

— Вы все усложняете.

— Вы прямо как Да Танка. Да Танка тоже любит так выражаться: «Ты все усложняешь».

— Как выражается ваш муж, меня не касается.

— Вы подрядились быть моим любовником, мистер Майлсон. Неужели вы не можете вести себя, как будто вы мой любовник?! Мой муж должен вас касаться, и даже очень. Вас должно преследовать желание разорвать его на мелкие кусочки. У вас есть такое желание?

— Я ведь никогда его не видел. Знать его не знаю.

— Ну и что? Сделайте вид, что знаете. Притворитесь. Скажите что-нибудь оскорбительное в его адрес. И погромче — чтобы официант услышал. Выругайтесь, стукните кулаком по столу.

— Мне никто не говорил, что я должен себя так вести. Это не в моем обыкновении.

— А что, позвольте узнать, в вашем обыкновении?

— От природы я робок, стараюсь держаться в тени.

— Вы ведете себя, как будто вы мой враг. Я не понимаю таких, как вы. Таким, как вы, неудачникам нельзя браться за подобные дела Где ваше чувство собственного достоинства?

— Оно у меня есть, только проявляется иначе.

— Интересно, и в чем же? Вы лишены всякой индивидуальности. Напрочь.

— Эти слова ничего не значат.

— У любовников незначащих слов не бывает, мистер Майлсон. Запомните это.

Они вышли из гриль-бара и молча поднялись по лестнице к себе в номер. Миссис Да Танка вынула из чемодана халат.

— Я переоденусь в ванной. Десять минут, не больше.

Мистер Майлсон снял костюм и облачился в пижаму. Он почистил зубы у умывальника, почистил ногти, сполоснул лицо. Когда миссис Да Танка вышла из ванной, он был уже в постели.

В ночной рубашке, без корсета и прочих обтягивающих фигуру предметов туалета она показалась ему несколько крупнее, чем днем, но это наблюдение он оставил при себе.

Миссис Да Танка выключила свет, и некоторое время они молча лежали в двуспальной постели под холодными простынями, не касаясь друг друга.

После моей смерти мало что останется, думал он. Разве что никому не нужные вещи вроде каких-нибудь украшений или засушенного папоротника. Или птичьих яиц, которые он собирал мальчишкой. После его смерти весь этот хлам соберут и, скорее всего, попробуют сжечь. А потом зажгут в комнате, где он умер, ароматические свечи — люди ведь, когда человек умирает, ведут себя далеко не лучшим образом.

— Почему вы не женаты? — спросила миссис Да Танка.

— Потому что я не питаю особой привязанности к женщинам. — Он произнес эти слова и вдруг понял, что потерял бдительность и что сейчас она на него набросится.

— Вы что, гомосексуалист?

Это слово потрясло его.

— Нет, конечно.

— Я ведь просто спросила. В наше время чем только не занимаются!

— Я ничем таким не занимаюсь.

— Я часто думала, что Хораса Спайра больше интересуют мужчины, чем женщины. Хотя мне он внимание уделял.

Детство она провела в Шропшире. В те годы она любила природу, хотя и не знала, не желала знать, названия цветов, растений или деревьев. Говорили, что она похожа на Алису в Стране чудес.

— Вам приходилось бывать в Шропшире, мистер Майлсон?

— Нет, я лондонец. Всю жизнь прожил в одном доме. Теперь, правда, его уже нет. На его месте выросло многоэтажное здание. А я переехал в Суисс-Коттедж.

— Я так и думала. Так и думала, что вы живете в Суисс-Коттедже.

— Мне, признаться, очень не хватает моего садика. Ребенком я собирал в парке птичьи яйца. Храню их до сих пор.

А вот она никогда ничего не собирала и не хранила. Сколько раз она отсекала прошлое, вспоминая его лишь тогда, когда ей этого хотелось, не прибегая к помощи «наглядных свидетельств».

— Жизнь со мной никогда не церемонилась, — сказала миссис Да Танка. — С двадцати лет меня бьет.

— Мне от нее тоже здорово досталось, когда подошел к концу срок аренды. Было нелегко поспевать за временем. Я жил прошлым, покуда настоящее не заявило о себе в полный голос. Еще прошлой весной я сажал у себя в саду дельфиниум.

— Мой отец хотел, чтобы я вышла замуж за хорошего человека. Чтобы была счастливой и рожала детей. А потом он умер. И из того, что он хотел, у меня не получилось ничего. Уж не знаю почему — может, просто самой не хотелось. Ну а потом старый Хор Спайр взял меня в оборот — тем дело и кончилось. Сама виновата. А про то, что вы гомик, я подумала из-за официанта — вы ведь проявили к нему интерес.

— Никакого интереса к официанту я не проявлял. Просто мне показалось, что вы с ним обошлись не лучшим образом, только и всего.

Миссис Да Танка курила, а мистер Майерсон нервничал — из-за ситуации в целом, из-за мерцающей в темноте сигареты. А что, если она уснет с сигаретой во рту? Он слышан, что пожары часто возникают, когда курят в постели. А что, если, разозлившись, она ткнет ему горящей сигаретой в лицо? Заснуть было невозможно — его преследовал страх, что он проснется, объятый пламенем, от похоронного воя несущихся к отелю пожарных машин.

— Сегодня ночью я не сомкну глаз, — сказала миссис Да Танка, и это заявление повергло мистера Майлсона в еще больший страх. Всю ночь эта ужасная женщина будет бдеть, будет ерзать в постели и дымить сигаретой рядом с ним. Я сошел с ума. Только лишившись рассудка, можно было пойти на такое. Он слышал эти слова. Видел их на бумаге, написанными его собственной рукой. Видел их напечатанными на пишущей машинке, набитыми на телеграфном бланке. Буквы запрыгали и смешались. Померкли, стерлись в тумане. «Я сумасшедший», — произнес мистер Майлсон вслух, чтобы утвердиться в этой мысли, облечь ее в слова. Он поступал так всегда, сейчас же вдруг забыл, откуда взялась эта мысль, решил, что в комнате он один.

— Говорите, что вы сумасшедший? — раздался в темноте испуганный голос миссис Да Танка. — Господи, да вы хуже, чем гомик! Вы что, сексуальный маньяк? Вы за этим сюда приехали? В мои планы это не входит, предупреждаю. От меня вы ничего не добьетесь, мистер Майлсон, и не налейтесь! А если будете ко мне приставать, я позову на помощь, так и знайте!

— Я сумасшедший, что приехал сюда. Что согласился на все это. Не знаю, что на меня нашло. Я только что понял весь абсурд происходящею.

— В таком случае встаньте, мистер Майлсон, и скажите прямо, что вы нарушаете договор, что не станете выполнять свое обещание и отказываетесь от своих обязательств. Вы взрослый человек, мистер Майлсон, вы можете одеться и выйти из комнаты.

Все они одинаковы. У других была хоть какая-то рекомендация, а у этого — никакой. Ее чуть не вырвало от мысли, что рядом с ней, совсем близко, он вытянул свои жилистые ноги. На что только не пойдет женщина, чтобы избавиться от такого чудовища, как этот Да Танка!

Он-то думал, что все будет легко и просто. Проще некуда. В самом деле, почему не оказать услугу попавшей в беду женщине? Что тут плохого? Заодно и заработает кое-что.

Миссис Да Танка закурила очередную сигарету и бросила спичку на пол.

— Какую жизнь вы вели? Вам не хватало духу жениться. И мозгов, чтобы преуспеть. То, как вы жили, и жизнью не назовешь. — В темноте раздался ее смех. Она явно хочет его обидеть — он же обидел ее, дав ей понять, что приехать с ней сюда было безумием.

Раньше мистер Майлсон ничего подобного не делал. Раньше он всегда самым тщательным образом взвешивал все «за» и «против», не принимал решения, не убедившись, что оно ничем ему не грозит. От этой мысли на его лице даже выступил пот. А ведь это только начало — если он и впредь будет вести себя столь же безответственно, его ждут дела и похуже.

Миссис Да Танка засмеялась снова. Но думала она совсем о другом.

— Вы что, ни разу не спали с женщиной, да? Вот бедняжка! Вы многое потеряли! — Кровать сотряслась от ее хриплого смеха, огонек от сигареты плясал в темноте.

Теперь она смеялась тише и молча. Его она ненавидела ничуть не меньше, чем Да Танка и — в свое время — Хораса Спайра. Ведь вместо него мог быть молодой человек — красивый, веселый, хорошо воспитанный. Но поехал бы с ней молодой человек? Наверняка не нашлось бы и одного на миллион, кто бы сделал свое дело с удовольствием или, по крайней мере, со вкусом.

— Вы такая, какой вас сотворил Бог, — сказал мистер Майлсон. — Вы ничего не можете поделать с вашими недостатками, хотя могли бы — в вашем-то возрасте — признать, что они у вас есть. Разные люди воспринимают вас по-разному. Для меня вы — страшная женщина.

— И вы не протянете этой страшной женщине руку помощи? Неужели женское тело не вызывает у вас желания? Уж не евнух ли вы, мистер Майлсон?

— Я сплю с теми женщинами, которые мне нравятся. Вам же я делаю одолжение. Узнав, что вы оказались в затруднительном положении, и поддавшись уговорам, я в порыве великодушия согласился вам помочь. Хотя я был с вами незнаком, я не сказал «нет».

— Джентльмены так не рассуждают.

— А я и не говорю, что повел себя как джентльмен. То, что я джентльмен, я доказал на деле, и не раз.

— Очень сомневаюсь, ведь это у вас единственный опыт такого рода. Вы раболепствуете, а не живете, и знаете, что я права. Да и какой вы джентльмен? Вы ведь мелкий служащий, а я что-то не слыхала, чтобы из среды мелких служащих выходили джентльмены!

Она попробовала представить, какое производит впечатление, какое у нее лицо, идут ли ей веснушки, на какой возраст она выглядит и как смотрится в толпе. Может, хотя бы теперь мужчины перестанут с ней лукавить и прямо скажут, что иметь дело с ней трудно, раз ее не устроили два мужа. А может, будет и третий? Говорят же, Бог любит троицу. Да нет, кому она нужна — разве что какому-нибудь бесполому Майлсону.

— Ваша жизнь сложилась не лучше моей, — сказал мистер Майлсон. — Сейчас вы ничуть меня не счастливее. Вы — неудачница, и смеяться над вами — жестоко.

С каждой минутой они ненавидели друг друга все больше.

— Когда я была девчонкой, у меня от молодых людей отбою не было. В Шропшире мой отец устраивал балы, чтобы все видели, какая я красавица. Если бы в наше время были дуэли, молодые люди стрелялись бы из-за меня через день. Убивали бы и калечили друг друга, нося на сердце амулет с моим локоном.

— Вы не человек, вы животное, миссис Да Танка. Волк в овечьей шкуре!

За окном начинало светать. Слабый свет проник сквозь занавеску и скользнул в комнату, и лежавшие в постели сразу же и с облегчением обратили на это внимание.

— Вам надо писать мемуары, мистер Майлсон. Жизнь меняется у вас на глазах, а вы живете по старинке, ничего не смыслите в происходящем. Вы — как старый стол. Или вешалка в холле в каком-нибудь заштатном пансионе. Кто будет плакать на вашей могиле, мистер Майлсон?

Он чувствовал, как она пристально на него смотрит; ее язвительные слова достигли своей цели, поразили его в самое сердце. Он повернулся и провел рукой по ее плечам. Он хотел сдавить ей шею, ощутить под пальцами ее мягкую, податливую плоть, напугать ее до смерти. Однако она, решив, что он хочет ее обнять, резко его оттолкнула, грубо выругалась и засмеялась. Такая реакция настолько его удивила, что он оставил ее в покое.


Поезд шел медленно. Мимо ползли станции — одинаковые, невзрачные. Она смотрела на него в упор — пронзительным, холодным, неотрывным взглядом.

Она взяла верх, хотя формально победу все же одержал он. Задолго до того, как они, согласно плану, должны были вместе завтракать, мистер Майлсон встал, оделся и спустился в ресторан, где позавтракал в одиночестве, после чего, отправив коридорного за своими вещами, покинул отель, перед уходом предупредив администратора, что счет оплатит приезжавшая с ним дама. Что она и сделала, а затем отправилась вслед за ним на вокзал, села в поезд и, отыскав его в пустом купе, заняла, чем привела его в полное замешательство, место напротив.

— Что ж, — сказала миссис Да Танка, — вы своего добились. Ничего хуже вы совершить не могли. Вы поставили эту страшную женщину на место. А впрочем, — добавила она, — чего было ждать от мелкого служащего?

По глупости мистер Майлсон забыл в отеле свои журналы и газету и был теперь вынужден сидеть под ее пристальным взглядом, делая вид, будто следит за плывущим за окном пейзажем.

Несмотря на все, что произошло, некоторое чувство вины он испытывал. Вернувшись, он одолжит пылесос и устроит уборку — тогда, может, немного придет в себя. А потом выпьет перед обедом кружку пива в пабе, пообедает в ABC, а вечером пойдет в кино. Сегодня ведь суббота, а субботу он обычно проводил именно так. В кино он, вероятно, вздремнет — после бессонной-то ночи. Соседи будут его толкать, чтобы не храпел, — такое уже не раз случалось. Что ж, приятного действительно мало.

— Ради того, чтобы вы появились на свет, — сказала она, — ваша мать мучилась от боли часами. Вам когда-нибудь приходило это в голову, мистер Майлсон? Вы когда-нибудь задумывались об этой несчастной женщине, которая кричит от боли, сжимает руки в кулаки и мечется по постели? Стоило это того, мистер Майлсон? Скажите, стоило?

Можно, конечно, пересесть в другое купе. Но ведь миссис Да Танка это доставит огромное удовольствие. Она будет громко смеяться и, может, отправится даже за ним следом и поднимет его на смех прилюдно.

— То, что вы говорите обо мне, миссис Да Танка, можно с тем же успехом сказать и про вас.

— Вы хотите сказать, что мы с вами — одного поля ягода? Такую ягодку лучше в рот не брать.

— Я вовсе не имел этого в виду. Я бы, как говорится, с вами на одном поле не сел…

— На одном поле бы не сели, а вот в одну постель легли. Лечь легли, а слова своего не сдержали. Вы — бессовестный трус, мистер Майлсон. Для вас, надеюсь, это не секрет

— Я-то про себя все знаю, а вот вы про себя — нет. Неужели вам никогда не хочется посмотреть на себя со стороны? Немолодая женщина, увядшая, некрасивая, особой нравственностью не отличается, поведения сомнительного. Представляю, каково было вашим мужьям!

— Они связали со мной свою жизнь — и не прогадали. Вы это знаете, однако признать, что так оно и есть, не решаетесь.

— Да уж, на такое не всякий решится.

Утро было холодное и солнечное, небо ясное. Выходя на станциях из душного вагона, пассажиры зябко ежились и кутались в шарфы. Женщины с корзинами. Молодежь. Мужчины с детьми и собаками, которых они забирали из специального вагона.

До нее доходили слухи, что Да Танка живет с другой женщиной. И при этом виноватой стороной признать себя отказывается. Еще бы: не может же такой, как Да Танка, стать «нарушителем супружеской верности». Именно так он и выразился. Высокопарно. Безапелляционно. А вот Хорасу Спайру, надо отдать ему должное, было абсолютно наплевать.

— Скажите, мистер Майлсон, какие цветы положить вам на гроб, когда вы умрете? Я спрашиваю, потому что обязательно пришлю вам венок. Оно будет единственным, это скромное подношение. От уродливой миссис Да Танка. От этого исчадия ада.

— Что? — переспросил мистер Майлсон, и она повторила свой вопрос.

— Пожалуй, кервель, — сказал он. Созданный ею образ застал его врасплох — он и сам часто представлял себе эту картину, думал о ней. Катафалк и гроб, а в гробу — он. Может, конечно, все будет совсем иначе. Предугадывать будущее мистер Майлсон не умел. Куда больше ему нравилось вспоминать, обращаться мыслями в прошлое, обдумывать события и чувства, имевшие место в какие-то незапамятные времена. В потоке жизни обращение к прошлому доставляет удовольствие. А вот представить себе свои похороны он не мог — много раз пробовал, но кончалось всякий раз тем, что перед его мысленным взором вставали похороны кого-то другого — его родителей, например. Похоронная церемония и все, что ей предшествовало.

— Кервель? — удивилась миссис Да Танка. Почему он сказал «кервель»? Почему не розы или лилии? Не цветы в горшке? В Шропшире кервель рос на обочине пыльных улочек. Жаркие поля, дикий кервель, а над ним гудят пчелы, много пчел. Огромный белый ковер, спускающийся к реке. Она сидела на этом ковре из кервеля, когда отправлялась на пикник со своими куклами. Лежала на нем, глядела в бледно-голубое небо над головой и смеялась. Ступала ночью по его нежному, ласкавшему ноги покрову.

— Почему вы сказали «кервель»?

Он и сам не знал почему. Правда, однажды, когда они — редкий случай — выехали всей семьей за город, он увидел кервель и запомнил его. В саду же у него росли дельфиниум, желтофиоль, астры и душистый горошек.

Она вновь ощутила запах кервеля — легкий, едва слышный. Поле, солнце бьет в лицо, лень, лето. Ей почему-то запомнилась красная дверь, выцветшая, вся в царапинах, она, девочка, одетая по моде того времени, сидит, облокотившись на эту дверь, присев с краю на нагретый солнцем порог.

— Почему вы сказали «кервель»?

Он вспомнил, как однажды спросил, как называются маленькие белые, похожие на пудру цветы. Несколько цветков он сорвал, отнес их домой и часто потом их вспоминал, хотя целого поля кервеля не встречал никогда.

Она попыталась заговорить вновь, но после прошлой ночи нужных слов найти не сумела. Оба молчали, и интуиция подсказывала мистеру Майлсону, что за этим молчанием скрывалось. Она же представляла себе, как она и он в эту самую минуту, жмурясь на солнце, вместе выходят из отеля, останавливаются, чтобы решить, куда идти, а затем направляются на променад. Она хотела что-то сказать, губы скривились в гримасу, все тело покрылось испариной; она подняла на него глаза и увидела, что и у него слова застывают на губах, будто не знают, как преодолеть его к ней недоверие.

Поезд остановился в последний раз. Стукнули двери, и людская волна выплеснулась на перрон. Они взяли вещи и вместе вышли из поезда. Носильщик, которому понравились ее ноги, проводил их долгим взглядом. Они прошли через турникет и разошлись каждый в свою сторону. Она отправилась в свою новую квартиру, где у дверей уже стоит, надо надеяться, свежее молоко, лежат газеты и письма. А он — в свою комнатку, где его ждали две немытые тарелки на мойке и вилка со следами желтка. И скромный гонорар: розовый чек на пять фунтов, который выглядывал из-за стоявшей на камине фарфоровой кошки.


СТОЛ


Просматривая в публичной библиотеке газеты, мистер Джеффс наткнулся в «Таймс» на объявление Хаммондов и на обрывке бумаги записал номер телефона, по которому позвонил в тот же день.

— Да, — несколько нерешительно сказала миссис Хаммонд, — стол, надо полагать, еще продается. Сейчас уточню — подождите.

Мистер Джеффс живо представил себе, как по квартире идет, слегка покачиваясь, полная женщина средних лет с голубыми волосами и крупными, выступающими из узких туфель лодыжками.

— Этим, собственно, занимается мой муж, — пояснила миссис Хаммонд. — Во всяком случае, должен заниматься. Хотя вообще-то стол принадлежит мне — достался от бабушки. Да-да, он еще не продан. Никто пока, насколько я понимаю, на него не претендует.

— В таком случае… — начал было мистер Джеффс.

— И почему я решила, что муж мог уже договориться о продаже или даже продать его? Он бы никогда этого не сделал, не посоветовавшись со мной. Стол-то ведь мой. Впрочем, объявление составит и дал в газету он, а не я. У меня ведь, мистер Джеффс, на руках маленький ребенок, дочка, только-только ходить начинает. Так за день набегаешься — не до объявлений!

— Маленькая дочка — это хорошо, — буркнул мистер Джеффс, глядя в потолок и не улыбаясь. — Достается вам, а?

— Вы бы зашли, раз стол вас заинтересовал. Он настоящий — упоминается в каталогах.

— Обязательно зайду, — сказал мистер Джеффс и назвал день и час.

Положив трубку, мистер Джеффс, маленький человечек, перекупщик мебели, прикинул в уме, что собой представляет миссис Хаммонд. Интересно, подумал он, эта женщина хоть что-то в антикварной мебели смыслит? Он явно ошибся, вообразив, что она полная и средних лет. Она моложе, раз у нее маленький ребенок, и, поскольку она заговорила о том, как устала, он вновь попытался представить ее себе — на этот раз в мягких шлепанцах, с начесанными на лоб волосами. «Выговор у нее культурный», — сказал себе мистер Джеффс и подумал, что деньги у Хаммондов наверняка водятся, а может, несмотря на ее жалобы на усталость, даже имеется служанка, и не одна. Мистер Джеффс, сделавший небольшое состояние благодаря внимательному отношению к такого рода мелким деталям, прошелся по незастеленному ковром полу своего викторианского дома, хмыкнул и вновь задумался. Все комнаты были заставлены только что купленной мебелью, которую теперь предстояло перепродать.

Миссис же Хаммонд забыла про мистера Джеффса, как только его голос перестал звучать в телефонной трубке. Мистер Джеффс не сохранился в ее сознании потому, что, разговаривая с ним по телефону, она — в отличие от него — не составила себе о нем ровным счетом никакого впечатления. Для нее мистер Джеффс оставался всего лишь безымянным приказчиком; такой голос мог принадлежать продавцу супермаркета или ювелирного отдела в «Либерти». Поэтому когда служанка, иностранка, изучавшая язык, объявила ей, что, согласно договоренности, явился мистер Джеффс, миссис Хаммонд нахмурилась и сказала:

— Дорогая Урсула, вы наверняка что-то перепутали.

Но девушка настаивала на своем: в назначенное время, по договоренности с ней, явился некий мистер Джеффс.

— Боже! — сообразила наконец миссис Хаммонд. — Какая же я дура! Это ведь пришли мыть окна. Скажите ему, чтобы сразу же приступал. И пусть начинает с кухни — там окна самые грязные. А то потом устанет и будет ворчать.

В результате Урсула, девушка из Центральной Швейцарии, провела мистера Джеффса на кухню и распорядилась, чтобы тот начинал с кухонного окна. Получилось, хотя она вовсе не хотела его обидеть, довольно грубо.

— Что?! — удивился мистер Джеффс.

— Начинать с кухни. Так говорит миссис Хаммонд. У этих окон самая большая грязь. Горячая вода в кране.

— Нет, — сказал мистер Джеффс. — Я пришел посмотреть стол.

— Стол я очистила сама. Вы можете встать на него, если подложите под ноги газету.

Не дослушав, что говорит ей в ответ мистер Джеффс, Урсула вышла. Ее не за тем нанимали, чтобы разговаривать с мойщиками окон.

— Странный человек, — доложила она миссис Хаммонд. — Он и стол хочет помыть тоже.

— Меня зовут Джеффс, — сообщил, стоя в дверях с черным котелком в руках, мистер Джеффс. — Я пришел по поводу пристенного столика.

— Как странно! — пробормотала миссис Хаммонд и хотела было добавить, что это какое-то недоразумение, поскольку именно сейчас некто Джеффс моет ее кухонные окна, но вместо этого вскричала: — О Господи! О мистер Джеффс, какой ужас!

Именно эта путаница, эта глупая ошибка, которая — миссис Хаммонд нисколько не отрицала — произошла по ее вине, убедили ее уступить стол мистеру Джеффсу. Мистер же Джеффс, стоявший на пороге с шляпой в руке, смекнул, что получил некоторое психологическое преимущество, и не преминул им воспользоваться. Он видел, что миссис Хаммонд, хотя и держалась высокомерно, меньше всего хотела его обидеть. Она — славная женщина, решил он точно так же, как покупающий мясо решает, что выбранный им кусок сочен. Она — славный человек, успокоил он себя, и тем легче будет иметь с ней дело. И он не ошибся. По лицу миссис Хаммонд было видно, что она мучается угрызениями совести. Когда она наконец сообразила, в чем дело, и отдала себе отчет в том, что этот человек с чертами лица и произношением лондонского еврея занимается антиквариатом, он поймал на себе ее виноватый взгляд. Она боится, подумал довольный собой мистер Джеффс, что я сочту ее антисемиткой, и он назвал низкую цену, с которой миссис Хаммонд незамедлительно согласилась.

— Можешь меня поздравить, — сказала миссис Хаммонд мужу. — Я продала пристенный столик человечку по имени мистер Джеффс, которого мы с Урсулой вначале приняли за мойщика окон.

Мистер Джеффс сделал на купленном столе пометку мелом и что-то записал в блокнот. Он сидел на кухне своего большого дома и ел рыбу, которую запек в специальном пластиковом пакете. Его челюсти двигались медленно и заученно и рыбу перерабатывали, как машина. На вкус рыбы мистер Джеффс особого внимания не обращал: он думал о том, что если перепродать стол сэру Эндрю Чарльзу, то, вероятнее всего, можно будет рассчитывать как минимум на стопроцентную прибыль.

«Начинаем нашу ежедневную передачу о сельских жителях», — раздался голос в старом радиоприемнике мистера Джеффса. Мистер Джеффс встал, отнес тарелку на кухню, поставил ее в раковину, вытер руки кухонным полотенцем и, поднявшись на второй этаж, снял телефонную трубку.

— Сэр Эндрю в Африке, — сообщил женский голос, — и отсутствовать будет месяц, не меньше.

Когда именно он вернется, неизвестно, подумал мистер Джеффс, но уж никак не раньше, чем через месяц. Мистер Джеффс не сказал больше ни слова. Он кивнул, словно в подтверждение полученного сообщения, однако женщина в доме сэра Эндрю Чарльза этого кивка видеть не могла и решила, что звонивший дурно воспитан, раз он даже не счел возможным поблагодарить ее за полученную информацию.

Мистер Джеффс сделал в своей записной книжке еще одну пометку — не забыть позвонить сэру Эндрю через полтора месяца. Как вскоре выяснилось, однако, запись эта не понадобилась, поскольку спустя три дня мистеру Джеффсу позвонил муж миссис Хаммонд и поинтересовался, не продан ли еще стол. Мистер Джеффс сделал вид, что пошел проверить, и, выдержав паузу, сообщил, что стол как будто бы еще «не ушел».

— В таком случае, — сказал муж миссис Хаммонд, — я, пожалуй, его у вас куплю.

Мистер Хаммонд выразил желание заехать и, вопреки уже сказанному, добавил, что стол хочет купить, собственно говоря, не он, а одна его знакомая, и поэтому, если только мистер Джеффс не против, они приедут вдвоем.

— Приезжайте с кем угодно, — сказал мистер Джеффс, заранее ощутивший неловкость, ведь мистеру Хаммонду или знакомой мистера Хаммонда рано или поздно придется сказать, что цена за стол за эти три дня возросла вдвое. Так он конечно же не скажет, но мистер Хаммонд поймет, что новая цена именно такова.

Когда они пришли, мистер Джеффс сидел на кухне и пил чай. Услышав звонок, он подул на чай (мистер Джеффс был не расточителен), допил его почти до конца и вытер губы кухонным полотенцем. В дверь позвонили снова, и мистер Джеффс бросился открывать.

— Все из-за меня! — воскликнула некая миссис Голболли, стоявшая рядом с Хаммондом. — Это я затеяла историю со столом!

— Миссис Голболли еще его не видела, — пояснил Хаммонд. — Она, как и вы, позвонила по объявлению. Но вы ее опередили.

— Прошу, — сказал мистер Джеффс, вводя посетителей в комнату, где находился стол, и, повернувшись к миссис Голболли, добавил: — Вот он, миссис Голболли. Могу вам его продать, хотя, признаться, я держал его для другого клиента, он сейчас в Африке, но такую вещь ищет давно и готов дать за нее весьма солидную цену. Должен вас об этом предупредить.

Однако когда мистер Джеффс назвал цену, ни миссис Голболли, ни Хаммонда она нисколько не смутила. Хаммонд извлек из кармана чековую книжку и тут же выписал чек.

— Доставить его вы сможете? — спросил он.

— О да, — ответил мистер Джеффс, — если только это не очень далеко. За доставку, правда, я беру отдельную цену, в нее входит страховка и все прочее. Четыре фунта четыре шиллинга.

На своем микроавтобусе «остин» мистер Джеффс выехал по адресу, который продиктовал ему Хаммонд. По дороге мистер Джеффс прикинул, какую выгоду он извлечет из поездки, которая отнимет у него три четверти часа. Четверть галлона бензина обойдется ему в один фунт и три пенса; если вычесть эту сумму из четырех гиней, то останется четыре фунта два шиллинга и девять пенсов. Потраченное на поездку время он в расчет не брал — время для него большой ценности не представляло. Те же три четверти часа он ведь мог простоять в одной из комнат своего большого дома или же прогуливаться взад-вперед, чтобы разогнать кровь в жилах. Не такие уж плохие деньги, решил он и стал думать о миссис Голболли и Хаммонде, а также о миссис Хаммонд, которая приняла его за мойщика окон. Между Хаммондом и миссис Голболли наверняка что-то есть, хотя и несколько странно, что мужчина и женщина, между которыми что-то есть, заняты приобретением и доставкой антикварной мебели.

У них роман, сказал себе мистер Джеффс. Они познакомились, когда продавался стол, и у них начался роман. Он представил себе, как обстояло дело: к Хаммондам приезжает красавица миссис Голболли и говорит, что хочет купить у них стол. Быть может, даже устраивает сцену: напоминает Хаммондам, что уже звонила и договорилась о встрече. «Прихожу и что же я вижу?! Что стол уже продан! — заявила миссис Голболли в воображении мистера Джеффса. — Вы должны были мне позвонить, черт возьми! Я занятой человек как-никак!»

«Проходите, миссис Голболли и выпейте коньяку! — говорил в воображении мистера Джеффса Хаммонд. — Как мы можем поправить положение?»

«Во всем виновата я, — призналась миссис Хаммонд. — Надо было окончательно лишиться разума, чтобы отдать наш замечательный стол еврею-перекупщику, некоему мистеру Джеффсу, которого Урсула, все на свете перепугав, отправила мыть кухонные окна».

«Этот стол приносит сплошные несчастья. — сказал Хаммонд, наполняя бокал миссис Голболли. — Выпейте коньяку, миссис Голболли. И про орешки не забывайте. Не церемоньтесь».

«А я уже так настроилась, — сказала миссис Голболли в воображении мистера Джеффа. — Расстроилась до слез!»


— Я привез стол для миссис Голболли, — сказал мистер Джеффс женщине с корзинкой для покупок, которая в это время выходила из подъезда.

— Вот как?

— Скажите, на каком она живет этаже? Мне дали этот адрес.

— Здесь таких нет, — ответила женщина. — Не знаю я никакой Голболли.

— Возможно, она въехала совсем недавно. Здесь есть пустая квартира? На этих звонках нет ни одной надписи.

— Я не имею права, — сказала женщина визгливым голосом. — Я не имею никакого права разглашать информацию о жильцах этого дома. Тем более водителю закрытого микроавтобуса. Да я вас знать не знаю.

Тут мистер Джеффс сообразил, что говорит с уборщицей и, хотя она не уходила и внимательно за ним наблюдала, перестал обращать на нее внимание. Он позвонил в одну из квартир наугад, и на его вопрос женщина средних лет ответила, что дом новый, поэтому и жильцы в нем новые, и посоветовала позвонить в двухкомнатную квартиру на чердаке.

— А, мистер Джеффс, — раздался голос красавицы миссис Голболли. — Так вы приехали?

Мистер Джеффс выгрузил стол из микроавтобуса и понес его на чердак. Уборщица стояла в дверях квартиры миссис Голболли и говорила, что за шесть шиллингов готова убирать ее комнаты в любое удобное для нее время.

Мистер Джеффс поставил стол в меньшую из двух комнат, совершенно пустую, если не считать свернутого ковра и ничем не примечательного торшера. Дверь во вторую комнату была закрыта, но он представил себе, как она обставлена: кровать, стенной шкаф, на прикроватном столике два коньячных бокала. Со временем, подумал мистер Джеффс, квартира будет что надо. «Любовное гнездышко», — сказал он себе.

— Большое спасибо, мистер Джеффс, — сказала миссис Голболли.

— Я вынужден взять с вас лишний фунт. Возможно, вам неизвестно, миссис Голболли, что, согласно требованиям Ассоциации антикварных дилеров, мы обязаны взимать с клиентов фунт стерлингов в том случае, когда товар приходится поднимать по лестнице. Если я не взыщу с вас эту скромную мзду, меня могут из Ассоциации исключить.

— Фунт, говорите? Но мне казалось, мистер Хаммонд…

— Это плата за доставку товара на верхний этаж. Я обязан выполнять устав Ассоциации антикварных дилеров. Поверьте, если бы не взносы, которые я вынужден платить каждые два года, я бы с легкостью вам эту сумму простил.

Миссис Голболли нашла свою сумку, вручила мистеру Джеффсу пятифунтовую купюру, и тот вернул ей три фунта шестнадцать шиллингов, заявив, что больше мелочи у него нет.

— Подумать только! — воскликнула миссис Голболли. — А я-то решила, что уборщица — это ваша жена и что она пришла помочь вам со столом. Поэтому я никак не могла взять в толк, чего это она вдруг заговорила о шести шиллингах в час. Она — именно то, что мне надо.

Мистер Джеффс подумал, что это недоразумение чем-то напоминает ошибку, которую допустила служанка миссис Хаммонд, приняв его за мойщика окон. Подумал, но промолчал. Он представил себе, как миссис Голболли во всех подробностях рассказывает историю со столом Хаммонду, когда они лежат в постели в соседней комнате и курят или же предаются любовным утехам. «Представляешь, я решила, что она жена этого еврейчика. И что у них семейный подряд — у них ведь это в порядке вещей. Я была просто потрясена, когда она заговорила об уборке квартиры».

Миспер Джеффс, естественно, счел, что тем дело и кончится. Пристенный столик Людовика XVI, некогда собственность бабки миссис Хаммонд, теперь является собственностью любовницы ее мужа или совместной собственностью мужа и любовницы — этого мистер Джеффс точно не знал. Все это весьма любопытно, подумал мистер Джеффс, но тут вспомнил, что были у него и другие дела; чтобы сносно зарабатывать на жизнь, надо покупать и вовремя продавать и другую мебель, не только антикварные столики XVI века.

Однако не прошло и двух дней после того, как он отвез стол миссис Голболли, как позвонила миссис Хаммонд.

— Это мистер Джеффс?

— Да, Джеффс слушает.

— Это говорит миссис Хаммонд. Быть может, вы помните, я продала вам стол.

— Я прекрасно вас помню, миссис Хаммонд. Помню, какая забавная произошла ошибка. — И мистер Джеффс — вполне, как ему казалось, правдоподобно — изобразил смех. На самом же деле он в этот момент без тени улыбки изучал потолок.

— Скажите, — продолжала миссис Хаммонд, — этот стол еще у вас? Если он у вас, мне бы хотелось заехать и с вами поговорить.

В воображении мистера Джеффса вновь возникла квартира на чердаке, на этот раз совсем другая; он вообразил, как миссис Хаммонд вносит туда стол и прочую, попавшую ей в руки мебель. Он видел, как миссис Хаммонд идет по улице, разглядывает в витринах магазинов кровати и ковры, и под руку ее держит вовсе не муж.

— Алло, мистер Джеффс, — сказала миссис Хаммонд. — Вы меня слышите?

— Да-да, — отозвался мистер Джеффс. — Я вас внимательно слушаю, мадам.

— И что же?

— Вынужден вас разочаровать, мадам.

— Вы хотите сказать, что стол продан? Уже?

— Боюсь, дело обстоит именно так.

— О Господи!

— Но у меня имеются в наличии и другие столы. В отличном состоянии и за вполне умеренную цену. Если приедете — не пожалеете.

— Нет, нет.

— Обычно я стараюсь дома клиентов не принимать. Однако в вашем случае… ведь мы знакомы…

— Нет, меня это не устраивает. Дело в том, что меня интересует именно тот стол, который я вам продала. Мистер Джеффс, не могли бы вы дать мне имя и адрес человека, который его приобрел?

Этот вопрос застал мистера Джеффса врасплох, и он тут же положил трубку. Когда же миссис Хаммонд, спустя несколько секунд, перезвонила, он прикинул, что отвечать в создавшейся ситуации, и сказал:

— Нас разъединили, миссис Хаммонд. Неполадки на линии. Не далее как сегодня утром мне звонил из Нигерии сэр Эндрю Чарльз, и нас дважды разъединяли. Извините.

— Я сказала, мистер Джеффс, что хотела бы узнать имя и адрес человека, купившего этот стол.

— Я не имею права называть имена своих клиентов, миссис Хаммонд. К великому сожалению, подобного рода информация противоречит уставу Ассоциации антикварных дилеров. За подобное нарушение меня могут исключить из рядов Ассоциации.

— О Боже, о Боже, мистер Джеффс! Что же мне делать? Посоветуйте, как мне быть.

— Вам это важно? Есть ведь самые разные способы выхода из создавшегося положения. Я мог бы, например, действовать в качестве вашего агента. Мог бы в этом качестве связаться с нынешним владельцем стола и попытаться сделать все, что в моих силах.

— В самом деле, мистер Джеффс? Как это мило с вашей стороны.

— В этом случае, правда, мне придется взыскать с вас гонорар, который, по правилам Ассоциации, причитается агенту.

— Да, да, конечно.

— Не хотите ли узнать, какова сумма этого гонорара и как эта сумма высчитывается? Обыкновенно, впрочем, гонорар невелик — речь идет лишь о проценте со сделки.

— 06 этом мы договоримся потом.

— Что ж, прекрасно, — сказал мистер Джеффс, который, когда он говорил о гонораре, имел в виду 33,3 процента от стоимости покупки.

— Я готова заплатить вдвое больше той цены, которую заплатили мне вы. Если же ваш клиент запросит еще больше, пожалуйста, свяжитесь со мной по телефону для дальнейших инструкций.

— Это — в порядке вещей, миссис Хаммонд.

— Но прошу вас, постарайтесь снизить цену. Впрочем, это очевидно и так.

— Я с вами свяжусь, миссис Хаммонд.

Расхаживая по дому и разминая руки и ноги, дабы упорядочить кровообращение, мистер Джеффс задавался вопросом, отчего в наши дни антикварные столы играют столь значительную роль в любовных фантазиях. Этот вопрос, решил он, представляет для него немалый интерес, ведь, знай он ответ, и он мог бы приобретать столы соответствующей формы и умело их рекламировать. Еще какое-то время он предавался подобным размышлениям, а затем вышел из дому, сел в свой микроавтобус и отправился к миссис Голболли в надежде застать ее дома.

— Мистер Джеффс? — удивилась миссис Голболли, услышав в домофоне его голос.

— Он самый, — отозвался мистер Джеффс.

Она провела его наверх. Думает, наверно, решил мистер Джеффс, что я приехал продать ей еще что-нибудь, но ведь она меня пустила, а стало быть, не боится, что я буду ее шантажировать.

— Чем обязана, мистер Джеффс? — Миссис Голболли не скрывала своего удивления.

— Я получил интересное предложение относительно стола Людовика XVI. Я бы даже сказал, весьма интересное предложение. Точнее говоря, предложение, которое может оказаться чрезвычайно привлекательным. Вы меня понимаете?

— Но ведь этот стол теперь мой. Вы что, хотите его у меня купить?

— Нечто подобное я и имею в виду. Получив это предложение, я счел необходимым немедленно вам о нем сообщить. «Буду действовать в качестве агента миссис Голболли, — сказал я себе, — в том случае если бы она пожелала продать эту вещь за цену, в полтора раза превышающую ту, которая за нее заплачена».

— О нет, мистер Джеффс.

— Вас такой вариант не интересует?

— Боюсь, что нет. Совершенно не интересует.

— А если мой клиент увеличит цену вдвое? Что бы вы сказали в этом случае? Или что бы сказал в этом случае мистер Хаммонд?

— Мистер Хаммонд?

— Видите ли, мне не вполне понятно, кому из вас принадлежит эта вещь. Вот почему я упомянул этого джентльмена. Может быть, мне следовало связаться с ним. Ведь чек мне вручил мистер Хаммонд.

— Стол — мой. Это подарок. Я бы не хотела, чтобы вы связывались с мистером Хаммондом.

— Нет — так нет. Но поскольку действовал я в ваших интересах, миссис Голболли, поскольку, желая без промедления сообщить вам об этом предложении, я понес определенные транспортные расходы, боюсь, мне придется взыскать с вас гонорар, который обычно взыскивает агент по продажам. Ассоциация антикварных дилеров настоятельно требует от нас взимать с клиентов в подобных случаях соответствующий гонорар. Надеюсь, вы понимаете?

Миссис Голболли сказала, что понимает. Она вручила мистеру Джеффсу деньги, с чем тот и отбыл.

По возвращении домой мистер Джеффс вновь погрузился в размышления и в конце концов пришел к выводу, что в сложившейся ситуации имеет смысл позвонить миссис Хаммонд и узнать у нее рабочий телефон ее мужа. Он вышел на улицу, держа в руке лист бумаги, где говорилось, что он глухонемой и ему срочно нужно позвонить. Этот листок он вручил пожилой женщине и указал пальцем на телефонную будку.

— Не могли бы вы дать мне рабочий телефон вашего мужа? — сказала пожилая женщина, набрав номер миссис Хаммонд. — Это очень срочно.

— А с кем я говорю? — спросила миссис Хаммонд.

— Я миссис Лейси, я звоню от имени сэра Эндрю Чарльза, который в настоящее время находится в Африке.

— Это имя я уже где-то слышала, — сказала миссис Хаммонд и продиктовала рабочий телефон своего мужа.

— Вы говорите, что побывали у миссис Голболли, — сказал Хаммонд. — И что же она сказала?

— Мне кажется, она не вполне уяснила себе, о чем идет речь. По-моему, она меня просто не поняла, — ответил мистер Джеффс.

— Этот стол — мой подарок миссис Голболли, и требовать его обратно я не вправе.

— Но предложение чрезвычайно выгодное, мистер Хаммонд.

— С этим я не спорю.

— Я просто позвонил справиться, не могли бы вы, используя ваше влияние на миссис Голболли, попытаться ее уговорить, только и всего. Если, конечно, вы ее увидите.

— Я вам перезвоню, мистер Джеффс.

Мистер Джеффс поблагодарил, после чего перезвонил миссис Хаммонд.

— Переговоры идут полным ходом, — сообщил он.

Но через два дня переговоры внезапно зашли в тупик. Хаммонд позвонил мистеру Джеффсу и сообщил, что стол остается неотъемлемой собственностью миссис Голболли, и мистеру Джеффсу ничего не оставалось, как ехать к миссис Хаммонд, чтобы получить с нее то немногое, что еще ему причиталось. Он решил, что сообщит ей, как обстоит дело, и на этом история со столом наконец завершится.

— К сожалению, ничем не смогу вам помочь, — сказал он. — Очень сожалею, миссис Хаммонд, но мне остается лишь взыскать с вас то, что мне причитается.

Он назвал сумму, но миссис Хаммонд словно его не слышала. По ее напудренным щекам бежали слезы. Она не обращала на мистера Джеффса никакого внимания. Слезы градом катились по ее лицу, все тело сотрясалось от рыданий.

Не в силах сдержаться, миссис Хаммонд вышла из комнаты. Мистер Джеффс остался — не мог же он уйти, не получив то, что ему причиталось. Он сидел, смотрел по сторонам и раздумывал, отчего миссис Хаммонд так долго и так горько плакала. Служанка внесла чай; накрывая на стол, она покраснела — вспомнила, должно быть, — решил про себя мистер Джеффс, — как она велела ему мыть окна на кухне. Он налил себе чаю и съел два песочных печенья. В комнате было очень тихо — как будто после похорон.

— Ты кто? — спросила, войдя, девочка лет пяти.

Мистер Джеффс посмотрел на нее и, обнажив передние зубы, выдавил из себя улыбку.

— Меня зовут мистер Джеффс. А тебя?

— А меня Эмма Хаммонд. Почему ты пьешь чай в нашем доме?

— Потому что мне его любезно принесли.

— А что у тебя со ртом?

— Так он у меня устроен. Ты хорошая девочка?

— Почему ты здесь сидишь?

— Потому что я должен забрать то, что приготовила мне твоя мама. Немного денег.

— Немного денег? Ты что, бедный?

— Это деньги, которые твоя мама мне должна.

— Иди играть, Эмма, — сказала, появившись в дверях, миссис Хаммонд и, когда девочка убежала, добавила: — Извините меня, мистер Джеффс.

Пока она выписывала ему чек, он смотрел на нее и думал о Хаммонде, о миссис Голболли и столе — все трое находятся сейчас на последнем этаже большого жилого дома. Интересно, что будет дальше? Возможно, миссис Хаммонд останется с ребенком одна, и тогда миссис Голболли выйдет за Хаммонда замуж. Возможно, они переедут в этот дом и перевезут сюда стол, ведь миссис Голболли он так нравится. Возможно, они возьмут ту же самую служанку из Швейцарии. А может, миссис Хаммонд с ребенком будет жить теперь в квартире на чердаке. Все они одинаковы, решил мистер Джеффс; даже девочка и та — одного с ними поля ягода, такая же въедливая. Но если уж выбирать, больше всех ему нравилась миссис Хаммонд. Он слышал, что женщины в подобных случаях впадают в безумие и даже покушаются на свою жизнь. Миссис Хаммонд, надо надеяться, этого не сделает.

— Все дело в том, мистер Джеффс… — начала миссис Хаммонд.

— Какая разница. Теперь это не имеет никакого значения.

— Все дело в том, что этот стол принадлежал моей бабушке, которая, умирая, мне его завещала.

— Не огорчайтесь, миссис Хаммонд. Ничего страшного не произошло.

— Мы с мужем сочли, что стол уродлив, и решили от него избавиться.

— Ваш муж счел его уродливым?

— Ну да, и муж тоже. Но в первую очередь я сама. Муж у меня не особенно приметлив.

Мистер Джеффс подумал, что миссис Голболли он заприметил сразу. Миссис Хаммонд, сказал он себе, бесстыдно лжет, она пытается любой ценой сохранить лицо; прекрасно ведь знает, где находится ее стол, — на этот счет у нее наверняка нет никаких сомнений. Рыдала же она от мысли, что бабушкин стол находится в прибежище греха. Мысль эта была для нее непереносимой.

— Поэтому мы дали объявление. Отозвались лишь двое — вы и одна женщина.

Мистер Джеффс встал, готовясь уйти.

— Понимаете, — сказала миссис Хаммонд, — в такой квартире, как наша, для такого стола нет места. Он в нее не вписывается. Сами же видите.

Мистер Джеффс пристально посмотрел на нее — и не в глаза и даже не в лицо; он пристально и серьезно посмотрел на зеленую шерсть ее платья.

— Но почти сразу же после продажи стола, — продолжала миссис Хаммонд, — я пожалела о нашем решении. С этим столом у меня многое связано. Бабушка оставила мне его в знак своей любви и щедрости.

Стол, представил себе мистер Джеффс, стоял в коридоре бабушкиного дома. Маленькую миссис Хаммонд в качестве наказания в комнаты не пускали: часами она стояла в коридоре у стола и горько рыдала. Стол был свидетелем ее унижения тогда, в детстве; издевался он над ней и теперь, молча наблюдая за тем, что происходит в чердачной квартирке. Он видел, как эти двое, миссис Голболли и Хаммонд, ставят коньячные бокалы на стол, медленно идут навстречу друг другу и пресыщено целуются.

— После того как я его вам продала, стол не шел у меня из головы. Я вспоминала, как бабушка не раз повторяла, что его мне оставит. Только она одна и любила меня, мистер Джеффс, и меня не покидало чувство, что, продав стол, я словно бы бросаю ей эту любовь в лицо. С того дня, как стол был продан, меня каждую ночь мучили кошмары. Вот почему я так расстроилась.

Жестокая, видать, была бабушка, подумал мистер Джеффс. Наказывала внучку каждый Божий день, да еще оставила ей стол, чтобы тот постоянно напоминал внучке о ней, о ее жестокости и властности. Почему миссис Хаммонд не сказала ему всю правду? Почему не сказала, что дух старой мертвой бабушки вселился в стол и что они, бабушкин дух и стол, покатывались теперь со смеху в комнате миссис Голболли? Подумать только, сказал себе мистер Джеффс, эта женщина не останавливается ни перед чем, а ведь поначалу он отнесся к ней с уважением.

— Простите, что морочу вам голову, мистер Джеффс. И что доставила вам столько хлопот. У вас хорошее лицо.

— Я — еврей, мадам. У меня еврейский нос. Я некрасив. И не умею улыбаться.

Он разозлился, ибо счел, что миссис Хаммонд с ним снисходительна. Она по-прежнему лгала, однако предметом ее лжи стал теперь он сам. Она оскорбляла его рассуждениями о его внешности. Она что, знает его недостатки, его слабости? Да как она смеет?!

— Стол должен перейти от меня к моей дочери. Остаться в семье. Я об этом не подумала.

Мистер Джеффс позволил себе закрыть глаза. Она тут сидит, подумал он, и врет напропалую, а ее собственная дочка в это время играет, ничего не подозревая, в соседней комнате. Со временем и девочка тоже станет лгуньей; она вырастет и научится точно так же скрывать перенесенные унижения — и все ради того, чтобы сохранить лицо, научится лгать и лицемерить.

