Убийца поневоле
Уильям Айриш


Авторский сборник рассказов.


Уильям Айриш

Убийца поневоле

Momentum


Эта книга посвящена Питеру Дж. Андерсону, эсквайру, из Санта-Моники, штат Калифорния, который подхватил эстафетную палочку, невольно уроненную Мэлом Ниммером, эсквайром (ввиду его безвременной кончины), моим первым адвокатом в нашумевшем деле об авторских правах, которое началось в 1983-м и завершилось в 1990 году в Верховном суде США с результатом шесть против трех в пользу Шелдона Эйбенда. Это решение послужило на пользу десяткам тысяч вдов и наследников во всем мире. Питер показал, что является вторым Давидом, потому что его противниками были «Эм-си-эй», самая крупная кинокомпания в мире, «Юниверсал студио», владение Алфреда Хичкока, Джимми Стюарт и прочие, многие студии, кроме компании Уолта Диснея, где, очевидно, думали иначе. Мы снимаем шляпы перед Ирвином Карпом, эсквайром, Хербертом Джакоби, эсквайром, Барбарой Ринджер, эсквайром, Ральфом Оменом, эсквайром, сотрудником агентства США по авторским правам, и перед гильдией поэтов и композиторов Америки, которые все представляли документы в поддержку позиции Шелдона Эйбенда в деле «Окно во двор», а также перед Робертом Оссанна и Жужей Молнар и ее покойной матерью Маргит Молнар.

    
Шелдон Эйбенд, известный также под именем Буффало Билл


Окно во двор


Я не знал, как их зовут. И никогда не слышал их голосов. Откровенно говоря, я не смог бы даже сказать, как они выглядят, потому что рассмотреть их лица на таком расстоянии было просто невозможно. Зато я отлично представлял себе их распорядок дня — когда они уходили и приходили, как проводили свободное время. Они были обитателями мира, открывавшегося мне из окна.

Конечно, это очень походило на подглядывание, и даже, пожалуй, было сродни безотрывному наблюдению радиолокатора. Но подглядывание не было моей самоцелью, и мне не за что себя винить. Все дело в том, что в то время мое передвижение было весьма ограниченным. Я мог передвигаться от окна к кровати и от кровати к окну, и только. Это окно в эркере, особенно в теплую погоду, было самым приятным местом моей спальни, потому что оно выходило во двор дома. Я его никогда не занавешивал и вынужден был сидеть, не зажигая огня, иначе все насекомые в округе слетелись бы ко мне. Я не мог спать, потому что должен был то и дело заниматься лечебной гимнастикой. У меня не было привычки читать, чтобы разогнать скуку, поэтому мне просто некуда было себя деть. Так что же мне оставалось делать — сидеть с зажмуренными глазами?

В доме напротив я почти наугад выбрал молодую семейную пару. Почти подростки, они, скорее всего, только что поженились. Каждый вечер молодожены куда-то уходили, и вечно в такой спешке, что, уходя, постоянно забывали выключить свет. Правда, потом вспоминали (я слышал, это называется замедленной реакцией). Он всегда возвращался минут через пять после ухода, наверное уже с улицы, и как сумасшедший метался по комнатам, нажимая выключатели. А потом, снова убегая, неизменно натыкался на что-то в темноте. Я не мог наблюдать это без смеха.

Окна дома, который находился чуть дальше, казались мне очень узкими. И в них огни тоже гасли каждую ночь. Мне было как-то печально смотреть на них. Там жила женщина с ребенком, как я полагаю, молодая вдова. Я видел, как она укладывала его в кроватку, как, нагнувшись, целовала. Потом завешивала лампу, садилась, чтобы подкрасить глаза и губы, и уходила. Она всегда возвращалась под утро. Как-то раз, когда я уже проснулся и по обыкновению сидел у окна, я увидел ее сидящей неподвижно, с поникшей головой. В этом было что-то навевающее грусть.

В третьем доме было трудно что-нибудь рассмотреть, потому что окна выглядели узкими, как бойницы в средневековом замке. А вот в следующем доме, что стоял рядом с третьим, снова можно было видеть на всю глубину комнат, потому что он стоял под прямым углом к остальным, так же, как и мой, замыкая квартал. Из моего окна в эркере спальни дом выглядел словно кукольный домик, в котором снята задняя стенка. И все происходящее там представлялось мне таким же кукольным.

Это был невзрачный дом. В отличие от всех других, он таким и был построен, то есть не для того, чтобы устраивать там меблированные комнаты. С тыльной стороны дома снизу вверх шли пожарные лестницы, что лишь подтверждало мое предположение. Этот старый дом уже не приносил дохода, поэтому сейчас его перестраивали. Вместо того чтобы переселить всех жильцов на время ремонта, владельцы дома предпочли ремонтировать по одной квартире, чтобы таким образом не терять доходы. Из шести квартир части дома отремонтирована была только одна, но пока оставалась незаселенной. Теперь работы велись на пятом этаже; грохот молотков и визг пил нарушал покой всех обитателей округи.

Мне было жаль пару, жившую этажом ниже. Я удивлялся, как они выдерживают этот бедлам. К тому же хозяйка квартиры постоянно хворала. Я мог судить об этом по тому, как вяло она передвигалась и часто оставалась весь день в банном халате, не переодеваясь. Иногда я видел ее сидящей у окна с поникшей головой. Я часто задавался вопросом, почему не пригласят к ней доктора, но, возможно, семья не могла себе этого позволить. Похоже, муж был без работы. Часто у них допоздна горел свет, и, судя по теням на занавеске, ей было нехорошо, и он все время находился при ней. Однажды он просидел возле нее до самого рассвета. И это не значило, что я наблюдал за ними все это время. Но свет горел там до трех утра, когда я наконец решил лечь в постель, чтобы хоть немного поспать. Мне не удалось заснуть, и я снова встал перед самым рассветом, а свет по-прежнему пробивался сквозь коричневые занавески.

Немного спустя, с первыми лучами дня, когда свет в окнах погас, занавеска в одном из окон поднялась, и я увидел мужа, он стоял и смотрел наружу.

У него в руке была сигарета. Я не мог разглядеть ее, но догадался об этом по нервным движениям руки, которую он то и дело подносил ко рту, и по струйке дыма, поднимавшейся вверх. Я подумал, что он беспокоится о жене. Я не осуждал его за это. Всякий муж поступил бы так же. Похоже, она обессилела от болей и заснула. А через час или два у них над головами снова раздался визг пил и стук поднимаемых бадей. Конечно, это не мое дело, но мне казалось, что ему лучше было бы увезти ее отсюда. Вот если бы у меня была больная жена…

Он чуть высунулся наружу, может быть всего на дюйм за раму окна, и стал внимательно рассматривать окна домов, обращенные во двор. Всегда, даже на расстоянии, можно безошибочно определить, когда человек пристально смотрит на что-то. Он при этом как-то по-особому держит голову. И его испытующий взгляд не был прикован к какой-то одной точке, он медленно перемещался вдоль соседних домов, начиная с самого дальнего от меня. Я понимал, что вскоре он неизбежно обнаружит меня. Чтобы избежать этого, я отодвинулся в глубь комнаты на несколько ярдов, где еще не рассеялся голубоватый сумрак ночи.

Когда через несколько мгновений я вернулся на прежнее место, его уже не было. Он раздвинул занавески на двух окнах, не тронув ту, что была в спальне. Меня несколько удивил этот странный взгляд, которым он обводил окна обращенных к нему домов. В столь ранний час в этих окнах никого не было. Это, конечно, не так уж важно, но его поведение показалось мне немного странным, потому что в нем не ощущалось беспокойства о жене. Когда человек внутренне напряжен или взволнован, у него чаще всего отсутствующий взгляд. Но когда он внимательно оглядывает вереницу окон, это выдает его обеспокоенность внешними обстоятельствами. В данном случае одно противоречило другому. И такая, казалось бы, незначительная деталь придавала серьезность происходящему. И только человек, подобно мне томящийся в полном бездействии, мог заметить это.

После этого, насколько можно было судить по окнам, в квартире воцарилась мертвая тишина. Он либо ушел, либо сам лег спать. Вскоре явился Сэм, мой дневной слуга, он принес мне завтрак и утреннюю газету, и я на некоторое время отвлекся от созерцания чужих окон.

Косые лучи утреннего солнца освещали одну сторону двора, постепенно перемещаясь на другую. Незаметно день начал клониться к закату, наступал вечер. А это значило, что минул еще один день.

В четырехугольном дворе начали зажигаться окна. От стен отражались звуки пущенного на полную мощность радио. Если прислушаться, то можно было различить донесшийся откуда-то тихий звон убираемых тарелок. Цепочка маленьких привычек, из которых и состоит сама жизнь. Люди были связаны ими куда крепче, чем самой суровой смирительной рубашкой, которую мог бы придумать какой-нибудь тюремный надзиратель, хотя все они считали себя свободными. Вот молодожены, каждый вечер забывая погасить свет, мчались куда-то к безудержному веселью, а устав, возвращались домой, выключали огни, и у них было темно до самого утра. А та женщина укладывала дитя спать, печально склонялась над ним и с потерянным видом садилась подкрашивать губы.

В квартире на четвертом этаже того дома, который стоял под прямым углом ко всем остальным, все занавески по-прежнему были раздвинуты, и только окно в спальне оставалось весь день занавешенным. До сих пор меня это не очень занимало, потому что я особенно не смотрел туда и думал о другом. Мои глаза в течение дня порой останавливались на тех окнах, но мысли были где-то далеко. И только когда в одном из окон, где были подняты занавески, а именно в кухне, загорелся свет, я вспомнил, что окно в спальне по-прежнему занавешено. И здесь мне пришло в голову то, о чем я не подумал раньше: я не видел женщину целый день и вообще не видел в этих окнах никаких признаков жизни.

Он вошел в дом снаружи. Вход был с другой стороны кухни и не был виден из моего окна. Он был в шляпе, вот почему я понял, что он вошел с улицы.

Но шляпу он не снял. Так, будто не было никого, ради кого он должен был бы это сделать. Вместо этого он сдвинул ее на затылок, запустив руку в волосы. И этот жест вовсе не означал желания вытереть испарину, я это знал. Он поднял руку и коснулся головы выше лба. Это означало озабоченность или неуверенность. И кроме того, если уж он страдал от излишней жары, то прежде всего должен был снять шляпу.

Женщина не вышла поприветствовать его. Так порвалось первое звено такой крепкой цепочки привычек, которая связывает всех нас.

Наверное, она была так больна, что весь день провела в постели в комнате с занавешенным окном. Я продолжал наблюдать. Мужчина не спешил направиться к больной. И это было удивительно и непонятно. Странно, думал я, что он не идет к ней. Или, по крайней мере, не заглянет в дверь, чтобы узнать, как она себя чувствует.

Может быть, она спит, и он не хочет ее беспокоить, подумал я. Но сразу же отверг это предположение: откуда он может знать, что она спит, даже не заглянув к ней?

Он подошел к окну и остановился так же, как ночью, перед рассветом. Сэм только что унес поднос, света у меня не было, и я понимал, что этот человек не может меня увидеть в темноте. Он несколько минут постоял, не двигаясь, весь погруженный в свои мысли, невидящим взором уставясь вниз.

Он беспокоится за нее, сказал я себе, как беспокоился бы на его месте любой мужчина. Это совершенно естественно. Странно только, что он не счел нужным заглянуть к ней. Если он так беспокоится, то почему хотя бы не зайдет к ней по возвращении? И пока я об этом размышлял, он повторил то, что проделал утром: стал с явной настороженностью медленно обводить взглядом окна. Правда, на сей раз свет освещал только его спину, но все же его было достаточно, чтобы можно было различить и взгляд мужчины. Я оставался совершенно неподвижен, пока взгляд не миновал меня. Малейшее мое движение способно было привлечь его внимание.

Что же так интересует его в чужих окнах, отрешенно подумал я, но тут же спохватился: уж кто бы это говорил, а сам-то что делаешь?

Я не учел главную разницу. Я-то не был ничем встревожен. А он, как видно, был.

Занавески опустились. Сквозь плотную бежевую ткань забрезжил свет. Но в спальне по-прежнему было темно.

Трудно сказать, сколько прошло времени: четверть часа или двадцать минут. Где-то поблизости застрекотал сверчок. Сэм зашел узнать, не нужно ли мне чего-нибудь подать, прежде чем он уйдет домой. Мне ничего не было нужно, и я разрешил ему идти. Он постоял с минуту, тревожно прислушиваясь, потом досадливо тряхнул головой.

— В чем дело? — спросил я.

— Сверчок. Это не к добру. Так говорила моя старенькая мама. И не было случая, чтобы она ошиблась.

— Что ты имеешь в виду?

— Каждый раз, когда раздается стрекотание сверчка, это означает смерть — где-то совсем рядом.

Я помахал ему рукой:

— Ну, здесь этого не случится, вам не стоит беспокоиться.

Он вышел, упрямо бормоча:

— Где-то совсем рядом. Совсем близко. Что-то должно случиться.

Дверь за ним закрылась, и я остался один в темноте.

Эта ночь была душная, гораздо хуже вчерашней. Я буквально изнемогал от жары, сидя даже у открытого окна, и все думал, как же тот странный человек в квартире напротив может выдерживать духоту с закрытыми окнами.

Эти праздные наблюдения привели мысли в состояние, похожее на подозрение. И вдруг занавески распахнулись.

Теперь я увидел его в гостиной. Он сбросил с себя куртку и рубашку и остался в нижней сорочке без рукавов. Видно, тоже не выдержал духоты.

Сперва я никак не мог понять, что он делает. Оставаясь на одном месте, он то и дело наклонялся, исчезая из виду, потом выпрямлялся. Эти движения можно было бы принять за какое-то гимнастическое упражнение, если бы они были ритмичными. Но он иногда задерживался внизу довольно долго, а иногда вскакивал сразу же. Порой он повторял два или три наклона подряд в быстром темпе. Там, между ним и окном, были видны контуры какого-то черного предмета, напоминающего по форме широко раскрытую кверху букву «V». Что это был за предмет, я затруднялся сказать, потому что не видел его целиком.

Вдруг он отошел от этого предмета в другой конец комнаты и, склонившись над чем-то, извлек оттуда, как мне показалось издалека, охапку разноцветных вымпелов. Затем вернулся к этому загадочному «V», бросил «вымпелы» туда и, наклонившись, довольно долго пребывал в этой позе.

Когда «вымпелы» падали в воронку «V», я заметил, что они самого разного цвета. У меня очень хорошее зрение, и я различил белые, красные, синие «вымпелы».

Наконец я все понял. Это были платья той женщины, и он по одному укладывал их в «V». Торс мужчины вскоре снова показался в окне. Теперь я догадался, чем все это время он занимался. Платья все мне рассказали, а он сам подтвердил мою догадку. Он раскинул руки, взялся за края «V» и с усилием, будто они сопротивлялись ему, начал сводить их вместе. Когда это наконец ему удалось, «V» вдруг превратилось в прямоугольный предмет. Потом он сделал несколько движений верхней частью туловища, и предмет исчез из виду, отодвинувшись в сторону.

Так он упаковывал большой дорожный сундук, укладывая туда платья своей жены!

Через минуту он появился в окне кухни и на какой-то момент задержался там. Я видел, как он вытер рукой лоб, и не один, а несколько раз, а потом стряхнул ее. Конечно, это была тяжелая работа в такую духоту. Потом он протянул руку к стенке и что-то достал. Так как это происходило в кухне, то я решил, что он доставал из шкафчика бутылку.

Я смутно различил, как он сделал два или три быстрых глотка из бутылки, и отнесся к этому с пониманием: девять мужчин из десяти после упаковки чемодана выпивают хорошую дозу чего-нибудь крепкого. А если десятый не делает этого, то только потому, что у него под рукой не оказалось ничего спиртного.

Вскоре после этого он снова приблизился к окну и стоял, привалившись к подоконнику, так, что был виден только контур его головы и плеч. Он вглядывался в темное пространство внутреннего двора, в ряды окон, во многих из которых уже не было света. Осмотр он начинал всегда слева, с противоположной от меня стороны.

Уже второй раз за этот вечер я наблюдал его за этим занятием, не говоря уже о том, что то же самое он проделал утром. Я мысленно улыбнулся. Невольно напрашивалась мысль, что он чувствует себя в чем-то виноватым. Но может быть, это всего лишь странная привычка, в которой нет ничего подозрительного.

Он отошел от окна, и в кухне погас свет. Прошел в гостиную и там тоже выключил свет. Меня не удивило, что, зайдя в спальню с опущенными шторами, он не зажег там свет. Конечно, подумал я, он не хочет беспокоить жену, особенно если завтра утром она отправляется куда-то. Разве не поэтому он упаковывал ее вещи? Она нуждается в полном покое, особенно перед поездкой. И ему не составит никакого труда раздеться в темноте и лечь в постель.

Однако вскоре я с удивлением заметил вспыхнувшее пламя спички в темных окнах гостиной. Наверное, он устраивался на ночь там, на софе. Он, судя по всему, так и не заглянул в спальню, все время старался держаться подальше от нее. Честно говоря, это меня озадачило.

Минут через десять я увидел вспышку очередной спички, опять же из окна гостиной. Он не мог заснуть.

И все-таки спустя некоторое время сон, видимо, сморил нас обоих, любопытного наблюдателя в окне-эркере и заядлого курильщика в квартире на четвертом этаже. И только непрерывный стрекот сверчка нарушал тишину ночи.

С первыми лучами солнца я снова был у окна. И вовсе не из-за него. Мне показалось, что мой матрас был словно набит горячими углями. Пришедший в урочный час Сэм укоризненно покачал головой:

— Вы просто губите себя, мистер Джефф.

В окнах на четвертом этаже поначалу не было никаких признаков жизни. И вдруг в окне гостиной откуда-то снизу появилась голова знакомого мужчины, поэтому я подумал: так оно и есть, он провел ночь в гостиной, на софе или в кресле. Вот теперь уж, конечно, он должен пойти к жене, узнать, как она себя чувствует и не стало ли ей чуть лучше. Это было бы вполне естественной потребностью мужа. Он не заглядывал к ней, насколько я мог судить, уже пару ночей.

Но он не сделал этого. Он оделся, пошел в кухню и принялся там с жадностью что-то есть, хватая пищу руками и даже не присев. Потом он вдруг, оставив еду, пошел куда-то, по-видимому, кто-то звонил в дверь.

Все верно, через минуту он появился в сопровождении двух мужчин в кожаных куртках. Люди из службы перевозок. Я видел, как он тщательно следил за тем, как эти двое прибывших мужчин тащили дорожный сундук. Но он не просто стоял рядом и смотрел — он буквально висел над ними, переходил с одной стороны на другую, следя за тем, чтобы сундук несли со всевозможной осторожностью.

Вскоре он вернулся один, и я видел, как он стер пот со лба, словно всю работу проделал сам, а не те двое.

Так, значит, он заранее отправил ее вещи туда, куда предстоит ехать. Только и всего.

Он снова достал бутылку из кухонного шкафа. Выпил еще раз. И еще. И еще. И тут я сказал себе: здесь что-то не так. Сундук был упакован еще с вечера. Сейчас от него не требовалось каких-либо физических усилий. Все сделали рабочие из службы перевозок. Так почему же он так вспотел?

Вот теперь, по прошествии столь длительного времени, он наконец зашел к жене. Я видел, как он направился через гостиную в спальню. Тут же была отодвинута занавеска, скрывавшая окно все это время. Он быстро огляделся по сторонам, держался спокойно и уверенно, это было совершенно очевидно для меня. Его взгляд не был обращен в какую-то определенную сторону, как бывает в том случае, когда в комнате находится кто-то. Человек вел себя так, что мне стало ясно: комната пуста.

Он отступил назад, чуть наклонился и стянул с кровати матрас, а также постельные принадлежности.

Женщины в комнате не было.

Существует такое выражение — «замедленная реакция». Вот теперь я понял, что оно означает. Два дня во мне зрела неясная тревога и смутные подозрения. Я не знаю, как объяснить это, но это ощущение все время подспудно жило в моем сознании. Словно насекомое, которое мечется в поисках места, где ему сесть. Казалось бы, вот-вот мои смутные подозрения перерастут в уверенность, но не хватало какого-то последнего штриха вроде поднятой наконец шторы, которая была опущена слишком долго; было достаточно, чтобы насекомое снова беспомощно взлетело, не давая мне возможности понять, что происходит. Но момент прозрения был все ближе и ближе. И вот по какой-то причине, в долю секунды, как только мужчина сбросил на пол матрас, насекомое с жужжанием опустилось на облюбованное место. И в точке контакта вспыхнула — или взорвалась, назовите как хотите, — твердая уверенность — это убийство.

Другими словами, мое рациональное мышление несвоевременно отреагировало на сигналы, возникающие на уровне интуиции и сознания. Замедленная реакция. А потом в какой-то момент они синхронизировались, и мне стало ясно: он с ней что-то сделал!

Я потрогал повязку у меня на ноге. Она была слишком тугая, и хорошо было бы ее немного ослабить. Я твердо сказал себе: «Теперь подожди, наберись терпения, не спеши. Ты же ничего не видел. Ты ничего не знаешь. У тебя только одна улика: ты не видел женщину последние два дня».

Сэм стоял и смотрел на меня с укоризной, потом изрек:

— Вы не притронулись к еде. И лицо у вас белое как простыня.

Так, наверное, оно и было. Я испытывал такую щемящую боль, при которой кровь непроизвольно отливает от лица. Мне важно было избавиться от этого чувства, чтобы обрести способность спокойно размышлять, и я сказал:

— Сэм, вы знаете номер вон того дома, там, внизу? Только не высовывайте голову из окна и не глазейте на него.

— Наверно, он на Бенедикт-авеню, — ответил тот, почесав затылок.

— Это я и сам знаю. Быстро сходите на улицу и сообщите мне точный номер этого дома, ясно?

— А зачем вам это надо? — поинтересовался Сэм, уже готовый идти выполнять мое поручение.

— Не ваше дело, — ответил я с доброжелательной твердостью, что считал совершенно достаточным в подобных случаях. Я окликнул его, когда он уже закрывал за собой двери: — И когда будете там, загляните в подъезд, может быть, на почтовом ящике квартиры, что находится на четвертом этаже задней части здания, значится фамилия ее владельца. Только не перепутайте. И постарайтесь, чтобы никто не видел вас за этим занятием.

Сэм ушел, бормоча себе под нос, что, мол, когда человек ничем не занят и целый день сидит у окна, ему приходят в голову всякие глупости…

Теперь, оставшись один, я мог спокойно и обстоятельно поразмыслить.

Я спросил себя: «На чем же ты строишь такое ужасное предположение? Давай посмотрим, какими фактами ты располагаешь». Явно было нарушено привычное течение жизни в квартире напротив моего окна.

1. Всю первую ночь во всех комнатах, кроме спальни, горел свет.

2. Вечером второго дня он пришел позже обычного.

3. Он не снял шляпу.

4. Она не вышла его встретить — я не видел ее с вечера, предшествовавшего той ночи, когда все время горел свет.

5. Он выпил, когда кончил укладывал ее сундук. И он трижды прикладывался к бутылке, как только сундук увезли.

6. Он был внутренне напряжен и возбужден и при этом настороженно оглядывал окна домов, выходящие во внутренний двор.

7. Он спал в гостиной и даже не заглянул к больной жене в спальню ни разу за всю ночь, предшествующую отправке сундука.

Очень хорошо. Если в ту, первую ночь он уже отправил больную жену куда-то на лечение, тогда автоматически снимаются первые четыре пункта, а пункты 5 и 6 выглядят несущественными и безобидными. Но когда мы доходим до пункта 7, то невольно возвращаемся к пункту 1.

Если ей стало плохо в ту первую ночь и ее увезли в больницу, то почему последнюю ночь он не провел в спальне? Сентиментальность? Едва ли. Две прекрасные кровати в спальне и только софа или неудобное кресло в гостиной. Почему он ночевал в гостиной, если ее отправили в больницу? Из чувства тоски и одиночества? Взрослому мужчине такое несвойственно. Тогда выходит, она все еще находилась в спальне.

Тем временем вернулся Сэм и доложил:

— Это дом номер 525 по Бенедикт-авеню. Квартиру на четвертом этаже занимают мистер и миссис Ларс Торвальд.

Я махнул рукой, давая понять, что Сэм свободен.

— Дает поручение, а потом даже выслушать не желает, — проворчал Сэм и удалился.

Я продолжал размышлять. Но если женщина находилась в последнюю ночь в спальне, то она не могла уехать на следующий день, потому что я не видел ее, как бывало прежде. Разве что она уехала очень рано вчера утром, когда я еще спал. Но в то утро я проснулся раньше обычного и уже сидел некоторое время у окна, когда он поднялся с софы в гостиной.

Значит, она могла уехать только накануне утром. Тогда почему же окно в спальне оставалось занавешенным, а постель неприбранной до сегодняшнего утра? Это свидетельствовало о том, что она не уехала, а находилась там. И вдруг сегодня, сразу после того, как был отправлен сундук, он вошел в спальню, поднял занавески, снял матрас и постельное белье, словно демонстрируя тем самым ее отсутствие. Все развивалось по какой-то безумной спирали.

Нет, здесь что-то явно не так. Все изменилось сразу после того, как был отправлен сундук…

Сундук.

Вот в чем дело.

Я оглянулся на дверь, желая убедиться, что Сэм плотно прикрыл ее за собой. Моя рука застыла на минуту в нерешительности над телефонным аппаратом. Бойн — вот кто может дать мне совет. Он работал в отделе расследования убийств. По крайней мере, работал там, когда я видел его в последний раз. Я не хотел бы накликать на свою голову ораву полицейских. Не хотел бы вмешиваться в это дело больше, чем следует. Я вообще не хотел вмешиваться во что-то, если это возможно.

После двух неудачных попыток мне наконец удалось связаться с Бойном.

— Привет, Бойн! Говорит Хэл Джеффрис.

— Эй, где это вы прятались последние шестьдесят два года? — восторженно ответил тот.

— Мы поговорим об этом после. А сейчас я хочу, чтобы вы записали имя и адрес. Готовы? Ларс Торвальд. Пять двадцать пять, Бенедикт-авеню. Четвертый этаж, квартира в тыльной стороне здания. Записали?

— Четвертый этаж, квартира в тыльной стороне здания. Записал. Ну и что дальше?

— Надо расследовать. У меня твердое убеждение, что раскроете совершенное там убийство, если начнете копать. Мне известно немногое. В квартире жили муж и жена. А теперь остался только мужчина. Сегодня рано утром из квартиры был отправлен дорожный сундук. Если вам удастся отыскать кого-то, кто видел, как она уезжала!..

Когда я излагал версию случившегося вслух, и не кому-нибудь, а детективу, мне самому она показалась малоубедительной. Бойн отнесся к моему сообщению явно с сомнением:

— Да, но…

Но все-таки принял его к сведению. Я даже не стал сообщать ему какие-либо подробности и объяснять, на чем базируются мои подозрения, потому что он знал меня многие годы и не сомневался в моей надежности. Мне не хотелось, чтобы в мою комнату сбежалась целая свора сыщиков и копов, которые станут по очереди вести наблюдение из моего окна, да еще в такую жаркую погоду. Пусть заходят туда с фасада.

— Ладно, мы посмотрим, что там, — пообещал он. — Я потом сообщу вам.

Я положил трубку и снова сел наблюдать, предвидя дальнейшее развитие событий. Я мог наблюдать за квартирой, да и то только с тыльной стороны, а не с фасада. Мне не будет видно, как Бойн приступит к работе. Я смогу увидеть только результаты, и то если они будут.

За несколько часов ничего не случилось. Работа полиции проходила незаметно, как это и должно быть. По-прежнему в окнах четвертого этажа виднелась одинокая фигура мужчины, и, судя по всему, его никто пока не потревожил. Он не покидал квартиру и беспокойно бродил из комнаты в комнату, не задерживаясь подолгу на одном месте. Однажды я даже увидел, как он ест — на этот раз сидя, потом он побрился и даже попытался читать газету, но долго не выдержал.

Маленькие невидимые колесики крутились вокруг мужчины. Пока маленькие и не сулящие опасности. Если бы он знал, что над ним сгущаются тучи, подумал я, стал бы он оставаться в квартире или попытался бы поскорее скрыться? Но видимо, чувство вины его не особенно тяготило, что же касается улик, то он был абсолютно уверен, что всех перехитрил. Я же был абсолютно убежден в его виновности, иначе не стал бы звонить в полицию.

В три часа пополудни у меня зазвонил телефон. Звонил Бойн.

— Джеффрис? Ну, я не знаю. Можете сообщить мне какие-то наводки?

— Зачем? — возразил я. — Почему я должен это делать?

— Я послал своего человека опросить людей. Вот только что получил его рапорт. Смотритель дома и несколько соседей в один голос заявляют, что она уехала в деревню, чтобы поправить здоровье, вчера рано утром.

— Минуточку. Видел ли кто-нибудь, по свидетельству вашего человека, ее отъезд?

— Нет.

— Значит, все сведения, которыми вы располагаете, получены из вторых рук и никем не подтверждены. Ни одного очевидца.

— Его видели, когда он возвращался со станции после того, как посадил ее на поезд.

— Но это тоже ничем не подтвержденное заявление, как и все прочие.

— Я послал человека на станцию, который должен встретиться с билетным кассиром. Ведь если подозреваемый вами человек покупал билет на ранний поезд, кассир непременно должен был его заметить. Словом, мы ведем за ним наблюдение и, разумеется, фиксируем все его передвижения. При первой же возможности мы заскочим к нему и обыщем квартиру.

У меня было такое чувство, что они там ничего не найдут.

— Не ожидайте от меня более подробной информации. Я сообщил вам все, что мог. Имя, адрес и мои подозрения.

— Да, я до сих пор высоко ценил ваше мнение, Джефф…

— А теперь уже не цените, так, что ли?

— Вовсе нет. Но, судя по всему, ваши подозрения не имеют под собой почвы.

— Но ведь ваше расследование не продвинулось ни на шаг.

Он закончил разговор своей излюбленной фразой:

— Ну ладно, посмотрим, что там. Позже дам вам знать.

Минул еще час или около того, день клонился к закату. Мужчина собрался куда-то идти. Он надел шляпу, пошарил в карманах и с минуту стоял, по-видимому подсчитывая мелочь. Я ощутил смутное чувство возбуждения, зная, что сыщики явятся в квартиру через минуту после его ухода. Я со злорадством наблюдал, как он внимательно огляделся по сторонам перед тем, как уйти. Если тебе есть что прятать, братец, подумал я, сейчас самое время сделать это.

Он ушел. Наступил захватывающий дух момент. Даже если бы поблизости случился пожар, он не заставил бы меня отвести взгляд от этих окон. Вдруг дверь, через которую он только что вышел, тихо открылась, и один за другим вошли двое. Они закрыли за собой дверь и приступили к делу. Один направился в спальню, другой остался в кухне, и они начали прочесывать квартиру. Работали они очень тщательно. Потом вместе обыскивали гостиную.

Они уже были близки к завершению обыска, когда что-то насторожило их. Я видел, как они вдруг выпрямились и в замешательстве смотрели с минуту друг на друга. По-видимому, их коллега, осуществлявший внешнее наблюдение, предупредил их о возвращении хозяина, и они быстро ретировались.

Я не был особенно разочарован, потому что не исключал такую возможность. Я интуитивно чувствовал, что они никаких улик в квартире не обнаружат. Ведь сундука в ней не было.

Он вернулся с огромным пакетом. Я внимательно наблюдал за ним, стараясь понять, догадается ли он, что в его отсутствие кто-то побывал в его квартире. Судя по всему, он не догадывался. Те двое действовали профессионально.

Остаток вечера он провел дома. Просто сидел у окна со спокойным, невозмутимым видом и время от времени выпивал бокал-другой. По-видимому, он считал, что все в полном порядке, напряжение спало — ведь сундука уже не было в доме.

Наблюдая за ним допоздна, я задавался вопросом: почему он продолжает здесь оставаться? Если я прав относительно совершенного им преступления, а я, безусловно, прав, зачем он подвергает себя риску быть разоблаченным? И приходил к единственно возможному выводу: он не знал, что кто-то следит за ним. Он не думал, что ему надо спешить. Уйти сразу же после совершенного преступления ему казалось куда опаснее, нежели задержаться здесь на некоторое время.

Вечер казался бесконечным. Я сидел, ожидая звонка Бойна. Он последовал позже, чем я предполагал. Я поднял телефонную трубку в темноте. Мужчина тем временем готовился лечь спать. Он выключил свет в кухне, где сидел до этого, перешел в гостиную и зажег там свет. Слушая Бойна, я наблюдал за мужчиной, который в этот момент снимал рубашку.

— Хэлло, Джефф? Слушайте, абсолютно ничего. Мы обыскали квартиру, пока его не было…

Я чуть было не выпалил: «Знаю, я наблюдал за этим», но вовремя удержался.

— …и — ничего. Но… — Он сделал эффектную паузу, словно собирался сообщить что-то важное. Я с нетерпением ждал, и он с видимым удовольствием продолжил: — Внизу, в почтовом ящике, мы обнаружили адресованную ему открытку. Мы выудили ее через щель с помощью изогнутой булавки, и…

— И?..

— И она оказалась от его жены, отправлена только вчера, из какой-то сельской местности. Вот что в ней говорится: «Добралась благополучно. Чувствую себя уже немного лучше. С любовью, Анна».

Спокойным, но твердым голосом я вопросил:

— Говорите, отправлена только вчера? Как вы можете это доказать? Какая дата стоит на открытке?

Он недовольно фыркнул в телефонную трубку:

— Почтовый штемпель неразборчив. Видимо, размыт водой, попавшей на открытку.

— Совсем ничего нельзя прочитать?

— Год, месяц и время отправки открытки трудно прочитать. Ясно только, что отправлена открытка в августе в 7.30.

На сей раз разгневанно фыркнул я:

— Август, 7.30 вечера — 1937-й, или 1939-й, или 1942 год? У вас нет никаких доказательств, как открытка попала в почтовый ящик, попала ли она туда из сумки почтальона или с письменного стола мужа женщины.

— Да бросьте вы, Джефф, — сказал он. — Это уж слишком.

Я не знал, что ему ответить. Не мог же я признаться, что мне удалось кое-что подсмотреть в окна гостиной той самой квартиры. Может быть, недостаточно много. Но эта почтовая открытка просто потрясла меня. Я же неотрывно следил за злополучной квартирой… Свет погас, как только он снял рубашку. Но спальня не была освещена. Вспышки спичек были видны в гостиной, судя по всему, он либо лежал на софе, либо сидел в кресле. При двух свободных кроватях в спальне. Он не входил туда.

— Бойн, — сказал я безразличным тоном, — меня не беспокоит эта почтовая открытка, присланная из потустороннего мира. Важно другое: этот человек что-то сотворил со своей женой! Поинтересуйтесь сундуком, который он отправил. Откройте его, когда найдете, и я думаю, что вы обнаружите в нем его жену!

Я бросил трубку, не дожидаясь реакции на мои слова и, таким образом, не узнав, что он собирается предпринять дальше. Он не перезвонил мне, поэтому я подумал, что в конце концов он примет во внимание мои слова, несмотря на свой скептицизм.

Я оставался у окна всю ночь, словно часовой, стерегущий смертника. Я заметил после первой еще две вспышки спичек с получасовым интервалом. Потом, наверное, он уснул. А может быть, и нет. Мне и самому неплохо было бы поспать, и я поддался искушению при первых лучах утреннего солнца. Если этот тип и собирался что-то предпринять, то должен был воспользоваться покровом ночи. Да и что он мог предпринять? Да ничего, просто затаиться и ждать, когда минует опасность.

Мне показалось, что я не проспал и пяти минут, как явился Сэм и тронул меня за плечо. Оказывается, был уже полдень.

Я раздраженно сказал:

— Вы что, не видели записку, которую я вам оставил, с просьбой меня не будить?

— Да, но пришел ваш друг инспектор Бойн, — сообщил он. — Я подумал, что вы, наверное, захотите…

На этот раз это был частный визит. Бойн вошел в комнату сразу вслед за слугой без всяких церемоний, не проявляя радушия.

Чтобы выпроводить Сэма, я велел ему сварить мне пару яиц.

Бойн заговорил с порога, в его голосе звучал металл:

— Джефф, ради чего вы затеяли всю эту историю со мной? Благодаря вам я оказался в дурацком положении. Гоняю понапрасну своих парней. Слава Богу, что еще не арестовал этого типа.

— О, так, значит, вы не видите в этом необходимости? — сухо осведомился я.

Взгляд, которым он смерил меня, был красноречивее всяких слов, но он между тем продолжал:

— Я в департаменте не один, вы же знаете. Есть вышестоящее начальство, которому я подотчетен. И как же я выгляжу в их глазах, когда посылаю одного из своих ребят на какую-то забытую Богом станцию, куда поезд идет полдня, за счет департамента?..

— Так вы отыскали сундук?

— Нашли через транспортное агентство, — жестко ответил он.

— И вскрыли его?

— Мы поступили лучше. Связались с фермерскими хозяйствами в округе, и миссис Торвальд сама приехала на станцию с попутным грузовиком и открыла сундук своим собственным ключом!

Редко кому доводилось выдержать на себе такой испепеляющий взгляд, каким одарил меня старый друг. Уже подойдя к двери, он сухо сказал:

— Так что давайте забудем всю эту историю, хорошо? Это не самое лучшее, чем мы могли услужить друг другу. Вы сам не свой, а я вынужден был пойти на лишние траты. В результате — только потеря времени и покоя. Оставим все как есть. Если вы захотите позвонить мне в будущем, я охотно дам номер домашнего телефона.

Дверь с шумом захлопнулась за ним.

Минут десять после его ухода мой оцепеневший разум словно пребывал в смирительной рубашке. Потом начал потихоньку высвобождаться. К чертям полицию. Может быть, не смогу ничего доказать им, но зато постараюсь так или иначе доказать кое-что себе, раз и навсегда. Прав я или нет. Он сумел перехитрить их, но со мной у него это не получится.

Я позвал Сэма:

— Где у нас тот полевой бинокль, которым мы пользовались, когда путешествовали на яхте в прошлом сезоне?

Он где-то отыскал его и принес мне, сдувая с него пыль и протирая рукавом. Я положил его возле себя, потом взял лист бумаги и карандаш и написал пять слов: «Что вы с ней сделали?»

Я запечатал записку в конверт, никак не надписав его, и, вручая его Сэму, сказал:

— Вам предстоит кое-что сделать, причем очень ловко. Пойдите в тот самый дом номер 525, поднимитесь по лестнице к квартире в торцевой части на четвертом этаже и подсуньте этот конверт под дверь. Вы всегда двигаетесь очень шустро. Постарайтесь и на этот раз проделать все быстро, чтобы никто не заметил вас при этом. А когда спуститесь вниз, чуть заметно нажмите звонок этой квартиры, чтобы привлечь внимание хозяина.

Сэм удивленно взирал на меня, явно собираясь что-то уточнять.

— И не задавайте мне вопросов, понятно? Я не шучу.

Он вышел, а я принялся наводить бинокль.

В фокусе оказалось лицо мужчины, которое я видел впервые. Темноволосый, но, несомненно, со скандинавской кровью. Я перевел взгляд на его фигуру: не очень высок, но весьма мускулист.

Прошло около пяти минут. Он резко повернул голову, и я увидел его профиль. Наверное, он услышал дверной звонок. Моя записка должна быть уже у него в квартире.

В следующую секунду он повернулся и пошел к двери. С помощью бинокля я мог проследить весь его путь в глубь квартиры, что прежде мне не удавалось.

Сначала он открыл дверь и не заметил конверт, потому что смотрел прямо перед собой. Потом, закрыв дверь, наклонился и поднял конверт.

Затем отошел от двери и приблизился к окну. Он считал, что опасность таилась у двери, поэтому решил держаться подальше от нее. Он не догадывался, что угроза исходит откуда-то извне и проникает на всю глубину квартиры.

