Браззавиль-Бич
Уильям Бойд








«Браззавиль-Бич» — роман-притча, который только стилизуется под реальность. Сложные и оказывающиеся условными декорации, равно как и авантюрный сюжет, помогают раскрыть удивительно достоверные характеры героев.






Уильям Бойд

Браззавиль-Бич


Посвящается Сюзанне









Если не обдумывать жизнь,

то жить незачем.

    

Сократ












ПРОЛОГ


Я живу на Браззавиль-Бич. Браззавиль-Бич на краю Африки. Сюда меня прибило, занесло на время, здесь я, можно сказать, зарылась, залегла в теплый песок, как обломок мачты, чуть выше уровня прилива.

До прошлого апреля эта часть берега названия не имела. Потом ее окрестили в честь знаменитой Conferencia dos Quardos, состоявшейся в Конго, в Браззавиле, в 1964 году, то есть несколько лет назад. Никто не может объяснить почему, но в один прекрасный день у грунтовой латеритной дороги, ведущей к берегу, рабочие установили знак с надписью «Браззавиль-Бич», а под ней — «Conferencia dos Quardos, Brazzaville, 1964». Это показывает, говорили некоторые, что правительство становится умереннее и пытается залечить раны, нанесенные стране гражданской войной, воздавая дань историческому моменту в национально-освободительной борьбе другого народа. Но кто тут может что-то сказать? Кто вообще знает ответы на такие вопросы? Однако мне это название нравится, и нравится всем, кто живет по соседству. Уже через неделю мы стали пользоваться им, сами того не замечая. Где вы живете? На Браззавиль-Бич. И это произносилось и воспринималось совершенно естественно.

Я живу на самом берегу в отремонтированном пляжном домике. У меня большая прохладная гостиная с раздвижной передней стеной из решетчатых секций, сквозь которые видна широкая открытая веранда. Еще здесь имеется спальня, просторная ванная комната с ванной и душем и крошечная полутемная кухня, пристроенная с задней стороны дома. За ним у меня садик: выгоревшая неровная трава, какие-то невзрачные кусты, грядка с овощами и живая изгородь из гибискуса, густо усыпанная ярчайшими цветами.

Да, этот берег знавал лучшие времена, но я чувствую, что годы его упадка уже позади. У меня появились соседи: с одной стороны живет немец, один из руководителей бокситной компании, мой нынешний работодатель, с другой стороны — здоровенный балагур-сириец, который занимается каким-то экспортом-импортом и владеет парой китайских ресторанов в городе.

Они приезжают только в конце недели, так что по будням берег принадлежит мне. Хотя в одиночестве я на нем никогда не бываю. Здесь всегда кто-то есть: рыбаки, волейболисты, туристы или бродяги, роющиеся в мусоре. Сюда приезжают и европейские семьи. Французские, португальские, немецкие, итальянские. Мужей нет, только жены, зачастую беременные, с шумными маленькими детьми. Дети играют, их матери сидят, болтают, курят, загорают и бранят своих отпрысков. Если на берегу спокойно и мало народа, они иногда украдкой спускают лифчики и подставляют африканскому солнцу свои мягкие бледные груди.

Позади моего дома вдоль всего берега тянется пальмовая роща, по другую сторону от нее проходит шоссе, ведущее к аэропорту, между пальмами и моим участком на заросшей кустарником полосе земли расположилась убогая деревня, скопище глинобитных хижин и навесов. Я живу одна — и это меня вполне устраивает, — но вокруг меня идет жизнь, и ее достаточно, чтобы я никогда не ощущала одиночества.

У меня даже есть в некотором роде бойфренд. Я полагаю, вы могли бы его так назвать, хотя между нами не было даже намека на физическую близость. Мы обедаем вместе раз или два в неделю в отеле «Аэропорт». Его зовут Гюнтер Нойфер: это застенчивый, замкнутый, мрачноватый, длинный и тощий мужчина лет тридцати пяти, со слуховым аппаратом. Он — директор по продажам в бокситной компании. Он здесь всего шесть месяцев, но уже выглядит измученным: он устал от Африки с ее бешеной энергией и неистовой суетой, с ее беспощадным торжеством плоти и тем, как безжалостно она может сломать человека. Он вздыхает по прохладному, упорядоченному Геттингену, своему родному городу. Он говорит, что я чем-то похожа на его младшую сестру Ульрику. Иногда я подозреваю, что он приглашает меня в ресторан только по этой причине: я — иллюзорное связующее звено между ним и его прежней жизнью, призрак Европы, сидящий напротив него за столом.

Но я не должна отвлекаться: Гюнтер в моем повествовании большой роли не сыграет. Я рассказываю о нем только для того, чтобы объяснить вам мои нынешние обстоятельства Гюнтер дает мне работу. Основную часть своих денег я получаю у него, работаю на неполную ставку переводчицей коммерческих документов, и платит он мне даже чересчур хорошо. Если бы не Гюнтер с его работой, я не могла бы жить на Браззавиль-Бич. Что я буду делать, когда он уедет, ума не приложу. А пока он здесь, наши меланхолические трапезы в отеле «Аэропорт» меня не тяготят.

Мне нравится Браззавиль-Бич, но временами я спрашиваю себя, что я здесь делаю. Я молода, я свободна, у меня есть все возможные свидетельства моей блестящей научной квалификации. Почему же этот берег стал моим домом?..

Как бы мне вам объяснить? Сейчас я здесь, потому что со мной произошел сперва один ряд странных и необычных событий, потом — другой, и мне нужно время, чтобы взвесить и оценить их. Я должна как-то понять смысл случившегося, прежде чем смогу вернуться к жизни в широком мире, вот в чем дело. Знакомо ли вам это чувство? Это желание потребовать для себя временной передышки, сказать: довольно, сбавьте скорость, мне нужно сойти.

Итак, два ряда событий. Один — когда я жила в Англии, второй — в Африке. Я буду рассказывать две разных истории. В Африку я сбежала от воспоминаний о том, что случилось в Англии, но Африка, по своему обыкновению, впутала меня в еще большие передряги.

Нет, так не начинают повествование.

Еще вопрос: как мне лучше за него взяться? Как мне излагать вам то, что случилось со мной?

«Меня зовут Хоуп Клиавотер»… Или «Хоуп Клиавотер — это высокая молодая женщина, которая живет на Браззавиль-Бич». Все не так просто. От какого лица мне вести повествование? Тогда я была не такой, и сейчас я другая.

Я — это Хоуп Клиавотер. Она — это Хоуп Клиавотер. В действительности все — это я. Постарайтесь об этом помнить, хотя поначалу вы рискуете слегка запутаться.

С какого места начать? С Африки, я думаю, с Африки, но издалека, совсем не с Браззавиль-Бич.

И последнее замечание: существенным фактором во всей моей истории является честность, без нее и браться было бы незачем.

Итак, начнем с того дня, когда я была с Кловисом. Только мы, и никого больше. Да, именно отсюда, это подходящее место…




БРАЗЗАВИЛЬ-БИЧ


Я никогда не питала особой нежности к Кловису, он был слишком глуп, чтобы вызывать подлинную симпатию, но какой-то уголок в моем сердце ему принадлежал, скорее всего, из-за его привычки инстинктивно и безотчетно прикрывать горстью гениталии, когда он пугался или нервничал. В этом жесте было что-то подкупающее, думала я, он указывал на врожденную ранимость Кловиса и совершенно противоречил двум его обычным состояниям духа: разнузданному хулиганскому высокомерию и всепоглощающей сосредоточенности на своей особе. На ней он был сосредоточен и сейчас: совершенно игнорируя меня, он сидел, монументальный и раскованный, то поджимая, то выпячивая губы, и время от времени рассеянно нюхал кончик своего указательного пальца. Он делал это уже больше часа, а то, во что он прежде сунул палец, обладало, должно быть, непреходящим и сильнейшим, чтобы не сказать наркотическим, воздействием. Зная Кловиса, — а я его уже изучила, — я решила, что по инерции он может заниматься своим пальцем до бесконечности. Я посмотрела на часы. Если я сейчас отправлюсь домой, то, скорее всего, мне придется общаться с этой мелкой дрянью, с Хаузером… Я взвесила все pro и contra: провести ли оставшийся час рабочего времени здесь, наедине с Кловисом, или пренебречь риском нарваться на Хаузера с его циничной болтовней, где не было ничего, кроме обсахаренных поклепов и скрытой стервозности?

Стоит ли мне сейчас рассказывать вам о Хаузере? Пожалуй, нет. Хаузером, как и всеми остальными, мы займемся по мере их выхода на сцену. Они могут немного подождать, давайте вернемся к Кловису.

Я изменила положение: выпрямила скрещенные прежде ноги и вытянула их перед собой. Какой-то незадачливый муравей, по-видимому, не мог выбраться из-под лямки моего лифчика, я провела несколько минут в неловких и безуспешных попытках его поймать. Кловис бесстрастно следил за тем, как я сняла сперва ковбойку, потом бюстгальтер. Насекомое обнаружить не удалось, но следы его присутствия были налицо: красные точки укусов, аккуратно сгруппированные ниже левой подмышки. Я натерла их слюной и снова оделась. Когда я застегнула верхнюю пуговицу, Кловис, по-видимому, утратил ко мне интерес. Он резко хлопнул себя по плечу, вскарабкался на ствол мулембы, под которой прежде сидел, потом взлетел наверх, легкими и сильными движениями перебрасывая свой вес с ветки на ветку, затем перепрыгнул на соседнее дерево и исчез из вида, устремившись на северо-восток, в сторону холмов нагорья.

Я снова посмотрела на часы и зафиксировала время, когда мы расстались. Может быть, он намеревался примкнуть к прочим членам своей группы? Кловис мог провести день сам по себе, такое с ним случалось, но весьма редко: стадное чувство у него было очень развито даже для шимпанзе. Я наблюдала за ним три часа, за это время он не сделал почти ничего примечательного или незаурядного, но и это, разумеется, стоило записать. Я встала, потянулась и направилась к мулембе, чтобы исследовать фекалии Кловиса. Я достала из сумки маленькую баночку для образцов и прутиком собрала туда немного кала. Это будет моим подарком Хаузеру.

Потом я двинулась по тропинке в сторону лагеря. Большинство из них в этой части леса недавно расчистили, и идти было легко. У основных развилок к деревьям были прибиты таблички и стрелки — указатели направления, они помогали не заблудиться. Эта часть заповедника, расположенная к югу от речки была освоена куда хуже, чем зона основных исследований — северная территория.

Я шла ровным размеренным шагом — я не слишком спешила прийти обратно и, кроме того, в меру устала. Невыносимая послеполуденная жара пошла на убыль, солнце освещало только верхние ветви деревьев, в подлеске стояла дымка и густая тень. Я всегда получала удовольствие от этой дороги домой в конце рабочего дня, укромные тропинки в лесу нравились мне больше просторов саванны: мне лучше быть чем-нибудь защищенной, нежели открытой для глаз. Мне была приятна близость растений, то, как кусты и ветви деревьев задевали меня при ходьбе, как затхло пахли гниющие листья, как лился процеженный сквозь листву, мягкий, рассеянный свет.

На ходу я достала сигарету. Она была местная, марки «Таскер», крепкая и сладковатая. Поднося к ней огонь и делая первую затяжку, я подумала о Джоне Клиавотере, моем бывшем муже. Вот самое явное, что осталось у меня после нашего короткого брака — дурная привычка. Были, конечно, и другие последствия, но их труднее заметить невооруженным глазом.

Джоао дожидался меня примерно в миле от лагеря. Он сидел на бревне и ковырял старую ссадину у себя на колене. Вид у него был усталый, он плохо выглядел. Кожа у Джоао очень черная, почти темно-фиолетовая. Верхняя губа у него длинная, поэтому выражение лица всегда серьезное и печальное. Заметив меня, он встал. Мы обменялись приветствиями, я предложила ему сигарету, он взял ее и бережно спрятал в холщовую сумку.

— Видели что-нибудь? — спросила я.

— По-моему, по-моему, я видел Лена. Она теперь очень большая. — Он вытянул руки, очерчивая в воздухе огромный живот. — Сейчас она родить уже скоро. Но потом она убежала.

Он дал мне свои полевые записи, я по дороге в лагерь рассказала ему, как провела целый день с Кловисом и ничего не случилось. Джоао был моим постоянным ассистентом в поле. Это худой, жилистый, выносливый, исполнительный и надежный человек, ему за сорок. Мы с ним обучали работе наблюдателя его младшего сына, Алду, но Алда сегодня был в городе, пытался утрясти какие-то проблемы, связанные с призывом на военную службу. Я спросила, как у Алды дела.

— Я думаю, он вернется завтра, — ответил Джоао. — Говорят, война скоро кончать и больше новых солдат не надо.

— Будем надеяться.

Мы немного поговорили о планах на следующий день. Вскоре мы дошли до маленькой речки, которую — по-моему, это была причуда Маллабара — в лагере окрестили Дунаем. Она начиналась высоко на влажных лугах в восточной части нагорья и, образуя череду озер и водопадов, спускалась через нашу часть Семиранс Форест в длинную глубокую долину, где текла уже медленнее, набирала ширину и впадала в крупную реку Кабул там, где начиналась прибрежная низменность, то есть в ста пятидесяти милях от нас.

К северу от Дуная лес редел, и дорога в лагерь пролегала через то, что в этой части Африки называется «пятнистая саванна»: трава и низкорослый кустарник, среди которых попадались островки деревьев и маленькие группки пальм. Лагерь находился на своем нынешнем месте уже более двадцати лет; когда он стал стационарным, большинство помещений на его территории перестроили, придав им более капитальный характер. Брезент уступил место дереву и рифленому железу, а они, в свою очередь, — силикатным кирпичам. Все жилища и служебные постройки находились на большом расстоянии друг от друга, располагаясь по обе стороны грунтовой дороги, которая именовалась Главной улицей. Однако первым знаком присутствия человека, на который вы натыкались, приближаясь к лагерю со стороны Дуная, была большая расчищенная площадка размером примерно с три теннисных корта, посреди которой красовалась низкая, высотой меньше чем в половину человеческого роста, бетонная конструкция с четырьмя деревянными дверцами на одной стороне. Она напоминала клетку или, как я часто говорила себе, что-то вроде уборной или дезкамеры, но на самом деле это была краса и гордость проекта: Искусственная Зона Кормления. На ней никого не было, когда мы с Джоао проходили мимо, но мне показалось, что в одном из укрытий (сооруженные из пальмовых листьев, они располагались по краям площадки) засел кто-то, может быть, сам Маллабар. Задерживаться мы не стали.

По-настоящему лагерь начинался на стыке лесной тропы, которая вела на юг, к Дунаю, и Главной улицы, которая на самом деле была расширенным продолжением дороги в Сангви, ближайшую к лагерю деревню; там жил Джоао, как и большинство наших ассистентов и наблюдателей. На развилке мы остановились, договорились встретиться завтра в 6.00 и распрощались. Джоао сказал, что приведет с собой Алду, если тот вовремя вернется из города. И мы разошлись в разные стороны.

Я лениво побрела через весь лагерь к своей хибарке. Слева от меня, разбросанные среди нимов, пальм и окруженные живыми изгородями из мощных кустов гибискуса, располагались главные здания нашего комплекса: гараж и мастерские, бунгало Маллабара, столовая, кухня и складские шалаши, а за ними — барак для переписчиков, где сейчас никто не жил. Справа, в отдалении, сквозь кривую черную изгородь я видела конусообразные соломенные крыши хижин для поваров и прислуживавших нам мальчиков.

Потом я миновала огромную хаганию, которая господствовала над центральной частью лагеря и от которой произошло его название: grosso arvore[1 - Большое дерево (португ. иск.).]. Исследовательский центр Гроссо Арборе.

На другой стороне тропы, напротив столовой, располагалась лаборатория Хаузера, а за ней — жестяной домик, где жили он и Тоширо. Тридцатью ярдами дальше находилось бунгало Вайлей, не такое большое, как у Маллабара, но более уютное, утопавшее в жасмине и бугенвилеях. И, наконец, на северной оконечности лагеря стояла моя хибарка. На самом деле хибаркой ее называть неправильно: это была какая-то помесь палатки и жестяного домика, странное сооружение с брезентовыми стенами и крышей из гофрированного железа Я полагаю, что получила его вполне закономерно, по принципу «новичку — самое непрочное жилье», но оно мне скорее нравилось, и мне было безразлично, что оно говорит о моем здешнем статусе. На самом деле Малабар предлагал мне перебраться в барак для переписи, но я отказалась: предпочла свою нелепую гибридную палатку и положение на краю лагеря.

Итак, я вошла в свой дом. Лайсеу (так звали мальчика, который следил у меня за чистотой) в мое отсутствие сделал уборку. Из старой канистры, стоявшей в углу, я налила несколько кувшинов воды в жестяной таз, стоявший на подставке, сняла ковбойку и лифчик и до пояса вымыла шерстяной мочалкой свое грязное, потное тело. Потом вытерлась, натянула на себя тенниску. Я подумала, не отправиться ли в уборную (над вырытой в земле ямой стояло что-то вроде сторожевой будки из пальмовых листьев), но решила, что с этим можно подождать.

Я легла на раскладушку, закрыла глаза и, как всегда, когда возвращалась домой в конце дня, постаралась призвать к порядку свои чувства. Я так организовала свой день и работу, чтобы подолгу не оставаться в одиночестве и без дела, но начало вечера, с его молочно-оранжевым светом, первыми летучими мышами, которые парили или метались среди деревьев, и сверчками, чьи пробные «цвирк-цвирк» возвещали наступление сумерек, — это время суток всегда влекло за собой знакомую меланхолию и cafard[2 - Хандра (фр.).], а в моем случае — вызывало нестерпимую жалость к себе самой. Я заставила себя сесть, сделала несколько глубоких вдохов, собравшись с силами, яростно отогнала от себя имя «Джон Клиавотер» и пошла за маленький рабочий стол, вернее, столешницу с ящиком, укрепленную на козлах. За столом я налила себе в стакан шотландского виски и заполнила полевой журнал.

Мой письменный стол стоял у окна палатки, которое затягивалось сеткой, но я свернула ее, чтобы палатку продувало как можно лучше. Из окна открывался вид на жилище Хаузера и Тоширо, расположенное ярдах в восьмидесяти от моего, на их уборную, похожую на плетеную сторожевую будку, и на деревянную душевую кабинку, которую Хаузер лично соорудил под красным жасмином. Конструкция была элементарная: вода на головку душа подавалась из нефтяной цистерны, расположенной высоко на жасминовом дереве, напор регулировался натяжным краном. Единственным трудоемким делом было наполнение цистерны, ведра с водой приходилось втаскивать наверх, взбираясь по стремянке, но эту работу Хаузер охотно предоставлял своему мальчику Фиделю.

Пока я смотрела в окно, дверь кабинки открылась, и показался Хаузер, голый, с блестящей кожей. Ясное дело, он забыл полотенце. Я следила за тем, как он осторожно трусил по колкой траве к своей задней двери. Тугой куполообразный живот лоснился, маленький белый член смешно болтался, Хаузер стремился под защиту родного крова. Подобное Хаузер выкидывал очень часто — то есть голый сновал между душевой и домом. Он прекрасно видел и мою палатку, и ее окно. Несколько раз мне приходило в голову, что, может быть, Хаузер намеренно выставляет себя напоказ.

Вид Хаузерова жалкого пениса вкупе со вкусом виски меня взбодрили, и через час я, уже уверенная в себе, направилась по Главной улице в столовую, где теперь тускло горели лампы «молния».

Когда я проходила мимо жестяного домика, оттуда появился Хаузер.

— А, миссис Клиавотер. Какое совпадение.

Хаузер коренастый и лысый — сильный толстый мужчина, глаза у него тусклые, взгляд какой-то уклончивый. За те несколько месяцев, которые я провела в Гроссо Арборе, наши отношения не пошли дальше взаимной настороженности. Я подозревала, что я ему не нравлюсь. Я к нему, разумеется, теплых чувств не питала. По дороге в столовую я протянула ему баночку с фекалиями Кловиса.

— Не могли бы вы сказать, что этот господин ест? Мне кажется, он не вполне здоров.

— Вот amuse-gueule[3 - Легкая закуска, которую принято подавать к аперетиву (фр.).]. — Он с видом знатока осмотрел баночку. — В самый раз к обеду. Какашки шимпанзе — моя слабость.

— Не хотите — не делайте. Это не обязательно.

— Но именно за этим я здесь, моя милая. Авгур на неплохом окладе, только гадаю по дерьму, а не по птичьим полетам.

Именно таких фальшивых псевдоакадемических шуточек я терпеть не могла. Я бросила на Хаузера взгляд, выражавший, как я надеялась, искреннюю жалость, и когда мы вошли в столовую, демонстративно от него отвернулась. Я взяла себе поднос, нож и вилку, повар протянул мне порцию вареного цыпленка со сладким картофелем. Я направилась к концу длинного стола и села возле Тоширо, который кивком со мной поздоровался. При желании мы могли брать обед с собой, но я неизменно ела в столовой, потому что идти с подносом было слишком далеко. По счастью, местные правила, как писаные, так и неписаные, не обязывали нас поддерживать застольную беседу. Участников проекта осталось так мало, что вести светские разговоры при каждой встрече было бы для нас непосильным напряжением. Тоширо, и в лучшие времена молчаливый, прагматично жевал. Хаузер препирался с поваром. Остальных пока не было. Я без восторга занялась своим пресным цыпленком.

В свой черед появились и другие участники проекта. Сперва — Ян Вайль и его жена Роберта. Они ограничились общим приветствием и отправились с подносами к себе в коттедж. Потом в столовую вошел сам Маллабар, взял свою пищу и уселся с ней напротив меня.

Даже его злейший враг не мог бы не признать, что Маллабар — красивый мужчина. Ему под пятьдесят, он высокий и поджарый, его доброе, с правильными чертами лицо излучает искренность, цельность, целеустремленность — целый набор великих абстрактных понятий. Несмотря на чересчур ухоженную, острую, как у фокусника, бородку, которая должна была бы ассоциироваться с изрядным тщеславием, вид у Маллабара устрашающе положительный. Сейчас на нем был бледно-голубой в горошек шейный платок, который великолепно оттенял его загар.

— А где Джинга? — спросила я, стараясь на него не смотреть. Джингой звали его жену, которая мне очень нравилась, несмотря на ее дурацкое имя.

— Говорит, что не хочет есть. Наверно, грипп, в легкой форме. — Он пожал плечами и сунул в рот изрядное количество цыпленка. Он лениво двигал челюстями из стороны в сторону, точно во рту у него была жвачка. Он вовсю работал языком, прижимал пищу к нёбу, шарил вокруг коренных зубов, добывая застрявшие кусочки мяса. Я знала об этом, потому что я это видела: Маллабар не закрывал как следует рот во время еды.

— Как у вас прошел день? — спросила я, глядя себе в тарелку.

— Отлично, просто отлично, — я услышала, что он пьет воду, и спросила себя, можно ли наконец поднять глаза. — У нас их было пять в зоне кормления. Четыре самца и течная самка. Замечательная серия совокуплений.

— Вот, так мне всегда и везет, — я с комическим отчаяньем прищелкнула пальцами.

— Что вы имеете в виду?

— Ох, — я вдруг почувствовала, что на меня накатывает сильная усталость. — Понимаете, я сижу у себя на юге. А у вас тут такое развлечение.

Он нахмурился, озадаченный, все еще не понимая намека.

— Неважно, — сказала я. — Не обращайте внимания. Так, говорите, у Джинги грипп?

— Мы это все засняли.

— Что?

— То, что было сегодня. В зоне кормления.

— Да нет же, Юджин. Пожалуйста. Выкиньте из головы.

Он хитро улыбнулся, энергично закивал. «Ладно-ладно. Я понял. Вы меня разыгрывали».

— Послушайте, Юджин… Да ради бога…

Теперь он прищелкивал пальцами. «Вот, так вам всегда и везет. Я понял».

Я почувствовала, что у меня деревенеют шейные мускулы. Боже правый.

Он ненатурально расхохотался и снова налег на цыпленка.

— А у вас как прошел день? — спросил он после паузы.

— О… Кловис несколько часов нюхал свой палец.

— Кловис? — Он погрозил мне вилкой.

— XNMI. Прошу прощения.

В ответ он снисходительно улыбнулся, встал и пошел за добавкой. Маллабар из тех людей, которые могут есть, сколько душе угодно, и при этом не прибавлять в весе. Направляясь к раздаче, он прошел мимо Яна Вайля, который вернулся с подносом, чтобы взять пудинг из сгущенки и кусочков манго. Вайль улыбнулся мне. Улыбка у него приятная. Это — точный эпитет. Лицо у него тоже приятное, хотя чуть полноватое, бледные ресницы и красивые светлые волосы. Он поставил поднос, подошел и наклонился ко мне.

— Можно, я к вам сегодня зайду? — спросил он тихо, чтобы Тоширо не слышал. — Попозже. Пожалуйста. Просто поговорить?

— Нет. Не валяйте дурака.

Он поднял на меня глаза: они укоряли меня за бесчувственность. Я тоже на него посмотрела. Он встал и вышел. Маллабар вернулся с полной тарелкой. Он стоя проводил взглядом Вайля, потом уселся.

— Ну как, поедете завтра с Яном? — спросил он.

— НЕТ, — ответила я, пожалуй, чересчур резко. — Я буду у себя на юге.

— Я думал, он собирался вас пригласить. — Маллабар снова начал энергично есть. Я смотрела на него, как зачарованная. Я спрашивала себя, почему ему никто до сих пор не сказал, что он жует с открытым ртом? Но теперь, думала я, уже поздно, ничего не изменишь.

— Я не в курсе.

— О чем же тогда он вам говорил? Разговор-то был очень короткий.

— Кто? — спросила я искренне. Маллабар славился повышенным интересом к делам своих сотрудников.

— Ян. О чем-то другом?

— А… Да, он сказал, что страстно меня любит.

Мимические мышцы у Маллабара окаменели.

Я пристально посмотрела на него: лицо открытое, голова вскинута, брови подняты.

Он с облегчением улыбнулся.

— Здорово, — сказал он. — Просто блестяще.

Он громко расхохотался, демонстрируя мне почти все, что оставалось у него во рту. Он выпил воды, закашлялся, выпил еще. Хаузер, сидевший на другом краю стола, с любопытством уставился на меня.

— Хоуп, милая, — Маллабар дотронулся до моей руки. — Вы неисправимы. Он поднял стакан. — Я пью за Хоуп, наш здешний эликсир бодрости.




ЧТО Я ЛЮБЛЮ ДЕЛАТЬ


С ним я люблю делать вот что. Мы лежим в постели, неважно, вечером или утром, он теплый и сонный, он в полудреме, а мне не спится. Я лежу, прижавшись грудью к его спине, его ягодицы касаются моих бедер, коленями я чувствую его икры, его пятки у меня на щиколотках.

Я молча провожу рукой по его ляжке, потом начинаю тихонько его трогать. Пенис у него мягкий и дряблый. Он лежит у меня в ладони, он почти невесомый. Легкий, как мелкая монетка, он — знак того, что он есть, и только. Какое-то время с ним ничего не происходит. Потом, убаюканный у меня в ладони, согретый теплом моих пальцев, он начинает расти. Плоть набухает, мое тепло с избытком возвращается ко мне вместе с потоком горячей крови, орошающей его мускульную ткань. Меня не перестает волновать та власть, которую я над ним имею, волшебная преображающая сила моих прикосновений. Налившийся кровью, весь в прожилках, как лист, его пенис становится все толще и медленно, толчками продвигается между моими неплотно сжатыми пальцами, и тут он поворачивается ко мне лицом.

О Джоне Клиавотере Хоуп Данбар услышала в колледже задолго до их знакомства.

Клиавотер.

Имя запало ей в память. Клиавотер. Она несколько раз отмечала, что оно повторяется в беседах окружающих, но в какой связи — не прислушивалась.

— Что это за Клиавотер, о котором столько толкуют? — спросила она своего руководителя, профессора Гоббса.

— Джон Клиавотер?

— Не знаю. Просто все время слышу эту фамилию.

— Новый сотрудник исследовательского сектора? Я думаю, о нем речь.

— Не знаю.

— Невероятно одаренный человек, как будто бы. Так, во всяком случае, говорят. Но так говорят всегда. Мы все были невероятно одаренными — в свое время. — Гоббс помолчал. — А в чем дело?

— Ни в чем. Просто фамилия меня заинтересовала.

Джон Клиавотер.

Через несколько дней на улице она увидела человека со сложенной газетой в руке; человек разглядывал здания. На нем был габардиновый плащ и красная бейсбольная шапочка. Он, задрав голову, с таким любопытством смотрел на фасады стандартных домов, словно подумывал о покупке недвижимости; потом отвел взгляд.

Хоуп свернула с Олд Бромптон Роуд, он шел в противоположную сторону, так что разглядеть его как следует она не успела. Но сочетание плаща и бейсбольной шапочки делало его единственным в своем роде. И почему-то ей пришло в голову, что человек этот и есть Джон Клиавотер.

Двумя днями позже она шла в колледже по незнакомому коридору (ей пришлось подняться в компьютерный отдел за распечаткой для профессора Гоббса) и увидела приоткрытую дюймов на шесть дверь. На двери была табличка «Д-р Джон Клиавотер». Она остановилась и заглянула внутрь. Ей удалось увидеть только угол ярко-малинового казенного ковра и следы скотча на голой стене.

Сама не понимая зачем, она с несвойственной ей решимостью шагнула вперед и распахнула дверь.

В кабинете никого не было. Из-за облаков внезапно выглянуло низкое весеннее солнце, его лучи нарисовали на стене золотое окно. В столбе света плясали еще не успевшие осесть пылинки.

На полу стояла дюжина коробок с книгами. На письменном столе — ничего. Она обошла его, выдвинула два ящика. Цепочка скрепок. Оливково-зеленый дырокол. Три леденца. Заглянула в другие ящики. Пусто. Ей стало неловко, в душе зашевелились недоумение и досада. Что она делает в комнате у этого человека? Какую нелепую игру затеяла?

В углу на кресле лежало шерстяное пальто, темно-серое, почти черное, из ткани в елочку. На каминной полке, над газом, она увидела кружку кофе.

От него шел пар.

Она дотронулась до кружки. Горячая.

С пересохшим от волнения ртом она сняла пальто со стула, обшарила карманы. Пара кожаных перчаток. Пластиковый пузырек таблеток с надписью «Тайленол». Мелочь.

У двери послышался шум.

Она обернулась.

Никого. Ничего.

Дверь еле заметно двигалась: ее каким-то таинственным образом приоткрывал и прикрывал гулявший по зданию ветерок.

Она положила пальто обратно на стул. Джон Клиавотер, назойливо звучало у нее в голове, Джон Клиавотер, ну где-е-е ты? Она обшарила глазами комнату, сама не понимая, чего ищет. Она не могла взять в толк, по каким сверхъестественным причинам так странно себя ведет.

Она взяла кружку, отхлебнула кофе. Крепкий и сладкий. Наверное, три ложки сахара, подумала она. Поставила кружку на место. На кромке остался отпечаток ее нижней губы — розовый полумесяц губной помады.

Она повернула кружку так, чтобы этот след бросался в глаза, и вышла из комнаты.

Все дело в другом зрении, думала она. Иначе не объяснить, почему чутье так настойчиво подсказывало ей, что этот мужчина ей предназначен. Она не разыскивала его — не считала нужным, но поймала себя на том, что на работе, выходя по делам, или просто оказавшись около колледжа, пристально вглядывается во все незнакомые мужские лица. Она была уверена, что сможет его узнать.

И вот однажды вечером она зашла в магазин: она была приглашена на ужин к подруге и по пути хотела купить вина. Народу было много, к обеим кассам стояли очереди. Ее бутылку завернули в папиросную бумагу, но сдачи с десятифунтовой банкноты у продавца не нашлось. Он стал набирать мелочь в соседней кассе, и тут ее внимание привлек человек, выходивший из магазина.

Когда она обернулась, он был уже в дверях. С непокрытой головой, темноволосый, в песочно-коричневом твидовом пиджаке. Из обоих карманов торчало по бутылке красного вина. Под мышкой человек держал грозившую развалиться кипу книг и бумаг. Под тяжестью бутылок твид на его широких плечах сильно натянулся. Сперва она подумала: если так обращаться с пиджаком, его ненадолго хватит. А потом поняла: Джон Клиавотер. Он вышел на улицу и исчез из вида.

Продавец старательно отсчитал ей сдачу. Когда она выскочила на тротуар, незнакомца и след простыл. Но она не расстроилась: это был он, и она это знала. И ощущала спокойную уверенность, что в конце концов его встретит. Спешить ей было некуда. Всему свое время.

И она оказалась права. Ждать ей пришлось дольше, чем она думала, но в конце концов их пути пересеклись на факультетской вечеринке. Она увидела его у стола с напитками и сразу узнала. Она была почти пьяна, но вовсе не алкоголь придавал ей смелости, когда она, расталкивая гостей, пробиралась через весь зал, чтобы подойти к нему и назвать свое имя. Просто время пришло, и она это знала.




ЧЕЛОВЕК, ДРАЗНИЛКА


Pantroglodytes. Шимпанзе. Это название впервые употребляется в «Лондон мэгазин» за 1837 год. «…Морем доставлено весьма диковинное существо, пойманное в лесах Гвинеи. Это особь женского пола, ее сородичей жители Анголы называют „шимпанзе“, или „человек-дразнилка“».

Шимпанзе сами, без поощрения со стороны людей могут пристраститься к спиртному. Когда шимпанзе Вошоу, Воспитанному в человеческой семье и обученному языку глухонемых, впервые показали его сородичей и спросили, кто это такие, Вошоу жестами ответил «черные жуки». Шимпанзе используют орудия труда и могут обучать своим навыкам других шимпанзе. Известны случаи, когда шимпанзе чахли и умирали от разбитого сердца.

Генетически шимпанзе — ближайшие родственники людей. Когда проводился сравнительный анализ ДНК выяснилось, что молекулярный состав ее нуклеиновых кислот для шимпанзе и человека различается на 1,5–2 процента. С позиций систематики это означает, что люди и шимпанзе — ближайшие родственники и, строго говоря, классификацию следовало бы пересмотреть. Мы принадлежим к одному виду — Homo. Итак, не Pantroglodytes, но Homotroglodytesu HomoSapiens. Люди-дразнилки.




Я еще завтракала: допивала чай с молоком и дожевывала ломоть хлеба с надоевшим маргарином, — когда появился Джоао вместе с Алдой. Алде восемнадцать, он строен, как его отец, но кожа у юноши куда светлее — цвета жженого сахара. Лицо у него широкое, открытое, взгляд внимательный, точно все вокруг ему интересно. Он не слишком смышленый, но очень энергичный и старательный. Я спросила Алду, что у него слышно с призывом на военную службу.

— Нет, нет, — и он с облегчением улыбнулся. — Слишком много солдат. Война скоро кончать.

— В самом деле? — Это было для меня новостью. — А вы как думаете? — спросила я Джоао.

Он был менее оптимистичен, пожал плечами.

— Не знаю. Говорят, с ЮНАМО все кончать. Но еще есть ФИДЕ и есть ЭМЛА.

— С ЮНАМО все кончать, — с энтузиазмом подтвердил Алда.

— Их окружить в Лузо, возле железная дорога. Много-много убили.

— Кто их окружил?

— Федералы и ФИДЕ. — Он энергично зашлепал губами, смуглые руки задвигались, словно бросая в цель невидимые предметы. — Бах-бах-бах! Бутылки с зажигательной смесью.

Я на секунду задумалась.

— А разве ФИДЕ не воюет против федералов?

— Да, воюет, — терпеливо объяснил мне Алда, — но ЮНАМО не любят и эти, и эти.

— Сдаюсь, — сказала я, — пошли.

Было еще очень рано и поэтому холодно, иногда мне казалось, что при выдохе у губ на мгновение появляется пар. С белесого, облачного, словно покрытого туманом неба лился ровный рассеянный свет, теней на траве не было. От обильной росы мои серо-коричневые ботинки в считанные минуты стали шоколадными. Мы шли через спящий лагерь, направляясь на юг.

Проходя мимо домика, где жил Хаузер, я услышала свое имя. Я обернулась. Хаузер в своем до отвращения коротком махровом халате стоял в дверях.

— Хорошо, что поймал вас. — Он протянул мне мою баночку для образцов, уже пустую и чистую. — Очень забавно. Вы как, сами додумались или наш гений Вайль вас надоумил?

— О чем это вы? — холодно отозвалась я. По части ледяного тона я ему уступать не собиралась.

— О вашей нелепой шутке, — он указал пальцем на банку. — К вашему сведению, в последний раз ваш этот шимпи лакомился бутербродом с шимпанзятиной. — Кривая улыбочка исчезла с его лица. — Не злоупотребляйте моим временем, доктор Клиавотер.

С высокомерным видом он удалился в свое жилище. Джоао и Алда оживились, с интересом уставились на меня: им редко случалось присутствовать при ссорах в лагере.

Я пожала плечами, развела руками, скорчила недоуменную гримасу. Да, теперь мне будет о чем поразмыслить. Мы снова тронулись в путь.




Юджин Маллабар основал исследовательский центр Гроссо Арборе в 1953 году. Проект начинался скромно, всего лишь как проведение полевых работ, подкрепляющих теоретические положения нескольких глав его диссертации. Но исследования увлекли Маллабара, и он остался в Африке. Через два года к нему присоединилась его жена Джинга. Вдвоем они изучали образ жизни диких шимпанзе, и их скрупулезные и оригинальные полевые работы вскоре снискали горячее одобрение научных кругов и получили широкую известность у массового читателя. Популярность превратилась для Маллабара в настоящую славу после выхода его первой книги «Мирные приматы» в 1960 году. За книгой последовали документальные и телевизионные фильмы, и Гроссо Арборе вместе с его фотогеничным основателем вступили в эпоху процветания. На Маллабара сыпались гранты, аспиранты стремились у него работать, под влиянием правительства рушились все прежде непреодолимые бюрократические препоны на пути подлинного развития его дела. Вскоре Гроссо Арборе стал ведущим национальным парком и заповедником, одним из первых в Африке. Затем вторая книга Маллабара, «Путь примата», получила международное признание. Маллабара всюду цитировали, приглашали, осыпали почестями; он стал почетным доктором доброй дюжины университетов и академий, заключил весьма выгодный двухгодичный контракт на лекционные турне по Европе и Америке; маллабарианские кафедры приматологии были созданы в Берлине, Флориде и Нью-Мексико. Место в анналах науки и этологии Маллабару было обеспечено.

Разработанный Маллабаром подход к изучению сообщества диких шимпанзе требовал огромных затрат труда и времени. Главным условием было то, что обезьяны должны привыкнуть к наблюдателю, его присутствие в их мире не должно вызывать у них ни страха, ни скованности. Когда их реакция станет вполне нейтральной (у самого Маллабара на это ушло почти два года), начинается следующий этап работы, а именно — наблюдение и ведение записей. За годы существования Гроссо Арборе техническая сторона этого процесса была четко отработана и организована, было собрано и проанализировано огромное количество данных. Все наблюдения фиксировались стандартным образом, каждого шимпанзе идентифицировали, за всеми следили, их жизнеописания велись и комментировались годами. Никогда за всю историю науки ни одно сообщество животных не было изучено столь подробным и исчерпывающим образом, сколь в Гроссо Арборе — таков был итог более чем двадцатилетней деятельности Маллабара.

Разумеется, Маллабар не был единственным в своей области: в Африке велись и другие получившие известность исследования приматов, в частности, на Гомбе-Стрим, в Махалском национальном парке и в Боссау (Гвинея), но бесспорно то, что Маллабар и его сотрудники славились высочайшей точностью исследований и Гроссо Арборе благодаря профессионализму и обаянию его основателя пользовался в научной среде воистину блистательной репутацией.

В этот длинный перечень побед и достижений Маллабара вкралась одна ошибка. Он выбрал не ту страну. Впрочем, нужно быть к нему справедливым: он не мог предвидеть гражданской войны, которая вспыхнула в 1968 году и создала для сотрудников Гроссо Арборе массу сложных, а порой и опасных ситуаций. К счастью для них, военные действия всегда велись на безопасном расстоянии, но существовала постоянная угроза бунтов и вооруженных выступлений в тылу, со стороны анклавов. Однако разбойничьи методы четырех рвавшихся к власти военных группировок, а также непредсказуемость исхода их борьбы означали, что времена сентиментальных историй на глянцевых страницах журналов, сенсационных заголовков на их обложках и документальных телефильмов о Гроссо Арборе — кончились. Перепись шимпанзе в Семиранс Форест (грандиозное и весьма дорогостоящее предприятие) оказалась под угрозой, так как приток аспирантов иссяк. Оставшимся в Гроссо Арборе ученым стало куда труднее продлевать визы и разрешения на работу, возникли перебои с продуктами, так как давление международного общественного мнения и демонстрация силы со стороны сверхдержав привели к наложению официальных и неофициальных экономических санкций. И, что самое скверное, жестокость федерального правительства, не шедшего ни на какие компромиссы и стремившегося потопить в крови выступления всех противоборствующих партизанских группировок, вызывала на Западе растущее возмущение и протест.

Количество грантов и наград, за счет которых Гроссо Арборе держался на плаву, удручающе уменьшилось. Юджин Маллабар и заповедник вызывали ассоциации с режимом, который пользовался в мире дурной репутацией и стоял на грани банкротства. Маллабар, разумеется, повсюду твердил, что интересы науки — это главное и политика тут ни при чем, однако пользы от его выступлений было немного.

Но лучшие времена, говорил он с неподражаемой уверенностью, уже не за горами. Не так давно ратифицирована резолюция ООН, она получила широкую поддержку. Самая крайняя из воюющих группировок, ЮНАМО, по-видимому, почти прекратила получать помощь, а руководители двух других, ФИДЕ и ЭМЛА, начали туманно рассуждать о перемирии. В свою очередь, федеральное правительство стало поговаривать о политике умиротворения и дружественных отношениях. В Гроссо Арборе откуда-то появились небольшие деньги, но хотя сомнительные декларации о мирных намерениях и реяли в воздухе, никто не изъявлял желания ехать в заповедник на кратковременную работу, под которую эти деньги выдали. Пока не подвернулась я. Почему я за нее взялась? На этот вопрос я вам отвечу — со временем.

Маллабар почти закончил новую книгу, итог всей его этологической деятельности. Книга должна была стать вершиной его творчества, последним словом науки о сообществе шимпанзе и о том, что дали человеку наблюдения над его ближайшим биологическим родственником, долгие годы проводившиеся в Гроссо Арборе. Предполагалось, что выход книги ознаменует собой двадцатипятилетие проекта и увенчает его успех: мы уже заняли прочное положение среди научных центров мира, но книга должна была выбить название Гроссо Арборе золотом на мраморе. Однако на последнем этапе ее подготовки в стане шимпанзе, чью историю Маллабар столь тщательно документировал, произошел загадочный раскол. По какой-то неведомой причине небольшая часть особей отделилась от основной группы, мигрировала на юг, за пределы парка Гроссо Арборе и поселилась в лесу, ранее не охваченном наблюдениями. Почему они ушли? Не крылось ли за этим что-то важное? Не влияет ли на эволюцию сообщества шимпанзе какой-то существенный неучтенный фактор? Для попытки найти ответ на эти вопросы и была открыта новая ставка. И мне выпало, пока Маллабар не допишет свою книгу, наблюдать за отколовшейся группой южан, как их здесь называли, продолжать подробные записи об их повседневной жизни, а также попытаться понять, можно ли объяснить их безвременный уход. И, кроме того, сказал Маллабар, который редко, но все же впадал в грех антропоморфизма, — мы все — одна семья. Нам хочется знать, почему они ушли и как они живут.

Джоао, расставшись со мной и Алдой, двинулся примерно в ту сторону, куда вчера направился Кловис. Мы с Алдой пошли к большому фиговому дереву, где обычно кормились южане. Извилистая тропа вела нас через сырой подлесок. Вскоре должен был начаться сезон дождей, теплый и неподвижный воздух был тяжелым и влажным. Мы шли легким пружинистым шагом, но вскоре с меня полил пот; я безнадежно отмахивалась от сопровождавшего нас полчища мух. Алда шел впереди, темный треугольник пота на его розовой тенниске указывал мне путь.

На фиговом дереве никого не было, если не считать группки обезьян-колобусов. Но возбужденные вопли и уханье шимпанзе слышались неподалеку. Еще одно фиговое дерево росло у выхода скальных пород примерно в полумиле отсюда. Судя по шуму, который оттуда доносился, на нем и собрались все южане.

На дорогу у нас ушло около получаса. Мы с Алдой приближались к шимпанзе с обычной осторожностью, я шла впереди. Примерно в сорока ярдах от дерева я присела на корточки, достала бинокль. Я увидела: Кловиса, Мистера Джеба, Риту-Мей и ее детеныша Лестера, Маффина и Риту-Лу. Я перечисляла их, а Алда ставил галочки в таблице ежедневных наблюдений. Не было Конрада. И не было беременной Лены.

Шимпанзе расположились высоко над землей на ветвях фигового дерева Ficus mucosae, в развилку ствола которого, по-видимому, ударила молния. Часть веток была по-зимнему черной и мертвой, зато на остальных особенно обильно росли плоды и листья. Обезьяны лениво лакомились красноватыми ягодами. Вид у всех был безмятежный и довольный. Я не могла понять, почему они недавно вопили.

Мы с Алдой расположились на своем посту — аналитические листки наготове, полевые журналы раскрыты; сидеть нам, по-видимому, предстояло долго. Шимпанзе время от времени поглядывали на нас, но никак иначе не реагировали — они вполне привыкли к наблюдателям. В бинокль я по очереди разглядывала их всех. Я знаю их, думала я, как знают своих домашних. Вот Кловис, альфа-самец группы, покрытый чрезвычайно густой и жесткой шерстью. Сухорукий Мистер Джеб, лысый старый самец со встрепанной седой козлиной бородкой. Рита-Мей, сильная взрослая самка с бурой клочковатой растительностью на теле. Еще одна самка, ее дочь Рита-Лу, молодая, почти созревшая. Маффин, детеныш Риты-Мей, пугливый шимпи, подросток-невротик, которому хорошо только вместе с матерью; он был очень подавлен, когда она родила третьего детеныша, Лестера. Отсутствовали Конрад и Лена. Конрад — взрослый самец, склеры у него не коричневатые, а белые, и взгляд поэтому такой человеческий, что мне порой становится неуютно. Лена должна была вот-вот родить, от кого — понятия не имею. Лена была шимпанзе-одиночка, прибившаяся к южной группе. Она по нескольку дней кочевала с южанами, потом ни с того ни с сего исчезала и возвращалась примерно через неделю. Она держалась несколько отчужденно, была на периферии группы, но к ее отлучкам и приходам шимпанзе относились, по-видимому, вполне спокойно.

Часа два мы с Алдой наблюдали за шимпанзе. Маффин разбирал шерсть у Риты-Мей, искал на ней блох. Рита-Лу слезла с дерева, двадцать минут отсутствовала, потом вернулась. Стайка обезьян-колобусов, наверное, с первого фигового дерева, пронеслась мимо. Шимпанзе на них залаяли. Кловис продемонстрировал агрессивность: начал угрожающе трясти ветки, шерсть на нем встала дыбом. Чуть позже Мистер Джеб сделал вялую попытку совокупиться с Ритой-Лу, у которой только начиналась течка, но Рита его отогнала. Лестер играл с матерью и братом.

Время ползло, день шимпанзе протекал как обычно: приемы пищи, «обыскивание», периоды расслабления; немного агрессии и секса.

Когда все обезьяны, по-видимому, насытились, Рита-Мей подхватила Лестера, закинула его за спину и спустилась на землю по одному из громадных корней дерева, подпиравших ствол, словно контрфорсы. Остальные шимпанзе не спеша последовали за ней. Они немного потоптались под деревом, подбирая и жуя опавшие плоды. Затем детеныш Лестер сполз с материнской спины, отбежал в сторону и начал дергать и теребить что-то, лежавшее на земле и похожее на пучок гнилых растений. Рита-Лу рванулась вслед за детенышем, выхватила у него из рук странный пучок и с лающими выкриками «ваа-ваа» принялась колотить им о землю. В бинокль то, чем она размахивала, выглядело достаточно плотным, гнулось при ударах и напоминало сильно промасленную ветошь или мертвую рыбину.

Но вскоре Рита-Лу утратила интерес к своему трофею. Увидев, что группа уходит с лужайки под фигой, она отшвырнула его далеко в сторону и побежала за остальными.

— Идем? — спросил Алда. Нам полагалось весь день следовать за южанами.

— Нет, — сказала я, — погоди. — Меня заинтересовало то, чем размахивала Рита-Лу. С трудом пробираясь по камням, мы вскоре подошли к этому непонятному предмету. Алда присел на корточки и ткнул в него веткой.

— Бабуин, — сказал он. — Детеныш.

Тело было сильно обглодано. От головы почти ничего не осталось, грудь и живот выедены. Уцелели обе ноги, одна крошечная рука. Белая костяная гребенка тоненьких ребер просвечивала сквозь потемневшую плевру. Бледную, бескровную голубовато-серую кожу покрывал легкий пушок. Трупик до боли напоминал человеческий.

В том, что шимпанзе съели детеныша-бабуина, не было ничего особенного. Шимпи охотно ели детенышей обезьян, антилоп, диких свиней, ели все, что могли поймать… Но я знала, что передо мной отнюдь не труп детеныша бабуина. Это был детеныш шимпанзе, нескольких дней от роду.

Давно известно, что шимпанзе, в отличие от горилл, не придерживаются исключительно вегетарианской диеты. Еще в 1883 году в Лондоне было отмечено, что шимпи по кличке Салли поймала и с удовольствием съела голубя, залетевшего в ее клетку; с тех пор она норовила сожрать любую пичугу, искавшую там крошек. Исследования Маллабара в Гроссо Арборе значительно прояснили вопрос о том, какими видами мяса питаются шимпанзе, и выявили, что по природе они хищники. Маллабар был первым, кому удалось увидеть и заснять то, как шимпанзе охотятся на обезьян. Благодаря его незабываемому документальному фильму весь мир имел возможность посмотреть, как группа взрослых шимпанзе организовалась в охотничий отряд, который загнал, поймал и съел дикого поросенка. Люди к своему удивлению выяснили, что шимпанзе любят мясо, ради него они охотятся и убивают. Это делало шимпанзе не такими милыми и приятными, но куда более близкими человеку.

Я обошла вокруг скалы и искалеченного молнией дерева, раздумывая о том, с каким видом Рита-Лу колотила о землю растерзанным тельцем детеныша. Интересно, что скажет на это Юджин Маллабар. Алда терпеливо ждал меня под деревом.

Спустя несколько минут я распорядилась, чтобы Алда положил останки в пластиковый мешок и его запечатал. А сама тем временем осмотрела почву под фиговым деревом и собрала образцы кала в баночки. Прикрепляя к ним этикетки, я старалась рассуждать рационально и спокойно. Итак, я столкнулась с неким интересным явлением, данные у меня только косвенные, но во что они складываются?.. Во-первых, мясо в кале у Кловиса. Во-вторых, полуобглоданное тельце новорожденного шимпанзе. В-третьих, торжествующий вид Риты-Лу, ее агрессивность по отношению к трупику. А в-четвертых? В-четвертых, может быть, в новых собранных мною фекалиях тоже обнаружатся следы мяса. Если так, что это мне даст? Я постаралась взять себя в руки; спокойствие, спокойствие, думала я.

Теперь, мертвый детеныш. Чей это детеныш? Ленин? Возможно, она должна была родить со дня на день. Но если так, каким образом он умер? И кто его съел? И почему? И по каким причинам Рита-Лу так странно себя вела? Тут я усилием воли заставила себя прекратить эти бесполезные размышления. Нужны дополнительные данные, новые факты. Я отправила Алду к Джоао и велела, чтобы вдвоем они попытались найти Лену и выяснить, родила ли она и с ней ли детеныш? А сама взяла пластиковый пакет с почти невесомым трупиком и зашагала в Гроссо Арборе.




Я стояла в лаборатории у Хаузера. Она размещалась в примитивном прямоугольном сарае из гофрированного железа, но была на удивление хорошо оборудована и при скромных размерах весьма эффективно работала. В соответствии с программой исследований «Гроссо Арборе» Хаузер изучал патологию шимпанзе. На данном этапе он занимался определением глистов, паразитирующих у шимпи, и каждый раз с алчностью в голосе приветствовал появление очередной порции принесенных с поля фекалий.

И вот мы стояли и вместе рассматривали жалкие останки детеныша шимпанзе, простертые на препарационном подносе из нержавейки. В хозяйстве у Хаузера был небольшой генератор, подававший ток на его центрифуги и холодильники. В углу настольный вентилятор без конца повторял свое «но-у, но-у, но-у», поворачиваясь из стороны в сторону. Хаузер был в белом халате и в брюках, но под халатом не было ни рубашки, ни майки. Сквозь пары антисептиков и спиртов для консервирования я чувствовала острый кисловатый душок, исходивший от его тела, зловонный слой в напластовании запахов.

Он что-то пробурчал и ткнул в тельце шариковой ручкой. Подержал на весу крошечную синеватую ногу и снова опустил ее на поднос.

— Это шимпи, — твердо сказала я.

— Разумеется. Совсем детеныш, умер, скорее всего, сутки тому назад. Но точно определить не возьмусь. Мозги — подчистую, внутренности — тоже. С остальным и возиться не стоит. Где вы это нашли?

— М-мм… На одной из моих зон кормления.

— Отвечала благоразумная и сдержанная миссис Клиавотер.

Я, пропустив реплику мимо ушей, выложила на стол баночки с образцами.

— Нельзя ли определить, — начала я как можно более небрежно, — не съел ли кто-нибудь из этих, — и я кивнула на баночки, — вот этого? — И я указала на поднос.

Хаузер задумался, напряженно уставившись на меня. Пот солнечными каплями выступил на его лысом черепе.

— Да, — сказал он, — сложно, но можно.

— Я была бы вам очень признательна.

— Но тогда, я полагаю, эти фекалии к шимпанзе отношения не имеют. — Он постучал ручкой по одной из банок. Хаузер был не дурак, и это раздражало.

— Избави бог, — пожала плечами я. — По-моему, никакого. — Я постаралась усмехнуться, и это получилось достаточно естественно. Но я чувствовала, что мозг Хаузера напряженно работает, просчитывая последствия. — Просто есть у меня одна безумная теория — о хищниках. — Едва сказав эти слова, я тут же о них пожалела. Я сболтнула лишнее: никто лучше Хаузера не знал, чем питаются шимпанзе. Работая только с калом, он определил десятки растений и плодов, входящих в их рацион. Теперь он будет изучать мои препараты чересчур внимательно. Неизвестно, с какой стати я вдруг устыдилась своих мелочных уловок. Почему я не поделилась своими подозрениями, не проверила свою гипотезу, изложив ее товарищу по работе? Ответ был очевиден: чтобы доверять своим коллегам, я их слишком хорошо знала.

— Это не срочно, — сказала я. — Когда у вас выдастся свободная минута.

— Нет, я займусь этим прямо сейчас. — В голосе Хаузера прозвучала угроза.

Когда я вышла из лаборатории, мне стало чуть легче. Снаружи было жарко, горячие лучи послеполуденного солнца пробивались сквозь бледную пелену тонких облаков. Птицы молчали. Звуки доносились только с искусственной зоны кормления, и, судя по громкому пыхтению, уханью, лаю и визгу, дармовые бананы Маллабара могло пожирать как минимум дюжины две шимпанзе. А если их столько собралось, то там же должны быть и все остальные: Маллабар, Джинга, Тоширо, Роберта Вайль и полдюжины ассистентов, которые истово наблюдают и лихорадочно строчат реляции. Ян Вайль наверняка в поле: он, как и я, без особого доверия относится к любимой игрушке Маллабара.

Я шла к своей палатке, раздумывая, удачно ли я изобразила Хаузеру дело с найденным трупиком. Следует научиться искусству уходить от ответов. Неловкая увертка равносильна признанию, думала я. Я бы упрекала себя и дальше, но отвлеклась, увидев, что меня дожидаются Джоао с Алдой. Лены нигде не видно, доложили они. Посылать их куда-либо в это время суток было уже бессмысленно, поэтому я отпустила их домой. А сама вытащила стул в тень парусинового навеса, натянутого над входом в палатку, и села писать письмо матери, но голова у меня была занята другим, я не могла сосредоточиться и оставила эти попытки на третьей или четвертой строчке.




Вечером в буфете я дождалась, когда Роберта уйдет, и подошла к Яну Вайлю. Его удивление, а потом радость и хитроватое торжество во взгляде были бы трогательны при других обстоятельствах, но он был явно доволен тем, что я заговорила первая, и это меня злило. Нас связывали дружеские отношения и профессиональная солидарность, меня с ним — во всяком случае. Я проводила некое безобидное расследование, зачем же примешивать сюда что-то личное, предполагать посторонние мотивы. Он поставил поднос и с подчеркнутым вниманием повернулся ко мне.

— Итак, — сказал он, посылая мне своими белесыми глазами из-под белесых ресниц множество телепатических признаний, пылких, но бесполезных: Ян Вайль меня не привлекал.

Я спросила, не рожала ли в последние дни какая-нибудь из его северных шимпи.

— Нет, две беременны, но на ранних стадиях. А что?

— Сегодня я нашла мертвого детеныша. Ищу мать.

— Отчего он умер?

— Наверно, несчастный случай. Не знаю.

Он потер подбородок. Свет от фонаря «молния» упал на его предплечье, поросшее густой, курчавой, жесткой золотистой шерстью. Волосяной покров чуть ли не в полдюйма толщиной.

— Была еще пара кочевниц почти что на сносях. Хотите их проверить? Если Юджин не будет завтра заниматься кормлением, можем поискать. Думаю, найти несложно.

— Прекрасно, — сказала я, стараясь не замечать его по-мальчишески довольной ухмылки. Мы договорились встретиться в семь утра. Он подъедет на «лендровере» и меня заберет.

По дороге к своей палатке я обратила внимание, что у Хаузера в лаборатории все еще горит свет. Я сообразила, что вечером его не было в столовой, и источник беспокойства у меня в душе снова начал цедить свои холодные капли. Привычки работать по ночам за Хаузером не числилось.

Получасом позже, когда я записывала дневные данные в журнал полевых исследований, голос Маллабара снаружи спросил, нельзя ли сказать мне несколько слов. Я впустила Маллабара и предложила ему виски, но он отказался. Обведя глазами палатку, он снова пристально посмотрел на меня, словно мои вещи могли дать ему ключ к тайнам моего «я».

Я предложила ему сесть, но он, стоя, перешел прямо к делу.

— Вы сегодня нашли труп детеныша. Почему вы мне о нем не сообщили?

— А с какой стати?

Он терпеливо улыбнулся, как мудрый директор школы, имеющий дело с трудным подростком. Разговаривая с Маллабаром, я всегда старалась держаться как можно самоувереннее. Он умело очаровывал всех подряд, и я стремилась показать, что его обаяние на меня не действует.

— Смерти следует регистрировать. Вы это знаете.

— И этим как раз и занимаюсь, — тут я указала на журнал. — Просто у меня еще нет всех данных. Хаузер…

— Именно потому я и пришел. Хочу опередить события. — Он сделал паузу. — Хоуп, теперь у нас есть данные. Этот детеныш — не шимпанзе.

— Ах, вот оно что!

— Поверьте, Хоуп, сделать такую ошибку ужасающе легко. Со мной самим это случалось множество раз. Частично съеденный или разложившийся труп новорожденного. Моя дорогая, тут сложно, очень сложно определить.

— Но Хаузер…

— Антон только подтвердил мне, что это был детеныш бабуина.

— Вот как.

— Хоуп, я вас не виню, мне нужно, чтобы вы это поняли. Вы делали свою работу. Но я бы желал, чтобы вы пришли со своей гипотезой прямо ко мне. — Теперь он сел. Я мысленно спросила себя, что же он знает о моей гипотезе.

— Нужно сказать, я думала…

— Мне не хотелось, — снова перебил меня Маллабар, указывая на мои записи, — мне не хотелось, чтобы вы тратили усилия на тупиковые варианты.

— Спасибо.

Он встал.

— Мы здесь не дураки, Хоуп. Прошу вас, не нужно нас недооценивать. Мы-то, безусловно, отдаем вам должное.

— Могу только сказать, что детеныш был очень похож на шимпи.

— Вот-вот, — сказал он, завершая дискуссию; он услышал то, что хотел, и теперь ему заметно полегчало. Потом он сделал нечто из ряда вон выходящее: наклонился ко мне и поцеловал в щеку. Я ощутила колючее прикосновение его аккуратно подстриженной бородки.

— Спокойной ночи, моя дорогая. Слава Богу, что вы оказались не правы. — Снова улыбка. — То, что мы делаем здесь, — последовала пауза, — то, что мы делаем здесь, чрезвычайно важно. Ни у кого не должно возникать сомнений в единстве нашего подхода и чистоте методов. Вы сами должны понимать, какую потенциальную опасность представляет беспорядочное, нет, я оговорился, не беспорядочное, а слишком поспешное теоретизирование. Так ведь? — Он со значением посмотрел на меня, снова пожелал спокойной ночи и вышел.

После его ухода я села и выкурила сигарету. Мне нужно было успокоиться. Потом снова занялась журналом полевых исследований; я в точности зафиксировала все события за день, и приход Маллабара на мои записи не повлиял.

Покончив с этим, я вышла из палатки и по Главной улице направилась к лаборатории. В окнах у Хаузера все еще горел свет. Я постучала, и меня впустили.

— Как раз вовремя, — сказал Хаузер. — Можете их забрать. — Он протянул мне мои баночки для образцов, уже тщательно вымытые.

— И какие результаты?

— Никаких следов мяса. Все как обычно. Плоды, листья.

Я кивнула, приняла к сведению.

— Юджин только что заходил ко мне.

— Я знаю, — невозмутимо подтвердил Хаузер. — Я тоже сначала подумал, что вы обнаружили мертвого шимпи, и вскользь ему об этом упомянул… И мы вдвоем решили изучить вашу находку повнимательнее. — Он слегка улыбнулся, вздернул подбородок. — Детеныш бабуина. Совершенно бесспорно.

— Странно, как это мы оба с первого взгляда приняли его за шимпанзе.

— Сделать такую ошибку ужасающе легко.

— Да, конечно. — Ладно же, подумала я, будем играть по вашим правилам. Я испытующе посмотрела ему прямо в глаза. К чести его надо сказать, он не дрогнул.

— Могу я забрать тело?

— К сожалению, нет.

— Почему?

— Я кремировал его два часа назад.




БОЛЬШОЙ АЛЬБАТРОС И НОЧНАЯ ЦАПЛЯ


Браззавиль-Бич. Я сижу у моря и смотрю, как в лучах низкого утреннего солнца две чайки хорохорятся и хлопают крыльями, сражаясь за какую-то пищу: то ли кожурку ямса, то ли рыбью голову, отсюда не видно. Они резко вскрикивают и враскорячку ступают, удары их костяных клювов напоминают стук пластмассовых чашек друг о друга.

На Галапагосских островах волнистые альбатросы находят себе пару на всю жизнь. Я видела фильмы, где они ласкают друг друга и нежничают, как ошалевшая от любви парочка на прогулке. Это не церемония взаимного ухаживания и не стремление покрасоваться при случае: они будут вместе, пока смерть не встанет между ними.

Одна из моих чаек наконец-то поступает разумно: хватает спорный кусок и улетает. Другая не пытается ее преследовать и растерянно тычет клювом в песок.

На Галапагосских остробах живет и другая птица — ночная цапля. Ночная цапля производит на свет одновременно трех птенцов, а потом ждет, кто из них окажется самым сильным. Примерно через неделю такой птенец начинает драться с остальными, пытается выкинуть их из гнезда. В конце концов он добивается своего, более слабые птенцы падают на землю и умирают.

Цапля-мать сидит возле гнезда и наблюдает за ходом борьбы, за тем, как один ее птенец избавляется от двух других. Она смотрит на борьбу своих отпрысков и не становится между ними.




Джон Клиавотер был математиком. Эти слова звучат вполне безобидно, но, что касается Хоуп, для нее в них заключалась и его притягательная сила, и источник всех его безмерных проблем. Она знала, что он не был особенно хорош собой, но, надо сказать, ее никогда не тянуло к красивым мужчинам. В мужской красоте есть что-то легковесное и поверхностное, думала она. Эта красота была слишком заурядным явлением, поэтому серьезной ценности не представляла. Куда бы Хоуп ни отправилась, везде ей попадались мужчины с различными типами внешности, какую принято считать привлекательной: они обслуживали ее в магазинах, ели в ресторанах, возводили строительные леса, носили деловые костюмы в офисах, униформу в аэропортах… Она считала, что мужчин с хорошей внешностью куда больше, чем женщина. Красивую женщину найти несравнимо труднее.

Клиавотер был среднего роста, но казался слегка приземистым. Когда они встретились, в нем было несколько фунтов лишнего веса, и это только усиливало производимое им впечатление прочности и непроницаемости. Его жесткие, черные, зачесанные назад волосы спереди уже начинали редеть. Одевался он исключительно консервативно и просто: коричневый спортивного покроя пиджак и темно-серые фланелевые брюки, полушерстяные рубашки и однотонные вязаные галстуки, но на нем это выглядело абсолютно уместным, думала она. В том, как он носил одежду, была элегантная небрежность и безотчетное достоинство, и его добротные, сильно поношенные, хорошо сидящие вещи игнорировали лощеность и моду с грубоватым, мужественным щегольством, которое казалось ей куда более привлекательным, чем самые современные изыски хорошего вкуса.

У него был длинный прямой нос и блестящие бледно-голубые глаза. Никто из ее знакомых не докуривал сигарету до фильтра быстрее, чем он. Его откинутые назад волосы, неутомимость и состояние постоянной спешки возбуждали и раскрепощали ее. В его присутствии ее собственные возможности казались ей почти безграничными. Он был равнодушен к преходящим причудам этого мира, к его бахвальству и блеску. Вкусы у него, как у большинства людей, были одновременно банальные и непредсказуемые, но, казалось, они сложились самостоятельно, по своим внутренним законам, без влияний извне. Она считала его самодостаточность и наивную самоуверенность завидными качествами.

Но имелась и обратная сторона медали. Именно в силу самодостаточности он мало задумывался над тем, что она любит, а что — нет. Когда они делали что-то, чего хотелось ей, она всегда чувствовала, что с его стороны это просто акт вежливости, как бы настойчиво он ни утверждал обратное. И его полная погруженность в работу, в занятие вещами запредельно, головокружительно абстрактными, исключала, насколько она могла судить, из его мира всех, кроме горстки людей из каких-то дальних университетов и исследовательских центров.

Она наконец-то встретила его в июне, на факультетской вечеринке в честь окончания семестра. Она только что забрала из машинописного бюро рукопись своей диссертации и теперь из-за странной радости, которую вызвал у нее вид этой стопки бумаги, выпила слишком много. Оказавшись, наконец, лицом к лицу с Клиавотером, она стала пристально и недвусмысленно его разглядывать. Борода у него была густая и неухоженная, вид — усталый. Он пил красное вино из наполненной до краев полупинтовой стеклянной кружки.

— Ну и кто же вы по профессии? — спросил он ее без всякого энтузиазма в голосе.

— Я думала, вы скажете что-нибудь более интересное.

— О'кей. Вы пролили вино себе на блузку.

— Это не пятно. Это брошь.

Он слегка наклонился, чтобы разглядеть гагатовую камею, приколотую у нее слева, над самой грудью.

— Да, конечно, — проговорил он. — Мне следовало прихватить очки.

— Вы что, американец?

— Нет, нет. Простите, взять с собой очки. Так правильно? Я провел четыре года в Калтехе. Речь от этого лучше не становится.

Она окинула его взглядом. Он был одет как учитель начальной школы в тридцатые годы.

— Видно, что вы жили в Калифорнии. Пастельная гамма.

Вид у него стал оторопевший, он внезапно растерялся, будто сказанное прозвучало для него как незнакомый сленг. Он не мог поверить, что речь идет об его одежде, сообразила она.

— А… Вы имеете в виду то, что на мне, так ведь?

— Последним писком haute couture это не назовешь.

— Сожалею, но одежда меня не интересует. В результате дальнейших расспросов она выяснила, что он покупает носильные вещи раз в пять лет, причем, как правило, всего по дюжине — ботинок, пиджаков, брюк. Он перекрутил пиджачный рукав, чтобы продемонстрировать ей дырку на локте.

— Видите? Ему почти десять лет. В Калифорнии не особенно нужны пиджаки.

— Так что же вы носили в своей Калифорнии?

— Боже правый! — Он рассмеялся. Потом ответил почти вежливо. — Хм… Не знаю. Пиджаков я не носил.

— А на пляж ходили? На солнышко?

— Я же был на работе. Не в отпуске. И с какой стати мне идти на пляж?

— А развлечения?

— Послушайте! Мне тридцать пять лет. Времени в моем распоряжении осталось мало, и оно быстро уходит.

В ответ она залилась безудержным хохотом, так как из-за количества выпитого плохо владела собой. Тогда он стал смеяться над тем, как она смеется над ним. Прошло немного времени, и она поняла, что слова эти были сказаны абсолютно серьезно.

К концу вечеринки он попросил ее о следующей встрече. Он признался, что порой ему случается и развлекаться, и пить, в основном, «когда он готовится сменить область исследований», именно так он и сказал. Ей повезло, добавил он без тени снисхождения в голосе, что она застала его как раз в такой период.

Они переспали примерно через неделю после знакомства, у нее на квартире, в Южном Кенсингтоне. Он в это время жил в гостинице «Оксфорд энд Кембридж Клаб» и вяло занимался поисками чего-нибудь поблизости от Импириал-Колледж, чтобы можно было ходить туда на работу пешком. На следующий день он пришел к ней вечером и остался ночевать, и через день тоже. Это продолжалось недели две, потом она предложила ему поселиться у нее, пока он что-нибудь для себя не подыщет. Это представлялось разумным. Он все еще жил у нее, когда в сентябре, через три месяца и пять дней после первой встречи, он попросил ее выйти за него замуж.




Со дня их свадьбы прошло восемь недель, и Хоуп заметила первые перемены. Лето было позади, стояла глубокая осень. В холодный морозный вечер она пришла домой и откупорила бутылку красного.

— Джонни, пить будешь? — окликнула она мужа. Он вышел в кухню.

— Нет, спасибо, — сказал он. — Я завязал.

— Завязал — с чем?

— Со спиртным.

— С каких пор?

— С этих.

Он распахнул холодильник. Хоуп показалось, что там стоит не меньше полудюжины бутылок с молоком. Он налил себе стакан. Посмотрел на нее и ухмыльнулся. По-видимому, настроение у него было необычайно приподнятое.

— Мне нужно набраться сил.

— Что-то случилось?

— Я наконец на это вышел, — сказал он. — Знаю, чем буду заниматься дальше. — Он покрутил рукой в воздухе. — Это поразительная вещь… С таким потенциалом. Потрясающе.

Она обрадовалась за него. Или, во всяком случае, сказала себе, что обрадовалась.

— Отлично. И что же это? Ты мне расскажешь?

— Турбулентность, — ответил он. — Турбулентность.




ИГРА С НУЛЕВОЙ СУММОЙ


Турбулентность — новая страсть Джона Клиавотера. Хоуп знала, что его прежняя страсть, его старая многолетняя любовь называется теорией игр. Четыре года в Калтехе он занимался теорией игр: теорией рациональных конфликтов. Джон Клиавотер кое-что рассказывал ей о своей работе в Калтехе. Он начал с двусторонней игры — игры двух партнеров с нулевой суммой, как он ее называл. Игра с нулевой суммой — это игра, в которой победа одного участника неизбежно означает проигрыш другого. «Как в браке», — сказала Хоуп. «Нет, — сказал Джон. — Брак — игра с ненулевой суммой. И в нем участвуют эмоции. Проигрыш одного участника не всегда означает победу второго». Кроме того, Джон сказал, что существует и другой дополнительный фактор: его в основном интересуют игры с полной информацией, то есть игры, в которых нет секретов. В таких играх сказал он, всегда существует оптимальная стратегия. Именно этим он и интересовался — поиском оптимальной стратегии. Шахматы — игра с полной информацией, крестики-нолики — тоже. Игры с полной информацией могут быть бесконечно сложными и сравнительно примитивными. Основное условие — в них не должно быть секретов. Покер — двусторонняя игра с нулевой суммой и неполной информацией. «Так же, как брак», — сказала Хоуп. Но Джон с ней снова не согласился.




На следующий день, когда Ян Вайль заехал за мной рано утром, я была уже готова. Грунтовая дорога длиной примерно с милю вела в центр северной зоны, это экономило сотрудникам массу времени. У меня же добрую четверть или пятую часть рабочего дня отнимало хождение туда и обратно.

Когда мы выруливали на дорогу, Вайль сказал мне, что, едва рассвело, он послал на поиски шимпи двух своих рабочих с переносными рациями, и если нам повезет, то за день мы сможем посмотреть на всех или почти всех представителей северной популяции. У меня не выходили из головы возможные последствия моего вечернего разговора с Маллабаром. Я спросила Вайля, говорил ли он кому-нибудь об этой нашей поездке. Он посмотрел на меня с некоторым удивлением.

— Нет. А что?

— Маллабар думает, что это не был детеныш шимпанзе. Ну, вчерашний трупик. Он говорит, бабуин.

— А вы не согласны.

— Тут не может быть речи о согласии. Я права, Маллабар не прав.

Вайль скорчил гримасу.

— Послушайте, Хоуп, может, не надо рассказывать дальше? Понимаете, Юджин был настолько… Я не хочу оказаться в ситуации, когда мне придется принимать чью-либо сторону.

Я мысленно улыбнулась: Ян Вайль верен себе.

— Не беспокойтесь, я вашего имени упоминать не стану. Это наши с ним профессиональные разногласия.

— У него должны быть свои причины. В случае, если вы правы.

— Я права, и причины наверняка есть. Хотя я ума не приложу, какие.

Я чувствовала, что Вайля охватывает все большая тревога: во что он может впутаться? Помогая мне сейчас, в какой мере идет он наперекор желаниям своего благодетеля?

— Я просто попаду в неловкое положение, — беспомощно проговорил он, — из-за Роберты и всего прочего.

Роберта Вайль. Американка, жена Яна Вайля, секретарь и непризнанный соавтор Маллабара. Роберта, говоря без преувеличения, боготворила своего шефа, хотя этот ее истовый пыл рядился в одежды подобающего преклонения перед его научными заслугами. Возможно, подумала я сейчас, именно благоговейный трепет, который вызывал у нее Юджин, и заставил ее мужа поцеловать меня в тот день… И еще я поняла, что будет лучше, если Роберта ничего не узнает о нашей поездке — не потому, что она не доверяет своему мужу (она ему доверяла), но потому, что с нашей стороны имело место неповиновение Верховному Божеству Юджину. Впрочем, я не сомневалась, что эту тайну наш Ян разглашать не станет.

Мы припарковали «лендровер», и тропинка повела нас по склонам невысоких холмов, чередой поднимавшихся к пастбищам нагорья. Мы находились в самом сердце Национального парка Гроссо Арборе, чья площадь составляла примерно сто квадратных миль. Сам нужный нам участок, где обитала северная группа шимпанзе, был гораздо меньше, это была поросшая лесом и кустарником полоса земли длиной около десяти миль и шириной около двух. Прежде на нем находила себе пропитание популяция шимпанзе переменного состава, насчитывавшая от тридцати до сорока особей, теперь она уменьшилась за счет миграции моих южан.

Одному из помощников Яна Вайля удалось обнаружить примерно половину северных шимпанзе, как он сообщил нам по рации. Дела наши шли неплохо. Всего за полчаса мы добрались до обезьян. Я отметила, что идти здесь куда легче, чем по моей территории: густой подлесок и заросли деревьев встречались реже, чем на юге.

Нам повезло, что мы застали в одном месте такое скопление шимпи. Их привлекли сюда три далбергии, которые вскоре должны были зацвести. Я насчитала четырнадцать шимпанзе, которые, сидя на их ветвях, с жадностью поедали кисти маленьких сладких бутонов.

Ян указал мне наверх.

— Пожалуйста. Вот вам две беременные самки. Итак, двух можно сбросить со счета. Сколько нам еще придется искать?.. Мы уселись примерно в шестидесяти ярдах от деревьев и стали разглядывать шимпанзе в бинокли. Было около половины восьмого, вероятно, близился конец их первой утренней трапезы. Обезьяны были заметно возбуждены, слышались их крики. Но они продолжали есть. Бутоны далбергии — любимая пища, а лакомиться ею можно только три-четыре дня, то есть до того, как цветы раскроются.

В бинокль я увидела, что у одной молодой самки течка в самом разгаре. Розовая выпуклость вокруг ее гениталий была огромной, размером с большой кочан капусты. На том дереве, где она сидела, самцов охватывало все большее возбуждение. Они трясли ветвями, демонстрировали эрекцию, призывно кричали и взвизгивали. Но самка сидела на верхушке далбергии, на тонких, как хлыст, ветках, которые едва ли могли выдержать вес еще одного шимпанзе. Шимпи часто спариваются на деревьях, и то один самец, то другой пытался добраться до нее, поднимался, насколько хватало смелости, и присаживался на корточки, демонстрируя свой стоящий пенис сотрясая листву и от возбуждения ударяя кулаками по веткам. Однако самка, казалось, не обращала ни на кого внимания, она с удовольствием жевала и усердно запихивала себе в рот пригоршни сладких желтых бутонов.

Но наконец, словно почувствовав, что коллективное возбуждение достигло апогея и самцы уже помучились ожиданием достаточно долго, она слезла с дерева. За ней немедленно последовало полдюжины взрослых самцов и подростков. В воздухе стояли крики и уханье.

Я увидела, что крупный самец с коричневым пятном на мохнатой шее присел неподалеку от нее на корточки в знакомой позе. Ноги у него были широко раздвинуты, и я отчетливо видела стоящий пенис, тонкий и острый, около четырех дюймов длиной, на фоне темного шерстистого живота он выглядел почти лиловым и чуть заметно подергивался над лежащей на земле раздутой мошонкой.

Я тронула Вайля за локоть.

— Это альфа-самец?

— Да, N4A.

— Ну вот еще. Имя-то у него есть?

— Мы зовем его Дарий.

— А ее?

— Криспина.

Дарий скреб ногтями землю, ударял об нее костяшками пальцев. Криспина была вполоборота к нему, он смотрел на нее пристально и требовательно. Она выставила свой пылающий зад и начала медленно пятиться в его сторону, время от времени оглядываясь. Дарий словно прирос к земле, он почти не шевелился, лишь едва заметно покачивался из стороны в сторону, и его бледный и напряженный конусообразный пенис чуть подрагивал. Он легонько заворчал, когда Криспина медленно осела назад у него между ног.

Все кончилось очень быстро. Когда Дарий подавался вперед, он хрипло рычал, а Криспина вскрикивала. После десяти фрикций (на них ушло пять или шесть секунд) она отскочила в сторону. Дарий сорвал пучок листьев, тщательно обтер ими пенис. Криспина от него уже отошла, она подставляла свой багровый зад другому сидящему на корточках самцу.

Я искоса взглянула на Вайля. Он неотрывно смотрел в бинокль. Мы продолжали следить за Криспиной, она совокупилась еще с четырьмя из присутствовавших самцов. С подростками она дела иметь не пожелала, хотя они изо всех сил демонстрировали ей свою мужественность. По-видимому, ее больше всего интересовал Дарий, к которому она подходила несколько раз, выставляла крестец и пятилась в его сторону, а на каком-то этапе даже с надеждой потрогала его повисший пенис. Но он утратил к ней интерес, или у него не восстанавливалась эрекция. Внезапно, словно по сигналу, все успокоились. Криспина улеглась на землю и стала приводить себя в порядок. Дарий и другие самцы залезли обратно на далбергии. Вайль опустил бинокль и хихикнул.

— Приятно было посмотреть. Она знает, чего хочет, эта Криспина, — сказал он, и по губам его скользнуло что-то вроде неприятной ухмылки.

— Что вы имеете в виду?

— Ничего, — он покраснел. — Я имею в виду, что мне приятно посмотреть, как в группе снова начинает заявлять о себе доминирующая самка. Ее долго не было. Пойдем дальше?

От далбергий мы двинулись обратно по прежней дороге и через полмили свернули на тропу, ведущую на северо-восток. Помощник Вайля обнаружил еще одну, меньшую группу шимпанзе, около термитников. Что-то в последней реплике Вайля не давало мне покоя.

— Вы сказали, доминирующая самка заявляет о себе снова. Что вы имели в виду?

— Понимаете, раньше это была Рита-Мей. Пока она не ушла на юг. Криспина — все, что там происходило, — все это очень похоже на Риту-Мей.

— Совокупления?

— Да. То, что она отдает предпочтение определенным самцам. А других отвергает.

— И вы полагаете, что это важно. Что имеется какая-то, — я замялась, подыскивая нужное слово, — какая-то стратегия?

— Ясно. Вот еще один человек, не читавший моей статьи.

— Какой статьи?

Вид у него стал до глупости самодовольный.

— У меня есть теория. Сплоченность группы обеспечивает вовсе не альфа-самец, а самка. Доминирующая самка. Группу на юг увела Рита-Мей, а не Кловис.

Для меня это было совершенной новостью.

— И как отреагировал Маллабар?

— Он не согласен. Никоим образом. Считает, что раскол и сексуальное доминирование никак не связаны.

Пока мы шагали по тропинке к термитникам, Вайль подробно рассказывал мне о своей статье. Я слушала не слишком внимательно, потому что мои мысли внезапно вернулись к мертвому детенышу. И к Лене. В конце концов, чтобы унять Вайля, я спросила, не сможет ли он показать мне эту статью. Он пообещал ее принести.

У термитников нас ждал помощник Вайля, который наблюдал за шестью шимпи, поедавшими муравьев. Одна из самок была на сносях. Вайль сказал, что это кочевница, одна из тех двух, чье присутствие он регулярно регистрировал. Обе не до конца интегрировались в северную группу.

— Она — один из сторонних факторов притяжения, — произнес он.

— Почему вы ее так назвали? Сторонний фактор притяжения.

— Просто такой термин. Пока Криспина не стала сексуально популярной, именно эти дамы вносили оживление в жизнь группы. Играли роль ветра перемен, так сказать.

— Я слышала это выражение раньше, вот и все. В другом контексте.

Еще какое-то время мы посмотрели, как шимпанзе едят, потом вернулись к «лендроверу». В голове у меня роилось множество идей. Я попросила Вайля еще раз вкратце повторить мне свою теорию. Он сказал, что северная группа была стабильным сообществом из-за присутствия сильной сексуально популярной самки — Риты-Мей. Когда она покинула стаю, ни одна из молодых самок не смогла сыграть ее роль и группа стала социально фрагментарной. В нее начали вовлекать кочевниц — сторонние факторы притяжения; по мнению Вайля, это были попытки найти новую Риту-Мей. Но только тогда, когда Криспина стала популярной и начала оказывать предпочтение Дарию, который соответственно выдвинулся как альфа-самец, тревожность и конфликты, вызванные расколом, пошли на убыль.

— Но я предвижу дальнейшие проблемы, — продолжал Вайль. — Две другие самки в группе беременны, одна кочевница — тоже. Криспина — единственная с сохраненным циклом. Что будет, когда она забеременеет, одному Богу известно.