Стоя с закрытыми глазами и прислушиваясь к своему внутреннему голосу, мистер Джеффс увидел самого себя в своем большом викторианском доме. Обстановка в доме менялась ежечасно, ни один стол, ни один стул не оставался здесь больше месяца. Одну вещь он продавал, другую покупал. Он не застилал пол коврами — и делать этого не собирался. Из всех вещей ему принадлежал лишь старый радиоприемник, да и то потому, что кто-то сказал, что за «это старье» все равно ничего не дадут.

— Почему вы мне лжете? — закричал мистер Джеффс. — Почему не говорите правду?

Он услышал свой собственный голос и, одновременно с этим, увидел, как он молча стоит на голом полу, в одной из комнат своего дома. Не в его обыкновении было кричать на своих клиентов, вмешиваться в их дела, требовать, чтобы они перестали врать. Эти люди сами знали, что им делать, они его не занимали. Он сам себе готовил, своими проблемами он никого не обременял.

— Вашей бабушки давно нет в живых, — говорил, удивляясь самому себе, мистер Джеффс. — А вот миссис Голболли жива! Она раздевается, миссис Хаммонд, а потом в комнату входит ваш муж и раздевается тоже. И ваш стол все это видит. Тот самый стол, с которым у вас столько всего связано. Стол, который вы знаете с детства, все это видит, и эта мысль для вас непереносима. Почему было не сказать мне правду, миссис Хаммонд? Почему было не сказать прямо: «Послушай, еврей. Договорись с этой миссис Голболли и верни мне мой стол!» Я понимаю вас, миссис Хаммонд. Я все это хорошо понимаю. Я готов торговать всем на свете, миссис Хаммонд, но такие вещи я понимаю.

В комнате опять воцарилась тишина, взгляд мистера Джеффса пробежал по обстановке и остановился на лице миссис Хаммонд. Он видел, как лицо ее словно бы покачивалось из стороны в сторону — это она качала головой.

— Я всего этого не знала, — говорила миссис Хаммонд. Ее голова перестала покачиваться и застыла, как у статуи.

Мистер Джеффс встал и в полной тишине направился к двери. Затем повернулся и пошел обратно — он забыл выписанный ему миссис Хаммонд чек. Казалось, она его не замечает, и он счел, что в сложившейся ситуации разумнее будет уйти не попрощавшись. Он вышел излома, сел в свой «остин» и завел мотор.

Отъезжая от дома, он увидел происшедшее совсем другими глазами: миссис Хаммонд сидит с поникшей головой, а он говорит ей, что ее ложь оправданна. По правде говоря, он мог бы немного утешить миссис Хаммонд, сказать ей несколько теплых слов, потрепать по плечу. Он же вместо этого нанес ей, не подумав, тяжелую травму. Он представил себе ее состояние: сидит неподвижно в той самой позе, в какой он ее оставил, лицо белое, голова от горя ушла в плечи. И сидеть в таком положении она будет до тех пор, пока с беззаботным видом не явится домой ее муж. Она посмотрит на него, на его беззаботное лицо, и скажет: «Только что приходил антиквар, еврей, которому мы продали стол. Сидя вот тут, на этом стуле, он рассказал мне, что миссис Голболли свила для вас у себя в квартире любовное гнездышко».

Мистер Джеффс ехал в своем «остине» и никак не мог отделаться от навеянных происшедшим грустных мыслей. Однако постепенно в этих мыслях и миссис Хаммонд, и ее муж, и красавица миссис Голболли занимали все меньше места. «Я сам себе готовлю, — сказал мистер Джеффс вслух. — Я хороший коммерсант и никого своими проблемами не обременяю». Никаких оснований надеяться, что он мог бы ее утешить, у мистера Джеффса не было. Никаких оснований считать, будто между ним и миссис Хаммонд могла бы возникнуть взаимная симпатия.

«Я сам себе готовлю. Я никого своими проблемами не обременяю», — вновь повторил мистер Джеффс, после чего всю дорогу ехал молча, ни о чем более не думая. Он перестал ощущать холодок грусти, и ошибка, которую он совершил, казалась ему теперь непоправимой. Он заметил, что сгущаются сумерки. Он возвращался в дом, где он еще ни разу не разжег камин, где комнаты были заставлены чужой мебелью, наблюдавшей за ним угрюмо, без тени улыбки. Где никто никогда не плакал и никто никогда не лгал.


КАК МЫ НАПИЛИСЬ ТОРТОМ


Облачившись в мятый твидовый костюм, перебирая пальцами потрепанный кончик галстука, который выглядел так, будто он носил его уже год не снимая, Сван де Лиль отпустил веселую непристойность, разом заполнившую все четыреста кубических фута воздушного пространства, которое он, приличия ради, называл «моим офисом». Свана я не видел уже несколько лет: он из тех людей, что часто, по не вполне понятной причине, находятся за пределами отечества. Замечу лишь, что его долгие отлучки каким-то образом связаны с той тревожностью, которая проступает во всех его чертах.

Увидев его в дверях, я сразу же догадался, что и на этот раз испытание мне предстоит не из легких. Рассчитывать на то, что Сван придумал развлечение, которое мне, существу чувствительному и добропорядочному, будет по душе, не приходилось. А Сван — надо отдать ему должное — никогда не приходил с пустыми руками. Сван как никто умел извлечь из жизни все самое лучшее и неизменно делился со мной своими богатыми идеями неутомимого прожигателя жизни. Сегодня у него были на меня «виды», и все мои отговорки, сводившиеся к тому, что я занят и не хочу тратить время попусту, его нисколько не интересовали. Он уселся на диван, запасся терпением и, в конце концов, меня уговорил.

Я написал записку следующего содержания: «Вторник. Вторая половина дня. Нахожусь под ножом хирурга», положил ее на пишущую машинку, после чего снял трубку и набрал номер.

— Люси?

— Привет, Майк.

— Как дела?

— Очень хорошо, Майк. А у тебя?

— Тоже очень хорошо. Решил вот тебе позвонить…

— Спасибо, Майк.

— Надо бы встретиться.

— Да, хорошо бы.

— Я бы позвал тебя в ресторан, но тут объявился один старинный приятель.

— Рада за тебя.

— Да, я тоже…

— Спасибо, что позвонил, Майк.

— До свидания, Люси.

— До свидания, Майк.

Сван между тем расправил скрепку и принялся чертить узоры на лакированной поверхности моего письменного стола.

— Это ведь не твоя жена, — сказал он.

— Жена?! Господь с тобой.

— Ты что, еще не женился?

— Нет.

— Вот и хорошо. У меня тут есть на подхвате парочка девиц. Говорят, они тебя знают.

И мы ленивой походочкой отправились на свидание, жмурясь на ярком сентябрьском солнце.


Мне всегда хотелось иметь под боком лихих машинисточек с хорошими фигурами и полными губками, чьи головки кружатся от призывного хруста банкнот. Смазливых крошек, что приходят в «Питмэн», как на работу, и не верят в счастливый брак… Как знать, может, именно с такими красотками нам и предстояло провести вечер. Звали их, как выяснилось, Марго и Джо — прелестная парочка, рисовавшая картинки для «глянцевых» журналов.

— Когда мне было одиннадцать, — сказала мне Джо, — я сочинила детскую книжку и сама нарисовала к ней картинки. Кто-то ее напечатал — ну, и, сам понимаешь, все меня раскритиковали.

— Молодец!

— Если честно, книжка получилась хуже некуда. И как ее только издали?!

— Слова, — сказала Марго, — для Джо много значат. У нее классное чувство слова.

— Она не в себе, — сказал Сван.

— Да брось ты, Сван, — сказала Марго.

Джо и Сван шли рядом. Свану стало скучно, и он начал рассказывать Джо анекдот. Обратившись ко мне, Марго сказала:

— Джо — ужасно талантливая. Лично я талантливей не встречала.

Я кивнул — мне, признаться, было совершенно все равно. В баре было много одинаково одетых мужчин: темно-серые костюмы, жилеты, белые рубашки, школьные и клубные галстуки в полоску.

— Выпьешь, Марго?

Марго с готовностью согласилась, и я, пробившись к мокрой стойке, опустил в пивную лужу десятишиллинговую банкноту. Когда я вернулся, Марго сказала:

— Скажи честно, что ты думаешь о Найджеле.

— О Найджеле?

Желая выиграть время, я отхлебнул пива. И зачем только я пью то, что на дух не переношу?

— Найджел мне нравится, — выпалил я.

— Правда нравится?

— А что, хороший, по-моему, малый…

— Знаешь, Майк, а мне иногда кажется, что Найджел — жуткий зануда.

И тут я вспомнил. Найджел был толстый и болтливый. Найджел всегда готов был поделиться любой сплетней. И если Найджел входил в раж, остановить его было невозможно. Найджел был мужем Марго.

Я выпил еще пива. Оно было холодным и безвкусным. Выпил и промолчал.

— Мы с Найджелом вчера крепко надрались.

— Надо же!

Марго рассказала мне про попойку. Я слушал с отсутствующим видом. А потом решил еще выпить — на этот раз виски. Кто-то мне говорил, что у Джо тоже есть муж. Ходили упорные слухи, что оба брака обречены. Вдруг Марго перестала говорить про Найджела. Криво улыбнувшись, она пробормотала что-то неразборчивое. Из последующих нескольких фраз я заключил, что, на ее взгляд, из меня получился бы отличный муж.

— А что, очень может быть, — подтвердил ее гипотезу я.

— Только не подумай, что я в тебя втюрилась, — сказала Марго, покачиваясь.

— Хорошо, не подумаю.

Из паба мы поехали обедать. Всю дорогу в такси я думал про Люси.

Мы пошли в итальянский ресторан в Сохо — очень дорогой и неособенно вкусный. Сван рассказал нам историю своей жизни и съел несколько кусков торта с начинкой из сыра, фруктов и шоколада. На лестнице я отыскал телефон-автомат и позвонил Люси.

— Привет, Люси. Что поделываешь?

— Что поделываю? Стою и разговариваю с тобой по телефону.

— А я в Сохо. Пью без просыпу.

— Рада за тебя.

— В самом деле? Жаль, что тебя со мной нет.

К слову, Люси было бы здесь ужасно скучно.

— А я читаю «Адама Вида», — сообщила она.

— Интересно?

— Да.

— Ты уже обедала?

— У меня дома, кроме шоколада, ничего нет.

— Я позвонил узнать, как у тебя дела.

— Лучше некуда. Спасибо.

— Мне хотелось услышать твой голос.

— Брось ты. Голос как голос.

— Рассказать тебе про твой голос?

— Не стоит, пожалуй. Сама не знаю почему.

— Может, как-нибудь встретимся?

— Обязательно.

— Я позвоню, когда протрезвею.

— Позвони. Пойду читать «Адама Бида», хорошо?

— До свидания.

— До свидания.

Я повесил трубку и, прежде чем спуститься по ступенькам, некоторое время с грустью смотрел на крутую лестницу.

— Ну а чем теперь займемся? — спохватился вдруг Сван. — Еще ведь только четыре часа.

— Хочу поговорить с Майком, — заявила Марго. — А вы не слушайте.

Я сел рядом с ней, и она заговорила вкрадчивым шепотом:

— Майк, мне нужен твой совет. Я про Найджела.

— Послушай, я ведь его толком не знаю.

— Не важно. Понимаешь, по-моему, с Найджелом что-то не то.

Я попросил ее выражаться точнее. Вместо этого она повторила ту же мысль — на этот раз в вопросительной форме:

— Майк, тебе не кажется, что с Найджелом что-то не то?

— Ну…

— Говори, как есть.

— Повторяю, я его абсолютно не знаю. Насколько мне известно, у него искусственный желудок.

— Ничего подобного, нет у Найджела никакого искусственного желудка.

— Нет, и хорошо.

— Не понимаю, с чего ты взял, что у Найджела искусственный желудок. Он никогда на желудок не жалуется.

— Почему же тогда ты говоришь, что с ним что-то не то?

— Мне кажется, он псих.

— В таком случае отведи его к врачу.

— Ты находишь?

— Конечно. Если только тебя не устраивает, что он псих.

Марго хихикнула.

— Он последнее время такое творит… И конца этому нет.

— И что же он такое творит?

— Ну, например, приводит домой каких-то старух. Приводит и говорит, что у них совещание и он пригласил их выпить кофе. Страшное дело! Только представь: Найджел, а за ним целый выводок никому не известных старух. И сидят часами! Ума не приложу, откуда он их взял. Строит из себя доброго дядюшку.

— А Найджел-то сам что говорит?

— Что совещание у них еще не закончилось. Они приходят, садятся и что-то записывают в блокнотах. Молча.

— Любопытно, ничего не скажешь. Уверен, все это имеет какое-то очень простое объяснение. По-моему, Марго, ты просто в этой истории еще не разобралась.

— Давайте уйдем отсюда, — сказал Сван.

Мы пошли в другое заведение под названием «Синяя коза», один из тех клубов, где в середине дня можно выпивать и при этом не смотреть стриптиз. Марго попыталась было вновь завести разговор о Найджеле, но я твердо сказал, что про Найджела больше ничего слышать не желаю, и заговорил с Джо.

— Джо, ты, случайно, не знаешь девушку по имени Люси Анструт?

— Маленькая такая, полненькая, с жидкими волосиками?

— Что ты, Люси очень красивая девушка.

— Тогда это не она.

— Высокая блондинка с голубыми глазами. Двигается, как кошка.

— Не знаю такую.

— Оригинально мыслит. Она, кажется, наполовину шведка.

— Майк, ты бы догадался, что я наполовину валлийка?

— Нет. Я ж тебя про Люси спрашиваю…

— Но я ведь ее не знаю.

— Не знаю, как мне быть с Люси.

— Ты прямо как Марго. Марго тоже не знает, как ей быть с Найджелом. Никто ничего ни о ком не знает. Господи! Можно мне еще водки?

— Конечно. Так вот…

— Я хочу тройную порцию.

Я заказал ей водку. Рядом сидели Сван и Марго и напряженно молчали. Они даже не слушали, о чем мы говорим. Марго встретилась со мной глазами и открыла рот, собираясь что-то сказать, но я повернулся к ней спиной и передал Джо стаканчик с водкой.

— С мужем Марго что-то не то, — сказала Джо. — Бедная Марго ужасно волнуется.

— Да, знаю. Марго мне говорила.

— А мне, представь, Найджел нравится.

— Тогда помоги ему прийти в чувство. Но ведь мы с тобой не об этом говорили. Я говорил тебе…

— Я слышала, Найджел приводит домой женщин.

— Я в курсе, Джо.

— Не очень это хорошо по отношению к Марго.

Марго услышала эти слова и закричала: «Что нехорошо по отношению к Марго?!», после чего разговор сделался общим. Я пошел позвонить Люси.

— Люси?

— Алло. Это Майк?

— Да.

— Привет, Майк.

— Привет, Люси.

— Как жизнь?

— Жизнь улыбается. Люси?

— Да?

— Улыбается жизнь, а не я. Мне-то не до улыбок.

— Ты где?

— В «Синей козе».

— Где это?

— Здесь на полу и на стенах шкуры леопардов. Со мной Джо, Марго и Сван.

— Кто это?

— Знакомые…

— Хорошо, что позвонил, Майк.

— Муж Марго Найджел приводит домой женщин. Я подумал, может, ты ей что-нибудь посоветуешь. Она из-за этих женщин очень волнуется. Их много.

— Послушай, Майк, я мало что в этом смыслю. И советов давать не могу. Правда.

— Прости, Люси, я просто подумал, вдруг тебе что-нибудь придет в голову.

— Прости, звонят в дверь. До свидания, Майк. На твоем месте я бы пошла домой.

Сван заявил, что хочет чаю. Мы вышли из «Синей козы» и, жмурясь на солнце, двинулись по направлению к «Флорис».

Марго опять заговорила про Найджела.

Сван сказал, что знает человека, который поможет Найджелу как никто. Лекарства, которое тот предлагал, он не помнил, но сказал, что котируется оно очень высоко.

Я пошел позвонить Люси.

— Люси?

В трубке раздался мужской голос.

— Попросите к телефону Люси, — сказал я. — Я что, ошибся номером?

Мужской голос ничего не ответил, и тут же послышался голос Люси:

— Это опять ты, Майк?

— Привет, Люси. Как дела?

— Превосходно, Майк.

— Я рад.

— Майк, ты звонил мне в четыре пятнадцать. Хочешь знать, который теперь час?

— Который теперь час?

— Четыре тридцать пять.

— Я тебе надоел, да?

— Ну что ты. Скажи, у тебя ко мне дело? Какая-то просьба, которую ты не можешь сформулировать?

— Мне все надоело. Надоело быть с этими людьми, понимаешь, Люси?

— Вот как?

— Кто там у тебя?

— Знакомый. Фрэнк. Ты его не знаешь.

— И что он у тебя делает?

— В каком смысле?

— Ну…

— Постой, сейчас спрошу. Фрэнк, что ты делаешь?

— Что он говорит?

— Говорит, что заваривает чай.

— Я тоже пью чай. В кафе «Флорис». Жаль, что тебя здесь нет.

— До свидания, Майк.

— Подожди, Люси…

— До свидания, Майк.

— До свидания, Люси.

Вернувшись, я обнаружил, что все трое покатываются со смеху. Рассмешил всех Сван, он сказал, что мы опьянели от торта, который только что съели.

— Нет, вы его понюхайте, — твердил он.

Торт пахнул ромом. Я тоже откусил кусочек.

Действительно, ром. Мы стали поедать торт огромными кусками, смеясь от мысли, что от него пьянеем. Потом заказали еще одну порцию и сказали официантке, что торт — объеденье. Когда энтузиазм несколько спал, Сван обратился ко мне:

— Майк, нам нужен твой совет, как быть с мужем Марго.

— Я уже говорил Марго…

— Нет, Майк, серьезно. Ты ведь в этих вещах разбираешься.

— С чего ты взял, что я в этих вещах разбираюсь? Ничего я в них не смыслю. Ровным счетом.

— Хорошо, Майк. Послушай, как обстоит дело. Муж Марго Найджел постоянно приводит домой целый выводок пожилых дам. Вот Марго и беспокоится — как бы вместо старух он не начал тащить в дом бродяг, уличных торговцев, одноногих солдат — сам знаешь, всякое бывает. Как, по-твоему, ей быть?

— Не знаю я, как ей быть. Марго, я не знаю, как тебе быть. Спроси у Найджела, что у него на уме. А пока съешь еще кусочек торта.

— А что, это идея! — закричал Сван. — Марго, дорогая, почему бы тебе и в самом деле не спросить старину Найджела, что у него на уме.

Джо любовно впилась мне в лицо своими острыми ноготками. При этом она широко улыбалась, демонстрируя тем самым искреннее восхищение моей особой.

— Но Найджел твердит одно и то же: «У нас еще не закончилось совещание», — сказала Марго.

— Верно, — сказал Сван, — но ты ведь не допытываешься: «Какое совещание?» Не даешь ему понять, что тебе совершенно неясны их цели и задачи. Найджел может решить, что тебя все вполне устраивает и ничего другого ты от замужней жизни не ждешь. Когда ты был в уборной, — добавил Сван, обращаясь ко мне, — Марго призналась, что очень беспокоится.

— В этом она пять минут назад призналась и мне. И в уборной я не был — я ходил звонить.

— Может, и мне пойти позвонить Найджелу и попросить его все объяснить? — сказала Марго.

Мы все одобрительно закивали. Марго встала, постояла — и села снова. Сказала, что не может себя заставить. Объяснила, что стесняется звонить мужу с таким вопросом, а затем повернулась ко мне:

— Майк, может, это сделаешь ты?

— Я?!

— Может, ты ему позвонишь?

— Ты что же, предлагаешь мне позвонить твоему мужу и поинтересоваться, каковы его отношения с какими-то совершенно неизвестными мне пожилыми дамами?

— Ну, пожалуйста, Майк, ради меня.

— Представь, сколько всего мне придется ему объяснять, какие это вызовет кривотолки. Найджел решит, что я — муж одной из этих женщин. Или что я из полиции. Начнет задавать мне вопросы. Неужели ты всерьез считаешь, что мне удастся что-то у него выспросить?

— Брось ты, — сказал Сван. — Ты просто должен сказать ему: «Это Найджел? Послушай, Найджел, я слышал о каких-то старухах, которые приходят к тебе домой в любое время дня и ночи. Что все это значит?» Скажешь, что ты из Министерства пенсионных дел.

— Не могу же я называть его по имени, а потом говорить, что я из Министерства пенсионных дел.

— Майк, мужа Марго зовут Найджел. Как же тебе еще его называть? Если ты назовешь его как-нибудь иначе, он просто пошлет тебя к чертовой бабушке. Скажет, что ты ошибся номером.

— А по-твоему, я должен сказать: «Алло, Найджел? Говорят из Министерства пенсионных дел». Он решит, что я сошел с ума.

— Майк, делай, как считаешь нужным, — сказала Марго. — Не слушай Свана. Сван съел слишком много торта. Иди, ты же знаешь, где здесь телефон. — И она написала мне на бумажке номер Найджела.

— О Боже! — Спорить дальше у меня не было сил, я одолжил четырехпенсовик и отправился к телефону-автомату.

— Алло, — раздался голос в трубке.

— Алло. Будьте любезны Люси.

— Алло, — сказала Люси.

— Привет, Люси.

— Да, — сказала Люси.

— Это Майк.

— Я догадалась.

— Они хотят, чтобы я позвонил тому человеку, о котором я тебе говорил, но не могу же я звонить людям по такому поводу…

— Может, тебе самое время пойти домой и лечь спать?

— Я все равно не засну. Помнишь человека с пожилыми женщинами? Так вот, они хотят, чтобы я позвонил ему и спросил, что у него на уме. Как ты считаешь, Люси, мне позвонить или не надо?

— Если честно, то, по-моему, лучше не надо.

— Они говорят, чтобы я представился чиновником Министерства пенсионных дел.

— До свидания, Майк.

— Э… Люси?

— Да?

— Этот человек еще у тебя?

— О ком ты?

— О твоем госте.

— А, ты о Фрэнке. Да, он еще здесь.

— Кто он, Люси?

— Его зовут Фрэнк.

— Чем он занимается?

— Я не знаю, чем он занимается. Фрэнк, чем ты занимаешься? Кем работаешь? Говорит, что он… Кто, Фрэнк? Фрахтовый агент, Майк.

— Фрахтовый агент…

— До свидания.

— До свидания, Люси.

Когда я вернулся к столу, все были чрезвычайно веселы. Никто даже не поинтересовался, что ответил мне Найджел. Сван расплатился и сказал, что поведет нас на выставку восточных ужасов, которая недавно открылась где-то в Юстоне, а оттуда мы отправимся в гости. В такси Марго спросила:

— Что сказал Найджел?

— Его не было дома.

— Никто не подошел к телефону?

— Трубку взяла какая-то женщина. Она сказала, что я позвонил не вовремя и у них совещание. Я спросил: «Какое совещание?», но женщина поинтересовалась, с кем она говорит. Я сказал, что звонят из Министерства пенсионных дел, тогда она воскликнула: «О Господи!» и бросила трубку.

На вечеринку мы пришли на несколько часов раньше времени, однако хозяин дома отнесся к этому на удивление спокойно. Какой-то женщине в брюках клеш я помог перелить вино из бутылок в кувшин. Сван, Марго и Джо возились с магнитофоном, а спустя некоторое время приехал муж женщины в брюках клеш, и мы все вместе пошли перекусить.

К восьми начали съезжаться гости. Квартира наполнилась дымом, музыкой и винными парами — вечеринка начала набирать обороты. Какая-то девица с кудряшками заговорила со мной, да еще на полном серьезе, о любви. Вероятно, в последнее время она испытывала те же чувства, что и я, однако говорить с ней по душам не хотелось.

— Мне кажется, — сказала она, — что, если человек влюбляется, он во всех отношениях становится сильнее. Гордый становится более гордым, честный — более честным. Даже наша мораль, наша цельность, интеллектуальная и эмоциональная, и те делаются прочнее. Возьмем двух влюбленных. Разрушить их отношения способны лишь личные качества каждого в отдельности. Другие в их отношения не вмешиваются. Разве что опосредованно — ревнуя, к примеру. Вы не согласны?

Я не был уверен в ее правоте, но сказал «да».

— Любви свойственна также исключительная заразительность, — продолжала «кудряшка». — Вам когда-нибудь приходило в голову, что, если вы в кого-то влюблены, вам хочется, чтобы любили и вас? Ведь это закон природы. Сами посудите, было бы странно, если бы один человек любил другого, а другой не отвечал ему взаимностью. Таких случаев наперечет.

Услышав ее слова, молодой человек агрессивного вида захохотал. Смеялся он долго, переводя взгляд с «кудряшки» на меня и обратно.

Я вышел из комнаты, налил себе вина из кувшина и спросил хорошенькую женщину средних лет, чем она занимается. Она ответила что-то невразумительное; я улыбнулся и прошел мимо. Марго схватила меня за руку и затащила в угол.

— Майк, ты позвонишь Найджелу еще раз?

— Знаешь, я долго об этом думал, и по-моему, лучше мне не вмешиваться.

— Но ты ведь обещал.

— Я? Обещал? Ничего я не обещал.

— Ну, пожалуйста, Майк.

— Послушай, вся эта история… Ну ладно.

— Значит, позвонишь? Прямо сейчас?

— Хорошо, сейчас.


— Люси?

— Это Майк?

— Кто ж еще?

— В самом деле. Где ты?

— На вечеринке.

— Хорошо проводишь время?

— Неплохо. Может, приедешь?

— Не могу, Майк. Занята.

— С этим чертовым агентом, да?

— Каким еще агентом?

— Фрахтовым, каким же еще. С твоим другом, Фрэнком.

— Никакой он не фрахтовый агент. Он издатель.

— Почему же он сказал, что работает фрахтовым агентом?

Последовало обстоятельное объяснение. Выяснилось, что, назвав себя фрахтовым агентом, Фрэнк пошутил. Он вообще так шутит. Вот какие бывают шутки, думал я, возвращаясь к Марго.

— Ну, что он сказал, Майк?

— Женский голос сказал, что Найджела нет дома.

— И это все?

— Я предупредил ее, что за домом установлена слежка и что местные власти крайне недовольны.

— А она?

— В ответ она начала что-то мямлить, и тогда я сказал: «Я не шучу» и повесил трубку.

— Спасибо, Майк.

— Пожалуйста. Всегда к твоим услугам.

К нам подошел Сван, и Марго сказала:

— Майк снова звонил Найджелу. Майк — прелесть.

Сван похлопал меня по спине и спросил:

— Что-нибудь выяснилось?

Марго стала ему рассказывать, а я ушел.

Джо делала вид, что слушает какой-то замысловатый диалог двух мужчин.

— Не беспокойся за Марго, — сказала она мне вполголоса. — Я ей помогу через свои каналы.

Я уставился на нее, искренне не понимая, с чего она взяла, что я за Марго беспокоюсь.

— Конечно, поможешь, Джо, — сказал я.

— На Джо можно положиться, — прошептала она.

Я сказал, что считаю ее очень надежным человеком, и начал было развивать эту мысль, но тут один из двух мужчин буркнул:

— Не помолчишь, старина?

Я пожал плечами и снова двинулся, проталкиваясь между гостей, к телефону. Трижды я набирал номер Люси, и все три раза к телефону никто не подходил.

Началось что-то вроде танцев. Задержавшись возле кувшина с вином, я вновь оказался в обществе девицы с кудряшками. В ответ на ее улыбку я лениво спросил:

— Вы знаете девушку по имени Люси Анструт?

«Кудряшка» покачала головой:

— А что, по-вашему, я должна ее знать?

— По-моему, нет.

Девица пристально на меня посмотрела и скрылась.

Я поднялся на второй этаж и обнаружил там пустую комнату, освещенную слабым светом стоящего на туалетном столике ночника. Кровать в углу была погружена во мрак. Я растянулся на ней и, наслаждаясь темнотой, через несколько секунд погрузился в глубокий сон. Когда я проснулся, светящийся циферблат моих ручных часов засвидетельствовал, что проспал я два часа. У туалетного столика стояли, прихорашиваясь, две девицы. Они вынули из сумочек одинаковые платочки с изображенными на них лошадьми и надели их на голову. Некоторое время они о чем-то перешептывались, а затем вышли. Я лежал на кровати, вспоминал, что со мной за сегодняшний день произошло, и прикидывал, как эти события будут восприниматься утром, за завтраком. Мне всегда было интересно, каким покажется прошедший день за завтраком.

В комнату вошел мужчина с бокалом в руке, уселся за туалетный столик и уставился на себя в зеркало. Поправил прическу и галстук, после чего достал из кармана носовой платок и обмотал им средний палец на правой руке. Сунул обмотанный палец сначала в правое ухо, потом в левое, поковырял им в ушах и внимательно изучил то, что на носовом платке осталось. Я закрыл глаза, а когда открыл их, мужчины в комнате уже не было. Я закурил и вновь направился к телефону.

— В чем дело? — раздался в трубке мужской голос. Это был издатель. Я попросил к телефону Люси.

— Привет, Люси.

— О, Майк, право же…

— Люси, трубку опять взял этот человек.

— Я знаю, Майк.

— Но ведь уже два часа ночи.

— Два часа ночи. Вот именно, Майк. — Голос у нее был такой кроткий, что я сказал:

— Стараешься изо всех сил меня не обидеть, да?

— Знаешь, я, пожалуй, положу трубку.

— Это я, черт возьми, положу трубку!

Я стоял у телефона, тихо себя ненавидел и тут вдруг почувствовал, что что-то сжимаю в пальцах. Посмотрел и обнаружил бумажку с записанным на ней телефоном Найджела. Снял трубку и набрал номер.

Ждать пришлось не меньше минуты, затем в трубке послышался встревоженный женский голос:

— Да? Кто это?

— Хотелось бы знать, что у вас там происходит, — вроде бы сказал я.

— Кто это говорит? — затараторила женщина. — Какой номер вы набираете?

— Какой надо, — отчеканил я. — Пожалуйста, позовите к телефону Найджела.

— У Найджела сейчас совещание. Если я его позову, оно будет сорвано. А у нас сегодня повестка дня очень напряженная. Простите, но у меня нет времени говорить с вами, сэр.

— С вами говорят из Министерства пенсионных дел, — сказал я и услышал, как женщина на противоположном конце провода тяжело задышала. А затем положила трубку.

Я спустился на первый этаж и, блуждая по забитым гостями комнатам в поисках входной двери, размышлял о том, что все так или иначе разрешилось. Волнения Марго оказались ненапрасными, и теперь оставалось лишь выяснить у Найджела, какие цели он преследует, и любой ценой добиться ответа. Что до меня, то, как говорится, «время лечит». Я это понимал — и это-то и было хуже всего. Я вовсе не хотел, чтобы время меня «лечило». Я хотел, чтобы безумная любовь к Люси продолжала преследовать меня в моих снах, издевалась надо мной, выглядывая из недопитых бокалов, бросалась на меня исподтишка. А ведь со временем лицо Люси почти сотрется из памяти. Со временем я увижу ее на улице и, как ни в чем не бывало, помашу ей или поведу ее в кафе, где мы будем спокойно обсуждать, что произошло за то время, что мы не виделись. Сегодняшний день — а точнее, завтрашний, ведь уже наступило завтра, — ускользнет точно так же, как и все остальные дни. Сегодняшний день ничем не запомнится, не врежется в память, не станет тем самым днем, когда у меня выкрали любовь всей моей жизни. Я распахнул входную дверь и выглянул наружу. Ночь, холодно, неуютно. И мне это нравилось. Эти мгновения были мне отвратительны, и вместе с тем я любил эту ночь, потому что, погружаясь в ночной мрак, я по-прежнему любил Люси. Я покачал дверью, словно отгоняя мрак и моросящий дождь, и направился обратно к гостям. И тут меня пронзила грусть забвения. Время, подумал я, уже взялось за свое дело, оно уже прячет ее от меня, размывает ее образ, уничтожает все, что было между нами. И когда время станет моим союзником, я обернусь и посмотрю на этот день без горечи и без эмоций. И день этот запомнится мне лишь мимолетной вспышкой на хрупкой поверхности пустоты. Запомнится, как день, когда было довольно весело. Как день, когда мы напились тортом.


СОРОК СЕДЬМАЯ СУББОТА


Мейви проснулась и тут же вспомнила, что сегодня суббота. Какое-то время она лежала в постели, лелея эту мысль. А потом опустилась с небес на землю. Предстоит еще кое-что купить к обеду, вымыть на кухне пол, убраться в спальне. Она встала и потянулась за халатом. Вошла на кухню и на клочке бумаги карандашом написала: «Скумбрия, пармезан, сыр, чеснок». Потом отдернула занавески, поставила на плиту чайник и высыпала в тарелку кукурузные хлопья.

Спустя несколько часов, около полудня, мистер Маккарти в задумчивости стоял в винной лавке:

— Vin rose[1 - Розовое вино (фр.)], — сказал он, вздохнув. — Большую бутылку. Она литровая? Не знаю, как она называется.

— Vin rose «Джамбо», — буркнул продавец, игнорируя законы французского произношения. — Четырнадцать шиллингов и семь пенсов.

В винном магазине мистер Маккарти покупал вино впервые. Он помолчал и, запустив руку в карман, погладил кончиками пальцев гладкую поверхность кожаного бумажника.

— Четырнадцать шиллингов семь пенсов?!

Заметив, что мистер Маккарти не торопится извлечь из кармана деньги и расплатиться, продавец оставил этот вопрос без ответа. Он подул на бутылку и стал стирать с нее пыль. Посвистывая, он, не торопясь, оторвал лист оберточной бумаги, завернул в нее бутылку и положил сверток в пакет.

— А я думал, бутылка такого размера стоит от силы десять шиллингов, — сказал мистер Маккарти. — В другом месте я такую за десять покупал.

Продавец окинул его недоверчивым взглядом.

— Vin rose я покупаю часто, — пояснил мистер Маккарти.

Продавец, тридцатилетний мужчина со следами оспы на лице, продолжал молча смотреть на покупателя. В уме он уже прикидывал, как расскажет об этом эпизоде старшему продавцу, когда тот спустя час-полтора вернется в магазин. Он пожирал мистера Маккарти глазами, чтобы потом, для пущей достоверности, во всех подробностях описать человека, который спросил vin rose, а затем стал оспаривать назначенную цену. Перед ним стоял мужчина лет пятидесяти, среднего роста, в шляпе, в очках и с усиками.

— Хорошо, не будем спорить — времени нет. — И мистер Маккарти вручил продавцу фунтовую банкноту и взял сдачу. — С вас еще три пенса.

— Три пенса — стоимость пакета, — объяснил продавец. — Сейчас они не бесплатны, понимаете?

Но мистер Маккарти вынул сверток из пакета, сказав, что оберточной бумаги вполне достаточно, и продавец вручил ему трехпенсовик сдачи.

— Я возьму такси, — пояснил мистер Маккарти. — Нести бутылку в руках не придется.

Тем временем Мейви положила две скумбрии на сковородку в кипящее масло и потянула ноздрями воздух. На ней, поверх темно-синего старенького костюмчика, был надет клеенчатый фартук. После недавно снятых бигуди светлые волосы завивались в симпатичные колечки. Вдохнув полной грудью распространявшийся по квартире аппетитный запах, она шагнула от плиты к кухонному столу, ища глазами стакан с полусухим шерри, который буквально минуту назад перелила из бутылки и куда-то поставила.

«Та-ра-ра, та-ра-ра», — напевал между тем себе под нос мистер Маккарти, сидя в такси и пытаясь выбросить из памяти четыре шиллинга и семь пенсов, которые ему пришлось переплатить за вино.

— Квартира в цокольном этаже, — подсказал он таксисту. — Там у дома припаркован мотоцикл с коляской.

Таксист промолчал.

— Мотоцикл с коляской, — повторил мистер Маккарти. — Стоит возле фонарного столба. Дом номер двадцать один. Поняли?

— Роувей-Роуд, двадцать один, — сказал таксист. — Найдем.

Мистер Маккарти закрыл глаза и, вытянув далеко вперед ноги, стал думать о Мейви. Вот она стоит у кухонного стола, к углу рта прилипла сигарета, в правой руке двумя пальцами, большим и средним, держит бокал с шерри, окаймленный с внешней стороны двумя полосками, красной и золотой. Этот субботний вояж — в такси, с бутылкой вина на коленях — мистер Маккарти совершал уже в сорок седьмой раз.

— Неужели он не хочет, чтобы ты модно одевалась? — удивлялись подруги, когда она в первый раз про него рассказала. — Войлочная шляпка в форме тропического шлема, греческие сандалии?

Мейви даже рассмеялась:

— Чтобы я модно одевалась? Скорее, наоборот. — Но это было в самом начале, когда она еще в него всерьез не влюбилась.

— Привет. — Не выпуская бокала из рук, Мейви сделала реверанс. Клеенчатый фартук она уже сняла.

— Привет, Мейви. — Не снимая шляпы и плаща, мятого и, если присмотреться, довольно грязного, он протянул ей бутылку. — Вот принес нам с тобой винца. Чтобы жилось веселей, детка.

Он вошел без звонка, дверь, как всегда, была не заперта, и, войдя, захлопнул ее и повернул замок. Он знал, она такие предосторожности одобряла — мало ли что. «Какая разница? Не все ли равно?» — сказала она однажды, но было это давно, когда они встречались в пятый раз. Они тогда оставили дверь незапертой, и кончилось все плохо. Перепутав входную дверь в ее квартирку в подвальном помещении с соседней дверью, к ним, прямо в спальню, где они в это время предавались любовным утехам, ввалился грузчик с мешком угля на спине.

— Детка, сегодня ты хороша как никогда! — Он снял шляпу и плащ и в поисках штопора окинул глазами кухню. По субботам он имел обыкновение сначала, перед визитом к ней, пропустить пару стаканчиков бренди, а сразу же по приходе выпить бокал vin rose. Шерри, которое пила Мейви, он не любил. На бутылке значилось «британское шерри», и название это вызывало у мистера Маккарти неизъяснимое отвращение.

— Этот костюмчик мне нравится. — Темно-синюю блузку и юбку, в которой сегодня была Мейви, он хвалил и раньше, хотя она не раз объясняла, что и блузка и юбка на самом деле принадлежат ее сестре Линде.

Мистер Маккарти почувствовал запах рыбы. Пахло одновременно скумбрией и духами, которыми Мейви предусмотрительно надушила комнату.

— Сегодня у нас свежая скумбрия под соусом из заварного крема, — объявила, направляясь обратно к плите, Мейви. Мистер Маккарти ее было обнял, но тут же отпустил: мысль о скумбрии под соусом из заварного крема не давала ему покоя. Должно быть, он неправильно ее понял: как может быть соус из заварного крема?!

— Из заварного крема! — воскликнул он. — Из заварного крема?

Мейви помешала соус в миске. Когда он обедал у нее впервые, она сделала омлет с грибами, грибы плохо проварились, и мистер Маккарти обратил на это внимание. Она тогда чуть не плакала, глядя, как он аккуратно сдвигает грибы к краю тарелки. «Съешь их на тосте, — сказала она. — Я их сейчас доварю, любимый, ты положишь их на жареный хлеб, и будет очень вкусно». Но он отрицательно покачал головой, а потом, делая вид, что все хорошо, обнял ее и тут же стал расстегивать на ней юбку.

— Из заварного крема, говоришь? — повторил мистер Маккарти, чувствуя, как у него начинает крутить в животе.

— Ну да, заварной крем с чесноком. Этот рецепт я в газете вычитала.

— Я бы лучше съел яичко всмятку, детка. Что-то меня опять прихватило.

— Бедный ты мой! Но рыба усваивается хорошо. Кладу тебе совсем немножко. Знай я, что с тобой, приготовила бы на пару. Бедненький! Да ты садись, не стой.

Он же неотступно думал о том, что его немедленно вырвет, стоит ему поднести к губам хотя бы крошечный кусочек скумбрии под соусом из заварного крема. К горлу подступит ком, начнется тошнота, еще мгновение — и произойдет непоправимое.

— Детка, я должен был тебя предупредить. Рыбы я не ем ни в каком виде. И потом, последние несколько дней я на диете — только яйца всмятку, ничего больше. Как же со мной сложно, правда, детка?

Она подошла к тому месту, где он сидел с бокалом вина, поцеловала его и сказала, чтобы он ни о чем не беспокоился.

Мейви мистер Маккарти врал напропалую — как никому и никогда. Он выдумал, что у него нелады с желудком, чтобы она кормила его простой пищей. Мейви же — то ли из забывчивости, то ли в надежде, что его уговорит, — всегда готовила что-нибудь эдакое. Выдумал, что видеться с ней он может только раз в неделю, по субботам, чтобы свидание особенно не затягивалось и чтобы, получив то, ради чего он приходил, можно было сразу уйти. Выдумал, что у него жена и двое детей, чтобы у Мейви, не дай Бог, не возникло желания их отношения упрочить.

— Как следует почисти зубы, детка, сделай одолжение. — Мистер Маккарти как человек практичный боялся чеснока. Говорил он с уверенностью в своей правоте, ибо знал, что Мейви спорить с ним не станет: перед тем, как заняться любовью, и в самом деле следует хорошенько почистить зубы.

Пока она была в ванной, он, что-то мурлыча себе под нос, размышлял над тем, что покамест на судьбу ему обижаться не приходится. Он выпил еще вина и, когда Мейви вернулась, налил и ей тоже. Встречаться они могли только по субботам, так как Эйтне, девушка, с которой Мейви на паях снимала квартиру, на выходные уезжала.

— Ну вот, наконец-то, — приговаривал мистер Маккарти, посадив Мейви к себе на колени и поглаживая ее темно-синюю блузку. Сидела она, слегка ерзая и болтая ногами, пока туфли не свалились на пол.

Сегодня у Мейви был день рождения. Сегодня ей исполнялось двадцать семь лет, мистеру же Маккарти было пятьдесят два. Этой ночью и еще раньше, уже несколько дней и ночей подряд, она только и думала, устроить ли что-нибудь по этому случаю, сказать ли про день рождения мистеру Маккарти. В прошлую субботу она решила, что не стоит, пожалуй, говорить ему, что через неделю у нее день рождения, ведь мистер Маккарти может неправильно ее понять. Подумает еще, что это намек на то, что она ждет от него подарка, рассчитывает, что в этот день он устроит ей праздник. Она представила, как он входит с большим свертком, как садится, как говорит: «Какая замечательная скумбрия!» и объявляет, что, раз ей сегодня исполнилось двадцать семь лет, он проведет с ней весь день и даже останется на ночь. «Попозже поедем с тобой в Уэст-Энд, — говорил мистер Маккарти в воображении Мейви, — и пойдем на шоу в «Палладиум». Билеты у меня в бумажнике».

— Ну и погодка, — посетовал мистер Маккарти. — Туман такой, что в двух шагах ничего не видно.

Мейви что-то буркнула в знак согласия. Вспомнились ей и другие ее дни рождения: год, когда ей подарили воздушного змея; другой год, когда у нее в духовке не поднялось тесто, которое она сама выбирала, и пирог получился каким-то серым, комковатым. Она тогда горько плакала, а мать взяла чайную ложечку и стала бить ее по пальцам. «А после шоу, — продолжал говорить в ее воображении мистер Маккарти, — мы могли бы пообедать в одном симпатичном ресторанчике. Что ты на это скажешь? А потом выпьем по рюмочке — и домой, к тебе в гнездышко». Говоря это, мистер Маккарти ткнулся головой ей в шею, и Мейви вдруг осознала, что он и в самом деле водит носом по ее шее — правда, молча.

— Сегодня особый день, — сказала Мейви. — Очень особенный ноябрьский день.

Мистер Маккарти засмеялся:

— Для меня каждая суббота — особенный день. Красный день календаря, можно сказать. — И он принялся ее обнимать, не дав ей возможности объяснить ему, что она имела в виду.

Поскольку родилась она под знаком Скорпиона, от нее ждали, что она будет сильной, бесстрашной и предприимчивой. В детстве с ней все время что-то случалось — и не из-за шаловливости, а из-за мечтательности. Мечтала Мейви и сейчас: она представила, как мистер Маккарти, узнав про ее день рождения, выбегает на улицу за цветами. Вот он возвращается, в руках огромный букет, и говорит, что отменил важную встречу и даже позвонил домой сказать, что вызван по срочному делу. Она почувствовала, как его пальцы пробегают по ее спине, ощупывают ребра — он это любил. Некоторое время они лежали молча, и постепенно ей становилось все грустнее, все тоскливее.

— Какая же ты хорошенькая, — промурлыкал мистер Маккарти. — Ах, Мейви, Мейви.

Стиснув его бледную, дряблую руку, она вдруг вспомнила тот день, когда к ним в спальню ввалился угольщик, и почувствовала, как шея у нее наливается краской. Она вспомнила тот, первый день: она снимет чулки и видит, как ее любовник, уже раздевшийся догола, неподвижно стоит перед электрическим камином и озадаченно на нее смотрит. Девственности ее лишил не он, тогда она уже не была девушкой, но за все это время она не изменила ему ни разу.

— Скажи, что любишь меня! — воскликнула Мейви, позабыв про свой день рождения и ощутив прилив новых чувств. — Скажи прямо сейчас, а то иногда мне становится ужасно тоскливо.

— Ну конечно, ну конечно, люблю. Я весь твой — я ведь тебе тысячу раз говорил.

— Не думай, я тебе верю, милый, просто… просто иногда между одной субботой и другой меня охватывает тоска… Не могу это передать. Подобрать нужных слов не могу. У тебя есть сигареты?

Мистер Маккарти молча помотал головой, не отрывая ее от подушки. Она знала, что он не курит, — и все равно спрашивала. Каждый раз одно и то же — как с заварным кремом. Он-то про свой больной желудок хорошо помнил, а вот она про него почему-то забывала.

— Ну да, ты ведь не куришь. Я всегда задаю тебе этот вопрос, ты ничего не говоришь — и тогда я вспоминаю. Скажи, милый, я тебя очень раздражаю? Скажи, что любишь меня. Скажи, что я тебя не раздражаю.

— Мейви.

— Сегодня я тебе не нравлюсь, чувствую, что не нравлюсь. Ради Бога, прости меня за скумбрию. Скажи честно, я ведь тебе сегодня не нравлюсь, верно?

— Бог с тобой, ну конечно, нравишься. Я люблю тебя. Люблю.

— Нет, не нравлюсь. — Она говорила так, будто не слышала его возражений; говорила медленно, растягивая слова, с ударением на каждом слове.

— Я люблю тебя, — еще раз повторил мистер Маккарти. — Клянусь.

Она покачала головой, встала и пошла на кухню за сигаретами и спичками.

— Моя Мейви, — сказал, по-прежнему лежа в постели, мистер Маккарти, словно хотел сам себя убедить, что не получил сегодня всего того, что ему причиталось. — Мейви, детка моя, деточка, — пробормотал он и захихикал, полагая, вероятно, что для поднятия настроения надо бы придумать что-нибудь смешное. — Хочешь, станцую?

Мейви, не вынимая сигареты изо рта, легла, обернувшись простыней, а мистер Маккарти встал с кровати, вышел, разведя руки в стороны, на середину комнаты и начал танцевать. Танцевал он точно так же, как много раз до этого, — медленно, кружась и покачиваясь. Устроив это представление впервые, он объяснил, что танец является выражением его страсти, олицетворением, как он выразился, роз, драгоценностей, парчовых платьев. Однажды мистер Маккарти попросил Мейви отстегнуть подтяжки и отхлестать его ими, когда он танцует. Он виноват перед ней, сказал он, потому что в их совместной жизни не было ни роз, ни драгоценностей, ни ресторанов. Однако Мейви, потрясенная этими словами, бить его наотрез отказалась, заявив, что наказывать его не за что. На это он, накурившись, отвечал, что остается при своем мнении, но больше подвергать себя телесному наказанию не просил ни разу.

— Ну как? — спросил мистер Маккарти, поклонившись.

Ничего не ответив, Мейви откинула одеяло, и мистер Маккарти небрежной походочкой направился к ней. Под его усами проступила улыбка.

— Я часто думаю о ней, — сказала Мейви после минутного молчания. — И в этом нет ничего удивительного. Ничего не могу с собой поделать.

— Моя супруга — кремень, — сказал мистер Маккарти. — В обиду себя не даст. Держит меня на коротком поводке.

— Я даже не знаю, как ее зовут.

— Ох, Мейви, Мейви. Тебе что, «миссис Маккарти» недостаточно?

— Я ревную. Прости, любимый.

— Вот и зря, Мейви. Вот и зря, детка.

— У нее, должно быть, черные волосы. Она крупная, высокая, да? Или ты не хочешь, чтобы мы о ней говорили?

— Мне было бы легче, если б не говорили.

— Прости, любимый.

— О чем ты.

— Я просто ревную. Зеленоглазое чудовище.

— У тебя нет причин ревновать, Мейви. Ровным счетом никаких причин. Между миссис Маккарти и мной не осталось ни капли любви. Мы давно уже никуда вместе не ходим.

— Какой у нее знак?

— Знак, детка?

— Стрелец? Лев? Когда у нее день рождения?

Маленькие глазки мистера Маккарти беспокойно забегали.

— Двадцать девятого марта, — сказал он, наконец, пряча глаза.

— Вы что-нибудь в этот день устраиваете? Дома, с детьми? Дарите, должно быть, ей подарки? Пирог со свечами, да?

— Супруга предпочитает сдобу с вареньем. Покупает ее в «Лайонзе».