Он извлек из конверта записку и стал читать. Боже, с каким вниманием я наблюдал за ним! Мои глаза впились в него, как пиявки. Он изменился в лице, казалось, кожа у него за ушами съежилась, а глаза сделались узкими, как у монгола. Шок. Паника. Он ухватился рукой за стену, чтобы не упасть. Потом медленно снова пошел к двери. Я видел, как он настороженно крадется к ней, будто она живое существо. Чуть приоткрыл ее и выглянул наружу. Потом снова закрыл и неровными шагами, шатаясь, вернулся в комнату и плюхнулся в кресло. Он взял бутылку и выпил прямо из горлышка. И, даже поднося бутылку ко рту, он с опаской поглядывал на дверь.

Я опустил бинокль.

Виновен! Виновен, черт возьми, и пусть полиция будет проклята!

Моя рука потянулась было к телефону, но я тут же ее отдернул назад. Какой в этом толк? Они теперь даже и слушать меня не станут. Если я скажу: «Вам надо видеть его лицо», и тому подобное, то могу услышать в ответ: «Каждый испытывает потрясение, получив анонимное письмо, независимо от того, что в нем написано». У них есть реальная, живая миссис Торвальд, и они могут мне ее продемонстрировать или думают, что могут это сделать. А я должен им предъявить мертвую миссис Торвальд. Я из своего окна должен показать им ее труп.

Но пусть он сам сначала мне покажет.

Прошло много часов, прежде чем я придумал, как это сделать. Все это время я прикидывал и так и эдак. А он тем временем метался по комнатам, как загнанный зверь. Меня заботили две вещи: как не обнаружить себя и как увидеть то, что он не сможет утаить.

Я опасался, что он выключит свет, но если он что-то задумал, то ему придется ждать темноты, поэтому у меня еще было какое-то время. Может быть, он и не хотел бы что-то предпринимать, но обстоятельства вынудят его. Хотя он понимал, что любое действие более опасно, чем выжидание.

Я не обращал внимания на то, что происходит вокруг, все мои мысли были сосредоточены на том, чтобы любым способом вынудить его открыть мне то самое потайное место, чтобы я, в свою очередь, мог сообщить о нем в полицию. А происходило вот что.

Именно в силу моей зацикленности на главном я как-то не придал должного значения тому, что происходило тоже у меня на глазах в тот вечер.

Хозяин дома или кто-то другой привел, по-видимому, потенциального квартиросъемщика в квартиру на шестом этаже, где ремонт был уже закончен. Эта квартира размещалась над Торвальдами, двумя этажами выше, а на пятом этаже все еще шли работы. И тогда моему взору предстало странное зрелище, совершенно случайно, конечно, возникшее. Хозяин дома или его агент и съемщик квартиры появились в окне гостиной шестого этажа как раз в тот момент, когда Торвальд стоял у окна своей квартиры на четвертом этаже. Потом все мужчины одновременно, словно по команде, вышли из гостиной и вскоре появились у кухонных окон. Это показалось мне очень странным, все трое действовали совершенно синхронно, словно марионетки на одном поводке. Такого, может быть, вы не увидите в ближайшие пятьдесят лет. После этого синхронность их действий разрушилась и больше не повторялась.

Но что-то во всем этом насторожило меня. Какая-то неясная тревога нарушала размеренный ход событий. Я все силился найти объяснение этому странному чувству, но никак не мог. Агент и квартирант ушли, и теперь я видел только Торвальда. Моя память была не в силах мне помочь. Если бы я увидел все это снова, то, может быть, понял бы, в чем дело, но ничего больше не происходило.

Это событие ушло в глубины моего подсознания, а я занялся решением первоочередной задачи, не терпевшей отлагательства.

И решение было найдено. Это произошло, когда уже совсем стемнело. Придуманная мною акция могла не сработать, потому что была довольно сложной, но ничего другого я придумать не мог. Все, что мне требовалось, — это чтобы он запаниковал и непроизвольно устремился в некоем определенном направлении. Для этого мне предстояло сделать два телефонных звонка и добиться того, чтобы в промежутке между ними он отсутствовал в квартире хотя бы полчаса.

Я листал при свете спички телефонный справочник, пока не нашел то, что искал.

«Торвальд Ларс. 525. Бндкт… SW 5–2114».

Я загасил спичку и нащупал в темноте телефонную трубку. Я набрал нужный мне телефон и словно на экране телевизора мог видеть все, что происходило в квартире абонента, просто глядя из окна в окно.

— Хэлло, — нехотя ответил он.

Я подумал, как это странно. Вот уже три дня, как я считаю его убийцей, а только сейчас впервые слышу его голос.

Я даже не счел нужным изменить свой голос. В конце концов, я его никогда не видел, так же, как и он меня.

— Вы получили мою записку? — спросил я.

Он осторожно поинтересовался:

— А кто это?

— Тот, кому удалось случайно узнать.

Он хитро спросил:

— Узнать что?

— Узнать то, что знаете вы. О чем знаем только мы с вами.

Он отлично владел собой и ничем не выдавал своих чувств. Но он не подозревал, что виден мне как на ладони. Я установил бинокль на нужной высоте на подоконнике, подложив под него две толстые книги. Я видел, как он рванул ворот рубашки, словно ему вдруг стало душно. Потом заслонил глаза тыльной стороной ладони, как вы делаете, когда яркий свет ударяет вам в лицо.

Но ответил он твердым голосом:

— Я не знаю, о чем это вы говорите.

— О деле, вот о чем я говорю. Мне кажется, я на нем могу заработать. Чтобы не дать ему хода.

Я не хотел, чтобы он догадался, что я наблюдаю за ним в окно. Мне надо было и дальше видеть его, и сейчас даже больше, чем когда-либо.

— Вы не очень тщательно закрыли дверь в ту ночь. Она немного приоткрылась от дуновения воздуха.

Это буквально пригвоздило его к месту. Я почти физически чувствовал, как у него свело живот.

— Вы ничего не видели. Да и видеть-то было нечего.

— Это вам так кажется. Так что, мне идти в полицию? — Я для виду покашлял. — Если мне не заплатят, я так и сделаю.

— О! — воскликнул он с некоторым облегчением. — Вы что, хотите видеть меня, так, что ли?

— Может быть, так будет лучше всего. Сколько вы можете принести с собой прямо сейчас?

— У меня при себе только около семидесяти долларов.

— Очень хорошо, об остальных мы договоримся при встрече. Вы знаете, где Лейксайд-парк? Это недалеко отсюда. Может быть, встретимся там? — Это займет около получаса, пятнадцать минут туда и столько же обратно. — Там есть небольшой павильон, сразу как войдете.

— А сколько вас там будет? — осторожно спросил он.

— Только я один. Работаю на себя. Мне не нравится с кем-то делиться.

Кажется, это ему тоже понравилось.

— Так я выхожу, — сказал он, — чтобы узнать, в чем все-таки дело.

Как только он положил трубку, я стал наблюдать за ним еще внимательнее, чем прежде. Он встал и прошел в дальнюю комнату, в спальню, где он прежде не появлялся. Подошел к стенному шкафу, на минуту задержался возле него и снова вышел. Он достал что-то из укромного места, потом сделал рукой движение, похожее на движение поршня, прежде чем этот предмет исчез в кармане куртки. Я понял, что это был револьвер.

Как хорошо, что я не пошел в Лейксайд-парк за семьюдесятью долларами.

В квартире стало темно, и он вышел.

Я позвал Сэма.

— Я хочу, чтобы вы проделали для меня одну немного рискованную вещь. А может, и очень рискованную. Вы можете сломать ногу, или вас могут подстрелить, а то и вовсе угодить в полицию. Мы с вами уже десять лет, и я никогда не просил вас сделать что-либо, что могу сделать сам. Но сейчас я лишен возможности действовать лично, а дело не терпит отлагательства.

И я все растолковал ему.

— Выйдите через черный ход, перелезьте через забор и посмотрите, сможете ли вы подняться по пожарной лестнице в ту квартиру на четвертом этаже. Он оставил одно окно немного приоткрытым сверху.

— И что же я должен делать дальше?

— Ничего.

Полиция уже побывала там, и после нее уже ничего не найдешь.

— В квартире три комнаты, — продолжал я. — Я хочу, чтобы вы устроили там беспорядок, чтобы сразу было ясно, что кто-то там побывал. Загните край каждого ковра, сдвиньте с места все стулья и столы, оставьте открытой дверь туалета. Не пропускайте ни одной вещи. И смотрите вот на это. — Я снял свои ручные часы и надел их ему на руку. — У вас двадцать пять минут, считая от этого момента. Если вы управитесь за эти двадцать пять минут, вам ничего не грозит. Когда увидите, что они на исходе, уходите, уходите очень быстро.

— И спускаться тоже по наружной лестнице?

— Нет.

Он в возбуждении не запомнил, оставил окна открытыми или нет. А мне нужно, чтобы он опасался угрозы не с тыльной стороны дома, а с фасада. Чтобы мои окна не вызывали у него подозрений.

— Закроете плотно окна, выйдете через дверь и покинете дом через парадный ход. Проделать все надо быстро, ради вашей собственной безопасности.

— Я слишком доверчивый человек, — уныло сказал Сэм, но все-таки пошел.

Он вышел через наш черный ход, что как раз под моим окном, и начал карабкаться через забор. Если бы кто-нибудь окликнул его из какого-нибудь окна, я готов был сказать, что сам послал его за чем-то. Но никто его не заметил. Он лез через забор вполне сносно для человека его возраста. А он был уже далеко не молод. Даже когда он обнаружил, что пожарная лестница не достигает земли, он догадался подставить что-то. Наконец он забрался в квартиру, зажег свет и оглянулся на меня. Я помахал ему рукой, мол, действуй и не расслабляйся.

Я внимательно следил за ним. Теперь, когда он находился в нужной квартире, у меня не было никакой возможности его защитить. Даже Торвальд имел все основания пристрелить его — за взлом и незаконное проникновение в квартиру. А я должен был оставаться за сценой, как, впрочем, и поступал все это время. Мне оставалось только наблюдать, я не мог выступить вперед и заслонить его своим телом. Даже сыщики и те прикрывают тех, кто ведет наблюдение.

Сэм, наверное, ужасно нервничал, проделывая все это. А я, всего лишь наблюдая за ним, нервничал вдвое сильнее. Эти двадцать пять минут показались мне бесконечностью. Наконец он подошел к окну и плотно закрыл его. Свет погас, и он вышел. Он сумел справиться с заданием. Я с облегчением вздохнул. Все эти двадцать пять минут я сидел затаив дыхание.

Я услышал, как Сэм открывает ключом дверь со стороны улицы, и, когда он поднялся ко мне наверх, я поспешил его предупредить:

— Не зажигайте свет. Идите и сделайте себе двойной пунш с виски, а то вы такой бледный, каким я вас никогда не видел.

Торвальд вернулся из Лейксайд-парка через двадцать девять минут. Как же хрупок фундамент человеческой жизни. Вот уже виден финал этой длинной истории, и у меня появилась надежда. Я должен был позвонить ему вторично, прежде чем он успеет обнаружить в квартире беспорядок. Надо было точно рассчитать время, и я сидел с трубкой в руке, то набирая номер, то опуская трубку. Он вошел, когда я набирал двойку в номере 5–2114 и на этот раз не собирался прерывать свой звонок. Звонок зазвучал прежде, чем он поднял руку к выключателю.

И вот как все происходило дальше.

— Я полагал, что вы принесете деньги, а не револьвер, вот почему я не открылся вам.

Я увидел, как его сразу затрясло. Он все еще не догадывался о моем наблюдательном пункте.

— Я видел, как вы похлопали себя по тому месту под курткой, где он у вас находился, когда вы выходили на улицу.

Возможно, он и не делал этого, но все равно теперь не вспомнит, делал он так или нет. Вы тоже обычно поступаете так, если не привыкли к постоянному ношению оружия.

— Очень жаль, что вы напрасно сходили туда и обратно. А вот я, пока вы отсутствовали, не терял времени даром. Теперь я знаю больше, чем знал раньше.

Это была важная часть моего плана. Я поднял бинокль и практически видел его насквозь.

— Я обнаружил, где это спрятано. Вы знаете, что я имею в виду. Теперь мне все известно, потому что я побывал у вас, пока вы отсутствовали.

В ответ — ни слова. Только учащенное дыхание.

— Вы что, не верите мне? Тогда посмотрите вокруг. Положите на минуту трубку и убедитесь в правоте моих слов. Я нашел это.

Он положил трубку на стол, вошел в гостиную, включил свет и уставился на царивший там беспорядок, не фиксируя взгляд на чем-то определенном.

Он снова взял трубку и, зловеще ухмыляясь, изрек:

— Вы лжец.

Он положил трубку на рычаг аппарата. Я сделал то же.

Мой план не сработал. Ничего не получилось. Он не выдал своей тайны, как я надеялся. Но эти его слова: «Вы лжец» — были молчаливым признанием того, что то, что я ищу, находится где-то рядом, где-то в этом доме. И в таком надежном месте, что он мог не волноваться, ему не нужно было даже заглядывать туда, чтобы убедиться в этом.

Выходит, он одержал полную победу, а я потерпел фиаско. Но будь я проклят, если отступлюсь.

Он стоял ко мне спиной, и я не видел, что он там делает. Телефон находился где-то перед ним, и я полагал, что он стоит рядом с ним в задумчивости. Его голова была чуть наклонена вперед. Мой телефон молчал. И если его указательный палец двигался, набирая номер, я все равно не мог этого видеть.

Он совсем недолго простоял так и вдруг направился в глубь квартиры. Свет погас, и я потерял его из виду. Он был достаточно осторожен, чтобы не зажигать спички, я знал, что иногда он делал что-то в полной темноте.

Мои мысли теперь были заняты не им, я пытался разобраться в том, что увидел сегодня вечером, — когда хозяин дома с агентом и этот человек двигались совершенно синхронно: один на шестом этаже, другой — на четвертом. Больше всего это было похоже на обман зрения, возникающий, когда в оконном стекле двоится отражающийся в них предмет. Хотя в данном случае этого не могло быть, поскольку окна были настежь открыты и я в этот момент не пользовался биноклем.

У меня зазвонил телефон. Я подумал, что это, наверное, Бойн. Кто же еще может звонить мне в столь поздний час. Наверное, поразмыслив как следует о том, как он напустился на меня утром, он решил уладить возникший между нами конфликт. Поэтому я, забыв о предосторожности, ответил своим обычным голосом.

Ответа не последовало, и я, по-прежнему не меняя голоса, повторял:

— Хэлло? Хэлло? Хэлло?

Снова ни звука в ответ.

Наконец я положил трубку. В квартире напротив было темно.

Зашел Сэм попрощаться. У него слегка заплетался язык после той успокоительной выпивки. Он пробормотал что-то вроде:

— Ну, я пошел?

Но я пропустил его слова мимо ушей, махнув лишь рассеянно рукой. Я терялся в догадках: почему же тот мужчина так и не выдал мне интересующее меня место?

Сэм тем временем нетвердой походкой спустился по лестнице вниз, и вскоре я услышал, как захлопнулась за ним входная дверь. Бедный Сэм, он не очень-то привык к крепким напиткам.

Я остался один в доме, обреченный на сидение в кресле.

Вдруг в квартире напротив зажегся свет и тут же снова погас. Будто ему нужно было взять что-то, без чего он не мог обойтись. Он быстро отыскал необходимую ему вещь и поспешил снова выключить свет. Я заметил, как он мимоходом взглянул на окно. Не подошел к окну, а взглянул на него мимоходом.

Что-то во всем этом показалось мне странным. И этот его брошенный на ходу взгляд. Если можно как-то определенно квалифицировать такую неуловимую вещь, как взгляд, то мне показалось, что он выражал некую целеустремленность. Его никак нельзя было назвать отсутствующим или загнанным. Он был исполнен решимости. И в нем отсутствовала прежняя настороженность. Он не обводил взглядом окна, как прежде, слева направо, его взгляд был направлен прямо на мое окно. Он смотрел на меня в упор какую-то долю секунды, потом исчез. Потом свет погас, и его не стало видно.

Иногда эмоциональное восприятие событий таково, что разум не в состоянии оценить их истинное значение. Мои глаза перехватили этот взгляд. А мой рассудок отказывался правильно оценить его. Он не выражал чего-то определенного, думал я, это всего лишь обычный взгляд, которым он окинул внутренний двор, прежде чем погасить свет и уйти из дому.

Замедленная реакция. Что означал этот звонок по телефону? Проверка голоса? И вот наступила темнота, в которой двое играли в одну и ту же игру, следя друг за другом из окон, оставаясь невидимыми. Та последняя вспышка света была плохой, но неизбежной стратегией. А тот прощальный взгляд был прямо-таки радиоактивный, исполненный злобы. Все это перемешалось в моем сознании, не поддаваясь логическому осмыслению. Мои глаза постоянно работали, а рассудок не успевал осмыслить результаты этой работы.

Секунды складывались в минуты. Во дворе все было спокойно. Стояла мертвая тишина. И вдруг эту мертвую тишину нарушил стрекот сверчка. Я вспомнил предсказание Сэма, которое, по его словам, всегда сбывалось. И оно предвещало беду, которая случится где-то рядом…

Сэм ушел всего десять минут назад. И вот он возвращался, наверное забыв что-нибудь. Это, наверное, из-за того, что он выпил. Может быть, шляпу или ключи от своей квартиры. Он знал, что я не могу спуститься вниз и впустить его, и старался войти тихо, думая, что я задремал. Я слышал его возню с замком входной двери. У нас был старомодный дом с верандой, где внешние двери не закрывались на ночь. А за верандой был небольшой вестибюль, внутренняя дверь которого запиралась на простой замок. Спиртное сделало его руки слегка непослушными, хотя у него и прежде, бывало, возникали трудности с замком, даже при абсолютной трезвости. Зажженная спичка могла бы помочь ему отыскать скважину замка, но Сэм не курил. Я знал, что он не имел при себе спичек.

Потом возня с замком прекратилась. Наверное, он оставил свои попытки, решив, что дело может подождать до завтрашнего дня. Он не вошел в дом, потому что я слишком хорошо знал его манеру с шумом захлопывать двери, а на сей раз этого характерного хлопка не последовало.

И вдруг мой мозг взорвался. Я не понимал, почему это произошло именно в данный момент. В этом, видимо, проявилась какая-то специфика моего мыслительного процесса. Мой разум был подобен бочке с порохом, взорвавшейся наконец от искры зажигательного шнура. Мысли о Сэме были забыты. Предчувствие чего-то витало в воздухе со второй половины дня, и только сейчас… Еще одна замедленная реакция. Будь проклята эта замедленная реакция!

Агент по сдаче квартир и Торвальд, оба начали с окна гостиной. Потом они скрылись за простенком и снова появились уже в кухонном окне, все так же, один над другим. Но что-то во всем этом показалось мне необычным и настораживающим. Глаз — надежный досмотрщик. И дело было не в синхронности их движений, а скорее в параллелизме, если можно так выразиться. Секрет был не в горизонтальном, а в вертикальном перемещении. Это было похоже на какой-то «прыжок» вверх.

Вот теперь я все понял. И с этим нельзя было медлить. Полиции нужен был труп? Теперь я готов его предъявить.

Злится Бойн на меня или нет, теперь ему придется меня выслушать. Я не стал терять времени. В полной темноте я набрал номер полицейского участка. Те, кто направлялись ко мне, не производили много шума, послышалось только легкое щелканье задвижки, утонувшее в стрекоте сверчка, доносившегося снаружи…

— Он давно ушел домой, — ответил мне дежурный сержант.

Но дело не терпело отлагательства.

— Хорошо, тогда дайте мне его домашний номер.

Через минуту он ответил:

— Трафальгар…

И умолк.

— Ну, Трафальгар и что дальше?

Ни звука в ответ.

— Хэлло, хэлло? Оператор, меня разъединили. Дайте мне снова этот номер.

Но все напрасно.

Меня не разъединили. Кто-то перерезал телефонный провод. И так внезапно, в самый неподходящий момент… Но перерезать провод можно было, только находясь в самом доме. За пределами дома он проложен под землей.

Замедленная реакция. На этот раз финальная и фатальная, время упущено. Тот звонивший мне аноним, не произнесший ни слова. Точно направленный взгляд из окна. Сэм, вроде бы пытающийся открыть дверной замок…

Это сама смерть внезапно появилась рядом. А я не могу двинуться с места, не могу подняться с кресла. И если бы даже я сейчас дозвонился до Бойна, то все равно было бы уже поздно. Все равно никто не успел бы прийти мне на помощь. Я мог бы кричать из окна, взывая к жителям соседних домов. Но и они не смогли бы подоспеть вовремя. Пока они разберутся, откуда исходят крики о помощи, все будет кончено. Я так и не открыл рта. И не потому, что такой смелый, а потому, что все это было совершенно бесполезно.

Он будет здесь с минуты на минуту. Он теперь, наверное, поднимается по лестнице, хотя я не слышал привычного скрипа ступенек. А скрип помог бы понять, где он находится в данный момент. Это было похоже на пребывание в темном замкнутом пространстве наедине со свернувшейся в кольцо, готовой к прыжку коброй.

У меня не было при себе оружия. На полках у стены стояли книги, и я мог бы дотянуться до них рукой. Я сам их никогда не читал. Это были книги прежнего владельца квартиры. Там же был фарфоровый бюст то ли Руссо, то ли Монтескье. Я так и не выяснил, кто же на самом деле этот гривастый мужчина. Бюст тоже перешел ко мне от прежнего владельца.

Сидя в кресле, отчаянно пытался дотянуться до него. Дважды мои пальцы соскальзывали, на третий раз мне удалось ухватиться за него, и только с четвертой попытки я сбросил его на себя. Подо мной лежал теплый плед. Мне не нужно было укрываться им в такую погоду. Я подкладывал его под себя, чтобы было мягче сидеть. А теперь я вытащил его из-под себя и накинул его себе на голову на манер индейцев. Потом опустился поглубже в кресло, отведя голову и правое плечо в сторону стены. А на левое плечо, оказавшееся выше правого, я взгромоздил бюст, обернув концом пледа его плечи. «Сзади, в темноте, это будет похоже…» — с надеждой подумал я.

Я дышал, всхрапывая и имитируя человека, погруженного в тяжелый сон. Это не составило большого труда. От внутреннего напряжения именно таким фактически и было мое естественное дыхание.

Мой незваный гость легко справился с ручками, задвижками и всем прочим. Я не слышал, как открылась дверь в комнату, она находилась у меня за спиной. В темноте я ощутил лишь слабое движение воздуха. И только потому, что мои волосы были совершенно мокрыми от пота.

Если это будет удар ножом или по голове, то у меня появится еще один шанс, и это все, на что я мог рассчитывать. У меня были достаточно сильные руки и плечи. Я мог бы взять его медвежьей хваткой, привлечь к себе и сломать ему шею или ключицу. Но если у него оружие, то он в конце концов прикончит меня. За каких-нибудь несколько секунд. А у него был револьвер. Я знал это, он же собирался пустить его в ход там, на открытом месте, в Лейксайд-парке. Я надеялся, что здесь, в помещении, чтобы иметь шанс на благополучный побег, он…

И вот время настало.

Вспышка от выстрела на секунду озарила темную комнату или, по крайней мере, ее углы, словно отсвет слабой молнии. Бюст дернулся на моем плече и разлетелся вдребезги.

Мне показалось, что он в необузданной ярости с минуту прыгал по полу. Затем я увидел, как он проскочил мимо меня и высунулся из окна, чтобы определить, как отсюда можно выбраться, потому что внизу кто-то изо всех сил ломился во входную дверь. Вроде бы дело шло к концу. Но он еще мог успеть убить меня.

Я вжался всем телом в узкое пространство между подлокотником кресла и стеной, но мои ноги, так же как и голова и одно плечо, были никак не защищены.

Он быстро повернулся и выстрелил в меня с близкого расстояния. Сделалось светло как днем. Но я ничего не почувствовал, он промахнулся.

— Ты…

Я слышал, как он выругался. Я полагал, что это были его последние слова. Потом ему предстояло действовать, а не разговаривать.

Он перевалился через подоконник, придерживаясь за него одной рукой, и прыгнул во двор. С высоты второго этажа. Ему повезло, он приземлился на рыхлую землю, а не на асфальт. Я оттолкнулся от подлокотника кресла и приник к окну.

Он прыгнул удачно. Когда от этого зависит жизнь, каждый будет стараться. Он перевалился через один забор. Через второй перепрыгнул, словно кошка, подобрав под себя ноги и руки. Теперь он был уже рядом со своим домом. Он встал на что-то, как сделал это Сэм… Остальное зависело от быстроты ног. Он взбирался наверх, быстро разворачиваясь на промежуточных площадках. Сэм плотно прикрыл окна, когда побывал у него, но этот человек потом приоткрыл одно из них для проветривания. Вся его жизнь теперь зависела от такой мелкой случайности…

Второй пролет, третий. Вот он уже на уровне своих окон. Он сумел добраться. Но тут случилось нечто неожиданное. Он резко повернулся и бросился вверх на пятый этаж. Что-то сверкнуло в темноте в одном из его окон, когда он был рядом, и в замкнутом четырехугольном пространстве двора грянул выстрел, похожий на удар в большой барабан.

Он миновал пятый, потом шестой этаж и выскочил на крышу. Он уже второй раз делает это. Да, он любил жизнь! Люди, находившиеся у окон его квартиры, не могли достать его, потому что он был прямо над ними, и их разделяло много маршей пожарной лестницы.

Я был слишком поглощен наблюдением за ним, чтобы обращать внимание на то, что происходило рядом со мной. Вдруг я увидел рядом с собой Бойна, который прицеливался, бормоча:

— Я ненавижу делать это, он вот-вот упадет.

А тот мужчина балансировал на парапете крыши. Прямо над его головой светилась звезда. Несчастливая звезда. Он немного медлил, желая убить другого прежде, чем будет убит сам. Или, может быть, понимал, что обречен.

Высоко в небе сухо прозвучал выстрел, оконное стекло над нами разлетелось вдребезги, и одна из книг упала прямо на меня.

Бойн больше не говорил ничего о том, что он не любит делать. Он прижал мою голову к подоконнику, и я почувствовал, как от отдачи его локоть ударил мне по зубам. Я поднял голову, чтобы сквозь дым рассмотреть, что происходит снаружи.

Это было ужасно. Он помедлил минуту, стоя на парапете. Затем бросил вниз револьвер, словно говоря: «Мне он больше не нужен». А потом сам последовал за ним. Он пролетел мимо пожарной лестницы и упал на торчащую внизу оставленную строителями толстую доску, которая подбросила его вверх, словно трамплин. Потом он упал снова, и это был конец.

Я сказал Бойну:

— Я понял. Понял наконец. Квартира на пятом этаже, как раз над ним, там все еще идет ремонт. Уровень цементного пола в кухне выше, чем в других комнатах. Они хотели соблюсти противопожарные правила, а уровень пола в других комнатах оставить прежним, так обойдется дешевле. Вскройте его…

Бойн быстро пошел туда. Он спустился на первый этаж и перелез через забор, чтобы сэкономить время. Электричество не было включено, поэтому им пришлось пользоваться фонариками. Это не заняло у них много времени. Примерно через полчаса Бойн подошел к окну и знаками дал мне понять, что я был прав. Это означало, что они нашли.

Он пришел ко мне только в восемь утра, когда они все закончили и забрали обоих. Обоих, то есть еще теплого мертвеца и холодное тело.

Бойн сказал:

— Джефф, я беру свои слова обратно. Этот чертов дурак, которого я послал за сундуком, не виноват. Виноват я. У него не было приказа сличить внешность мнимой получательницы сундука с описанием истинной его владелицы. Он занимался только содержимым сундука. Он доложил мне обо всем в общих чертах. Я вернулся домой и был уже в постели, как вдруг — раз! — что-то щелкнуло у меня в мозгу. Я пару дней назад допрашивал одного из жильцов дома, и он сообщил мне некоторые детали, которые в чем-то расходились с докладом моего человека. Как важно все понять вовремя!

— Со мной происходило то же самое, пока я занимался этим проклятым делом, — печально признался я. — Я называю это замедленной реакцией. Меня самого из-за этого чуть не убили.

— Но я офицер полиции, а вы — нет.

— А как это вам удалось появиться в самый нужный момент?

— Очень просто. Мы приехали, чтобы взять его для допроса. Когда мы увидели, что его нет дома, я оставил засаду, а сам тем временем пошел сюда, чтобы уладить наши с вами дела. А как вы догадались насчет того цементного пола?

Я рассказал ему о том странном совпадении.

— Мне показалось, что, когда агент по сдаче квартиры появился в окне кухни на шестом этаже, то стал еще выше Торвальда, чем был мгновением ранее, когда оба они одновременно находились на разных этажах, но в гостиных. Известно, что строители укладывают цементный пол с деревянным покрытием под дуб. Это значительно повышает уровень пола. Но когда будет уложен верхний, деревянный слой, то уровень пола повысится на одну пятую. Вот так я и понял все, но это была только гипотеза. Его жена была больна в течение многих лет, а он был без работы. Это и толкнуло его на преступление. К тому же он встретил другую…

— Ее уже арестовали и доставят сюда сегодня чуть позже.

— Он, наверное, застраховал жену, а потом начал постепенно травить ядом, стараясь не оставлять никаких улик. Я думаю, но это всего лишь мое предположение, она обнаружила это в ту самую ночь, когда у них все время горел свет. Узнала каким-то образом или застала его врасплох, когда он как раз готовил отраву. Он в полном смятении чувств сотворил ту самую вещь, на которую так долго не решался. Убил ее жестоко: задушил или нанес удар по голове. А потом стал спешно импровизировать. У него совсем не было времени. Он вспомнил о квартире наверху, поднялся туда и осмотрелся. Там только что кончили укладку цементного пола, и цемент еще не затвердел, а все материалы находились там. Он вырыл в цементе углубление, достаточное, чтобы поместить тело. А потом замуровал ее под свежим цементом, подняв уровень пола на один-два дюйма. Такая надежная усыпальница, и никакого запаха. На следующий день пришли рабочие и, ничего не заметив, настелили деревянное покрытие. Я даже подозреваю, что он воспользовался одним из мастерков. Затем он быстренько отослал свою новую знакомую с ключами от сундука в деревню, где его жена отдыхала несколько раз летом, но в другой деревенский дом, ведь его жену могли опознать по фотографии. Послал вслед за ней сундук, а потом сунул в свой ящик старую почтовую открытку, предварительно замазав дату. Через неделю-другую его новая знакомая должна была инсценировать самоубийство, назвавшись миссис Анной Торвальд. Из-за депрессивного состояния, обусловленного длительной болезнью. Она должна была написать ему прощальную записку и оставить свою одежду на берегу реки возле самого глубокого места. Они шли на огромный риск, но зато в случае успеха имели шанс получить страховку.

К девяти часам Бойн и его помощники ушли. А я продолжал сидеть у окна, был слишком возбужден, чтобы уснуть.

Вошел Сэм и доложил:

— Пришел доктор Престон.

Тот вошел, потирая руки, в своей обычной манере.

— Думаю, что теперь можно снять гипс с вашей ноги. Вы, наверное, устали сидеть вот так целыми днями, ничего не делая?


Post mortem


Женщина недоумевала: кому это вздумалось явиться в такой час и по какому поводу? Она знала, что это не торговые агенты, потому что те никогда по трое не ходят. Отставив в сторону швабру, она вытерла руки о фартук и направилась к входной двери.

«В чем дело? Надеюсь, со Стефеном ничего не случилось?» — подумала она. Ее трясла нервная дрожь, а лицо под легким загаром сделалось мертвенно-бледным, когда она открывала дверь нежданным визитерам. Она обратила внимание на то, что у всех за лентой шляпы были белые карточки.

Визитеры двинулись вперед, норовя оттеснить друг друга.

— Миссис Мид? — осведомился один из них, видимо главный.

— А в… в чем дело? — спросила она дрожащим голосом.

— Вы сегодня слушали радио?

— Нет. У нас в приемнике перегорела лампа.

Она заметила, как они обменялись многозначительными взглядами.

— Она еще не слышала! — воскликнул тот, главный. — У нас для вас хорошая новость!

— Хорошая новость? — по-прежнему недоумевала она.

— Да, а вы не догадываетесь?

— Н-нет.

Они продолжали держать ее в неведении.

— А вы знаете, какой сегодня день?

Она очень энергично покачала головой, давая понять, что не желает продолжать этот бессмысленный разговор. Однако у нее, как у всех домашних хозяек, не хватило решимости выдворить непрошеных гостей.

— Сегодня заканчиваются скачки в Дерби!

Эти слова не произвели на нее никакого впечатления.

— Так вы не догадываетесь, почему мы здесь, миссис Мид? Ваша лошадь пришла первой!

Теперь ее лицо выражало замешательство. А визитеры были явно разочарованы.

— Моя лошадь? — растерянно спросила она. — Но у меня нет никакой ло…

— Минуточку, минуточку, миссис Мид, как это вы не понимаете? Мы репортеры, и только что в наш офис пришло сообщение из Лондона, в котором говорится, что вы — одна из трех американцев, которые сделали ставку на Равенеля. Двое других живут во Фриско и в Бостоне.

Визитеры обступили ее со всех сторон и стали теснить к кухне.

— Вы что, не понимаете смысла сказанного? Ведь вы заработали сто пятьдесят тысяч долларов!

К счастью, поблизости у стены оказался стул, и она в изнеможении опустилась на него.

— О нет!

Они недоуменно взирали на нее. Все складывалось совсем не так, как они ожидали. А она мягко, но твердо гнула свою линию:

— Нет, джентльмены. Здесь вкралась какая-то ошибка. Должно быть, имеется в виду кто-то другой с аналогичной фамилией. У меня даже нет никакого билета на эту Рав… Как вы сказали, зовут ту лошадь? У меня вообще нет никакого билета.

Они смотрели на нее с укоризной: им не нравилась ее неучтивая непонятливость.

— Билет у вас наверняка есть, он должен быть. Иначе как бы они узнали ваше имя и адрес? Ваши данные сообщили нам по телеграфу из Лондона вместе с данными на двух других победителей. Они не могли же взять их с потолка. Данные на всех играющих на скачках закладываются в лотерейный барабан в Дублине перед началом скачек. Вы что, хотите провести нас, миссис Мид?

В ответ на их слова она высокомерно вскинула голову, будто услышала это имя впервые.

— Подождите, я вот о чем думаю. Вы все время называете меня миссис Мид. А я уже давно не Мид, потому что вторично вышла замуж. Мое теперешнее имя — миссис Арчер. Но я за долгие годы так привыкла к моему прежнему имени, что, увидев сразу столько джентльменов, растерялась и не обратила внимания на то, что вы называете меня по-старому.

А если тот выигравший билет записан на имя миссис Мид, то, очевидно, Гарри, мой первый муж, купил его на мое имя незадолго до смерти и не сказал мне об этом. Да, так и было, если этот адрес указан в той телеграмме. Видите ли, дом записан на мое имя, и я осталась здесь после того, как потеряла Гарри, и даже потом, когда снова вышла замуж. — Она беспомощно посмотрела на них. — Но где этот билет, или как вы там его называете? У меня нет ни малейшего представления.

Они смотрели на нее в растерянности.

— Вы хотите сказать, что не знаете, где он, миссис Ми… миссис Арчер?

— Я даже понятия не имела, что он покупал его. Он мне ни слова об этом не говорил. Наверное, хотел сделать мне сюрприз, если что-то выиграет. — Она печально потупилась и тихо добавила: — Бедный, он умер совсем неожиданно.

Визитеры были возбуждены даже больше, чем она сама. Можно было подумать, что деньги уплывали не из ее, а из их карманов. И они заговорили все разом, обрушивая на нее поток вопросов и разнообразных советов.

— Ну, вы поищите хорошенько всюду, где можно. Вдруг найдете! Ведь без билета вы не получите денег, миссис Арчер.

— А вы еще не выкинули всякие бумаги вашего первого мужа? Может, билет где-нибудь среди них?

— Был у него стол или какое-нибудь другое место, где он держал свои бумаги? Может, мы поможем вам поискать, миссис Арчер?

Зазвонил телефон. Бедная женщина обхватила голову руками, придя в невероятное волнение, что было совсем неудивительно.

— Пожалуйста, уходите все, — потребовала женщина. — Вы так меня взбудоражили, что я перестала вообще что-либо понимать!

Мужчины удалились, горячо обсуждая суть происшедшего.

— На этом материале можно написать интересный рассказ, даже если билет окажется у нее. Это я и собираюсь сделать.

А миссис Арчер тем временем говорила по телефону с мужем:

— Да, Стефен, какие-то репортеры, которые были здесь только что, сообщили мне об этом. Билет должен быть где-то здесь, такие вещи не могут просто так исчезнуть. Хорошо, я надеюсь, тебе это удастся.

— Я иду домой, — сказал Стефен, — будем искать вместе.


Через сорок восемь часов они исчерпали всю свою изобретательность. Или, вернее, сорок восемь часов спустя они были готовы признать свое поражение. На самом деле они отчаялись гораздо раньше.

— Слезы не помогут, — изрек Стефен Арчер, сидя за столом напротив жены. Их нервы были на пределе, и любой на их месте испытывал бы то же самое, поэтому она не обиделась на его резкий тон.

Она подавила рыдания и вытерла слезы.

— Все так, но я просто в отчаянии. Казалось бы, счастье у нас в руках, но теперь все пошло насмарку! Получив эти деньги, мы зажили бы настоящей жизнью, не то что теперь, когда мы лишь существуем. Вещи, о которых мы мечтаем, стали бы вполне доступны… А теперь сиди и смотри, как все это улетучивается, словно дым. Лучше бы они вообще не приходили и не говорили мне о выигрыше.

Весь стол перед ними был завален листами бумаги, испещренными корявым почерком. Это была опись имущества, принадлежавшего Гарри Миду в момент смерти. Один листок был озаглавлен: «Сумки, чемоданы и пр.». Другой — «Столы, письменные столы, ящики в них и пр.». Третий — «Костюмы». И все в том же духе. Большая часть этих вещей была роздана родственникам или попросту выброшена. Но кое-что по-прежнему оставалось в доме. Теперь супруги Арчер изучали перечень всех вещей, которыми владел Гарри Мид, и пытались определить, где мог находиться злополучный билет. Это оказалось безнадежной затеей.

Некоторые вещи, внесенные в списки, оказались в доме, а против других стоял вопросительный знак. Некоторые были вычеркнуты, когда выяснилось, что теперь они вне пределов досягаемости. Стефен Арчер действовал весьма методично, если не сказать педантично, да и каждый на его месте поступил бы точно так же — ведь сто пятьдесят тысяч долларов.

Они снова и снова штудировали опись, уточняя и перепроверяя каждый ее пункт. Им пришлось даже связаться со многими людьми — друзьями, деловыми партнерами покойного, с его парикмахером, любимым барменом, и даже с молодым человеком, который чистил ему ботинки всего раз в неделю. Они связались со всеми знакомыми покойного, которых смогли отыскать, чтобы узнать, не говорил ли он им о покупке лотерейного билета, а может быть, мимоходом и сказал, куда его положил? Но он никому ничего не говорил. Если он счел необязательным сказать об этом своей жене, то с какой стати он стал бы откровенничать с посторонними?

Арчер перестал стучать пальцами по столу и с шумом отодвинул стул, говоря:

— У меня голова пошла кругом! Пойду прогуляюсь. Может быть, что-нибудь придет мне на ум, когда я побуду наедине.

Он взял шляпу и, уже выходя из дому, сказал:

— Попробуй еще раз. Хорошо, Джози? Попытайся вспомнить!

Это была единственная фраза, произнесенная им за последние два дня бесплодных поисков.

— И никому не открывай дверь в мое отсутствие, — добавил он.

Это тоже было важно. К ним теперь, как никогда прежде, начнут проявлять назойливое внимание всякие люди — репортеры, зеваки, любопытные бездельники.

Не успел Стефен Арчер выйти и дойти до ближайшего угла, как раздался звонок в дверь. Женщина была абсолютно уверена, что это муж вернулся за ключом или для того, чтобы сказать ей об очередной осенившей его догадке. Так уже было в последние два дня: стоило ему выйти из дому, как он тут же возвращался, чтобы сказать о внезапно возникшей у него идее, но ни одна из них так и не помогла в их поисках.

Но когда она открыла дверь, то поняла, что совершила ошибку: это был один из тех трех репортеров, что принесли новость.