— А что говорит на этот счет ваша теория?

— Боюсь, что здесь-то ее действие и кончается.




Вайль высадил меня у самой палатки. Стояла послеобеденная жара, тишину нарушало лишь металлическое треньканье цикад. В палатке можно было задохнуться. Жестяная крыша теоретически должна была защищать от зноя, но я не понимала, каким образом. Я сняла рубашку и вытерла пот. Лайсеу сложил мои свежевыстиранные вещи в жестяной чемодан. Я открыла его и достала белую тенниску. Потом нахмурилась: чемодан почему-то не был заперт. Я заботилась не о сохранности вещей: ключик висел на веревочке, привязанной к ручке, но я всегда просила Лайсеу запирать чемодан, чтобы в одежду не заползли жучки или другие насекомые, способные проесть ткань.

Я натянула на себя тенниску. Может статься, он просто забыл. Села за письменный стол и оглядела то, что было на нем: фотография родителей, сестры и ее детей, степлер, красная металлическая кружка с карандашами и ручками, ножницы, пресс-папье из граненого стекла… Не помню, чтобы я оставила пресс-папье именно здесь… И ножницы тоже. Но, возможно, и оставила. А возможно, Лайсеу вытирал пыль. Я выдвинула ящик. Полевой блокнот, кольца резинок, скрепки, линейка, мой черный журнал. Все как было. Но перед глазами у меня блеснула фольга: из затрепанного, с загнутыми углами тома «Анны Карениной» в бумажной обложке высовывалась знакомая прямоугольная пластинка. Я раскрыла книгу. Вот они, все на месте, мои три последних кондома. Но я поняла, что в ящике кто-то рылся. Я держала их спрятанными между страниц, у самого корешка. Они не служили мне в качестве закладки.

Похоже, события выходят из-под контроля. Хаузер или Маллабар?.. Я замерла, ненадолго задумалась. Потом открыла журнал. Моя последняя запись была на месте: Труп детеныша шимпанзе, Возраст 2–3 дня, частично съеденный. Интересно, а что еще я рассчитывала увидеть?

Я положила ладони на теплую поверхность стола. Смерть детеныша шимпанзе. Сексуальная популярность Криспины. Теория Вайля. И вдобавок у меня устроили обыск. Что-то искали или проверяли правильность своих подозрений?

— Хоуп?

Это был Вайль. Я откинула полог и его впустила.

— Ну у вас и жара, — сказал он. Было заметно, что он нервничал. — Я снова еду в поле. Вот, я вам принес. — Он протянул мне журнал «Бюллетень австралийской ассоциации приматологов».

— Я не знала, что вы в ней состоите.

Он ответил извиняющейся улыбкой.

— У меня эту работу больше нигде не брали. Помните, я же вам говорил, Юджин вовсе не рвался помочь мне ее напечатать.

Я перелистала страницы в поисках его статьи. Нашла ее. «Сексуальная и социальная стратегия самок диких шимпанзе». Я пробежала глазами несколько предложений.

— Видно, что вы привыкли читать по диагонали. Не торопитесь, статья никуда не денется. «Поспешность полезна только при ловле блох». — Отпустив эту старую шутку, он натужно хихикнул.

Я продолжала смотреть на страницы, но по изменившемуся тону его голоса поняла, что он придвинулся ближе. Я медлила несколько бесполезных секунд. Я знала, что случится, когда я подниму взгляд.

Итак, я подняла взгляд. Он шагнул ко мне, его руки сжали мне плечи. Я отвернула лицо, его нос и губы расплющились, прижавшись к моей щеке.

— Хоуп, — сдавленным голосом проговорил он. — Хоуп.

— Не надо, Ян. — Я оттолкнула его. — Господи, ну какими словами мне вам объяснять?

Вид у него стал несчастный. Белое рыхловатое лицо горело, лоб блестел от пота.

— Я в вас влюбился, — сказал он.

— О боже… Ян, поймите, вы же просто… это просто нелепо.

— Я ничего не могу с собой поделать. Сегодня, когда… Я подумал, что вы…

— Послушайте. Ничего у нас с вами не будет. Я вам это уже говорила — в прошлый раз.

— Хоуп, дайте мне хотя бы…

— А как же Роберта? — Я повернула кинжал в ране. — Мне симпатична Роберта. — Это была ложь. — И мне симпатичны вы. Но не более того. А вы поступаете нечестно по отношению к нам обеим.

У него на лице появилось такое выражение, будто он терпеливо жует хрящик, который не может выплюнуть, поскольку хорошо воспитан.

— Я прошу вас, Ян.

— Извините меня. Я больше… Это больше не повторится.

Вайль вышел. Я села за письменный стол и немного подумала о случившемся. Потом прочла его статью. Статья оказалась действительно хорошей.




Роберта Вайль была бесцветной и полноватой. Свои жесткие светлые волосы она убирала со лба и стягивала на затылке в свалявшийся, свисающий сосульками конский хвост. Не то чтобы она была вовсе непривлекательной, но рот у нее был усталый и дряблый. После еды она закурила. Она курила только в отсутствие мужа.

— Где Ян? — спросила я, усаживаясь напротив нее с подносом.

— Ему что-то не по себе. Не хочет есть.

Я выразила сочувствие и принялась за еду. В Роберте было что-то, что ставило меня в тупик. Возможно, это был ее замкнутый, непроницаемый вид. О чем она думает? В каком настроении — весела ли, печальна ли? Нужно ли с этим считаться? А возможно, все дело было в тайне, окружающей отношения некоторых пар; при виде них начинаешь мучиться, во-первых, вопросом, как они вообще могли потянуться друг к другу; и во-вторых, полным непониманием, чем каждый из них мог другому понравиться… Наверное, я не вполне справедлива, подумала я. Я могла себе представить, что интересного или привлекательного нашла Роберта в Яне, но что Ян увидел в Роберте — тут я пас. Но, продолжала размышлять я, всегда вступаешь на зыбкую почву, когда пытаешься разобраться в любовных делах других людей, понять, что кого-то привлекает или отталкивает. Я ошибалась здесь столько раз, что и не вспомнить, а моя самая старая подруга Мередит призналась мне уже после того, как мой брак распался, что всегда недоумевала, с чего я так помешалась на Джоне Клиавотере. Я была поражена — мне казалась, что всем это должно быть ясно как день.

Я снова сосредоточила внимание на Роберте, которая повествовала мне что-то о своих наблюдениях у искусственной зоны кормления. И напрочь перестала ее слушать, когда в столовой появились Джинга и Маллабар. Необычный вид Маллабара бросался в глаза. Он как-то по-особенному расправил плечи, и даже цвет его глаз — я понимаю, что это звучит нелепо, — стал ярче. Он прошел на кухню, а Джинга подсела к нам с Робертой.

— Что происходит? — спросила я.

— Юджин вам расскажет. У вас нет сигареты?

Я предложила ей «Таскер». Роберта предложила «Кул». Она взяла сигарету у Роберты. Мы обе закурили, Роберта пошла за пудингом. Джинга повернулась ко мне и уселась в позе, означающей, что меня ждет доверительный разговор. Лицо у Джинги узкое, губы тонкие, преждевременно увядшие и окруженные морщинами от многолетнего пребывания под африканским солнцем. Глаза у нее странные, верхние веки тяжелые, полуспущенные, словно ей смертельно хочется спать и она делает над собой усилие только ради вас. По-английски она говорит хорошо, но с заметным акцентом, наверное, швейцарско-французским, поскольку она из Лозанны. Она очень худа. По-моему, в соответствующей одежде она могла бы выглядеть элегантно. Но я не видела ее ни в чем, кроме рубашки и брюк. На ней никогда не бывало никакой косметики.

Она улыбнулась и похлопала меня по руке. Джинге я нравилась, я это знала.

— Хоуп, Хоуп, — проговорила она с комическим отчаяньем в голосе. — За что Юджин на вас так злится? Прошлым вечером он был вне себя.

Я пожала плечами, вздохнула и рассказала ей кое-что о том, как мертвый детеныш шимпанзе превратился в детеныша бабуина. Она сказала, что ей все это непонятно.

— И где же труп? — спросила она.

— Его уже нет, — я кивнула в сторону Хаузера. — Он его кремировал.

Джинга поморщилась.

— Ну, понимаете, Юджин так беспокоился. За судьбу проекта. Вы же знаете, что денег нет? Это ужасно. — Она на секунду задумалась, провела рукой по голове, запустив пальцы в свои короткие волосы. Потом медленно, глубоко затянулась, щеки у нее запали. Выдыхая дым, то ли улыбнулась мне, то ли скорчила гримасу.

— Но теперь, я думаю, все будет хорошо.

— То есть?

— Подождите, сейчас узнаете.

Она указала в сторону. Я обернулась. Маллабар выходил из кухни, держа в руках две бутылки асти спуманте с фольгой на горлышках. Разговоры за столом стихли, пока он подчеркнуто церемонно расставлял бокалы и, хлопнув пробками, разливал пенящееся вино, театральными жестами призывая нас всех к молчанию, отметая любые предположения о том, по какому поводу нас так угощают.

Итак, мы покорно ждали с налитыми бокалами, а Маллабар стоял во главе стола, слегка опустив подбородок, на скулах у него перекатывались желваки, челюсти работали, словно он пережевывал и проверял на вкус ту речь, которую собирался произнести. Я почувствовала, что за спиной у меня кто-то есть, и обернулась. Я увидела, что сзади выстроился весь персонал столовой и большинство подсобных рабочих. Джоао поймал мой взгляд и попытался что-то сказать мне одними губами, но я не могла понять, что именно. Маллабар воззрился на потолок; глаза его казались влажными. Он откашлялся.

— Последние три года, — сказал он хрипловатым голосом, — были самыми трудными на моей памяти за более чем двадцатилетнюю историю Гроссо Арборе. — Он помолчал. — Если мы смогли продолжать работу, то в значительной степени, — тут он простер к нам обе руки ладонями вверх, — благодаря вам, мои друзья и коллеги. В самых сложных обстоятельствах, весьма сложных, и перед лицом все возрастающих трудностей мы боролись за то, чтобы утверждать и развивать научные представления, которые зародились здесь почти четверть века назад.

Теперь он улыбался. Он сиял, демонстрируя свои крепкие зубы.

— Сейчас, я вправе это сказать, наши черные дни позади. Будущее предстает перед нами в радужном свете. — Он энергично тряхнул головой. — Сегодня днем я узнал, что фонд Дю Вина в Орландо, штат Флорида, намерен предоставить нам грант размером в два и три четверти миллиона долларов США, которые нам предстоит расходовать на протяжении будущих четырех лет.

Хаузер крикнул «Ура», мы все захлопали в ладоши. Тоширо оглушительно свистнул.

— Мы уже набираем новых сотрудников в Штатах и в Британии, — торжествующе продолжил Маллабар. — Через несколько месяцев мы сможем возобновить перепись. Мы ведем переговоры с Принстонским университетом о приглашении еще двух специалистов для исследовательской работы. Нам предстоит немало интересных и значительных дел. Мои дорогие, верные друзья, Гроссо Арборе спасен.

Мы подняли бокалы и с подачи Хаузера выпили за здоровье Юджина Маллабара.

После асти спуманте мы перешли к пиву. Мы сидели за столом, ликуя по поводу нашей удачи, смеялись и болтали. Даже я, новый здесь человек, ощущала радостный подъем, не столько из-за самих новостей, сколько из-за ликования, в равной мере написанного на лицах всех старожилов. Еще четыре года, большой грант от влиятельного фонда. Мы решили, что лиха беда начало, где есть один, там будет и много. Твердая валюта — доллары — должна ослабить ограничения, наложенные правительством по причине гражданской войны. Возможно, Маллабар и прав: на том конце радуги нас ждет светлое будущее.

Позднее, когда мы уже расходились, Маллабар подошел ко мне. Положив руку мне на плечо, он не торопился ее убрать. Я спросила себя, не выпил ли он лишнего.

— Хоуп, — сказал он звучным голосом, — могу я попросить вас об одолжении? — Он сжал мне плечо. Другой рукой он поглаживал себе бородку — я слышала, как шуршит его аккуратная щетина.

— Хм… О чем именно?

— Не могли бы вы на этой неделе съездить за провизией? Я знаю, что сейчас очередь Антона, но он нужен мне в лагере. Я не смогу без него обойтись. Нам необходимо сделать новые финансовые обоснования для ряда проектов в связи с этим дювиновским фантом. Мы не можем упускать момент.

Я задумалась. Речь шла о поездке в главный город провинции, где мы раз в две недели пополняли запасы продовольствия. Продолжалась такая поездка не менее трех дней, иногда дольше, и мы строго придерживались графика. Я уже ездила месяц назад.

— Вы окажете любезность мне лично, — сказал он с нажимом и сильнее стиснул мне плечо. — Вы будете той курочкой, которая снесет золотое яичко.

— Если так, разве я могу отказаться?

— Благослови вас Бог, — плечу моему снова досталось. — Спокойной ночи, дорогая. До завтра.

Я медленно пошла к палатке, раздумывая, что стоит за этим «окажите любезность», какими мотивами он руководствовался. Хотел меня наказать или давал понять, что не держит на меня зла? Я прошла мимо лаборатории Хаузера, слева белел колонноподобный ствол хагании. Козодой назойливым голосом прокричал свои скрипучие пять нот.

У входа в палатку я заметила какое-то движение. Я остановилась.

— Мэм, это я. Джоао.

Я вошла внутрь и зажгла фонарь-«молнию». Джоао остался снаружи. Я предложила ему зайти, но он сказал, что ему надо к себе в деревню.

— Я видел Лену, мэм. Я пришел сказать.

— Ну и?

— Она с детенышей.

— О…

Внутри у меня что-то дрогнуло и оборвалось. Я поблагодарила его, мы пожелали друг другу «спокойной ночи», и он отправился домой. Я села на кровать, на меня вдруг навалилась усталость. Как это ни глупо, глаза защипало от слез.




СИГНАЛ ИЛИ ШУМ?


Человек, на которого я работаю, Гюнтер, начал глохнуть совсем недавно. Доктора не смогли объяснить, в чем причина, но проблемы со слухом стали для него настолько серьезными, что ему потребовался аппарат. Он рассказывал мне, что на первых порах испугался, настолько ему было трудно воспринимать усиленный прибором звук, раздающийся прямо в голове. На него все словно обрушивалось, пытался он объяснить мне свои ощущения, звуки стали незнакомыми, новыми. «Понимаете, Хоуп, — в голосе его прозвучала жалобная нотка, — беда была в том, что я не мог различить, что важно, а что — нет… Я не мог отличить сигнал от шума».

Как Все это знакомо, думаю я. Учиться слушать и получать образование — у этих двух процессов много общего. Нужно пропускать через фильтр множество явлений и отбрасывать несущественные. Нужно отличать сигнал от шума. Когда вы выделите сигналы, может сложиться некая общая схема, и так далее.

Именно к этому и стремился Джон Клиавотер, когда начал работать над теорией турбулентности. Зоны турбулентности — это зоны, где все случайно и непредсказуемо. «Гиперболично», как он говорил. Существовала ли в этом какая-то система? Можно ли было выделить из шума сигналы? И если да, то сложатся ли они в схему? И что она даст нам для изучения других неупорядоченных систем во Вселенной? Он как-то сказал мне, что ищет уравнения движения, позволяющие предсказать будущее всех турбулентных систем…

Глаз видит. Он исследует предметы, находящиеся в поле зрения. Они движутся и меняются, но глаз всегда стремится выделить их общие, инвариантные характеристики. Таким способом Видимый мир фиксируется и познается. Джон шел по иному пути: его увлекала изменчивость, системы неустойчивые, колеблющиеся, с разрывами. Он пытался постигнуть закономерность случайных происшествий, флуктуаций, как объяснял он мне, и написать книгу о бурном мире, в котором мы живем.

Браззавиль-Бич. Волны с грохотом обрушиваются на берег и распластываются на песке в шипении пены. Однажды на побережье в Шотландии Джон указал в сторону моря: «Вот это я и хочу сделать: описать геометрию Волны».




В последующие недели Хоуп не заметила в Джоне Клиавотере никаких перемен. Он напрочь перестал пить, но вел себя по-прежнему. Он стал проводить больше времени вне дома, в колледже, где он работал, но его новая тема — теория турбулентности — не вытеснила все остальное из его мыслей.

Ранней весной они отправились на каникулы в Шотландию, сняли на две недели холодный коттедж на границе с Англией, возле Биггара. Они съездили в Ипсвич и провели выходные у матери Джона (его отец умер десять лет назад). Эта хрупкая седая дама не просто по-вдовьи сутулилась, она была настолько согбенной, что могла смотреть на собеседника только искоса, одним блестящим глазом, наклонив голову к плечу и задрав подбородок. Она жила вместе с братом Джона, Фрэнком, и его женой Дафной в новостройке на окраине города. Фрэнк был фармацевт, толстый и добродушный. У них с Дафной было двое сыновей, Гари и Джерри, оба вежливые и дисциплинированные. Хоуп эти выходные с непрерывной едой и телевизором показались нескончаемыми, большую их часть она провела в состоянии недоумения и растерянности, пытаясь понять, как мог вырасти на этом тонком окраинном полукультурном слое Джон Клиавотер. Порой она замечала, что насмешливо улыбается, и мысленно предостерегала себя от излишнего высокомерия: она понимала, что для большинства людей это и есть Приличная Жизнь.

По пути домой в Лондон она напилась, закусывая виски шоколадом (в те времена она еще не была такой стройной), и стала без удержу болтать о своих школьных годах в Банбери и Оксфорде. Джона это развлекало. Сидя напротив со своим терпким лимонадом, он вызывал ее на все более смелые признания.

В ее жизни в это время наступило затишье. Диссертация, законченная и безупречная, была представлена к защите, оставалось только ждать. Впервые в жизни будущее простиралось перед ней, ничем не заполненное и не внушавшее опасений. Она наслаждалась своей праздностью. Совершенно незачем, вопреки логике рассудила она, искать работу, пока защита не состоялась. Поэтому она читала, ходила по магазинам, в гости к друзьям и в кино на дневные сеансы, перекрасила их с Джоном спальню и искала, не слишком стараясь найти, квартиру побольше. Она была счастлива. Отец всегда говорил ей, что она должна прислушиваться к себе и, когда это состояние наступит, отдать себе в нем отчет и осознать его как факт. «Как то, что у тебя есть деньги в банке, дружок, — говорил он ей. — Как деньги на счете». Слова отца не пропали даром: она была счастлива и осознавала этот факт. У брака много преимуществ, понимала теперь она, и одно из них — общий банковский счет. Зарплаты Джона с лихвой хватало на все.

Диссертация Хоуп называлась: «Доминирование и территория — отношения между особями и структура сообщества». Она занялась этологией почти случайно, степень магистра она получила по ботанике; ее мудро подвел к мысли сменить направление ее престарелый руководитель, профессор Гоббс. Но когда она ощутила потребность учиться дальше, то поняла, что устала от лабораторий и от животных в клетках, вернулась к своим растениям и извлекла на свет одну свою работу по деревьям, написанную сто лет назад. Она решила, что это, во всяком случае, заставит ее бывать на свежем воздухе. Профессор Гоббс не возражал и подсказал ей несколько направлений для дальнейшего исследования, которыми сам не имел времени заняться. Она написала статью: «Вымирание липы — антропогенный фактор». Профессор сказал, что статью публиковать нельзя, но данные оттуда можно использовать для лекции, которую ему предстояло прочитать на симпозиуме в Вене. Хоуп не возражала, она очень любила Эдгара Гоббса, и все его ученики знали, что это входило в quid pro quo работы под его началом. За ее диссертацию он не беспокоился, и она тоже; основательная, без каких-либо неточностей, эта работа была к тому же написана, как выразился Гоббс, удивительно хорошим для ученого языком. Защита оказалась чистой формальностью, и вот однажды, на склоне прохладного дня из своего колледжа вышла и зашагала по улицам не кто-нибудь, а доктор Хоуп Клиавотер.

В тот же вечер они с Джоном отправились отметить событие. Они нашли в Найтсбридже французский ресторан, достаточно дорогой, чтобы придать их ужину статус «праздника жизни», и заказали бутылку шампанского.

— Джон, не придумывай, — сказала она. — Ты должен выпить бокал шампанского. Хотя бы один.

— Нет, — он вежливо улыбнулся. — Мне нельзя. Я сейчас работаю.

— Боже правый. Завтра суббота. — Она ему все-таки налила.

Он поднял бокал.

— Примите поздравления, док. Искренне ваш.

Они чокнулись, звякнув хрусталем. Она большими глотками выпила шампанское, он бережно поставил свой бокал на белую скатерть. Весь вечер со стенок этого нетронутого, полного до краев бокала отрывались и поднимались на поверхность крошечные пузырьки.




Помимо того, что он стал трезвенником, в образе жизни Джона Клиавотера Хоуп не замечала никаких существенных перемен, которые можно было бы выделить и мысленно зафиксировать. Но что-то неуловимо изменилось. Долгое время она осуждала себя за это чувство; если в голове у тебя постоянно вертится мысль «что-то не так, что-то не так», очень легко счесть, что это соответствует действительности. Втайне она приглядывалась к мужу, анализировала происходящее, но, нужно признаться, ее наблюдения почти ни к чему не привели. Возможно, ей просто кажется? Они вместе развлекались, они разговаривали не реже, чем прежде, делились тем, что их воодушевляло или вызывало неудовольствие, они и любовью занимались с прежней регулярностью… Но, несмотря на все это, она знала, что в каком-то, пусть пока непонятном ей смысле перед ней не тот человек, которого она встретила и за которого вышла замуж.

Причиной, катализатором, виновной стороной должна быть его наука — этот вывод не слишком ее обрадовал. Едва ли не легче было бы перенести существование любовницы из плоти и крови или признать за собой какой-то изъян, проявившийся в браке, но ее соперницей была математика. Джон уже не был так поглощен их любовью, как раньше. Она, Хоуп, перестала быть средоточием его мыслей. Именно этот сдвиг в его сознании и не давал ей покоя последнее время. Она стала занимать меньше места в его внутренней жизни. Да, он говорил с ней о своей работе, но те расплывчатые общие термины, к которым он прибегал, не позволяли ей полностью постигнуть его замыслы и проблемы. Она не понимала, ни чем он сейчас занят, ни что его в этом волнует. Она делала над собой усилия, но различие между ними было не только и не столько интеллектуального, сколько концептуального свойства, его мозг мыслил в другом плане и на другом уровне. В связи с его работой, с математикой, она никогда не сможет разделить с ним ни-че-го.

Но у меня тоже есть моя работа, подумала она и, словно затем, чтобы себе это доказать, потратила три недели и написала статью, которую назвала «Эволюция и агрессия». Она отважно послала эту статью в «Нейчер», где ее вопреки ожиданиям приняли. Это ее ободрило, она стала обращаться в те немногие места, где были подходящие вакансии, и читать последнюю литературу по специальности. Она не без скрытого вызова обсуждала с Джоном свой круг проблем: последние этологические дискуссии, новейшие направления в науках о живом, как их сейчас называют, — и испытывала непонятное раздражение, поскольку он находил эти темы весьма интересными. Это ничего не меняло. Пришло время, и ей стало ясно, что его дело затягивало его и подчиняло себе каким-то совершенно чуждым ей способом. Это не было «работой» в привычном для нее и для большинства людей смысле слова — никоим образом. Ей не дано было понять его отношений с наукой, и, следовательно, — этот неутешительный вывод тупой болью отозвался у нее в душе, — она и его никогда по-настоящему не поймет.




ДОПУСТИМЫЕ ПРЕДЕЛЫ ПОГРЕШНОСТИ


Может быть, Хоуп Клиавотер не прочла каких-то знаков? Не заметила первых сигналов, предупреждающих об опасности?..

Когда возводят небоскреб, одно из дел, требующее темой неукоснительной, устрашающей точности, — это установка и фиксация первых громадных стальных балок в основании сквозного каркаса, на котором будет держаться все здание. Допустимая погрешность при установке этих тонн металла — ничтожна. Она должна быть не больше одной восьмой дюйма. На этой стадии строительства малейшее отклонение — отверстие, просверленное со смещением на несколько миллиметров, угол, рассчитанный с ошибкой в долю градуса, — может в дальнейшем привести к устрашающим последствиям. На высоте в четверть километра незначительный трехмиллиметровый сдвиг превращается в пятнадцатиметровый зазор между элементами конструкции.

Джон называл это «синдром не-было-гвоздя». В кузнице не было гвоздя — и битва проиграна. Нечто мелкое вдруг становится сверхважным. Спокойное — бурным. Плавное течение потока — турбулентным. Почему это происходит? А что, если дело в малых возмущениях, говорил Джон, которых мы не заметили или которыми решили пренебречь? В мелких искажающих факторах, которые, по нашему мнению, не могут ни на что повлиять? Последствия таких малых возмущений могут быть огромными. И в науке, и в жизни.

В жизни Хоуп сейчас имеет место некое малое возмущение. Женщина из деревни, расположенной за пляжем, всегда плохо привязывает свою козу. По нескольку раз в неделю та срывается с привязи и забирается в маленький сад за домом у Хоуп. Теперь Хоуп смотрит, как коза объедает живую изгородь из гибискуса. Хоуп думает, не высказать ли претензии хозяйке козы. Но эта Марта груба и любит командовать. Хоуп мысленно видит, как вся деревня оказывается втянутой в их перепалку, а Хоуп нужны хорошие отношения с деревней, и деревне в каком-то смысле нужна Хоуп. Система стабильна. Хоуп может пожертвовать несколькими цветами гибискуса.




Хоуп смотрела на сельские пейзажи, сменявшиеся в окне вагона: унылые и серые, зеленые и коричневые, темная комковатая почва зимних полей в инее или припорошена снегом. От одного этого можно было впасть в депрессию: низко нависшее небо, бурый мир, холодный ветер. Она решила, что не создана для английской зимы: с точки зрения климата ей больше подходит юг. Чтобы развеяться, она переключила внимание с видов за окном на мысленный образ того места, куда ехала. Она представила себе коттедж своей подруги Мередит, поленья в камине, горячую пищу, красное вино, мягкие кресла. Так лучше, вот она и в порядке, и она знала, что нечто подобное действительно ждет ее по приезде. Жаль только, что Мередит такая грязнуля, едва ли она вообще когда-нибудь убирает у себя дома. И Хоуп каждый раз беспокоится, какие там простыни. Были времена, когда ее вообще не заботило, где и на чем она спит. Сейчас ее чересчур разборчивой в этом отношении тоже не назовешь, но всегда, в какой бы постели ей ни случилось ночевать, ей необходимо было одно — чистые простыни. Она была почти уверена, что Мередит все-таки догадается положить ей свежее белье, но это «почти» было источником тайной тревоги. Лучше будет хорошенько напиться, сказала себе она, чтобы об этом не думать.

Она заметила, что у пассажира напротив почти такой же галстук, как у Джона. Джон был далеко, в Нью-Йорке, на конференции в Колумбийском университете. Они надолго расстались впервые после свадьбы, и она по нему очень скучала. Но это началось не сразу. В первый день она даже почувствовала себя виноватой — так сильно обрадовалась, что снова предоставлена самой себе, но этой радости хватило на одни сутки. Когда он позвонил — а звонил он регулярно — она ему об этом сказала, и он ответил, что тоже по ней скучает. Но она поняла, что он говорит неправду, нет, не лжет, просто пытается сказать приятное. Он с такой горячностью рассуждал о конференции, о семинарах, которые посещал, о старых приятелях из Калтеха, с которыми снова встретился, что она догадалась: его мысли обратились к ней только тогда, когда он из чувства долга снял трубку, чтобы сделать этот свой обязательный звонок.

Почему она смотрит на него так предвзято? — с раздражением одернула себя она. Зачем так безжалостно анализирует их брак? Что ей это даст? Она машинально достала сигарету, повертела ее в пальцах.

— Простите, — сказал человек в галстуке, как у Джона, — это вагон для некурящих.

— Я знаю, — ответила она. — Потому и не курю.

Ей было приятно отметить, что этот ответ его обескуражил. Она демонстративно сунула незажженную сигарету в рот, вынимать не стала. Подперла кулаком подбородок и уставилась в окно, мимо которого проплывали башни дидкотской электростанции. Я, кажется, втянулась, подумала она. Чертов Джон Клиавотер. Она начала курить из вызова, для самоутверждения, а теперь почувствовала, что ей это действительно нравится. Она разжала губы, сигарета свисала изо рта, готовая упасть. Она вспомнила одно старое телешоу, в котором главный герой, то ли частный детектив, то ли полицейский, постоянно делал то же самое: доставал сигарету, брал в рот, но никогда не закуривал; это был его постоянный прием. Еще у него был любимый попугай. Большой белый какаду. Все это было достаточно фальшиво и натужно, подумала она, и незажженная сигарета со временем стала особенно раздражающей. Она взглянула на соседа напротив, который сидел, мрачно уставившись в книгу, и с надеждой подумала, что тоже его раздражает.




Мередит Брок была университетским преподавателем, историком архитектуры, причем достаточно известным и влиятельным, как, к своему удивлению, недавно поняла Хоуп. Они были знакомы со школы, Мередит была ее старинной подругой. И Хоуп несколько уязвляло то, что ее ровесница сделала себе имя так рано и так быстро, да еще специализируясь в такой темной, богом забытой области знания. Известность ей принесло участие в работе над обширным исследованием средневековых английских построек. Пожилой историк, для которого этот труд был делом всей жизни, нанял ее в качестве ассистентки, чтобы она следила за подготовкой книг в печать, и умер, когда все многотомное собрание увидело свет. И Мередит выпало на долю рекламировать, представлять и защищать этот труд с его спорными, привлекательными своей рискованностью утверждениями, а благодаря ее возрасту и внешности это снимание пенок быстро принесло ей известность. В свой черед она стала единственным историком архитектуры, чье имя приходило в голову каждому не любящему задумываться издателю, продюсеру или председателю какого-нибудь загадочного комитета, и дела ее быстро пошли в гору. И когда Хоуп на протяжении одной недели прочла имя Мередит в двух газетах, услышала ее голос по радио и увидела ее по телевизору — только тогда она поняла, как сильно преуспела ее подруга.

Итак, Хоуп разглядывала ее, пока Мередит смешивала напитки. Она хорошенькая, неохотно призналась себе Хоуп, она красивее меня. Но ничего не делает, чтобы воспользоваться своей внешностью. Одежда на ней дешевая и немодная. Всегда слишком много косметики и слишком высокие каблуки. Волосы у нее длинные, но она никогда не носит их распущенными, пряди висят нелепыми фестонами, подобранные, перевитые, подхваченные гребнями и заколками. Она лучше всего выглядит, когда просыпается, подумала Хоуп: распущенные, взлохмаченные волосы, чистое, без следов туши, лицо. Они были достаточно близки, чтобы Хоуп могла затронуть подобную тему, мягко натолкнуть на мысль сменить имидж, носить каблуки пониже, помаду более естественного цвета. Мередит все это терпеливо выслушала, пожала плечами и спросила — а, собственно, зачем?

— Это не для таких, как ты и я, Хоуп, — устало проговорила она. — Мы не можем относиться к этому всерьез. Малейшее усилие и то приложить трудно… Все это… — она подергала шелковый цветок-аппликацию на своем акриловом джемпере, — вся эта дребедень.

Мередит протянула ей джин с тоником, без лимона, на поверхности плавал один кубик льда. Хоуп сняла влажный волос с запотевшего бокала. Хорошо хоть тоник не выдохся.

— Осторожней, дорогая. Оно крепкое.

Хоуп сделала глоток, откинулась в кресле, вытянула ноги. Мередит подложила полено в огонь. Бледный луч зимнего солнца на мгновение блеснул в окнах коттеджа, и все снова погрузилось в приятный полумрак.

— Как поживает твой мистер Клиавотер? — спросила Мередит.

Хоуп ответила, но не стала распространяться о своих тревогах. День — не подходящее время для откровенных признаний, к ним лучше перейти вечером, после ужина. Поэтому они говорили о делах Джона вообще, о жизни независимой и о жизни в браке и о том, какую работу Хоуп могла бы найти. Во время этой беседы Хоуп вдруг спросила себя, нравится ли подруге Джон. Они встречались до свадьбы и, кажется, раза два после. Все было очень сердечно, любезно, с максимумом терпимости. Почему бы и нет? Она взглянула на Мередит. Нет, подумала она, скорее всего, не нравится.

Мередит ушла на кухню готовить ленч. Хоуп маленькими глотками потягивала джин, замечая, что постепенно хмелеет. Мысли ее все время возвращались к мужу. Ей казалось, что все эти дни она больше ни о ком и ни о чем не думала. Нормально ли это? Все ли в порядке у нее с психикой? Что в нем так сильно ее притягивало, спрашивала она себя, уже немного под градусом, почему она так в него верила?

Джин, жаркий огонь, мягкое кресло — от этого размаривало, клонило в сон. Она встала, медленно прошлась по комнате и остановилась у книжных полок. Древности Оксфордшира, Традиционная архитектура жилых строений в окрестностях Банбери, Норманская Британия, Гибель ландшафта… Вдруг она поняла, что́ в нем такого, в Джоне, почему он завладел ее мыслями. У Джона был секрет, в который ей не проникнуть. Он знал то, чего не знает почти никто на свете. Щеки у нее горели; она прижала к лицу холодный бокал. Именно в этом дело: у Джона были тайны и она ему завидовала. Потому он и приворожил ее едва ли не с первой минуты их знакомства, но о причине она догадалась только сейчас. Джон и его математика, Джон и его теория игр, Джон и его турбулентность… она никогда ничего в них не поймет, не сможет понять. Она завидовала ему и его тайному знанию, но чувство это, к ее удивлению, было до странности чистым, почти неотличимым от благоговейного преклонения. Он был как дома в некоем мире, закрытом для всех, кроме кучки посвященных. Доступ в него можно получить, если обладаешь необходимыми знаниями, но она знала, что никогда этими знаниями не овладеет. В том-то и была загвоздка. Да, фокусник может совершить нечто необыкновенное, такое, что вы рот раскроете и газам своим не поверите, но вы сможете это повторить, если он поделится своими секретами, если покажет, что и как. Да если бы Джон всю жизнь посвятил тому, чтобы показать мне, что и как, подумала Хоуп, ничего бы не изменилось. Если мозг у тебя не такой, не устроен должным образом, никакие усилия и никакая учеба тебе не помогут. Что же отсюда следует? Чтобы проникнуть в тайный математический мир, где обитал Джон Клиавотер, нужно обладать редким, специфическим даром: особым способом мышления, особым складом ума. Этот дар либо есть, либо нет. Этому способу мышления не научишься, этой способности не купишь.

Хоуп взяла книгу с полки, перелистала страницы, не глядя, продолжая думать о своем, чувствуя, как джин пульсирует у нее в венах. Эта моя зависть, думала она, не похожа на ту, какую испытываешь к человеку, имеющему дар делать что-то конкретное — к художнику, к музыканту, к спортсмену. Если много упражняться и иметь хорошего наставника, то можно, испытывая даже сходные чувства в процессе творчества, в какой-то степени повторить результаты этих талантливых людей: нарисовать картину, сыграть сонату, пробежать милю. Но к Джону и его работе это не приложимо. Обычный, с нормальным интеллектом человек может ценой больших усилий взобраться по древу математического знания, но невысоко. Он неизбежно остановится. Дальнейший подъем требует, полагала она, особых способностей, другого видения, и с ними нужно родиться. Только немногие избранные оказываются на верхних, гибких и ненадежных, открытых всем ветрам ветвях, где тени не закрывают от них слепящего солнечного света.

Хоуп, немного напуганная ясностью своего прозрения, взглянула на книгу, которую держала в руках. Она увидела неф, колонны трансепта, витраж, древние своды. Она улыбнулась: она завидовала и Мередит тоже, но зависть эта была более земного свойства. Мередит обладала некими специальными знаниями. Она владела терминологией, все знала о старинных зданиях, о том, как называется каждый элемент постройки. Она знала, что такое клинчатый кирпич, чем различаются романский и тосканский варианты дорического ордера, где в алтарной части находится пределла[4 - Верхняя часть алтаря, украшенная живописью и резьбой.], что хранится в табернакле[5 - Декорированный шкафчик в алтарной части западно-христианского храма.], и употребляла такие слова, как модульон[6 - Кронштейн в форме завитка с акантовым листом, поддерживающий карнизную плиту.] и слезник[7 - Плита наибольшего выноса в верхней части карниза.], точно и уверенно. Но в конце концов, подумала Хоуп, в этом отношении я не хуже. Я знаю, в чем разница между пастбищем и лугом, могу отличить иву белую от ивы ломкой, я знаю, какой цветок называется Litospermum purpureocaeruleum. Ценой времени и усилий я могла бы овладеть ее знаниями, а она — моими. А мир Джона и знания Джона есть нечто высшее и недостижимое.

Она прошла в кухню, словно очистившись благодаря строгости своего анализа и непреложности выводов, на которые ее вдохновили джин с тоником. В центре соснового стола благоухал жареный цыпленок. Мередит откидывала на дуршлаг овощи. Хоуп решила не смотреть, в каком состоянии плита. Одна из нескольких живших в доме кошек вскочила на стол и, осторожно пробираясь между плетеными салфетками, приборами и кухонными ножами, подошла к цыпленку, которого понюхала и, как показалось Хоуп, лизнула.

— Брысь, нельзя, — спокойно сказала Мередит, ставя миску с брюссельской капустой на стол и не делая больше никаких попыток согнать животное. — Это наша еда, паршивка. — Она взялась за спинку своего стула.

— Садись, Хоуп, — сказала она. — И встряхнись ты, бога ради. Ты выглядишь — краше в гроб кладут.




ДИВЕРГЕНТНЫЙ СИНДРОМ


Я подолгу брожу вдоль берега, думая о своем прошлом и о своей жизни. Пока все у меня выстраивается, не так ли? Надеюсь, на этот счет сумеете себе составить мнение вы, может быть, сумею и я. Работа у меня легкая, я с ней быстро справляюсь. У меня остается много времени для воспоминаний.

Я вспоминаю обрывки наших разговоров с Джоном Клиавотером. Когда он работал над турбулентностью, он говорил мне, что добился таких хороших результатов, поскольку сумел по-новому подойти к предмету. Раньше, говорил он, люди пытались исследовать турбулентность, выписывая бессчетные и все более сложные дифференциальные уравнения для движения потока жидкости. Чем более сложными и запутанными становились уравнения, тем хуже прослеживалась их связь с основным явлением. Джон говорил, что он исходит только из формы завихрений. Он решил рассматривать формы турбулентности и сразу же стал лучше понимать явление.

В это время в его разговорах то и дело упоминались дивергентные синдромы. Он объяснял мне, что это — как варианты непредсказуемого поведения. Турбулентность всегда связана с дивергентным синдромом. То, что, на ваш взгляд, должно быть положительным, становится отрицательным. То, что вы считаете постоянным на всей области определения системы, становится финитным[8 - Финитная функция — функция, которая вне определенного множества равна нулю, а на нем — не равна.]. То, что Вы воспринимали как безусловно верное, внезапно утрачивает силу. Это и есть дивергентные синдромы.

Такие варианты непредсказуемого поведения, объяснял Джон, наводят ужас на математиков, особенно на математиков старой школы. Но теперь многие начинают понимать, что неправильно закрывать глаза на дивергентные синдромы или от них шарахаться: напротив, следует попытаться объяснить их, прибегнув для этого к новым методам мышления. И то, что прежде казалось нелепым или не лезущим ни в какие ворота, может стать вполне поддающимся исследованию.

Прохаживаясь вдоль берега, я вспоминаю все дивергентные синдромы в своей жизни и спрашиваю себя, где и когда нужно было прибегнуть к новым методам мышления. Применительно к прошлому у меня все получается, задний ум не подводит, но, думаю, что в моменты кризиса мыслить по-новому не так просто.




От деревни Сангви, где жил Джоао, начиналось гудронированное шоссе. Я свернула на него, услышала, как мой пустой прицеп ударился о бордюр, и мысленно приготовилась к долгой поездке в город. Обычно на нее уходило часа четыре или пять, но это если по пути не случалось никаких чрезвычайных происшествий, если мосты были в приличном состоянии, если вас не задерживали подолгу на бессчетных армейских кордонах и вы не попадали в хвост колонны, возвращавшееся после доставки провианта тем, кто воевал на севере.

Мне эта поездка скорее доставляла удовольствие, она была у меня уже четвертой, и каждый раз я смаковала чувство освобождения, как в школе после окончания четверти. Свернув у Сангви с латеритной грунтовой дороги на покрытое выбоинами, крошащееся покрытие шоссе, я словно перешла границу, разделяющую два состояния духа. Гроссо Арборе остался позади, я на несколько дней обрела независимость. И в какой-то мере — одиночество: двое кухонных рабочих, Мартим и Вемба, расположились сзади, на стопках пустых мешков. Я, как и в прошлые разы, предложила им сесть спереди, но они держались особняком и предпочли ехать в кузове.

Прямая дорога шла по сухой, покрытой кустарниками и островками разнородного леса равнине, которая простиралась на двести миль к югу, от окруженного холмами нагорья у меня за спиной до океана. Было еще совсем рано, солнце только начинало разгонять утренний туман. Я знала, что время распределится по знакомой схеме. Первый день я потрачу на то, чтобы добраться до города. Переночую в отеле «Аэропорт». Весь следующий день будет состоять из нервотрепки: придется побывать в банке, в универмаге и у многих торговцев, поставляющих для экспедиции продукты и предметы первой необходимости, а также пополняющих с черного рынка нашу аптечку. Иногда возникала необходимость посетить мастерские и гаражи, чтобы починить приборы или раздобыть запчасти, на это мог уйти дополнительно день или два. Но на этот раз я ехала только за провизией. Завтра мне предстоит долгий день, посвященный покупкам. Потом я проведу еще одну ночь в отеле и с утра отправлюсь обратно, причем этот конец займет куда больше времени, поскольку и «лендровер», и прицеп будут сильно нагружены. Средняя скорость — не больше тридцати миль в час.

Пейзаж вдоль дороги почти не менялся. Примерно через каждые десять миль нам попадались деревушки: кучка глинобитных хижин, крытых пальмовыми листьями; несколько лотков на окраине, у шоссе, торгующих апельсинами и баклажанами, сластями и орехами кола. Поездка не была сопряжена с опасностью — военные действия происходили вдалеке и только у федеральной армии была авиация, но нас всегда предупреждали, чтобы мы не ездили в темноте. Однажды у Яна Вайля произошла поломка, и он очень долго не возвращался, но Маллабар отказался посылать за ним поисковую партию до рассвета. Я так до конца и не поняла, чего нам следовало опасаться. Полагаю, что бандитов и разбойников: после наступления темноты нас могли ограбить. По-видимому, в окрестностях бродили какие-то шайки, в основном состоявшие из дезертиров, прежде — солдат федеральной армии. Именно затем, чтобы их устрашать и отлавливать, и было выставлено множество военных постов на дорогах. Через каждые полчаса или около того у нас на пути попадались эти кордоны: длинная рейка, одним концом прислоненная к цистерне для нефтепродуктов, другим — опиравшаяся на шоссе, а сразу за этой конструкцией, под кустом или в тени дерева, под навесом или в укрытии из пальмовых листьев, изнывало от скуки четверо-пятеро молодых солдат, одетых в причудливые обноски военной формы. При виде такой цистерны вам следовало притормозить и остановиться. Кто-то, сощурившись, разглядывал вас сквозь стекло и, как правило, небрежным жестом показывал: «Проезжай». Но если солдаты жаждали крови, то заставляли выйти из машины, проверяли документы и достаточно формально обыскивали.

Такие моменты бывали для меня самыми неприятными: я стою под палящим солнцем рядом с «лендровером», на меня смотрит изучающим взглядом молодой человек в рваной футболке, камуфляжных брюках, бейсбольных ботинках и со старым советским АК-47 через плечо. В эти секунды вокруг воцарялась какая-то неестественная тишина. Мне хотелось шаркнуть ногой или откашляться, только чтобы нарушить молчание, особенно угнетавшее меня, когда этот господин изучал мой пропуск. Меня так останавливали раз шесть, и ни разу мимо не проехало ни одной машины. Можно было подумать, что эта дорога — моя частная собственность.

Однако в тот день нам лениво махали на всех постах. Солдаты казались более улыбчивыми, чем прежде, и отъезжая, я не раз замечала, что они подносят к губам бутылки с пивом. Я вспомнила слова Алды о том, что ЮНАМО разбили. Возможно, солдаты расслабились в ожидании перемирия и война скоро кончится.

К концу дня мы добрались до реки Кабул. С полуразвалившихся построек на другом берегу начиналась окраина города. Наши колеса загромыхали по металлическому настилу старого железного моста. Ширина реки в этом месте была около четырехсот ярдов. Она медленно текла, огибая город, а десятью милями ниже, там, где ее коричневые воды вливались в океан, образовывала многочисленные, все в дебрях мангровых зарослей, рукава. Именно здесь и была оконечность континента — мили и мили береговой полосы и ревущий прибой. По илистому Кабулу могли пройти только суда с минимальной осадкой. Всю добываемую здесь алюминиевую руду, главный источник благосостояния провинции, приходилось транспортировать в столицу и ее гавань по железной дороге. Бокситовые рудники, строевой лес, несколько сахарных и каучуковых плантаций, издольщина и национальный парк Гроссо Арборе — вот и все, чем могла похвастать эта провинция.

Я медленно въехала в город. По обе стороны дороги тянулись глубокие канавы. Кирпичных домов было немного, в них размещались безлюдные сейчас магазины и пивные. Над глинобитными домиками, расположенными между ними, курился дымок — там готовили ужин. Первые неоновые огни, ультрамариновые и зеленые, замелькали в закусочных и на бетонных террасах пригостиничных борделей и ночных клубов. Из громкоговорителей, установленных на крышах или свешивающихся с балок, с ревом вырывалась музыка. В еле двигавшемся потоке машин водители такси неотрывно держали кулаки на кнопках звукового сигнала. Дети стучали в окна и двери «лендровера», пытаясь продать мне русские часы, перьевые сметки для пыли, йо-йо, фломастеры, ананасы и помидоры. На улицах было много солдат, свои автоматы они несли беззаботно, как теннисные ракетки. Старики, сидя на скамейках под пыльными деревьями, смотрели, как дети крутят хула-хупы и носятся друг за другом, играя в пятнашки и прятки среди мусорных куч. Двое полукриминального вида юношей в блестящих рубахах резались на неровном столе в модный пинг-понг, они топтались в пыли и с хриплыми выкриками, бравируя своей лихостью, яростными ударами посылали и отбивали мячи.

Транспортный поток с трудом прокладывал себе путь через центр, мимо пятиэтажного универмага и украшенного настенными мозаиками национального банка с его по-модернистски крутой, словно пикирующей вниз крышей, мимо белого собора и мощного монструозного здания министерства по добыче полезных ископаемых, мимо полиции с ее казармами, флагштоком, декоративными пушками и аккуратными горками пушечных ядер, напоминающими помет какого-то гигантского грызуна.

Потом мы свернули и по новой дороге опять поехали на север, в сторону аэропорта, мимо больницы и элитных, окруженных заборами пригородных строений. Мы миновали монастырскую школу Св. Энкарнасьон, обувную фабрику и автопарки. Предзакатное солнце заливало их мягким абрикосовым светом.




Аэропорт был чересчур велик для такой непримечательной столицы одной из провинций. Построенный после объявления независимости в 1964 году западногерманской компанией, которой принадлежали разработки боксита, он предназначался для самых крупных коммерческих самолетов (в конце концов, оптимизм — это право каждого). Рядом соорудили раскинувшийся на большой территории современный отель для будущих пассажиров. Боксит по-прежнему добывали, глиноземный завод худо-бедно продолжал действовать, но на аэропорте и белом отеле лежала печать запустения и упадка. Пять прибытий и отправлений ежедневно — вот и все, чем мог похвастать аэропорт, он обслуживал местные линии, соединявшие столицу с другими провинциальными городами. Самолет «Эйр Замбия» совершал еженедельный рейс из Лусаки, но столь пышно начавшая свое существование линия Браззавиль — Париж, которую обслуживала UTA, стала очередной жертвой гражданской войны в период, когда прошли слухи, что Северная Корея продала то ли ФИДЕ, то ли ЭМЛА ракеты класса земля-воздух.

Но в другом отношении война оказалась выгодной для аэропорта. На нем теперь дислоцировалась половина федеральных военно-воздушных сил: почти целая эскадрилья истребителей МиГ-15 — «Фаготов», три бомбардировщика из Канберры, в прошлом принадлежавших королевским ВВС, полдюжины немецких учебно-тренировочных самолетов, предназначавшихся теперь для поражения наземных целей, а также множество разных вертолетов. Когда мы объезжали ограду аэропорта, я увидела старенький «Фокке-Вульф-Дружба», который разгонялся по взлетной полосе, совершая ежевечерний рейс в столицу, а за ним застыли бочкообразные, с мощными хвостами, с задранными носами, силуэты Мигов.

В отеле я пожелала Мартиму и Вембе доброй ночи, условилась с ними, когда мы встретимся завтра, и сняла себе номер. Отель был изрядно обшарпан, все причины для того, чтобы наводить здесь блеск, остались далеко в прошлом, однако после стольких недель в Гроссо Арборе и в палатке он ослепил меня крикливым, но манящим шиком. Здесь были ресторан, коктейль-бар, бассейн с дорожками в половину олимпийской длины и рядом — лужайка для барбекю. Номера размещались в двухэтажных пристройках, соединенных с главным зданием крытыми переходами, проложенными сквозь посадки тропических растений. По территории были разбросаны бунгало с одной или двумя спальнями для тех, кто хотел поселиться на относительно долгий срок. Иногда духовой оркестр играл в вестибюле латиноамериканскую музыку. Персонал носил униформу: белый пиджак с воротником-стойкой и золотыми пуговицами. У входа в ресторан табличка на английском гласила: «Просим дам не посещать ресторан в шортах. Просим джентльменов не забывать о галстуках». То ли эта надпись воскрешала призраки горячего времени, когда подрядчики глиноземного завода устраивали здесь балы, то ли у нынешнего руководства отеля сохранились иллюзии и претензии, но, во всяком случае, у отеля «Аэропорт» (название тоже отдавало спиритизмом) была своя особая атмосфера. Также здесь имелись кондиционеры, которые время от времени работали, и горячая и холодная вода, которая время от времени текла, — и то, и другое было в Гроссо Арборе недоступной роскошью.

Я прошла через запущенный сад в свою комнату, распаковала вещи, приняла душ и надела платье. Я освежилась, мне стало прохладно и захотелось есть.

Я не спеша двинулась по галерее в главное здание. Уже совсем стемнело, и после моей холодноватой комнаты тепло ночного воздуха опустилось на мои голые чистые плечи и руки, как тонкий муслиновый платок. Из динамиков в вестибюле доносились слабые звуки румбы, из травы и кустов — неумолчное стрекотание сверчков. Я остановилась и глубоко вздохнула, вбирая ноздрями запах Африки — запах пыли, горелого дерева, цветов, гниения и распада.

Я свернула на тропинку, ведущую к знакомому бунгало, и ускорила шаг. Ставни на окнах были закрыты, но я видела, что за ними горит свет.

Я постучала в дверь, немного подождала. Потом постучала снова, и дверь открылась.

Усман Шукри смотрел на меня без удивления, напротив, он старался сдержать улыбку. На нем были свободные полотняные шорты и сиреневая тенниска. С тех пор, как мы виделись в последний раз, волосы у него стали короче.

— Смотрите, кто пришел, — сказала я.

— Хоуп, — проговорил он торжественно, словно нарекая меня при крещении, — входи.

Я вошла, и он закрыл дверь. Целуя его, я просунула язык ему глубоко в рот, а руки под тенниску и, чтобы почувствовать его кожу, провела сперва по лопаткам, потом по спине вниз, под пояс шортов, где мои ладони легли, почти не касаясь их, на его прохладные безволосые ягодицы.

Прервав поцелуй, я все еще прижимала Усмана к себе. Губы у него были блестящими от слюны. Улыбаясь мне, он отер их тыльной стороной ладони. Я смотрела на него так, словно мы сто лет не виделись. Вишнево-коричневые глаза, чуть кривой нос, толстые губы.

— У тебя неприятности? — спросил он.

— Нет. А что?

— Я ждал тебя не раньше, чем через два месяца.

— Ну значит, у тебя сегодня удачный день. Давай, пошли поужинаем, пока у них еда не кончилась.




ОБРАТНЫЙ КАСКАД


Хоуп Клиавотер покупает на базаре четыре пастернака. Она рада и очень удивлена, что их увидела. Она спрашивает продавщицу, откуда они. Нигерия, отвечает продавщица. Хоуп не верит ей и говорит скептически: «Из Нигерии, а откуда именно?» Продавщице не нравится, что Хоуп сомневается е: ее словах. «Йос», — бросает она и отворачивается. Хоуп вспоминает, что Йос находится в центральной Нигерии, на высокогорном плато. Днем там сухо, а ночью прохладно, и потому можно выращивать все овощи, фрукты и ягоды, даже клубнику и малину.

Пастернаки напоминают ей историю, которую Джон рассказал однажды о своем пожилом профессоре. Этот человек какое-то время занимался проблемой турбулентной диффузии. Для экспериментов ему требовалось большое количество поплавков, хорошо видимых и не подверженных воздействию ветра. Этим требованиям мячики — ни резиновые, ни для пинг-понга — не удовлетворяли. Проведя серию опытов с репой и картошкой, профессор обнаружил, что для его целей идеальным овощем является пастернак. Благодаря своей конической форме, неровной поверхности, а также тому, что большая часть корневища оказывалась под водой, этот поплавок был чрезвычайно устойчивым и подверженным воздействию разве что самого сильного ветра.

И профессор сделал следующее: выкрасив десятки пастернаков в белый цвет, он мешками сбрасывал их с моста через реку Кэм. Белые овощи уносило водой, они попадали в мелкие водовороты, сбивались в кучи и кружились по сторонам основного потока или покачивающимися цепями плыли по течению, а помощники профессора, стоявшие по берегам реки через каждые двадцать метров, их сфотографировали.

Этот профессор (имени его Хоуп не вспомнила) сделал, по мнению Джона, полезную работу. Беда была в том, что при всем его богатом воображении и изобретательности в экспериментальной сфере, он слишком консервативно мыслил. Он полагал, что причиной турбулентности является каскадное рассеивание энергии, передача ее от больших завихрений к меньшим. Но в работе Джона было сделано «открытие», как он сам выражался, что этим процесс не исчерпывается. В какой бы среде ни имела место турбулентность, в ней всегда имеет место обратный каскад, передача энергии от малых завихрений обратно к большему. Хоуп отчетливо помнит день, когда Джон это доказал. Он объяснял ей это охрипшим от волнения голосом. Нестабильность, говорил он, не просто передается, дробясь, вниз по цепочке, частично она всегда возвращается обратно. Коль скоро это выяснено, становятся понятнее многие особенности турбулентных систем, которые прежде ставили исследователей в тупик.




Джон Клиавотер вернулся из Америки в хорошей форме. Он познакомился там с одним человеком, статистиком, который ему безмерно помог, едва ли сам отдавая себе в этом отчет. Он рассказывал Хоуп о новых направлениях исследования, которые ему открылись, о новых возможностях, которые теперь видел. Хоуп смеялась вместе с ним, его энтузиазм вызвал у нее искреннюю радость и, может быть, облегчение. И снова то, что он ей рассказывал, — он потратил битых два часа, пытаясь ей что-то объяснить, — значило для нее мало или ничего не значило, но ей было приятно его слушать и к ней возвращалась уверенность. Этот период после его приезда из Америки вселил в нее спокойствие, закрыл кровоточащую ранку сомнения и тревоги. Казалось, все опять пошло хорошо.

Он работал по-прежнему много, уходил из дома в восемь утра и возвращался обычно не раньше девяти вечера, но часы, которые они проводили вместе, отчасти возвращали, как казалось Хоуп, яркость и остроту первых месяцев их брака. Позднее, оглядываясь назад, она поняла, что их отношения просто вступили в новую фазу (она обнаружила, что может устанавливать временные границы каждой с беспристрастностью историка и видеть их так же четко, как годовые кольца на дереве). В этой конкретной фазе определяющим увлечением было кино. Они и прежде часто ходили в кино и в театр — под настроение или когда им казалось, что обязательно нужно посмотреть какой-нибудь триумфальный succès d'estime[9 - Успех у критики (фр.).]. Но теперь Джону хотелось смотреть фильмы чуть ли не через день и уж никак не реже двух раз в неделю. И сначала это развлекало Хоуп и нравилось ей. Его увлечение было настолько сильным, он так самозабвенно и безоглядно отдавался зрелищу, и удовольствие, которое он там получал, столь явно поднимало его настроение, что сама возможность присутствовать и сопереживать казалась ей привилегией. Но месяца через полтора, когда они просмотрели уже более двух дюжин фильмов, причем некоторые — по два-три раза, она почувствовала, что ей становится все тяжелее его сопровождать, и начала придумывать предлоги, чтобы остаться дома.

Отчасти дело было в том, что он непременно хотел сидеть у самого экрана, лучше всего — в первом ряду и уж никак не дальше третьего, чтобы поле его зрения целиком занимали проецируемые на экран образы. Поначалу это оказывало необычное, опьяняющее воздействие, и Хоуп выходила из кино оглушенная и взбудораженная, в голове у нее все гремело от ярких, огромных картин и громкой музыки.

Но с другой его странностью примириться было труднее, она начала раздражать Хоуп. Он придавал чрезвычайное значение тому, какого рода фильмы они смотрели. Он изучал и сравнивал рецензии во всевозможных газетах и собрал небольшую библиотеку справочной и обзорной литературы по кино, чтобы подстраховать себя и по возможности быть уверенным, что фильм, на который им предстоит пойти, отвечает его требованиям. Она укоряла его, сперва шутливо, за то, что из всех ее знакомых только он один стремился развлекаться столь жестко предписанным самому себе образом. Он не оставлял места случайностям, не хотел рисковать. «Какое ты в этом находишь удовольствие, что это за развлечение без элементов риска?» Он пропускал ее слова мимо ушей. Дело было не в ограниченности, не во внутренней цензуре — он охотно смотрел и фильмы ужасов, и жестокие триллеры, — а в том, что он был глубоко и неколебимо уверен: настоящий фильм, то есть фильм, который соответствует подлинной природе кино, должен иметь хороший конец.

— Джон, не говори такой ерунды, — сказала она, впервые выслушав эту его концепцию.

— Нет, я серьезно… Фильм без счастливого конца — это… — он помолчал, — это есть непонимание самой сути кино.

— Так-так. Сколько контрпримеров тебе привести? Дюжину, две, три?

— Нет, ты послушай. — Происходящее его явно развлекало. — Давай разберемся. Искусство по природе своей позитивно. В своих истоках. Поэтому в его самой массовой форме, а кино — это самая массовая форма, стремление к позитивному должно быть особенно явным.

Хоуп подумала, уж не дразнит ли он ее. Но нет, не похоже, вид у него был искренний и убежденный. «Вздор, — ответила она. — Полная околесица. Что тут еще скажешь?»

Но Джон Клиавотер никоим образом не шутил.

Так все и продолжалось. Так Джон и ходил только на фильмы, которые в его глазах не унижали и не предавали кино, уводя его от его подлинного предназначения. И вскоре Хоуп поняла, что эти фильмы оказывали на него терапевтическое воздействие. Они были своего рода наркотиком, и она видела, как этот огромный близкий экран, это всеохватное, всецело поглощающее, исполняющее мечты кино помогает ему подняться из темных глубин и держит его на плаву. Первые недели после его возвращения на душе у нее было легко, теперь это чувство снова начала подтачивать тревога, медленно цедившая свои холодные капли.




Пока Джон кончал, Хоуп снизу смотрела на его напряженное, вытянутое лицо. Она видела глубокие морщины на лбу, провалившиеся щеки, она услышала исходивший из глубины горла хриплый, похожий на ворчание стон. Потом он вздохнул, улыбнулся и стал медленно опускать голову, пока они не соприкоснулись носами. Он оперся на локти и перенес вес на руки, она дотронулась до его жестких волос. Он поудобнее пристроил голову у нее на плече и, снова вздохнув, выдохнул ей в ключицу, обдав ее кожу влажным теплом. Она чувствовала в себе легкие колебания и подрагивания, пока кровь отливала от его пениса. Новый приступ любви к нему комом подкатил ей к горлу, и она провела пальцами по его голове, по густым волосам, росшим низко на шее и, почти не касаясь кожи, скользнула подушечками по нелепым пятнам огромных веснушек у него на лопатках, отчего он слегка поежился.

Почуяв слабый острый запах свежего пота у него под мышкой, она сунула туда руку и потрогала влажные слипшиеся волосы. Она поцеловала его в шею, прижимаясь к ней носом, чтобы лучше почувствовать его собственный запах, для каждого зверя свой. Она вспомнила, как однажды, когда еще не была замужем, раздумывала о том, с каким мужчиной ей хотелось бы жить, и мысленно перебирала основные, наиболее часто встречающиеся типы: заботливый, сильный, денежный, шельмец, святой, — и пришла к выводу, что ей нужно не что-то типичное, укладывающееся в схему, ей нужно совсем другое. Ей нужен мужчина. Человек. Личность. Не похожий на нее.

Итак, Хоуп обнимала эту личность, этого человека, которого себе нашла, чувствовала его запах. Потом сунула пальцы в рот, почувствовала вкус его пота. Она потянулась к его пояснице, чтобы потрогать маленькую, плоскую, как пуговица, бородавку, которая росла у него на спине, на четыре дюйма выше начала ложбинки между ягодицами. Ей доставляло эгоистическое удовольствие прикосновение к отметине на теле человека, который принадлежал ей, которым она владела… После близости она была возбужденной и грустной. Она повернула голову и поцеловала его в губы, раздвинув ему зубы сильным движением языка, а потом всосала его язык себе под нёбо, чувствуя вкус его слюны.

Она оттолкнула его, он перевернулся на спину, его мокрый обвисший пенис выскользнул из нее.

— О-о. Простыни, — проговорил он.

— Я люблю тебя, Джон, — сказала она, — и не вздумай об этом забыть.

— Я не забуду. Но я забыл тряпку.

— И бог с ней.




Это было воскресным утром. Он принес ей чашку чая и пошел за хлебом и за газетами. Она крикнула ему вслед, чтобы он поставил какую-нибудь пластинку перед уходом. Должно быть, он не услышал, потому что дверь захлопнулась и в комнате стало тихо.

Она перекатилась на край постели и села, свесив ноги, посмотрела на свой живот и бедра и уныло подумала, что набирает вес. Она обеими руками сжала складку на животе — да, так и есть. Она вздохнула и в рассеянности бережно провела тыльной стороной пальцев по волосам на лобке, необычайно густые, подумала она, нахальный шерстистый треугольник, и погрузилась в мысли о Джоне, о кино, о том, что приближается первая годовщина их свадьбы, о том, что они поедут на каникулы, и о том, как их проведут.

Она встала, прошла в гостиную и села на корточках перед проигрывателем. Солнечный свет широкой полосой лежал на обеденном столе, выхватывая из тени остатки их вечерней трапезы, опивки вина в тусклых грязноватых бокалах, засохшие недоеденные кусочки пищи, не счищенные с тарелок.

Она поставила пластинку и встала на ноги, напевая себе под нос. И тут все вместе: ее настроение, солнечная полоса на столе, музыкальная фраза, — волшебным образом остановили мгновение, сделали его плотным и вязким. На какую-то секунду она забыла, где находится, и, глядя перед собой невидящими глазами, мысленным взором увидела Джона, который торопливо шагал обратно домой. Она увидела освещенную солнцем улицу, блестящие машины, то, какой он смешной, когда пытается читать на ходу газету, хотя обе руки у него заняты покупками. Дома бросали тени на освещенную солнцем улицу, разрисовывая ее косыми полосами. Джон шел к ней через мрак и сияние.

Странное оцепенение прошло. Она стояла голая в гостиной, ее била дрожь. Она бросилась обратно в постель и забилась под одеяло; простыни были еще теплые.




ЛЕММА УСМАНА ШУКРИ


Мохаммед бен Муса аль-Хорезми был арабом-математиком из Хивы, которая теперь принадлежит Узбекистану, одной из республик СССР. Он жил в первой половине девятого века после Рождества Христова и прославился не только тем, что ввел в употребление термин «алгебра» (это слово ведет начало от заголовка одной из его книг «Вычисления посредством восстановления значений и упрощения», «ал-джабр» означает восстановление), но, что еще более интересно, тем, что от его фамилии — аль-Хорезми — происходит слово «алгоритм». Алгоритм — это описание механической процедуры для решения задачи через конечное число шагов, его применение не требует изобретательности.

Алгоритмы — любимый инструмент математиков. Компьютеры действуют на основе алгоритмов. Алгоритмы соответствуют миру определенности, очередности и рутины, миру непрерывных процессов. Огромной небесной машине, где все запрограммировано и предопределено.

Однако алгоритмы бесполезны, если имеешь дело с явлениями, отмеченными отсутствием постоянства и непрерывности. Это достаточно очебидно, подумаете вы, да, но сколько раз мы пытались применить алгоритмы к решению возникавших перед нами в жизни задач. Естественно, такой подход не срабатывает. И мне следовало это знать.

Среди математических названий меня занимает еще одно, оно окрашено легким пренебрежением к обозначаемому им объекту. Лемма. Лемма — это утверждение настолько простое, что его даже теоремой не назовешь. Я ценю леммы — они, как кажется, имеют большее отношение к моему миру. «Не разбив яйца, не сделаешь яичницы…» «Чем больше спешки, тем меньше толка».

Одну лемму мне как-то сформулировал Усман.

Мы лежали ез постели, в темноте, мы только что занимались любовью. Над нашими головами жужжал укрепленный на потолке вентилятор, в комнате было прохладно. Я не слышала ничего, кроме мерного шума вентилятора и цвирканья сверчков. Я повернулась к Уману и поцеловала его.

— Ах, Хоуп, — я не видела его улыбки, но она угадывалась в голосе, — мне кажется, ты в меня постепенно влюбляешься.

— Думай, что хочешь, — ответила я, — но ты не прав.

— Трудный ты человек, Хоуп. Очень трудный.

— Ну, ладно, я чувствую себя счастливой, — сказала я. — С тебя этого хватит? Ты делаешь меня счастливой.

Тут он сказал что-то по-арабски.

— Что это значит?

— Это поговорка. Мы ее всегда произносим. Вернее, предупреждение: «Не будь чересчур счастлив».

«Не будь чересчур счастлив» — вот она, лемма Усмана Шукри.

Иногда я задаюсь вопросом: может быть, лемма по статусу ближе к аксиоме. Аксиомы — это утверждения, которые принимаются на веру и не требуют формального доказательства: «2х2=4»; «Линия — это длина без ширины». Жизнь полна лемм, я это знаю. Должны же быть какие-то аксиомы.




Усман сказал, что после обеда будет на пляже, на случай, если я захочу встретиться с ним, когда покончу со своими покупками. Мне повезло, я освободилась в полчетвертого, и обслуживавшее отель такси доставило меня на берег. Я увидела машину Усмана, припаркованную вместе с другими в тени пальм, и отпустила такси.

Пальмы здесь были старые и очень высокие, их серые, напряженные, изогнутые стволы казались чересчур тонкими, чтобы не склоняться под собственной тяжестью, не говоря уже о весе крон и зеленых кокосов. Травы под ними не росло, почва была такая, словно ее утрамбовали и подмели. Когда-то этот пляж считался роскошным, и по всей береговой линии сохранились остатки пляжных домиков и cabanas — бамбуковых кабин с крышами из пальмовых листьев. Большая часть этих построек за последние несколько лет сгнила, многие растащили на стройматериалы. Сейчас здесь поселились местные, и за пальмами, в кустарнике притаилась цепочка лачуг, построенных из ворованных досок и толя. Вместе с ними на берегу появились помойки и всякого рода живность. Козы и курицы бродили под пальмами в поисках пищи, бродячие собаки бегали по песку, с любопытством обнюхивая все, что приносило прибоем.

Несколько прибрежных построек оставалось в приличном состоянии. Один из таких домов принадлежал генеральному директору бокситовых разработок, группа ливанских и сирийских торговцев скинулась, чтобы поддерживать в порядке остальные. Но несмотря на все их усилия, вид этой части берега нагонял печаль, тоскливые воспоминания о былой славе.

Я увидела Усмана, он стоял по пояс в воде, подавшись вперед, навстречу зеленым пенным валам, которые с силой обрушивались на него, наотмашь ударяя по загорелому торсу. Под самые крупные волны он нырял, бросался головой в чистый упругий зев, когда гребень вала должен был вот-вот обрушиться, и выныривал по другую сторону, отфыркивающийся и довольный.

Я крикнула «Усман!» — и он помахал мне рукой. Я села на его подстилку, сняла ботинки, закурила. Позади меня, около одной из подновленных хижин четверо мужчин играли в волейбол. В очень коротких плавках, смуглые — скорее всего, ливанцы — они отдавались игре с преувеличенным пылом, делали ненужные прыжки и падали на землю тогда, когда можно было спокойно взять мяч.

Усман вышел из воды, по-собачьи встряхивая головой. Со времени моего последнего приезда он поправился, небольшая нежная складка жира нависала над поясом его плавок. Он сел рядом и тонкими влажными пальцами осторожно достал сигарету из моей пачки.

— Будешь плавать? — спросил он меня.

— Я боюсь, что не смогу выйти из-за отката волны, и ты это знаешь.

— Ох, Хоуп, по-моему, это звучит как эпитафия. «Хоуп Клиавотер. Она боялась отката».

Усман был египтянин, я думаю, ему было слегка за сорок. Он не хотел говорить мне, сколько ему лет.

— Ты толстеешь, — сказала я.

— Зато ты чересчур похудела.

По-английски он говорил хорошо, но с заметным акцентом. Лицо у него было сильное, но он отяжелел, и это ему не шло. Все черты — губы, брови, нос, подбородок — как-то чересчур выделялись. Торс у него был совсем безволосый. Соски — маленькие и аккуратные, как у мальчика.

Муха уселась ему на ногу, какое-то время он наблюдал за ней, дал ей воткнуться хоботком в каплю соленой воды и только потом смахнул. Солнце затянуло молочно-белой дымкой, с океана дул бриз. Мне было тепло, но не жарко. Я откинулась на его подстилку и закрыла глаза, прислушиваясь к грохоту волн и шипению пены. Гроссо Арборе, мои шимпанзе и Маллабар — все это было теперь так далеко.

— Нужно было взять купальник, — сказала я. — Не чтобы купаться, а чтобы загореть.

— Нет, нет. Оставайся белокожей. Мне нравится твоя белизна. Все европейские женщины здесь чересчур загорелые. Будь не такой, как все.

— Мне противно, что я такая белая.

— О'кей. Будь черной. Мне это не так важно.

Я рассмеялась. С Усманом я часто смеялась, сама не понимая, чему. Я почувствовала, что он улегся на подстилку рядом со мной. Какое-то время мы молчали. Потом его пальцы нежно скользнули по моему лицу. Затем погрузились мне в волосы, откинули их со лба, начали гладить.

— Оставайся белой, Хоуп, — драматическим шепотом произнес он мне в ухо. — Оставайся белой для твоего смуглого мужчины.

— Нет, — и я снова рассмеялась.

Я почувствовала, что меня разморило, меня начало утомлять и тепло, и его размеренные прикосновения.

— Эй, что это? — Теперь уже все десять пальцев зарылись мне в волосы, стали раздвигать пряди, чтобы добраться до кожи. Глаза у меня по-прежнему были закрыты.

— Моя портвейная родинка.

— Как ты сказала?

Я объяснила. У меня есть портвейная отметина, большое, дюйма в два, неровное родимое пятно, темно-пурпурное — цвета кардинальской сутаны — над левым ухом. Волосы у меня такие густые, что оно практически незаметно. Когда я была лысым младенцем, меня не фотографировали. Мои родители дождались, пока оно полностью зарастет волосами, и только тогда я оказалась перед объективом.

— Оно — знак того, что тебе сопутствует удача, — так считается в Египте.

— В Англии это тоже удача. Будь оно на лице, было бы куда хуже.

Вид у него стал виноватый.

— Я сказал это просто, чтобы доставить тебе удовольствие.

— Спасибо. — Мы помолчали. — На самом деле я получаю от него удовольствие. Я часто думаю, что бы со мной было, окажись оно на щеке. — Я, изогнувшись, оперлась на локоть и посмотрела ему в глаза. — Ну, во-первых, ты бы не лежал сейчас со мной рядом.

На этот раз рассмеялся он.

— Да, тут ты, возможно, и права.

— Вот видишь. Значит, оно приносит мне удачу.

Я снова откинулась на подстилку. Волейболисты о чем-то шумно спорили.

— Хочешь пойти вечером в ливанский ресторан? — спросил он. — Я сегодня вернусь не поздно. — Он сел на подстилке. — А сейчас мне пора.

— Куда?

— Я сегодня лечу.

— На задание?

— Нет. Я должен проверить электрическую часть. Знаешь: два дня назад я полетел в разведку, нажал на кнопку «Фотосъемка», и у меня отвалились топливные баки.

Усман был летчиком федеральных ВВС. Наемным пилотом, если выразиться обтекаемо. Все здешние МиГ-15 пилотировали иностранцы, которым платило правительство. Кроме Усмана, сейчас тут было двое пилотов из Британии, три родезийца, американец, два пакистанца и один человек из ЮАР. Количество этих людей менялось. Все они были контрактниками и теоретически считались инструкторами. Форму им выдали, но ее носить не обязывали. От них не требовалось дисциплины. Текучесть кадров была большая: люди чувствовали, что с них хватит, или погибали от несчастных случаев. За тот год, который Усман провел здесь, только один человек погиб, выполняя боевое задание. Четверо других стали жертвами авиакатастроф, причиной которых были неисправности механической части или навигационных приборов. «Мой технический персонал, — флегматично говорил Усман, — это и есть главная опасность».

Я познакомилась с Усманом во время первой своей поездки за провиантом для Гроссо Арборе. Я приехала в отель раньше, чем рассчитывала, мне было жарко, хотелось пить, и я пошла в бар за пивом. Помещение бара, длинное и узкое, было отделано искусственной кожей. Столы и стулья — модного скандинавского типа, округлых неправильных форм, стулья напоминали бобы на искривленных железных ножках. Поверхность столешниц, похожих на распиленные пополам булыжники для мостовой, была инкрустирована осколками разноцветного стекла. В баре было сумрачно и — из-за искусственной кожи на стенах — жарко. Два прикрепленных к потолку вентилятора всегда работали на полную мощность. Их шумящие, неразличимые из-за быстрого вращения лопасти создавали сильный воздушный поток, от которого разлетались волосы. Прежде я никогда не видела таких баров, его необычная атмосфера мне понравилась.

Когда я впервые в него вошла, там никого не было. Потом я разглядела в дальнем его конце человека, который стоял на коленях и, по-видимому, что-то искал на полу. Услышав мои шаги, он поднял голову. На нем были брюки цвета хаки и пестрая гавайская рубашка, глядя на которую, я почему-то подумала, что он — бармен.

— Добрый день, — сказал он. — Я пытаюсь поймать лягушку.

Я подождала, пока он ее поймает. Он подошел и показал ее мне: маленькая, яркая, ядовито-зеленая древесная лягушка, горло у которой неистово пульсировало.

— Я возьму пива, — сказала я. — Как только вы освободитесь. — Он выпустил лягушку в прикрытое жалюзи окно за стойкой бара, подошел к ней и налил мне стакан.

— Сколько? — спросила я.

— Администрация угощает.

Потом он втянул меня в разговор в проверенной временем манере, задавая традиционные вопросы бармена посетительнице: «Откуда вы?», «Надолго ли вы приехали?» Очень скоро я начала подозревать, что это кто-то из менеджеров, для бармена в отеле «Аэропорт» он был слишком умен и напорист. Когда он пригласил меня с ним поужинать, я поняла, что он меня разыгрывал.

— Вы поверили, что я бармен, — сказал он. — Сознайтесь. Я вас надул. — Он был явно доволен своей уловкой.

— Ни на секунду, — тут я начала импровизировать. — Я все поняла, как только вы открыли бутылку, — и я указала на согнутую пробку на стойке. — Ни один бармен в Африке ее здесь не оставит. Он сунет ее в карман.

— Вот как, — вид у него стал разочарованный. — Вы в этом уверены?

— Проверьте сами, когда в следующий раз окажетесь в баре.

Он погрозил мне пальцем. «Все-то вы сочиняете».

Я стояла на своем, и я согласилась пойти с ним в ресторан. Он меня заинтересовал. Он сказал мне, что его зовут Усман Шукри, объяснил, как пишется его имя и чем он занимается. После ужина — во время которого я была представлена двум служившим с ним вместе летчикам, причем кожей ощутила, что их нескромные догадки роем вьются вокруг меня, — Усман проводил меня через заросли к моему номеру.

Мы остановились на перекрестке двух тропинок.

— Вот мое шале, — и он указал на бунгало пальцем. — Я подумал, может быть, вы согласитесь провести там со мной ночь.

— Благодарю вас, но — нет.

— Это для вашего же блага.

— В самом деле? — Он вдруг стал нравиться мне куда меньше. — Я так не думаю.

— Нет, честно. — Взгляд у него был искренний. — Если этим парням, с которыми вы сегодня познакомились, придет в голову, что мы с вами не спали вместе, они будут виться вокруг вас, как… мухи. И зудеть, зудеть. И атаковать на бреющем.

— И все-таки я рискну. — Я протянула ему руку. — Спасибо за ужин.

— Ну что ж, я вас предупредил. — Он пожал плечами.

Но через шесть недель, когда я снова приехала за покупками и он опять пригласил меня в свое «шале», я приняла это предложение.




Усман въехал на территорию аэропорта и показал пропуск скучающему охраннику. Шлагбаум поднялся, мы двинулись дальше.

— Хочешь посмотреть на мой самолет? — спросил он.

Мы остановились у большого ангара, вышли и направились в сторону шести МиГов. Здесь, на голом бетоне, жара по-настоящему физически давила. Над взлетной полосой дрожал воздух: казалось, солнечные лучи отражаются от нее, чтобы еще сильнее выжечь и искорежить кустарники и пальмы сабаль, окаймлявшие летное поле.

Несколько МиГов были серебристыми и до рези в глазах блестели на солнце, другие были выкрашены в тусклый оливково-коричневый цвет. Под некоторыми работали механики. Сбоку я увидела ряд маленьких тележек с парой каплеобразных емкостей на каждой. Усман провел меня мимо первых двух самолетов, остановился у третьего. Он по-арабски обратился к механику, который что-то делал с шасси. На Усмане была голубая рубашка поверх пляжных шортов. На ногах — резиновые шлепанцы. Я была в шортах и в тенниске. У меня было нелепое чувство, что мы собрались на пикник готовить барбекю и разглядываем новую спортивную машину приятеля у въезда в наш загородный дом.

Я посмотрела на Усмана, на его МиГ. На мой взгляд, самолет был уродлив. Он нависал низко над землей, как бы подавшись назад, словно присев на корточки. В носовой части виднелась большая черная дыра — отверстие для подачи воздуха к мотору. По обе стороны от него в двух симметричных эллиптических выемках располагались два коротких пушечных ствола. Мы обошли вокруг МиГа. Крылья у него были оттянуты назад, на их носках, в местах, где краска слезла от пыли и трения, алюминий тускло поблескивал. На закрылках виднелись темные потеки масла и грязи, шины на колесах, на мой взгляд, следовало подкачать. Я дотронулась до тонкого металлического бока самолета. Он был горячим.

— Я подумала вот что, — сказала я. — Эти самолеты делают из алюминия, а алюминий получают из боксита. Боксит добывают здесь. Погоди, — он хотел меня перебить, — что, если часть боксита продают России, которая вырабатывает из него алюминий, из которого делают МиГи-15? Потом русские продают эти самолеты здешним ВВС, а они бомбят тех самых людей, которые извлекают боксит из земли.

Надо отдать Усману должное, какую-то секунду ему было явно не по себе. Потом он пожал плечами. «Этот мир вообще безумен, так ведь? Но, во всяком случае, русским здешний боксит не продают».

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. — Тут он нырнул под крыло, чтобы посмотреть, что делает механик. Я снова дотронулась до самолета, провела подушечкой пальца по сварному шву. С близкого расстояния этот МиГ казался куда меньше, чем я себе представляла, когда множество раз смотрела, как они заходят на посадку или отправляются на задание. Теперь, когда он был на земле и я стояла с ним рядом, его принадлежность к миру механизмов была куда более явной. Я видела все его царапины, насечки и пятна, ряды заклепок, места, где краска вспучилась или слезла от солнца. Вдруг он превратился просто в машину, в такую же, как автобус или автомобиль, нечто из деталей корпуса и рабочих частей, из цилиндров и проводов, рычагов и шарниров. В летающую машину.

Усман снова подошел ко мне.

— Ну и как? — спросил он.

— Как ее зовут? — шутливым тоном спросила я.

— Его, а не ее.

— Я считала; что кораблям и самолетам дают женские имена.

— Только не этому. Это Борис. Хорошее русское имя. Он у меня большой и сильный, настоящий шельмец. — Он стукнул по корпусу кулаком. — Хочешь посидеть внутри?

Я подошла к кабине, заглянула. Она была грязноватая и видавшая виды, сильно обшарпанная, кожа на сидении — потертая, в заломах и складках, приборная панель — облезлая, в щербинах и вмятинах.

На стенке кабины висела небольшая, необычного вида матерчатая сумка, расшитая бисером, похожая на кошелек.

— Что это? — спросила я.

Усман, стоя позади меня, дотянулся до сумки, расстегнул клапан. Он вынул маленький иссиня-черный пистолет с двумя пластинками слоновой кости по обе стороны рукояти, на них была инкрустация серебром — его инициалы.

Он показал мне его на расстоянии, как произведение искусства, потом вложил в руку.

— Это от моего эскадрона. Когда я ушел из ВВС. Он итальянский, самый лучший.

Для такого маленького пистолета он был тяжелым. Он холодил мне руку.

Я протянула его Усману. «Зачем он тебе в самолете?»

— Приносит удачу, — он улыбнулся. — Мой талисман. И на случай, если меня собьют.

— Не говори такого.

— Давай я помогу тебе залезть внутрь.

— Оставь, Усман. Мне жарко. Я ничего не понимаю в самолетах. Они меня не интересуют.

— Бедный Борис, — обратился он к самолету жалобным тоном. — Ты ей не понравился.

Мне пришлось рассмеяться. «Боже правый», — сказала я, повернулась и пошла к машине.

— Что это за штуки? — я указала на каплеобразные емкости на маленьких тележках.

— Керосин, — сказал он. — Баки с горючим.




ИКАРИОС И ЭРИГОНА


Теперь МиГи не стартуют из аэропорта. Несколько месяцев тому назад главную базу ВВС передислоцировали на юг в связи с растущей угрозой со стороны ЭМЛА. В результате отель «Аэропорт» опустел еще больше. Я обедаю там раз или два в неделю, то есть тогда, когда Гюнтер меня приглашает, и часто кроме нас в ресторане никого нет. Это огорчительно, потому что руководство отеля сменилось и кормить там стали куда лучше. Нового управляющего назначили несколько месяцев назад, он грек по имени Икариос Панататанос.