— И дети дарят ей свои подарочки. Всякие мелочи из Вулворта, да?

— Вроде того.

— Когда я была маленькой, я тоже покупала подарки в Вулворте. Меня водил туда папа. За руку. И ты, наверно, тоже ходил туда, да? И твоя жена?

— Да, детка. Скорее всего.

— Я часто думаю о твоей жене. Ничего не могу с собой поделать. Хорошо ее себе представляю.

— Она крупная женщина, — задумчиво сказал мистер Маккарти. — Крупнее тебя, Мейви. Большая, темноволосая женщина — это все, что я могу о ней сказать.

— Прости, я не хотела к тебе с этим приставать.

— Не в том дело, Мейви. Да ты и не пристаешь. Просто мне не хочется омрачать такое прекрасное время.

Каждый раз, говоря эти слова, он словно бы слышал, как они отзываются в его сознании. Мне не хочется омрачать такое прекрасное время. Мейви молчала. Какие красивые слова: мне не хочется омрачать такое прекрасное время. Ногтем указательного пальца она провела по бедру мистера Маккарти. Кожа жесткая, упругая.

— О Боже, — отозвался мистер Маккарти.

Она знала, что, когда он без двадцати четыре уйдет, она будет сидеть — одна, в халате — и горько плакать. Потом помоет обеденную посуду, причем его тарелку — с особой любовью. Будет мыть и насухо вытирать рюмку, из которой он ел яйцо всмятку, и думать о нем. Она понимала, это нелепо, но понимала и другое: так будет и на этот раз, ведь это происходило и раньше. В отличие от мистера Маккарти, ей вовсе не казалось странным, что она, такая хорошенькая и еще молодая, полюбила пятидесятидвухлетнего. Она его обожала, ей мучительно хотелось, чтобы он был с нею, чтобы касался ее своей рукой.

— Любимый, мой любимый! — вскричала Мейви, прижимаясь к нему всем своим, полным телом с такой силой, словно желая спрятать его в себе, укрыть собой.

В половине четвертого задремавший было мистер Маккарти проснулся оттого, что у него пересохло в горле и очень хотелось чаю. Он вздохнул и погладил светлые волосы, лежавшие рядом с ним на подушке.

— Пойду поставлю чайник, — сказала Мейви.

— Merci, — прошептал мистер Маккарти.

Чай пили на кухне. Мистер Маккарти отхлебывал из своей чашки и одновременно застегивал жилетку и натягивал носки.

— Я купил себе галстук-бабочку, — признался он, — но пока чувствую себя в нем неуютно. Может, на следующей неделе тебе продемонстрирую. Скажешь, как тебе.

— Я ради тебя на все готова. Можешь попросить, что хочешь, — так я тебя люблю!

Услышав эти слова, мистер Маккарти перестал зашнуровывать ботинок. Он вспомнил про подтяжки, которые успел уже натянуть на плечи, и подумал, что было бы хорошо, если бы она завязала ему шнурки, — про этот фетиш он вычитал в библиотеке.

— Я так тебя люблю, — прошептала Мейви.

— А я — тебя, — сказал мистер Маккарти.

— Ты мне снишься по ночам.

— И ты тоже мне снишься, детка.

Мейви вздохнула и, посмотрев куда-то в сторону, с дрожью в голосе сказала:

— Не могу представить, чтобы я тебе снилась.

— Ты мне снишься, когда я лежу на своей узкой кровати, а рядом, на соседней, точно такой же, лежит эта женщина.

— Не надо об этом. Не говори мне о вашей спальне.

— Прости.

— Мысль о вашем супружеском ложе для меня непереносима, я же тебе говорила, любимый!

— Ах, Мейви, Мейви, если бы могли быть вместе!

— Я так тебя люблю!

На мгновение в кухне воцарилось молчание, а затем мистер Маккарти, наклонив чашку, вылил себе в рот остатки чая и встал.

Когда он шел к входной двери, его взгляд случайно упал на поздравительную открытку, стоявшую на камине. Он сразу же сообразил, что сегодня у Мейви день рождения, и даже прикинул, не стоит ли что-нибудь по этому поводу сказать. Но тут он вспомнил, что ему пора, и, по обыкновению поцеловав ее в лоб на прощанье, пробормотал:

— Сорок седьмой раз. Сегодня — сорок седьмая суббота.

Она дошла с ним до входной двери, проследила, как он поднимается по лестнице, и потом смотрела, как мелькают его ноги вдоль ограды. Когда его шаги замерли вдали, она вернулась на кухню и налила себе чаю. Она думала о том, что вот сейчас он отправится, как всегда по субботам, на «деловое свидание», а потом на автобусе вернется к себе в пригород. Она представила, как он входит в дом, как открывает дверь ключом, и его встречают собака, двое детей и крупная черноволосая женщина, его жена. Собака громко лает, а голос женщины срывается от бешенства: что-то он в очередной раз не так сделал, или что-то забыл, или сказал неправду. Стоит в своей собственной прихожей, сжимает в пальцах ключ, вид усталый, затравленный. Чтобы удержать в памяти этот образ, она закрыла глаза, из-под сомкнувшихся век покатились слезы.

Мистер Маккарти доехал на автобусе до кинотеатра «Одеон». Сверив ручные часы с ярко освещенным циферблатом часов над магазином, он ускорил шаг. Если поспешить, подумал он, чувствуя голод, он еще успеет выпить вторую чашку чая — возможно даже, с пирожным. А потом, как всегда по субботам, он отправится в кино.


СЛУЖЕБНЫЕ РОМАНЫ


— Нет, не смогу, — сказала Анджела. — Право же, мистер Спелл. Спасибо конечно. Большое спасибо.

— Вы, я вижу, трезвенница, мисс Хосфорд? — И Спелл засмеялся собственным словам. Он решил было подмигнуть ей, но не стал: такие, как она, почему-то безумно боятся, когда им подмигивают мужчины.

— Нет, не в этом дело, мистер Спелл…

— А то пойдемте — познакомитесь с народом. В «Герб» после работы у нас все ходят.

После этих слов она передумала и решительно набросила серый чехол на свой «Ремингтон интернэшнл». От его предложения пойти выпить в «Герб» она, собственно, отказалась с перепугу: он вошел к ней в комнату как-то неожиданно, выбросил для рукопожатия правую руку и представился — Гордон Спелл. И потом, он ведь не сказал, что в баре будут и другие сотрудники; его предложение показалось ей ужасно рискованным — шутка ли, свидание с совершенно незнакомым мужчиной! Любая на ее месте сказала бы «нет».

— Я сейчас, мистер Спелл. — Анджела подобрала лежавшую на полу, рядом с ее стулом, сумку и вышла из комнаты. Выходя, она услышала, как у нее за спиной Гордон Спелл негромко насвистывает «Дым застит глаза».

Сегодня в девять тридцать Анджела первый раз вышла на работу в K. C. & E., а месяц назад прошла собеседование у мисс Айвигейл, своей непосредственной начальницы, стройной, совершенно седой женщины лет пятидесяти, не гнушавшейся дорогой косметики. Над ее прической каждодневно колдовал парикмахер, некий мистер Патрик, чье имя мисс Айвигейл за сегодняшний день упомянула дважды, сокрушаясь, что в марте он собирается из салона «Елизавета» уйти. Мисс Айвигейл занимала кабинет куда более роскошный, чем передняя комната, где за «ремингтоном» у шкафа с картотекой сидела Анджела. На подоконнике предыдущая секретарша мисс Айвигейл, некая Сью, оставила традесканцию в синем горшке. На стене висел календарь с выделенными красным субботами и воскресеньями — подарок «Мишлен», компании по производству автопокрышек.

В крохотной уборной Анджела подошла к висящему над умывальником зеркалу, окинула себя придирчивым взглядом и вздохнула. Глаза из-за контактных линз — воспаленные, навыкате. Оптик, правда, сказал, что, когда веки привыкнут к линзам, это пройдет, но пока не проходило. «Нет-нет, это вам кажется, мисс Хосфорд», — заверил ее оптик, когда она через месяц вернулась к нему пожаловаться, что глаза по-прежнему на выкате.

Она намазала щеки кремом «Чудо из чудес», присыпала сверху пудрой, подкрасила губы, после чего промокнула их косметической салфеткой и провела расческой по распушившимся — накануне она вымыла голову — волосам. Вот волосы у нее и в самом деле на зависть: хорошего цвета, мягкие, вьющиеся.

— У вас очень красивое платье, мисс Хосфорд, — сказал Гордон Спелл, когда она вернулась. — Прямо как распустившийся цветок.

Он и сам рассмеялся своему сравнению. На ней было бело-синее платье: синие раскидистые цветы по белому фону. «Наверно, герань, — подумал он. — И до чего же все-таки безвкусно одеваются такие девицы!»

— Спасибо, мистер Спелл, — сказала она.

— В K. C. & E. мы привыкли называть друг друга по имени, — сказал Гордон Спелл, когда они шли по зеленой ковровой дорожке к лифту. — Ничего, если я буду называть вас Анджелой, мисс Хосфорд?

— Да, конечно.

Он закрыл дверцы лифта и ей улыбнулся.

У этого высокого, холеного мужчины было что-то неладно с левым глазом: верхнее веко закрывало половину зрачка, сам же зрачок был каким-то тусклым, отчего казалось, будто глаз не видит. Другая странность, подумалось ей в лифте, — старомодный, эдвардианского покроя крапчатый костюм «тройка». Старомодным был и его стиль поведения, и манера говорить: в голосе звучали назидательные — быть может, тоже эдвардианские — нотки. Ничего удивительного поэтому, что он насвистывает «Дым застит глаза», а не какую-то современную популярную песенку.

— Это ваша первая работа, Анджела, я правильно понимаю?

— Ну что вы!

— Вам, должно быть, лет двадцать.

— На самом деле двадцать шесть.

Он засмеялся:

— А вот мне уже тридцать восемь.

Они вышли из лифта в приемную официального представительства К. С. & Е. Когда Анджела шла на собеседование, изысканно обставленная приемная напомнила ей холл большого, только что открывшегося отеля. Вдоль окон стояли диваны и кресла из белой искусственной кожи, на стенах цвета ржавчины в стальных рамках висели репродукции Пауля Клее, а на низких столиках с блестящей металлической поверхностью лежали газеты и журналы. Когда Анджела спешила на встречу с мисс Айвигейл, да и сегодня утром тоже, за большим, обшитым той же искусственной кожей, что кресла и диваны, столом восседала красивая брюнетка. Сейчас, без пяти шесть вечера, никакой брюнетки за столом не было.

— А я и впрямь подумал, что это ваша первая работа, — сказал Гордон Спелл, когда они вышли на улицу. Сказал и улыбнулся: — Что-то в вас есть такое, начинающее.

Она понимала, что он хочет сказать. Анджелу многие считали моложе, чем она была на самом деле, — наверное, из-за того, что она была совсем небольшого роста, всего пять футов один дюйм, да и руки у нее были худенькие, узкие в локтях: почему-то именно руки были ей особенно отвратительны. Ну и, конечно, из-за плохой кожи: лицо у нее было прыщавое, как у какой-нибудь старшеклассницы.

«Боритесь с ними диетой, мисс Хосфорд, — посоветовал доктор. — Избегайте любых конфет и шоколада, воздерживайтесь, когда пьёте кофе, от пирожных и печенья. Лимонный сок — чем больше, тем лучше, свежие фрукты, салаты».

Фрукты и салаты она и без того поглощала в большом количестве, чтобы не растолстеть, — только этого ей не хватало. Сладкого она, естественно, не ела никогда.

— Ужасно чувствовать себя новенькой, — сказал Гордон Спелл. — Это ведь прямо как первый день в школе.

В этот холодный ноябрьский вечер на оживленной улице, выходившей на Гровнер-Сквер, было полно народу: все спешили домой — гулять в такую погоду желающих было мало. Женщины в замшевых сапожках и в туфлях на платформе, зябко ежась, поднимали воротники своих пальто и плащей. У некоторых из них в руках были пачки писем, подписанных слишком поздно и не успевших до окончания рабочего дня попасть в экспедицию. Женские лица в резком искусственном свете казались мертвенно-бледными, а помада и тушь, наоборот, слишком яркими: электрический свет уродовал хорошеньких девушек, сводил на нет все преимущества искусно подобранной косметики. Один Бог знает, сказала себе Анджела, как выгляжу при электрическом свете я. Она тяжело вздохнула — комплекс неполноценности давал себя знать.

— Привет, Гордон, — обратился к Гордону Спеллу мужчина в черном плаще. Некоторое время, пока Анджела слушала печальный рассказ Гордона Спелла о том, как прошел его первый день в школе, мужчина шел сзади. Да, Гордону тогда здорово досталось.

— Черт, до костей продирает, — сказал мужчина, поравнявшись с ними и улыбнувшись Анджеле.

— Анджела Хосфорд, — представил Анджелу Гордон Спелл. — Новая сотрудница Пэм Айвигейл.

— Как же, Пэм! Старушка Пэм. — И мужчина засмеялся. Анджеле показалось, что смеется он также, как Гордон Спелл. Воротник его плаща был оторочен узкой полоской черного меха. И волосы у него тоже были черные. При свете уличного фонаря лицо его казалось каким-то лиловым; на самом же деле, догадалась Анджела, оно просто красное.

— Томми Блайт, — сказал Гордон Спелл.

Они вошли в паб на углу. Внутри было тепло, людно и очень оживленно. На стоявшей за дверью новогодней елке лампочки были аккуратно задрапированы — до Рождества оставалось еще полтора месяца. У топившегося углем камина стояли с бокалами в руках мужчины, похожие на Томми Блайта: такие же отороченные мехом плащи, такие же красные лица. Один из них правой рукой держал за талию ту самую брюнетку-секретаршу.

— Что будете пить, Анджела? — спросил Гордон Спелл, и Анджела сказала, что выпила бы немного шерри.

— Сухого?

— Не имеет значения. Лучше полусухого, если можно.

Вместо того чтобы подвести ее к стойке бара, Гордон Спелл отвел ее в дальний конец комнаты и усадил за столик. Народу здесь было поменьше, да и света тоже.

— Я сейчас, — сказал он.

Гости толпились у стойки и оживленно переговаривались. Многие уже сняли плащи. Мужчины, все до одного, были в костюмах, в основном серых или темно-синих, однако некоторые, как Гордон Спелл, щеголяли в пиджаках и более экстравагантных цветов. Время от времени один из стоявших у стойки — он был старше и дороднее своих собеседников — разражался громким, раскатистым смехом и начинал раскачиваться с пятки на носок. Справа от него на высоком табурете восседала мисс Айвигейл в красном шерстяном платье, с шифоновым шарфом на шее. Красное шерстяное пальто, которое весь день провисело на двери в ее кабинете, было теперь перекинуто через руку дородного мужчины с раскатистым смехом. Мисс Айвигейл, решила Анджела, уходить явно не собирается — во всяком случае, до тех пор, пока толстяк готов присматривать за ее пальто.

«Вам в К. С.& Е. понравится, — обнадежила ее после собеседования мисс Айвигейл. — Фирма стоящая». Сейчас же вид у мисс Айвигейл был такой, будто она уже двадцать три года, все то время, что она проработала в К. С.& Е., каждый вечер точно так же сидит на высоком табурете у стойки бара.

— Алек Гемп, — сказал Гордон Спелл, указывая Анджеле на дородного мужчину с перекинутым через руку пальто мисс Айвигейл.

Это имя — А. Р. Гемп — было проставлено на всех бумагах К. С.& Е. Вместе с несколькими другими именами, набранными неброским курсивом, оно помещалось в нижней части бланков фирмы, а сверху крупным шрифтом значилось: К. С.& Е. и адрес. В совет директоров К. С.& Е. входили С. П. Бейкуэлл, Т. П. Кук, Н. Н. Е. Говьер, А. Р. Гемп, И. Д. Джексон, А. Ф. Норрис, П. Оннимен.

— Это тянется уже много лет, — сказал Гордон Спелл, ставя на стол бокал шерри для Анджелы и джин с апельсиновым соком «Бритвик» для себя. Его запавший глаз закрылся, словно устал смотреть, зато другой глаз, живший своей, совершенно самостоятельной жизнью, весело сверкал.

— Простите?

— Я имею в виду связь Пэм Айвигейл и Алекса Гемпа.

— А…

— Потому она замуж так и не вышла.

— Понятно.

Деловой стиль мисс Айвигейл, точные, разящие вопросы, которые она задавала Анджеле на собеседовании, вроде бы свидетельствовали о том, что живет она только одной работой. Невозможно было представить, что у мисс Айвигейл есть личная жизнь, что у нее может быть роман с кем-то, кроме К. С.& Е.

— У Алека, — продолжал Гордон Спелл, — в Брайтоне жена и четверо детей.

— Вот как.

— Служебный роман.

Запавший глаз вдруг раскрылся и тускло уставился на нее, другой же был, как всегда, подвижен и оживлен. Вести себя так, как ведет уже двадцать три года мистер Гемп с мисс Айвигейл, продолжал Гордон Спелл, некрасиво, ведь он поломал ей жизнь. Все знают, что Алек Гемп разводиться с женой не собирается, что он морочит мисс Айвигейл голову.

— Но вы с ней держите ухо востро, — добавил он. — Ей палец в рот не клади.

— А по-моему, она очень славная.

— Да, Пэм — женщина что надо. А теперь расскажите о себе. Все, что знаете.

Анджела с еще двумя девушками жила в Патни, в квартирке на первом этаже некогда частного дома. Она снимала ее уже три года, до того жила в точно такой же, в другой части Патни, а еще раньше — в общежитии. Каждые полтора-два месяца она ездила на выходные к родителям — они жили в Эксетере, Кархэмптон-Роуд, 4. Когда она получила в Городском коммерческом колледже Эксетера диплом стенографистки и машинистки, колледж нашел ей место в офисе фирмы по изготовлению пластика. Спустя три года, после долгих споров и ссор с родителями, она переехала в Лондон и устроилась в фирму, импортирующую немецкое вино, а оттуда перешла в К. С.& Е.

— То, что вы из Эксетера, я понял по вашему выговору, — сказал Гордон Спелл.

Она засмеялась.

— А я-то думала, что он уже не чувствуется.

— А по-моему, очень мило. Дух Запада — чем плохо?

Работать в фирме по изготовлению пластика было скучно — молодой девушке, во всяком случае. Однако родители понимать это отказывались. Ее родителей, которых она очень любила и уважала, пугала мысль, что дочь уедет в Лондон, где — говорили им другие родители — царит разврат, там пьют и колются, а девушки тратят всю свою зарплату до последнего пенни на «тряпки» и от этого плохо питаются. Со временем оказалось, что и в фирме по продаже немецкого вина юной девушке работать тоже скучно. Впрочем, Анждела эту скуку часто преодолевала, понимая, что такое место, в сущности, ей подходит: девушке с прыщавым лицом, глазами навыкате и худыми ручками здесь, по крайней мере, можно было спрятаться от жизни. Кроме нее, в офисе работали еще две женщины, обе пожилые, а также мистер Франклин и мистер Снайдер, люди тоже немолодые. В фирме экономили на всем: окна всегда были пыльные, лампочки слабого накала. По утрам, когда у нее на шее или на щеках внезапно вскакивал очередной прыщ, Анджела выпрыгивала из автобуса и ныряла в метро, радуясь, что не пройдет и часа, как она скроется в тускло освещенном помещении виноторговой фирмы, растворится в ее тени. Но тут подруга, с которой они вместе снимали квартиру, посоветовала ей крем «Чудо из чудес», чудодейственно излечивающий все кожные болезни. И хотя, вопреки рекламе, крем жизнь Анджелы нисколько не изменил, не смог ничего поделать с ее тонкими ручками, он, по крайней мере, вызволил ее из беспросветного мрака винной фирмы. Та же подруга выяснила, что мисс Айвигейл в К. С.& Е. требуется секретарша, и уговорила Анджелу (сама она место работы менять не собиралась) подать заявление. Подруги были единодушны: Анджеле пора изменить жизнь. Они любили и жалели ее; когда у тебя такой комплекс неполноценности, говорили они друг другу, жизнь становится невыносимой. Одна из ее подруг даже поставила диагноз: из-за комплекса неполноценности Анджела нервничает, а от нервов появляются прыщи. А ведь у нее, если разобраться, не такая уж плохая фигура, да и волосы очень красиво вьются. Теперь, когда она больше не носит очков, вид у нее вполне пристойный, хотя глаза действительно воспалены и немного навыкате.

— Вам в К. С.& Е. понравится, — сказал Гордон Спелл. — У нас и правда отличная обстановка. Вот увидите.

Он уговорил ее выпить еще шерри, и, пока он ходил за выпивкой, она думала о том, когда же ей удастся познакомиться со всеми теми сотрудниками К. С.& Е., кого он за это время упомянул. Мисс Айвигейл, прищурившись, посмотрела в ее сторону, но затем, сделав вид, что не сообразила, кто это, отвернулась. Брюнетка-секретарша, которая пришла в паб с двумя мужчинами, Анджелу в лицо, естественно, не запомнила. Единственным человеком, с которым познакомил ее Гордон Спелл, был пока что Томми Блайт, но тот стоял у камина вместе со всеми и держал за руку какую-то девицу.

— Этот паб принадлежит К. С. & Е., — пояснил Гордон Спелл, — возвращаясь с выпивкой. — Все, кого вы здесь видите, — штатные сотрудники нашей компании. — Он улыбнулся, и его запавший глаз дернулся. — А ты мне нравишься.

Она улыбнулась в ответ, не зная, что сказать. Он взял Анджелу за левую руку и легонько пожал ее.

— Не верьте этому человеку, Анджела, — сказала, проходя мимо их столика, мисс Айвигейл и похлопала Гордона Спелла по затылку. Ужасный человек, — добавила она.

Анджела обрадовалась, что мисс Айвигейл узнала ее и к ней обратилась. Ей пришло в голову, что ее начальница, вероятно, близорука, — иначе бы она конечно же ее узнала, когда смотрела в ее сторону.

— Пошли, выпьем, — позвала их мисс Айвигейл на обратном пути из уборной.

— Нам и здесь неплохо, Пэм, — обронил Гордон Спелл, но мисс Айвигейл уходить не собиралась.

— Не очень-то ты вежлив, дружок, — сказала она Гордону Спеллу, когда они, втроем, встали и направились к стойке. На это Гордон Спелл сказал ей, что она выпила лишнего.

— Это моя секретарша, Алек, — сказала мистеру Гемпу мисс Айвигейл. — Вместо Сью. Анджела Хосфорд.

Мистер Гемп пожал Анджеле руку. Аккуратно сложив красное пальто на пустой табурет перед стойкой, он спросил Анджелу, что она пьет, и, пока та бормотала, что больше ничего пить не будет, Гордон Спелл опять взял ей полусухое шерри, а себе — джин и все тот же апельсиновый сок «Бритвик». Анджела заметила, что Гордон Спелл злится. Его запавший глаз закрылся опять. Другим глазом он сверлил мисс Айвигейл.

— За вас, Анджела, — сказал мистер Гемп. — Рады видеть вас в К. С.& Е.

— Спасибо, мистер Гемп.

Какие-то люди уходили из бара, они махали на прощанье группе, с которой стояла Анджела. Один человек задержался возле них, что-то сказал мистеру Гемпу, а затем остался пропустить еще стаканчик. Стоя у камина, брюнетка вместе с какой-то девицей слушали Томми Блайта, который рассказывал им про автоприемники, объяснял, какие стоит покупать, а какие нет.

— Я привел ее сюда просто выпить, — говорил Гордон Спелл мисс Айвигейл, с трудом сдерживая раздражение. — Я хотел, чтобы малютка познакомилась с людьми, только и всего!

Мисс Айвигейл посмотрела на Анджелу, и Анджела ответила ей напряженной улыбкой.

Напряженной оттого, что речь шла о ней. Однако мисс Айвигейл в ответ не улыбнулась — и не потому, что ее не разглядела: на этот раз расстояние между ними было меньше ярда.

— Повторяю еще раз, не повышай на меня голос, дружок, — вновь предупредила Гордона Спелла мисс Айвигейл, и тот, подавшись вперед, вдруг поцеловал ее в щеку.

— Теперь ты довольна, любовь моя? — спросил он.

Мисс Айвигейл заказала мистеру Гемпу и себе еще одну порцию виски «Белл» и напомнила бармену, что виски они пьют двойной.

— А ты что пьешь, Дил? — спросила она мужчину, беседовавшего с мистером Темпом. — Что тебе взять?

— Ничего, спасибо, мне пора, — ответил тот.

— Он вроде как «Белл» пьет, — сказал бармен, наливая третью порцию двойного виски.

— А Гордону джин и «Бритвик», — распорядилась мисс Айвигейл. — И полусухое шерри.

— О нет, прошу вас, — пробормотала Анджела.

— Вздор, — отрезала мисс Айвигейл.


Справляя в туалете нужду, Гордон Спелл ругался последними словами. Знай он, что Айвигейл напьется и будет «выступать», он никогда бы не повел девчонку в «Герб». Что она теперь о нем подумает?! Таких, как она, за руку возьмешь, чтобы через дорогу перевести, а они уже тебя сексуальным маньяком считают. Была у него одна такая, из тех же мест, что и эта, из Плимута или Бристоля — один черт! Здоровенная деваха, пять футов десять дюймов, не меньше, и в теле. «Дух Запада — чем плохо!» — сказал он, только она рот раскрыла. Тогда он первый раз так сострил. Звали ее, эту грязную суку, прорву эту, Тамар Даймонд.

Гордон Спелл пригладил волосы и тут вдруг решил, что надо перевязать галстук. Он скинул свой крапчатый пиджак, потом жилет и, подняв воротничок полосатой голубой сорочки, стянул галстук. Сейчас семь — значит, Рут, его жена, читает вслух их младшему сыну. Перевязывая галстук, он представил, как жена сидит у постели ребенка и читает ему про Топси и Тима.


— Скажи ей, что едешь в Лутон, — сказала мисс Айвигейл. — Объяснишь, что все решилось в последние пятнадцать минут.

Мистер Гемп отрицательно покачал головой: в последнее время он довольно часто звонил жене в семь вечера предупредить, что ему «совершенно неожиданно» придется сегодня вечером ехать в Лутон и что «решилось это в последние пятнадцать минут». Мистер Гемп отошел от человека по имени Дил и придвинулся к мисс Айвигейл. Они заговорили о чем-то своем, причем мистер Гемп говорил тише, чем мисс Айвигейл. Дил же завел беседу с кем-то еще.

Анджела была счастлива, что стоит в стороне и никто с ней не разговаривает. Какая разница, что на нее не обращают внимания? Пока Гордон Спелл ходил в уборную, а мистер Гемп и мисс Айвигейл говорили о чем-то своем, ей стало вдруг спокойно и радостно на душе. Гордон Спелл ей нравился, ей импонировал его несколько старомодный стиль поведения, то, как он насвистывает «Дым застит глаза», как ее, «новенькую», опекает. Когда он вернулся, она ему улыбнулась. Насколько здесь лучше, чем в виноторговой фирме или в компании по изготовлению пластика!

— Привет, — сказал он шепотом, пронизывая ее нежным взглядом.

— Как хорошо, что вы привели меня сюда, — отозвалась она, тоже шепотом.

— Я тоже ужасно рад, — сказал Гордон Спелл.

Мистер Гемп пошел звонить жене. Телефон находился у Анджелы за спиной, в маленькой, похожей на портшез, только без ручек, будочке у стены. Эту будочку Анджела приметила, еще когда сидела за столиком с Гордоном Спеллом.

Тогда, правда, она не поняла, что внутри находится телефон, и подумала: с какой стати в пабе портшез. Однако за это время в будку несколько раз входили люди, и, когда внутри зажигался свет, виден был аппарат и целая кипа телефонных справочников.

— Потому что мне сообщили об этом всего десять минут назад, — говорил мистер Гемп. — Потому что раньше это им в голову не приходило. В их пустую голову…

Гордон Спелл стиснул ей руку, и Анджела ответила на пожатие — ведь это было так естественно. Ей было его жалко — как-никак всего один здоровый глаз. Других изъянов на его красивом лице не было. Быть может, именно из-за этого в его облике и было что-то страдальческое.

— Как ты не хочешь понять! — раздавался из портшеза громкий, раздраженный голос мистера Темпа. — Думаешь, мне хочется ехать в этот проклятый Лутон?!

— Мне пора, — пробормотала Анджела, но Гордон Спелл продолжал держать ее за руку. Ей и самой уходить не хотелось. — Правда, пора.

В «Террацца», где официанты в бело-синих полосатых костюмах были похожи на моряков, мистер Гемп и мисс Айвигейл были, как видно, своими людьми. И Гордон Спелл, кстати, тоже. Официанты в полосатых костюмах радостно их приветствовали, а мужчина в черном фраке обратился ко всем трем по имени.

— Добрый вечер, — сказал он, поклонившись, Анджеле и вручил ей меню.

— Petto di polio sorpresa, — порекомендовал друзьям Гордон Спелл. — Цыпленок с чесноком.

— С чесноком?..

— Он всегда берет цыпленка, — пояснила мисс Айвигейл, ткнув картой вин Гордону Спеллу в грудь. — Вам понравится, милочка.

— А что будешь ты? — спросил у мисс Айвигейл мистер Гемп. Когда они, все вместе, ехали в «Террацца» на такси, он сидел с ней в обнимку и один раз, так, словно в такси никого больше не было, смачно поцеловал ее в губы. Анджела смутилась, и Гордон Спелл, как ей показалось, — тоже.

— Gamberone al spiedo, — заказала мисс Айвигейл.

— Салют, — воскликнул, подымая бокал с белым вином, мистер Гемп.

— По-моему, я уже пьяна, — призналась Анджела Гордону Спеллу, и тот одобрительно закивал головой. Мистер Гемп сказал, что и он сегодня перебрал; подтвердила, что тоже выпила лишнего и мисс Айвигейл, а Гордон Спелл крикнул: «Живем-то один раз!»

— Компания К. С. & Е. вас приветствует, — сказал мистер Гемп и вновь поднял бокал.


Наутро Анджела рассказывала своим подругам, с которыми снимала квартиру в Патни, как было вкусно в «Террацца» и как плохо она помнит, что там происходило. В ресторане они о чем-то оживленно разговаривали, а в такси, на обратном пути, Гордон Спелл — это она запомнила — что-то напевал себе под нос, а потом ее поцеловал. Кажется, он говорил ей, что всю жизнь хотел быть поп-музыкантом, хотя, может, она неверно его поняла. Было в такси и кое-что еще, но об этом она подругам рассказывать не стала. Ей запомнилось, как она вдруг почувствовала его холодную руку у себя на бедре и удивилась, как это он сумел незаметно для нее туда проникнуть. В другой раз она ощутила, как его холодные пальцы шарят по ее животу, и, к своему ужасу, вспомнила, как сказала: «Признавайся, ты случаем не женат?» Помнила она, и как тяжело дышал Гордон Спелл, как ласкал ей языком мочку уха. «Я? Женат?!» — сказал он в какой-то момент и рассмеялся.

Утром Анджеле было немного не по себе, но несчастной она себя не ощущала. Особенно живо запомнилась ей внешность Гордона Спелла. Она вспоминала его худые, плоские пальцы, его прилизанные волосы и запавший глаз. Как она теперь, после всего, что было, сможет с ним общаться? Как сложатся ее отношения с мисс Айвигейл? Ведь та, насколько Анджела помнила, выходя из ресторана, налетела на стол и, падая, опрокинула тарелки с супом и бутылку вина. Когда Анджела попыталась помочь ей встать, мисс Айвигейл грубо выругалась. И вместе с тем все эти смутные воспоминания всерьез Анджелу не волновали — не то что прыщи на лице или воспаленные из-за контактных линз глаза. Хотя в то утро ей и в самом деле было не по себе, ей все время хотелось улыбаться. Хотелось написать родителям в Эксетер, что решение перейти из немецкой виноторговой фирмы в К. С. & Е. оказалось абсолютно правильным. Хотелось написать им, что сделать это надо было давным-давно, потому что в К. С. & Е. замечательная обстановка, и потом «живешь-то один раз». Хотелось рассказать про Гордона Спелла, который, когда они ехали в такси, сказал ей, что, кажется, в нее влюбился. Она, понятно, ему не поверила.

Анджела выпила полчашки растворимого кофе и села в 37-й автобус. Всю дорогу, сидя внизу, рядом с каким-то индусом, она думала о Гордоне Спелле. Когда она ехала в метро до Эрлз-Корт, она опять о нем думала, да и потом, когда перешла на линию Пикадилли, продолжала о нем думать. Между станциями Эрлз- Корт и Грин-парк она сидела с закрытыми глазами, что, впрочем, бывало с ней и раньше, и представляла себе, будто они вдвоем сидят в каком-то неизвестном месте, и она гладит его по лицу и утешает, потому что у него запавший глаз. Выйдя из метро, она пошла по Беркли-стрит мимо автосалона «Рутс-Груп» и туристической компании «Тос Кук», свернула на Лэнсдаун-Роу, вдоль которой тянулись магазинчики для кошек и собак, магазин игральных карт и многочисленные кафе, миновала «Герб» — паб, принадлежавший К. С. & Е. Утро было холодное, но она с удовольствием вдыхала полной грудью ледяной ноябрьский воздух. По тротуарам вразвалочку ходили голуби, на стоянку въезжали машины, в конторы спешили свежевыбритые, подтянутые мужчины — быть может, те самые, с кем она провела в «Гербе» вчерашний вечер. Томми Блайта, подумалось ей, она узнает вряд ли, ни за что не узнает человека по имени Дилл, да и мистера Гемпа, пожалуй, тоже. Обгонявшие ее девушки в замшевых сапогах при дневном свете тоже выглядели совсем иначе. Какая же я дура, сказала себе Анджела, выходя на Карлос-Плейс: скорее всего, он говорит то же самое десяткам женщин.

Мужчин в жизни Анджелы было немного. В двенадцать лет она влюбилась в юношу из газетного киоска. Он был старше ее года на два, на три и понравился ей потому, что всегда охотно с ней разговаривал и приветливо улыбался. В четырнадцать она влюбилась без памяти в американского актера Дона Амичи, которого видела по телевизору в каком-то старом фильме. Несколько недель Анджела только о нем и думала и, лежа в постели, мечтала, как они будут жить в коттедже на вершине скалы в Калифорнии. Она представляла себе, как он берет ее за руку — точно так же, как актрису в фильме, — и они бегут по пляжу в море. Представляла, как ясным солнечным утром они вместе завтракают на балконе. Но потом она вдруг сообразила, что сейчас Дону Амичи, наверно, уже шестьдесят, а то и все семьдесят.

Когда Анджела переехала в Лондон, сослуживец из виноторговой фирмы одно время изредка приглашал ее по вечерам на чашку кофе — точно так же, как накануне Гордон Спелл пригласил ее с ним выпить. Но с Гордоном Спеллом его было не сравнить: тот был ничтожеством, мелким служащим, к тому же, как показалось Анджеле после третьей встречи, не вполне вменяемым. Однажды в понедельник он не вышел на работу — и больше не появлялся.

Был в жизни Анджелы — правда, совсем недолго — еще один мужчина: молодой человек по имени Тед Апуэлл, с которым она познакомилась на субботней вечеринке в доме подруги своей подруги. В самом конце, в половине четвертого утра, когда все, как водится, разбились на пары, она позволила Теду Апуэллу себя проводить — хотя было совершенно ясно, что «провожает» он ее не к ней домой, а к себе. Он раздел ее и вяло, без особого энтузиазма, на коврике перед газовым камином, лишил девственности, после чего отвез на машине в Патни, по пути много раз (как она потом сообразила, подозрительно много раз) повторяя, что «обязательно» позвонит в понедельник. Вот его Анджела долго не могла забыть — и не потому, что в него влюбилась, а потому, что и он, и она лежали на коврике перед камином совершенно голые, и произошло это с ней первый раз в жизни. Второго раза пока не последовало.

Мисс Айвигейл на работу не вышла. Анджела сидела одна перед дверью в ее кабинет и бездельничала: печатать было нечего. В четверть одиннадцатого в офис вошла буфетчица и налила в чашку Анджелы, которую часом раньше поставила ей на стол, жидкий кофе с молоком. «Пэм сегодня не будет?» — спросила она, и Анджела ответила, что мисс Айвигейл пока нет.

В половине одиннадцатого в офис вошел Гордон Спелл. «Розы красные, — напевал он, — дама синяя… дайте мне их скорей…» Он остановился на пороге и засмеялся, а потом закрыл дверь, подошел к столу, за которым сидела Анджела, и поцеловал ее. В эти мгновения ей казалось, что все ее многочисленные комплексы — в далеком прошлом. Когда Гордон Спелл ее целовал, она чувствовала себя красавицей, она не знала того, что было всем давно и хорошо известно. Гордон Спелл был «ходок».

Обедали они в «Кофейном зерне», ресторанчике не таком дорогом, как «Террацца». Гордон Спелл рассказывал ей про свое детство — как оказалось, очень несчастливое. Рассказал и про то, как девять лет назад пришел в К. С. & Е., и как всегда хотел стать поп-музыкантом.

— Знаешь, Анджела, — сказал он, когда графин с сицилийским вином был уже пуст, — а ведь я женат.

У нее похолодело в животе, будто там вдруг образовался кусок льда. Холод давил на живот, нижняя половина тела точно обледенела, зато верхняя стала нагреваться: жар ударил в лицо и шею. К своему ужасу, она почувствовала, как густо краснеет — и от этого дурнеет еще больше.

— Женат? — переспросила она.

И тут Анджела сообразила, что вчера вечером в такси он не говорил, что не женат, — она, во всяком случае, этого не помнит. Он смеялся и давал понять, что женатым его уж никак не назовешь, и поэтому сегодня утром она проснулась с убеждением, что Гордон Спелл холостяк; он говорил, что любит ее, и обнимал ее с такой страстью, с какой ее еще никто никогда не обнимал. Не вполне еще пробудившись, она даже подумала — и хорошо это помнит, — что, очень может быть, наступит день, когда они с Гордоном Спеллом поженятся. Она даже представила себе своих празднично одетых родителей; отец волнуется, ведет ее за руку… Поразительно все-таки, невероятно, что Гордон Спелл — притом сколько вокруг, в том числе и в К. С. & Е., хорошеньких девушек — остановил свой выбор именно на ней.

— Я не рискнул тебе сказать, — буркнул он. — Я пытался, Анджела. Весь вечер хотел тебе сказать, но не смог. Подумал, а вдруг ты уйдешь…

Они вышли из «Кофейного зерна» и, жмурясь на холодном ноябрьском солнце, двинулись по Гровнер-сквер. Ухоженные цветочные клумбы. Те же самые люди, что вчера вечером спешили домой из контор, утром торопились обратно в конторы, а днем выбегали в кафе и рестораны перекусить, теперь вновь устремились в свои офисы.

— Я люблю тебя, Анджела, — сказал он, и ей опять показалось, что происходит нечто невероятное, что ей снится сон. Но она знала — то был не сон.

Они шли, держась за руки, и ей вдруг вспомнилось, как накануне из «портшеза» звонил жене мистер Гемп, как он сердился и врал. Она представила себе жену Гордона Спелла: суровая женщина, следит за порядком, не дает ему курить в жилых комнатах, из-за нее он не стал поп-музыкантом. Она конечно же старше Гордона Спелла, волосы у нее совершенно седые, а лицо — как у амбарной крысы из детской книжки, которую когда-то читал Анджеле вслух отец.

— Она, можно сказать, инвалид, — рассказывал Гордон Спелл. — Все время болеет, нервы никуда не годятся. Развода она не перенесет, Анджела… Не хочу уподобляться Алеку Гемпу, морочить тебе голову…

— О Гордон!

Отвернувшись, он сказал, что повел себя с ней дурно. Когда у тебя дома жена и дети, нехорошо влюбляться в другую женщину. И он не хочет, чтобы она ждала его, как уже двадцать три года ждет Гемпа Пэм Айвигейл.

— Любовь моя, — сказал он.

Кусок льда в животе растаял, щеки и шея перестали гореть. Он обнял ее, одной рукой гладя по волосам, а другой — прижимая ее тело к своему. Он что-то прошептал, но она не расслышала — а впрочем, слова сейчас значения не имели. Прохожие во все глаза смотрели на них: странно было видеть людей, целующихся при свете дня, да еще на Гровнер-сквер.

— Любовь моя, — повторил он.

Из-за холода все дефекты ее кожи выступили наружу: под густой косметикой проступили прыщи и рубцы от угрей. И глаза от холода покраснели, воспалились. Сейчас она напоминала ему Гвинет Беркетт, девушку, которая работала в К. С. & Е. три года назад.

Они вернулись в офис. Он отпустил ее руку и теперь держал за локоть. В лифте он сказал, что встретятся они в половине шестого, и поцеловал ее — в кабине, кроме них, в это время никого не было. Губы у него были влажные, полуоткрытые. Так, как он, ее еще никто не целовал. Это был не просто поцелуй; казалось, он вкладывает в него всего себя.

— Ужасно тебя люблю, — сказал он.

Остаток рабочего дня она продолжала думать о том, что с ней происходит нечто совершенно невероятное. В этом была какая-то тайна, поразительная тайна, которая, чем больше она вдумывалась в происходящее, в факты, становилась все более поразительной. Да и факты были поразительными сами по себе: ничего подобного в ее жизни прежде никогда не бывало. Девушки, работавшие в К. С. & Е., ходили из офиса в офис по зеленым ковровым дорожкам в броских, модных платьях и блузках: безупречный маникюр, фарфоровая кожа. В своих замшевых сапожках или туфлях на платформе они выходили в обеденный перерыв в «Кофейное зерно», где становились в очередь в салат-бар, а в пять минут седьмого уже стояли у стойки в «Гербе». Лица у них были красивее, чем у нее, тела — более гибкие, руки и ноги — более ухоженные. И тем не менее его выбор пал не на них, а на нее.

Она лениво просматривала картотеку, пытаясь вникнуть в свои обязанности, без всякого интереса читала вторые и третьи экземпляры писем, сложенных в желтовато-коричневые папки. «Слепая», расплывшаяся машинопись была лишена для нее всякого смысла, да и сами письма казались ей сегодня такими же недолговечными, как и тонкая бумага, на которой они были напечатаны. Вместо всего этого она видела сон наяву, сказочный сон: его тонкие, плоские пальцы ласкают ее вновь.

«Я тоже ужасно люблю тебя», — произнесла она вслух.

В четыре часа пришла мисс Айвигейл и сказала, что весь день работала дома — писала письма, которые ей бы хотелось сейчас Анджеле продиктовать. Вид у нее был деловой, о вчерашнем вечере она не сказала ни слова. «Уважаемый сэр, — начала она диктовать, — в ответ на Ваше письмо от 29-го…»

Анджела сначала стенографировала, а затем печатала письма мисс Айвигейл на пишущей машинке. Свою жену он не любит, это ясно; он ведь дал ей понять, что не любит. В самом деле, разве можно было так страстно ее целовать, обнимать у всех на глазах на Гровнер-сквер — и при этом любить какую-то там жену?! Она представила себе, как они вместе входят в комнату: полумрак, два кресла и диван, обтянутые ситцем, на стене картины, которые они выбирали вместе, украшения на камине. «Нет, я не люблю ее, — сказал его голос. — Выходи за меня замуж, Анджела».

— Никуда не годится, очень много ошибок, — раздался голос мисс Айвигейл. — Придется это письмо перепечатать.

Мисс Айвигейл можно понять: неудивительно, что она сердится, мистер Гемп ведь остается у нее так редко, сегодняшняя ночь принадлежала ей, а когда следующая? Передавая мисс Айвигейл перепечатанное письмо, Анджела ей улыбнулась. Ей хотелось поделиться с ней своим счастьем, хотелось сказать, что она и в пятьдесят лет очень еще привлекательна. Но сказать все это она конечно же не могла.

— Проследите, чтобы письма были отправлены сегодня же, — с недовольным видом распорядилась мисс Айвигейл, возвращая ей подписанные письма.

— Да, да, конечно, мисс Айвигейл…

— И поторопитесь.

Анджела отнесла письма в подвальное помещение, в экспедицию, а когда вернулась, то обнаружила, что мисс Айвигейл уже ушла. Она накрыла свой «Ремингтон интернэшнл» серым чехлом и отправилась в уборную намазать лицо кремом «Чудо из чудес». «И кто ж теперь тебя целует? — напевал, входя в комнату, где сидела Анджела, Гордон Спелл. — Скажи, тебя кто страстно любит?»

Он обнял ее, его язык, скользнув между зубов, проник ей в рот, руки легли на ягодицы и начали медленно их массировать. Взяв ее за талию, прихватив влажными губами мочку ее правого уха, он повел Анджелу в кабинет мисс Айвигейл. Мисс Айвигейл, прошептал он, ушла в «Герб», и надо запереть дверь, а то скоро должна прийти уборщица. Она услышала, как повернулся ключ в замке. Щелкнул выключатель, и, если б не свет уличных фонарей, проникавший в комнату через два незанавешенных окна, в кабинете стало бы совсем темно. Он вновь приник ртом к ее рту, а его пальцы между тем расстегивали молнию на ее юбке.

Поглощенная значимостью той потрясающей тайны, в которую она была вовлечена, Анджела закрыла глаза.

«Спокойно, спокойно», — бубнил он себе под нос, повалив ее на пол; он хорошо запомнил, как совершенно неожиданно закричала Гвинет Беркетт, — вероятно, он сделал ей больно, хотя тогда ему казалось, что кричит она от удовольствия. Когда она закричала в третий или четвертый раз, в дверь кабинета — он это тоже помнил — постучала уборщица, чернокожая девушка из Нигерии.

— О Боже, как я люблю тебя, — прошептал он Анджеле Хосфорд.


В «Гербе» она заказала водку с лаймом — ей надо было прийти в себя, а одна из подруг, с которой она снимала квартиру в Патни, говорила, что водка в таких случаях совершенно незаменима. На полу, в кабинете мисс Айвигейл, она ничего, кроме боли, не испытывала — только боль и никакого удовольствия, ни разу. Даже с Тедом Апуэллом на коврике у камина ей было не так больно. Жаль, конечно, что каждый раз приходится заниматься этим на полу, но так ли уж это важно? Раз он шептал ей, что любит ее, а она, когда могла, отвечала, что любит его, не все ли равно, больно ей было или нет, боялась ли она, что в кабинет мисс Айвигейл в любую минуту могут постучаться?

— Надо идти, — сказал он вдруг, как отрезал, и стал поспешно застегивать свой крапчатый пиджак. Когда они пришли в «Герб», он у всех на глазах поцеловал ее в губы. Анджела хотела уйти вместе с ним, но потом раздумала: свою водку с лаймом она ведь только пригубила. Он же осушил джин с «Бритвиком» в два глотка.

— Простите, милочка, я сегодня была не в духе, — сказала ей мисс Айвигейл.

В «Гербе» было так же тепло и шумно, как накануне, и все же что-то изменилось. Анджела узнавала вчерашних знакомых: вот Томми Блайт, вот Дил, вот все остальные, а вот и брюнетка-секретарша с другими девушками. А мистера Темпа не было. Мистер Гемп спешил к своей жене. И Гордон Спелл — тоже.

— Что вам взять? — спросила ее мисс Айвигейл.

— Спасибо, ничего. Я еще водку не допила.

Но мисс Айвигейл, чей стакан был пуст, указала Анджеле на свободный табурет рядом с собой.

— Садитесь, что же вы? — сказала она. — И снимите плащ, здесь ведь дышать нечем.

Анджела медленно сняла плащ и села у стойки рядом со своей начальницей. Оттого, что только что произошло на полу в кабинете мисс Айвигейл, ей по-прежнему было очень не по себе. Они выпили, и вскоре обе немного захмелели. Анджеле стало жаль мисс Айвигейл, а мисс Айвигейл стало жаль Анджелу, но ни та, ни другая вслух об этом решили не говорить. Когда же Анджела спросила мисс Айвигейл, почему Гордон Спелл выбрал именно ее, Анджелу, мисс Айвигейл ответила, что Гордон Спелл ее любит. А что еще было ей отвечать? Не могла же она сказать, что Гордон Спелл — и это известно всем — специально выбирал девушек поневзрачнее, так как считал, что дурнушки редко занимаются любовью и из-за этого становятся легкой добычей. Гордон Спелл был «ходок», но этого мисс Айвигейл, естественно, сказать не могла — ни Анджеле, ни Гвинет Беркетт, ни Тамар Даймонд, ни Сью. Никому.

— Как же это все-таки замечательно! — внезапно воскликнула, сделав очередной глоток, Анджела. Она имела в виду не себя, а мисс Айвигейл, которая потратила полжизни на безнадежную любовь. Она была счастлива и хотела, чтобы и мисс Айвигейл тоже чувствовала себя счастливой.

Мисс Айвигейл промолчала. Ей было пятьдесят, а Анджеле — двадцать шесть. Разный возраст — и представление о том, что замечательно, а что нет, тоже разное. Чем бы там Гордон Спелл ни руководствовался, для девушек, ставших его жертвами, это был с его стороны акт милосердия. Благодаря ему у них появлялось чувство собственного достоинства, им было что вспомнить — в любом случае при их-то внешности лучше утешаться воспоминаниями, чем смотреть горькой правде в глаза. Рано или поздно жертвы Гордона Спелла уходили из К. С. & Е. — им не хотелось, чтобы он разрывался между ними, девушками, которых он страстно любил, и больной женой. И стоило его девушке из компании уйти, как Гордон Спелл тут же начинал искать ей замену.