— Ну как, пока не удалось найти билет, миссис Арчер? Я видел, что ваш муж только что ушел, поэтому подумал, что смогу что-нибудь у вас узнать. А то он вешал трубку каждый раз, когда я вам звонил.

— Нет, мы его не нашли. И он не велел мне говорить на эту тему с кем бы то ни было.

— Я понимаю, но почему вы не хотите, чтобы я помог вам? Теперь я здесь не как репортер. В моей газете все об этом уже давно написано. Меня привели сюда человеческие чувства. Я был бы рад помочь вам.

— А чем вы можете помочь? — спросила она с сомнением. — Мы и сами-то ничего не нашли, как же может это сделать посторонний человек?

— Три головы лучше, чем две.

Она нехотя посторонилась, позволяя ему войти.

— Вы должны уйти прежде, чем он вернется. Я знаю, он будет недоволен, если застанет вас здесь. Но я хотела бы обсудить это с кем-то еще, потому что наши мозги уже перестали соображать.

Он снял шляпу и вошел.

— Благодарю вас, миссис Арчер. Мое имя Уэскотт.

Они сели по разные стороны круглого стола, заваленного бумагами, он расположился на том самом месте, где только что сидел Арчер. Она с удрученным видом положила скрещенные руки на стол.

— Ну, мы перебрали и проверили все, — безнадежно заметила она. — А что вы можете предложить?

— Он не продал билет, потому что его нельзя продать, ведь ваше имя указано на корешке, который отослан в Дублин, так что получить деньги можете только вы. Он, скорее всего, его потерял, как я думаю.

— Муж тоже так считает, но я-то знаю лучше. Гарри за всю свою жизнь не потерял даже булавки. Кроме того, если бы он его все-таки потерял, то обязательно сказал мне об этом, даже при том, что в свое время умолчал о его покупке. Он был очень бережливым человеком, он мог расстроиться из-за потери двух с половиной долларов, чего другой человек просто не заметил бы.

— Мы абсолютно уверены, что в момент смерти билет находился у него. Но где, вот в чем вопрос. Потому что, где он находился тогда, там, по всей вероятности, находится и теперь.

Во время разговора он перебирал лежавшие на столе листы описи, читая заголовки.

— А что вы скажете про бумажники или папки для документов? Я не вижу соответствующей описи.

— У него не было ничего такого, он ими никогда не пользовался. Он был из тех, кто предпочитает носить все прямо в карманах. Помню, я как-то подарила ему бумажник. Но он обменял его на что-то сразу же после праздников.

— А книги? Люди порой используют в качестве закладки что попало, часто этот клочок бумаги так и остается где-то между страниц, и о нем забывают.

— Мы подумали и об этом. Гарри и я, мы никогда не были любителями чтения, никогда не были членами публичных или передвижных библиотек, поэтому одна или две книги, которые есть в доме, — наши собственные, и были куплены еще при жизни Гарри. Я проверяла их так и сяк, трясла, держа за обложку и перелистывая страницу за страницей.

Он взял другой листок.

— У него было всего три костюма?

— Было очень трудно заставить его купить новый, он не придавал особого значения одежде.

— И вы избавились от них после его смерти?

— Только от одного, коричневого. А серый все еще висит там, в гардеробе. Он был такой старый и потрепанный, что, честно говоря, я постеснялась даже показать его старьевщику. Гарри носил его много лет, я не позволяла ему выходить в нем, поэтому он надевал его только дома.

— Хорошо, а тот, от которого вы избавились или продали? Вы тщательно осмотрели карманы, прежде чем отдать его? Билет мог оказаться там.

— Нет, я абсолютно уверена, что его там не было. Вы же знаете женщин, мистер Уэскотт. Любая бы просмотрела все карманы и вывернула бы подкладку, прежде чем отдать кому-то старый костюм мужа. Тут срабатывает инстинкт, что-то вроде того, как женщина поправляет прическу. Я точно помню, что проверила карманы, тем более что это было совсем недавно. В карманах ничего не было.

— Понимаю. — Уэскотт потер подбородок. — Ну а третий, темно-синий, двубортный? Что сталось с ним?

Она печально потупилась.

— Тот был совершенно новый, он надел его всего один раз. Ну а когда он умер, лишних денег на покупку нового костюма у меня не было, и Гарри… одели в него.

— Другими словами, он в нем похоронен.

— Да. Но билета там, естественно, не было.

Он смотрел на нее с минуту, а потом сказал:

— А почему нет?

Она взглянула на него с опаской, а он между тем продолжал:

— Ну ладно, вы не возражаете, если мы немного поговорим об этом?

— Нет, но что…

— Вы одобрили бы покупку этого билета, если бы узнали об этом в то время?

— Нет, — призналась она. — Я всегда ворчала на него и считала участие в лотереях пустой тратой денег. Я считала эти деньги выброшенными на ветер. Но он меня не слушал.

— Он не хотел, чтобы вы узнали о купленном им этом билете, если он не выиграет, ведь так? Поэтому он должен был положить его в такое место, где вы не смогли бы его обнаружить. Это логично, не так ли?

— Полагаю, что так.

— Еще один вопрос. Я думаю, что вы время от времени чистили щеткой его костюмы, как это делают обычно женщины, тем более что у него их было немного.

— Да, коричневый, который он каждый день носил на работу.

— А темно-синий?

— Он был новый, муж надевал его только один раз, и еще не было необходимости его чистить.

— И он, очевидно, знал это. А поэтому посчитал, что самое надежное место для хранения билета — это там, где вы не могли его обнаружить в ближайшее время. Это карман нового темно-синего костюма.

Кровь отхлынула от ее лица, и она сделалась белой как полотно.

Он смотрел на нее с торжествующим видом.

— Мне кажется, мы нашли наконец вожделенный билет. Я боюсь, что он все еще у вашего прежнего мужа.

Она смотрела на него со смешанным чувством надежды и ужаса. Надежды — потому что этим изнурительным поискам пришел конец. Ужаса — при мысли о том, что еще предстоит предпринять, чтобы довести дело до логического конца.

— И что же я теперь должна делать? — спросила она, замирая от страха.

— Вы должны сделать только одно. Получить разрешение на эксгумацию тела.

Ее охватила дрожь.

— Но как я могу согласиться на такое? А вдруг мы ошиблись?

— Я убежден, что не ошиблись, иначе я не стал бы вам советовать это.

Глядя на нее, он понимал, что теперь она тоже уверена в этом. Ее возражения становились все менее и менее решительными.

— Но те люди в морге, которые одевали его, не могли ли они обнаружить билет? Они наверняка вернули бы его мне, если бы он там оказался.

— Какой-нибудь толстый конверт или записную книжку они, конечно, вернули бы вам, если бы обнаружили. Но тоненький билет — вы же знаете, какие они бывают, — они могли и не заметить, например, в глубине жилетного кармана.

Она начала склоняться в пользу этой версии, совершенно неприемлемой для нее поначалу.

— Теперь я думаю, что так вполне могло случиться, и благодарю вас за помощь. Я поговорю с мистером Арчером, когда он вернется, послушаю, что он скажет.

Проходя к двери, Уэскотт замешкался, а потом сказал:

— Может быть, будет лучше, если вы скажете ему, что вам самой пришла в голову эта идея, а обо мне не станете упоминать вовсе? Он может рассердиться, что посторонний человек вмешивается в ваши семейные дела, и уже только поэтому отвергнуть разумную идею. Вы же знаете, как это бывает. Я забегу завтра утром, и вы расскажете мне, что вы решили. Видите ли, если вы решитесь на эксгумацию тела, я хотел бы получить эксклюзивное право освещать это в моей газете.

И он коснулся пресс-карточки, засунутой за ленту его шляпы. На карточке значилось: «Бюллетень».

— Я подумаю, как это сделать, — пообещала она. — Доброй ночи.

Когда Арчер вернулся с прогулки, то, не успев повесить шляпу, тут же плюхнулся в кресло, в котором он сидел до ухода.

— Стефен, теперь я знаю, где он! — с полной уверенностью заявила миссис Арчер.

Он перестал приглаживать рукой волосы и рывком повернулся к ней.

— Ты уверена на этот раз или это еще одна ложная тревога?

— Нет, на этот раз я уверена!

Не упоминая об Уэскотте и его визите, она коротко изложила ему уэскоттовскую версию и что в связи с этим им предстоит предпринять.

— Так что я уверена, билет там. Единственный раз, когда он надевал этот костюм перед смертью, это когда он однажды в воскресенье пошел прогуляться и заглянул в бар выпить парочку кружек пива. Где бы он нашел более подходящее место, чтобы купить этот билет? И он просто оставил его в кармане костюма, полагая, что я туда не загляну.

Она была уверена, что в отличие от нее он обрадуется. Ведь ей-то в первый момент от этой уверенности было так плохо, что она почувствовала тошноту. Впрочем, сейчас она говорила об этом вполне спокойно. Лицо Стефена сперва озарилось надеждой, а потом вдруг странно побледнело.

— Мы должны распрощаться с этой мыслью, — хрипло сказал он.

— Но почему, Стефен? Единственное, что нам надо сделать, — это получить разрешение на…

Причина его бледности была для нее очевидна: он ужасно разволновался. Она решила, что при одной мысли об эксгумации он испытывает отвращение.

— Я не желаю вмешиваться в это. Если билет у него, то пусть и остается там!

— Но, Стефен, я не понимаю… Гарри для тебя ничего не значит, так почему же ты так переживаешь? Если уж я не возражаю, почему же ты это делаешь?

— Потому что это… это святотатство! Это бросает меня в дрожь! Если мы должны ради денег тревожить покойника, то я в этом не буду участвовать.

Он вскочил с кресла и стукнул кулаком по столу. Его рука дрожала.

— Помимо всего прочего, я суеверен и говорю, что ничего хорошего из этого не получится.

— Но ты же вовсе не суеверен, Стефен, — возразила она спокойно, но твердо. — Ты же всегда старался показать это. А теперь говоришь, что суеверен!

Ее упорство произвело обратный эффект: вместо того чтобы успокоиться, он пришел в бешенство. Он произнес дрогнувшим голосом:

— Как твой муж, я запрещаю тебе тревожить останки этого человека!

Она смотрела на него с явным недоумением.

— А что ты так уж беспокоишься об этом? Почему вдруг побледнел? Я тебя никогда прежде таким не видела.

Он рванул ворот рубашки, словно тот душил его.

— Заткнись и не говори больше об этом. Забудь об этом билете. Забудь об этих ста пятидесяти тысячах!

И он налил себе двойную порцию спиртного, но выпил только половину, так тряслась у него рука, державшая бокал.


Маленькая миссис Арчер вышла из такси вслед за Уэскоттом с видимым усилием. Несмотря на загар, ее лицо было мертвенно-бледным в белесом свете фонарей, освещающих арочный вход на кладбище. Ночной сторож, заранее предупрежденный об их приезде и о его цели, открыл им маленькую калитку для пешеходов в массивных решетчатых воротах, запирающихся с заходом солнца.

— Не принимайте это близко к сердцу, — старался успокоить ее Уэскотт. — Мы не совершаем никакого преступления. У нас есть официальное разрешение, со всеми необходимыми подписями, так что все делается по закону. Единственное, что требовалось, — это ваше согласие, и вы лично подтвердили это своей подписью. Арчер здесь ни при чем. Вы были женой покойного, а он никакой ему не родственник.

— Я понимаю, но когда он узнает… — Она с опаской оглянулась назад в окутавшую их темноту, будто грозный Арчер следовал за ними по пятам. — Я тревожусь, почему он так возражал…

Уэскотт бросил на нее взгляд, в котором можно было прочитать: «Я тоже», но ничего не ответил.

— Это займет не очень много времени? — дрожащим голосом спросила она, проходя за служителем в его сторожку у входа.

— Они уже работают с полчаса. Я звонил сразу же, как было получено разрешение, чтобы сэкономить время. К нашему приходу, наверное, все будет готово.

Она судорожно вцепилась в протянутую ей руку.

— Вам не надо видеть все это, — успокоил он ее. — Я знаю, как это ужасно, приехать на кладбище ночью, когда оно закрыто для посетителей, но я надеюсь, что таким образом мы избежим огласки и не будем привлекать назойливого внимания посторонних лиц. Но подумайте вот о чем: истратив часть денег, вы сможете, если захотите, построить для него настоящий мавзолей. А теперь посидите здесь, в этом спокойном месте, и постарайтесь не думать обо всем этом. Я вернусь сразу же, как все будет завершено.

Она ответила ему улыбкой, едва заметной в тусклом свете сторожки служителя.

— Проследите, чтобы он снова был положен как следует.

Она старалась держаться твердо, но ей было нелегко, да и для любой женщины в подобной ситуации это было бы непросто.

Уэскотт пошел за служителем по центральной дорожке, посыпанной гравием. Белый луч фонарика в руке его гида освещал им путь. Потом они свернули на узкую дорожку и пошли по ней один за другим, пока не увидели в свете двух стоявших на земле фонарей поджидавшую их мрачную группу могильщиков.

Могила была раскопана, вокруг нее громоздилась земля. Высохший погребальный венок отодвинули в сторону. Мид умер сравнительно недавно, и ему еще не успели поставить каменное надгробие.

Гроб уже был поднят из могилы и ожидал прихода Уэскотта. Рабочие отдыхали, опершись на лопаты, и, казалось, были совершенно равнодушны к происходящему.

— Все в порядке, — отрывисто бросил им Уэскотт, — вот разрешение.

Они подсовывали долото под крышку и ударяли по нему молотком, а потом подняли ее ломом и сняли. Зловеще скрипнули гвозди. Уэскотт прохаживался рядом, пока вскрывали гроб. Теперь он был доволен, что у него хватило здравого смысла оставить миссис Арчер в сторожке у входа на кладбище. Это было неподходящее место для дам.

Наконец наступила тишина, и он понял, что теперь его черед действовать. Один из рабочих сказал ему с невольным цинизмом:

— Все готово для вас, мистер.

Уэскотт отбросил сигарету с таким видом, будто она не понравилась ему. Прошел вперед и опустился на корточки возле гроба. Кто-то услужливо посветил ему фонариком.

— Вам хорошо видно?

Уэскотт невольно отшатнулся, но быстро взял себя в руки:

— Даже больше, чем мне требуется. Отведите свет от его лица. Мне нужно порыться у него в карманах.

Свет мерцал, создавая жуткое впечатление, будто тело в гробу шевелится. Стоящий у него за спиной служитель молча протянул ему пару резиновых перчаток. Уэскотт стал надевать их. При этом послышался какой-то неприятный скрежещущий звук, едва слышимый, но в мертвой тишине, царившей на кладбище, он показался необычайно громким.

Это все не заняло много времени. Уэскотт расстегнул на покойном двубортный пиджак и развел полы в стороны. Люди вокруг него невольно сделали шаг назад. Его рука решительно двинулась к верхнему левому жилетному карману. Если это и требовало от Уэскотта известных моральных усилий, то со стороны это не было заметно. В верхнем кармане он ничего не обнаружил и тут же запустил пальцы в нижний карман жилета. Оттуда он выудил сложенный вчетверо лист бумаги. Он хрустел, как сухой лист.

— Вот он, — сказал Уэскотт безразличным тоном.

Люди вокруг него, по крайней мере тот, что держал фонарь, видели все это. И тут же луч света вдруг скользнул выше. Уэскотт зажмурился:

— Не светите на его лицо. Я же сказал…

Рабочий поспешил исправить оплошность. Он не должен был освещать лицо покойного даже на мгновение.

И вдруг Уэскотт передумал.

— Ну-ка, посветите ему на лицо, — сказал он.

Тот самый выигрышный билет, который до этого момента был центром внимания, упал на жилет мертвеца и лежал, будто никому не нужный. Уэскотт не отрываясь смотрел на белое лицо покойного. Сделалось вдруг так тихо, будто жизнь остановилась и все вокруг застыло в неподвижности.

Наконец Уэскотт нарушил молчание.

— Угу, — произнес он, кивнув. — Необходимо вскрытие.

Это свое заявление он сделал уже после того, как взял вожделенный билет с совершенно безразличным видом.

Миссис Арчер стояла возле кладбищенской сторожки, сжимая в руке обретенный наконец ею билет. Мимо нее во тьме проносили гроб. Она увидела его в свете фонаря, который несли впереди.

Она вцепилась в рукав Уэскотта.

— Кого это они несут? Это же не он, верно? И что это за фургон, только что остановившийся у входа на кладбище?

— Это машина из морга, миссис Арчер.

— Но зачем? Что такого случилось?

И второй раз за эту ночь билет, выпавший теперь из ее рук, упал на землю.

— Ничего не случилось, миссис Арчер. Поедем, ладно? Мне надо поговорить с вами, прежде чем вы отправитесь домой.

Она уже готова была сесть в такси, ожидавшее их у кладбища, как вдруг передумала.

— Одну минуту. Я обещала Стефену купить вечернюю газету по пути домой. Вон там, на той стороне улицы, как раз газетный киоск.

Она пошла к газетному киоску, а Уэскотт остался ждать ее у такси. Интересно, подумала она, успел ли он уже что-нибудь написать насчет этого злополучного билета. Если не успел, то она постарается уговорить его ничего не писать.

— Дайте мне, пожалуйста, «Бюллетень», — сказала она, обращаясь к киоскеру.

Тот покачал головой.

— Никогда не слышал о таком издании, леди. Нет такой газеты в нашем городе.

— Вы уверены? — спросила она, словно пораженная громом, и посмотрела на человека, ожидавшего ее у такси.

— Конечно, леди. Я продаю все газеты, которые выходят в нашем городе, но никогда не видел «Бюллетень».

Вернувшись к Уэскотту, она сказала всего лишь:

— Я передумала, не стала покупать.

Потом посмотрела на пресс-карточку, выглядывающую из-за ленты его шляпы. На ней было отчетливо напечатано: «Бюллетень».

Всю дорогу, пока они ехали в такси, она не проронила ни слова. Только один раз чуть слышно вскрикнула, прикусив нечаянно щеку.

— Мне предстоит написать статью о вас, миссис Арчер, — сказал Уэскотт, когда они сели за столик в небольшом кафе, куда он ее привел. — Материал, несомненно, вызовет интерес, вы же понимаете. Вот почему я хотел бы задать вам несколько вопросов.

Она смотрела на него молча.

— Мид умер совершенно внезапно, не так ли? Но при каких обстоятельствах?

— Он чувствовал себя неважно в течение нескольких дней… У него было расстройство желудка. Мы пообедали в тот вечер, и я убирала посуду. Он пожаловался на плохое самочувствие, и я посоветовала ему пойти подышать свежим воздухом. Он вышел в наш маленький садик, который он очень любил.

— В темноте?

— Он взял с собой карманный фонарик.

— Ну а дальше? — Он быстро записывал, пользуясь стенографией, чего никогда не делают репортеры.

— Прошло около получаса, и вдруг я услышала грохот где-то поблизости, но сразу же все стихло, поэтому я не пошла узнавать, что там случилось. Вскоре зашел Стефен, то есть мистер Арчер. Он часто заходил к нам в последние две недели, они, бывало, сидели в садике с Гарри и болтали за бокалом коктейля.

Спустя некоторое время я выглянула в сад, собираясь позвать Гарри в дом, и увидела валяющийся на земле фонарик. На мой зов он не откликнулся. Мы нашли его лежащим на земле в ужасном состоянии. Глаза у него буквально вылезли из орбит. Тело содрогалось в конвульсиях. Мы со Стефеном принесли его в дом, я сразу же вызвала врача, но, когда он пришел, Гарри был уже мертв. Врач сказал, что смерть наступила в результате острого отравления и сердечного приступа. Наверное, он упал, когда я услышала грохот, о котором я вам говорила.

Уэскотт, прищурясь, посмотрел на нее.

— Я уверен, что этот грохот раздался не просто так. И вы хотите сказать, что следователь признал причиной смерти пищевое отравление и так и написал в своем заключении? Тут есть чем заняться муниципальному совету.

— Почему? — спросила она с замиранием сердца.

А он продолжал, будто вовсе и не слышал ее:

— Вы сказали, что Арчер занимался торговлей и оказывал Миду денежную помощь, из расположения к вам разумеется.

— Да.

— И в какие суммы выливалась эта помощь?

— А что, все эти сведения вам необходимы для написания статьи? Вы не репортер, мистер Уэскотт, и никогда им не были, как нет и газеты «Бюллетень». Вы детектив. — Она была на грани истерики. — С какой стати вы учиняете мне допрос?

— Я отвечу на этот вопрос, когда вернусь, — сказал он. — Вы извините меня, если я отлучусь на минутку, чтобы позвонить? Оставайтесь на месте, миссис Арчер.

Не спуская с нее глаз, он прошел к телефону, висевшему на стене, набрал номер и задал один или два коротких вопроса. А она сидела, охваченная дурным предчувствием, то и дело облизывая языком губы.

Когда он снова присел рядом с ней, она повторила вопрос:

— Чего вы от меня хотите? Почему вы спрашиваете меня о том, как умер Гарри?

— Потому что, увидев этой ночью выкопанное из могилы тело вашего бывшего мужа, я обнаружил у него на черепе след от удара чем-то тяжелым. Сейчас я звонил в морг, там только что закончили предварительный осмотр и обнаружили пролом черепа!

Она так побледнела, что ее лицо выглядело серым. До сих пор он не замечал легкого загара с золотистым оттенком у нее на лице и шее. Он стал заметен только сейчас, когда она так побледнела. Она ухватилась за край стола обеими руками. Ему показалось, что она вот-вот упадет, поэтому он протянул ей руку, но этого не потребовалось. Тогда он подал ей стакан воды. Она едва пригубила его, а потом глубоко вздохнула.

— Так это гроб Гарри они выносили с кладбища?

Он кивнул и скомкал листок, на котором делал записи.

— А теперь позвольте мне рассказать вам все, как было, — сказал он, не отрывая пытливого взгляда от ее измученного лица, и заговорил, не заглядывая в свои заметки: — Стефен Арчер оказывал помощь вашему первому мужу ради вас. Он стал его другом. У него появилась привычка запросто приходить к вам вечерами, чтобы побеседовать за бокалом спиртного с вашим мужем. В день своей смерти вечером Мид вышел в сад. Вы услышали грохот, а вскоре после этого появился Арчер. Когда вы вышли вместе с ним к двери, ведущей в сад, желая позвать мужа, он уже был при смерти и вскоре скончался. Частный врач и муниципальный следователь признали причиной смерти пищевое отравление. В поведении этих двух джентльменов еще придется разобраться, это уже моя забота, но факт остается фактом — ваш муж мертв. Я правильно все изложил?

Она молчала так долго, словно вовсе не собиралась отвечать, но он терпеливо ждал. И наконец она заговорила. Бесстрастным, холодным тоном, свидетельствующим о том, что она приняла важное для себя решение и не заботится о его последствиях.

— Нет, — сказала она, — все было совсем не так. Давайте начнем сначала. Но прежде порвите, пожалуйста, те заметки, которые вы делали. Они будут меня отвлекать.

Он с готовностью, будто и сам это хотел сделать, порвал исписанные листки на мелкие кусочки и бросил их на пол.

— Итак, миссис Арчер?

Она заговорила как во сне, глядя куда-то поверх его головы и словно черпая вдохновение свыше.

— Стефен понравился мне с первого взгляда. Он нисколько не виноват в том, что случилось. Он приходил к Гарри, а не ко мне. Но чем больше я его видела, тем сильнее разгоралась моя любовь. Гарри все больше тяготил меня, и я частенько думала, как было бы хорошо избавиться от него. А так как Стефен был не женат, то я вполне могла бы вторично выйти замуж за него. Мысли превратились в мечту, а мечта — в действие.

В тот вечер, когда Гарри вышел из дома, чтобы подышать свежим воздухом, я за мытьем посуды стала обдумывать план действий. И неожиданно для себя тотчас же начала претворять его в жизнь. Я поднялась наверх и взяла старую кочергу, которой давно не пользовалась. Потом, спрятав кочергу под фартуком, направилась в сад. Я знала, что Стефен придет позже, и ни о чем больше думать уже не могла. Я уже не воспринимала Гарри как мужа, человека, которого я когда-то любила, я видела в нем только помеху на пути к счастью со Стефеном…

Я некоторое время поболтала с Гарри, обдумывая, как действовать дальше. Я не опасалась, что кто-то может увидеть происходящее в саду, наш дом стоял особняком. Но я боялась увидеть его глаза в момент смерти. И вдруг прямо у него за спиной заметила светлячка. «Смотри, дорогой, — сказала я, — вон там, над твоей грядкой с редиской, светлячок».

Он обернулся, а я выхватила из-под фартука кочергу и изо всех сил ударила его по голове. Он умер не сразу, но его мозг был поврежден, и он не мог говорить. Я поняла, что все кончено. Я взяла садовую мотыгу, вырыла углубление в дальнем конце сада и закопала в нем кочергу.

Потом я вернулась в дом и умылась. Едва я успела привести себя в порядок, пришел Стефен. Я прошла с ним к двери, ведущей в сад, вроде бы для того, чтобы позвать Гарри. Мы обнаружили его лежащим за земле и перетащили в дом. Стефен и по сей день не знает, что это сделала я.

— Вы хотите сказать, что он не заметил раны? Из нее не шла кровь?

— Немного шла, но я смыла ее. Потом взяла розовый крем, которым пользуюсь для скрытия морщин, замазала рану и даже припудрила ее, чтобы она была меньше заметна. Он был немного лысоват, вы же знаете. И я зачесала волосы так, чтобы полностью скрыть рану. Я сделала все наилучшим образом. Еще бы, я пользуюсь этим кремом много лет.

— Очень интересно. И этого не заметил никто: ни доктор, которого вы пригласили, ни следователь, ни, наконец, агент похоронного бюро, который готовит умершего к погребению. Тогда становится все ясно. А теперь скажите, вы ударили его посередине головы или немного сбоку, скажем, слева?

Она выдержала паузу, а потом сказала:

— Да, немного слева.

— Я полагаю, вы покажете мне место, где зарыли кочергу?

— Нет, я… я потом зарыла ее в другом месте. А после, когда я ехала на пароме проведать свою двоюродную сестру, бросила кочергу в реку, на самой середине.

— Но вы можете сказать мне, по крайней мере, сколько она весила? Она была большая или…

Она покачала головой:

— Я знаю, что это выглядит глупо, но не могу сказать. Просто кочерга.

— И это после того, как вы пользовались ею много лет? — Он печально вздохнул. — Но в конце-то концов вы уверены, что это была кочерга, а не что-нибудь другое?

— О да.

— Ну теперь все ясно. — Он поднялся. — Я вижу, что вы устали, и не буду больше вас задерживать. Благодарю вас, и доброй ночи, миссис Арчер.

— Доброй ночи? — переспросила она. — Вы хотите сказать, что не собираетесь меня арестовывать после всего того, что я вам рассказала?

— Достаточно, чтобы отправить вас в тюрьму, — сухо ответил он. — Но есть одно или два маленьких препятствия, так, пустяки, о которых не стоило бы и говорить, но они не позволяют мне провести арест. А навело меня на эти мысли ваше доброе женское сердце. Вот, например, на вашем лице нет ни единой морщинки, что говорит о том, что вы напрасно проявляете такое усердие, пользуясь, как вы сказали, тем розовым кремом. И второе — его ударили не сбоку, не в затылок, а в верхнюю часть правого виска. Вы не могли бы забыть такую деталь! А на висках у него не было волос, миссис Арчер.

Она совсем упала духом и опустила голову на лежащие на столе руки.

— О, я понимаю, о чем вы теперь подумали! Но Стефен не делал этого, я знаю, что он не делал! Вы не должны…

— Я ничего не собираюсь делать прямо сейчас. Но только при одном условии: мне необходимо ваше твердое обещание не упоминать ему о нашем разговоре. Ни о том, что я отправил останки в морг, ни о чем-либо другом. Иначе я арестую его по подозрению в убийстве. И ему нелегко будет избежать наказания, даже если он и не виноват.

Она принялась униженно благодарить его:

— О, я обещаю, я обещаю! Клянусь, что не скажу ни слова! Но я уверена, что вы убедитесь в том, что он не делал этого! Он так добр и внимателен ко мне, так заботлив…

— А вы, как я полагаю, отписали ему свое имущество?

— О да, но это ничего не значит. Каждый может пользоваться собственностью для получения выгоды, а у меня нет ни детей, ни близких родственников. Вы глубоко ошибаетесь, если думаете, что у него есть такие злые помыслы. Он ужасно беспокоится, даже если у меня случается всего лишь легкая простуда. Неделю назад я застудила легкие, и он так всполошился, что тут же повез меня к доктору. Он даже купил ультрафиолетовую лампу и потребовал, чтобы я лечилась с ее помощью, несмотря на мое нежелание. Ведь это так хлопотно, но…

Когда они уходили из кафе, она все еще продолжала болтать на улице. Он уже не слушал, стараясь поймать такси, чтобы отправить ее домой. Этот разговор больше не представлял для него никакого интереса.

Но он все же спросил:

— Как вы ею пользуетесь?

— Ванная комната очень тесна, и лампа постоянно падает, но он сказал, что лучше всего пользоваться ею во время приема ванны, когда я полностью раздета, тогда можно достичь наилучшего эффекта.

Уэскотт с надеждой ждал свободного такси, чтобы поскорее отделаться от нее.

— А эта лампа тяжелая?

— Да нет. Она на высокой подставке и поэтому часто падает. Но, к счастью, он каждый раз оказывается рядом, чтобы не дать ей разбиться.

— Каждый раз? — только и спросил он.

— Да.

Она укоризненно рассмеялась, стараясь убедить его в заботливости любящего мужа, отвести все подозрения от такого добросердечного и великодушного человека.

— Утром я всегда жду его ухода и только потом иду принимать ванну. Но он почти всегда, уже почти дойдя до остановки, вспоминает, что забыл что-то, в спешке возвращается и непременно заглядывает в ванную.

— А какие же вещи он забывает?

Он уже поймал свободное такси, но теперь заставлял его ждать, желая закончить разговор.

— О, один раз — свежий носовой платок, в другой — какие-то нужные бумаги, в третий — авторучку…

— А что, разве он держит все эти вещи в ванной комнате?

Она снова рассмеялась.

— Нет. Но он никогда не может отыскать их, поэтому заходит в ванную, чтобы спросить меня, и здесь всякий раз что-то случается с лампой.

— И это происходит практически каждый раз, когда вы проводите процедуру?

— Думаю, каждый раз.

Вот теперь он уже смотрел поверх ее головы, как это частенько делала прежде она. На прощанье он сказал:

— Вы сдержите ваше обещание ничего не говорить мужу о нашем разговоре?

— Сдержу, — заверила она его.

— Да, вот еще что. Отложите на несколько минут завтра утром ваше лечение ультрафиолетовой лампой в ванне. Может быть, мне придется задать вам еще несколько вопросов, когда ваш муж уйдет из дома, а я не хотел бы вытаскивать вас из ванны.


Стефен Арчер вскочил из кресла, когда она вошла, будто под ним распрямилась мощная пружина. Она не смогла бы определить, какие эмоции владели им, но понимала, что они весьма сильные. Он явно был страшно встревожен.

— Ты что, решила дважды посмотреть одну и ту же картину?

— Стефен, я… — Она порылась в сумочке. — Я не была в кино. Я достала его!

И вдруг билет оказался на столе прямо перед Стефеном. Будто он только что вылетел из жилетного кармана покойного.

— Я сделала то, что ты запретил мне делать.

Стефен выпучил глаза, и она испугалась, казалось, что они вот-вот выскочат из орбит.

Внезапно он, как клещами, вцепился ей в плечи.

— Кто был рядом? Кто еще видел это?

— Никто. Я получила разрешение, поехала на кладбище, и управляющий выделил мне пару рабочих…

Грозящий палец Уэскотта неотступно маячил у нее перед глазами.

— Ну, а дальше? — Он продолжал больно сжимать ей плечи.

— Один из них достал билет из жилетного кармана, потом они поставили крышку на место, опустили гроб и засыпали могилу.

Он со свистом выпустил воздух сквозь стиснутые зубы, как из предохранительного клапана, и отпустил ее плечи.

— Послушай, Стефен… сто пятьдесят тысяч долларов! Вот они, на столе, перед нами! Разве любой другой человек на моем месте не поступил бы точно так же?

Казалось, Стефена вовсе не интересует билет. Он испытующе смотрел ей в глаза.

— А ты уверена, что они опустили гроб в могилу и придали ей прежний вид?

Она не сказала больше ни слова.

Он потер затылок.

— Мне противно от одной только мысли, что они положили его как-нибудь не так, — пробормотал он и отправился наверх.

Ей чудились какие-то неясные тени на стенах, хотя она понимала, что это всего лишь игра воображения. Что же сделал с ней этот детектив, отравил ее сознание подозрением? Или…


На следующее утро Арчер, уже надевая шляпу, наскоро поцеловал ее.

— Пока, — сказал он. — И не забудь принять ванну. Я хочу видеть тебя сильной и здоровой, а для этого необходимо каждый день проводить эту процедуру.

— Ты уверен, что ничего не забыл на сей раз? — поспешно спросила она.

— На этот раз взял все, что надо. А вот когда получим выигрыш, мне не придется каждый день таскать на службу портфель, набитый бумагами. Мы отпразднуем это событие сегодня вечером. Но не забудь принять ванну.

Не успел он уйти, как у входной двери звякнул колокольчик. Наверное, Уэскотт следил за ним, спрятавшись за углом дома, иначе не появился бы так скоро.

При виде Уэскотта к ней вернулись все ее страхи, и это сразу же отразилось на ее лице. Она нехотя отступила в сторону, впуская его в дом.

— Как я понимаю, вы пришли, чтобы попытаться найти убийцу там, где его никогда не было.

— Хорошо, если бы так оказалось на самом деле, — согласился он. — Я долго вас не задержу, потому что знаю, как вам не терпится принять ванну. Я даже слышу, как наверху льется вода. Он ушел сегодня утром немного позже, чем обычно, не так ли?

Она смотрела на него с нескрываемым трепетом.

— Да, верно, но как вы догадались об этом?

— Он сегодня утром брился дольше, чем обычно, вот почему.

На сей раз она даже не нашлась что ответить, только тяжело вздохнула.

— Да. Я следил за домом. И не только этим утром, а с момента вашего возвращения вчера вечером. Когда же мне нужно было отвлечься по другим делам, я оставлял вместо себя своего помощника. С моего наблюдательного поста было отлично видно окно вашей ванной комнаты. И поэтому могу сказать, что сегодня он брился необычно долго. Могу я подняться и осмотреть ванную комнату?

Она снова молча посторонилась, а потом пошла вслед за ним вверх по лестнице. Тесная, выложенная плиткой ванная была заполнена паром, а горячая вода уже грозила перелиться через край ванны. Рядом стояла ультрафиолетовая лампа, включенная в стенную розетку. Он оглядел ее, но прикасаться к ней не стал. А вот что действительно привлекло его внимание, так это сантиметр, лежавший на крышке корзины. Он взял его и, не говоря ни слова, передал ей.

— Наверно, кто-то из нас оставил его здесь, — беспомощно проговорила она, — он принадлежит…

Но он, не ожидая ее ответа, уже начал спускаться по лестнице. Она завернула краны, чтобы вода не перелилась через край, а затем поспешила вслед за Уэскоттом вниз. Он тем временем спустился в подвал, не спрашивая ее разрешения, но вскоре вернулся в холл, где она его поджидала.

— Я осмотрел распределительный щит, через который электричество подается в дом, — пояснил он в ответ на ее немой вопрос.

Она инстинктивно отступила на шаг назад, но никак не отреагировала на его сообщение. Однако он вслух выразил мысли, которые только что промелькнули в ее мозгу.

— Да нет, я не сошел с ума. Разве что слегка тронулся, но хороший детектив, так же, как и хороший художник или писатель, должен быть слегка тронувшимся. Но у нас не очень-то много времени. Мистер Арчер почти наверняка хватится чего-нибудь уже на станции и вернется. А прежде, чем он сделает это, позвольте мне задать вам несколько коротких вопросов. Вы сказали, что Арчер зачастил к вам как раз незадолго до смерти Мида. И они подружились.

— Именно так. Называли друг друга по имени и были накоротке. Они сидели, бывало, болтали и потягивали свой хайбол. Да, Стефен даже принес ему за два или три дня до смерти в подарок бутылку какого-то дорогого виски. Вот как он хорошо относился к нему.

— Это было до или после того, как у Мида началось это пищевое отравление, в результате которого, по свидетельству врача и следователя, он скончался?

— Да, прямо перед этим.

— Ясно. И это было очень дорогое виски. Такое дорогое, что Арчер настоял, чтобы Мид пил его сам и не делился с ним, а Арчер, чтобы поддержать компанию, пил обычное ржаное виски домашнего приготовления.

Ее лицо побледнело от неожиданности.

— А как вы это узнали?

— Его было совсем мало. В небольшой глиняной бутылочке, и он наверняка попробовал его дома, прежде чем принести.

Она бросила быстрый взгляд на Уэскотта и не на шутку забеспокоилась.

— Я понимаю, куда вы клоните. Думаете, что Стефен отравил его этим виски, да? Вчера вечером это была винтовочная пуля, а сегодня утром — отравленное виски. Так вот, мистер детектив, ни одна капля из этой бутылки не коснулась губ Гарри! Когда я приготовляла для них коктейли, то уронила эту бутылку, и все содержимое вылилось на кухонный пол. Мне стало стыдно, и я побоялась признаться в этом, особенно после того, как Стефен так расхвалил это виски, поэтому я взяла бутылку обыкновенного шотландского виски и готовила с ним коктейли, а они даже не почувствовали разницы!

— А как я узнаю, что вы именно сейчас говорите правду?

— У меня есть свидетель, вот так! Посыльный принес бутылку из винного магазина, как раз когда я собирала осколки на полу кухни. Он даже выразил сожаление и к тому же показал на некоторые округлые осколки, где сохранилось немного виски, посоветовав собрать его. Сказал, что наберется на небольшую выпивку! И он помог мне собирать осколки. Пойдите и спросите его!

— Кажется, с ним действительно стоит поговорить. В каком магазине он работает?

— Магазин «Идеал», это всего в нескольких кварталах отсюда. А потом вы вернетесь и снова начнете во всем подозревать моего мужа, — сказала она в сердцах.

— Нет, мэм, я не собираюсь предпринимать какие-либо шаги против вашего мужа. Если же они последуют, то только в ответ на действия с его стороны. Это все вопросы, которые я намеревался или должен был задать. Я закончил свое дело. А вот и ваш муж возвращается: что-то он все-таки забыл.

За матовым стеклом двери показалась тень, и в замке звякнул поворачиваемый ключ. Ее охватила скрываемая до той поры тревога.

— Нет, вы собираетесь арестовать его!

Она подняла руки, словно хотела оттолкнуть Уэскотта.

— Я не арестовываю людей за преступления, которых они не совершали. Я ухожу через черный ход, пока он входит в парадный. А вы — быстро наверх и в ванну, и пусть все идет своим чередом. Поспешите, и ни слова ему!

Она бросилась наверх, и полы ее халата раздувались, подобно парашюту. Уэскотт выскользнул через заднюю дверь, тихо открыв ее, и этот звук был заглушен шумом, с которым Стефен распахнул парадную дверь, не сразу справившись с замком. Он услышал наверху плеск воды в ванной.

— Джози! Ты не знаешь, где мои пилюли? Я ушел без них.

— Стефен! Опять? — укоризненным тоном ответила она из ванной. — Я ведь спрашивала тебя перед уходом… А теперь, могу поспорить, ты опоздаешь на свой поезд.

— Какая разница, поеду в 9.22.

— Они на серванте, в столовой, ты же прекрасно знаешь.

Ее голос звучал отчетливо и громко, отражаясь от покрытых плиткой стен и пола.

— Плохо тебя слышу, — сказал он, поднявшись уже до половины лестницы. — Подожди минутку, я сейчас.

Шарканье его шагов по лестнице заглушило еще один слабый звук со стороны черного хода, будто вместо того, чтобы запереть, дверь оставили просто слегка прикрытой. Секундой позже Уэскотт оказался у двери, ведущей в подвал. Он быстро подсунул что-то под нее, чтобы она оставалась полуоткрытой, и побежал вниз по лестнице.