Икариос — крупный лысый мужчина — чем-то напоминает мне Хаузера. Однажды он рассказал мне, откуда взялось его имя. Его носил один незначительный персонаж из греческой мифологии. Тот Икариос был крестьянином, выращивал виноград и открыл секрет, как делать из него вино. Какое-то время он никому об этом не рассказывал, делал свое вино и пил его втайне от всех. Но это занятие ему так понравилось, что в конце концов он решил поделиться радостью с другими и пригласил всех жителей деревни к себе на пир, чтобы они могли насладиться его чудесным открытием.

И его односельчане пили от души. Однако когда они почувствовали, что симптомы опьянения становятся все сильнее, то решили, что Икариос задумал их всех отравить. И они, опьяневшие, в параноидальном приступе паники забили злополучного крестьянина камнями.

На этом трагические события не кончились. Эригону, дочь Икариоса, смерть отца повергла в такое безысходное горе, что она решила покончить счеты с жизнью и повесилась на оливковом дереве.

Вот и все, что Икариос знает о своем знаменитом тезке. У Икариоса есть хорошенькая трехлетняя дочка, которую он, разумеется, назвал Эригоной. Соответствующие ассоциации не кажутся ему зловещими.




Хоуп нужна была работа, и профессор Гоббс ей ее нашел. В один прекрасный день он позвонил ей и сказал, чтобы она приехала, им нужно поговорить. Со времени утверждения ее диссертации прошло уже немало месяцев, и она не могла хоть сколько-нибудь убедительно объяснить свою интеллектуальную спячку никому, даже себе самой. Она опубликовала одну статью, проработала кое-какую литературу, и — все. Казалось, она хотела, чтобы на следующую ступеньку карьеры ее подтолкнула какая-то сила извне, или у нее не хватало смелости сделать следующий шаг самостоятельно, без руководителя, по собственной воле.

Гоббс, которому было чуть больше шестидесяти, выглядел старше своих лет; толстопузый, с большими усами, он наверняка прошел бы пробы на роль старого чудака или доброго дедушки в рекламном ролике или мыльной опере. Несмотря на внешнюю благожелательность, он был проницателен, расчетлив и зачастую коварен. Он состоял во многих научных обществах, был сильной и влиятельной фигурой и в них, и в своей области в целом. Каждых год он выбирал из числа своих учеников одного или двух любимчиков и начинал их безбожно баловать: добывал им гранты, обеспечивал самое лучшее лабораторное оборудование и при случае находил работу — словно для того, чтобы продемонстрировать эффективность своего научного руководства.

В первый год аспирантуры Хоуп попала в число таких избранных. И было известно, что если Гоббс в ком-то заинтересован, то этот интерес не замыкается в стенах факультета и не ограничен во времени. Гоббс в одностороннем порядке определял его пределы и проявлял его, как и когда вздумается.

Многим выдающимся профессорам и ученым в различных частях света время от времени напоминали, что они по-прежнему на заметке и их могут в любое время призвать к ответу. И Хоуп, которая первое время не делала почти ничего, а потом и вовсе ничего, чтобы найти работу, прекрасно понимала, что ее пассивность не останется незамеченной. Услышав в телефонной трубке голос Гоббса, звучавший на удивление мягко, она испытала скорее смутное облегчение, чем чувство вины, когда «охотно» согласилась встретиться с ним, чтобы обсудить ее будущее.

— Что происходит, Хоуп? — спросил Гоббс. — То есть я хочу сказать: «Черт побери, что происходит?» — Он налил ей бокал вина. Вино было белое, душистое, очень холодное. В кабинете у Гоббса был холодильник. Гоббс улыбнулся ей, она выпила.

— Почему вы не подали заявления на эту преподавательскую должность в Йорке? Я мог поговорить с Фрэнком.

— Я вышла замуж.

— Ну и что?

— Поскольку я вышла замуж, мне хотелось какое-то время побыть с мужем.

— Какая сентиментальность.

— Мне нужна работа в Лондоне.

— Вам следовало устроиться на работу в Йорке и ездить из Лондона. Сейчас ведь, по-моему, все так делают?

Положенное время она слушала, как он распекал ее за наивность, потом сказала, что не возражала бы против какого-нибудь краткосрочного контракта. Джон думает перебраться обратно в Штаты, неожиданно для самой себя солгала она и сказала, что не хотела бы себя связывать никакими рабочими обязательствами более чем на год. Гоббс недовольным тоном пообещал посмотреть, не подвернется ли что-то подходящее.

Не прошло и недели, как он ей позвонил. У него есть для нее на примете два места, сказал он, и будет лучше, если она остановит свой выбор на одном из них. И там, и там она сможет приступить к работе, когда ей будет удобно. И то, и другое ей не вполне по специальности, но для обоих квалификации у нее хватит, и в любом случае, добавил Гоббс, руководят обоими проектами «его старые друзья». Лучший вариант, сказал он, это в Африке, изучение диких шимпанзе.

— Нет, я не…

— Не перебивайте. Им до зарезу нужен человек Деньги дает американский фонд, так что платить вам будут хорошо. И эта работа откроет вам все двери.

Нет, сказала она, она не может сейчас ехать в Африку. Это исключено.

Он рассказал ей о второй вакансии. «Зарплата — в десять раз меньше», — в голосе его прозвучала брезгливость. Но с ее точки зрения у этой работы было преимущество: возможность работать неполную неделю. Делалось исследование некоего интересного с исторической и географической точки зрения старинного имения в прибрежном районе на юге Дорсета. Историк, археолог и географ изучали историю ландшафта, им нужен был эколог для создания полной картины. «Определение возраста лесных массивов и живых изгородей, — пояснил Гоббс. — Не безумно увлекательно, но я сказал им, что вы справитесь. Без проблем. Не подводите меня».

Вскоре она встретилась с директором проекта, который оказался бывшим учеником Гоббса, и ее кандидатура была автоматически одобрена. Грехем Мунро, высокий, тощий и кроткий, был меньше всего похож на человека, готового оспаривать мнение Гоббса о ее профессиональных качествах. Они договорились, что она начнет работу через месяц и будет проводить в поле от двух до трех дней в неделю. Мунро сказал ей, что на участке есть коттедж, где она сможет ночевать.

Она заметила, что, устроившись на работу, воспрянула духом. Возможно ли, спрашивала она себя, что причиной ее тревог и опасений было ее собственное подвешенное состояние, а вовсе не Джон. Он, по его словам, тоже был за нее рад. Они строили планы, что он приедет к ней на неделю-другую, когда его собственные рабочие дела это позволят.

Она предложила ему поехать отдохнуть в ее последний свободный месяц. Они решили, что снова отправятся в Шотландию, и сняли домик у западного побережья на острове, куда ходил паром из Маллейга.




Их дом стоял на краю единственной на острове деревни. Это был низкий одноэтажный коттедж с толстыми стенами, с глубоко утопленными в них окнами, откуда открывался вид на залив и пристань. Изнутри дом был отделан функционально и просто: стены выкрашены белым, на полах — коричневый линолеум, минимум мебели. В гостиной напротив камина стояли два кресла, был еще обеденный стол с четырьмя стульями. В спальне — дубовый шкаф и высокая металлическая двуспальная кровать. Туалет холодный, ванной не было вовсе. Мыться, стирать и мыть посуду приходилось в раковине на кухне, расположенной в задней части коттеджа; это была крошечная комната с газовой плитой, но без холодильника. Камины в спальне и в гостиной служили также для подогрева воды. Дом освещался газовыми лампами. В нем не было ни телефона, ни телевизора, ни радио.

Джон говорил, что они живут, как в романе Д. Г. Лоуренса, но ему это нравится, и Хоуп с ним соглашалась. Всего было по минимуму, но все было как надо. Камины хорошо грели, шумящие газовые рожки давали достаточно света для чтения. Кровать была большая и твердая, с множеством серых колючих одеял. Как ни странно, отметила для себя Хоуп, но заботы о ведении хозяйства в маленьком домике дисциплинировали их обоих. Каждый раз после еды они мыли посуду — впервые за все время их совместной жизни — и корзины для торфа и брикетов ни разу не пустовали. Ели они простую, плотную пищу, запасы которой пополняли в местном магазине: тушенку с картошкой, мясной пирог и бобовые консервы, капусту и свежую, только что пойманную треску. После обеда они сидели друг напротив друга в креслах у камина и часа два-три читали или играли в шахматы. Хоуп привезла с собой альбом для зарисовок и непочатую упаковку карандашей. Она снова начала рисовать.

Старые дома деревни теснились около примитивной гавани. Более новые и на удивление уродливые здания: почта, продуктовый магазин, начальная школа и администрация, — были расположены позади них, как попало, на большом расстоянии друг от друга; окна у них были обращены в разные стороны, точно им было стыдно друг на друга смотреть.

На маленьком, выдававшемся в залив мысе находился отель «Повелитель островов» с единственным имевшим лицензию баром. Кроме этого, на острове — восемь миль в длину и две в поперечнике — было несколько крестьянских хозяйств, одно или два — заброшенные, крошечная деревенька на северном берегу и единственный большой дом, окруженный порослью низких, прибитых ветрами к земле шотландских сосен; его нынешний хозяин, голландский промышленник, купил его, имея четыре других. На острове промышленнику принадлежали обширные земельные участки — на них и находились заброшенные фермы, — и иногда летом он со своими гостями прилетал сюда на вертолете провести выходные. Никто на острове не понимал, зачем ему понадобилось покупать этот дом.

Хоуп и Джон очень быстро выработали распорядок дня. Они вставали рано, после восьми часов крепкого, без сновидений, сна. Джон растапливал камин в гостиной, Хоуп в это время готовила завтрак. Потом они занимались хозяйственными делами и работой по дому: пополняли запасы топлива, покупали еду, упаковывали продукты для ленча. Покончив с этим, садились на велосипеды, взятые напрокат в «Повелителе островов», и в любую погоду ехали куда глаза глядят, пока им не попадался участок пляжа или бухточка, где им хотелось остановиться. Джон на отдыхе не читал ничего, кроме детективов, он привез с собой чуть не тридцать книжек в мягких обложках и каждый раз по дороге пересказывал Хоуп удивительно подробно, со всеми деталями, последний прочитанный им роман. Облюбовав место на берегу, они оставляли велосипеды и отправлялись бродить вдоль кромки прибоя в поисках какой-нибудь неожиданной и ненужной, выброшенной на берег волнами занятной мелочи. Потом Хоуп делала наброски, Джон читал или шел гулять. Они ни разу не встретили ни одной живой души.

После ленча они иногда ехали дальше: их целью было обследовать весь берег; домой они возвращались обычно около четырех, пили чай, иногда спали. Они не спеша приходили к открытию бара, выпивали что-нибудь и оставались там, пока не проголодаются. Потом наступало время их простой трапезы и вечернего рисования и чтения. Спать они ложились, когда чувствовали усталость, обычно до одиннадцати. Любовью занимались каждый день, почти рефлекторно. В холодной, как мраморный саркофаг, постели они, ежась, обнимали друг друга, чтобы согреться, и возбуждались одновременно и мгновенно. Ласки их были такими же простыми и целесообразными, как все в доме — без любовной игры, экспериментов или продления оргазма, и через несколько минут после него оба засыпали.

На краю деревни было заросшее неровное футбольное поле, за ним — ржавый контейнер, куда вся деревня выбрасывала свой «грубый» мусор — так он именовался в надписи на стенке. Имелись в виду газеты, коробки, жестянки и бутылки — все то, с чем земля не могла справиться. Весь остальной мусор, как объяснила им хозяйка, начальница почты, следовало закапывать. Для этого в сарайчике у задней двери есть лопата, и она, хозяйка, будет очень признательна, если они будут зарывать эти отходы не ближе, чем в двадцати ярдах от дома. На третий день их пребывания на острове Хоуп вызвалась вынести на помойку «грубый» мусор, если Джон займется пищевыми отходами.

Дул резкий бриз, мелкий дождь сеялся на капюшон ее ветровки, но серые облака бежали по небу быстро, и в разрывах между ними Хоуп видела пятна неожиданной, резкой синевы. Тело у нее одеревенело от езды на велосипеде, и, выбросив мусор, она пару раз обежала неторопливой трусцой футбольное поле, чтобы расслабиться. Остров был плоский, асфальт на дорогах — хороший. Мешал или помогал велосипедисту только ветер.

Шесть мальчиков в спортивных костюмах выскочили из здания школы и начали бесцельно гонять слишком большой футбольный мяч, перекрикиваясь пронзительными сердитыми голосами. Их молоденькая учительница, явно равнодушная к правилам этой мужской игры, остановилась, пригнувшись, у футбольных ворот, пытаясь защититься от вара, чтобы закурить сигарету. Пробегая мимо, Хоуп улыбнулась ей, она бодро и с готовностью откликнулась: «Доброе утро». Они видели друг друга в «Повелителе островов» вчера, и, без сомнения, им предстояло видеться там же на протяжении всего отпуска. Хоуп посмотрела на маленьких, спотыкающихся, неловких мальчиков с красными мокрыми носами и разбитыми коленками и заторопилась обратно к Джону.

В доме его не оказалось, она решила поискать его, вышла на задний двор, бугристый и не засаженный, с зарослями ежевики и крапивы, и двинулась в сторону обломков того, что, по-видимому, прежде было деревянной уборной возле полуразрушенной, сложенной без раствора каменной ограды. За ней тянулась поросшая вереском коса — крайний мыс бухты, а дальше холодным блеском сверкал на солнце Атлантический океан.

Джона она увидела за оградой: без пиджака, по пояс в свежевырытой яме, он продолжал копать. Он был так поглощен этим занятием, что не заметил приближения Хоуп. Он оглянулся, услышав ее смех.

— О господи, Джон, у тебя всего-то пакет цыплячьих костей и картофельных очистков, ты же не гроб закапываешь.

Он оглядел, словно в первый раз, эту непомерной глубины яму. Вид у него стал озадаченный и слегка удивленный.

Он вылез, по лицу у него блуждала улыбка.

— Я увлекся. — Тут он отбросил лопату. — Погоди. Я должен… Я должен кое-что записать. — Он бросился в дом. Хоуп пошарила в карманах его пиджака, висящего на дверной петле бывшей уборной, достала пачку сигарет, закурила. Лучи солнца, прежде освещавшие море, падали теперь на сушу и грели ей лицо, а она сидела на камне и смотрела на яму, которую вырыл Джон. Влажная торфяная почва цветом и плотностью напоминала сильно пропитанный ромом, густо замешанный на патоке шоколадный кекс. Лопата была чистой, ее острый край серебрился от многолетнего трения, потемневший от старости черенок тускло поблескивал.

Она докурила сигарету и собралась идти искать Джона, но тут он вернулся. Брови у него были нахмурены. Он взял в руки лопату и уставился на нее, точно в ней таился ответ на мучивший его вопрос. Потом выбросил пакет отходов в яму и начал засыпать ее землей.

— Случилось что-то необычайное, — проговорил он, не отрываясь от работы. — Я начал копать яму. И тут в моем сознании… — Он помолчал. — Я начал размышлять. — Лицо у него вдруг скривилось. — И я кое до чего додумался, пока рыл. Понял то, над чем много лет ломал голову. Потому мне и понадобилось записать.

— Что именно?

— Уравнение. — Он начал было ей что-то объяснять, но она его остановила.

Он уложил поверх раскопанной почвы квадраты дерна и утоптал их.

— Совершенная фантастика, — сказал он. — То, как все это было.

В тот вечер после обеда Джон вместо чтения сидел за столом и работал, методично покрывая страницы ее альбома для рисования закорючками математических формул. На следующий день он не пересказывал ей новый детектив: он ничего не прочел вечером, но был в таком восторге от вчерашних достижений, что голый проплавал в море целых полторы минуты. Она закутала его в полотенце, а потом в одеяло, которое на пикниках служило им подстилкой, смеясь над зрелищем, которое он являл собой, когда вышел из воды, совершенно белый от шока и холода, и на согнутых ногах, в раскорячку заторопился к ней по пляжу.

— Холодно, — прохрипел он, дрожа, как отбойный молоток. — Хрен знает, до чего холодно. — Тут он тоже рассмеялся оглушительным, утробным смехом, словно затрубил в тромбон. Он никогда — на памяти Хоуп — так не смеялся. Ей было странно слышать этот гулкий и звонкий хохот, исполненный безудержного ликования.

На следующее утро, когда они собирались в дорогу, Хоуп увидела, что он привязывает лопату к раме своего велосипеда.

— О'кей, — сказала она. — Что происходит?

— Хочу поставить эксперимент, — он улыбнулся ей. — Посмотреть, может, это опять сработает.




Итак, Хоуп сидела и рисовала, пока Джон рыл яму. Это был квадрат со стороной в пять футов, и за два часа методичной, с редкими передышками работы он углубился в землю футов на пять. Первый длительный перерыв он сделал на ленч.

— Ну и как дела? — спросила Хоуп.

— Пока ничего нового. — Вид у него был слегка расстроенный.

— Озарение нельзя вызвать искусственно, да еще таким способом, — резонно заметила Хоуп. — Я уверена, что Архимед после своей «эврики» не начал принимать ванну по несколько раз в день.

— Ты права, — сказал он. — Может быть… Но все это определенно было связано именно с процессом рытья. Усилие. Сама логика действий. Смещение пластов… От этого у меня в голове что-то прояснилось. — Он протянул руку за бутербродом. — После еды попробую еще раз.

Он снова взялся за свое. Хоуп смотрела, как он увеличивал яму, отрезал куски дерна, аккуратно их складывал, вонзал лопату в почву, отделял пласт земли и выкидывал ее наверх, на влажную горку. В его работе было что-то, само по себе приносящее удовлетворение, даже ей, со стороны, это было понятно: простые, но требующие усилий действия, которые сразу дают видимый результат. Яма становилась все глубже. Хоуп ушла погулять.

Когда она вернулась, он сидел и писал в ее альбоме для рисования.

— Эврика? — спросила она.

— Полуэврика, — он ухмыльнулся. — Понимаешь, скачок вперед, на добрых три этапа дальше того, чего я прежде достиг. На самом деле я пока не знаю, как все это соединить. — Вид у него вдруг стал серьезный и торжественный. — Это была удивительная идея.

Она стала смотреть, как он зарывает яму.

— Самая скучная часть работы?

— Нет. Я делаю это с благодарностью. Эта яма хорошо поработала на меня, и я с радостью возвращаю ее в прежнее состояние.

— Боже правый!

— Ну, вот с тобой и все. — Он был счастлив.




Новая идея его, по-видимому, удовлетворяла. Он перестал работать, начал читать детективы, и на несколько дней у них установился прежний распорядок. Но в предпоследний день их пребывания на острове он, несмотря на ее протесты, опять взял с собой в поездку лопату.

— Послушай, а дураком ты себя не чувствуешь? — издевательским тоном спросила она.

— С какой стати? — В голосе его зазвучали воинственные нотки. — Что ты в этом понимаешь! Идеи, которые мне здесь пришли в голову… Мне много лет так не работалось. — Он взглянул на нее почти с жалостью. — И мне наплевать на твои уязвленные чувства.

— Да-да. Ты обо мне не тревожься. Копай дальше. Он так и сделал. Он рыл землю без передышки три часа и за это время выкопал длинную, глубиной фута в три с половиной, траншею. Она буквально заставила его остановиться и немного отдохнуть, но очень скоро он опять взялся за свое. Ему что-то «забрезжило», сказал он. В сумерках, изможденный, он сдался. «Мы завтра приедем и зароем все это», — сказала она, чуть не силой уводя его от ямы.

Домой они ехали медленно, на свободном ходу спускаясь по покатой дороге в деревню. В окнах появлялись первые желтые огоньки, облака над островом розовели и лиловели, как сливы, море было ровным, как серебряная тарелка.

Джон был подавлен так, словно случилось что-то ужасное. Она попыталась его ободрить.

— Давай поужинаем в отеле, — предложила она. — Напьемся.

Он согласился вроде бы охотно. Потом сказал: «Я был сегодня так близко. Я это чувствую. Это был ключ ко всему, нечто главное. Но я просто не смог его ухватить, — обеими руками он попытался поймать что-то в воздухе. — Совсем рядом — и за пределами досягаемости».

Когда Хоуп прислоняла к стене велосипед, ей в голову пришла мысль, незваная и непрошеная, что, может быть, ее муж сходит с ума.




КАПУСТА — ЭТО НЕ СФЕРА


Еще воспоминание о Шотландии. Джон Клиавотер на крошечной кухне готовит салат из зимних овощей. В руках у него фиолетовый кочан капусты, который он собирается разрезать. Хоуп видит, что он уставился на кочан. Он подносит кочан к свету, потом оборачивается к ней. Бросает ей кочан, она его ловит. Он неожиданно тяжелый и холодит ей ладони. Она отпасовывает его обратно.

— Капуста — это не сфера, — говорит он.

— Тебе видней. — Она улыбается, но на самом деле не знает, как нужно ответить. Время от времени он отпускает такие реплики, загадочные, косвенно на что-то намекающие.

— Все-таки сферической формы, — бросает она пробный шар.

Он разрезает капусту пополам и показывает ей сочные белые и фиолетовые извилины, образующие на мутовке сложный узор, похожий на гигантский отпечаток пальца. Кончик его ножа скользит по срезу одного листа, обводя неровную, словно нарисованную дрожащей рукой ветвь параболы.

— Это не похоже на полукруг.

Хоуп понимает, к чему он клонит.

— Фиговое дерево, — решается подхватить она, — это не конус.

Джон, улыбаясь себе под нос, режет капусту быстро и умело, как профессиональный повар.

— Реки не текут по прямой, — говорит он.

— Горы не треугольники.

— Количество веток на дереве не увеличивается по экспоненте.

— Я больше не хочу, — говорит она. — Эта игра мне не нравится.

После ужина он снова возвращается к тому же предмету и спрашивает Хоуп, что бы она сказала, если бы ей предложили обмерить по окружности капустный кочан. Взяла бы сантиметр, говорит Хоуп.

— А как насчет прожилок? Все эти мельчайшие выпуклости и впадины?

— Господи… сделать много измерений, найти среднее.

— Неопределенная точность. Не годится.

Он выходит из-за стола и начинает торопливо записывать очередные идеи в блокноте.

Хоуп уже знает, что капуста направила его мысли в новое русло. Он теперь носится с убеждением, что абстрактная точность геометрии и теории вычислений не имеет ничего общего с живой природой, где все размеры неточны и непостоянны, что методами этих наук нельзя адекватно описать извилистость и зазубренность, изначально присущую реальному миру. Этот мир полон неправильностей и случайных изменений, но в стерильном, без единой пылинки, ярко освещенном, не знающем теней абстрактном королевстве, созданном математиками, им подавай сферическую капусту и никак иначе. Никаких выпуклостей, складок, вмятин или изломов. Ничего неожиданного.




Когда я свернула с шоссе на грунтовую дорогу в Сангви, меня охватило необычное приятное чувство. Прислушавшись к себе, я поняла, что мне не терпится приступить к работе. Два дня, проведенные в городе, и общество Усмана восстановили мне силы. Я нуждалась в этой передышке, теперь я снова была в форме. Жизнь построена на контрастах, любил повторять профессор Гоббс. Испытывать от чего-то удовольствие можно только по контрасту с чем-то другим. Вспомнив о Гоббсе, я мысленно улыбнулась. «На каждый прилив по отливу», — была его вторая излюбленная поговорка, ею он раздраженно отвечал на всякого рода нытье и жалобы. Самое забавное, что это, как правило, действовало. Однажды я зашла к нему в кабинет поплакаться на неисправное оборудование или еще на какую-то несправедливость, допущенную по отношению ко мне. Он посмотрел мне прямо в глаза, похлопал меня по руке и сказал: «Дорогая моя Хоуп, на каждый прилив по отливу». Я ушла умиротворенная, успокоенная и, как мне показалось, более мудрая.

Проезжая через Сангви и размышляя о мудрости Гоббса, я в задумчивости не сразу обратила внимание на Алду. Только на выезде из деревни я посмотрела в зеркало заднего вида и заметила, что он машет мне, стоя в дверях своего дома. Я не потрудилась затормозить, просто несколько раз посигналила ему в ответ и, трясясь на ухабах, стала одолевать подъем в Гроссо Арборе. Я не поняла, машет ли он мне в знак приветствия или просит остановиться. В любом случае, рассудила я, если он хочет со мной поговорить, то знает, где меня найти.

Заехав в гараж, я трижды посигналила, чтобы вызвать работавших при кухне. Когда я вышла из машины, Мартим и Вемба уже разгружали провиант. Я потянулась, зевнула и тут заметила, что от своего бунгало ко мне торопливо шагает Маллабар. Я взглянула на часы — чуть больше четырех. Мы уложились в хорошее время. Но я удивилась, почему в эту пору он оказался дома, и когда он подходил ко мне, увидела, что лицо у него расстроенное. Я изобразила улыбку.

— Что случилось, Юджин?

— Хоуп… — Он остановился за шаг от меня. — Ужасная катастрофа. Я так сожалею. Я просто не могу себе вообразить…

Как всегда бывает в такую минуту, я инстинктивно подготовилась к самому худшему. Отец, мать. Или сестра…

— Что такое?

— Пожар. Был пожар. Ваша палатка… Я просто не могу себе представить, как это произошло.

Пока мы шли по Главной улице к моей палатке, Маллабар рассказал мне о случившемся. На смену громадному облегчению, которое я только что испытала, пришли тревоги более прозаического свойства. Это произошло вечером, после моего отъезда, сказал Маллабар. Огонь заметил Тоширо. По-видимому, мальчик Лайсеу, который убирал у меня в палатке, неосторожно уронил окурок.

— Но Лайсеу не курит, — сказала я.

— По-моему, да.

Мы замедлили шаг под большим деревом. Сквозь заросли гибискуса у поворота дороги виднелся фасад моей палатки. Отсюда казалось, что она цела.

— Пожар был небольшой? — с надеждой спросила я.

— Не маленький.

Мы двинулись дальше.

— А где Лайсеу?

— Я его сразу же уволил.

На самом деле огонь уничтожил половину палатки, всю ее заднюю часть. Спереди мое жилище не пострадало, но сзади сохранился только обугленный опорный шест и несколько клочков обгорелой ткани. Жестяная крыша покорежилась и вспучилась. Сбоку стояли жалкие остатки моего имущества. От кровати почти ничего не осталось, сундук с носильными вещами — черный, как головешка.

— Моя одежда! — Я почувствовала, что на меня накатывает апатия.

— Хоуп, я очень сожалею о случившемся.

Я дотронулась до висков, провела подушечками пальцев по щекам.

— Нам кое-что удалось вынести, — заметил Маллабар. — И какие-то вещи у вас были в стирке.

Мы вошли внутрь. Мой стол сильно обгорел, но не рухнул. Я хорошенько подергала его ящик и ухитрилась открыть. Мокрые черные комья, угольки, пепел. Это были мои письма и книги. И все мои полевые заметки и журнал.

Я обошла свои разоренные владения. Это был мой дом, я прожила в нем почти год.

Маллабар всем своим видом выражал сострадание. Он только что не ломал руки. «Мы все устроим. Приведем в порядок. Возможно скорее».

— Пропали все мои полевые листки. И журнал.

Маллабар сочувственно помотал головой: «Черт. Господи. Я так и знал — я видел, во что превратился стол. Я боялся заглянуть внутрь, — он грустно усмехнулся. — Я Бога молил, чтобы вы взяли их с собой в город».

— Увы.




Я переселилась в барак для переписи. Это было длинное, узкое здание из секций фабричного производства — видимо, изготовленных для армейских нужд; в добрые старые времена в нем жило одновременно восемь переписчиков шимпанзе. В конце барака и находилось мое оборудованное на скорую руку жилье. Мне выдали новую кровать и складной парусиновый стул. Они вкупе с полученной из прачечной одеждой и составляли все мои — теперь весьма скудные — пожитки. В некоторых отношениях мой новый дом был лучше старого — хотя бы потому, что у меня был деревянный пол под ногами, но мое моральное состояние от этого не улучшилось. Я вдруг особенно остро почувствовала себя временным гостем, кем-то вроде прохожего, которого нужно устроить на одну ночь.

Товарищи по работе очень из-за меня переживали и вечером в столовой дружно выражали мне соболезнования. Маллабар снова пообещал, что мою палатку приведут в порядок в кратчайшие возможные сроки, а Джинга пожертвовала мне письменный стол и зеленый коврик — чтобы мне было за чем работать и чтобы жилище имело более веселый вид. Они были ко мне очень добры, но, в конечном итоге, для меня случившееся было несчастьем, для них — неприятным казусом. Даже утрата моих рабочих бумаг особого значения не имела. Моя миссия в Гроссо Арборе была временной, задачи — ограниченными, исполнительского характера; на основные исследования в рамках проекта отсутствие моего полевого журнала не повлияет.

Я попросила Тоширо, который первым поднял тревогу, подробно описать мне ход событий. Он сказал, что вечером работал один в лаборатории, подошел к задней двери подышать воздухом и увидел дым. Он бросился к моей палатке, но в это время ее задняя часть уже пылала. Он начал звать на помощь и, пока жар не стал нестерпимым, успел вытащить из передней части кое-какие мелочи (умывальник и эмалированный таз — куда они, интересно, делись?). Прибежали остальные и, передавая по цепочке ведра, наполняемые из хаузеровой душевой цистерны, в конце концов потушили пожар.

— Спасибо Антону, что у нас есть этот душ, — сказал Тоширо. — Иначе бы все сгорело.

— А где был Хаузер? — спросила я.

Тоширо свел брови: «Не знаю. По-моему, он еще раньше ушел в зону кормления».

Клянусь, только в этот момент я подумала о поджоге. Вы можете счесть меня не в меру наивной, но огорчение Маллабара по поводу случившегося и его искреннее сочувствие выглядели совершенно убедительно.

— А Юджин был поблизости?

— Х-мм, да. Он прибежал сразу же после меня. Именно его и осенила идея брать воду из душа.

Значит, Хаузера не было на месте, а Маллабар был тут как тут. Пожар начался якобы из-за небрежности курильщика, которого немедленно уволили, он отсутствует и не может себя защитить. Огонь не вызвал серьезных разрушений, неудобства для пострадавшей минимальны. Но сгорели результаты годовой работы. Дальше я подумала о том, по каким причинам меня во время пожара не было в лагере: я вне очереди поехала за продуктами, чтобы «оказать любезность» Маллабару.

Когда я снимала с подноса грязную посуду, в столовую вошел Хаузер. Он сразу направился ко мне и, подойдя, положил руки мне на плечи. На какое-то мгновение я с ужасом подумала, что он хочет заключить меня в объятия, и тело у меня тут же напряглось и одеревенело; видимо, это заставило его усомниться в разумности подобного образа действий, и он ограничился тем, что пристально и с состраданием посмотрел мне в глаза.

— Ох, Хоуп, — проговорил он. — Свинское невезение. Просто свинское.

У него получилось хорошо, не хуже, чем у Маллабара, но это не имело значения: я уже размышляла, как отомстить им обоим.

Он стал расспрашивать меня о моих пожитках. Уцелело ли то-то и то-то? Может ли он его заменить тем-то и тем-то? Я «с радостью» согласилась взять у него на время транзисторный приемник.

После ужина Вайли пригласили меня зайти к ним в бунгало выпить. Упрашивать меня не пришлось: мысль о первом вечере и ночевке в бараке для переписи меня не особенно радовала.

Итак, мы сидели — Ян, Роберта и я — и пили бурбон[10 - Кукурузное или пшеничное виски.]. Роберта основательно приложила руки к своему двухкомнатному коттеджу. Обстановка в нем была удобная и домашняя: плетеные стулья, яркие перекрывающиеся коврики на полу. На выкрашенных в светло-голубой цвет стенах — многочисленные картины, наивная живопись местных художников, и фотографии Яна и Роберты, сделанные во время их участия в прежних проектах. Ян в Борнео со своими орангутангами. Роберта по окончании университета сжимает обеими руками скрученный в трубочку диплом. Ян и Роберта в Институте приматологии в Оклахоме — там они встретились и поженились.

Этим вечером в Роберте не чувствовалось никакого внутреннего напряжения, она почти по-матерински хлопотала вокруг меня. Она вытащила пачку своих ментоловых сигарет и одну со вкусом изящно выкурила. Я почувствовала, что воздух в комнате потрескивает, как наэлектризованный, от негодования, которое вызвал у Яна этот маленький домашний бунт. Я, как всегда, смолила свои едкие «Таскерс», и вскоре над столом повисли колеблющиеся голубоватые слои дыма. Роберта, медленно, но верно пьяневшая от бурбона, начала осторожно сетовать на поведение Джинги Маллабар, пробуя почву, чтобы проверить, на чьей я стороне. При виде моей подчеркнутой нейтральности она расхрабрилась, и на нас вылилось такое количество претензий, обвинений и тайных обид, какого с лихвой хватило бы года на два. Джинга манипулирует людьми. Джинга узурпировала множество полномочий Его Величества Маллабара. Ее неуместное и неумелое вмешательство в переговоры с агентами и издателями отсрочило выход в свет его книги как минимум на год. Я сидела, слушала, кивала и время от времени говорила что-нибудь вроде «господи!» или «это уже слишком». Наконец Роберта прервала свои излияния, с трудом поднялась со стула и объявила, что ей нужно пойти в «дамскую комнатку» сделать пи-пи.

Выходя, она задержалась в дверях: «Мы должны почаще так собираться, Хоуп».

Я выразила согласие.

— Я думаю, как плохо, что вечером все мы разбредаемся по своим углам. Это до такой степени… по-английски. Надеюсь, вы не обиделись.

— Ничуть, — отозвалась я. — На самом деле я с вами согласна.

— В чем-чем, но в этом Джингу упрекнуть нельзя, — ехидно заметил педантичный Вайль.

— Почему это?

— Потому что она швейцарка.

— Невелика разница.

— Боже правый!

Я почувствовала, что скандал, который неизбежно разразится, когда я уйду, уже сейчас начинает набирать обороты, и вмешалась с какими-то банальными рассуждениями о том, что сама планировка нашего лагеря мешает хождению в гости и частому общению — взять хотя бы то, что он вытянут вдоль Главной улицы, и то, что в расположении бунгало и времянок угадывается чисто пригородное стремление к уединению, и т. д., и т. д. Благодаря виски речь моя стала авторитетной, формулировки — отточенными.

— Вы знаете, Хоуп, я никогда об этом не задумывалась, — наморщив лоб, произнесла Роберта и ушла в ночь, в направлении уборной.

Ян на минуту открыл входную дверь, чтобы выпустить дым. Окна были затянуты сеткой, теперь в образовавшийся проем влетели, трепыхаясь, два мотылька.

— Насколько я знаю, — сказал Ян раздраженно, — она не курила уже три года. Что это на нее нашло?

Я решила, что не стоит развеивать его заблуждение. Маленькую тайну Роберты я не выдам.

— Оставьте ее в покое, Ян, — возразила я. — Она хотела себя побаловать, вот и все. Надо же, оказывается, она не очень-то любит Джингу?

Он меня не слушал. «Сегодня она чувствовала себя совершенно свободно, так ведь?» — произнес он, словно бы с удивлением. И посмотрел на меня с извиняющейся улыбкой.

— Я говорю это, — пояснил он, — потому что она всегда вас побаивалась.

— Меня?

— Конечно. — Он нервно усмехнулся. — Что она, лучше нас всех?

Я решила, что не стоит дальше развивать эту тему. И стала размышлять о словах, однажды сказанных моей подругой Мередит; вот тебе великая истина, произнесла она: последнее, что мы узнаём о себе, — это то, как мы действуем на окружающих.

Я хорошо спала в бараке для переписи, убаюканная бурбоном, мне не мешали шуршания, шорохи и потрескивания, доносившиеся из другого конца длинного помещения. В нем было полно ящериц, и кто-то — хотелось верить, что белка — жил в пространстве между потолком и крышей. Засыпая, я слышала, как это существо бегало взад-вперед по пластиковому перекрытию, острые коготки стучали и скреблись у меня над головой.

В шесть утра Джоао разбудил меня стуком в дверь. Мы пошли в столовую выпить чаю и забрать мой пакет с завтраком. Джоао сказал, что не видел Лайсеу уже несколько дней: мальчик очень расстроился, что его уволили, и ушел из дома. Я сказала, что, когда бы он ни вернулся, нам нужно встретиться и поговорить.

Когда мы переходили через Дунай, я сообщила Джоао печальную весть об утрате всех моих аналитических листков и журнала.

— За целый год, — сказала я убитым голосом. Теперь, когда я снова шла на работу, эта потеря вдруг стала для меня особенно тягостной. — Придется все начинать сначала.

— Не думаю, чтобы так понадобилось, — Джоао пытался сдержать улыбку. — У меня есть мои записи. Много. Каждый вечер я заставляю Алду их переписать. Для практики. Вы же знаете, он не пишет особенно хорошо.

— С того самого времени, как я приехала? Все переписано?

— Только полевой журнал. — Он развел руками. — Конечно, какие-то дни я с вами не было.

— Но я ходила или с вами, или с Алдой… А у него записи сохранились?

— Да. Я каждый вечер их проверяю.

Я почувствовала, что лицо у меня расплывается в улыбке. «Я приду и заберу их. Сегодня же вечером».

— Конечно, — он был очень доволен собой. — Так что ничего не пропало.

— Джоао, что бы я без вас делала?

Он рассмеялся, отвернув лицо, издавая сдавленные фыркающие звуки. Я похлопала его по плечу.

— Чистая работа, Джоао, — сказала я. — Мы прославимся.

Мы дошли до места, где тропинка раздваивалась. Итак, опять на работу.

— Прекрасно, — сказала я. — С чего начнем?

— Оу, — Джоао хлопнул себя ладонью по лбу. — Я забыл. Я видел Лена, она с детенышей. У нее мальчик.

— Пошли ее поищем.

Лену мы нашли в полдень, в обществе нескольких южан. Они отдыхали в тени.

Лена нянчилась со своим младенцем, тут же лежали и сидели Мистер Джеб, Конрад и Рита-Лу. Не было Кловиса, Риты-Мей, Лестера и Маффина.

Мы с Джоао подошли к обезьянам чуть ближе, чем обычно, остановились футах в тридцати от Лены. Детеныш был почти безволосый, иссиня-черный. Конрад искал блох у Мистера Джеба, но по взглядам, которые он постоянно бросал на новорожденного, было понятно, что тот сильно его интересовал. Рита-Лу валялась в траве. Казалось, она дремлет. Я заметила, что генитальная зона у нее стала более розовой, наметилась выпуклость.

— Нужно имя, — сказал Джоао шепотом. — Для ребенка.

Я ненадолго задумалась. «Бобо», — сказала я наконец, неизвестно почему. Джоао записал у себя в полевом листке: «Бобо, пол муж., сын Лены».

Конрад перестал искать блох у Мистера Джеба и начал осторожно приближаться к Лене. Она сидела, опираясь на ствол железного дерева. Бобо беспомощно цеплялся за пряди шерсти у нее на животе — в бинокль я видела, как он сжимает свои крошечные кулачки, — и с жадностью сосал ее правую грудь. Конрад подошел ближе, Лена негромко предупреждающе тявкнула.

Конрад, усевшись на расстоянии в несколько футов, уставился на Бобо и Лену. Потом, под ее пристальным взглядом, медленно протянул руку через разделявшее их расстояние и прикоснулся к спине Бобо. Я всегда считала, что Лена забеременела от Кловиса, но теперь у меня возникло странное чувство, что отцом Бобо мог быть Конрад. Лена встала на ноги и отошла от него. Я увидела, что плацента у нее все еще болтается и пуповина связывает ее с Бобо.

Я слегка сменила положение, шорох заставил Конрада обернуться. Под взглядом его темных, с белыми склерами, глаз я чувствовала себя куда более неловко, чем под взглядами других шимпанзе. Белизна вокруг коричневой радужки делала его глаза осмысленными, совершенно человеческими. Я посмотрела на его черную морду, узкую, длинную щель рта, массивные надбровные дуги. Он всегда казался слегка нахмуренным, этот Конрад, державшийся серьезно и с достоинством, не склонный к кривлянию или озорству. Он сделал несколько шагов в мою сторону и два-три раза хрипловато предупреждающе ухнул. Потом уселся и добрую минуту пристально и неотрывно смотрел на меня. Сперва я не отводила взгляда, затем отвернулась.

Потом поодаль тоже раздались уханье и тявканье. Шимпанзе под деревом откликнулись. Вскоре треск веток возвестил о появлении Кловиса, за которым следовали Рита-Мей, Лестер и Маффин. Как и Конрад, Кловис очень заинтересовался Бобо, но Лена не подпустила его близко: она лаяла, гримасничала и в какой-то момент даже полезла от него на дерево. Кловис сдался и отошел. Однако при приближении Риты-Мей она проявила куда меньше тревоги и даже положила Бобо на траву. Рита-Мей тоже, как завороженная, разглядывала младенца и раз или два осторожно его погладила.

Потом Лена снова взяла его на руки и села с краю, поодаль от всех.

Отдохнув таким образом часа два, стая шимпанзе поднялась и двинулась на север, мы с Джоао последовали за ними. Обезьяны задержались у фигового дерева на берегу Дуная, там, где река промыла глубокое ущелье между окружавшими нагорье холмами. Какое-то время мы смотрели, как обезьяны едят. Я заметила что Рита-Лу постоянно трогает свои гениталии, потом нюхает палец. У нее начиналась течка.




Этим же вечером я пошла по тропинке в Сангви, чтобы взять у Джоао и Алды их полевые листки. Кроме того, как сказал мне Алда, он надеялся, что Лайсеу к этому времени тоже вернется.

Дом Джоао был самый большой в деревне и один из немногих, выстроенных из бетона. Джоао сидел на узкой веранде с младенцем на коленях. Он объяснил мне, что это его третья внучка. Пока Джоао ходил в дом за бумагами, я держала малышку на руках. Голая и толстая, она дремала, осовев после кормления. В ее ушах с нежными, длинными мочками блестели маленькие золотые сережки, на бедрах — нитка мелких разноцветных бус. Пупок был куполообразный и твердый, размером с наперсток. Когда я гладила ее по волосам, мне вспомнились Бобо и Лена.

Джоао вернулся вместе со своей женой, Донетой, которая забрала у меня внучку. Он принес целую кипу бумаг, в основном это были копии полевых листков. Он сделал ярче свет фонаря на веранде, я быстро их просмотрела.

— Здесь все? — спросила я.

— И даже сегодняшний.

Это было идеально. «Лайсеу придет?» С такими материалами в руках мне не терпелось оказаться дома.

— Он уже здесь. Лайсеу! — крикнул он в темноту двора. После секундного промедления в круг света, очерченный фонарем, вступил хмурый Лайсеу. Лайсеу — туповатый подросток лет шестнадцати-семнадцати, он отчаянно хотел стать ассистентом в поле, но для этого ему не хватало ни способностей, ни терпения. Сейчас вместо обычной ухмылки на лице у него были написаны негодование и обида, он неохотно, еле переставляя ноги, подошел ко мне и сразу же начал воинственно и убежденно говорить о своей невиновности. Сколько-то времени я его слушала, потом попыталась собрать по кусочкам его версию событий.

По его словам, он занимался уборкой у меня в палатке, затем понес в нашу прачечную мои грязные вещи. Когда начался переполох, он сидел возле кухни, болтая с тамошними рабочими, и примчался на место происшествия, когда палатка уже горела вовсю. Нет, сказал он, ни мистера Хаузера, ни мистера Маллабара он поблизости не видел.

Он представления не имел о том, как начался пожар.

Донета принесла нам по чашке сладкого чая. Я закурила, предложила сигарету Джоао, он ее взял. Лайсеу все еще бубнил, нудно возмущаясь несправедливостью своего увольнения, я небрежным жестом протянула ему пачку. Он автоматически бросил: «Нет, спасибо, мэм», — и продолжал говорить. Через две секунды он замолчал, поняв, какую ловушку я ему подстроила, и укоризненно посмотрел на меня.

— Ох, мэм, вы же знаете, я никогда не курить. — От обиды он шумно втянул воздух сквозь сжатые зубы. Потом выбросил вперед руки, ладонями вверх. — Скажи ей, Джоао.

Джоао подтвердил его слова. Я постаралась утешить Лайсеу и извинилась, что устроила ему такую проверку. Если бы я раньше не была уверена, то убедилась бы сейчас: моя палатка загорелась не от его окурка.

Позднее я в одиночестве шла по тропинке в Гроссо Арборе с толстой пачкой листков под мышкой. Овальное пятно света от моего фонарика двигалось по земле фута на четыре впереди меня (я стремилась уберечься от скорпионов и змей), в его луче плясали бессчетные ночные мошки. По правде говоря, я сама пока толком не знала, что сделаю с этими записями, но мне было ясно одно: если Маллабар и Хаузер хотели уничтожить мои материалы, то мне имеет смысл попытаться их как-то восстановить, пусть даже с пробелами. Кроме того, мне не давали покоя слова Роберты: если Джинга отсрочила на год публикацию книги, значило ли это, что книга должна вот-вот выйти? И не этим ли объясняется паника из-за мертвого детеныша шимпанзе и позорное сокрытие фактов? Далее, озадачивали разговоры о деньгах. Работа в Гроссо Арборе сделала Маллабара богатым человеком. Интересно, сколько ему предстоит получить за труд, продолжающий линию «Мирных приматов» и «Пути примата»?

Я допоздна засиделась в своем бараке, анализируя и суммируя информацию, содержавшуюся в записях Джоао и Алды. Чтобы застраховать себя, следовало, разумеется, снять с них копии, но ближайшие копировальные аппараты находились в шести часах езды… Может, я вызовусь на следующей неделе снова съездить за продуктами? Я мысленно улыбнулась. Усман был бы сильно удивлен.

Около полуночи я дошла до записей за последний день. Вот, Джоао зафиксировал, что видел Лену с новорожденным… Я перевернула страницу: надо же, Алда обнаружил на южной территории шесть неопознанных самцов шимпанзе. Я нахмурила брови: скорее всего, это были северяне. Потом проверила по карте. Если исходить из прикидок Алды, шимпанзе отошли от Дуная достаточно далеко на юг.

Я встала и принялась расхаживать по бараку. Это было нечто из ряда вон выходящее. Никогда, с тех пор, как стая раскололась, северные шимпи не заходили на юг так далеко… Я зевнула, вернулась за письменный стол и сложила бумаги. Интересно, отметил ли Ян Вайль эту миграцию? Была ли она кратковременной, или маленькая группа северян все еще находится у нас?

Я разделась, легла в кровать и перестала об этом думать. Мне снилось, что голый Хаузер выскакивает из душевой кабины и трусцой бежит по траве к моей палатке со спичечным коробком в руках. Он одну за другой зажигает спички и вотще подносит их к полотну. Вдруг появляется Маллабар, расстегивает ширинку и мочится на стенку палатки. Его моча вспыхивает, как бензин, и вскоре палатку охватывает пламя. Из нее с ужасными воплями, прижав к животу Бобо, стремглав выбегает Лена, плацента, трясясь, тащится за ней по земле…

Наутро я живо вспомнила этот сон и недоуменно спросила себя, что же хотело сообщить мое подсознание: Хаузер не мог толком зажечь спичку, а Маллабар пускал струю, как огнемет. Не вижу смысла.




Явившись, Джоао сказал, что заболел: у него лихорадка. Я отправила его домой. Потом взяла в столовой завтрак и пошла искать Лену и Бобо. Утром, когда солнце было уже высоко, я обнаружила их в компании всех остальных южан у полумертвого фигового дерева. Я отметила, что ночью плацента у Лены отслоилась, и только три фута сухой сморщенной пуповины свисали с безволосого живота детеныша. Припухлость у Риты-Лу увеличилась, и оба самца, Кловис и Мистер Джеб, проявляли к ней сильный интерес, при каждом удобном случае обнюхивая и рассматривая ее гениталии. Мистер Джеб даже присел на корточки и продемонстрировал ей свой тонкий торчащий пенис, но она завизжала на него, и он благоразумно удрал. Бобо сегодня вызывал у самцов заметно меньшее любопытство, но Рита-Мей и Рита-Лу все время норовили приблизиться к Лене и ее сыну. Лена держалась настороже, но позволяла им склоняться над детенышем, разглядывать его и время от времени бережно дотрагиваться до него кончиками пальцев.

Я заняла наблюдательную позицию и следила за ними примерно три часа. В голове у меня вертелось множество предположений и гипотез касательно пожара и той роли, которую сыграли в его возникновении Маллабар или Хаузер. Я временно спрятала полевые листки под матрац, но барак для переписи не изобиловал укромными местами, и, поразмыслив, я поняла, что если мои материалы и будут искать, то в первую очередь — под матрацем. Я спрашивала себя, не было ли разумней оставить их у Джоао до тех пор, пока я не смогу сделать копии, и не находила ответа. И все это время я тщетно задавала себе вопрос, что же, черт возьми, происходит.

Тут я услышала предупреждающее тявканье, оно оторвало меня от хоровода моих нестройных гипотез. Я посмотрела вверх. Лена, прижимая к себе Бобо, сидела теперь на низкой ветке фигового дерева. Под ним, вытянув вверх руку, приближалась к ней Рита-Лу. За спиной у Лены Рита-Мей лезла по дереву, чтобы занять позицию над ней. Лена ощерилась на Риту-Лу. Я спросила себя, что же я пропустила, чем вызваны эти явные напряжение и враждебность. Рита-Лу не остановилась, она по-прежнему медленно приближалась к Лене, точно желая погладить Бобо. Лена яростно завизжала на нее пронзительным, хриплым голосом и встала на ноги, точно собираясь спрыгнуть на землю и убежать. Но не успела: Рита-Мей, едва не ломая ветки у нее над головой, ринулась вниз и набросилась на нее со спины. Все трое с высоты шесть футов рухнули на землю.

При виде этой суматохи стая всполошилась, шимпанзе визжали и делали угрожающие телодвижения, но никто не вмешался в драку. Едва Лена упала на землю, все еще прижимая к себе Бобо, Рита-Лу сразу ухватила ее свободную руку и вцепилась зубами в кисть: яростно работая челюстями, она начала жевать мякоть ладони. Лена, вопя от мучительной боли, трясла рукой, пытаясь ее освободить. Рита-Лу не ослабляла хватки, голова у нее дергалась и моталась, и я видела, как Ленина кровь каплет у нее из углов рта. Тем временем Рита-Мей, вскочив Лене на спину, старалась отодрать от нее Бобо. Потом отвалилась от нее, прыгнула и с силой вцепилась зубами в ее не прикрытый шерстью зад.

При этой новой атаке Лена, закинув голову назад от боли, истошно взвизгнула и выронила Бобо. Стремительно развернувшись, огрызаясь и молотя кулаками, она налетела на Риту-Мей. Рита-Лу сразу же подхватила детеныша и залезла с ним на дерево. Лена оторвалась от Риты-Мей и бросилась за сыном. Она укусила Риту-Лу в плечо и вырвала у нее из рук Бобо. Теперь детеныш был у Лены, но Рита-Мей, стоя на ветке под ней, грызла и кусала ее за пятки, а Рита-Лу, поместившись над ней, осыпала тумаками ее голову и плечи. Одной рукой Лена прикрыла голову, чтобы защититься от побоев. Рита-Мей изловчилась, сделала внезапный рывок, выхватила Бобо и, извиваясь всем телом, мгновенно слезла на землю, Рита-Лу в это время продолжала наносить удары.

Бобо кричал пронзительно и плаксиво, его маленькие ручонки без толку колошматили воздух. Рита-Мей отбежала от дерева, держа Бобо на расстоянии, одной рукой. Потом уселась на скале на корточки и поднесла его к груди, словно желая обнять.

В этот момент я поняла, что она намерена сделать. «Рита-Мей, Рита-Мей», — заорала я. Но то ли это был еще один звук в общей какофонии и она меня не услышала, то ли мои отчаянные крики ее не встревожили. Бобо извивался и корчился у нее в руке, она опустила голову и с силой вгрызлась ему в лоб. Я отчетливо услышала хруст, когда ее зубы сокрушили его тонкий череп.

Бобо умер мгновенно. Рита-Лу тут же прекратила драку с Леной, вскарабкалась повыше на дерево. Измученная Лена медленно спустилась на землю, из глубоких ран на заду и на руке капала кровь. Шум в стае затих.

Я огляделась. Рита-Мей пожирала Бобо. Она вцепилась ему в живот и вырвала зубами внутренности. Зашвырнула его кишки далеко в скалы. Рита-Лу тем временем слезла с дерева, обошла вокруг сидевшей на нем Лены, которая начала голосить громко и монотонно, и присоединилась к матери. Они ели Бобо, Лена вопила на них, но понапрасну. И вдруг она замолчала. Казалось, она утратила к происходящему всякий интерес, злость у нее ушла. Лена сорвала пучок листьев и несколько раз прижала к ране на ягодице.

Рита-Мей и Рита-Лу продолжали поедать детеныша. Лестер подошел было к матери, но она с силой его оттолкнула. Остальным шимпи, похоже, происходящее было безразлично. Только Лена, не отрываясь, смотрела на Риту-Мей и на Риту-Лу. Потом слезла с дерева и по скалам медленно направилась к ним. Она остановилась футах в шести и стала смотреть, как они поедают ее мертвого ребенка. Потом она заскулила и протянула к ним руку. Рита-Мей не обратила на этот жест никакого внимания. Лена начала кружить вокруг них. На скале она нашла какие-то внутренности Бобо, подобрала их, обнюхала и бросила. Потом снова заскулила. Рита-Мей перестала есть и пошла к ней. Лена покорно пискнула. Рита-Мей обняла ее и не выпускала почти целую минуту. Потом разжала объятия и вернулась к трупику. До конца дня Лена сидела и смотрела, как Рита-Мей и Рита-Лу лениво поедали тело ее ребенка. В сумерках, когда стая отправилась на ночлег, Рита-Мей накинула останки Бобо себе на плечи, как шарф.

Маллабар молча, с каменным лицом выслушал мой рассказ о случившемся. Мы были наедине, в бараке для переписи, дело было после ужина. Я сидела на кровати, он — у письменного стола. Я замолчала. Он смотрел в пол. Я видела, как под аккуратной бородкой у него на скулах перекатываются желваки.

— Ассистент был с вами в поле? — спросил он официальным тоном.

— Нет, он заболел, я отправила его домой.

— Так что свидетелей у вас нет?

— Боже правый, я же не в суде. Я видела…

— Мне жаль, Хоуп, очень жаль, — перебил он меня, — что вы испытываете подобные чувства.

— Какие чувства? О чем вы говорите?

— Я готов, в этот первый и единственный раз, допустить, что шок, вызванный пожаром и утратой материалов за целый год, может как-то объяснить возникновение этой… фантастической истории.

Он посмотрел на меня, на лице у него были написаны озабоченность и участие.

— Чисто же по-человечески, — продолжил он, — я могу только выразить свою боль и огорчение в связи с тем, что вы столь неприязненно и озлобленно относитесь к нам, вашим друзьям, с которыми вы вместе работаете. И, что бы вы ни думали на сей счет, мы остаемся вашими друзьями, — он встал. — Вы сильно изменились, Хоуп.

— Допустим.

— Нет, это недопустимо. И мне вас жаль.

Я едва не взорвалась, но он продолжил свою речь, не давая мне вставить ни слова.

— На сей раз я закрою глаза на случившееся, — произнес он, — но я должен вас предупредить, что если вы будете упорствовать в подобных измышлениях, если вы вынесете их за стены этой комнаты и кому-нибудь повторите, я буду вынужден немедленно расторгнуть наш контракт. — Он сделал паузу. — Что до меня, я об этом не пророню ни слова. Никому.

— Ясно.

— Вы меня понимаете?

— Я все понимаю.

— Стало быть, Хоуп, вы человек сообразительный. Так что, пожалуйста, истребите в зачатке эти глупости.

В дверях он остановился.

— Мы больше не будем об этом говорить, — сказал он и вышел.

Этим вечером я неплохо поработала. Я легла в постель, имея почти готовый черновик статьи. Заглавие для нее я тоже выбрала хорошее: «Детоубийство и каннибализм среди шимпанзе, материалы проекта „Гроссо Арборе“». Дни мирных приматов кончились.




ПОСЛЕДНЯЯ ТЕОРЕМА ФЕРМА


Кривая Пеано. Функция Вейерштрасса. Условие Коши. Правило Лопиталя. Лента Мебиуса. Предположение Гольдбаха. Треугольник Паскаля. Отображение Пуанкаре. Ряды Фурье. Принцип неопределенности Гейзенберга. Канторово множество. Парадокс Больцано. Множество Джули. Гипотеза Реймана. И моя любимая Великая теорема Ферма.

Что стоит за этими словами? Почему они вызывают у меня такое любопытство? Что в этих именах, в этих поэтических названиях столь сильно очаровывает и завораживает? Мне хочется узнать о них, понять их выяснить, почему и для чего они появились и что означают.

Я думаю, вот о чем мечтает любой математик. Чтобы его именем была названа функция, константа, аксиома, гипотеза… Наверное, то же чувство испытывает первооткрыватель, исследователь нового континента, нарекающий горы и реки, острова и озера. Или врач, в честь которого назвали болезнь, синдром, симптом. Твое имя оказывается записанным в анналы цивилизации. Навсегда.

Великая теорема Ферма.

Теперь, читатель, немного терпения. Мне нравится произносить ее название, оно красиво звучит. Давайте вместе попробуем в ней разобраться. (Мне это тоже далось с трудом, формулы действуют на меня, как снотворное, но, кажется, я все правильно поняла.) Возьмем простую формулу: х


 + у


 = z


. Подставим цифры вместо букв. Так: 3


 + 4


 = 5


. Равенству удовлетворяют все числа, пропорциональные этим трем. Так, 9


 + 12


 = 15


. Можно придумать и другие числа, не пропорциональные этим, например: 12


 + 5


 = 13


. Интересно, да? Еще один образчик головоломной магии и сурового изящества чисел.

И вот перед нами некий Пьер Ферма, живший в XVII веке государственный служащий, чьим хобби была математика. Он задался вопросом, может ли выполняться подобное соотношение, если степень, в которую возводят числа, выше 2. То есть выполнимо ли равенство: х


 + у


 = z


? Ответ — нет. Равенство не выполнялось и при более высоких степенях. И он сформулировал свою Великую теорему. Не существует положительных целых чисел, для которых при N > 2 выполняется равенство: х'' + у'' = z''.

Четыре столетия никто не мог ни доказать, ни опровергнуть Великую теорему Ферма, причем проверили все числа и степени от 3 до 125000. Самое поразительное, что Ферма в конце жизни сообщил: да, у него есть доказательство, которого, однако, после его смерти в бумагах так и не нашли. Что мне нравится в теореме Ферма, это то, что она принадлежит к числу утверждений о нашем мире, истинность которых почти несомненна, которые никто не станет опровергать, но которые в конечном счете мы строго доказать не можем.




Хоуп с трудом брела по росистому лугу к живой изгороди. Было восемь утра, и серый пронизывающий морской туман покрывал холмистые пастбища, тянувшиеся вдоль побережья в этой части Дорсета. Она сверилась с картой, чтобы убедиться, что находится в нужном месте, и свернула к углу изгороди. Дойдя до нее, зацепила конец рулетки за торчавший наружу сучок боярышника и раскрутила ее на тридцать метров. Изгородь была широкая, не меньше шести футов в основании, и росла на небольшом валу. На первый взгляд она казалась древней, а в этом случае, подумала Хоуп, есть смысл применить ее методику датировки. Она медленно прошла вдоль изгороди. В основном боярышник, но попадалось немало бузины и терновника. При более внимательном осмотре она обнаружила клен, кизил и на протяжении тех же тридцати метров небольшое вкрапление остролиста. Она отметила это на карте и в записной книжке. Шесть пород на протяжении тридцати метров: по ее теории, этой шпалере должно быть около шестисот лет. Она взяла небольшой образец почвы для геолога, потом бегло посмотрела, нет ли здесь вдобавок и ежевики, но ее не было. Затем села на приступку и сделала более подробные записи.

Когда Хоуп приступила к работе, исследование имения Неп продвинулось уже достаточно далеко. Большая часть археологической работы была завершена: могильники, загон для оленей, кельтская система землепользования — все это было тщательно исследовано, описано и зафиксировано на картах. Но эколог, вначале занимавшийся шпалерами и лесными массивами, по каким-то причинам уволился, потому и открылась вакансия, и Хоуп, заступив на его место, обнаружила столько неточностей и противоречий в его оценках, что ей, как она объяснила Мунро, пришлось все начать сначала. То есть объем работы у нее стал куда больше предусмотренного контрактом, но она была все время занята и за это благодарила судьбу.

Ее собственный подход к проблеме датировки основывался на найденной ею формуле: одному виду кустарника соответствует одна сотня лет. Она проверила эту формулу на множестве шпалер, чей возраст был известен (самая ранняя из подробных карт имения была вычерчена в 1565 году); ее метод оказался на удивление точным, с незначительной погрешностью. Уверившись в нем, она стала применять его к датировке еще не обозначенных на карте изгородей и обнаружила, что среди них куда больше средневековых, чем можно было ожидать. Она выявила следы феодальной и саксонской системы использования угодий в местах, которые прежде считались огороженными пастбищами XVIII века. История здешнего ландшафта оказалась куда более сложной, чем предполагалось, и ее можно было более подробно восстановить. В результате работы Хоуп к разряду базовых были отнесены еще 147 шпалер. На повседневном языке это означало, что они древнего происхождения, представляют серьезный исторический интерес и должны быть сохранены любой ценой.

Не без удивления Хоуп обнаружила, что совершенно поглощена своей работой, она никогда бы не подумала, что такое возможно. Да, работа эта была рутинной и требовала методичности, но эти рутинность и методичность приносили ей удовлетворение, поскольку позволяли делать ясные и неоспоримые выводы.

Другим преимуществом ее работы было то, что все дневные часы она проводила на свежем воздухе, бродила по лугам и холмам в любую погоду. За те недели, что она провела здесь, она похудела — потеряла в весе почти стон — и заметно окрепла. Она уже заканчивала классификацию живых изгородей, и Мунро торопил ее приступить к исследованию многочисленных лесов и рощиц.

Ей и самой не терпелось начать. Она едва не забыла об этой грани своей личности: о жажде применять свои знания и торжествовать, добившись результатов. Именно к этому она себя готовила, для этого получала образование. Перед ней ставились задачи, и она находила способы их решить. Если это ее свойство не было востребовано или не находило применения, то оказывалось забытым. В ее представление о себе оно не вписывалось. Другая Хоуп Клиавотер, своевольная и чувственная, стремилась переиграть, отодвинуть на второй план ее как профессионального ученого.

Теперь, когда она снова работала, она наслаждалась неукоснительной строгостью своего подхода к делу, непоколебимым постоянством в применении методик и очевидным успехом своих экспериментов, она смаковала это чувство. Ее труд давал неоспоримые конкретные результаты. Пускай малозаметные, местного значения, но она все же добавляла несколько песчинок к тому холму, каким являлась вся сумма человеческих знаний. Она выявляла особенности английского ландшафта, прежде неизвестные или незамеченные, и — это доставляло ей больше всего удовольствия — она могла доказать свою правоту.

По мере того как увеличивалось собранное ею количество данных по поместью, перерисовывались карты и уточнялись даты, она укреплялась в спокойной гордости за свой профессионализм. Ее вера в себя, прежде скрытая, но не слишком глубоко, снова всплыла на поверхность, предстала со всей ясностью, при полном свете дня.

Мунро был доволен и говорил ей об этом. Но у него были другие приоритеты, во многом определяемые необходимостью вовремя завершить работу над проектом. Он пытался поторопить Хоуп, но она упорно сопротивлялась: она разработала новую теорию датирования изгородей, еще более точную, которую ей не терпелось опробовать. Мунро энтузиазма не испытывал: боялся, что из-за этих экспериментов еще отложится конец работы. Ее теория состояла в том, что количество подвидов куманики в живой изгороди играет для датирования ту же роль, что количество видов кустарника, и она успешно доказала Мунро эффективность нового метода, когда пыталась добиться от него помощи в получении дополнительных фондов (она считала, что с группой помощников сумеет обследовать все поместье за два месяца).

Мунро метод оценил высоко, но к решению пока не пришел. Он выяснит, есть ли возможность нанять одного-двух ассистентов, пообещал он, но напомнил Хоуп, что в поместье имелось пятьдесят три рощи и лесных массива, из которых пока было датировано только двенадцать.

Она прошла луг и по проселочной дороге двинулась в Кумб Херринг, маленькую деревню на территории поместья. Ее интересовал ров и длинный вал, тянувшийся до конца деревни: их археолог интерпретировал его как часть ограждения вокруг оленьего заповедника начала семнадцатого века. С датировкой изгороди на валу были проблемы, она почти сплошь состояла из боярышника. Для эксперимента Хоуп применила к ней куманичный тест и обнаружила десять подвидов. В результате она пришла к выводу, что ров и вал были частью постройки, существенно более древней, чем олений заповедник: возможно, это была старая граница прихода или имения или даже могильная насыпь. Когда она высказала это предположение их археологу Уинфриту, человеку с бледным, узким лицом и безвольным подбородком, тот чуть не вышел из себя. Он напомнил ей, что потратил несколько месяцев на реконструкцию границ и вычерчивание планов оленьего заповедника, и объявил, что «из-за какого-то пучка колючек» свои карты переделывать не намерен. Она хотела применить куманичный тест к еще нескольким тридцатиметровым отрезкам изгороди и припереть его к стенке этими доказательствами.

Она прошла через деревню и двинулась дальше по похожей на широкую, глубокую колею скотопрогонной дороге, которая вела к поселку Ист Неп, где стоял ее дом. День был холодный даже для сентября, дул резкий восточный ветер, небо было сплошь покрыто тяжелыми, низкими, плотно сомкнутыми тучами. Она по откосу поднялась с дороги, взобралась на приступку[11 - Специальная скамеечка возле живой изгороди.] и через заросли лещины напрямую двинулась ко рву и валу, о которых шел спор.

Она отмерила свой первый тридцатиметровый участок изгороди и секаторами начала срезать многочисленные побеги куманики, в изобилии росшей среди боярышника, под вязами. Она работала упорно и внимательно, складывала образцы в пластиковые мешки, прикрепляла к ним этикетки. Ветер ворошил ей волосы, ноздри щекотал сырой дух земли и прелых, разворошенных ее шагами листьев, от изгороди шел запах пыли, зелени и свежесрезанных веток.

Она сорвала ягоду куманики и съела, остро ощутив кислый, винный вкус. У себя над головой она слышала пение птиц и неумолчный шелест вязов, чьи листья сотрясал и бросал друг на друга ветер. В просветах между ветвями боярышника она различала смутные очертания известковых холмов и скорее угадывала, чем видела ледяную воду Ла-Манша. У нее за спиной простирался Дорсет. Его покатые холмы, поля и леса, неглубокие долины с фермами и деревнями. Мысли ее были спокойны и сосредоточены на работе, и она особенно сильно, всеми пятью чувствами воспринимала окружающий мир, когда склонялась к изгороди из боярышника, среди ландшафта, который знала, как ни один в жизни. Неудивительно, что она любила свое дело, подумала она и с чувством вины мысленно добавила — неудивительно, что почти не вспоминала о Джоне.

Их офис находился в помещении конюшни поместья Неп, в длинной чердачной комнате над денниками. Участники проекта встречались в нем по пятницам, и каждый отчитывался о проделанной работе. Собрания вел Мунро, неизменно дипломатичный и мягкий. Хоуп немного опоздала, они с Уинфритом ее уже ждали. Она отдала почвоведу Мунро собранные ею образцы грунта и села за круглый стол. Уинфрит приехал на эту встречу из Эксетера, где проводил сейчас большую часть времени, работая с их историком, дамой по фамилии Брутон-Кросс, с которой Хоуп виделась нечасто. Из всех троих участников проекта она чаще всего общалась с Мунро, который контролировал и сопоставлял результаты трудов всей группы. Фактически с понедельника до пятницы она работала совершенно самостоятельно. Мунро звонил ей вечером, если хотел сказать что-нибудь важное. Собрание длилось обычные полчаса, после него Уинфрит сразу сел в машину и уехал в Эксетер. Мунро налил ей еще чашку кофе.

— Вы где будете в субботу, Хоуп? — спросил он. — Мы с Марджори подумали, а вдруг вам…

— К сожалению, не смогу. Я еду в Лондон, — поспешила ответить она, стараясь, чтобы в ее голосе не слышалось облегчения. Она один раз ужинала с Грехемом и Марджори Мунро в их маленьком коттедже в Вест Лалворте, и с нее хватило. Вымученная беседа за безалкогольной трапезой тянулась целую вечность. Крошечная рюмочка шерри, которую ей предложили и которую она выпила, оказалась единственной спиртосодержащей компонентой этого приема. Пока Хоуп с трудом одолевала фирменное мясо, которое Марджори тушила в горшочках (секрет приготовления выдавался с радостью и по первому требованию), ей так нестерпимо захотелось выпить, что под надуманным предлогом — грипп, вот-вот разболеюсь — она сбежала, не досидев до кофе, и торопливо зашагала в ближайшую пивную, чтобы успеть до закрытия.

— Жаль, — искренне сказал Мунро. — Марджори очень хотелось познакомиться с Джоном.

— Ну, он еще приедет, — уклончиво ответила Хоуп. — Я вас непременно предупрежу заранее.

— Передайте от меня привет столичному смогу, — сказал Мунро.

— Что-что?

— Передайте от меня…

— Да. Разумеется.

Она вернулась в Ист Неп, сложила сумку, приняла ванну и отправилась на станцию в Эксетер.

В поезде она пила пиво и смотрела в окно, как сумерки ложатся на знакомый пейзаж. Она заметила, что с каждым отъездом из Непа все больше по нему скучает. Останься она там, она бы работала все выходные. Ей не нужен был отдых: эти поездки в Лондон становились чем-то вроде повинности. И ее все больше раздражал сам город с его шумом и грязью. Она подлила себе пива в пластмассовый стаканчик. Но что-то не так, сказала она себе: она должна была бы испытывать больше радости при мысли о встрече с Джоном.




В субботу утром Джон сидел на кухне и смотрел в окно на башни Музея естественной истории, возвышавшиеся над остроконечными крышами и трубами Кенсингтона. Он наромко прищелкивал языком и постукивал указательным пальцем по подбородку.

Хоуп следила за ним, глядя поверх газеты. Он занимался этим уже минут десять: смотрел в окно и щелкал языком.

— Не хочешь днем пойти в кино? — спросила она, твердо решив не раздражаться.

— Нет, не смогу. Иду в колледж. У меня заказано машинное время.

Хоуп заставила себя поискать разумный компромисс: «И сколько времени ты там пробудешь?»

— Вернусь… — Он обернулся и посмотрел на нее. Потом задрал голову, прикидывая, — вечером. Не поздно. Если все пойдет нормально.

— О'кей. — Она встала, надела плащ, взяла сумочку. — Я пошла. Схожу куда-нибудь.

— Отлично. Вечером увидимся. — Он снова смотрел на башни Музея естественной истории.




Воскресенье прошло получше. Они отправились на ленч к приятелям Джона по колледжу, Богдану и Дженни Левкович. Он был полный светловолосый поляк, Дженни — англичанка, миниатюрная и незаметная. Они жили в Патни, у них было двое детей, еще маленьких. Во время ленча Джон был очень оживлен и забавно злословил об их с Богданом коллегах.

Богдан был физиком. По дороге на ленч Джон сказал, что, несмотря на это, уважает его интеллект.

— Такое, — добавил он, — редко со мной бывает. Обычно мне жаль тратить время на физиков.

— Почему? — спросила Хоуп; ее отчасти интересовал вопрос, где на его шкале оценок находятся экологи, датирующие живые изгороди в Дорсете.

— Почему?! Да потому, что в большинстве своем они не хотят признать, что все, что они делают, завязано на математике. Они думают, что занимаются чем-то великим на своих дорогих установках, чем-то мирового значения. А на самом деле все это математика.

Они ехали по Фулем Пэлес Роуд к мосту Патни. Хоуп высунулась из окна, заглядевшись на деревья в Бишопс парке. Солнце сияло, конские каштаны только начинали желтеть. Она подумала о работе, которую предстояло сделать в лесах и рощицах Непа, ей захотелось оказаться там. Впервые она испытала легкую жалость к Джону и его стерильному, безвоздушному миру совершенных абстракций.

— Ты не думаешь, что это ребячество? — спросила она.

— Что именно?

— Ну, все это… Моя наука лучше твоей. Так тебя, так тебя…

Джон улыбнулся. «Спроси Богдана. Если он не захочет кривить душой, то подтвердит, что я прав».




Этим вечером они занимались любовью.

— Ты — трудный тип, — сказала она, целуя его длинный нос.

— Я знаю, — ответил он, — а про тебя такого не скажешь. Иначе мы были бы в глубокой заднице.

— Да.

Он скользнул рукой по ее животу, на мгновение задержавшись на талии, и вверх по ребрам; накрыл ладонью грудь.

— Сплошные кости и острые углы, — он откинул простыню. — Эй, у тебя груди стали меньше.

— Да, я уже не толстая.

— А все потому, что скачешь по свекольным полям в Дорсете, — проговорил он с подчеркнутым западным акцентом.

— Ты должен быть доволен.

Он повернулся на спину, улыбнувшись себе под нос.

— Как твоя работа?

— Господи, даже и не верится! Тебе действительно интересно?

— Конечно.

— Могу рассказать о потрясающем методе, который я разработала для датирования изгородей.

— Ну и?

— Он связан с количеством подвидов куманики. Понимаешь…

— Спокойной ночи.




Когда в понедельник утром Хоуп отперла дверь своего коттеджа в Ист Непе, у нее защекотало внизу живота, от возбуждения напрягся сфинктер. Она поняла: она рада, что вернулась. И почувствовала себя отчасти виноватой, потому что в целом, несмотря на тягостную субботу, выходные прошли хорошо. Но трудно не заметить или подавить эмоцию, которая так отчетливо дает о себе знать.

Она немного похлопотала по хозяйству: сперва разобрала вещи, потом устроила себе ранний ленч — сделала бутерброд с солониной. Во время еды вспомнила, что Джон терпеть не мог солонины. Говорил, что не выносит ее запаха. И не любил, когда Хоуп ее ела: он утверждал, что изо рта у нее пахнет солониной через несколько часов после еды.

Она сидела за кухонным столом, думала о Джоне, об их браке, о странном двойственном чувстве, которое Джон у нее теперь вызывал, о том, что она медленно, но верно отдаляется от него и в последние недели это стало особенно заметно. Возможно, все дело в ней, спросила она себя. Возможно, ей не следовало выходить замуж за Джона? И вообще ни за кого, если на то пошло? Она всегда считала, что выйдет замуж. Она не сомневалась, что однажды ей встретится человек странного, единственно притягательного для нее склада. Она знала себя или думала, что знала, и знала, что ей нужен был кто-то, совершенно отличный от нее, человек необычный, которого хочется разгадывать, сложный, почти тяжелый… На самом деле такой, как Джон.

Возможно, думала она теперь, она поторопила события, была слишком уверена в своем выборе? Она мысленно вернулась к их первой встрече, к моменту, когда сказала себе: да, это он, тот самый. Она точно знала, инстинкт ей подсказывал, что он ей подойдет, что он ее достоин… Она посмотрела на свой недоеденный бутерброд. Господи, спросила она себя, уж не стала ли я жертвой своего высокомерия и самонадеянности? Так выйти замуж — не было ли это кульминационным актом чистого себялюбия, которое определяло едва ли не всю ее жизнь?

Она встала и пошла надевать пальто и сапоги, приказав себе прекратить это бесконечное дознание. Выходные прошли хорошо. Не нужно погребать их под непомерным грузом анализа.

Она посмотрела на часы. Пора в лес, Литтл Грин Вуд ее ждет.




Всю неделю Хоуп провела в лесах и рощах Непа. Эта работа шла у нее даже лучше, чем датирование живых изгородей. Погода была ясная, но холодная, листья только начинали облетать. Она любила лес в это время года, бледный, лимонно-желтый свет, сеющийся сквозь поредевшую листву, которая пестрела над головой и пятнами лежала на земле, и воздух, холодный настолько, что у нее всегда шел пар изо рта. В буковых рощах и в зарослях лещины, где небо было видно лишь в просветах, а горизонт не виден вовсе, она еще сильнее чувствовала себя отрезанной от мира с его суетой и спешкой. Только изредка с ближней дороги доносился шум машины или трактора, или где-то поодаль постреливали из ружья. А так она была одна, наедине с колеблющимися тенями и лучами света среди старинных лесов поместья, где не слышала ничего, кроме постоянного, неумолчного шепота прибрежных ветров среди ветвей у себя над головой.




Джон говорил, что ему в коттедже нравилось, но прежде был здесь всего один раз, когда Хоуп только-только перебралась в Неп и еще не успела обжиться. Теперь она все устроила на новом месте с толком и с удовольствием и за эти несколько месяцев привыкла думать о коттедже как о своем доме. Но Джон, приехав погостить, обращался с вещами так же беспечно и по-хозяйски, как в их квартире в Лондоне. Почему-то эта бесцеремонность, это ни разу не сказанное «с твоего позволения» очень ее раздражали. Когда он ходил по комнатам, она была настороже, приглядывала за ним, как за неуклюжим гостем. И все: то, как он снял подушки с кресел, чтобы ему было удобнее на диване, то, как он без конца шарил в кладовке и в холодильнике, чтобы обильно «перекусить», быстро уничтожив все ее печенье и почти весь запас апельсинового сока, то, как он оставлял на каминной полке полупустые кружки, в которых затягивался пленочкой недопитый кофе, — все это ее крайне, немотивированно злило. Она сама не была аккуратисткой, но скромные размеры комнат вынуждали ее следить за порядком. Из-за присутствия еще одного крупного взрослого человека, который делал все не так, как заведено у нее, коттедж казался захламленным и неопрятным.

— Ты не думаешь, что хорошо бы повесить ее на место? — спросила она, когда они вернулись с прогулки и он бросил куртку на спинку стула.

— Не придирайся. Она тебе что, мешает?

— Беспорядок. Противно войти.

— Нет, не противно.

— Нет, противно. Я свою вешаю.

— Подумаешь, куртка висит на стуле. Я же не блюю на пол.

— Есть вещи, которых я не люблю, вот и все.

— Не любишь — возьми и повесь. Господи, можно подумать, к нам сейчас придут с проверкой.

Они препирались и цеплялись друг к другу по мелочам все выходные. Потом Джон объявил, что хочет остаться еще на пару дней. Хоуп сказала, что это будет прекрасно: тогда они смогут вместе поехать в среду к ее родителям.

— Это еще зачем? — спросил Джон.

— Я тебе которую неделю говорю. У Ральфа — день рождения. Ему семьдесят.

— Там что, будет прием?

— Да, — ответила она с преувеличенным терпением в голосе. — И очень большой.

— Тогда на меня не рассчитывай. Ты же знаешь, я не выношу таких сборищ.

— Хорошо, — Хоуп мельком отметила, что ее раздражение почему-то улеглось. — Как ты хочешь.




Несколько раз, когда она шла на работу в лес, Джон отправлялся вместе с ней. Он ей не мешал: он говорил, что ему нравится смотреть, как она двигается, делает измерения и собирает образцы. Иногда он в одиночку отправлялся исследовать имение. Одно из мест, которые он обнаружил, ему особенно нравилось; оно находилось у развалин барского дома в стиле Иакова I.

Здесь небольшая долина была превращена в декоративное озеро, теперь илистое и заросшее водорослями. Первоначально задуманную панораму несколько портил хвойный питомник Лесной комиссии, расположенный на одном из склонов долины, но дорога к озеру по длинной узкой луговине по-прежнему обладала странным очарованием.

Итак, вы шли вдоль луговины сквозь буковую рощу по заросшей тропинке. Слева от вас тек питающий озеро ручей. Его русло было местами углублено, местами запружено так, что он образовывал цепь небольших прудов и каскадов. На подступах к озеру, когда его еще закрывали прибрежные деревья, тропа круто сворачивала вправо, огибая густые, темно-зеленые, почти черные заросли тиса.

Вид открывался перед вами внезапно. Серебряный лоскут воды, где отражалось небо, перед ним — зеленые луга с дубами и липами. На противоположной стороне озера продуманно разбитая вязовая аллея уводила взор к дальнему, примерно в миле от берега, высокому розовому гранитному постаменту на вершине холма, но сам памятник так и не был воздвигнут.

Хоуп, разумеется, знала про это озеро, но никогда не подходила к нему той дорогой, которую обнаружил Джон. Он повел Хоуп ее посмотреть.

— Видишь, как умно, — он указал на тисовые заросли, которые они огибали. — Когда ты думаешь, что уже у цели, то вынужден остановиться, свернуть с пути, сделать круг, и вот — эврика! Ожидание, разочарование, и потом — двойной эффект, потому что ты на мгновение забыл, зачем шел.

Родители Хоуп по-прежнему жили в Оксфордшире, неподалеку от Банбери, в том же доме, где прошло все ее детство. Это был простой, длинный дом в небольшой деревне, почти не обезображенной унылой муниципальной застройкой и миниатюрными игрушечными жилищами пенсионеров. Хоуп из ностальгии села на автобус в Банбери и позволила образам из далекого прошлого завладеть ее памятью, пока он ехал на юг, к Оксфорду, то и дело сворачивая с основной дороги в деревни, расположенные к западу и к востоку от нее.

Выйдя из автобуса на зеленой лужайке, она миновала церковь, кладбище, желтые, вытянутые в ряд дома богадельни, свернула влево и по тенистой аллее, где под ногами хрустели буковые орешки, двинулась к родительскому дому.

Почти весь широкий газон перед ним занимал полосатый, белый с голубым шатер. К нему задним ходом подогнали грузовик, и теперь рабочие выгружали оттуда позолоченные гнутые стулья и столешницы из ДСП. Из-под шатра раздавались возбужденные голоса сестры и матери, которые инструктировали рабочих, что куда ставить.

Она обогнула грузовик и незамеченной вошла в дом. Поставила чемодан у лестницы и через гостиную и столовую прошла в кухню. Повсюду стояли цветы, их густой аромат смешивался с запахом мастики на пчелином воске. В окно кухни она увидела отца: он жег какой-то мусор возле фруктовых деревьев на дальнем конце усыпанного листьями участка. Хоуп направилась к нему.

Отец был худой и высокий. Его волосы, прежде густые и неизменно блестящие, в последние два года начали стремительно редеть, он делал вид, что относится к этому факту легко, но на самом деле всерьез расстраивался. Он всегда безмерно гордился своими волосами, и на всех его фотографиях в молодости, которые были в изобилии развешены по дому, именно эта черта его внешности первой бросалась в глаза. Он пережил короткий, но весьма прибыльный период актерской славы, будучи перед Второй мировой войной кумиром женской части Вест-Энда, но даже тогда его внешность стандартам мужской красоты не соответствовала. Тем не менее, его считали красивым, он был знаменит своими внешними данными — именно потому, что его волосы, блестящей плавной волной откинутые назад с чистого лба, на котором они росли небольшим мыском, были именно такими, какие по тем временам должен был иметь красивый мужчина. Никто не замечал его недостаточно больших глаз, или узковатого рта, или того, был он при усах или нет (такие перемены носили сезонный характер), потому что любой взгляд немедленно устремлялся на эту гордую, почти неприлично мощную гриву.