— Да, замечательно. Для вас, милочка, — прежде всего, — пробормотала мисс Айвигейл, ибо искренне считала, что такой, как Анджела, повезло больше, чем ей. Она-то хорошо знала, что человек, которого она любила, уже двадцать три года морочит ей голову. Уж лучше предаваться мечтам и безудержным фантазиям, чем знать такое.

— Давайте-ка еще по одной на дорожку, милочка, — буркнула мисс Айвигейл и подозвала бармена.


ВЕЧНЫЕ ЛЮБОВНИКИ


Теперь, когда он вспоминал эту историю, ему казалось, что произойти она могла только в Лондоне, именно в это время, и ни в какое другое. Интересно, размышлял он, почему именно в шестидесятые годы? Быть может, такие четкие временные границы сохранились в его памяти оттого, что началось все в первый день нового, 1963 года, задолго до того, как этот день стал в Англии выходным.

— С вас два шиллинга девять пенсов, — сказала она и, улыбнувшись ему через прилавок, передала зубную пасту и наждачную пилочку в пластиковом пакете. «Не забудь — «Колгейт», — крикнула ему вдогонку в то утро жена. — Паста, которую мы купили в прошлый раз, пахла тошнотворно».

Его звали Норман Бригг, о чем свидетельствовала надпись на пластиковой табличке на его столе в туристическом бюро, где он работал. Называлось турбюро «Весь мир». А на значке на ее голубом аптечном халатике значилось: «Мари». Его жену, которая работала дома — собирала бусы и ожерелья для платившей ей сдельно фирмы, — звали Хильда.

Аптека Грина и турфирма «Весь мир» находились на Винсент-стрит, на равном расстоянии от Паддингтонского вокзала и Эджвер-Роуд. Квартира, где целыми днями трудилась Хильда, была в Патни. Мари, вместе с матерью и подругой матери миссис Друк, двумя вдовами, жила в Рединге. Каждое утро она приезжала поездом 8.05 на Паддингтонский вокзал и в 6.30 вечера с того же вокзала возвращалась обратно.

В 1963 году ему, как и Хильде, было сорок; Мари — двадцать восемь. Он был высок и худощав, и усы носил, как у Дэвида Нивена. Хильда тоже была худенькой, у нее были темные, начинающие седеть волосы, бледное лицо, мелкие, хищные черты. Мари же была стройной, хорошо сложенной крашеной блондинкой. Она постоянно улыбалась — как-то незаметно, углом рта, от чего щурилась, и под подведенными глазами у нее собирались морщинки. От всего ее облика веяло раслабленностью и радушием. Вместе со своей подругой Мэвис она часто ходила в Рединге на танцы и у местных молодых людей, которых они с Мэвис называли «парнями», пользовалась неизменным успехом.

Норман довольно часто заходил в аптеку Грина за разными мелочами и решил, что Мари — девушка не из скромных и что если угостить ее бокалом вина в «Барабанщике», то можно будет после этого прямо на улице обнять ее и даже поцеловать. Он живо представлял себе, как ее коралловые губки, похожие на две крошечные сосиски, только мягче, приникнут к его усам и приоткрытому рту, чувствовал тепло ее ладони в своей. В то же время в образе, который он себе нарисовал, было что-то нереальное: вот она сидит, желанная, и словно вся светится в табачном дыму «Барабанщика», а он, точно во сне, подносит зажженную спичку к ее сигарете…

— Холодно, не правда ли? — сказал он, беря у нее из рук наждачную пилочку и зубную пасту.

— Жуть, — согласилась она и умолкла, явно желая сказать что-то еще. — Вы ведь работаете во «Всем мире»? — добавила она после паузы. — Мы хотели бы в этом году съездить в Испанию.

— Да, Испания нынче в моде. Куда именно? В Коста-Брава?

— Как вы угадали? — Она вручила ему три пенса сдачи. — В мае.

— В мае в Коста-Брава еще не так жарко. Если вам нужна моя помощь…

— Только заказ гостиницы и билеты.

— Буду рад. Заходите в любое время. Моя фамилия Бритт. Всегда к вашим услугам.

— Спасибо, мистер Бритт. Может, удастся забежать к вам часа в четыре. Где-то в это время.

— Сегодня?

— Да, нам хочется поскорей все уладить.

— Естественно. Заходите — буду вас ждать.

Избегать привычных «мадам» или «мисс» было нелегко. Он поймал себя на том, что и с ней пользуется стандартными формулировками: «буду рад», «заходите в любое время», что говорит хорошо поставленным голосом клерка из турбюро. Раз сказала «мы», значит, едет с другом — надо думать, каким-нибудь богатым хлыщом, прожигателем жизни.

— До встречи, — сказал он, однако она уже обслуживала другого покупателя, пришедшего за запасными патрончиками для помады.

Но в четыре ее не было; не пришла она и в пять тридцать, когда рабочий день в турбюро подходил к концу. Он ощутил некоторое разочарование и в то же время надежду, ведь, если бы она пришла в четыре, как обещала, рассуждал он, выходя из бюро, дело было бы сделано, а так его еще только предстоит сделать. Ничего, зайдет как-нибудь на днях, и при некотором везении у нее найдется время дождаться его в том случае, если он будет занят с другим клиентом. А потом ей придется зайти еще раз — за билетами.

— Ради Бога простите, — услышал он вдруг у себя за спиной ее голос. — Я не смогла отлучиться, мистер Бритт.

Он повернул голову и улыбнулся ей, да так широко, что почувствовал, как у него шевельнулись усы. Ответил, что ничего страшного.

— В другой раз, стало быть?

— Может быть, завтра. В обеденный перерыв.

— С двенадцати до часу меня тоже не бывает на месте. Слушайте, а давайте выпьем по стаканчику — заодно обсудим все детали вашей поездки.

— Ну что вы, не хочу отнимать у вас время…

— Ничего вы не отнимаете. Сейчас у вас найдется десять минут?

— Я очень вам благодарна, мистер Бритг, но я, право же, не хочу отнимать у вас время.

— Давайте пропустим по маленькой. Новый год как-никак.

И с этими словами он распахнул перед ней двери «Барабанщика», бара, куда сам ходил редко, разве что выпить с сослуживцами на Рождество или же когда кто-то увольнялся и устраивал «отвальную». Обычно по вечерам в бар захаживали Рон Стокс и мистер Блэкстафф; может, они и сейчас здесь — пусть видят, что он пришел с девушкой из аптеки Грина.

— Что будете пить? — спросил он.

— Я люблю джин с мятой. Только давайте договоримся — за себя я плачу сама. Нет, прошу вас…

— Даже слышать ничего не хочу. Смотрите, сесть можно вон там.

Было еще рано, и народу в «Барабанщике» собралось немного. К шести часам явятся сотрудники находящейся неподалеку компании «Далтон, Дьюр и Хиггинс», а следом архитекторы из «Фрайн и Найт». Сейчас же в «Барабанщике» сидела лишь всем известная старуха алкоголичка миссис Григан и мужчина по имени Берт со своим пуделем Джимми. Обидно, что нет Рона Стокса и мистера Блэкстаффа.

— Вы ведь были здесь в сочельник, — припомнила она.

— Совершенно верно. — Он поставил джин с мятой на картонную подставку с рекламой пива «Гиннесс». — Я вас тоже видел.

Он сделал глоток пива «Дабл-Дайамонд» и тщательно вытер пену с усов. Теперь стало ясно: надежды на то, что можно будет, выйдя на улицу, обнять ее, нет никакой. Такое было возможно только в его воображении; вечно он, как сказала бы его мать, принимает желаемое за действительное. Но ясно было и другое: вернувшись сегодня вечером домой с опозданием минут на двадцать пять — тридцать, он ни за что не скажет Хильде, что беседовал с продавщицей из аптеки Грина насчет поездки на Коста-Брава. Не скажет даже, что был в «Барабанщике». Скажет, что их задержал Блэкстафф — обсуждался новый пакет, его предлагает этим летом в Германии и Люксембурге «Евротур». Хильда ни за что не заподозрит, что он сидел в баре с молоденькой и очень хорошенькой девушкой. Жена ведь постоянно давала ему, пусть и в шутку, понять, что в его возрасте девушками можно было бы увлекаться и больше.

— Нас интересуют последние две недели мая, — сказала Мари. — Мэвис в это время тоже будет свободна.

— Мэвис?

— Моя подруга, мистер Бритт.


Хильда сидела в гостиной, смотрела «Полицейские машины» и пила красное вино VP.

— Твой ужин в духовке, — сказала она.

— Благодарю, — отозвался он.

Иногда, возвращаясь с работы, он ее не заставал. Она ходила к друзьям, мистеру и миссис Фаулер, с которыми пила вино и играла в бридж. Бывало, она отправлялась в закрытый клуб, где играли в карты и в бильярд. Хильда любила светскую жизнь, но всегда заранее предупреждала, когда ее не будет, и оставляла ужин в духовке. Часто в дневное время она ходила нанизывать бусы к Вайолет Паркс, которая занималась тем же, или Вайолет Паркс приходила на весь день к Хильде. Их работа состояла в том, чтобы нанизывать на леску пластиковые бусинки или вплетать украшения в оправу. Работала Хильда быстро и зарабатывала больше, чем если бы ходила на службу каждый день, — одна экономия на транспорте чего стоит! У нее получалось лучше, чем у Вайолет Паркс.

— Все нормально? — спросила она, когда он вошел с подносом в гостиную и тоже сел перед телевизором. — Вина хочешь?

Говорила она, не отрывая глаз от экрана. Он знал: жена предпочитает проводить время у Фаулеров или в клубе, а не сидеть с ним, хотя теперь, когда они купили телевизор, вечером вдвоем было не так тягостно.

— Нет, благодарю, — сказал он в ответ на ее предложение выпить вина и начал жевать что-то похожее по вкусу на пирожок с рыбой. Пирожка, собственно, было два: оба круглые, румяные, на блюде из оловянной фольги с углублением для соуса. В надежде, что сегодня ночью жена не станет его домогаться, он на нее покосился — иногда о ее поползновениях можно было догадаться по глазам.

— Ого! — оживилась она, перехватывая его взгляд. — Поди, ждешь не дождешься, шалунишка? — И, подмигнув, она плотоядно захихикала — кокетливый голосок никак не вязался с ее худым, высохшим лицом. Она постоянно говорила что-то в этом роде: у него, дескать, только это на уме, ему, сразу видно, очень хочется, — тогда как ему совершенно не хотелось. Норману она казалась сексуально озабоченной, и он часто задавался вопросом, как бы ему жилось с женщиной менее чувственной, чем его жена. Не раз бывало, что он, устав от любви, которой она всякий раз со страстью предавалась, лежал, вперившись в темноту, и раздумывал над тем, связан ли ее повышенный сексуальный аппетит с невозможностью иметь детей, отразился ли на ее чувственности нереализованный материнский инстинкт. Раньше, когда они только поженились, она каждый день ходила в контору, где была делопроизводительницей; по вечерам же они часто ходили в кино.

В ту ночь, после того как она заснула, он еще долго лежал без сна, прислушиваясь к тяжелому дыханию жены и думая о девушке из аптеки Грина. Перед его мысленным взором прошел весь день. Вот он выходит из своей квартиры в Патни, вот Хильда кричит ему вдогонку, чтобы он купил наждачную пилочку и зубную пасту. Вот он едет в метро и читает «Дейли телеграф». Он бережно перебирал в памяти события сегодняшнего утра, предвкушая то мгновение, когда Мари вручила ему сдачу. С загадочной улыбкой на губах он вспоминал вопросы и просьбы утренних клиентов. «Нам, пожалуйста, два билета в Ньюкасл и обратно», — обратилась к нему одна пара. «В середине недели авиабилеты дешевле?» — поинтересовался мужчина со сплюснутым лицом — он с сестрой и мужем сестры собирался на неделю в Голландию. Одна женщина спросила про Грецию, другая — про круиз по Нилу, третья — про острова Силли. Потом он поставил против своего места табличку «Закрыто» и отправился обедать в закусочную «Сандвичи Бетта» неподалеку от Эджвер-Роуд. «Мне наждачную пилочку, — вновь повторил он, мысленно входя в аптеку Грина, — и маленький тюбик зубной пасты «Колгейт». После этого, продолжал он вспоминать, у них состоялся разговор, а потом всю вторую половину дня его преследовала ее загадочная улыбка, а потом они сидели вместе в «Барабанщике». В его памяти она бессчетное число раз подносила к губам стакан джина с мятой, бессчетное число раз лицо ее освещалось улыбкой. Когда он, наконец, заснул, она ему приснилась. Они шли по Гайд-парку, и у нее с ноги слетала туфля. «Я сразу поняла, что вы очень значительный человек», — только и успела она ему сказать, а в следующую минуту Хильда уже обняла его — под утро ее сексуальный аппетит был поистине неуемен.


— И что я только в нем нашла? — сказала Мари своей подруге Мэвис. — Но что-то в нем определенно есть.

— Он женат?

— Такой, как он, — наверняка.

— В таком случае будь осторожна, подруга.

— У него глаза, как у Синатры. Синие-синие.

— Слушай, Мари…

— Мне нравится, что он немолод. И потом, у него потрясающие усы.

— У того, в «Интернэшнл», усы тоже ничего.

— Сравнила! Сосунок, да еще весь в перхоти!

Они вместе вышли из поезда и прямо на перроне расстались: Мари направилась в метро, а Мэвис поспешила на автобус. Как удачно, что обе жили в Рединге и каждый день вместе доезжали до Паддингтонского вокзала. Дорога занимала всего полчаса, и за беседой время проходило незаметно. По вечерам, правда, они возвращались разными поездами: Мэвис подрабатывала и освобождалась на час позже. Она была программисткой.

— Я поговорила с Мэвис. Страховку берем, — сказала Мари. В половине двенадцатого, воспользовавшись тем, что в аптеке в это время никого не было, она пришла в «Весь мир» Накануне вечером Норман сообщил ей кое-какие детали относительно страховки. Всем своим клиентам он всегда рекомендовал на страховке не экономить, но не возражал, когда Мари сказала ему, что хотела бы, чтобы не тратить лишних денег, сначала обсудить этот вопрос с подругой.

— Стало быть, заказываю вам билеты, — сказал он. — Пока вы платите только первый взнос.

Мэвис выписала чек, и Мари протянула ему розовую бумажку: «Подлежит оплате в туристическом агентстве «Весь мир».

— Я подобрал для вас еще пару буклетов, и мне бы хотелось вместе с вами их пролистать. Чтобы вы потом могли объяснить, что к чему, вашей подруге.

— Как это мило с вашей стороны, мистер Бритт. Но сейчас я должна идти — в первую половину дня отлучаться из аптеки надолго нежелательно.

— Может, вместе пообедаем?

Норман сам удивился своей обходительности. Он вспомнил про Хильду: наверно, нанизывает сейчас оранжевые и желтые бусинки под музыку Джимми Янга.

— Вместе пообедаем, мистер Бритт?

— За обедом мы могли бы обсудить содержание этих буклетов.

Он положил на меня глаз, сказала она себе. Он явно за мной ухаживает — отсюда эти буклеты и идея вместе пообедать. Что ж, почему бы и нет? Мэвис она сказала правду: он ей приглянулся, особенно его усы — такие холеные, блестящие, как будто он их чем-то смазал. И имя «Норман» ей тоже нравилось, — Хорошо, — сказала она.

Идти в закусочную «Сандвичи Бетга» никакого смысла не имело: есть там приходится стоя, сандвичи подают на картонных тарелках.

— Давайте пойдем в «Барабанщик», — предложил он. — Я освобождаюсь в двенадцать пятнадцать.

— Значит, встречаемся в половине первого, мистер Бритт.

— Буду ровно в половине первого. И захвачу буклеты.

И опять он подумал о Хильде. О ее жилистых, бледных руках и ногах, о том, как она фыркает и причмокивает. Иногда, когда они вместе смотрели телевизор, у нее возникало внезапное желание усесться к нему на колени. С возрастом она станет хуже — еще более костлявой, да и волосы, и без того жесткие, будут сухими и седыми. Он любил, когда она по вечерам уходила в клуб или к своим друзьям Фаулерам. И все же он был к ней несправедлив: во многих отношениях она была ему неплохой женой. Но это не значит, что надо залезать на колени мужу, пришедшему домой после целого рабочего дня!

— Вам то же самое? — спросил он, когда они вошли в «Барабанщик».

— Да, если можно, мистер Бритг. — Мари собиралась сказать, что сегодня за спиртное платит она, но впопыхах забыла. Она взяла буклеты, которые он оставил на соседнем стуле, и сделала вид, что их читает, — сама же наблюдала за тем, как он стоит у стойки бара. Повернувшись к ней, он улыбнулся и вернулся к столику с выпивкой в руках. Садясь, он сказал что-то в том смысле, что бывают, дескать, случаи, когда даже работа доставляет удовольствие. На этот раз он тоже пил джин с мятой.

— Сегодня я собиралась заплатить за выпивку сама. Хотела сказать вам об этом. Простите, мистер Бритт.

— Меня зовут Норман. — Он сам удивился своей расторопности. Сейчас они выпьют джин, и он предложит ей картофельную запеканку с мясом или булку с ветчиной и салатом. А потом, чтобы ее завести, — еще одну порцию джина с мятой. Восемнадцать лет назад он с той же целью поил Хильду красным вином.

Когда они разобрались с буклетами, она рассказала ему, что живет в Рединге, и они некоторое время говорили об этом городе. Рассказала про Мэвис, про то, что живет с матерью и подругой матери миссис Друк. Про Мэвис Мари рассказывала долго. А вот о друге или женихе не обмолвилась ни разу.

— Я совершенно не хочу есть, честное слово, — сказала она. Кусок и в самом деле не лез ей в горло — ей хотелось пить с ним джин, еще и еще. Хотелось чуть-чуть опьянеть, чего раньше с ней, тем более в середине дня, никогда не бывало. Хотелось взять его под руку.

— Я рад, что мы встретились, — сказал он.

— Да, нам с вами повезло.

— И мне тоже так кажется, Мари. — И он провел указательным пальцем по ее руке, да так нежно, что по всему ее телу пробежала дрожь. Руку она не убрала, и, заметив это, он стиснул ее пальцы.


С этого дня они стали обедать вместе, и всегда в «Барабанщике». Их видели — Рон Стокс и мистер Блэкстафф из «Всего мира», мистер Файнмен, фармаколог из аптеки Грина. Видели, как они идут по улицам, держась за руки, и другие сотрудники турбюро и аптеки. Они подолгу стояли у витрин магазинов на Эджвер-Роуд, причем чаще всего — у антикварной лавки, торговавшей украшениями и посудой из меди. По вечерам они шли пешком до Паддингтонского вокзала и по дороге выпивали в одном из баров. На перроне, перед поездом, они, как и многие другие, обнимались.

Мэвис по-прежнему была против их встреч; мать Мари и миссис Друк ничего про них не знали. Майская поездка на Коста-Брава получилась не слишком удачной: Мари очень скучала без Нормана Бритта. Иногда, когда Мэвис читала на пляже иллюстрированные журналы, Мари плакала, и Мэвис старалась делать вид, что ничего не замечает. На самом же деле она была в бешенстве: Мари пребывала в таком дурном настроении, что о знакомстве с молодыми людьми не могло быть и речи. Целый год они мечтали о поездке в Испанию, и вот теперь из-за какого-то клерка из турбюро весь отпуск пошел насмарку. «Прости меня, дорогая», — не раз повторяла, пытаясь улыбнуться, Мари, однако по возвращении в Лондон их дружба постепенно сошла на нет. «Ты совершаешь ужасную глупость, — без обиняков заявила ей Мэвис. — Что может быть скучнее любовных признаний!» После этого ездить вместе в поезде на работу они перестали.

Между тем своего логического завершения их любовная история так и не обрела. Во время часового обеденного перерыва им негде было уединиться, чтобы дать выход своему чувству. Они все время были на людях: «Весь мир», аптека, «Барабанщик», хождение по улицам. И ему, и ей провести ночь вне дома было нелегко.

Ее мать и миссис Друк догадались бы, что это неспроста, да и Хильда, лишившись причитавшихся ей любовных утех, наверняка не сидела бы с беззаботным видом у телевизора. Если они будут вести себя опрометчиво, все станет известно, а им этого не хотелось.

— Милый ты мой… — прошептала она как-то вечером на Паддингтонском вокзале, прижимаясь к нему всем телом. Было холодно, на город опустился туман, своей дымкой он окутал ее лицо, и только Норману, стоявшему совсем близко, видны были крошечные капельки влаги, рассыпанные по ее светлым волосам. Вокруг, в ярком свете вокзальных фонарей, мелькали серые, усталые лица — люди хотели поскорей добраться домой.

— И ты моя милая, — сказал он, ощущая, как всегда на вокзале, свою неприспособленность к жизни.

— Ночью я лежу без сна и думаю о тебе, — прошептала она.

— Я живу только тобой, — прошептал он в ответ.

— А я — тобой. О Господи, одним тобой… — И, не договорив, она исчезла из вида, вскочив в поезд в последний момент. Последнее, что он увидел, была ее большая красная сумка. Встретятся они теперь очень нескоро, только через восемнадцать часов.

Он повернулся спиной к поезду и медленно, словно нехотя, двинулся, пробираясь сквозь толпу, к выходу из здания вокзала. Нежелание ехать обратно в Патни было столь велико, что он ощущал его, как ощущают физическое недомогание, боль. «Вы что, не видите, куда идете?!» — злобно крикнула ему какая-то женщина. Он столкнулся с ней дважды, причем во второй раз, когда, пытаясь ее обойти, двинулся в том же направлении. Журналы, которые она держала в руках, рассыпались по платформе, и он, извинившись, стал помогать ей их собирать.

Тогда-то, отойдя от этой женщины, он впервые увидел вывеску. За привокзальным книжным магазином красными неоновыми буквами значилось: «Вход в отель» — кратчайший путь к уюту и роскоши, которые предлагал уставшим пассажирам солидный, фешенебельный отель «Грейт Вестерн Роял». Вот бы здесь снять номер, подумал он. Тогда бы они могли, пусть всего на одну ночь, стать мужем и женой. Вращающиеся двери под мерцающим красным неоном впускали и выпускали людей с газетами и чемоданами. Не вполне сознавая, что он делает, Норман последовал за ними.

Он поднялся по небольшой лестнице, прошел через еще одну вращающуюся дверь и оказался в гигантском холле «Грейт Вестерн Роял». Слева, прямо перед ним, была длинная, полукруглая стойка администратора, справа — конторка портье. По всему холлу стояли небольшие столы и глубокие кресла, ноги утопали в коврах. Налево и вверх вела также крытая ковром изящная лестница, на стенах висели таблички указывающие, как пройти клифтам, в бар, в ресторан.

Снимай они здесь номер, они бы тоже, как и все эти люди, сели за один из столиков, уставленных бутылками со спиртным, чайными чашками и тарелками с недоеденным печеньем. Он постоял с минуту, глядя по сторонам, а затем, так, словно у него был в отеле свой номер, не спеша поднялся по лестнице, Повторяя себе, что не бывает ничего невозможного, что провести одну ночь в этом великолепии они наверняка смогли бы. На верхней площадке тоже был небольшой холл, где, как и внизу, стояли кресла и столики. Сидевшие за столиками о чем-то тихо разговаривали. Пожилой официант, с виду иностранец, прихрамывая, собирал со стола чайную посуду. На коленях у женщины спал китайский мопс.

Поднявшись этажом выше, он оказался в длинном, широком коридоре, по обеим сторонам которого тянулись номера. Из этого коридора в разные стороны расходились другие, точно такие же. Мимо с опущенными глазами прошли две горничные, за дверью комнаты с табличкой «Только для персонала» раздался чей-то приглушенный смех; прошел, везя перед собой тележку с блюдами и завернутой в салфетку бутылкой вина, официант. Увидев на двери слово «Ванная», он заглянул внутрь — интересно было посмотреть, как выглядит ванная комната в отеле «Грейт Вестерн Роял». «Господи!» — прошептал он. Чувства, которые его в эту минуту охватили, запомнились ему на всю жизнь; вспоминая впоследствии эти мгновения, он всякий раз испытывал тот же самый священный трепет, какой испытал в первый раз. Он медленно вошел внутрь, запер за собой дверь и так же медленно опустился на край ванны. И ванная комната, и сама ванна были необъятны, как во дворце. На фоне белых с серыми прожилками мраморных стен весело переливались два гигантских медных крана — такие он видел впервые в жизни. Казалось, краны уже знают, что они с Мари придут в эту ванную. Казалось, они весело подмигивают ему, обнадеживают: приходите, здесь вам будет уютно, никто вас не потревожит — теперь ведь собственные ванные есть почти во всех номерах. Интересно, думал он, сидя в своем макинтоше на краю гигантской ванны, что бы сказала Хильда, если б увидела его сейчас.


На следующий день, когда они сидели в «Барабанщике», он поделился с Мари своей идеей. Сначала он во всех подробностях описал ей «Грейт Вестерн Роял», рассказал, как он долго бродил по нему, потому что домой ехать ужасно не хотелось.

— В конце концов, я попал в ванную.

— Ты хочешь сказать, в туалет, да?

— Нет, не в туалет, а в ванную. В ванную комнату на третьем этаже. Вся отделана мрамором, представляешь?

Она удивилась, как это ему удалось, не живя в отеле, проникнуть в ванную.

— Я вот к чему клоню, Мари, — сказал он. — Мы могли бы пойти туда вместе.

— Пойти вместе, дорогой?!

— Большую часть времени ванная пустует. Мы могли бы, если б захотели, пойти туда прямо сейчас.

— Но мы же сейчас обедаем, Норман.

— Ну и что? Мы могли бы перекусить прямо там.

Из бара доносился скорбный голос певца, просившего взять его за руку. «Возьми мою руку, — пел Элвис Пресли. — Возьми мою жизнь». Чиновники из «Далтон, Дьюр и Хиггинс» зычными голосами обсуждали, есть ли у них шансы прибрести кредит по открытому счету «Кэнедиен Пасифик». Архитекторы из «Фрайн и Найт» жаловались на правила местного планирования — говорили они, правда, потише.

— Что, в ванной, Норман?! Не можем же мы заниматься этим в ванной!

— Почему бы и нет?

— Не можем. Не можем, и все тут!

— А я говорю, что можем.

— Я хочу за тебя замуж, Норман. Хочу, чтобы мы были вместе. Я не хочу ходить с тобой в ванную какого-то отеля.

— Я тоже хочу на тебе жениться. Но быстро это не получится, нам надо все как следует продумать. Продумать, как мы поженимся, Мари, понимаешь?

— Да, понимаю.

Теперь это стало у них постоянной темой для разговоров. Они оба нисколько не сомневались, что когда-нибудь обязательно поженятся. Они часто говорили о Хильде. Он описал ей Хильду, рассказал, как она, опустив голову, нанизывает бусы на леску в их квартире в Патни, как пьет красное вино с Фаулерами или в клубе. Нельзя сказать, чтобы он представил жену в самом благоприятном свете, и, когда Мари робко сказала, что не хотела бы о ней слышать, Норман вынужден был пообещать больше о ней не говорить. О Хильде он рассказал Мари все, умолчав лишь о ее непомерном сексуальном аппетите, «ночном голоде», как он про себя называл эту особенность своей супруги. Об этой стороне их супружеской жизни он не обмолвился ни разу — боялся, что Мари расстроится.

С Хильдой были связаны и денежные проблемы. Во «Всем мире», да и в любом другом месте, Норман никогда не сможет много зарабатывать. Хорошо зная Хильду, он понимал, что, когда развод станет реальностью, она потребует на свое содержание немалую сумму, и ему придется по закону эту сумму выплатить. Она заявит, что денег, которые она зарабатывает надомной работой, хватает только на карманные расходы, причем даже эти деньги даются ей из-за артрита все с большим и большим трудом. За то, что он отверг ее, лишил любовных утех, Хильда наверняка его возненавидит. Вдобавок она свяжет его измену со своей неспособностью иметь детей, и от этого озлобится еще больше.

Мари же не раз говорила, что хочет от него детей, которых у него никогда не было. Ей хотелось родить как можно скорее, и она знала, что это у нее получится. Не сомневался в этом и он; достаточно было на нее посмотреть, чтобы сказать: деторождение — ее истинное призвание. Но тогда бы ей пришлось уйти с работы, что, впрочем, она собиралась сделать, когда выйдет замуж, в любом случае, а ему — содержать Хильду, Мари и себя самого на свое более чем скромное жалованье. И не только их троих, но и детей.

Он не знал, как поступить, и тем не менее полагал, что чем больше они с Мари проводят времени вместе, чем больше говорят друг с другом, чем больше друг друга любят, тем больше у них шансов найти выход из создавшегося положения. Когда он рассуждал об этом, Мари, надо сказать, далеко не всегда его внимательно слушала. Она соглашалась, что они должны найти выход, однако время от времени делала вид, что проблем у них просто нет. О существовании Хильды она предпочитала забывать.

Когда она была с ним, ей начинало казаться, что совсем скоро, в июле или даже в июне, они обязательно поженятся. Он же постоянно возвращал ее с небес на землю.

— Слушай, давай выпьем по бокалу вина в отеле, — уговаривал он ее. — Сегодня вечером, перед поездом. В отеле, а не в привокзальном буфете.

— Но ведь это отель, Норман. В отеле выпивают только те, кто в нем живет.

— Ничего подобного. Выпить в отеле может всякий.

В тот вечер, выпив внизу, в баре, они поднялись в холл на втором этаже. В отеле было тепло, и она сказала, что с удовольствием бы села в кресло и немного поспала. Норман засмеялся, но в ванную ее в тот вечер не повел — не хотел торопить события. Он проводил ее на поезд и представил себе: вот сейчас она едет к Мэвис, к матери и к миссис Друк, а сама бредит великолепием отеля «Грейт Вестерн Роял».

Наступил декабрь. Тумана больше не было, стало холоднее, задул ледяной ветер. Теперь они каждый вечер перед поездом выпивали в отеле.

— Мне очень хочется показать тебе эту ванную, — однажды, словно невзначай, сказал он. — Просто так, смеха ради.

Он вовсе не настаивал, ванную в «Грейт Вестерн Роял» он за все это время упомянул впервые. Она захихикала и сказала, что он ужасный тип. Сказала, что если будет ходить по отелям и рассматривать ванные, то обязательно опоздает на поезд, на что он возразил, что времени у них предостаточно.

— Фантастика! — прошептала она, замерев на пороге и заглядывая внутрь. Норман обнял ее за плечи и подтолкнул вперед — он боялся, как бы их не увидела горничная. Заперев дверь, он поцеловал ее. Они встречались уже почти год, и за это время поцеловались наедине впервые.

В первый день Нового года они пошли в ванную в обеденный перерыв — лучшего способа отметить годовщину их знакомства было не придумать. Поначалу Мари производила на него впечатление девушки весьма легкомысленной, однако впечатление это оказалось ложным. Верно, на вид она могла казаться распущенной, однако в действительности была особой вполне строгих правил. Забавно, что и Хильда, до времени состарившаяся и, казалось бы, к чувственной стороне жизни равнодушная, также не соответствовала своей внешности. «Я никогда не делала это раньше», — призналась ему Мари в ванной, и от этого он полюбил ее еще больше. Он любил ее невинность, простосердечие, желание остаться девственницей до свадьбы. Но поскольку он не раз клялся ей, что никогда не женится ни на ком другом, ждать наступления первой брачной ночи смысла не имело. «О Боже, я люблю тебя, — шептала она, впервые раздевшись при нем догола. — О Норман, я так с тобой счастлива!»

Со временем свидания в ванной комнате отеля сделались регулярными. Неторопливо, словно прогуливаясь, он выходил из бара на первом этаже, пересекал гигантский холл и поднимался в лифте на третий этаж. Спустя пять минут, с полотенцем в сумке, которое она специально везла из Рединга, Мари следовала за ним. В ванной они всегда говорили вполголоса и после любви садились вместе в теплую воду, держась за руки и шепотом строя планы на будущее. Ни разу не было, чтобы кто-нибудь постучал в дверь и поинтересовался, что они здесь делают. Когда они порознь возвращались в бар с полотенцем в сумке, от которого потом намокали пудреница и носовой платок, никто ни разу не задал им ни одного вопроса.

Счет теперь шел не на месяцы, а на годы. В «Барабанщике» вместо голоса Элвиса Пресли слышались голоса «Биттлз». «Why she had to go I don’t know, — пели они. — She didn’t say… I believe in yesterday». В жизнь англичан вошла Элеонор Ригби и вместе с ней сержант Пеппер. На экранах лондонских кинотеатров шли немыслимые фильмы про совершенно немыслимых тайных агентов. Гремящая, переливающаяся- всеми цветами радуги, Карнаби-стрит стала похожа на гигантскую многоцветную свалку. А свидания Нормана Бритта и Мари в ванной комнате отеля «Грейт Вестерн Роял» продолжались… Запершись, они ели бутерброды и пили вино, и он шепотом рассказывал ей об экзотических странах, про которые хорошо знал, но в которых никогда не бывал, про Багамы, Бразилию, Перу, Севилью, куда можно было поехать на Рождество; про Греческий архипелаг, Нил, Шираз, Пересполис, Скалистые горы. Им бы копить деньги на путешествия, а не тратить их на джин с мятой, который они заказывали в баре отеля или в «Барабанщике». Им бы подумать, что делать с Хильдой, но куда приятнее было помечтать, что в один прекрасный день они, взявшись за руки, будут вместе гулять по Венеции или Тоскане. Их свидания были так не похожи на «ночной голод» Хильды или на грубые шуточки, которые иной раз, на проводах сотрудника «Всего мира» в «Барабанщике», отпускал мистер Блэкстафф. На таких вечеринках мистер Блэкстафф любил, выпив лишнего, пошутить о том, что они с женой никак не договорятся: он предпочитает заниматься любовью вечером, она — утром. Он подолгу рассуждал, как трудно бывает любить жену по утрам — в любой момент в спальню могут ворваться дети, и часто углублялся в интимные детали, посвящая слушателей в сексуальные пристрастия своей супруги. Ведя беседы на эти темы, он оглашал бар громовым, раскатистым смехом и при этом то и дело доверительно толкал слушателей локтем. Однажды вместе с ним в «Барабанщик» пришла его жена, и Норману, столько всего знавшему про ее интимную жизнь, было даже смотреть на нее неловко. Миссис Блэкстафф оказалась полной женщиной средних лет в очках с разноцветной оправой — ее внешность, надо полагать, тоже была обманчивой.

Но в ванной комнате отеля Норман Бритг и Мари не думали про Хильду или мистера Блэкстаффа. Ими, пусть и на короткое время, овладевала страсть, и физическая близость — так им, во всяком случае, казалось — была освящена истинным и глубоким чувством. Любовь служила оправданием их странному поведению, ибо без любви им никогда бы не хватило мужества пойти на обман, — и в это они оба свято верили.

Но после свиданий, когда Норман продавал авиабилеты своим клиентам или сажал Мари на вечерний поезд, ему нередко становилось тоскливо. Со временем тоска эта становилась все сильнее, все неотступнее.

— Мне так грустно, — прошептал он ей как-то в ванной, — когда тебя со мной нет. Непереносимо грустно.

— Тебе придется все ей рассказать, — сказала Мари, вытираясь полотенцем, которое она специально везла из Рединга в большой красной сумке. И в ее голосе — впервые за годы их знакомства — прозвучали жесткие нотки. — Если я не рожу сейчас, потом будет поздно. — Действительно, теперь ей было уже не двадцать восемь, а тридцать один. — Разве по отношению ко мне это справедливо?

Норман понимал, что ведет себя с Мари не лучшим образом, однако понимал он и другое: нищета не даст им нормально жить, она их раздавит. Я никогда не смогу зарабатывать намного больше, чем зарабатываю сейчас, размышлял он, сидя в тот день в турагентстве. На детей, которых так хотела Мари, да и он тоже, будет уходить все без остатка, и им наверняка придется искать муниципальное жилье. От этих мыслей у него начинала болеть голова, на душе скребли кошки. И вместе с тем он знал: она права, такая жизнь не может продолжаться вечно, идиллии в ванной комнате отеля рано или поздно наступит конец. Иногда он даже подумывал, и вполне серьезно, о том, чтобы от Хильды избавиться.

Убить он ее, разумеется, не убил, но однажды, в четверг вечером, когда она досмотрела «Мстителей», рассказал ей всю правду. Сказал, что встретил девушку, что зовут ее Мари, что он полюбил ее и хочет на ней жениться.

— Надеюсь, ты дашь мне развод, — закончил он.

Хильда уменьшила звук, однако телевизор выключать не стала. В эти минуты на ее лице, в ее глазах не было и следа той ненависти, которую она, по идее, должна была бы в эти минуты к нему испытывать. Она лишь покачала головой и подлила себе в бокал вина.

— Ты спятил, Норман, — сказала она.

— Можешь считать, что я спятил, если тебе так легче.

— И где ты ее откопал?

— Мы познакомились у нее на работе. В магазине. Она работает на Винсент-стрит.

— И что она в тебе нашла, интересно знать?

— Она любит меня, Хильда.

Хильда засмеялась. И сказала, чтобы он не заливал, — ее, мол, не проведешь.

— Хильда, я говорю тебе чистую правду.

Она улыбнулась, опустила глаза в бокал с вином, а затем, вновь глядя на экран, сказала:

— И давно это у вас, если не секрет?

— Порядочно, — буркнул он. Говорить, что они встречаются уже несколько лет, ему не хотелось.

— Нет, ты просто не в себе, Норман. Если тебе приглянулась продавщица в магазине, это еще вовсе не значит, что ты без нее жить не можешь. Всех ведь все равно не перетрахаешь, дружок.

— А я и не…

— Тем более что гигантом секса тебя при всем желании не назовешь.

— Хильда…

— Молоденькие продавщицы всем мужикам нравятся — тебе об этом твоя матушка случаем не говорила? Думаешь, мне никто не нравится? Думаешь, я не запала на парня, который приходил нам гардины вешать, или на почтальона? Маленький, сексуальный, а как поет — обхохочешься!

— Говорю тебе, Хильда, мне нужен развод.

Она снова засмеялась и выпила еще вина.

— Ну и влип же ты, — сказала она и опять засмеялась.

— Хильда…

— Пошел ты знаешь куда! — Хильда вдруг разозлилась — и не потому, что он требовал развод, а потому, что настаивал на своем, не желал ее слушать. Он ведет себя как последний дурак, объяснила она ему, добавив все то, что он знал и без нее. Что таким, как они, развестись все равно не удастся. Что, если у его подружки нет денег, они будут биться головой об стену и в результате все равно ничего не добьются — только юристам-кровососам дадут заработать.

— Они тебя по миру пустят, эти жулики, — кричала она, и ее голос дрожал от гнева. — Всю жизнь на них работать будешь!

— А мне наплевать… — начал было он, хотя ему было совсем не наплевать. — Мне плевать на все, кроме одного…

— Так я тебе, кретину, и поверила!

— Хильда…

— Послушай, хватит тебе с ней церемониться. Отведи ее вечером в парк или еще куда-нибудь. От нас с тобой не убудет.

Она прибавила звук и быстро допила вино, а потом, в спальне, набросилась на него с еще большим «аппетитом», чем обычно.

— Господи, как это меня завело! — прошептала она в темноте, обхватывая его ногами. — То, о чем мы говорили… девица твоя…

Кончив, она сказала:

— Знаешь, у меня с этим почтальоном было. Клянусь тебе. На кухне. И, если хочешь всей правды, Фаулер тоже иногда меня навещает.

Он лежал радом с ней в темноте и не знал, верить тому, что она говорит, или нет. Сначала он подумал, что, услышав про Мари, она просто старается не отстать от молоденькой, но затем понял, что ошибся.

— Один раз мы занимались этим вчетвером, — призналась Хильда. — Фаулеры, я и еще один парень — он раньше в клубе работал.

Она начала водить пальцами по его лицу, чего он терпеть не мог. Ей почему-то казалось, что это его возбуждает.

— Расскажи еще про свою крошку, — попросила она.

Он сказал, чтобы она оставила Мари в покое и перестала гладить его по лицу. Теперь, когда она рассказала ему про Фаулера и почтальона, он мог не скрывать, сколько времени продолжается его роман с Мари. Он рассказал ей, и не без удовольствия, про первый день нового года, как он пошел в аптеку купить наждачную пилочку и «Колгейт» и как познакомился с Мари, потому что Мари и Мэвис обратились в турагентство за билетами в Коста-Брава.

— Но вы ведь еще ни разу… да?

— Много раз.

— Господи, где же? В подъездах? В парке?

— Мы ходим в отель.

— Ах ты, старый проказник!

— Послушай, Хильда…

— Прошу тебя, продолжай, дорогой. Рассказывай все, как было.

И он рассказал ей про ванную. Она стала задавать ему вопросы, вдавалась в самые интимные подробности, просила, чтобы он описал ей Мари. Когда их разговор подошел к концу, уже светало.

— Про развод забудь, — сказала она ему за завтраком как бы между прочим. — Слышать больше об этом не желаю. Не хочу, чтобы ты из-за меня разорился.

В тот день видеть Мари ему не хотелось. Не хотелось, но пришлось: они заранее договорились встретиться, она ведь знала, что накануне вечером он собирался поговорить с женой, и ей не терпелось узнать, чем этот разговор кончился.

— Ну? — спросила она его в «Барабанщике».

Он пожал плечами, покачал головой и сказал:

— Я ей все рассказал.

— И что она сказала, Норман? Что сказала Хильда?

— Сказала, что говорить о разводе — безумие. Сказала то же самое, что говорил тебе я: мы не сумеем с ней расплатиться.

Некоторое время они сидели молча. Наконец Мари сказала:

— Выходит, ты не можешь ее бросить? Неужели ты не можешь просто не возвращаться домой? Какую-нибудь квартиру мы могли бы снять. Не будем торопиться с детьми, любимый. Уйди от нее — это самое главное.

— Нас все равно найдут. Найдут и заставят платить.

— И заплатим. Если я буду работать, ты сможешь платить столько, сколько они потребуют.

— Ничего не получится, Мари.

— Милый, прошу тебя, уйди от нее.

Что он, к немалому удивлению Хильды, и сделал. Однажды вечером, когда она была в клубе, он собрал вещи и переехал в Килберн, где им с Мари удалось снять две комнаты в пансионе. Своего адреса он Хильде не оставил — написал записку, что уезжает и больше не вернется.

Какое-то время они прожили в Килберне в пансионе с одной уборной и ванной на пятнадцать человек. Там он и получил вызов в суд, где ему сообщили, что он недостойно повел себя с женщиной, на которой был женат, и он дал согласие выплачивать Хильде ежемесячное содержание.

Две комнаты в Килберне, где они жили как муж с женой, были грязными и неуютными — их жизнь в пансионе довольно сильно отличалась от той жизни, какой они жили во времена «Барабанщика» и отеля «Грейт Вестерн Роял». Норман и Мари пытались найти что-то получше, но за умеренную плату приличное жилье отыскать было нелегко. Они приуныли, ибо, хоть и жили вместе, до их собственного домика, детей и радостей жизни им было так же далеко, как и раньше.

— Можно переехать в Рединг, — подала идею Мари.

— В Рединг?

— Ну да, к маме.

— Но ведь твоя мать чуть было не отреклась от тебя. Она на тебя зла — сама же говоришь.

— Сегодня зла, а завтра — нет.

Мари оказалась права. Однажды в воскресенье они поехали в Рединг выпить чаю с матерью Мари и с ее подругой, миссис Друк. За столом ни та, ни другая к Норману не обратилась ни разу, и однажды, когда они с Мари вышли на кухню, он услышал, как миссис Друк, не скрывая раздражения, сказала, что Норман годится Мари в отцы.

— Что с него взять, — отозвалась мать Мари. — Пустое место.

И тем не менее матери Мари очень не хватало зарплаты дочери, и в тот же вечер, не успели они еще доехать до Лондона, было решено, что Норман и Мари в течение месяца переедут в Рединг с условием, что, как только представится возможность, они обязательно поженятся.

— Имей в виду, для меня он — квартирант, — сказала мать дочери. — Квартирант, и только.

— Не будем забывать о соседях, — добавила миссис Друк.

В Рединге им жилось еще хуже, чем в Килберне. Мать Мари по-прежнему относилась к Норману пренебрежительно, постоянно делала ему замечания: то он был неопрятен в уборной, то наследил на крытой ковром лестнице, то на выключателях остались следы от его грязных пальцев. Мари каждый раз вступалась за Нормана, и начинался скандал, в котором обязательно участвовала миссис Друк — она страсть как любила скандалы; кончалось же обычно тем, что сначала мать, а следом и дочь громко рыдали. За это время Норман побывал у юриста и сообщил ему, что Хильда, по ее же собственным словам, изменяла ему с почтальоном и с Фаулером.

— А свидетели могут это подтвердить, мистер Бритт? — поинтересовался юрист и криво улыбнулся, когда Норман ответил, что свидетелей у него нет.

Он и раньше знал, что с разводом ничего не получится. Знал, что интуиция его не подвела: Хильде не надо было ничего говорить, не надо было просто так уходить из дома. Да и с Мари он повел себя не лучшим образом; впрочем, так всегда бывает, если девушка сходится с женатым мужчиной.

— Раньше надо было думать, — любила громко, со значением говорить ее мать, когда дверь в ее комнату была открыта и Норман проходил мимо.

— Эгоист, что вы хотите, — вторила ей, так же громко, миссис Друк.

Всякий раз, когда он говорил, что у них ничего не получится, Мари с ним спорила. Но и она уже не отчаивалась так, как отчаивалась бы год или два назад: напряжение сказывалось и на ней, особенно напряжение от жизни в Рединге. Когда Норман сказал ей, что надеяться больше не на что, она горько разрыдалась; пустил слезу и он. Вскоре после этого Норман попросил, чтобы его перевели в другой отдел «Всего мира», и был отправлен в Илинг — очень далеко от отеля «Грейт Вестерн Роял».

Через полтора года Мари вышла замуж за рабочего пивоваренного завода. Узнав, что Норман так и не женился, Хильда написала ему письмо: не будем, дескать, ворошить прошлое. Норману было очень одиноко в однокомнатной квартирке в Илинге, и он согласился выяснить с женой отношения, после чего вернулся домой.

— Я на тебя не в обиде, — сказала ему Хильда, — я ведь тоже тебе изменяла: в твое отсутствие здесь жил один парень из клуба, менеджер в «Вулворте».

— И я тоже на тебя не в обиде, — сказал Норман.

И все же эта любовная история запечатлелась в памяти Нормана Бритта как некое чудо — чудо, которое не забывается. Она не перестала быть чудом оттого, что над ними издевалась Хильда. Не перестала быть чудом из-за двух грязных комнатушек в Килберне или из-за ничуть не менее тяжелой жизни в Рединге. Воспоминание о том, как они шли в отель «Грейт Вестерн Роял», как на последние деньги выпивали в баре отеля, как, стараясь держаться по возможности небрежно, поднимались, сначала он, спустя несколько минут — она, по лестнице, — все это мнилось ему теперь какой-то волшебной сказкой, которая почему-то обернулась былью. Сказочной была и ванная комната на третьем этаже отеля, та самая, что полнилась шепотом и ласками. Та самая ванная, в которой экзотические страны, куда он в дневные часы продавал билеты, приобретали какое-то особое очарование, когда он рассказывал о них девушке, ничуть не менее соблазнительной, чем самые разудалые красотки в фильмах про Джеймса Бонда. Иной раз, когда Норман ехал в метро, он закрывал глаза и с величайшим удовольствием, на какое только еще был способен, вспоминал отделанные мрамором стены, огромные медные краны и ванну, которая даже для двоих была слишком велика. И время от времени ему начинало казаться, будто до него откуда-то издалека доносится музыка и голоса «Биттлз» и будто поют они о любви в ванной, а не о Элеонор Ригби или сержанте Пеппере.


ВОСКРЕСНЫЙ ПРИЕМ


В парке не было никого, даже кошки. Свежий утренний воздух еще не смешался с лондонским, в жилых домах было тихо, как на кладбище. Половина восьмого утра. Воскресное июньское утро. В рабочие дни в это время отовсюду уже слышались голоса, по парку спешили к метро люди, начинали ходить автобусы. В рабочие дни Малькольм еще лежал в постели и собирался с силами.

Еще не бритый, в светло-бежевом халате поверх полосатой — в красно-синюю полоску — пижаме, он прошелся по крикетной площадке, мимо белых крикетных ширм и небольшой беседки. Этого средних лет, лысоватого человека в очках нельзя было назвать чудаком, однако он часто воскресным утром доходил, как был в халате, до самой межи, вдоль которой выстроились в ряд тополя.

Приблизившись к ним, он повернулся и медленным шагом направился обратно к дому, в котором жил с Джессикой, своей женой. В этом доме, эдвардианском строении из темно-коричневого кирпича, обсаженном побегами дикого винограда и лавровыми деревьями в кадках по обе стороны от входа, они жили с тех пор, как он стал преуспевающим адвокатом. Семья у него была небольшая: в комнате на втором этаже жил, никому не доставляя особых хлопот, сын Малькольма и Джессики.

В кухне Малькольм дочитал восьмую главу «Эдвина Друда» и тут услышал, как привезли воскресные газеты. Он пошел их забрать, пробежал глазами заголовки, после чего сварил кофе, поджарил тосты и отнес поднос и газеты наверх жене.