— Я же сказала, что они на серванте, — услышал он ее голос.

Но Арчер был уже в ванной комнате. Она полулежала в ванне, скрытая до подбородка голубовато-зеленой водой. Когда он вошел, стеснительность заставила ее опуститься еще глубже. Горящая ультрафиолетовая лампа с полированным рефлектором на высокой подставке создавала вокруг нее яркий ореол.

— А ты уверена, что они не в аптечке? — И он направился к аптечке прежде, чем она смогла ему ответить. Проходя мимо лампы, он незаметно, на какую-то долю дюйма, отвел в сторону локоть. Лампа на длинной подставке качнулась и стала медленно падать в ванну, словно под гипнозом.

— Стефен, лампа! — испуганно закричала она.

Он стоял спиной к ней, роясь в аптечке, как будто вовсе ее не слышал.

— Лампа! — завопила она еще пронзительнее.

Но было уже поздно.

Описывая при падении дугу, лампа меняла свой цвет. Из ярко-белой она стала оранжевой, потом красной. И вот уже она с ядовитым шипением упала в воду. Но, видимо, ток отключился прежде, чем она достигла воды.

Наконец, услышав всплеск, он обернулся и взглянул на жену с абсолютно индифферентным видом. И только когда он увидел, что она стоит в ванне, обернувшись полотенцем и пытаясь держаться подальше от шипящей лампы, на его лице отразилось изумление.

Он со злобой и удивлением посмотрел на розетку в стене. Лампа была включена. Он вытащил вилку из розетки и снова вставил ее, как бы пытаясь восстановить контакт, если он был нарушен. А она все еще продолжала стоять по колено в воде. С широко раскрытыми глазами. Потом стала пытаться свободной рукой поднять лампу.

Его лицо приняло зловещее выражение. Он скрючил пальцы, словно готовясь во что-то вцепиться. Он шагнул вперед, пытаясь дотянуться руками до ее шеи.

И тут услышал у себя за спиной голос:

— О’кей, у вас был шанс, но вы его упустили. А теперь давайте руки вот сюда, вместо того чтобы тянуться к ней, а то я быстро высажу вам часть передних зубов.

Это Уэскотт стоял в дверях ванной, одной рукой он поигрывал парой наручников, как люди обычно делают с кольцом для ключей или цепочкой от часов, а другая, слегка отведенная в сторону, нависла над металлическим предметом у него на бедре.

Арчер сделал непроизвольный шаг вперед, но быстро понял, что к чему. Металлический предмет оказался револьвером с коротким стволом. Тогда он отступил назад, насколько позволяло малое пространство ванной, и уперся спиной в зеркало, висевшее на стене.

Реакция миссис Арчер на человека, который только что спас ей жизнь, была чисто дамской.

— Как вы смеете врываться сюда таким образом? Вы что, не видите, что я не одета? — И она задернула штору для душа.

— Извините, маленькая леди, — сказал Уэскотт, по-джентльменски тактично отводя взгляд в сторону, — но иначе было нельзя. Этот человек хотел вас убить.

Один наручник хищно защелкнулся на запястье Арчера, другой — на его собственном. Уэскотт подошел к окну ванной и просигналил кому-то, кто находился в непосредственной близости от дома.

— Убить меня! — задыхаясь, воскликнула миссис Арчер, она вся превратилась в два огромных изумленных глаза, смотрящих поверх занавески от душа.

— Конечно. Если бы я не отключил электричество во всем доме главным рубильником на распределительном щите в подвале за долю секунды до того, как услышал ваш крик, он бы убил вас электрическим током. Вода в ванне вокруг вас — хороший проводник тока. Вот почему он пытался каждый раз повалить эту лампу… А вы не знаете, что бы произошло, если бы лампа упала в ванну, когда вы там находились? Барьер ванны, наверное, пару раз спасал вас, потому что лампа стояла слишком далеко и, упав, оставалась в наклонном положении. А сегодня он был уверен, что осечки не произойдет, потому что измерил расстояние между основанием лампы и барьером ванны и поставил ее достаточно близко для того, чтобы лампа накаливания непременно упала в воду. Я наблюдал за ним через окно в ванной. Спускайтесь к нам вниз, как только оденетесь, миссис Арчер.

Они сидели, ожидая ее, внизу, в гостиной. Она спустилась немного погодя, ноги явно не повиновались ей. Халат был плотно запахнут, словно ей было холодно. На ее окаменевшем лице застыла скорбь. Рядом с Уэскоттом был еще один человек, тот самый его помощник, который помогал ему вести наблюдение вечером накануне.

Как только она вошла в комнату, Арчер мрачно обратился к Уэскотту:

— Вы что, в самом деле рассчитываете на то, что убедите мою жену поверить всему тому вздору, который вы нагородили там, наверху?

— Она уже сама во всем убедилась, — ответил Уэскотт. — Вы только взгляните на ее лицо.

— Верно, Стефен, — произнесла она безжизненным голосом, тяжело опускаясь в кресло, прикрыв рукой глаза, не в силах справиться с охватившей ее дрожью. — Это повторялось столько раз, что не могло быть простым совпадением. Ты хотел что-то сделать со мной. Почему ты всегда забывал что-то и возвращался как раз тогда, когда я принимала ванну? Почему лампа всегда падала? И почему этот сантиметр из моего набора для шиться оказался сегодня утром в ванной? Я не относила его туда.

Говоря это, она не могла заставить себя взглянуть на него.

Лицо Арчера потемнело, а губы скривились в глумливой ухмылке.

— Что ты за человек, если готова поверить первому же встречному копу? — Он сердито взглянул на Уэскотта и злобно прорычал: — Ну хорошо, вы настроили ее против меня и перетянули на свою сторону, но что это вам дает? Вы не можете обвинить меня в преступлении, которое не произошло!

Уэскотт подошел к своему помощнику.

— Вам удалось что-нибудь найти?

Тот молча передал ему листок бумаги, на котором было что-то написано. Уэскотт пробежал его глазами, а потом, слегка улыбнувшись, сказал:

— Я не могу обвинить вас в преступлении, которое вы собирались совершить, но которое мы только что предотвратили. Но я могу обвинить вас в другом преступлении, которое вы совершили, и даже не знаете об этом. И вот здесь-то вы попались! — Он помахал перед ним листком. — Некий Тим Макрэй, работавший рассыльным в винном магазине «Идеал», умер в агонии, придя домой после работы, 21 декабря 1939 года — так сказано в рапорте следователя. Считается, что это произошло случайно, от недоброкачественного спиртного, и делу не был дан ход.

Я собираюсь доказать другое с помощью миссис Арчер, и со ссылкой на то, что Макрэй случайно сказал своему хозяину, а тот пока не придал его словам особого значения. Я намерен доказать, что он собрал и выпил остатки виски именно из разбитой бутылки. Той самой, которую вы принесли сюда, в этот дом, подарили Гарри Миду, но сами пить ее отказались. Я эксгумирую тело Макрэя и проведу анализ его внутренних органов. И я могу сказать, судя по выражению вашего лица, что вы понимаете, о чем идет речь.

Мид на самом деле умер естественной смертью от желудочных колик, да еще шок от грохота, который, скорее всего, произвели играющие дети. Это снимает со следователя по делам о насильственной смерти всякое подозрение в нарушении служебного долга. Но вы-то до сих пор считаете, что смерть наступила от отравленного виски.

После того как вдова Мида вступила во владение имуществом, вы женились на ней. А это означало, что теперь предстояло погибнуть ей. Вы не хотели еще раз прибегать к отравлению, хотя думали, что в первый раз вам это удалось. Вы чувствовали, что это может навлечь на вас подозрения.

Смерть от несчастного случая в ванной казалась вам на редкость удачной идеей. Если бы ваш план сработал, вам не о чем было бы беспокоиться. Поэтому вы действовали методично, чтобы никто не мог усомниться, что это простая случайность. Кто смог бы доказать, что вы находились в ванной, когда это произошло? Кто смог бы доказать, что вы легонько толкнули лампу локтем, чтобы опрокинуть ее? Вы хотели оставить жену после смертельного электрошока в ванне в 9.15 утра и «обнаружить» ее, лишь вернувшись с работы в пять часов.

Уэскотт сделал паузу, потом продолжал:

— А теперь еще эта история с выигрышем. Даже это не остановило вас, вы уже созрели для убийства к этому моменту. Если эта «случайность» была вам желательна до того, как она выиграла сто пятьдесят тысяч долларов, то теперь она уже была вам желательна вдвойне.

Между тем сестра Мида, старая дева, заподозрила в скоропостижной смерти брата что-то неладное. Возможно, потому, что его вдова слишком быстро вышла замуж вместо того, чтобы носить траур. И сестра явилась в главное управление, потребовав расследования, которое мне и было поручено. Вы же очень боялись, что тело Мида будет эксгумировано, потому что тогда может открыться ваше «преступление». Вы боялись, что с помощью специальных тестов обнаружится отравление. Но открылось совсем другое. Я обнаружил рану у него на виске. Сначала я подумал, что это и есть истинная причина смерти. Но оказалось, что это совсем не так. Только когда я рассмотрел гроб более детально, я понял, что эта вмятина случилась у него уже после того, как он был туда положен. Помощник похоронного агента, еще совсем мальчик, признался нам, что гроб уронили, когда грузили на катафалк. И покойный вывалился из гроба ничком, ударившись головой о каменный пол. В результате оказалось, что у него содрана кожа и проломлен череп.

Уэскотт выразительно взглянул на миссис Арчер и продолжал:

— Я допросил миссис Арчер, и она принялась вас выгораживать, а вышло так, что она оправдала самое себя и сделала это лучше, чем любой адвокат, рассказав мне всю эту чушь про кочергу. Но, расследуя убийство, которое так и не было совершено, я обнаружил другое, которое еще только замышлялось. Иными словами, то, что казалось убийством, не было им, а я предотвратил второе, только готовящееся вами преступление.

Я не могу арестовать вас ни за одно из этих двух преступлений. Но когда я сопоставил все это с тем преступлением, которое вы действительно совершили, отравив Тима Макрэя и даже не зная об этом до настоящего момента, то понял, что могу упрятать вас достаточно надолго для того, чтобы вы и думать забыли об убийствах к моменту, когда выйдете на свободу.

Звучит неправдоподобно, не так ли? И тем не менее. Полицейская машина ждет нас.


Ровно в три часа…


Она сама подписала себе смертный приговор. Он убеждал себя снова и снова, что его вины в этом нет. Он ни разу не видел того мужчину. Но знал, что такой существует. И узнал об этом шесть недель назад. Поведали ему об этом всякие мелочи. Как-то, вернувшись домой, он обнаружил в пепельнице окурок сигары, с одного конца еще влажный и теплый с другого. Потом он увидел бензиновые пятна на асфальте у их дома, хотя автомобиля у них не было. И это не мог быть автофургон, доставляющий товары, потому что, судя по пятнам, машина стояла здесь час, а может, и дольше. А чуть позже он мельком увидел эту машину, сойдя с автобуса и выйдя из-за угла за два квартала до их дома. Это был подержанный «форд». Часто, возвращаясь с работы, он находил жену весьма возбужденной, едва ли отдавая себе отчет в том, что делала и что говорила.

Он делал вид, что ничего не замечает, — такой уж он был человек, этот Стэпп. Он не выставлял наружу свою ненависть или злобу, если ему предоставлялась хотя бы малейшая возможность скрыть их, мысли и чувства он таил во тьме своего рассудка. И от этого был еще опасней.

Если бы он хотел быть искренним перед самим собою, то должен был бы признать, что таинственный дневной гость — просто находка для него, потому что давно уже, еще до того, как появился этот человек, мечтал избавиться от жены. Он годами вынашивал в себе какое-то неясное чувство, которое настойчиво требовало: убей, убей, убей… Возможно, как только это чувство возникло у него, его следовало бы сразу же отправить в больницу для принудительного лечения.

У него не было никаких обычных в таких случаях оправданий или хотя бы объяснений. Она не имела собственных денег, он не застраховывал ее и, таким образом, в материальном плане ничего не выигрывал, избавившись от нее. Не было у него и никакой другой женщины, которую он хотел бы взять вместо нее. Она никогда не пилила его и не ссорилась с ним, была покорной и сговорчивой женщиной. И тем не менее в его мозгу что-то постоянно нашептывало ему: убей, убей, убей… До того, как он узнал о существовании того человека шесть недель назад, он подавлял в себе это желание, больше из страха и чувства самосохранения, чем из-за угрызений совести. Но теперь он знал, что днем, во время его отсутствия, к его жене заходит какой-то незнакомец, и это было все, что нужно, чтобы спустить с цепи всю свою необузданную жестокость. Иногда он думал, что следовало бы убить их обоих, а не только ее, и это еще больше распаляло его.

Каждый вечер, на протяжении вот уже шести недель, он, возвращаясь домой из своей мастерской, приносил с собой маленькие вещицы. Очень маленькие вещицы, на вид такие безвредные и безобидные, что никто, увидев их, ни за что бы не догадался, для чего они предназначались. Это были коротенькие кусочки медной проволоки, которые он иногда использовал при ремонте часов. И еще — маленький сверточек вещества, которое никто не смог бы распознать, кроме специалиста в области взрывного дела. Каждый раз он извлекал из кармана совсем немного порошка, похожего на порох. Если его поджечь, то он вспыхнет со звуком «ф-ф-ф-ф-т!». Насыпанный в мизерной дозе, он не причинит никому вреда, разве только обожжет кожу, да и то если подойти уж слишком близко. Но если набить его в старую коробку из-под мыла, которая стоит в подвале, и сильно уплотнить все то количество, что он принес за тридцать шесть дней — по воскресеньям он его не приносил, — это будет уже совсем другое дело. Их хлипкого домика словно и не было. И никто ничего не узнает. Подумают, что взорвалась газовая колонка или где-то под ними скопился в пустоте природный газ. Что-то в этом роде случилось на другом конце города два года назад, только, конечно, не в таких масштабах, что и натолкнуло его на эту мысль.

И еще он принес домой пару обычных сухих батарей. Ровно две — по одной за один раз. Их можно купить в любом магазине. А вот где он достает это вещество — его дело. Никто никогда не узнает, где он его берет. Потому что он берет понемножку. Его там даже не убывает. Она никогда не спрашивала, что там у него в маленьких свертках. Она даже не видела их, потому что он приносил их в карманах и, уж конечно, не курил при этом по дороге домой. Но если бы даже она и увидела их, то едва ли спросила бы, что там. Она была совсем нелюбопытной и редко задавала вопросы. Скорее всего, она подумала бы, что это запасные детали для часов, которые он принес домой, чтобы поработать вечером, или что-нибудь в этом роде. И к тому же она в эти дни была так суетлива и встревожена, стараясь скрыть, что днем к ней заходит посторонний мужчина, что он мог принести под мышкой хоть старинные настенные часы, и она все равно бы ничего не заметила.

Ну что же, тем хуже для нее. Смерть уже ткала свою паутину вокруг нее, пока она занималась домашними делами. Ему уже не долго осталось ждать того момента, когда, возясь с очередными часами в своей мастерской, он услышит, наконец, телефонный звонок: «Мистер Стэпп, мистер Стэпп, ваш дом полностью разрушен взрывом!»

Легкое потрясение, а далее — все своим чередом.

Он знал, что она не собирается удирать с этим незнакомцем, и сначала не понимал, почему. Но вот теперь, как ему казалось, он нашел объяснение.

Он, Стэпп, работал, а тот, другой, наверное, нет, и поэтому не смог бы обеспечить ее, если бы она ушла с ним. Какая же еще могла быть причина, из-за которой она не оставляла своего мужа? Она хотела иметь свой кусок пирога и спокойно есть его.

Так чего же ему заботиться о крыше над ее головой? Не лучше ли, взорвав все разом, отправить крышу в небеса?

Ему совсем не улыбалось, если бы она ушла от него: ведь в этом случае он не смог бы ублажить сидящее в нем существо, которое, изнемогая от порочного желания, не переставало твердить: убей, убей, убей… У него не возникало никаких сомнений по поводу того, чем еще лучше было бы избавиться от них двоих, а не ограничиваться ею одной.

И если бы, скажем, у них был ребенок лет пяти, то он ему уготовил бы ту же страшную участь, хотя, конечно, малыш ни в чем не был бы виноват. Врач-психиатр, ознакомившись с подобным умонастроением, знал бы, наверное, что надо в этом случае предпринять, и, скорее всего, срочно позвонил бы в больницу. Но, к несчастью, доктора не могут читать мысли, а их потенциальные клиенты не любят афишировать, что у них в голове.

Последний маленький сверток он принес два дня назад. Теперь коробка была полна. В ней находилось вдвое больше того, что требовалось, чтобы взорвать дом. Такого запаса хватило бы, чтобы высадить окна и в целом квартале. Но только этого не случится, потому что они жили на отшибе. Сей факт вселял в него парадоксальное чувство уверенности в том, что он делает благое дело, разрушая свой собственный дом и не трогая при этом дома соседей. Провода между тем уже были проложены, и батареи дадут нужную искру, как только их подключат к взрывчатке. Все, что теперь требовалось, — это завершить последние приготовления, соединить все, и тогда…

«Убить, убить, убить!» — злорадно думал он.

И вот этот день настал.

Он, бросив все, с утра занимался будильником. Это были часы всего за полтора доллара, но он уделил им куда больше внимания, чем каким-нибудь швейцарским карманным или наручным часам из платины, отделанным бриллиантами. Разобрал его, почистил, смазал, снова собрал, отрегулировал, так что теперь можно было не опасаться, что они подведут, остановятся или с ними еще что-нибудь приключится. Как хорошо быть хозяином и работать в собственной мастерской, где никто не говорит тебе, что можно делать, а чего нельзя. К тому же у него не было ни помощников, ни учеников, которые, заметив его особое внимание к этому будильнику, могли бы потом рассказать кому-нибудь об этом.

Как-то раз он пришел с работы в пять. Этот таинственный незнакомец, посягающий на его права, находился, наверное, здесь с двух тридцати или с трех и исчез прямо перед его приходом. А однажды примерно без четверти три пошел мелкий дождик, и когда он часа через два подошел к дому, то увидел на асфальте сухое место, которое только-только начало покрываться брызгами все еще идущего дождя. Значит, здесь стояла машина. Теперь-то он уже точно знал, в какое время она изменяет ему.

Он мог, разумеется, если бы захотел все узнать, просто прийти неожиданно, несколько раньше, чем обычно в течение этих шести недель, и встретиться с незнакомцем лицом к лицу. Но он предпочел другой путь, путь коварной кровавой мести, поскольку опасался, что они могли бы дать какие-то объяснения, которые бы охладили его пыл и лишили его оснований совершить то, что он так страстно желал. Он знал ее слишком уж хорошо и боялся, что ей вдруг удастся смягчить его сердце. Боялся, что она найдет нужные слова. А он так хотел сделать то, что задумал. Ему не интересно было раскрывать свои карты, он жаждал расплаты. Эта искусственно нагнетаемая злоба отравила все его существо. Если бы ничего не случилось, она таилась бы еще лет пять, но рано или поздно все равно выплеснулась бы наружу.

Он отлично знал, как распределяется ее время, посвященное домашним делам, и ему проще простого было бы появиться дома, когда ее там не было. Утром она делала уборку. Потом наскоро перехватывала чего-нибудь вкусненького — это у нее называлось ленчем. Затем, уже после полудня, выходила, чтобы купить продукты на вечер. У них дома был телефон, но она никогда не делала по нему заказы. Она часто говорила ему, что любит видеть то, что покупает, иначе торгаши всучат то, что ей вовсе не нужно, да еще по высокой цене. Поэтому он сможет спокойно сделать то, что задумал, между часом и двумя и незамеченным вернуться обратно.

Ровно в двенадцать тридцать он завернул будильник в обычную оберточную бумагу, сунул его под мышку и вышел из мастерской. Это было как раз то время, когда он обычно отправлялся на ленч. Правда, в этот раз он вернется немного позже, но это не имеет особого значения. Покинув помещение, он тщательно запер за собой дверь: нечего полагаться на случайности, тем более что у него здесь находилось много дорогих часов, нуждавшихся в ремонте или чистке.

Он сел в автобус на углу, как делал каждый день, когда вечером возвращался домой. Опасаться, что его запомнят водитель автобуса и пассажиры, не было никаких оснований, потому что это довольно большой город. Сотни пассажиров ездили этим автобусом и днем и ночью. Водители обычно даже не поднимали глаз, когда получали плату за проезд, и так же проворно, не глядя, выдавали сдачу. Однако сейчас автобус был практически пустой, никому в такое время дня не нужно было ехать в этом направлении.

Он вышел, как всегда, на довольно приличном расстоянии от того места, где жил. Их дом был расположен в пригороде, фактически на пустыре, и поэтому стоил сравнительно дешево, когда он его покупал. Поблизости — ни одного дома, что было сейчас ему на руку: отсутствие соседей, которые могли бы подсмотреть из своих окон, что он возвращается домой в столь неурочный час, и потом вспомнить об этом, значительно облегчало его задачу. Лишь в начале пути встречались кое-где одноэтажные домики. Дальше же не было ничего, если не считать выставленных вдоль дороги рекламных щитов с множеством портретов улыбчивых предпринимателей, которые он видел каждый день. Эти люди излучали неистощимый оптимизм. Даже теперь, когда им грозило разорение в пух и прах, они по-прежнему не унывали. На одном из щитов лысый полный мужчина готов был осушить стакан какого-то безалкогольного напитка: «Пауза, которая освежает!» На другом улыбающаяся темнокожая прачка развешивала белье: «Нет, мэм, я пользуюсь только оксидолом!» Жена фермера с телефонной трубкой в руке бросает с усмешкой через плечо: «Они не устают говорить о своем новом „Форде-8“!» Все это будет разнесено в клочья и сожжено через два часа, а они, глашатаи рекламных воззваний, не зная об этом, не спешили убраться куда-нибудь подальше.

— Ты этого добивалась, так получай же! — злобно шептал он, проходя мимо них со свертком под мышкой.

Хотя и в таких малонаселенных местах трудно пройти незамеченным при ярком свете дня, тем не менее ему это удалось. Подойдя наконец к своему дому, он свернул на короткую асфальтированную дорожку, отворил застекленную наружную дверь, открыл ключом деревянную, внутреннюю, и вошел. Дома ее, само собой, не оказалось: он знал, что ее не будет, иначе не пришел бы вот так.

Закрыв за собой дверь, он двинулся в голубую полутьму дома — так, во всяком случае, ему показалось после яркого солнечного света, заливавшего улицу. Она на три четверти опустила зеленые шторы, чтобы в доме не было слишком жарко, когда она вернется. Он не снял ни шляпу, ни пиджак, ведь он не собирается здесь надолго оставаться. Особенно после того, как запустит часы, которые принес с собой. Наверное, он будет испытывать жуткое чувство, идя назад мимо нескончаемых рекламных щитов к автобусной остановке, чтобы снова ехать в город, и думая о том, что там, позади, в тишине стучит: тик-так, тик-так, хотя в течение двух ближайших часов ничего не должно произойти.

Он направился прямо к двери, которая вела в подвал. Это была хорошая крепкая деревянная дверь. Он закрыл ее за собой и начал спускаться по кирпичным ступеням. Зимой, конечно, она время от времени заглядывала сюда, чтобы подрегулировать нефтяной обогреватель, если его не было дома, но после 15 апреля никто, кроме него, не заходил сюда, а с того дня уже прошло достаточно времени.

Она даже не знала, что он спускался в подвал. Он проскальзывал сюда каждый вечер, пока она хлопотала на кухне, а когда заканчивались ее домашние дела, он уже снова был наверху с газетой в руках. Ему не требовалось много времени, чтобы добавить содержимое очередного свертка к тому, что уже было в коробке. Зато управиться с проводкой оказалось сложнее, но он сделал ее как-то вечером, когда она пошла в кино (так она сказала, и, хотя было не совсем ясно, какую картину она смотрела, он не стал допытываться).

В подвале над входом имелась электрическая лампочка, но не было нужды зажигать ее днем, потому что свет проникал сюда через окно, расположенное почти под самым потолком или, если смотреть на него снаружи, на уровне улицы. Стекло в окне было защищено металлической сеткой, под которой набралось столько пыли, что сквозь него виделось все как в тумане.

Коробка, которую теперь следовало бы называть адской машиной, стояла у стены, возле нефтяного обогревателя. Сейчас, когда была сделана проводка и вставлены батареи, Стэпп не рисковал больше ее двигать. Подойдя к ней, он опустился на корточки и погладил ее рукой, нежным, ласкающим движением. Он был горд своим детищем — гораздо больше, чем отремонтированными или отреставрированными часами. Часы в конечном счете — предмет неодушевленный. А это устройство через некоторое время оживет, — может быть, дьявольским образом, но оживет. Создать его — почти то же, что дать кому-то жизнь.

Он развернул часы и разложил на полу возле себя нужные инструменты, которые захватил из мастерской. Просверлил в коробке маленькое отверстие и вставил туда две медные проволочки, напоминавшие усики какого-то насекомого. Через них смерть войдет в коробку, чтобы тут же совершить свое черное деяние.

Покончив с этим, он прежде всего завел часы, поскольку заниматься этим после подсоединения к коробке было бы опасно. И сделал это искусными, экономными движениями руки профессионала: недаром же он был часовщиком. Часы при заводке звучали в тихом подвале зловеще. Эти мерные звуки «крик-краак», «крик-краак», которые обычно ассоциируются в нашем сознании с ночным сном, миром, покоем, безопасностью, теперь предвещали уничтожение. Так и было бы воспринято это любым другим человеком, если бы он здесь появился и знал, что тут готовится. Но здесь не было никого, кроме него. И они для него звучали совсем не зловеще, а, напротив, приятно.

Он установил будильник на три часа. Но на этот раз все будет совсем не так, как всегда. Вместо того чтобы издать безобидный звонок, когда часовая стрелка дойдет до трех, а минутная замрет на двенадцати, часы приведут в действие присоединенные к ним батареи, и те выполнят свою роль. Дадут искру — только одну маленькую, чуть заметную искру, — и конец. Произойдет то, что и было намечено. Взрывная волна достигнет города, где находится его мастерская, задрожат стекла витрины, и, может быть, один или два самых чувствительных часовых механизма остановятся. А люди на улицах будут собираться группками и спрашивать друг друга: «Что это такое?»

Они так никогда и не узнают, что в тот момент, кроме нее, в доме был еще кое-кто. Единственное, в чем у них не будет никаких сомнений, так это в том, что в такое время она должна была быть дома. На том месте, где только что стоял их дом, они увидят воронку в земле и разбросанные вокруг обломки уничтоженного взрывом здания.

Он удивлялся, почему другие не делают то же самое, что и он. Они просто не понимают, от чего могли бы избавиться. Или недостаточно умны, чтобы самим придумать такую штуку, как это устройство. И, размышляя об этом, он поставил время на будильнике по своим карманным часам: 1.15, после чего снял заднюю крышку, в которой еще в мастерской предусмотрительно просверлил маленькую дырочку. Потом продел туда проволочки-усики и, избегая неосторожных движений, присоединил их к соответствующим деталям часового механизма. Это было очень опасно, но руки, искусные в подобного рода вещах, не подвели его. Ставить на место крышку будильника было совсем не обязательно: результат будет один и тот же — независимо от того, открыта она или закрыта. Но он все-таки сделал это, потому что душа мастера требовала, чтобы все было доведено до конца. Казалось, что устройство, стоявшее перед ним на полу, не имело никакого отношения к тому, что он задумал, так невинно выглядела эта коробка из-под мыла, из которой слышалось мерное тиканье часов. С того момента, как он вошел, прошло всего десять минут. Оставалось всего час и пятьдесят минут.

Смерть уже витала над домом.

Он стоял и смотрел на свою работу. Потом кивнул, отступил шаг назад и снова кивнул. На расстоянии, пусть и небольшом, устройство показалось ему еще красивее. Поднявшись по лестнице, он оглянулся. У него было очень хорошее зрение, и поэтому с места, где стоял, он мог разглядеть каждое деление на циферблате. Одна минута уже прошла.

Он слегка улыбнулся и уверенной походкой, ни от кого не таясь и без всякого страха, как человек, который чувствует себя хозяином в своем доме, направился к двери. Голова его была вскинута вверх, плечи расправлены.

Пока он был в подвале, до него не доносилось сверху никаких посторонних звуков, а сквозь тонкий пол любой шорох был хорошо различим, он это знал по опыту. Было бы слышно даже, если бы наверху открылась или закрылась дверь, и тем более от его внимания не ускользнуло бы, если бы кто-то начал расхаживать по дому. Ну а если бы кому-то вздумалось вдруг заговорить в одной из комнат, то из-за какого-то необъяснимого акустического эффекта он бы не только услышал голос, но и разобрал слова. Достаточно сказать, что, находясь внизу, в подвале, он совершенно отчетливо слышал, о чем вещал по радио несравненный Лоуэлл Томас.[1 - Лоуэлл Томас — журналист и путешественник, проработавший свыше сорока лет в американской радиовещательной и телевизионной компании «Коламбия бродкастинг систем» (Си-би-эс) и завоевавший популярность рассказами о своих путешествиях. (Здесь и далее примеч. перев.)]

Вот почему он оказался совсем не подготовленным к тому, что, открыв дверь подвала и выйдя в холл нижнего этажа, услышит чьи-то мягкие шаги на втором этаже. Тихую неуверенную поступь, как у Робинзона Крузо, когда тот пробирался осторожно по лесу. Он застыл, словно столб, прислушиваясь и надеясь, что все это ему показалось. Но это было не так. Он услышал звук то ли задвигаемого, то ли выдвигаемого ящика комода, а потом легкое позвякивание стекла, будто кто-то передвигал предметы на туалетном столике Фрэн, его жены.

Кто еще мог быть там, кроме нее самой? Но если это и в самом деле она, то почему ходит как-то странно, крадучись, и явно боится, что кто-то услышит ее? Зачем ей таиться? И к тому же он непременно услышал бы, если бы она вошла: четкое постукивание ее высоких каблуков по деревянному полу всегда напоминало ему взрывы петард.

Какое-то шестое чувство заставило его повернуться и посмотреть назад, в столовую. Он увидел мужчину, который, пригнувшись и выставив вперед плечи, двигался в его сторону. Незнакомец был еще за порогом столовой, в нескольких ярдах от Стэппа, но прежде, чем он успел что-то сделать, кроме того, что разинул в удивлении рот, этот человек набросился на него и, грубо схватив за горло, припечатал его к стене.

— Что вы здесь делаете? — спросил, задыхаясь, Стэпп.

— Эй, Билли, мы тут не одни! — крикнул негромко незнакомец.

Не отпуская Стэппа, он свободной рукой нанес ему оглушающий удар по голове. Стэпп не смог отшатнуться, поскольку был плотно прижат к стене, и, таким образом, не сумел ослабить силу удара, лишившего его на минуту сознания.

Он еще не совсем пришел в себя, когда второй мужчина, спускаясь по лестнице со второго этажа, что-то поспешно засовывал себе в карман.

— Ты сам знаешь, что нам делать сейчас: ноги в руки, и бежать отсюда, — сказал первый мужчина. — Только дай мне сперва что-нибудь, чтобы связать его.

— Ради Бога, только не связывайте! — произнес умоляюще Стэпп, с трудом выговаривая слова, потому что бандит продолжал сжимать его дыхательное горло.

Больше он ничего не смог сказать. Пытаясь освободиться от мертвой хватки, он старался ударить грабителя ногами и оторвать его руку от своего горла, чтобы вступить с ним в переговоры. Но его противник, не подозревая об истинных намерениях своей жертвы, дважды с силой ударил Стэппа, и тот обмяк, по-прежнему прижатый к стене. Хотя сознание его затуманилось, на этот раз он не впал в забытье.

Второй мужчина тем временем появился с веревкой в руках, похоже, с той самой, на которой Фрэн вешала в кухне белье по понедельникам. Стэпп, которого неослабно держала за горло все та же крепкая, не знающая жалости рука, почувствовал словно сквозь сон, как веревка опутывает его крест-накрест, по рукам и ногам.

— Не надо… — начал было он.

И тут же его рот будто бы разорвали пополам, вставив кляп из большого носового платка или салфетки и тем самым предотвратив его дальнейшие попытки произнести хотя бы один звук. Потом вокруг его рта обернули какую-то тряпку и завязали сзади, чтобы закрепить этот кляп. Он уже полностью пришел в себя, но это ему ничего не давало.

— Сопротивляется, да? — мрачно произнес один из грабителей. — А что он защищает? В доме пусто, тут и взять-то нечего.

Стэпп почувствовал, как к нему в жилетный карман лезет рука одного из бандитов и вытаскивает часы. А потом — в карман брюк, выгребая оттуда мелочь.

— Куда мы его денем?

— Да брось его здесь.

— Нет уж! Я как-то оставил одного парня вот так, прямо в комнате, и он быстренько направил за мной дежурную полицейскую машину, меня и замели на первом же углу. Давай засунем его снова туда, где он был.

Услышав эти слова, Стэпп забился как в судороге, будто был эпилептиком. Корчился, извивался, дергал головой взад и вперед. Они схватили его за ноги и голову, распахнули ударом ноги дверь в подвал и снесли его по ступеням вниз. Они никак не могли понять, что он не собирается нападать на них, что он не станет вызывать полицию, что он и пальцем не шевельнет, чтобы их арестовали. Единственное, чего он хотел, — это чтобы они развязали его и дали ему тем самым возможность уйти вместе с ними.

— Вот так-то будет лучше, — сказал один из них, когда они уложили его на пол. — Кто бы ни жил с ним в этом доме, его не сразу найдут…

Стэпп продолжал крутить головой туда и сюда, как сумасшедший, поворачивая попеременно лицо то к часам, то в сторону непрошеных гостей. Движения его были столь стремительны и непонятны, что ставили обоих грабителей в тупик. Они, так ни о чем и не догадываясь, все еще полагали, что он старается освободиться от пут.

— Ты только посмотри на него, — язвительно заметил один из них. — Видел ли ты такое хоть раз в жизни? — Он угрожающе занес над Стэппом руку: — Если не перестанешь, я успокою тебя сейчас!

— Привяжи его к трубе, вон в том углу, — посоветовал ему дружок, — а то он покалечит себя, катаясь по полу.

Они оттащили Стэппа к стене и привязали его в сидячем положении к трубе куском веревки, которая нашлась в подвале.

Потом нарочито отряхнули руки и начали подниматься по лестнице, тяжело дыша после возни с ним.

— Забираем все, что разыскали, и смываемся отсюда, — пробормотал один из них. — Нам надо наведаться еще в одно место, и я надеюсь, что на этот раз ты дашь мне самому пошуровать!

— Да, тот дом — просто находка, — сказал другой. — Никого там сейчас нет, и к тому же стоит он на отшибе, как и этот.

Сквозь кляп, которым был заткнут рот Стэппа, послышался какой-то странный звук, напоминающий бульканье закипающего чайника или мяуканье только что родившегося котенка. Но даже для того, чтобы произвести столь слабый звук, ему пришлось так напрячь голосовые связки, что они чуть было не порвались. Он не отрывал от насильников вытаращенных глаз, исполненных ужаса.

Они перехватили его взгляд, когда поднимались по лестнице, но не могли понять, что он означал. Он, по их мнению, мог явиться результатом перенапряжения, безумных усилий разорвать путы, дикой ярости или желания отомстить им. Шедший первым, не обращая на Стэппа внимания, прошел в дверь и скрылся из виду. Второй, задержавшись на лестнице, оглянулся на несчастного часовщика с таким же самодовольным видом, с каким хозяин дома несколько минут назад осматривал свое устройство.

— Сиди спокойно, — с насмешкой посоветовал он. — Я когда-то был матросом. Так что тебе никогда не развязать таких узлов, приятель.

Стэпп резко повернул голову и взглянул в отчаянии на часы. От напряжения, с которым он смотрел на будильник, глаза чуть не вылезли из орбит.

На этот раз мужчина наконец что-то понял, но понял неверно. Он насмешливо помахал ему рукой:

— Хочешь сказать, что у тебя назначено свидание? Забудь об этом. И нечего пялиться зря на часы, все равно ты не скоро выберешься отсюда.

А потом он довольно живо — хотя Стэппу показалось, что ужасно медленно, словно в ночном кошмаре, — стал снова подниматься по лестнице. Сначала из поля зрения Стэппа исчезла его голова, потом плечи и, наконец, торс. Таким образом, между бывшим моряком и ним порвалась даже зрительная связь. Если бы Стэпп имел хотя бы еще одну минуту, то он заставил бы его все понять. Но теперь в пределах видимости оставалась только его нога, ступившая уже на верхнюю ступень лестницы. Стэпп устремил на нее взгляд, будто его немая мольба могла остановить грабителя. Однако пятка ноги, несмотря ни на что, поднялась и подтянулась вперед. Стэпп остался совершенно один.

Он напрягся так сильно, что его тело от плеч до пят стало как тетива лука, и затем с приглушенным стуком рухнул на пол. Над ним заклубилась поднятая им пыль. По его лицу потекло с полдюжины струек пота, сливаясь одна с другой.

Дверь подвала между тем плотно закрыли, щеколда с легким шорохом вошла в свое гнездо, и этот звук прозвучал для него как погребальный звон.

В тишине, помимо его хриплого дыхания, слышался, словно шум бьющегося о берег прибоя, звук идущих часов: тик-так, тик-так, тик-так, тик-так…

В течение нескольких мгновений он утешал себя тем, что они, скорее всего, все еще здесь, наверху. Он слышал шаги то тут, то там, но не всегда, потому что грабители двигались с поразительной сноровкой, что и не удивительно, поскольку у них был богатый опыт по части проникновения в чужие дома. По привычке они и сейчас ходили тихо, хотя этого уже не требовалось.

Откуда-то от задней двери послышались слова:

— Ну, все? Выходим здесь.

Послышался скрип петель и страшный для него звук закрываемой двери, той самой задней двери, которую Фрэн, скорее всего, забыла запереть и через которую эти двое сначала вошли в дом, а теперь и вышли.

Вместе с ними порвалась и его последняя связь с окружающим миром. Эта парочка — единственные люди в их пригородном районе, которым известно, где он сейчас находится. Больше никто, ни одна живая душа, не знает, где найти его. И никому невдомек, что неизбежно случится с ним, если его не разыщут и не вытащат отсюда до трех часов. Было уже без двадцати пяти два. Все, что произошло после его встречи с грабителями, уложилось в пятнадцать минут.

А часы все тикали: тик-так, тик-так, тик-так… Тикали так ритмично, так неумолимо и так быстро.

Впереди всего-навсего один час и двадцать пять минут. Каких-то восемьдесят пять минут. Как долго тянется время, когда вы ждете кого-нибудь на углу, стоя с зонтиком под дождем! Так же, как ждал он некогда Фрэн у офиса, где она работала, когда они еще не были женаты. Ждал нередко только для того, чтобы потом узнать, что она прихворнула и пораньше ушла в тот день домой. Как же медленно идет время, если вы распростерты на больничной койке, а голова раскалывается от режущей боли! Ничего не видя, кроме белых стен, вы с нетерпением ждете, когда вам принесут очередной поднос, что будет хоть каким-то событием. О, как томительно ползет время, когда вы уже прочитали газету, в вашем радиоприемнике перегорела лампа, а ложиться спать еще рано! И сколь быстротечно, как стремительно летит то же самое время, отсчитывая последние минуты вашей жизни, и вы знаете, что скоро наступит момент, когда вы должны умереть!

Ни одни часы никогда не шли так быстро из всех тех сотен механизмов, которые он видел и налаживал. Это были какие-то дьявольские часы, где четверть часа превращалась в минуту, а минута — в секунду. Часовая стрелка даже не замирала на делениях, как ей полагалось, а непрерывно передвигалась. Секундная стрелка и вовсе вращалась в каком-то бешеном темпе, как колесо экипажа. Часы явно обманывали его, они не показывали правильного времени, кто-то испортил их.

Тик-так, тик-так, тик-так… Ему мерещилось, что они говорят: «Я иду, я иду, я иду».