Даже седые, его волосы были красивы, но сейчас они начали выпадать, и все очарование померкло. Словно бросая вызов судьбе, он отрастил бороду — пристрастие, которое всегда громогласно презирал, говоря, что борода хороша только для безвольного подбородка, — но она у него была клочковатая и в завитушках, словно его тело за семьдесят лет растратило всю энергию на эти великолепные, породистые волосы и теперь жаждало отдохнуть.

Хоуп сзади тихонько приблизилась к нему. На нем был древний пиджак — твид до того износился, что свисал с его широких плеч наподобие шали, — почему-то джинсы и жуткие рыжие замшевые ботинки.

— Привет, Ральфи, — проговорила она. Некоторые приятели по-прежнему звали его «Рейф», но с тех пор, как он в середине пятидесятых ушел со сцены, то стал просто Ральфом Данбаром для большинства людей, включая его домашних.

Он обернулся, ничуть не удивившись (кроме нее, его так никто не называл), и пошел ей навстречу с серьезным лицом, с широко раскрытыми для объятий руками.

— Хоуп, безнадежная ты моя Хоуп, — проговорил он. Она поцеловала его в покрытую растительностью щеку, он с силой прижал ее к себе.

— С днем рождения, — сказала она. — Боюсь, я не привезла тебе подарка.

— Гори он огнем. Как я выгляжу?

— Прекрасно. Но я ненавижу эту твою бороду.

— Дай ей шанс, девочка, может, у нее все впереди.

Они вернулись в дом, держась за руки.

От отца пахло древесным дымом и — слабо — мускусом. Он всегда экспериментировал с одеколонами и лосьонами после бритья.

— Я так рад, что ты приехала, безнадежная ты моя. Теперь вы у меня все собрались, — он хлюпнул носом. — Вот, закапало. Видишь, как льет.

Хоуп не знала никого, ни мужчины, ни женщины, кто бы так легко пускал слезу. Плач входил в его эмоциональный репертуар на тех же правах, что смешок или нахмуренные брови, был столь же естественным откликом на происходящее.

Он вытер глаза и снова крепко ее обнял. «Этот мир комичен, эта жизнь что надо», — проговорил он знакомые слова. Когда-то Хоуп их часто от него слышала. — «Замечательно. Жизнь что надо». — Они подошли к кухонным дверям. Он повернулся к ней.

— Кстати, а где твой Джон?

Всегда, когда могла, Хоуп приглядывалась к Фейф, пытаясь найти черты сходства с собой в своей родной сестре. Может статься, есть что-то знакомое в легкой воинственности выдвинутой вперед нижней губы? Что-то общее в четких очертаниях самоуверенно приподнятых высоких бровей? Видя их рядом, подумает ли кто-нибудь, что они родственницы? Сколько могла судить Хоуп, они не походили друг на друга ничем, кроме смеха, который звучал одинаково. Стоило кому-то ей об этом сказать, как Хоуп сразу решила, что постарается больше так не смеяться. Это был глубокий грудной смех, безудержный взрыв веселья. Случалось, Хоуп не могла совладать с собой, тогда она смеялась, как ее сестра. Но высказываний на этот счет от знакомых больше не слышала по двум причинам: во-первых, Фейф и Хоуп очень редко бывали вместе и, во-вторых, у них было совершенно разное чувство юмора.

Хоуп не то чтобы недолюбливала Фейф, просто трещина в их отношениях, появившаяся в поздней юности, все расширялась, и сейчас между ними пролегала непреодолимая пропасть. Десять лет назад, незадолго до того, как сестра вышла замуж за своего Бобби Гау, она объявила родным, что имя Фейф ее больше не устраивает; отныне ее следует называть Фей.

— Как обидно, что Джон не смог приехать, — говорила теперь Фейф-Фей своей сестре. — Идея была в том, чтобы собрать всю семью вместе.

Они сидели в кухне и пили чай. Ральф опять отправился в сад. Мать пошла присматривать за тем, как убирают цветами шатер для гостей. Секунду Хоуп раздумывала, не изобрести ли какую-нибудь убедительную причину, объясняющую отсутствие Джона, — напряженная работа или конференция, — но решила, что скажет Фей правду.

— На самом деле он терпеть не может такие сборища. За милю их обходит.

— Очаровательно, — улыбка Фей выражала максимум недоумения. Ясно, что сестра поставила диагноз Джону: отклоняющееся поведение в тяжелой форме.

— Я хочу сказать, — продолжила Фей, — что сегодня — семидесятилетие его тестя. Папа очень расстроился. Он не показывает виду, но я думаю, что он сильно обижен.

— Ральфу абсолютно неважно, приехал Джон или нет. И потом, я не думаю, что Джон ему очень нравится.

— Хоуп! Что за глупости! — В мире Фей члены одной семьи любили друг друга безоговорочно, вечной любовью.

— И я не думаю, что Джон нравится всем вам.

— Ты несправедлива. — Не привыкшая к такой прямоте, Фей была в некотором смятении и теперь тянула время. — Джон такой… Разумеется, он нам нравится, мы с ним просто очень мало виделись, вот и все.

Хоуп предоставила ей с жаром рассуждать дальше. Лицо у Фей хорошенькое, с аккуратными чертами и маленьким безупречным носом, Хоуп мною бы отдала за такой. У нее у самой нос, каку отца — длинный, с почти незаметной горбинкой. Но Фей обращается со свой внешностью так, словно стесняется своей красоты. Ее прямые черные волосы острижены очень коротко и просто, без малейшей выдумки, сбоку проведен аккуратный пробор. Она почти не красится. Ее одежда — это униформа женщин ее круга и социального статуса: юбка в бантовую складку, блузка шелковая, рубашечного типа или нарядная, маленькие приталенные жакеты, строгие, без каблука туфли. Хоуп однажды спросила, а что, если Фей отпустит волосы, Фей ответила, что длинные волосы всегда кажутся ей грязными. Хоуп молча проглотила это почти неприкрытое оскорбление.

У Фей трое детей — Тимми, Кэрол и Диана, ее муж Бобби Гау был адвокатом с практикой в Банбери. Каждый раз, рисуя себе жизнь своей старшей сестры, Хоуп ужасалась этому бесплодному, опустошающему существованию, отсутствию в нем всего мало-мальски яркого и захватывающего и его непреклонному, превратившемуся в культ соблюдению нормы. Между Фей и Хоуп — три года разницы, когда они были подростками, то хорошо ладили друг с другом, но взрослея, разошлись почти во всех отношениях.

Хоуп подозревала, что жизнь ее сестры, внешне безмятежная, благополучная и отмеченная преуспеянием, на самом деле представляла собой длинный список того, в чем судьба обманула ее ожидания и по большому счету, и в мелочах. Хоуп видела ее нервозность, ее непримиренность с такой судьбой и то, что бесконечные компромиссы, на которые ей приходилось идти, чтобы жить по-прежнему, с годами делали Фей все жестче и жестче. Для Фей течение времени означало только все нарастающее, все плотнее смыкающееся вокруг нее неправдоподобие того, что жизнь ее станет другой; только то, что альтернативы ее нынешнему существованию, пусть самые незначительные и надуманные, неуклонно уходят в небытие, не став достоянием опыта.

Хоуп испытывала жалось к Фей, утопающей в зыбучих песках благоразумия, умеренности и пристойности, но она знала, что именно эту эмоцию, именно сострадание к Фей, она никогда не сможет выразить. Фей скорее умрет, чем стерпит жалость Хоуп. Мир не мог быть устроен таким образом, это неправильно: единственное, ради чего стоило смиряться с подобной скукой, с предопределенностью и притворством, это ради того, чтобы Фей могла пожалеть Хоуп. Но не наоборот, никоим образом. Поэтому Хоуп ничего не сказала, и Фей могла чувствовать себя в относительной безопасности немного дольше.

Хоуп звякнула ложечкой о чашку, размешивая сахар. Воцарилось молчание.

— А где Тимми? — спросила Хоуп. Восьмилетний сын сестры Тимми ей нравился. Он был серьезный и славный мальчик, поглощенный своими мыслями и странными увлечениями.

— Ну, здесь его нет.

— А где он?

— В школе. С прошлого года. Хоуп, по-моему, ты совершенно не слушаешь, что я тебе говорю.




Все члены семьи собрались вместе в семь, до прихода гостей. Они подняли за здоровье Ральфа бокалы с шампанским. В ответ Ральф, со стаканом виски в руке, произнес вышибающее слезу, изящное, экстравагантное славословие, обращенное к «его любимым, дорогим». Хоуп заметила, как жадно он осушил стакан и снова его подставил. При таких скоростях он до десерта не дотянет. И увидела, что лицо у матери на мгновение окаменело. Ее мать, Элинор, была элегантно одета в розовое с кремовым, даже у ее золотистых волос был легкий клубничный оттенок. Мать была привлекательной женщиной, которая, когда ей было за пятьдесят, поняла, что будет выглядеть лучше, если немного прибавит в весе вместо того, чтобы изнурять себя постоянной диетой. И позволила себе немного располнеть. Кожа у нее была свежая, свои лишние фунты она носила уверенно и с достоинством. Хоуп видела, что даже сейчас она могла нравиться. У нее были большие груди, основной чертой ее облика была изнеженная, элегантная мягкость. Она тратила много денег на одежду и украшения. Отличалась проницательным умом и практичностью. Хоуп заметила, что мать украдкой убрала стакан Ральфа, пока тот шумно восхищался маленькими дочками Фей.

— Отлично, что выбрались, — услышала она за плечом голос Бобби Гау. — Обидно, что без Джона.

— Нас тут уйма. Вся округа съехалась. На его месте я бы отсюда бежала, как ошпаренная.

Бобби Гау улыбнулся уголками губ, вид у него стал растерянный. Шутит она или всерьез? Если он с ней не согласится, не сочтет ли она его ограниченным? Если он поддакнет, не будет ли это нелояльно по отношению к родственникам? Хоуп чувствовала, что он мысленно взвешивает все «за» и «против».

— Бедняга Джек не знаком с весельем, — наконец произнес он без выражения и усмехнулся.

— Да. Как жизнь, Боб? — спросила Хоуп.

Он свел брови, потом улыбнулся уголками губ. «Неплохо, неплохо… Не могу пожаловаться. Адвокатствую напропалую». Хоуп точно помнила, что эти же слова он произносил при каждой предыдущей встрече.

— Как дела у Тимми? — Хоуп почувствовала, что уже изнемогает. Гау неопределенно покрутил рукой в воздухе.

— Думаю, ему понадобится время, чтобы привыкнуть. Но это хорошая школа. — Он сглотнул слюну и посмотрел на свой бокал. — Бесспорно. Во всяком случае, — продолжил Бобби, — пусть поживет вдали от матери, это пойдет ему на пользу.

— В самом деле? А почему?

Он не ответил: «Но мы очень по нему скучаем, по нашему Тимбо. Особенно девочки».

— Еще бы.

— Вот так. Такие дела. — Он натянуто улыбнулся. Похоже, подумала Хоуп, он умирает — хочет от меня отделаться.

— Как насчет добавки? — отрывисто спросил Бобби и выхватил у нее бокал. Он устремился за шампанским, а Хоуп переключила внимание на двух своих племянниц, Диану и Кэрол, которые в своих нарядных платьях были очень хорошенькими. Хоуп хотела бы, чтобы эти девочки ей больше нравились.




На Хоуп было старое черное бархатное платье с длинными рукавами и треугольным вырезом. Она небрежно уложила волосы в высокую прическу, на шею надела старинное жемчужное колье, — принадлежавшее матери. Она без толку болталась на кухне, оттягивая момент, когда снова окажется в толпе гостей. Почти все приглашенные уже съехались, было их, как говорили, около восьмидесяти, и уровень шума все возрастал по мере того, как они распивали шампанское и поедали закуски.

Маленькая Диана вошла в кухню с пустым подносом, и Хоуп дала ей другой, с крошечными волованами.

— Что это такое, тетя Хоуп? — спросила Диана.

— Волованы. И пожалуйста, не зови меня тетей.

— А как мне вас звать?

— Просто Хоуп. По имени.

— Но мама говорит…

— Скажи маме, что мне так больше нравится. Ступай.

Хоуп вышла из кухни вместе с девочкой. В комнате яблоку негде было упасть. Мужчины, молодые и старые, в черных галстуках; женщины — откуда столько блондинок — сплошь лак и косметика. Гам стоял невыносимый.

— Хей, Хоуп. Хоуп Данбар! — громко пропел кто-то у нее за плечом.

Она обернулась. И увидела молодого человека, светловолосого, с разрумянившимся жизнерадостным лицом, которое было ей смутно знакомо. Имени она вспомнить не смогла. Он расцеловал ее в обе щеки.

— Как поживаешь? Не видел тебя — Господи, сколько же лет? Ты ведь недавно вступила на тернистую тропу брака?

— Да, вступила. В том смысле, что я замужем.

— Что, куда-то ездила? У тебя та-а-кой загар. Катаешься на лыжах?

— Нет, я все лето проработала на воздухе.

— Правда? — Он искренне удивился. — И чем же ты занимаешься? Инструктор по верховой езде или что-то вроде?

— Я эколог.

— А… — Взгляд у него стал тревожный. — Звучит серьезно. Впечатляет. Во всяком случае… — Он начал озираться по сторонам. — А где твой благоверный? Рад буду познакомиться.




Хоуп, стоя позади матери, смотрела, как гости заполняют шатер. Круглые столы были расставлены дугой вокруг деревянной площадки для танцев. Над ней на помосте дожидались музыкантов пианино, барабаны, контрабас, прислоненный к высокому табурету, и саксофон в металлическом чехле. На столах были розовые скатерти, шатер был сшит из белых и розовых полос ткани, там и сям на подставках в виде усеченных дорических колонн красовались композиции из белых цветов. Помещение было оформлено красиво, с большим вкусом. Каждый гость знал, где ему сесть. Они вереницей тянулись в шатер, Элинор Данбар, стоя у входа, приветливо им улыбалась.

— Все выглядит прелестно, — сказала Хоуп.

Мать взглянула на нее. «Ты тоже. На свой неаккуратный лад. — Она указала на волосы Хоуп. — Почему ты не дала мне их уложить?»

— Завтра я снова буду в лесу. Так что не стоит стараться. Давай сядем?

Мать на секунду задержала ее.

— Дорогая, приглядывай за Ральфом, ладно?

— Что ты имеешь в виду?

— Мне придется порхать вокруг стола, а он в мое отсутствие выпьет лишнего.

— Но это его семидесятилетие.

Она не улыбнулась.

— Да, конечно. Но я не хочу, чтобы он упал под стол, не дождавшись горячего. Просто… сделай это ради меня.

Они шли к своему столику.

— С виду он в порядке, — сказала Хоуп.

— Тебя долго не было. Это все уже не смешно, не то, что раньше. — Лицо у матери превратилось в маску. Хоуп почувствовала, как внутри у нее все сжалось.

— Прости, мама, — проговорила она. — Мне очень жаль. — Мать остановилась, посмотрела на нее и улыбнулась одними губами.

— Не нужно жалеть меня, Хоуп. Я этого не терплю.

Хоуп впала в настоящую депрессию, когда увидела, что ей отведено место между Бобби Гау и человеком по имени Джеральд Пол, старым другом семьи. Он был пенсионером, в прошлом — театральным агентом, на которого работала ее мать, пока не вышла замуж за Ральфа. Хоуп думала, что, вероятно, они когда-то были любовниками. А может быть, они любовники и сейчас.

Когда она села за стол, Бобби Гау попросту от нее отвернулся, так что разговаривать ей пришлось с Полом. У него был большой тонкогубый рот, полный коричневых зубов, которые росли плотно и криво, под разными углами друг к другу. Как ни странно, дыхание у него не было зловонным, оно лишь слабо отдавало ванилью, словно он полоскал рот ванильной эссенцией.

— Приятно видеть, что Ральф так хорошо выглядит. — Пол смотрел на другую сторону стола, поверх приборов. — И ваша мать тоже. Потрясающая женщина.

Хоуп посмотрела на своих родителей: мать, словно облизанная похотливым взглядом Пола; отец, вслушивающийся, непрерывно поглаживающий бороду… По левую руку от него Фей давала Кэрол отхлебнуть глоточек шампанского из своего бокала. Пол предавался воспоминаниям о «нашей чудесной Элинор». Хоуп прикрыла глаза и внезапно ощутила желание оказаться у себя в поместье, в лесу Литтл Барн Вуд. Она решила, что попытается исчезнуть, пока будут произносить тосты.

Она сделала глубокий вдох и ложечкой выудила шарик авокадо из лежавшей перед ней груши. Официант подошел и наклонился сперва к ее матери, потом, обойдя вокруг стола, к ней самой.

— Миссис Клиавотер, вас к телефону. — Она сказала: «Простите», — и направилась в гостиную. Наверное, Джон, подумала она, когда взяла трубку. Но это был Грэхем Мунро.

— Что случилось, Грэхем? — прервала она поток его извинений.

И он объяснил что. Под вечер трое сельскохозяйственных рабочих, идя в поместье Неп через буковую рощу у старого барского дома, услышали необычный шум. Решив установить его источник, они обнаружили человека, который уже успел вырыть на берегу озера «систему траншей» — именно так выразился Мунро. Общая протяженность примерно сорок ярдов, глубина больше трех футов. Рабочие спросили, кто он такой, и вступили с ним в препирательства. Потом поволокли его в контору поместья.

— Как будто бы на этом этапе он стал буянить и попытался от них сбежать. — В голосе Мунро звучали все его невысказанные извинения. — Боюсь, что рабочим пришлось удерживать его силой.

— С ним все в порядке?

— Только ссадины и синяки, так мне сказали.

— А вы-то сами его не видели?

Из конторы, установив личность Джона, позвонили Мунро в Вест Лалворт. Он, в свою очередь, перезвонил Джону и сказал, чтобы тот шел в коттедж и там его дожидался.

— К сожалению, — сказал Мунро, — я не смог выехать немедленно, а когда я добрался до вашего дома, его и след простыл.

— То есть?

— Он исчез. Свет был включен, и входная дверь не заперта. Поэтому я и решил, что должен вам позвонить. Еще он оставил записку.

— И что в ней?

— Я не могу разобрать. Какие-то каракули. Но, по-моему, там есть слово «Лондон».

— Вероятно, он поехал домой. Спасибо, Грэхем. Первое, что она подумала, когда повесила трубку: идиот, идиот несчастный. Вторая мысль была эгоистической: вот отличный предлог, чтобы сбежать с юбилея. Пришла мать — она искала Хоуп, чтобы узнать, в чем дело; Хоуп ограничилась объяснением, что Джон заболел и, по-видимому, ей лучше немедленно ехать домой. Судя по выражению лица Элинор, в первую секунду она хотела возразить, потом передумала.

— Что ж… Только попрощайся с отцом перед уходом. Я его сейчас к тебе пришлю. — Она подалась вперед, чтобы обнять Хоуп.

Хоуп почувствовала, как на нее налегли мягкие груди матери, в носу защекотало от запаха розовой воды. Мать задержала ее в объятиях.

— Дорогая, ты приедешь меня навестить? Когда все будет спокойно. Просто так, немного побыть вместе.

— Конечно. И очень скоро.

— Я тебя совсем не вижу последнее время, — мать пристально посмотрела на нее. — Я по тебе скучаю. — Потом улыбнулась. — Пойду, пришлю к тебе Ральфа.

Хоуп поднялась наверх и поспешно сложила чемодан. Она даже не потрудилась переодеться. Просто влезла в пальто и вынула гребни из волос.

Ральф ждал ее внизу. Она вкратце рассказала ему, в чем дело.

— Я думаю, тебе и вправду лучше ехать, — произнес он неохотно, угрюмым тоном и поцеловал ее. — Что случилось с твоим Джоном? С ума сошел или что-то вроде этого?

Хоуп выдавила из себя смешок. «Конечно, нет, что ты. Зачем ты такое говоришь? Он просто слишком много работает».

— Большая ошибка.

Она сжала ему руку выше локтя. «Желаю хорошо провести вечер».

— Шансов немного. — Он проводил ее до двери. — Беда в том, — сказал он, — что мне до охренения скучно. Потому я и пью. Я знаю, что твою мать это не радует, но, видишь ли, я ничего не могу тут поделать.

Хоуп было подумала, что он сейчас расплачется, но глаза у него были ясные и голос звучал твердо. «Тошнит меня от всего этого», — сказал он.

— Брось, Ральф. Получай удовольствие. Здесь все твои родные. Мы все тебя любим, и твои старые друзья тоже.

Он посмотрел на неё: «Мои старые друзья… Такая толпа говнюков».




Она села на поезд, шедший без остановки из Банбери в Оксфорд. Она с запасом успевала на последний поезд в Лондон. Она сидела в слишком теплом, слишком ярко освещенном купе, вглядываясь в темные сельские пейзажи за окном, но видела только собственное, пялящееся на нее отражение. Она думала о Джоне и заставляла себя признать, что его причуды становятся проблемами, необычные выходки — предупредительными знаками… Но внутреннее сопротивление не позволяло ей зайти в этих признаниях слишком далеко. Когда же она спрашивала себя, что теперь намерена делать, то сразу погружалась в густой туман инертности и апатии: ничто не казалось ясным, никакое направление — правильным.

На смену этому чувству пришло ожесточение: в ней начало подниматься что-то вроде злости. Такого она не предвидела. Она не ожидала подобного поворота событий. Ее незаурядный, блистательно одаренный муж не должен был заболевать таким образом, становиться психически неустойчивым и создавать проблемы.

Она взглянула в лицо своему эгоизму так же, как смотрела на свое отражение в холодном, черном вагонном стекле, и велела себе пересмотреть позиции. И испытала смутную тревогу, когда поняла, что к этому не готова.




На вокзале в Оксфорде ей пришлось прождать двадцать минут. Она коротала их в грязном кафетерии вместе с обычной в таких заведениях публикой: сексуально озабоченными юнцами, бедняками и бормочущими что-то себе под нос пьяницами, и чувствовала, что злость по-прежнему сидит в ней, застрявшая, как кирпич под ребрами.

Нет, говорила она себе, это несправедливо. Какое право он имел так себя вести? Быть таким упрямым, ни с кем не считаться? Она думала о нем, о том, что он дожидается ее в квартире, и пыталась представить себе, как он ее встретит: будет ли он беззаботным и равнодушным? Или дурашливым и самодовольным? Возможно, он будет молчаливым и беспомощным или мрачным и отсутствующим? Все эти варианты она изучила и, как она поняла, даже слишком хорошо. Соответствующие монологи звучали у нее в ушах. Я вовсе не желал… Вот, в жизни бы не подумал… Я не знал, как лучше… Да плевать я хотел…

Она уже чувствовала себя изможденной и разбитой: такое часто бывает, когда предстоит взяться за большую работу, и именно из-за этой преждевременной усталости, которая на самом деле есть предвиденье усталости в будущем, обычно и откладываешь ее начало.

Лондонский поезд пришел, потом ушел. Хоуп еще посидела в грязном буфете, думая о своем, затем взяла такси и поехала к Мередит. На верхнем этаже ее коттеджа, в окнах спальни, горел свет. Мередит открыла дверь в халате, славная и растрепанная, вид ее действовал успокаивающе.




— Какого черта ты тут делаешь?

— Расписываюсь в несостоятельности.




СЧАСТЬЕ ШИМПАНЗЕ


Джоао рассказал мне эту историю, когда мы с ним были в поле. Мы наблюдали за Ритой-Мей, Лестером и Маффином. Маффин играл с Лестером, Рита-Мей время от времени вмешивалась, то перекувыркивала детеныша, то одергивала Маффина, когда игра становилась небезопасной. Мне было ясно, что эта возня и беготня доставляла молодым шимпи удовольствие; что они неплохо проводили время; что они, говоря прямым текстом, — счастливы.

На обратном пути в лагерь Джоао рассказал мне историю, услышанную им от своего отца.

Однажды двое охотников, Нтино и Ико, брели по лесу. Они увидели, что среди ветвей мулембы играют несколько шимпанзе.

— Посмотри на этих шимпанзе, — сказал Нтино, — как легко они раскачиваются на ветвях и перескакивают с одной на другую. Для них это и есть счастье.

— С чего ты взял? — спросил Ико. — Ты не шимпанзе. Откуда тебе знать, что такое счастье для шимпанзе?

— Ты не я, — ответил Нтино. — Почему ты решил, что я не знаю, счастливы шимпанзе или нет?




Я так и не нашла останков Лениного детеныша. Мы обшаривали все места, где шимпанзе строили гнезда на ночь, надеясь отыскать лоскуток кожи или крошечную кость, которую я могла бы предъявить как вещественное доказательство номер один, но нам так и не удалось установить, что сделала Рита-Мей с растерзанными останками, которые, как шарф, свисали у нее с плеча, когда она в тот день уходила из-под фигового дерева.

После смерти детеныша Лена несколько дней не показывалась. А потом появилась снова. Она держалась на расстоянии от Риты-Мей, но в остальном ее отношение к членам стаи, равно как и их к ней, практически не изменилось.

И внешне столь же нормальными выглядели мои отношения с товарищами по работе. Про убийство детеныша я не рассказала никому, кроме Джоао и Алды, и не сомневалась, что Маллабар, как и обещал, хранил полное молчание на сей счет. В лагере мне все еще сочувствовали как жертве пожара — это косвенно доказывало, что он держал слово. Со мной он был само дружелюбие. Я не извинилась и не взяла обратно сказанное о Бобо, но он вел себя так, будто я это сделала: у меня было кратковременное помрачение разума, и он меня простил.

Я ходила по лагерю с улыбкой на лице и каждый вечер работала над своей статьей.




Однажды ранним утром я отправилась на встречу с Алдой. Когда я проходила мимо искусственной зоны кормления, меня окликнули. Маллабар стоял посреди расчищенной площадки. Он помахал рукой, подзывая меня к себе.

Было чуть больше шести, солнце еще не поднялось из-за деревьев. Его рассеянные лучи были цвета белого вина, воздух — прохладным. Приближаясь к Маллабару, я посмотрела, есть ли кто-то в укрытиях вокруг площадки: никого не было. Мы впервые оказались наедине с тех пор, как я рассказала ему о смерти Бобо. Я предложила Маллабару сигарету, он отказался. Я закурила одна. Я заметила, что к бетонным клеткам прислонены три больших, похожих на канделябры, грозди бананов.

— Рано же вы встали, — сказал он.

— Мне нужно пойти кое-что проверить, — я старалась говорить как можно загадочнее.

— Я хотел узнать, не составите ли вы нам сегодня компанию?

Я посмотрела на бананы.

— Намечается большой пир?

— Да. Должен приехать мой американский издатель, хочу показать ему наших шимпи.

— У меня сегодня слишком много работы. Сожалею.

— Очень досадно. — Он пожал плечами. — Он бы вам понравился. И познакомиться было бы полезно. Таких людей стоит знать.

— В другой раз. В любом случае, спасибо.

— Вы этого не одобряете, — внезапно сказал он.

— Чего?

— Нашей ИЗК, — он указал на клетки и на бананы. — Хоуп, вы же категорически против.

Я в упор посмотрела на него.

— Это машина, Юджин. Искусственный источник легко доступной пищи, который вы открываете и закрываете, когда вам заблагорассудится. Не думаю… — Я на секунду замолчала, собираясь с мыслями. — Он не имеет ничего общего с настоящей жизнью диких шимпанзе, это уж точно. Вы приманиваете сюда две дюжины шимпи и даете им обжираться. Это неестественно. Вы устроили в джунглях конвейерную линию подачи бананов. И разыгрываете из себя Бога, Юджин. Это неверный путь, — я улыбнулась ему в лицо. — Впрочем, я уверена, что все аргументы против ИЗК вы знаете сами.

— И большинство я сам сформулировал. — Он уселся на бетонную клетку, откинулся назад, положил ногу на ногу. Он не смутился ни на йоту и чувствовал себя — свободнее некуда. Я бросила сигарету на землю, затоптала окурок.

— Хоуп, вы мне нравитесь, — произнес он.

— Благодарю вас.

— Несмотря на наши… методические разногласия, вы именно тот человек, который нужен в этой команде.

Я промолчала. Он продолжал мне льстить. Теперь, когда война практически закончилась, сказал он, и появились новые гранты, работа в Гроссо Арборе развернется в прежних масштабах, а может быть, и в больших. Он вынашивает мысль о создании еще одной площадки, еще одного стационарного лагеря на десять миль севернее нашего. И во главе его Маллабар, оказывается, видит именно такого руководителя, как я.

Первые лучи солнца осветили верхушки деревьев, я ощутила, как у меня по лицу растекается их тепло. В который раз у меня возникло смутное подозрение, не вызываю ли я у Маллабара сексуального интереса. Он у меня его определенно не вызывал, но я знала, что на некоторых мужчин такое равнодушие действует возбуждающе.

— Это что же, деловое предложение? — спросила я.

Он на мгновение растерялся.

— Ну… Я бы сказал, я бы сказал, что это весьма реальная перспектива. — Он встал и теперь потирал руки, словно мыл их под краном.

— Я просто хотел, чтобы вы знали о моем отношении, — сказал он, обретая прежнюю самоуверенность. — И о том, что нам предстоит. Ранняя птичка всегда в прибытке. У вас есть будущее, Хоуп, здесь, среди нас, и такое, которого со счетов не сбросишь. — На мгновение он задержал ладонь у меня на руке, пониже плеча, и чистосердечным взглядом посмотрел мне в глаза. Я почти физически почувствовала весь жар его искренности. — Хотелось бы, чтобы вы это понимали.

— Мне все понятно.




Алда встретил меня на условленном месте и повел на восток, туда, где прежде видел шесть неопознанных шимпанзе. В этой части леса не было расчищенных дорожек, только старые тропы, но по мере продвижения мы поднимались вверх и растительность редела.

Алда показал мне тропинку, на которой он заметил обезьян. Он шел за ними следом десять минут, потом упустил: они затерялись в подлеске. Я посмотрела по карте, где мы примерно находимся. Если это были северные шимпи, то они перешли через Дунай и почти на милю углубились в южную территорию. Когда Алда потерял их из виду, он подумал, что они направились обратно на север. Он показал мне, где это произошло. Дунай был в восьмистах ярдах от нас, за густыми зарослями. Я решила, что предположение Алды — вполне разумное. И я сочла не менее разумным предположением то, что шимпанзе осуществили своего рода пробное вторжение, описав по южной территории дугу длиной в одну-две мили… Соответствующие ассоциации не давали мне покоя.

— Говорите, это были одни самцы? — спросила я Алду.

— Да, мэм, я думаю, да. И они идут очень медленно, смотрят туда, смотрят сюда, и без шума. Совсем без шума. — По моим понятиям, это в точности напоминало десант на территорию противника.

Тем же вечером я отпечатала окончательный вариант своей статьи. Она была на двадцать страниц, со скромным научным аппаратом, но читалась прекрасно. Я знала, что куда бы я ни отправила эту статью, ее везде напечатают из-за спорного и провоцирующего полемику содержания. В конце концов я решила послать ее в журнал под названием «Крупные обезьяны». Это был ежемесячник с хорошей научной репутацией и с достаточно широким кругом непрофессиональных читателей. И у меня там был знакомый редактор.

Я вложила статью в конверт с адресом редакции, запечатала его и сунула в другой, с адресом профессора Гоббса. Туда я вложила также сопроводительную записку, в которой просила профессора переслать мое письмо в журнал. Я приняла все меры предосторожности.

Двумя днями позже, когда Тоширо уезжал в город за продовольствием, я отдала ему свой многослойный конверт. Он, почти не глядя, бросил его на соседнее сидение, на груду корреспонденции, которую увозил из лагеря.

Закончив статью, я уделила еще какое-то время анализу и обработке полевых записей Джоао и Алды. И обратила внимание на одну вещь. Определяя расстояния, которые проходили мои шимпанзе за последние три-четыре недели, я заметила, что они сократились. Нанося соответствующие маршруты на карту, я увидела, что площадь зоны, посещаемой южными шимпанзе, стала существенно, почти на 35 процентов, меньше.

Происходило нечто странное, я не вполне понимала, что именно. Однако именно эти данные заставили меня отказаться от нашей обычной процедуры наблюдений и установить особую вахту на Дунае. Каждый день Джоао, Алда и я занимали позиции на расстоянии в милю друг от друга на южном краю неширокого ущелья, которое промыл Дунай, неся свои воды с нагорья в океан, с востока на запад. Мы нашли пункты, откуда открывался хороший обзор, и втроем могли следить за происходящим на достаточно протяженной территории.

Первые три дня не принесли никаких результатов. Утром четвертого дня, примерно в половине десятого, Джоао вызвал меня по рации. Я занимала центральную позицию, он находился на милю восточнее.

— Они идут, мэм, — доложил он. — По-моему, семь, может быть, восемь. Идут к вам.

Он сообщил, что они только-только миновали большую мафюмейру, видимую с моего поста. Я велела Джоао следовать за обезьянами, а сама отправилась им навстречу.

Шимпанзе было семеро, они двигались осторожно, на четвереньках, выстроившись в неплотную колонну. Их полное молчание и сосредоточенный вид казались странными и внушали тревогу. Возглавлял их Дарий, я его сразу узнала. В последнем ряду была одна нетечная самка. Они шли прямо на меня.

Растительный покров здесь был крайне неоднородный, поэтому я сошла с тропы, чтобы пропустить их. Я сделала круг, чтобы обойти обезьян и присоединиться к Джоао, который следовал за ними на расстоянии футов в сто. Вид у него был недовольный и угрюмый. Ни он, ни я ни с чем подобным до сих пор не сталкивались.

Примерно час мы шли следом за шимпанзе, которые неуклонно продвигались вглубь южной территории. Остановившись на краю узкой долины, по которой протекал ручей, они забрались на веранистовое дерево. На нем они просидели сорок минут, молча и неподвижно, вглядываясь и вслушиваясь. Мои южане не подавали никаких признаков жизни.

В конце концов чужаки слезли со своего дерева и уже более быстрым шагом двинулись на север. Добравшись до долины Дуная, они огласили воздух громким уханьем и тявканьем и ринулись форсировать речку, ударяя по стволам, ломая ветки и потрясая ими в воздухе. Потом они умчались вглубь северной территории, по-прежнему вопя и ухая друг на друга.

— Мне не нравится, — сказал Джоао. Вид у него был по-прежнему огорченный и встревоженный, брови насуплены. — Совсем, совсем не нравится.

— Это очень странно, — сказала я. — Что они пытаются сделать?

— Я это сильно боюсь, мэм, — он посмотрел мне в глаза. — Я это сильно боюсь.

Я спросила Вайля, могу ли я еще раз отправиться с ним провести несколько дней в обществе его северных шимпанзе. Он охотно согласился, но когда спросил меня, а зачем, я ответила только, что какие-то незнакомые особи были замечены у нас на юге и я подумала, что это могли быть его подопечные.

За два дня, проведенных с ним на северной территории, я увидела большинство самцов группы. Фактически, самцы в ней доминировали. Из трех половозрелых самок две недавно родили, и цикл у них мог восстановиться только через два-три года Единственной «доступной дамой» была Криспина. Также в группу входили четыре самца в расцвете сил, полдюжины разнополых шимпанзе-подростков и пара старых самцов. В прежние дни, то есть до раскола северян и южан, группа была более сбалансированной, но уход Кловиса с тремя созревшими самками — Ритой-Мей, Ритой-Лу и Леной — нарушил, по теории Вайля, стабильность группы. Еще одна молодая самка исчезла восемнадцать месяцев тому назад, отчего дисбаланс усилился. Возможно, ее убил какой-то хищник или сманили к себе шимпанзе из другого сообщества, жившие севернее Гроссо Арборе. Вскоре после моего предыдущего визита на север течка у Криспины закончилась, весьма вероятно, что она была беременна.

Ян счел, что рейды на юге — весьма существенное явление.

— Я уверен, что они искали Риту-Мей, — сказал он как бы между прочим. — Она была весьма популярна.

— Не похоже.

— У нее течка?

— Нет. Но очень скоро начнется у ее дочери.

— Ну вот. А как ваша беременная?

— Она… детеныш погиб.

— У нее возобновится цикл, — он задумался. — Как зовут вашего альфа-самца?

— Кловис.

— Ему будет чем заняться. — Ян понимающе ухмыльнулся. В такие моменты он вызывал неприязнь. Я сменила тему.

— Есть у вас фотографии ваших шимпи?

— Анфас и в профиль, как в полиции? Есть, сколько угодно.

Мы сидели на скале, освещенные послеполуденным солнцем. Перед нами группка шимпанзе топталась среди группки деревьев в поисках термитников. Я отмахнулась от пары вившихся вокруг меня мух и немного подумала о том, не рассказать ли Вайлю, как умер Бобо. В конце концов я решила, что не стоит — из-за Роберты и ее отношений с Маллабаром.

Обезьяны были заняты поисками пищи, Вайль разглядывал их в бинокль. На нем была рубашка цвета хаки, шорты и замшевые ботинки до щиколоток. Ноги у него были загорелые, пыльные, в мелких царапинах. Голени и даже колени покрыты светлой шерстью. Может, все-таки рассказать, подумала я снова. В конце концов, нужен же мне союзник. Но вспомнила, о чем он меня однажды предупредил.

— Слышно что-нибудь о новой книге Юджина? — спросила я.

— О да. Роберта сейчас читает корректуру. Книга огромная.

— Надо же. И как называется?

— «Приматы: сообщество крупных обезьян», — сказал он торжественно, с подчеркнутым американским акцентом.

— Значит, дошло до гранок… И когда же она выйдет?

— Через четыре месяца. Или через пять. — Он повернулся ко мне, саркастически улыбнулся. — Так что мы все теперь можем складывать вещи и сматываться. Это же его «последнее слово», понимаете, о чем речь? — Он наклонил голову, скинул с шеи ремень бинокля. — Придется теперь поискать другие темы для статей. — Он встал. — Кстати, чем вы занимались, пока не впутались в эти игры?

— Датировала живые изгороди.

— Вот как?

— Только не говорите, что вас это живо интересует.

Мы уже возвращались к «лендроверу». Я решила еще немного прощупать почву.

— Ян, как вы считаете… Я хочу спросить, в какой мере агрессивны эти шимпи? То есть, если под агрессией понимать насилие?

Он остановился и пристально, озадаченно посмотрел на меня. Он явно старался понять, что стоит за моим вопросом.

— Не знаю, — сказал он. — Чтобы по-настоящему агрессивны — не думаю. Не более, чем вы или я.

— Меня этот вопрос тревожит.

— Что вы хотите сказать?

— Пока ничего определенного, но скажу, если что-то прояснится.




Мы еще трижды наблюдали за рейдами северян. Они пересекали Дунай практически в одном и том же месте и каждый раз все дальше заходили на южную территорию. Благодаря взятым у Яна фотографиям я опознала основных участников рейдов и выучила их имена. Группу всегда возглавлял Дарий, в нее входило несколько подростков (их я различала плохо) и обычно — трое остальных взрослых северных самцов: Гаспар, Пулул и Америко. Случалось, их сопровождал старый самец по кличке Себестиан. Эта пятерка составляла основное ядро десантников.

Пересекая Дунай, они переставали вести себя шумно, как это свойственно шимпанзе. Они шли напряженные, настороженные и почти не издавали звуков. С каждым разом они все глубже проникали на южную территорию и все дольше на ней задерживались. Они часто останавливались, взбирались на деревья, смотрели по сторонам и ждали. Мне было ясно, что они ищут моих шимпанзе.

Наша вахта на Дунае и наблюдение за десантниками привели к тому, что я потеряла из виду моих южан. И в один прекрасный день я послала Джоао и Алду их разыскивать. Теперь, зная, где северяне обычно пересекают Дунай, я могла достаточно успешно следить за ними одна.

На этот раз они появились в четыре часа дня. Я услышала их прежде, чем заметила — они неистово барабанили по стволам деревьев. Потом я увидела Дария, шерсть дыбом, настроение агрессивное: он тряс ветки, испускал пронзительные крики. К нему присоединились другие шимпанзе они перекликались, орали, сбрасывали крупные камни в Дунай. Потом они пересекли реку и смолкли. Дарий шел во главе, за ним цепочкой — Пулул, Каспар, Себестиан, Америко и подросток, которого я не смогла опознать. Я с трудом за ними поспевала. Разумеется, они меня видели, но они вполне привыкли к присутствию наблюдателей. Тем не менее, я благоразумно держалась в сорока или пятидесяти ярдах от них.

На протяжении часа они осторожно продвигались на юг. Потом заняли наблюдательную позицию на краю небольшого скального обрыва и стали ждать. В этот момент по рации ко мне с трудом пробился Джоао — он был на краю зоны слышимости, а я установила малую громкость — и сообщил, что видел Кловиса, Риту-Мей, Лестера и Риту-Лу. Маффин, Мистер Джеб, Конрад и Лена не показывались.

Я достала фотоаппарат и несколько раз щелкнула шимпанзе, сидевших на скалах. Вид у них был очень сосредоточенный. Вблизи от них на кустах чавелхо висели плоды, но обезьяны не проявляли интереса к пище. Они караулили. Принюхивались. Вслушивались.

Потом я заметила, что Дарий сосредоточил внимание на небольшом островке финиковых пальм примерно в пятистах ярдах от него. Я вызвала по рации Джоао.

— Где вы?

— Далеко на юге, мэм. Возле бамбука.

— А Рита-Мей и Рита-Лу?

— Они здесь, я их вижу.

У меня немного отлегло от сердца. Если Ян Вайль прав и цель у этих рейдов — сексуального свойства, то сейчас северяне от нее очень далеки.

Вдруг Дарий коротко заворчал, соскочил со своей скалы, устремился вниз по почти вертикальному откосу и исчез в подлеске. Остальные тотчас сорвались и помчались за ним. Я не сразу нашла место, где могла без риска спуститься с обрыва, и когда оказалась внизу, шимпанзе уже исчезли из вида. Впереди я слышала треск: это они ломились через заросли. Я увидела тропу, которая вела к пальмовой рощице, и побежала по ней.

Я была примерно в ста ярдах от пальм, когда услышала предупреждающее уханье какого-то южного шимпи. Потом услышала, как ему ответил второй. Я споткнулась о корень и упала, сильно рассадив колено. Встала и, хромая, поспешно заковыляла туда, откуда доносился шум. В мгновение ока он превратился в дикую какофонию, в разноголосицу визга, лая и пронзительных криков, резких и хриплых, в паническое, истерическое крещендо драки. Оказавшись у первых пальм, я заметила шимпанзе, который, перемахивая с ветки на ветку, удирал прыжками сквозь крону громадной альфонсии. Насколько я успела разглядеть, это был Конрад.

Я осторожно продвигалась вперед. В просветах между пальмовыми стволами передо мной мелькали возбужденно размахивающие руками шимпанзе. Потом я увидела Мистера Джеба в кольце северян. Он, приняв низкую стойку, скалился и пронзительно вскрикивал. Самцы-северяне, шерсть дыбом, стоя вокруг него, яростно вскидывались, исполненные бравурной агрессии. В руке у Дария был сухой пальмовый лист, которым он лупил о землю и с придыханием, прерывисто, утробно рычал на Мистера Джеба. Реакция Мистера Джеба была слабой и жалостной. Он отчаянно трясся всем телом, вертясь из стороны в сторону, его сухая рука беспомощно болталась. Лысина и всклокоченная козлиная бородка делали его угрожающие жесты смешными и неубедительными. Но он рычал так смело, как только мог, поднимал верхнюю губу, обнажая старческие стертые зубы, и швырял здоровой рукой камешки в надвигавшуюся на него шайку захватчиков-северян.

Потом они набросились на него. Дарий, который был в два раза крупнее, без труда повалил Мистера Джеба и, сев ему на грудь, прижал его руки к земле. Гаспар стиснул ему щиколотки, а Пулул и Америко несколько раз наскочили на голову. Потом Гаспар, подавшись вперед, вонзил зубы ему в мошонку, и старый шимпи пронзительно завопил от боли. Но град ударов, наносимых остальными, оглушил Мистера Джеба, и тело его обмякло. Северяне, один за другим, попятились от него.

Затем Дарий схватил его за ноги и стал бегать взад-вперед, рывками таская его по земле. Голова Мистера Джеба ударилась о ствол финиковой пальмы, из ноздрей потекла кровь. Дарий сразу остановился и начал с ворчанием ее всасывать и слизывать.

Через какое-то время Дарий бросил Мистера Джеба, остальные шимпи сошлись и окружили его, глазея на распростертое тело. Мистер Джеб лежал лицом вниз, совершенно неподвижно. Потом шевельнулся. Оторвал от земли голову и тихонько заскулил. Приподнялся и попытался оттолкнуться здоровой рукой, чтобы встать, но тотчас, весь дрожа, рухнул ничком.

Пулул подошел, сел ему на спину и начал выкручивать ногу из сустава. Я скорее увидела, чем услышала, как она сломалась. Вдруг она стала неестественно расслабленной. Пулул вцепился зубами в стопу, откусил один палец, еще два повисли на лоскутах кожи. В продолжении всего этого Мистер Джеб не издал ни звука.

Наконец Пулул, зловеще ухая, отвалился от Мистера Джеба. Северяне уселись и смотрели на него, неподвижно лежащего, добрых пять минут, потом Дарий прошествовал к нему и пару раз ткнул его пальцем. Старый шимпи по-прежнему не шевелился. Дарий схватил его за ногу — за сломанную ногу — и несколько ярдов протащил по земле, перевернув при этом лицом вверх. Затем две или три минуты бил по лицу кулаками.

Дарий разжал кулаки, отошел, и вдруг, с места в карьер, северяне ринулись прочь, прыжками, бегом проламываясь сквозь кустарник.

Я посмотрела на часы. Нападение на Мистера Джеба длилось примерно двадцать минут. Я была как выжатый лимон, все тело у меня ныло от напряжения. Я с трудом встала (за все это время я ни разу не шевельнулась) и подошла к Мистеру Джебу.

Он был еще жив. Я заметила, что пальцы на одной руке чуть заметно двигались. В треугольной ране на лысой голове виднелся кусок черепа — розово-оранжевый на фоне серо-черной, запыленной кожи. На мошонке, на месте укуса, кровь уже запеклась, по ней ползали мясные мухи. Но тяжелее всего было смотреть на его сломанную ногу, на культю откушенного пальца, где, поблескивая, белела кость.

Я почувствовала, что близка к шоку, мне было не вздохнуть, я хватала и глотала воздух, как утопающая. Я отвернулась, сделала несколько дыхательных движений: глубокий вдох, затем медленный выдох. «Ох, Мистер Джеб, — услышала я собственный голос. — Бедный Мистер Джеб».

Потом я подошла к нему, опустилась на колени и осторожно дотронулась до плеча.

Он открыл глаза. Один превратился в щель между двумя сливами кровоподтеков. Он посмотрел на меня.

Я сообразила, что подошла слишком близко, и отступила на несколько ярдов. Мистер Джеб задрожал, снова попытался встать, но был слишком слаб. Тогда, опираясь на здоровую руку и здоровую ногу, он волоком потащил свое тело в сторону густых зарослей подлеска. За ним по пыли тянулась неровная, с пятнами крови, борозда.

Он уполз глубоко в чащу. Я пыталась следовать за ним, но не смогла колючки росли для меня слишком густо. Я попятилась и выбралась наружу, сильно оцарапав предплечье. Села, прислонившись спиной к дереву, и просидела минуту или две. Потом сообразила, что уже вечереет и скоро начнет смеркаться; пора было подумать о возвращении в лагерь. Я открыла сумку, извлекла какой-то антисептик и смазала им царапину на руке и ссадину на колене. Когда я клала лекарство на место, то увидела фотоаппарат.

Я не фотографировала эту схватку. А теперь Мистер Джеб умирает или уже умер в непроходимом колючем кустарнике… Что происходит в Гроссо Арборе, спросила я себя. Откровения, содержавшиеся в моей статье, уже устарели. Эти северяне пришли сюда убивать и, что самое неожиданное и непонятное, — причинять боль. Насколько я знала, таких прецедентов не было.

Я услышала тихое, с придыханием, уханье — хуу-хуу-хуу — и огляделась. Сидя на корточках в двадцати футах от меня, на меня смотрел Конрад. Как ни глупо, я вдруг почувствовала облегчение и неуместную радость, точно встретилась со старым знакомым.

— Конрад! — громко окликнула я.

И он бросился от меня в кусты. Через несколько секунд я увидела, что он лезет на дерево со светлым стволом и лимонными цветами, чья крона нависала над зарослями, скрывавшими от меня тело Мистера Джеба. Он добрался до самых дальних ветвей и, устроившись на них, стал неотрывно смотреть в путаницу веток, туда, где Мистер Джеб умирал медленной и мучительной смертью.




Я возвращалась в лагерь с большим опозданием. Поэтому пошла прямо в столовую, чтобы не возбуждать подозрений. Я никому не рассказала, что произошло, и объяснила свои травмы тем, что упала, следуя за группой. Я принялась за волокнистого цыпленка и сладкий картофель с непривычным для меня удовольствием и попросила одного из поваров принести мне бутылку пива. На то, что оно будет холодным, я и не надеялась, но мне нестерпимо хотелось выпить. Итак, я поглощала свою порцию и пила теплое пиво. Едва я закурила «Таскер», как в столовую вошла Джинга.

— Хоуп, с вами все в порядке?

— Нормально. А что?

— Вы выглядите… не вполне здоровой.

— Просто устала. — Я улыбнулась ей. — День был трудный и долгий. И, по-моему, один из моих шимпи умер. — Я до сих пор не знаю, зачем я ей это сказала. Возможно, я хотела как-то дополнить то, что выстроилось у меня в голове. Я рассказала ей, что вышла на место схватки и обнаружила кровавый след, уходивший в колючий кустарник.

— Откуда вы знаете, что это был шимпи? — спросила она.

— Там был еще один, он сидел на дереве над зарослями. Вроде как нес караул у тела.

Джинга пожала плечами. «Может быть, леопард? — Она стиснула мою руку. — Господи, если бы вы знали, скольких шимпи я потеряла с тех пор, как мы здесь. Десятки!»

— Я понимаю. Но дело в том, что на юге их очень мало. Одним меньше, и уже чувствуется.

— Вы Юджину рассказали?

— Нет. Хотела попробовать обнаружить тело. Чтобы никаких сомнений не было. Во всяком случае… — Я погасила сигарету и демонстративно сменила тему. — Я слышала, книга скоро выйдет?

Мгновение она настороженно смотрела на меня, потом расслабилась.

— Да, мы уже вычитываем гранки. — Она помолчала, потом проговорила раздумчиво: — Полагаю, она пойдет на ура. Минимум на десяти языках, уже ясно. Но это хорошо для всех нас. После войны и всего этого мы опять будем что-то значить.

— Я бы хотела на нее взглянуть. — Я очень старалась, чтобы это было сказано непринужденно и без нажима.

— Все бы хотели. Но вы же знаете Юджина. Пока у него все не будет готово, он никому не покажет.

Она поднялась, и мы пожелали друг другу доброй ночи самым приветливым тоном. Не знаю, почему я так решила, но я поняла, что крепнущая дружба между Джингой и мной теперь застынет на мертвой точке. Я не сомневалась, что с этого дня Джинга уже не будет мне доверять.




ПУЛУЛ


Жестокость. Соотв. прилагательное «жестокий». Стремление причинять страдание; удовольствие или равнодушие при виде чужой боли; безжалостность; бессердечие.

Когда Хоуп думает о том, как Мистер Джеб умирал медленной смертью, ей особенно живо видится Пулул, который, сидя на спине у старика шимпи, выкручивал ему ногу из сустава, пока не сломал, а потом попытался откусить пальцы; это было жестокое действие; то есть со стороны оно выглядело жестоким. Но понимал ли он, что делает? «Удовольствие или рабнодушие при виде чужой боли». Если считать, что это было жестоко, значит, это было сделано намеренно. Если это было сделано намеренно, то следует сбросить со счета слепой инстинкт, нужно предположить какой-то уровень осознанности.

Хоуп знает (откуда вообще берется знание?), что в шимпанзе присутствует зло. Пулул хотел причинить боль, и как можно более сильную.




— Я не хочу об этом говорить! — орал на нее Джон. — Ты что, не понимаешь, что ли? — Его руки вцепились в спинку кухонного стула. Он начал ритмично стучать стулом об пол в такт собственным выкрикам: — Я не хочу об этом говорить! Я не хочу об этом говорить!

— Ладно! Заткнись! — истошно завопила на него Хоуп. — Заткнись, слышишь!

Они смотрели друг на друга, их разделял кухонный стол. Она провела ночь у Мередит в Оксфорде и ранним поездом приехала в Лондон. Джона она не застала. Она позвонила в университет, ей ответили, что он у себя в кабинете, работает и просит его не беспокоить. Домой он вернулся вечером, около половины восьмого. Он поздоровался с ней как ни в чем не бывало. «Как прошел вечер?», «Как твоя родня?» Она позволила ему продолжать в том же духе минуту или две, потом попросила объяснить, что случилось на озере. Его увертки звучали крещендо, в качестве кульминации они разорались друг на друга.

— Хорошо, — сказала она спокойно. — Мы больше не будем об этом говорить. — Она подошла и одной рукой обняла его за шею. — Я просто тревожусь за тебя, вот и все. — Она покрывала поцелуями его лицо и чувствовала, как расслабляются его прежде напряженные мускулы, как дыхание становится ровным. Он подтянул к себе стул, за который все еще держался, и сел.

— Боже правый, — проговорил он устало. — Не должен я так это переживать. Надо расслабиться. — Он с силой потер глаза ладонями. Потом откинул голову назад — Хоуп увидела его горло — и судорожно вздохнул. Он задвигал головой из стороны в сторону, описывая подбородком полукруг за полукругом, чтобы расслабить напряженные, тугие, как канаты, плечевые мышцы. Хоуп встала позади него и начала кончиками пальцев массировать ему шею.

— Ну ладно, — сказал он, — как все-таки прошел праздник?

— Ужасно. — Она рассказала ему, какой это все был кошмар, беззастенчиво импровизируя, не упомянув о своем скоропалительном отъезде и о ночевке у Мередит.

— На Ральфа было жалко смотреть. Мать жутко нервничала, только и думала, как не дать ему напиться. Фей и Бобби… Господи, я этой женщине просто сочувствую. — Она перестала массировать ему шею и отошла налить себе чего-нибудь покрепче.

— Тебе повезло, что тебя там не было, — бросила она через плечо.

— Бобби Гау, — сказал он раздумчиво, — какая п…да.

— Бобби? — ее удивило сдерживаемое бешенство в его голосе.

— Да, Бобби. Он тупая, застегнутая на все пуговицы английская п…да, и женился на такой же, как он. Чего ты от них ждешь?

Она не обернулась. Она стояла, уставившись на свой бокал. На ее памяти он еще никогда так не разговаривал.

— Понимаешь, — начала она осторожно, опасаясь вывести его из себя, — я думаю, что она просто хотела жить совершенно иначе, чем Ральф и Элинор. В этом все дело.

— Ральф и Элинор. Хочешь знать, что я о них думаю? Двое жутких, невыносимых…

— Может, сходим куда-нибудь? Надо же поесть.

Они направились по Бромптон Роуд к итальянскому ресторану, куда частенько захаживали. Их шумно приветствовали официанты, сверхъестественно общительные и жизнерадостные. Помимо своей воли Хоуп сочувствовала этим людям. Несмотря на все свои беды и заботы, семейные трагедии и личные неудачи, они должны были создавать и поддерживать бодрящую атмосферу шутливого добродушия, служить воплощением своих «Ciao bella, ah la belissima signorina!» и «Amore, amore». Но сегодня именно этот беззаботный фарс и был ей нужен, и она с радостью увидела, что их гротескная фамильярность должным образом подействовала на Джона. Нам нужно немного развеяться, думала она, побыть среди чужих людей, поговорить о том о сем, на посторонние темы.

В ресторане было много народа, но им нашли столик в задней части зала. Когда они наполовину съели горячее, Джон вдруг вспомнил свои слова про ее сестру и зятя.

Он извинился. «Ей-богу, я этого не имел в виду, — сказал он серьезно. — Это было несправедливо. И очень некрасиво с моей стороны. — Лицо у него скривилось. — Но, по-моему, хорошо, что я в этом признался, так ведь? Выходит, я способен что-то пересмотреть, понять, что был неправ».

— Послушай, неважно все это. Нам всем случалось сорваться.

— Но я способен на самокритику. Ты не находишь, что это хорошо?

— Да… да. Нам всем ее не хватает.

И тут он заговорил о том, что случилось на озере. Он сказал, что ему очень нравилось там бывать и он решил проводить с ней побольше времени. Ему не нужно так много работать на компьютерах. Полезно просто поразмышлять. Предоставить мозгу работать без всяких подсказок.

— Понимаешь, — продолжил он, — я не приезжал к тебе, потому что все время был в угнетенном состоянии. Я утрачиваю нечто важное, и это меня мучает. — Потом объяснил ей, на какие две категории делятся математики: из десяти человек девять думают цифрами и один — образами. Именно те, кто мыслит образами, получают самые поразительные результаты.

— Взять, к примеру, меня, — продолжил он. — Я всегда мыслил числами, пока не занялся турбулентностью. И вдруг все изменилось. Я начал видеть ответы и решения как ФОРМЫ. Это было невероятно.

Он начал рассказывать ей о гидрологии, о динамике жидкостей, о том, что никто не понимает, как дифференциальные уравнения потока жидкости связаны с турбулентностью. Непредсказуемое поведение обсчитать не удается, при нарушении непрерывности обычные модели можно выкинуть в окошко. Все пытались применить к исследованию турбулентности аналитические методы, выписывали все более сложные уравнения, характеризующие гиперактивность жидкостей и газов при наличии турбулентности.

— Я тоже над этим корпел, — продолжал он, — и я к чему-то пришел. Мои мысли, — он широким жестом обвел кафе, — мои мысли развивались в правильном направлении, я это знаю. И вдруг произошел прорыв. Я не понимаю, как это случилось, но я стал видеть и исследовать ФОРМЫ завихрений, и вдруг все начало приходить в порядок, укладываться в чудную разветвленную иерархическую систему. — Он замолчал. На лице у него появилось странное выражение, точно он улыбался и хмурился одновременно.

— Самое странное, и именно это меня тревожит: я видел формы только шесть месяцев или около того. — Он начал чертить узоры на скатерти зубцами десертной вилки. — Этот дар у меня исчез. Я снова стал смотреть на формы и мыслить числами.

Дальше он объяснил ей, что в Шотландии, когда он рыл яму, у него неизвестно почему восстановилась способность мыслить образами.

— Может, дело в напряжении. В самом физическом усилии, — он пожал плечами. — А может быть, в том, что я вырезал в грунте фигуры. Квадрат, прямоугольник. И ко мне все вернулось.

Он умолк. Она посмотрела на него: бледное, встревоженное лицо, глаза устремлены в тарелку с недоеденной пищей. Нахмуренный. Думающий о своем. Она видела, как интенсивность мысли искажает, уродует его черты. Он судорожно выдохнул застрявший в горле воздух.

— Но теперь оно снова уходит, снова слабеет, — проговорил он. — Это нужно принять как данность. Я видел несколько месяцев. Я получил этот дар на время, напрокат.

Он помотал головой, ноздри у него сжались.

— Я делал такую работу — ты не поверишь… Фантастика. — Тут он поднял на нее глаза, и она увидела, что они полны слез.

— Понимаешь, в Непе я подумал, что если снова попробую копать, это может вернуться, — голос у него стал тихим. — Ты не знаешь, как это ужасно: обладать чем-то, такой магической силой и постепенно ее утрачивать. — Он издал странный гортанный звук, не то заворчал, не то рыгнул. — Я пытаюсь переломить себя, насильно заставить свой мозг работать дальше, но он не… — Он затрясся всем телом, лицо у него покраснело. Он закрыл глаза, уперся подбородком в грудь. Хоуп показалось, что его вот-вот стошнит.

Но он рыдал. Он положил руки на стол, сгорбившись, подался вперед и разразился всхлипами. Он странно, с придыханием, подвывал, нижняя челюсть у него отвисла, по лицу текли слезы, сопли, слюни.

— Джон, ради Бога, пожалуйста, — Хоуп выскочила из-за стола и склонилась над ним, одной рукой обняв его вздрагивающие плечи. Его стенания ее пугали, это была какая-то архаическая форма плача, незнакомая ей и с трудом узнаваемая. — Джонни, милый! Не надо, пожалуйста. ПОЖАЛУЙСТА.

В зале повисла тишина, посетители замолчали, недоумевающие, растерянные. Хоуп чувствовала, как у нее под рукой мелкая дрожь пробегает по его напряженным мышцам. Он выпускает из себя печаль, подумала она. Она почти физически чувствовала, как эта печаль клубится вокруг нее — прозрачный эфирный поток, что-то вроде газа, турбулентного газа, текущего у него изо рта, из глаз, из носа.

Кое-как, с помощью двух официантов ей удалось поставить его на ноги, накинуть на него пальто. Обслуживающий персонал ему сочувствовал, но в ресторане он был лишним. Ведя Джона через зал, она краем глаза замечала, что посетители провожают их недоуменными, тревожными взглядами. Казалось, их лица спрашивали, почему он так нестерпимо жалок. Человек, мужчина: что на него так подействовало? Какая ужасная трагедия могла его настолько унизить? К своему стыду, Хоуп почувствовала, что жар смущения окутал ей лицо и плечи, словно их накрыл пуховый платок.

Снаружи, на холодке, ему стало легче. Он сделал несколько шагов без ее помощи, потом повернулся к темной витрине. Прижался лбом к холодному стеклу. Хоуп стала нашептывать ему ласковые, утешительные слова, обняла его.

— Боже, Хоуп, — сказал он. — Я расклеился к чертовой матери. Тебе придется мне помочь.

— Конечно, с радостью. Все будет в порядке.

— Ты знаешь, кажется, мне это пошло на пользу. Как ни смешно, я в каком-то дурацком смысле чувствую себя лучше.

— Пошли, я доставлю тебя домой.

В квартире она помогла ему раздеться. Он казался спокойным, но двигался замедленно, как человек в крайнем изнеможении. Когда он лег в постель, она заметила, что щеки у него ввалились, черты лица заострились, и кожа, по-новому обтягивая лоб и скулы, сложилась в незнакомые бугры и морщины: он постарел лет на десять. Глаза у него были распухшие и мутные, полузакрытые.

— Мне нужно поспать, — сказал он.

— Не волнуйся, ты уснешь.

— Нет. У меня в голове все кипит. Я лежу и думаю. У меня есть пилюли в портфеле.

Она пошла в гостиную, взяла его портфель, открыла и извлекла какие-то записные книжки и папки. Он носил с собой таблетки на все случаи жизни, она знала, что эту привычку он приобрел в Штатах. Она обнаружила либриум, средство от изжоги, противогистаминный препарат и снотворное.

Она дала ему две капсулы. Пластиковые, белые с желтым.

— Вечно ты с этими таблетками, — улыбка ее означала: «Что тут поделаешь!»

— Видишь? Иногда они оказываются очень кстати.

Он проглотил снотворное и натянул на себя одеяло по самые брови. Она склонилась у его постели и стала гладить его жесткие волосы. Она целовала его, успокаивала, говорила какие-то слова о том, как они поедут в Неп отдохнуть. Вскоре он начал засыпать.

— У нас все будет о'кей, — произнес он невнятно, слабым голосом. — Мы справимся.

Она выключила свет, закрыла за собой дверь и прошла в гостиную. Она заперла либриум и снотворное в ящик письменного стола и сделала себе крепкий виски с содовой. Села за стол и стала складывать ему портфель. Она сама устала, конечности у нее ныли, но ее мучило подспудное двигательное беспокойство.

Она посмотрела на беспорядочную кипу его бумаг, рукописных и отпечатанных. Непонятные записи и диаграммы, неразборчиво нацарапанные выкладки. На выброс пошли две салфетки, картонная крышка от пачки сигарет и оторванная бумажная обложка с пингвином. Она взглянула на неразборчивые мелкие значки: подумать только, что кто-то может это читать, мысленно проговорила она, собирая разрозненные бумаги, кто-то видит смысл в этих цифрах и загогулинах. Она удрученно покачала головой. Надо признаться, именно эта магия, эти рунические письмена математиков, вызывали у нее благоговение и священный ужас. Это было нечто сверхъестественное, из другого мира. Она взяла в руки листок бумаги, вырванный из ежедневника, на нем было несколько слов: Гамма-функция Эйлера, определение, и под ними.




Какой странный и незаурядный ум прибегает к этому типу дискурса, пользуется этими символами, чтобы выразить ключевые идеи… Она рассеянно, неизвестно зачем, перевернула листок. Там тоже нечто было написано, но уже незнакомым почерком.

Дорогой Д. Приходи к четырем. Он завтра уезжает в Бирмингем на три (!!!) дня. Ты сможешь остаться на ночь? Постарайся, очень тебя прошу. Очень. Очень. Твоя XXXXX.




ОДНА ВЕЛИКАЯ АКСИОМА


На Браззавиль-Бич время течет медленно и плавно, ход его переносить легко. В те дни, когда я не работаю, я ем то, что себе сготовила, плаваю, читаю, делаю наброски, пишу. Здесь нет стремительного бега дней. Пейзаж один и тот же, сезонные изменения незначительны. Дожди почти не преображают Браззавиль-Бич. Все те же пальмы и сосны казуарины… Волны накатывают на берег. Это мое время, личное и неприкосновенное. Происходящее там, во внешнем мире с его спешкой и занятостью, есть нечто постороннее. Оно происходит во времени, которое отмеряют часы и календари, но здесь, на берегу, дни идут под тиканье других часов.

Календарное время, как его именуют специалисты по хронологии, всегда основывается на вращении Земли. Но наше чувство «личного» времени — внутреннее. Специалисты по неврологии считают, что это чувство времени, а именно, ощущение того, как движется время в данный момент, сбусловлено состоянием нашей нервной системы. Когда мы стареем, наша нервная система начинает работать медленнее и наше чувство личного времени соответственным образом сдает. А календарное время неумолимо движется, его отрезки неизменны, его единицы непобедимо постоянны. Поэтому, когда мы стареем, нам кажется, что жизнь все быстрее проходит.

Итак, на Браззавиль-Бич я пытаюсь игнорировать календарное время и проводить дни в соответствии с внутренними часами своего организма, какова бы ни была их природа. Эта идея мне нравится: если я могу игнорировать календарное время и по мере того, как я старею, мои нервные реакции будут замедляться, значит, ощущение, что жизнь проходит, будет становиться все менее острым. Иногда я задаюсь вопросом, вернее, предаюсь фантазии, не придумала ли я здесь парадокс Клиавотер, аналогичный апории Зенона: если мое личное время будет идти все медленнее, то, по аналогии с Ахиллесом, я не смогу настигнуть черепаху своей смерти, сколь бы близко к ней я ни была.

Нет, имеется одна вещь, в которой мы можем не сомневаться, одна великая аксиома: когда мои нервные процессы совершено замрут, а такое случится, мое личное время кончится.




Я нырнула и под водой сделала несколько движений брассом, наслаждаясь мгновениями тишины и прохлады. Глаза я держала закрытыми из-за хлорки, я открыла их, когда вынырнула, перевернулась на спину и неторопливо поплыла к другому концу дорожки, где было мелко. В это время я увидела Хаузера, который поднимался на самый верх десятиметровой вышки для прыжков в воду. На нем были крошечные вишневые плавки, почти невидимые под выпуклым, похожим на крышку громадной супницы, животом. Он встал на край доски, поднялся на цыпочки и сделал вид, что ныряет. Я услышала, как остальные без особого энтузиазма подбадривают его выкриками, кто-то в шутку зааплодировал. Хаузер отвесил изысканный поклон и спустился по лесенке.

Моя рука коснулась бортика, я встала на дно. Я пригладила волосы, отведя их назад со лба, и, скручивая в жгут, насухо выжала за спиной. Когда я подняла руки, Тоширо, который сидел на краю бассейна и болтал ногами в воде, недвусмысленно уставился на мои груди. Я ответила ему столь же откровенным взглядом. Я всегда считала Тоширо спортивным и мускулистым, но торс у него оказался нежным и пухлым, с детским жирком, груди — два пологих конуса с коричневыми сосками.

— Вы что, не купаетесь? — окликнула я Тоширо.

— Я не умею плавать.

Я двинулась к ступенькам. «Хотите, научу? После ленча».

Вид у него стал удивленным. «Хм-м. Да, спасибо. А вы можете?»

— Ну, мы хотя бы начнем. Смешно, чтобы человек вашего возраста не умел плавать.

Я вылезла из бассейна. Хаузер, который прежде «сидел болваном», снова присоединился к игравшим в бридж. Маллабар, Джинга и Роберта держали карты веером и пристально на них смотрели. Немного поодаль Ян Вайль сидел под зонтиком и читал книгу в мягкой обложке. Я вернулась к своему шезлонгу, чтобы вытереться.

Нас вывезли на «рабочий пикник», так хитроумно окрестил Маллабар это мероприятие. Мы поехали в отель «Нова Сантос Интерконтинентал», расположенный в пятидесяти милях от лагеря. Когда началась гражданская война, его успели построить только наполовину, потом работы прекратили. Он был задуман как роскошная гостиница с пятью сотнями номеров, бассейном олимпийского размера и большой площадкой для гольфа и должен был служить главным символом возрождающейся в стране туристической индустрии. Теперь эти свежевыстроенные руины дожидались окончания войны и появления новых фондов и служили грустным напоминанием о том, что могло бы быть.

Отель стоял на невысоком холме, оттуда открывался вид на север, на однообразную пятнистую саванну, за которой виднелись пыльные склоны плато. Построить успели дугообразную подъездную дорогу к входному портику, а также сам портик, холл со стойкой для регистрации вновь прибывших и, как это ни загадочно, бассейн. Со своего шезлонга я видела серый кирпич и шаткие бамбуковые леса не подведенного под крышу трехэтажного жилого корпуса. Ползучие растения и лианы уже высоко вскарабкались по его стенам, травы и сорняки доросли до середины окон первого этажа. На месте, расчищенном под теннисные корты, выращивали ямс и маниоку те из неукомплектованного персонала, кто еще не уехал, от площадки для гольфа осталось несколько выгоревших на солнце, изъеденных термитами черно-белых столбиков, там и сям воткнутых в землю. Но линии подачи электроэнергии, соединявшие отель с центральной системой, не были разобраны, Министерство туризма платило деньги сотрудникам отеля и, в ожидании лучших времен, содержало бассейн в рабочем состоянии. Толстая тиковая перекладина у окошка администратора всегда была до блеска отполирована, полы из бетона с гранитной крошкой регулярно мыли шваброй, и пыли на них не было. Вы могли даже заказать себе что-нибудь выпить, если под «чем-нибудь» вы понимали пиво.

Маллабар за несколько дней торжественно объявил нам об этой поездке. Такой подарок он иногда делал своим сотрудникам, если чувствовал, что нам пойдет на пользу день отдыха и полная перемена обстановки. В дорогу, занимавшую два часа, мы отправились в самом бодром расположении духа, к отелю нас доставили два «лендровера», участники проекта втиснулись в один, повара с приспособлениями для барбекю — в другой.

Лежа на солнце, я почувствовала, что от древесных углей для барбекю на меня потянуло дымом, и мне захотелось есть. Я села, отхлебнула пива и оглянулась на своих товарищей по работе. Странно было видеть их в купальниках, на отдыхе: почти обнаженные, эти уже привычные мне люди снова превратились в незнакомцев. Разумеется, за исключением Хаузера. Как бы гадко ни выглядела его вишневая тряпочка на бедрах, на нее было легче смотреть, чем на то, что скрывалось под ней. На Маллабаре были совершенно мальчишеские обрезанные джинсы. Он был худой и загорелый (интересно, где и когда он принимал солнечные ванны?), забавная полоска растительности шириной в два дюйма спускалась у него от горла до пупка. По контрасту с ним Роберта казалась неестественно бледной. Ее молочно-белая кожа изнутри отсвечивала синевой. На Роберте был старомодный раздельный купальник: широкие шорты и лифчик с оборкой, которая свисала с него, как занавеска, оставляя открытой только узкую, всего в два дюйма, полоску кожи на ее мягком, пухлом животе. Груди у нее были большие и прыгали. Она, по-видимому, совершенно не отдавала себе отчета, насколько они открыты для обозрения. Если кто и стеснялся этого, то не она, а Ян. Он весь день был молчалив и мрачен и даже не потрудился переодеться в плавки. В шортах и в тенниске он сидел в тени, поодаль от всех, и сосредоточенно читал. Он еще раньше сказал, что ненавидит солнечные ванны, а сильно хлорированная вода в бассейне может вызвать у него обострение какой-то кожной болезни.

Джинга была в крошечном бикини цвета зеленой груши. Она была очень, почти болезненно, худа, два треугольника ткани у нее на фуди напоминали пустые сморщенные мешочки. Под мышками — пышная растительность, два густых коричневых куста; крошечный кусок материи, прикрывавший ей пах, и не притязал на то, чтобы скрыть частую волосяную штриховку, расползавшуюся из-под него по животу и внутренней стороне бедер. Джингу это не заботило: по дороге к отелю она с энтузиазмом вспоминала о нудистских пляжах на Иль-де-Лерен, возле Канн, где они с Маллабаром провели несколько летних отпусков в первые годы супружеской жизни. Бикини был всего лишь символической уступкой приличиям.

А я? Что надела на себя доктор Хоуп Клиавотер? Я все продумала. Я у нас была серьезной девочкой, старостой класса, капитаном школьной команды по плаванью, чей сплошной непрозрачный черный купальник не выдавал — как я надеялась — ничего.

Погода была прекрасная, лишь легкая дымка замутняла безупречную голубизну небосклона. Партия в бридж закончилась, мы уселись кружком, мы развалились; мы поглощали ленч. Нам подали жареного цыпленка, крупных пресноводных креветок, жареный подорожник, печеный сладкий картофель, массу помидоров, нарезанных с луком, и какие-то редкостные салатные листья. Уйму фруктов и огромное количество пива.

После ленча мы снова загорали. Как и обещала, я попыталась научить Тоширо плавать, но он отказывался погружать голову в воду, и через десять минут я сдалась.

Я снова принялась за чтение, но меня отвлек вид Маллабара, который мазался загарным кремом. Я никогда не видела, чтобы кто-нибудь делал это столь тщательно. Он покрывал кремом каждый доступный для обозрения дюйм своего тела, втирал его между пальцами ног и в тыльные стороны кистей. Потом он попросил Джингу намазать ему спину, но она отказалась: она читала и не хотела, чтобы руки у нее стали жирными.

— Попроси Роберту, — сказала она. — Попроси Хоуп.

Маллабар обернулся, подняв брови, вопросительно посмотрел на меня. Он прочел ответ у меня на лице и окликнул Роберту.

— Роберта! Вы меня не выручите?

Не было еще на свете спины, которую натирали бы так прилежно и долго. Маллабар лежал на своем полотенце, лицом вниз, глаза закрыты, а бледная пухлая Роберта, склонившись над ним, втирала крем в кожу, массировала спину, водила руками взад и вперед, взад и вперед.

Я подошла к Яну Вайлю, который по-прежнему сидел под зонтиком и читал. Перед ним на низком столике стояло полдюжины бутылок из-под пива. Я села на краешек его шезлонга. Он отодвинул ноги, чтобы дать мне больше места.

— Привет, — сказал он.

— Как жизнь?

— Неплохо. Как у вас?

— У меня тоже. На самом деле я сегодня действительно получаю удовольствие.

— И я: мне все-таки удалось слегка надраться этим слабым пивом. — Он показал мне книжку. — Читали?

— Нет. Только после вас.

— Она ничего себе.

— Кстати о книгах, — я сделала паузу. — Как дела у Роберты с гранками?

— По-моему, она скоро закончит.

— А вы их читали?

Он слегка покраснел. «Нет, мне не разрешается. Юджин пока не хочет. И — вы же знаете Роберту…»

— Разумеется. Нет, на самом деле, я могу это все понять, — мысленно я спросила себя, видел ли он, как Роберта мазала кремом своего господина, как ее белые руки наглаживали его смуглую спину.

Я отвернулась и стала смотреть на Хаузера, который по бетону опять пошлепал к вышке. Один раз ты уже пошутил, мысленно сказала я, второй раз нам так смешно не будет.

— Как вы думаете, — лениво спросил Вайль, — как вы думаете, что делают сейчас наши шимпи? Когда мы за ними не смотрим?

Я чуть было автоматически не ответила на этот праздный вопрос: убивают друг друга. Но спохватилась. Хаузер уже взобрался на самый верх и теперь — чемпион до мозга костей — торжественно шествовал на край трамплина, набрав воздуха в легкие, широко раскинул руки.

— Опять то же самое, — сказала я усталым тоном. И бросила Вайлю: — Увидимся.

Я медленно пошла к своему шезлонгу, следя глазами за пантомимой Хаузера.

Хаузер взметнулся в воздух — почти взлетел — безупречный прыжок «ласточкой»: на мгновение — в горизонтальном положении, потом, контролируя полет, свел руки, зажав голову между ними, отточенным сильным движением вскинул свод бочкообразные ноги строго вертикально и чисто, почти без всплеска, вошел в воду. Она вскипела множеством пузырьков.

— Боже правый, — произнесла я, удивленная, обманутая в своих ожиданиях, и зааплодировала вместе со всеми. Хаузер вынырнул и помахал рукой.

Я вернулась к своему шезлонгу и сняла темные очки. Я увидела, что повара уже убрали почти все принадлежности для барбекю. Угли ссыпали в срезанную до половины цистерну из-под горючего, которая использовалась как гриль, теперь ее уносили, чтобы куда-то вытряхнуть. Кухонный мальчик упаковывал пластиковые ножи, тарелки и вилки в ящик из-под апельсинов.

Я подошла к бассейну и спустилась по хромированной лесенке в бирюзовую воду. Я оттолкнулась и нырнула. Скользя под водой, я открыла глаза и сразу почувствовала, как их щиплет хлорка. Я проплыла еще немного, вынырнула и вышла из бассейна. Глаза у меня жгло и резало. Когда я вытиралась, я закрыла их и сильно потерла веки полотенцем. Я надела темные очки и собрала вещи.

— Юджин, — обратилась я к Маллабару, который грелся на солнышке. Он повернулся ко мне и, выставив локоть, прикрыл от солнца глаза рукой. — Я поеду обратно с поварами. Хлорка меня доконала.

Он встал. Я сняла очки и продемонстрировала ему, что ущерб налицо.

— Ох, — сказал он. — Я же вас предупреждал.

— Я не подумала.

— Промойте глаза молоком, — вмешалась Джинга. — Через пару часов станет легче.

Я последовала ее совету. Когда мы вернулись в лагерь, я промыла свои слипающиеся от боли глаза слабым раствором сухого молока. Через десять минут мир вокруг меня все еще расплывался, но я могла смотреть на него уже без боли.

Я в одиночестве стояла посреди Главной улицы и размышляла. Было около пяти вечера, и, по моим прикидкам, я опередила коллег часа на два. Было странно знать, что я единственный человек в лагере, тени становились длиннее, из кухни и столовой не доносилось привычных звуков. Я стояла напротив Хаузеровой лаборатории, слева от меня было огромное дерево, а позади него, за поворотом дороги, моя по-прежнему не починенная палатка. Направо, наискосок от меня, в просвете между нимовым деревом и зарослями красного жасмина виднелись пурпурные бугенвилеи, поднимавшиеся по стене бунгало, где жили Вайли. Я еще раз быстро оглянулась и зашагала туда.

Входная дверь была открыта мы никогда не запирали своих домов. Я распахнула ее и вошла в гостиную. Она была прибранная и аккуратная, даже бумаги на письменном столе лежали стопками, тетради и блокноты стояли на полках. Почему-то у меня не было и тени сомнения, что здесь Роберта гранки держать не станет. Я прошла в спальню. Она была просто обставлена, пахла свежестью и какой-то парфюмерией. На постели лежало яркое, в мексиканском духе, покрывало, рядом с ней на столе стояла ваза с цинниями. Одежда висела в некрасивом, застегнутом на молнию пластиковом чехле, украшенном стилизованными изображениями рыб и раковин. Под окном вдоль стены стоял ряд коробок и чемоданов. Я заглянула во все: бумаги, старые журналы, полевые и сводные. Один чемодан был заперт. Я заглянула под кровать. Я расстегнула молнию пластикового гардероба. Гранок и близко не было.

Я вернулась в гостиную и осмотрела ящики письменного стола — ничего. Я начала чувствовать себя дурой: если гранки в доме, она непременно должна держать их под замком. Но насколько я понимала ситуацию, она могла ежедневно брать их у Маллабара и приносить обратно. Я спросила себя, хватит ли у меня времени — и храбрости тоже — чтобы войти в его дом.

Я подошла к книжной полке. Рядом с ней стопкой лежали бумаги и пухлые папки: множество картонных и две пластиковых с большим количеством отделений. Я открыла одну — сплошные данные с искусственной зоны кормления. Я положила ее на место: тут явно ничего не было. Я посмотрела в окно и вздохнула.

Роберта Вайль шла по дорожке к своей входной двери.

Должна сказать, я провела эту сцену хорошо. Когда Роберта открыла дверь, я стояла у книжного шкафа с открытой книгой в руках, точь-в-точь как завсегдатай магазинов, который ходит пролистывать, но не покупать книги.

— Привет, Роберта, — сказала я совершенно беззаботно. — Я слышала, как вы вошли.

Она была очень удивлена. Вид у нее стал сперва ошарашенный, потом возмущенный, затем подозрительный и наконец притворно благовоспитанный; я тем временем обернулась и аккуратно поставила книгу на полку.

— Когда-нибудь возьму ее у вас почитать, — сказала я с улыбкой. — А где Ян?

Ян следовал за ней и именно в этот момент вошел в комнату.

— Хоуп, — с глупым видом сказал он и нервно оглянулся на свою жену.

— Хоуп… Хоуп нас ждала, — объяснила ему Роберта.

— А, — сказал он понимающим тоном, словно такое случалось каждый день.

— Я зашла, чтобы взять у вас эту статью, — обратилась я к нему.

— Какую статью?

— Ту, о которой вы говорили мне на днях, — это я произнесла с большим нажимом.

— Ах, да, — он был явно растерян. — Статью о…

— Какую статью? — спросила Роберта.

— Ту самую, о сексуальной стратегии. — Его тупость начала меня раздражать. Но о своих словах я сразу же пожалела. Роберта встрепенулась, подозрительно на меня уставилась.

— В сообществе шимпанзе, — продолжила я.

— А, эту дребедень, — в голосе Роберты прозвучал безмерный сарказм.

— Я ее вам откопаю, — Ян наконец понял, о чем речь. — Не уверен, но постараюсь найти.

— Это было бы прекрасно. — Я с улыбкой прошествовала к двери. — Ладно, увидимся. — И вышла.

Этим вечером нас не кормили, так как поваров и кухонных мальчиков отпустили на отдых. Я провела время в одиночестве в своем бараке для переписи, обдумывая планы на завтра. Я перечла статью, которую отправила в Англию, и подумала: как-то будет реагировать Маллабар, когда она выйдет. Я понимала, что смерть Мистера Джеба обесценила содержавшиеся в ней выводы, их следовало обновить.