— Я принесла тебе чашку чая, — сказала Джессика, входя в комнату сына. Иногда он сразу же выпивал чай, а иногда, возвратившись в обеденное время домой, она обнаруживала, что полная чашка так и стоит на столике у его кровати. Сам он никогда не относил на кухню чашку и блюдце и, недовольный собой, возмущенно тряся головой, за это извинялся.

Когда она сказала ему про чай, он ничего не ответил, лишь долго с неподвижной улыбкой на нее смотрел. Одна рука воздета к бородатому лицу и стиснута в кулак, ногти обкусаны, пальцы обгрызены. В комнате пахло потом — он не выносил, когда открывали окно, даже занавеску не давал отодвинуть. Свои авиамодели он конструировал при электрическом свете, предпочитая его дневному. Комната была заставлена моделями самолетов: «Харрикейнов» и «Сптифайров», гидропланов и «Хейнкелей-178»; ни одна модель закончена не была. Месяц назад, 25 мая, они попытались отпраздновать его день рождения — ему исполнилось двадцать четыре.

Она закрыла за собой дверь. Стены, и не только на лестнице, были обклеены обоями в ярко-красных маках и подсолнухах. Когда Джессика открывала дверь, ведущую в холл, гости часто отмечали их «пасторальную свежесть», некоторые от ярких цветов даже жмурились. Раньше вид у холла, выкрашенного в темно-коричневые, цвета мясной подливки, тона, был мрачноватый, теперь же двери и плинтусы сияли первозданной белизной.

— Давай не пойдем к Морришам, — предложил Малькольм, когда она спустилась на кухню, хотя сам уже облачился в светлый костюм, в каких ходят в гости воскресным утром на бокал вина.

— Не пойти мы не можем — сам знаешь, — отозвалась она, хотя к Морришам тоже идти не хотела. — Готова буду через минуту.

В уборной на первом этаже она подкрасила глаза. Без косметики ее худое, осунувшееся лицо выглядело каким-то вялым. Моему лицу, как и стенам в холле, яркие цвета не помешают, подумалось ей. Она подкрасила губы и промокнула их, чтобы снять излишек помады, бумажной салфеткой, после чего еще раз придирчиво взглянула на себя в зеркало над умывальником — не слишком ли густо накрашены ресницы. Темные, начинающие седеть волосы, глубоко посаженные лучистые синие глаза, блеск которых до сих пор придавал всему ее облику какую-то особую красоту, преображали ее. «Один только блеск и остался», — сказал кто-то однажды, обратив внимание на ее измученное лицо.

Вернувшись на кухню, она включила вытяжку над электрической плитой, где в духовке жарились свиные котлеты.

— Пошли? — сказала она, и Малькольм — он в это время рассматривал рекламу фотохромных линз — кивнул и встал.


А их сыну в это время снилось, что он находится на берегу реки. Над водой летают птицы с синими перьями, где-то за деревьями бренчит гитара. Его друзья, как и он, лежат на берегу в разноцветных спальных мешках. Все они счастливы, потому что там, где Индия, — нежность и красота, там, где Индия, — истина. Кто-то произнес эту фразу, и все согласились.


В этот раз у Морришей была Антеа Чалмерс — высокая, в элегантном зеленом платье, давным-давно разведенная. Вылитая Бетт Дэвис: глаза, как суповые миски, и такой же рот. Были и Ливингстоны, и Сюзанна и Дэвид Мейдстоуны, и Анвины. Приехал и мистер Фулмер, человек с желтым, одутловатым лицом, которого все жалели: его жена, существо вялое и бесцветное, предпочитала сидеть дома и никому не показываться. Встретили они и Тома Хайбенда, и Тейлор-Дитов, и Маркуса Стайра с приятелем. Было несколько человек, которых Джессика и Малькольм видели впервые.

— Привет, привет! — крикнул им с широкой светской улыбкой хозяин дома. Из гостиной гости с бокалами в руках выходили через стеклянную дверь в сад. Морриши — у него розовое, добродушно-одутловатое лицо, она со следами былой красоты — внимательно следили за тем, чтобы все гости имели возможность выбрать вино по вкусу. В саду школьник из Франции, устроившийся к Морришам слугой для изучения языка, предлагал гостям орешки и похожие на отполированные кусочки дерева японские печенья. Дети — хозяйские и пришедшие с гостями — собрались в дальнем конце сада, у сарая с садовыми инструментами.

И Джессика, и Малькольм взяли по бокалу белого вина — уж очень аппетитно выглядел летним утром ряд запотевших бутылок. С Морришами, которым явно хотелось, прежде чем вступить в беседу, всех поприветствовать, они обменялись лишь парой вежливых фраз и вышли в сад, поражавший воображение яркими, только что распустившимися цветами и коротко подстриженным газоном.

— Привет, Джессика, — сказал приятель Маркуса Стайра, невысокий, плотный молодой человек в синем блейзере. Он сообщил, что испек яблочный пирог, и сокрушенно покачал головой, давая этим понять, что на сей раз пирог не удался.

— Салют, таинственный незнакомец, — сказала Малькольму Антеа Чалмерс.

Она почему-то всегда его выделяла. Уже очень давно он отказался от мысли, что лысеющий адвокат в очках может представлять для нее хоть какой-то сексуальный интерес, и это при том, что с ним она говорила исключительно на сексуальные темы. Она имела обыкновение — точно так же, как сейчас, — уединяться с ним где-нибудь в углу, отгоняя всех, кто пытался к ним присоседиться. Она притиснула его к стене дома, увитой кремовой жимолостью. Справа от них тянулась решетка, за которую жимолость была убрана, слева стояли две старых кадки с дождевой водой, увитые фиолетовым ломоносом.

— Грязная свинья, — сказала она, имея в виду человека, за которым когда-то была замужем. — Я ему так и сказала, Малькольм: чем с тобой, я лучше со свиньей в постель лягу. Можешь себе представить, какой он крик поднял.

Джессика обсудила с приятелем Маркуса Стайра рецепт пирога с яблоками и, улыбнувшись ему на прощанье, двинулась дальше. Школьник из Франции предложил ей японское печенье, а затем какой-то незнакомец заговорил с ней о погоде. Что может быть лучше, сказал он, пары бокалов вина воскресным утром в залитом солнцем лондонском саду? Это был мужчина в бежевом замшевом костюме элегантного покроя, свободно на нем сидевшем и скрывавшем небольшое брюшко. Казалось, что слезятся у него не только глаза, но и усы. У него были тяжелая челюсть и загорелый, по цвету почти не отличавшийся от его замшевого костюма, лоб. Бизнесмен, решила Джессика, ужасно, как видно, богатый, в деловом мире котируется, надо думать, выше некуда. И тут он начал рассказывать ей про свой дом под Эстепоной.


На поверхности чая, который Джессика принесла сыну, образовалась пленка, и в ней теперь запуталась муха. Больше в комнате ничего не происходило. Дыхание спящего было едва слышным, сон про птиц с синим оперением внезапно прервался, и тут, с той же внезапностью, какой вообще отличалась жизнь юноши, его глаза широко раскрылись.

В его сознание ворвались «Спитфайры» и «Хейнкели»; едва различимые в полумраке комнаты, они со сна показались ему гигантскими. Я — в комнате с аэропланами, сказал он себе, продолжая лежать. Пока он лежал, ничего больше в его мозгу не отпечаталось. Наконец он встал и начал одеваться. Он медленно натягивал джинсы на свои белые ноги, а по его юношеской бородке, редкой и мягкой, прямо как у бородатой женщины, бежали слезы.

Надпись «Прочь» на его бледно-голубой майке, словно бы охранявшая его от всех на свете молний и таящихся под капюшонами Бэтменов и Робинов, почти совсем стерлась. Смысл этой шутливой надписи заключался в том, что за эти годы было слишком много шуток, будто никто не желает взрослеть и навсегда хочет остаться ребенком. С бородки слезы капали на майку и джинсы. Он включил свет и, тут только заметив, что у кровати стоит чашка с чаем, залпом выпил чай вместе с образовавшейся на поверхности пленкой и застывшей в ней мухой. Слезы его ничуть не огорчали.


— Такие вот дела, Малькольм, — сказала Антеа Чалмерс. — Никто так не любит секс, как я, но ведь есть же предел!

Ее огромные, похожие на блюдца глаза быстро заморгали, губы на какое-то мгновение завязались в узелок. Мужчина, за которого она вышла замуж (еще раз повторила она), был не в состоянии дать ей то, что она хотела и в чем больше всего нуждалась. Напившись, он приходил домой среди ночи и надсадно кричал, ходя из комнаты в комнату. А бывало, замахивался на нее бамбуковой тростью.

— Причем купил ее, — напоминала она Малькольму, — в садовом магазине, совершенно беспрепятственно.

В жимолости затихли пчелы. Возле самого лица Малькольма била крыльями белая бабочка.

— Могу себе представить, как вы рады, что от него избавились, — из вежливости сказал он.

— Я осталась одна, Малькольм. Быть одной нелегко.

Она заговорила о том, как трудно быть одной и какие есть способы облегчить тяготы жизни. Говорила Антеа Чалмерс шепотом — не хотела, чтобы слышали другие. Казалось, со своими бесконечными сексуальными фантазиями она растворяется в ослепительном, жарком воздухе, теряется в аромате жимолости, вьющейся так близко от них. Малькольм слушал, не отодвигаясь от нее, не пытаясь даже думать о чем-то другом. Прошло уже почти два года с тех пор, как Антеа Чалмерс, к своему изумлению, обнаружила, что он умеет слушать.

Голоса в саду становились все громче, смех визгливее, густой табачный дым поднимался к небу — выпитое давало себя знать. Возле сарая с садовыми инструментами, в дальнем углу сада дети под руководством самой старшей девочки играли в «бабушкины шаги».

Том Хайбенд, который под псевдонимом вел колонку в «Дейли телеграф», рассказал анекдот, вызвавший громкий смех. Желтолицый мистер Фулмер, которого никто толком не знал, внимательно слушал, как чета Анвинов вместе с Сусанной Медстоун сплетничают про школу, куда ходят их дети.

— Пожалуйста, не так быстро, — говорил приятель Маркуса Стайра, записывая на обороте чековой книжки рецепт сливового джема. Тейлор-Дит пьянел на глазах.

— При доме, естественно, собственный пляж, — рассказывал Джессике мужчина с влажными усами. — Спускаешься по ступенькам — и в воду. Испанцев мы обожаем, — добавил он. — Особенно — Джоун.

И тут рядом с ним возникла, вся в розовом, Джоун, его жена, крупная, неуклюжая, как и ее муж, с такой широкой улыбкой, что казалось, будто она переходит с лица на седеющие волосы. Да, согласилась она, к испанцам она всегда питала слабость, к их образу жизни, к их очаровательным маленьким церквушкам.

— У нас, разумеется, есть служанка, — вставил ее муж. — Она смотрит за домом. Старушка Виолетта.

Морриши, по своему обыкновению, обслуживали гостей вместе, она разливала вино не торопясь, он — более стремительно. На своих приемах они так хорошо дополняли друг друга, что походили, о чем не раз говорили знакомые, на вышколенных слуг. Говорили также, что они счастливы в браке.

Джессика видела, что Малькольму никак не вырваться из западни. Ливингстоны попробовали было нарушить их уединение, но Антеа Чалмерс, поведя плечом, их отшила. У Ливингстонов, которые недавно, после долгой разлуки, сошлись вновь, вид был пренесчастный.

— Виолетта — наш добрый ангел, — продолжал мужчина с влажными усами. — Что бы мы делали без старушки Виолетты!

— Кроме того, испанцы отличаются удивительным достоинством, — подхватила его жена; супруг же добавил, что старушка Виолетта — также особа весьма достойная. — Да, да, в высшей степени, — согласилась жена.

И тут появился Маркус Стайр — долговязый и, как всегда, злой. Парочка, которая владела домом в Испании, немедленно, точно испугавшись одного его вида, ретировалась. Стайр засмеялся. Они смущены, объяснил он, потому что недавно, на другом приеме, в его присутствии ни с того ни сего ужасно поссорились. Муж даже замахнулся на жену, и Маркусу Стайру пришлось вмешаться.

— Даже не верится, верно, Джессика? Рассуждает о том, как хорошо живется в Испании, а у самой рыльце в пуху. Одна улыбочка чего стоит! Какие же мы все, если разобраться, прохвосты! — Он опять засмеялся, а затем заговорил снова, манерно растягивая слова и теребя сигарету в худых, унизанных кольцами пальцах.

Он «прошелся» по всем находящимся в саду гостям. Сюзанну Мейдстоун видели с Тейлор-Дитом в «Трэт-Уэсте». Ливингстонов свели, но это, разумеется, ненадолго. Анвины всем на свете завидуют. Антеа Чалмерс фригидна — все ее беды от этого. «Что вы хотите? Возраст от сорока до пятидесяти, да еще в субурбии, подобен минному полю», — изрек он, лениво растягивая слова. У Морришей месяц назад вышел ужасный скандал: какая-то девица из его офиса поздно вечером, когда он шел домой, увязалась за ним, да еще всем об этом потом разболтала.

Джессика посмотрела на Морришей: обходят вместе гостей, трогательны, гостеприимны, сейчас вот подошли к Фулмеру. Неужели даже у них на самом деле не все в порядке?

— Боже, да разумеется! — воскликнул Маркус Стайр, словно угадав, в чем состоит ее вопрос.

Ему нельзя было отказать в проницательности, к тому же он не особенно преувеличивал. Маркус Стайр умел нащупать слабые места, а потом, по имеющимся в его распоряжении обрывкам информации, искусно составлял картину в целом. Интересно, пришло вдруг Джессике в голову, а что он говорит про нас с Малькольмом? Она задумалась было о том, какими он видит их, но тут же с собой справилась — лучше об этом не думать.

Между тем Маркус Стайр заговорил о девочке, которая уговорила остальных детей сыграть в «бабушкины шаги», и назвал ее «хозяйкой положения». Представляете, сказал он, во что она превратится, когда ей будет под пятьдесят. От теперешней красоты не останется и следа, будет сидеть в своем загородном доме и с утра до ночи пилить несчастного мужа. Джессика улыбнулась, как будто он рассказал смешной анекдот. И вновь изо всех сил постаралась сосредоточиться.

Иначе никак нельзя, надо сосредоточиться и слушать, что тебе говорят. Как слушает Малькольм, как сама она только что слушала рассказ о доме в Испании. Иначе нельзя. Надо весь дом обклеить «веселенькими» обоями, перекрасить темно-коричневые стены в ярко-белые. И обязательно посадить в саду яркие цветы, как у Морришей. Главное — не отвлекаться; внимательно смотреть на влажные усы бизнесмена, на седеющие волосы его супруги, улавливать злые искорки в глазах человека, который сейчас неотрывно на нее смотрит.

— Я списала все эти годы, Малькольм, — сказала Антеа Чалмерс, и тут вдруг Малькольм заметил, что его жена, стоящая в другом конце сада, вот-вот лишится чувств. Он это понял сразу, как если бы видел, что она рухнула на траву. Время от времени кто-то из них, то он, то она, не выдерживал; с кем это случится и как, предугадать было невозможно.

Он следил за выражением ее лица и видел, что она вернулась в 1954 год: жаркий летний полдень, схватки с каждой минутой становятся все чаще. О том, что началось, он узнал в суде, и, когда вернулся домой, акушерка сидела в холле и курила. Роды были тяжелые, и акушерка и сестра всю ночь провели с ней. Потом, когда ребенок наконец родился и все волнения остались позади, он налил каждой по стакану виски.

Эти воспоминания, беспрепятственно, подобно инфекции, распространяясь, сквозь густой табачный дым и нарядно, по-воскресному одетых людей, перекинулись с Джессики на Малькольма. Повели их, одного за другим, по предательскому пути памяти. Первый день в школе, слезы у ворот, добродушная буфетчица. Четверо парней, их сын и еще трое, готовы вступить в драку с другими парнями. Первое место по прыжкам в высоту.

— Простите, — сказал Малькольм. Джессике хуже, чем ему, подумал он по привычке, пробираясь к ней. Хуже, потому что после родов ей сказали, что ей больше нельзя иметь детей. Теперь она ругает себя, что послушалась.

Ушли они неожиданно, когда дети еще играли возле сарая в «бабушкины шаги», а взрослые выпивали и беседовали. Знакомые догадались, что их неожиданный уход как-то связан с сыном, о котором их старались не спрашивать, — все знали, что он наркоман и состоит на учете. Пара, которая только что рассказывала Джессике про дом в Испании, теперь рассказывала о нем Морришам, однако те слушали их не так внимательно, как Джессика. Антеа Чалмерс пыталась что-то объяснить приятелю Маркуса Стайра, но это оказалось делом безнадежным. Сам же Маркус Стайр вновь рассуждал о собравшихся в саду гостях.


Малькольм в раздражении шагал через по-воскресному тихий парк. Впрочем, было уже не так тихо, как ранним утром. Днем должен был состояться крикетный матч, и подготовка к нему шла полным ходом: размечалась площадка, подкатывали ширмы на колесиках. С лотка шла бойкая торговля мороженым. Люди лежали на траве, мальчишки гоняли футбольный мяч.

— Прости, — сказала Джессика. Голос ее дрожал, ей было за себя стыдно.

— Ты тут ни при чем, Джессика.

— Давай сами что-нибудь выпьем. А?

Поскольку ни он, ни она возвращаться домой не хотели, они пошли в «Рыжего пирата» и сели снаружи. Она угадала его мысли точно так же, как он, совсем недавно, угадал по выражению ее лица, о чем думает она. Когда люди удивляются, куда все подевалось, вся любовь и все цветы, он бы с удовольствием показал им погруженную в мрак комнату на втором этаже. Там, однажды в сердцах воскликнул он, в этих недоделанных, собирающих пыль аэропланах, и таятся веселые шестидесятые, путешествия в страну чудес. У их сына было имя. Когда они говорили с ним, то обращались к нему по имени, но, когда вспоминали его, он был для них безымянным. Много лет назад выяснилось, что мысленно оба они по имени его не называют.

— Кто знает, что будет, — сказала она, пытаясь поднять ему настроение.

Он махнул рукой — лучше не думать. Утешать себя тем, что во многих семьях всегда были дети, которых держали взаперти и которым нужен был особый уход, они не могли. Им приходилось жить не с уродом, выбивающимся из привычного порядка вещей, а с потенциальным самоубийцей — а ведь это гораздо хуже.

Они сидели, жмурясь на солнце, и думали о своем доме, из которого вышли всего час назад. Когда они вернутся, в доме будет так тихо, словно у них никогда не было детей. Но вот послышится какой-то едва слышный шорох, будто в доме завелось привидение. Тихие шаги по ступенькам, шарканье ног в холле. Когда они придут, он может оказаться на кухне — будет сидеть и терпеливо их ждать. Он им улыбнется и за обедом, возможно даже, заговорит. Или будет есть молча. Неделю назад он вдруг сказал, что собирается поработать у кого-нибудь в саду или в парке. Иногда он говорил что-нибудь в этом роде.

Сидя в баре, они ни словом о нем не обмолвились. Теперь это было в порядке вещей. Когда они оставались наедине, им обоим было легче поменьше говорить о нем и побольше о сплетнях Маркуса Стайра, о Сюзанне Meйдстоун в «Трэт-Уэсте», о девице из офиса, заявившейся к Морришам поздно ночью. О ссоре между улыбающейся женщиной и ее мужем в замшевом костюме, об Антеа Чалмерс, об одиноком мистере Фулмере и о Ливингстонах, которые пытаются наладить совместную жизнь. Малькольм с легкостью представил себе Маркуса Стайра: лениво растягивает слова, взгляд острый, как бритва. Теперь он понимал, как была расстроена Джессика. Маркус Стайр назвал бы их парой теней, что стараются держаться с краю, — так им, людям надломленным, спокойнее.

Они продолжали обсуждать людей, с которыми только что расстались. Интересно, не разыгрался ли за это время очередной скандал, не потряс ли очередной взрыв семейный пейзаж, который Маркус Стайр сравнил с минным полем. Допив вино, они сошлись на том, что, если бы что-то в этом роде произошло, Стайр бы им обязательно рассказал. Какое-то время они проговорили о нем, о воскресном приеме, а затем заговорили о других вещах. Малькольм стал пересказывать ей содержание «Эдвина Друда» — она ведь эту книгу не прочтет никогда. Он так увлекся, что продолжал свой рассказ и тогда, когда они вышли из «Рыжего пирата» и двинулись через парк в сторону дома. Как странно, подумала она, прислушиваясь к звуку его голоса: их отношения с возрастом упрочились, браки же людей более счастливых, чем они, распадаются у них на глазах.


ПО ЧЕТВЕРГАМ


Миссис Нэнси Симпсон, которая терпеть не могла эту фамилию и предпочла бы быть Нэнси Ле Пюи или Нэнси дю Морье, проснулась декабрьским утром. Всю ночь ей снились давно ушедшие времена, когда ее звали Нэнси Доз и она не была еще ничьей женой. Оркестр играл «Ты мой цветочек», а они всей труппой стояли, широко улыбаясь и готовясь к выходу, в кулисах Олд-Гейти. «Ты мой цветочек, я — твоя пчела…» Или эта песня называлась как-то иначе? «Дым ест глаза» тоже раньше называлась как-то по-другому — так, во всяком случае, говорил Лори Хендерсон, хотя, видит Бог, Лори за всю свою жизнь не сказал и слова правды. С этими песнями никогда не угадаешь. Взять, к примеру, «Если ты моя единственная». Она так называлась или ее полное название — «Если ты моя единственная девочка на свете, а я твой единственный мальчик»? Она об этом, помнится, всю ночь с Лори до хрипоты спорила, это было в труппе миссис Томер, в Мэкклсфилде, то ли в сорок девятом, то ли в пятидесятом году. Нет, все-таки в пятидесятом, вскоре ведь после этого Лори отправился в Лондон — вроде бы барменом на Британском фестивале устроился. Труппу миссис Томер он бросил, она его потом девять лет не видала. Нет, это было, конечно, в пятьдесят первом. Фестиваль ведь был в пятьдесят первом.

Нэнси встала и первым делом занялась макияжем. Она часто думала, что нет ничего лучше, чем сидеть в нижней юбке перед зеркалом и делать себе другое лицо. Припудрила помаду и улыбнулась. Ей вспомнился Фиц: сегодня же четверг, а у них вошло в привычку по четвергам вместе обедать. «Господи, Нэнси!» — воскликнул он, когда, по чистой случайности, полгода назад увидел, как она стоит у магазина «Питер Джонс», уставившись на витрину. Тогда они выпили чаю и вдоволь наговорились. «Конечно, почему бы и нет?» — ответила она на его предложение встречаться регулярно. «Уж нам-то с тобой есть что вспомнить!» — кажется, сказала она тогда.

Она жила в Патни, в викторианском здании из красного кирпича, окнами на реку. Рядом был большой старомодный отель «Скипетр», где обычно останавливались иностранные коммерческие агенты и по вечерам в баре частенько выпивали жители ее дома. Когда проходил Уимблдонский турнир, здесь жили звезды мирового тенниса — восходящие и закатившиеся. Она любила сидеть в холле отеля и смотреть, как они входят и берут у администратора ключи. Однажды она видела того самого немца, который лет десять назад играл в финале, и ей приятно было думать, что в «Скипетре» когда-то останавливался сам Маккинрой — в те годы, правда, он был еще неизвестен. Каждый год из окон своей крошечной квартирки она наблюдала за состязаниями по гребле — они, впрочем, нисколько ее не интересовали. Просто приятно было видеть, что в Патни съехалось столько народу. Хорошо, что хотя бы раз в году, весной, в субботу, Патни становится центром вселенной.

«Фиц сейчас в поезде едет», — думала она, идя к метро через мост. Тот самый, на котором схватили Кристи, убившего столько проституток. Он тогда только что перекусил в закусочной Лейси и, если б его не сцапали полицейские в штатском, наверняка следующей ночью порешил бы кого-нибудь еще. В газетах писали, что пошел он с ними сразу же, слова поперек не сказал.

«Какой же ты романтик, Фиц!» — не раз говорила она ему. Да он и сейчас такой же. Свидания по четвергам — как это на него похоже! Только он может специально ехать на поезде с побережья, а потом обратно. Они были женаты во время войны четыре года.

Вспомнив все это, а затем желая от этих воспоминаний отделаться, она начала что-то напевать себе под нос. Его родня решила, что он сошел с ума, — она тогда это сразу поняла. Он привел ее в их уорвикширский особняк, в огромную гостиную с роялем в углу, и его сестра с матерью, увидев ее, ужаснулись. «Не вздумай! — истошно кричала за дверью в тот же вечер сестра. — Ты что, спятил — жениться на девчонке из кордебалета!» А он взял и женился — пришлось им, в конце концов, с этим смириться.

Когда он первый раз ее заприметил, она выходила на сцену Олд-Гейти в роли подсолнуха; потом-то он не пропускал ни одного представления с ее участием. Каждый вечер ходил. Говорил, что есть в ней что-то непрочное, неосновательное и что за ней поэтому «уход нужен». Когда они встретились уже теперь, полгода назад, на Риджент-стрит, он сказал что-то в этом же роде, какая она, мол, худенькая. Она видела, как он разглядывает ее волосы — когда-то они были мягкие и светлые, а теперь приобрели какой-то желтоватый оттенок, раньше были красивее. Но про волосы он ничего не сказал — Фиц был из тех, кто говорит только про хорошее, а про плохое молчит. Наоборот, сказал, что она ничуточки не изменилась. Он приходил в какой-то мальчишеский восторг от того, что смеялась она точно так же, как раньше, и часто говорил, что бокал и сигарету она и сейчас держит как-то по-своему, не как все. «Ты мерзнешь», — сказал он ей неделю назад и напомнил, как он всегда ругал ее за то, что она легко одевается. Он никогда не понимал, что теплые вещи ей не идут.

Он, надо сказать, тоже изменился мало. Та же военная выправка, почти нет седых волос, лицо, как и раньше, медное от загара. Он не обрюзг и не ссохся, да и загар распространялся на все лицо, даже на лоб с залысинами. Такие же, как и раньше, отутюженные костюмы, так же по-солдатски чеканит шаг. Он за это время женился на какой-то другой женщине, а она после двадцати трех лет брака возьми да помри.


— Как живется, Нэнси? — поинтересовался он, когда они сели за столик в «Тратториа Сан-Микеле». — Какие успехи?

Она улыбнулась и передернула своими худенькими плечиками. «Да никаких», — подумала она, но промолчала. Была одна роль, про которую она слышала и на которую рассчитывала, но об этом говорить не хотелось — ролей она не получала уже давно.

— Мне — форель с миндалем, — сказал он, изучив меню. — Ты тоже будешь форель?

Она опять улыбнулась и кивнула. Жила она на алименты — содержал ее не он, а ее последний муж, Симпсон. Она закурила — любила курить за едой, иногда затягивалась, едва успев проглотить кусок.

— Опять «Мать твою растак» по телевидению крутят, — сказала она. — Смешно, сил нет.

Она сама не знала, почему ему изменила. Решила, что он не догадается, но, приехав первый раз в отпуск с фронта, он догадался сразу. Тогда она пообещала ему, что больше это не повторится, била себя в грудь, говорила, что из-за войны голова идет кругом, что хотела отвлечься — так за него волновалась. Уже под самый конец войны, когда он, снова приехав в отпуск, опять застал ее с другим, последовали новые обещания. «Кроме тебя, Фиц, — хныкала она, искренне веря своим словам, — я все равно никого не смогу полюбить». И все-таки в начале 1948 года он с ней развелся.

Вспоминать это время не хотелось — особенно в его присутствии, когда он был с ней так ласков, так заботлив. В свою очередь, и она решила задать ему вопрос: помнит ли он мелодию из «Пышной ярмарки»?

— Потрясающе. Ну и, конечно, «Весенняя лихорадка» в той же картине. — Она напела мелодию: — «До весны еще далеко…» Помнишь?

Потом она уехала в Канаду с Эдди Лашем — ее мужем он стал уже там. В Канаде, а затем в Филадельфии она прожила в общей сложности тринадцать лет, но, когда она собралась обратно в Англию, двое ее детей, мальчик и девочка, ехать с ней отказались. К Эдди Лашу они привязались больше, чем к ней, отчего ей тогда было очень обидно, да и в суде ее обвинили в «отсутствии материнской заботы», что тоже было не весело. Время от времени она получала от детей письма, но чем они сейчас занимаются, точно не знала.

— А «Я буду рядом»? Помнишь «Я буду рядом»? — И она снова, очень тихо, напела мелодию этой песенки: — «Мне дела больше нет, влюблен ты или нет…» Не помнишь, кто ее исполнял?

Он отрицательно покачал головой. Официант принес форель, и Нэнси ему улыбнулась. Стоило ей месяца полтора назад, когда обеды с Фицем по четвергам стали немного надоедать, бросить взгляд на нового официанта «Траттории», как она сразу же воспряла духом. В четверг вечером, когда она сидела с бокалом вина в холле отеля «Скипетр», ей то и дело вспоминались его любезность и красивое лицо. Да, он чем-то опечален, часто говорила она себе, сидя в холле отеля. В этих устремленных на нее южных глазах таилась даже какая-то боль, тоска.

— Какая изумительная форель, — сказала она, продолжая улыбаться. — Огромное вам спасибо, Чезаре.

Ее бывший муж говорил в это время о чем-то другом, но она его не слушала. Ей вспомнилось военное время и молодой летчик, вылитый Чезаре, — ей тогда страсть как хотелось, чтобы он повел ее на танцы, а он не повел.

— Что? — пробормотала она, вдруг сообразив, что Фиц задал ей вопрос. Он повторил его, вопрос был вполне традиционный и задавался почти каждый четверг. Она собирается остаться в своей квартире в Патни? Она к ней привыкла? Возник этот вопрос потому, что однажды она обмолвилась, неизвестно зачем, что квартира эта временная, что у нее такое чувство, будто долго она в Патни не проживет. Сказать всю правду она не могла — Фицу, во всяком случае. Не могла же она признаться, что продолжает надеяться, что старый Робин Райт в конце концов позовет ее к себе — еще поскрипит немного и обязательно позовет. Она почему-то верила в мистера P.P., всегда в него верила, и почему-то вбила себе в голову, что в один прекрасный день он войдет в холл отеля «Скипетр» и ее заберет. По вечерам, у себя в квартирке или примостившись где-нибудь в уголке гостиничного холла, она смотрела телевизор, и на душе становилось тоскливо: ей очень не хватало подруги, близкой подруги, которой можно все рассказать. Впрочем, ей и раньше бывало скучновато, всегда чего-то не хватало. Говорил же ей Лори Хендерсон, что скука, точно дьявол, разъедает ее изнутри.

— Огромное спасибо, — снова сказала она, потому что Чезаре одним изящным движением выложил ей на тарелку рядом с форелью горку зеленого горошка. Только она так может: взять и влюбиться в официанта; даешь себе слово вести разумную, правильную жизнь и вдруг, ни с того ни с сего, начинаешь сохнуть по совершенно неподходящему парню, который вдобавок вдвое тебя моложе. Ей, правда, пятьдесят девять ни за что не дашь; самое большее сорок, а то и тридцать восемь, как сказал месяц назад один тип в «Скипетре», когда она попросила его угадать, сколько ей. Увы, между этим типом и мистером P.P. большая разница.

— Я давно хотел тебя спросить… — продолжал Фиц.

Она улыбнулась и кивнула. Официант наверняка понял, что она на него положила глаз, — в этом нет никаких сомнений. Она умела замечательно подмигивать, едва заметно, чуть-чуть прикрыв один глаз. И так естественно получалось. «Ужасно смешно ты подмигиваешь», — говорил ей Эдди Лаш. «Гениально получается», — хвалил ее Симпсон. Или это был не Симпсон? И зачем только она за него вышла? Вел себя по-хамски, и рожа у него тоже хамская…

— Ты себе просто не представляешь, какое это удовольствие копаться в саду, строить стену. Никогда не думал, что смогу построить стену.

Он ей все уши прожужжал про свой дом на море, какие у него там цветочные клумбы, какая изгородь из плюща за решеткой, отделяющей дом от внешнего мира. Рай земной, одно слово! Он ужасно гордился тем, что сделал, и гордился по праву, ведь сад он разбил собственными руками, можно сказать, из ничего. Сад этот даже какой-то премии удостоился — го ли как лучший на южном берегу, то ли во всем мире, то ли еще за что-то.

— Дом с садом я мог бы продать очень выгодно. Начинаю уже об этом подумывать.

Она кивнула. Чезаре виртуозно собирал тарелки со стола, где обедали четыре бизнесмена. Все четверо дородные, краснолицые, и все женатые — у женатых мужчин сытый взгляд, это сразу видно. За соседним с ними столиком сидели немолодой мужчина, тоже женатый, и совсем еще девчонка — наверно, моложе его вдвое, а рядом еще одна парочка: вид у обоих такой, точно задумали они что-то уж очень неприличное. В центре зала, рядом со стойкой, на которой стояли салаты и фрукты, за большим столом сидели шесть человек, мужчины и женщины. Эту же компанию она видела пару недель назад, тогда они обсуждали покрытие теннисных кортов.

— Когда удается сделать так, как хочется, — говорил Фиц, — интерес обычно пропадает.

Метрдотель подозвал другого официанта, полного итальянца, совсем молоденького, моложе, чем Чезаре, его имени она не знала. Но Чезаре, который в этот момент оказался свободен, отозвался первым и, крикнув: «Pronto! Pronto!», проворно поспешил на зов.

— Так ты собираешься продавать дом, Фиц?

— Еще окончательно не решил.

По четвергам он часто рассказывал ей про женщину, на которой женился. Человеком, по его словам, она была надежным, ответственным — вот только все время болела и детей иметь не могла. Двадцать три года они прожили вместе — срок немалый, за это время всякое может случиться. А потом она умерла.

— Чесотка замучила, — пожаловался Фиц. — Даже сейчас, когда за шестьдесят, никак не проходит.

— Тебе столько ни за что не дашь, — автоматически отозвалась она, наблюдая за тем, как официант обслуживает компанию за большим столом в центре зала. Они заказали стейк на косточке — фирменное блюдо «Сан-Микеле». Фиц сказал еще что-то, но и эти слова в ее сознании не отложились.

— Я часто думаю, что хорошо было бы жить в Лондоне, — донеслось до нее.

Фиц, не отрываясь, смотрел на нее, ожидая, что она скажет в ответ. «Жизнь тебя здорово побила», — сказал он ей, когда они встретились во второй раз. Тогда он подолгу внимательно смотрел на нее, как смотрит сейчас, и повторил эту фразу дважды. Она ему объяснила, что так живут все актрисы: всегда на нервах, все время в ожидании — а вдруг дадут эту роль, а вдруг перепадет та, живешь в вечном страхе, что откажут. «Такая уж профессия, — сказала она тогда. — Легко жить не получается».

А вот у него получалось. Все эти годы жизнь не только его не била, но складывалась вполне удачно. С этой сверхнадежной женщиной он был как за каменной стеной. Жил себе с ней в доме у моря и беды не знал. Она, конечно, со всеми своими болезнями, тоже была не подарок, с больными ведь жить не просто. Стоило ей отдать Богу душу, как ему стало себя ужасно жалко. И не удивительно, бедный Фиц! Поначалу он ужасно страдал оттого, что друзья на вечеринках знакомят его с одинокими женщинами, вдовами, старыми девами, раздавшимися, неряшливо одетыми. Как-то в четверг он рассказал ей об этом, а в другой раз признался, что спустя год после смерти жены обратился в бюро знакомств, где ему предложили женщин помоложе. Но и из этого ничего не получилось. За чашкой чая в Цейлонском центре первая претендентка сообщила ему, что ее покойный муж был крупным чиновником в фирме, выпускающей химические препараты, что ее старшая дочь вышла замуж за австралийца, что сын работает в гонконгской полиции, а младшая дочь вышла замуж за зубного врача из Вустера. Весь вечер она не закрывала рта, чего только ему не наговорила, призналась даже, что не переносит жары и что у нее потеют ноги. Другую женщину он пригласил на новую постановку «Держи порох сухим, Анни», а третью повел в бар, где она, не прошло и получаса, стала отпускать крепкие словечки. Бедняга Фиц! Он всегда был простым солдатом. И как он не понимает: бюро знакомств ему не подходит, там никого, кроме неудачниц, не бывает, да и быть не может.

— Что ты? — переспросила она.

— Ты ведь вряд ли захочешь попробовать еще раз, верно?

— Милый Фиц! Милый, добрый Фиц!

Она ему улыбнулась. Он никогда не мог взять в толк, что невозможно пренебречь всем тем, что заполняло ее жизнь на протяжении сорока лет. Кого там только не было: и Симпсон, и Лори Хендерсон, и Эдди Лаш, и двое детей, которых она родила, причем девочку от торговца минеральными удобрениями, о чем Эдди Лаш даже не догадывался. Невозможно без конца жить прошлым, и чем чаще вступаешь на путь воспоминаний, тем очевидней становится, что это беспросветный, черный туннель. Как пелось в старой песне, «время идет вперед — поцелуи и вздохи не в счет». Она улыбнулась вновь. «Главное в жизни нашей с тобой…» — тихо пропела она, вновь улыбнувшись своему бывшему мужу.

— Я просто подумал… — начал было он.

— Ты всегда умел красиво сказать, Фиц.

— И слова у меня не расходились с делом.

В его словах, что за ней «нужен уход», было столько романтики. В другой раз он назвал ее «обворожительной». Романтики в нем было куда больше, чем во всех остальных, вместе взятых, но, когда романтики становится слишком много, она начинает действовать на нервы, приедаться, иначе не скажешь. Есть в этой романтике какое-то занудство. Самого-то Фица занудой никак не назовешь.

— Откуда вы родом, Чезаре? — спросила она официанта, решив, что этот вопрос немного ее отвлечет; кроме того, ей не хотелось, чтобы официант уходил. Он, безусловно, красивее, чем летчик с авиабазы. У него и нос лучше, и подбородок. Она никогда не видала таких глаз, ей никогда так сильно не хотелось коснуться чьих-то волос. Пальцы, сжимающие ручку кофейника, были цвета итальянской еловой шишки. В Италии она была один раз, в Сестри-Леванте, поехала туда с Джейкобом Финном, он сказал, что собирается поставить «Время сирени». Она тогда собирала еловые шишки, потому что он ей надоел, потому что этому Джейкобу Финну ничего, кроме ее тела, было не нужно. Официант ответил, что про городок, откуда он родом, она слышала вряд ли.

— Вы знаете такое место, Сестри-Леванте? — спросила она, исключительно чтобы удержать официанта возле их столика.

Он ответил, что не знает, и она рассказала ему про Сестри-Леванте. А что, если бы она столкнулась с Чезаре на улице, как полгода назад с Фицем? Он наверняка был бы один: у официанта в чужом городе знакомых обычно не бывает. Они бы прошлись, а потом зашли бы куда-нибудь выпить — почему бы и нет? «Вы хорошо устроились, Чезаре?» Она задала бы ему этот вопрос, а он бы ответил, что устроился он неважно. Еще бы: комната, которую себе может позволить итальянский официант, наверняка хуже некуда. «Я попробую вам что-нибудь подыскать». Вправе она предложить ему свою помощь ила это неприлично?

— Ты готова рассмотреть этот вариант, Нэнси? Или об этом даже не может быть речи?

Тут ей показалось, что рука, сжавшая ее руку, была рукой официанта, но в следующее мгновение она обнаружила, что Чезаре, с кофейником на подносе, уже несется к другому столику. Рука же, которая легла на ее руку, была больше, шире, чем у Чезаре, и не такая молодая.

— О Фиц, ты прелесть!

— Знаешь…

— Как ты думаешь, мы сможем сегодня позволить себе по бокалу коньяка?

— О чем речь.

Он подозвал официанта. Она закурила очередную сигарету. Когда официант принес коньяк и налил им кофе, она у него спросила:

— А как вам Англия? Лондон?

— Очень хорошо, signora.

— Если устал от Лондона, значит, устал от жизни, Чезаре. Так у нас принято говорить.

— Si, signora.

— Вы знаете Беркли-сквер, Чезаре? У нас есть популярная песенка про соловья на Беркли-сквер. Где вы живете, Чезаре?

— Тутинг-Бек, signora.

— Ого! Это ведь жуткая даль!

— Нет, не так уж и далеко, signora.

— Как поется в песне, «мне больше по душе Неаполь». Увидеть Неаполь и умереть, верно?

Она пропела несколько слов из песенки про Неаполь, а потом рассмеялась и легонько шлепнула Чезаре кончиками пальцев по запястью, отчего официант засмеялся тоже. Песня очень хорошая, сказал он.

— Прости, — опять донеслись до нее слова Фица. — Я сказал глупость.

— За всю свою жизнь ты не сказал и не сделал ни одной глупости, Фиц. — Она снова засмеялась. — Разве что на мне женился.

Он решительно замотал головой.

— Огромное спасибо, — крикнула она вслед официанту, который, с кофейником в руках, направился к столу, за которым сидели бизнесмены. Она представила себе, что он живет в Патни, в хорошей — лучше, чем в Тутинге, — комнате, которую нашла ему она. Представила, как он пришел к ней в гости и они сидят у нее в квартире у открытого окна с видом на реку. Их связь необычна, они оба это сознают, но он признался, что всегда любил женщин в возрасте. Эти слова он произнес очень тихо, не глядя на нее, торжественно. В их отношениях ничего не изменится, пообещал он, когда они пили «кампари» с содовой, и она рассказала ему про регату в Патни.

— Я не должен был этого говорить. Прости меня, Нэнси.

Она что-то промурлыкала и улыбнулась ему, чтобы показать, что не придала его словам никакого значения. Он сделал ей очередное предложение, точно так же, как когда она исполняла роль подсолнуха в Олд-Гейти. С его стороны это было очень трогательно, но она его даже не поблагодарила, потому что по-прежнему думала о том, как будет сидеть с Чезаре у открытого окна в Патни.

— Мне пора. Сегодня я должен вернуться поездом на час раньше, — сказал он.

— Может, еще по чашечке кофе, а, Фиц? И капельку… — И она, склонив голову набок — он не раз говорил, что ей это очень идет, — подняла свой пустой коньячный бокал. Когда официант опять подошел к их столику, она спросила: — Вы всегда были официантом, Чезаре?

Чезаре ответил утвердительно и поставил на стол блюдце с лежащим на нем счетом? Она прикинула, что бы еще ему такое сказать, но ничего не придумала.

Когда они вышли из ресторана, Фиц не взял ее под руку, как брал неделю назад, и две недели назад тоже. В лицо им дул колючий ветер, мимо, толкая их и не извиняясь, спешили по людной улице прохожие. Один раз она даже потеряла его из виду и подумала, что бывший муж ускользнул от нее, словно бы в наказание за то, что она приставала к официанту. Но Фиц был не мстителен.

— Я здесь, — раздался голос Фица.

Его холодные губы коснулись ее щек, сначала одной, затем другой. Большие квадратные пальцы сошлись на ее локте и тут же разжались.

— Ну, до свидания, Нэнси, — сказал он. Эти слова Фиц произносил каждый четверг, однако в этот раз про встречу через неделю он не сказал ничего. Она хотела было напомнить ему про следующий четверг, но не успела — Фиц уже исчез в толпе.


Вечером она, как обычно, сидела в холле отеля и, примостившись в углу, маленькими глотками пила водку с тоником и вспоминала о том, как прошел день. Вела она себя хуже некуда. Если б только она знала телефон бедного Фица, она бы позвонила ему прямо сейчас из телефонной будки в коридоре отеля и извинилась. «Вино ударяет тебе в голову, Нэнси», — любил говорить Лори Хендерсон, и он был прав. Несколько бокалов красного вина в «Тратториа Сан-Микеле» — и она вешается на официанта, который годится ей в сыновья. А Фиц как истинный офицер и джентльмен сидит рядом с непроницаемым видом и говорит, что продаст дом и переедет в Лондон. Официант же, вероятно, решил, что она его хочет.

Какая, впрочем, разница, что решил этот официант, ведь и он, и «Тратториа Сан-Микеле» уже принадлежат прошлому, перешли в разряд воспоминаний. Впервые она побывала в этом ресторане всего-то пол года назад, когда старина Фиц сказал ей: «Давай заглянем сюда». Понимала она и другое: больше Фиц о себе знать не даст, больше ей не придется торопиться по четвергам в «Тратториа Сан-Микеле» и извиняться, что опоздала.

«Я всегда буду рядом — с тобой и без тебя…» Первый раз она увидела Фица, когда они спели эту песню в заключительной сцене; она вдруг заметила его, он сидел в третьем ряду. Она видела, как он смотрит на нее, и, танцуя, подумала, не он ли мистер P.P. Что ж, в каком-то смысле так оно и было. Ведь он защищал ее от своих ужасных родственников, унимал ее слезы поцелуями, говорил, что умрет за нее. Когда же он, преодолев сопротивление матери и сестры, на ней женился и после короткого отпуска вновь отправился на фронт, она почему-то вообразила себе, что лучше того дурачка с впалой грудью нет никого на свете. А когда выяснилось, что дурачок этот совсем не тот, за кого она его принимала, вместо него появился еще один, танцевавший у них чечетку.

Она улыбнулась, вспомнив смех и аплодисменты зрителей, потрясенных тем, какую великолепную чечетку отбивали Джек и Доббин — Бобовый Стебель, какой гомерический хохот вызывали Джек и его мать, когда они застывали на сцене, широко раскрыв рты от удивления. Фицу она рассказала об этой сцене совсем недавно, пару недель назад, — в те годы из-за романа с чечеточником она, естественно, с ним этими впечатлениями не делилась. Бедный Фиц, он внимательно слушал и кивал, хотя явно ничего смешного в этой истории не находил — ему просто было приятно, что воспоминания доставляют ей удовольствие. С этим чечеточником она хлебнула горя: он из нее все деньги до последнего фартинга вытягивал и никогда не возвращал долга.

Она подумала, что, если б надеяться было больше не на что, она могла бы сказать Фицу: да, давай попробуем еще раз. Она, правда, как честный человек предупредила бы его, что между ней и той женщиной, которая готова была ради него на все, нет ничего общего. Что ей никогда не стать аристократкой вроде его матери и сестры — не такой она человек. Все это она продумала еще несколько недель назад — понимала, к чему он клонит. Понимала, каково ему ходить в бюро знакомств и слушать жалобы женщин на то, что они плохо переносят жару. Она представила себе, что скажет «да», а потом споет что-нибудь вроде «Любви нет слаще» и, перегнувшись к нему через стол, подставит губы для поцелуя. Но ведь жить одними фантазиями невозможно, притворяться все время нельзя.

— Повторить, Нэнси? — донесся до нее с другого конца холла голос бармена, и она ответила: да, повторить.

Если соглашаешься, то теряешь надежду, ведь тогда все становится на свои места. Когда много лет назад она влюбилась в него без па~ мяти, все выглядело лучше некуда: после войны она будет жить с ним в каком-нибудь тихом городке, ни в чем не нуждаясь, каждый день он будет приносить ей цветы. «Зачем переезжать в Лондон, Фиц? — могла бы сказать она ему сегодня. — Давай будем жить в твоем доме у моря». И он бы наверняка ужасно обрадовался, ведь о продаже дома он заговорил только для того, чтобы дать ей понять: если она захочет, он на это готов. Но если бы она согласилась, надеяться было бы больше не на что, вот в чем все дело.

Она вздохнула, ей стало его жалко. Она представила себе его в доме, о котором он ей столько рассказывал. Сейчас он, наверное, уже приехал: входит, включает свет, и все оживает. Судя по его рассказам про этот дом, его тяготили воспоминания, многое здесь было связано с женщиной, с которой он прожил столько лет, и уехать отсюда он хотел вовсе не потому, что закончил строить каменную стену. Вероятно, сейчас нальет себе выпить и сядет смотреть телевизор, а банку консервов откроет позже. Она представила себе, как он подносит спичку к камину и задергивает шторы. Где-нибудь в комоде у него, надо думать, припрятана ее фотография — в роли подсолнуха. Может, он сидит сейчас перед телевизором со стаканом виски и держит эту фотографию в руках. «Господи, — пробормотала она, — чего только не нафантазируешь! Если уж в первый раз ничего не получилось, то во второй точно не получится».

— Погрей старые косточки, Нэнси, — сказал бармен, ставя перед ней на картонную подставку, на столик, за которым она сидела, вторую порцию водки с тоником. — А то ночь обещали морозную.

— Да, очень холодно.

После «Траттории Сан-Микеле» она к себе в квартиру заходить не стала — что-то не тянуло. Вместо этого она пару часов бродила по улицам — ждала, пока откроется бар в холле отеля. Заглядывала в витрины магазинов, смотрела на молодых людей, на их раскрашенные прически. Два парня, бритые наголо, в восточных одеяниях, пытались всучить ей какую-то пластинку. Домой она решила не возвращаться еще и вот почему: она надеялась, что с вечерней почтой может прийти приглашение на роль и ей хотелось пожить с этой надеждой подольше. Если она не заглянет в почтовый ящик, а пойдет прямо в отель, то останется шанс — пускай один на миллион, но много шансов ведь никогда не бывает, — что роль достанется ей. Правда, если повезет, то скорее позвонят по телефону, чем пришлют письмо, но и письмо исключать не следует. Вообще, ничего исключать нельзя. Бывает по-всякому.