После того как те двое ушли, наступила тишина, которая, как казалось, будет продолжаться вечно. Часы между тем показывали ему, что прошла только двадцать одна минута.

Без четырех два дверь наверху вдруг отворилась — благословенный, долгожданный звук! На этот раз открылась парадная дверь — с той же стороны дома, что и вход в подвал, и по полу, как кастаньеты, защелкали высокие каблучки.

— Фрэн! — закричал он.

— Фрэн! — завопил он.

— Фрэн! — завизжал он.

Но единственное, что сумел он произнести из-за проклятого кляпа, было глухое мычание, которое никак не могло пробиться через пол подвала. Его лицо потемнело от напряжения, на трепещущей шее с обеих сторон вздулись вены.

Топ-топ-топ проследовало на кухню и затихло на минуту: она выкладывала пакеты, так как никогда не пользовалась услугами службы доставки продуктов, потому что мальчики-посыльные всегда ждут десять центов на чай, — а потом шаги послышались снова. Ах, если бы здесь было что-нибудь такое, что он мог бы столкнуть своими связанными ногами, чтобы произвести грохот. Но пол в подвале был пуст, нигде ничего. Он попробовал приподнять связанные ноги и ударить ими изо всей силы по полу, — может быть, она услышит звук этого удара. Но все, чего он достиг, было мягкий приглушенный звук да еще боль от удара о каменный пол: у него на ботинках были резиновые каблуки, а повернуть ноги так, чтобы ударить о пол кожаной подошвой, ему не удалось. Боль, резкая, как от электрического разряда, поразила его ноги, пронзила позвоночник и отдалась в голове огненным всполохом взметнувшейся ввысь ракеты.

Тем временем ее шаги прозвучали по направлению к шкафу в холле, — наверное, она снимала пальто, — потом направились к лестнице на второй этаж и там затихли. Теперь на какое-то время он ничего не услышит. Но все же она была наконец в доме, с ним! Кошмарное одиночество закончилось. Он ощутил к ней такую благодарность за то, что она была здесь, рядом, чувствовал к ней такую любовь, понимал, как необходима она ему, что сам удивлялся, как мог он всего какой-то час тому назад желать ей смерти. Теперь он думал, что, наверное, сошел с ума, когда замыслил такую вещь. Отныне, если удастся ему остаться в живых, он будет относиться ко всему по-иному, не даст себе сбиться с пути — это суровое испытание приведет его в чувство. Только бы спастись, избавиться от нависшей над ним смертельной опасности, и тогда он никогда больше…

Пять минут третьего. Уже девять минут, как она вернулась… Вот уже десять… Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее его начал охватывать ужас, который немного поутих, когда она вернулась. Что это она там делает на втором этаже? Почему не спускается вниз, чтобы что-нибудь поискать? Что, здесь, в подвале, нет ничего такого, что могло бы ей вдруг понадобиться?

Он посмотрел вокруг, но это не принесло ему утешения: здесь не было ни одной вещи, за которой она могла бы спуститься. Они никогда ничего не хранили в подвале. Почему он не завален всяким хламом, как у других? Сейчас бы это могло спасти его.

Она что, собирается провести там всю вторую половину дня? Она могла ведь, так и не спустившись вниз, прилечь и вздремнуть, могла решить помыть голову или повозиться со старым платьем. Или заняться какими-то другими, обычными для женщины делами, когда ее муж на работе, не подозревая о том, к каким роковым последствиям это может сегодня привести. Не исключено, что она так и застрянет наверху, чтобы спуститься вниз только тогда, когда придет время готовить ужин, и если она в самом деле решит сделать так, то не будет ни ужина, ни ее, ни его.

Потом возникла еще одна мысль, на этот раз вселившая в него надежду. Он вспомнил о таинственном мужчине. Тот, кого он собирался уничтожить вместе с ней, может теперь спасти его, стать той соломинкой, за которую при сложившихся обстоятельствах следует немедля ухватиться. Он всегда заявлялся сюда в послеполуденное время, когда Стэппа не было дома. Так сделай же так, Господи, чтобы он и сегодня пришел. Сделай так, чтобы на этот день у них была назначена встреча, если даже они и не планировали ее заранее. Ведь если тот мужчина придет, ей непременно придется спуститься на первый этаж, чтобы впустить его. И его шансы на спасение значительно возрастут, потому что двум парам ушей труднее не услышать те еле заметные звуки, которые он еще в состоянии произвести.

Он оказался в ненормальном положении мужа, который молится и страстно желает всем своим существом, чтобы появился, материализовался, наконец, тот соперник, о существовании которого он только подозревал, хотя воочию никогда его не видел.

Одиннадцать минут третьего. Осталось сорок девять минут. Это меньше, чем первая часть киносеанса. Меньше, чем время, необходимое, чтобы постричься, если приходится ждать очереди. Меньше, чем время, необходимое для субботнего ужина. Меньше, чем время, за которое можно доехать на автобусе до пляжа и окунуться в воду. Жить, таким образом, осталось совсем-совсем немного. А он ведь рассчитывал прожить еще тридцать — сорок лет! И не раз думал о том, что ожидает его в грядущие годы, месяцы и недели. Однако в действительности у него впереди не долгие годы, а только минуты. Такого просто быть не может.

— Фрэн! — попытался крикнуть он. — Фрэн, иди сюда, вниз! Ты что, не слышишь меня? — Но кляп, словно губка, впитал в себя эти слова.

Наверху внезапно зазвонил телефон, находившийся как раз между ним и ею. Он никогда раньше не слышал такого приятного звука. «Слава Богу!» — подумалось ему, и на глаза навернулись слезы. Это, наверное, звонит тот мужчина. Теперь она сойдет вниз.

И тут же его снова охватил страх. А вдруг он звонит ей, чтобы известить, что не придет? Или, хуже того, сказать ей, чтобы она вышла, и они встретятся еще где-нибудь? И снова он останется здесь в одиночестве, один на один с этим дьявольским тиканьем. Ни один ребенок никогда не испытывал такого ужаса, когда родители оставляли его в темноте и уходили, отдавая свое чадо на милость домового, как этот взрослый уже мужчина, терзаемый страхом, что она уйдет сейчас из дому и бросит его одного.

Телефон все еще звонил. Он услышал ее быстрые шаги — она спускалась по лестнице, чтобы взять трубку. Он снизу мог различить каждое слово, которое произносила она. Таковы уж они, все эти дешевые деревянные дома.

— Алло?.. Да, Дейв. Я только что вернулась. — И потом: — О, Дейв, я в полном расстройстве. У меня было семнадцать долларов наверху, в ящичке моего комода, и они бесследно исчезли, как и ручные часы, которые мне подарил Пол. Больше ничего не пропало, но мне кажется, что, пока меня не было, кто-то проник сюда и обворовал нас.

Стэпп чуть не подпрыгнул от радости, лежа внизу. Теперь она знает, что их ограбили! Теперь она вызовет полицию! Полицейские, конечно, обыщут весь дом и уж наверняка заглянут сюда и найдут его!

Человек, который говорил с ней, очевидно, выразил сомнение в том, что услышал.

— Ладно, я посмотрю еще раз, но я уверена, что и деньги, и часы исчезли. Я прекрасно помню, куда их клала, но сейчас их там нет. Пол рассердится на меня, когда узнает об этом.

Нет, Пол не станет сердиться. Если бы она только спустилась, он простил бы ей все, даже такой тяжкий грех, как утрата столь тяжко заработанных им денег.

Затем она сказала:

— Нет, в полицию я еще не обращалась. Думаю, что надо бы это сделать, хоть и не хочется — из-за тебя, ты же понимаешь. Лучше позвоню-ка сперва Полу в мастерскую. Может, это он взял деньги и часы, когда уходил утром. Помнится, я ему сказала вечером, что часы начали отставать, так что, возможно, он прихватил их с собой, чтобы отрегулировать… Хорошо, Дейв, приходи.

Выходит, он должен сейчас прийти. Значит, Стэпп не останется один в доме. У него сквозь промокший и прилипший к нёбу кляп невольно вырвался горячий вздох облегчения.

Настала пауза, пока она давала отбой. Потом он услышал, как она назвала номер телефона его мастерской: «Тревельян, 45–12», и ожидала, пока они вызывали его. Разумеется, трубку на другом конце провода так никто и не снял.

Тик-так, тик-так, тик-так…

Наверное, телефонистка сказала ей наконец, что телефон не отвечает. Он услышал, как она попросила:

— Хорошо, попробуйте снова связаться. Это мастерская моего мужа, в это время он всегда на месте.

Он взмолился в этой ужасной тишине:

— Да я здесь, прямо под твоими ногами! Не теряй времени! Бога ради, оставь телефон и спускайся сюда!

Наконец, когда и во второй раз никто не ответил, она повесила трубку. Он услышал даже этот тихий, еле различимый звук. О, все доходит до него, все, кроме помощи. Это была такая пытка, которой позавидовал бы сам Великий Инквизитор.

Он услышал ее шаги — она отходила от телефона. Почувствовала ли она по его отсутствию на месте о том, что произошло что-то плохое? Может быть, хоть теперь она спустится вниз и посмотрит?.. О, где же знаменитая женская интуиция, о которой так много говорят?! Впрочем, как можно было ожидать от нее этого? С чего бы связывать ей подвал их дома с тем фактом, что его не оказалось в мастерской? Скорее всего, его отсутствие там ничуть не встревожило ее. Если бы был уже вечер, тогда иное дело, но в это время дня… Он мог пойти на ленч позже, чем в другие дни, или отправиться куда-нибудь, чтобы выполнить чье-то поручение.

Он услышал, как она снова поднялась по лестнице, — может быть, чтобы возобновить поиски исчезнувших денег и часов. Стэпп разочарованно вздохнул. Когда она там, у него возникает такое ощущение, будто их разделяет расстояние во многие мили, хотя в действительности она находится прямо над ним, в каких-то нескольких метрах, если мерить по вертикали.

Тик-так, тик-так, тик-так… Уже двадцать одна минута третьего. Осталось полчаса и каких-то девять несчастных минут. И даже они, эти минуты, таяли быстро одна за другой под мерное постукивание часового механизма, навевавшее мысли о тропическом дожде, барабанящем по гофрированной металлической крыше.

Стэпп попытался освободиться от трубы, к которой был крепко-накрепко привязан, потом затих в изнеможении, чтобы немного передохнуть и попробовать еще раз. Он повторял эту попытку снова и снова и, невольно поддаваясь ритму тиканья часов, с каждым разом раскачивался все более и более широко. И почему только эти веревки никак не поддаются? Всякий раз, отклоняясь назад, он чувствовал себя все слабее и слабее. У него оставалось все меньше сил, чтобы сбросить с себя ненавистные путы. Он не привык к подобным физическим нагрузкам и быстро натер тонкую кожу, что вызвало у него острую боль и, наконец, кровотечение.

Неожиданно у входной двери раздался звонок. Звонил, несомненно, тот самый мужчина. Он добрался до их дома после телефонного разговора менее чем за десять минут. Грудь Стэппа из-за возродившейся надежды начала учащенно подниматься и опускаться. Его шансы снова повысились. Ровно в два раза, поскольку в доме теперь был не один человек, а два. Две пары ушей вместо одной, чтобы уловить тот звук, который он постарается произвести. Он должен, должен придумать что-нибудь, чтобы это сделать! Он просто благословлял мужчину, стоявшего сейчас у двери в ожидании, когда его впустят в дом. Он благодарил Бога за то, что наконец-то явился сюда этот поклонник, или как его там называть. За то, что у них было назначено на сегодня свидание. Он желал им всяческих благ в надежде на то, что они обнаружат его и освободят.

Она торопливо спустилась по лестнице. Ее каблучки простучали по холлу в направлении к входной двери, затем дверь наконец отворилась.

— Хэлло, Дейв, — сказала она, и он ясно услышал звук поцелуя.

Это был громкий сердечный поцелуй, который свидетельствовал скорее об их близких и глубоких отношениях, чем о мелкой интрижке.

Мужчина произнес звучным голосом:

— Ну что, нашла что-нибудь?

— Нет, я перевернула все сверху донизу, но без толку, — услышал он ее голос. — Я пыталась связаться с Полом — после того, как мы поговорили, — но он вышел на ленч.

— Однако семнадцать долларов не могли исчезнуть сами по себе.

За семнадцать долларов они готовы пожертвовать его жизнью, стоят и болтают там о разной чепухе. Ну не болваны ли!

— А вдруг подумают, что это я сделал? — с горечью произнес мужчина.

— Не говори так, — с укоризной сказала она. — Лучше пройди на кухню, я сварю тебе чашечку кофе.

Сначала послышались ее легкие шаги, а потом и его более тяжелая поступь. Затем до Стэппа донесся звук двух отодвигаемых стульев, и шаги мужчины затихли. Она же засновала туда-сюда по крохотному пространству между плитой и столом.

Что они собираются делать, сидеть вот так следующие полчаса? Может ли он каким-то образом заставить их услышать себя? Он попытался прочистить горло и откашлялся. Но это только доставило ему ужасную боль, потому что кляп был сделан из грубой ткани. И вместо членораздельного звука он издал лишь невнятное приглушенное мычание.

Без двадцати шести три. Остались только минуты, даже не полчаса. Перестав суетиться, они подвинули стул, и она заняла свое место за столом. Пол вокруг плиты и раковины был покрыт линолеумом, что скрадывало звуки, но посередине кухни, там, где стоял стол, сосновые доски так и оставались недостеленными, и поэтому сквозь них все отлично было слышно.

До него донеслись ее слова:

— Ты не считаешь, что нам надо бы все рассказать Полу о нас?

Мужчина ответил не сразу. Может быть, он размешивал сахар ложечкой или просто раздумывал какое-то время над тем, что она сказала ему. Наконец он спросил:

— А что он за человек?

— Пол честный и открытый человек.

Даже находясь в столь критической ситуации, Стэпп отметил одну вещь: это совсем не похоже на нее, не то, что она отзывалась хорошо о нем, а то, что она могла так холодно, беспристрастно обсуждать тему, касающуюся его. Она всегда представлялась ему такой правильной и не в меру щепетильной. Значит, он плохо знал ее.

Мужчина явно сомневался в том, что надо признаться Полу об их отношениях, — по крайней мере, он ничего больше не сказал. А она продолжала, будто стараясь убедить его:

— Ты можешь ничего не опасаться со стороны Пола, Дейв, я знаю его слишком хорошо. Неужели ты не понимаешь, что мы так больше не можем продолжать? Лучше прийти к нему вдвоем и сказать обо всем, чем ждать, пока он сам не узнает всего. Он будет что-то подозревать, тяготиться этим, накапливать на меня обиду, если мы так и не решимся поговорить с ним, ничего от него не скрывая. Я знаю, он не поверил мне в тот вечер, когда я помогала тебе снять меблированную комнату, а ему сказала, что была в кино. И я так нервничаю и расстраиваюсь, когда он приходит вечером домой. Просто удивительно, как он до сих пор ничего не заметил. И почему я должна чувствовать себя виноватой, как неверная жена.

Она смущенно рассмеялась, будто просила у него извинения за то, что прибегла к такому сравнению. Что она при этом имела в виду?

— Ты никогда не упоминала в разговоре с ним обо мне?

— В самом начале, хочешь сказать? О, я рассказывала ему, что ты раз или два попадал в трудное положение, но, поступив как последняя дура, дала ему понять, что потеряла твой след и сейчас не знаю, где ты.

О, так это ее брат, о котором она когда-то говорила!

И человек, сидевший там, наверху, рядом с ней, подтвердил эту мысль, вспыхнувшую в мозгу Стэппа.

— Я понимаю, что тебе это нелегко, сестренка. Ты счастливо вышла замуж и все такое. Я просто не имею права врываться в твою жизнь и портить ее. Кто может гордиться таким братом, который сидел в тюрьме, а потом сбежал…

— Дэвид, — ответила она, и даже сквозь пол Стэпп смог различить в ее голосе неподдельную искренность и тут же ясно представил себе, как она успокоительно взяла брата за руку, — нет ничего такого, что я не смогла бы сделать для тебя, ты должен об этом знать. Обстоятельства против тебя, не следовало бы совершать того поступка. Но молоко уже пролито, и ничего назад не воротишь.

— Я уже подумывал о том, чтобы вернуться в тюрьму и разом покончить со всем. Но это же целых семь лет, Фрэн. Семь лет, вычеркнутых из жизни.

— Но и так ведь тоже не жизнь…

Чего это они там все время разговаривают о нем и о нем. Уже без девятнадцати три. Впереди лишь четверть часа и еще четыре минуты!

— Прежде, чем ты что-нибудь предпримешь, давай съездим в город и поговорим с Полом — посмотрим, что он скажет.

Сперва отодвинулся один стул, потом другой. А затем он расслышал позвякивание посуды, которую собирала она.

— Я займусь ею, когда вернусь, — послышался ее голос.

Почему они снова собираются уйти? Уйти и оставить его здесь одного, когда осталось всего несколько минут?

Их шаги снова послышались в холле, а потом задержались, как бы в нерешительности.

— Мне не хотелось бы, чтобы тебя видели вместе со мной на улице средь бела дня. У тебя тоже могут возникнуть неприятности, сама понимаешь. А почему бы тебе не позвонить ему, чтобы он сам сюда приехал?

«Да-да! — взмолился Стэпп. — Останьтесь со мною! Останьтесь!»

— Неприятности меня не страшат, — отважно заявила она. — Но я не хочу просить его уйти с работы раньше времени. И, кроме того, не могу рассказать ему обо всем по телефону. Подожди минутку, я возьму шляпу.

Стэппа снова охватила паника. Не владея собой, он с силой ударил затылком о трубу, к которой был привязан.

Перед его глазами появилась завеса голубого пламени. Наверное, он стукнулся тем самым местом, куда ударил его один из бандитов. Боль была столь мучительна, что он понял, что не сможет повторить попытку привлечь к себе таким образом их внимание. Но, похоже, они что-то услышали, какой-то глухой отзвук, передавшийся по трубе. Он слышал, как она остановилась и спросила:

— Что это было?

И мужчина, менее чуткий, чем она, просто убил его своим ответом:

— Что? Я ничего не слышал.

Она, перестав думать об этом, подошла к шкафу, чтобы взять пальто. Потом ее шаги прозвучали через столовую в кухню.

— Подожди минуту, я хочу посмотреть, заперла ли я заднюю дверь, проверяю конюшню, когда лошадь уже угнали!

Она снова прошла через весь дом, и затем он услышал, как открылась входная дверь. Сначала вышла она, потом — ее брат, и дверь захлопнулась. Около дома послышалось урчание автомобильного двигателя.

Он во второй раз остался один на один с вынесенным самому себе приговором. То, что испытывал он раньше, показалось ему ничем по сравнению с теперешним его состоянием, потому что тогда у него в запасе имелся целый час, уйма времени, а теперь — всего пятнадцать минут, какие-то четверть часа.

Не было больше смысла бороться, он давно это понял. Как бы ни хотелось ему, он все равно ничего не изменит. У него появилось такое ощущение, будто его руки и ноги уже лижут языки пламени.

В конце концов Стэпп нашел некое паллиативное решение, единственное, что осталось. Он опустил глаза и представил себе, что стрелки часов движутся медленнее, чем на самом деле. Это было лучше, чем безотрывно наблюдать за ними, — по меньшей мере не так ужасно. И еще это тиканье, от которого он не мог никуда деться. Конечно, каждый раз, когда он, не в силах более оставаться в неведении, бросал взгляд на часы, чтобы точно знать, сколько еще осталось до фатального конца, на него накатывалась новая волна душевных мук и терзаний, зато остальное время он предавался самовнушению, успокаивал себя сентенциями такого примерно рода: «Прошло только полминуты с того момента, как я в последний раз смотрел на часы». Он старался как можно дольше держать глаза опущенными вниз, но когда вновь поднимал, то оказывалось, что стрелка передвинулась на целых две минуты. И тогда он впадал в истерику, взывал к Богу и даже к своей давно умершей матери с мольбой о помощи, и глаза его наполнялись слезами, так что он ничего не мог видеть. Но затем он опять брал себя в руки и вновь занимался самообманом: «Прошло только тридцать секунд с тех пор, как я смотрел в последний раз… А теперь уже — примерно минута». Но как в действительности обстояло дело? Как? И после короткой передышки его опять охватывал ужас и он вновь терял присутствие духа.

И вдруг к нему снова ворвался внешний мир, тот самый мир, от которого он считал себя уже полностью отрезанным и который представлялся ему таким далеким и нереальным, словно он уже умер. Это зазвучал звонок у входной двери.

Кто бы это мог быть? Может, какой-нибудь разносчик? Нет, для торговца это слишком требовательный звонок. Звонок человека, который уверен в себе.

Звонок раздался снова. Кто бы это ни звонил, это был человек, который совершенно не привык ждать.

Третий звонок был подлинным взрывом нетерпения: человек держал нажатой кнопку чуть ли не полминуты. Казалось, что пришедший вовсе не отрывает пальца от кнопки.

Неожиданно трезвон оборвался, и он услышал громкий голос:

— Есть кто-нибудь дома? Газовая компания!

И внезапно Стэппа охватила дрожь, словно перед ним забрезжила надежда.

Это был единственный звонок — единственный за целый день, наполненный обычными домашними делами, — который действительно мог заставить кого-то спуститься в подвал! Газовый счетчик был укреплен на стене над самой лестницей, прямо напротив него. И должен же был брат его жены увезти ее из дома именно в это время! В доме никого, кто мог бы впустить этого человека.

Послышалось нетерпеливое шарканье ног на цементированном крыльце. Потом служащий компании сошел, наверное, со ступенек крыльца и отошел, чтобы бросить вопросительный взгляд на окна второго этажа. И на какой-то неуловимый миг, пока этот человек топтался у дома, Стэпп увидел сквозь грязное окно подвала неясные очертания его ног. И все, что его потенциальному спасителю надо было бы сделать, — это присесть на корточки и заглянуть внутрь. Он увидел бы связанного человека. И все остальное было бы так просто!

Почему он не сделал этого? Скорее всего, он не ожидал, что кто-то мог находиться в подвале дома, в дверь которого он только что понапрасну звонил. Ноги в брюках, на которые Стэпп взирал и с отчаянием, и с надеждой, скрылись из виду, и окошко снова стало пустым. С набухшей тряпки кляпа в его рту стекла струйка слюны, закапавшей тут же с дрожащей нижней губы.

Инспектор газовой компании сделал еще одну попытку позвонить, скорее давая выход чувству досады, чем в надежде на успех. Он многократно коротко нажимал на кнопку, как на телеграфный ключ: бип-бип-бип-бип-бип… Потом с возмущением крикнул своему невидимому помощнику, который, наверное, ждал его у машины, стоявшей у тротуара:

— Их никогда не бывает дома, когда надо.

Затем Стэпп услышал удаляющиеся от дома шаги по цементному покрытию и звук заводимого мотора легкого грузовика.

Он потихоньку умирал. Не в переносном, а в буквальном смысле. Холод поднимался к его коленям и локтям, сердце едва-едва билось, грудь уже почти не вздымалась, по подбородку стекала слюна, голова безжизненно упала на грудь.

Тик-так, тик-так, тик-так… На какое-то время он забыл, где находится. Ему казалось, будто он погрузился в некую благостную атмосферу, пропитанную запахом нашатырного спирта и не имевшую ничего общего с той мерзостью, которая его окружала.

Он заметил, что начал бредить. Пока не так чтобы уж очень. Но вместе с тем у него начались какие-то странные видения. Ему показалось, что его лицо превратилось в циферблат, и он будто смотрел сам на себя, как на часы. Нос стал осью в центре часового механизма, на которой держались две стрелки. А глаза преобразились в цифры «10» и «2». И еще привиделось ему, будто у него большая борода, а на голове вместо шляпы — колокольчик.

«Да, смешно я выгляжу», — сонно подумал он.

И поймал себя на том, что корчит рожу, пытаясь остановить эти две стрелки, прикрепленные к его лицу, чтобы не дать им продвинуться дальше и убить человека, который и так уже дышит с металлическим звуком: тик-так, тик-так, тик-так…

Потом он сделал фантасмагорическое открытие, обнаружив, что существует еще одно средство спасения. Если уж нельзя воздействовать на эти часы, он может попытаться превратить их во что-то другое. Он подумал, что это суровое наказание назначено ему за то, что он задумал сделать с Фрэн. Ему показалось, что его так крепко удерживают не безжизненные, неодушевленные веревки, а какое-то живое существо, которое хочет покарать его, и если он выскажет свои сожаления по поводу своего преступного плана и взмолится о пощаде, то оно отпустит его. И он снова и снова хрипел в тишине сквозь сдавленное горло:

— Мне так жаль! Я больше не буду! Только отпусти меня! Я извлек из этого надлежащий урок! И никогда не стану так поступать!

И тут вновь к нему вернулся внешний мир. На этот раз это был телефон. Наверное, Фрэн и ее брат. Они хотят узнать, не вернулся ли он домой в их отсутствие. Они увидели, что мастерская закрыта, наверное, подождали немного перед входом, и, поскольку он так и не пришел, не знали, что им делать. А теперь они звонят из телефонной будки у соседнего дома, чтобы узнать: может быть, он заболел и вернулся домой, пока они ехали? Когда дома им никто не ответит, они подумают, что случилось что-то неладное. Почему бы им не вернуться сейчас и не выяснить, что с ним стряслось?

Но почему они должны непременно подумать, что он здесь, в доме, если он не ответил на их звонок? Как могли они представить себе, что он все это время находился в подвале? Они еще немного походят вокруг мастерской, поджидая его, и только затем Фрэн на самом деле встревожится и, может быть, обратится в полицию… Но на это уйдут часы, так что какая ему от этого польза?.. Полицейские станут искать его повсюду, но только не здесь. Когда они ищут человека, о пропаже которого им заявили, то в последнюю очередь заглядывают к нему домой.

Звонки наконец прекратились, но эхо от них еще долго звучало в безжизненном воздухе, расходясь от телефонного аппарата, как круги от камня, брошенного в пруд со стоячей водой. А затем все снова успокоилось и опять он погрузился в тишину.

В этот момент его жена должна была все еще находиться возле будки телефона-автомата, откуда она звонила. Потом она подойдет к брату, который где-то ждал ее, и скажет ему:

— Его нет дома. — И добавит, пока что не очень-то волнуясь: — Разве это не странно? Куда это он подевался?

Они снова вернутся к мастерской, чтобы по-прежнему ждать его у закрытых дверей, не особенно тревожась о нем. Она, притоптывая слегка ногой в нетерпении и поглядывая вверх и вниз по улице, будет разговаривать с братом о каких-то своих делах.

Но ровно в три часа они вдруг замолчат, посмотрят друг на друга и спросят:

— Что там такое?

А Фрэн, возможно, заметит еще:

— Кажется, это где-то в нашей стороне.

И это, может быть, будет все, что скажут они о его уходе из жизни.

Тик-так, тик-так, тик-так… Без девяти три. О, какое хорошее число — девять! А как было бы чудесно, если бы девять так и осталось! Не восемь или семь, а именно девять! И не на короткий какой-то миг, а навечно! Пусть время остановится, чтобы он мог облегченно вздохнуть, а мир вокруг него застынет в неподвижности, а затем вовсе пропадет… Но нет, вот уже восемь. Стрелка перекрыла промежуток между двумя делениями. О, сколь изысканна она, цифра восемь, такая округлая, такая симметричная! Пусть будет восемь — и навсегда…

И вдруг откуда-то снаружи неожиданно послышался женский голос:

— Что ты делаешь, Бобби, ты же разобьешь окно!

Женщина находилась далеко, но в ее голосе можно было ясно различить командные нотки.

Стэпп увидел смутные очертания мяча, который ударился в окно подвала: он посмотрел туда после того, как услышал ее голос. Скорее всего, это был теннисный мячик, но в этот момент он выглядел как черное пушечное ядро. Налетев на грязное окно, на какой-то момент мяч завис в воздухе, словно прилипнув к стеклу, а затем отскочил назад и упал на землю. Если бы не защитная сетка, стекло наверняка бы разбилось.

Ребенок подошел совсем близко к окну, чтобы забрать мяч. Это был такой маленький мальчик, что Стэпп мог через оконное стекло видеть его всего, за исключением головы. А когда он нагнулся, чтобы подобрать мячик, стала видна и голова, вся в золотых кудряшках. Поднимая мяч, он повернулся к Стэппу в профиль. Это было первое человеческое лицо, которое он видел с того момента, когда его бросили туда, где он пребывал в данный момент. Малыш выглядел как ангелочек, правда, как невнимательный, не видящий дальше своего носа ангелочек.

Когда мальчик нагнулся, то заметил на земле еще что-то, привлекшее его внимание. Подняв эту вещь, он, все еще согнувшись, начал рассматривать ее, а потом, потеряв к ней интерес, беззаботно бросил свою находку через плечо.

Голос послышался теперь ближе, женщина, наверное, проходила по тротуару мимо его дома:

— Бобби, перестань вот так бросаться, а то попадешь в кого-нибудь!

Если бы только мальчик повернул голову к окну, то увидел бы его. Стекло было не настолько грязным, чтобы ничего не разглядеть сквозь него. Стэпп начал бешено качать головой из стороны в сторону, надеясь, что движение привлечет взгляд ребенка. Хотя, возможно, его и без этого заставит заглянуть внутрь природное любопытство. И мальчик действительно повернул неожиданно голову и посмотрел прямо в окошко. Сначала просто так, судя по замеченному Стэппом отсутствующему выражению его глаз.

Он крутил головой все быстрее и быстрее. Ребенок протянул пухлую ручку и расчистил в стекле маленький кружочек, чтобы получше видеть. Теперь-то уж мальчик наверняка мог увидеть его! Но он не рассмотрел его, потому что в подвале было темнее, чем на улице.

Голос женщины зазвучал с резким укором:

— Бобби, что ты там делаешь?

И вдруг мальчик его увидел. Зрачки его глаз изменили направление, уставились прямо на него. И вместо равнодушия в них пробудился живой интерес. Для ребенка ничего не кажется странным, даже связанный человек, лежащий в подвале, но все вызывает удивление, требует комментариев и объяснений. Скажет ли он что-нибудь маме? Умеет ли он вообще говорить? Наверное, для его мамы он был достаточно большим, потому что она непрерывно повторяла:

— Бобби, отойди оттуда!

— Мамочка, посмотри сюда! — радостно закричал он.

Стэпп не мог больше его ясно видеть, потому что слишком уж быстро тряс головой. В глазах у него все мельтешило, словно он только что сошел с карусели. Дитя в окошке смещалось то в одну сторону, то в другую.

Но он что, не понимал, совсем не понимал, что эти странные движения головой могли означать только одно: что человек, находящийся в подвале, стремится вырваться на свободу? Даже если веревки на руках и на коленях ни о чем ему не говорили, если он не мог рассмотреть повязку вокруг его рта, то и в этом случае он должен был бы все же понять, что если кто-то извивается так, как он, то этот человек хочет освободиться от пут. О Боже, если бы мальчик был хоть на пару лет старше, а еще лучше — на три! Современный мальчик восьми лет все бы понял и поднял тревогу.

— Бобби, ты идешь? Я жду!

Вот если бы он сумел привлечь его внимание, задержать его подольше возле окна, тогда, видя его непослушание, мама могла бы, несмотря на свое раздражение, подойти сюда и посмотреть, что так привлекло ее сына.

Стэпп таращил глаза в попытке быть почуднее, подмигивал, щурился, косил из стороны в сторону. Наконец в ответ на это на лице ребенка появилась проказливая улыбка: даже такой малыш, как он, увидел что-то смешное в этих гримасах.

И тут в верхнем правом углу окошка появилась рука его матери. Она схватила сыночка за запястье и потянула вверх, так что лицо мальчика исчезло из виду.

— Мамочка, ты только взгляни туда! — сказал ребенок, указывая на окно свободной рукой. — Там такой смешной человек! И он связан!

Но голос мамы, решившей не обращать внимания на детские причуды, прозвучал логически бесстрастно, лишая Стэппа еще одной надежды:

— Как бы там ни было интересно, мамочка не может заглядывать в чужие окна, как это делаешь ты.

Ребенок повернулся спиной к окну, так что Стэпп мог разглядеть впадинки позади колен мальчика, а потом исчез из виду. И только маленькое пятнышко на стекле, которое он расчистил, напоминало Стэппу о вызванных трепетными надеждами муках, которые он только что пережил.

Воля к жизни — несокрушимая вещь. Он был сейчас скорее мертв, чем жив, и тем не менее продолжал попытки выбраться из бездны отчаяния, хотя с каждым разом делал это со все меньшим упорством, напоминая собой насекомое, которое то и дело срывается, безуспешно стараясь вылезти из ямы в песке.

Отвернувшись от окна, он посмотрел на часы. Пока мальчик был рядом, он не мог сделать этого, и теперь, к своему ужасу, обнаружил, что было без трех минут три. Это конец тому насекомому, которое пыталось выбраться из песка, словно какой-то жестокий бездельник, проводящий на пляже целые дни, придавил его ногой и тем самым отнял у него всякий шанс на спасение.

Он больше ничего не испытывал — ни страха, ни надежды, ни чего-то еще. Его охватило оцепенение, и только в глубине сознания еще теплилась какая-то мысль. Но все кончится, когда настанет время и прозвучит взрыв. Это было похоже на то, как вырывают зуб, сделав укол новокаином. Внутри Стэппа бился сейчас лишь один нерв, нерв предчувствия, все же остальное будто атрофировалось. Притупление сознания в преддверии смерти было для него своеобразной анестезией.

Теперь уже слишком поздно даже пытаться спасать его, если только не остановить будильник. Если бы кто-нибудь сошел по лестнице именно в эту минуту с острым ножом в руке и разрезал его путы, он бы успел броситься к часам и остановить их… А вот теперь и на это не остается времени. Не остается ни на что, кроме смерти.

В тот момент, когда минутная стрелка медленно наползла на деление «12», он издал звериный глубокий рев, утробный рев, как у собаки, грызущей кость, — и только кляп не позволил издать эти звуки в полную силу. Он сощурил глаза, превратив их в узкие щелки, будто это могло устранить то, что должно было случиться сейчас, или, по крайней мере, не дать проявиться ему во всей его страшной, губительной мощи. Что-то в глубинах его подсознания — что именно, он не имел ни времени, ни умения распознать — подсказало ему, что есть темные длинные коридоры, которые позволят уйти от смерти. Он не знал, как воспользоваться этими коридорами, их поворотами и закоулками, чтобы увеличить расстояние между собой и грядущей опасностью. О, мудрый, милосердный создатель разума, слава тебе, что ты сделал доступным нам, смертным, простой выход! И к нему, к этому выходу, устремилось нечто, что еще было и уже не было им. Устремилось к святости, солнечному свету и смеху.

Минутная стрелка на часах стояла в вертикальном положении, составляя с часовой идеальный прямой угол. Уже истекали последние секунды его существования.

Прошло еще какое-то время, короткий миг, не более того, и стрелка уже не стояла вертикально, но он не знал этого, поскольку был в состоянии, близком к смерти. Потом между стрелкой и двенадцатичасовым делением появился разрыв, отчетливо заметный на белом циферблате. И это произошло после того, что должно было свершиться! Часы показывали одну минуту четвертого. Его трясло с ног до головы, но не от страха, а от смеха.


И этот смех вырвался наружу, когда из его рта извлекли мокрый окровавленный кусок ткани. Казалось, что звуки вытянули из него вместе с кляпом.

— Нет, не снимайте с него пока эти веревки! — предупредил полисмена человек в белом халате. — Подождите, пока не принесут смирительную рубашку, а то вы с ним не справитесь.

Фрэн, с глазами, полными слез, взмолилась, прижимая руки к ушам:

— Вы можете сделать так, чтобы он перестал так смеяться? Это же просто невыносимо! Что с ним?

— Он не в своем уме, леди, — терпеливо объяснил ей врач.

На часах было пять минут восьмого.

— А что в этой коробке? — спросил коп и небрежно пнул ее ногой.

Коробка легко заскользила по полу, увлекая за собой часы.

— Ничего, ответила Фрэн сквозь рыдания, слыша не прекращавшийся ни на минуту смех Стэппа. — Просто пустая коробка. Мы в ней храним удобрения, но я забрала их, чтобы удобрить землю для цветов. Я… я хочу развести их у задней стены нашего дома.


Убивать, так сразу!


Попадается тот, кто колеблется


Как-то ранним чикагским вечерком Брэйнс Донливи решил проведать своего дружка Фэйда Уильямса. По этому случаю он надел плотно облегающее темно-синее пальто, надвинул шляпу на брови и засунул в кобуру под мышкой револьвер 38-го калибра. Было ветрено, и без любой из этих вещей он вполне мог простудиться, особенно без последней.

Он и Фэйд были знакомы много лет. Они так много знали друг о друге, что им просто необходимо было быть лучшими друзьями, поэтому револьвер 38-го калибра был взят не из предосторожности, а по привычке. Если уж быть откровенным, то Фэйд — это не настоящее имя этого джентльмена. Хотя он и был известен своей способностью исчезать, словно растворяться в воздухе на довольно продолжительное время, он получил эту кличку[2 - Фэйд (англ. fade) — вянуть, линять, постепенно затухать.] вовсе не поэтому. Ее позаимствовали из одной азартной игры в кости, за которой можно приятно провести время. В ней выражение «фэйд» означало, что один из партнеров отвечает на ставку другого такой же ставкой, иными словами, старается не подвергать себя особой опасности.

Но Фэйд вообще-то не играл в кости, у него были другие способы заработать крупные деньги. Он был полупрофессионалом по части устройства ложных алиби и всяких других делишек. Хотя его ловкие проделки в зависимости от времени, места и обстоятельств приносили ему неплохие деньги, он ревностно оберегал свой статус любителя: его имя не значилось в телефонной книге, и он не имел вывески, которая бы рекламировала его услуги. К нему нельзя было прийти просто так, с улицы, но если Фэйд вас знал, то, заплатив ему приличную сумму, вы выходили от него с алиби, аккуратно оформленным на оберточной бумаге. Слишком уж частое появление его в качестве свидетеля, помогавшее выпутаться некоторым личностям, «по ошибке» обвиненным в преступлениях, заставляло правосудие временами с подозрением коситься на него.

Но тем не менее положение Фэйда было вполне устойчивым, и иметь с ним дело почти означало заранее купить себе право неподсудности. Вот почему Брэйнс Донливи и направился к нему сейчас, замыслив убийство.

Однако Брэйнсу было противно, когда подобные дела называли своим именем. Для него это было просто «рассчитаться». Слово «убийство» подходило другим людям, только не ему. Насколько он знал, ни один из полудюжины людей, что были на его счету, не был в ладах с правосудием. Он никогда не убивал ради того, чтобы убить, не убивал даже из выгоды, он делал это только тогда, когда у него возникало сильное чувство недовольства кем-то.

И делал он это даже не для того, чтобы свести старые счеты, просто им руководило какое-то сентиментальное чувство. У него наворачивались слезы на глаза от жалобной песенки, когда он сидел за кружкой пива. Было известно также, что мог глухой ночью запустить булыжником в витрину мясника лишь для того, чтобы освободить оказавшегося взаперти маленького котенка. И вот теперь он направлялся в один из притонов на окраине, над входом в который сверкала красными неоновыми буквами вывеска: «Оазис». Это был не клуб и не кабаре, а просто пивная, которую Фэйд использовал как прикрытие. Судя по звукам радио, можно было догадаться, что это за заведение. Бармен вопросительно наклонил голову, увидев его:

— Что надо?

— Босса, — ответил Брэйнс. — Скажи ему, что это Донливи.

Бармен не двинулся с места, а только нагнулся, вроде бы для того, чтобы посмотреть, что у него находится под стойкой бара. Его губы беззвучно зашевелились, а потом он выпрямился и оттопыренным большим пальцем сжатой в кулак руки показал назад:

— Вот там. Видишь дверь?

Брэйнс видел эту дверь и двинулся прямо к ней. Но прежде, чем он дошел до двери, она распахнулась, и в проеме возник Фэйд, вышедший, чтобы впустить его.

— Ну, как ты, мой мальчик? — гостеприимно спросил он.

— Есть о чем поговорить с тобой, — ответил Брэйнс.