Позднее я вышла подышать свежим воздухом и минуту постояла одна, в темноте, слушая цвирканье сверчков и писк летучих мышей. Я уже хотела вернуться в дом, но заметила на дороге пляшущий луч фонарика. Я подобралась к изгороди из гибискуса и в тусклом отсвете разглядела, что это Роберта Вайль. Она подошла к бунгало Маллабара, постучалась, и ее впустили.




На следующее утро я встала очень рано и вышла в поле, когда все еще сидели по домам. Я отвела Джоао на место убийства Мистера Джеба. Я сказала ему только, что обнаружила Мистера Джеба всего израненного и что он уполз в колючий кустарник умирать. Мы с ним постояли, вглядываясь в заросли. В воздухе отчетливо пахло падалью.

— Смотрите, — Джоао указал наверх. — Конрад.

Конрад сидел на том же дереве с лимонными цветами, глядя сверху на нас и туда, где разлагались останки Мистера Джеба.

— Я думаю, леопард, — сказал Джоао угрюмо и сплюнул на землю. Запах был отвратный. — Леопард появиться.

— Нет, — сказала я. — Я думаю, это шимпи. Он посмотрел на меня, как на сумасшедшую.

— По-моему, — продолжила я, — я видела шимпанзе-северян поблизости. И слышала шум драки.

— Я не думаю, что это возможно, мэм, — сказал он очень почтительно, но совершенно убежденно.

Я вытащила свой блокнот.

— Ну, значит, запишем, что в результате нападения неизвестного хищника. Так будет нормально?

— Ах да, мэм, — Джоао что-то вспомнил. — Доктор Маллабар хочет мои бумаги. Все записи, которые я вам дал.

— Все?

— Да, мэм.

— Он не сказал, зачем?

— Он говорить, для архив.

Об этом проекте Маллабар когда-то действительно говорил что-то туманное: создать хранилище, где будут все материалы по работе, проведенной в Гроссо Арборе со дня его основания. Там должны будут находиться и все полевые записи, как его собственные, так и его сотрудников. Это будет крупнейшее в мире собрание данных о приматах, заявлял он. И его нельзя сбрасывать со счетов как потенциальный источник денег: возможно, его удастся продать какому-нибудь университету или организации или включить имя очередного благотворителя в его название… всякое может случиться.

— Вы сказали доктору Маллабару, что ваши бумаги у меня? — спросила я Джоао.

— Да, мэм.

Я посмотрела на доску объявлений в столовой: по списку следующим в город за продуктами должен был отправиться Вайль. Я сразу же поехала на северную территорию, и один из его помощников сказал мне, где можно его найти.

День уже клонился к вечеру, влажность значительно возросла. Воздух стал сырым и тяжелым. Сезонные дожди должны были вот-вот хлынуть. Всю прошлую неделю с гор, расположенных за плато, доносились дальние раскаты грома, облака над нами становились все темнее, воздушные фронты проходили один за другим. Я двинулась по твердой, хорошо утоптанной тропинке через высокую, по пояс, траву, сухую и выгоревшую до желтизны обесцвеченных волос, отмахиваясь от жужжавших у меня над головой мух. В это время суток в воздухе всегда не бывало ни малейшего ветерка, и каждый лист, каждый стебель травы среди тянувшегося по обе стороны тропы кустарника казался чахлым и измученным.

Я увидела Диаса, старшего ассистента Вайля, в тени пальмы-фитинги. Он поднес палец к губам и показал мне на группу деревьев. Я всмотрелась в испещренный бликами сумрак и ярдах в сорока разглядела Яна, который сидел возле установленной на треноге фотокамеры с вытянутым телеобъективом. Я осторожно направилась к нему, стараясь не наступать на сучки и сухие листья. В рощице стояла полная тишина, и, несмотря на тень, жара казалась еще более гнетущей.

Ян Вайль обернулся на звук моих шагов. Вопреки обыкновению, на лице его не засияла та самая, застенчивая и довольная улыбка. Я чувствовала себя несколько виноватой. Мы с ним не говорили с тех пор, как Роберта застала меня у них в бунгало. Но я решила, что все же смогу совладать с его уязвленными чувствами.

Я подошла к нему и пригнулась. В тридцати футах от нас двое шимпанзе добывали себе пищу в термитнике. Я узнала Пулула, второй был совсем молодой шимпи, почти ребенок. Пулул осторожно просунул длинный стебель травы в термитник, покрутил его, вытащил, весь облепленный копошащимися насекомыми, и съел их.

Проделав это несколько раз, он посторонился, чтобы юный шимпи попробовал повторить его действия. Но длинный лист травы, который детеныш пихал в термитник, сгибался и, в отличие от Пулулова стебля, не проникал в самую глубину, к изобилию насекомых. Попытки детеныша вознаграждались от силы двумя-тремя выуженными из гнезда термитами.

Вскоре он отбросил травинку и начал осматриваться, отыскивая на земле более подходящее орудие труда. Пулул молча наблюдал за ним. Ян начал фотографировать. Детеныш нашел ветку длиной дюймов в восемнадцать с несколькими жухлыми листьями. Он оборвал листья и просунул ветку глубоко в термитник. Когда он извлек ее наружу, конец кишел насекомыми.

Ян повернулся и посмотрел на меня. «Каждый раз, когда я вижу это, я поражаюсь», — проговорил он суховатым тоном, указывая большим пальцем в сторону шимпанзе. Было видно, что он испытывает раздражение и легкую неловкость. Я объяснила ему, зачем пришла, и он согласился со мной поменяться.

— Но почему вы снова хотите ехать? — спросил он. — Чертова уйма времени за рулем.

— У меня в городе есть дела, которые нельзя откладывать.

— Вот как. — Я видела, что мой ответ его не удовлетворил. Он отвернулся и начал развинчивать и упаковывать камеру.

— Послушайте, Хоуп, — начал он, — я о том, что было на днях… Вы с этими разговорами о статье поставили меня в очень неловкое положение.

— Ничего лучшего я сочинить не смогла.

— Скажите, во-первых, что вы там делали?

Я помолчала. Возможно, настало время поговорить начистоту.

— Я хотела найти гранки этой Маллабаровой книги.

— Боже правый… — Он удивленно покачал головой. — Но зачем? Какая вам разница…

— Я просто хотела увидеть, что он там написал. Какова его общая линия.

— Я все-таки не понимаю…

— Я думаю, что он сильно отклонился от истины.

Ян Вайль снисходительно посмотрел на меня. «Однако…»

— Он допускает серьезные… концептуальные погрешности. Я это знаю.

Он взял камеру и треножник, встал. «Не смешите людей».

— Вот как?! А если я вам скажу, что шимпанзе способны на детоубийство и каннибализм?

Секунду вид у него был вежливый: он переваривал информацию.

— Полагаю, — проговорил он осторожно, — мне придется ответить, что вы сошли с ума.

— Прекрасно. А если я вам скажу, что группа шимпанзе оказалась способной напасть на шимпанзе из другой группы и жестоко его убить?

На этот раз он решил, что больше не стоит меня провоцировать.

— Я бы сказал: докажите.

— Я видела это своими глазами.

Я рассказала ему о Рите-Мей и Бобо. Я рассказала ему, как северные шимпи напали на Мистера Джеба и его убили. Подробности, которые я привела, повергли его в растерянность. Их никак нельзя было списать на приступ бреда, порожденного психическим расстройством.

— Бог мой, — произнес он встревоженно, когда я замолчала… — Мне трудно себе… А Маллабару вы говорили?

— Я пыталась. Он не хочет об этом слышать.

— Отчасти догадываюсь, почему. — Ян сжал вытянутые в трубочку губы, напряженно задумался. — Да, причины понятные. Господи, надо ж такое.

— Послушайте, я не знаю, что происходит здесь, в Гроссо Арборе, но эти шимпанзе ведут себя весьма странно.

— Вот уж действительно.

— Я хочу сказать, что наблюдала здесь вещи, которые, если общая линия Маллабара верна, просто не могли случиться.

Мы шли обратно по той же дорожке. Вид у Яна был весьма озадаченный. Я решила еще усилить его смятение.

— Я думаю, что ваша статья дает какой-то ключ ко всему происходящему. Во всяком случае, это единственная хоть сколько-то правдоподобная гипотеза. По-моему, все это связано с расколом, с тем, что Рита-Мей ушла с Кловисом. Я думаю, — тут я улыбнулась, почти в ужасе от этого прямолинейного вывода, — я думаю, ваши северные шимпанзе хотят заполучить ее обратно и для этого намерены перебить всех южных самцов.

— Послушайте, Хоуп, — вид у него стал мученический. — Это же безумие. Ради Бога, мы ведь приматологи. А то, что вы говорите, напоминает… троянскую войну.

— Допустим, я ничего не знаю, — согласилась я. — Но я вижу, что происходит. Я стала свидетельницей фактов, совершенно из ряда вон выходящих. Ваши северные шимпанзе устраивают рейды по южной территории. Они совершили нападение на двух южан, явно намеренное и ничем не спровоцированное, — я сделала паузу. — Они поймали одного и убили, стараясь причинить ему возможно больше мучений. Это было ужасно. — Я задумалась, подбирая слова. — Только что я чуть не сказала: бесчеловечно. На самом деле они вели себя совершенно по-человечески. Они хотели его смерти, и они хотели причинять боль.

Мы шли по тропе, сами не понимая куда, Диас следовал за нами на почтительном расстоянии в несколько шагов, разговор до него не долетал.

— Вы понимаете, — спросил Ян, — что это означает для Маллабара? Для дела его жизни?

— Послушайте, я, ей-богу, не сочинила всего этого, чтобы поставить его в сложное положение.

— Я понимаю. Но это так странно, до такой степени неожиданно.

— Знаете, это бывает.

— Но это не соответствует данным.

— А разве Галилею не то же самое говорили? Откуда мы знаем, что странно, а что нет? И чего можно ждать, а чего нет? Не знаем мы этого.

Он потер лицо руками. Его вдруг охватило раздражение: «Вам нужно ему сказать».

— Да, конечно. Забыли, что случилось, когда я нашла мертвого детеныша?! Поймите, Ян, если я скажу ему, что он заблуждался последние двадцать лет, что, по-вашему, он сделает?

— Да, думаю, вы правы. На это слишком много поставлено.

— Вот именно. Он постарается меня дискредитировать. Скрыть все это. Объявит меня шарлатанкой или кем-нибудь еще почище.

— Ему придется отложить публикацию книги.

— Как минимум. Ему это нужно?

— И что вы намерены делать?

— Придется ему доказать. Каким-то способом.

Мы уже дошли до места, где стояли оба наших «лендровера». Но я еще не договорила.

— Ян, не надо об этом никому рассказывать. Никому… и Роберте в том числе.

— Разумеется, нет. Не беспокойтесь.

Но я беспокоилась. «Поймите меня правильно, Ян. Вы и намекать ни словом не должны, — я посмотрела ему прямо в глаза. — Если вы это сделаете, я об этом сразу узнаю. И тогда…»

Я оставила эту угрозу без продолжения. Угрожая ему, даже в такой форме, я намеренно пошла на риск, но он был необходим. Ян сразу понял, что имелось в виду, я прочла это у него на лице. Но еще, когда его передернуло от удивления и злости, я подумала, что на миг поднесла к самому его носу зеркало, давая возможность взглянуть на того Яна Вайля, каким его видят люди, и это его уязвило.

Я знала, что будет дальше.

— Стерва, — сказал он. — Не беспокойся, стерва.

— Мне очень жаль, — сказала я. Он действительно имел право расстроиться. — Мне просто нужно быть уверенной.

Я села в «лендровер», включила зажигание и укатила. Трясясь на ухабах по дороге в Гроссо Арборе, я спросила себя, не сделала ли я ошибку. В конечном счете, решила я, наверное, нет.




На следующий день на закате я стояла у ограды аэропорта и ждала, когда приземлится Усман. Офицер сказал мне, что он должен скоро прилететь с задания. Я подумала, не стоит ли возвратиться в отель и ждать его там, но решила остаться. Уже начала опускаться приятная прохлада, небо из льдисто-голубого стало блекло-лимонным. Вечерний свет, против обыкновения, был лишен розоватых или оранжевых оттенков. Такой закат больше подошел бы для Антарктики или морозной тундры.

Я припарковала машину у аэропорта, поблизости от входа для военных. Как возле любого места, где был значительный поток транспорта, куда все время приезжали и откуда без конца уезжали люди, там успело обосноваться маленькое сообщество. Напротив ворот, через дорогу, стояла группка ларьков со съестным, а за канавой — несколько лачуг. Через год-другой здесь постепенно могла бы вырасти целая деревня. Перед одной из хижин старая негритянка стряпала что-то в жаровне, и бриз, долетавший с океана, приносил мне запах древесного дыма, приправленный перцем и специями. Я вышла из «лендровера», с трудом втолковала торговцам, что я здесь ничего покупать не намерена, и, усевшись на капот, закурила. Когда в небе показались три приближающиеся черные крапинки, я спрыгнула с капота, перешагнула через канаву и осталась стоять, вцепившись пальцами в ромбики проволочной ограды, ожидая, когда же приземлится мой авиатор.

Надо мной пронеслось три МиГа, два серебристых, один — оливково-коричневый. Миновав аэропорт, они стали заходить на посадочный круг. Угловатым, резким движением они выпустили шасси и поразительно быстро, играючи приземлились один за другим. Они покатились к своим местам на бетонированной площадке. Я помахала им рукой, потом почувствовала себя дурой. Эти люди возвращались отнюдь не с каникул.

Я подогнала «лендровер» к калитке и стала ждать Усмана. Через двадцать минут я увидела его машину — бежевый «пежо»: от каких-то построек из гофрированного железа он ехал к воротам. Я посигналила, затем, когда «пежо» остановился, вылезла из «лендровера» и двинулась к нему вдоль бордюра. Мог бы, во всяком случае, выйти из машины, чтобы со мной поздороваться, подумала я, но он не двинулся с места.

— Привет, — сказал он, глядя на меня. — Надо же. У меня сегодня удачный день.

Я не наклонилась, чтобы поцеловать его. «Я проездом», — объяснила я.

У него на щеках отпечатались следы, по-видимому, от кислородной маски: симметричные дуги рубцов. Вид у него был усталый, взгляд — беспокойный.

— Ты в порядке? — спросила я.

— Я — да. Но мы потеряли одного из наших сегодня. Помнишь, Дауи. Из Южной Африки.

Я помнила очень смутно: живой, маленький, с красивыми светлыми волосами, которые начинали редеть. «Как это случилось?»

Усман небрежно покрутил рукой в воздухе. «Мы летели обратно, вчетвером. Вошли в облако, вышли из него только трое. Я думаю, у него отказали навигационные приборы».

— Как Гленн Миллер…

— Кто это?

— Неважно. Извини… В общем, эти две ночи я в городе.

— А у меня в комнате ты была?

— Нет. А что?

— Очень хорошо, — лицо у него слегка оживилось. — Я хочу тебе кое-что показать.

Я поехала следом за ним в отель. Там он пять минут заставил меня прождать у своей двери. Я ходила взад-вперед, глядя, как голубая мгла опускается на парк вокруг отеля, и напевая себе под нос «Девушку из Ипонемы» под музыку, еле слышно доносившуюся из холла. Потом Усман меня окликнул.

— Я могу войти?

— Да, да.

Я открыла дверь. Усман стоял посреди гостиной. Чтобы максимально освободить ее, он сдвинул все стулья и кресла к стенкам. С первого взгляда мне показалось, что вокруг него летают три больших белых мотылька. Я поспешно закрыла за собой дверь. Но приглядевшись, увидела, что это вовсе не мотыльки. Они не порхали и не трепыхались, вычерчивали в воздухе чересчур правильные линии. Летали они, как мухи, по круговым траекториям различного диаметра, издавая звук, отчетливо напоминавший жужжание. У них были крылья, и хвост с рулями, и что-то похожее на шасси. Они выглядели, как летательные аппараты, которые вычертил в своей записной книжке какой-то изобретатель викторианской эпохи.

— Что это, черт побери, такое? — спросила я.

— Самые миниатюрные беспилотные аэропланы в мире.

Усман протянул руку и осторожным движением бережно ухватил один из них. Он походил на крошечный, совершенной формы планер, сделанный из промасленной бумаги и расщепленных спичек. Размах крыльев у него был около двух дюймов. Под крылом, в кропотливо сплетенной упряжи из пропитанных клеем ниток, шевелил лапками слепень, чьи крылья от частоты взмахов превратились в размазанное пятно.

— Смотри, — Усман подержал на вытянутой руке крошечный воздушный корабль. Отпустил его, и тот два-три дюйма падал, прежде чем начал летать как прежде, описывая спиральные линии, кругами рея по комнате.

— Ты нужна мне как свидетельница, — сказал он с улыбкой. — Я хочу послать их в эту книгу. Нуу знаешь, книга мировых рекордов. Встань сюда. — Он поставил меня посреди комнаты. — Я вас сфотографирую.

Он пошел в спальню за фотоаппаратом. Я неподвижно стояла в центре гостиной, следя за движениями крошечных аэропланов вокруг меня, слушая, как непрестанно рассерженно жужжат их насекомые-моторчики.

Инстинкт полета, подумала я, управлял их движениями, они легко избегали столкновений и меняли курс, когда оказывались слишком близко к стенам. Они не пытались ни приземлиться, ни на что-то сесть. Наверное, конструкция у них на спине этому препятствовала, решила я, и, кроме того, — это было снова предположение — они каким-то образом об этом знали. И они курсировали, обреченные кружиться до тех пор, пока усталость — мушиная усталость — не охватит их и они не спланируют на ковер.

Я стояла, покуда Усман не сделал несколько фотографий со вспышкой. Я старалась поднести ладонь как можно ближе к самолетикам, чтобы был понятен масштаб снимка.

— Ты можешь их выпустить? — спросила я Усмана.

— Нет, они приклеились к своему месту, — он улыбнулся. — Они будут летчиками до конца жизни.

— На них приятно смотреть, — сказала я. — Если не думать.

Он сделал еще один снимок.

— А что теперь?

— Они умрут в бою, — сказал он. Он снял с полки жестянку спрея-инсектицида. Спрей назывался «Пиф-Паф», желтая упаковка с крикливо-красными буквами. Он направил разбрызгиватель на один из аэропланов, и его окутало ядовитое облачко.

— Как бедный Дауи, — сказал он.

Какое-то время самолетик летел нормально, потом начал качаться и скользить на крыло и через секунду или две, кружась, как осенний лист, упал на пол. Усман нацелился на два других.

— Нет, нет, Усман, не надо, — торопливо сказала я. — Пусть у них останется в памяти последний полет.

Я накрыла в воздухе пригоршней один из самолетиков, Усман ухватил второй. Мы встали на пороге бунгало и бросили маленькие аэропланы в ночь. Сначала, оказавшись вне замкнутого кубического пространства комнаты, они словно растерялись и стали кружить по винтовым траекториям с диаметром в три-четыре фута. Но внезапно один из них резко пошел на подъем, и мы потеряли его из вида, когда он покинул зону, освещенную фонарем при входе. Второй еще немного полетал зигзагами, потом, возможно, подхваченный порывом ветра, накренившись, устремился вперед и вверх и растаял в бескрайних просторах ночи.

Мы вернулись в комнату, и Усман показал мне свои чертежи и пробные модели. В буфете у него стояла банка из-под джема, полная жужжащих слепней, которых он наловил сачком на пляже. Он клал их в ядовитый раствор на секунду-другую, чтобы усыпить, а потом укреплял на них пропитанную клеем упряжь. Самой трудной задачей было точно определить угол, под которым следовало упряжью зафиксировать слепня на корпусе. Усман объяснил мне, что вычислял его методом проб и ошибок и потратил немало дней, прежде чем нашел положение, при котором движения слепня не приходили в противоречие или несоответствие с аэродинамическими свойствами тщательно вырезанных и изогнутых бумажных крыльев.

Усман показал мне летательный аппарат без мухи. Неправдоподобно легкий, он лежал у меня на ладони, как чесночная шелуха или призрак стрекозы. Крылья были филигранно сработаны, изгиб профиля обеспечивал подъемную силу, кончики смотрели вверх. Хвост — непропорционально большой, странной треугольной формы. Усман мне объяснил, что именно благодаря этой особенности самолетики так плавно летали. Поворот требовал от слепней очень больших усилий. Потому их движения и казались такими размеренными, а медленные повороты — такими продуманными.

Усман усыплял слепня, надевал на него упряжь так, чтобы крылья свободно двигались, и приклеивал его к корпусу головой вверх, туловище под углом к полу. Усман показал мне свои чертежи, безукоризненные, как архитектурные планы. Я поставила подпись и дату на заявлении, что видела эти аппараты в процессе автономного и длительного полета. Чертежи удивили меня и поразили мое воображение: они были не в натуральную величину, крупнее, чем в жизни. Они были странно, нереально красивы.

— Я вижу, времени у тебя хватало, — сказала я. — Я-то думала, что идет война.

— А я-то думал, что она кончилась. Сейчас пришлось три дня подряд летать на задания, а до того мы весь месяц отдыхали.

— Что происходит?

— Я не знаю. ЮНАМО вырвалось из своего анклава, — он пожал плечами. — Я знаю только, что теперь у нас ЮНАМО. Не ФИДЕ и не ЭМЛА, — он улыбнулся. — Но нам их никак не найти. Ну их, пошли лучше поужинаем.




Я лежала в постели Усмана, голая, и его ждала. Мне было спокойно, будущее меня не пугало. Шимпанзе, рейды северян, Маллабар и его книга не забылись, они просто существовали в своем контексте, и потому с мыслями о них было легче справиться.

— Ты вымылась? — окликнул меня Усман.

— Да, — сказала я.

Усман был очень щепетилен на этот счет: он хотел, чтобы мы оба мыли гениталии перед тем, как заняться любовью. Он считал, что это акт вежливости.

Я встала с постели и подошла к двери в ванную комнату. Усман стоял в ванне, смывая пену в паху водой из кувшина. Он вышел из ванны и стал вытираться. Пенис и мошонка у него были до странности темные, они казались пепельно-черными на фоне живота и бедер цвета жженого сахара.

— На что это ты смотришь? — спросил он.

— На твой толстый живот.

Он втянул его и похлопал себя по диафрагме.

— Мускулы, — сказал он, стараясь скрыть улыбку. — Сплошные мускулы.

Пока он вытирался, у него началась эрекция. Я думаю, ему нравилось, что я держалась беззастенчиво и раскованно. Однажды, когда он принимал душ, я вошла в ванную, совмещенную с уборной, и опорожнила кишечник. Я не придала этому никакого значения, но Усман потом сказал мне, что его это и шокировало, и возбудило.

— Ладно, Толстунчик, увидимся, — сказала я. Снова улеглась в постель и стала его ждать.

На следующее утро я встала рано. Я напечатала длинный постскриптум к моей статье (на машинке, которую мне дал администратор отеля) об убийстве Мистера Джеба. Усман отнес этот листок и полевые записи Джоао в какой-то офис аэропорта, где с них сделали фотокопии. Я решила, что сложу их стопочкой и оставлю на хранение Усману. Не все материалы Гроссо Арборе будут лежать только в архиве у Маллабара.

Потом я встретилась с Мартимом и Тунде, которые работали при кухне и сопровождали меня в поездке. Мы сделали хозяйственные дела и покупки, я выполнила разные мелкие поручения моих коллег. Я сходила на центральный почтамт, к подножью холма, на котором стоял собор, и отправила приложение к статье — свои дополнительные выводы и соображения — знакомому в редакции. Я сорок минут прождала в жаркой стеклянной кабинке, покуда оператор пытался соединить меня с Лондоном. Наконец над аппаратом вспыхнула лампочка, уведомившая меня, что связь есть. Какое-то время я кричала «алло» в трубку, но не услышала ничего, кроме шипения и треска.

Вернувшись в отель, я обнаружила свои фотокопии и записку от Усмана: он приглашал меня на поздний ленч в отремонтированном пляжном домике.




Вдали от нас, за много миль от берега, я видела громадную систему по скрытой подготовке штормов, бескрайний, готовый обрушиться облачный континент с горами и плато, утесами и пропастями. Мы сидели на широкой деревянной террасе, поднятой футов на восемь над берегом, и смотрели на море. Светило солнце, но дальние облака таили в себе угрозу для этого дня, берега и пенных валов, превращая их в ненадежную декорацию.

Усману разрешил пользоваться своим пляжным домиком знакомый торговец-сириец. Домик был свежевыкрашен, но отремонтирован только наполовину. Выходившая на море терраса была прочной, ее заново отделали деревом и укрепили все опоры, стоило открыть дверь во внутреннее помещение, как вы обнаруживали, что кровля у него провалилась. Зато на террасе было хорошо, она продувалась с трех сторон и была расположена достаточно высоко над берегом, чтобы мы не страдали от песчаных мух.

Усман приготовил странный ленч: чесночная колбаса, сладкий картофель, луковый салат. У него было немного хлеба, плавленый американский сыр и ананас. Мы пили холодное пиво, которое он привез в специальной коробке со льдом.

Мы сидели на алюминиевых стульях, положив ноги на балюстраду, алюминиевый столик с едой стоял между нами, мы смотрели на набегающие валы. Усман сказал, что сириец предлагает ему купить этот пляжный домик.

— А зачем? — спросила я. — Ты же здесь надолго не задержишься.

— Но он очень дешевый. И, кроме того, мне не на что тратить деньги.

— Разве ты не посылаешь их домой? — Я никогда прежде не расспрашивала Усмана об его домашних обстоятельствах.

— Конечно, я что-то посылаю своему брату и сестрам.

— А жене и детям?

Он посмотрел на меня, потом рассмеялся.

— Ах, Хоуп, я не женат.

— Для меня это не так важно.

Он основательно приложился к своему пиву, по-прежнему улыбаясь: мои слова его, видимо, позабавили.

— Я был слишком предан своему делу, чтобы жениться.

— Делу? Какому?

— Космосу.

Он рассказал мне, что много лет тренировался для участия в космических полетах. Когда русские открыли свои космические программы для ряда стран третьего мира, в частности, для Индии, Вьетнама и Египта, он был одним из шести египетских военных летчиков, отобранных для прохождения первоначальной подготовки. Потом он провел четыре года на самом Байконуре, в ожидании своего часа. Всегда имелся дублер, то есть к полету готовили двоих индусов, вьетнамцев, египтян. До последнего момента было неизвестно, кого выберут.

— Я-то точно знал, что меня, — сказал он просто, будничным тоном. — Видишь ли, я мечтал оказаться в космосе. Я говорил с теми, кто там был, я видел фотографии… — Он грустно усмехнулся. — Я думаю, в этом и состояла моя ошибка. Понимаешь, эти снимки были очень красивы. — Лицо у него исказилось, он поморщился, покрутил головой, вспоминая об их красоте. — Я перестал быть безупречным специалистом, и только. Я даже начал писать стихи о том, как Земля выглядит из космоса. Я думаю, в этом и состояла моя ошибка.

— Они выбрали другого.

— Я сопровождал его до самого места запуска, на случай, если с ним что-то произойдет. Но ничего не произошло.

— Печально. — В этот момент меня просто переполняла любовь к нему.

Он скорчил гримасу, означавшую «что тут поделаешь».

— А теперь американцы летают на Луну.

— Так ты говоришь по-русски? — я постаралась изменить тональность беседы.

— Ну, я почти все уже забыл… Но это тянулось долго, я был там, я был одержим одной целью, и я ее не достиг. — Он потер переносицу. — Когда я вернулся в Египет, все было уже не то, я не мог осесть, не мог успокоиться. Мне пришлось уйти из ВВС. — Он повернулся ко мне, улыбнулся. — Я увидел объявление, что нужны «инструкторы». И вот я здесь, участвую в чужой войне.

— У тебя нет своего дома?

— У меня есть маленькая квартира в Александрии. Сейчас там живет мой кузен. — Он встал и подтянул плавки. — Домом ее не назовешь. Потому я и хочу купить эту развалину.

— Ну, тогда нужно купить. Если она принесет тебе хоть немного счастья.

Он обошел вокруг стола и поцеловал меня.

— Хоуп. Умная ты моя Хоуп. Все не так просто. Не думаю, что одна старая хижина на пляже сделает меня счастливее.




Ночью, вернее, очень ранним утром, перед рассветом, кто-то постучал в дверь и поднял его с постели. Я слышала, как он и пришедший негромко разговаривали, потом Усман оделся. На рассвете придется вылететь на задание, сказал он. Сейчас нужно идти на инструктаж. Колонна ЮНАМО направляется в сторону болот и ирригационных систем на севере. Я еще не до конца проснулась, когда он на прощание поцеловал меня в щеку.

— К твоему следующему приезду, Хоуп, я куплю этот домик на берегу. И мы будем здесь вместе.

Я выехала из отеля в лагерь несколькими часами позже. Сворачивая на дорогу, проходившую мимо аэропорта, я услышала рев моторов и увидела, как в воздух поднялось шесть МиГов, они взлетали по двое, оставляя за собой оранжевый форсажный выхлоп, уходя вверх и вдаль в туманном голубом утреннем небе.




КОСМИЧЕСКИЙ РАССВЕТ


Хоуп очень сочувствует Усману с его несбывшимися мечтами о космическом полете. Она тоже видела эти фотографии родной планеты, снятые теми, кто находился за пределами ее туманной атмосферы. Она понимает его желание оказаться в бесконечном мраке, вращаясь со скоростью пять миль в секунду и глядя сверху на наш бело-голубой шарик.

Смотреть на малиновые космические рассветы, видеть пушистую дымку нашей хрупкой биосферы… Регистрировать восходы и закаты луны, она поднимается по небу стремительно, как пузырек в стакане воды, и уходит с него, как падает с края стола мячик для пинг-понга. Наблюдать огромные, с поперечниками в сотни миль, спирали планктона в океане. Созерцать шестнадцать восходов и шестнадцать закатов каждые двадцать четыре часа, кружа по орбите над нашей прекрасной планетой… Вероятно, он мог бы улететь и дальше и подставить лицо свету лучей Земли или — кто знает? — увидеть, как она восходит медленно и лениво над желтовато-бледной поверхностью Луны — это выпало на долю американских космонавтов, которым он так завидовал.

Усман мечтал о том, что вне этого мира. Наверное, с такими мечтами тяжело жить.




Хоуп придумала план. На выходных она решила понаблюдать за Джоном: втайне от него, оставаясь незамеченной, посмотреть, что он будет делать. Она позвонила ему, сказала, что приедет домой, а затем перезвонила в пятницу вечером и все отменила. Важная встреча, объяснила она, интервью с кандидатами на место Уинрифа, ее присутствие необходимо. Джон сказал, что ему очень жаль, что он ее ждал.

Она села на поезд и поехала в Лондон, взяла напрокат машину, подрулила к одному из множества безликих отелей на Кромвель Роуд и сняла себе одноместный номер.

В субботу утром она припарковалась на их улице и стала ждать. Она увидела, как Джон вышел из дома и направился в колледж. За колледжем она следила почти непрерывно — отлучилась только облегчиться и поесть — до семи вечера, то есть пока он не пошел домой. Из квартиры он больше не выходил и гостей не принимал.

В воскресенье она поднялась с постели достаточно рано и увидела, как он возвращался домой из киоска с кипой воскресных газет. Наблюдая за ним, она испытывала странное чувство: она смотрела на близкого человека как бы со стороны. Привычные черты его внешности теперь бросались в глаза: нейтральная, немодная одежда, слишком облегающий пиджак, жесткие, откинутые назад волосы. На ходу он слегка покачивался из стороны в сторону, походка была почти развязной. Он непрерывно курил.

День был ясный, бодряще прохладный, но на солнце было тепло. Примерно в три он вышел из квартиры, неся в руках блокнот и растрепанную кипу газет. Пошел в Гайд-Парк. Сел на скамейку и какое-то время читал, потом что-то записал в блокноте. Затем побрел к Серпантину и стал прохаживаться взад-вперед, глядя на последних отважных гребцов и увлеченных своими яхтами моделистов.

Он был бледный, осунувшийся, и, несмотря на свою злость и решимость, она почувствовала, что жалость одолевает ее все сильнее, почти настолько, что она готова подбежать к нему и воскликнуть: здравствуй, это я, я взяла и приехала… Но нет, не до такой степени, решила она, откинувшись на сиденье. Она продолжала вести слежку в парке, пока он не отправился домой, зайдя по дороге купить съестного. До десяти она прождала в машине возле их дома, потом вернулась в отель. Оттуда ему позвонила.

— Привет. Это я. Ты как поживаешь?

— Нормально, спасибо.

— Ты мне не звонил? Я выходила.

— Нет, я как раз собирался.

— Телепатия.

— Да, наверное.

— С тобой все в порядке? Голос у тебя какой-то… не слишком бодрый.

— Нет, действительно нет, — сказал он. — Все хорошо.

— Чем ты занимался?

— Читал газеты. Ходил гулять в парк.

— Приятно провел день?

— Да. Но было холодновато.

— Скучаешь по мне?

— Что? Да, конечно.

— Почему бы тебе не приехать на этой неделе? Ну, в среду, в четверг.

— Очень возможно.

Какое-то время поговорив таким образом, они пожелали друг другу спокойной ночи. Хоуп подумала, что, судя по голосу, настроение у него все-таки подавленное, хоть он это и отрицает. Она решила задержаться в Лондоне еще на день и, позвонив Мунро, сослалась на визит к дантисту. Назавтра она была у своего дома около восьми, сидела в машине, жуя липкую сладкую булочку, запивая ее кофе из пластиковой чашки. До десяти Джон так и не вышел, и она забеспокоилась: а вдруг она его пропустила. Может быть, он отправился на работу совсем рано. Или наоборот — проспал. Немного поразмыслив, она решила снизу позвонить в дверь, просто, чтобы проверить, ответит он или нет. На входе — переговорное устройство, квартира — на четвертом этаже. Джон не увидит ее, даже если высунется из окна. Она вышла из машины, пересекла улицу. Когда была у самой входной двери, услышала свое имя. Она замерла, как вкопанная, непроизвольно виновато втянула голову в плечи. Обернулась. Перед ней стояла Дженни Левкович. Хоуп велела себе не быть дурой: в конце концов, что может быть естественнее, это же ее входная дверь.

— Привет, — сказала Дженни с улыбкой. — Я и забыла, что вы здесь живете. Я почему-то думала, что вы живете в Ноттинг Хилл.

— Нет, — сказала Хоуп. Теперь она шарила в сумочке в поисках ключей. — Здесь, в сорок третьей.

— Я ищу сырную лавочку, — сказала Дженни. — Где-то здесь должны продаваться замечательные сыры.

— Вот туда, — Хоуп показала направление. — Это на Бьют Стрит, еще три квартала.

— Спасибо.

Последовала пауза. Хоуп мучительно думала, что бы еще сказать. Щеки у нее горели.

— Ладно, — сказала Дженни, — увидимся. Вы идете на это университетское сборище? В субботу?

Хоуп отперла входную дверь.

— Нет, я буду в Дорсете.

— Ясно. Передайте привет Джону. До встречи.

Она ушла. Хоуп закрыла дверь и стояла теперь в полутемном холле, чувствуя себя круглой дурой. Она понимала, что при этом разговоре держалась крайне неестественно и неловко. Один Бог знает, что Дженни могла подумать. Она просмотрела почту, отобрала письма, свои и для Джона. Теперь я должна подняться, сказала она себе, иначе будет просто смешно. Если он дома, объясню, что мне пришлось приехать на какую-то рабочую встречу.

Она побежала вверх по лестнице.

На площадке за один марш до их квартиры она услышала, как дверь открылась и Джон произнес: «А-а, мисс Сама Пунктуальность». Хоуп замедлила шаг. Там, где перила делали поворот, посмотрела вверх. Джон стоял в дверях с широченной улыбкой на лице. Когда он увидел ее, улыбка потускнела, но лишь на мгновение.

— Привет, — сказал он. — Я слышал, как ты вошла.

Ее бросило в холод. Она почувствовала, как напряжение сковывает ей спину, затылок, голову.

— Мисс Сама Пунктуальность, кто это? — спросила она. Но спрашивать было незачем. Теперь она знала, кто такая XXXXX.




— Мне нужен был кто-то, — сказал он бесцветным голосом. — Тебя не было.

— Боже правый. Выходит, я виновата.

— Она несчастлива в браке. Богдан… Он хочет ее оставить. А я был в таком жалком состоянии, ты сама знаешь, в каком. — Он так яростно тыкал себя пальцем в щеки и в лоб, словно они онемели. — Что я могу сказать? Сплошные клише. Она, я, подходящий момент. Поцелуй. Банально до охренения.

При мысли о том, что Дженни Левкович целует Джона, Хоуп чуть не стошнило.

— Она мне даже не особенно нравится, — продолжил Джон. — Она не девушка моей мечты.

— Мне что, должно от этого стать легче?

— Это не было… grand passion[12 - Большая любовь (фр.).]. Это просто случилось. Мы в это как провалились.

— Вернее, повалились — на нашу постель.

— Если можно, давай без убийственного сарказма.

Он опустил голову, уставился на свои руки, лежавшие на столе.

— Все идет не так, — сказал он глухим голосом. — Все. Мне очень жаль. — Он сделал глубокий вдох. — Это недостойно. Это непростительно. Я слабый человек. Я лжец. — Он пожал плечами и посмотрел на нее. — Ты здесь, и я сам себе удивляюсь. Я не могу понять, что меня на это толкнуло. Теперь, когда ты рядом.

Хоуп вспомнила, как вчера он сидел в парке и как на нее нахлынуло сочувствие. Она рывком встала со стула и обошла разделявший их стол. Когда она остановилась рядом с ним, он весь напрягся. Даже в этот момент она не знала, что сделает. Неизвестно откуда пришло желание его ударить.

— Жизнь слишком коротка, — сказала она и наклонилась, чтобы поцеловать его в щеку.




Они обсудили происшедшее. Хоуп призналась, что следила за ним два дня. Эту новость он долго не мог переварить. Он сказал, что в жизни не ожидал от нее таких уловок. Она сказала, что в жизни не ожидала от него интрижки с Дженни Левкович.

Они пошли погулять и поели в ресторане. Они старались говорить о другом, потом признались друг другу в своих стараниях и поговорили об интрижке с Дженни Левкович еще немного.

День проходил в состоянии странной апатии.

Из всех чувств, испытываемых Хоуп, самым неожиданным было разочарование. Разочарованием было то, что он обманул ее с таким заурядным и приземленным существом, как Дженни Левкович. Она вспомнила их встречу у двери. Свою неловкость; беззаботную, бесстыдную болтовню Дженни. Сырная лавочка… бла-бла-бла… Она представила себе мелкое личико Дженни, ее нелепый острый подбородок, челку, неуклюжую одежду в псевдоартистическом стиле. Она постаралась взглянуть на Дженни Левкович глазами мужчины, понять, что в ней было сексуально привлекательным. И не смогла. Или дело только в том, что обоим был кто-то нужен и обоим представился случай?.. Но как это скучно и плоско, подумала она, как разочаровывает. И, в любом случае, что отсюда следует для меня?

К вечеру этого тягучего дня настроение у Джона стало меняться. Начиная с полудня, он прилагал усилия, смотрел на свое поведение открытыми глазами и брал на себя ответственность за последствия своих поступков. Хоуп заметила, что по мере того как темнело, он все глубже уходил в себя.

В полседьмого он включил телевизор и с блокнотом в руках уселся смотреть викторину.

— Зачем ты смотришь эту чушь? — спросила она.

— Они меня интересуют.

— Опять теория игр?

— М-мм… Да. Отчасти.

Она оставила его сидеть перед экраном. Пошла в спальню и сменила простыни. Разве не он должен был это сделать? Она позволила себе подумать об этом с горечью. Разве он не должен чуть больше считаться с моими чувствами? Конечно же, эта работа для того, кто обманул, а не для той, кого обманули… Тут она велела себе замолчать. В чем состоял их план, напомнила она себе не без иронии: не нужно делать вид, что ничего не случилось, но нужно помнить, что случившееся не имеет, вернее, не будет иметь значения — в перспективе…

Она запихнула простыни в пластиковый мешок. Она не будет отдавать их в стирку, решила она, а просто выбросит. Это будет символический жест, может быть, и слишком дорогой, но тем большее удовлетворение он доставит… И она…

— Хоуп! — окликнул ее Джон.

Она вернулась в гостиную. Он по-прежнему неотрывно смотрел викторину, убавив звук настолько, что почти ничего не было слышно. Он поглядел на нее, потом опять уставился в телевизор. Она терпеливо ждала.

— Я вся внимание, — сказала она.

— Я думаю… — Он помолчал, не сводя глаз с экрана. — Я думаю, нам надо с этим кончать.

— С чем? С телевизором?

— С этим фарсом.

— Что ты имеешь в виду?

Он встал и выключил телевизор.

— Нас. Нашу семейную жизнь, — сказал он. — С меня ее хватит.




Джон съехал. На самом деле она его не выгоняла, но иногда в утешение себе думала, что выгнала. Она просто оставила его в квартире и отправилась в Дорсет, полагая, что когда вернется, его у себя уже не застанет.

Перед отъездом она позвонила Богдану Левковичу и сказала, что хочет с ним поговорить. Он предложил встретиться в кафе у метро «Саут Кенсингтон». Когда она вошла, он ее уже ждал. Кафе было полутемное, старомодного вида, с потрескавшимися клеенками на столах, работали в нем толстые пожилые дамы. Им подали кофе с молоком в поцарапанных плексигласовых чашках.

Богдан был крупный мужчина с неухоженными светлыми волосами, он, как ни странно в таком возрасте, страдал угревой сыпью, несколько розовых точек всегда красовалось у него на шее, на нижней челюсти, за ушами. Он был энергичен, отличался непосредственностью и прямотой и часто, сам того не желая, наносил обиды своим коллегам. Хоуп он нравился. За время их беседы он съел три слойки — три липких сладких треугольника, обсыпанных орехами, как гравием.

— Речь пойдет о Джоне, так ведь? — спросил Богдан с места в карьер, непрерывно работая челюстями.

— Да.

— Что тут скажешь. Он каждый день бывает разным. — Богдан смахнул указательным пальцем крошки со стола. — Но это часть его обаяния.

Он объяснил ей, что работа Джона над турбулентностью сначала была успешной, но он слишком стремительно двинулся вперед. Выводы, справедливые для гидродинамики, он попытался приложить ко всем типам нарушения непрерывности. Но тут его постигла неудача. Многообещающие подходы превращались в тупиковые варианты. Прозрачные и изящные формулы порождали неудобные ответы непомерной сложности.

— И он был очень подавлен какое-то время. Что вполне естественно. Но в конце концов, — Богдан со значительным видом прищурил один глаз, — мы все через это прошли. Через такого рода срывы.

По словам Богдана, первым действительно плохим признаком было то, что Джон стал урывками, почти беспорядочно, заниматься самыми разными вещами: иррациональными числами, накрытиями, топологией… «Даже кошмарный мир физики интересовал его неделю-другую», — Богдан саркастически улыбнулся.

— А теперь он опять занялся теорией игр, — заметила Хоуп. И рассказала Богдану про викторину.

Богдан сказал, что сначала Джон получал удивительные результаты. Он, Богдан, читал статью Джона, которую все называли потрясающей, совершенно новаторской. Беда в том, объяснил Богдан, что в науке нельзя застолбить территорию. В той же области, что и Джон, работало множество людей в самых разных странах. Они исследовали все типы турбулентности, все формы разрывов: для метео-систем, для экономических моделей, для радиопомех. Джон не был единственным в своей области, развел руками Богдан. Он заказал еще кофе.

— Но жестокая насмешка судьбы состоит в том, — продолжил Богдан, — что Джон, занимаясь турбулентностью, в первые месяцы получил результаты, которые открыли новые возможности для других, но не для него. Он — как человек, который придумал паровую машину, но обнаружил, что Джеймс Уатт первым добежал до патентного бюро. — Богдан пожал плечами. — Такое постоянно случается. Даже когда имеешь дело с абстрактными идеями и понятиями, — он прищелкнул пальцами. — Кто-то на другом конце света публикует те же доказательства.

— То есть Джон сильно продвинулся, но дальше пойти не смог.

— Да, и это его убивает, по-моему. Меня бы это тоже убило. Понимаете, ему кажется, что приз победителя вот-вот выхватят у него из-под носа.

— Что он может сделать?

— Ничего. Он должен смириться. Мы все ему это говорим, но… я думаю, здесь корень его проблем.

Хоуп нахмурила брови. Едва ли это объясняло, подумала она, почему он спал с Дженни Левкович.

— Я тут встретила Дженни, случайно, на днях. Как у нее дела?

Богдан продолжал есть. Он проглотил кусок слойки, запил его несколькими большими глотками кофе и с готовностью сообщил Хоуп, что они с Дженни думают развестись.

— Я встречаюсь с другой женщиной, — сказал он. — В Бирмингеме. Мне очень хорошо с ней.

— Вот как. Рада за вас.

— Но знаете, я беспокоюсь за детей, и т. д. и т. п.

Хоуп сказала, что она его понимает.

— И по-моему, — сказал Богдан, — у Дженни есть любовник здесь, в Лондоне. Я только не знаю, кто это.

Какое-то мгновение злость подталкивала, подбивала ее на мелкую месть, но она взяла себя в руки. Вместо этого она в общих словах рассказала ему о своих сложностях с Джоном и о том, что они хотят на время разъехаться. Никакого любовного треугольника не было, сказала она, просто несходство характеров. Они оба сочли, что временная разлука внесет ясность в их отношения. Хоуп написала на бумажке свой телефон в Дорсете и дала ее Богдану. Она попросила его приглядывать за Джоном.

— Сообщите мне, если дела пойдут хуже, — сказала она.

— Да, разумеется. Мы с ним каждый день видимся. Я вам позвоню.

Они вышли из кафе. После его коричневого полумрака дневной свет казался особенно ярким. Хоуп вздрогнула, когда мимо прогрохотал автобус. На прощание Богдан поцеловал ее и снова уверил, что сделает все, что нужно.

— Все разводятся, — он криво усмехнулся. И после паузы добавил: — Математики — народ особенный. Вам нужно было выйти замуж за физика. Мы не настолько безумны.




ДИФФЕРЕНЦИАЛЬНОЕ ИСЧИСЛЕНИЕ


Дифференциальное исчисление — самая тонкая область математики. Я читала, что его предмет — это скорости изменения функций при изменении независимой переменной. На нем основан весь математический анализ.

Я ничего не понимаю. Но мне нравится думать, что бывают такие тонкие и такие важные вещи. Мне нравятся сами слова «дифференциальное исчисление».

Более простое определение гласит, что дифференциальное исчисление есть изучение постепенных изменений, что оно занимается ростом и убыванием, и я начинаю понимать, почему оно считается столь значимым инструментом. Рост, изменение, убывание… Это относится к жизни каждого из нас.

Но основной дефект этого инструмента математиков, с моей точки зрения, в том, что он неприменим к резким, мгновенным изменениям, другой характерной черте нашего мира и наших жизней. Не все изменяется постепенно, не все убывает и возрастает, как на графике. Дифференциальное исчисление требует непрерывности. Если изменения происходят рывком, дифференциальное исчисление бессильно. Нам нужен какой-то другой способ.




Дожди грозили пролиться, но все не начинались. Мы с Джоао продолжали наблюдать за Дунаем, но новых вторжений на южную территорию не было. Алда тем временем, насколько мог, в одиночку фиксировал перемещения южан.

Просидев несколько дней в укрытии, глядя на обрывистые берега Дуная, я, липкая от пота, измученная жарой и мухами, решила, что дальше проявлять бдительность бессмысленно. Я заключила, что в результате нападения на Мистера Джеба Кловис увел группу еще дальше на юг, почти к самому краю плато. Теперь основная территория южан находилась в добрых двух милях от Дуная, и любому северному десанту пришлось бы прочесать изрядный кусок леса, чтобы их найти.

Я отсутствовала в лагере с восхода до заката. Я часто опаздывала в столовую, приходила, когда остальные уже заканчивали трапезу, таким образом мне удалось свести свои социальные контакты к минимуму. Когда я отменила вахту на Дунае, то одно утро потратила на обработку записей Алды, пытаясь определить, куда сместилась основная зона обитания южной группы, каковы ее границы и как часто шимпанзе за них выходят. Очевидно было, что они теперь меньше бродят по лесу, проводят больше времени вместе и редко отлучаются от стаи в одиночку или по двое. Исключение представляла Лена.

Алда наблюдал за передвижениями Лены два раза. Один раз она покинула группу и отправилась разыскивать пропитание в одиночку. В конце дня она построила себе гнездо для ночлега в полумиле от остальных шимпанзе. Она вернулась в группу на следующее утро, а еще через два дня снова ушла. В последний раз Алда как-то заметил ее в четыре пополудни высоко на далбергии. С тех пор ее никто не видел. Когда я наложила маршруты Лены на карту с маршрутами всех остальных, стало вполне очевидно, что зона ее перемещений не сузилась и Лена бродит по лесу так же безбоязненно, как прежде.

Следующие два дня мы провели втроем, наблюдая за южной группой. Лена не появлялась. Остальные шимпанзе, по-видимому, не испытывали тревоги: не было никаких признаков того, что они ведут себя настороженнее или пугливее обычного. С тех пор, как я видела их последний раз, изменилось только одно: течка у Риты-Лу была теперь в полном разгаре. Мы видели, как с ней совокуплялись Кловис и Конрад: Кловис — многократно, но Конрад — только один раз. Даже тогда Рита-Лу отскочила от него после трех или четырех фрикций, и он изверг семя в воздух. Рита-Лу и потом подставляла ему зад, но Конрад оставался спокойным и безучастным. Казалось, после смерти Мистера Джеба он перестал испытывать естественное влечение. Интерес к Рите-Лу проявлял даже Маффин, но она его всегда прогоняла.

Кловис обгуливал ее чаще некуда. Распухший, блестящий зад Риты-Лу неизменно вызывал у него эрекцию, и как только она принимала соответствующую позу, он сразу переставал есть или обыскиваться и садился на корточки, широко разведя ляжки, его тестикулы, размером с теннисные мячи, лежали на земле, напоминая волосатые клубни какого-то узкого цветка с тонким лиловым стеблем, который, подрагивая, тянулся навстречу солнцу.

Однажды утром я встретила Джоао и Алду, и они сказали мне, что, по словам одного человека из деревни к югу от Сангви, он слышал, как в саванне дрались шимпанзе. Я достала карту, и они показали мне, где расположена деревня. Я наметила самый короткий возможный маршрут.

Мы шли по лесу более трех часов. Зона буйной растительности кончалась мы приближались к южной границе национального парка. Край нагорья здесь почти под прямым углом сворачивал на восток. Соответственно внизу, к югу от нас, простиралась широкая, плоская долина, безликий кусок пятнистой саванны с разбросанными вдалеке друг от друга крошечными деревнями. Наша провинция была крайне малонаселенной, и жители деревень вблизи парка пока не стремились в поисках лучших пастбищ или более плодородной почвы осваивать зеленые склоны плато. Их нетронутость нарушало лишь несколько участков, засаженных рисом и маниокой, в лесу какое-то количество деревьев вырубалось на дрова, но в целом местное население не представляло опасности для естественной среды обитания шимпанзе.

Усталые, со стертыми ногами, мы вышли из-под деревьев на открытую местность и огляделись. Слева от нас тянулись на восток лесистые холмы нагорья, через двадцать миль граница между ним и саванной снова сворачивала на юг. Серые тучи — вестники надвигающихся дождей — висели над вершинами дальних холмов, но над нами небо было голубым, с пятнами круглых, белых, неподвижных облаков. Перед нами простирались мили и мили пегой, пыльной саванны. Под нами находилась маленькая безымянная деревня с ее беспорядочно нарезанными полями, с посадками маиса, чья свежая зелень выглядела почти непристойно на фоне окружавшей ее пыли и сухости. Вдали равнину пересекала полоска более темной растительности — это были деревья вдоль притока полноводной реки Кабул.

Мы съели наш завтрак. Алда показал на дальнюю реку и на то место, где она промыла долину между покрытыми дымкой холмами на горизонте, и сообщил: «Вот там вот — ФИДЕ. И дальше. А здесь, — он показал на север, к которому мы сидели спиной, — здесь ЮНАМО».

— Смотрите, — сказал Джоао, — самолеты.

Он указал направо и вверх. Я увидела, что с запада, оставляя в небе следы, похожие на полоски рассыпанной соли, идут на большой высоте два истребителя. МиГи, подумала я. Прежде мне не случалось их видеть в наших краях. Усман говорил мне, что их редко посылают на север. Они пролетели над нами и растаяли в дымке. Рокот моторов мы услышали через несколько секунд.

Мы спустились в деревню. Круглые глинобитные хижины, крытые соломой, плетеные заграждения вокруг двориков. Джоао поговорил с одним из стариков, отдыхавших в тени дерева, и в провожатые нам был выделен маленький мальчик: он должен был отвести нас к месту, где дрались шимпанзе.

Мы прошли по ровной площадке невозделанной земли. На одном ее краю стояли футбольные ворота, на штанге уцелело несколько обрывков сетки.

— Для миссионеры, — объяснил Джоао. — Они были здесь до войны.

Когда мы проходили мимо работавших на полях мужчин и женщин, они с любопытством разглядывали меня. Потом мы начали подниматься в гору, вид местности изменился, нас снова обступила и поглотила саванна. Мальчик ткнул пальцем в сторону хлопковых деревьев, которые росли над нами, на гребне возвышенности. Шум раздавался оттуда, сказал он и убежал.

Мы еще полчаса карабкались к этим хлопковым деревьям. Возле них мы разделились и начали прочесывать траву и кусты. Я обнаружила множество брошенных обезьянами семян. Они были дисковидной формы, похожие на орехи или на маленькие, примерно дюймового диаметра, косточки манго, которые окружала бледно-желтая, волокнистая мякоть, покрытая ворсистой, замшевой кожурой. Количество валявшихся на земле семян наводило на мысль, что здесь кормилась вся южная группа. На земле также лежало множество обломанных веток и оборванных листьев, но в этом не было ничего особенного: такую картину вполне могла дать обычная беззаботная и неопрятная трапеза группы голодных шимпанзе.

Потом меня позвал Джоао. Я бросилась к нему. Под нижними ветками большого куста лежала рука. Правая рука молодого шимпанзе, по-видимому, с крайней жестокостью вырванная из плечевого сустава. Я посмотрела на нее: она могла принадлежать только Маффину. Алда заглянул под куст. Он сунул туда палку, воткнул ее во что-то и дернул. Раздалось невероятно громкое жужжание, и куст весь зашевелился от множества взлетевших снизу мясных мух, блестящих и твердых. Казалось, на листья швыряли пригоршни гравия. Куст дрожал и вибрировал, мухи рвались наружу. Я попятилась, Алда через голову стянул рубаху и нырнул под ветки, чтобы вытащить тело.

Это был Маффин. Его тело объел какой-то мелкий хищник, может быть, саванная крыса: в открытой брюшной полости виднелись липкие распухшие внутренности. Лицо было в ушибах и ссадинах, как у Мистера Джеба, левая нога ниже колена отсутствовала. Покрытый запекшейся кровью правый плечевой сустав кишел муравьями. От тела не пахло, но когда Алда его вытаскивал, несколько петель кишечника, хлюпнув, вывалились из дыры в животе и потянулись следом.

Меня едва не вырвало, рот наполнился слюной. Мне стало дурно, увиденное не умещалось в голове. Маффин, невротик Маффин, который боялся отойти от матери. Я отвернулась, сплюнула на землю, сделала глубокий вдох. Открыла сумку и достала фотоаппарат.

Обратно мы шли очень долго. Я хотела взять с собой труп Маффина, но он был слишком поврежден, чтобы нести его в такую даль. Пока мы, усталые, тащились в лагерь, у меня было много времени для раздумий. Я спрашивала себя, что делать. Мистер Джеб и Маффин мертвы. Лена исчезла неизвестно куда, но я была убеждена, что на нее тоже напали и, с большой долей вероятности, убили. Итак, положим, рассуждала я, что трое моих шимпанзе убиты северянами. В том, что Маффин был их последней жертвой, я не сомневалась. Я живо помнила, как Пулул сидел на спине у Мистера Джеба и выкручивал ему ногу до тех пор, пока связки и сухожилия не лопнули и она не сломалась. Более хрупкие конечности подростка, да еще некрупного, для взрослого шимпи не проблема. Вполне развившиеся самцы очень сильны: я видела, как они почти без усилий ломали ветки толщиной в руку. Разорвать Маффина на части им не труднее, чем вам или мне открутить ножку от жареного цыпленка.

Трех моих шимпи не стало, в живых только пять: Кловис, Конрад, Рита-Мей, Рита-Лу и младенец Лестер. В северной группе семь взрослых самцов и несколько рвущихся в бой подростков. Каковы шансы у моей поредевшей группы выстоять против них? И еще один вопрос, не менее озадачивающий: что я скажу Маллабару? В первый раз я пожалела о том, что поспешила отправить статью в журнал. Тогда я не представляла себе, что события могут развиваться с такой скоростью. Внезапно желание отомстить Маллабару отошло для меня на второй план.




— Я не вполне понимаю, о чем вы говорите, — медленно произнес Маллабар.

Мы находились у него в бунгало, было около девяти вечера, мы сидели у него в кабинете. Это был маленький храм его самомнения. На стенах висело множество благодарностей, фотографий, почетных дипломов, но мебель была до аскетизма простая: два металлических картотечных шкафа, квадратный деревянный стол, используемый как письменный, и пара матерчатых складных стульев. Маллабар, чтобы его не упрекали в самолюбовании, объяснял, что этот интерьер предназначен для пополнения фондов. Важные спонсоры, оказавшись в кабинете, могли убедиться, какие результаты принесло их покровительство, а спартанская обстановка свидетельствовала о том, что деньги их тратили экономно и только по назначению.

Я сидела на парусиновом стуле, глядя на несколько вставленных в рамочки журнальных обложек; на них красовался тот же человек, что и напротив меня, за столом. Он слегка улыбался, но это была всего лишь дань вежливости. Он был настроен отнюдь не благодушно.

Я повторила.

— Я хочу взять самку с Юга и вернуть ее в северное сообщество.

— Хоуп, Хоуп, — он, исполненный убежденности, подался вперед. — Вы не понимаете. Это же не зоопарк. Мы не можем перемещать животных из одной клетки в другую. Сделать то, что вы предлагаете, было бы… нет, это исключено. Мы изучаем их естественный образ жизни. А то, что вы предлагаете, — это своего рода механическое вмешательство извне.

Я преодолела искушение и не сказала, что при создании искусственной зоны кормления тоже имело место такое вмешательство.

— И все же я считаю, что это нужно сделать.

— Но вы так и не объяснили мне, почему.

— Чтобы… предотвратить неприятности. — Я жестом попросила его не перебивать меня. — Северные шимпанзе регулярно проводят рейды по южной территории.

— Мне не нравится слово «рейд», — заметил он.

— Но это точное слово, — с нажимом проговорила я. — Я наблюдала их, и… — я сделала паузу, — имели место проявления агрессии.

Он весь напрягся. «Что вы хотите сказать?»

— Трое из моих шимпанзе были убиты. И двое, несомненно, в результате жестокого нападения.

— Дорогая, мы в лесу. С множеством диких зверей.

Я пропустила его сарказм мимо ушей. «У меня есть жуткое чувство, — тут я вступила в опасную зону и продвигалась с максимумом предосторожностей, — что на них напали и их убили шимпанзе из северной группы».

— Замолчите, — вскричал он. Он встал из-за стола вне себя от гнева. — Ни слова больше, для вашего же блага. — Он едва заметно дрожал, но на стиснутых губах у него застыла все та же улыбка. Он положил обе руки на стол и на четыре или пять секунд опустил голову. Когда он поднял на меня глаза, то, клянусь, в них стояли слезы. Это производило сильное впечатление.

Я сидела и слушала его, уже зная, что зашла предельно далеко и еще один шаг вперед означал бы конец моей карьеры в Гроссо Арборе. Так что я слушала, как Юджин Маллабар излагал мне свою биографию, рассказывал о своих профессиональных устремлениях и целях и подводил итоги тех безмерных усилий, которые приложил, и тех жертв, на которые пошел за последние два с половиной десятилетия. Все это, как оказалось, было только преамбулой к тому, что он считал необходимым мне объяснить. Ему с Джингой, напомнил он мне, не выпало счастья иметь детей. Поэтому на всех, кто работал в Гроссо Арборе, они склонны смотреть как на членов одной большой разветвленной семьи. Люди приезжали на год или на два, жили и трудились здесь, а потом уезжали в Америку, Францию, Швейцарию, куда угодно. Но они никогда не забывали того энтузиазма, который им случилось разделить, и никогда не забывали Гроссо Арборе. (Тут я почувствовала, что уже совсем заскучала.) Каждым восхищались, каждого окружали заботой, каждый был единственным в своем роде и каждый работал вместе со всеми во имя общей цели.

— Взять хотя бы вас, Хоуп. Вы для нас, и я не делаю из этого секрета, член семьи, который находится на особом положении. То, что вы приехали к нам при исключительных обстоятельствах, когда мы переживали самые трудные времена, это для нас очень и очень важно. Вы отозвались на нашу просьбу, когда мы были в нужде. Вы к нам приехали…

Он помолчал для вящего эффекта. У меня возникла страшная догадка о том, что он будет говорить дальше, и он не обманул моих ожиданий.

— Джинга и я, мы относимся к вам с большой нежностью. Я… я не зайду слишком далеко, если скажу, что мне нравится думать о вас как о моей дочери… Хоуп, в вас есть что-то, что стимулирует мою, то есть нашу, родительскую любовь. Поэтому, — он помолчал и отвернул голову, словно чтобы скрыть от меня непрошеную слезу, — я надеюсь, вы воспримете то, что я хочу вам сказать, как слова отца, обращенные к очень любимой, но молодой и неопытной дочери.

Он поднял глаза, ожидая, что я выражу благодарность или готовность. Я сохраняла сугубо нейтральный вид.

— Я изучаю шимпанзе уже двадцать пять лет, — сказал он. — Вы приехали сюда, вы увидели какие-то вещи, какие-то происшествия, с которыми прежде не сталкивались, и вы их интерпретируете. Слишком поспешно. Слишком смело. Вы еще за яйца не уплатили, а уже цыплят считаете. — Он обошел вокруг стола и прислонился к нему. Он прижал локти к туловищу, свел кисти, направил на меня стиснутые кулаки.

— Эти… эти ваши голословные утверждения носят чисто спекулятивный характер. Вы делаете скоропалительные выводы на основе обрывочных данных. Это плохо. Это плохая наука, Хоуп. Что бы вы ни думали о происходящем, это неправильно. Вы неправы, Хоуп. Мне очень жаль. Понимаете, я это знаю. Я знаю о шимпанзе больше, чем кто-либо из ныне живущих людей, больше всех в истории человечества. Подумайте об этом.

Он недоуменно улыбнулся.

— И все же вы бросаете мне вызов, — он развел руки, простер их ко мне, ладонями вверх. — Поэтому я и сержусь. Вы слишком самоуверенны. Понимание приходит поэтапно, шагами, сперва А, потом БВГД. А вы постигли А и Б и перескакиваете к ПРСТ. Это невозможно, невозможно.

Он подошел ко мне и положил мне руки на плечи. Его загорелое лицо приблизилось к моему.

— Не морочьте себя этими безответственными спекуляциями, моя дорогая. Наблюдайте и фиксируйте. Наблюдайте и фиксируйте. А интерпретацию предоставьте мне.

Он наклонился и сухими губами поцеловал меня в лоб. Мои нос и щеки ощутили колючее прикосновение его аккуратно подстриженной бородки. Я ничего не ответила.

Он проводил меня до двери, улыбаясь мне тепло и сердечно. Было ясно, что эти монологи доставили ему огромное удовольствие.

— Спасибо, Юджин, — сказала я ровным голосом. — Теперь я все поняла.

— Видит Бог, — он стиснул мне руку пониже плеча, — мы сделаем здесь потрясающую работу, Хоуп. Вы и я.

Уходя в теплую и влажную тьму африканской ночи, я чувствовала, что цели мои окончательно определились.




Двумя днями позже я возвращалась в лагерь после того, как мы долго следили за уцелевшими членами южной группы. Рита-Лу и Кловис отделились от остальных, которые кормились на пальмах финиками. Я оставила Джоао и Алду у финиковых пальм и последовала за Ритой-Лу и Кловисом. Они шли на север примерно с полчаса. Потом остановились. Рита-Лу подставила зад, Кловис с ней совокупился. Затем они устроились отдохнуть в тени, причем Кловис вяло обыскивал Риту-Лу. Когда основная зона обитания наших шимпанзе переместилась на юг, на дорогу к ней стало уходить еще больше рабочего времени. Я вела наблюдение до четырех часов, потом решила, что пора идти в лагерь. Я связалась с Джоао по рации, сообщила ему, где нахожусь, сказала, что отправляюсь домой и что они с Алдой могут сделать то же самое.

Расставшись с Ритой-Лу и Кловисом, я через десять минут вышла на странный участок, который про себя называла прогалиной. Характер леса в этом месте совершено менялся. Здесь островками с диаметром от двадцати до тридцати футов располагались высоченные заросли бамбука. Его массивные листья поглощали столько света, что растительность под ними была необычайно скудной. Единственными, кто прижился в этих вечных сумерках, были тонкие, веретенообразные крысиные колючки, как называли их местные жители. Стволы этих деревьев, почти прямые, утыканные мягкими, похожими на бородавки, коричневыми шипами, издали походили на крысиные хвосты. Здесь, в густой тени, крысиные колючки тянулись вверх, достигая в высоту двадцати футов. Ветви у них росли только в верхней трети ствола, кроны с густой листвой казались недоразвитыми. Из-за отсутствия травяного покрова только эта часть заповедника выглядела искусственно насаженной. Крысиные колючки стояли поодаль друг от друга, их аккуратные, без веток, стволы напоминали вбитые в грунт шесты. Я думала, что прогалина похожа на фантастический сад, который разбили, чтобы вырастить какие-то неслыханные доселе плоды.

Я быстро шагала по прогалине, среди крысиных колючек. Теперь я знала, где нахожусь, прежде я думала, что ушла от дома куда дальше. Главная тропинка, которую мы прорубили на южной территории, была всего в трех минутах ходьбы отсюда.

Я резко остановилась. Я заметила какое-то движение поодаль, в полумраке прогалины. Я сошла с тропинки и, спрятавшись в бамбуковом подросте, стала ждать. Северяне передвигались куда быстрее, чем обычно, почти вприпрыжку, цепочкой, след в след, с Дарием во главе. Они еще никогда не заходили так далеко на юг.

Их отделяло от меня шестьдесят футов, я осталась незамеченной. Они, как всегда, не издавали звуков, но из-за своего форсированного марша выглядели особенно зловеще. Эта новая поступь означала, что они уже не испытывали боязни и рейд не был пробным.

Я связалась с Джоао, сообщила, что буду наблюдать за северянами, и двинулась за ними следом, держа дистанцию в сорок-пятьдесят ярдов. Пока мы были на прогалине, я за ними кое-как успевала, но покинув ее, начала отставать. Тут я поняла, почему они продвигались вперед так уверенно и целеустремленно. Они точно знали, куда идут. Они направлялись именно туда, где я оставила Кловиса и Риту-Лу. Должно быть, они увидели их со своих наблюдательных позиций.

Потом впереди, в кронах деревьев я услышала отвратительные вопли и визг, обычное звуковое сопровождение агрессии и страха. Я резко свернула влево. Там был узкий, образованный небольшим ручьем овраг, я решила, что вдоль его осыпающегося края смогу передвигаться быстрее. На бегу я пыталась нашарить в сумке фотоаппарат. Фотографии дерущихся шимпанзе понадобятся мне, если я когда-нибудь вступлю в открытую полемику с Маллабаром. Шум впереди все усиливался, я слышала громкие удары и треск ломаемых веток.

Но, стараясь достать на бегу фотоаппарат, я плохо смотрела себе под ноги. Я ступила на самый край оврага, земля подо мной подалась, я пошатнулась, упала и покатилась, переворачиваясь и скользя по осыпи, вниз по двадцатифутовому, почти вертикальному склону на самое дно, где кончила свой путь у воды, в упругой поросли водяного кресса.

Я была оглушена и не сразу пришла в себя. Я попыталась встать на ноги и тут же тяжело осела. Все-таки поднялась, медленно, с трудом побрела вдоль ручья и вскоре наткнулась на свой фотоаппарат, который сильно испачкался, но не сломался.

Подобрав свое имущество, я заметила, что шум драки переместился выше по течению. Я прошла в этом направлении сотню ярдов. Потом он послышался мне снова, на краю обрыва, у меня над головой. Я видела в кустах и деревьях мечущихся, наносящих удары шимпанзе, но опознать их я не смогла. И вдруг все успокоилось. Потом раздалось уханье и несколько яростных криков. И снова стало тихо.

Склоны оврага были очень крутыми, земля почти без растительности, с вкраплениями камней, уцепиться здесь было практически не за что. Я двинулась вниз по течению, высматривая, где будет легче подняться. Я обнаружила несколько лиан и ползучих растений, спускавшихся по склону сверху, из леса. Взялась за самый толстый стебель, подергала его, проверяя на прочность, и начала взбираться, пядь за пядью продвигаясь вверх.

Я преодолела уже половину пути, когда надо мной раздался шорох осыпающейся земли и камешков; я подняла глаза и увидела, что на меня, подпрыгивая, летит булыжник размером с волейбольный мяч. Я не успела ни отодвинуться, ни прикрыть голову. Я увидела его и он пролетел мимо меня почти одновременно. Поднятая им волна теплого воздуха шевельнула мне волосы, возможно, он даже задел их; я услышала, как он с глухим звуком зарылся в сырой песок. Вслед за ним посыпались крупные комья земли и сланцевой глины, полетела пыль. Тут уже мне основательно досталось. Я вцепилась в свою лиану и втянула голову в плечи.

Когда на меня перестало падать и сыпаться, я осторожно спустилась к ручью, вытряхнула грязь из волос и одежды. Я вымыла лицо в жалкой струйке воды и двинулась вниз по течению туда, где могла спокойно выбраться наверх.

Я медленным шагом прошла через прогалину на главную тропу, которая вела к лагерю. Только здесь я вспомнила о драке и задалась вопросом, что стало с Кловисом и Ритой-Лу. Я остановилась и какое-то время раздумывала, не вернуться ли и не попробовать ли их поискать, но потом сообразила, что в такой поздний час и в одиночку это будет просто потерей времени.

Я снова тронулась в путь и за поворотом столкнулась с Робертой Вайль.

Увидев ее здесь, я обомлела. У меня перехватило дыхание.

— Боже правый, — проговорила я. — Господи, Роберта.

— Вот вы где, — ответила она будничным тоном, — Юджин хочет вас видеть.

Вдвоем мы пошли в сторону лагеря. Ее спокойствие казалось мне почти неестественным, возможно, в силу контраста с моим возбужденным, раздерганным состоянием. Она сказала, что не знает, зачем я понадобилась Маллабару. Он был где-то вне лагеря, вызвал ее по рации и попросил найти меня и доставить к нему. Нас ожидал «лендровер». Ей было известно только, что Маллабар хочет что-то мне показать.

— Как вы узнали, где я?

Она похлопала по рации у себя на поясе. «Я вызвала Джоао. Он сказал мне, что вы идете домой, и я решила перехватить вас на тропинке. — Она окинула меня взглядом. — Где вы так испачкались?»

— Упала. Скатилась по склону этого оврага.

— Хоуп, нужно быть осторожнее.

— Знаю. — Вдруг в голове у меня мелькнула мысль. — Вы слышали этих шимпи?

Она помолчала. «М-м… Нет. А вы что-то слышали?»

— Да, жуткий шум. Я пыталась следовать за ними. Тут-то я и упала.

— Нет, я не слышала ничего.

Не знаю почему, может быть, потому, что она не проявила никакого любопытства, я подумала, что Роберта лжет. И у меня возникло подозрение, вошло в сознание, как заноза в подушечку пальца, крохотная, но вполне ощутимая, что — возможно, вероятно, предположительно — камень, который пролетел в полудюйме от моей головы, когда я чересчур отважно карабкалась по склону, сдвинулся с места не из-за моей неосторожности, а по другим причинам.

Вернувшись в лагерь, мы уселись в «лендровер», и нас повезли сперва в Сангви, а потом дальше на юг, как я догадалась, к той самой деревне с футбольными воротами. Мы добрались туда уже затемно, с включенными фарами. В деревне нам указали, куда ехать дальше, и вскоре мы увидели «лендровер» Маллабара и группу дюжины в две местных жителей, собравшихся вокруг футбольных ворот.

Я открыла дверцу и вылезла. Я сильно устала, не могла ни согнуться, ни разогнуться. Холодный ветер доносил с собой отчетливый запах сырой земли. Этой ночью должен пойти дождь.

Маллабар отделился от толпы и направился к нам. Его осанка и решительный шаг показывали, что он одновременно взволнован и доволен собой.

— Хоуп, извините, что я вас сюда вытащил. Но вы сейчас поймете, это очень важно.

Он подвел меня к группе людей. Среди них был Хаузер, приветствовавший меня с улыбкой на лице. Я вдруг почуяла недоброе, насторожилась, словно оказавшись среди врагов. Толпа расступилась, и я увидела, зачем меня вызвали.

К штанге за задние лапы был привязан большой мертвый леопард. При свете фар белая шерсть у него в паху и на животе казалась почти непристойно чистой.

— Вот, Хоуп, — Маллабар торжествующе указал мне на мертвое животное, словно это была какая-то экзотическая редкость. — Вот ваш хищник. Вот кто убивал ваших шимпанзе.




СЛАВА


С тех пор, как Хоуп живет на Браззавиль-Бич, она стала честнее сама с собой. Теперь она может признаться себе, что почти с того самого дня, когда у нее на глазах убили Бобо, и уж конечно со дня смерти Мистера Джеба ее поведение во многом определялось еще одним мотивом. Да, происходившее вызывало у нее ужас и тревогу, но она испытывала и другое чувство: торжество. Она казалась себе невероятно удачливой, почти избранницей. Именно она, Хоуп Клиавотер, стала свидетельницей этих необычайных событий. Происходившее тогда в Гроссо Арборе было беспрецедентным, сулило перевернуть все представления — независимо от того, как эти события будут впоследствии истолкованы. И Хоуп едва ли не с первых дней понимала, как велики шансы на то, что именно ее имя будет навсегда связано с новым знанием, новым пониманием событий.

Поэтому она так стремилась поскорее что-нибудь опубликовать; поэтому так отрывочно, с множеством умолчаний, разговаривала с Маллабаром. Если бы она сказала ему лишнее, если бы возмутила его настолько, что он бы ее выгнал, то убийства южных шимпанзе и судьба этой группы были бы изображены неправильно или вовсе не зафиксированы. Или, что хуже того, весть о них мог принести в широкий мир кто-то другой. Хотя она долго не желала в этом себе признаться, Хоуп была во власти мечтаний о будущем, куда она войдет с прочным именем, в лучах славы. Она принимала все меры, чтобы не упустить эту возможность.




Лес. Файв Акр Вуд. Лещина, козья ива, бук, боярышник, клен, явор, терновник, береза, ясень, дуб, вяз.

Вязы умирали.

Когда Хоуп отделила пластину трухлявой, морщинистой коры, она увидела червоточину — неглубокие желобки, бегущие по стволу. Эти шрамы казались слишком крошечными, чтобы причинить вред таким большим деревьям. Но результат был налицо. Даже теперь, на пороге зимы, когда желтые листья почти облетели, Хоуп могла отличить больные, мертвые ветви: без мелких прутьев, мохнатые от лишайника, они, в отличие от живых, не гнулись, не пружинили, поддаваясь ветру.

Она шла через Файв Акр Вуд. День был холодный, небо покрывали тяжелые, мышасто-серые облака. Резкие порывы ветра бросали в лицо капли моросящего, смешанного со снегом дождя. Весь лес вокруг нее кренился и раскачивался. Она тепло оделась, но нос и щеки у нее онемели от холода. На грязной, раскисшей тропе суглинок налипал на ботинки тяжелым коричнево-желтым слоем. Она шла через подлесок, боярышник и терновник царапали ее клеенчатый плащ. Прядь волос выбившаяся из-под шерстяной шапки, раздражающе болталась у самых глаз.

Ветер нес холод со свинцового, бурного, вздыбленного Ла-Манша, ледяной метлой проходясь по прибрежным скалам, по холмистым пастбищам и зимним полям Дорсета, сотрясал, будоражил, стремился вырвать деревья в ее лесу. Рассеянный, холодный предзакатный свет отливал желтизной мочи, возможно, предвещая, что этой ночью пойдет снег.

Хоуп с удовольствием думала о том, что ожидало ее дома. Печка Райбурна, куда щедро заложены дрова и уголь; в гостиной — большие поленья, пылающие в камине; наверху, в спальне, по которой гуляют сквозняки, слабо гудит масляный радиатор, в постели тепло от электроодеяла с его решеткой внутренних проводов. Этими зимними вечерами все в коттедже работало на полную мощность, счета за топливо и электричество ее не заботили. По оконным стеклам крупными слезами текла сконденсировавшаяся влага, трубы горячей воды гудели и содрогались, от Райбурна несло жаром… А чем я буду обедать? — подумала она. Она опять набирала вес, готовила себе огромные порции острых мясных блюд: тушеную баранину, цыпленка, свинину, бычий хвост, — сдабривала картофель уймой масла, щедро солила. Сейчас она не думала о фигуре.

Размечтавшись о своем коттедже и вечерней трапезе, она вдруг остро захотела оказаться в четырех стенах, уйти с холода. Она направлялась в Грин Барн Коллис — одну из пяти оставшихся рощиц, которые ей предстояло исследовать и датировать. Она собиралась начать сегодня, но из-за промозглой погоды почувствовала себя усталой и разбитой. Она осторожно спустилась с вала, боясь поскользнуться на мокрых буковых листьях, к скотопрогонной дороге, которая вела в сторону каменоломен и Грин Барн Коллис. Она остановилась. Стоит ей сейчас повернуть не вправо, а влево, она сможет срезать угол, пройти через ферму Блекнолл в свой Ист Неп и через четверть часа оказаться дома. Секунду-другую она без единой мысли в голове стояла на грязной дороге, ей было не заставить себя принять решение. И наконец подумала: какого черта, роща и завтра никуда не денется, а мне надо перечистить уйму картошки. Повернула направо, против ветра, и двинулась в сторону фермы.




С того времени, как они с Джоном расстались, Хоуп была в Лондоне только один раз. Джон вывез из квартиры все свои вещи, но оставил после себя беспорядок и грязь. Так что всю вторую половину дня она занималась работой по дому, пылесосила, выколачивала пыль, протирала все поверхности, словно пытаясь изгнать запах Джона из комнат и уничтожить случайные волоски, отпечатки пальцев, пятна зубной пасты — все следы его пребывания здесь.

Она купила пару горшков с цветами, чайник со свистком и новую лампу в спальню. Она выбросила массу вещей: уродливые стаканы с парусными корабликами, прохудившийся половик, почерневшую сковородку, занавеску для ванной с двумя пятнами, чьи очертания напоминали Новую Зеландию. Все эти перемены носили не только косметический характер. Она воспринимала их как знаки препинания: здесь точка, там — начало абзаца. Ее жизнь изменилась, и новшества в квартире это подчеркивали. Она не собиралась возвращаться к прежнему — до Джона или с Джоном — существованию, напротив, чувствовала, что для нее начался новый этап. Многие из тех вещей, с которыми она без сожаления рассталась, не были связаны ни с Джоном, ни с их совместной жизнью; она просто хотела пусть слегка, но изменить атмосферу в квартире, обновить старое жилье в преддверии будущего, что бы оно ни сулило.

Потратив на осуществление этой задачи всю субботу, она в воскресенье отправилась к нему, вооружившись уверенностью и спокойствием. Он жил за Алберт-Холлом на улице стандартной викторианской застройки, в громадном доме, похожем на утес из красного кирпича. Снял себе крошечную однокомнатную меблированную квартиру в мансарде. Она была вся заставлена картонными коробками с его пожитками, он даже не начал их распаковывать. Длинный стол он поставил к самому окну. Оттуда открывался вид на крышу музея Альберта и на Гайд-парк. Стол был завален бумагами и папками. Когда она вошла, он решительно, сжатыми губами поцеловал ее в рот. Она ожидала, что он будет держаться неловко или скованно, но он, как и она, был бодр и уверен в себе. Он пошел в крохотную кухню сварить ей чашку кофе.

— Красивый вид. — Она посмотрела в окно. Толстый надутый голубь сидел на водосточном желобе футах в двух от нее, ворковал, чистил перья. Она постучала пальцами по стеклу, он улетел.

— Что такое? — Он вошел с двумя дымящимися чашками.

— Голубь. Терпеть их не могу.

Они сели.

— Весь в работе? — она кивнула на бумаги и папки.

— Я очень много успел, — сказал он. — Невероятно много. Удивительно, перемена обстановки иногда творит чудеса.

Она маленькими глотками пила горячий кофе из кружки, которую опознала как свою. Они беседовали без тени печали или задумчивости, напротив, оба едва ли не поздравляли себя с принятым решением. Они поступили правильно, сказал Джон. Хоуп с ним согласилась. Он не сомневался, что впоследствии они снова будут вместе, но сейчас ему нужно немного побыть и поработать в одиночестве. Когда он завершит этот этап работы, они смогут все оценить по-новому и начать сначала.

— Мне тебя не хватает, — сказал он с улыбкой. — Постоянно. И я не представляю своей жизни без тебя.

— Да. Вот именно. Я надеялась, что ты это скажешь. Я без тебя — тоже.

— Но сейчас, я думаю, нам лучше побыть врозь — временно.

— Да, пускай все уляжется.

— Правда, мы хорошо проводили время? Я хотел сказать, проводим время, — поправил он себя не без удивления. — Когда мы вместе. Ты согласна?

Они поговорили о своих отношениях разумно, как взрослые люди. Хоуп сделала акцент на том, что, возможно, работа в Дорсете подвернулась не вовремя, они расставались чересчур надолго и в каком-то смысле разучились быть вместе. Когда она закончит дела в Дорсете, они смогут более определенно строить планы на будущее.

— Может быть, мы вернемся в Штаты? — спросил он. — Ты не против?

— Нет. Но только если место будет приличное. Мне ведь тоже нужна работа.

— Это можно устроить. Ты удивишься, насколько это просто.

Они еще потолковали об этом варианте, причем каждый старался подогреть энтузиазм другого. Оба решили, что в будущем это вполне реальный шанс.

Хоуп прощалась с ним ободренная, более оптимистичная. Когда работа у него идет, это совсем другой человек.

В дверях он сказал: «На этот раз я, кажется, уже у цели. Идея почти оформилась. Новое множество».

Множество, подумала Хоуп. Что такое множество? Но решила сказать ему приятное. Пальцами очертила в воздухе надпись в рамочке.

— Множество Клиавотера, — произнесла она. И увидела: слова ее попали в точку.

Он улыбнулся, на мгновение обрадовавшись, потом скромно потупился.

— Если бы так, — сказал он негромко. — Ох, если бы.

Когда он поднял глаза, Хоуп секунду или две читала в них боль неутоленного честолюбия.

— Только не загоняй себя, Джонни, — сказала она. — Ты же знаешь, мне это не важно. Я буду рада и треугольнику Клиавотера, и кривой Клиавотера, и даже половинке теоремы. — Но она увидела, что эти слова его вдохновили.

Он скрестил пальцы, чтобы не сглазить, потряс ими у нее перед носом.