Теперь она жалела, что даже не попыталась ему это объяснить, пусть бы даже он ее и не понял. Она жалела, что не объяснила ему: главное — это чтобы оставалась надежда. Те же чувства она испытывала, когда Эдди отобрал у нее детей, хотя девочка и была не от него, и когда на суде заговорили о пренебрежении материнскими обязанностями. Тогда она тоже только и делала, что надеялась, ни за что не желала признавать себя побежденной, не желала идти на уступки во всем, что касалось детей. А Эдди женился на другой, на какой-то женщине, которая, вероятно, сочла ее полным ничтожеством, раз она допустила, чтобы у нее отобрали собственных детей. Но она-то в глубине души чувствовала — наступит день, когда дети ей обязательно напишут. Вот и сейчас она тоже не сомневалась: в один прекрасный день придет и то письмо, из театра.

Она сделала глоток водки с тоником. Не сомневалась она и в том, что рано или поздно мистер P.P. обязательно объявится и с его появлением кончатся все ее невзгоды. С ним она забудет и про Симпсона, и про Эдди, и про Лори Хендерсона, забудет, что плохо обошлась с одним-единственным мужчиной, который желал ей добра. Забудет и про чечеточников, которые выпрашивали у нее последние деньги, и про официантов, к которым ее тянуло, потому что в их глазах таилась грусть, и про старую добрую «Тратторию Сан-Микеле», которая навсегда уйдет в прошлое. В мистера P.P. невозможно не верить — тогда уж лучше выйти из отеля и броситься в реку; потерять веру в P.P. — это то же самое, что потерять веру в себя.

«Я жива одним тобой, — промурлыкала она себе под нос, чувствуя, как от водки с тоником настроение у нее заметно улучшилось. — Будь со мной, будь со мной, будь со мной». Войдя сегодня в половине шестого в отель, она заметила мужчину, стоящего у стойки администратора; вероятно, это был иностранный коммивояжер — теннисисты ведь зимой сюда не приезжают. На вид ему было лет пятьдесят, недурен собой, неплохо одет. Хорошо, что телевизор еще не включили. С того места, где она сидела, видна была лестница. Пройдет некоторое время, и коммивояжер обязательно спустится в холл. Он возьмет себе выпить, осмотрится, куда бы сесть, — и увидит ее.


ТРОИЦА


Первый отпуск после медового месяца им оплатил старик, которого оба они прозвали Дядей, хотя родственником он им не приходился. Дон работала у него уже одиннадцать лет, и их отношения точнее всего было бы назвать отношениями между благодетелем и иждивенцами. Они жили у него и о нем заботились — впрочем, в каком-то смысле заботился о них, скорее, он, постоянно давая им понять, что без его заботы им не обойтись.

— Осеннее солнышко вам не повредит, — сказал он однажды и велел Киту собрать как можно больше туристических буклетов. — А то вы оба у меня белые, как бумага.

Старик незаметно присутствовал в их жизни и внимательно прислушивался к их разговорам. С не меньшим интересом, чем они, он листал красочные буклеты, разглядывал фотографии. Он восхищался синевой Эгейского моря и цветочными рынками Сан-Ремо, Нилом и пирамидами, Коста-дель-Соль и замками Баварии. Но больше всего его поразила Венеция, и он по многу раз, вновь и вновь, рассматривал фотографии мостов и каналов, наслаждался величественной красотой Пьяцца Сан-Марко.

— Для Венеции я слишком стар, — с грустью заметил он. — Как, впрочем, и для всего остального.

Они стали с ним спорить. Уговаривали ехать с ними.

— А кто, по-вашему, будет присматривать за писчебумажным магазином? — возразил он. Не мог же он оставить миссис Уизерс в магазине одну — это было бы несправедливо. — Пришлите мне пару открыток, — сказал он. — Этого будет вполне достаточно.

Он подобрал им тур за весьма умеренную цену: вылет в Венецию из аэропорта Гэтвик, двенадцать дней в сказочном городе, проживание в пансионе «Конкордия». Когда Кит и Дон пришли в турагентство заказать билеты, клерк сообщил им, что все остальные члены группы — старшеклассники из Виндзора, которые изучают итальянский язык у сеньора Банчини.

— Вам решать, хотите вы ходить на экскурсии, которые будет вести сеньор Банчини, или нет, — сказал клерк. — Разумеется, в ресторане пансиона у вас будет отдельный столик. Питание — дважды в день, утром и вечером.

Старик очень обрадовался, когда они ему рассказали, что летят вместе со школьниками из Виндзора. Как хорошо, сказал он, что они будут общаться с молодежью, да еще, за небольшую дополнительную плату, иметь возможность набраться знаний у учителя итальянского языка.

— Путешествия расширяют кругозор, — подытожил он. — Очень жаль, что мне в свое время такой возможности не представилось.

Но случилось непредвиденное. То ли что-то перепутал клерк в турбюро, то ли в расчеты какого-то компьютера в аэропорту Гэтвик вкралась ошибка — как бы то ни было, Дон и Кит оказались вовсе не в Венеции, а в Швейцарии, в номере 212 отеля «Эдельвейс». В Гэтвике они вручили свои билеты девушке в желто-красном костюмчике турфирмы «Отдыхайте с нами». Девушка тут же стала называть их по имени, проверила билеты и сказала, что все в полном порядке. Спустя час, когда они уже сидели в самолете, их несколько удивило, что вместо школьников из Виндзора вокруг сидят пожилые люди — судя по их речи, они были с севера Англии. Дон даже обратила на это внимание Кита, но тот сказал, что изучающие итальянский язык школьники либо не полетели вовсе, либо летят другим рейсом.

— Так, должно быть, называется аэропорт, — авторитетно пояснил он жене, когда пилот, обращаясь к пассажирам, назвал место назначения, совершенно не похожее на Венецию. — Это то же самое, что Гэтвик или Хитроу.

Они заказали два бокала «Драмбюи», любимою вина Дон, а потом еще два.

— Нас будет ждать автобус, — объявила полная женщина в очках, когда самолет сел. — Просьба не расходиться.

В буклете ничего не говорилось о том, что по дороге они остановятся на ночь в отеле, но, когда автобус подъехал к «Эдельвейсу», Кит объяснил жене, что эту ночь они определенно проведут здесь. С помощью автобусного сообщения эти турфирмы сбивают цены, объяснили ему на работе. Когда они вышли из автобуса, была уже полночь, они очень устали с дороги и не стали выяснять, сколько времени проведут в отеле. Но когда на следующее утро выяснилось, что в «Эдельвейсе» им заказаны номера на весь отпуск, они встревожились.

— Здесь у нас, живописное озеро, лебеди, утки, — с улыбкой сообщил им администратор. — И ходит пароход до Интерлакена.

— Произошла ошибка… — обратился к администратору Кит. Он изо всех сил старался говорить спокойнее — важно было не подать виду, что он волнуется. Волновалась и жена: Кит слышал, как она тяжело дышит. Когда они сообразили, что случилось нечто непредвиденное, Дон от неожиданности даже опустилась на стул, но сейчас встала снова.

— Мы не можем поменять вам номер, сэр, — перебил Кита администратор. — Все номера уже разобраны. Вы в группе, сэр?

Кит отрицательно покачал головой. Не в этой группе. В другой. В группе, которая направилась совсем по другому маршруту. Кит был невысок, и ему часто казалось, что его собеседники, от чиновников до продавцов, смотрят на него сверху вниз — и не только в прямом, но и в переносном смысле.

— Это отель «Эдельвейс», сэр, — повторил администратор, и его тон Киту не понравился.

— А мы должны были быть в Венеции. В пансионе «Конкордия».

— Мне это название ничего не говорит. Вы находитесь в Швейцарии.

— В самолете руководитель группы сказала, что нас повезут на автобусе. Эта женщина была здесь вчера вечером.

— Завтра у вас вечеринка с фондю, — продолжал администратор, вежливо приняв к сведению информацию о руководителе группы. — Во вторник вы едете на шоколадную фабрику. До Интерлакена ходит пароход — в городе можно выпить чаю и приобрести дешевые сувениры.

Дон по-прежнему хранила молчание. Роста она тоже была маленького, личико из-за густого слоя пудры было белым, как полотно. «Крошка», — не раз в шутку называл ее старик и говорил ей, чтобы она не суетилась.

— Красота, а? — раздался голос за спиной Кита. — Вы еще не ходили кормить уток?

Кит даже не повернул головы и медленно, внушительно, четко выговаривая каждое слово, сказал администратору:

— Мы оказались не в своей группе.

— Ваша группа проведет в отеле «Эдельвейс» двенадцать дней. Если вы передумали, то…

— Мы не передумали. Произошла ошибка.

Администратор покачал головой. Про ошибку он ничего не знает. Ему об этом ничего не известно. Он готов помочь, если может, но не знает, какая помощь от него требуется.

— Занимался нами лысый человек, в очках и с усами, — прервала его Дон, назвав турфирму в Лондоне.

В ответ администратор лишь сочувственно улыбнулся и расправил пальцем загнувшуюся страницу своего гроссбуха.

— С усами, говорите? — переспросил он.

По холлу прошествовали три немолодые женщины — они летели вместе с ними. Кто-нибудь обратил внимание, заметила одна из них, что под простыню подложен резиновый матрац? Когда работаешь в отеле, отозвалась вторая женщина, предусмотреть необходимо абсолютно все.

— У нас какие-то проблемы? — поинтересовалась третья женщина, улыбнувшись Киту лучезарной улыбкой. Это была та самая полная женщина в очках, которую он назвал руководителем группы. Сегодня утром она была в двухцветном, сине-зеленом брючном костюме; резная оправа очков; седые волосы тщательно завиты. Они видели, как она о чем-то беседовала в Гэтвике с девушкой в желто-красном фирменном костюмчике. В самолете она ходила по проходу и всем улыбалась.

— Меня зовут Фрэнкс, — представилась она. — Мой муж хромает.

— Так это вы руководитель группы, миссис Фрэнкс? — спросила Дон. — Представляете, мы попали не в свой отель. — И она вновь назвала лондонскую турфирму и принялась описывать лысого клерка в очках и с усами.

— По всей видимости, мы попали в чужую группу, — перебил ее Кит. — Всю информацию мы изложили девушке из «Отдыхайте с нами» — нами занималась она.

— Нас должно было насторожить, что члены группы не из Виндзора, — внесла свой вклад в разговор Дон. — Мы слышали, как они говорили про Дарлингтон.

Кит нетерпеливо причмокнул языком. Напрасно она вмешивается. Дарлингтон и лысый клерк с усами тут совершенно ни при чем.

— В Гэтвике мы сразу обратили на вас внимание, — сказал он полной женщине. — Мы поняли, что руководитель группы — вы.

— Я тоже обратила на вас внимание. Ну, конечно, как же иначе. Я ведь вас всех пересчитывала, хотя, боюсь, вы этого даже не заметили. Моника проверяла билеты, а я считала. Должна же я знать, все вы у меня или не все. А теперь, давайте я вам все объясню. Дело в том, что «Отдыхайте с нами» отправляет туристов во многие страны и города, в самые разные туры за самые разные деньги. Понимаете? В фирме есть поездки на любой вкус, на любой, так сказать, карман. Для любящих приключения, предприимчивых молодых людей до тридцати пяти лет вместо отелей имеются туры с апартаментами. Есть путешествия на автомобиле по Турции и поездки для неженатых туристов в Гималаи. Есть индивидуальные туры в Португалию, ноябрьские скидки в Касабланку, февральские туры в Биарриц. Есть и такие туры, как «Культура Тосканы» и «Солнечное Сорренто». Есть Нил. Есть «Сафари на любой вкус» в Кении. Это я к тому, что все билеты и ваучеры в «Отдыхайте с нами» совершенно одинаковы — желтые с двумя красными полосками. — Миссис Фрэнкс неожиданно рассмеялась. — Поэтому если следовать за туристами с желто-красными ваучерами, можно, в конце концов очутиться даже в южноамериканской сельве. — Миссис Фрэнкс говорила быстро, сбивчиво, слова, вылетая у нее изо рта, словно бы натыкались одно на другое. — Разумеется, — вкрадчиво добавила она, — такое происходит раз в тысячу лет!

— Но мы не собирались ехать в Швейцарию, — упрямо повторил Кит.

— Сейчас все выясним, хорошо?

И с этими словами миссис Фрэнкс почему-то вдруг повернулась к ним спиной и ушла. Вышел из-за своей стойки и администратор. За перегородкой раздался стук пишущей машинки.

— По-моему, очень славная женщина, — шепнула мужу Дон.

С точки зрения Кита, говорить это было вовсе не обязательно. В их положении рассуждения о том, славная миссис Фрэнкс женщина или нет, были столь же неуместны, как и описание внешности клерка в турфирме. Он попытался восстановить в памяти всю цепочку событий: вот они предъявляют девушке в красно-желтом фирменном костюмчике свои билеты, вот садятся и ждут, вот девушка ведет их в самолет, вот пилот приветствует пассажиров, вот стюардесса, молодая женщина с гладкими черными волосами, идет по проходу и проверяет, все ли пристегнуты.

— Его звали Снейт, — сказала Дон. — На пластиковой табличке на его столе значилось «Снейт».

— О чем ты?

— Клерка в турбюро звали Снейт. «Дж. Снейт» было написано на табличке.

— Но он ведь всего-навсего оператор, от него ничего не зависит.

— Не скажи, он мог заказать нам не те билеты. Он виноват, Кит.

— Как бы то ни было.

Дон так и знала: рано или поздно он обязательно скажет: «Как бы то ни было». Этой репликой он всегда ставил ее на место. Сделаешь какое-то невинное замечание, хочешь помочь, сделать как лучше — а он тебе: «Как бы то ни было». Ждешь, что он скажет что-то еще, закончит мысль, — но нет. Эти слова словно повисают в воздухе; кажется, что он не в ладах с родным языком.

— Ты не хочешь позвонить этому человеку, Кит?

— Кого ты имеешь в виду?

Она не ответила. Он ведь прекрасно знал, кого она имеет в виду. Нужно всего-навсего дозвониться до справочной и узнать телефон лондонской турфирмы. Какой смысл было жаловаться администратору отеля, который не имеет к случившемуся никакого отношения? Пенять женщине, отвечающей за совсем другой тур? Зачем винить тех, кто в происшедшем нисколько не виноват?

— Хорошо, что у нас в группе не одни старики, — раздался голос пожилого человека. — Меня зовут Ноттедж.

Дон улыбнулась — она всегда так улыбалась в магазине, когда покупатель обращался к ней с вежливым вопросом. Кит же на приветствие не ответил — не хотел вступать в разговор.

— Уток видели? Утки здесь — первый класс!

Старик был с женой — оба выглядели лет на восемьдесят. Когда он сказал, что утки здесь — первый класс, жена закивала. Они спали, как убитые, сказала она, уже много лет так хорошо не высыпались. А все из-за воздуха — озеро как-никак.

— Рада за вас, — отозвалась Дон.

Кит вышел из отеля, и Дон последовала за ним. Прогуливаясь по гравиевой дорожке, они не сказали друг другу главного: в недоразумении, которое с ними произошло, была ведь своя грустная ирония. Отправившись отдыхать впервые после медового месяца, они, волею судеб, оказались в компании пожилых людей, тогда как весь смысл поездки в том и состоял, чтобы на время отдохнуть от пожилого человека, его потребностей и капризов. Дядя и сам указал им на это, когда они стали уговаривать его поехать вместе с ними.

— Тебе нужно позвонить Снейту, — повторила Дон, чем еще больше разозлила Кита. Она никак не хочет понять, что, даже если клерк и совершил ошибку, когда заказывал им билеты, сейчас на эту ошибку наложилось столько других, что он наверняка скажет, что ничего уже поделать не в состоянии. Кит работал страховым агентом в компании «Несчастный случай» и хорошо знал, какие могут возникнуть сложности, если в заложенном в компьютере страховом полисе окажется хоть один непрописанный пункт. Где произошла ошибка, сейчас установить невозможно, но чтобы объяснить это Дон, времени потребуется слишком много. Дон работала ничуть не хуже других, у себя в магазине она знала наизусть, сколько стоит плитка «Марса» и разные сорта сигарет и табака, отлично ориентировалась в ценах газет и журналов — и вместе с тем Кит считал, что соображает она неважно и порой не в силах ухватить самую простую мысль.

— А вот и я!

Они повернулись и увидели, что им навстречу с какой-то розовой бумажкой в руке спешит миссис Фрэнкс.

— Я свое домашнее задание выполнила! — воскликнула она, подойдя ближе. — Взгляните вот на это! — И она энергично помахала розовой бумажкой.

Это был список группы в алфавитном порядке — компьютерная распечатка. «К. и X. Бил», «Т. и Г. Грейвен», «П. и Р. Дейнмен». Были здесь и многие другие члены группы, в том числе «Б. и И. Ноттедж». Между «Дж. и А. Лайнз» и «С. и Л. Мейс» нашли они и себя.

— Видите ли… — начала Дон, и Кит отвернулся. Краем уха он слышал, как жена сообщила миссис Фрэнкс, что за их поездку заплатил один очень уже немолодой человек, что они с мужем у него живут, что она давно, еще до того, как они к нему переехали, у него работает. Все дело в том, продолжала Дон, что он очень рассердится, если узнает, что они не в Венеции, ведь он хотел, чтобы они поехали именно в Венецию. Сердиться он будет еще и потому, что они оказались в группе с пожилыми людьми — он-то хотел, чтобы они, наоборот, отдохнули от него, старика. — Только вы не подумайте, — добавила она, — что я не хочу за Дядей ухаживать, вовсе нет. Клерк в турфирме сказал, что в группе будут школьники из Виндзора. Я всегда запоминаю такие вещи, — закончила свой монолог Дон. — Его звали Снейт. Г. Снейт.

— Любопытно, очень любопытно, — заметила миссис Фрэнкс и, помолчав, добавила: — Между прочим, Дон, нам с мистером Фрэнксом еще нет шестидесяти.

— Как бы то ни было, — изрек Кит. — Проводить отпуск в Швейцарии у нас никогда и в мыслях не было.

— Да, неудачно получилось. Понимаете, билет, который вы предъявили мне в Гэтвике ничем, слышите, ничем не отличается от билетов Билов и Мейсов. Он точно такой же, как и у нас с мужем, если уж на то пошло. Никакой разницы, Кит.

— Нас необходимо доставить в то место, куда у нас были заказаны билеты. Попрошу вас это организовать.

— Все дело в том, Кит, что от Венеции вы находитесь очень далеко, на другом конце континента. И потом, я не являюсь сотрудником турфирмы «Отдыхайте с нами», вовсе нет. За то, что я буду присматривать за группой, мне предложили небольшую скидку на билеты, только и всего. У нас это называется «работой на объекте».

Ее муж, продолжала миссис Фрэнкс, тоже изучил список группы и совершенно с ней согласен. Она спросила Кита, познакомился ли он с ее мужем, и опять повторила, что муж хромает. Он всю жизнь проработал бухгалтером и до сих пор занимается бухучетом — теперь, правда, по частным заказам. Отель «Эдельвейс» великолепен, сказала она. «Отдыхайте с нами» всегда очень тщательно подбирает отель.

— Мы просим вас связаться с вашей фирмой в Лондоне, — настаивал на своем Кит. — Мы попали в чужую группу.

Молча, хотя и улыбаясь, миссис Фрэнкс протянула ему список группы. Этот список говорит сам за себя, недвусмысленно выражалось на ее лице. Никто не будет ставить под сомнение то, что здесь напечатано.

— Наши имена попали сюда по ошибке.

Им навстречу по гравиевой дорожке, хромая, шел крупный мужчина в очках и в синем, в полоску пиджаке и таком же жилете; которые никак не вязались с его бежевыми брюками. Оправа от очков треснула и была залеплена пластырем. Когда он подошел ближе, стало слышно, как тяжело он дышит. Сквозь крепко сжатые губы он что-то напевал из Гилберта и Салливена.

— Вот наши бедные, заблудшие овечки, — сказала мужу миссис Фрэнкс. — Кит и Дон.

— Привет! — Мистер Фрэнкс протянул Киту руку. — Глупо получилось, а?

Мистеру Фрэнксу, собственно, и пришло в голову позвонить напрямую в «Отдыхайте с нами», и Кит на удивление быстро дозвонился в Кройдон. «Одну минуту», — сказал женский голос, когда он рассказал, что произошло. Он слышал, как девушка с кем-то говорит, а потом в трубке раздался смех. Когда девушка заговорила снова, ему показалось, что с трудом сдерживает смех и она. В середине поездки менять свои планы нельзя, сказала девушка. Это совершенно исключается.

— Но мы не меняем своих планов, — возразил Кит и принялся объяснять все сначала, но внезапно связь оборвалась — у него кончились монетки.

Кит поменял чеки у администратора, и тот вручил ему несколько пятифранковых монет, однако, когда он набрал номер снова, девушка, с которой он только что говорил, куда-то отошла, и ему пришлось все объяснять другой девушке. «Простите, сэр, — сказала девушка, — но если мы позволим нашим клиентам переезжать с места на место всякий раз, когда им не нравится отель, мы очень быстро разоримся». Кит стал что-то кричать в телефон, и Дон, постучав пальцем по стеклу кабины, подняла листок бумаги, на котором написала: «Его зовут Г. Снейт». «Какой-то псих», — послышался голос девушки из Кройдона — вероятно, она недостаточно хорошо прикрыла трубку. А затем до него донесся громкий смех.


В таком положении Кит и Дон оказались не впервые; не везло им и раньше. Через пару лет после свадьбы Кит, приобретая материалы для изготовления кораблей в бутылках, залез в долги. Еще раньше, до их знакомства, Дон пришлось уйти из ресторана «Ягненок и флаг», потому что она брала чаевые, хотя это категорически запрещалось. Однажды Кит повредил водопроводную трубу, и, когда из-за протечки рухнул потолок нижней квартиры, домовладельцы взыскали с него без малого двести фунтов. Кто, как не Дядя, дал Дон после истории с «Ягненком и флагом» работу у себя в магазине, кто, как не Дядя, помог Киту расплатиться с долгами. В конце концов, он же уговорил их переехать к нему, сказав, что от этого выиграют все трое, — после смерти сестры вести хозяйство ему было не под силу.

В Интерлакене они выбрали Дяде открытку, на которой была изображена та самая гора, где происходило действие в одном из фильмов с участием Джеймса Бонда. Но что написать на открытке, они не знали. Скажи они правду — и, по возвращении, Дядя обратил бы на них молчаливый, полный презрения взгляд — такое ведь не раз бывало и раньше. Много лет назад он им прямо сказал, и больше ни разу не повторял, что они — по природе своей неудачники. Они не в ладах с окружающим миром, сказал он, когда Дон попросила его пояснить, что он имеет в виду; таких, как они, принято называть «двадцать два несчастья» — их вины, впрочем, тут нет никакой. С тех пор подобные мысли он выражал молча, без слов — одними глазами.

— Ты подходишь к стойке и выбираешь кусок gateau, — сказала Дон. — Тебе кладут его на тарелку, ты садишься за столик, к тебе подходит официантка, и ты заказываешь чай. Я сама видела, как это делается.

Кит выбрал пирог со сливами и глазурью, а Дон — с клубникой. Не успели они сесть, как к их столику действительно подошла официантка и, улыбаясь, спросила, что они будут пить.

— Чай с молоком, — сказала Дон. Когда она рассказала в магазине, что они едут за границу, какой-то покупатель сказал, что надо обязательно заказывать чай с молоком, иначе принесут только пакетик чая и стакан с кипятком.

— Может, напишем, что была забастовка? — предложила Дон. — В аэропортах забастовки — обычное дело.

Но Кит молча смотрел на пустую открытку — ложь вряд ли сойдет им с рук. Обмануть старика было совсем не просто. Дядя умел дать понять, что его не провести, и в конце концов ухитрялся каким-то образом выуживать из них правду. И все равно потом будет дуться на них месяцами, ведь за их билеты он заплатил, о чем будет повторять раз двести, не меньше, «хорошие деньги». «Чего от Кита ждать», — многократно сообщит он своим покупателям в присутствии Дон, которая в тот же вечер, в постели, передаст, как у них водится, слова Дяди Киту.

Кит ел свой пирог со сливами, Дон — торт с клубникой. Они не делились мыслями, которые приходили им в голову, хотя мысли у них были одни и те же. «Бизнесменов из вас не получится, ни из того, ни из другой», — сказал им старик после истории с кораблями в бутылках, а потом повторил эту фразу еще раз, когда Дон попробовала, и неудачно, заняться перешиванием старых платьев. «Если б вам поручить нижний этаж, вы бы и недели не протянули». Он всегда называл магазин «нижним этажом». В отличие от них, Дядя всю жизнь, уже пятьдесят три года, вставал в пять утра, чтобы быть внизу, когда привозили газеты.

«Самолет не смог приземлиться в итальянском аэропорту из-за забастовки, — написал в открытке Кит. — Пришлось ему лететь сюда. В каком-то смысле это даже хорошо, ведь мы увидели еще одну, неизвестную нам страну. Хочется надеяться, что Ваша простуда прошла, — добавила от себя Дон. — Здесь так чудесно!»

Они представили себе, как Дядя показывает эту открытку миссис Уизерс. «У них все не как у людей», — сердится он, а миссис Уизерс его успокаивает, говорит, чтобы он не занудствовал. Миссис Уизерс была рада заработать лишнее и сразу же согласилась, когда он попросил ее две недели преходить в магазин на полный день.

— Что ж поделаешь, забастовка. Такое может случиться со всяким, — сказала Дон, вообразив, что бы сказала на ее месте миссис Уизерс.

Кит доел пирог со сливами. «Зайдите в контору Смита и возьмите бланк для завещания», — представил он себе резкий, с надрывом голос старика, уже положившего их открытку на специальную, «посольскую» полку. И когда миссис Уизерс на следующее утро принесет этот бланк, он к нему целый день не притронется, зато потом, когда она будет уходить, демонстративно возьмет его в руки, прежде чем запереть за ней дверь. «Ужасно глупо», — скажет миссис Уизерс, когда будет рассказывать об этом Дон.

— Знаешь, а мне здесь даже лучше, чем в Венеции, — прошептала Дон, подавшись немного вперед и словно бы набравшись смелости. — Я даже рада, что мы с тобой в Швейцарии, Кити.

Вместо того чтобы ответить, он окинул взглядом кафе. Каких только сладостей не было за стеклянной витриной, служившей одновременно и стойкой! И пирожные с абрикосовой, сливовой и яблочной начинкой, и морковный пудинг, и торт «Блэк Форест», и фруктовый пирог с глазурью, и торт с марципаном, и маленькие, аппетитные ломтики лимонного пирога, и апельсиновые эклеры, и кофейная карамель. Реплика жены разозлила его, он решил ей отвечать и стал молча разглядывать липа степенных швейцарцев, сидевших за круглыми, красиво накрытыми столиками. Он бросил игривый взгляд на улыбающихся официанток, чьи малиновые фартучки были подобраны в тон темно-красных, с оборками скатертей. Ему хотелось произвести впечатление легкомысленного человека, который любуется официантками.

— Здесь и в самом деле очень мило, — сказала Дон, по-прежнему еле слышно и как-то робко.

Он с ней не спорил — ничего плохого в этом кафе и впрямь не было. Люди говорили по-немецки, но, если обратиться к ним по-английски, вас понимали без труда. А вот Инок Мелкор из Клеймса в прошлом году был в Италии и то и дело попадал со своим английским впросак. Однажды, к примеру, он заказал зеленый горошек, а ему принесли рыбью голову.

— Давай скажем, что нам здесь так понравилось, что мы решили остаться, — пришло в голову Дон.

Она никак не хотела понять, что решение принимали не они. Решение отправить их на двенадцать дней в Венецию принял он, и поездку оплатил тоже он. «Помойка, одно слово», — заявил по возвращении из Италии Инок Мелкор, хотя в самой Венеции не был. «Вонища такая, что не приведи Господь!» — возмущался он — но мало ли что он говорил. Им с Дон впечатления от венецианской поездки были заказаны, эти впечатления они должны были доставить в Лондон вместе со стеклянными фигурками, которые Дядя поставил бы на камин, — Венеция ведь знаменита своим стеклом. Чем кормили в ресторане пансиона «Конкордия» и что играл оркестр в местном кафе, Дон должна была тщательно записывать в своем ежедневнике. Венеция купалась в солнечных лучах, такой осени, писали газеты, не бывало там уже много лет.

Они вышли из кафе и пошли по улицам городка; от поднявшегося ветра поначалу саднило в глазах. Они подолгу стояли у витрин с наручными и стенными часами и переходили из одной сувенирной лавки в другую — благо вход в них был бесплатный. На одних часах была изображена девушка на качелях; каждый час качели начинали раскачиваться. На других мужчина и женщина пилили дрова, на третьих доилась корова. Из всевозможных музыкальных шкатулок раздавались мелодии на любой вкус: и «Лили Марлен», и «Голубой Дунай», и «Тема Лары» из «Доктора Живаго», и «Танец судьбы». Продавались прихватки с календарем следующего года на английском языке, а также миниатюрные букетики сухих цветов на вставленном в рамочку бархате. Каким только шоколадом не торговали в кондитерских: были тут и «Линдт», и «Сушар», и «Нестле», и «Кайе», и десятки других сортов. И шоколад с орехами, и шоколад с изюмом, шоколад с нугой и с медом, белый шоколад, молочный или простой шоколад, шоколад с ирисовой начинкой, с коньяком, с виски или с шартрезом, шоколадные мыши и шоколадные ветряные мельницы.

— Потрясающе! — с искренним восхищением воскликнула Дон.

Они зашли в еще одно кафе, где Кит съел кусок орехового торта, а Дон — пирог с начинкой из черной смородины — и тот, и другой с кремом.


Ужинали они в красивом; обшитом выкрашенным в серый цвет деревом ресторане, вместе с туристами из Дарлингтона. Сидели они, как им и обещал клерк в турфирме, за отдельным столиком на двоих. Куриный суп с лапшой был точно таким же, какой они ели дома, вполне привычной на вкус была и свиная отбивная с яблочным соусом и жареной картошкой.

— Они знают, что мы любим, — говорила, подходя к каждому столику, миссис Фрэнкс.

— Нет, здорово! — соглашалась Дон. В первый момент, когда она поняла, что с ними произошло, ей стало не по себе. Ей хотелось запереться в уборной, забыться, понадеявшись на то, что все это дурной сон. Больше всего она ругала себя — ведь это ей показалось странным, что в самолете столько пожилых людей, хотя в турфирме им сказали, что они летят вместе со школьниками из Виндзора. Это ее смутило название аэропорта, которое произнес по радио пилот. Кит имел обыкновение с насмешкой относиться к ее сомнениям; однажды, например, ей показались подозрительными люди, которые позвонили в дверь и, сказав, что продают матрацы, уговорили его заплатить им аванс, а он ее не послушал. К сожалению, Кит был излишне самоуверен, казалось, он знает что-то такое, чего не знает она, казалось, кто-то ему заранее все разъяснил. «Мы здесь только переночуем», — сказал он, и она решила, что эта информация содержалась в буклете или же ему сообщил об этом клерк в турфирме. Его вины, естественно, тут нет — так уж он устроен. «У тебя в голове вата вместо мозгов!» — вырвалось у Дяди, когда по вине бедного Кита они как-то в августе, в праздничный день, сели вместо скорого поезда в пассажирский и в результате ехали до Брайтона на целый час дольше.

— Нет худа без добра, Кити. — Дон склонила голову набок и улыбнулась, отчего ее мелкие черты лица смягчились. Перед ужином они ходили на озеро. Достаточно было нагнуться к воде, чтобы утки бесстрашно к ней подплыли. Перед тем как идти в ресторан, она переоделась в новое, специально купленное для поездки светло-бежевое платье.

— Завтра попробую еще раз набрать этот номер, — сказал Кит.

Видно было, что он так и не смирился. Он был ужасно подавлен, что, впрочем, на его аппетите не сказывалось. Стоило Дон упомянуть турфирму, где они покупали билеты, как Кит начинал злиться, поэтому больше на эту тему она не заговаривала, хотя ее и подмывало напомнить об этом мужу. Будет еще время разобраться в случившемся, а пока лучше отвлечься, не думать о том, что произошло. Этого, впрочем, она ему тоже говорить не стала.

— Как хочешь, Кити, — сказала она. — Попробуй дозвониться, если считаешь нужным.

Разумеется, он считал этот звонок нужным. Ему он был важнее, чем ей, — спрос ведь с мужчины всегда больше, чем с женщины. Ничего, обойдется, рано или поздно буря уляжется. В конце концов, будет что ему рассказать: и о вечеринке с фондю, и о посещении шоколадной фабрики. Тем наберется немало — и утки, и кофейни с пирожными, и поездка на поезде в горы.

— «Банана-сплит»? — спросил официант. — Или вы предпочитаете безе «Уильямс»?

Они не знали, что выбрать. «Уильямс», объяснил им официант, — это безе с грушами и мороженым. Очень вкусно. Сам бы он рекомендовал им безе «Уильямс».

— Звучит неплохо, — сказала Дон, и Кит тоже взял безе. Дон захотелось обратить его внимание на то, что все с ними очень милы, что миссис Фрэнкс очень им сочувствует, что мужчина, который подошел узнать, понравился ли им ужин, был очень обходителен, да и официант тоже, — однако она передумала. Часто Кит пребывал в мрачном настроении без всякого повода — не зря же Дядя называл его «безутешным» или «Китом, в воду опущенным».

Вокруг оживленно болтали старики. Большинство из них были старше Дяди — на десять, а то и на пятнадцать лет. Интересно, подумала Дон, Кит это заметил и от этого расстроился еще больше? Говорили старики о сувенирах, которые приобрели, о кафе, в которых побывали. Какие же они бодрые, оживленные, ничуть не менее энергичные, чем Дядя! «Готовьтесь, — любил говорить им Дядя, — теперь-то я в любой день могу сыграть в ящик». Какая чушь! Дон наблюдала, как старческие рты с аппетитом жуют «Банана-сплит» или безе, как смакуют лакомый десерт. Еще лет двадцать, а то и больше, Дядя вполне может протянуть, подумалось ей.

— Ну, не повезло, бывает, — сказала она.

— Как бы то ни было.

— Не говори этого, Кити.

— Чего не говорить?

— Не говори: «Как бы то ни было».

— Это еще почему?

— Потому. Прошу тебя, Кити.

Они оба воспитывались в детском доме — своих родителей ни он, ни она не знали. Дон помнила Кита, с тех пор как ему было одиннадцать, а ей девять, хотя в то время они еще толком не общались. Они встретились вновь много позже, когда пришли в детский дом на ежегодный бал, на «диско», как он тогда назывался. «Я получила работу в этом магазине», — сообщила она ему, не обмолвившись ни словом о Дяде, — в то время была еще жива его сестра, и он был просто ее работодателем. Всерьез оказывать влияние на их жизнь он начал, когда они уже поженились. За это время они научились угадывать его желания, малейшие перемены в его настроении, заранее знали, например, что близится его ссора с преподобным Симмсом, в чьей церкви Дядя иногда бывал. Один раз они попытались этим ссорам воспрепятствовать, повели борьбу с его переменчивым характером, его несносными причудами. Но это было давно. Всякий раз Дядя внимательно их выслушивал, однако никакого внимания на их слова не обращал — в конце концов, не он зависел от них, а они от него. Угрожал он им завещательными бланками из нотариальной конторы Смита и старой бильярдной, «лучшим, — как он любил говорить, — местом на всей земле». В бильярдной он встречался с друзьями, читал «Дейли экспресс», пил «Даббл даймонд», которое считал лучшим бутылочном пивом в мире. Было бы ужасно, говорил он, если бы мужчины всех возрастов лишились возможности играть в этой комнате на бильярде, если бы некому было давать на бильярдную деньги.

Миссис Фрэнкс сделала объявление. Попросив тишины, она подробно изложила программу на завтра. В программе было запланировано посещение горы Джеймса Бонда, и группа должна была собраться у входа в отель в половине одиннадцатого утра. Если кто-то ехать не собирается, сказала миссис Фрэнкс, просьба сообщить ей об этом сегодня вечером.

— Если не хочешь, можем не ехать, Кити, — прошептала Дон, когда миссис Фрэнкс села. — Мы не обязаны.

Беседа за столиками возобновилась; старики громко говорили, перебивая друг друга и возбужденно махая ложками. Вставные зубы, седые волосы, очки; Дядя вполне мог бы быть среди них — а впрочем, вряд ли: он утверждал, что стариков терпеть не может. «Вы что, хотите мне сказать, что отдыхали с этими динозаврами?!» Дон казалось, что она слышит его голос, улавливает издевательские интонации. «Выходит, вы приземлились не в той стране и провели отпуск с этим старичьем?! Вы это мне хотите сказать?!»

Миссис Фрэнкс им, конечно, сочувствует, но виду не подает. Она ведь понимала, не могла не понимать, что молодая тридцатилетняя пара оказалась в одном туре с пожилыми людьми по ошибке и не по своей вине. Но какой смысл рассказывать Дяде про миссис Фрэнкс? Про то, что Кит не поладил с администратором отеля и накричал на туроператоров в Кройдоне?

Он их выслушает, помолчит, а потом опять начнет говорить про бильярдную.

— Ну как, отлично провели время? — спросила их миссис Фрэнкс, выходя из ресторана. — Все хорошо, что хорошо кончается, верно?

Кит продолжал есть безе, как будто миссис Фрэнкс обращалась не к нему. По поводу «Уильямса» мистер Фрэнкс со смехом заметил, что для их фигур безе представляет смертельную угрозу.

— Надо сказать, — заметила миссис Фрэнкс, — что с погодой нам пока везет. Во всяком случае, нет дождя. — Миссис Фрэнкс, как всегда, была одета в кричащие цвета. Сегодня, похвасталась она, ей удалось купить брючный костюм от мадам Роша, и очень недорого.

— Про стариков ему говорить не обязательно, — прошептала Дон, когда Фрэнксы вышли из ресторана. — Совершенно незачем.

Дон погрузила ложечку в высокий стакан, чтобы извлечь мороженое из-под ломтиков груши. Кит наверняка считает, что она проговорится про стариков. Каждую субботу она мыла Дяде голову — самому ему, по его словам, это стало уже не под силу. Обычно он ворчал, что вода чуть теплая и он может простудиться, — приходилось поэтому развлекать его разговорами. Делать два дела одновременно ей всегда было трудно, и, когда Дон мыла ему голову, она часто забывала, о чем ему рассказывала. Однако теперь она дала себе слово больше не повторять эту ошибку — пообещала же она себе, что ни за что не собьется со счета, если Дядя вдруг задаст ей вопрос, когда она считает не проданные за день газеты.

— Ну что, нашли своих друзей из Виндзора? — поинтересовалась старуха с палкой в руках. — Плохо, когда теряешь друзей.

Поскольку старуха не имела в виду ничего плохого, Дон объяснила ей, как обстояло дело. Послушать, что она говорит, подошли и другие члены группы; некоторые были глуховаты и не раз перебивали Дон с просьбой повторить то, что они недослышали. Кит же продолжал молча есть безе «Уильямс».

— Кити, они же не виноваты, — робко начала она, когда пожилые туристы стали выходить из ресторана. — Они-то что могут поделать?

— Как бы то ни было. Не надо было их зазывать.

— Я их не зазывала. Они сами подошли. Так же, как миссис Фрэнкс.

— Какая еще миссис Фрэнкс?

— Ты прекрасно знаешь, кто это. Крупная женщина в очках. Мы же познакомились с ней сегодня утром, Кити.

— Когда вернемся, я с ними со всеми разберусь.

По его тону она поняла, что ни о чем другом он по-прежнему думать не может. И на пароходе, по пути в Интерлакен, и в кафе, и когда они шли по промозглым улицам городка, и в сувенирных лавках, и когда они рассматривали в витринах часы и шоколад, и сейчас за ужином в ресторане он только и думал, что сказать, что написать в следующей открытке, только и думал о том, что по возвращении обязательно подаст на турфирму в суд. Когда они вернутся, он будет с важным видом разгуливать по кухне и — спокойно, деловито — делиться с ними своими планами. Первым делом, заявит Кит, он «прямо в понедельник» договорится о встрече с адвокатом. А Дядя будет сидеть и молчать — он-то знает, что адвокаты стоят денег.

— Им придется вернуть нам всю сумму. Все до последнего пенни.

— Послушай, Кити. Давай сейчас не думать об этом. Будем радоваться жизни. На экскурсию в гору завтра поедем?

— На какую еще гору?

— Ту самую, о которой сегодня вечером говорила миссис Фрэнкс. Помнишь, эта гора изображена на открытке, которую мы сегодня ему послали?

— Утром я должен звонить в Кройдон.

— Позвонишь до половины одиннадцатого, Кити.

Засидевшиеся за ужином старики медленно выходили из ресторана и, проходя мимо, желали им спокойной ночи. Наступит день, думала Дон, когда они, по собственной инициативе, поедут в Венецию в такой же молодой группе, как виндзорская. Она представила себе туристов из Виндзора в пансионе «Конкордия» совсем еще молодые люди. Представила себе сеньора Банчини: вот он идет вместе с ними по улицам и что-то на ходу переводит с итальянского. В столовой пансиона раздается громкий смех, на столах — бутылки с красным вином. Молодых людей зовут Дезире и Роб, Люк и Анжелика, Шон и Эме. «Мы звали его Дядей», — услышала она свой собственный голос. — Он умер совсем недавно».

Кит встал. Официант, споро сворачивающий скатерти, пожелал им спокойной ночи. В холле за стойкой администратора сегодня вечером вместо мужчины сидела молодая женщина, которая широко им улыбнулась. Старики стояли небольшими группами и говорили о том, что идти гулять, пожалуй, не стоит — холодно. Лучше посмотреть телевизор, заметил кто-то из них.


Они привыкли утешаться теплом своих тел. Детей они завести не могли, потому что комнаты над магазином для детей не предназначались. Детский плач по ночам свел бы Дядю с ума — и его можно понять. Переезжать к нему было ошибкой; надо было скопить денег и покончить с этим.

Они старались не говорить о том, что постель — их единственное утешение в жизни. Впрочем, они об этом не говорили никогда. Говорили о другом. О надеждах Кита на продвижение по службе. О туалетах, о которых мечтала Дон. Говорили о том, как бы заработать лишних денег — можно убрать дом старика, можно вытрясти его старые, потертые ковры.

Когда старик узнает, как они отдыхали, он заговорит о своих сбережениях в строительном обществе «Галифакс», о передаче прав на магазин и об оценке его стоимости, которая проводилась четыре года назад. Опять заговорит о том, что непременно должно быть место, куда бы мужчина, сколько бы лет ему ни было, мог пойти — и вечером, и среди дня, и утром. Где бы никто ему не мешал. Он напомнит им, что ему бы никогда не досталась бильярдная, если бы он своевременно не платил за аренду помещения, за отопление, если бы не думал о замене бильярдных столов. «Эта бильярдная, — повторит он в который уж раз, — памятник скромному труженику. Местному лавочнику».


ТРЕТИЙ ЛИШНИЙ


Встретиться договорились в отеле «Бушвелл». Время и место встречи предложил старший из двух; тот, кто помоложе, не спорил и от встречи, которую назначили в баре, в половине двенадцатого, не уклонялся.

— Думаю, мы друг друга узнаем, — сказал старший. — Она ведь вам наверняка меня описывала.

Он был высокий, уже довольно грузный, лицо красновато-коричневое от загара, волосы светлые, вьющиеся, с сединой. Тот, с кем он встречался, был более худой, в очках, в гладкой черной куртке, не такой крупный. Того, кто поменьше, звали Лердмен; высокого и загорелого — Боланд. Обоим было едва за сорок.

— Я смотрю, мы оба вовремя, — вместо приветствия сказал Боланд — он явно нервничал. — Меня зовут Фергус Боланд.

Они обменялись рукопожатием. Боланд вынул бумажник.

— Я буду «Джеймсон». А вы?

— Минеральную. В это время дня не пью. Или лимонад.

— Один «Джеймсон» и один лимонад, — заказал Боланд.

— Момент, — отозвался бармен.

Они подошли к стойке. Боланд достал пачку сигарет:

— Курите?

Лердмен отрицательно покачал головой. Он уперся локтем в стойку бара и устроился поудобнее.

— Простите меня, — сказал он.

Кроме них, в баре был только бармен, он поставил перед ними на стойку два стакана. Садиться они не собирались — ни тот, ни другой.

— Фунт и десять пенсов, — сказал бармен, и Боланд расплатился. Его твидовый пиджак и вельветовые брюки помялись — с утра он проехал больше ста миль.

— Мне, право же, очень неловко, — еще раз извинился Лердмен.

— За удачу, — Боланд поднял стакан. Воды в стакане было вдвое больше, чем виски, отчего «Джеймсон» сделался совсем светлым. — Так рано, значит, не пьете? — нарочито вежливо спросил он. — Что ж, очень мудро с вашей стороны. Более чем — я это всегда говорил.

— Я просто не думал, что наш разговор сочетается с выпивкой.

— Без выпивки, Лердмен, я бы на вас и смотреть не мог.

— Простите.

— Вы у меня жену увели. Такое ведь, сами знаете, не каждый день происходит.

— Простите…

— Сколько можно повторять одно и то же?

Лердмен — он торговал строительным лесом — едва заметно пригнул голову, словно признавая правоту собеседника. Ему ужасно неприятно, признался он, — всю ночь он не сомкнул глаз.

— Она говорит, вы дублинец, — сказал Боланд так же вежливо, как и раньше. — Лесом торгуете — дело, надо понимать, прибыльное.

Лердмен обиделся. Она предупреждала его, что муж неотесан, но добавила, что он мухи не обидит. По первым пяти минутам разговора, подумал Лердмен, этого никак не скажешь.

— Не нравится мне ваш Дублин, — продолжал Боланд. — Откровенно говорю. И никогда не нравился. Я привык жить в маленьком городке — а впрочем, вы это и сами знаете.

Он представлял, сколько всего наговорила Лердмену жена про его провинциальные привычки. Ее хлебом не корми — дай историю рассказать. Вообще, поговорить любит. У себя в городе Боланд получил в наследство булочную-пекарню, не имевшую ровным счетом никакого отношения к куда более известной дублинской булочной с тем же названием. Несколько лет назад ему было предложено, чтобы не возникло путаницы, поменять название булочной на «Идеальный хлеб и пирожные» или, скажем, на «Чудо-печь», однако Боланд заявил, что не видит в этом необходимости: если без этого не обойтись, пусть меняют название булочной в Дублине.

— Хочу поблагодарить вас, — сказал Лердмен, — за то, как спокойно вы все восприняли. Аннабелла мне рассказала.

— Боюсь, у меня не было выбора.

Губы у Лердмена были очень тонкие, и рот походил на узкую щель, в которой почти постоянно пряталась улыбка. Улыбался он и сейчас, но чтобы Боланд, не дай Бог, не подумал, что он злорадствует, он энергично замотал головой: нет, он просто не согласен, что у мужа его любовницы не было выбора. Боланда удивило, что у Лердмена не было типично дублинских усиков-щеточек.

— А я думал, когда мы встретимся, вы меня ударите, — сказал Лердмен. — Я сказал об этом Аннабелле, но она ответила, что на вас это совсем не похоже.

— Верно, не похоже.

— Потому я и сказал, что вы все спокойно восприняли.

— Вы мне скажите только одно: какие у вас с ней планы? Она, по-моему, и сама толком не знает.

— Планы?!

— Ваша связь с моей женой не вызывает у меня протеста — я лишь интересуюсь, собираетесь ли вы на ней жениться, есть ли у вас какой-то план действий. И есть ли подходящее место для совместной жизни? Вы ведь, насколько я понимаю, не женаты? Еще один «Джеймсон», пожалуйста, — обратился он к бармену.

— Нет, не женат. Мы надеялись, что… если вы не будете ничего иметь против, Аннабелла в самом скором времени переберется ко мне. Да, места у меня более чем достаточно — семикомнатная квартира на Веллингтон-Роуд. А со временем мы купим дом.

— Благодарю, — сказал бармену Боланд и вновь расплатился.

— В этот раз была моя очередь, — спохватился — чуть позже, чем следовало, — Лердмен.

Скупость она ему не простит, подумал Боланд. Поначалу на такие вещи внимания не обращаешь — но только поначалу. Посмотрим, что она запоет, когда это коснется ее напрямую.

— А в брак вы вступить собираетесь? — спросил он. — В Ирландии ведь жениться на чужой жене не так-то просто.

— Разумеется, мы с Аннабеллой хотели бы пожениться.

— О том и речь. И как же вы себе мыслите развод? Вы, насколько я понимаю, не католик?

— Нет.

— Вот и я тоже. И Аннабелла. Но значения это не имеет. Дело в том, что к разводам у нее отношение неопределенное. Мы об этом много с ней говорили.

— Я благодарен вам за участие. И за предложение встретиться.

— У меня есть все основания для развода, Лердмен, а что толку? На развод уйдут годы.

— Дело можно ускорить, если у вас есть адрес в Англии. Если б удалось переправить бумаги туда, долго бы ждать не пришлось.

— Но у меня нет адреса в Англии.

— Это не более чем идея, Фергус.

— Значит, она не преувеличивала, когда сказала, что вы хотите на ней жениться?

— По-моему, Аннабелла вообще никогда не преувеличивает, — с достоинством ответил Лердмен.

Выходит, ты не знаешь про нее самого главного, решил про себя Боланд. Ведь она только и делает, что выдумывает, сочиняет или, как мы с тобой приличия ради выразились, «преувеличивает». Он считал, что его жене претит правда — качество, надо сказать, для человеческой особи довольно редкое.

— Удивительно, что вы никогда не были женаты, — сказал он, удивляясь совершенно искренне, ведь у маленьких, самоуверенных мужчин вроде Лердмена часто бывают роскошные женщины. А может, любовник его жены — вдовец: Аннабелла в жизни бы ему в этом не призналась.