— Понятно. Входи.

Он пропустил его, дружелюбно похлопав по плечу, осмотрел заведение и закрыл за собою дверь.

Прямо от двери шел короткий коридор с телефонными кабинами по сторонам. В конце его была видна открытая дверь в кабинет Фэйда. На кабине слева болталась табличка с надписью: «Не работает». Проходя мимо, Брэйнс задел ее, и она упала. Фэйд аккуратно поднял ее, водрузил на прежнее место и только затем проследовал за ним. Когда они оба вошли в кабинет, он закрыл дверь.

— Ну, как тебе мое новое место? Ничего себе, правда?

Брэйнс огляделся вокруг. На письменном столе, за которым только что восседал Фэйд, лежал разобранный револьвер 38-го калибра. А около него — испачканный маслом кусочек замши и маленькая горка патронов, вынутых из барабана. Брэйнс улыбнулся, но без намека на иронию.

— Что, ждешь неприятностей?

— Я постоянно делаю это. Я стараюсь держать оружие чистым, — ответил Фэйд. — Да и нужно скоротать время, сидя здесь целый час. У меня тут несколько таких вещиц. Я иногда достаю их и рассматриваю, чтобы вспомнить старые времена.

Он сел, собрал патроны в ладонь и начал один за другим вставлять их в барабан.

— Ну, и что ты задумал? — спросил он, поглощенный своим занятием.

Брэйнс тотчас уселся напротив.

— Послушай, мне надо завтра ночью провернуть одно дельце, — начал он доверительно. — Ты же дока в таких делах, посоветуй мне, как сделать так, чтобы все было чисто…

— Убийство? — спросил Фэйд, даже не поднимая на него глаз. — Что, снова?

— Ну что ты, вот уже восемнадцать месяцев, как я ни в кого не целился, — возразил Брэйнс.

— Может, и так, но ты уже убрал чуть ли не дюжину. Почему бы тебе не залечь на дно и не дать себе отдохнуть?

— Но я не собирался никого убивать, — возразил Брэйнс. — Ты должен знать это, ты же сам помогал мне рассчитать все в последний раз. Я просто сбил пожилую леди, когда учился водить автомобиль своего приятеля.

Фэйд щелкнул перезаряженным револьвером и положил его на стол.

— Что-то припоминаю, — сказал он и, поднявшись, направился к небольшому стенному сейфу. — Про какое-то дельце в Цинциннати, я еще делал тогда прикрытие для тебя.

— Ну конечно, — безмятежно отозвался Брэйнс, похлопывая себя по внутреннему карману. — Я прихватил с собой деньжат.

Фэйд не оставил эти слова без внимания. Он открыл маленькое отделение в сейфе, вытащил оттуда пачку бумажек и начал просматривать их одну за одной.

— Э, да вот она. Сто пятьдесят долларов оформлены как карточный долг. Другие сто пятьдесят ты мне передал ночью, перед тем делом, помнишь?

Он сунул остальные бумаги снова в сейф и только эту одну положил на стол перед Брэйнсом, не отрывая тем не менее от нее руки.

Брэйнс, слюнявя большой палец, деловито отсчитывал десятки. Потом, когда закончил, двинул Фэйду через стол кучку банкнотов.

— Вот, получи…

— Хочешь, чтобы я порвал это при тебе? — предложил Фэйд, одной рукой двигая расписку к Брэйнсу, а другой подтягивая к себе деньги.

— Сам порву, — возразил Брэйнс. Он взял бумажку, внимательно прочитал, потом сложил и аккуратно убрал. — Так будет вернее.

Ни один из них не выказывал никакой враждебности к другому.

— Ну а как насчет нового дельца? — продолжил Брэйнс. — Придумаешь мне прикрытие на завтрашнюю ночь?

Фэйд взял револьвер и кусочек замши и принялся снова протирать оружие, время от времени дыша на металл.

— Ты снова крупно рискуешь, Брэйнс, — сказал он. — Один или два раза подобное еще проходит, но ты что-то начал делать это слишком уж часто. Если я буду мелькать вместе с тобой по судам, мне не поздоровится: они что-то учуяли там, в Цинциннати, и несколько недель таскали меня на допросы. — Он слегка улыбнулся. — Если я соглашусь, то это обойдется тебе в пять сотен, — сообщил он своему клиенту. — С каждым разом становится все труднее проделывать такие штуки.

— Пять сотен! — возбужденно воскликнул Брэйнс. — Ты, наверное, чокнулся! За пять сотен я вот выйду сейчас и найму полдюжины парней, которые сделают за меня эту работу!

В ответ Фэйд безразлично кивнул на дверь:

— Тогда иди. Зачем же ты пришел ко мне?

Но Брэйнс не сделал даже попытки встать и уйти.

— Ты знаешь так же хорошо, как и я, — продолжал Фэйд, — что, кого бы ты ни нанял, они тут же расколются, как только их затащат в заднюю комнату полицейского участка. И еще одно, — добавил он с хитрецой, — ты ведь испытываешь удовлетворение, когда делаешь дело сам.

Брэйнс решительно кивнул:

— Конечно. Кто же, черт возьми, любит рассчитываться на расстоянии? Мне нравится видеть, как они таращат глаза перед тем, как из револьвера вылетит пуля, на которой начертано их имя. Нравится видеть, как они падают и медленно переворачиваются… — Он покрутил в руках пачку оставшихся купюр. — Сейчас дам тебе сотню. Это все, что имеется у меня при себе. Обещаю, что остальные четыреста заплачу тебе сразу же, как только все утихнет. Да и можно ли разве требовать всю сумму вперед? Никто так не делает. — Он подсунул деньги под опущенную ладонь Фэйда. — О чем разговор? — настойчиво твердил он. — Это же пустяк. Я тебя не обману, ты же можешь справиться со мной одной рукой, держа другую за спиной. — И добавил, чтобы польстить его профессионализму: — Я мог бы накрыть его еще на прошлой неделе, в Гэри,[3 - Гэри — город на северо-западе штата Индиана.] но не стал делать этого. Не хочу идти на такое дело, не заручившись твоей поддержкой.

Фэйд отложил замшевую тряпочку, пару раз прошелся ногтем большого пальца по пачке денег, а потом придвинул ее на край письменного стола в знак согласия.

— Дай мне хотя бы маленькую наводку, — хрипло сказал он. — И пусть это будет в последний раз. Я тебе не Гудини.[4 - Имеется в виду знаменитый иллюзионист Гарри Гудини (1874–1926).]

Брэйнс с готовностью придвинул свой стул поближе к нему.

— Если говорить о причине, то она очень серьезная. Тот парень наступил мне на любимую мозоль. Тебе не надо знать, кто он такой, я все равно не скажу. Я проследил за ним, когда он в начале этой недели приехал из Гэри, и теперь глаз с него не спускаю. Он и не подозревает, что ему грозит, и это просто прекрасно. — Брэйнс чуть поплевал на руки, энергично потер ими и продолжил: — Сейчас он забился в крысиную нору в Норт-Сайде,[5 - Норт-Сайд — престижный район Чикаго, славится магазинами, отелями и ночными клубами.] и все складывается так, будто он сам напрашивается на это. Я целую неделю рисовал всякие схемки и выучил все наизусть.

Он достал карандаш, бумагу и начал быстро что-то вычерчивать. Фэйд с интересом подался вперед, но предупредил:

— Только говори потише.

— В отеле семь этажей. Он занимает номер на самом верхнем. Теперь мне даже не нужно входить в это здание снизу, чтобы добраться до него, понимаешь? Дело в том, что окно его комнаты выходит на крышу шестиэтажного дома, чуть ли не вплотную примыкающего к гостинице. Промежуток между двумя этими строениями представляет собой некое подобие вентиляционной шахты. Не запасного пожарного выхода, нет, ничего похожего, а именно шахты, в которой снизу доверху тянется водосточная труба. В общем, это удобное во всех отношениях место. Взять хотя бы уже то, что никто не удосуживается запирать дверь, которая ведет с лестницы на крышу жилого дома, войти же в этот дом может любой, кто пожелает. Я провел там, наверху, целую неделю, лежа на пузе и наблюдая незаметно за его комнатой. И там же, на крыше, припрятал до поры до времени доску, которую раздобыл, чтобы по ней проникнуть в его нору. Я даже примерил ее, когда его не было дома: она достает как раз до подоконника. Его комната на седьмом этаже отеля, а дом, как я уже говорил, шестиэтажный, поэтому крыша лишь на ярд выше подоконника в том номере. А это значит, что доска будет лежать не слишком круто и я, таким образом, смогу легко перебраться по ней туда и обратно. — Он с победоносным видом воздел руки кверху. — Я пристрелю его, насадив на ствол, словно здоровенную картофелину из Айдахо. И я проделаю это так тихо, что даже в соседнем номере ничего не услышат, не говоря уже о прохожих на улице!

Фэйд в задумчивости потер нос и изрек:

— Здесь есть свои «за» и «против». Будь осторожен с этими досками, вспомни, что случилось тогда в Хоупуэлле.[6 - Хоупуэлл — город на юго-востоке штата Виргиния.]

— Да мне даже не пришлось искать ее где-то, — торжествующе произнес Брэйнс, — она еле держалась, и я отодрал ее от забора на заднем дворе.

— А предположим, он увидит, что ты к нему перелезаешь, что он сделает, смоется из комнаты?

— Я полезу, когда его не будет. Заберусь в платяной шкаф и буду ждать, когда он вернется. Он каждый раз, уходя, оставляет окно открытым, чтобы комната проветрилась.

— Ну а другие окна на том же этаже? Кто-нибудь может случайно выглянуть и увидеть, как ты перелезаешь.

— В жилом доме на этой стороне вообще нет окон. А в отеле имеется лишь по окну на этаж, и все они расположены строго по вертикали — одно под другим. Комната на шестом этаже пока что свободна, — во всяком случае, до позавчерашнего дня ее никто не занимал, — так что оттуда никто ничего не увидит. А из окон остальных пяти этажей, думаю, никто не заметит в темноте доску темно-зеленого цвета, которая будет торчать наверху, на фоне ночного неба. Не правда ли, здорово я придумал? А теперь послушаем, что ты скажешь насчет того, чтобы устроить все так, будто меня там вовсе и не было.

— Сколько времени тебе на все это надо? — спросил Фэйд.

— На то, чтобы перелезть туда и обратно и оставить его там валяться холодным, мне потребуется тридцать минут.

— Я даю тебе час. Ты отправишься туда отсюда и сюда же вернешься, — решил Фэйд. — А теперь подпиши эту бумагу и будь внимателен. Если что-нибудь сорвется, вини себя самого.

Брэйнс прочитал бумажку, которую написал Фэйд. Как и при прежней сделке между ними, причитавшаяся с него сумма была оформлена как простой карточный долг. Расписка не имела никакой юридической силы. Да ей и не надо было ее иметь. Брэйнс прекрасно знал, какое наказание последует, если уклониться от уплаты долга, обозначенного на таких вот клочках бумаги. Там не оговаривалось время, но Фэйд, в отличие от кредиторов, ссужающих деньги на законных основаниях, был твердо уверен, что должники вернут деньги в срок.

Брэйнс старательно, приоткрыв рот, вывел в нижней части листка «Брэйнс Донливи» и вернул его Фэйду. Тот положил его в сейф вместе со стодолларовым задатком и закрыл дверцу, даже не потрудившись ее запереть.

— А теперь выйдем на минутку за дверь, — позвал он. — Я тебе чего-то покажу.

В коридоре, остановившись между двумя телефонными кабинами, он сказал:

— Слушай внимательно и запоминай: ты платишь мне за это пять сотен. В мой кабинет можно попасть и выйти только со стороны бара, откуда ты и прошел ко мне. Здесь нет ни окон, ни дверей — в общем, ничего такого. Если ты вошел сюда, значит, ты тут, пока кто-нибудь не увидит, как ты отсюда выходишь. — Он подтолкнул Брэйнса локтем в ребра. — Так как же сможешь ты незаметно выйти от меня и потом вернуться, если тебе понадобится вдруг наведаться в другое место, чтобы с кем-то расквитаться?

Он снял с кабины табличку, на которой было написано: «Не работает», сунул ее под мышку и открыл застекленную дверцу.

— Входи, — пригласил он, — будто ты собираешься кому-то позвонить, и нажми посильнее на заднюю стенку кабины.

Брэйнс сделал, как ему было сказано, и чуть не упал, поскольку задняя стенка раскрылась, как дверь. Быстро оглядевшись, он понял, что очутился в заднем углу тускло освещенного гаража. Ближайшая электрическая лампочка находилась от него на расстоянии многих ярдов. Наружная сторона двери была побелена и не отличалась от оштукатуренной стены. Стоявший рядом автомобиль со снятыми колесами заслонял этот тайный выход.

Когда Брэйнс вернулся назад, дверь сама закрылась за ним. После того как он вышел из кабинки, Фэйд снова повесил на нее табличку.

— Гараж принадлежит мне, — заметил он. — Через эту дверь можно выйти и войти так, что никто из сидящих в баре, в том числе и бармен, ни о чем не узнает. Эту штуку я сделал лично для себя.

— А когда я вернусь обратно, ты сам откроешь мне эту дверь? — поинтересовался Брэйнс.

— Нет, для того чтобы вернуться через эту дверь, тебе следует, когда будешь уходить, подсунуть под нее картонный клинышек, но не очень толстый, чтобы из-под двери не пробивался свет. Когда ты думаешь уйти?

— В десять. Он всегда возвращается в одно и то же время, около десяти тридцати.

— О’кей, — живо отозвался Фэйд. — Ты спросишь меня там, в баре, как сегодня. Я выйду наружу, мы дружески похлопаем друг друга по спине и выпьем вместе. Потом пройдем сюда и сядем, чтобы перекинуться в покер. Я попрошу еще выпивки, бармен принесет ее и увидит нас обоих здесь, сидящих в рубашках с закатанными рукавами. Мы будем громко говорить друг с другом, чтобы все в баре нас слышали, — я позабочусь о том, чтобы радио не работало. Потом мы немного утихнем, и в этот момент ты смоешься. А я буду продолжать говорить, будто ты здесь. Когда ты вернешься, я выйду тебя проводить до двери. Тебе надо будет сделать вид, будто ты неплохо сыграл, и, чтобы все знали, что ты в выигрыше, поставь выпивку всем, кто окажется в баре, — они запомнят это, будь уверен. Вот это и будет твоим прикрытием.

Брэйнс с восхищением посмотрел на него:

— Ну, приятель, это стоит того, чтобы выложить пять сотен!

— Да, конечно, — мрачно ответил Фэйд. — Сам я мало что имею от этого, ты должен понимать. Одна установка этой фальшивой кабины обошлась мне в сто пятьдесят.

Он снова сел за стол, взял револьвер и замшу и продолжил свое занятие.

— Еще одно. Когда поедешь оттуда, поплутай побольше, почаще меняй такси, чтобы нельзя было выследить твой путь от отеля до гаража. Это мой гараж, как я уже сказал тебе.

Он заглянул в дуло револьвера, потом дунул туда.

— Осторожнее, ты же перезарядил его, — предостерег Фэйда Брэйнс. — В один прекрасный день ты снесешь себе полголовы, если будешь вот так забавляться. Ну, я пошел домой, мне надо сегодня хорошенько отдохнуть, чтобы как следует насладиться завтра ночью.

Он попрощался и удалился.

На следующий вечер, войдя в бар, Брэйнс услышал, как ночная бабочка спросила у бармена:

— Что случилось с радио, почему оно не работает?

Необычная тишина царила в «Оазисе», хотя люди, как всегда, в два ряда сидели вдоль стен.

— Пришлось отнести приемник в ремонтную мастерскую, — отрывисто ответил бармен.

Он увидел, как вошел Брэйнс, и, не дожидаясь, когда спросят Фэйда, нырнул под стойку и приник к переговорной трубе, которую хозяин заведения проложил между баром и своим кабинетом. Задняя дверь открылась, и вышел Фэйд, громко произнося на ходу сердечные приветствия. Все головы повернулись к нему.

Фэйд и Брэйнс похлопали по-дружески друг друга по плечам и подошли к стойке.

— Ну-ка, дай выпить моему приятелю Донливи, — распорядился Фэйд, обращаясь к бармену.

Брэйнс попытался было заплатить.

— Ну нет, ты у меня в гостях, — запротестовал Фэйд.

Через несколько минут бармен бросил перед ними на стойку пару игральных костей. Все от нечего делать внимательно следили за каждым ходом. Немного погодя Фэйд нетерпеливо отодвинул кости в сторону.

— Ты меня завел, — признался он. — Я знаю способ получше, чтобы вернуть свои деньги. Пойдем ко мне в кабинет и сыграем там в карты пару-другую партий.

Когда дверь за ними закрылась, бармен изрек со знанием дела:

— Теперь они там засели на всю ночь.

Как только приятели оказались за дверью, вся их наигранная сердечность улетучилась, и они, войдя в кабинет, сразу же приступили к осуществлению плана. Сорвав обертку с новой колоды, Фэйд бросил карты на стол. Потом снял пиджак и жилет и повесил их на гвоздь. Брэйнс сделал то же самое, так что теперь стал виден его револьвер в наплечной кобуре. Затем каждый взял наугад по пять карт, после чего они уселись за стол друг против друга.

— Делай ставку, — пробормотал Фэйд, постучав рукой по столу.

Брэйнс достал из кармана горсть мелочи и однодолларовых монет и швырнул все это на середину стола. И оба затихли, рассматривая свои карты.

— Играй тем, что у тебя на руках, — сказал Фэйд. — Он с минуты на минуту принесет выпивку.

Дверь в кабинет они оставили открытой. И как только Брэйнс, сбросив пару карт, потянулся за другими, дверь внезапно открылась и показался бармен с двумя стаканами и бутылкой на подносе. Поскольку он тоже не закрыл за собой дверь, они оказались на какое-то время на виду у всех, кто сидел в зале. Бармен, поставив бутылку и стаканы, задержался, чтобы взглянуть через плечо своему хозяину. И тут же вытаращил глаза: у Фэйда на руках был «ройал флеш»,[7 - «Ройал флеш» — комбинация в покере — пять крупных карт одной масти.] что случается так редко.

— Проваливай, — коротко приказал хозяин, — и не показывайся больше. Мне надо сосредоточиться.

Бармен вылетел из кабинета, закрыл за собой дверь и, вернувшись в зал, принялся рассказывать посетителям, как феноменально везет его боссу.

Фэйд тут же повернул руку так, чтобы Брэйнс мог видеть карты.

— Пошуми немного, — скомандовал он, — и вперед! Не забудь подсунуть картонку под дверь, иначе не войдешь обратно.

Брэйнс деловито натянул жилетку, пиджак и пальто и застегнулся. Потом стукнул кулаком по столу с такой силой, что он едва не развалился. Произведенный при этом оглушительный грохот был тут же сопровожден диким ревом Фэйда. Однако лица обоих партнеров хранили бесстрастное, холодное выражение.

— Я буду время от времени орать твоим голосом, будто ты все еще здесь, — пообещал Фэйд.

Брэйнс допил свой стакан и, сложив ладони обеих рук в прощальном жесте, открыл дверь кабины с надписью: «Не работает» — и протиснулся внутрь. Потом закрыл ее за собой, сорвал верх со спичечной упаковки, сложил картонку вдвое, толкнул заднюю стенку и, выскользнув наружу, подложил свернутую картонку под дверь так, чтобы она немного торчала наружу и ее можно было бы ухватить ногтями.

Задняя часть гаража была погружена во мглу. Он прижался к разобранной машине и посмотрел вперед. Единственный служитель стоял у входа и разговаривал с только что приехавшим владельцем автомобиля.

Брэйнс, едва касаясь пола, побежал по направлению к ним, прячась за стоявшими в ряд машинами и складываясь каждый раз вдвое, когда ему приходилось преодолевать открытое пространство между двумя автомобилями. Одна машина стояла слишком уж близко к стене, и Брэйнсу пришлось вскочить на задний бампер и бежать по нему, словно обезьяна. Последний автомобиль находился футах в двадцати от ворот гаража, и, таким образом, Брэйнса отделяла от улицы широкая, не заставленная ничем полоса закапанного бензином асфальта. Выжидая удобного момента, он спрятался в тени, отбрасываемой крайней машиной. Когда спустя минуту посетитель удалился, механик сел в его машину и отогнал ее, проехав мимо Брэйнса, в дальний конец гаража. У него наконец появился прекрасный шанс удрать незамеченным, на лучшее он не мог и надеяться. Он выпрямился и бросился через оставшуюся полосу асфальта к открытым воротам. Оказавшись на улице, Брэйнс резко повернул в сторону и не торопясь зашагал вперед.


Пройдя два квартала, он взял такси и проехал на нем половину пути. Потом зашел в магазин, поинтересовался, сколько стоит авторучка, вышел и сел в другое такси. На этот раз он остановил машину за пару кварталов до нужного ему места. Такси поехало в одну сторону, а он, свернув за угол, пошел в другую, прямо к тому дому, что был рядом с отелем. Брэйнс шагал, не глядя по сторонам, с таким видом, будто сам жил там и шел сейчас давно уже привычным ему путем.

На крыльце не оказалось никого, кто мог бы его заметить. Он толкнул незапертую дверь и стал подниматься по ступеням лестницы тяжелой походкой уставшего человека, который идет к себе домой. Ему везло в этот вечер, он не встретил никого на всех шести пролетах лестницы, хотя дом был наполнен шумом.

Правда, кто-то все же вышел из своей квартиры и начал спускаться, но это случилось, когда он уже был двумя этажами выше. Как только он ступил на верхнюю площадку, так тут же забыл о своей усталости и ускорил движение. Дверь на крышу, запертая только на щеколду, даже не скрипнула, когда ее открывали, потому что он собственноручно смазал петли двумя днями раньше. Он тихонько прикрыл ее за собой и, оказавшись в полной темноте, двинулся вперед по посыпанной гравием плоской крыше. Доска находилась там, куда он ее положил, — в противоположной от того места стороне, где он собирался ею воспользоваться. Это была одна из принятых им мер предосторожности: если бы даже кто-то и увидел ее днем, то не смог бы додуматься, что кому-то взбредет в голову перебраться по ней через проем между домами и влезть затем в окно отеля. Брэйнс подтащил доску к краю крыши, лег на нее на живот и посмотрел вниз.

И, увидев то, что увидел, позволил себе чуть улыбнуться уголками губ. Комната за окном была темна, квартирант еще не вернулся. Рама снизу была приоткрыта на фут, чтобы проветрить помещение. Все точно так, как он говорил Фэйду! В окне этажом ниже не было света. Значит, эта комната по-прежнему пустует. Не горел свет и в других окнах, расположенных выше третьего этажа и казавшихся отсюда, сверху, не более почтовой марки. Итак, все благоприятствовало успешному осуществлению его плана.

Он опустился на колени, положил конец доски на низкое свинцовое ограждение и начал выдвигать ее вперед, по направлению к окну. Одной ногой он надавливал при этом на конец доски, стараясь, чтобы ее свободный конец не опускался ниже подоконника. Когда же наконец доска достигла выступа подоконника, не задев занавески, Брэйнс осторожно опустил ее. Проем между домами был перекрыт. Убедившись, что доска достаточно надежно опирается на ограждение крыши и не соскользнет с него, когда он полезет по ней, он поднялся, отряхнул руки и встал, балансируя, на доску в том месте, где она касалась свинцовой опоры.

Брэйнс не беспокоился о том, что она сломается под его весом, поскольку заранее испытал ее тут же, на крыше. Опустившись на четвереньки, он схватился руками за края доски и пополз. Расстояние, которое предстояло ему преодолеть, было небольшим. Стараясь не смотреть вниз, он не отрывал взгляда от темневшего перед ним окна. Доска была наклонена вниз, но не настолько, чтобы это беспокоило его. Находясь посередине, он двигался особенно осторожно, чтобы доска не перевернулась под его весом. Но все прошло удачно. Уткнувшись наконец носом в холодное оконное стекло, он поддел руками раму, поднял ее и протиснулся в комнату. Это оказалось так же просто, как и все остальное!

Первое, что он сделал, — это вернул раму в прежнее положение. При этом он сдвинул доску немного назад, чтобы ее конец не оттопыривал занавеску. Ему не надо было зажигать свет, потому что он, наблюдая за комнатой сверху, с крыши, совершенно точно запомнил расстановку мебели. Открыв платяной шкаф, он сдвинул в сторону вешалки с одеждой, чтобы освободить место для себя. Потом достал револьвер из наплечной кобуры, подошел к двери и постоял, прислушиваясь. Снаружи не доносилось ни звука. Вынув из кармана пальто большую сырую картофелину с аккуратно просверленной посередине дыркой, он насадил ее достаточно плотно, чтобы она не упала, на ствол револьвера. Закончив возню со столь оригинальным глушителем, Брэйнс сел в темноте в кресло и направил оружие на дверь.

Примерно через пятнадцать минут где-то вдалеке послышалось хлопанье закрываемой двери лифта. Он вскочил, залез в платяной шкаф и прикрыл за собой дверь, оставив только маленькую щелочку, позволявшую смотреть лишь одним глазом. В уголках его губ снова появилась все та же ухмылочка. В замке двери загремел ключ. Когда же она открылась, на фоне освещенного коридора показался темный силуэт. Затем дверь снова закрылась, и в комнате зажегся свет.

На какую-то долю секунды вошедший повернулся так, что его лицо стало видно сквозь щелочку приоткрытой двери платяного шкафа. Брэйнс удовлетворенно кивнул: пришел тот, кто ему нужен, и точно в то время, как он и рассчитывал. Все идет по плану. И самое главное, этот человек заявился сюда один.

Теперь лица уже не было видно. Звякнул ключ, брошенный на стеклянную поверхность комода, над покрытой белым одеялом кроватью промелькнула черная пола пальто, потом раздался щелчок включаемого радиоприемника, который начал разогреваться с подвывающим звуком. Брэйнс услышал, как парень громко зевнул. Он стоял в ожидании, держа наготове револьвер с импровизированным глушителем.

А затем все стало происходить со скоростью приведенного в действие затворного механизма фотоаппарата. Парень открыл дверь платяного шкафа, и они, разделенные расстоянием не более шести дюймов, уставились друг на друга. Одна рука противника Брэйнса словно прилипла к ручке шкафа, в другой же он все еще держал пальто, которое собирался повесить, пока оно не соскользнуло мгновение спустя вниз. Сам же Брэйнс даже не шевельнул рукой: револьвер был заранее приведен в нужное положение. Лицо намеченной им жертвы из розового стало белым, а потом и вовсе посерело. Медленно, стараясь на упасть, парень шагнул назад. Брэйнс столь же медленно сделал шаг вперед и, не глядя вниз, отшвырнул ногой лежавшее на полу пальто.

— Ну, Хитч, — мягко сказал он, — на трех первых пулях проставлено твое имя. Закрой глаза, если хочешь.

Хитч не стал закрывать глаза, вместо этого он вытаращил их, и они стали похожи на яйца, сваренные вкрутую и очищенные от скорлупы. Его рот и язык целую минуту находились в каком-то непонятном движении, но он так и не издал ни звука. И только спустя какое-то время выдавил наконец из себя:

— За что?

Эти слова были произнесены так тихо, что Брэйнс расслышал их только потому, что стоял совсем рядом со своей жертвой.

— Ну-ка, вытяни лапы вперед, как собака, которая просит кость, и повернись кругом, — приказал он.

Пока парень поворачивался, топчась на месте, с руками, вытянутыми вперед на уровне плеч, Брэйнс ловко похлопал его рукой по всем тем местам, где мог быть спрятан револьвер, чтобы убедиться, что его противник безоружен.

— Ну хорошо, — сказал он, — это было последнее твое упражнение.

Парень перестал крутиться. Колени у него подогнулись, он как бы повис на невидимой веревке.

Маленький радиоприемник к тому времени уже прогрелся, завывания прекратились, и в комнате зазвучал теперь голос, какой-то металлический и не очень четкий. Брэйнс бросил на приемник мимолетный взгляд и затем вновь уставился на бледное лицо перед ним.

— Я вышел из тюрьмы полгода назад, — прорычал он, — и первым делом решил отыскать мою прежнюю девочку, — ее звали Голди, ты видел ее со мной, припоминаешь?

Глаза Хитча забегали, словно дробинки.

— Но нигде не было никаких следов Голди, — продолжал Брэйнс. — Тогда я начал наводить справки, и что же я услышал? Что какая-то крыса по имени Хитч, которая считалась моим другом, увела Голди за моей спиной. Если начистоту, — он слегка повел револьвером, — меня не волнует эта девчонка, — я не захотел бы ее, даже если бы она была здесь, — но я никому не позволю так поступать со мной. Не имеет значения, бизнес ли это или женщина, а то и просто сказанные кем-то опрометчивые слова, которые мне не нравятся. Короче, я решил рассчитаться с тобой.

Палец, лежавший на спусковом крючке револьвера, начал двигаться назад. Хитч не спускал с него широко раскрытых глаз, напоминавших теперь увеличительные стекла.

— Можно мне сказать хоть одно слово? — прохрипел он.

— Это тебе не поможет, — пообещал Брэйнс. — Но попытайся, послушаем, что ты соврешь: ты все равно ведь получишь то, что припасено для тебя вот за этой картофелиной.

Хитч даже затрясся, стремясь выпустить как можно больше слов в отпущенный ему короткий срок.

— Я не собираюсь врать, ты прихватил меня, и я знаю, что это ни к чему хорошему не приведет. Она голодала, — ныл он. — Деньги, которые ты ей оставил, кончились… — Даже в том состоянии страха, в котором он находился, Хитч наблюдал краем глаза за реакцией Брэйнса. — Я знаю, что ты обеспечил Голди, но кто-то там подвернулся и обчистил ее. Тогда она пришла ко мне. Ей не на что было купить еду, и к тому же еще она осталась без крыши над головой. И я… я взял заботу о ней на себя, потому что ты — мой друг…

Брэйнс с отвращением фыркнул. По лицу Хитча струился пот. Голос на радио теперь сменила сентиментальная музыка. Брэйнс снова скосил глаза на приемник, но тут же перевел взгляд на Хитча.

— А ты что, не сделал бы этого для кого-нибудь? — взмолился Хитч. — Я так думаю, мы должны помогать друг другу…

Брэйнс не отвел от него взгляда, но немного опустил револьвер. Теперь оружие было нацелено на бедро его жертвы, а не в грудь. Может быть, он сделал так из-за веса картофелины. Голова Хитча двигалась вслед за револьвером. Он не спускал с него глаз и теперь смотрел в пол, словно кающийся грешник.

— Мы знали с ней оба, что делаем что-то не так. Мы много об этом говорили. И говорили еще, какой ты славный парень…

Цвет постепенно возвращался на его лицо. Оно не стало румяным, но уже не было и серым. Он делал глотательные движения, словно был переполнен эмоциями. А если это было не так, то, возможно, он просто старался прочистить горло.

— Наконец мы сдались… поскольку больше не могли ничего с собой поделать… И поженились.

Легкая спазма перехватила его горло.

В первый раз Брэйнс выказал некоторое удивление — его рот немного раскрылся, да так и остался в таком положении. А Хитч, похоже, нашел что-то интересное в рисунке на гостиничном ковре и поэтому не отрывал от него глаз.

— Но не только это… У Голди ребенок. У нас маленький беби… — Он печально поднял глаза. — Мы назвали его в твою честь…

Револьвер теперь был направлен прямо в пол, а между носом Брэйнса и подбородком отверстие стало еще шире. Во рту у него пересохло.

— Подожди, у меня здесь в комоде есть одно из ее последних писем, можешь сам прочитать. Открой его, — предложил Хитч. — А чтобы ты не думал, что я нападу на тебя, то я буду стоять вот здесь, у стены.

Брэйнс прошел к комоду и, отодвинув ящик, заглянул в него.

— Достань его сам, — как-то неуверенно произнес он. — И покажи мне.

Хитч молниеносным движением дотронулся до радиоприемника, и мелодия зазвучала громче. «Лучшая песня в сумерках…» Потом торопливо пошарил в ящике, отыскал конверт и открыл его дрожащими пальцами. Вытащив оттуда письмо, развернул его и показал Брэйнсу ее подпись:

— Видишь? Это от нее, от Голди.

— Покажи мне то место, где про ребенка, — хрипло сказал Брэйнс.

Хитч повернул письмо и показал на нижнюю часть первой страницы:

— Вот здесь, читай, я подержу.

У Брэйнса было отличное зрение, и ему не надо было подходить поближе. Он и отсюда видел то, что было написано черным по белому: «Я забочусь о твоем ребенке, как только могу, и делаю это ради тебя. Думаю о тебе всякий раз, когда смотрю на него…»

Хитч выпустил письмо. Его челюсть дрожала.

— А вот теперь давай, приятель, делай то, что задумал, — выдохнул он.

Брэйнс в нерешительности нахмурился. Он переводил взгляд с радиоприемника на лежавшее на полу письмо и обратно.

«И вот снова в сумерках зазвучала для нас сладкая песнь о любви», — несло свою обычную чушь радио.

Он моргнул пару раз. Разумеется, глаза у него остались сухими, но взгляд заметно смягчился. Хитч перестал тяжело дышать, а потом и совсем затих.

Послышался звук от падения картофелины-глушителя на пол. Она не удержалась в опущенном стволе револьвера и, соскочив с него, раскололась. Брэйнс спросил с видимым усилием:

— И вы назвали его в мою честь? Донливи Хитчкок?

Хитч согласно кивнул.

Брэйнс глубоко вздохнул.

— Может быть, не стоит, — с сомнением произнес он. — Может, я зря отпускаю тебя. Может быть, я не должен так делать, ведь я никогда не меняю своего мнения. — Он с презрением посмотрел на Хитча. — Что-то ты расстроил меня…

Он снова сунул револьвер в кобуру под мышкой и взял со столика ключ от комнаты.

— Стань за дверью и жди там, — коротко приказал он. — Я не буду выходить через парадную дверь, уйду так же, как и вошел, чтобы меня никто тут не видел. Ты можешь сказать, что сам запер дверь, когда уходил. Я не хочу, чтобы ты находился в комнате, когда я буду перелезать обратно.

Он не успел закончить, как Хитч был уже на полпути к двери.

— И не пытайся выкинуть какую-нибудь штучку, а то я еще могу изменить свое решение, — предупредил его Брэйнс. Он просунул одну ногу в окно, нащупал доску, а потом повернул голову и попросил: — Скажи хотя бы, какого цвета у него глаза?

Но Хитч не собирался больше обсуждать этот вопрос: в этот момент он был уже далеко в коридоре, вытирая на бегу лицо рукавом.

Брэйнс неловко, словно калека, перетянул ногу за окно, невнятно бормоча:

— Разве я мог пристрелить его, если он назвал своего ребенка в мою честь? Может быть, Фэйд и прав, мне надо немного приостановиться. Думаю, что угробил уже достаточно парней. Не беда, что я отпустил одного, может быть, это принесет мне счастье.

Перебираться обратно было легче, чем сюда: помогал соответствующий наклон доски. Он перелез через невысокий парапет и, ступив на крышу дома, убрал доску, вынул из кармана ключ от комнаты Хитча, спокойно бросил его вниз и отряхнул руки с довольным видом человека, сделавшего доброе дело. Ни одно совершенное им убийство не приносило ему такого удовлетворения. Он беспечно сдвинул шляпу на затылок, прошел в дверь, ведущую на лестницу, спустился вниз и вышел на улицу. Он сейчас не опасался, что его могут увидеть. Но его никто не увидел.


Пройдя немного, он начал оглядываться в поисках такси, чтобы поехать обратно к Фэйду. Ему надо было забрать у него свою сотню: ведь он не нуждался больше в алиби. Он надеялся, что Фэйд не станет возражать, но, если что-то будет не так, как он задумал, он может показать ему заряженный револьвер, чтобы окончательно убедить.

Такси нигде не было, и он продолжил путь, надеясь поймать машину позже. У него было хорошее настроение, и он надвинул шляпу на глаза.

— Какое же прекрасное чувство испытываешь, когда ребенка называют в твою честь! — пробормотал он.

Между тем Хитч был уже снова в своем номере, предварительно послав туда мальчика-рассыльного с запасным ключом, чтобы убедиться, что комната пуста. Заперев дверь, он плотно закрыл окно и опустил занавески. Ощутив себя в безопасности, он принял решение выехать из отеля сразу же, как только соберет свои вещи и подыщет место, где смог бы спокойно спать. Однако сейчас у него не было на это сил. Он прижался спиной к комоду и затряс головой. Но не от страха, а от невольного безудержного хохота. В руке у него было письмо от Голди, бывшей любовницы Брэйнса, которое он подобрал с пола. Внизу первой страницы было написано то, что прочитал Брэйнс:

«Я забочусь о твоем ребенке, как только могу, и делаю это ради тебя. Думаю о тебе всякий раз, когда смотрю на него…»

Перевернув страницу, Хитч не мог удержаться от нового приступа веселья, поскольку читал:

«…И я уверена, что ты оставишь его у меня: всякое ведь может случиться, когда тебя не будет со мной. Женщине, которая остается одна, обязательно надо иметь под рукой револьвер 32-го калибра. Не забудь взять в Чикаго с собой еще один — на случай, если ты там наткнешься сам знаешь на кого…»

Гордый родитель вынужден был схватиться за бока, потому что он хохотал так, что рисковал поломать себе ребра.


Пройдя примерно три квартала, Брэйнс поймал наконец такси. Он не стал менять в пути машину, но из уважения к Фэйду решил не подъезжать на такси к его гаражу, а выйти из машины чуть раньше и пройти немного пешком. Он мог бы теперь войти к нему прямо через бар «Оазис», как делал это не раз, но, если Фэйд придумал эту штуку, которая для него все равно что хлеб с маслом, почему не воспользоваться ею? И зачем раскрываться зря перед всеми, кто был в баре? Если он пройдет через зал, они сразу догадаются о существовании потайной двери.

Ворота гаража были, как всегда, широко распахнуты, но на этот раз не было видно даже механика: похоже, здесь для него не так уж много работы. Шмыгнув в гараж, Брэйнс стал продвигаться вперед тем же способом, как и тогда, когда выходил. Он протискивался между стеной и стоявшими в ряд машинами и вновь перебрался через бампер той, которую поставили слишком близко к стене. И в этот раз его тоже не видела ни одна живая душа.

Находясь на значительном расстоянии от открытой двери конторы, он увидел в ней человека, который сидел там и читал газету. Брэйнс обошел разобранный автомобиль без колес, отыскал чуть выступающий из-под двери клочок картона, малоприметный на фоне побеленной стены, и вцепился в него ногтями. Затем вытащил его наружу и открыл потайную дверь. Пройдя в телефонную кабину, он закрыл за собой дверь и только потом огляделся вокруг через стеклянные стенки. Дверь в бар по-прежнему была закрыта, зато дверь в кабинет Фэйда оказалась распахнутой как бы в ожидании его прихода. Немного погодя он вышел из кабины и остановился, прислушиваясь. В баре было очень шумно от топота ног, словно все посетители бросились бежать. Кто-то оттуда дубасил в дверь, будто все рвались к Фэйду! Вот бы не повезло ему, явись он сюда хотя бы минутой позже.

Бармен вопил сквозь дверь:

— Босс, у вас все в порядке? Что там случилось?

Брэйнс быстро развернулся и юркнул в кабинет.

— Я передумал, — задыхаясь, проговорил он. — Они там требуют тебя, что им нужно? Подожди, я сейчас достану свой…

Он начал лихорадочно расстегивать пуговицы пальто, потом пиджака и разом спустил с плеч и то и другое. Они так и повисли у него на локтях. Он, не обращая на это внимания, прищурился и посмотрел на стол в кабинете.

Там все оставалось по-прежнему — карты, выпивка, деньги. Только вот Фэйд сидел и дремал, ожидая его возвращения. Подбородок был опущен на грудь, голова наклонена чуть вправо, будто он к чему-то прислушивается. Над его головой вились три странные голубоватые струйки дыма, хотя сигары не было видно.

Брэйнс потянулся через стол и взял его за плечо, ощутив сквозь рубашку тепло тела.

— Эй, вставай!