— Не беспокойся, — сказал он задыхающимся от торжества голосом. — Цель почти достигнута. Самая главная. Множество Клиавотера.




Она вернулась в Неп успокоенная, с легкой душой. К своему удивлению, она обнаружила, что может думать об его интрижке с Дженни объективно, почти безучастно. Его неверность ее больше не волновала. Он был слишком незаурядным человеком, он жил и общался с людьми, повинуясь странным, отнюдь не мирским побуждениям. Даже его измена, понимала она, подпадает под другую категорию, нежели предательства обычных людей. Но потом спросила, честна ли она с собой, не водит ли себя за нос, не пытается ли обмануть, и решила, что, объективно говоря, несправедливой к нему она не была.

В этом новом настроении она пробыла несколько дней. Все данные по живым изгородям вернулись от машинистки, испещренные исправлениями государственные карты отправили картографам. Это на редкость внушительная и скрупулезная работа, с застенчивой интонацией сказал ей Мунро. Она с удовольствием приняла похвалу: он был прав. Она исследовала и классифицировала 475 живых изгородей. Из них 122 были отнесены к первому уровню, то есть являлись древними посадками, имеющими существенное экологическое значение и подлежащими консервации и защите. Ее работа по лесистым участкам близилась к концу. Мунро просил ее остаться, чтобы произвести экологическую классификацию заливных лугов, отдельных холмов и вересковых пустошей. Работа предположительно должна была занять все следующее лето. Она сказала, что ей нужно время на размышление.

Но она обнаружила, что попытка обдумать планы на будущее повлекла за собой состояние легкой депрессии, которую никак не удавалось стряхнуть, напротив, она все усиливалась. Она сказала себе, что это результат завершения одной работы и необходимости подыскивать другую, но дни шли, настроение не улучшалось, и она поняла, что причины ее тревоги лежат глубже.

Она позвонила Богдану Левковичу и спросила его, как Джон. Богдан сообщил, что, сколько он может судить, Джон в очень хорошей форме, много работает, вполне жизнерадостен и общителен. Джон позвонил через день и спросил, нельзя ли ему приехать в Неп на выходные. Хоуп сразу же сказала: «Нет», придумала какой-то предлог. Сперва она почувствовала себя виноватой, потом в ней поднялось раздражение. Он же прекрасно знал, что в коттедже всего одна спальня и одна кровать, так где он рассчитывал спать? С ней, что ли? Если так, какой был смысл объявлять, что они разошлись? Не для того же, чтобы потом встречаться и заниматься любовью на выходных.

Этот звонок и вызванное им раздражение побудили ее открытыми глазами взглянуть на их брак, подвергнуть его дальнейшему анализу. Был ли Джон неисправим или просто сбился с пути? Переменится ли он когда-нибудь? Правильно ли она поступает? И она думала о своем замужестве, о Джоне, о себе, бродя по скотопрогонным дорогам и тропинкам между изгородями, от одного мокрого перелеска к другому, одинокая и насупившаяся, погруженная в невеселые мысли, от которых ее отвлекали только ее измерения, классифицирование и мечты об огромных количествах вкусной горячей пищи.

Она прошла через ферму Блекнолл. Ей не встретилось никого, кроме мокрого грязного колли, который бежал рысцой, стараясь не угодить в бурые лужи, и едва повел на нее глазом. Пронзительный воющий визг дрели, врезающейся в металл, донесся из асбестового сарая. Как странно, вдруг и неизвестно с чего подумала она, ей теперь совсем не нужен секс. Они с Джоном занимались любовью много недель назад, а ей все еще ничего не надо.

Отпирая коттедж и переодеваясь в сухую одежду, она продолжала размышлять об этом феномене. Она поставила чайник на полку в печи Райбурна — и рассеянно спросила себя, не значило ли такое безразличие, что она по природе своей холостячка. Возможно, это просто ранний симптом? С Мередит, как она утверждала, случилось то же самое. Разница лишь в том, что ее это нисколько не тревожило. Напротив, она почти ликовала: если тебе вполне хватает собственного общества, заявляла она, это редкое и подлинное достижение. Любую потребность — эмоциональную, интеллектуальную, физическую — можно удовлетворить в одиночку, с толком и с удовольствием, если человек правильно организовал свою психику. Благословенная самодостаточность — так определила она это состояние.

Хоуп вспомнила, как последний раз ночевала у Мередит после злополучного Ральфова семидесятилетия. На следующий день она во всех подробностях рассмотрела утренний ритуал подруги. Сначала ленивое дефиле из спальни в кухню около девяти утра, в ночной рубашке и в халате. Приемник настраивается на волну «Радио-3», малая громкость. Свежевыжатый сок трех апельсинов выпивается из стакана с кубиками льда прямо у раковины. Затем следует перемещение за кухонный стол: горячий кофейник, два коричневых тоста, лимонный джем и пачка сигарет. Беседа не предусмотрена. Газета «Дейли Телеграф» бегло просматривается и раскрывается на кроссворде. И Мередит сидит, пьет кофе, курит и сражается с кроссвордом, пока либо она не одолеет его, либо он ее, период выяснения — около получаса.

Хоуп смотрела, как она склоняется над газетой, сигарета — у правого уха, дым загогулинами поднимается к потолку, лицо освещено полуулыбкой или нахмурено, в зависимости от того, как продвигаются дела с кроссвордом. Она словно взбадривала клетки головного мозга, готовя их к дневной работе, подобно тому, как атлет разминается перед состязанием. Это был ритуал — святая святых — как выражалась Мередит, лучшее время дня.

Хоуп спрашивала себя, может она стать такой или нет? Или, в каком-то смысле, уже стала? Доступно ли ей состояние полной поглощенности собой, продолжающееся день за днем, месяц за месяцем? А если и да, то хочет ли она этого? Она вспомнила, как Мередит предупреждала ее однажды о вносящем смуту в жизнь душевном недуге, который именовала Каиновой печатью интеллекта. Не было ли у этой болезни оборотной стороны, побочного компенсирующего эффекта: способности радоваться одиночеству?

Хоуп измельчила морковку и лук, приготовила остальные ингредиенты для внушительной порции тушеного мяса. Поставила его на полку в Райбурне, дожидаясь, пока оно будет готово, открыла бутылку бордо и включила музыку. Она уселась у огня с бокалом вина и с книгой, за чтением романа выкурила сигарету. Пока все идет хорошо, подумала она. Грех жаловаться.

Зазвонил телефон.

Это был Богдан Левкович.

— Что-то не так? — спросила она.

— Боюсь, что да. С Джоном. Он болен.




МНОЖЕСТВО КЛИАВОТЕРА


Это сложно. Этого так прямо не объяснишь. Множество Клиавотера. Я сказала эти слова Джону, как будто знала, о чем я говорю. Моя брошенная походя реплика разворошила тлеющие угли его честолюбия, но я-то представления не имела, что такое множество Клиавотера и зачем оно нужно.

А как он этого хотел! Как жаждал, чтобы его имени была посвящена отдельная статья в математической энциклопедии. «Джон Клиавотер, английский математик, впервые описавший множество Клиавотера». Но что это такое? Или, вернее, что это должно было быть? Ответ: простая формула. Формула, порождающая бесконечный ряд комплексных чисел — множество точек на комплексной плоскости. Если принять эти числа за координаты, то на листе буиаги или на экране компьютера могла бы возникнуть удивительная фигура. Не просто удивительная, магическая.

Он пытался объяснить мне свой замысел при помощи старой аналогии.

Какова размерность[13 - Количество измерений. Бывают одномерное (прямая), двумерное (плоскость) и трехмерное (наше обычное) пространства.]клубка бечевки, спросил он меня. Правильный ответ: это зависит от точки зрения наблюдателя. На расстоянии в милю клубок бечевки размерности не имеет. Он выглядит как точка. Как нечто неделимое. Приближаясь к нему, вы убеждаетесь, что он трехмерный, плотный, отбрасывающий тень. Приблизьтесь еще, и окажется, что он состоит из двумерных волокон. Положите одно волокно под микроскоп — и оно превратится в трехмерный столб. При чудовищном, многократном увеличении вам откроется атомная структура молекул этого волокна: трехмерная нитка снова превратилась в набор не обладающих размерностью точек. В сокращенном варианте ответ таков: положение и шкала измерений наблюдателя определяют размерность клубка бечевки.

Множество Клиавотера, объяснял мне Джон, могло бы бесконечно воспроизводить эту субъективность. Он пытался найти простой алгоритм, лежащий в основе волшебного, бесконечного разнообразия внешнего мира. Его невероятная сложность должна была порождаться простейшей формулой.

Или можно изложить это иначе: за буйным разнообразием мира предположительно должно скрываться одно простое правило. В таком виде мне эта мысль почему-то ближе. Я понимала, что не давало ему покоя. Он всегда мне говорил, что глубочайшая радость, доступная ученому, — это увидеть, как чистые абстракции, порождения его ума, находят себе соответствие во внешнем мире, в природе вокруг нас. Для математика это справедливо так же, как для физика или химика. И момент, когда в этом убеждаешься, дарит человеку самое острое из всех доступных ему интеллектуальных наслаждений.

Множество, моток бечевки, Великолепное разнообразие и непостижимая сложность, подчиненные одному простому правилу. Я не могла ухватить подробности того, чем занимался Джон, но мне понятно, к чему он стремился. Он хотел связать мир математики с миром, в котором мы живем, сочетать чистые абстракции с его внешне хаотичной конкретностью. Если бы он сумел выписать формулу для множества Клиавотера, он был бы счастлив. Но, насколько я в этом понимала, последние шаги ему не давались. Он продвинулся достаточно далеко и — остановился. Он пришпоривал себя, гнал вперед, но не мог сдвинуться с места. Он словно в одиночку изобрел вечный двигатель внутреннего сгорания, но его мозг заартачился, когда осталось моделировать карбюратор. И уже собранные части неподвижной массой лежали в лаборатории, ожидая того завершающего движения мысли, которое позволит взреветь ожившему мотору.




У Кловиса на ухе был шрам, но в остальном ни он, ни Рита-Лу, по-видимому, не пострадали от нападения, которое я слышала, но не наблюдала. Однако оно их напугало. Оставшиеся в живых южане теперь постоянно держались группой, никуда поодиночке не отходили. Занимаясь поисками пищи, тоже проявляли повышенную настороженность и нервозность. Они в течение часа обозревали предполагаемую зону кормления, прежде чем приступить к еде, и надолго нигде не задерживались. Даже сейчас, во время отдыха, когда Кловис развалился на спине, Конрад обыскивал Риту-Лу, а Лестер скакал вокруг Риты-Мей и не давал ей покоя, Конрад время от времени прерывал свое занятие, оглядывался, прислушивался — нет ли необычных шумов.

Я услышала слабое потрескивание рации. Звук у меня был убавлен почти до минимума, чтобы не спугнуть шимпанзе. Я отошла от них подальше. Это был Алда.

— Они идут, мэм.

— Сколько?

— Восемь. Девять.

— О'кей. Свяжись с Джоао. Идите сюда как можно быстрее.

Я почувствовала, что пищевод у меня горит, как при изжоге, сердце колотится от возбуждения, я вся похолодела. Симптомы знакомые, такое случалось со мной в худшие минуты, связанные с Джоном. Это были физические проявления глубочайшей неуверенности, нарастающего смятения или апатии перед лицом безотлагательного выбора… Что я должна сделать? Распугать моих шимпанзе, побежать к ним, размахивая руками? Но тогда все те месяцы, которые они ко мне привыкали, пойдут насмарку, я лишусь их доверия, и они меня больше близко не подпустят. В душе я склонялась к такому поступку, но разум говорил мне, что он только отсрочит неизбежное или изменит все к худшему. Сейчас во всяком случае, здесь четверо взрослых особей, они смогут дать хоть какой-то отпор северянам. Мои шимпи расположились под сенью трех пайперов, низких и раскидистых, чьи пологие ветви отбрасывали густую тень; южане не подозревали о надвигающейся опасности. Я ждала, охваченная тревогой за них: а может быть, враги их на этот раз не заметят.

Прошло сорок минут. И вот Конрад что-то услышал. Он встал на ноги, руки широко разведены, шерсть дыбом. Другие шимпанзе тоже снялись с места, но не бросились бежать, а продолжали топтаться тут же, ожидая, чтобы Кловис их повел. Но Кловис, по-видимому, был в нерешительности, он негромко, с придыханием ухал.

Дарий вылетел откуда-то сверху, из кустов, выпрямившись, оскалив зубы, размахивая руками, как ветряная мельница. Он мощным прыжком врезался в группу, разметал ее по сторонам, с силой отшвырнул с пути Конрада. Остальные северяне, чуть поотстав, выскочили следом за ним из зарослей, вопя, крича и визжа. Я узнала Пулула, Каспара, Америко и Себестиана.

Схватка началась с угрожающих жестов, гримас и рычания. Дарий атаковал Кловиса, к нему присоединились Пулул и Себестиан. Последовала свалка, четверо шимпанзе превратились в неразбериху тел, молотящих руками и ногами в облаке пыли. Потом Кловиса прижали к земле, Пулул вцепился ему в ногу и отодрал длинный лоскут кожи от бедра.

Другую группу нападающих возглавил Америко. Он схватил Риту-Мей и швырнул ее на землю, младенец Лестер, сидевший у нее на спине, отлетел в сторону. Америко со злобными гримасами стал топтать ей голову, в это время дрожащая Рита-Лу пригнулась и подставила остальным самцам свой красный, распухший зад. И вдруг их ярость пошла на убыль, боевой пыл стал притворным. Кловис каким-то невероятным усилием стряхнул с себя Дария и Себестиана и прыгнул в крону пайпера. Он отломал громадную ветвь и, грозя северянам, начал потрясать ею с пронзительными воплями, шерсть дыбом.

Драка прекратилась, внезапно воцарилось спокойствие. Лестер подбежал к Рите-Мей. Конрад уполз под дерево. В окружении северян осталась только Рита-Лу. Самцы толпились вокруг нее, рассматривали ее зад, трогали и обнюхивали. И вдруг, в мгновение ока, вся северная группа, и Рита-Лу с ними, ринулась в овражек и исчезла между деревьями. Я слышала их удаляющиеся крики, уханье и гулкое эхо их барабанных ударов по стволам.

Двумя днями позже Джоао обнаружил, что Рита-Лу вернулась в группу. Она была невредима, ее охотно и с радостью приняли. Джоао отвел меня на то место кормления, где оставил южан. Они были по-прежнему насторожены, но в остальном как будто бы ничего не изменилось. Явный дискомфорт испытывал только Кловис: полоска кожи, которую Пулул содрал с его левого бедра, свисала на голень, болтаясь, как подвязка, свежая рана причиняла ему боль: Кловис то и дело переставал есть и тер ее пучками травы и листьев.

Потом я заметила нечто, встревожившее меня еще больше: у Риты-Мей начала опухать генитальная зона, кожа у нее на заду заметно порозовела, стала натянутой и блестящей. Теоретически у нее еще продолжалась лактация и течки быть не могло. Она родила Лестера слишком недавно, чтобы у нее восстановился цикл. Но порой случалось, что кормящие самки, оставаясь бесплодными несколько лет после родов, приходят в этот период в состояние готовности к случке. Их способность к деторождению для самцов значения не имеет. Внезапно меня охватила острая жалость к моим южанам. Теперь в группе будет две течных самки. Я посмотрела на Кловиса, Конрада и Лестера и спросила себя, сколько моим самцам, взрослым и младенцу, осталось жить. Как мне ни претила эта идея, я решила, что нужно будет снова наведаться к Маллабару.

С того времени, как убили леопарда, Маллабар общался со мной исключительно тепло, с легким сердцем, как человек, который едва не усомнился, но теперь по веским причинам полностью укрепился в прежней вере. Другие коллеги, напротив, стали относиться ко мне еще настороженнее. Они не вполне понимали, что происходит, но каким-то образом чувствовали, что я раскачиваю лодку и создаю неприятности. И надо за мной получше присматривать.

Итак, вечером, после похода в столовую, я опять отправилась в бунгало к Маллабару. В дверях столкнулась с уходившей оттуда Робертой. Я заметила, что на веки у нее наложены синеватые тени и от нее приторно пахнет духами.

— А-а, Хоуп, — произнесла она так, словно именно меня и рассчитывала здесь встретить; прозвучало это несколько не к месту. В ответ я улыбнулась и произнесла ее имя, с вопросительной интонацией. Она придержала для меня дверь. Я вошла.

В гостиной были Маллабар и Джинга. Джинга отправилась в кухню сварить мне чашку кофе. Маллабар жестом пригласил меня сесть.

— Могу я попросить вас об одной любезности? — сказала я с места в карьер.

— Разумеется.

— Проведите со мной несколько дней в южной зоне.

— Хоуп, — в голосе его послышалась усталость. — Я думал, мы с этим уже…

— Нет. Есть вещи, которые вы должны увидеть собственными глазами. — Как ни странно, я была напряжена до предела. Я сидела на краешке стула, прямая, как шест.

— Хорошо, хорошо. — Голос его звучал очень спокойно, смотрел он на меня с любопытством. — Мне будет полезно снова оказаться в поле.

Джинга внесла кофе, замерла в дверях.

— У вас все в порядке? — спросила она. — Хоуп?

— Хоуп попросила меня провести с ней несколько дней на юге. — Маллабар говорил обо мне таким тоном, словно с головой у меня было не все в порядке.

Джинга кивнула.

— Хорошо, — сказала она. — Отлично. Ты давно не был в поле. Тебе полезно проветриться.

Следующие три дня я провела с Маллабаром, наблюдая, как пять оставшихся в живых членов южной группы занимаются своими обычными делами. Он спросил меня, что с ногой у Кловиса. Я ответила, что представления не имею. Мы наблюдали, мы следовали за ними, мы делали записи в наших полевых листках и журналах. Маллабар вспоминал о первых днях Гроссо Арборе. Он рассказывал мне, сколько усилий потребовалось ему и Джинге, чтобы обезьяны привыкли к их присутствию. Прошло десять месяцев, прежде чем обезьяны начали подпускать его к себе на двадцать ярдов, до этого они убегали. Он рассказывал о том, как первые три года после свадьбы их домом была палатка армейского образца. Как они порой проводили много месяцев, не видя ни одной живой души. Сначала я спрашивала себя, не были ли эти воспоминания, которые я никак не провоцировала, косвенной формой упрека; не напоминал ли он мне деликатно о том, что полжизни провел в Гроссо Арборе, среди этих лесов и холмов, и что мои обвинения угрожали всему, чего, по его мнению, он достиг. Но через какое-то время я поняла, что это была искренняя тоска по прошлому. Попутчиком он был хорошим, наблюдать с ним вместе за шимпанзе было крайне поучительно и полезно.

Он смотрел на Кловиса и вспоминал его братьев и сестер. Он знал, как умерла его мать. Он видел Риту-Лу в день ее появления на свет. Он сфотографировал белые склеры Конрада, смотревшего на него сквозь траву, и эту фотографию использовал «Нэшнл Джеографик» для одной из своих самых потрясающих обложек. И я впервые прочувствовала, насколько ошарашил и ранил его раскол в сообществе, которое он так долго изучал. По каким-то неведомым причинам группка шимпанзе из тех, кто вился вокруг его бананораздаточной машины, вдруг утратила к ней интерес и мигрировала на юг. Он не видел Риту-Мей или SF-2, как он ее именовал, больше двух лет. Младенца Лестера, признался он, он видел только на фотографиях. Мне он напоминал привыкшего даровать милости вождя, чье племя чересчур умножилось, отношения в нем усложнились, и теперь он не может их понять. Скрытые мотивы, противостояние группировок, отношения дружбы или вражды плохо поддавались количественному анализу и не выстраивались в систему. Однажды он признался мне в этом сам.

— Это было совершенно загадочно, — сказал он. — И очень огорчительно. — Он рассмеялся. — Я просто не мог понять, почему они со мной так поступили. Оказаться лицом к лицу с собственным невежеством, когда ты думал, что знаешь уже все или, ну, скажем, почти все… Надо сказать, это изрядная встряска.

— Король Лир, — произнесла я.

Он пристально на меня посмотрел: «Боже правый, надеюсь, что все-таки нет. Ну и аналогия».

— Нет, я имею в виду… то же самое чувство, что все поддельное. Все настолько не так, как тебе казалось… Я вас понимаю.

— В самом деле? — он улыбался, думая о другом. — Это утешает.




На следующее утро Джоао отвел нас к группе гнезд, расположенных далеко к югу от Дуная. Он сообщил, что северяне ночевали здесь. Я поняла, что колонизация вступила в новую фазу: эти шимпи уже не давали себе труда вернуться домой с наступлением темноты.

— Ничего удивительного, — сказал Маллабар. — Они знают, что здешние шимпанзе не могут полностью использовать территорию, их слишком мало осталось. Когда была эпидемия полиомиелита, происходило в точности то же самое. Базовая зона обитания уменьшилась, и другие шимпанзе пришли с севера.

Мы лесом шли к пораженной молнией смоковнице. Я рассчитывала застать там хоть нескольких северян. Для моих южан дерево располагалось теперь слишком близко к Дунаю. Воздух был горячий, неподвижный, влажный. Случайные порывы ветра доносили суливший дождь запах сырой земли.

— Ночью будет ливень, — сказал Маллабар, вдохнув полной грудью. — Люблю этот запах. — Он посмотрел на меня и улыбнулся. — Я рад, что вы меня вытащили, Хоуп. Теперь я намерен делать это каждые пару месяцев — выходить на несколько дней в поле. Я отрываюсь от жизни. — Дальше он стал многословно жаловаться, что вынужден тратить столько сил на администрирование и бумажную работу. Менеджер, вот кто ему нужен, это позволит ему проводить больше времени в саванне среди шимпанзе.

На полумертвом фиговом дереве никого не было, но шимпанзе здесь недавно ели: на земле валялось множество надкусанных ягод. Я обошла его несколько раз, с горьким чувством. Чтобы чужаки объедали плоды с дерева, которое я привыкла прочно связывать с моими шимпанзе… Это как если бы ваш дом ограбили. Здесь была моя территория, моя и моих южан; теперь это место стало родным для захватчиков и воспринималось уже совсем иначе.




На третий день северяне опять напали. Ночью, как и предсказал Маллабар, прошел дождь, в лесу было мокро, от земли и растений поднимался пар, ясно видимый на солнце. На нас были облегченные непромокаемые костюмы и высокие ботинки. Издали время от времени доносились раскаты грома, но Маллабар усомнился, что они означали наступление сезона дождей.

Джоао обнаружил наших южан в зарослях волчьих деревьев. Из-за ночного дождя они все покрылись бледно-желтыми липкими цветами, и шимпи поедали их, устроившись на ветвях. Рита-Мей лежала на толстом суку, на спине, свесив ногу, к животу ее припал Лестер. Она, по-видимому, наелась досыта: время от времени она протягивала руку, срывала цветок-другой и скармливала младенцу. Лес по-прежнему отдавал влагу, которой пропитался за ночь. Со всех сторон слышалось бормотание воды: шимпи, добывая цветы, дергали ветки, стряхивали капли с листьев. На заднем плане раздавались дальние раскаты грома, ночные грозовые облака шли к побережью, грохоча, словно в помещении высоко над нами передвигали тяжелую мебель. Мы наблюдали за шимпанзе, изнемогая от влажной, душной жары. Атмосфера была усыпляющая. Маллабар непрестанно заразительно зевал. Меня разморило, мы зевнули в унисон.

Он с улыбкой повернулся ко мне, словно намереваясь что-то сказать, но ему помешал треск ветвей. Кто-то, то ли Пулул, то ли Америко — от неожиданности я не успела разобрать, кто — обрушился наземь из соседних кустов, подпрыгнул и рванул вниз болтавшуюся ногу Риты-Мей. С визгом она и Лестер свалились с десятифутовой высоты на землю. Слева от нас Себестиан и Дарий взлетели на дерево, где сидел Конрад, он, не сгруппировавшись, совершил отчаянный прыжок на соседнее, но не сумел зацепиться и, кувыркаясь между ветвей, хватаясь за них, то ли упал, то ли спрыгнул на землю.

Тем временем Гаспар схватил младенца Лестера за ногу и начал крутить его вокруг себя в воздухе. Завидев это, Дарий соскочил с дерева и вырвал у него Лестера, которого Гаспар и не думал удерживать.

Дарий схватил Лестера за обе ноги и с размаху стукнул его головой о выступающий узловатый корень. От сильного удара череп младенца буквально взорвался, куски мозга и кости полетели во все стороны. Дарий два-три раза шлепнул обмякшим тельцем о ствол, словно выбивая коврик, и небрежно отшвырнул труп.

Конрад и Кловис удрали с визгом и воплями. Рита-Лу пригнулась и выставила зад, наблюдая, как Пулул, Америко и пара неизвестных мне подростков топчут и колотят бесчувственную, лежащую на спине Риту-Мей, которую, по-видимому, оглушило падение. Затем, словно по какому-то невидимому сигналу, северяне разом перестали наносить удары и столпились вокруг Риты-Лу. Дарий выбил барабанную дробь на стволе, и снова самцы умчались, как и в прошлый раз, окружив Риту-Лу со всех сторон.

Рита-Мей была жива. Когда враги исчезли, она поднялась, дрожа, и тут же снова свалилась. Она тихонько заухала, словно подзывая к себе Лестера. Перевернулась на живот, снова сумела встать на ноги, несколько раз торопливо осмотрелась по сторонам, очевидно, в поисках Лестера и неловкими прыжками двинулась в заросли, в том же направлении, что Кловис и Конрад.

Драка продолжалась всего несколько минут. Я почувствовала, что начинаю выходить из оцепенения. Оглянулась на Маллабара. Он был болезненно бледен, без кровинки в лице, борода вдруг стала казаться очень черной и жесткой. Он кусал нижнюю губу, глядя прямо перед собой, зрелище схватки его, по-видимому, совершенно поразило. Я тронула его за плечо, почувствовала, как оно вздрагивает у меня под пальцами.

— Боже, — сказал он. — Боже правый. — И стал монотонно повторять эти слова.

Я решила, что лучше ненадолго оставить его в одиночестве, и отправилась за телом Лестера. Я нашла его висящим на кусте терновника. Голова превратилась в полупустой мешочек мягких тканей и костных обломков, крохотные руки и ноги были причудливо перекручены, перебиты во многих местах. Я бережно сняла его с куста, положила на землю. Обернувшись, увидела, что ко мне приближался Маллабар.

Он с явным ужасом уставился на тело Лестера.

— Вы видели, — спросил он сдавленным голосом, — что сделал этот альфа-самец? Вы видели?

Мне стало бесконечно жаль этого человека.

— Я знаю, — сказала я. — Это страшно. Никто не бывает до конца готов ко встрече с насилием. Даже я.

— Что вы хотите сказать?

— То, что я вижу уже третью такую драку.

— Третью?

— Да. — Я извиняющимся жестом протянула к нему руки. — Юджин, именно об этом я и пыталась вам сообщить. Именно этим они здесь и занимаются.

— Занимаются? — переспросил он растерянно, словно думая о другом.

— Я пыталась сказать вам. Но вы…

Он согнул руку и — кулак на уровне плеча — сделал шаг в мою сторону.

— Чем вы здесь занимались? — произнес он настойчиво, дрожащим голосом. — Что вы делали с ними?

— Я вас не понимаю.

— Это все вы. Это вы с ними что-то сделали.

— Опомнитесь, Юджин, ну что вы несете? Он опустил кулак и на мгновение повесил голову.

— Я сам виноват, — произнес он. — Я не предусмотрел. Кто-то должен был вас курировать. — И заорал, как безумный: «ЧТО ВЫ СДЕЛАЛИ С НИМИ? ЧТО ВЫ СДЕЛАЛИ С НИМИ?»

Я отступила на шаг назад. Я чувствовала на лице брызги его слюны.

— Да ничего я не сделала, идиот, дурак вы несчастный! — уже разозлившись, закричала я. — Я за ними — наблюдала. А вот что они делают. — Я указала на изуродованное тело Лестера. — Убивают друг друга.

Он снова поднял кулак. Глаза у него были вытаращены.

— Заткните свою сраную глотку! — завопил он. — Заткните свою сраную глотку!

— Нет, не заткну. Северные шимпанзе стирают с лица земли моих южан. Уничтожают одного за другим. Теперь вы это увидели собственными глазами, дурак вы чертов, и вы…

Он попытался нанести мне удар. Кулаком, с размаху, прямо в лицо. Если бы он попал, то сломал бы мне нос. Расплющил в лепешку. Раздробил бы кости, разбил зубы. Но я как-то ухитрилась откинуть голову вниз и в сторону, удар пришелся мне в плечо. Чудовищной силы, он развернул меня, отшвырнул по кривой, я четко услышала, как костяшки Маллабаровых пальцев хрустнули и затрещали. Я тяжело рухнула наземь. Плечо у меня горело от боли. Я подумала, что кость выскочила из сустава. Я застонала сквозь стиснутые зубы, скорчилась, оглянулась, ожидая новых ударов.

Маллабар поодаль от меня шарил в невысоких зарослях, что-то искал. Он странно, растопырив пальцы, размахивал правой кистью, словно она была мокрая и он хотел стряхнуть воду. Он выпрямился, сжимая в левой руке палку. Ринулся ко мне.

— Юджин, — вскрикнула я, — перестаньте! Бога ради!

Я сжалась, ожидая удара.

Он пришелся мне на спину. Палка сломалась, но удар был нанесен левой и оказался менее сокрушительным, чем можно было ждать. Маллабар грубо схватил меня, я вцепилась ногтями ему в лицо, оттолкнула назад голову. Одновременно я как-то ухитрилась поймать его поврежденные пальцы и дернуть вниз, вложив всю силу в этот рывок.

Он взвыл от боли и отпустил меня. Я побежала. Я неслась через мокрый лес по тропинке в лагерь. Поначалу мне казалось, что у меня за спиной слышится его топот, но я ни разу не обернулась. Я мчалась минут пятнадцать, потом остановилась, согнулась пополам, все мускулы у меня ныли от усталости. Села на корточки, держась за древесный ствол. Сердце стучало, правое плечо горело, в нем сильно пульсировала кровь. Я осторожно скинула куртку, расстегнула рубаху. Плечо покраснело, уже слегка распухло. На нем темнели в ряд четыре кружка — отпечатки его костяшек. Очень осторожно высвободила плечо. Сустав крайне болезненный, но сохранил подвижность.

Я оделась и двинулась дальше. Пересекла Дунай и мимо зоны кормления прошла в лагерь. Я услышала шум, поднятый покидавшими ее шимпанзе. Свернула влево, чтобы, срезав угол, пройти позади бунгало Маллабара к своему бараку для переписи.

Слева от меня находились гаражи и мастерские. Перед ними я увидела «лендровер» с поднятым капотом, Ян Вайль копался в моторе. Он выпрямился, вытер руки тряпкой, захлопнул капот с мстительным и торжествующим «бэмз». Я вспомнила, что на этой неделе была его очередь ехать за продуктами в город. По всем законам он должен был отправиться давным-давно.

— Привет, — сказал он, не успела я к нему подойти. — Замучил меня этот масляный насос.

— Когда вы едете?

— Хоуп, с вами все в порядке? У вас вид…

— Когда вы едете? — голос у меня дрожал.

— Сейчас.

— Подождите десять минут. Нет, пять. Я еду с вами.

Я забежала к себе в барак, схватила самое необходимое: паспорт, бумажник, сигареты, солнечные очки, — забросила их в холщовую сумку с массой карманов. По дороге в лагерь я не думала, что мне делать дальше, но увидев, что Вайль уезжает, вдруг поняла, что хочу побыть с Усманом, поговорить о пляжных домиках и крошечных аэропланах. Пусть пройдет несколько дней, а там я либо вернусь и посмотрю в глаза Маллабару, либо пошлю за своими вещами и уеду.

Я села в «лендровер» рядом с Яном. Двое мальчиков уже заняли места в кузове. Вид у Яна был растерянный и встревоженный.

— Послушайте, Хоуп, вы уверены…

— Я вам все объясню. Немного погодя.

Он включил зажигание, мы поехали.

— Остановитесь, — сказала я. На мгновение задумалась. — Еще пять минут, ладно?

Я выскочила из машины, побежала в бунгало Маллабаров. Вошла, окликнула Джингу. Ответа не последовало. Я села за письменный стол Маллабара и настрочила следующее:






Юджин,

должна поставить Вас в известность, что я написала статью о случаях детоубийств, каннибализма и преднамеренных убийств, свидетельницей которых я стала в Гроссо Арборе. Я отправила ее в журнал с целью публикации. Я уезжаю в город с Яном Вайлем. Свяжусь с Вами через несколько дней.

Хоуп.





Я положила записку в конверт, запечатала его, написала на нем «конфиденциально», поставила на стол, прислонив к пресс-папье, и вернулась к Вайлю в «лендровер».




— Боже правый, — произнес Ян. В голосе его звучало изумление и благоговейный страх. — Боже правый всемилостивый.

Вид у него был растерянный, почти оглушенный. Я только что закончила свой рассказ о случившемся. Мы были в пути уже больше двух часов. Из них полтора я просидела молча, стараясь прийти в себя.

Ян шумно выдохнул. «Господи, — проговорил он встревоженно. — О-о-о господи!»

Он уже начинал меня раздражать. Я решила, что это хороший признак.

— Успокойтесь, Ян, я же его не убила. Взгляните на вещи здраво.

— Да, конечно. Но это все… Это трудно переварить. А я-то все время думаю о другом. Надо же! Не говоря о том, что Юджин вас избил. — Он покосился на меня. — Я про этих шимпи. Это же светопреставление.

— Надеюсь, вы его не оправдываете.

— Нет, нет. Знаете, он, как видно, просто рехнулся, что-то на него нашло. Я считаю, вы правильно решили исчезнуть на время. Ему надо прийти в себя. И все-таки… — Он сокрушенно покачал головой. — Чтобы эти шимпи такое творили…

— Послушайте, я сама глазам своим не верила.

— И Дарий, и Пулул, и Америко, и все остальные?

Я напрочь забыла, что Ян привык думать о них как о своих шимпанзе.

— Да, — сказала я. — Все.

— Дьявол. Вы понимаете, что это значит?

— Да.

— Пусти кота в голубятню. Вариантов нет.

Я глядела на дорогу, чувствуя, как по телу разливается свинцовая усталость, тянет меня вниз, усыпляет. Плечо мое по-прежнему болело и пульсировало, на спине была горячая, жгучая полоса — след Маллабаровой палки. Я несколько раз прогнулась, помассировала плечо.

Перед нами расстилалось прямое шоссе, проложенное по едва заметным холмам открытой, поросшей кустарником и редкими акациями саванны. Солнце нещадно дубасило черную ленту дегтебетона, уходившую за размытый, дрожащий от жары горизонт. В нескольких милях впереди, к востоку от шоссе, чуть наклонно устремлялся вверх высокий, тонкий столб дыма — возможно, в саванне начался пожар. Я пристально посмотрела вперед. Из-за мерцающего горизонта показалось несколько расплывчатых черных пятнышек. Четыре, как пара двоеточий, поставленных сбоку от шоссе. Дрожа и сливаясь, они перетекли в цифру одиннадцать. Когда мы подъехали, они превратились в двух солдат, стоявших около цистерны из-под горючего, на которую одним концом опиралась планка, положенная поперек шоссе. Наш первый блокпост.

Я указала на него Яну, который был явно поглощен мыслями о своих шимпанзе, и мы начали сбавлять скорость.

Когда мы были ярдах в ста от солдат, один из них флажком дал нам сигнал остановиться. Ян со скрежетом переключил передачу, мы поехали медленнее. На обочине я увидела еще несколько фигур.

— Ян, — сказала я. — Тормозите и поворачивайте назад.

— Хоуп, не болтайте глупостей.

— Нет, вы еще успеете, остановитесь… Ладно, прибавьте скорость. Попробуйте проскочить.

— Хоуп, с ума вы сошли. Какой-то паршивый блокпост. — Мы поехали уже совсем медленно, остановились в нескольких ярдах от планки. К нам подошли два высоких, очень молодых солдата с «калашниковыми». Я почувствовала, что кровь у меня отхлынула от головы вниз, точно мне отворили вены у щиколоток. Один из этих солдат, по виду — совсем мальчиков, был в шортах и тяжеленных ботинках, отчего его ноги казались смехотворно тонкими. Второй — в камуфляжных брюках. На обоих — одинаковые серые курточки от спортивных костюмов с капюшонами на спине.

— Доброе утро, — с улыбкой облегчения проговорил Ян. — Извините, добрый день.

— Будьте любезны выйти.

Я нехотя вылезла. После гула и скрежета в машине меня окружили простор и жутковатая тишина. Я слышала только тихие глухие щелчки и постукивания остывающего металла, да встревоженное шушуканье Билли и Фернандо, двух кухонных мальчиков, которые ехали у нас в кузове. Я оглянулась на них: они стояли, вцепившись в свои пожитки, и тоже чуяли неладное. Только Ян по-прежнему улыбался как ни в чем не бывало. Я посмотрела на другую сторону дороги. Под колючим деревом стоял навес на четырех столбах с крышей из пальмовых листьев. Остальные солдаты столпились около него, разглядывая что-то, лежавшее на земле.

Один из задержавших нас юношей-солдат повернулся и пошел к группе под деревом. На спине его тренировочной куртки я увидела написанные красным слова «Атомный бабах». Я сделала несколько шагов в сторону, взглянула на спину второго солдата. Она возвещала миру то же самое.

Остальные солдаты направились через дорогу, чтобы на нас посмотреть. Я заметила, что все они молодые, до двадцати, одеты в причудливую смесь военного с гражданским. Все, за исключением одного, очень рослые, выше шести футов. Этот единственный и возглавлял группу; когда они приблизились, я разглядела, что он старше прочих. На всех, кроме него, были те же серые спортивные анораки.

На низеньком были очень светлые джинсы, подвернутые внизу, и камуфляжная куртка, которая была ему явно велика. У него была жиденькая неровная бородка и старомодные, многократно чиненные очки: оправа, темная наверху, книзу светлела и от уровня глаз становилась прозрачной. Одна оглобля аккуратно крепилась к петле тоненькой проволочкой от предохранителя. Другую выточили из дерева в домашних условиях.

Он обошел вокруг «лендровера», разглядывая его, и остановился передо мной. Я была на добрых два дюйма выше. Очки придавали его приятному лицу с широким носом и полными, красиво очерченными губами несколько академический вид. Кожа у него была темная, очень черная, изнутри отливавшая фиолетовым. На шее и на левой щеке ниже уха — пестрое, розово-коричневое неровное пятно, то ли ожог, то ли шрам.

Он бережно взял меня за запястье, провел вокруг «лендровера» и поставил рядом с Яном. Ян по-прежнему улыбался, но я почувствовала, что и в нем зашевелилось беспокойство. Теперь он понял, что это не был обычный контроль. Этот politesse, этот осмотр… Молчаливые высокие мальчики в спортивных анораках.

— Минутку, пожалуйста, — сказал бородатый и направился к Билли и Фернандо. Они тут же согнулись в поклоне, одной рукой коснулись земли. Последовала короткая беседа, которой я не расслышала, потом бородатый хлопнул в ладоши и нетерпеливо махнул рукой. Еще раз сделал то же самое, и Билли и Фернандо начали пятиться, причем на лицах у них сменялись тревога и смесь недоверия с облегчением. Потом они развернулись и побежали. Какое-то время было слышно, как их босые пятки шлепают по горячему гудрону. Мы смотрели им вслед, а они бежали обратно, в сторону Гроссо Арборе.

Маленький обернулся к нам, протянул руку, которую мы, соответственно, и пожали, сперва Ян, а потом я. Она была сухая и очень мозолистая, жесткая, как кожура полузасохшего лимона.

— Меня зовут доктор Амилькар, — сказал он. — Куда вы едете?

Я ему ответила.

— Мне очень жаль, — он оглядел нас обоих, — но я вынужден забрать ваш «лендровер». — Английский у него был хороший, акцент — как у образованного.

— Вы не можете нас здесь оставить, — брякнул Ян решительно, не слишком осмысленно.

— Нет, разумеется, нет. Вы поедете со мной.

— Кто вы такие? — выпалила я.

Доктор Амилькар снял очки и потер глаза, словно обдумывая, разумно ли будет ответить.

— Мы… — он помолчал. — Мы ЮНАМО.




СМЕРТЬ ПРОРОКА


Один приятель Усмана, тоже летчик (имя его Хоуп забыла) рассказал ей историю о гражданской войне в Нигерии в 1967–1970 году, когда Биафра пыталась отделиться.

К 1970 году положение на фронте практически перестало меняться, началась Война на истощение. Контролируемая мятежниками территория уменьшилась, но дальнейшее наступление захлебнулось. Боевые действия превратились в осаду. Ситуация — в патовую. И вдруг, рассказывал приятель Усмана, все закончилось в считанные дни, со скоростью, которой никто не мог предвидеть.

После войны стало известно, почему силы мятежников внезапно пришли в состояние коллапса. Армия Биафры, уступая противнику и в живой силе и в технике, боролась слишком отчаянно и упорно даже для людей, знавших, что их дело обречено. Этот пыл и энергия был и порождены суеверием. Большинство офицеров подпало под власть служителей некоего культа, заклинателей духов или «пророков», как их там называли. Они настолько интегрировались в структуру армии, что многие из них были просто приписаны к соответствующим воинским подразделениям. К 1970 году они пользовались таким влиянием, что офицеры отказывались отдавать приказ «в атаку» или вести своих людей в бой, если «пророки» не считали, что высшие силы этому благоприятствуют. Офицеры часто оставляли свои подразделения и уходили с линии фронта, чтобы участвовать в молитвенных собраниях, организуемых в тылу наиболее известными «пророками».

Генерал Оджукву, стоявший во главе тогдашнего режима Биафры, понял, что теряет контроль над армией, и попытался ограничить влияние спиритуалистов. В качестве первого шага он арестовал одного из самых вдохновенных и авторитетных пророков, некоего мистера Эзенвету, и обвинил его в ритуальном убийстве. Военный трибунал признал его виновным, его срочно казнили.

Боевой дух биафрийской армии выветрился незамедлительно и полностью. Солдаты просто отказывались воевать и либо сбегали с поля боя, либо стояли в сторонке, словно погруженные в транс. Нигерийская армия продвигалась, не встречая сопротивления, занимала город за городом без единого выстрела, солдаты, винтовки за плечами, горланили победные песни.

Казнь известного священнослужителя за ритуальное убийство означала проигранную войну. Смерть мистера Эзенветы была предвестием смерти его страны.

В механике те системы, где происходит потеря энергии на трение, называются диссипативными системами. В большинстве систем эта потеря происходит постепенно, ее можно измерять и прогнозировать. Но бывают другие диссипативные системы, разрывные и беспорядочные. Трение мгновенно возрастает и исчезает только затем, чтобы стремительно возрасти снова. Если рассматривать жизнь как диссипативную систему, то сказанное становится понятнее. Самая диссипативная система на свете — это война. Она вопиюще неустойчива и совершенно непредсказуема.




Наутро после звонка Богдана Хоуп получила письмо от Джона. Она сразу заметила, что почерк изменился, из-за сильного наклона влево его стало трудно читать.






Милая Хоуп,

прост мне этот поток букв, но мне помогает, действительно помогает, когда я записываю. Это лучше, чем бесконечно тасовать и подтасовывать мысли, рассовывать их в полуосмысленные слова. Это в самом деле помогает.

Мне здесь неплохо, врачишки впервые в жизни действительно что-то для меня делают. Веселого в этом не много, но это действует — вот что главное. В конце концов, когда человек идет на поправку, ему и не должно быть весело. Хорошо проводить время можно, когда поправишься, а не тогда, когда идешь на поправку. А мы с тобой хорошо проводили время, так ведь, милая моя девочка? Помнишь, в Шотландии? Помнишь того придурковатого мальчишку, который всегда швырял в нас камнями, когда мы на велосипедах проезжали мимо, и как ты на него закричала, что если он еще раз такое выкинет, ты яйца ему оторвешь? Это на него подействовало.

Но «хорошо проводить время» не достаточно. Существует игра и существует работа. И я теперь вижу, вернее, врачи помогают мне увидеть: моя беда была в том, что за последние месяцы между мной и моей работой появилась завеса. Что-то полупрозрачное, как марля, встало между мной и тем, что я стремлюсь сделать в науке. И мешало мне четко видеть. Милая, извини за такие слова, но этой завесой была ты. Ты была тенью, разделявшей меня и свет. Понимаешь, потому я и встречался с Дженни Л. Я тогда этого не понимал, но я пытался убрать тебя с дороги. Пытался пройти сквозь занавес. Но тогда я, конечно, не знал об его существовании. Врачи теперь помогают мне разобраться, в чем было дело. Понять, почему я поступал так, а не иначе.

Как бы то ни было, именно из-за этого нам пришлось расстаться: нужно было, чтобы ничто не затемняло мне путь. И я увидел, куда должен двигаться, но нечетко, потому и чувствовал себя сломленным, потому и болел. Ясность видения — главное в моей науке. Какая математика в тумане? (Какой ландшафт окружает меня с моими туманными полями? Ты понимаешь, что я имею в виду!)

Я жду от пребывания здесь, чтобы ясность ко мне вернулась, и она возвращается. Я снова начинаю хорошо работать. Доктора говорят, что когда она вернется, то все будет по-другому и ты больше не будешь загораживать или покрывать туманом мой путь вперед. И мы сможем снова быть вместе. И еще врачишки говорят, что, когда я закончу это лечение, они выпишут мне лекарство, от которого глаза становятся ясными и широко открытыми.

Приезжай меня навестить. У меня все хорошо. Я иду на поправку. Я нахожусь в нервно-психиатрической больнице «Гамильтон Клер», в Уимблдоне. Позвони моему врачу, доктору Фену, он скажет тебе, когда приехать.

Con amore

Джон.





Когда Хоуп приближалась к ограде «Гамильтон Клер», то у нее возникли ассоциации с муниципальным крематорием. Но за низкими кремовыми стенами, окруженными бордюрчиком из гераней, она увидела ухоженные шелковистые газоны и группки тополей, которые подошли бы, пожалуй, для территории педагогического колледжа или образцовой средней школы.

Больничный комплекс был построен в пятидесятых: унылые коробки из светло-серого кирпича, все окна одного размера. Не то казармы, не то здания госучреждений. Вблизи стало заметно, что вид у них дешевый и уже обшарпанный, сырая погода оставила на стенах полосы и разводы влаги, напоминающие камуфляжную раскраску военного корабля.

Внутри цвета были более яркими, на стенах висели гравюры в рамочках: виды Лондона в эскизной манере, — но низкие потолки и повсеместные прямые углы сообщали всем интерьерам дух воспитательно-лечебной прямолинейности. Хоуп и ехала сюда в весьма подавленном настроении; в «Гамильтон Клер» оно стало еще хуже. Сидя на жестком стуле у кабинета доктора Фена в ожидании вызова, она из чистого эгоизма подумала, что лучше бы ей было не приходить.

Когда Богдан Левкович позвонил ей, то сказал, что Джон три дня не показывался в колледже. Он не отвечал на телефонные звонки, а когда сотрудница с их кафедры зашла к нему в дом и позвонила в дверь, ответил непристойной бранью.

Вызвали врача, дверь взломали. Джон был «в крайне беспокойном состоянии», истощенный и сильно обезвоженный. Он принимал амфетамины, не ел и не спал трое суток. Квартира была в весьма запущенном, чтобы не сказать — в неопрятном состоянии, дипломатично добавил Богдан. Джона отвезли в госпиталь «Черинг Кросс», где положили под капельницу с физраствором, и он проспал двадцать четыре часа.

Он быстро оправился и выглядел вполне нормальным. Он бесконечно извинялся перед коллегами, что причинил им столько огорчений. Он сказал всем, что на две недели берет отпуск по болезни. Конфиденциально он сообщил Богдану, что ложится в больницу, чтобы ему оказали психиатрическую помощь.




Доктор Ричард Фен был моложе, чем ожидала Хоуп. Почему-то она представляла себе чуть длинноватые седые волосы, узкое лицо, галстук бабочкой и синий костюм с чересчур широкой полоской. Откуда этот образ доктора, который лечит Джона, возник в мозгу, она не знала.

Волосы у Фена действительно начинали седеть, но стрижку он носил короткую, с аккуратным пробором. Она решила, что ему чуть за сорок, однако кожа у него была свежая, как у мальчика, почти без морщин и складок. Он говорил необычайно тихо, вежливым тоном, почти не шевеля губами, и ей приходилось ловить каждое его слово, подавшись вперед, сидя на краешке стула и затаив дыхание, потому что даже энергичный вдох грозил заглушить его речь.

— Ваш муж, — шептал доктор, — несомненно, страдает маниакально-депрессивным психозом. С наших позиций большим преимуществом является то, что он это понимает. Это уже половина победы. Он попросил доктора Фицпатрика…

— Кто такой доктор Фицпатрик?

— Его лечащий врач-психиатр. — Фен посмотрел в лицо Хоуп, ничего на нем не прочел. — Вы не знали? — Ее неосведомленность побудила его негромко откашляться, потом секунду-другую изучать безупречную поверхность своей промокашки. Он начал излагать все сначала.

— Джон уже несколько недель является пациентом доктора Фицпатрика. Он, то есть Джон, попросил доктора Фицпатрика поместить его к нам. Он сам участвовал в выборе своего курса лечения — что чрезвычайно обнадеживает. Чрезвычайно.

— И что это за курс лечения?

— Курс электрошоковой терапии.

— Надеюсь, вы шутите.

— Простите? — доктор Фен явно обиделся. Хоуп увидела, что он не шутит.

Она услышала, как в голове у нее загрохотало, словно приближался поезд. Переждала и снова заговорила: «Я думала… я думала, этим уже не пользуются».

Фен откинулся в кресле, приготовился ответить на ее слова серьезно и подробно, как если бы вел семинар по современной психотерапии. «Сейчас этот метод не столь распространен, как прежде. Но у него есть свои приверженцы. Я бы сказал, что он не является общепринятым в современной лечебной практике, но, — тут он улыбнулся узкими, плотно сжатыми губами, — бывают обстоятельства, когда он обещает быть весьма благотворным. Особенно, если сам пациент просит его назначить».

— Даже если у пациента МДП?

Он усмехнулся, скорбно, снисходительно. «Миссис Клиавотер, я понимаю, слова „маниакально-депрессивный психоз“ звучат устрашающе. Но болезнь может протекать как в тяжелой форме, так и в стертой. В числе самых умных и приятных людей, которых я знал и знаю, есть больные МДП». Он улыбнулся своим воспоминаниям, очевидно, о ком-то очень умном и очень приятном.

— Но если я заявлю, что возражаю против такого лечения?

— При всем уважении от вас мало что зависит. На мой взгляд.

Доктор Фен задержался у двери в комнату Джона.

— Я должен сказать вам, — голос у него стал уже совсем тихим, — что Джон сегодня перенес процедуру. У него возможно нарушение ориентации, путаница в мыслях… Потеря памяти? — Он чуть заметно развел руками. — Да, но все восстановится — со временем.

— Это обнадеживает.

Она прочла у него на лице, что он принял решение не замечать ее сарказма. Очень чистой, плоской ладонью он указал ей на нужную дверь. «Не надо стучать, входите. Если… — он сделал паузу, — если вы перед уходом захотите со мной поговорить, я к вашим услугам».

Он ушел.

Хоуп несколько секунд смотрела на дверь, потом постучала; удивленный голос Джона произнес: «Пожалуйста». Она закрыла глаза, затем открыла, надела на лицо улыбку и повернула дверную ручку.

Он сидел за письменным столом в комнате, которую можно было принять за дорогой номер в приличном мотеле. Бледно-серые, обитые джутовой тканью стены, оранжевые занавески с «современным» узором, простая сосновая мебель. При виде нее он вскочил на ноги, и она с громадным облегчением увидела, что он совсем не изменился. Он поцеловал ее в щеку, они обнялись, он пододвинул ей кресло. Какое-то время они беседовали, осторожно выбирая слова, о том, как улучшается его самочувствие и как правильно он поступил, что лег лечиться в «Гамильтон Клер». Оба были уверены, что абсолютно правильно.

Пока они говорили, Хоуп к нему приглядывалась. Она заметила, что он бледен и кожа у него на висках жирно поблескивает. И мигал он, как кажется, чуть чаще обычного, веки двигались ненормально быстро.

— На что это похоже? — внезапно перебив его, спросила она. — Это больно?

Джон с облегчением улыбнулся. «Нет, нет, нисколько, — он продолжал ухмыляться, его скованность как-то вдруг исчезла. — Никакого запаха горелого мяса, ничего такого… Похоже на шум в голове, воющий пронзительный звук, и ты чувствуешь, что действительно получаешь хорошую встряску. Понимаешь, все в тебе вибрирует. Мне просто ставят пару электродов вот сюда, — он указал на виски. — Притирают на графитовой смазке. Я думаю, их можно разместить по всей голове при желании. Но у меня только на висках».

— Послушай, Джонни, я просто нутром чую, что…

— Нет, нет. Это на самом деле помогает. Я понимаю, напоминает подвалы инквизиции. Пытки, мучения, все такое. Но от этого все в тебе… — он резко зачерпнул руками воздух, — как будто вскипает. Я чувствую себя настолько лучше. — Он зевнул. — Правда, потом ходишь смурной час или два.

— Ну, выглядишь ты неплохо, — теперь она старалась найти правильный тон, быть разговорчивой и благожелательной. — Ты что, постригся? И ты, кажется, похудел.

Они продолжали беседовать. После электрошока, сказал Джон, он будет получать литий, чтобы стать уравновешенным. Он очень надеялся на литий, объяснил он, ему портили жизнь именно перепады настроения. Она поняла, что он хочет говорить только о себе, о своей болезни, о прогнозе врачей.

— Я думал, я мог бы какое-то время провести у тебя в Непе, — сказал он. — Чтобы немного окрепнуть. Я отвык стоять на палубе во время качки.

Она подумала, нет. Тебя там не будет. Ты мне там не нужен. Потом ей стало стыдно.

— Конечно, непременно, — сказала она, чувствуя, как у нее опускаются руки. Я считала, что мы разошлись, думала она. Я не хочу…

— Мои врачишки считают, что это будет полезно.

— Джонни, пожалуйста, не называй их «врачишками».

— О'кей. — Вид у него стал обиженный. — Доктор Фен считает, что мне на какое-то время нужны мир и покой.

— Разумеется. — Она сделала над собой усилие. — Вот и отлично. В Непе сколько угодно мира и уйма покоя. Этого там хватает. Прогулки к озеру и все такое.

— К озеру?

— Да, озеро у старого барского дома… возле него ты копал траншеи.

Он задумался, скривив губы, опустив углы рта.

— Озеро? — повторил он. — Я не помню озера.




ЭЛЕКТРОШОК


Мне нравится этот берег в плохую погоду. Волны грохочут, обрушиваясь на песок. Сосны и пальмы, захлестываемые ветром, раскачиваются и шумят. Кокосовые орехи падают на землю со стуком, напоминающим удар киянки о булыжник, когда мостят улицу. Звук глухой и мелодичный одновременно. В такие ветреные и дождливые дни я совершаю самые дальние прогулки на юг, три мили в одну сторону, туда, где начинаются мангровые заросли и где ил, принесенный Кабулом, придает зеленой воде странный лиловатый оттенок. Возле этого места я поворачиваюсь и иду домой. Над морем вспыхивают и пульсируют огромные электрические разряды, но грома я не слышу: шторм слишком далеко.

Теоретическая база электрошоковой терапии такова: психопатическое поведение вызывается неправильными связями, устойчиво сложившимися в мозгу больного. Под воздействием электрических разрядов напряжением от 70 до 150 Вольт в коре возникают спазмы, благодаря которым разрушаются связи патологического характера, уступая место здоровым. Во время лечения у пациента возможно непроизвольное мочеиспускание, дефекация и даже эякуляция. К числу вероятных побочных эффектов относятся: панический ужас, страх, потеря памяти, личностные изменения, трудности с фиксацией внимания.

Удовлетворительные объяснения того, каков механизм воздействия электрошока, отсутствуют. Медики характеризуют этот метод как «эмпирический».




Мы с Яном сидели в кузове «лендровера», в обществе семи мальчиков-солдат. Лицом друг к другу, боком к направлению движения, у кабины, дальше всех от открытой задней части кузова, где подпрыгивал охристый квадрат убегающего пейзажа. В окошко между кузовом и кабиной я видела спину Амилькара, сидевшего за рулем. Мне было тесно, неудобно и жарко. Мы ехали по грунтовой дороге, нас трясло и подбрасывало на рытвинах и колдобинах. Куда нас везли, я представления не имела: мы проехали несколько миль в направлении Гроссо Арборе, потом свернули на эту дорогу, которая вела, говоря весьма приблизительно, на северо-восток. У Амилькара на коленях лежала карта, но сквозь пыльное стекло я не могла ничего на ней различить.

Мальчики-солдаты, ехавшие с нами в кузове, разговорчивостью не отличались. Лица у них были строгие и сосредоточенные, они перебрасывались короткими и, видимо, только необходимыми фразами. Оружие было не у всех: на девять человек — пять «калашниковых». У одного рука была забинтована, все выглядели усталыми. Они напомнили мне однажды виденную фотографию пассажиров, спасенных то ли с борта утонувшего лайнера, то ли с упавшего в воду самолета: люди на ней, промокшие, скрюченные, укутанные в одеяла, с застывшими лицами и опущенными глазами, не ликовали, что их спасли, но выглядели так, словно очистились благодаря испытанию, через которое прошли в воде. Облик мальчиков наводил на мысль, что и они пережили глубокое потрясение. Может быть, потому и вели себя с нами так корректно. Мне трудно было поверить, что мы заложники, с нами обходились скорее как с гостями.

Я посмотрела на Яна, сидевшего напротив. Подавленный, ушедший в свои мысли, он нервно кусал губы. В уголках его рта белела засохшая слюна. Я поймала его взгляд, бегло ему улыбнулась. Он коротко кивнул мне и отвернулся.

Я сменила позу, толкнув при этом мальчика справа. Того самого, в шортах и ботинках, который дал нам сигнал остановиться. Его длинные, изящные пальцы охватывали темный, в выбоинах и царапинах, ствол «калашникова». Он ответил мне чуть заметной извиняющейся улыбкой и попросил своего соседа подвинуться. Мальчики с шарканьем пересели. У меня стало на дюйм или два больше места.

Я проанализировала свои чувства, прислушалась к ощущениям. Плечо по-прежнему болело, но страха я не испытывала Нервное напряжение — да, тревогу — да, но эти долговязые, плохо вооруженные мальчики и тщедушный доктор Амилькар меня не пугали.

Я снова посмотрела на Яна. Он сидел, понурившись, упершись локтями в колени, законченный образ человека в несчастье. Доктор Амилькар ни разу не произнес слов «заложники», «пленники», «похищение». Почему-то его нежелание определить наш статус меня успокаивало. Как ни странно, я была уверена, что нам не причинят вреда.

Я немного подумала о Маллабаре. О том, что случилось в лесу. О том, что он пытался со мной сделать. В каком-то смысле он был виноват в моих нынешних неприятностях. Если бы я не сбежала из лагеря. Если бы Ян не завозился с «лендровером» и не задержался с отъездом. По этой винтовой лестнице условных предложений можно спуститься далеко вниз, ко дню моего появления на свет, проследить весь мой жизненный путь, где повороты на развилках определялись случайностями или причудами, моими актами выбора, свободными или невольными, из раскрытой веером колоды бесконечных альтернатив и вариантов, которые предлагали мне этот мир и его время. Едва ли мне стоит винить Маллабара.

Еще два часа мы ехали по каким-то тропам в саванне. Растительность вокруг была сухая и выжженная добела, рыхлая почва под колесами нещадно пылила. Проем в задней части кузова порой превращался в непрозрачную завесу цвета хаки. Если смотреть сверху, подумала я, то мы видны издалека, потому что за нами тянется этот шлейф, этот туманный хвост. И вспомнила об Усмане, представила, как он, сидя в своем МиГе, глядит с бледно-голубых, максимально доступных самолетам высот на этот уголок Африки и видит, как наш красноватый пылевой клин медленно продвигается по местности.

Я улыбалась этим мыслям, меня кидало и мотало на ухабах, Амилькар гнал изо всех сил, я чувствовала, как под рубахой по телу стекают ручейки пота. Я ударялась то о податливое плечо мальчика справа, то о жесткий каркас кузова слева, раскачивалась и тряслась в унисон со всеми. Ян Вайль поднял глаза, поймал мой взгляд. Черты лица у него заострились, как у человека, проведшего ночь без сна, губы пересохли до того, что начали трескаться.

— Ян, вы в порядке? — спросила я.

Он кивнул. Я видела, как его язык шарит за щеками, стараясь добыть хоть немного смазки у бездействующих слюнных желез.

— Все будет хорошо, — сказала я. — Я уверена.

Ян снова кивнул мне и уставился в пол.

Мы остановились после четырех часов непрерывной езды. Мальчики, с трудом разгибая ноги, выбрались из кузова и столпились вокруг Амилькара. Нам тоже разрешили выйти из «лендровера». Я потерла онемевшие ягодицы, потянулась, потопталась на месте. Я чувствовала себя на удивление безмятежной, на происходящее смотрела как бы со стороны, бесстрастно анализировала каждую минуту, каждую секунду на предмет информации, которую из нее возможно вытянуть.

Я видела, что Ян переживал происходящее диаметрально противоположным способом. Каждый крошечный отрезок времени ложился ему на плечи дополнительной тяжестью, новым напоминанием о его бедственном положении, увеличивал груз потенциальной опасности и страданий. Бессловесный и понурый, он стал маленьким и куда более хрупким человечком, все силы которого уходили на то, чтобы поддерживать в рабочем состоянии основные функции своего организма — ток крови, работу сердца, легких, мускулов. Ему важно было только одно — не расклеиться окончательно.

Амилькар отвел нас в тень небольшого мангового дерева, предложил сесть. Держался он любезно и твердо. Мы остались сидеть на земле, скрестив ноги, под охраной двух мальчиков, а он и остальные опять влезли в «лендровер» и укатили.

Над нами жужжало несколько мух. Я заглянула в полумрак у ствола, под крону дерева, но плодов не увидела. А мне бы хотелось съесть манго, вонзить зубы в его желтую сочную мякоть. Но сейчас был не сезон. Попозже, после того, как пройдут дожди, если они вообще когда-нибудь начнутся. В животе урчало, голод шевелился во мне, как живое существо.

Пытаясь отвлечься от мыслей об еде, я оглядела окрестности. Мы выехали из саванны, находились теперь на равнине, поросшей кустарником и негустым лесом. Тропа, по которой нас сюда привезли, была проложена давно и частично заросла. Я поискала глазами холмы, но они скрывались за молочной дымкой на горизонте. Мы сильно удалились от зеленых склонов нагорья. Здесь было еще более жарко и душно. Если мы по-прежнему будем двигаться на север или на северо-восток, соображала я, силясь припомнить географию страны, то вскоре окажемся на территории, пронизанной системой каналов и многочисленными притоками реки Мюсаве, по другую сторону которой проходила государственная граница. Реку окружали густые леса, акры и акры болот и мангровых зарослей. На подробной карте, которую я когда-то видела, была изображена непостижимая путаница заиленных ручьев, стариц и сезонных мелей.

Я попыталась вспомнить еще какую-то информацию. В дельте, как будто бы, велась разведка нефти. Местные рыбаки стали объектом государственной политики, их хотели переориентировать на выращивание риса, для чего были осушены болота, изменены русла рек, построены ирригационные системы. Но все, чего удалось достигнуть, наверняка пошло прахом за время войны. А выше по течению Мюсаве, так мне помнилось, была огромная шахта, где некая бельгийская компания добывала медную руду.

На территориях, прилегающих к Мюсаве, в основном и набирались бойцы для ЮНАМО, тамошние густые джунгли с водными путями в мангровых зарослях были опорным районом этого движения. Я посмотрела на двух своих охранников. У мальчиков была очень темная кожа, длинные шеи, маленькие круглые головы. На приречных территориях жили люди особого этнического типа, вспомнила я, и к тому же христиане.

Я ощутила собственную беспомощность, я на себя разозлилась. ЮНАМО. ЮНАМО… Кто они такие? Каковы их цели? Разве Алда не говорил мне, что их разбили объединенными усилиями федеральной армии и ФИДЕ? Была кровопролитная битва, рассказывал Алда, теперь мне кажется, что разговор этот происходил давным-давно. Кто же такой доктор Амилькар и куда он нас везет? К кому мы попали — в спасающееся бегством звено разбитой армии или в летучий отряд, занятый подрывной работой?

Ян похлопал меня по руке.

— Я хочу пописать.

— Н-да. — Я почувствовала, что во мне нарастает раздражение. Я-то что тут могу сделать? Чего он от меня ждет? И посоветовала: «Попробуйте, спросите у мальчиков».

Он посмотрел на меня, как на сумасшедшую. «Мальчики? Боже правый!» Встал и жестами показал им, что ему нужно. Ему позволили отойти всего на несколько шагов. Он повернул ко мне страдальческое лицо.

— Давайте, Ян, — подбодрила я его. — Не томите душу.

Он стал мочиться, опустив голову, струя журчала, ударяла о шуршащий ковер из сухих манговых листьев. Он передернулся, застегнул ширинку. Вернулся, сел на место, лицо его искажала гримаса смущения.

— Нам к этому придется привыкнуть, — мне хотелось, чтобы он успокоился. — Нам надо быть… проще друг с другом.

— Я понимаю, — сказал он. Потянулся ко мне, сжал мне руку. — Спасибо, Хоуп. Простите меня. Это… положило меня на обе лопатки. Мне так… Я с собой справлюсь.

— Я в самом деле не думаю, что они хотят причинить нам вред, — заметила я. — Они совсем дети.

— Дети и есть самые худшие, — сказал он с ненавистью. — Им все равно. Им плевать, что они делают. — Он дрожал, говорил нервическим хриплым шепотом.

— Только не этим.

— Да посмотрите вы, что они написали на этих своих долбаных курточках. «Атомный бабах». Что это, на хрен, значит? Они кто, десантно-диверсионная группа? Отряд смертников? — Он явно начал впадать в панику.

— Я вас умоляю. — Я встала. Двое мальчиков отдыхали поодаль от нас, там, где кончалась тень мангового дерева. Они мирно беседовали, сидя к нам почти что спиной, их автоматы лежали на земле. Я направилась к ним.

— Куда он уехал, ваш доктор Амилькар? — спросила я. Они обменялись короткими фразами, я не поняла, на каком языке. Я подозревала, что по-английски говорит только один. Этот один меня и понял. Под глазами у него было по три вертикальных шрама — знак его племени.

— За бензином, — сказал он. — Прошу сесть.

Я указала на анораку второго.

— Что это значит? «Атомный бабах».

— Наша игра, — он улыбнулся.

— Простите?

— Волейбол. Мы играем в волейбол. Мы команда «Атомный бабах».

— А.

В животе у меня что-то оборвалось, я испытала чувство странной легкости и опустошенности, от которого хотелось смеяться и плакать одновременно.

— Хорошая игра, — сказала я. Затеряны в Африке, в плену у вооруженной волейбольной команды.

— Очень хорошая, — согласился мальчик. Второй сказал что-то, более жестко. Мальчик со шрамами на щеках ответил извиняющейся улыбкой, жестом приказал мне вернуться на место. Я опустилась на землю рядом с Яном. С охваченным тревогой Яном.

— Успокойтесь, — сказала я. — Нас взяла в плен волейбольная команда.

Доктор Амилькар вернулся примерно через полтора часа. Мы все влезли в «лендровер», причем оказалось, что часть места в нем уже занята: там стояло пять канистр с бензином. Теснота стала совсем невообразимая. Мы снова покатили на север.

Мы остановились перед заходом солнца, разбили лагерь. Мальчики развели небольшой костер и сварили что-то вроде каши из зерен, серо-желтой, пресной, с крахмальным привкусом. Я съела свою не без удовольствия. Ян начал было есть, но ему пришлось прерваться, чтобы сесть на корточки за «лендровером». У меня же был запор, кишечник словно окаменел. Однако я решила пойти пописать, просто чтобы показать Яну, что разделяю с ним трудности. Я отошла недалеко в буш, сопровождаемая одним из мальчиков. Он вежливо сделал несколько шагов в сторону в густеющем сумраке, я спустила брюки и трусы и присела за кустом, сухие стебли травы кололи мне ягодицы. Когда я вернулась, Ян спросил меня бессмысленно и заботливо, все ли со мной в порядке.

В течение дня Амилькар держался с нами весьма замкнуто, почти ничего нам не говорил. После ужина он подошел с двумя одеялами под мышкой, протянул их нам. Потом снял очки, бережно протер стекла кусочком замши. Глаза у него оказались маленькие, полуприкрытые, вид стал более простодушный, бородка уже выглядела как потачка маленькой слабости, а не как символ интеллекта, каким представлялась вкупе с очками.

Он сел, скрестив ноги, напротив нас.

— У меня проблема, — сказал он рассудительным тоном. — Моим мальчикам нужно выспаться, они измучены. Поэтому я не могу приставить к вам охрану. Но, — он помолчал, — мне бы не хотелось вас связывать.

— Я обещаю, что мы не сбежим, — поспешила ответить я, — не беспокойтесь.

— Хоуп! — возмутился Ян визгливым от негодования голосом.

— Уймитесь, Ян, — его тупость меня раздражала. Я широким жестом указала на окружавший нас буш. Сплошная черная стена, пронизанная гудением насекомых. — Куда вы намерены бежать? Туда?

Амилькар смотрел, как мы препирались.

— Можете убегать, — сказал он. — Я вас искать не буду. Но я думаю, вы умрете.

— Почему вы нас похитили? — спросил Ян резко. — Мы ни к кому никакого отношения не имеем. Ни к правительству, ни к ЮНАМО, ни к кому.

На этот раз я почувствовала, что, пожалуй, с ним согласна.

— Да, — холодно сказала я. — Вот именно.

Амилькар задумался, надув свои полные губы.

— На самом деле, — произнес он медленно, — я этого не знаю. Может быть, вас стоило оставить на дороге? — Он погладил бородку. — А может быть, я думал, что если мы наткнемся на федеральные войска, вы будете нам полезны. — Он пожал плечами. — Когда мы доберемся до линии фронта, я вас, может быть, отпущу.

Я взглянула на Вайля, словно говоря: «Вот видите!» Амилькар продолжал с нами разговаривать. Он был в словоохотливом настроении и вполне чистосердечно изложил нам, что с ними случилось и каковы его планы.

Он был отрезан от основных сил ЮНАМО на юге после кровопролитной битвы под Лузо. Это был скорее отход с боями, объяснил он, чем настоящая схватка. Никто не может сказать, что одержал победу. Он со своей командой «Атомный бабах» все последние недели упорно пробирался к их базе. Они действительно двигались к Примюсавским Территориям, теперь благодаря «лендроверу» это получалось быстрее. Но дорога все равно обещала быть трудной. Анклав ЮНАМО на Примюсавской Территории постоянно атаковали две группы войск: федералы и ФИДЕ.

— А ЭМЛА ни при чем? — спросила я.

— Эти дислоцируются на Юге, Далеко на Юге. Понимаете, ФИДЕ думает, что если они прикончат нас на севере, то потом они вернутся на юг и разберутся с ЭМЛА.

— И это у них получится?

— Нет. Но, возможно, они нападут на ЭМЛА в конце года. Меня это не интересует. Меня интересует только ЮНАМО. Все остальные ничего не стоят. И все получают деньги — от России, от Америки, от ЮАР. Только ЮНАМО — независимое движение. На самом деле.

— А что будет после Лузо?

— Да, они нас там отчасти прижали. И мы отступаем, чтобы перевооружиться и переэкипироваться. — Он широко улыбнулся, обнажил зубы. — «Reculer pour mieux sauter»[14 - Отступить, чтобы лучше прыгнуть (фр.).]. Вы меня поняли?

Я похвалила его французский. Тогда он произнес по-французски еще несколько фраз, я поняла, что он действительно говорит свободно. Я признала свое поражение и почувствовала себя дурой. Амилькар объяснил нам, что три года учился на медицинском факультете в университете Монпелье, потом отправился продолжать образование в Лиссабон, где получил государственную стипендию.

— Но я вернулся домой, когда началась война. Я не успел закончить интернатуру. — Тень разочарования скользнула по его лицу. Он организовывал полевые госпитали для ЮНАМО и работал в них на протяжении двух лет, пока острая нехватка кадров в армии не заставила его перейти в ряды партизан.

— Я был в Мусамбери, — сказал он. — Шесть месяцев. Там было много беженцев, у нас была школа. Когда я не работал в госпитале, я тренировал этих мальчиков. — Он указал на своих питомцев, почти все лежали, свернувшись, укутанные в одеяла, вокруг догоревшего костра. — Моя волейбольная команда. Они хорошо играют. Но сейчас они устали. И они очень подавлены. Двоих наших застрелили три дня назад. На нас внезапно напали, в одной деревне. И когда мы бежали… — Он не кончил фразу. — Это команда, понимаете. И это первые двое, кого мы потеряли.

Он помолчал, задумавшись, негромко щелкая языком. Поднял глаза и смерил нас взглядом.

— Это была ошибка. То, что я вас взял. Мне очень жаль. Но теперь вас придется оставить с нами. Всего на несколько дней.

— Ну… — Я собралась было сказать ему что-нибудь в утешение, но посмотрела на Яна. На его напряженном лице были написаны безнадежность и злость.

— Вы оба работаете в Гроссо Арборе? — спросил Амилькар. — С обезьянками?

— Да. С шимпанзе, — ответила я.

— С Юджином Маллабаром?

— Да.

— Великий человек. Великий человек для этой страны.

Амилькар погрозил нам пальцем. «Так вы оба доктора?»

— Да.

— Доктора наук, — уточнил Ян сварливо, педантичным тоном.

— Так что мы три доктора, — Амилькар хихикнул. Ситуация его явно развлекала. — Здесь, в этом лесу мы три доктора. — Он встал. — Я не буду вас связывать. Если хотите бежать — бегите.




МИНОНЕТТ


В Массачусетсе, В 1895 году, человек по имени Уилльям Дж. Морган изобрел игру под названием «минонетт». Все, что для нее требовалось, — это веревка, натянутая поперек гимнастического зала, сарая, казармы или амбара, и надутая камера от баскетбольного мяча. Две команды по разные стороны веревки перепасовывали друг другу мяч. Очки засчитывались или не засчитывались в случае, когда мяч ударялся о землю. Мяч нельзя было ловить, захватывать и ударять кулаком. Любой — старый и малый, сильный и слабый — мог играть в минонетт почти где угодно, в помещении или на свежем воздухе. Никакого особого инвентаря, мастерства или сообразительности не требовалось. Игра почти не предполагала денежных затрат.

На мой взгляд, минонетт — это, пожалуй, самая демократичная из всех существующих игр. В пользу этого мнения говорят ее правила, самые продуманные и чуждые эгоизма из существующих в истории спорта.

Я узнала об этом вот как. Во время игры мяч летел высоко над сеткой. Один из членов команды, которой следовало его отбить, закричал «Беру!» и рванулся к мячу с задней части поля. Его товарищ по команде прыгнул на него и повалил. Тем временем третий игрок из той же команды, занимавший более удобную позицию, перехватил мяч и отпасовал его обратно, на поле соперников, где мяч просто упал на землю, потому что их внимание было совершенно поглощено потасовкой, начавшейся по другую сторону сетки.

Команде, в которой случилась потасовка, засчитали очко, но это вызвало бурный спор. Амилькар разрешил его, обратившись к своему затрепанному учебнику для тренеров и сборнику правил с разъяснениями для обучения. Ответ был быстро найден. В минонетте не назначается штрафного удара, если игрок активно удерживает товарища по команде или мешает ему, когда тот готов совершить ошибку, как-то: врезаться в сетку или вторгнуться на поле соперников. Утверждалось, что именно это могло случиться, если бы товарищ по команде не помешал первому игроку осуществить свою безрассудную, сгоряча предпринятую попытку. Продолжайте игру, сказал Амилькар.

В 1896 году, через год после того, как была придумана игра, от названия «минонетт» отказались в пользу более прозаического «волейбол». Но это благородное и полезное правило сохранилось.




— Нет, вот что я сделал. Вы же знаете, в волейболе игроки перемещаются по площадке и на протяжении одной игры каждый успевает сыграть во всех позициях.

— Да, — сказала я.

— И обычно в команду входят люди разного роста: невысокие и подвижные, которые берут мячи в задней части поля, и высокие, которые стоят на блоке, режут и гасят. Но я набирал в свою команду только самых высоких мальчиков.

— И какое это имело значение?

— Мы повсюду выигрывали. «Атомный бабах» был непобедим. Понимаете, если ты мальчик, неважно, высокий ты или нет. О'кей, если ты взрослый человек, это существенно. Низкорослый мужчина принимает мяч снизу быстрее высокого. Но у мальчиков этой разницы нет. — Он говорил с большим жаром. — Если бы мне попался очень хороший игрок, но низенький, я бы его в команду не взял. С «Атомным бабахом» на любом этапе игры команда противника не могла сменить тактику. После каждой смены подачи мы делали переход, и каждый раз на передней линии оказывались высокие игроки. Все время наш блок стоял стеной. Каждый мяч гасили. — Он жестами показал, как это было. — Бум, бум, бум, «Атомный бабах».

Солнце село примерно час назад. Мы ехали почти трое суток, у нас уже выработался распорядок дня. Нас будили до рассвета, мальчики разжигали костер и готовили завтрак — неизменные каши разной густоты, из разных круп, со всевозможными добавками и специями. С первыми лучами солнца мы снова отправлялись в путь и ехали без остановки часа три-четыре. В самую жару мы стояли на приколе, «лендровер» либо прятали под густое дерево, либо маскировали хворостом и ветками. В эти часы отдыха несколько мальчиков отправлялось за провиантом. Амилькар с огромным удовольствием отпускал их в соседние деревни. «ЮНАМО здесь любят», — повторял он. В результате наш рацион обогащался то курицей, то козленком, то сладким картофелем и подорожником. Мы ели два раза в день, на восходе и на закате, и порции нам всем выдавали скудные.

Продолжительные дневные стоянки казались бесконечными, время ползло. Чем дальше мы продвигались на север, к гигантской дельте реки, тем влажнее становился воздух. Мы часами сидели или лежали в тени, потные и раздраженные, безуспешно отмахиваясь от мух, роившихся над нашими просоленными телами, и изредка поднимались для того, чтобы попить воды или размяться. За пределами окружавшей нас тени по запекшейся земле дубасили солнечные лучи, в небе одна кипящая гряда кучевых облаков, громоздясь, наползала на другую только затем, чтобы, подобно миражу, исчезнуть в конце дня.

В эти часы до и после полудня мы видели в небе множество самолетов, как транспортных, так и истребителей. Именно из-за них мы и прятались. Их база находилась слишком далеко, объяснял Амилькар, пилоты отказывались летать в темноте, поэтому максимум активности развивали в середине дня. Я сказала Амилькару, что у пилотов большой опыт. Разумеется, согласился Амилькар, но они не могут полагаться на свои приборы. И если им не видно, то они не летают. Потому мы и выезжаем, когда светает или когда начинает темнеть.

Теперь Амилькар сажал Яна и меня рядом с собой, в кабину водителя. Большую часть времени он сам вел «лендровер», иногда втискивая к нам четвертым кого-нибудь из мальчиков, кто почему-либо знал местность. Вокруг по-прежнему расстилалось мелколесье, где попадались островки деревьев повыше и странные каменистые холмики и тянулись ненадежные пыльные тропы и разбитые проселки, по которым мы ехали. На этих убогих дорогах не было никаких указателей, и за три дня, проведенных в пути, мы не видели и не слышали ни одной машины. Когда мы подъезжали к развилке или перекрестку, Амилькар останавливал «лендровер», выходил из него, советовался с мальчиками, делал выбор и ехал дальше. Теперь он не пользовался ни картой, ни компасом. Я спросила его, как он узнает, куда ехать, он ответил, что этот район под контролем ЮНАМО, видимо, считая, что дал исчерпывающее объяснение.

За три дня нашей поездки настроение у Яна не улучшилось. Он оставался молчаливым и подавленным, часто мне казалось, что он вот-вот расплачется. Сначала я пыталась как-то его подбодрить, но разговоры о лагере, о том, чем, наверное, сейчас занимаются наши коллеги, об официальных поисковых партиях и прочее, по-видимому, погружали его в еще большую депрессию. Вдобавок он стремительно терял в весе. Мы все худели, но у него в организме никакая пища не задерживалась больше часа. Я думала, что он так и не вышел из шокового состояния, и надеялась, что он придет в себя прежде, чем полностью утратит здоровье.

Но в чем у него не было повода сомневаться — это в том, что Амилькар и «Атомный бабах» для него физической угрозы не представляют. Амилькар был мил и общителен, мальчики вежливы и печальны. Амилькар конфиденциально объяснил мне, что, по его мнению, они так и не оправились после смерти товарищей по команде.

У меня настроение было более переменчивое и странное. Иногда оно становилось бодрым и авантюрным, словно мне выпала удача участвовать в необычайном приключении, тем более увлекательном теперь, когда я знала, что Амилькар нас отпустит. Иногда же мною овладевали покорность судьбе и стоическое равнодушие. Тогда эта нескончаемая поездка по высохшему мелколесью казалась мне странным сном, головокружительной фантазией о том, как мы попали в плен, как нас благородно и великодушно похитили, причем я чувствовала себя не то жертвой, не то соучастницей.

На третий вечер Амилькар остановил «лендровер» чуть раньше обычного. Его спрятали под чахлой акацией, замаскировали ветками. Мальчики развели костерок, поставили на огонь кукурузную кашу с какими-то рыбьими головами.

Потом вбили в землю два шеста, натянули между ними веревку. Взяли мачете и очертили границу площадки. Разбились на две команды по четыре человека. До того, как выйти на поле, мальчики с Амилькаром в качестве корифея дружно проскандировали то же, что всегда перед началом игры:

— Атомный?

— Бабах!

— Атомный?

— Бабах!

— Атомный?

— Бабах! Бабах! Бабах!

Потом из чьего-то узла извлекли мяч, и они играли, пока не стемнело. Я смотрела, как они принимают снизу, подают, режут и пасуют, оценивала их умение прыгать, гасить свечи, передавать, делать обманные движения и падать за мячом. Впервые мальчиков покинула сдержанность, они кричали, подбадривали друг друга, спорили и ликовали, залитые мягким вечерним светом, в котором их длинные тонкие тела отбрасывали еще более длинные и тонкие тени.

На каком-то этапе в игру включился Амилькар, он, не щадя себя, бросался за самыми безнадежными мячами, прыгал так высоко, как только мог, чтобы погасить свечку, выкрикивал советы и замечания, указывал на ошибки в тактике.

Мы с Яном сидели на земле и наблюдали за игрой, сперва рассеянно, думая о своем, потом втянулись, начали громко аплодировать, когда какой-нибудь прыжок казался особенно ловким, лихой финт — особенно стильным. Только позже, когда стемнело, мяча стало почти не видно и игру пришлось прекратить, я заметила, что мы сидели в шести футах от составленных пирамидкой «калашниковых». Мальчики табунком ушли с площадки, смеясь и тяжело дыша, с блестящими от пота лицами, и разобрали свои автоматы так же беззаботно, как если бы это были полотенца или вещевые мешки.