— Я вашу жену давно знаю, — мягко сказал Лердмен, и Боланд заметил, что он даже не пытается скрыть улыбку. — Стоило мне увидеть Аннабеллу, как я сразу понял: женюсь — не прогадаю.

Боланд опустил глаза в стакан с виски. Надо быть аккуратней в выражениях, сказал он себе. Стоит ему хоть раз сорваться — и все рухнет. Главное, чтобы Лердмен не передумал, — в его планы это никак не входило. Он закурил очередную сигарету, вновь предложил пачку Лердмену, и тот вновь отрицательно покачал головой.

— Лердмен — любопытная фамилия. — Боланд сказал это как бы между прочим, словно желая завязать дружеский разговор. — Когда мне жена ее назвала, я сразу об этом подумал.

— Верно, фамилия не ирландская. Может, французская — гугенотская. По крайней мере, первая половина.

— А я подумал — уж не еврейская ли…

— Не исключено.

— Когда тебя посвящают в подобные отношения, не хочешь, а спросишь: «А зовут-то его как?» Какая, казалось бы, разница, никакой роли это не играет, а ведь все равно спрашиваешь.

— Конечно. Я благодарен вам за ваш интерес.

Когда она сказала, что зовут его Лердмен, Боланд вдруг подумал: а не вместе ли они учились? Точно, человек, о котором она ему рассказывала, ходил с ним в одну школу; теперь, в «Бушвелле», он его сразу узнал, а ведь прошло столько лет.

— Или: «Где ты с ним познакомилась?» Этот вопрос тоже, если вдуматься, никакого значения не имеет. А ведь задаешь его.

— Мы с Аннабеллой…

— Знаю, знаю.

В школе Лердмен «прославился» тем, что однажды его опустили головой в унитаз и вдобавок натерли голову стоящей в уборной шваброй. Это было дело рук Роша и Мазурика-Смита — доставалось всем, кто демонстрировал независимый нрав, не желал им подчиниться. Рош и Мазурик-Смит были главными школьными хулиганами, они расправлялись с новичками, которые приходили в школу не осенью, как все, а зимой или летом, или же с теми, чьи лица им почему-то не нравились. Лердмену натерли голову шваброй, потому что он смазывал волосы бриолином, и Мазурик счел это личным оскорблением.

— По-моему, мы вместе учились в школе, — прервал молчание Боланд.

Лердмен чуть было не подпрыгнул на месте — на этот раз улыбку пришлось скрывать уже Боланду. Его жена наверняка не помнила, в какой школе он учился, — ее это нисколько не интересовало, а потому этой темы в разговорах с Лердменом она, конечно же, не касалась.

_ Что-то не припоминаю я там Боланда, — сказал Лердмен.

— Я же был немного старше вас. — Боланд словно бы извинялся. — Но когда Аннабелла назвала мне ваше имя, мне оно показалось знакомым. В отличие от вас, я ведь жил в школе — я же из глубинки. Гнусное было местечко.

Из ста учеников «живущих» было всего тринадцать. По утрам «домашние» шумной гурьбой катили на занятия на велосипедах по загородному шоссе, а после обеда так же шумно возвращались обратно. В школе им завидовали, потому что каждый день они возвращались в тепло и уют, потому что дома их сытно и вкусно кормили, потому что, придя в школу после выходных, они любили рассказать про «Савой» или про «Адельфи» и даже про танцевальный зал «Кристэл-Боллрум». «Живущие» же не отходили зимой от установленного в одной из классных комнат радиатора, а летом по двое — по трое слонялись по спортивным площадкам. Школьная экономка миссис Портер была по совместительству еще и поваром, однако утренняя овсянка и перловый суп — основное вечернее блюдо, у нее регулярно подгорали. Бывший ученик, живший на чердаке, куда прямо из спален вела голая, не застеленная ковровой дорожкой лестница, был у них младшим преподавателем, однако положение это, судя по всему, особых преимуществ ему не давало: зимой он, как и все, грелся у радиатора и как огня боялся стряпни миссис Портер. Директор школы, убежденный холостяк, в свое время боксер, известный в спортивных кругах по кличке Граф — имя, неизвестно откуда взявшееся, так при нем и осталось, — всем своим видом напоминал Савонаролу, носил зеленый костюм и считался садистом.

— А мне в школе нравилось, — сказал Лердмен.

— Еще бы, вы ведь в ней не жили.

— «Домашним», насколько я помню, жилось лучше.

— Лучше — не то слово.

В первый раз Боланд разозлился. Этот тип, оказывается, не только жаден, но и глуп. Чего стоят все эти разговоры про адрес в Англии, про то, что вместо семикомнатной квартиры он купит дом… Соображай Лердмен хоть что-нибудь, он бы знал: таким, как Аннабелла, дома не покупают, полагаться на ее слова нельзя ни в коем случае.

— Мне всегда казалось, что образование мы получили приличное, — говорил Лердмен.

Мерзкий французишко, который вечно нес что-то невразумительное. О’Рейли-Водохлеб, который на уроках истории требовал, чтобы ученики зубрили учебник, — сам же тем временем письма строчил. Математик, который был не способен решить собственные задачки. «Граф», который в своей вонючей лаборатории тыкал в уши ученикам пинцетом, отчего те визжали от боли.

— Превосходное, — согласился Боланд. — Не школа, а академия.

— Очень может быть, мы отправим туда своих детей. Если, конечно, у нас будут мальчики.

— Детей?!

— Надеюсь, вы не будете против? Ну конечно же, нет, с какой стати? Простите, я говорю какие-то глупости.

— Налейте-ка мне еще одну порцию, — обратился Боланд к бармену. — Вам взять еще минералки?

— Нет, спасибо, пить мне не хочется.

На этот раз Лердмен даже не сказал, пусть и с опозданием, что его очередь платить. Более того, он отвернулся, словно бы говоря, что отказывается понимать, как можно во время такого разговора, да еще в первой половине дня, накачиваться виски. Боланд закурил очередную сигарету. Выходит, она ему ничего не сказала. А этот болван ей и поверил, что стоит ей уйти от своего провинциального увальня, как семикомнатная квартира на Веллингтон-Роуд в одночасье наполнится звонкими детскими голосами. Разумеется, без развода не обойтись, и как можно скорее: кто захочет иметь целый выводок маленьких ублюдков — хоть бы и в семикомнатной квартире.

— Вот спасибо, уважил, — сказал он бармену, когда тот поставил перед ним на стойку очередной стаканчик виски. Если он выпьет лишнего, а это не исключено, то домой сегодня не поедет, а переночует в отеле. Впрочем, еще рано, после сытного обеда не захочешь — протрезвеешь.

— Вы уж меня простите, — повторил Лердмен. — С языка сорвалось. Не подумал…

— Да брось ты! — И Боланд дружески похлопал его по плечу. Ему казалось, будто он слышит, как она объясняет Лердмену причину их бездетного брака. «Бедняга», — возможно, сказала она — это было любимое ее слово. Еще до женитьбы Аннабелла знала, что детей у нее быть не может; как-то во время очередной ссоры, когда они прожили вместе уже несколько лет, она призналась, что знала об этом, но не сказала.

— Разумеется, — как ни в чем не бывало, продолжал Лердмен, — нам хотелось бы иметь детей.

— Естественное желание.

— Жаль, что у вас это не получилось. Очень вам сочувствую.

— Мне самому жаль.

— Так вы не против развода, Фергус?

— Ты хочешь, чтобы я согласился быть виноватой стороной?

— Насколько я понял, это дело решенное.

— Решенное?!

— Если вы с этим не согласны…

— Нет, отчего же. Я готов бьть виноватой стороной — от этого и будем отталкиваться.

— Фергус, тебе нет равных.

Он ведет себя так, подумал Боланд, как будто выпил лишнего. Некоторым, чтобы вести себя развязно, говорить таким же легкомысленным тоном, как он сейчас, достаточно просто стоять рядом с выпивающим. Он часто слышал об этом, хотя никогда этому не верил. Иные, слышал он, пьянеют, понюхав чужой стакан, вдохнув хмельной воздух пивной.

— Помнишь истопника? Макардла?

— Какого еще истопника, Фергус?

— Истопника. В нашей школе.

Лердмен отрицательно покачал головой.

Макардда он не помнил. Человек с этим именем не приходил ему на ум.

— Истопник? — повторил он. — Какой еще истопник? Я и слова-то такого не знаю.

— Он у нас за печью присматривал — истопник.

— Нет, что-то не припоминаю.

Бар постепенно заполнялся. Вошел высокий мужчина в габардиновом пальто, раскрыл «Айриш тайме», и бармен, не дожидаясь заказа, поставил перед ним на стойку кружку портера. Следом появилась пожилая женщина с двумя мужчинами — судя по всему, своими сыновьями, и священник, который окинул бар беглым взглядом и вышел.

— Макардл тебе не запомнился, потому что ты жил лома, а не в школе, — сказал Боланд. — Когда торчишь в школе даже в выходные, больше замечаешь.

— Прости, что я и тебя не запомнил.

— Ничего удивительного.

Боланд вдруг понял, что она прекрасно представляла себе, как будет проходить их разговор. Идея встретиться в этом баре тоже ведь принадлежала ей; о «Бушвелле» она говорила так, словно часто в нем бывала и считала его для такого случая вполне приемлемым. «Съезжу-ка я, пожалуй, к Филлис», — говаривала она, причем последнее время все чаше и чаше. Филлис была ее подругой из Тереньюра, замуж она вышла так же неудачно, к тому же страдала каким-то серьезным желудочным заболеванием. Разумеется, Филлис была лишь отговоркой; верная подруга, она всегда бы, в случае чего, ее выручила. Очень может быть, Филлис вообще не была замужем и отличалась завидным здоровьем. «Позвони мне», — говорил он, и жена ему исправно, с готовностью звонила. А потом во всех подробностях рассказывала про Дублин и про то, как Филлис тяжело живется. Сама же, ясное дело, лежала в постели в семикомнатной квартире на Веллингтон-Роуд.

— Тебе пришлось так далеко ехать. Спасибо. — Этой фразой Лердмен словно бы подводил встрече итог, давал понять, что она подходит к концу. — Я, право, очень тебе признателен. Сегодня же позвоню Аннабелле и скажу, что мы с тобой все обсудили. Ты не против, Фергус?

— Нисколько.

Боланд часто заставал ее во время продолжительных телефонных разговоров. Он входил в холл и видел, как она, высоко подобрав колени, сидит на предпоследней ступеньке лестницы: трубка прижата к уху, провод продет через перила. Когда он входил, она говорила своим обычным высоким голосом, но, увидев его в дверях, обыкновенно махала ему в знак приветствия и переходила на шепот, прикрывая рукой, той самой, которой только что ему махала, телефонную трубку. Он часто размышлял над тем, какие мысли в ее воображении могли прийти ему в голову и не получала ли она особое удовольствие от этого полузапретного телефонного разговора. Беда в том, что Аннабелле все на свете рано или поздно надоедало. «Давай рассказывай, — очень скоро скажет она Лердмену, — все, что с тобой произошло с той минуты, как ты вышел из дому». И бедолага начнет во всех подробностях рассказывать, как садился в автобус, как входил в здание своей фирмы, как поздоровался с машинисткой и как выслушивал жалобы старшего мастера на нерадивого сотрудника; как в одиннадцать утра пил, по обыкновению, кофе с пончиком, не таким, кстати, вкусным, как накануне. А потом, во время очередной ссоры, она же сама все это на него выплеснет: «Кому, черт возьми, интересно знать про твои пончики?!» — будет кричать она ему, подняв вверх руки и широко расставив пальцы, чтобы только что нанесенный темно-красный лак высыхал быстрее. Она имела обыкновение скандалить, когда красила ногти, потому что занятие это ее раздражало и ей хотелось отвлечься. И в то же время она чувствовала себя раздетой, если у нее были не накрашены ногти или не подведены глаза.

— Я смогу сказать ей, — не без гордости в голосе заявил Лердмен, — что мы сразу же нашли общий язык. Она будет рада.

Боланд улыбнулся и кивнул в знак согласия. Представить себе ситуацию, когда бы его жена чему-то радовалась, было нелегко. И чем только ей полюбился этот Лердмен? Когда он напрямую спросил ее об этом, она ответила, что ей с ним хорошо. Сказала, что он любит ездить за границу, любит живопись, любит вкусно поесть, отличается, как она выразилась, «сногсшибательным» чувством юмора. О его сексуальности Аннабелла не упомянула ни разу — на эту тему она говорить не любила. «Ты заберешь с собой кошек? — спросил ее Боланд. — Мне они здесь ни к чему». Ее возлюбленный, ответила она, охотно даст приют двум ее сиамским котам, которых она звала одинаково — «Чао». Интересно, подумал Боланд, знает ли вообще его преемник об их существовании.

— Интересно, — произнес он вслух, — что стало с Рошем и Мазуриком-Смитом?

Он и сам не знал, почему задал этот вопрос, почему не мог допустить, что дело, ради которого они встретились, улажено. Ему бы надо было пожать на прощание Лердмену руку и, может быть, сказать, что он на него не в обиде. Больше ему видеть этого человека не придется — разве что изредка с сожалением о нем вспоминать.

— С Мазуриком-Смитом? — переспросил Лердмен.

— Здоровенный такой, косоглазый. Одного известного адвоката зовут Рош, — может, это он и есть?

— Если честно, я не помню ни того, ни другого.

— Рош щеголял в синем костюме в тонкую полоску. Держался, как учитель.

Лердмен отрицательно покачал головой.

— Ну что ж, Фергус, мне, увы, пора. Очень тебе признателен — повторяю еще раз.

— Это те самые ребята, которые тебе голову в унитазе вымыли.

Боланд в который раз поймал себя на мысли, что Лердмен ей подходит. Он предвкушал, как заживет теперь тихой холостой жизнью, как его дом, который за эти двенадцать лет насквозь пропитался своенравием и ханжеством, погрузится в мирный сон. Он уничтожит все, что хоть отдаленно напоминает ему о ней, — сама ведь она этого ни за что не сделает. Выбросит валяющиеся на столе и стульях иллюстрированные журналы, пустые флаконы от лекарств, платья, которые она давным-давно сносила, косметику, которую раскидала по всему дому, сменит занавески и чехлы на стульях, исцарапанные ее кошками. Наймет Моллоя, чтобы тот перекрасил стены во всех комнатах. Готовить он может себе сам, а вот приходить убираться будет, как и раньше, миссис Кофлан. Уж миссис Кофлан-то по ней тужить не будет — это точно.

— Не понимаю, — сказал Лердмен, — и что это ты школу никак забыть не можешь.

— Давай-ка перед твоим уходом выпьем, как люди. Налей нам по большой, — крикнул Боланд бармену — тот стоял в дальнем конце стойки и слушал анекдот, который ему рассказывал мужчина в габардиновом пальто.

— Нет, право… — начал было опять отказываться Лердмен. — Право же…

— Будет тебе. Нам с тобой виски сейчас очень не повредит.

Лердмен наглухо застегнул свою черную куртку и натянул черные кожаные перчатки, а затем медленно, высвобождая палец за пальцем, стянул одну перчатку с руки. Наверно, подумал Боланд, решил: уважу рогоносца ради любимой женщины.

— Вот увидишь, тебя сразу отпустит, — сказал Боланд. — Дело ведь волнительное. Удачи тебе.

Они выпили. У Лердмена после всего сказанного вид был какой-то потерянный. В своей наглухо застегнутой черной куртке он смахивает на священника, подумал Боланд. Он попробовал представить себе их за границей: сидят рядышком во французском ресторане и Лердмен придирчиво косится на тарелку с едой. Насчет «сногсшибательного» чувства юмора она, пожалуй, несколько погорячилась.

— Про школу я вспомнил только потому, что и это тоже нас с тобой объединяет, — сказал Боланд.

— Кстати, я там сейчас член попечительского совета.

— Иди ты!

— Вот почему я сказал, что, очень возможно, мы отдадим туда детей.

— Надо же, как удачно!

— Я и сам доволен. Доволен, что позвали.

— Еще бы! Любой на твоем месте был бы доволен.

Дурак, а себе на уме, подумал Боланд. Историю с Рошем и Мазуриком-Смитом обошел молчанием. Все они в Дублине себе на уме. Себя в обиду не дадут!

— Значит, не помнишь?

— Что именно?

— Про унитаз.

— Послушай, Боланд…

— Ты что, обиделся? Прости, я не хотел.

— Да нет, нисколько я не обиделся. Просто не понимаю, чего ты на этом застрял…

— Давай поговорим о чем-нибудь другом.

— Если честно, я уже немного тороплюсь.

Он вновь натянул вторую перчатку, пробежал пальцами по пуговицам своей гладкой черной куртки — все ли застегнуты. Затем снова стащил с руки перчатку — вероятно, вспомнил, что без рукопожатия не обойтись.

— Спасибо за все, — сказал он.

Уже во второй раз Боланд, к своему удивлению, почувствовал, что не в состоянии оставаться один. Может, дело в виски? Сначала ведь он долго ехал на машине, а потом пил на пустой желудок — позавтракать, как всегда, было нечем, в доме даже куска хлеба и того не было. «Я спущусь и сделаю тебе яичницу с беконом, — обещала она ему накануне вечером. — Надо же что-то съесть перед дорогой».

— Ты сказал, что собираешься определить туда своих детей, — неожиданно для самого себя сказал он. — Ты что, имеешь в виду ваших с Аннабеллой детей?

Лердмен посмотрел на него так, будто он спятил. Его узкий, похожий на щель рот раскрылся в изумлении. Было непонятно, пытается он улыбнуться или у него тик.

— А каких же еще? — Лердмен, не переставая удивляться, покачал головой. Он протянул Боланду руку, но тот ее не пожал.

— Я думал, ты имеешь в виду каких-то других детей, — сказал он.

— Не понимаю, о чем ты?

— У нее не может быть детей, Лердмен.

— Послушай…

— И это медицинский факт. Эта несчастная женщина не способна испытать радости материнства.

— Ты перепил. Пьешь одну за другой. Потому и от школьных воспоминаний никак отвлечься не можешь. Аннабелла меня об этом предупреждала…

— А она, случайно, тебя не предупреждала, что навяжет тебе своих кошек? Не говорила, что не может родить? Что со скуки приходит иногда в такое бешенство, что лучше держаться от нее подальше? Поверь, Лердмен, я знаю, что говорю.

— А про тебя она говорила, что не проходит и дня, чтобы ты не напился. Что из-за этого тебя даже на скачки не пускают.

— Я не играю на скачках, Лердмен, и без повода вроде сегодняшнего практически не пью. Во всяком случае, гораздо меньше, чем наша общая подруга, уверяю тебя.

— В том, что у Аннабеллы нет детей, виноват ты. Впрочем, она ни в чем тебя не винит — ей просто тебя жалко.

— Ей меня жалко? Да она за всю свою жизнь еще ни разу никого не пожалела.

— Послушай, Боланд…

— Это ты меня послушай. Я с этой женщиной двенадцать лет прожил. Забирай ее, я не против, только не говори о разводе. Говорить о разводе, Лердмен, в Англии или где-нибудь еще, нет никакой необходимости. Можешь мне поверить. Она будет жить с тобой в твоей семикомнатной квартире и в доме, если ты его купишь, тоже будет жить — но жди хоть до Второго пришествия, а детей тебе от нее не дождаться. Вместо детей ты получишь двух сиамских котов, которые искусают тебя до полусмерти.

— Ты ведешь себя непотребно, Боланд.

— Я говорю тебе правду, чистую правду.

— Ты забываешь, что мы с Аннабеллой все это предусмотрели. Она знала, что ты воспримешь случившееся близко к сердцу. Знала, что выйдешь из себя. И я тебя понимаю. Я же перед тобой извинился.

— Ты — жалкое ничтожество, Лердмен. Всю жизнь тебя головой в унитаз макают. Интересно, когда они тебя отпустили, ты так весь день мокрый и ходил? Жалко, я этого не видел, Лердмен.

— Заткни свою вонючую пасть. И не нарывайся на ссору, слышишь? Сегодня утром я настроился на серьезный разговор, не думай, я прекрасно понимаю, что ситуация возникла деликатная, и я не изображаю из себя святого, вовсе нет. Но оскорблений я от тебя сносить не стану. И Анннабеллу оскорблять не дам.

— Если не ошибаюсь, Мазурик-Смит стад ветеринаром.

— Плевать, кем он стал.

И тут Лердмен вдруг исчез. Боланд же и голову в его сторону не повернул. Он пробежал глазами по бутылкам, стоящим за стойкой бара, и минуту спустя закурил очередную сигарету.

После ухода своего обидчика он пробыл в баре еще с полчаса. Стоял у стойки, курил и думал о Лердмене, мальчишке, на которого все в школе показывали пальцем из-за того, что учинили с ним два хулигана. Рассказывая об этой истории, истопник, старик Макардл, покатывался со смеху. Иногда, когда радиатор в классе грел плохо, жившие в школе ученики спускались к Макардлу и садились вокруг печки.

Старик развлекал их неприличными историями, в которых неизменно участвовала экономка (она же повариха), или же рассказом про Лердмена. Чем больше Боланд вспоминал школу, тем ясней в его памяти возникал Лердмен-подросток. Изменился он мало: тот же щелевидный рот, из кармана пиджачка торчат автоматический карандаш и шариковая ручка.

Боланд вспомнил, что у Лердмена был велосипед, новый велосипед, «Золотой орел», который ему купили вместо старого. «Мы с ним познакомились у Филлис», — сообщила она ему, но понять, говорила она правду или врала, было невозможно. Очень может быть, все это было враньем от начала до конца.

Боланд обедал в ресторане отеля. За столиками сидели люди, которых он не знал, но которые, судя по всему, обедали здесь регулярно. Говорить, что спиртного он заказывать не будет, ему не пришлось — официантка его об этом даже не спросила. На столе в графине была кипяченая вода, и он решил, что протрезвеет и вернется домой сегодня же.

— Треска, — сказал он официантке. — Да, треска под соусом с сельдереем.

Ему вспомнилось, как тринадцать «живущих» разбили окно в школьном флигеле, уже давно стоявшем без всякого употребления. Оконные рамы в большинстве своем и без того уже были сломаны, крыша давно провалилась, а через всю стену тянулась трещина, да такая большая, что казалось, стена вот-вот обвалится. В это небольшое, ветхое здание ученикам входить строго запрещалось, и «живущие» этот приказ не нарушили. Они стояли ярдах в двадцати от дома и кидались камнями в окна с еще не побитыми стеклами точно так же, как бросают камни по мишени на ярмарках. Делали они это без всякого злого умысла, не понимая того, что школьный флигель, и без того уже сильно поврежденный, стоило бы сохранить. Расплата не заставила себя ждать. На следующее же утро Граф в присутствии «домашних» примерно отделал «живущих» своей тростью.

Лердмен — размышлял, доедая суп, Боланд — наверняка присутствовал при экзекуции и мог бы при желании напомнить ему об этом эпизоде. Точно так же, как он, Боланд, напомнил ему историю с мытьем головы в унитазе. Но Лердмен, разумеется, был выше этого. Лердмен всегда ходил в умниках — и теперь, и во времена «Золотого орла» тоже.

Боланд отламывал хлеб, лежавший на маленькой тарелке справа, и перед тем, как проглотить очередную ложку супа, отправлял его в рот маленьким кусочками. Он представил себе, как, уже совсем скоро, будет входить в свой пустой, погруженный в тишину дом. Как летним вечером распахнет стеклянную дверь, ведущую из гостиной в сад, и будет прогуливаться среди кустов фуксий и яблоневых деревьев. В этом доме, последнем в городке, стоявшем напротив автомастерской О’Коннора, он прожил всю жизнь, с самого рождения. Блекло-желтый, ничем не примечательный, он был ему очень дорог.

— Вы ведь заказывали рыбу, сэр? — донесся до него голос официантки.

— Да.

Свадьбу сыграли в Дублине — Аннабелла была дочерью дублинского виноторговца. Тогда его старик, да и ее мать тоже еще были живы. «Ну, ты и лакомый кусочек отхватил!» — как-то раз заметил отец, но сказано это было игриво, без всякой задней мысли — в те дни Аннабелла и впрямь была «лакомым кусочком». Интересно, что старик сказал бы о ней сейчас?

— Тарелка очень горячая, сэр, — предупредила официантка.

— Большое спасибо.

Всем знавшим его с детства она очень нравилась. Его останавливали на улице, поздравляли, говорили, как ему повезло. В городе были за него рады, ведь он привез из Дублина, как кто-то выразился, «корону с брильянтами». И тем не менее те же самые люди наверняка будут рады, когда она уедет. Тяжкое разочарование, которое она постоянно испытывала из-за невозможности иметь детей, превратило красоту в нелепую эксцентричность. Из-за этого-то все и пошло наперекосяк. Только из-за этого.

Он медленно ел треску под соусом с сельдереем, капустой и картошкой. Разговоров о том, что между ними произошло, скорее всего, не будет. В городе узнают про ее отъезд и будут говорить, что когда-нибудь он обязательно женится снова. Женится ли? Он рассуждал с Лердменом о разводе, но на самом деле о том, что происходит в Ирландии с разводами, ровным счетом ничего не знал. Институт брака, смутно казалось ему, должен захиреть, должен сгнить и умереть; в отличие от рака, вырезать его невозможно.

Боланд заказал яблочный торт со сливками и кофе. Он был рад, что все кончилось; целью его визита в Дублин было поставить точку, и в результате состоявшейся встречи точка в каком-то смысле была поставлена. Все встало на свои места, он согласился с истинным положением дел, о котором обязательно должен был услышать от кого-то еще, кроме жены. Когда Аннабелла в первый раз все ему рассказала, он подумал было, что это выдумки. Приходила эта мысль ему в голову и потом. Даже когда он ждал Лердмена в баре отеля «Бушвелл», он сказал себе, что нисколько не удивится, если никто на встречу с ним не придет.

Когда он шел на стоянку, двое нищих, мальчик и девочка, стали просить у него милостыню. Он понимал, им нужны не медяки, а его бумажник или что-нибудь столь же ценное. Мальчик протянул ему картонную коробку, девочка, держа руки под платком, подошла к нему вплотную. Этот трюк он знал — вот во что превратился Дублин!

— Пошли отсюда! — прикрикнул он на детей.

А все потому, что ей нечем было себя занять, подумал он, выезжая со стоянки на оживленную городскую улицу. И потом, с самого начала провинциальная жизнь ей претила. Бездетной женщине, живущей в захолустном городке, как никому другому, видны все его недостатки. Она поменяла мебель в доме, сама выбрала обои, которые впоследствии разодрали ее сиамские кошки. А вот играть в бридж и теннис Аннабелла упорно отказывалась и постоянно твердила, что ей не хватает кинотеатра, пусть и при кафе. Ему всегда казалось, что он ее понимает. Хотя сам Боланд к провинциальному прозябанию давно привык, он прекрасно сознавал, что жизнь, которую он ей предложил, едва ли может ее увлечь. Вначале, пока она не стала сама ездить в Дублин в гости к Филлис, он старался возить ее туда почаще. Уже очень давно, много лет назад, он вполне отдавал себе отчет в том, что Аннабелла с ним несчастлива, но до тех пор, пока она не раскрыла ему свои карты, никогда не подозревал, что она завела себе любовника.

В Маллингаре он остановился выпить чашку чая. Только что начали продавать вечерние дублинские газеты. «Геральд» писала о перестановках в итальянском правительстве после инцидента с Акилле Лауро. Доллар опять падает, в Корке закрывается завод по переработке мяса. Он вяло просматривал газету — домой ехать не хотелось. Лердмен, надо думать, уже ей звонил. «Почему бы тебе не переехать сегодня же?» — мог сказать он. Собирать вещи она, очень может быть, начала с самого утра — наверняка понимала, что встреча в «Бушвелле» будет носить формальный характер. «Он не станет чинить препятствий, — скорее всего, сказал ей Лердмен. — Он даже готов представить основания для развода». Теперь, когда все трое понимали, на каком они свете, когда ей удалось от него избавиться, ее уже ничего не удержит — останется только собрать вещи и уехать.

В кафе жарко пылал камин.

— Так уютно, как у вас, в наши дни бывает нечасто, — сказал он женщине, которая его обслуживала, и подвинул стул поближе к огню. — Выпью, пожалуй, еще чашечку.

Маленький белый «фольксваген», который он ей подарил, возможно, уже мчится навстречу по дублинскому шоссе. Записку она не оставит — ни к чему. Если «фольксваген» уже проехал, она, наверно, удивится, что не встретила его на шоссе, — машину, припаркованную у входа в кафе, она ни за что не заметит.

— Да, в такую погоду камин не помешает, — сказала, вернувшись с чаем, женщина. — Целый месяц холодно и туман.

— Бывали деньки и получше, прямо скажем.

Выпив в общей сложности три чашки чая, он вновь выехал на шоссе, поглядывая на встречную полосу — не едет ли белый «фольксваген». Может, она ему погудит? Или он ей? Там будет видно.

Он проехал миль пятьдесят, однако машины жены видно не было. Ничего удивительного, сказал он себе, да и с чего он взял, что она уедет сегодня днем? Вещей ведь у нее столько, что за один день все не соберешь. На протяжении последующих нескольких миль он пытался представить себе, каким будет ее отъезд. Из Дублина, чтобы помочь ей, приедет Лердмен? Этот вариант не обсуждался и даже не рассматривался — он бы сразу наложил на него вето. Или Филлис? Такой вариант, естественно, не вызвал бы у него возражений. Чем больше он думал об этом, тем менее вероятным ему казалось, что Аннабелла сможет собраться и уехать без посторонней помощи. Она имела обыкновение, когда возникали сложности, обращаться за помощью к другим. Он представил, как она сидит на второй ступеньке лестницы и болтает по телефону. «Слушай, а ты бы не могла…» — с этих слов начинались обычно ее просьбы и уговоры.

Фары выхватили из темноты знакомый знак с надписью по-английски и по-ирландски; его городок — следующий. Он включил радио. «Танец в темноте», — мурлыкал низкий женский голос, напоминая ему о жизни, которую, вероятно, вели сейчас Лердмен и его жена. В песне говорилось о прелестях незаконной любви, о жарких объятьях. «Бедная Аннабелла», — произнес он вслух. Угораздило бедняжку выйти за владельца пекарни из заштатного городка. Еще слава Богу, что подвернулся этот проныра Лердмен! Что бы она без этого сосунка делала? Песня продолжалась, и он представил, как они, точно влюбленные в кино, бегут навстречу друг другу по пустой улице. Как бросаются друг другу в объятья, а потом, прежде чем обняться вновь, нежно улыбаются. На этом его роль — не злодея, но третьего лишнего — подходит к концу; больше ему в этой пьесе делать нечего.

Но стоило ему въехать в свой город, увидеть первые дома по обеим сторонам знакомой улицы, как он вдруг понял: все, что он вообразил себе дорогой, к реальной жизни отношения не имеет. Мало того, что она не уехала к Лердмену на своем белом «фольксвагене» в его отсутствие, — не уедет она к нему и завтра, и послезавтра, и через неделю. Не уедет и через месяц, и на Рождество, и в феврале, и весной следующего года. Не уедет никогда. Незачем было напоминать Лердмену о том унижении, которое он испытал в школе. Незачем было говорить ему, что она врунья, обзывать его скупердяем. Во время «мужской встречи без свидетелей» все эти подначки и уколы воспринимались естественными и предсказуемыми — тем более под воздействием виски «Джон Джеймсон». Однако что-то заставило его пойти еще дальше — низкорослые мужчины вроде Лердмена всегда ведь хотят иметь детей. «Это гнусная ложь», — наверняка уже сказала она Лердмену по телефону, и Лердмен попытался ее утешить. Но одного утешения и для него и для нее маловато.

Боланд выключил радио. Он подъехал к пивной Донована и с минуту сидел в машине, вертя в указательном и большом пальцах ключи. Подойдя к стойке бара, он поздоровался со знакомыми, заказал бутылку «Смитвика» с лаймом и стал слушать разговоры о скачках и политике. Постепенно завсегдатаи разошлись, а он все стоял у стойки, выпивал и раздумывал о том, почему же все-таки ему не удалось сплавить ее Лердмену.


ЛИТОГРАФИИ


В большой комнате Шарлотта развешивает сушить свои литографии, как сушат на веревке белье. Три вороны сидят под выменем коровы, над ними коровье брюхо, по бокам ноги, и этот суровый, черно-белый, с прозеленью образ заполнил собой всю комнату.

Дело было во Франции, много лет назад, это Шарлотта знает наверняка, а вот когда она эту сцену подсмотрела, вспомнить не может. При этом ее не покидает чувство, что взгляд, брошенный тогда ею из окна спальни или из автомобиля, она сохранила в памяти на всю жизнь. «Это все еще земля Ланжвенов», — сказал ей по-английски месье Ланжвен, когда в первый раз вез ее в своем белом «ситроэне» в Сен-Сераз, находившийся в пятнадцати километрах от Массюэри. Она покорно изучала тянувшиеся справа от нее поля: ни одного дерева, уныло, пасется скот. Возможно, были там и эти три вороны.

Развешанные сушиться литографии внимательно рассматриваются, и каждая седьмая или восьмая отбраковывается. Длинные, тонкие пальцы отпускают крошечные, разноцветные прищепки, на которых литографии держатся, и плохо отпечатавшиеся копии мягко оседают на голый деревянный пол. В эти минуты Шарлотта, которая непрестанно двигается по комнате среди своих вездесущих и одинаковых творений, напоминает привидение. В тридцать девять лет она такая же стройная, как раньше, угловатая, с выдающимися лопатками, на совсем еще детском лице светятся огромные голубые глаза. Лишь седина в волосах некогда цвета спелой пшеницы да чуть потрескавшиеся ладони, напоминающие, что солнце и погода оставляют свой след, свидетельствуют о том, что время свое дело делает.

Одну за другой она поднимает упавшие на пол литографии, разрывает каждую пополам и бросает в деревянную коробку с мусором. Затем изучает, подняв на свет, один из висящих листов: не высох ли. Убедившись, что высох, она распускает зажим прищепки и подрезает лист в своей гильотине. Подписывает его, проставляет в углу карандашом 1/50 и вкладывает в бледно-зеленую папку. То же самое делает со всеми остальными литографиями, после чего закрывает папку и завязывает ее растрепавшимися ленточками.

«Вон там, — сказал в тот день, это была среда, месье Ланжвен, — l’eglise Сен-Сераз». Он остановил машину на Пляс де ля Пэ и показал в сторону церкви. Смотреть в юроде особенно нечего, предупредил он. Парк рядом с Maison de la Presse, кондитерские и кафе, Hostellerie de la Poste. Но церковь весьма любопытна. «Фасад, во всяком случае», — добавил месье Ланжвен.

Шарлотта подошла к церкви, полюбовалась фасадом и вошла внутрь. Пахло то ли свечным салом, то ли ладаном — запах ладана ведь совершенно неуловим. Шарлотте тогда было девятнадцать, пожить у Ланжвенов ее отправил отец, который придавал огромное значение тому, что он называл «безупречным французским». Какой-то его дальний знакомый знал двоюродного брата мадам Ланжвен — и договоренность была достигнута. «Я вовсе не против, чтобы ты рисовала, — сказал ей отец со свойственной тому времени родительской рассудительностью. — Я только хочу, чтобы ты поняла, сколь необходим тебе безупречный французский язык». Отец не верил в ее талант художницы; бизнесмен, он мечтал определить своего единственного ребенка в какую-нибудь международную коммерческую фирму, где французский язык, которым она в совершенстве овладеет, вознесет ее на желаемую высоту. В душе отец Шарлотты преследовал ее интересы — какими он их себе представлял. А уж потом можно будет подумать и о выгодном браке. Всему свое время. Представления о жизни у него были традиционные.

В церкви Сен-Сераз она прошла вдоль исповедален, пробежала глазами по Кальвариям. Все это ее, девятнадцатилетнюю девушку, интересовало не слишком; она думала о том, как жаль, что отец настоял на ее поездке в Массюэри. Обычно в среду, во второй половине дня, когда мадам Ланжвен уезжала с детьми кататься верхом, она была предоставлена самой себе. Располагала она собой и во второй половине дня в воскресенье и, кроме того, каждый вечер после того, как дети ложились спать. Но чем было себя занять по воскресеньям? Ходить гулять в лес? А по вечерам Ланжвены обижались, если она не сидела с ними. Всего детей было пятеро, самый младший — еще совсем крошка. Близнецы были шалунами и, в свои шесть лет, уже научились дразниться. Колетт постоянно дулась. Больше всего Шарлотте нравился Ги, темноволосый десятилетний мальчик.

Обо всем этом, об угрюмой Колетт, о непослушных близнецах, об обаятельном Ги, о пухленьком младенце, говорилось в лежавшем в сумочке Шарлотты письме домой. Ее мать умеет читать между строк, она заметит, что дочь несчастна, хотя в письме об этом ни слова; отец же будет читать невнимательно, многое пропустит. «Здесь сейчас гостит сестра г-жи Ланжвен. Она высокая и томная, заядлая курильщица, глаза всегда подведены, красиво одевается. Г-жа Ланжвен совсем на нее не похожа, она тоже хорошо одевается и тоже по-своему хороша собой, но приятнее — в том смысле, что хочет, чтобы у других все было хорошо. Она все время улыбается и беспокоится. Месье Ланжвен неразговорчив».

В сквере перед кафе она дописала письмо, часто прерываясь, чтобы продлить удовольствие. Был июль, и сидеть приходилось в тени. «С тех пор как я здесь, на небе ни облачка». Шарлотта пила чай с лимоном; запечатав конверт и надписав адрес, она стала смотреть на проходивших мимо. Из-за жары людей было немного: женщина в синем платье, в темных очках и с пуделем, мальчик на велосипеде, мужчина, вынимавший из фургона обувные коробки. Шарлотта купила марку в tabac и вдруг увидела, что за Maison de la Presse раскинулся парк. На скамейках лежали пыль и птичий помет, сквозь листву не проникал солнечный свет, зато здесь было прохладно и пусто. Она села и раскрыла книгу, которую взяла с собой, — «Прекрасные и проклятые».

Прошло уже двадцать два года, а Шарлотта по-прежнему видит себя сидящей на скамейке в парке, и даже помнит, как выглядит иллюстрация на обложке романа: девушка с сигаретой, мужчина во фраке. «Мадам Ланжвен старается говорить со мной по-французски, — говорилось в ее письме. — Месье практикуется в английском». Тогда Шарлотта была девушкой робкой и простодушной. В детстве она узнала цену ревности и всегда испытывала нежные чувства к отцу и матери, однако в сердечных делах была малосведуща, и в Массюэри страдала первое время лишь от одиночества.

В комнате, отведенной для работы, Шарлотта снимает с плечиков зеленый непромокаемый плащ, проверяет, в кармане ли перчатки, а в глазах у нее по-прежнему стоит парк в Сен-Сераз. В тот день, воспользовавшись тем, что в парке никого не было, она, кажется, даже расплакалась; да, и в самом деле расплакалась. А через час отправилась в музей, однако он был закрыт. На Пляс де ля Пэ, возле гипсовой красавицы с пышными формами, олицетворявшей собой Вечный мир, она ждала автобуса обратно в Массюэри.

— Опишите мне Англию, — попросила ее в тот вечер сестра г-жи Ланжвен — она тоже изучала английский. — Опишите мне дом вашего отца. В Англии еда ведь невкусная, n’est-се pas?[2 - Не правда ли? (фр.)]

Шарлотта стала было отвечать ей по-французски, но высокая, красиво одетая женщина остановила ее. Она хотела слышать звуки английской речи — а иначе какой смысл? Она зевнула. В деревне было скучно; впрочем, в июле и в Париже не намного веселее.

И тогда Шарлотта описала ей дом, где она жила, рассказала про мать и отца. Объяснила, как поджариваются тосты — сестре г-жи Ланжвен обязательно хотелось знать именно это, а еще как английские мясники подвешивают говяжьи туши. В говядине Шарлотта разбиралась неважно, понятия не имела, как называются части разрубленной туши, однако ответ постаралась дать как можно более обстоятельный. Сестра г-жи Ланжвен полулежала на софе: в руке сигарета с черным мундштуком, зеленое шелковое платье обтягивает бедра.

— Я что-то слышала про чай Джексона, — обронила она.

Шарлотта о таком чае слышала впервые. У ее родителей, сказала она, не было слуг. Про королевскую семью она мало что знает.

— Pimm’s Number One, — напомнила ей сестра г-жи Ланжвен. — Qu’est-ce que c’est que ca?[3 - Что эго такое? (фр.)]

Поместье Массюэри занимало обширную территорию. За садами тянулись поля, где паслись овцы, а за полями были посажены молодые деревца, не более фута в высоту. На холмах, за лесонасаждением росли ели, много елей, и, бывало, оттуда целыми днями раздавался визг пил, отвратительная какофония, действовавшая Шарлотте на нервы.

Каждое утро, очень рано, садовники шуршали перед домом гравием. Старик и мальчик, орудуя граблями, шире которых Шарлотте прежде видеть не доводилось, в течение часа выравнивали гравий, разбросанный накануне колесами, и уничтожали все сорняки до единого. Тот же мальчик дважды, пример но за час до обеда и перед ужином, приносил в дом овощи.

По обеим сторонам двери особняка застыли мраморные нимфы. Вдоль лестницы, которая сначала, разделившись на два рукава, расходилась влево и вправо, а затем вновь сходилась, тянулась декорированная балюстрада. Дом был выстроен из серо-коричневого камня, а резные ставни на окнах были зелеными. Всюду, и в доме и в поместье, чувствовалась рука хорошего хозяина. Серебро, мебель, люстры, гобелены с изображенными на них сценами охоты, мраморная шахматная доска в огромном холле содержались в таком же идеальном порядке, как и гравий. Длинные, тонкие медные прутья, под которые была пропущена ковровая дорожка, и медные же перила лестницы регулярно полировались, пианино в большей из двух гостиных настраивалось, павлины из эмали в столовой поражали воображение своим великолепием. И вместе с тем в этом величавом особняке был всего один телефон, который стоял в небольшой, специально отведенной для него комнатке на первом этаже. Стены комнаты были оклеены полосатыми красно-синими, под цвет разукрашенного потолка, обоями. На телефонный столик и стоящий перед ним стул падал мягкий свет от лампы под синим абажуром. На столике лежали письменные принадлежности и бумага на тот случай, если надо было что-то записать. Сестра г-жи Ланжвен, оставив дверь нараспашку, часами просиживала в телефонной комнате, беседуя со своими парижскими знакомыми, а также с теми, кто, подобно ей, покинули город на лето.

«Mon Dieu!» — иногда ворчал, проходя мимо, месье Ланжвен. У месье Ланжвена были седые виски. Он был чисто выбрит, среднего роста, с карими глазами, которые в присутствии детей оживлялись и теплели. Дети же, хотя и любили, когда отец потакал их капризам, были ничуть не менее привязаны к своей матери, которая, в отличие от отца, держала их в строгости. Однажды близнецы засунули кошку в дымоход, в другой раз под ними подломилась ветка абрикосового дерева, как-то утром старый Жюль не смог найти своих туфель, ни одной пары. Бывали дни, когда Колетт не желала ни с кем разговаривать, особенно с Шарлоттой, — она лежала в постели лицом к стене и ковыряла пальцем обои. Месье Ланжвена такое поведение раздражало ничуть не меньше, чем история с кошкой, однако соответствующие меры всякий раз принимала г-жа Ланжвен.

У сестры г-жи Ланжвен был роман. Ее муж приезжал в Массюэри в четверг поздно вечером, после ужина, ближе к полуночи. Приезжал он парижским поездом и оставался до воскресенья, а в воскресенье вечером в спальном вагоне возвращался обратно. Эго был жизнерадостный человек, ростом ниже, чем жена, с красным лицом и маленькими черными усиками. После его отъезда г-жа Ланжвен рассказала Шарлотте, что замуж сестра вышла неудачно, при этом о своем зяте говорила тепло, давая понять, что лишь констатирует факт. Г-жа Ланжвен вообще ни о ком плохо не говорила, не хотела никого обидеть — не такая это была женщина. Что у сестры роман, она сказала, пожав плечами. О том, что этим кончится, она догадалась, по ее словам, еще в день свадьбы сестры — такое видно сразу. «Le monde»[4 - Здесь: так устроен мир (фр.).], — сказала г-жа Ланжвен таким тоном, словно она нисколько не порицала свою сестру, не отзывалась с пренебрежением о своем зяте-рогоносце.


С зеленой папкой под мышкой Шарлотта спускается по плохо освещенной лестнице из своей квартиры на улицу. Промозглое декабрьское утро. Воротник ее непромокаемого плаща поднят, поверх плаща несколько раз завязан вокруг шеи черный шарф. Интересно, у других тоже так бывает, что одно-единственное событие сказывается на всей последующей жизни? В пять лет Шарлотта тяжело заболела, и, хотя она хорошо помнит все связанные с болезнью волнения, помнит, что ощущала близость смерти и даже с ней примирилась, — этот опыт в дальнейшем ведь на ее жизни не отразился, остался в том времени, она же, переступив через него, легкой поступью пошла дальше. Точно так же оставляла она за спиной и другие события и переживания, воспоминание о которых, казалось, будет неотступно ее преследовать. И только это лето в Массюэри почему-то постоянно, настойчиво ее сопровождает, стало словно бы частью ее самой.

— Это золотистое вино из Юра, — сказал месье Ланжвен — опять по-английски. — Оно отличается от всех остальных вин Франции.

Из окон особняка Массюэри видны горы Юра. Весной и в начале лета из-за дувшего с гор ветра в этих местах иногда бывало холодно. Она об этом часто слышала: горы Юра были постоянной темой разговоров.

— Is there a doctor at hand?[5 - Есть поблизости доктор? Букв.: есть доктор на руке?] — произносила сестра г-жи Ланжвен запомнившееся ей выражение из словаря английских идиом, который, по ее настоянию, привез ей из Парижа муж. — Что значит «at hand»? Un medecin sur la main? C’est impossible![6 - Доктор на руке? Это невозможно (фр.).] — И устало, заученным движением, вставляла в мундштук очередную сигарету.

— Ее любовник — молодой человек, — рассказывала по-французски г-жа Ланжвен, растягивая слова. — Работает в аптеке. В один прекрасный день он, естественно, захочет жениться — тем дело и кончится.

«Стоит мне утром открыть глаза, как с улицы до меня доносится запах свежего кофе. Это, должно быть, завтракает прислуга. Позднее, в половине девятого, нам накрывают завтрак в саду, в беседке, обедаем мы там же, а вот ужинаем всегда в доме, каким бы теплым вечер ни был. По воскресеньям в крошечной машинке, которой она с трудом управляет, приезжает мать месье Ланжвена. Живет она, если не считать экономки, одна, в деревне, за тридцать километров отсюда. Она маленькая, очень сердитая и со мной не разговаривает. Иногда вместе с ней приезжает бородатый мужчина, месье Оже. Он подробно рассказывает мне про свое здоровье, а потом я смотрю в словаре слова, которых не поняла. Приезжают по воскресеньям и другие родственники, двоюродная сестра мадам Ланжвен из Солье с мужем и вдова генерала».

Во время войны, когда в Массюэри оставались только женщины и дети, на территории поместья был обнаружен немецкий солдат. Жил он в укрытии, которое сам себе сделал, питался же, видимо, отбросами. Его бы никогда не нашли, не укради он, отчаявшись, сыр и хлеб из кладовой. Больше недели женщины жили, сознавая, что он где-то здесь, поблизости, мельком видели его по ночам, не зная, как им быть. Они сочли, что он дезертир, но наверняка сказать не могли, ведь солдат мог и заблудиться. В конце концов, испугавшись, что немец, по какой-то неизвестной причине, сам за ними следит, они застрелили его, а тело зарыли в саду. «Ici, — сказала г-жа Ланжвен, указывая пальцем на середину большой овальной клумбы, где росли розы. — C’etait moi»[7 - Здесь… Эьл сделала я (фр.).], — добавила она, отвечая на вопрос, который Шарлотта задавать ей не стала. Однажды, дождливой ночью, они со свекровью и служанкой подстерегли солдата возле его укрытия и стали ждать, когда он появится. Она выстрелила дважды, но промахнулась, и он двинулся прямо на них. Третий выстрел попал в цель, солдат покачнулся, и она разрядила в него оба ствола. Ей тогда было столько же лет, сколько сейчас Шарлотте, — замужем она была всего несколько месяцев. «Она такая славная, — писала родителям Шарлотта, — вы даже представить себе не можете».

Четырнадцатого августа, в тот самый, навсегда отпечатавшийся в памяти Шарлотты день, она в очередной раз ехала с месье Ланжвеном на машине. Была среда, и она, как всегда в среду после обеда, была свободна. Однако в этот раз, когда они подъехали к Пляс де ля Пэ, он, вместо того чтобы, как обычно, высадить ее и поехать по своим делам, сказал:

— Сегодня я в вашем распоряжении.

Говорил он по-французски. И улыбался.

Как и у нее, у него несколько часов «на руках»[8 - Обыгрывается английское выражение «at hand» — в наличии.]. В Сен-Сераз он повез ее специально — это она поняла уже потом. По средам он подвозил ее, потому что это было ему по дороге, — сегодня же, решила она, он повез ее, просто чтобы не нарушать традицию.

— Я могла бы сесть у ворот в автобус, — сказала она.

Он улыбнулся опять:

— И совершенно напрасно, Шарлотта.