И тут он увидел револьвер, который Фэйд уронил себе на колени. Из его дула лениво тянулся кверху тот самый дымок. Кусочек замши валялся на полу. Он понял, в чем дело, еще до того, как взял в руки револьвер, приподнял лицо Фэйда и заглянул в него. Фэйд любил чистить свои револьверы и делал это слишком уж часто. Теперь у него на лице остался всего один глаз: через другой прошла пуля.

Дверь рухнула под напором людей, и они, все до единого, оказались в кабинете, битком набившись в него. Представившаяся их взору картина, — Брэйнс с револьвером в руке и в полуснятом пальто тянулся через стол, — не нуждалась в комментариях. И он почувствовал, как у него вырвали револьвер и плотно прижали его руки к бокам. Бармен закричал:

— Что ты с ним сделал? — и тут же послал за копами.

Чего ему теперь хранить секрет Фэйда, ведь парень-то мертв! Брэйнс повел плечами, силясь освободиться, но сделать этого не смог.

— Я только что вошел! — завопил он. — Он сделал это сам! Говорю вам, я только что вошел!

— Ты скандалил с ним целый вечер! — кричал в свою очередь бармен. — За минуту до выстрела я слышал, как он орал на тебя. И все здесь тоже слышали. Так как же ты можешь утверждать, будто только что вошел?

Брэйнс испытал ужас, словно над ним занесли кузнечную кувалду и начали медленно опускать ее на то место, где он стоял. Он ощущал, как чьи-то руки обшаривают его. И теперь еще приедет полиция. Он лихорадочно пытался найти выход, думал о том, что сказать, когда они сличат расписку, которую он забрал у Фэйда, с новой, которую он только что выдал ему. Пытаясь привести свои чувства в норму, он беспорядочно замотал головой, словно находился в состоянии опьянения.

— Погодите, дайте мне показать вам, — вдруг услышал он свой голос. — Там есть фальшивая телефонная кабина, я прошел сюда через нее прямо после того, как это случилось… Дайте мне показать вам!

Он знал, что ему дадут это сделать, понимал, что они пойдут и посмотрят. И в то же время отдавал себе отчет в том, что это может и не помочь ему. Никто не видел, как он уходил отсюда через потайную дверь и как возвращался. Только Хитч мог бы спасти его, но пойди попробуй отыскать его!

Когда он вел людей к кабине, то так спешил, что чуть не падал. И при этом все время твердил:

— Я застрелил шестерых парней, и никто меня после этого не тревожил. Когда же оставил седьмого в живых, меня схватили за убийство, которого я не совершал!


Убийца поневоле


Пэйн все крутился вокруг дома, ожидая, когда наконец уйдет посетитель старика Бена Барроуза, потому что хотел поговорить с хозяином с глазу на глаз. И в самом деле трудно ни с того ни с сего попросить человека одолжить вам двести пятьдесят долларов в присутствии кого-то другого, тем более если у вас имеются довольно веские основания полагать, что вас тут же выставят прочь с пустыми руками.

Однако у него была куда более серьезная причина, чтобы поговорить со старым скрягой без свидетелей. Он неспроста припас в заднем кармане большой носовой платок, свернутый треугольником, а в другом кармане — некий инструмент, весьма похожий на те, которыми открывают окна.

Пока же он прятался в зарослях кустарника, наблюдая за Барроузом, который сидел у освещенного окна, и повторяя заготовленные слова, будто он уже получил возможность их произнести.

«Мистер Барроуз, я знаю, что уже поздно, и понимаю, что вы, может быть, уже забыли о моем существовании, но отчаяние не может ждать, а я как раз нахожусь в этом состоянии. — Это звучало хорошо. — Мистер Барроуз, я верой и правдой работал в вашем концерне долгих десять лет и в последние шесть месяцев его существования делал все, что мог, чтобы поддержать его. Я добровольно работал за половинное жалованье, помня, что вы дали слово выплатить мне все, когда дела пойдут лучше. А вместо этого вы пошли на ложное банкротство, чтобы отказаться от своих обязательств».

Далее следовало несколько слов помягче, чтобы все это не выглядело так сурово.

«Я не обращался к вам все эти годы, да и теперь не хотел бы причинять вам неудобства. Если бы я думал, что у вас и на самом деле нет денег, я бы и сейчас не пришел. Но мы все знаем, что ваше банкротство — искусственное, что вы сумели сохранить свой капитал. И уже ходят слухи, что вы организовали подставную корпорацию под другим названием, чтобы восполнить все, что потеряли. Мистер Барроуз, точная сумма вашей задолженности за шесть месяцев, когда я получал половину жалованья, составляет двести пятьдесят долларов».

Вот как раз в этом месте Паулина сказала, что надо держать себя с достоинством, не допуская никаких сантиментов и не произнося пустых слов: все должно быть ясно и точно.

И потом — сильная концовка, в которой каждое слово должно быть правдой.

«Мистер Барроуз, я нуждаюсь в помощи именно сейчас, я не могу ждать даже двадцать четыре часа. В подметках каждого моего ботинка дырки размером с пятидесятицентовую монету. Мне приходится подкладывать туда куски картона. У нас вот уже неделю нет ни света, ни газа. Завтра утром явится судебный исполнитель, опишет все, что осталось от мебели, и опечатает дверь.

Если бы я был один, то все бы пережил, ни к кому не обращаясь. Но, мистер Барроуз, у меня дома жена, которую я обязан содержать. Вы, может быть, ее не помните. Это была маленькая темноволосая девушка, которая один или два месяца работала стенографисткой у вас в конторе. Теперь вы, конечно, ее не узнаете: за последние два года она постарела на двадцать лет».

И это все. Все, что следовало сказать. И все же он понимал, что ему придется сделать усилие, прежде чем он осмелится произнести хоть слово.

Он не мог рассмотреть посетителя, его не было видно в окне. А Барроуз сидел прямо против окна, профилем к Пэйну. Он даже мог видеть, как двигаются его узкие губы. Один или два раза Барроуз поднимал руку в неопределенном жесте. Потом, казалось, он выслушал собеседника и медленно кивнул. Затем поднял указательный палец и покачал им, как бы подчеркивая какую-то мысль. После этого он поднялся и прошел в глубь комнаты, по-прежнему оставаясь на виду.

Он остановился у дальней стены и отвел рукой гобелен, который там висел. Пэйн вытянул шею и напряг зрение. Наверное, там, под гобеленом, был сейф, который жадный старикашка собирался открыть.

Вот если бы у него был бинокль!

Пэйн видел, что старый скупец задержался, повернул голову и сказал нечто своему посетителю. Чья-то рука потянула за шнур, и штора опустилась до самого низа.

Пэйн сжал зубы. Это древнее ископаемое все учитывает. Можно подумать, что он читает на расстоянии мысли и догадывается, что снаружи кто-то есть. Но все же щелочка осталась, и из-под шторы пробивался свет. Пэйн выскользнул из своего укрытия и подскочил к окну. Припав к щелочке, он сфокусировал взгляд на руке Барроуза, который набирал номер на сейфе, и ничего другого не замечал.

Три четверти поворота налево, туда, где на циферблате часов обычно располагается цифра «8». Потом обратно, туда, где помещается цифра «3». Потом снова обратно, на этот раз до «10». Довольно просто. Он так и запомнит: 8–3–10.

Барроуз открыл сейф и достал оттуда ящик, где хранил наличные. Поставил его на стол и снял крышку. Взгляд Пэйна застыл, рот угрюмо скривился. Только посмотреть на все эти деньги! Старый скряга запустил туда узловатые пальцы, достал пачку банкнотов и пересчитал их. Потом положил часть обратно, еще раз пересчитал то, что оставил, и положил на стол, после чего вернул коробку на прежнее место, запер сейф и завесил все это гобеленом.

В окне показались смутные очертания еще одного человека. Но он подошел слишком близко к щелочке под шторой, и потому рассмотреть его получше было невозможно. Но Пэйн и не пытался сделать это, поскольку старался не упустить из виду небольшую пачку денег на столе. Рука Барроуза, похожая на клешню, взяла ее и подняла. Другая рука, уже нормальная, потянулась к ней. Затем обе руки встретились.

Пэйн благоразумно вернулся на свой прежний наблюдательный пункт. Теперь он знал, где располагался сейф, и в этом было все дело. Он убрался как раз вовремя. Через мгновение штора вновь взлетела кверху, но на этот раз шнур потянула рука Барроуза. Посетитель двинулся к двери, Барроуз пошел за ним, и его тоже не стало видно. Свет в комнате вдруг погас. И тут же вспыхнула лампочка над крыльцом.

В тот промежуток времени, который у него оставался, Пэйн юркнул за угол дома, чтобы быть уверенным, что его присутствие не обнаружат.

Дверь открылась. Барроуз буркнул: «Доброй ночи», на что его посетитель ничего не ответил.

Похоже, что у них был далеко не сердечный разговор. Дверь тихо закрылась. Быстрые шаги простучали сначала по крыльцу, потом по асфальтированной дорожке по направлению к улице, удаляясь постепенно от того места, где, прижавшись к стене за углом, стоял Пэйн. Он не пытался разглядеть, кто это был. Для этого было слишком темно, да и главная его задача состояла в том, чтобы остаться незамеченным.

Когда шаги неизвестного человека затихли вдали, Пэйн передвинулся на то место, откуда он мог видеть переднюю часть дома. Он знал, что Барроуз сейчас здесь один: он слишком скуп, чтобы держать слугу, который работал бы у него круглые сутки. На одно-два мгновения тусклый свет прихожей мелькнул в стеклянных фрамугах двери. Вот теперь было самое время позвонить в дверь, если он хочет, чтобы эта старая калоша выслушала его мольбу, прежде чем ляжет спать.

Он прекрасно понимал это, но что-то удерживало его от того, чтобы подняться на крыльцо и позвонить. Он прекрасно понимал, что это было такое, но не позволял себе признаться в этом.

«Он просто молча захлопнет дверь перед моим носом, — оправдывал он свое поведение, сидя согнувшись в кустах и выжидая. — И если он меня здесь увидит, я буду первый, кого он заподозрит, когда…»

Во фрамугах над дверью снова стало темно. Барроуз начал подниматься по лестнице. Окно спальни наверху осветилось. Еще было время. Если он позвонит сейчас, то Барроуз снова спустится и откроет дверь. Но Пэйн не сделал ни одного движения.

Наконец огонь в окне спальни погас. Дом погрузился во мрак и выглядел теперь мрачной, безжизненной громадой. А Пэйн все стоял, борясь с собой. Впрочем, это не являлось борьбой в подлинном смысле слова, поскольку у него давно уже не было для этого сил. Он просто искал себе оправдания за то, что был готов совершить. За свои мысли, не позволявшие ему теперь называть себя честным человеком.

Как он посмотрит в лицо жене, если придет этим вечером с пустыми руками? Завтра вся их мебель будет выкинута на тротуар. Вечер за вечером он собирался серьезно поговорить с Барроузом, но каждый раз откладывал, так и не собравшись с духом, чтобы войти в этот дом. А почему? Прежде всего потому, что боялся, что не выдержит насмешливого отказа, который, несомненно, получит. Но куда более важным было другое: он понимал, что его униженная просьба автоматически закрывает ему возможность заполучить деньги другим, незаконным способом. Барроуз, скорее всего, за эти годы успел забыть о его существовании, но если он напомнит ему о себе, затеяв этот разговор…

Он решительно подтянул пояс. Ну уж нет, он не придет сегодня вечером к жене с пустыми руками и не станет обращаться с унизительной просьбой к Барроузу. А она и не узнает никогда, как он добыл эти деньги.

Пэйн выпрямился и огляделся вокруг. Никого не видно. Дом стоит особняком. Большинство улиц в этом районе только что проложили, и их еще не покрыли асфальтом, поскольку многие участки застроены. Он осторожно, но решительно двинулся к окну той комнаты, где видел сейф.

Трусость всегда приводит к большему риску, чем безрассудная смелость. Он боялся всего: прийти домой и предстать перед женой с пустыми руками, попросить денег у старого негодяя с отвратительным характером, потому что знал, что его оскорбят и выгонят вон. Поэтому он был готов проникнуть в дом и впервые в жизни стать грабителем.

Окно открывалось так легко, словно само приглашало его проникнуть внутрь. Он встал возле подоконника, просунул в щель между двумя половинками рам картонку от спичечной упаковки и приподнял язычок задвижки.

Затем спрыгнул на землю и, приставив к нижней раме тот малюсенький инструмент, который принес с собой, без усилий поднял ее вверх. Очутившись минутой позже в комнате, он опустил раму, чтобы она не привлекала к себе ничьих подозрительных взоров. Он удивлялся, почему раньше ему казалось, что для того, чтобы залезть в чужой дом, нужно обладать определенными навыками. Ничего подобного.

Он вытащил сложенный носовой платок и обвязал им нижнюю половину лица. В этот момент ему показалось, что он поступил правильно, но позже он понял, что это не так. То, что произошло потом, могло бы иметь место и в том случае, если бы он не сделал этого. Ведь платок не делает его невидимым, только не позволяет узнать.

Пэйн понимал, что не стоило зажигать свет, но не был настолько рассудителен, чтобы прихватить с собой карманный фонарик. Ему приходилось полагаться сейчас только на обычные спички, а это значило, что после того, как отодвинет гобелен, он сможет работать с кодовой шкалой сейфа лишь одной рукой.

Впрочем, это пустячное дело. У него не было точной комбинации, а только приблизительная позиция — 8–3–10. Если она не сработает, он немного изменит ее, и так или иначе, но сейф будет открыт.

Он и в самом деле открыл его. Вытащил коробку с деньгами и поставил на стол. И словно в ответ на этот его поступок вся комната тут же залилась ярким светом. В дверях стоял Барроуз, одетый в халат. Одна его рука была на выключателе, в другой он держал револьвер, направляя его на Пэйна.

У Пэйна подкосились колени, перехватило дыхание, и он, не в силах шелохнуться, замер на месте. Так могло случиться только с любителем, который впервые застигнут на месте преступления, но никак не с профессионалом. Догоравшая спичка обожгла ему большой палец, и он отбросил ее.

— Ну что, я появился в самый раз, верно? — со злорадством сказал старик. — Может быть, сейф и не так надежен, но у меня рядом с кроватью сразу же звучит зуммер, как только он открывается, понял?

Он мог подойти к телефону, который находился в той же комнате, что и Пэйн, и вызвать полицию, но в нем росло мстительное чувство, которому он не мог сопротивляться.

— Ты это давно задумал, — начал он, облизывая губы. — И я уже не один месяц догадывался об этом. — Старик сделал шаг вперед. — А теперь отойди от стола! Стань вон там и не двигайся, пока я… — Неожиданно его маленькие глазки сощурились подозрительно. — Постой-ка минутку. Не видел ли я тебя где-то раньше? Что-то мне в тебе знакомо. — Он подошел поближе и приказал: — Ну-ка, сними этот платок. Дай мне взглянуть, что ты за дьявол!

При мысли, что ему придется открыть лицо, Пэйн вконец запаниковал. Он понимал, что, пока Барроуз держит его на прицеле, ему никуда не деться: старик не откажется от мысли узнать, кто он такой.

Он в ужасе замотал головой.

— Нет! — задыхаясь, хрипло вскричал он через носовой платок.

Пэйн даже попятился, но наткнулся на стул.

Старик подошел к нему ближе.

— Тогда, ей-богу, я сам сниму его, — отрывисто сказал он.

Протянув руку, он схватился за нижний треугольный конец платка. Как только он сделал это, его правая рука отклонилась от прямой линии, упиравшейся в тело Пэйна, и тот уже больше не был под прицелом. Но воспользоваться представившимся ему шансом он так и не смог.

Трусость… Трусость иногда может подвигнуть на такие дела, за которые не взялся бы и смельчак. Пэйн не переставал думать о револьвере. И под воздействием какого-то импульса внезапно схватил старика за обе руки и широко развел их в стороны. Это был такой безрассудный поступок, которого Барроуз никак не мог ожидать, и поэтому он непроизвольно нажал на спуск. Револьвер, направленный в потолок, щелкнул вхолостую: то ли он дал осечку, то ли первый канал в барабане был без патрона, о чем Барроуз и не знал.

Пэйн держал руку старика, сжимавшую револьвер, на отлете, однако главной его заботой была другая — та, которой Барроуз пытался сдернуть с его лица платок. Он старался отвести ее как можно ниже, чтобы старик не дотянулся до платка. Потом вывернул резко сухое запястье правой руки старика так, что его пальцы разжались и он выронил револьвер. Оружие упало как раз между ними, и Пэйн отбросил его ногой в сторону на фут или два.

Потом поставил ту же ногу сзади ноги Барроуза и толкнул его. Старик рухнул навзничь на пол, и на том закончилась эта неравная схватка. Но и падая, старик одержал победу. Его левая рука, которую Пэйн отпустил, толкая его, описала в воздухе дугу и, вцепившись в платок, сорвала его.

Лежа на полу, Барроуз приподнялся на локте и узнал его, что было для Пэйна как нож в сердце.

— Ты — Дик Пэйн, грязный тип! Я тебя узнал! Ты — Дик Пэйн, ты работал у меня. Ты за это заплатишь…

И это было все, что он успел сказать. Он сам подписал себе смертный приговор. Пэйн действовал под влиянием какого-то нервного и мускульного возбуждения, вызванного инстинктом самосохранения, и даже не понимал, что делает, когда нагибался, чтобы подобрать упавший револьвер. Ощутив его в своей руке, он направил ствол револьвера прямо в рот старику, которого так боялся.

И затем нажал на спусковой крючок. Но и на этот, второй раз выстрела не прозвучало: то ли получилась осечка, то ли и в этом канале барабана не оказалось патрона. Пэйн тотчас же решил, что этот щелчок — данный ему еще один, последний шанс отказаться от того, что он чуть было не сделал сейчас. Все сразу изменилось, улетучилась тень сомнений, которые обуревали его до сих пор, и вместо импульсивного стремления, еще и подогретого борьбой, возникло холодное, обдуманное решение убить старика: у него ведь было время, чтобы дважды подумать, прежде чем отважиться на подобный шаг. Совесть делает из нас трусов. А он был трусом с самого начала.

У Барроуза оказалось достаточно времени, чтобы, брызгая слюной, молить в отчаянии Пэйна о пощаде и обещать ему, что не будет преследовать его. Он просто не мог не бороться за жизнь, пока у него оставалась хоть какая-то надежда.

— Не надо! — вопил он. — Пэйн… Дик, не надо! Я ничего не скажу, я никому не скажу, что ты был здесь…

И все же в глубине души Барроуз сознавал, что его песенка спета. Словно подтверждая это, Пэйн нажал на спусковой крючок, и третий канал барабана изверг смерть. Лицо Барроуза заволокло дымом. Когда дым рассеялся, он был уже мертв. Голова покоилась на полу, из уголка рта текла тонкая струйка крови. Со стороны могло показаться, что он всего-навсего разбил себе губу.

Пэйн так и остался любителем, даже после того, как совершил смертоубийство. Глядя на мертвое тело, он чуть слышно пробормотал:

— Мистер Барроуз, я не хотел…

Объятый ужасом, смертельно побледнев, он не в силах был отвести свой взор от того, что сотворил.

— Я сделал это! Убил человека, и теперь меня за это тоже убьют! Я пропал!

Он уставился в испуге на револьвер, будто это оружие, а не он сам, было повинно в том, что случилось. Подобрав платок, Пэйн начал машинально протирать револьвер, потом бросил это занятие. Ему вдруг пришла в голову мысль, что будет куда безопаснее для него, если он заберет оружие с собой, хотя принадлежало оно Барроузу. Он, как всякий неспециалист, мистически боялся отпечатков пальцев и был уверен, что не сможет протереть револьвер достаточно хорошо, чтобы убрать любые свидетельства того, что это оружие побывало в его руке. Ему казалось, что, протирая его, он мог оставить на нем новые отпечатки. И поэтому кончилось все тем, что он сунул револьвер во внутренний карман пальто.

Поразмыслив над тем, что делать дальше, он пришел к выводу, что самое лучшее — это побыстрее уйти отсюда. Внутри него забили дробь барабаны, призывая к постыдному бегству, и он понимал, что они теперь никогда не умолкнут.

Коробка с наличными деньгами стояла на столе в том самом месте, где он ее оставил. Пэйн подошел к ней и открыл крышку. Он больше не хотел этих денег и цепенел от одного их вида: они были теперь не просто купюрами, а страшными, кровавыми деньгами. Но ему нужно все-таки взять немного — хотя бы для того, чтобы легче было удрать отсюда. Он не стал пересчитывать, сколько денег было в коробке. По виду — никак не менее тысячи. Может быть, даже пятнадцать или восемнадцать сотен.

Он не возьмет ни цента больше того, что ему причитается. Заберет только те двести пятьдесят, за которыми и явился сюда. Ему, в его испуганном состоянии, казалось, что если он ограничится только тем, что по праву принадлежит ему, то это сделает его преступление менее отвратительным. Ему представлялось, что тогда он не станет настоящим убийцей и грабителем, и это давало ему право считать, что он пришел просто за долгом. Что же касается трагического происшествия, то это лишь непредвиденный несчастный случай. Подобными мыслями он успокаивал себя: ведь совесть в конечном счете пострашнее любого полисмена.

Торопливо отсчитав деньги, он засунул их в задний карман брюк и застегнул его. Он не мог сказать жене, что был здесь, иначе она догадается, что это он убил Барроуза, когда об этом начнут кричать газеты. Надо, чтобы она думала, будто он достал деньги где-то еще. Внушить ей это не так уж и трудно. Она знает, что он откладывал со дня на день свою встречу с Барроузом, поскольку, как чистосердечно признался он ей, ему вовсе не хочется обращаться к своему прежнему боссу с какой бы то ни было просьбой. И если бы не ее настойчивые увещевания сходить все же к Барроузу, он выбросил бы из головы эту мысль.

Только сегодня вечером она сказала:

— Не думаю, что ты когда-нибудь добьешься толка. Я почти потеряла всякую надежду, что ты увидишься с ним и хоть что-то получишь.

Так что пусть она полагает, что пока у него так ничего и не вышло. Насчет же денег он придумает какое-нибудь объяснение. Если не сегодня ночью, то завтра. Сразу же после перенесенного им только что шока это нелегко, зато завтра, когда он сможет рассуждать более хладнокровно, ему непременно удастся найти разумное решение этой проблемы.

Но не оставил ли он здесь чего-нибудь такого, что может выдать его и помочь полиции выйти на него? Лучше положить коробку с банкнотами на прежнее место, вполне возможно, что они так и не узнают, сколько денег в наличности держал дома этот старый скряга. Тем более, что такие люди часто и сами этого не знают.

Он обтер коробку носовым платком, которым обвязывал себе лицо, поставил ее на место, закрыл сейф и повернул шкалу кодов. Стараясь держаться подальше от окна, он погасил свет и прошел к парадной двери.

Он открыл ее, обернув руку носовым платком, и так же закрыл ее за собой. Потом, убедившись, что на улице никого нет, сбежал с крыльца, прошел торопливо по подъездной дорожке и, оказавшись на улице, свернул налево, в сторону дальней трамвайной остановки: он не хотел садиться в вагон в этом месте и в этот час.

Шагая по тротуару, Пэйн раз или два посмотрел на сверкающее звездами небо. Все уже позади. Дело сделано. Теперь это его тайна, его секрет. Воспоминание, которым он ни с кем не поделится, даже с Паулиной. Так говорил он себе. Но в глубине души он знал и другое: ничто не кануло в прошлое, все только начинается. Занавес, поднятый над сценой, опускаться не спешит. Такое преступление, как убийство, по своим последствиям во многом похоже на снежный ком, который катится вниз по склону, набирая все большую скорость.

Ему надо было выпить. Освободиться от этой ужасной мысли. Он не мог прийти домой, не промочив горла: ведь это единственный способ хоть как-то унять страх в душе. Кажется, питейные заведения открыты до четырех. Впрочем, он не большой любитель спиртного и поэтому не очень хорошо разбирается во всех этих тонкостях. Да вот оно, как раз такое место, на противоположной стороне улицы. И достаточно далеко от особняка старого скряги, более чем в двух третях пути от него.

В ресторане было пусто. Может быть, это к лучшему, а может, и нет: так его легче запомнить. Но теперь поздно уже рассуждать: он у бара.

— Чистое виски.

Бармен даже не успел повернуться, как он повторил:

— Еще одно.

Он не должен был так делать: то, что он глотал спиртное так поспешно, выглядело подозрительно.

— Да выключите вы это радио! — торопливо сказал он.

Этого тоже не стоило говорить, потому что и эти слова звучали подозрительно. Выключая радио, бармен внимательно посмотрел на него. Но тишина была еще хуже. Просто невыносима. И все из-за громкого барабанного боя, возвещавшего о грядущей опасности.

— Не беспокойтесь, включите его снова.

— Разберитесь, что вам надо, мистер, — ответил ему бармен с осуждающими интонациями в голосе.

Ему казалось, что он делает все неправильно. Начать хотя бы с того, что ему вообще не следовало сюда заходить. Надо сматываться отсюда как можно быстрее, пока он не натворил новых глупостей.

— Сколько?

Он вытащил две монеты — полдоллара и еще четверть, это все, что у него было.

— Восемьдесят центов.

У него екнуло в желудке. Все, что угодно, но тех денег не трогать! Он не хотел доставать их, опасаясь, что по выражению его лица, когда он вытащит их, бармен сразу все поймет.

— Во многих местах берут тридцать пять за порцию.

— Но только не за виски такого качества. Вы не распробовали.

Бармен явно насторожился, что-то заподозрив. Он склонился через стойку, прямо над ним, готовый перехватить каждое движение его рук.

Ему не надо было заказывать вторую порцию. Из-за недостающих пяти центов ему придется разворачивать всю пачку долларов прямо на глазах у этого человека. А ведь не будь этого, бармен, скорее всего, и не вспомнил бы о нем завтра.

— Где туалет?

— Вон дверь, прямо за автоматом по продаже сигарет.

Бармен не доверял ему. Пэйн ясно видел это по взгляду, который тот бросил на него.

Пэйн зашел в кабину, подпер дверь плечом, расстегнул задний карман и начал копаться в деньгах, отыскивая самый мелкий банкнот. Самой маленькой оказалась десятка, да и та была только одна. Придется разменивать ее. Он проклинал себя за то, что наведался сюда.

Неожиданно дверь позади него дернулась. Не сильно, но он этого не ожидал. И, пошатнувшись, он выронил пачку. Деньги веером рассыпались по полу. В приотворившуюся дверь просунулась голова бармена.

— Мне не нравится, как вы себя ведете, — проговорил он. — Ну-ка, убирайтесь из моего…

И тут он увидел деньги.

Револьвер Барроуза был слишком велик для внутреннего кармана пальто Пэйна, и когда дверь толкнули, торчавшая наружу рукоятка перевесила, и оружие с грохотом упало на пол. Пэйн, проворно нагнувшись, подобрал его.

Однако бармен успел разглядеть револьвер.

— Я так и думал! — пробурчал он.

Это замечание могло означать и все, и ничего.

Справиться с барменом было совсем не то, что с Барроузом, он был силен как бык. Он прижал Пэйна к стене и держал его так в более или менее беспомощном состоянии. Но если бы он еще при этом молчал, то, может быть, ничего бы и не случилось. Но он, разинув рот, орал что было сил:

— Полиция! Сюда! На помощь!

Пэйн, утратив жалкие остатки самообладания, не мог больше управлять своими действиями и тем более предвидеть их последствия. Грудь бармена обдало пламенем. Со стороны могло бы показаться, что это взорвалась заткнутая за пояс шутиха.

Он рухнул на пол и ушел в мир иной.

Еще один. Теперь уже два. Два — менее чем за час. Пэйн не находил слов, чтобы выразить свои мысли, они сами, казалось ему, загорались на стенах грязного туалета как в той известной библейской притче.

Он неловко, словно на ходулях, перешагнул через лежащего в белом фартуке человека и выглянул через приоткрытую дверь. В баре ни души. Может быть, выстрел не был слышен снаружи, на улице, поскольку зал ресторана ограждала от внешнего мира солидная двойная дверь.

Он убрал в карман проклятый револьвер — вещь, которая, попав в его руки, сеяла вокруг смерть. Если бы он не забрал оружие из дома Барроуза, этот человек мог бы остаться в живых. С другой стороны, если бы он не взял его, то был бы уже арестован. Зачем обвинять оружие, почему не винить судьбу?

Да еще эти деньги на полу, ими тоже надо заняться. Он присел и начал собирать их, одновременно пересчитывая. Двадцать, сорок, шестьдесят, восемьдесят… Банкноты лежали и по эту сторону от трупа, и по другую, и ему приходилось не раз перешагивать через него, выполняя эту мерзкую работу. Одна купюра даже была прижата мертвым телом к полу, и когда он вытащил ее, то увидел на ней мазки крови. Он скорчил гримасу, хотел швырнуть банкнот прочь, но потом передумал и попытался отчистить его. Однако какие-то пятна на нем все же остались.

Он собрал все деньги, по крайней мере так ему казалось. Ему больше нельзя было оставаться здесь ни минуты, он просто задыхался от волнения. Он сунул деньги в тот же карман, где они были, и снова застегнул его на пуговицу. Потом вышел в зал, на этот раз глядя не вперед, а назад — на то, что содеяно. И поэтому не заметил мужчину, а когда увидел, то было поздно, тот уже засек его.

Мужчина был сильно пьян, но не настолько, чтобы упустить шанс выпить еще. Он, наверное, зашел сюда тихонько, когда Пэйн подбирал деньги с пола, и теперь, нагнувшись, изучал список репертуара платного проигрывателя. Услышав шаги, человек поднял голову прежде, чем Пэйн успел юркнуть назад: он хотел закрыть дверь в туалет, чтобы этот тип не смог разглядеть то, что лежало там на полу.

— Эй, куда ты? — проворчал пьяный. — Как здесь насчет того, чтобы выпить?

Пэйн старался, насколько это возможно, скрыть лицо под полями шляпы.

— Я здесь не служу, — промямлил он в ответ. — Я сам посетитель.

Но пьяный не отвязывался. Он схватил Пэйна за лацканы пальто, когда тот пытался проскользнуть мимо него.

— Не выйдет, приятель! — бурчал человек. — Повесь пальто вон там. Думаешь смыться домой? Ничего не получится, пока не поставишь мне выпивку…

Пэйн попробовал освободиться, но действовал при этом недостаточно энергично и в результате ничего не добился. Пьяный прицепился к нему с упорством старухи-смерти, которая, если говорить все как есть, уже подкрадывалась к нему, хотя сам он и не догадывался об этом.

Пэйна охватила паника, ужасные последствия которой он наблюдал уже дважды сегодня. Каждую минуту кто-то мог зайти сюда с улицы. Кто-то трезвый.

— Ну хорошо, — сказал он, с трудом переводя дыхание. — Говори быстрее, что тебе дать?

— Вот это другое дело, теперь ты — нормальный парень.

Пьяный отпустил Пэйна, и тот зашел за стойку бара.

— Ничего, кроме доброго старого «Четыре розы», это лучше…

Пэйн схватил из шкафа первую попавшуюся бутылку и подал ему.

— Вот, пожалуйста, можешь взять ее с собой. Я… мы уже закрываемся на ночь.

Он отыскал выключатель и нажал на него. Погасла только часть лампочек, возиться с остальными у него не было времени. Толкая перед собой пьяного, бережно державшего бутылку, он, прикрыв дверь, сделал вид, будто запирает ее, хотя на самом деле это было не так.

Пьяный, выписывая петли на тротуаре, начал громко вопить:

— Ты прекрасный парень, но у нас нет даже стакана, чтобы нам выпить!

Пэйн легонько подтолкнул его, а сам повернулся и пошел в противоположную сторону.

Интересно, насколько этот тип был пьян? Запомнил ли он его и узнает ли, если увидит снова?

Он стремительно бросился вперед, словно его подгоняли несшиеся ему вслед свирепые проклятия пьяницы. Он не сможет снова этого сделать. Третья жизнь — за один час. Нет, он не может пойти на такое.

Когда Пэйн свернул во дворик своего дома, ночь была уже на исходе. Поднимаясь по лестнице, он шатался, и не потому, что выпил две порции виски, а из-за того, что лишил жизни двух человек.

Наконец он оказался возле своей двери, у входа в квартиру 36. После того как он убил двоих, ему казалось довольно странным шарить в карманах в поисках ключа, вставлять его в замочную скважину, то есть делать все то, что проделывал он каждый вечер, возвращаясь домой. Он уходил отсюда честным человеком, а возвратился убийцей. Убийцей вдвойне.

Он надеялся, что жена спит. Он не смог бы разговаривать с ней сейчас, даже если очень постарается. Он находился в состоянии крайнего возбуждения. Она сразу это поймет, увидев выражение его лица и заглянув ему в глаза.

Он тихонько прикрыл входную дверь, на цыпочках подкрался к спальне и заглянул. Она спала. Бедная женщина, бедная, беспомощная женщина, вышедшая замуж за убийцу.

Он прошел в другую комнату и разделся. И остался там. И не растянулся на софе, а устроился на полу. Барабаны продолжали греметь, вселяя ужас в его сердце. Прислушиваясь к их бою, он слышал только одно: «Что же мне теперь делать?»


Казалось, что кто-то выстрелил солнце в небо, так быстро оно всходило. Когда он открыл глаза, оно было уже высоко. Он подошел к двери и вынул из ящика газету. Но в утренних газетах еще ничего не было, их готовят к выпуску сразу же после полуночи.

Он обернулся и увидел Паулину, которая, войдя, принялась собирать разбросанные им вещи.

— Зачем же швырять все на пол? Никогда не видела такого человека, как ты…

— Не… — начал было он и протянул к ней руку, но было уже слишком поздно.

Там, в баре, он собрал купюры как попало и запихал их в задний карман, поэтому он заметно оттопыривался. Она полезла в карман и вытащила оттуда деньги, уронив при этом несколько банкнотов на пол.

Она была поражена.

— Дик! — недоверчиво воскликнула она, преисполненная радости. — Это не Барроуз? Только не говори мне, что ты наконец…

— Нет! — Это имя пронзило его, словно раскаленная докрасна шпага. — Я не был у него. Он не имеет к этому никакого отношения!

Она удовлетворенно кивнула.

— Я так и думала, потому что…

Он не дал ей закончить, подошел к ней и взял ее за плечи.

— Не упоминай больше при мне этого имени. Не хочу больше его слышать. Я получил деньги совсем у другого человека.

— У кого?

Он понимал, что должен ответить ей, иначе она что-то заподозрит.

Он сглотнул, а потом, сперва несколько смешавшись, выпалил:

— У Чарли Чэлмерса.

— Но ведь он отказал тебе на прошлой неделе!

— Ну, он передумал. — Пэйн с измученным видом повернулся к жене. — Не задавай мне больше вопросов, Паулина, я этого не выдержу. Я не спал всю ночь. И все из-за этих дел.

Он взял у нее свои брюки и пошел в ванную, чтобы одеться. Ночью он спрятал револьвер Барроуза в бельевой корзине, теперь он сожалел, что не положил туда и деньги. Достав оружие, он сунул его в тот же внутренний карман пальто, где он находился прошлой ночью. Если она случайно обнаружит его там…

Он причесался. Барабаны внутри его немного поутихли, но он знал, что вскоре они загрохочут с новой силой, это было просто затишьем перед бурей.

Когда он вышел, жена ставила чашки на стол. Она теперь выглядела встревоженной, чувствуя, что случилось что-то неладное. Он видел, что она боится обращаться к нему с вопросами. Возможно, ее пугало ощущение какой-то недоговоренности между ними, что-то такое, о чем лучше бы и не знать. Он не мог вот так спокойно сидеть и есть, будто это был обычный день. Каждую минуту за ним могут прийти.

Он прошел к окну и вдруг окаменел, вцепившись в штору.

— Что это делает там вон тот мужчина? Стоит там и разговаривает с дворником.

— Но, Дик, что здесь такого? — сказала она, подойдя к нему. — За день с дюжину людей останавливается, чтобы поболтать с…

Он сделал шаг назад, чтобы укрыться за рамой.

— Он смотрит вверх, на наши окна! Видишь? Они оба повернулись и смотрят на нас! Отойди!

И он рукой потянул ее назад на себя.

— Но почему мы должны прятаться? Мы не сделали ничего такого.

— Они входят в наш подъезд, хотят подняться…

— Дик, почему ты так себя ведешь? Что случилось?

— Иди в спальню и жди там.

Да, он трус. Но есть небольшое отличие. По крайней мере он не тот трус, который прячется за женскую юбку. Он стал толкать ее перед собой. Потом схватил ее за плечо:

— Не задавай никаких вопросов. Если ты любишь меня, то оставайся там, пока они не уйдут.

И он закрыл дверь прямо перед ее испуганным лицом. Потом проверил револьвер. Осталось два патрона.

«Я смогу убрать их обоих, — подумал он. — Но только в том случае, если буду действовать с умом. Главное — делать все аккуратно».

Он снова оказывался в центре событий.

Звонок от входной двери привел его в чувство. Он медленно, твердо ставя ноги на пол, двинулся к двери. Прихватив по пути газету со стола, свернул ее и спрятал в ней револьвер. Прижимая ее к груди, он не давал ей развернуться. Все выглядело так, будто он только что читал газету и, прервав на время свое занятие, не стал расставаться с нею.

Он отодвинул задвижку, медленно открыл дверь и стал за ней боком, держа газету с оружием с другой стороны. Первым, кого он увидел в проеме, был дворник. За ним стоял мужчина с пышными усами в шляпе-котелке, сдвинутой на затылок. В зубах он перекатывал сигару. Он выглядел так, как люди, которые… приходят за вами.

Дворник сказал нагловато:

— Пэйн, вот человек, который ищет квартиру. Я хочу показать ему вашу, потому что сегодня она освободится. Не возражаете?

Пэйн вяло откачнулся в сторону, как висящая на вешалке одежда, когда ее чистят.

— Нет, — с облегчением прошептал он. — Нет, проходите.


Он держал входную дверь открытой, пока не убедился, что они спустились вниз. Как только он закрыл ее, встревоженная Паулина схватила его за руку.

— Почему ты не позволил мне сказать им, что мы теперь можем заплатить за квартиру и хотим здесь остаться? Зачем ты так сжал мою руку в тот момент?

— Потому что мы не остаемся здесь, и я не хотел, чтобы они знали, что у нас есть деньги. Я требую, чтобы ты никому не говорила о них. Мы съезжаем отсюда.

— Дик, в чем дело? Ты сделал что-то такое, чего не следовало делать?

— Не спрашивай меня. Если ты меня любишь, не задавай вопросов. Я… у меня небольшие неприятности. Я вылезу из них. Не спрашивай как. Если не хочешь ехать со мной, я отправлюсь один.

— Я пойду с тобой, куда бы ты ни собрался. — Ее глаза затуманились. — Но не можешь ли ты рассказать мне все напрямик?

Им обоим было нелегко. Он, горько улыбнувшись, произнес:

— Нет, не могу.

— Это что-то плохое?

Он прикрыл глаза на минуту, прежде чем ответить.

— Да, это очень плохое, Паулина. И это все, что тебе надо знать. Я не хочу, чтобы ты знала больше. Я выберусь из этого так быстро, как смогу. Дорога каждая минута. То, что они приходили сегодня, — это хороший повод. Мы не станем ждать, а уедем сейчас же.

Она начала собираться. И делала это так медленно, что он чуть не сошел с ума. Похоже, она не понимала всю серьезность сложившейся ситуации. Только теряла драгоценное время, решая, брать ту или иную вещь или не брать, словно они собирались на загородную прогулку. Он то и дело подходил к двери спальни и умолял:

— Паулина, поспеши! Поскорее, Паулина!

Она плакала. Паулина была послушной женой, не расспрашивала больше его о том, что за беда с ним приключилась. Она просто плакала, не зная, что там такое стряслось.

Когда она наконец вышла с небольшим чемоданом, который собрала, он стоял на четвереньках в позе человека, отыскивающего на полу запонку от воротничка. Он повернул к ней перепуганное лицо:

— Слишком поздно, я не могу уйти с тобой. Кто-то уже наблюдает за нашим домом.

Она тоже пригнулась, направляясь к нему.