— Я рад, что мы поиграли, — сказал Амилькар. — Завтра будет трудный день.

С проселка, где стоял «лендровер», я различала сквозь кусты и деревья светло-серую полосу шоссе. Мы с Яном сидели в кузове, мальчики стояли снаружи, нервные и настороженные, с автоматами наготове. Амилькар удалился от нас ярдов на восемьдесят в сторону шоссе. Мы все ждали его возвращения. Ожидание длилось час или чуть больше. Наконец он появился, шагая сквозь заросли, не разбирая дороги.

— Едут, — сказал он.

Он приказал всем забраться в «лендровер», мы сели и снова стали ждать. Вскоре я услышала шум моторов, стук и скрежет гусениц на шоссе. Потом за деревьями я разглядела самоходную машину, которая почти ползла. Она возглавляла автоколонну из шести грузовиков. Первые четыре, с открытым верхом, были битком набиты солдатами. Из последних двух до меня через лес отчетливо донеслось звяканье множества бутылок.

— Что это? — спросила я в полном недоумении.

— Пиво, — ответил Амилькар страдальческим голосом. — Он мгновенно изменился в лице, вид у него стал убитый. — Они скоро начнут наступление.

Автоколонна исчезла вдали, шум моторов тоже. Мы еще немного посидели, потом Амилькар послал мальчика на шоссе проверить, свободен ли путь. Я попросила объяснить мне связь между наступлением и пивом.

— В федеральную армию, — сказал Амилькар, — призывают неотесанных молодых парней, у которых на самом деле нет желания воевать и есть сильное стремление себя поберечь. Никто не хочет, чтобы его убили или ранили, — добавил Амилькар. — Что вполне нормально. — По его словам, эти парни оставались в армии, чтобы прилично питаться и как-то зарабатывать. В зонах боевых действий у них была еще одна привилегия: бесплатное пиво и сигареты. Федеральная армия и шагу вперед не сделает, если как следует не накачается пивом. Звяканье стекла в грузовиках означало только одно: федералы готовятся атаковать ЮНАМО.

Амилькар обеими руками вцепился в руль. «Они скоро выступят, — сказал он мрачно. — Дня через два, через три».

Настроение у него не улучшалось. Он завел мотор.

— А что насчет ФИДЕ? — спросила я неизвестно зачем, словно поддерживая беседу на вечеринке с коктейлями.

— ФИДЕ… ФИДЕ здесь нет, — объяснил он. — Они просто перестали драться с федералами, чтобы те могли стянуть больше сил на приречные территории.

Интересная это война, подумала я: два грузовика с пивом представляют большую опасность, чем любое количество вооруженных солдат.

Один из мальчиков помахал нам с середины шоссе, показывая, что путь свободен. Накренившись, с глухим ударом, «лендровер» съехал с проселка и двинулся в сторону шоссе. Меня охватило знакомое чувство: я вспомнила, как выезжала на главную автостраду по пути из Сангви на юг. Мы покатили в ту же сторону, что автоколонна. Дорога была хорошая, с расчищенными обочинами, с глубокими водосточными канавами по обе стороны. Прямая и широкая, она уходила в густеющий лес. Какое-то время мы ехали с приличной скоростью, и мне показалось, что мы рискуем врезаться в грузовики с пивом.

— Езжайте помедленнее, — сказала я Амилькру. — Если не хотите выпить.

— Понимаете, — ответил он ровным голосом, — если бы я мог разнести это пиво, ЮНАМО было бы в безопасности еще несколько месяцев.

Но скорость все-таки сбавил.

Примерно через две минуты он резко затормозил. Впереди, ярдах в четырехстах от нас, виднелась машина, наверное, застрявшая в канаве. Подъехав поближе, мы разглядели, что это сломанный, частично обгоревший грузовик; остатки вещей, которые он вез, валялись на обочине: мешки земляных орехов, корзины, чайники, горшки, кастрюли.

Мы остановились возле искалеченного грузовика. С моего места был виден труп водителя. Я заметила зубы, два ряда, верхние и нижние, пустые глазницы и странную, сморщенную, как смятая фольга, кожу. Я сразу взглянула на землю и увидела второй труп, раздутый, неправдоподобно тугой, какой-то обрубленный.

Я прижала руку ко рту.

На лице у Амилькара было написано бешенство.

— Отвратительно, — сказал он спокойно и с нажимом. — То, что они делают, — отвратительно.

Он вышел из «лендровера», из кузова ему передали канистру с бензином. Он набрал воздуха в легкие, как человек, который намерен нырнуть, и, отворачивая лицо, щедро облил бензином сперва труп в кабине, потом — на обочине.

Отступил на несколько шагов назад и, глядя в сторону, шумно выдохнул. Потом бросился к грузовику и поджег трупы.

Они разгорелись мгновенно, длинные прозрачные языки пламени едва виднелись на солнце.

Амилькар залез обратно в «лендровер».

— Незачем так поступать, — сказал он. Лицо у него снова стало спокойным. — Никого нельзя так бросать. Никого.

Вскоре после этого мы свернули с шоссе на очередной проселок и, трясясь на ухабах, снова двинулись на север. Я отметила, что растительность вокруг становится более обильной, почва — более влажной. Мы переезжали, по мостикам или без, множество ручьев, в которых сейчас, в засушливый сезон, вода текла тонкой струйкой. Я понимала, что, когда начнутся дожди, по этим дорогам будет уже не проехать.

Часов в пять вечера мы добрались до места назначения. Проселок уперся в большую поляну, мы увидели низкое одноэтажное здание с волнистой асбестовой крышей. Глинобитные стены были выкрашены белой темперой. У главного входа — примитивный портик с крестом над ним, на фризе написано «Св. Иуда».

Позади здания был небольшой дворик с оградой из разномастных циновок, в нем несколько глинобитных построек, то ли складов, то ли помещений для прислуги, и большой огород. Он был почти целиком покрыт сорняками, среди которых выделялись несколько молодых деревьев по-по и на крошечных участках — высокие заросли худосочного маиса и маниоки.

Ян показал мне имя на стене здания.

— Святой Иуда был покровителем…

— Я знаю, — сказала я. — Не надо мне напоминать.

— Эту школу построили для миссионеров, — объяснил Амилькар, который не понял смысла наших реплик. — Мы можем здесь остановиться. Здесь мы в безопасности.

Первое, что сделали мальчики, это спрятали под крышу «лендровер». Разрушили фронтон глинобитной постройки с двускатной крышей и задним ходом осторожно въехали в получившееся укрытие. Яна и меня отвели в школу, показали нам нашу комнату.

Она пахла плесенью и запустением. На одной стене была классная доска и ряд встроенных шкафов. Их стенки пронизывали тонкие, извилистые, заполненные землей ходы термитов. Дерево стало сухим и трухлявым. Дверцы ломались легко, как тосты.

Теперь, когда мы добрались до места и нас поселили, настроение у Яна резко исправилось. Он стал шарить по шкафам — деловито и, как я подумала, заведомо бессмысленно — в поисках «чего-нибудь полезного». Два дня назад его сильно укусило в щеку какое-то зловредное насекомое, он расчесал укус, образовалась кровоточащая корка. У него отросла борода, золотистый мох покрывал нижнюю часть лица. Из-за этой болячки, бороды и заметной потери в весе Ян выглядел теперь совершено иначе, мягкости и приятности поубавилось. На моих глазах рождался новый Ян Вайль, более настырный и тощий, жесткий и предприимчивый, которому не следовало особенно доверять.

У меня все было совершенно иначе: владевшее мною последние дни непонятное, бесшабашное равнодушие почти улетучилось. Ему на смену пришло подавленное, без перепадов, настроение, которое никак не удавалось стряхнуть. Из-за того, что нас уже никуда не везли и поселили в этой комнате, грубая реальность нашего похищения и плена предстала передо мной во всей наготе. Наше необычное путешествие, волейбол, вежливые и выдержанные попутчики — все это осталось в прошлом. Теперь нас держали в доме, где-то в самом сердце сжимающейся территории мятежного анклава, окруженного — как представлялось мне — наступающей, накачанной пивом федеральной армией. То, что мы перестали ехать, меня отрезвило: вокруг нашего нынешнего состояния никаких романтических конструкций было не выстроить.

Я по-прежнему не боялась ни Амилькара, ни команды «Атомный бабах», но впервые с момента хищения поняла, насколько я грязная. Ночлеги под открытым небом, скверная, приготовленная на костре пища, жизнь на колесах — все это меня по-своему увлекало. Грязь в такой обстановке была неизбежной. Но теперь, в этой заброшенной школе я почувствовала себя вонючей и гадкой. Кожу покрывал слой пыли. Одежда была заскорузлая, пропитанная потом. Волосы свисали толстыми сосульками. Зубы и десны покрылись толстым налетом, казалось, во рту у меня выросли лишайники. Я прямиком направилась к Амилькару и потребовала что-то, чтобы вымыться.

Из колодца в заднем дворике школы нам принесли два ведра воды и большой кусок розового мыла. Я вымыла голову и сразу почувствовала себя лучше. Один из мальчиков дал мне жевательную палочку, я почистила зубы. Ян разделся до трусов и тоже попытался вымыться. Теперь, когда я была пусть частично, но чистой, я поняла, что такой грязной одежды больше не выдержу. На мне была рубаха цвета хаки, джинсы и замшевые ботинки на шнуровке. Больше у меня не было ничего, кроме той холщовой сумки через плечо, в которую я побросала самые необходимые вещи перед отъездом.

Яну было еще хуже. Когда Амилькар приказал двум нашим кухонным мальчикам выйти из «лендровера», Билли машинально схватил сумку Яна с собранными для ночевки в городе вещами. Мы вспомнили, что он держал ее в руке, когда, не веря в собственное спасение, со всех ног бежал по дороге.

Нам снова наполнили ведра, я выстирала рубаху и джинсы. Когда Ян отправился разложить их на солнце, я торопливо простирнула трусы и лифчик, выжала их изо всех сил и успела надеть как раз перед его приходом.

Мы не выходили из комнаты, дожидаясь, когда наша одежда высохнет. В белье я чувствовала себя неловко и как истукан сидела у стены, поджав колени к подбородку. Синяк, след Маллабарова кулака у меня на плече, напоминал свинцово-серый, грязно-коричневый цветок с четырьмя пурпурными точками. Прикоснуться к нему было больно.

Я заметила, что Ян, сидя в другом конце комнаты, бросает на меня горящие взгляды. Его глаза то и дело останавливались на мне, от этого я чувствовала себя еще более скованно. Его похотливый зуд меня злил. Ему было легче: его боксерские трусы были не более и не менее откровенными, чем плавки. Раздраженная собственной стыдливостью, я демонстративно встала, подошла к окну и посмотрела на голый выжженный кусок земли перед домом.

— Должно скоро высохнуть, — беззаботно сказала я.

— Подождите полчасика.

Но, стоя у окна, я обнаружила, что беспокоюсь, не облепляют ли мокрые трусы чересчур плотно мои ягодицы, и, если я повернусь, не будет ли просвечивать синевой и приподнимать мокрую ластовицу треугольник густых волос у меня на лобке…

Я повернулась, торопливо прошла к своему одеялу и уселась со скрещенными ногами, положив руки на бедра, свесив вниз, чтобы прикрыться, сцепленные в замок кисти.

Никто из нас не знал, о чем говорить. В комнате было жарко. От того, что мы оба стеснялись, атмосфера накалилась еще больше. Я почувствовала, что покрываюсь испариной. Волосы начали липнуть к плечам.

Ян встал, пытаясь придумать, чем занять руки. Он неизвестно зачем опять начал шарить по шкафам. Нашел половину линейки.

— Пользы с нее немного, — он показал мне обломок.

— А вдруг захочется измерить что-нибудь короткое, — не думая, брякнула я.

Секунду-другую мы оба старались не замечать двусмысленности.

— Ну, думаю, в такие подробности мы вдаваться не будем, — сказал Ян и рассмеялся. Я тоже, не без труда. Но напряжение это как-то разрядило. Мы снова начали разговаривать о том о сем: о нашей ситуации, о том, какие у нас есть возможности и стоит ли нам пытаться сбежать. Снаружи наша одежда быстро высыхала на солнце.

Вечером нам дали много жаркого и гору рыхлой развалившейся запеканки. Когда я спросила, чье это мясо, мне сказали, что кустарниковой свиньи. Мясо было сухое и жилистое, с сильным привкусом дичины. Как бы то ни было, оно подействовало как хорошее слабительное на мой переполненный, окаменевший кишечник. Я вышла во дворик и навалила огромную кучу за одним из сараев. Мне стало легче, и очистившаяся, на нетвердых ногах, я несколько мгновений неподвижно простояла в сумерках, пахнущих костром, на котором нам сготовили ужин. Не знаю, что: освещение, запах, легкая слабость или все это вместе взятое вызвали у меня такие пронзительные воспоминания о Непе и о Джоне Клиавотере, что впервые с момента похищения меня захлестнули эмоции и я почувствовала, как слезы щиплют уголки глаз.

Вернувшись к нам в комнату, я застала Амилькара, который разговаривал с Яном.

— Я уезжаю сегодня вечером, — сказал Амилькар. — В штаб.

— А что насчет нас? — спросил Ян. — Когда вы намерены нас отпустить?

— Я должен поговорить о вас с генералом Дельгадо. Как с вами поступить. Что наиболее безопасно. — Он пожал плечами. — Может быть, вас стоит отправить самолетом в Киншасу или в Того? Там будет видно.

— Самолетом? — переспросила я.

— У нас есть одна взлетная полоса, за болотами. Самолеты приходят по ночам.

— Но я думал…

Амилькар оборвал его, очень вежливо. «Я вернусь через два дня. Все будет согласовано. И вы сможете отправиться домой. — Он обменялся с нами формальными рукопожатиями. — Я оставляю здесь шесть человек из команды. Не беспокойтесь. Вы в полной безопасности».

В ту ночь я плохо спала. Сигареты у меня давно кончились, и время от времени мне невыносимо хотелось курить. Я лежала, завернувшись в одеяло, положив голову на сумку и мечтая о пачке «Таскер». Я слушала, как зудят москиты, торопливо пробегают грызуны и ящерицы и с мерным шумом вздымается и опускается грудь спящего Яна. Как звук прибоя, подумала я, как шорох маленьких волн, набегающих на галечный берег…

Я сбросила с себя одеяло и тихонько вышла из комнаты. Я обогнула дом и направилась к террасе, выходившей на задний двор и огород. С балки свисал фонарь, под ним в ряд спали на земле три мальчика. Четвертый стоял, прислонившись к столбу, с автоматом за плечом.

— Вечер, мэм, — сказал он.

— Вы не боитесь, что зажжен свет?

— Ночью нет самолетов.

Я разглядела, что это мальчик со шрамами на щеках. Он называл себя товарищ Пятое Октября — как он прежде объяснил мне, в честь того дня, когда генерал Анисето Дельгадо в 1963 году объявил Примюсавские Территории независимыми и в одностороннем порядке отделился от республики.

— Как вас по-настоящему зовут, Пятое Октября?

— Это — настоящее имя.

— Как вас звали прежде?

Он помолчал. «Иеремио».

— У вас нет сигареты?

— Мы не курим. Только Илидео.

— А где он?

— Я пойду его поищу.

Пятое Октября вернулся с половинкой сигареты. Он нашел спичку, я закурила. С жадностью втянула в себя дым, медленно выдохнула; табак оказался крепчайший и кислый, от него сразу закружилась голова. Не знаю, какой это был сорт, но «Таскеру» он давал сто очков вперед.

Ночь была теплая. Я села на ступеньки, уставилась в темноту. Во дворике слабо и не ко времени кукарекнул петух.

— Который час? — спросила я.

— Думаю, около трех.

Несмотря на никотин, я вдруг почувствовала себя усталой. Еще несколько минут, и я смогу уснуть. Я спросила Пятое Октября, что у них запланировано на завтра. Он сказал, что они должны дожидаться приказов от доктора Амилькара. Единственное, что твердо намечено, это встреча с товарищами из местных деревенских комитетов ЮНАМО. Мы обменялись общими фразами о ЮНАМО, о генерале Дельгадо. Пятое Октября участвовал в битве при Лузо.

— Мы бы выиграли, — сказал он убежденно, потом подумал и добавил: — По-моему. Если бы не их аэропланы и бомбы. Мы стреляли в них, но у нас нет… — Он замялся, подыскивая слово.

— Ракет?

— Да. Но генерал Дельгадо сейчас покупает нам хорошие ракеты.

— Атомный бабах, — сказала я. Он улыбнулся.

Я вернулась в нашу комнату. Ян безмятежно спал.

На следующее утро мы на некотором расстоянии наблюдали встречу с товарищами из местных комитетов. Ее вел Илидео. Это был относительно светлокожий, плотного сложения мальчик, который без особого успеха пытался отпустить маленькие усики. Товарищи немного поговорили, изучили «лендровер», потом к ним вывели нас. Товарищами из местных комитетов оказались как мужчины, так и женщины, все средних лет, отметила я, все очень худые, одетые почти в лохмотья. Они смотрели на нас с плохо скрываемым любопытством. Задали какие-то вопросы.

— Они хотят знать, кто вы: кубинцы, южноафриканцы или португальцы? — спросил Илидео.

— Мы англичане, — гордо сказал Ян.

— Скажите им, что мы доктора, — попросила я. Ответом на эту новость были улыбки и несколько доброжелательных фраз. Потом Илидео объявил собрание закрытым, и товарищи из местных комитетов стали расходиться по лесным тропинкам, ведущим во все стороны от поляны, на которой стояла миссионерская школа.

После полудня появились МиГи. Был жаркий безветренный день, мы сидели на веранде позади дома, ожидая, когда солнце начнет садиться и подует вечерний ветер. Мы не слышали, как они приблизились, они и шум их моторов возникли в воздухе одновременно. Их было три, они летели низко, на высоте примерно в сто футов. Звук рвал нервы, бил по ушам, выводил из себя, его можно было пощупать. Мы видели их долю секунды. Потом они исчезли, потерялись из виду где-то над лесом, грохочущее эхо их рева окружало нас со всех сторон. Илидео приказал нам войти в дом.

Самолеты появились снова, теперь они шли медленнее и на большей высоте. На этот раз я ясно увидела их: серебристые МиГи с каплеобразными баками под крыльями. Они зашли на вираж, сделали еще один круг над нами и улетели.

Илидео сказал, что они нарочно летают так низко. Звук заставляет людей, особенно детей, инстинктивно выбегать из домов. В этом районе много брошенных деревень, объяснил он, и летчики не хотят тратить бомбы или снаряды на пустые дома.

Остаток дня мы просидели в помещении, боясь выходить наружу. Если бы МиГи приблизились с другой стороны, пилоты могли бы увидеть нас, лежащих на веранде в ожидании сумерек. Я подумала об Усмане и спросила себя, участвовал ли он в этом полете. Что, если бы я выскочила наружу, помахала ему рукой. Меня пробрала дрожь, я почувствовала себя несчастной. Впервые «работа» Усмана предстала передо мной в своей жестокой реальности.

В комнату вошел Ян. С каждым днем он оживлялся, становился активнее. Он сказал, что разговаривал с Илидео и остальными. И ему ясно, что они участвуют в какой-то вымышленной войне. Они рассуждают так, словно опорная территория ЮНАМО неуязвима и неприступна.

— Они не имеют представления о том, что происходит, — сказал он почти с негодованием в голосе. — Они толкуют о фронте, но никакого фронта не существует. Есть несколько сотен людей, которые тащатся по дороге в город и ждут, попытается их кто-нибудь остановить или нет. Это трагично.

Он понизил голос. «Хоуп, я думаю, нам надо сматываться отсюда».

— Я так не думаю.

— Послушайте, все, что говорил Амилькар: вернуть нас, когда он переедет через линию фронта, отправить самолетом в Того, — все это чистые фантазии. Мы просто можем ночью отсюда сбежать. Федеральная армия на пороге… Нам нужно будет пойти по тому шоссе, которое ведет на юг. Мы наверняка на них наткнемся.

— Я не пойду ни по какому шоссе.

— Ну и что же будет, как вы думаете?

— Мы будем ждать, когда Амилькар вернется.

Он обвел глазами комнату, упершись руками в бедра, улыбкой показывая, что терпение у него вот-вот лопнет.

— Вы что, всерьез и на самом деле думаете, что он вернется? — Он уставился на меня с видом крайнего, преувеличенного недоверия: брови подняты, рот открыт. Болячка у него на щеке затянулась коркой, бесцветная борода отросла, стала мягче.

— Разумеется, он вернется. Это же его команда.

— Я вижу, вы их стоите. Боже правый! — Он покачал головой, хихикнул. Испытующе посмотрел на меня. — Неисправимая Хоуп. Я и забыл, с кем имею дело.

Я прислонилась к стене, закрыла глаза и стала обмахивать лицо, как веером, картонной крышкой от какой-то коробки.

В тот день в миссионерской школе было очень жарко, солнце придавливало к земле асбестовую крышу, томило, как в кастрюле, воздух внутри. Я подумала, не обрезать ли джинсы, чтобы получились шорты, но поняла, что потом об этом пожалею: важно, чтобы ноги были защищены, а час или два относительного комфорта — это дело десятое.

Я бродила по школе, из одной душной комнаты в другую, дожидаясь наступления темноты. Я пыталась найти место, где будет немного полегче, и думала, что само мое движение в застоявшемся воздухе создаст какую-то иллюзию ветерка. Но воздух в комнатах густел вокруг меня, превращался в нечто тягучее, словно я передвигалась внутри емкости, наполненной прозрачным желе, которое не создавало сопротивления при ходьбе, но липло ко всему телу.

Мальчики смотрели, как я фланировала взад-вперед по пустым комнатам. Они сидели на полу, у стен, неподвижные, ссутулившиеся, согнув ноги, и только глаза их, провожая меня, двигались на блестящих от пота лицах.




Вечерняя прохлада принесла несказанное облегчение. Потом с юга задул упругий, крепчающий ветер. Я стояла посреди площадки перед миссионерской школой, чувствуя, как он слегка шевелит на мне одежду, приподнимает волосы. Я подумала, не начнется ли дождь. Внезапный ветер всегда предшествует дождю в Африке. Но сегодня я не ощущала стального запаха приближающейся бури, и звезды у меня над головой сияли уверенно, не прикрытые облаками.

Я нога за ногу вошла обратно, в здание школы и выклянчила у Илидео несколько затяжек. Пока мы курили, я спросила его невинным тоном, когда должен вернуться Амилькар. Он сказал, что завтра уж точно. Пора двигаться, пора возвращаться на опорную территорию, сказал он.

Он дал мне докурить свой окурок, и я отправилась к нам в комнату. В ней горела свечка, Ян валялся на одеяле, заложив руки за голову, Скрестив ноги. Когда я вошла, мне показалось, что он посмотрел на меня как-то странно. Я повторила ему слова Илидео о том, что завтра Амилькар вернется. «У него нет ни тени сомнения», — твердо сказала я.

Ян повернулся на бок, оперся о локоть. «О'кей. Но если он завтра не появится, нам пора двигать. Мы не можем болтаться тут, с этими мальчиками».

Я вздохнула. «Ну хорошо, мы сбежим. Они нас искать не будут. Мы можем чуть не месяц бродить неизвестно где. Вы знаете, куда идти?»

— Но федеральная армия…

— Где она, эта федеральная армия? Вы не знаете, где мы находимся. Стоит нам уйти с этой поляны — и мы пропали.

Это поубавило его пыл. Он нахмурился, опять откинулся на спину. Я тщательно загасила окурок: там оставалось как раз на одну-две затяжки, если мне потом сильно понадобится. Затем раскатала одеяло. Свою холщовую сумку я набила травой, получилось какое-то подобие жесткой подушки. Благодаря ей спала я немного лучше, но сегодня меня ничуть не клонило в сон. Я легла, потому что мне было скучно, и из чувства долга, но не от усталости. Голова уже начинала чесаться. Нужно было вымыть ее сегодня: если Амилькар объявится завтра и мы снова тронемся в путь, то Бог знает, когда еще мне представится эта возможность. Я села и обеими руками почесала голову. Ян на меня посмотрел.

— Вам слишком неймется, — сказала я. — Что нам стоит подождать? В конце концов Амилькар нас отпустит.

Этим я словно подала ему сигнал. Он резко вскочил на ноги, начал расхаживать по комнате. Провел руками по волосам, подергал себя за мочку, несколько раз подтянул брюки.

— Послушайте, Хоуп, — проговорил он очень серьезно. — Мне надо кое-что вам сказать. — Он беспокойно покрутил руками в воздухе. — Я давно собираюсь.

— Выкладывайте, — ответила я, однако на самом деле разговаривать меня не тянуло.

— Когда нас захватили… Я имею в виду свое поведение в первые дни. Я ни на что не годился.

— Плюньте и забудьте. Это не важно.

Но он не хотел плюнуть и забыть. Он хотел поговорить об этом. Он хотел объясниться и извиниться. Он не понимает, что с ним тогда происходило. Он совершенно пал духом, такого с ним никогда прежде не было. В первые дни, по его словам, он пребывал либо в состоянии полного отупения, либо в ужасе. Когда его мозг хоть как-то работал, он не думал ни о чем, кроме смерти. Либо его убьют, либо он умрет в страшных муках. Он был убежден, что нас обоих застрелят. Он все время пытался представить себе, что чувствуешь, когда пуля входит в твое тело…

Он подошел и сел рядом со мной, откинувшись на стенку, подняв лицо к потолку. Теперь он начал говорить мне комплименты, восхвалять мою выдержку и спокойствие. Я прервала его, хотела объяснить, что со мной тоже происходило нечто странное: я жила словно в каком-то экзотическом полусне и потому не воспринимала происходящее всерьез.

— Я просто фантазировала, — сказала я, пытаясь его подбодрить. — Вы хоть отдавали себе отчет в опасности. А мне казалось, что я отправилась в какое-то волшебное и таинственное путешествие.

Но нет, он не принимал этого объяснения. Если бы не я, не мой пример, не моя внутренняя сила, один Бог знает, что бы с ним стало. Он продолжал говорить, анализируя различные стадии своего нервного расстройства, пытаясь проследить, с какого момента пошел на поправку.

Внимание у меня начало рассеиваться: я поняла, что он не заинтересован в диалоге. Ему нужно было излиться, выплеснуть из себя то, что его тяготило. Меня клонило в сон, мозг воспринимал лишь отдельные слова из его апологии: «отчаянно»… «немыслимый»… «в вечном долгу»… «эмоциональное потрясение». Я слегка повернула голову, услышала, как сухие травы в моей холщовой сумке хрустят и потрескивают. Моя правая рука соскользнула с плеча на одеяло, левой я рассеянно приподняла рубаху у ворота дюйма на два вверх и подула под нее, в теплое тесное пространство над телом, чтобы почувствовать слабый летучий холодок на своих липких грудях и животе.

Потом рука Яна легла мне на щеку, на шею, я ощутила на лбу колючее прикосновение его щетины и сухость его потрескавшихся губ, он начал частыми поцелуями покрывать мне лицо.

— Хоуп, — сказал он тихо. — Господи, Хоуп…

Через секунду он уже лежал на мне, стонал и извивался, мокрым ртом мусолил мне шею, не переставая бормотать свои идиотские нежности: «Хоуп, я люблю тебя… Ты меня спасла… Я бы без тебя не выжил…»

Я была какая-то осовевшая и заторможенная, своим телом он придавил мне обе руки. Его губы и язык, шевелясь, переместились по моему подбородку, вжались в мой плотно закрытый, со стиснутыми зубами рот.

Я с громадным трудом приподнялась, дернулась влево, сильно изогнувшись в талии, высвободила руку и с сумасшедшей силой стукнула его по голове.

Я сбросила его с себя, он откатился в сторону. Сел на корточки с усилием, словно ему было очень больно.

— Не плачьте, — сказал он просительно, настойчиво. — Не плачьте, пожалуйста.

— Еще не хватало, — резко ответила я, высокомерно подняв брови. Должно быть, секунду назад что-то у меня в лице наводило на мысль, что я вот-вот разрыдаюсь.

— Болван гребучий, — сказала я. — Полоумный болван.

Мысленным взором я с отвращением увидела нас обоих на этом одеяле, он лежит на моих разведенных ногах, потный и неопрятный, на грязном сером одеяле, мальчики в соседней комнате слушают наши вздохи и стоны.

— Вы меня простите? — сказал он.

— Полоумный ублюдок.

Еле переставляя ноги, он убрался в свой угол и лег. Я увидела, как он протянул руку, чтобы пальцами загасить фитиль. Я лежала в темноте, мышцы у меня сводило от злости, я кляла на чем свет неисправимое тщеславие этого человека, его прискорбную непонятливость. Что еще мне нужно было сделать, чтобы расставить все точки над «i»?

Мне приснилось, что я слышу стук в дверь, негромкий, настойчивый стук, и я проснулась почти тогда же, когда из подсознания пришел ответ, что это было на самом деле.

Ян на нетвердых ногах уже спешил к окну. Я слышала, как пули раскалывают асбестовую крышу с оглушительным грохотом. Я натянула на себя ботинки, подбежала к Яну.

Стоя рядом с ним у окна, я не видела ничего, кроме площадки перед школой, круглого участка голой земли, залитого мягким сумрачным светом звезд, и глухой темной стены окружавшего нас леса. Но в ушах у меня гремело «так-так-так» выстрелов и стук отлетающих от асбестовой крыши черепков, похожий на звон кафеля, разбиваемого о бетонный пол. Целятся слишком высоко, невольно подумала я. Это были давние слова Амилькара, теперь они всплыли у меня в памяти: африканские солдаты всегда целятся слишком высоко.

— Боже, Боже правый, — услышала я голос Яна. — Они здесь. — Он схватил меня за руку. — Бежим.

Мы бросились к двери. И услышали новые звуки. Мальчики отстреливались. В центральной комнате двое из них — в темноте я не видела, кто именно, — стреляли вслепую, из окон, откинувшись назад, отвернув лица; опиравшиеся на подоконник «калашниковы» подпрыгивали, мальчики, которым больше ничего не оставалось делать, высаживали их магазины в ночь. За окнами школы я впервые увидела желтые пики трассирующих пуль, световые копья, летевшие во всех направлениях.

Пригнувшись, мы выскочили с черного хода. Пятое Октября стоял возле него, прижавшись к стене. Справа, куда был устремлен его взгляд, я увидела, как разваливается, испуская клубы пыли, глинобитное вместилище «лендровера», я различила металлический лязг и буханье пуль, прошивающих жестяной корпус машины. Пятое Октября указал нам налево. Глаза у него были выпучены. Он что-то выкрикнул, но я не смогла понять, что. Мы, пригибаясь, пробежали по веранде и торопливо слезли в заросли сорняков, где прежде начинался огород. Как водится, теперь я стала думать о меньших опасностях: меня страшили змеи и скорпионы. На секунду или две огонь прекратился, и, как мне показалось, со всех сторон поляны из темноты послышались выкрики, хриплые, настойчивые, требовательные. Потом мальчик выстрелил из здания школы, и огонь возобновился. На нас начали сыпаться мелкие осколки асбестовой кровли.

Нам была видна примерно треть школьной площадки. От ее дальнего и ближнего конца под острым углом друг к другу отходили две дороги. В плане они напоминали согнутую руку, здание школы со службами и сама поляна — опухоль на локте. Еще в лес вело множество тропинок. Широкая и утоптанная была не дальше, чем в двадцати ярдах от нас, и, лежа в сорняках, напряженная и вздрагивающая, при свете звезд я отчетливо видела ее начало, темное пятно проема в серо-черной стене окружавших поляну деревьев.

— Вот эта, — я указала на нее Яну.

Я услышала шорох позади нас, оглянулась, изогнув спину и шею. Увидела, как трое мальчиков стремительно скатились с веранды и, промчавшись через заросли маиса и маниоки, исчезли в темноте буша.

— За ними? — спросила я.

— Нет, — сказал Ян. — Пошли.

Мы встали и, согнувшись в три погибели, побежали к черному проему в деревьях. Я не заметила, чтобы в нас кто-нибудь стрелял. Весь огонь был сосредоточен на здании школы. Мы вбежали в подлесок, я — впереди, и понеслись по тропе, уходившей вперед бледной, извилистой полосой. Я мчалась на полной скорости так долго, как только могла, — две минуты? — десять минут? — не помню, пока острое колотье в боку не вынудило меня остановиться. Я согнулась, корчась от боли. Какая-то сила внутри меня пыталась разнять мне ребра. Я рухнула на колени. От миссионерской школы по-прежнему доносились выстрелы.

— Вперед, — выдохнул Ян, минуя меня, и перешел на бег трусцой. Я заковыляла за ним, прихрамывая, согнувшись, перекосившись, чтобы пощадить свой пронзаемый болью бок. В глазах у меня плыло, в темноте я иногда теряла Яна из виду и впадала в панику, но потом впереди снова возникали его мелькающие на бледной тропинке ноги, и я гнала себя дальше.

Иногда лес становился реже, и нам открывался горизонт и ночное небо. Порой мы бежали среди высоких деревьев, мимо серебристых, похожих на колонны стволов. Тропа стала ровной и широкой. Я подумала, что наверняка мы скоро будем в деревне.

Потом я налетела на Яна: он стоял среди дороги как вкопанный, его локоть воткнулся мне в левую грудь, оставив горячее, размером с монетку, пятнышко боли. Я остановилась, бурно дыша.

— Молчите, — шепнул он. — Слушайте. Первое время я не слышала ничего, кроме шумов в собственном теле. Свист воздуха в легких, стук крови в висках, звон в ушах. Я постаралась успокоить дыхание, дышать неглубоко и ровно, прислушаться и пропустить сквозь себя звуки ночи.

Голоса.

Мужские голоса, они спорили, не препирались, скорее серьезно обсуждали что-то.

— Амилькар? — глупо спросила я. — Кто здесь?

— Назад, — скомандовал Ян. — Бегом.

Перед нами тропа сворачивала. Я увидела, как в кустах на ее изгибе шарит фонарик. Услышала, как топочет множество ног, бряцает и шуршит на бегущих амуниция и оружие.

Мы развернулись и снова помчались. Мы едва успели сделать десять шагов, как сзади заорали и луч фонарика накрыл наши мелькающие бедра и сверкающие пятки. Я услышала удивленные, недоуменные выкрики, какие-то приказы. Тропа свернула. В нас начали стрелять. Где-то слева от нас ломились сквозь лес, разрывая листья, ломая ветки.

— Быстрее, — взвизгнул Ян, нагоняя меня.

Справа от меня росли деревья. Ровные, правильно расположенные ряды стройных прямых стволов. Я инстинктивно свернула, Ян — за мной следом. Мы попали в череду взрывов. У нас под ногами был толстый слой листьев, сухих, как пергамент, огромных, как тарелки, хрустящих, как сухие хлебцы. Мне послышалось, что Ян застонал от отчаянья, но я продолжала нестись вдоль длинного ряда стволов. Я увидела, что луч фонарика пляшет слева от меня, потом он остановился на мне. Прежде Ян соскочил с тропинки в параллельный ряд, теперь он поравнялся со мной и начал обгонять. Мне послышалось, что звук выстрелов ворвался в умноженный эхом треск и хруст наших шагов. Потом за спиной я услышала крики и гиканье моих преследователей, я неслась со всех ног, моя тень прыгала и кривлялась на ломких листьях.

Я взглянула на Яна и увидела, что он на бегу схватился за ствол и, крутнувшись, помчался наискосок, под углом к линиям посадок. Я подумала «разумно» и сделала то же самое. Стрельба теперь стала громкой и отчетливой, пули ударяли в дерево с противным звуком, гулко, как маленькие топорики.

Смена направления означала, что луч фонарика уже не мог нас поймать. Я видела, как он бестолково заметался по сторонам. Нас защищало от него слишком много деревьев. Я на секунду остановилась, ухватившись за ствол. Топот, треск утрамбовываемых листьев, безумные выкрики, безумная стрельба сзади. Я понеслась дальше. Впереди я различала Яна, он с заметным трудом бежал футах в тридцати от меня. Почему-то колотье в боку прошло, сил у меня прибавилось. Я стала его нагонять.

Потом нога у меня подвернулась, я свалилась. Падая и катясь по листьям, я выкрикивала его имя, орала: «ЯН, СТОЙТЕ». Лежа на земле, я искала его глазами, стопа меня не слушалась, болталась сама по себе, голеностопный сустав словно налился водой. «ЯН, ПОМОГИТЕ, ЯН!» По-моему, он остановился. По-моему, двинулся ко мне. Но тут луч фонарика накрыл его. Мгновение я видела только его незрячие, ослепшие от света глаза. Когда я закричала, снова началась стрельба. В воздух взлетели обломки дерева размером с полкирпича, Ян нырнул из луча в темноту и исчез. Я услышала, как хруст его шагов потерялся в нарастающем шуме погони.

Я стала зарываться в листья, похожие на огромные чипсы, подныривая под них, разгребая их слой за слоем, силясь нащупать прохладную почву внизу. Я знала, что если не буду двигаться, они меня не найдут. Чтобы найти, им придется на меня встать.

Я ткнулась носом в землю, вобрала ноздрями ее сырой, затхлый запах. Я схватилась за нее, словно цепляясь за поверхность скалы, чтобы не упасть. Я не поднимала головы, не делала никаких движений.

Через несколько секунд я услышала, что они почти надо мной, бегут, топая, окликая друг друга, в погоне за Яном. Я слышала, как их крики, гиканье и стрельба стихли вдалеке. Все успокоилось, и вскоре мои уши заполнились звуками самого лиственного слоя, множеством тихих шорохову стрекотов, потрескиваний. По лицу у меня ползали муравьи и личинки, и кто-то крошечный, четвероногий, пробежал рядом. Я начала считать про себя, когда дошла до двух тысяч, услышала, что они возвращаются. Но они обошли меня стороной. Они по-прежнему орали и перекликались друг с другом, голоса у них были рассерженные. Что это значило: поймали они Яна или упустили? А если поймали, хотелось бы знать, что они с ним сделали?

Через несколько долгих минут после того, как они ушли и шум наверху затих, я села. Только сейчас я почувствовала пульсацию и боль в лодыжке. Не вставая, отталкиваясь здоровой ногой, я стала передвигаться назад, пока не наткнулась на ствол. Я откинулась на него, потерлась головой о грубую кору. Я устроилась на ночлег в лесу, в непроходимом мраке, и стала ждать рассвета.




НЕЙРОННЫЕ ЧАСЫ


Лежа одна, в темноте, в своем пляжном домике, Хоуп часто вспоминает эту ночь. Когда воспоминания грозят превратиться в галлюцинации, она встает с постели и идет в свою крошечную кухню выпить. Она включает повсюду свет и настраивает приемник на международную службу Би-Би-Си или на какую-нибудь местную музыкальную станцию.

Ее чувство личного, субъективного времени говорило ей, что та ночь в лесу ползла невообразимо медленно. Нежелание Земли вращаться быстрее, подставить солнечным лучам этот уголок Африки, начать сначала отсчет календарного времени Хоуп воспринимала почти как личное оскорбление.

И в густой черноте этой нескончаемой ночи она особенно Внимательно прислушивалась ко всем ритмичным, напоминающим ход часов, процессам в своем теле. К биению сердца, к наполнению и опустошению легких. Но теперь она знает, что наше чувство личного времени определяется не сердечными ритмами и не частотой дыхания, но импульсами, проходящими по нейронам.

Нейрон передает от мозга примерно пятьдесят импульсов в секунду, импульсы движутся по разветвлениям нервной системы со скоростью примерно пятьдесят метров в секунду. Нейронный хронометр не знает отдыха: на протяжении всей нашей жизни прохождение импульсов не становится ни быстрее, ни медленнее. Его размеренность и постоянство удовлетворяют всем требованиям, входящим в определение часов.

Но если наше чувство личного времени действительно определяется ходом нейронных часов, их пятьюдесятью пульсациями в секунду, то у этой теории есть одно любопытное следствие: другие приматы, у которых нервные импульсы передаются с той же скоростью, должны обладать таким же чувством личного времени, что и мы.

Хоуп сидит в своем ярко освещенном, наполненном звуками доме и смотрит в темноту, откуда доносится шум волн. Да, это странно, но мыслимо: то, что у Кловиса чувство проходящей жизни — конечной последовательности моментов, которые называются «сейчас», — было таким же, как у нее.




Когда мрак немного рассеялся, я увидела, что мы мчались через большую плантацию тиковых деревьев. Высотой они были футов по тридцать, их огромные, плоские, покрытые морщинами листья размером с теннисную ракетку неподвижно висели в холодном утреннем воздухе. Подлеска здесь не было. Подстилка из опавших листьев была толщиной в шесть дюймов — под деревьями ничего не росло. Я поднялась на ноги и снова тяжело прислонилась к стволу, сухие листья надо мной захлопали и затрещали. Я стояла лицом в ту сторону, откуда мы прибежали. Вокруг меня, но поодаль, подстилка была вздыблена и примята сапогами бегущих солдат. Ко мне ни один из них не приблизился.

Я попробовала осторожно встать на больную ногу. Она выдерживала мой вес, лодыжка слегка распухла. Стало быть, растяжение. Я почистилась, вытряхнула веточки, кусочки листьев и какую-то живность из волос и одежды и захромала вперед, посмотреть, что находится за тиковой плантацией.

Я прошла ее за пять минут. Все это время я ковыляла по следам, оставленным солдатами. Затем я уперлась в густые заросли кустов. Удалось ли Яну скрыться от представителей, или на границе плантации они его все-таки схватили? Если бы он добрался до буша, им было бы его не найти.

Справа от меня поднималось солнце. Я повернулась лицом к нему и побрела вдоль края плантации. Ярдов через четыреста-пятьсот я дошла до просеки в окружавших ее деревьях. От просеки в буш уходила заросшая дорога. Я двинулась по ней, отметив для себя, что после прошлого сезона дождей по ней не ездили. Обе колеи покрылись стеблями ползучих растений, а центральная полоска дерна поросла сорняками и высокой, по колено, травой. Время от времени я останавливалась и прислушивалась, но не слышала ничего, кроме птичьих голосов, громких и отчетливых: иволги, голубя, птицы-носорога.

Проселок пересекала тропа, пыльная, сильно исхоженная, вроде той, по которой мы ночью бежали. Я решила пойти по ней, по-прежнему на восток, навстречу восходящему солнцу.

Через полмили или около того лес начал редеть. Я миновала один или два мутных, гадких, заросших пруда. Меня уже мучила жажда, но я ни за что не рискнула бы пить из такого болотца с илистыми краями. И я продолжала свой путь, хромая, почесывая следы укусов, стараясь не замечать вопросов, которые назойливо вертелись у меня в голове, стараясь не вспоминать, каким было лицо Яна, когда я видела его в последний раз, за секунду до того, как он убежал и меня бросил.

Пейзаж вокруг меня постепенно менялся. Растительность становилась более разнообразной и пышной. Попадались островки зеленой, похожей на осоку травы, густые заросли тростника и бамбука. Казалось, грунтовые воды находятся в нескольких дюймах от щедро пропитанной влагой поверхности земли. По обе стороны дороги группами росли пальмы, пальметто и странные, ободранные деревья с бледной, словно подвергнутой пыткам, корой и жесткими сине-зелеными, точно вырезанными из блестящего линолеума листьями. Мы находились на Примюсавских Территориях.

Примерно в полдень, уже очень усталая, с пересохшим и саднящим горлом, я услышала внизу какое-то странное квохтанье. Я наклонилась и подняла свисавшую до земли ветку. Я увидела тощую перепуганную курицу с тремя цыплятами. Курицу. Я отпустила ветку. Значит, поблизости есть деревня. Я снова побрела по тропинке.

Впереди, примерно в двухстах ярдах я увидела покосившиеся крыши из пальмовых листьев. Но в деревне было подозрительно тихо, хотя несколько струек дыма поднималось от костров, на которых, наверное, готовили пищу. Я пошла дальше, настороженно глядя по сторонам. Тропа вела к голой, вытоптанной, огороженной площадке. Это место нельзя было назвать даже деревней, просто группка хижин под большим тенистым деревом. Домашних животных не было видно, и я решила, что деревня брошенная, но в ней пахло дымом, и этот запах мешался с какой-то слабой ореховой вонью, с которой я прежде не сталкивалась.

Я прошла вдоль первой хижины и, высунувшись из-за ее угла, посмотрела на площадку под главным деревом.

На ней пылали три трупа, высокие бледно-желтые языки пламени плясали по всей их длине. Тела были распухшие, но уже обугленные до такой степени, что нельзя было определить ни пола, ни возраста, ни причины смерти этих людей. Запах, исходивший от них, колом стоял в горле: воняло орехами, свининой, тухлятиной и ароматическими солями одновременно — каким-то гнусным знахарским зельем. У меня три-четыре раза повторились внезапные спазмы, позывы к рвоте, но блевать было нечем. Я сплюнула уйму слюны. Оказывается, где-то в моем обезвоженном теле еще оставалось немного жидкости. Пересохшему горлу полегчало, язык стал скользким и влажным.

— Амилькар, — крикнула я. — Это я, Хоуп. Из хижины вышел человек. В первый момент я его не узнала и почувствовала, что меня качнуло от неожиданности и тревоги. Но следом за ним появились трое из «Атомного бабаха», и я тихонько пискнула от облегчения. Я захромала к ним. Мне хотелось плакать. Я понимала, что мне действительно было бы лучше заплакать, но я для этого чересчур устала.

— Хоуп? — Я видела, что мое появление его явно и до крайности удивило. Он улыбнулся, покрутил головой, и на солнце блеснула новая серебряная оправа его очков. Все на нем было с иголочки. У него был невероятно бравый вид в новой, накрахмаленной до хруста камуфляжной форме с рисунком из зеленых, черных и коричневых пятен. На нем был странный, похожий на кепи головной убор с солнцезащитным клапаном на затылке, также из камуфляжной ткани, подходившей к его гимнастерке и брюкам.

— Боже правый, — сказала я. — Какая экипировка. Потрясающе.

— Меня повысили, — сказал он, указывая на звездочки у себя на погонах. — Я теперь полковник. А это, — он указал на трех мальчиков, — это мой батальон.

Мы посмеялись.

Из деревни, где все еще дымились трупы, мы ушли в конце дня. До этого мы поймали тощую курицу, сготовили ее и съели со старым жестким ямсом и мелкими листьями подорожника.

С Амилькаром были Пятое Октября, Бенгу и Симон. Все трое — молчаливые и подавленные, со строгими, настороженными лицами. Именно они на глазах у нас с Яном бежали из школы по огороду. Что случилось с Илидео и остальными, они не знали. «Не сомневаюсь, что они оттуда выбрались, — говорил Амилькар беззаботно и уверенно. — Они движутся в том же направлении, что и мы. Не волнуйтесь, мы с ними встретимся».

Я рассказала ему о том, что пережила сама: сначала нападение на школу, потом — погоню. Амилькар использовал мой рассказ, чтобы укрепить боевой дух мальчиков. Видите, сказал он, двадцать мужчин, вооруженных мужчин, гнались за Хоуп, и она сумела от них уйти. Подразумевалось, что если это смогла сделать я, то может сделать любой. Мальчики ничего не ответили. Они испытующе смотрели на Амилькара, словно хотели уличить его в какой-то словесной эквилибристике, но его искренность и вера в то, что он говорил, были очевидны. Позднее я заметила, что мальчики украдкой поглядывают на меня, будто мое присутствие служит гарантией безопасности остальных членов группы.

Когда Амилькар уводил нас из деревни, я шла с ним рядом. Мальчики тащились сзади, безоружные, руки в карманах, иногда о чем-то тихо переговаривались.

— Почему погибли люди в этой деревне? — спросила я.

Он сказал, что не знает. Возможно, патруль. Насколько он знал, то есть насколько было известно разведке генерала Дельгадо, подразделения федеральной армии сосредоточены на двух дорогах, ведущих к опорному району ЮНАМО, то есть за много миль отсюда.

— Должно быть, патруль, — не без сомнения заключил он, насупившись. — Но я все-таки не понимаю, с чего они напали на эту школу. Да еще ночью. Это на них не похоже. Среди солдат были белые, вы не видели?

Я сказала, что не видела.

— Сейчас в армии стало больше наемников. Возможно, это они и были. Из Родезии или из Конго.

Он продолжал размышлять вслух. Поскольку все силы ЮНАМО отведены за огромные болота, окружающие Примюсавские Территории, ситуация должна стать патовой. Федералы не смогут двигаться дальше. ЮНАМО сможет перегруппироваться и восстановить боеспособность. В любом случае, — тут он посмотрел в небо, — когда начнутся дожди, всякие бои здесь прекратятся. А затем ЭМЛА начнет наступление на Юге: на Юге можно драться в сезон дождей. Поэтому федералам придется отступить, и войска ЮНАМО смогут возобновить борьбу.

Я посмотрела на него, такого бравого в этой новой форме, рассуждающего о цепочке событий с такой спокойной уверенностью, как если бы они были неизбежными и предопределенными. Я оглянулась на его собственные «войска», на остатки его личного подразделения ЮНАМО, этих трех испуганных и растерянных мальчиков из волейбольной команды и спросила себя, у всех ли фанатиков такая картина мира: простая и напрочь независимая от того, о чем явно свидетельствует жизнь. Или он просто сошел с ума?

До наступления темноты мы попали еще в одну покинутую деревню, но трупов там сжигать уже не понадобилось. Мы обшарили хижины в поисках съестного, но ничего не нашли.

Непосредственно перед деревней проходила дорога, когда-то гудронированная, в плохом состоянии. Мы взобрались на нее и обозрели ее пустынное полотно в обоих направлениях. В пыльном воздухе лился мягкий вечерний свет, первые летучие мыши ныряли и трепыхались, описывая ломаные линии у нас над головами. Амилькар объяснил мне диспозицию.

Свернув налево, мы окажемся на дамбе, которая проходит через огромное болото. Таким образом мы сможем воссоединиться с занятыми перегруппировкой силами ЮНАМО. Свернув направо, на юг, мы вышли бы к одной из двух группировок федеральной армии, которая готовится выступить по этой дороге в ближайшие два-три дня.

— Полагаю, последней частью информации я могу воспользоваться, — заметила я.

Он пожал плечами и отвернулся. «Если хотите уходить, уходите, — сказал он неожиданно угрюмо. — Мне безразлично».

Я огляделась, упершись руками в бедра. Мы могли быть в любом месте Африки. Пейзаж типичный и заурядный. Прямая с выбоинами дорога, проложенная через низкий, заросший кустарником лес, беспорядочно разбросанные ветхие хижины, в воздухе — странный запах растительности и пыли, большое красное солнце вот-вот опустится за верхушки деревьев, жалобное треньканье сверчков.

— Я побуду с вами еще немного, — сказала я, не желая идти в одиночку по этой дороге навстречу федеральной армии. Я устало вскинула кулак в воздух. «Атомный бабах!»

Мальчики улыбнулись.

Пройдя примерно милю, мы к сумеркам достигли дамбы. Длиной в три четверти мили, она по прямой пересекала огромное болото. С виду она была крепкой и хорошо построенной. Дорожное покрытие не повреждено, ровные откосы уходили вниз под постоянным вдоль всей дамбы углом к земле. Тело дамбы пересекали кульверты — цементные трубы, обеспечивающие водообмен в период дождей. Мы торопливо прошли по ней. Крупная белая цапля снялась с болота и сильными взмахами крыльев забросила себя в вечернюю синеву. Открытое пространство, огромное небо над головой, далекий горизонт — все это вызывало чувство освобождения. И еще я начала понимать, почему Амилькар так уверенно делал прогнозы: отстоять эту дорогу будет легко.

Амилькар ушел в свои мысли. «Эти мальчики, — проговорил он сдержанно, разочарованным тоном, — они не настоящие солдаты».

Миновав дамбу, мы замедлили шаг. Уже почти стемнело. Амилькар велел нам подождать и ушел вперед, в ночь. Мы услышали, как он прокричал какое-то слово, наверное, пароль. Через пять минут он вернулся в полном недоумении. И сказал, что там никого нет.

Мы двинулись дальше. Сразу за дамбой находилась маленькая деревня — обычная кучка глинобитных лачуг по обе стороны дороги. Одна хижина была разрушена, со сгоревшей крышей из пальмовых листьев. Все остальное было в целости и сохранности.

По обе стороны от дороги тянулись брошенные траншеи, в одной из них под защитой мешков с песком стояла противотанковая пушка. Ствол у нее был длинный и тонкий, от нее пахло новизной: свежерасточенным металлом и резиной — от шин. Ее казенник поблескивал машинным маслом. Сбоку от нее были аккуратно составлены плоские деревянные ящики. Поблизости мы увидели еще много ящиков и упаковочных клетей с боеприпасами и боевой техникой. В одной из хижин мы нашли сотню «калашниковых», произведенных в странах Варшавского пакта; они лежали, как уродливые вязанки хвороста, в каждой по десять штук.

— Куда все делись? — спросил Амилькар, обращаясь в пространство. — Что здесь произошло? — Голос у него был недоуменный, возмущенный, обиженный, словно те, кто оставил деревню и бросил здесь все эти горы оружия, хотели унизить его лично.




Мы продолжили поиски и наткнулись на пакеты с рисом и жестянки с польской маринованной скумбрией. Мальчики сготовили жирное месиво из риса, рыбы, маниоки и листьев, которые Амилькар сорвал с какого-то куста.

Потом Амилькар перевооружил свою команду «Атомный бабах». Он выдал каждому по новому «калашникову» и щедро обмотал мальчиков ненужными пулеметными лентами. «Это хорошо выглядит, — сказал он. — Они будут чувствовать себя сильными». Он отправил Пятое Октября к противотанковой пушке, охранять дорогу, остальные вызвались составить ему компанию. Амилькару это понравилось.

— Видите, — сказал он, когда они ушли. — Теперь, на родной земле, они будут драться.

Мы сидели в хижине на куче грязно-оливковых плащ-палаток, которые нашли раньше. Между нами на полу стоял фонарь. Амилькар был в словоохотливом настроении и какое-то время вспоминал о своих довоенных амбициях. Он ни за что не стал бы работать в столице, как другие врачи с их частными клиниками и «мерседес-бенцами», они все поголовно хлопочут о месте во Всемирной организации здравоохранения, с тем, чтобы жить в Женеве. Он хотел бы остаться в своей провинции, сказал Амилькар, и помогать своему народу. «Бог вернет меня туда, — произнес он просто. — Когда война кончится».

— Бог! — повторила я. — Не станете же вы говорить, что верите в Бога.

— Разумеется, верю, — он рассмеялся моему удивлению. — Я католик. — Он запустил руку под камуфляжную гимнастерку, вытащил четки с распятием. — Он — мой наставник и защитник. Он — моя опора и утешение.

— В жизни бы не подумала.

— А вы христианка? — спросил он.

— Разумеется, нет.

— Ох, Хоуп, — он сокрушенно покачал головой. Его разочарование во мне было неподдельным и глубоким. — Это потому, что вы занимаетесь наукой.

— Одно к другому отношения не имеет.

Мы заговорили о моей жизни, о том, что я делала сейчас и прежде. Я рассказала ему о своей диссертации, о работе в Непе, о Маллабаре и проекте Гроссо Арборе. Я говорила живо, лаконично, авторитетно. Мне казалось, что я вспоминаю об исчезнувшем мире, подвожу итог какого-то исторического исследования, которое завершила много лет назад. Профессор Гоббс, колледж, работа в Непе, Гроссо Арборе и шимпанзе ко мне теперь никакого отношения не имели.

Время от времени Амилькар вставлял свои замечания, делал выводы.

— Но, Хоуп, позвольте вас спросить, — перебил он меня однажды. — Хорошо, вы много знаете. Вы знаете много странных вещей.

— Да, пожалуй.

— И вот я вас спрашиваю: ну и что? Чем больше вы узнаёте, тем лучше вам становится?

— Не понимаю вопроса.

— Все то, что вы знаете, — оно приносит вам счастье? Делает вас лучше?

— К счастью моя наука отношения не имеет.

Он удрученно покачал головой. «Стремление к знанию — это дорога в ад».

Я рассмеялась над ним. «Боже правый. И это говорите вы. Вы же доктор. Что за ахинея».

Мы продолжали добродушно препираться. Я чувствовала, что многое он говорит из духа противоречия, ему просто хочется продолжить спор. И я ему подыгрывала. Но на некоторые его слова я не могла ответить сразу, они ставили меня в тупик. Так, он задал мне множество вопросов насчет шимпанзе и того, зачем мы их так скрупулезно изучаем. Его сильно удивило — и думаю, что на сей раз он не притворялся, — что я провела много месяцев в буше, наблюдая за шимпанзе и фиксируя каждое их действие и движение.

— Но зачем? — спросил он. — Для чего все это?

Я попыталась объяснить ему, но мои слова его, по-видимому, не убедили.

— Ваша беда, беда всего Запада… — Тут он задумался, в чем именно. — Вы не цените по-настоящему человеческую жизнь, самих людей.

— Это неправда.

— Для вас обезьяна важнее человека. И взять хотя бы вас: вы рассказываете мне о деревьях, о каких-то живых изгородях. — Он нацелил на меня указательный палец. — Вы цените куст больше, чем человека.

— Это же смешно. Я…

— Нет, Хоуп, — он продолжал тыкать в меня пальцем, — вам нужно усвоить, что человеческая жизнь, любая человеческая жизнь, дороже и машины, и завода, и дерева… и обезьяны.




ВЕС ЧУВСТВЕННОГО МИРА


Сегодня я ходила гулять по берегу. Было прохладно и ветрено, меня раздражало, что волосы все время сдувает мне на лицо. Почему-то я не переставала думать про Амилькара и его сумасшедшие максимы. От этих мыслей меня довольно грубо отвлек ком дегтя размером со сливу. Я наступила на него, и он облепил три пальца на левой ноге, густой и тягучий, как патока.

Следующий час ушел на безнадежные поиски бензина или спирта, нужных чтобы его оттереть. В домике ничего такого не оказалось и мне пришлось доковылять через пальмовую рощицу до деревни. Там я купила пивную бутылку с розовым керосином у одной из старух-торговок и в конце концов, ценой некоторых усилий и ваты, которой хватило бы, чтобы набить подушку, удалила все следы нефтепродукта со стопы.

Сейчас я сижу на веранде, злая и усталая, тупо глядя на океан, от моей левой ноги разит керосином, пальцы раздраженные, красные, их щиплет от этого неочищенного, скверного топлива.

Иногда вес чувственного мира прижимает меня к земле, сегодня, несомненно, один из таких дней. Мне не удается избавиться от осязаемого, от всего беспорядочно человеческого. Именно в такие периоды холодный абстрактный мир математики манит и привлекает меня с особенной силой. Вдруг я понимаю, какое удовлетворение доставляет бегство туда, я могу посмаковать то острое наслаждение, какое получали от него люди, подобные Джону. Вся назойливая алчба и невнятный шум этого мира, его докука и мельтешащая суета, его раздражающая мелочность могут с легкостью измотать тебя и стереть в порошок. Потому мне и нравится берег — невзирая на комья дегтя. Жизнь здесь, на краю континента, перед лицом двух огромных простых пространств — моря и неба, куда свободнее от пут обыденности, чем вдали от берега. Тебя меньше обманывает дробность и кутерьма повседневности. От того места, где я сижу, всего пятьдесят ярдов до шипения и пены только что набежавшего на берег вала. Мало что на этом пространстве отвлекает от главного.

Я вспоминаю слова Амилькара, сказанные тем вечером в хижине. Я спросила его, а что будет, если ЮНАМО потерпит поражение. Он отказался допустить такую возможность.

— А все-таки если? — спросила я. — Чисто гипотетически.

— Ну, во-первых, меня не станет.

— Вам страшно?

Он в задумчивости выпятил нижнюю губу. Через какое-то время сказал: «Нет».

— Почему нет?

— То, чего нельзя избежать, нужно приветствовать.




В ту ночь, разговаривая с ним, я все время думала, уж не старается ли он меня попросту спровоцировать. Потом тема беседы сменилась. Он начал рассказывать мне о девушке, о француженке, которую встретил в Монпелье, которую просил выйти за него замуж. Она сказала «да», а через три недели сказала «нет». Больше он ее никогда не видел. Он спросил, замужем ли я. Я сказала, что нет. Он улыбнулся и многозначительно прищурился.

— Так. А как насчет Яна? — спросил он.

— Что насчет Яна?

— Я думаю, он бы охотно на вас женился. Почему бы вам не выйти за него замуж?

— Вы, наверное, шутите.

Его этот разговор очень позабавил. Все еще смеясь, он отправился на улицу проверить, как там мальчики в орудийном окопе. Оставшись одна в хижине, я задумалась о словах Амилькара и сообразила: мы оба говорили о Яне, благодушно предполагая, что он жив. Если это и вправду так, подумала я, вряд ли он будет искать моей руки.

Амилькар вернулся уже в другом настроении. Я сразу заметила, что он подавлен.

— Эти мальчики, — он втянул воздух сквозь сжатые зубы, показывая, что терпение у него вот-вот лопнет. — Перепуганы — дальше некуда. Здесь нечего бояться, я же им говорил. Они услышат федералов за две мили. И им нужно будет меня вызвать. Один выстрел. Один выстрел, и федералы отступят. — Он продолжал сетовать на малодушие своих питомцев.

— Может, нам нужно немного углубиться? — предположила я. — Может быть, войска ЮНАМО сосредоточены впереди на этой дороге?

— Нет, мы займем позицию здесь.

Я почувствовала, что он больше не хочет разговаривать. Он взял фонарь и пошел проверить брошенные боеприпасы. Я накрылась несколькими плащ-палатками и уснула.

Проснулась я очень рано. Снаружи едва брезжил мутный бледно-серый свет. Я огляделась, Амилькара не было. Я села, испытывая боль в онемевшем теле. Ночью какое-то насекомое сильно покусало мне руку и шею.

Снаружи стояла полная тишина. Только сейчас я разглядела, в каком беспорядке оставлена деревня: повсюду виднелись штабеля брошенных картонных коробок и ящиков. Я спросила себя, куда делся Амилькар, и пошла через деревню к дамбе, надеясь его найти. Сеявшийся вокруг меня серый свет начал медленно приобретать бледно-лимонный оттенок; плотные облака висели низко над головой, было прохладно.

Подойдя к орудийному окопу, я сразу увидела, что он пуст. Мальчики исчезли. Их новые автоматы стояли возле мешков с песком, скрученные пулеметные ленты лежали рядом. И, что сказало мне еще больше, на стволе пушки висели их спортивные анораки. Команда «Атомный бабах» окончательно самораспустилась.

Я свернула спортивные курточки и положила их на мешки с песком. Села на колесо пушки и спросила себя, что же мне делать. Само орудие, подумала я рассеянно, предоставив мыслям бесцельно блуждать, — достаточно красивая вещь. Но ствол, покрытый каплями росы, сужающийся к концу ствол казался мне непропорционально длинным для компактного казенника и аккуратного лафета. Я заметила буклет в пластиковом мешке, висевшем на одной из ручек. Разорвала упаковку. Это была инструкция — написанная на французском.

Я скользнула взглядом вверх по стволу, потом по горизонтали, по всей длине дамбы. На болоте полосами лежал туман. Пейзаж дышал спокойствием и жутковатой красотой. Я услышала заунывный, мелодичный крик удода.

— Сбежали, — сказал Амилькар.

Я обернулась. Он стоял у меня за спиной, понурый и напряженный, на щеках у него перекатывались желваки.

— Видите, — он указал на аккуратно составленные автоматы. Думаю, что только в этот момент до него дошла вся невозможность, фарсовая нереальность его положения. Он уперся кулаками в бедра, беспомощно возвел глаза к небу.

— Мальчики подкачали, — он попытался усмехнуться. — Из хороших волейболистов получаются плохие солдаты. Буду знать. — Он оглянулся на разгром в деревне. — Вы видите? Ужасно.

Мне стало холодно, я задрожала. Я приподняла спортивную анораку. «Могу я это взять?»

— Берите, что хотите. Что душе угодно. Можете взять противотанковую пушку.

Я натянула курточку. Амилькар, не веря своим глазам, разглядывал инструкцию.

— На французском — вы можете себе такое представить? Откуда и кому было известно, что единственный человек, который останется, чтобы из него выстрелить, учился в университете Монпелье? — Он отшвырнул буклет. — Как вы думаете, сколько оно стоит?

— Откуда мне знать?

— Двести тысяч долларов? Полмиллиона?

— Представления не имею. Вижу, что совершенно новое. Кто может знать, сколько стоят такие вещи?

— Какой-то человек из ЮНАМО закупил это для нас в Европе. Интересно, какие он получил комиссионные?

Амилькар открыл один из деревянных ящиков. В нем, в пластиковых гнездах, как винные бутылки, лежали три узких снаряда с лиловыми головками в форме луковиц, какие венчают русские церкви. Он вытащил один снаряд: тоже по-своему красивый, с хорошим дизайном, как и орудие. Сиреневый цвет слегка люминесцировал в желтоватых утренних лучах. Амилькар открыл казенник орудия и приложил луковичную головку к отверстию. Она легко скользнула внутрь. Диаметр у нее был чересчур маленький. Он вытащил снаряд.

— Сколько каждый такой стоит? Пять тысяч долларов? Десять?

На этот раз я ему не ответила. Я была занята: застегивала молнию на курточке с надписью «Атомный бабах». Амилькар уселся на заграждение из мешков с песком. Мне было очень жаль его, в этой новой форме, на которой появилось несколько лишних складок, но все равно франтоватого и аккуратного на фоне гор хитроумного, брошенного оружия. Он молча уставился в землю.

Укусы у меня на шее свербили. Расчесывая их, я заметила, что они у меня как раз в том же месте, что у Амилькара его странный шрам. Я подумала, что будь у нас больше времени, я бы при случае рассказала ему о своем портвейном пятне под волосами.

— Хоуп, — вдруг сказал Амилькар. — Не могли бы вы мне немного помочь? Мне нужна ваша помощь. Это сэкономит нам время. Потом мы отправимся на взлетную полосу и сегодня же ночью посадим вас в самолет. Но мне нужно сделать еще одну вещь, и если вы мне поможете, будет быстрее.

— Разумеется, — сказала я. — С радостью.

Я смогла унести только две мины, да и то с трудом. Они были тяжелые, выкрашенные в черный цвет, размером с обеденную тарелку и толщиной в два дюйма. Амилькар тащил четыре, и за спиной у него был «калашников».

Мы медленно шли по дамбе, время от времени останавливаясь, чтобы дать мне передохнуть. Солнце уже вставало, туман над болотом начал рассеиваться. В просветах между редеющими облаками появились полоски голубизны.

Пройдя примерно четыреста ярдов, мы остановились над бетонной трубой. Амилькар спустился вниз по насыпи, я стала по одной передавать ему мины, которые он укладывал под дорожным полотном в середине кульверта.

Его последним вкладом в защиту опорной территории, сказал он мне, должно стать разрушение дамбы. Оружие брошено, солдаты сбежали, но если он подорвет дамбу и в ней образуется брешь, он будет знать, что его усилия не пропали впустую. План у него был простой и дерзкий: он хотел заставить детонатор мины работать простым способом, который только что придумал. Приклад «калашникова» устанавливается над мембраной активированной мины на подпорке — палочке высотой в два дюйма. К подпорке будет привязана длинная веревка. Отойдя на достаточное расстояние, Амилькар просто дернет за веревку, подпорка вылетит, и приклад «калашникова» свалится прямо на взрыватель. Мина взорвется, равно как и пять остальных, положенных с ней рядом. В результате силы взрыва хватит, уверил он меня, чтобы разрушить значительный участок дамбы. Я сказала, что план хороший, очень удачная импровизация.

Передав ему последнюю мину, я вскарабкалась по насыпи обратно на дорогу. Я уселась на ее краю и стала дожидаться Амилькара, любуясь пейзажем. Утро было хорошее и ясное. На дальнем берегу болота группка пальм отражалась в свободном от водорослей участке воды. Я подумала, какое необыкновенное и приятное дерево пальма. И как ее повсеместное распространение в тропиках мешает нам оценить красоту каждого отдельного дерева: его стройный, изрезанный серый ствол, изысканный изгиб раскидистой кроны и то, что будь оно даже старое и кривое, его природное изящество всегда при нем…

В животе у меня заурчало, мне бешено захотелось курить. Из трубы я слышала усиленный эхом звон и скрежет металла о бетон: Амилькар устанавливал мины. Я подошла к краю дороги и стала смотреть, как он, согнувшись, вылезает из трубы, как, пятясь по склону, разматывает свою веревку. Он осторожно поднялся на шоссе, потом очень бережно натянул ее, расправив петли. Положил конец веревки на землю и прижал камнем. Снял очки и вытер вспотевшее лицо рукавом гимнастерки.

— Будем надеяться, что подпорка не рухнет раньше времени, — сказал он с нервной ухмылкой.

Он снова спустился, чтобы убрать стебель, прицепившийся к этой детонационной веревке. Я посмотрела на проложенную по дамбе дорогу. В неподвижном утреннем воздухе до меня донесся слабый механический шум. Я прислушалась. Мотор. Автомобильный мотор. Поставила козырьком руку, вгляделась. Даже в такую рань над дорогой струился теплый воздух. Я увидела два вертикальных черных пятнышка, движущихся по дрожащей амальгаме болотного миража.

— Амилькар, — сказала я. — Грузовик.

Он торопливо поднялся обратно на дорогу.

— Этого еще не хватало! — голос его прозвучал разочарованно, раздраженно. — Погодите секунду.

— Может, пойдем? — спросила я встревоженно. Но он был уже у кульверта. Он нырнул туда и через несколько секунд выскочил с «калашниковым».

— Господи, Амилькар, что вы делаете, — воскликнула я. — Давайте сматываться отсюда.

— Нет, я даю вам слово. Пара выстрелов, и они исчезнут до завтра. — Он неуклюже вздернул автомат дулом вверх. — У нас будет масса времени.

Он жестом велел мне сойти с дороги, я легла на насыпь позади него. Он встал с автоматом наготове, выжидая, когда грузовик подъедет.

— Никто не хочет быть раненым, — сказал он, пристраивая приклад к плечу. — Вот увидите. Я выстрелю в них, и они драпанут. Потом они вызовут своих наемников или аэропланы, чтобы нас разбомбить, но будет уже поздно.

— Не подпускайте их слишком близко.

— Хочу их хорошенько пугнуть.

Теперь я видела грузовик отчетливо, примерно в полумиле от нас. С открытым верхом, весь набит людьми. Амилькар тщательно прицелился, нажал на курок. Ничего не случилось. Предохранитель, подумала я. Боже правый. Амилькар повозился с автоматом, снова прицелился.

Он выпустил длинную очередь. Потом торопливую череду коротких. Медные гильзы мелодично звякали, ударяясь об асфальт, эхо выстрелов раздавалось над болотом.

Грузовик резко затормозил. Я услышала испуганные, растерянные выкрики. Амилькар лег на землю рядом со мной.

— Вот, — сказал он. — Смотрите.

Грузовик быстро поехал задним ходом, виляя из стороны в сторону. Амилькар снова прицелился и выстрелил из положения лежа. Я заткнула уши.

В наступившей тишине я услышала отчаянный скрежет передач: грузовик разворачивался в три приема. Теперь люди в нем начали отстреливаться. Далеко на болоте длинная очередь всколыхнула поверхность воды. Грузовику, наконец, удалось развернуться, и я услышала, как взревел мотор, когда он рванул обратно. Теперь из кузова беспорядочно застучали и затрещали выстрелы, словно на сковородку с горячим жиром попала вода. Поблизости от нас не пролетело ни одной пули.

Амилькар встал и выпустил вслед грузовику весь магазин. Бросил автомат на землю и презрительно рассмеялся. Звук стрельбы стихал на расстоянии.

— Почему мы не можем выиграть эту войну? — спросил он. — Это же так просто.

Я не видела и не слышала, как его ранило. Одна из множества выпущенных в пространство пуль нашла себе мишень. Вставая на ноги, я заметила выходное отверстие у него посреди спины, вздутие кровавой слизи размером с кулак, внезапно взошедший круглый куст рубленого мяса.

Он упал набок, согнулся и остался лежать, одной рукой делая слабые, младенчески бессмысленные движения.

Я бросилась к нему. От падения очки съехали ему на нос. Глаза у него были плотно закрыты. Он сильно закусил нижнюю губу. Горлом он издавал странные бухающие, бормочущие звуки, словно говорил на каком-то гортанном диалекте китайского.

Я сняла с него очки. Я чувствовала себя совершенно, запредельно беспомощной.

— Что я могу сделать, Амилькар? — спросила я еле слышно. — Что я могу сделать?

Я смотрела, как с его черного лица сходил блеск, оно тускнело, словно сохнущая краска. Он открыл глаза, я увидела, что они выкатываются из орбит.

— Не давайтесь им в руки, — с громадным усилием проговорил он.

— Я спрашиваю не о себе, — мой голос звучал безнадежно, беспомощно. — Я спрашиваю о вас.

Но больше говорить он не мог. Минуты через три он умер.

Я оставила его тело и двинулась в деревню. В голове у меня было абсолютно пусто, я чувствовала себя по-сумасшедшему сильной и легкой, меня словно ветром несло по дороге. Дойдя до орудийного окопа, я заставили себя сесть. Меня трясло от избытка энергии, словно в теле у меня были скрыты огромные запасы адреналина, которые теперь высвободились, и благодаря им я могла сделать что угодно. Пробежать двадцать миль, разнести эту деревню голыми руками, вырубить рощу.

Примерно час я сидела на мешках с песком возле красивой пушки, раздумывая, что делать дальше. Мысли мои в основном вращались вокруг двух проблем. Во-первых — тело Амилькара: как с ним быть? Я знала, насколько огорчило бы его то, что его бросили у дороги жариться на солнце. Я спрашивала себя, хватит ли у меня сил вырыть ему могилу или нужно его просто поджечь. И во-вторых: попробовать ли завершить то, что он задумал? Я понимала, что если бы смогла взорвать подложенные им мины и разрушить дамбу, он был бы счастлив.

Я сидела и думала и в конце концов не смогла заставить себя поступить ни так, ни эдак. Я поступила разумно.

Я стала тщательно осматривать брошенные запасы и оружие в поисках чего-нибудь белого. Я нашла пустую упаковочную коробку размером с два ящика чая, покрытую жестким светло-серым, почти кремовым, гранитолем. Когда я его отодрала, под ним оказалась фольга. Что изначально было в коробке, я сообразить не смогла.

Я взяла мачете, отправилась в буш и срезала там две длинных жерди. Из них и из квадратов гранитоля соорудила два белых флага. Я пошла к орудийному окопу и воткнула один между мешков с песком. Ветра не было, и флаг висел неподвижно. Но это, несомненно, белый флаг, говорила я себе, его ни с чем не спутаешь.

Я посмотрела на дамбу и с радостью отметила, что дрожь нагретого воздуха не дает мне различить тело Амилькара у дороги. Я прошла несколько шагов в его сторону, но обнаружила, что дальше идти не могу.

Что я могла для него сделать? Поджечь не могла, у меня не было бензина. Я не могла просто поднести спичку к его новой форме и надеяться, что огонь довершит остальное. Похорони его, звучало у меня в голове. Могла ли я взять лопату и вырыть ему могилу, скатить его тело туда и закидать грязью? Или сбросить его в болото… Я развернулась и пошла обратно, злясь на собственную беспомощность, подавленная своей ненаходчивостью.

Я взяла второй флаг и отправилась в центр деревни. Я вытащила на середину дороги два деревянных ящика и установила флаг над ними. Я накрыла их плащ-палаткой, чтобы у меня была какая-то тень, влезла в один и стала ждать.

Я ждала весь день. Набравшись терпения, покорившись судьбе, намеренно не загадывая ничего наперед. С моего места хорошо просматривалась засыпанная мусором дорога. Въезд на дамбу был за поворотом, но я ясно видела ствол противотанковой пушки, стоявшей в окопе, и кривое древко моего второго белого флага.

Часа через три после полудня вдали короткое время слышалась стрельба, потом все стихло. К концу дня вдруг задул сухой ветер, флаг у меня над головой отважно заполоскался, залопотал, захлопал. Я видела, что гранитолевый квадрат возле пушки так же сильно бьется на ветру. Это меня подбодрило. Конечно же, говорила я себе, в любой армии знают, что означает белый флаг. Я — пленница ЮНАМО и жду, чтобы меня спасли.

Я увидела их в сумерках, несколько фигур, они профессионально передвигались короткими перебежками от дома к кусту, от дверного проема к изгороди. Я вылезла из своего накрытого плащ-палаткой ящика и встала, подняв руки высоко над головой.

— На помощь! — завопила я из всех сил. — Спасите! Я — пленница.

Тишина. Они исчезли из вида. На какое-то мгновение я подумала, что у меня галлюцинации. Я снова заорала, голос сорвался на визг. Я обернулась, схватила свой флаг и начала им размахивать из стороны в сторону.

— На помощь! Спасите! Я — пленница!

Тут я увидела движущуюся фигуру. Потом еще одну. Облегчение теплой волной разлилось у меня по телу. Пока они подбирались ко мне, по-прежнему мелькая, перебегая от укрытия к укрытию, я выкрикивала им уверения в безопасности. Это не подвох, кричала я, тут действительно никого нет. Я одна. Я — пленница. На помощь.

В конце концов они вышли, возникли из дверных проемов, из-за стен и двинулись на меня, автоматы наизготовку. Их было пятеро. Объемистые ранцы и амуниция делали их громадными, они шли против света, их круглые шлемы черными силуэтами рисовались на фоне пыльного янтарного заката. Я держала белый флаг высоко над головой, руки и плечи болели от усилия.

Когда они приблизились, я вгляделась в их лица грязные, потные, бородатые, двое из них, без сомнения, были белыми.

Они уставились на меня, как зачарованные.

— T’as raison, coco, — сказал один из них с сильным бельгийским акцентом, — c'est une gonzesse[15 - Ты прав, приятель, это баба (фр.).].




ТРИ ВОПРОСА


Мне пора подстричься… Собаки вернулись на берег… Вода состоит из двух химических элементов… Нужно купить новый холодильник… Ничто в теории эволюции не может объяснить возникновение сознания… Гюнтер попросил меня навестить его в Мюнхене…

Голова у Хоуп занята мельканием этих случайных мыслей и отрывочных наблюдений, сейчас, когда она сидит у себя на веранде, пьет холодное пиво и смотрит на закат.

Хоуп видит, что пришел ее ночной сторож, машет ему рукой. Это седобородый старик, для охраны ее домика у него есть карманный фонарик, лук и три зазубренных стрелы. Он вытаскивает из под веранды деревянную скамейку, чтобы, усевшись на нее, нести свою ночную вахту.

Хоуп хлопает в ладоши, пытаясь убить зудящего над ухом москита, и отпивает глоток кисловатого пива. Еще одна мысль всплывает у нее в сознании. «Существует всего три вопроса…» Кто это сказал? Какой-то философ… Так вот, он сказал, что существует всего три вопроса, на которые человек любой расы и мировоззрения повсюду и во все времена жаждет найти ответы. (Кант?.. — перебирает имена Хоуп… — Аристотель?.. Шопенгауэр?..) Как бы то ни было, вопросы она сейчас вспомнила.

— Что я могу знать?

— Что я должен делать?

— На что я могу надеяться?

Именно на них, утверждал этот мыслитель, пытались ответить все мировые религии, философии, культы и идеологии.

Когда Хоуп рассказала про три вопроса Джону, он рассмеялся. Он заявил, что это очень просто; он мог бы сильно облегчить участь и философов, и всего страждущего человечества. И сразу написал для Хоуп ответы на клочке бумаги.

Тогда Хоуп разозлило его высокомерие. Он отнесся к ее словам, будто уже слышал этот шуточный тест в гостях и знает, как надо реагировать. Тем не менее она сохранила бумажку, где он нацарапал ответы. Бумажка стала мягкой и потертой, Хоуп носила ее с собой и постоянно вытаскивала; на ощупь она теперь похожа на лоскуток шелковистой материи или замши, но мелкий, остроконечный почерк Джона разобрать еще можно. Он написал следующее.

Что я могу знать? Досконально и точно — ничего.

Что я должен делать? Стараться не причинять никому страданий.

На что я могу надеяться? На лучшее (но это не играет никакой роли).

Ну вот, сказал он, с этим мы разобрались.




Хоуп Клиавотер стояла на платформе в Эксетере и ждала Джона, который должен был приехать лондонским поездом. Сначала она понапрасну высматривала его в толпе пассажиров, потом увидела, как он выходит из вагона первого класса на краю соства. Первым классом, подумала она, глазам своим не верю. Она двинулась ему навстречу. Он тащил тяжелый чемодан, сильно кренился в сторону, чтобы уравновесить его тяжесть, и передвигался торопливой шаркающей походкой, которая при других обстоятельствах могла бы ее позабавить. Какого черта он туда напихал, подумала она.

— Книги, — ответил он на ее невысказанный вопрос. — Извини.

Она поцеловала его в щеку. «Не болтай глупостей, — сказала она, — вези все, что хочешь».

Он был бледный и похудевший. Но выглядел не так уж плохо, учитывая анамнез.

Когда они ехали на машине в Ист Неп, он в основном молчал и смотрел на мелькавшие за окном пейзажи. День был холодный и ясный, ночью крепко подморозило, иней по-прежнему лежал на земле и на живых изгородях. Ветра не было, буки и вязы стояли неподвижные и застывшие.

— Господи, как я люблю зиму, — внезапно проговорил Джон.

Хоуп на него посмотрела. «Как же ты мог жить в Калифорнии?»

— Вот именно, — ответил он с яростью. — Именно. Нечего мне было там делать. Потерять столько времени! — Он помотал головой, точно отгоняя от себя какое-то воспоминание. — Понимаешь, если бы я остался здесь… Я бы никогда не ввязался в эту чепуху с теорией игр.

— Джон, перестань. Так вспоминать о прошлом бессмысленно. Нам всем есть о чем пожалеть.

— Мне от этого никуда не уйти, — в голосе его прозвучало острое отвращение к себе самому. — Теория игр — чисто калифорнийское занятие.

Это было сказано с такой горячностью, что Хоуп не знала, как ответить, и некоторое время вела машину молча. Когда тишина стала гнетущей, начала перечислять, что нового появилось за это время у нее в коттедже.

— Можем мы взглянуть на море? — ни с того ни с сего отрывисто спросил он.

— Д-да, конечно… Прямо сейчас?

— Пожалуйста. Если ты не против.

Она свернула направо и ехала по тропинкам между живыми изгородями, пока не нашла удобную приступку. Они перелезли через кусты и стали подниматься по ровному покатому склону, поросшему утесником. Здесь дул ветер, охлестывавший их холодом с Ла-Манша, Хоуп повязала шарф на голову, чтобы защитить уши. Они дошли до верха округлого холма и увидели море, покрытое свинцово-серой зыбью. Тусклое солнце висело низко, предметы отбрасывали длинные тени. Через двадцать минут начнет смеркаться, подумала она.

— Джонни, тебе не холодно?

Он был в одном плаще и без шарфа. Он не ответил, по-прежнему смотрел на море. Она вгляделась в его лицо — с заострившимися чертами, устремленное вперед в лимонных лучах заходящего солнца, — от пронизывающего ветра у него слезились глаза, руки он засунул глубоко в карманы.

— Господи, как мне этого не хватало, — сказал он тихо. — Я должен жить у воды. У реки или у моря. Мне это нужно.