Его чувства проявились в этих словах впервые. Шарлотта не знала, что сказать в ответ. Она смешалась и сама почувствовала, что покраснела. «Он такой очаровательный, — писала она домой. — Они оба, и месье и мадам, очаровательные люди. Иначе и не скажешь».

— Давайте поедем куда-нибудь в другое место, Шарлотта. Здесь делать нечего.

Она отрицательно покачала головой. Ей надо кое-что купить, сказала она, а потом она, как всегда, вернется домой на автобусе. С ней все будет в порядке, пусть он не беспокоится.

— Что вы будете делать, Шарлотта? Опять любоваться церковью? Здешний музей ничего особенного собой не представляет. Выпить чашку кофе — дело недолгое.

Французский язык, совершенствоваться в котором отправил ее отец, был у нее еще весьма далек от совершенства. Запинаясь, она ответила, что любит уезжать по средам из Массюэри. И тут же подумала, что больше всего в этих поездках ей нравится сидеть в машине рядом с месье Ланжвеном. Раньше она не решалась себе в этом признаться..

— Идите в магазин, — сказал месье Ланжвен. — Я подожду.

Когда она вернулась, он повез ее в сельскую гостиницу, находившуюся почти в пятидесяти километрах от Сен-Сераз. Гостиница стояла на берегу реки, здание было увито плющом, в саду ворковали голуби, рядом бежал ручей. Они сели за столик под буком, однако никто не поспешил подойти к ним, спросить, что им принести. Сад выглядел заброшенным, гостиница — тоже. Все кругом словно бы погрузилось в глубокий сон.

— Вам хорошо в Массюэри, Шарлотта?

Она находилась от него на расстоянии не меньше трех футов и все же ощущала исходившую от него нежность, от которой у нее слегка кружилась голова. Она почувствовала легкий зуд, как будто он коснулся ее руки кончиками пальцев, и от этого прикосновения по всему ее телу пробежала судорога. А между тем им с с не касался. Она заставила себя подумав о ею детях, попробовала представить себе Колетт и расшалившихся близнецов. Попробовала представить себе г-жу Ланжвен, ее мягкий, ровный голос. Но ничего не получилось. Был только человек, с которым она приехала, его стоявшая поодаль белая машина и маленький круглый стол, за которым они сидели. Совершался какой-то обман. И в обмане этом участвовали они оба.

— Да, сейчас мне хорошо в Массюэри.

— А раньше?

— Раньше было немного одиноко.


С папкой в руке Шарлотта быстро идет по серым декабрьским улицам. Когда-то давно была у нее и другая литография: круглый белый стол, за ним сидят две безликие фигуры. И еще одна: три женщины, едва заметные в густой пелене дождя, прячутся в мокрых кустах. Были и другие, много других: залитый солнцем особняк в Массюэри, играющие дети, белый «ситроэн» — внутри никого.

— Они вас полюбили, Шарлотта. И больше всех, по-моему, — Ги.

— И я их тоже.

Немного поговорив, они вернулись к машине. Вероятно, прошел всего час; она потом прикинула — никак не больше часа. Официант так и не появился.

— Все еще спят, — сказал он.

Как получилось, что он ее обнял? Они что, остановились, когда шли по траве к машине? Потом она сообразила, что так оно, наверно, и было. Запомнила она только одно: она что-то возмущенно бормочет и обеими ладонями упирается ему в грудь. Он ее не поцеловал, поцелуя не было, но был порыв, была страсть — это она поняла потом.

— Дорогая Шарлотта, — выговорил он, а затем добавил: — Прости меня.

Возможно, ей стало нехорошо, и, словно чувствуя это, он взял ее, едва касаясь пальцами локтя, под руку, как мог бы взять под руку прохожий на улице. На обратном пути он рассказывал ей про свое детство в Массюэри. Старый садовник служил и тогда, да и в доме мало что изменилось. Березовая роща, после войны проданная под строевой лес, тогда засаживалась вновь. В полях, где теперь рос подсолнух, раньше была пшеница. Он помнил телеги и даже волов.

Белый «ситроэн» въехал в ворота и покатил, разбрасывая гравий, по платановой аллее. Перед домом когда-то рос дуб, но ветви у него были слишком большие, и пришлось его срубить. Месье Ланжвен показал ей на то место, где он рос. Они вместе поднялись по ступенькам и вошли в холл.

В тот вечер за ужином сестра г-жи Ланжвен разучивала новое выражение. «Му friend and I desire to attend a theatre»[9 - Мой друг и я желаем посетить театр (англ.).], — повторила она несколько раз, задавая Шарлотте вопросы, где надо поставить ударение и как произносить то или иное слово. О том, что в этот раз, в отличие от всех предыдущих, Шарлотта вернулась не на автобусе, а на машине, с месье Ланжвеном, разговоров не было. Никто, как видно, этого не заметил; всем было безразлично. Всего одно мгновение, сказала она себе, что-то мимолетное. Когда он попросил прощения, она не сумела ему ответить. Он ведь даже за руку ее не взял.

В воскресенье мать месье Ланжвена привезла с собой бородатого месье Оже, весь вечер проговорившего о своем здоровье. Приехала и генеральская вдова. В тот день обманутый муж пребывал в отличном расположении духа. «Mon cheri, — шептала в телефон сестра г-жи Ланжвен, когда муж отбыл на вокзал. — C’est trop cruel»[10 - Мой друг, это слишком жестоко (фр.).].

В следующую среду г-жа Ланжвен спросила Шарлотту, не затруднит ли ее поехать в Сен-Сераз на автобусе, поскольку ее мужу на этот раз с ней не по пути. Через неделю, когда она вновь поехала на автобусе, это было уже в порядке вещей. Неужели г-жа Ланжвен что-то заподозрила? Судя по тому, как она держалась, — вряд ли, но Шарлотта запомнила, каким бесстрастным тоном она говорила о связи своей сестры с помощником аптекаря, как деловито и спокойно отнеслась к тому, что, безусловно, считала нелепостью.

Сидя в кафе, где она теперь в одиночестве коротала время по средам, Шарлотта пыталась уговорить себя, что испытывает облегчение: от нее уже больше ничего не зависело. И все же, сказала бы она «нет», если бы он еще раз предложил отвезти ее куда-нибудь в красивое место, или ей не хватило бы мужества? Шарлотта отрицательно покачала головой, хотя за столиком сидела одна. Предложи он ей такую поездку, желание быть с ним оказалось бы сильней всех условностей; мужество здесь ни при чем.

В тот день она опять ходила в музей, сидела на пыльной скамейке в парке и рисовала лошадку, лежавшую рядом у скамейки. Обман по-прежнему совершался, хотя он и передумал. Его у них не отнять никому.

— Tu es triste, — сказал Ги, когда она в тот вечер пришла пожелать ему спокойной ночи. — Pourquoi es-tu triste, Charlotte?[11 - Ты грустная… Почему ты грустная, Шарлотта? {фр.)] — Жить в Массюэри ей оставалось всего три недели, вот почему она такая грустная, ответила она и, в каком-то смысле, сказала правду. — Mais tu reviendras[12 - Но ты вернешься (фр.).], — утешал ее Ги, и в эти минуты она и сама верила, что вернется. Невозможно было примириться с мыслью, что больше Массюэри она не увидит никогда.


Заказчик одобрительно кивает. Он знает, что ему нужно и что хотят от него клиенты. Помимо литографий, он снабжает своих заказчиков шутливыми рисунками в тонких рамках, которые вешаются над мини-баром или телевизором. А литографии Шарлотты «Лето в Массюэри» висят в спальнях дорогих отелей, в роскошных ресторанах и залах заседаний совета директоров, а также в кабинетах промышленных магнатов.

Пока ее работодатель разглядывает то, что Шарлотта ему сегодня принесла, она видит себя идущей по массюэрийскому лесу — одинокая фигурка среди высоких деревьев. Что было в ней такого, отчего этот воспитанный, сдержанный человек ее полюбил? Да, она была по-своему миловидна, но зажата, замкнута, неразговорчива, наивна и вдобавок легковерна — английская школьница, которая не знала, как себя подать, неброско одевалась и даже подвести глаза толком не умела, да и не слишком сожалела об этом. Быть может, ее безыскусность его и привлекла? Возможно, он с удовольствием наблюдал за ее испуганным лицом, когда сказал, что подождет, пока она сделает покупки. Теперь, спустя столько лет, Шарлотте начинает казаться, что с первого же дня ее пребывания в Массюэри она заметила, что вызывает в нем интерес. В самом деле, в изумленных взглядах, которые он украдкой бросал на нее, таилась нежность, смысл которой она тогда не понимала, да и не стремилась понять. И все же, как только между ними возник frisson[13 - Трепет (фр.).], как только связь эта проявилась в его поведении и в словах, она сразу же ощутила: находиться с ним наедине — совсем не то, что с г-жой Ланжвен, а ведь еще совсем недавно ей казалось, что она относится одинаково тепло к ним обоим. Точно так же ей теперь кажется, что месье Ланжвена она полюбила за его чувство собственного достоинства и за силу, и в то же время она хорошо помнит, что ее первые чувства к нему возникли (и были тут же с безотчетной добропорядочностью подавлены), когда об этих его качествах она еще не знала.

В день отъезда Шарлотты из Массюэри сестра г-жи Ланжвен нежно ее обняла. «Farewell»[14 - Прощайте (англ.).], — пожелала ей она и тут же поинтересовалась, что в таких случаях говорят англичане. Дети вручили ей подарки. Месье Ланжвен поблагодарил ее. Он стоял за спиной у Колетт, положив руки ей на плечи, и, сняв одну ладонь с плеча дочери, торопливо пожал руку Шарлотте. На станцию ее отвезла г-жа Ланжвен, и, когда Шарлотта, уже в машине, оглянулась, она увидела в глазах месье Ланжвена то, чего не было в них мгновение назад, — тоску, оставшуюся с того дня. Его руки по-прежнему лежали на плечах дочери, и все же казалось, что он снова, как и тогда, обращается к ней, Шарлотте. На станции г-жа Ланжвен обняла ее — так же нежно, как и ее сестра.

Забившись в угол купе, Шарлотта смотрела в окно на освещенные сентябрьским солнцем поля и горько плакала. Она слишком уважала г-жу Ланжвен, чтобы обманывать ее так же, как обманывала своего мужа ее сестра. Да и он был не тот человек, чтобы, потакая своим чувствам, причинить боль детям. Она это понимала и уважала его за это. Пока она ехала в поезде, ей было жаль себя, но со временем жалость поутихла, сделалась не такой мучительной.

— Ты где-то далеко отсюда, Шарлотта, — не раз со смехом говорили ей впоследствии молодые люди, и она извинялась — сама же вновь переносилась мыслями в Массюэри. Слушая, словно откуда-то издалека, что говорят ей молодые люди, она опять, в который раз, спускалась по широкой лестнице и входила в лес. Эти воспоминания словно бы приходили ей на помощь, когда молодые люди неловко хватали ее за руку или пытались поцеловать. Когда ей делали предложение, она тут же видела перед собой белую машину, ожидавшую ее на Пляс де ля Пэ, — и машина эта была ее ответом; вслух же она извинялась перед тем, кому почему-то взбрело в голову, что она свободна и готова его полюбить.


— Они должны соответствовать нашему новому дизайну, — говорит работодатель, заказывая ей очередные литографии. Когда в залах заседаний или в номерах отеля переклеиваются обои, он всегда хочет, чтобы были свежие занавески и свежие литографии, — без этого никак нельзя. Через полгода, говорит он, она может принести следующую порцию.

— Так что не расслабляйся, любимая.

Он почему-то всегда так ее называет. У него длинные, завязанные сзади в узел крашеные волосы медного цвета. Щетина на подбородке и на шее растет так плохо, что он вполне может не бриться.

— Мы пришлем чек, — говорит он.

Шарлотта благодарит. Есть и другие мужчины и женщины, которые вспоминают о ней, когда для их декора требуется что-то оригинальное и непритязательное. Им литографии Шарлотты нравятся больше, чем ей самой; для нее они — не самое главное. Самое главное — это ее вера; она твердо знает, что время для нее, да и для ее возлюбленного тоже не сумело поглотить недозволенную страсть. Все эти годы она относится к нему именно так; и, подолгу размышляя о природе любви, давно пришла к выводу, что любовь — это великая тайна, что приходит она неизвестно откуда, что она беспричинна и непостижима. И никогда не узнать истину: почему полюбили друг друга эти двое? Почему судьба была к ним так несправедлива, даже жестока?

Декабрьская мгла непроницаема — дневному свету сквозь нее ни за что не пробиться. Туман накрывает улицы точно саваном, увлажняет тротуары. Занятые своими неотложными делами, потерями и приобретениями, сидящие в залах заседаний бизнесмены, быть может, никогда и не замечали висящих на стенах литографий. «Как это мило!» — может заметить невзначай полураздетая красотка, что забежала в отель в середине дня переспать накоротке со своим любовником или нежится после любовных утех в гостиничной двуспальной постели, где, втайне от мужа, проводит уик-энд.

Некоторое время Шарлотта сидит в баре за угловым столиком, рядом с ней пустая зеленая папка. Еще рано, и в баре, если не считать двух барменов, пусто. Она маленькими глотками пьет красное вино, закуривает сигарету и медленно, словно раздумывая, бросает обгоревшую спичку в стоящую перед ней бесцветную пластмассовую пепельницу. А затем, будто от нечего делать, набрасывает карандашом на краешке папки похоронную процессию, которая растянулась по аллее между двух рядов платанов. Когда этот рисунок увидит мужчина с медными волосами, он ничуть не удивится — он вообще ничему не удивляется. Не удивятся и те, кто окажется в помещении, где этой литографии суждено висеть.

Она допивает вино, встречается глазами с одним из барменов, более высоким из двух, и тот ставит перед ней второй бокал. Она вспоминает, как сердится отец и как хмурится в недоумении мать. Она никогда не говорит им про свою личную жизнь, но отец все равно сердится, ведь она напрочь лишена честолюбия, без всякой причины отвергает одного молодого человека за другим. «Ты такая одинокая», — с грустью замечает мать. Шарлотта даже не пытается им ничего объяснять: как могут люди, которые всю жизнь счастливо прожили вместе, постичь, что подобная неприкаянность может стать сутью человеческого существования. По сравнению с тем, что у нее было, любые честолюбивые планы, все эти молодые люди, что из кожи вон лезут, предлагая ей руку и сердце, кажутся чем-то очень несерьезным, даже смешным, нелепым.

Она никогда не видела почерка месье Ланжвена, но он представляется ей размашистым, с наклоном, немного похожим на почерк Ги. Она знает, что никогда не увидит этого почерка, никаких иллюзий на этот счет она не питает. Она никогда не получит письма, которое известит ее, что месяца два назад г-жа Ланжвен упала с лошади, о чем Шарлотта, сама того не желая, когда-то мечтала. Похороны — не надежда, это лишь очередной образ, из тех, что нередко рождаются у людей ее профессии. И почему, собственно, благопристойный обман должен обязательно кончиться романом? Награду за соблюдаемые приличия, как правило, ждать приходится долго.

Для нее их любовная связь не более памятна, чем другие эпизоды того лета. Не более памятна, чем люди, жившие с ней под одним кровом. Чем городок, в котором она бывала. Чем Ги, сказавший, что она вернется. Чем стук гравия, который выравнивают граблями. Чем запах кофе ранним утром. Месье Ланжвен не расстается с этим обманом ни на один день, боль притупилась, слова застряли в горле. Для них обоих жизнь непрестанно вращается вокруг того дня, того мгновения. А ведь такое случается нечасто, говорит ей ее возлюбленный в очередном несостоявшемся разговоре. И он, как и она, благодарен за это судьбе.


ЕЩЕ ДВА РЫЦАРЯ


В «Еще двух рыцарях» встречаются многочисленные аллюзии на творчество Джеймса Джойса, и прежде всего — на новеллу «Два рыцаря» из сборника «Дублинцы». У джойсовских «рыцарей» (точнее, пожалуй, — «повес», «щеголей»: по-английски рассказ называется «Two Gallants»), «праздношатающихся» Ленахана и Корли, перенесенных Тревором из Дублина десятых в Дублин восьмидесятых годов, социальный, да и образовательный статус, безусловно, повысился, однако суть их отношений с миром, да и между собой тоже, сохранилась без изменений; в этом отношении «Еще два рыцаря» — это довольно часто встречающийся в современном искусстве (и в кино, и в литературе) прием, получивший название «sequel», то есть, развитие темы классического произведения на современном материале.

По рассказу Тревора рассыпаны прямые и скрытые цитаты из «Дублинцев», «Портрета художника в молодые годы», «Улисса», упоминаются «Святая миссия» (1904), поэтическая сатира Джойса на Ирландское литературное возрождение, а также многие джойсовские персонажи: Джеймс Даффи — «Несчастный случай» («Дублинцы»), мистер Пауэр — «Милость Божия» («Дублинцы», «Улисс»), Бетти-Белецца — «Улисс» и т. д. Особое место в рассказе занимает топонимика Дублина; Тревор сознательно водит читателя по «джойсовским местам», иногда уподобляя, а иногда противопоставляя Дублин времен Джойса и Дублин сегодняшнего дня: парки Стивенс-Грин и Колледж-парк, аристократические Бэггот-стрит и Кейпел-стрит, пригороды Дублина зажиточный, благопристойный Чепелизод и захолустный (и вп времена Джойса, и теперь) Доннибрук, магазин трикотажных и галантерейных товаров братьев Пим, Хоут — ныне курортное местечко под Дублином, во времена Джойса — рыбацкая деревушка, где Леопольд Блум сделал предложение Молли, и, наконец, главная достопримечательность джойсовского Дублина — башня Мартелло, где происходит действие первой главы первого эпизода «Улисса» и где в сентябре 1904 года Джойс гостил у своего приятеля, врача и литератора Оливера Гогарти, впоследствии выведенного в «Улиссе» в образе эксцентричного Быка Маллигана. (Примеч. перев.)


Боюсь, ни Ленахана, ни Корли вы больше на улицах Дублина не встретите, зато человека по имени Хеффернан без труда можете обнаружить под вечер в пабе Тонера за стаканчиком виски; что же до Фицпатрика, то он каждый Божий день катит на своем велосипеде через весь город, из Рейнлаха в нотариальную контору «Макгиббон, Тейт и Фицпатрик». Этим видом транспорта Фицпатрик пользуется по совету врача. Хеффернан, напротив, выпивает в Тонере, советами врача пренебрегая. Их дружба осталась в прошлом; они давно не видятся и при встрече на всякий случай переходят на противоположную сторону улицы.

Лет тридцать назад, когда я только познакомился с Хеффернаном и Фицпатриком, отношения их связывали самые близкие. Тогда они были не разлей вода: Хеффернан учил друга жить, Фицпатрик радовался жизни. В ту пору мы, все трое, были студентами, причем Хеффернан, выходец из Килкенни, — студентом «вечным»: учился он столько лет, что никто не знал, когда же он поступил. Дежурные в колледже уверяли, что помнят его уже лет пятнадцать, и, хотя их склонность к преувеличению общеизвестна, в данном случае им, пожалуй, можно было поверить: Хеффернану, маленькому, юркому, похожему на хорька, обидчивому человечку, было никак не меньше тридцати.

Фицпатрик был крупнее, мягче, на его полном лице постоянно сияла добродушная улыбка, отчего многим казалось — и совершенно напрасно, — что его умственные способности оставляют желать лучшего. Свои мышиного цвета волосы он стриг так коротко, что им не требовалось пробора, в глазах же таилась такая безысходная лень, что странно порой было видеть их открытыми. Хеффернан отдавал предпочтение костюмам в полоску, Фицпатрик — просторному синему блейзеру. Выпивали они обычно в баре у Кихо на Энн-стрит.

— Без таких, как этот мозгляк, жилось бы куда веселей, — подал голос Хеффернан.

— Старый хрен, — охотно согласился Фицпатрик.

— «А вы, я смотрю, мистер Хеффернан, — говорит, — все еще у нас». Каково?

— Точно удивился, что ты еще дуба не дал.

— Он был бы не прочь.

Сидя в уютном баре Кихо, они частенько заводили разговор о bete noire Хеффернана, убеленном сединами профессоре Флаксе, североирландце.

— «А вы, я смотрю, все еще у нас», — повторил Хеффернан. — Нет, ты что-нибудь подобное слышал?

— Да этот твой Флакс из ума выжил, неужели не ясно?

— Может, конечно, и выжил, но студенток на лекции смешить не разучился. Все время на мой счет проходится.

— Чего с них, студенток-то, взять.

Хеффернан погрузился в задумчивость.

Медленно закурил «Сладкий Афтон». Покойный дядюшка из Килкенни оставил ему некоторую сумму на обучение, однако, согласно завещанию, по окончании колледжа доступ к деньгам прекращался. Дабы не переступить сию роковую черту как можно дольше, Хеффернан неизменно заваливал предварительные экзамены по общим дисциплинам, которые должны были, перед экзаменами по специальности, сдавать все студенты.

— Подходит ко мне сегодня утром один, — прервал молчание Хеффернан. — Ушлый тип, из Монастервина. «Натаскать тебя, — интересуется, — по логике? Возьму недорого: пять шиллингов в час».

Фицпатрик приподнял кружку пива, отпил из нее и, не вытирая пены с верхней губы, громогласно расхохотался.

— Флаксовский прихвостень, — продолжал Хеффернан. — Я первое что подумал: «Как пить дать, его Флакс подослал».

— Да, таких за милю видать.

— То-то и оно. «Я твоего отца знаю, — говорю. — Он ведь молоко развозит, верно?» Смотрю — покраснел, точно рак. «Держись от Флакса подальше, — говорю. — Он ведь жену и двух сестер в психушку упек».

— А он что?

— Ничего. Заохал: «Надо же!»

— Да, чудной этот твой Флакс, — подытожил Фицпатрик.

Вообще-то, профессора Флакса Фицпатрик тогда в глаза не видал и делал вид, что он с ним знаком, исключительно от лени; если б не лень, он бы обязательно заметил, в какой злобе пребывает Хеффернан. Хеффернан ненавидел профессора Флакса лютой ненавистью, добродушному же и нелюбопытному Фицпатрику казалось, что старый профессор — это всего-навсего небольшая заноза, мелкая неприятность, от которой, с помощью жалобы или оскорбления, избавиться ничего не стоит. На этом этапе ущемленное самолюбие Хеффернана еще не проявилось в полной мере, и Фицпатрику, который знал своего друга как облупленного, даже в голову не могло прийти, что черта эта развита у него до такой степени. Условия оставленного ему завещания, да и упорство, с каким он раз за разом заваливал предварительные экзамены, скорее свидетельствовали об обратном. И тем не менее самолюбие Хеффернана, словно бы отстаивая свое право на существование, в конце концов заявило о себе во весь голос; когда эту историю рассказывают в Дублине сегодня, то не забывают упомянуть: началось все с того, что злополучная фраза профессора Флакса неоднократно вызывала смех у студенческой аудитории.

Профессор Флакс читал в университете лекции по литературе на разные темы, однако особое внимание уделял сочинениям Джеймса Джойса. Шекспир, Теннисон, Шелли, Колридж, Уайлд, Свифт, Диккенс, Элиот, Троллоп, да и многие другие громкие имена приносились в жертву Джойсу, творчество которого в ирландской университетской жизни тридцатых годов считалось основополагающим. Профессору Флаксу ничего не стоило сказать, кого Джойс назвал «насмерть перепуганным имкавцем», какого числа он написал, что его душа «переполнена разлагающимися амбициями»; профессор со знанием дела говорил о «затхлом запахе ладана, напоминающем стоялую воду из-под цветов», а также о «раскрасневшихся карнизах» и «ощетинившихся гусях».

— Сплошной выпендреж, — злобно процедил Хеффернан, когда они с Фицпатриком в очередной раз сидели в баре Кихо.

— Не бойся, Хефф, долго он не протянет.

— Не скажи, такие живут вечно.

Все это Фицпатрик рассказал мне спустя год после того, как они раздружились. Я неважно знал их обоих, но мне было любопытно, отчего разошлись, да еще так неожиданно, такие закадычные друзья. Фицпатрик, человек общительный, секретов ни от кого не имел.

Мы сидели с ним в Колледж-парке, наблюдали за игрой в крикет, и он пытался припомнить, как развивались события. Идея пришла в голову не ему, а Хеффернану, что, впрочем, вовсе не удивительно, поскольку Фицпатрик по-прежнему знал профессора Флакса лишь понаслышке, да и обида была нанесена не ему. И тем не менее, если бы не он, ничего бы не произошло, ибо старуха, которой предстояло сыграть главную роль во всей этой истории, была служанкой в том самом доме, где снимал комнату Фицпатрик.

— Она еще не совсем из ума выжила? — поинтересовался Хеффернан, когда однажды вечером они столкнулись с ней в коридоре.

— Умней нас с тобой, вот только пришибленная какая-то.

— Верно, физиономия у нее неглупая.

— И при этом мухи не обидит.

Вскоре после этого Хеффернан стал частым гостем в Доннибруке, в доме, где жил Фицпатрик. Случалось, что, возвратившись вечером домой, тот заставал друга на кухне, где старуха служанка жарила сосиски или нарезала хлеб к ужину. Миссис Магинн, домовладелица, имела обыкновение перед ужином лежать на диване, поэтому Хеффернан со служанкой оставались в кухне одни. Несколько раз, спустившись вниз, миссис Магинн заставала там Хеффернана, о чем как-то раз, словно невзначай, обмолвилась своему постояльцу. Фицпатрик, который и сам не мог взять в толк, чем могла заинтересовать Хеффернана старуха служанка, ответил, что его друг предпочитает ждать его на кухне, потому что там тепло, и ответ этот миссис Магинн, женщину покладистую, успокоил.

— Никаких сомнений быть не может, — раскрыл наконец карты Хеффернан, когда они спустя несколько недель сидели, по обыкновению, в баре Кихо. — Если бы про это узнал старый Флакс, его бы родимчик хватил.

Фицпатрик помотал головой, чувствуя, что объяснение не заставит себя долго ждать.

— Интересная старушенция, — заметил Хеффернан и рассказал Фицпатрику историю, которую тот слышал впервые в жизни. История эта была про человека по имени Корли, который уговорил служанку в доме на Бэггот-стрит оказать ему небольшую услугу. В истории рассказывалось также про друга Корли, Ленахана, отличавшегося завидным чувством юмора. Поначалу Фицпатрик ничего не понял, решив, что речь идет о двух студентах, их сокурсниках, чьи имена он запамятовал.

— Это Джимми Джойс сочинил, — пояснил Хеффернан. — У Флакса эта байка — самая любимая.

— А по-моему, ничего особенного. И потом, служанка никогда бы такого не сделала.

— Но ведь она в Корли души не чаяла.

— И пошла бы ради него на воровство?!

— Какой же ты сухарь, Фиц.

Фицпатрик радостно засмеялся — оценка эта ему явно польстила. И тут, к его удивлению, Хеффернан изрек:

— Так вот, это та самая служанка, что работает у миссис Магинн.

Фицпатрик недоверчиво покачал головой и сказал Хеффернану, чтобы тот врал, да знал меру, однако Хеффернан стоял на своем:

— Как-то, когда я ждал тебя, она мне эту историю сама поведала — в первый же вечер. «Зайдите на кухню, холодно ведь, мистер Хеффернан», — говорит. Знаешь, когда это было? Ты еще в тот день дома не ночевал, помнишь? Она мне яичницу пожарила.

— Господи, ну и память…

— Ты с медсестрой из Дандрема развлекался.

Фицпатрик захохотал:

— Девчонка что надо. — Он припомнил кое какие подробности, но Хеффернана они не интересовали.

Она выложила мне то же самое, что выудил из нее Джимми Джойс, когда она была совсем еще девчонкой. Ради своего любимого она стянула золотой соверен.

— Ты что, старая карга честней некуда…

— И тем не менее. Стибрила — и нисколько не жалеет об этом. Она и сейчас считает, что Корли — самый лучший мужчина на свете.

— Но Корли никогда не существовал…

— Еще как существовал. По-твоему, он не развлекал эту смазливую шлюшку шуточками мистера Ленахана?

Следующим по очередности событием, по словам Фицпатрика, стала одна весьма примечательная встреча. Хеффернан сообщил профессору Флаксу, что павшая жертвой любви молоденькая служанка из рассказа Джойса «Два рыцаря», оказывается, еще жива и следы ее отыскались в Доннибруке. Профессор разволновался не на шутку, и как-то вечером, когда миссис Магинн отправилась в кино, Хеффернан встретил его на автобусной остановке и отвел к служанке на кухню.

Это был тщедушный старичок в твидовой паре — Фицпатрик представлял его себе совсем иначе. Служанка миссис Магинн, его сверстница, была туга на ухо и страдала ревматизмом. Хеффернан купил полфунта инжирного печенья и выложил его на тарелку. Старуха налила гостям чай.

Профессор Флакс буквально засыпал ее вопросами, однако задавал их вежливо, ненавязчиво, без напора и язвительности, которые приписывал ему Хеффернан. В кухне в тот вечер царила необычайно теплая атмосфера: Хеффернан предлагал гостям печенье, а служанка ударилась в воспоминания грешной молодости.

— И впоследствии вы рассказали об этом мистеру Джойсу, не так ли? — с нетерпением спросил профессор.

— Он приходил в дом, где я тогда работала, на Норт-Фредерик-стрит, сэр. К зубному врачу, О’Риордану.

— Мистер Джойс приходил лечить зубы?

— Именно так, сэр.

— И вы беседовали с ним в приемной?

— Делать-то больше нечего, сэр. Всех и делов: откроешь дверь, когда звонок зазвонит, а потом, до следующего звонка, целый час ждешь. Я мистера Джойса хорошо помню, сэр.

— Его заинтересовала ваша… связь с человеком, которого вы упомянули, не так ли?

— Еще б не заинтересовала — это ведь все случилось только-только. Выставили меня хозяева с Бэггот-стрит — и поделом. Невесело мне было, когда мы с мистером Джойсом познакомились, сэр.

— Хорошо вас понимаю.

— Я тогда часто с клиентами в разговор вступала: поговоришь, и вроде легче…

— Но сегодня чувство обиды прошло, верно? Молодой человек дурно с вами обошелся, и тем не менее…

— Чего там, дело прошлое, сэр.

Хеффернан и Фицпатрик пошли провожать профессора на автобус, и, по словам Фицпатрика, Флакс дрожал от восторга. Профессор опустился на сиденье и принялся что-то оживленно обсуждать сам с собой, не заметив даже, как друзья помахали ему на прощанье. Когда автобус тронулся, они зашли в ближайший паб и заказали по кружке портера.

— Признавайся, это ты ее подговорил? — полюбопытствовал Фицпатрик.

— Да она из тех, кто ради денег удавится. Ты сам разве за ней этого не замечал? Старая скряга.

Стоило Хеффернану попасть на кухню к миссис Магинн, как он обратил внимание на то, что старая служанка невероятно скупа и экономия превратилась у нее в навязчивую идею. Она не тратила ни пенса, изо всех сил стремясь приумножить нажитое. За то, чтобы она повторила историю, которую он ей внушил, Хеффернан заплатил ей целый фунт.

— Правда, она хорошо держалась? По-моему, первый сорт.

— Жалко все-таки старину Флакса.

— Пропади он пропадом, этот твой «старина Флакс»!

Прошло несколько месяцев. Хеффернан больше не бывал на кухне в Доннибруке и о профессоре Флаксе вспоминал редко. По своей природной лени Фицпатрик предположил, что подлог венчает дело и теперь во всей этой истории можно будет поставить точку; он полагал, что ущемленное самолюбие Хеффернана, проявившееся в этой истории в полной мере, наконец удовлетворено. Но не тут-то было. Как-то раз, когда друзья погожим летним днем прогуливались по Стивенс-Грин в надежде подцепить пару девочек, Хеффернан сказал:

— В следующую пятницу состоится одно мероприятие. Можем сходить.

— Какое еще мероприятие?

— Выступает мистер Флакс. На «Обществе друзей Джеймса Джойса».

Профессору предстояло выступить с лекцией на конференции, которая должна была продлиться неделю и посвящалась жизни и творчеству писателя, являвшегося raison d'etre этого общества. Откуда только не понаехали «Друзья Джойса»: из Соединенных Штатов, из Германии, Финляндии, Италии, Австралии, Франции, Англии, даже из Турции. Ученые мужи смешались с неучеными энтузиастами. Участники конференции побывали в Чепелизоде у мистера Джеймса Даффи и в Управлении дублинской военной полиции у мистера Пауэра; были обследованы Кейпел-стрит и Или-Плейс; состоялись экскурсии на знаменитую башню Мартелло, в Хоут и в магазин братьев Пим; неоднократно упоминались Бетти-Белецца и Вал из Скибберина. Ни о чем, кроме Джойса, не говорили. Целую неделю в Дублине царил Джойс, один Джойс.

Когда в назначенный вечер Фицпатрик отправился вместе со своим другом на лекцию профессора Флакса, интуиция подсказывала ему, что «мероприятие» предстоит прескучное. Он понятия не имел, что задумал Хеффернан, и вовсе не собирался расходовать на это свою интеллектуальную энергию. «Подремлю — и на том спасибо», — решил он.

Перед началом лекции, безусловно, главного события дня, какая-то дама из Вашингтонского университета сделала краткое сообщение «Об опечатках у Джойса», а бородатый немец зачитал недавно обнаруженный черновой вариант «Святой миссии». Наконец, на кафедру поднялся в своем неизменном твидовом костюме профессор Флакс. Прихлебывая воду из графина он почти целый час распространялся о прототипе молоденькой служанки из рассказа «Два рыцаря». Сделанное им открытие — служанка, оказывается, жива до сих пор и отыскалась в Доннибруке, где подвизается в той же должности, — вызвало в зале восхищенный шепот, которым сопровождалась вся лекция и который, когда профессор закончил, сменился бурей аплодисментов. Когда Флакс занял свое место, на его бледном лице играл легкий румянец. «Звездный час старикана», — заметил Хеффернан своему дремлющему другу.

Вот тогда-то Фицпатрик и заподозрил недоброе. Слушатели, заполнившие лекционный зал до отказа, отнеслись к сообщению профессора в высшей степени серьезно, а между тем в том, что говорил Флакс, не было ни единого слова правды. Во время лекции за профессором записывали, теперь посыпались вопросы. Чей-то голос сзади, захлебываясь от восторга, проговорил, что ради этого потрясающего открытия стоило ехать две тысячи миль. Все находящиеся в зале живо представили себе, как Джеймс Джойс собственной персоной сидит в приемной зубного врача. Было решено совершить паломничество на Норт-Фредерик-стрит в самое ближайшее время — завтра, может даже, сегодня вечером.

— Я бы только хотел, если позволите, — прокричал Хеффернан, ибо в зале стоял невообразимый шум, — задать профессору один-единственный, самый простой вопрос. — Он вскочил на ноги, чем и привлек внимание Флакса, который ласково ему улыбнулся. — Меня вот что интересует, — продолжал Хеффернан. — Не является ли вся эта история галиматьей от начала и до конца?

— Галиматьей? — переспросил чей-то голос с акцентом.

— Галиматьей? — не поверил своим ушам профессор Флакс.

Возбужденный гул в зале не затихал между тем ни на минуту. Ответы на вопросы выслушивали лишь те, кто эти вопросы задавал. «Как все же трогательно, — воскликнула сидящая рядом с Фицпатриком дамочка, — что молоденькая служанка, с которой так нехорошо поступили и портрет которой Джойс так метко набросал в своем рассказе, все эти годы не держала зла!»

— Я не случайно задал этот вопрос, профессор, — как ни в чем не бывало продолжал Хеффернан. — Очень сомневаюсь, чтобы Джеймс Джойс когда-нибудь бывал у зубного врача на Норт-Фредерик-стрит. Все дело в том, что опрашиваемая особа хотела только одного — известности.

Впоследствии Фицпатрик описал мне выражение лица профессора Флакса. «Потухший взгляд, — сказал он, — как будто изнутри свет перекрыли». Старик, нахмурившись, уставился на Хеффернана — он не сразу понял, что тот имеет в виду. Ведь после разговора на кухне миссис Магинн его отношения с этим студентом совершенно переменились, стали дружескими, даже, пожалуй, уважительными.

— Я присутствовал при беседе профессора с этой немолодой женщиной, — продолжал Хеффернан, — и у меня возникло впечатление, что она все выдумала. Признаться, я полагал, сэр, что такое же впечатление сложилось и у вас.

— Полно, мистер Хеффернан, эта женщина не способна на ложь.

— На Норт-Фредерик-стрит никогда не практиковал зубной врач по фамилии О'Риордан. Этот факт ничего не стоит проверить, сэр, — отчеканил Хеффернан и сел.

В зале воцарилась гнетущая тишина. Все глаза были устремлены на профессора Флакса. Слабым, срывающимся голосом он прого верил:

— Но зачем ей было все это выдумывать, мистер Хеффернан? Такая, как она, вряд ли читала рассказ, она вряд ли знала…

— Должен вас разочаровать, сэр, — перебил его Хеффернан, вновь подымаясь со своего места. — Эта старушенция способна на все ради одной несчастной фунтовой банкноты. Она, видите ли, скряга, сэр. А произошло вот что, — продолжал он уже громче, обращаясь ко всему залу. — Какой-то студент, которого уважаемый профессор завалил на экзамене, решил отыграться и воспользовался подвернувшейся возможностью. Только и всего. Наш друг Джеймс Джойс, — добавил он, — вне всякого сомнения, оценил бы этот розыгрыш по достоинству.

Вперившись в пол, профессор Флакс с тяжким вздохом поднес к губам бокал с водой. По словам Фицпатрика, не составляло большого труда прочитать в этот момент его мысли: «Я дурак и в полной мере доказал это. Доверчивый болван, посмешище». Перед людьми, которые столько для него значили, его выставили проходимцем, да еще без всяких на то оснований. Никогда уже с «Друзьями Джеймса Джойса» не беседовать ему с высоко поднятой головой. Наутро о происшедшем узнают все его студенты.

По залу пробежал шепоток, люди потянулись к выходу, и Фицпатрику вспомнилась почему-то кухня миссис Магинн: на столе инжирное печенье, чай — и две старые куклы, пляшущие под дудку Хеффернана. Вспомнился Фицпатрику и голос служанки, чья история — уж слишком хорошо он знал своею друга — с самого начала показалась ему сомнительной. Он стал мыслено ругать себя за то, что не увел старика, не сказал ему, что все это неправда. Он поглядел на сгрудившуюся в проходах толпу, на одинокую фигурку в твидовом пиджаке цвета овсяной каши и с грустью подумал, что подобное унижение нередко кончается самоубийством. В коридоре, когда Хеффернан предложил ему пойти посидеть в баре на Энн-стрит, он послал его к черту, чего тот никогда ему не простил.

— Не понимаю, — сказал Фицпатрик, когда мы с ним, уже много позже, вновь пришли посидеть в Колледж-парк, — ну как можно быть таким щепетильным? Ведь ничего же особенного старикан ему не сказал. «А вы, я смотрю, все еще у нас?» Подумаешь.

Я что-то ответил, не помню что. Профессор Флакс не покончил с собой; он умер естественной смертью через год после своей злополучной лекции. Хеффернан солгал и тут: профессор не «упек в психушку» жену и двух сестер; в некрологе, помещенном в «Айриш таймс», отмечалось, что он был единственным ребенком и холостяком; некролог, впрочем, получился какой-то куцый: о конфузе, происшедшем с профессором, говорил в свое время весь город и история эта не забылась по сей день.

В Колледж-парке играли в крикет, мы с Фицпатриком наблюдали за игрой и говорили о профессоре Флаксе. О его ироническом замечании и о том, как замечание это ущемило самолюбие Хеффернана. Говорили о любви, ради которой молоденькая служанка из рассказа Джойса пошла на воровство, и о скаредности, заставившей старуху пойти на подлог. Упомянул Фицпатрик и свою непомерную лень — слабость, свойственную всем нам.


А. Ливергант

ВОПРЕКИ НАДЕЖДЕ


Когда читаешь вошедшие в этот сборник рассказы живого классика англо-ирландской литературы Уильяма Тревора, на сегодняшний день, пожалуй, наиболее авторитетного, самого именитого и титулованного англоязычного рассказчика, то поневоле вспоминаешь толстовское: «…каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Двенадцать рассказов разных лет, от 50-х годов до нашего времени, разного места и времени действия, разной тематики и проблематики, — и все о любви. И все о любви несчастной. И каждая любовная история, каждый ее герой несчастны на свой лад.

Одни хотят пожениться — и не могут: треворовские «любовные лодки» то и дело «разбиваются о быт» («Вечные любовники»). Другие, напротив, мечтают развестись — и тоже не получается («Встреча в середине жизни», «Третий лишний»). Она страдает от многочисленных комплексов, втайне мечтает о большой любви и — банальнейший зачин! — не ведает, что он грязный и циничный соблазнитель, «ходок», выбравший ее по принципу: чем уродливее — тем доступнее («Служебные романы»). В этом же рассказе он и она, немолодые уже люди, работают в одной фирме и встречаются двадцать три года — и он всякий раз, когда остается у нее, звонит жене сообщить, что едет в срочную командировку.

Он каждые пятнадцать минут звонит любимой девушке, и ему невдомек, что он уже давно «отставлен» и забыт («Как мы напились тортом»). Он хочет продать дом у моря и переехать в Лондон к своей бывшей жене — начать все сначала, а она, актриска с бурным прошлым, «положила глаз» на смазливого итальянского официанта («По четвергам»). Она мечтает, что приходящий по субботам любовник, который, к слову, вдвое ее старше, когда-нибудь угостит ее мороженым и сводит в кино, — он же специально придумывает себе семью и строгую, ревнивую жену, чтобы субботние встречи — их набралось уже сорок семь — были строго дозированы, «не выходили за рамки» («Сорок седьмая суббота»). А вот Шарлотте, самой тонко чувствующей героине самого, пожалуй, щемящего из рассказов сборника («Литографии»), повезло и больше и меньше остальных. Больше — потому что она всем сердцем и на всю жизнь полюбила и свое чувство сохранила, пронесла через годы. Меньше — потому что эта любовь так и не получила продолжения. Мужьям и женам у Тревора ничуть не легче, чем влюбленным. Одни, втайне от своего окружения, несут тяжкий крест («Воскресный прием»). Другие несчастливы в браке и изменяют друг другу («Стол», «Вечные любовники»). Третьи, казалось бы, счастливы, но им постоянно, как-то удручающе не везет («Троица»), и вдобавок они никак не могут найти общий язык.

Впрочем, таков удел многих героев Тревора и, если уж на то пошло, многих героев литературы XX века, постоянно говорящих друг с другом на разных языках. В первом же рассказе нашего сборника «Встреча в середине жизни» подобная разноголосица проявляется особенно наглядно, когда герои, он и она, совершенно еще незнакомые люди, едут вместе в пустом купе в загородный отель, где им предстоит разыграть роль любовников для предстоящего бракоразводного процесса. Их «диалог» сделал бы честь Беккету, Ионеско, Олби, другим знаменитым абсурдистам — настолько не понимают, не слышат они друг друга. На ее монолог о превратностях замужней жизни он отвечает не менее страстным монологом об аренде дома на девяносто девять лет…

Миссис Да Танка и мистеру Майлсону, героям «Встречи в середине жизни», понять друг друга мешает то, что по-английски передается плохо переводимым словом background. Эти люди, как мы бы теперь сказали, социально неблизкие, и они этого с первых же слов не скрывают. Настолько не близкие, что им не удается даже сыграть отведенную им роль любовников на одну ночь. Background, разное отношение к жизни и разный способ преодолевать жизненные трудности мешают найти общий язык и героям «Стола» — торговцу антикварной мебелью еврею Джеффсу, «члену Ассоциации антикварных дилеров», как он сам себя называет, и представителям зажиточного среднего класса чете Хаммондов. Постоянно что-то мешает и другим героям рассказов Тревора. Мешают обстоятельства: за развод придется много платить («Вечные любовники»), в католической Ирландии не разводят вовсе («Третий лишний»). Мешает образ жизни. Не веди герой такую рассеянную жизнь, не упустил бы, возможно, любимую девушку («Как мы напились тортом»). Не надейся Нэнси Симпсон («По четвергам») найти «мужчину своей мечты», получить роль, пусть и самую захудалую, — может, и согласилась бы выйти вторично за своего бывшего мужа. Мешают — как без этого — и ближние: в любовные отношения то и дело вмешиваются матери и благодетели, сослуживцы и начальство. Мешает, конечно же, бедность: герои Тревора, и не только переехавшие в Лондон неимущие ирландцы, но и прагматичные англичане, благоденствуют редко. Мешают герои себе сами; мешает их ограниченность, скупость, эгоизм, легкомыслие, не в последнюю очередь наивность, простодушие — та самая простота, что хуже воровства.

Не только Кит и его жена Дон, волею обстоятельств и своего всегдашнего невезения попавшие вместо Венеции в Швейцарию («Троица»), но и другие герои рассказов Тревора, ирландцы и англичане, крестьяне и банковские служащие, актрисы и страховые агенты, туроператоры и продавщицы, булочники и юристы, плохо ориентируются в жизни, отстают от нее, пасуют перед ней, слабо разбираются в людях (Анджела из «Служебных романов» принимает «ходока» Гордона Спелла за благородного рыцаря, Норман Бритг, незадачливый герой «Вечных любовников», боится признаться жене, что любит другую, та же изменяет ему направо и налево и не скрывает этого), ведут подчас абсурдное существование, подобно тому же Норману Бритту и его возлюбленной Мари, которые годами (!) встречались в общей ванной фешенебельного отеля. Герои рассказов Тревора, вслед за героями других ирландских писателей прошлого и позапрошлого века (вспомним пьесы Джона Синга и Шона О’Кейси, «Дублинцев» Джойса, «Гнездо простых людей» и «Ирландцев» Шона О’Фаолейна), с головой погружены в свой собственный мир, где они, в отличие от мира реального, все могут, все умеют, всех умней и красивее. Бороться с жизнью у героев Тревора получается плохо, зато уйти от действительности большинство из них умеют — и не только умственно неполноценный сын Малькольма и Джессики («Воскресный прием»), целыми днями конструирующий модели военных самолетов, но и вполне нормальный, хотя и незадачливый Кит («Троица»): он до сих пор не может расплатиться с долгами, в которые влез, когда задумал «проект века» — парусники в бутылках. В своем воображении (не случайно на страницах этой книжки так часто встречаются слова «воображение», «мечта», «он представил себе», «ей мнилось») у них все складывается как нельзя лучше, они любимы, понимаемы, ценимы — не то что в жизни. Потому, наверно, герои Тревора все время погружены в воспоминания, грезят наяву; их счастье либо в прошлом, либо в будущем. Только не в настоящем.

Неспособные бороться за свое счастье, верные классическому завету графа Монте-Кристо, герои Тревора «ждут и надеются» — тем более что ничего другого им, как правило, не остается. Тем горше разочарование Нормана и Мари, которых после многолетних скитаний по барам и отелям разводит жизнь. Тем больше страдает в день своего рождения Мейви, чей пожилой любовник в очередной, сорок седьмой раз обманул ее ожидания. Тем безутешнее «соблазненная и покинутая» Анджела из «Служебных романов». Банальная интрижка перерастает в чувство, но оно либо быстро проходит, либо его испытывает только один из героев, либо взаимное чувство входит в противоречие с жизнью. Многие рассказы писателя (да и романы тоже) строятся по одной схеме: начинаются с иллюзий — и кончаются прозрением.

Питают иллюзии почти все герои Тревора, а вот утрачивают их, прозревают немногие. Обычно они продолжают надеяться, если воспользоваться буквальным переводом английского выражения, «вопреки надежде», то есть вопреки обстоятельствам, без малейших шансов на успех. И в этом Тревор тоже следует в русле ирландской классической литературы. Разница, пожалуй, лишь в том, что у Синга, О’Кейси, тем более у Джойса, Флэнна О’Брайена, нашего современника Джона Бэнвилла прекраснодушие — этот, можно сказать, национальный изъян — вызывает насмешку, раздражение, а у Тревора чаще всего — понимание и даже сочувствие.

Читателя, который рассчитывает, что любовные истории Уильяма Тревора будут кончаться обручальными кольцами, шампанским и флердоранжем, поджидает разочарование. Нет в этой книге и бурных страстей, мучительных выяснений отношений, рискованных сцен и описаний — непременного атрибута всякого современного любовного романа, без «клубнички» уже непредставимого. Да и не любовные коллизии в конечном счете интересуют писателя. Для Тревора, как, впрочем, и всякого серьезного автора, любовная интрига — лишь повод задаться вопросами на которые нет — и никогда не будет — ответов. Как найти себя в этой жизни? Как сохранить чувство? И как научиться жить не в вымышленном мире? Героям Тревора, как и большинству из нас, это удается плохо.


notes


Примечания


1


Розовое вино (фр.)


2


Не правда ли? (фр.)


3


Что эго такое? (фр.)


4


Здесь: так устроен мир (фр.).


5


Есть поблизости доктор? Букв.: есть доктор на руке?


6


Доктор на руке? Это невозможно (фр.).


7


Здесь… Эьл сделала я (фр.).


8


Обыгрывается английское выражение «at hand» — в наличии.


9


Мой друг и я желаем посетить театр (англ.).


10


Мой друг, это слишком жестоко (фр.).


11


Ты грустная… Почему ты грустная, Шарлотта? {фр.)


12


Но ты вернешься (фр.).


13


Трепет (фр.).


14


Прощайте (англ.).