— Посмотри на ту сторону улицы. Видишь его? Он так и не сдвинулся с места за целых десять минут. Люди никогда не стоят вот так без особой причины…

— Может быть, он кого-то ждет.

— Да, ждет, — печально пробормотал он. — Меня.

— Но ты не можешь быть в этом уверен.

— Да, это так. Но если я покажусь ему, чтобы проверить свое предположение, то назад я уже могу не вернуться. Поэтому уходи прямо сейчас, без меня.

— Но если ты остаешься, позволь и мне остаться с тобой…

— Я не остаюсь, не могу! Я отправлюсь следом за тобой, и мы потом где-нибудь встретимся. Для нас будет проще уйти из дома по одному. Я смогу выбраться отсюда по крыше или через дверь подвала. Он тебя не остановит… они не следят за тобой. Иди сейчас же и жди меня… Впрочем, постой, у меня появилась лучшая идея. Ты сделаешь вот что. Купишь два билета и сядешь в поезд на городском вокзале, не дожидаясь меня…

Говоря все это, он отделил часть денег и сунул их в ее руку, хотя она и не хотела их брать.

— Теперь слушай внимательно. Возьмешь два билета до Монреаля…

В ее глазах мелькнула искорка тревоги.

— Мы покидаем страну?

Вопрос, прямо скажем, не к месту: когда вы совершили убийство, у вас больше нет страны.

— Мы вынуждены, Паулина. Поезд ежедневно отходит с городского вокзала ровно в восемь. Через двадцать минут он останавливается на небольшой станции и стоит там пять минут. Вот там-то я и сяду. Обязательно сделай так, как я сказал, или мы потеряем друг друга. Займи мне место рядом с собой в обычном вагоне…

Она в отчаянии прильнула к нему:

— Нет-нет, я боюсь, что ты не придешь. Что-то может случиться. И ты пропустишь поезд. Если я покину тебя сейчас, я могу тебя больше никогда не увидеть. И получится так, что я уеду куда-то одна, без тебя…

Он пытался уговорить ее, сжимая ее руки между ладонями:

— Паулина, даю тебе честное слово… — Может быть, этого было недостаточно, и он добавил для большей убедительности: — Паулина, я клянусь тебе…

— Тогда вот что. Принеси святую клятву на кресте, иначе я никуда не пойду.

Она достала из сумочки сердоликовый крестик на золотой цепочке — одну из немногих вещей, которые она еще не заложила. Положила крестик на руку и прижала к нему его правую ладонь.

Они посмотрели друг другу в глаза.

Его голос задрожал:

— Клянусь, что ничто не помешает мне сесть в этот поезд. Я присоединюсь к тебе, что бы ни случилось, — ничто не остановит меня. В любую погоду, мертвый или живой, я сяду к тебе в поезд сегодня, в восемь двадцать вечера… А теперь поспеши, — произнес он настойчиво. — Тот человек все еще там. Не гляди на него. Если он остановит тебя и спросит, как твое имя, то назови ему какое-нибудь другое…

Подойдя с ней к входной двери, он смотрел, как она спускается по лестнице. Последнее, что она прошептала ему, было:

— Дик, будь осторожен, ради всего святого. Постарайся сделать так, чтобы, начиная с этого момента и до вечера, с тобой ничего не случилось дурного.

Он снова подкрался к окну. Жена появилась внизу через минуту или две. Она понимала, что, как бы ей ни хотелось, она не должна смотреть наверх, на их окна. Мужчина все стоял на том же месте. Казалось, он не обратил на нее внимания. Даже смотрел в другую сторону.

Она быстро скрылась из виду за линией домов, так как улица в этом месте выгибалась дугой. Пэйну подумалось, а увидит ли он ее когда-нибудь снова? Конечно увидит — он должен увидеть ее. И тут же ему в голову пришла мысль, что, возможно, для нее было бы лучше, если бы они никогда больше не встретились. К чему вмешивать ее в свои дела? Но он дал клятву и обязан исполнить ее.

Прошло еще две минуты, а потом и три. Игра в кошки-мышки продолжалась. Он неподвижно сидел скорчившись у подоконника, а тот человек неподвижно стоял на прежнем месте. Теперь она, должно быть, уже подходила к остановке автобуса, который шел в центр города. Ей, может быть, придется какое-то время подождать его. Скорее всего, этот мужчина еще видит ее. И если бы он интересовался ею, то, боясь упустить ее, давно бы уже покинул свой пост.

Пэйн увидел вдруг, как этот человек и в самом деле тронулся со своего места. Посмотрев ей вслед, он бросил окурок и решительно зашагал в ее сторону. В этом не могло быть сомнения, потому что он держал голову так, будто смотрел на кого-то или следил за кем-то. Потом и он скрылся из виду.

У Пэйна перехватило дыхание. «Я убью его, если он хотя бы дотронется до нее или попытается задержать ее. Я убью его прямо на улице средь бела дня».

Это все от страха, от трусости, но ему в этом трудно было разобраться.

Он потянулся к внутреннему карману пальто, взялся за рукоятку револьвера и, не отпуская ее, вылетел из квартиры и быстро спустился по лестнице. Потом бегом пересек дворик, выбежал на тротуар и кинулся в том же направлении, в котором шли и его жена, и тот мужчина.

Окинув взором открывшуюся панораму, он остановился и увидел сразу три вещи. Но прежде всего — автобус, остановившийся на углу. Из-за здания, загораживавшего его, выглядывали только две трети длины его корпуса и открытая дверь. Он успел заметить спину Паулины, которая входила в автобус. Никто ей не мешал и не приставал к ней. Потом дверь автоматически закрылась, автобус пересек перекресток и исчез за новой линией зданий.

Следующее, что привлекло внимание Пэйна, — это мужчина, торчавший так долго возле его дома и теперь находившийся на противоположной стороне улицы, чуть ли не напротив него. Сердито жестикулируя, он обрушился с бранью на подошедшую к нему женщину, нагруженную свертками. Она отвечала ему не менее резко. Поскольку разговор велся на повышенных тонах, Пэйн легко мог все расслышать.

— Я простоял там битых полчаса, но никто в доме мне не открыл!

— А что, это я виновата, что ты забыл ключи? В следующий раз бери их с собой!

И наконец от стены дома, совсем близко от Пэйна, лениво отделилась фигура мужчины и направилась прямо к нему. Этот человек все время находился в нескольких ярдах от него, но Пэйн его не заметил, потому что его взгляд был все время направлен вдаль. Его лицо вырисовывалось неясно, но глаза были явно устремлены на Пэйна. Внешне от не был похож на тех людей, которые приходят за вами. Но вел себя совсем так же, как они. Он искал что-то в своем жилетном кармане, как бы желая предъявить свое удостоверение.

— Одну минутку, приятель, — произнес он невнятно мягким голосом, в котором, несмотря ни на что, все-таки слышались какие-то командные нотки. — Ваше имя — Пэйн, верно? Мне нужно поговорить с вами…

Пэйн даже не успел передать своим мускулам сигнал от мозга: они начали действовать автоматически, сами собой. Он почувствовал, как ноги понесли его обратно, во дворик, в убежище, где он мог бы укрыться. Он бежал, почти не касаясь земли, и был уже на крыльце, прежде чем тот человек приблизился ко двору. Скрывшись за своей дверью, он услышал, однако, медленные, но неумолимо приближающиеся тяжелые шаги по лестнице.

Похоже, что этот человек был один. Знал ли он, что у Пэйна есть оружие? Если нет, то сейчас узнает. Вот он уже на площадке. Похоже, ему было заранее известно, на какой этаж надо подняться и у какой квартиры остановиться. Наверное, он узнал об этом от дворника. Но почему в таком случае он не пришел сюда раньше? Может быть, он ожидал еще кого-то, кто должен был подойти, и Пэйн своим ранним появлением нарушил его план?

Пэйн понял, что, вернувшись в квартиру, он по собственному почину попал в западню. Ему следовало бы подняться наверх, на крышу. Но природный инстинкт любой преследуемой кем-то жертвы, будь она с четырьмя или с двумя ногами, всегда подсказывает ей одно и то же — забиться в нору. И он, поступив так, уже ничего не мог изменить: тот человек стоял теперь с противоположной стороны двери. Пэйн, чтобы не выдать себя, старался дышать как можно тише.

Когда он прислушивался к собственному дыханию, то в его голове непроизвольно возникал образ просеиваемого через сито песка.

Тот человек не звонил в дверь и не стучал, он просто пытался повернуть ручку. Пэйн был все себя от ужаса. Он не впустит своего преследователя, а тот, в свою очередь, не выпустит отсюда его. И если отойдет от двери, то только для того, чтобы привести с собой других.

Пэйн направил дуло револьвера в паз двери возле запора и свободной рукой отодвинул щеколду.

Если тот человек решил умереть, пусть открывает дверь.

Мужчина все еще пытался повернуть ручку двери. И на сей раз ему удалось это. Щель между дверью и дверной рамой становилась все шире и шире. Пэйн нажал на спусковой крючок и выстрелил, попав ему в голову.

Человек с ужасным грохотом рухнул на пол. И не где-нибудь, а в квартире — в коридоре оставались только ноги до колен.

Пэйн втянул недвижное тело внутрь и закрыл дверь. Потом обшарил свою жертву и, обнаружив револьвер, более тяжелый и мощный, чем был у него, забрал его себе. Потом нашел небольшой бумажник, полный денег, и тоже взял. Но искать не перестал, надеясь найти полицейский жетон.

Его не оказалось и в жилетном кармане, в который этот человек засовывал пальцы еще там, внизу. Вместо жетона Пэйн извлек оттуда пачку плохо отпечатанных карточек, на которых значилось: «Финансовая компания „Стар“. Ссуды. Любые суммы без всякого залога».

Так вот кто это, он — одна из живущих за счет своих клиентов акул, успевшая пронюхать о бедственном положении Пэйна.

Это уже третий за неполные двадцать четыре часа.

Теперь он понимал, что на этот раз обрек себя на верную смерть, которую еще можно было бы избежать, пока за ним числилось лишь два убийства. Однако сейчас он уже не испытывал того ужаса, который охватывал его при виде первых двух жертв. Отныне он мог полагаться только на пули. Ставки становились все выше, а времени осталось все меньше и меньше. У него не было времени даже на то, чтобы ощутить жалость к самому себе.

В коридоре начали открываться двери, отовсюду послышались голоса:

— Что это было, выстрел?

— Похоже, это в квартире 36.

Ему теперь придется выйти, иначе его жилище вновь станет для него западней. И на этот раз навсегда. Он оттащил тело в сторону, чтобы его не было видно снаружи, застегнул пиджак, глубоко вздохнул, вышел в коридор и закрыл за собой дверь. Из-за каждой полуоткрытой двери кто-то выглядывал, но выходить не решался. Это были в основном женщины. Одна или две из них робко спрятались, как только он показался.

— Ничего особенного, — сказал он. — Просто я разбил большой глиняный кувшин. — Пэйн знал, что они не поверят ему.

Он начал спускаться по лестнице. Ступив на третью ступеньку сверху, Пэйн посмотрел вниз и увидел, что наверх поднимается какой-то мужчина. По-видимому, кто-то уже позвонил или как-то еще сообщил о подозрительном звуке. Он быстро повернулся и кинулся обратно, к своей площадке.

Полицейский — а это был он — закричал:

— Стойте на месте!

Теперь он уже бежал. Но и Пэйн бежал тоже.

— Вернитесь в квартиры, все вы! — прозвучал голос полицейского. — Я буду стрелять!

Двери захлопали, словно шутихи. Пэйн, быстро повернувшись, выстрелил первым.

Полицейский упал, но тут же, ухватившись за перила, поднялся. Он не умер так легко, как другие, и прежде, чем выронить револьвер, успел произвести из него четыре выстрела. Три пули пролетели мимо, и только четвертая попала в Пэйна.

Она, угодив в правую часть груди, отшвырнула его на ступени. И хотя его пронзила острая боль, он понял, что рана не смертельная, и он сможет снова встать. Возможно, лишь потому, что должен был это сделать. Поднявшись, Пэйн посмотрел вниз. Полицейский, повиснув на перилах, съехал по ним до следующего поворота, совсем как делают это дети — но только лежа на животе. Потом сполз на площадку, повернулся на спину и затих, глядя на Пэйна невидящими глазами. Итак, на его счету — уже четвертый.


Пэйн поднялся на крышу, но передвигался он уже не так проворно: ступени напоминали ему эскалатор, движущийся вниз, тогда как вам нужно наверх. Потом он перешел на крышу дома, стоявшего впритык к тому, где он проживал, и, спустившись, оказался на соседней улице. Еще перебираясь с крыши на крышу, он услышал, как у подъезда его дома затормозил со скрежетом патрульный автомобиль.

Рубашка промокла сбоку. Почувствовав, что мокрой стала и штанина ниже колена, Пэйн понял, что рана кровоточила вовсю. Увидев такси, он замахал рукой. Водитель подал машину назад и взял его. Рана давала себя знать. Когда таксист спросил, куда ехать, он целую минуту не мог ответить. Теперь уже и носок в ботинке стал липким от крови. Ему хотелось бы остановить кровотечение хотя бы до восьми двадцати. Он должен был встретиться с Паулиной в поезде, а для этого нужно постараться остаться в живых.

Таксист, не дождавшись ответа, поехал вперед, а потом свернул за угол. Затем во второй раз обратился к нему все с тем же вопросом.

Пэйн спросил:

— Который час?

— Без четверти шесть, капитан.

Как коротка жизнь и сколь прекрасна она!

— Отвезите меня к парку и покружите там, — попросил он.

Это было самое безопасное, что можно придумать: в этом месте едва ли станут его искать.

«Мне всегда хотелось прокатиться по парку, — предался он размышлениям. — Не ехать куда-то определенно, а просто объехать его не спеша и поколесить по нему. Но у меня никогда не было на это денег».

Теперь у него были деньги. Больше денег, чем времени на то, чтобы потратить их.

Пуля, наверное, все еще сидит в нем. На спине нет раны, значит, она не вышла. Что-то задержало ее. Кровотечение несколько ослабло. Он почувствовал, что рубашка чуть подсыхает. Но боль мучила его куда сильнее, чем прежде.

Таксист, заметив его состояние, спросил:

— Вы ранены?

— Нет. У меня просто судорога, только и всего.

— Хотите, я подвезу вас к аптеке?

Пэйн слабо улыбнулся:

— Нет, думаю, что скоро пройдет.

В парке было время заката. Все так мирно, так прозаично. На извилистые дорожки уже легли длинные тени. Припозднившиеся няни везли домой детские коляски. На скамейках отдыхали праздные люди. Невдалеке было видно небольшое озерцо с гребной лодкой на нем: какой-то моряк в увольнении решил покататься с подружкой. Продавцы лимонада и жареной кукурузы, покончив до завтра с делами, толкали впереди себя свои тележки.

На небе появились первые звезды. На фоне окрасившегося в медный цвет неба темнели деревья. Временами все вокруг расплывалось в глазах Пэйна, и тогда ему казалось, что они попали в какой-то водоворот. Но каждый раз он усилием воли приводил себя в порядок и снова начинал воспринимать вещи такими, как они есть. И все потому, что ему необходимо было во что бы то ни стало попасть на тот поезд.

— Дайте мне знать, когда время будет подходить к восьми.

— Конечно, капитан. Сейчас только без четверти семь.

Когда они подскочили на дорожной выбоине, Пэйн не смог удержаться от стона. И как ни старался он приглушить его, таксист все же услышал.

— Так все-таки вы ранены, а? — сочувственно спросил он. — Может, вам нужно сделать перевязку? — И тут же переключился на несварение желудка, которым он страдал. — Возьмите меня, например. Я в порядке, пока ем кукурузу с шипучим напитком. Всякий раз, когда я ем кукурузу с шипучим напитком…

И вдруг внезапно он замолчал, взглянув в зеркало заднего обзора. Пэйн поспешно запахнул отвороты пальто, чтобы не было видно потемневшего от крови переда рубашки. Но он понимал, что было поздно.

Таксист долгое время хранил молчание. Он обдумывал то, что увидел, и, судя по всему, соображал медленно. Наконец он предложил как бы невзначай:

— Хотите послушать радио?

Пэйн понял, почему он так сказал. Он хочет узнать, не скажут ли там что-нибудь о нем.

— Почему нет? — настаивал таксист. — Радио входит в плату за проезд, так что вам ничего не придется доплачивать.

— Ну хорошо, — согласился Пэйн.

Он и сам хотел знать, не сообщат ли что-либо о нем.

Кроме того, радио позволит легче перенести боль, как это всегда бывает, когда слушаешь музыку.

«Я тоже когда-то любил танцевать, — подумал Пэйн, вслушиваясь в зазвучавшую в динамике мелодию. — До того, как стал убивать людей».


Сообщение не заставило себя долго ждать.

«Объявлен городской розыск Ричарда Пэйна. Пэйн, которого должны были выселить из его квартиры, застрелил агента финансовой компании. А потом судьбу этого агента разделил полисмен Гарольд Кэри, явившийся по вызову в дом, в котором проживал скрывающийся ныне преступник. Однако, прежде, чем отдать свою жизнь служению долгу, патрульному полицейскому удалось серьезно ранить убийцу. Это подтверждается следами крови, ведущими на крышу, через которую он и ушел. Он еще на свободе, но, скорее всего, недолго там пробудет. Остерегайтесь этого человека, он очень опасен».

«Совсем не опасен, если только вы оставите его в покое. Дайте ему спокойно сесть на поезд, — с печалью подумал Пэйн. Потом посмотрел на неподвижный силуэт водителя перед собой. — Мне надо что-то сделать с ним… Немедля… я знаю».

Таксист оказался в непростой ситуации. На некоторых пересекавших парк дорогах, отличавшихся оживленным движением и хорошо освещенных, ему могли бы помочь люди с проезжавших мимо машин. Но когда подобные мысли пришли ему в голову, они ехали по темному объездному пути, где не было видно ни одной машины. За следующим поворотом, однако, эта тихая дорога соединялась с автомагистралью с плотным транспортным потоком. С того места, где они находились в данное время, был отчетливо слышен шум движущихся машин.

— Сворачивайте к краю дороги, — распорядился Пэйн и вытащил револьвер.

Он хотел только, оглушив таксиста, связать его и продержать в таком состоянии до того момента, когда ему надо будет поехать, чтобы успеть на поезд к восьми двадцати.

Таксист, услышав по радио сообщение о Пэйне, встревожился и только ждал момента, когда можно будет остановиться у одного из выходов из парка или на красный свет светофора. Резко затормозив, он выскочил из машины и попытался спрятаться в кустах.

Пэйн понимал, что медлить нельзя: он не мог позволить водителю ускользнуть от него и связаться с полицией в парке. Если таксисту удастся сделать это, все выходы сразу же перекроют. Сознавая, что не может выйти из машины и догнать его, он прицелился пониже, чтобы попасть водителю в ногу и не дать ему убежать.

Но как раз перед тем, как Пэйн нажал на спусковой крючок, таксист, споткнувшись обо что-то, упал, и в результате пуля вместо ноги угодила ему в спину. Когда Пэйн подошел к нему, он лежал неподвижно, хотя и не умер. Глаза у него были открыты, зато нервные центры — парализованы.

Пэйн и сам еле двигался, но все же сумел дотащить таксиста до машины и кое-как втиснуть его на заднее сиденье. Потом взял его фуражку и надел ее.

Он умел водить машину, — во всяком случае, это не составило для него особого труда, — если бы не проклятая рана, от которой он умирал. Пэйн сел за руль и медленно тронул автомобиль с места, успокаивая себя мыслью о том, что звук от выстрела мог затеряться в открытом пространстве или его могли, наконец, принять за обычный выхлоп. Втиснувшись в стремительно мчавшийся вперед поток машин, он при первой же возможности вырвался из него и свернул на тихую, темную дорогу.

Затем, остановившись, прошел к задней дверце, чтобы посмотреть, что там с таксистом. Он хотел помочь ему, если только удастся, — скажем, подвезти его к больнице и оставить перед ней.

Но было слишком поздно. Глаза водителя были закрыты. Он уже был мертв.

И это — пятый.

Но данное обстоятельство теперь не имело для Пэйна никакого значения: что такое чужая смерть для человека, который одной ногой стоит уже в могиле?

— Мы снова свидимся через час или около того, — сказал он, обращаясь к недвижному телу.

Пэйн снял с таксиста пальто и укрыл им покойника, чтобы не было видно его бледного лица, если кто-то подойдет случайно к машине и заглянет внутрь через окно. Он не решился вытащить тело из машины и оставить его где-нибудь в парке: его могли слишком быстро заметить в свете фар проезжающего мимо автомобиля. Ему казалось, что куда безопаснее оставить его в салоне его же собственной машины.

Было уже без десяти восемь. Пора отправляться на станцию, чтобы иметь небольшой запас времени: его по пути могли задержать светофоры, а поезд на этой маленькой станции останавливается всего на несколько минут.

Чтобы выехать из парка, ему надо было влиться в главный транспортный поток. Он вывел машину на магистраль и поехал по обочине. Войти в поток ему никак не удавалось, и не потому, что он не мог вести машину, а из-за того, что его чувства совсем притупились. Он пытался снова и снова втиснуться в ряд, но безуспешно. А между тем перед его внутренним взором, словно подсвеченные красным фонарем, маячили упорно слова: «Поезд, восемь двадцать». И лишь спустя какое-то время, сумев в конце концов собрать оставшиеся еще душевные силы, он все же включился в поток.

Один раз, визжа сиреной, мимо пронесся патрульный автомобиль. Полицейские, наверное, проехали через парк, чтобы сократить путь из одной части города в другую. Ему было безразлично, кого они ищут. Он вообще перестал бояться. Единственное, о чем он думал, — это о поезде, прибывающем в восемь двадцать.

Он склонился над рулевым колесом. Каждый раз, когда он касался его грудью, машина виляла в сторону, будто ей передавалась его боль. Два или три раза он задевал кого-то крыльями машины, и тогда вслед ему раздавались чьи-то проклятия, но они доносились до него как из другого мира — того, который он оставлял позади. Он все думал, стали бы они ругать его такими словами, если бы знали, что он умирает.

И еще одно: он не мог твердо нажимать на педаль газа. А когда нажатие слабело, обороты падали машина резко снижала скорость и готова была вот-вот остановиться. Это и случилось при выезде из парка, когда он должен был объехать круглую площадь, движение на которой регулировалось светофором. Хотя горел зеленый свет, он вдруг остановился. Стоявший на возвышении полисмен громко засвистел и чуть не свалился со своего места, делая ему знаки руками.

А Пэйн все сидел, не шевелясь, совершенно беспомощный.

Полицейский двинулся к нему, рыча, как лев. Пэйн не боялся того, что полисмен увидит, что у него лежит в машине: страх окончательно покинул его. Но если он сделает что-то такое, что задержит его, и он не успеет на поезд, прибывающий в восемь двадцать…

Пэйн нагнулся, схватил ногу обеими руками, приподнял ее на дюйм или два и опустил на педаль. Машина тронулась. Это было просто неправдоподобно. Но в преддверии смерти такое нередко случается.

Полицейский не задержал его только потому, что это привело бы к еще большей пробке, чем та, которая уже образовалась.

Теперь уже оставалось немного. По прямой через город, а потом чуть на север. Хорошо, что он это помнил, потому что уже не мог больше различать названий улиц и дорожных указателей. Временами ему казалось, что дома наклоняются, готовые упасть на него. Или ему представлялось, что он поднимается на крутой холм, зная, что там наверху ничего нет. Но Пэйн понимал, что это все оттого, что, сидя на водительском месте, он должен был смотреть по сторонам.

Он проехал несколько кварталов, когда с ним произошел неожиданный случай. От шикарного дома отделился привратник и свистком попытался остановить такси, в котором ехал Пэйн. Затем, не обращая внимания на то, что машина лишь замедлила ход, он подскочил к автомобилю, рванул ручку задней дверцы и раскрыл ее прежде, чем Пэйн сумел ему помешать. За ним от входа спешили две дамы в вечерних платьях, одна за другой.

— Занято, — несколько раз повторил Пэйн.

Но он был так слаб, что этих слов никто не расслышал, а может, им просто не придали никакого значения.

Машина между тем совсем остановилась, поскольку он не смог вовремя нажать слабеющей ногой на педаль.

Первая женщина воскликнула:

— Поспеши, мама! Дональд никогда не простит мне! Я обещала быть в семь тридцать…

Она поставила одну ногу на подножку машины и вдруг замерла, словно пригвожденная к месту. Вероятно, она увидела, что находилось в машине: на этой улице было значительно светлее, чем в парке.

Пэйн рванул машину вперед прямо с открытой дверцей. Женщина, окаменев, стояла в своем белом атласном платье посередине дороги и смотрела ему вслед. Она была слишком ошарашена, чтобы закричать.

Наконец он добрался до места и ощутил некоторое облегчение. Все вокруг словно озарилось ярким светом. Так обычно бывает в театре: после окончания представления вспыхивают лампы, чтобы через какое-то время погаснуть и погрузить здание в ночной мрак.

Пригородная станция была построена под виадуком, по которому проходили пути над улицами города. Он не мог остановиться перед станцией, потому что парковка здесь была запрещена. По обе стороны от закрытой для стоянки территории и так уже теснилось множество машин. Поэтому он свернул за угол в тихий тупик, который отделял виадук от прилегающих зданий. Отсюда был виден боковой вход на станцию.

Четыре минуты… Поезд придет через четыре минуты. Он уже выехал с главного городского вокзала и находится теперь на подходе к этой станции. Пэйн подумал: «Пора идти. Конечно, мне придется нелегко, но я постараюсь все преодолеть».

Внезапно его одолели сомнения, а сможет ли вообще он подняться.

Ему вдруг захотелось остаться там, где он был, и пусть вечность поглотит его.

Две минуты… Поезд шел уже по стальному виадуку, так что он отчетливо слышал его громыхание.

Тротуар между дверцей и входом на станцию показался ему неимоверно широким. Собрав остатки жизненной энергии, он вылез из машины и, пошатываясь, пошел вперед, с каждой минутой все больше сгибая ноги в коленях. Станционная дверь, закрываясь за ним, подтолкнула его вперед. Пэйн вошел в зал ожидания, поразивший его своими размерами, хотя в действительности это помещение не было столь уж огромным. Он даже подумал, а хватит ли у него сил пересечь его. До прихода поезда оставалась только одна минута. Он так близко и так далеко.

Дежурный уже объявил:

— Пассажиров, которым надо на монреальский экспресс, просим подняться на платформу! Остановки: Питтсфилл — Барлингтон — Роуз-Пойнт — Монреаль!

Длинные скамьи стояли рядами. Опираясь на их спинки, Пэйн смог все же преодолеть нескончаемое пространство зала ожидания. Добравшись до первого ряда, он, перебираясь от скамьи до скамьи, дотащился кое-как до барьера, где проверяли билеты. Время между тем шло, поезд приближался, а жизнь уходила.

Оставалось сорок пять секунд. Последние задержавшиеся пассажиры уже поднялись наверх. Подняться на платформу можно было двумя путями: или по длинной лестнице, или на эскалаторе.

Он направился к эскалатору. Поскольку билета у него не было, ему не удалось бы пройти через контроль — этого они с Паулиной не предусмотрели, — но на нем была фуражка таксиста.

— Встречаю группу, — невразумительно пробормотал он и встал на эскалатор, который начал медленно поднимать его вверх.

Остановка длилась недолго. Не успел поезд прийти, как сверху, с платформы, послышался свисток. И вслед за тем раздался звук колес трогающегося поезда.

Все, что он мог сделать, — это только удержаться на эскалаторе. Позади него уже никого не было. Если он доберется до верха, ему придется еще пробежать длинный путь по наклонному проходу. Он вцепился ногтями обеих рук в поднимающиеся поручни эскалатора, будто от этого зависела его бренная жизнь.

А снаружи, на улице, поднялась суматоха. Он слышал неистовые полицейские свистки.

Кто-то крикнул:

— Куда он девался?

Другой ответил:

— Я видел, как он двинул на станцию.

Они все-таки обнаружили то, что лежало в такси.

Он поднялся уже настолько, что не видел зала ожидания. Зато до него донесся топот ног, из чего он заключил, что в его сторону бежит отовсюду множество людей. Но ему некогда было об этом думать.

Наконец он вышел на открытую платформу. Вагоны поезда медленно катились мимо него. Надвигался тамбур вагона с кондуктором, который поднимался по лесенке. Пэйн, пригнувшись, бросился к нему, выбросив руку вперед, словно в фашистском приветствии.

И, не произнося ни слова, дико закричал. Кондуктор обернулся и, увидев бегущего человека, схватил его за руку и втащил в вагон. Не удержавшись на ногах, Пэйн свалился и какое-то время так и лежал, распростершись на полу тамбура. Кондуктор зло посмотрел на него, убрал складную лесенку и захлопнул наружную дверь.

Полицейский, двое носильщиков и пара таксистов выскочили с эскалатора, однако слишком поздно! Он слышал, как они кричали, отстав от него на целый вагон. Но проводники уже не откроют им двери. Тем более, что вскоре длинная освещенная платформа осталась позади: поезд покинул станцию.

Преследователи, скорее всего, не думали, что упустят его, и все-таки упустили. Конечно, они позвонят по телефону, и его снимут с поезда в Гэрмоне, где меняют электровоз на паровоз. Но взять его они не смогут. Его уже не будет на поезде. Там останется только его бренное тело.

Каждый человек чувствует приближение смерти, и Пэйн понимал, что жить ему осталось минут пять, не больше.

Он брел, спотыкаясь, по длинному, ярко освещенному коридору. И едва ли мог уже различать лица людей. Однако все будет в порядке: она сама узнает его.

Но вот коридор кончился. Значит, надо идти дальше. Измученный, смертельно усталый, он упал на колени.

Потом, собрав последние силы, кое-как перебрался в следующий вагон.

Еще один длинный освещенный проход, длиной в добрые мили.

Он уже почти прошел его и глядел теперь на дверь тамбура, если только то не было вратами в вечность. Неожиданно с самого крайнего сиденья кто-то потянул его к себе. Он увидел лицо Паулины, которая с тревогой смотрела на него. Он обмяк, как выжатая тряпка для мытья посуды, и рухнул на свободное сиденье рядом с ней.

— Ты чуть было не прошел мимо, — шепнула она.

— Я не мог тебя разглядеть, тут очень уж мигает свет.

Она с удивлением подняла на него глаза, потому что свет горел нормально.

— Я сдержал слово, — выдохнул он. — Успел на поезд. Но Боже мой, как я устал! Мне надо поспать.

Он склонился к Паулине, и его голова упала к ней на колени.

А у нее на коленях лежала сумочка. Он столкнул ее, она упала, раскрылась, и все ее содержимое рассыпалось по полу.

Он в последний раз открыл тускнеющие глаза и с трудом различил среди других вещей небольшую пачку банкнотов, перехваченную резинкой.

— Паулина, что это за деньги? Откуда так много? Я дал тебе только на билеты…

— Это от Барроуза. Те самые двести пятьдесят долларов, о которых мы с тобой так долго говорили. Поняв в конце концов, что ты так и не соберешься никогда пойти к нему и попросить деньги, я решила сделать это сама… И пошла туда вчера вечером, как только ты ушел из дома. Он охотно дал мне их, не сказав при этом ни слова. Я хотела сообщить тебе об этом сегодня утром, но ты запретил мне произносить его имя…


Послесловие


Корнелл Вулрич родился в 1903 г. Брак его родителей распался, когда он был еще ребенком. В возрасте восьми лет мальчик, слушая оперу Дж. Пуччини «Чио-Чио-сан», получил как бы второе напоминание о трагизме жизни, а три года спустя однажды ночью он вдруг полностью осознал, что когда-нибудь и он, как Чио-Чио-сан, должен будет умереть; эта мысль поразила его страхом перед волей судьбы, который не оставлял его до конца дней. Он начал писать художественную прозу в годы учебы в Колумбийском университете, пытаясь воплотить в действительность свою мечту стать вторым Скоттом Фицджеральдом, и его первый роман «Расплата за все» («Cover Charge»), о жизни и любви золотой молодежи так называемой эпохи американского джаза, то есть начала двадцатого века, написан в манере его тогдашнего литературного идола. За этим последовали еще пять романов в том же духе, поденная работа в Голливуде, скоропалительный и короткий брак, множество гомосексуальных связей, а затем Вулрич вернулся в Манхэттен. Следующие двадцать пять лет он жил вместе с матерью в часто сменяемых жилых отелях, выходя из дому только в случаях крайней необходимости; он попал в чудовищную ловушку отношений любви-ненависти, и это довлело над его связями с внешним миром, в то время как внутренний мир его произведений отражал в мучительных и сложных сюжетах состояние человека, полностью подчиненного матери.

Начиная с 1934 года и вплоть до своей смерти Вулрич написал множество захватывающих историй, полных тревоги ожидания, отчаяния, утраченной любви и событий, происходящих в мире, которым управляют силы, находящие радость в том, чтобы мучить нас. В 30-е годы Вулрич писал исключительно для дешевых журнальчиков типа «Черной маски» либо «Еженедельного детектива». Его первый роман, открывающий так называемую черную серию и имевший большой успех, «Невеста была в черном» («The Bride Wore Black»), навеян французскими roman noir и film noir.[8 - Черным романом и черным фильмом.] В начале 40-х годов он опубликовал прекрасные романы под собственным именем, а также под псевдонимами Уильям Айриш («Леди-призрак» — «Phantom Lady» и «У последней черты» — «Deadline at Dawn») и Джордж Хопли («У ночи тысяча глаз» — «Night Has а Thousand Eyes»). В течение 40-х и 50-х годов было издано множество сборников коротких рассказов Вулрича как в твердом переплете, так и в бумажных обложках; многие рассказы были переработаны для кино, радио и телевидения. Лучшим из фильмов, созданных на основе произведений Вулрича, вероятно, следует считать «Окно во двор» («Rear Window») А. Хичкока.

Несмотря на ошеломительный финансовый и общественный успех, сугубо личное положение Вулрича оставалось тяжелым, и, когда в 1957 году умерла его мать, он сломался. С тех пор и до собственной смерти в 1968 году он жил один, завершив всего лишь небольшое количество последних «повестей любви и отчаяния», отмеченных, однако, магическим прикосновением таланта, возбуждающим в сердце читателя холодок восторга. Название одного из неоконченных рассказов вобрало в себя всю мрачную философию Вулрича: «Сначала ты мечтаешь, а потом умираешь» («First You Dream, Then You Die»).

Вулрич создавал произведения разного рода, включая квазиполицейские процедурные романы, вещи, полные острой динамики, а также рассказы о таинственном, запредельном, оккультном, но больше всего он известен как мастер повествований внутренне, психологически напряженных, причем напряжение это возникает за счет устрашающей силы отчаяния тех, кто бродит по темным улицам города, и под влиянием ужаса, который таится даже светлым днем в самых обычных местах. Под его пером такие клишированные истории, как острая борьба за избавление невиновного человека от электрического стула или поиски теми, кто утратил память, собственного «я», соотнесены с человеческими страданиями. Мир Вулрича — это беспокойное место, где преобладающие эмоции суть одиночество и страх, а преобладающее действие — схватка со временем и смертью, как это происходит в его классических произведениях типа «Три часа» («Three O’Clock») и «Гильотина» («Guillotine»). Наиболее характерные для него детективные вещи кончаются осознанием, что рациональный порядок событий невозможен, что страх неистребим — он вездесущ.

Типичное для Вулрича место действия — это либо неопрятный отель, либо дешевый дансинг, либо захудалый кинотеатр да еще задняя комната полицейского участка, скрытая от посторонних глаз. В его мире Депрессия есть преобладающая реальность. Вулричу нет равных, когда он переходит к описанию маленького человека в его крошечной квартирке — ни денег, ни работы, голодная жена и дети. Страх пожирает маленького человека, словно раковая опухоль. Если главный герой Вулрича полюбил, то его любимая внезапно исчезает таким путем, что он не только не может ее найти, но даже не уверен, существовала ли она на самом деле. В другой классической для Вулрича ситуации герой может испытать затемнение рассудка под влиянием амнезии, наркотиков или гипноза и в результате мало-помалу приходит к заключению, что совершил убийство или другое преступление, пока был в отключке. Полицейские редко проявляют сочувствие, поскольку они суть земное воплощение верховных сил зла и их первейшая функция — мучить беспомощных. Все, что мы можем противопоставить этому кошмарному миру, сводится к созданию небольших островков любви и доверия, помогающих забыть зло. Однако любовь со временем умирает, и Вулрич наделен выдающимся умением показывать, как жизнь разъедает отношения между людьми. И хотя он часто писал о тех ужасах, которые может спровоцировать как любовь, так и ее отсутствие, в его произведениях не много героев непоправимо дурных и злых, зато каждый из них любит или жаждет любви или же находится на грани разрушения, распада личности. И Вулрич солидаризируется с каждым, невзирая на то, какие преступления он — или она — в состоянии совершить. С точки зрения техники письма многие его рассказы ужасны, но, как драматург театра абсурда, Вулрич понимал, что внешне бессмысленное изложение наилучшим образом отображает бессмысленный мир. Некоторые из его произведений имеют вполне счастливый конец (обычно благодаря необычайным совпадениям), но у Вулрича нет однотипных характеров, и читатель никогда не знает заранее, окажется ли данная конкретная история светлой или мрачной. Это одна из причин большой популярности его произведений.

Вулрич стал Эдгаром По двадцатого века и поэтом его темных призраков. Оказавшись в плену тяжелого психологического окружения, понимая безвыходность собственной ситуации и такой же нелегкой ситуации каждого человека, он принял как данность десятилетия своего одиночества и обратил их на создание тончайших из когда-либо написанных произведений «беспокойной» литературы. Он сам, как Чио-Чио-сан, должен был умереть, но придуманный им мир останется жить.


Библиография произведений


Романы, опубликованные под именем Корнелл Вулрич


The Bride Wore Black

The Black Curtain

Black Alibi

The Black Angel

The Black Path of Fear

Night Has a Thousand Eyes

Rendezvous in Black

Fright

Savage Bride

Death Is My Dancing Partner

The Doom Stone

Into the Night

Романы, опубликованные под псевдонимом Уильям Айриш


Phantom Lady

Deadline at Dawn

Waltz into Darkness

I Married a Dead Man

You’ll Never See Me Again

Strangler’s Serenade

Сборники рассказов


Nightmare Violence

Hotel Room

Beyond the Night

The Ten Faces of Cornell Woolrich

The Dark Side of Love

Nightwebs

Angels of Darkness

Darkness at Dawn: Early Suspense Classics

Сборники рассказов, опубликованные под псевдонимом Уильям Айриш


I Wouldn’t Be in Your Shoes

After-Dinner Story

If I Should Die Before I Wake

The Dancing Detective

Borrowed Crimes

Dead Man Blues

The Blue Ribbon

Somebody on the Phone

Six Nights Mystery

Eyes That Watch You

Bluebeard’s Seventh Wife

The Best of William Irish

Отдельные рассказы


Blonde Beauty Slain

Money Talks

The Poker Player’s Wife

Story to Be Whispered

Steps… Coming Near

When Love Turns

Murder after Death

It Only Takes a Minute to Die

Divorce — New York Style

Intent to Kill

New York Blues

Death Between Dances

Произведения, ранее опубликованные в издательстве «Центрполиграф»


Невеста была в черном

У ночи тысяча глаз


notes


Примечания


1


Лоуэлл Томас — журналист и путешественник, проработавший свыше сорока лет в американской радиовещательной и телевизионной компании «Коламбия бродкастинг систем» (Си-би-эс) и завоевавший популярность рассказами о своих путешествиях. (Здесь и далее примеч. перев.)


2


Фэйд (англ. fade) — вянуть, линять, постепенно затухать.


3


Гэри — город на северо-западе штата Индиана.


4


Имеется в виду знаменитый иллюзионист Гарри Гудини (1874–1926).


5


Норт-Сайд — престижный район Чикаго, славится магазинами, отелями и ночными клубами.


6


Хоупуэлл — город на юго-востоке штата Виргиния.


7


«Ройал флеш» — комбинация в покере — пять крупных карт одной масти.


8


Черным романом и черным фильмом.