— Это у тебя из-за фамилии.

Он обернулся и посмотрел на нее, игнорируя шутку.

— Нет, Хоуп, действительно нужно. Вода меня успокаивает. Я это чувствую, ощущаю глубиной души.

— Все, хватит, пошли обратно в машину. Холод собачий.

— Еще одну минуту.

После паузы он сказал: «Знаешь, это озеро, о котором ты говорила…»

— Да?

— Я этого озера так и не вспомнил. Напрочь его забыл.

— Оно никуда не делось. Я тебе его потом покажу.

— Не понимаю. — Он покачал головой. — Ты уверена, что я его видел?

— Ты говорил, что это твое любимое место.

— Не понимаю.

Хоуп ходила взад-вперед, перетаптывалась с ноги на ногу. Потом натянула на голову воротник куртки, чтобы как-то защититься от ветра, зажгла сигарету. Джон стоял неподвижно, уставившись на воду, глубоко дыша, по-видимому, не чувствуя холода.

Она в одиночестве вернулась в машину, включила двигатель, обогреватель и радио. Он пришел через десять минут, холод окружал его, как силовое поле. Теперь он уже дрожал, вид у него был изможденный и больной. Хоуп была слишком зла, чтобы поддерживать разговор, до коттеджа они доехали молча.

В коттедже она заварила чай и приказала себе быть разумной и проявить понимание. Но все ее благие намерения разлетелись в прах, когда она вошла из кухни в гостиную и увидела, что Джон распаковывает чемодан и стопками выкладывает множество привезенных им книг поверх ее собственных, заваливает ими книжный шкафчик, который она купила в маленьком магазине в Вест Лалворте. Стоя с дымящимися кружками в руках и глядя на него, она почему-то вспомнила название магазинчика: «Антикварные безделушки». Фамилия владельца была Годфорт. Дурацкое сочетание.

Сосредоточив внимание на этих мелочах, она сумела успокоиться и приняла похвалы Джона касательно новшеств в коттедже с каким-то подобием благожелательности.

Потом спросила более резко, чем хотела:

— Где ты думаешь спать?

Мгновение он смотрел на нее, ничего не понимая. «Господи, — он потер лоб ладонью. — Я же забыл. Я не думал… Наверное, я рассчитывал, что мы…»

— Ты можешь лечь на кровати. Меня устроит диван, — сказала она, мысленно спрашивая себя: почему я такая дрянь? — и не находя ответа.

— Нет, нет, — сказал он. — Это несправедливо. Я на диване.

— Нет, Джон. Пожалуйста. Ты сейчас выздоравливаешь. Мне рано вставать. И это же ненадолго.

По его лицу снова пробежала тень. Он медленно опустился в кресло.

— Сколько времени ты намерен здесь пробыть? — спросила она уже спокойнее. — Вернее, хотел бы здесь пробыть?

— Я об этом не задумывался.

— Джон… — Она успела взять себя в руки. — Предполагается, что мы с тобой разошлись. Мы уже не женаты. По сути дела. — Она едва не рыдала от накопившегося в душе гнева. — Боже мой, ты же сам захотел, чтобы мы расстались.

На лице у него проступило отчаянье, он беспокойно заерзал в кресле.

— В том-то и дело, — произнес он. — Я совершил ошибку, ужасную ошибку. Я хочу… чтобы мы не расставались, Хоуп. Никогда. Больше никогда, — она попыталась перебить его, но не успела. — Теперь я понял, лечение мне помогло, что это ты… — Он запутался. И, рубя воздух рукой, с нажимом произнес последнюю фразу. — Я не должен был разбивать наш союз.

— Давай оставим это, — она сделала над собой усилие, голос у нее теперь звучал мягче. — Успеется. Об этом мы можем поговорить потом. — Она закрыла его чемодан, уже почти пустой. — Я оттащу это наверх. Потом поедем поужинаем, нужно же поесть по-человечески.




Трактир «Ягненок и флаг» в Шелдон Кейнз был совершенно неподходящим местом, так, во всяком случае, показалось Хоуп, у которой настроение из-за него только испортилось. Запах пива, бессмысленные разговоры вокруг, стуки, выкрики и волнение, сопровождавшие азартные игры, — все это ее до крайности раздражало. Она осилила половину печеной картофелины, фаршированной тунцом в сметане и кукурузой, и отпила глоток терпкого красного вина, от кислоты которого ей свело челюсти и в котором вдобавок плавали мелкие, как пыль, кусочки пробки.

Джон, по-видимому, воспринял и атмосферу этого заведения, и его толстых молодых посетителей более благосклонно, то есть выпил три кружки пива и съел нечто, называемое «Дарзетский пирог». Он полчаса с удовольствием наблюдал, как двое мужчин резались в бильярд.

На обратном пути он был оживлен, разумно и ясно говорил о своем лечении. Он признался, что не знает, помогло оно ему на самом деле или нет; но важно, по его словам, было то, что оно послужило для него своего рода эмоциональной взбучкой. Ему пришлось пройти через нервный срыв, депрессию и период выздоровления, рассуждал он, и одолеть этот штормовой участок пути (так он выразился) было нелегко. Сеансы электрошока как бы структурировали этот процесс и ограничили его во времени. Благодаря электрошоку у лечения были начало, середина и конец. Он решил, что именно это существенно и именно в этом состояла помощь шоковой терапии, вне зависимости от того, как разряды на самом деле подействовали на клетки его головного мозга. Он нечто пережил, оно закончилось, и сознание того простого факта, что его больше не будут подвергать процедурам, усиливало его чувство, что все худшее позади. Он миновал свой штормовой участок, переправился на другую сторону и готов начать все сначала.

Он оглянулся на нее, улыбнулся.

— Я уверен, что мне лучше. Я знаю, что со мной действительно все в порядке, потому что было одно известие, которое я перенес, не дрогнув. Понимаешь, я уверен, что до электрошока оно бы меня убило.

Мгновение Хоуп смотрела на него. Вечером шоссе обледенело, за рулем она была крайне осторожна и сосредоточена. Она почти физически чувствовала, как машину все плотнее охватывал мороз: обогреватель работал на полную мощность, окна запотели — ей казалось, что машина едет сквозь тонкие, твердые пластины холода, окруженная облаком, серебристой пылью из кристалликов льда.

— Какое известие? — спросила она.

Он потер руки, словно мыл их, как хирург перед операцией.

— Помнишь, ты приходила ко мне сразу после того, как я съехал?

— В воскресенье.

— Да. И я сказал, что работа идет хорошо, что я вот-вот пробьюсь к истине. Что я почти придумал это множество.

— Множество Клиавотера?

Он рассмеялся натужным смехом. «Меня опередили. Кто-то додумался до этого раньше меня».

И написал формулу на запотевшем стекле:

Z → Z


 + c

— Немыслимо, — сказал он. — Потрясающе.

— Ты знаешь, что мне это ничего не говорит.

— Это так просто. И именно поэтому красиво. Если бы ты знала, какие возможности это дает. Если бы ты знала, что это значит…

Z → Z


 + c

Она посмотрела на эти безвредные значки, такие таинственные и непознаваемые, с которых сейчас текли слезы по затуманенному стеклу. И снова испытала к нему старую, сто лет как забытую зависть.

— Ты видишь, насколько мне лучше, — он рассмеялся, но не слишком убедительно. — Я могу смотреть на это, — он с размаху стер значки кулаком со стекла, — и я не плачу.




ВЕЛИКАЯ ТЕОРЕМА ФЕРМА. II


Снаружи, на берегу, я вижу стадо. Тридцать белых коров с нелепыми громадными рогами и выпирающими лопатками. На шеях у них висят кожные складки, похожие на те, что бывают у стариков. Пастух, высокий и тонкий мальчик с севера, с откровенным восхищением смотрит на океан. Возможно, он видит его впервые в жизни — пространство, до горизонта заполненное вздымающейся водой?

Он осторожно идет навстречу плоёной пенной кромке разбившейся о берег волны и, пока она не успела отпрянуть, погружает руку в воду. Пробует ее на вкус. Сплевывает соль.

Я снова ухожу в работу.

Медленно и кропотливо, положив рядом словарь, я перевожу с французского на английский письмо для Гюнтера. Оно от директора завода по переработке алюминия в Марокко.

Некая мысль, толкаясь и распихивая другие локтями, пробивается ко мне в сознание.

Я знаю, мы это уже обсуждали, но, может быть, мы приближаемся к каким-то выводам.

Верна ли великая теорема Ферма? Возможно и так, решили мы. Давайте считать, что она верна, но недоказуема. Вероятно, существует, и не только в математике, некий набор утверждений, которые верны, но не могут быть доказаны с помощью каких-либо известных процедур доказательства. Если это так, то к чему мы приходим?..

Я не могу этого доказать, но знаю, что это правда. Порой подобные реплики представляются мне совершенно разумными.

Если я скажу этому мальчику-пастуху на пляже, что волны будут разбиваться о берег до скончания времен, а он попросит у меня доказательств — должна ли я их искать? И те усилия, которые я потрачу, чтобы предстать перед ним с какой-нибудь вразумительной методикой доказательства — имеют ли они значение в данном случае?

Я думаю об этом и смотрю, как коровы нетерпеливо переминаются и покачиваются. На берегу нечего есть.

Я думаю, что существует ряд утверждений касательно этого мира и наших жизней, которые не нуждаются в формальных доказательствах.

Я возвращаюсь к своему письму и ценам на боксит.




Прежде мне случалось задаваться вопросом, могу ли я сколько-то обоснованно назвать себя оптимисткой или пессимисткой? Ответ всегда зависел от моего душевного состояния. Когда я бывала умной, то причисляла себя к пессимистам, с гордостью и независимо от того, насколько мне в данный период везло. Только тогда, когда голова у меня не работала, я становилась оптимисткой. И чем большей дурой я была, тем больше рассчитывала на то, что события будут развиваться в благоприятном для меня направлении. Теперь я вижу, что в эти попытки разложить все по полочкам вкралась ошибка: временами мой ум только скрывал от меня, какой я была дурой.

В последних двух состояниях я, по-видимому, и провела все девять дней плена у Амилькара. Я существовала без мыслей, в тумане, как тень в греческом лимбе, жила, повинуясь чистому инстинкту, веря в удачу, черпая энергию из резервных источников, о существовании которых прежде не подозревала. Другими словами, классический образец оптимизма. В момент, когда солдаты окружили меня в деревне возле дамбы, это все кончилось. Я больше не могла. Я разваливалась на части. Я перестала воспринимать окружающее. До того я просидела весь день под палящим солнцем. Я сутки не ела и держалась на грани истерики, на пределе возможностей своих травмированных, в клочья истрепанных нервов.

Потом они, эти солдаты, сказали мне, что чуть не пристрелили меня из жалости. Я уверена, что это была шутка, но по их словам, они-то видели всего лишь грязное, взлохмаченное существо, которое махало флагом и выкрикивало, как они сочли, непонятные оскорбления в их адрес.

Двое белых оказались бельгийскими наемниками. Они были необычайно заботливы и предупредительны, так как в арьергарде у них, в расположении основного звена федеральной армии, меня дожидался мой подлинный спаситель, мистер Доблин, второй секретарь норвежского консульства. (Норвегия представляла в этой стране интересы британских подданных официального поверенного в делах у Великобритании здесь не было.) Маллабар о нас тоже позаботился. Награда в 5000 долларов была обещана тому, кто нас спасет.

На половину этой суммы уже претендовал некий везучий штабной капитан. Ян ускользнул от своих преследователей сравнительно легко. Он прятался остаток ночи и почти весь следующий день, потом вернулся в миссионерскую школу и обнаружил, что ее заняли под штаб-квартиру батальона федеральной армии.

Все это я узнала от мистера Доблина. К моменту, когда меня подвезли к взлетной полосе и посадили в самолет, летевший на юг, в столицу, Ян уже вернулся в Гроссо Арборе и воссоединился с Робертой. Мистеру Доблину тоже не было тридцати, возможно, он был чуть моложе меня. Он был темноволос, полноват и все время находился в состоянии сдерживаемого ликования по поводу своего участия в нашем спасении. Он похвалил мое самообладание. Мистер Вайль, сказал он, был в очень скверной форме.

— По-моему, он был уверен, что вас уже нет в живых, — доверительно сообщил мне мистер Доблин. — Нам нужно будет незамедлительно известить его, что вы целы и невредимы. — Я согласилась. Я предоставила мистеру Доблину связаться с Гроссо Арборе и передать туда хорошие новости.

Мы летели на юг в маленьком самолете с высоко поставленными крыльями и фиксированными неуклюжими колесами — он назывался не то «бобр», не то «бульдог» — что-то такое, в обществе восьми угрюмых раненых солдат федеральной армии, которых погрузили на борт бесцеремонно, как скрученные рулонами ковры. Я спросила мистера Доблина, почему они такие нервные и за ними никто не ухаживает.

— Они… они сами себе нанесли увечья, — объяснил он приличествующим случаю шепотом, еле слышным сквозь шум моторов. — Они летят домой, чтобы понести наказание.

Примерно через час самолет зашел на вираж над городом. В окно я видела лепившиеся кучками железные крыши, сверху они напоминали кубистский коллаж в серых и коричневых тонах. Я смотрела, как к нам приближается земля и становятся видны все новые детали пейзажа, пока самолет, повторяя в воздухе гигантскую дугу реки, совершал посадку в знакомом аэропорту.

Колеса коснулись земли, мы проехали мимо ряда МиГов на их обычной площадке. Я сразу подумала об Усмане, но сердце у меня не подпрыгнуло, как обычно, от радостного ожидания. Я еще не отошла от усталости и стала бесчувственной от перенесенных испытаний, решила я.

Мы не подъехали к обычным помещениям аэропорта, но подкатили к деревянной постройке у его ограды, где раненых сдали на руки местной полиции. Мистеру Доблину и мне пришлось тащиться пешком по послеполуденной жаре к залу прибытия. И только войдя туда и увидев киоск с пивом, прохладительными напитками и журналами, я сообразила, что у меня ничего нет: ни паспорта, ни денег, никакого имущества, кроме той одежды, которая на мне.

Мистер Доблин меня успокоил. Британский паспорт будет вручен мне очень скоро. Пока же он выдал мне весьма приличную сумму, за которую я расписалась на какой-то официального вида бумаге. Он сказал, что мне уже заказана комната в отеле «Аэропорт» и все власти, которых это касалось, уведомлены о моем спасении. Ходили толки, что британские журналисты должны были вылететь, чтобы взять у меня интервью, но он сомневался, что им выдадут визы.

— Проведите в отеле несколько дней, — любезным тоном посоветовал он. — Подождите, пока прибудут ваши документы. Отдыхайте, ешьте, плавайте, живите в свое удовольствие. — Он прикрыл рот рукой и тоном конспиратора добавил: — Счет пошлют британскому правительству. — Он посадил меня в такси и сказал, что через пару дней позвонит мне в отель. Мне было ясно, что давно он так хорошо не развлекался.

В отеле ничего не изменилось. Да и с какой стати должно было, подумала я, но смутное разочарование все же испытала. Если на вашу долю выпали настоящие страдания, вам трудно примириться с тем, что мир остался к ним безразличен, и огорчительно, что они не оставили на нем никаких следов. Вы не можете понять его упорной, всепоглощающей занятости прозаическими земными делами.

Я взяла ключ от своей комнаты. С того времени, как меня спасли, я успела немного привести себя в порядок, но мне нужно было принять ванну и купить какую-то одежду. Однако сейчас я хотела увидеть Усмана.

Когда я шла по цементным дорожкам сквозь посадки тропических растений к его бунгало, меня охватило прежде незнакомое чувство добровольного отказа, кроткой покорности судьбе. Мистер Доблин был прав: мне необходимо прожить несколько дней только для себя, в полной праздности.

Я постучала в дверь Усмана, мне не ответили. Я заглянула в окно, увидела его одежду и вещи. Мне никогда не удаются сюрпризы: нужных людей не оказывается на месте; посвященные в мою тайну проговариваются; спрятанные подарки находят раньше времени; цветы доставляют не по тем адресам. Я подумала, что, во всяком случае, оставлю ему записку. «Угадай, кто?» — напишу я и укажу номер своей комнаты; это будет сюрприз качеством пониже, но все-таки…

Услужливая горничная отперла мне его дверь. Я вошла. Вдохнула его запах. В комнате было темно, я направилась к письменному столу, зажечь лампу. И наступила на что-то, приятно хрупнувшее у меня под ногой, как стерня в поле или скорлупка грецкого ореха. Я сделала шаг назад, раздался тот же хруст. Я вернулась к двери, зажгла светильник под потолком.

На полу валялось полдюжины его крошечных, запряженных слепнями аэропланов. Два я раздавила, смяла до неузнаваемости. Остальные четыре лежали там, где упали. Я подняла один. Слепень иссох, превратился в пустую оболочку с поджатыми, стиснутыми ножками. Я подобрала остальные и бережно положила Усману на стол. Записку оставлять было незачем.

В аэропорту я сидела и ждала в пустой комнате возле проходной. Правила входа на территорию теперь ужесточились, к ангару с МиГами никого не подпускали. Тут, во всяком случае, изменилось хоть что-то.

Я просидела почти час и выкурила три сигареты, дожидаясь, когда ко мне кто-нибудь выйдет. Наконец появился офицер ВВС, отутюженный, с безупречной выправкой. Кожа у него была светло-коричневая, глаза маленькие и глубоко посаженные. Я сказала, что Усман Шукри — мой близкий друг и я хочу знать, что с ним. Офицер доложил мне сразу, будничным тоном: Усман Шукри не вернулся с задания.

Я думаю, именно это я и ожидала услышать, но почему-то кровь бросилась мне в лицо. В глазах защипало.

— Что случилось?

Он пожал плечами. «Полагаю, отказали приборы».

— Приборная часть… — Я вспомнила, что говорил мне Усман: наземный персонал — это главная опасность.

— Могу я поговорить с другими летчиками? — спросила я. Я попыталась вспомнить их имена.

— Других летчиков нет.

На лице у него медленно изобразилось нечто похожее на безутешность, потом он оживился. «А сигарету у вас попросить нельзя?»

— Разумеется. — Я протянула ему сигареты, он старательно выбрал одну, вернул мне пачку. Мы оба закурили.

— Где остальные пилоты? — спросила я.

— Они отказались служить, когда узнали, что Усман Шукри не вернулся. — Вид у него стал озабоченный. — Слишком много неполадок с приборами, сказали они. — Он развел руками. — Видите ли, мы не потеряли еще ни одного самолета под огнем противника. При этом семь, нет, восемь — из-за неполадок в приборной части. И прочих инцидентов.

— Каких?

— Один угнали. Еще два вышли из строя в результате несчастного случая на месте стоянки.

Я выпустила дым, обвела глазами комнату. На меня опять начала накатывать слабость.

— Отказали приборы… мог он выброситься или приземлиться где-то?

— Полагаю, что да. — Он помолчал, подумал. — В теории.

Он снял с языка похожую на чаинку табачную крошку, неодобрительно посмотрел на горящий кончик своей сигареты.

— Это американские?

— Нет, «Таскер».

— Что это?

— Местный сорт. Вы не пробовали?

— Я курю только импортные… Он вам нравится?

— Да.

— Надо же.

— Вы представляете себе, где мог приземлиться его самолет?

— Нет. Он находился далеко на севере, над территориями ЮНАМО.

— Вот как.

— Его никто не видел. — Он снова задумался. — Он мог катапультироваться, но у нас нет поискового самолета. — Его улыбка выражала официальное сожаление. Потом, посмотрев на мое грустное лицо, он добавил: — Кто знает. Может быть, он сам сумеет вернуться домой. В один прекрасный день.




ДВА ВИДА КАТАСТРОФ


Теория катастроф — это то, чего мы все дожидались, изучение резких перемен, описание нарушений непрерывности. Она говорит нам, что мириады наших несчастий, крушений, катаклизмов и бед, от самых серьезных до несущественных, от трагических до вызывающих легкое раздражение, относятся к семи базовым типам катастроф.

Итак, их семь. Все формы резких, внезапных, рывковых, с нарушением непрерывности происходящих изменений описываются одной из семи таких моделей. Они называются «складка», «сборка», «ласточкин хвост» и «бабочка». У «ласточкиного хвоста» имеется три подвида, у «бабочки» — два. Но нас интересуют «складка» и «сборка», это куда более рядовые и широко распространенные катастрофы.

Возьмем простой пример резкой перемены в мире: лопается воздушный шарик. Если его разорвало, то его нельзя вернуть в состояние целостности. «Складка» и есть катастрофа такого типа, управляемая единственным фактором. Это простейшая парадигма перемены. Шарик лопнул, катастрофа произошла. Обратного пути нет…

Жизнь — это катастрофа типа «складка», ее единственным контрольным фактором является время. Катастрофа происходит, когда время останавливается. Говоря языком теории катастроф, наша жизнь соответствует той же модели, что наполнение газом и разрыв шарика. Катастрофы типа «складка» необратимы.

Катастрофы типа «сборка» другого рода. При «сборке» всегда есть шанс, что дела пойдут на поправку, что можно вернуться к прежнему состоянию. Если человек от удара упадет и потеряет сознание, это можно считать катастрофой типа «сборка», равно как нервный срыв, эпилептический припадок или кипение воды в чайнике.

Взгляните на любую жизнь. Взгляните на вашу собственную. В продолжительной катастрофе типа «складка», которую являют собой ваши библейские семьдесят лет, вы насчитаете немало катастроф типа «сборка».




В ту ночь на диване Хоуп спала плохо. Перед рассветом ей удалось уснуть покрепче на час или два, но проснувшись, она испытывала беспокойство и непроходящую тупую боль в пояснице. В кухне она выпила крепкого чая и съела толстый кусок хлеба с белковой пастой, чтобы как-то избавиться от нервической раздражительности, из-за которой чувствовала себя крайне напряженной и готовой вот-вот сорваться. В чем дело, что с ней такое? Может быть, в том, что она встала с больной спиной после неглубокого, с перерывами, сна Может быть, в измороси за окном, которая сулила ей неприятный, сопряженный с кучей неудобств рабочий день в мокром лесу… Может быть, в том, что муж, с которым они разошлись, опять здесь и спит наверху, в ее теплой постели?

Она ехала в Ист Неп по мокрым дорожкам между изгородями, из-под колес летели брызги. Облака у нее над головой были густые, низкие и бесформенные, сеявшийся сквозь них бледный свет ей не льстил. В зеркале заднего вида отражалось ее лицо, бескровное и помятое. Она поставила машину во дворе конюшни и поднялась в офис.

— У вас все хорошо? — заботливо спросил Мунро. — Вы что-то осунулись.

— Я плохо спала. Я… — она заговорила более твердо. — …Я думаю, вам нужно знать, что Джон опять здесь. Пробудет у меня несколько дней.

— А-а. Очень хорошо. — В мягкой вежливой улыбке Мунро угадывался вопрос: как он?

— Ему гораздо лучше. Знаете, я подумала, что если он снова встретится с этими рабочими…

— Я позабочусь, чтобы всех предупредили.

— Он будет гулять и все такое.

В офисе было слишком тепло и слишком много света. Хоуп почувствовала, как сонливость волной накатывает на нее. Ей захотелось лечь на деревянный пол и закрыть глаза.

— Вы уже решили что-нибудь насчет работы? — осторожно спросил Мунро. — Я имею в виду… — Он не стал уточнять, что именно, его лепет был робким, в неявной форме извинением за то, что он решился, и, возможно, некстати, задать вопрос.

На самом деле Хоуп толком и не думала о его предложении, но тут мгновенно ответила: «Да, да. Решила. Я с удовольствием ее продолжу».

Радость Мунро была трогательной.

— Прекрасно, — сказал он. — Да, да, от этого ненастный день становится светлее. — Он продолжал деликатно и витиевато выражать свое удовольствие, но Хоуп его почти не слушала. Она была поглощена вопросом, с какой стати внезапно приговорила себя к работе в Непе до конца будущего лета. Ответ мог быть только один.

Она провела несколько часов, работая как зверь в промокшем лесу, который ей предстояло описать. Дождь зачастил, и весь окружавший ее мир представлял собой вариации на тему воды: земля и вода, деревья и вода, воздух и вода. Через несколько часов после полудня опустился туман, и она решила, что пора домой. Ей нужно поработать с бумагами. И, может быть, она пораньше ляжет спать. Но тут же сообразила, что ее постель занята.

Она поставила машину возле коттеджа. Во всех окнах горел свет, ее проигрыватель был включен на полную громкость. Она вошла с черного входа, сбросила у двери свою тяжелую влажную куртку и непромокаемые брюки, рывком скинула с ног резиновые сапоги.

— Привет, это я, — она постаралась, чтобы голос звучал как можно бодрее.

Кухня напоминала пейзаж после битвы. Тарелки и кастрюли громоздились в раковине. На хлебной доске, возле уродливо обкромсанной буханки, стояла открытая, пустая жестянка из-под тунца.

В гостиной было сине от табачного дыма. Джон сидел за столом, заваленным книгами и бумагами. У его локтя поблескивала полупустая бутылка красного вина. На тарелке, грозившей свалиться с ручки дивана, подсыхало несколько макаронин. Увидев Хоуп, он встал из-за стола, подошел к ней, поцеловал в щеку.

— Вид у тебя окоченевший, — сказал он, скинул газету с кресла и рывком пододвинул его к огню. Она послушно села, чувствуя, как у нее от гнева раздуваются ноздри.

— Потрясающий день, — сказал он. — Просто блеск.

— В каком смысле?

— В смысле работы. Темпы — как на пожаре. Выпьешь?

— Мне казалось, тебе не следует пить, когда ты принимаешь это свое лекарство. Литий.

— Бокал-другой не в счет. Ну как?

— Плесни на дно. — Она взяла у него бокал.

— Действительно блеск, — повторил он, словно ему самому не верилось.

— Чем ты занимался?

— Топологией. В основном. Накрытия. Очень интересно.

— Что… Что ты ел на ленч?

— Сварганил себе что-то из спагетти, тунца и сыра. И съел все подчистую. Я умирал с голоду.

Хоуп достала из корзины последнее полено, швырнула в огонь. Она с отвращением прихлебывала вино. Пить ей не хотелось, не то время дня, но она думала, что спиртное поможет ей немного успокоиться. Ей нужно было выбросить из головы все мелочные, эгоистические неудовольствия: беспорядок, еду, захват ее пространства, только потом она сможет поговорить с ним.

— Я беседовала с Мунро сегодня.

— Кто это?

Она объяснила. Объяснила, что ей предложили продолжить работу, нужно заняться заливными лугами и холмистыми пастбищами.

— И что ты ответила? — спросил Джон.

— Я сказала «да».

Секунду-другую он обдумывал ее слова, кивал головой. «Прекрасно. Хорошая мысль. Я и забыл, как мне здесь нравилось».

— Джон, да пойми же ты!

— Тише!.. Боже правый! — Вид у него стал недоумевающий и обиженный.

Она села. «Ты должен уехать, — сказала она просто и непреклонно. — Ты здесь жить не будешь».

Он посмотрел на нее. Лицо у него вспыхнуло, стало ярким и удивленным. Она заметила, что в углах рта у него подсыхает слюна, окружая их крошечными липкими сгустками. Это от лития, вспомнила она.

И добавила: «Мне очень жаль».

Он развел руками. «Что ж, Хоуп, я понимаю, — начал было он. — Не волнуйся. Я просто…» Он обернулся и указал на бумаги, наваленные у себя на столе. У меня на столе, мысленно поправила себя она.

— Мне очень жаль, — повторила она. — Но здесь притворяться бессмысленно.

— Я все это сейчас упакую.

— Господи, куда спешить? Мне просто нужно было тебе сказать. Назвать вещи своими именами. Дело только в этом. Останься еще на два дня. Или на три. Как хочешь. Просто нужно знать, на каком мы свете.

— Да, я бы остался, — если ты не против. Это было бы лучше. На день, на два. Я еще не вполне готов к Лондону.

— Нет проблем. — Она улыбнулась. — Я просто не могла больше из вежливости делать вид…

— Да. Да, разумеется. Ты права. — Он вымученно улыбнулся. — Мне это все чертовски грустно. — Он рассмеялся коротким сухим смехом. — Но ты права.

Она встала и подошла к нему. Она положила руку ему на плечо, он на секунду-другую опустил голову ей на локоть. Она вновь наполнила им бокалы. Ее охватило чувство безмерного облегчения.

— Останься еще на пару дней, — сказала она. — Мне это будет только приятно. И не переживай.




ИНВАРИАНТЫ И ГОМЕОМОРФИЗМЫ


После шторма берег всегда немного меняется — сейчас волны смыли песок, обнажив скрытые под ним скалы, и отнесли его футов на четыреста в море, где образовалась пологая дюна. Однажды на месте прежде ровной полосы пляжа целую неделю продержалась маленькая, длиной в восемнадцать футов лагуна, отгороженная от моря мощным песчаным валом.

Потом был очередной высокий, с сильным ветром прилив, и она исчезла. Очертания берега меняются, но сам берег неизменен.

Когда я спросила Джона, почему он перешел от турбулентности к топологии, он сказал, что устал от изменчивости и хочет теперь изучать понятия, связанные с постоянством. Он хотел заниматься тем, что присуще объекту независимо от воздействующих на него сил и степени его трансформации. Когда нечто сгибают, растягивают или скручивают, то существуют характеристики, на которые деформация не влияет. Он хотел исследовать именно эти неизменные особенности объекта. Он сказал мне, как они называются: топологические инварианты.

Бросьте камешек в воду и посмотрите, как от него расходятся маленькие волны. У многих эти расширяющиеся концентрические круги вызовут мысли о переменах. Но для тополога, сказал Джон, расширяющийся круг — это символ постоянства. Круг, сказал Джон, это замкнутая кривая, это свойство круга, сжимается он или расширяется, есть его топологический инвариант. Я хочу рассматривать то, что остается незыблемым, сказал он, когда все вокруг меняется.

Берег незыблем, думаю я, когда бреду вдоль моря, и берег непрерывно меняется. Какой у него инвариант?..

В пальмовой рощице я вижу двух старух, они собирают упавшие на землю кокосовые орехи.

В топологии объекты, имеющие одинаковые инварианты, рассматриваются как эквивалентные, независимо от того, насколько по-разному они выглядят. Помятый диск спущенного футбольного мяча обладает теми же инвариантами, что надутый мяч, хотя они выглядят и ведут себя совершенно по-разному. Объекты, в таком смысле эквивалентные, называются гомеоморфными. Я вхожу в пальмовую рощу и здороваюсь со старухами. Они отвечают на мое приветствие. Вот, думаю я, мы все трое гомеоморфны друг другу… Да, мне кажется, у нас одни и те же инварианты. Разница между нами чисто внешняя. Женщины скромно улыбаются, когда я с ними прощаюсь, потом снова наклоняются к земле собирать падалицу.




Я терпеливо сидела у себя в комнате, дожидаясь, когда мне позвонят из холла и известят, что приехал Хаузер. Я получила сообщение из Гроссо Арборе: Хаузер приедет и доставит меня обратно в лагерь, чтобы «обсудить условия моего контракта». Я не знала, что это означало или подразумевало, и вовсе не рвалась вернуться; но понимала, что до бесконечности откладывать нельзя; я должна приехать хотя бы затем, чтобы забрать свои скромные пожитки.

В дверь постучали. Это оказался один из помощников директора, молодой человек из Ганы по имени Кваме. Он сообщил мне, что администрация отеля освобождает помещение, где жил мистер Шукри, и директор просил выяснить, не хочу ли я оставить себе что-то на память. Я была удивлена таким вниманием. Когда мы выходили из комнаты, зазвонил телефон: Хаузер ждал меня внизу. Он был готов подождать еще немного.

Я стояла у Усмана в гостиной и оглядывалась по сторонам, испытывая некоторую неуверенность и беспокойство.

Кваме, соблюдая приличия, остался в дверях, у него за спиной ждали моего ухода две горничных с пластиковыми мешками и картонными коробками. Я подошла к письменному столу, выдвинула ящик. Увидела паспорт, документы, какую-то мелочь. Для меня здесь ничего не было. В спальной открыла шкаф. Немногочисленные предметы его гардероба висели на плечиках, под ними стояло четыре пары обуви. Меня охватила странная паника. Я знала, что нужно взять какую-нибудь вещь, иначе я потом пожалею. Но что? Я сдвинула все плечики к одной стенке. Этот полотняный пиджак, разве он мне нужен? А эти галстуки? Меня внезапно затошнило. Сама идея о чем-то взятом на память, о вещи взамен Усмана показалась мне оскорбительной и отталкивающей. Я дернула на себя еще одну распялку: его летная форма, которую выдавали всем пилотам, которую никто из них не носил. На полке над вешалкой я увидела его форменную фуражку, так и не вынутую из целлулоидной упаковки, рядом с ней блестела твердая кожа его военного ремня. Ремень? Во всяком случае, что-то полезное, я смогу его носить. Я потянулась за ним, взяла в руки.

К ремню была пристегнута аккуратная коричневая кобура. Кожаная, округлая, похожая на стилизованный боб. Я отстегнула клапан. В кобуре был его маленький, компактный итальянский пистолет. Я вытащила его, взвесила на ладони.

Я вспомнила, — и сердце у меня вдруг сжалось, — с какой гордостью Усман, одетый в пляжные шорты, в тот день показывал мне свой истребитель.

Его талисман, так он сказал. Почему он не взял его с собой, подумала я уже со злостью.

Мои пальцы скользнули по инициалам на рукояти.

Я сразу поняла, что я хочу взять. Я сунула пистолет в карман и вернулась в гостиную. Я сделала глупость, сказала я себе, но я захотела иметь эту вещь, мгновенный порыв, которому я подчинилась, был слишком силен. Это был единственный предмет во всем бунгало, который воскрешал для меня образ Усмана Шукри. Однако я продолжала осматривать гостиную, просто, чтобы соблюсти форму.

Открыв шкаф, я увидела картонную коробку со всеми инструментами и материалами, которые Усман использовал для своих мушиных аэропланов: скальпели и бритвенные лезвия, тиски для мормышек, спичечная соломка и щепочки бальзы. Эта находка побудила меня вернуться к письменному столу, в нижнем ящике я обнаружила тоненькую папочку с изящными чертежами его моделей. Я сказала Кваме, что она мне и нужна. Не успела я выйти из комнаты, как в нее скромно просочились горничные.




— Хорошо выглядите, — повторил Хаузер. — Нет, действительно хорошо. Я хочу сказать, в жизни не подумаешь…

— Я нормально себя чувствую. Я отдохнула. И ничего ужасного не случилось.

Мы были в пути уже больше часа. Хаузер, к моему удивлению, поцеловал меня в обе щеки, когда мы с ним в конце концов встретились в вестибюле. Казалось, он был искренне рад меня видеть, он наговорил мне кучу комплиментов. Сначала мы беседовали достаточно осторожно, дипломатично не касаясь болезненных тем, но я чувствовала, что он изнемогает от нетерпения и вопросы громоздятся у него в голове. Я решила, что на некоторые из них готова ответить.

— Как Юджин? — неискренним тоном осведомилась я.

— Ох! — начал Хаузер, почти неприлично обрадовавшись моим словам. Но поспешил взять себя в руки, сделал скорбное лицо. — В том-то и дело. Он не в форме. Очень не в форме. С того времени, как вы исчезли. Мы его почти не видим. — Он покосился на меня. — В основном всем заправляет Джинга. Я думаю, у Юджина… — он замялся, выбирая слова, — сдали нервы. Нервное истощение, так она говорит.

— Что ж. Думаю, это понятно.

— А что произошло?

— Когда?

— В тот день, когда вы уехали. Что случилось? Давайте, выкладывайте. — Он улыбнулся мне. — Разумеется, старине Антону вы можете рассказать.

— Ну, я в этом не настолько уверена.

— Все изменилось. Публикация книги отложена. Зона кормления закрыта. Что вы с ним сотворили?

— Мы с ним поспорили.

Хаузер скептически посмотрел на меня, но убедился, что сейчас я больше ничего говорить не собираюсь. И продолжал трещать сам.

— Разумеется, лагерь гудел как улей, когда вас… похитили. Теперь, коль скоро вы целы и невредимы, а Ян на месте, мы почти вернулись к нормальной жизни. Но это было нечто.

— Как Ян?

Хаузер скорчил сочувственную гримасу. «Он пытается этого не показывать, но, по-моему, он сильно травмирован. Бедняга. — Он покосился на меня. — Я имею в виду, что по сравнению с вами он определенно травмирован».

— Внешность обманчива.

Хаузер рассмеялся. Звонким смехом, стаккато. «Нет, Хоуп, — сказал он. — Нет. Вы сделаны из более прочного материала».

Его оживление было до странности заразительным, я обнаружила, что улыбаюсь ему в ответ.

Почему он так не нравился мне все эти месяцы? Гипноз первого впечатления, подумала я. Но потом вспомнила историю с наполовину съеденным детенышем шимпанзе. Мне следовало быть осторожнее.

— Почему закрыли зону кормления? — спросила я.

— Вы шутите?

— То есть?

— Неужели вам не сказали? Война. Войны шимпанзе, так их назвали. Северные шимпи систематически убивали южных.

Он посмотрел на меня, ожидая реакции.

— А-а, значит, вам это известно.

— Я это открыла.

Последовала длительная пауза. Хаузер опустил голову, словно извиняясь.

— Это открыл Юджин.

— Нет.

— Потому он и переписывает книгу.

— Это открыла я. Потому мне и пришлось сбежать из лагеря.

— Послушайте, мы все знаем, что это выяснилось в те дни, когда вы с Юджином были в поле. Но, — он помолчал и потом медленно проговорил, — именно Юджин понял, что происходит.

— Я ему это втолковывала чуть не месяц.

Хаузер нахмурился. «Как бы вам сказать… события представляются у нас в лагере совершенно иначе».

Я почувствовала, как у меня сдавливает виски, словно на голову надели ремень и стали затягивать. «Боже правый».

— Скажу вам честно. В лагере все считают, что Юджин… что с его стороны имели место какие-то сексуальные домогательства.

— Избави Бог!

— Мы же ничего не знаем. Мы видим, что вы сбежали, Юджин не показывается. Делами управляет Джинга. Понимаете…

— Да. Но то, что вы предположили, абсолютно неверно.

— Тогда простите. Я рад это слышать.

— Спросите Яна. Он вам скажет. Я его во все посвятила давным-давно. А Маллабар ничего слушать не хотел. — Я посмотрела на Хаузера. — Так Ян вам ничего не говорил?

— Хм-м, нет… Ян, по правде говоря, до сих пор не работает.

— Бедняга Ян.

Тут я вскинулась на Хаузера почти с былой враждебностью. «Вы и сами что-то знали. Не зря же вы сожгли этого детеныша шимпанзе».

— Бабуина, Хоуп. Нет, я вам клянусь. Это был бабуин. Мы оба ошиблись.

Я посмотрела в окно, на поросшую кустарником саванну. Ничего себе ирония судьбы. В душе у меня нарастало ощущение безысходности, от которого ссутуливались плечи и каменело лицо.

— В любом случае, — голос Хаузера звучал примирительно, — прекрасно, что вы возвращаетесь. У нас появилось двое новых сотрудников, но нам вас по-прежнему не хватает.

Последнее, что мы узнаём о себе, это то, как мы действуем на окружающих. Я повернулась к Хаузеру. «К сожалению, мне почему-то кажется, что я надолго не задержусь».




Снова оказавшись в Гроссо Арборе, я ощутила некое смятение: лагерь показался мне одновременно и знакомым, и чужим. Мы добрались в сумерках.

В столовой тускло горели лампы «молния». Мы сразу отправились ужинать, и Хаузер представил меня двум новым сотрудникам, молодым американцам из Стенфордского университета, которые жили в моей отремонтированной палатке. Я быстро поела и пошла в барак для переписи собрать свои немногочисленные пожитки. Ни Ян и Роберта Вайль, ни Юджин и Джинга Маллабар не показывались.

Я сидела на постели в длинном унылом помещении, думая о весьма сдержанном, если не сказать отсутствующем «добро пожаловать», которым меня встретили в лагере. Казалось, меня рады видеть только Хаузер и Тоширо. Со времени моего бегства в бараке прибавилось кроватей, установили каркас для перегородки, чтобы в дальнейшем разделить комнату пополам. В Гроссо Арборе возвращались хорошие времена, было понятно хотя бы это.

Я сидела на постели, предоставив мыслям блуждать, отдавшись во власть своих переменчивых настроений. Я почувствовала себя — по очереди — апатичной, мрачной, несправедливо обиженной, озлобленной, беспомощной, растерянной, оскорбленной и, наконец, независимой и исполненной презрения. Маллабар, в состоянии «нервного истощения» или нет, явно пытался начать какую-то программу минимизации ущерба, интегрировать, пока не поздно, мои открытия в свой magnum opus[16 - Грандиозное произведение (лат.).]. Теперь я пожалела, что поторопилась оставить ему записку о моих планах касательно публикации.

В дверь негромко постучали. Ян Вайль, подумала я, поднимаясь, чтобы ее открыть, ну наконец-то! Но это оказалась Джинга. Она обняла меня, справилась о моем здоровье и настроении, сказала какие-то комплименты по поводу моей бодрости и спокойствия.

На ней были джинсы и темно-синяя хлопчатобумажная рубаха. Лицо открыто, волосы подхвачены обвязанной вокруг головы бархатной лентой. Я подумала, что она сама выглядит свежей, бодрой и спокойной.

— Как Юджин? — спросила я.

Она ответила не сразу, какое-то время смотрела в пол.

— Он так и не сказал мне, что случилось в тот день, — ровным голосом проговорила она.

— Он хотел убить меня. — После паузы я добавила: — Я думаю.

Джингу передернуло, она резко отвела глаза. Поднесла обе руки ко лбу, провела по нему, словно разглаживая морщины. «Я не могу в это поверить», — сказала она.

— Он словно сошел с ума. Начал меня избивать. Беспощадно. Если бы я не убежала…

Теперь она снова с яростью смотрела на меня, как будто стремясь мобилизовать всю свою энергию и решимость. Потом сказала негромко, спокойным тоном: «Вы представляете себе, Хоуп, как на него все это подействовало? Эти убийства, эти драки. Вы должны понять».

— Послушайте, я же ему говорила. Он не хотел об этом слышать. Я же не старалась… перехитрить его, не темнила.

— Я понимаю, понимаю. Но ему от этого не легче. И вдобавок то, что кто-то вроде вас, я имею в виду, человек со стороны, все у нас… — она покрутила рукой в воздухе, — перевернул вверх дном.

— Надо думать… — Я прислушалась к своей внезапно проснувшейся британской рассудительности. Нет, никаких спасительных вариантов мне здесь не предложат.

— Он не в форме, — продолжила Джинга. — Очень угнетен. Это тяжело.

— Сочувствую, — сказала я. — Могу я с ним увидеться?

Внезапно вид у Джинги стал пристыженный, вся ее уравновешенность и холодная собранность исчезли. Такого выражения у нее на лице я никогда не видела, оно совершенно не вписывалось в образ, выглядело нелепо, как наклеенные усы или клоунский красный нос.

— Он не хочет вас видеть, — сказала она. — Отказывается.

— Блестяще… И что же из этого следует — для меня?

К Джинге снова вернулось самообладание. «Ну, вы сами понимаете… Здесь вы не можете продолжать работу, моя дорогая». Я на мгновение закрыла глаза, потом встала и прошлась по комнате; я вела себя так, словно у меня был выбор, словно мне нужно было, преодолевая себя, принять решение и освоиться с ним. Джинга без малейшего нетерпения ждала моей реакции.

— Вы правы, — сказала я. — Это невозможно. При таких обстоятельствах.

— Я предполагала, что вы согласитесь.

Она достала какие-то бумаги из сумочки, выложила на письменный стол.

— Это официальное письмо о расторжении контракта. Подпишите вот здесь, пожалуйста… А здесь чек, — она постучала ногтем по конверту. — На все, что мы вам должны за не отработанный по контракту срок.

— Очень благородно с вашей стороны.

На мой сарказм она откликнулась неожиданно резко. «Вы знаете, Хоуп, что я здесь ни при чем. Мы остаемся друзьями, во всяком случае, мне приятно так думать. Но мне нужно помогать Юджину. Гроссо Арборе должен функционировать. А без него… Вы сами знаете, как тут все поставлено».

Я впервые серьезно призадумалась над тем, какова степень нервного истощения у Маллабара.

Я расписалась. Джинга мне улыбнулась; я подумала, что не без грусти.

— Имеется еще одна вещь, — сказала она. — Мне очень жаль.

— А именно?

— Вот текст вашего контракта. — Она перелистала несколько страниц. — Вы помните этот пункт?

Я прочла его. Я не могла не усмехнуться. Суть заключалась в том, что все публикации на основе исследований, проведенных в Гроссо Арборе, охраняются авторским правом этой организации, если не будет дано ее особого разрешения. То же относилось ко всем собранным данным, которые по окончании срока контракта должны быть сданы в архив фонда.

— Нет, — сказала я. — Это у вас не выйдет. И не мечтайте.

— В книге вам полностью воздадут должное. Юджин вам обещает. Я вам обещаю.

— Мне на это насрать. Вы меня не остановите.

Джинга резко встала. «Сейчас вам лучше помолчать, дорогая. Что бы вы сейчас ни сказали, вы об этом пожалеете. — Голос ее звучал деловито, убедительно, по-матерински. — Я зайду к вам завтра утром, перед тем как вы уедете. Пожалуйста, сейчас не говорите ничего. Мартим отвезет вас в город». Она храбро улыбнулась мне и закрыла за собой дверь.

Я вышла на воздух и закурила. Ночные бабочки мельтешили у фонаря над входом в барак, ударялись о колпак, на лету задевали его крыльями. Три бледных пятнистых геккона, вцепившись в деревянную стену, неподвижно и терпеливо ждали, когда насекомые на нее сядут. Воздух был полон скрипучими голосами сверчков и звуками шутливой перепалки и смеха, которые доносил с кухонного двора ночной ветер.

Кроме всего, происшедшее меня забавляло: я взглянула на него, смирившаяся, готовая разрыдаться, — и затряслась от беззвучного сдавленного смеха. Я судорожно, глубоко затягиваясь, как смертник перед самым расстрелом, курила свою сигарету, расхаживая по дворику, бесцельно размышляя о том, что делать дальше, перебирая те немногие эфемерные возможности, которые у меня остались. Я испытывала странное облегчение: такое бывает, когда твое поражение становится очевидным. Теперь, во всяком случае, можно прекратить борьбу, говоришь ты себе. Как бы то ни было, с этим эпизодом покончено, может начаться новый.

Я вздохнула, я покачала головой, я мысленно завыла на звезды в ночном небе. В голову мне пришла фраза, которую как-то Джон привез из Америки: обыграли, отодрали и обосрали. Да, подумала я, именно это со мной и произошло: меня обыграли, отодрали и обосрали…

Хаузер приглашал меня зайти к нему поздно вечером выпить, если у меня будет настроение. Оно появилось, только что, и я зашагала по Главной улице к его бунгало. В звездном свете огромная хагания отбрасывала на пыльную дорожку пятнистую, изломанную тень. Я думала: что мне делать? Куда мне идти? Кто пойдет со мной?

Хаузер, улыбаясь, распахнул передо мной дверь.

— А, Хоуп, — произнес он. — У меня для вас сюрприз.

— Пожалуйста, не надо, — сказала я. — Сюрпризов с меня на сегодняшний вечер хватит.

Я переступила через порог. Тоширо, стоя у морозильной камеры, открывал бутылку пива. За столом сидели Ян и Роберта Вайль.




Все прошло прилично, в общем, совсем неплохо, мы не испытывали ни неловкости, ни скованности — вопреки моим ожиданиям. Мы долго и горячо рассуждали о том, как нас с Яном похитили, говорили об Амилькаре и команде «Атомный бабах», о миссионерской школе и ночной атаке. Я рассказала им о своих последних днях в плену, об изящной пушке и слишком маленьких для нее лиловых снарядах, о нелепой смерти Амилькара, о недоумевающих и обходительных бельгийских наемниках. Эта беседа взбадривала, поднимала настроение — в особенности после тягостной встречи с Джингой Маллабар. В тот вечер в комнате царила воодушевляющая атмосфера примиренности и единения. Хаузер и Тоширо без перебоев снабжали нас пивом и пригласили двух новых научных сотрудников (Бреда и Мильтона, если я не путаю), чтобы они тоже послушали наши военные рассказы. Радио у Хаузера было настроено на какую-то центральноевропейскую станцию, передававшую на коротких волнах джаз пятидесятых. Роберта выкурила две-три своих ментоловых сигареты, и Ян не сделал ей замечания.

Что касается Яна, он, по-моему, похудел, и в первый момент мне было странно снова увидеть его гладко выбритым. Он достаточно убедительно изображал собранность и уверенность в себе, но я кожей ощущала, что в моем обществе ему тяжело, он чувствует себя уязвимым, в душе у него нарастают нервозность и тревога.

Он дождался, когда все вышли из-за стола, это было после полуночи. Мы стояли возле бунгало, где жил Хаузер, не желая резко прерывать наш праздник общения и взаимной симпатии. Видя, что Роберта оживленно болтает то ли с Бредом, то ли с Мильтоном, Ян улучил момент и отвел меня на несколько шагов в сторону.

Свет лампы, висевшей над входом, полосами падал на его лицо. Глаза его оставались в тени, я их не видела.

— Послушайте, Хоуп, — проговорил он низким сдавленным голосом. — В ту ночь, когда мы бежали.

— Да.

— Я пытался их отвлечь. Увести их от вас. Я не то что… — он откашлялся. — Не думайте, что я убегал от вас. Что я вас бросил. Я просто хотел их отвлечь. Иначе мы оба…

— Я знаю, — сказала я просто. — И не болтайте глупостей. Вы меня спасли.

Я скорее почувствовала, чем увидела, как его поза из напряженной стала свободной. Казалось, не Ян Вайль, а воплощенный вздох облегчения стоял в полутьме рядом со мной. Он хотел сказать что-то еще, но не успел: Роберта перебила его, спросила о каком-то декане или завкафедрой, которого они знали по Стенфорду. Я успокоительным жестом дотронулась до руки Яна и отвернулась. Я пожелала доброй ночи Хаузеру, Тоширо и всем остальным и по Главной улице двинулась к бараку для переписи. Я никому не сказала, что завтра утром уеду.

Как и обещала, Джинга пришла меня проводить. Одна. Непреклонная, но благожелательная, она напоминала мудрую даму, директора школы, вынужденную исключить свою любимую ученицу. Давайте о себе знать… Что вы думаете делать… Нужно будет встретиться в Лондоне… Мы обе держались образцово, как положено взрослым цивилизованным людям. Джинга разрешила себе сбросить самоконтроль лишь на секунду и со странным, уже знакомым мне смущением намекнула, что со временем, когда Юджин будет в порядке, может быть, удастся что-нибудь придумать. Я не попросила ее уточнить, что она имеет в виду.

Она взяла меня за обе руки, расцеловала в щеки, произнесла почти с юджиновской интонацией: «Ах, Хоуп, Хоуп», — и сочла наше прощание законченным.

Я решила, что буду вести сама, и Мартим пересел на пассажирское место в «лендровере». Я хотела испытать, со всей полнотой и в последний раз, то самое чувство, которое охватывало меня, когда машина, подпрыгнув, въезжала с грунтовой дороги на шоссе, ведущее от Сангви на юг. Я попросила Джингу проститься за меня со всеми остальными, включила зажигание, помахала ей и поехала.

В Сангви я остановилась у дома Джоао. Двери и ставни были закрыты.

— Где он? — спросила я Мартима.

— Его переселились, мэм, — ответил Мартим. — Он уже не работает для лагеря, поэтому он не живет для дома.

Я посмотрела на Мартима непонимающим взглядом: «А где он тогда живет?» Мартим повел меня по изрытой колеями дороге на край деревни, к старой глинобитной хижине с огороженным циновками двориком. Джоао в широкой набедренной повязке сидел у двери и жевал стебель сахарного тростника. Видеть его праздным, без униформы цвета хаки было до странности больно. Его худую грудь покрывала штриховка седых волос. Он выглядел лет на десять старше, чем прежде.

Но он был рад меня видеть и искренне рассердился, когда узнал, что меня тоже уволили.

— Плохое время, мэм, — сказал он мрачно, — очень плохое.

— Да, Джоао, но почему вас?

— Он говорить, для меня нет работы. Теперь никого из шимпи не осталось.

— Никого? — Это меня потрясло. И мне стало стыдно. Я поняла, что ни разу не вспомнила о горстке своих уцелевших южан.

— Только Конрад, — он пожал плечами и добавил: — Может быть.

Он рассказал мне, что Рита-Мей исчезла вскоре после моего отъезда. На этом этапе Рита-Лу примкнула к северянам, теперь уже прочно и, по-видимому, навсегда утвердившимся на базовой территории южан. Еще через два дня Джоао обнаружил тело Кловиса, без обеих ног и, как он выразился, сильно порванное. Конрад ему периодически попадался, вплоть до последней недели. Но Джоао не был в лесу с тех пор, как Маллабар его уволил, Алда тоже уехал, теперь он пытается найти работу в городе.

Я вдруг ясно поняла, что я хочу сделать. Я вернулась к «лендроверу» и велела Мартиму подождать меня на краю деревни. Я сказала ему, что у нас с Джоао есть одно дело, и мы приедем часа через два-три. Вид у Мартима стал озадаченный, но он явно обрадовался. Я взяла с него слово, что, пока меня не будет, в лагерь он не пойдет.

Потом мы с Джоао поехали к деревне с футбольными воротами. Поблизости от нее, по его словам, в последнее время появлялся Конрад. Он скитался по южным склонам нагорья, за деревней. Мальчишки несколько раз заставали его в посадках маиса и прогоняли камнями.

Мы доехали до деревни, Джоао по-прежнему отказывался сопровождать меня в лес. Доктор Маллабар ему запретил, твердил Джоао, и он больше не хочет неприятностей. Когда построят еще один лагерь, для него там может найтись работа, и ему нет смысла восстанавливать против себя доктора Маллабара.

Итак, я оставила Джоао возле «лендровера» и отправилась вверх по склону, чтобы осмотреть места, где недавно видели Конрада.

Я плутала по холмам над деревней, по извилистым лесным тропинкам, высматривая места, где могут кормиться шимпанзе. Если Конрад держится этой территории, то самое вероятное — отыскать его там, где он ест. Мне было и приятно, и грустно бродить по лесу, в последний раз выслеживая шимпанзе. Оставалось несколько часов до полудня, солнце входило в полную силу. Тропинки были испещрены похожими на монетки бликами, под слабым ветерком, доносившимся со дна долины, сухие листья на верхушках деревьев хлопали и трещали, бесцветная, выжженная добела трава шевелилась, жестко шуршала. Дожди в этом году сильно запаздывали.

Я обходила, следуя инструкциям Джоао, одно возможное место кормления за другим, но мне не везло. Часа через полтора этих бесплодных скитаний моя сентиментальная вера в успех предприятия ослабела, и я начала упрекать себя за то, что поспешно выстроила столь нелепый план. Какова была цель этого ностальгического похода на южную территорию? И если бы я вдруг нашла Конрада, тогда — что?

Перед самым полуднем мне надоело ходить, и я уселась под деревом съесть бутерброды с рыбным паштетом, которые мне выдали в столовой. Я размышляла, что делать: стоит ли поискать Конрада еще час или просто прямиком направиться к «лендроверу». Это бессмысленно и глупо, думала я, к чему мне сентиментальное прощание, последний взгляд…

Я была минутах в двадцати ходу от деревни, когда услышала, что неподалеку яростно орут обезьяны-колобусы. Я бежала по тропинке, пока не увидела их перед собой, совершающих головокружительные прыжки высоко в ветвях. Их было с дюжину или больше, они преследовали неуклюжего, удиравшего в раскорячку шимпанзе, который ухал и взвизгивал в страхе и панике.

Конрад тяжело обрушился на землю, увлекая за собой ворох оборванных листьев, и торопливо двинулся прочь в подлесок. Я поспешила за ним.

Через несколько минут я обнаружила его, он сидел невысоко на дереве, обозревая тесную долину внизу. Он похудел, вид у него был запущенный, на ляжке горела красная болячка, похожая на медную бляху. Когда я приблизилась к нему, он стал нервно озираться, я сразу опустилась на корточки и притворилась, что копошусь в пыли и листьях, выискивая какие-то семена. Время от времени я посматривала на Конрада, неизменно наталкиваясь на его внушающий неловкость человеческий взгляд. Его коричневые глаза были неотрывно устремлены на меня. Я заметила, что у него две покрытые струпьями ссадины: одна на лбу и одна — на щеке.

Наконец мое присутствие перестало его тревожить, и он снова принялся осматривать долину.

Она была маленькая, образованная ручьем, который лениво, тонкой струйкой тек по ее дну, поросшему сочной зеленой травой. В одном месте русло перегораживала серая, острая клиновидная скала, с нее вода обрушивалась в мелкий, с галечным дном пруд, скороговорка струй была такой громкой, что долетала даже до меня, хотя я поднялась достаточно высоко по склону.

Я увидела, что Конрад уставился на заросли мескинго, которые окружали пруд. Мескинго — это высокий, с густо растущими ветвями куст, его мелкие остроконечные листья с изнанки серебрятся, как у оливы. На мескинго уже висели плоды, кисти черных, размером с пуговицу, семян, у которых под скорлупой прятались мохнатые, солено-сладкие ядрышки. Я когда-то ела плоды мескинго. Стоило сдавить такой плод двумя пальцами, и скорлупа его аккуратно раскрывалась. Когда высосешь мякоть, от ядра остается блестящее коричневое семечко. Плоды мескинго помогают от жажды, в них есть какое-то вещество, стимулирующее слюнные железы.

Голодный Конрад смотрел на свисавшие черные гроздья и раздумывал, не опасно ли будет спуститься. Он озирался и выжидал добрых полчаса, наконец, решившись, двинулся вниз по склону, осторожно и как-то неловко, и перешел через ручей к зарослям. Сколько-то времени я смотрела, как он ест, торопливо и самозабвенно, запихивая себе в рот кисть за кистью черные семена, пережевывая их вместе со скорлупками и стеблями.

Я ничего не слышала, и он тоже, из-за громкой скороговорки воды, падавшей с клиновидной скалы. Когда он поднял глаза, так как в плеск и рокот водопада ворвались другие звуки, северные шимпи уже взяли его в кольцо.




ТОНКОСТЬ


Джон Клиавотер рассказывал мне, что в семнадцатом веке, когда закладывались основы дифференциального исчисления, математики много спорили относительно строгости некоторых доказательств. Имеются пробелы, говорили непреклонные сторонники чистоты рассуждений, концы с концами не вполне сходятся, присутствуют мелкие неувязки в определениях некоторых терминов. Против этих доводов было невозможно возразить, но, при всей их весомости, нельзя было также и отрицать, что методы дифференциального исчисления работали. Результаты, полученные с их применением, были точными и полезными.

Блез Паскаль (1623–1662) выступил в защиту этих мелких неточностей и двусмысленностей в дифференциальном исчислении. Последнее слово не всегда остается за логикой с ее формальными требованиями, говорил он. Если методы дифференциального исчисления работали, но не соответствовали высочайшим требованиям, предъявляемым к строгости доказательства, то последнее в конце концов значения не имело. Основная идея была здравой. Она представлялась правильной, несмотря на то, что ее неудавалось доказать педантично или в полном объеме.

В таких случаях, говорил Паскаль, интуиция важнее строгости доказательства. Пусть сердце подсказывает вам, верный ли с точки зрения математики шаг вы хотите совершить. В подобных случаях правильно подойти к задаче помогает не способность к логическим суждениям, а тонкость, если понимать это слово в его исходном значении: «умение постигать мельчайшие различия».

Я занимаюсь своими делами. Я живу на берегу в своем маленьком доме. Я думаю о том, что со мной случилось и что я сделала, и спрашиваю себя, правильно ли я реагировала и поступала. Я не знаю. Пока еще. Может быть, именно здесь мне нужно призвать на помощь «тонкость», как ее понимал Паскаль. Мне нравится эта мысль: прийти к правильному ответу, уточняя, то есть утончая суждения о моем прошлом, а не полагаясь на силу логических доводов. Может быть, мне предстоит утончать мысли о моем пути всю жизнь?




На следующее утро Хоуп ушла на работу рано и опять не разбудила Джона. Она отправилась прямо в лес, в Литтл Грин Вуд, где замеряла стволы и пни до полудня. Она подумала, не поехать ли на ленч домой, но решила этого не делать. Должно пройти побольше времени, не два часа и не три, решила она, прежде чем они с Джоном снова встретятся.

Они разговаривали допоздна, разумно, без горячности или озлобленности с его или с ее стороны. Джон не был, вопреки ее опасениям, ни растерянным, ни подавленным, он казался спокойным, он принял случившееся. Они произнесли все положенные слова о дальнейшей дружбе, о том, что нужно будет поддерживать контакт, они оба неохотно признали, что каждый со своей стороны не видит никаких разумных способов сохранить их брак. Ни один из них, торжественно утверждали оба, ни на секунду не пожалел о том, что они были вместе. И оба с грустью согласились, что разбитого не склеишь, что дальше влачить груз тягостных, не приносящих удовлетворения отношений было бы неверным решением, большой ошибкой.

За работой Хоуп думала об этом их разговоре. Что до нее, она испытывала безмерное облегчение с примесью смутного разочарования. Как это странно, размышляла она, почему порой, став на позицию разума и терпимости, потом чувствуешь себя совершенно опустошенной и обобранной? Оказывается, рациональное поведение требовалось тебе в последнюю очередь. Ты вдруг сознаешь, что для разрешения человеческих проблем нужна страсть и грубое, животное неблагоразумие, нужно какое-то время орать и брызгать друг на друга слюной. Это отсутствие упреков, обвинений и контробвинений, невысказанных обид и давних претензий, которые вырываются наружу в пылу ссоры, теперь не давало ей покоя. Почему они демонстрировали такую невозмутимость и умудренность жизнью, ведь ни у нее, ни у Джона этого в характере не было? Может быть, из-за Джона и его болезни, предположила она. Ну а он-то почему? Почему он не выкрикивал ей в лицо бранные слова? Не унижал и не оскорблял ее, чтобы удовлетворить собственное раненое самолюбие? Это все было бы естественнее, думала она, чем их тихие голоса и печальная дальновидность.

Она сама рассердилась только один раз. Он вдруг, ни с того ни с сего, спросил, есть ли у нее кто-нибудь. «У тебя что, другой? Так и есть, я знаю. Кто он? Ты можешь сказать мне, не волнуйся, я пойму». Ее яростные, непреклонные отрицания помешали ему продолжать в том же духе. Хорошо тебе говорить, все время думала она. И он, по-видимому, поверил ей на слово, оставил эту тему так же внезапно, как затронул. Но может быть, ей следовало выдумать себе любовника, размышляла она. Просто, чтобы сделать все более грязным, Более реальным. Может быть, стоило сказать, что у нее роман с Грехемом Мунро, единственно, чтобы подлить масла в огонь (кандидатура в других отношениях невообразимая, чтобы не сказать смехотворная — с ее позиций), но, во всяком случае, эти слова могли бы вызвать скандал, такой, чтобы от обоих полетели пух и перья, они выплеснули бы друг на друга часть желчи и очистились бы от своей взрослой рассудительности.

О том же она размышляла и вторую половину дня, осматривая подлесок в поисках характерных цветов и трав, собирая то там, то сям образцы для подтверждения концепции, для последующей обработки. Хорошо хоть нет дождя, подумала она, стоя с непокрытой головой в оловянном предвечернем свете под облетевшими деревьями, выковыривая грязь из-под ногтей перочинным ножом. Она поняла, что устала сверх всякой меры. Из-за самого присутствия Джона она чувствовала себя эти два дня напряженной и скованной. На секунду она задумалась над тем, позволят ли ей характер и темперамент жить с другим мужчиной — с каким бы то ни было мужчиной, — цинично добавила она; возможно, она вообще не из тех, кто создан для брака? Но потом подумала, что нет: какое-то время ей было так хорошо с Джоном Клиавотером, что ни о чем лучшем она и мечтать не могла бы. От этого ей стало грустно, и она с новым уважением подумала о Джоне, таком измученном, но исполненном сдержанности и достоинства. У него были свои проблемы, у Джона, которые она не могла с ним разделить, которые не могла даже понять. Она решила, идя домой, что сегодня вечером будет держаться с ним тепло и благожелательно.

Когда она вошла в коттедж, там никого не было, хотя во всех комнатах были включены обогреватели и горел свет. Ее теплота и благожелательность съежились и исчезли. На столе лежала записка: «Ушел пройтись. К чаю вернусь. Джон». Она переоделась, привела в порядок гостиную и кухню, поставила на огонь чайник. И села ждать, когда он вернется.

Она представления не имела, почему этот вопрос пришел ей в голову, но он требовал ответа так настойчиво и непреклонно, что не подчиниться она не могла. Она открыла заднюю дверь, выходившую в убогий сад, и пошла по полоске клочковатой травы между клумбами с прибитыми ветром кустами роз. На другом конце сада находился зеленый деревянный сарай с поленницей и оплетенной паутиной газонокосилкой. Предметы скудного садового инвентаря висели на огромных ржавых гвоздях. Лопаты на месте не было.

Добрую минуту она стояла и ругалась, все ее мускулы напряглись от разочарования и гнева. Сумасшедший кретин. Чертов гребаный сумасшедший болван. И так далее. Нет, снова переживать все это она не станет. Нет, она этого больше не потерпит. Чем скорее его здесь не будет, тем лучше.

Где его искать, она знала.

Дрожа, буквально вибрируя от ярости, она вернулась в коттедж за фонариком и поехала к старому барскому дому. Поставила машину на краю луговины и быстрыми шагами двинулась сквозь буковую рощу к зарослям тиса. Почти стемнело, холодало с каждой минутой. Она обошла черный массив тисов, перед ней открылась тусклая хромированная поверхность озера. Зашедшее солнце оставило после себя жалкую, сернистую, желто-серую полоску на горизонте. Деревья и кусты почти лишились красок, стали монохромными, на склонах долины, спускавшихся к воде, лежали длинные тени.

Его нигде не было видно. Она прислушалась. Ничего. Ветер. Лесной голубь. Резкие крики грачей. Она громко окликнула его несколько раз. Ответа не последовало. Она бесцельно покрутила в руке фонарик, посветила в разные стороны, пытаясь обнаружить, что же он вырыл, но ничего не заметила. Теперь она поняла, что ехать сюда было незачем: он мог пойти домой через ферму Блекнолл и в любом случае темнота заставила бы его возвратиться в коттедж очень скоро. Она развернулась и направилась к машине.

Примерно пятьюдесятью ярдами выше тисовых зарослей она споткнулась о лопату, лежавшую на краю луговины. Луч фонарика осветил ей несколько квадратных футов вырезанного дерна и небольшую яму. У нее перехватило дыхание, она остановилась, огляделась. Уши ее заполнил плеск декоративных каскадов на питавшем озеро ручье и журчание воды в зеленых прудах, чьи струи обтекали продуманно размещенные скалы с заросшими зеленью беседками и гротами.

Хоуп прошла через полосу буковых деревьев к ручью. Рядом с ним бежали дорожки, тянулись ступени, стертые и замшелые. Архитектор задумал здесь дополнительный спуск на луговину, к озеру, еще более романтический и уединенный. Над прудами побольше с их особенно живописными каскадами красовались резные каменные скамейки для тех, кто хотел помечтать над водой, погрузиться в навеянные чужим замыслом грезы. На одной из таких скамеек Хоуп нашла бумажник Джона и его маленькую записную книжку.

— Джон! — тщетно выкрикнула она. — Джонни… Джонни, это я!..

Ответа не последовало.

Она заставила себя направить луч фонарика вниз, на озеро. Выложенное камнями, его дно напоминало плоское блюдце диаметром в двадцать футов. Питавший озеро ручей образовывал здесь каскад высотой футов в двенадцать, но камни по ходу струи обросли такой бородой из травы и мха, что вода скорее сочилась и капала, чем текла. Ивняк и кусты крушины, разросшиеся и бесформенные, склонялись над углублением, в котором лежало озеро, кроны деревьев сходились над головой, загораживая даже тот слабый свет, который еще лился с неба. Было темно и тихо, в воздухе странно пахло плесенью — как в погребе.

Луч фонарика отражался от воды, делая ее непрозрачной и блестящей. Она, осторожно переставляя ноги, спустилась по каменным ступеням и посветила фонариком, держа его косо, почти параллельно поверхности воды.

Джон лежал лицом вниз, на глубине в три-четыре фута, полностью одетый, в позе человека, нырнувшего на мелководье, пятки у него были выше, чем голова. Руки он сложил на груди. Его фигура казалась негнущейся, положение — неестественным, он напоминал памятник, сброшенный с пьедестала.

Пристроив на земле фонарик так, что его луч достигал противоположного берега, Хоуп вошла в озеро и механически зафиксировала ощущение холода от воды, хлынувшей за голенища ее резиновых сапог. Когда Хоуп приблизилась к Джону, вода доходила ей до бедер. Она обеими руками ухватила его за щиколотку, потянула. Поняла, и у нее вырвался горестный всхлип, что его лицо тащится по дну. Он был необъяснимо тяжелым.

Она сунула руки глубоко в воду и с огромным трудом его перевернула. Он не был почти невесомым, не скользил, повинуясь ее движениям, плавно и замедленно, как обычно тела в воде. Она поняла, почему. Кусок каменной плиты — ступеньки или скамейки? — клином высовывался из-под его твидовых лацканов. Пиджак был застегнут наглухо, на все три пуговицы, обе руки — засунутые под его борта, по-наполеоновски скрещенные — прижимали прямоугольный камень к животу и груди.

Негнущимися ледяными пальцами она высвободила его руки и ухитрилась расстегнуть пиджак. Камень медленно сполз на дно, голова Джона обрела плавучесть, и его лицо, бескровное, невыразимо спокойное, с широко открытыми глазами, легко преодолевая три фута темно-зеленой воды, стало подниматься на поверхность — его непокорные, вьющиеся волосы колыхались податливо и, мягко — впервые в жизни — пока его черты не выступили над водой и, покачавшись, замерли, глухие и равнодушные к ее пронзительному, прерывистому, обреченному крику.




СЛАБОЕ ПЛАМЯ


Каждый день мы вдыхаем и выдыхаем четыре тысячи галлонов воздуха. Сколько вдохов понадобилось сделать Джону, чтобы его легкие заполнились ледяной водой?

Четыре тысячи галлонов в сутки. Как нам нужен этот газ! Он питает кровь, помогает процессам горения, служит пищей для слабого пламени, согревающего нас изнутри… Именно холод так нервирует нас в покойниках. И их совершенная неподвижность. Актер, изображающий смерть на сцене, не может полностью скрыть, что у него едва-едва приподымаются и опускаются грудь и живот, не в состоянии до конца справиться с мельчайшими сокращениями и подергиваниями множества своих мускулов. Он не до конца неподвижен. Его внутренние органы вдыхают, фильтруют, разлагают и потребляют. Но абсолютная неподвижность покойников явно, демонстративно бесчеловечна. Инертное, неодушевленное тело становится вещью — когда эти неуловимые движения исчезают. Человек превращается в свернутый ковер, в мешок картошки, в бревно.




С неистовыми криками и воплями я устремилась к ним, скользя и оступаясь на склоне, но шимпанзе то ли не слышали меня, то ли не обращали внимания. Как бы то ни было, они сами подняли чудовищный шум, и Конрад отвратительно визжал от боли и ужаса. Я видела, как Дарий безжалостно молотит его кулаками по голове, а Пулул и Себестиан пригибают к земле.

Я побежала по дну долины к зарослям мескинго, не переставая орать, одной рукой стараясь нашарить в висевшей на плече сумке Усманов пистолет.

Их было восемь — взрослых самцов, напавших на Конрада, каждый во много раз сильнее здорового взрослого мужчины. Когда я преодолевала полосу ярко-зеленой травы на берегу ручья, мысль о том, что будет, если они на меня нападут, заставила меня остановиться и содрогнуться от нестерпимого страха. Мгновение я не двигалась. Потом услышала, как Конрад завопил еще громче и пронзительней и вдруг умолк…

Они все были по другую сторону ручья, у кустов мескинго, в безумном возбуждении наскакивали на простертого на земле Конрада. Я выстрелила в воздух, и они засуетились, галдя и вскрикивая. Дарий сломал ветку мескинго и начал лупить ею по земле. Америко и Пулул бросились ко мне через ручей, угрожающе жестикулируя, воя, скаля свои желтые зубы. Дарий встал на ноги, шерсть дыбом, руки широко раскинуты. Шум стоял невыносимый, какой-то преувеличенный, словно пилили металл, звуки вибрировали, отдаваясь эхом со всех сторон, дикие, рваные, хриплые.

— ВОН ОТСЮДА! — рявкнула я на них, прицеливаясь. — УБИРАЙТЕСЬ! УБИРАЙТЕСЬ! — Но что такое пистолет для Homo troglodites? И чем была для них я? Странная прямостоящая обезьяна, шумная, жестикулирующая, которая вдобавок им угрожает.

Еще двое пересекли ручей. Пулул ринулся было ко мне, но, сделав несколько шагов, остановился и попятился. Дарий визжал как безумный, неистово ломая ветки мескинго. Америко схватил камень со дна ручья и неуклюже, высоко бросил его в мою сторону. Пулул наскакивал и отскакивал, с силой бил кулаками по земле в двенадцати футах от меня. Гаспар медленно приближался ко мне справа. Я окинула взглядом кусты мескинго, надеясь увидеть Конрада.

И тут Пулул метнулся ко мне.

Первым выстрелом я попала ему в грудь, высоко сбоку, и он покатился по земле. Тогда Дарий перепрыгнул через ручей и бросился на меня. Когда он был в шести футах, я выстрелила ему прямо в лоб. Я увидела, как куски его черепа разлетелись по сторонам, словно брошенная вверх пригоршня монет. Я развернулась и выпалила в удиравших от меня Гаспара и Себестиана, но промахнулась. Остальные с воплями, в панике тоже помчались прочь из долины.

Вокруг снова стало тихо. Птицы молчали, слышалась только скороговорка воды.

Пулул был все еще жив. Я осторожно подошла к нему, одна нога у него слабо шевелилась и дергалась. Он лежал ко мне спиной, я увидела, что на месте выходного отверстия пули у него рана величиной с кулак. С расстояния в два фута я выстрелила ему в голову.

Дарий лежал на спине, раскинув руки, словно загорая. Весь череп выше глаз у него разнесло выстрелом, за головой тянулась комковатая бахрома из костных обломков и кровавой плоти.

Я перешла через ручей, чтобы посмотреть, что с Конрадом. Он лежал, скорчившись, залитый кровью, под кустом мескинго. Правая рука у него была оторвана по локоть, он угрожающе замахнулся на меня культей — жалкое зрелище. Кулаки и когти Дария превратили его лицо в красное заплывшее месиво. Но его карие глаза по-прежнему пристально смотрели на меня. Укоризненно? Умоляюще? Враждебно? Растерянно?

Я обошла его, пригнулась, чтобы он меня не видел, и с шести футов выстрелила ему в макушку.

Какое-то время я просто сидела на скале. Когда меня перестала бить дрожь, я смочила лицо водой из ручья. Потом насыпала в карман орешков мескинго, обошла стороной тела Дария и Пулула и зашагала в деревню, где меня терпеливо ждал Джоао.

Я чувствовала себя значительно лучше. Я была рада, что убила Дария и Пулула. Я была рада, что оказалась на нужном месте и смогла прекратить мучения Конрада. Ко мне быстро вернулись выдержка и спокойствие. Я знала, что меня никогда не будет мучить совесть, потому что раз в жизни я поступила правильно.

С войнами шимпанзе было покончено.




ЭПИЛОГ


Я смотрю на берег. Его только что, как из душа, окатило дождем. На солнце видно, как от теплых тиковых досок у меня на веранде поднимается пар — можно подумать, что под ними кипит котел. Над морем небо заставлено мягкой бесформенной облачной мебелью: зачехленными стульями, оседающими, худеющими на ветру диванами, ватными взрывами подушек. Ветер уносит их прочь и оставляет берег для всех, и для меня в том числе, вымытым и гладким.

Дом, в котором я живу, как вы уже догадались, принадлежал Усману. Ко мне он перешел как бы по наследству. Большую часть денег, полученных при увольнении из Гроссо Арборе, я потратила на ремонт и въехала, как только починили крышу. Мне оправили в рамки красивые чертежи его мушиных аэропланов, теперь они висят над книжными шкафами у меня в гостиной. Летательные аппараты Усмана, который мечтал о космосе.

А это были только мечты. Я купила книгу (сама не знаю, почему, наверное, потому, что по нему скучала) — про историю освоения космоса. Если подумать, изумляться тут было нечему, но, честно сказать вам, я была поражена, когда из нее узнала: астронавтов-египтян не было. Ни одного. Были из Вьетнама, Индии, Сирии, Мексики и Саудовской Аравии, но никого — из Египта. Однако ложь Усмана меня не тревожит: на мгновение мечты околдовали его и это делает их частью действительности — в каком-то смысле. Мгновения, которые он прожил в зачарованном сне, делают этот сон по-своему достоверным.

Я много думала об Усмане в последнее время. Недавно все газеты кричали о весьма странной истории. В одной латиноамериканской стране, когда МиГ-15 «Фагот» разбился при взлете, возник вопрос о выплате страховки. Уполномоченные лица стали расследовать обстоятельства катастрофы и выяснили по серийным номерам на каких-то деталях, что этот же самолет разбился у нас год назад: у него отказали приборы, когда он возвращался после выполнения задания над позициями ФИДЕ на центральной возвышенности. Тогда самолет исчез бесследно.

Потом стало известно, что, хотя по официальным данным из-за неполадок с приборами разбились восемь МиГов, были обнаружены обломки всего лишь трех. Запахло скандалом, в воздухе реяли обвинения весьма неприятного свойства. Тогдашний министр обороны был вынужден уйти в отставку из-за контактов с неким ближневосточным торговцем оружием. Доказать ничего нельзя, но имеются серьезные подозрения, что в период, когда война была в разгаре, пилоты систематически угоняли эти истребители за границу, где их перекрашивали и тайно продавали.

Разумеется, я понимаю, что приборы могут по-настоящему отказать, что самолеты действительно падают, но — кто что знает? Как можно быть в чем-то уверенным? Но я верю в свою интуицию, и меня не покидает странное чувство, что в один прекрасный день бывший владелец этого домика может наведаться в него и посмотреть, что в нем изменилось.

И вот что любопытно: куда бы я ни шла, мне все время чудится, что я его вижу. Здесь много сирийцев и ливанцев, и глаза у меня всегда вспыхивают при виде усатых и бородатых мужчин (я почему-то думаю, что он отрастил бороду…).

Это напоминает мне месяцы перед знакомством с Джоном Клиавотером, когда я ждала, что моя жизнь вот-вот разрешится нашей встречей, и в воздухе вокруг меня сгущалось ощущение ее неизбежности.

Я выхожу на террасу, искоса смотрю на море, на блистающий океан, и солнце греет мне лицо.

Джон Клиавотер.

Я надеялась, что он оставил какую-нибудь записку в блокноте, положенном на каменную скамейку, но там не оказалось ничего, только рунические закорючки формул. Мне остается одно мое воображение, и я думаю, что он принял решение внезапно, за несколько секунд. Он начал копать, вдруг то, что сулит ему будущее, стало нестерпимым, и он спустился к озеру. Именно будущее подкарауливает самоубийцу и обрушивается на него — всей тяжестью времени.

Джон выбрал свой осколок плиты, высвободил его из обросшего мхом гнезда, прижал к груди, вышел на середину озера и упал лицом вниз. Один раз глубоко вдохнуть широко открытым ртом — и достаточно. Как говорил Амилькар, то, чего нельзя избежать, нужно приветствовать.

Я смотрю на часы. Через час у меня встреча с Джингой. Может быть, вас это удивит, но я по-прежнему работаю на проект. Я встречаю с самолета вновь прибывших, организую транспорт и снабжение уже для двух лагерей. Это была идея Джинги Маллабар: поскольку исследовательский центр стал вдвое больше, им нужен администратор и представитель в городе. Платят мне неплохо: сейчас с фондами все в порядке — после того, как книга увидела свет. «Приматы: сообщество крупных обезьян». Просмотрите ее, проверьте, что там написано. Прочтите большую сноску на странице 74. «Мы выражаем благодарность доктору Хоуп Клиавотер за ее неоценимый вклад…»

Я больше не бывала в Гроссо Арборе — Джинга считает, что мне разумнее там не показываться, — но с Юджином Маллабаром виделась три раза. Очень коротко. Он приветствовал меня тепло, но напыщенно, держал дистанцию, демонстрируя фальшивое обаяние доброго дядюшки: «Хоуп, дорогая…», «Всех благ вам, Хоуп…» Большую часть времени он проводит в Америке, читает лекции. Повседневной работой в двух лагерях руководят Джинга и Хаузер. О том, что произошло между нами в лесу, не было больше сказано ни слова. И никто, насколько я знаю, не обнаружил тела Пулула, Дария и Конрада.

По ступенькам я спускаюсь на пляж. Сильный дождь разгладил на нем крупные борозды, смыл все следы. Песок покрыт ямочками, как мяч для гольфа, он твердый и влажный.

Что со мной сейчас? Что будет потом? С определенностью нельзя сказать почти ничего. Ну что ж, моим оплотом и утешением стала доктрина, что покой нужно искать не в определенности, но в постоянном созерцании и обдумывании.

Я бреду по берегу, наслаждаясь своей нерешительностью, своим духовным лимбом. Но надолго такого состояния никогда не хватает. Берег незыблем, на него обрушиваются волны.

Два пса выходят из рощи на песок, обнюхивают мусор, вынесенный прибоем. Мой здоровенный сосед-сириец трусцой выбегает из своего пляжного домика, в плавках цвета индиго, и бодро машет мне рукой. «После дождя вода лучше», — кричит он и уверенно входит в невысокие волны. Я машу ему в ответ. Мальчик смотрит на трех коз, пасущихся в пальмовой роще. Краб скрывается в норку. В деревне кто-то визгливо хохочет. Паутинная тень волейбольной сетки четко прорисована на ровном песке. Сейчас я стараюсь постигнуть эти документы реальности. Если не обдумывать жизнь, то жить незачем.


notes



Примечания





1


Большое дерево (португ. иск.).




2


Хандра (фр.).




3


Легкая закуска, которую принято подавать к аперетиву (фр.).




4


Верхняя часть алтаря, украшенная живописью и резьбой.




5


Декорированный шкафчик в алтарной части западно-христианского храма.




6


Кронштейн в форме завитка с акантовым листом, поддерживающий карнизную плиту.




7


Плита наибольшего выноса в верхней части карниза.




8


Финитная функция — функция, которая вне определенного множества равна нулю, а на нем — не равна.




9


Успех у критики (фр.).




10


Кукурузное или пшеничное виски.




11


Специальная скамеечка возле живой изгороди.




12


Большая любовь (фр.).




13


Количество измерений. Бывают одномерное (прямая), двумерное (плоскость) и трехмерное (наше обычное) пространства.




14


Отступить, чтобы лучше прыгнуть (фр.).




15


Ты прав, приятель, это баба (фр.).




16


Грандиозное произведение (лат.).