Ком крэка размером с «Ритц» Уилл Селф Крутые-крутые игрушки для крутых-крутых мальчиков #1 Уилл Селф (р. 1961) – один из самых ярких современных английских прозаиков, «мастер эпатажа и язвительный насмешник с необычайным полетом фантазии». Критики находят в его творчестве влияние таких не похожих друг на друга авторов, как Франц Кафка, Уильям С. Берроуз, Мартин Эмис, Виктор Пелевин. С каждым прикосновением к прозе У. Селфа убеждаешься, что он еще более не прост, чем кажется с первого взгляда. Его фантастические конструкции, символические параллели и метафизические заключения произрастают из почвы повседневности, как цветы лотоса из болотной тины, с особенной отчетливостью выделяясь на ее фоне. Автор заставляет нас поверить в полную реальность происходящего, которая то и дело подтверждается десятками и сотнями конкретных деталей, заставляя удивляться и сопереживать, восхищаться и утирать слезы от смеха. Уилл Селф Ком крэка размером с «Ритц» Эпиграф к сборнику Прекрасному человеку Фарре Анвар и – как всегда, с благодарностью – Д. И.О. «Жизнь – это сон, который не дает мне заснуть».      Оскар Уайльд Здание – массивное, грандиозное. У основания – огромные арки, составляющие колоннаду, вгрызающуюся в его жесткую шкуру. В центре – высокие прозрачные двери со столбами по обе стороны. В середине фасада – фронтон, и на нем через каждые двадцать футов – бесстрастные лица древних богов и богинь. Над ними – ряды окон, каждое – как сияющий глаз. Все строение – плотное, угловатое, прочное и белое – молочного цвета, полупрозрачно-белесое. Над главным входом – вывеска, буквы которой составлены из белых лампочек. Она гласит: «РИТЦ». Тем-бе глядит на шикарный отель. Глядит, затем перебегает Пикадилли, лавируя между машин – визжащих такси, гудящих грузовиков, сигналящих автобусов. Поднимается ко входу. Швейцар неподвижен, стоит на посту у медленно вращающейся двери. Он тоже белый – молочного, полупрозрачно-белесого цвета. Белое лицо, белые руки; тяжелое пальто, почти касающееся земли окаменевшими складками – молочными, полупрозрачно-белесыми. Тембе вытягивает черную руку. Прикладывает ладонь к колонне у двери. Наслаждается контрастом: черные с желтой окаемкой пальцы на молочном, полупрозрачно-белесом. Ковыряет колонну – так, как школьник ковыряет штукатурку. Отколупывает кусочек стены. Швейцар смотрит мимо него незрячими, молочного, полупрозрачно-белесого цвета глазами. Тембе достает из кармана ветровки стеклянную трубку для крэка и крошит в пирексовую чашку кусочек стены. Кладет трубку на землю, у основания белой стены, а из другого кармана достает горелку. Зажигает ее опасной спичкой, чиркнув о джинсы. Горелка полыхает желтым; Тембе прикручивает пламя до шипящего синего язычка. Берет в руки трубку и, зажав чубук сухими губами, начинает поглаживать чашку синим язычком огня. Крошки крэка в трубке тают, превращаясь в миниатюрный Анхель дыма, падающего в округлую чашку, кипя и бурля, Тембе затягивается, затягивается и затягивается, чувствуя, как изнутри поднимается волна кайфа, как она поднимается снаружи, стирая различия между вне и внутри. Он затягивается, затягивается, пока от него не остается больше ничего, кроме самого процесса, самой затяжки: ветровой конус с летящим сквозь него вихрем дыма. Я его курю, думает, а возможно, только чувствует, он. Я курю ком крэка размером с «Ритц». Когда Дэнни демобилизовался после «Бури в пустыне», он вернулся в Харлесден на северо-западе Лондона. Не то чтобы ему так нравился район – кому вообще он может нравиться? – но все его друзья были здесь, все те, с кем вместе он рос. И здесь же был его дядя, Даркус, – после смерти Хетти заботиться о нем было некому. Денни не хотелось думать, что он несет ответственность за Даркуса. Он даже не знал, приходится ли старик ему просто дядей, а не двоюродным или даже троюродным. Хетти никогда не придавала особого значения формальным семейным связям и не заморачивалась на тему родственных отношений детей и взрослых. Ее больше волновали практические вопросы: кто кого кормит, кто с кем спит, кто кому не дает прогуливать школу. Может быть, Даркус приходился Дэнни родным отцом – а может, и вовсе чужим человеком. Мать Дэнни – Корал, о которой он, по сути, ничего не знал, нарекла его другим именем – Банту. Дэнни был Банту, а его младший брат звался Тембе. Корал сказала тете Хетти, что их отец родом из Африки, отсюда и имена, однако сам он никогда в это не верил. – Толку-то от имен, а? – сказал свеженареченный Дэнни брату, когда они сидели на скамейке у харлесденской станции метро, попивая молочный коктейль и наблюдая за бомжами, клянчащими мелочь на бухло. – Кретинские имена нам дали, если уж на то пошло. Банту! Тембе! Мать думала, что они все такие клевые и африканские, да только хрена лысого она знала. Банту – это, твою мать, племя, а Тембе – ваше жанр музыки. – Мне по фигу, – ответил Тембе. – Мне мое имя нравится. Я теперь поднялся… – он выпятил грудь, пытаясь заполнить ветровку, – и всем скажу, чтобы звали меня Тембе – так хоть кликуху тупую не навесят или еще чего. Тембе было девятнадцать – высокий, тощий пацан с желтовато-черной кожей и плоскими чертами лица. Денни презрительно цыкнул: – Ты сраный торчок, Тембе, хорош втирать. Тебе повезло, что я вернулся, займусь тобой теперь. Два брата сидели на скамейке, передавая друг другу молочный коктейль. Дэнни было двадцать пять, и Тембе вынужден был признать – выглядел он отлично. Крутой – без вопросов, с этим никто бы не стал спорить. Он всегда был крутым – и к тому же, кто бы на него ни наехал, всегда давал отпор. Когда Тембе учился в школе, он воспринимал старшего брата чуть ли не как героя. Тот был крутым, но при этом и учился хорошо. Проблема состояла в том, что он не хотел на этом зацикливаться – или, как говорили учителя, «не хотел найти приложения для своих способностей». «Чё толку-то? – говорил он. – Ну, закончил ты эту сраную школу, и чё дальше? Как хренов послушный ниггер, переться в Центр трудоустройства? Знаешь этот прикол: «Чё сказать черному, у которого есть работа? – Дайте биг-мак и картошку…» Короче, я этой дурью маяться не собираюсь. Не забывай, как сказал Мутабарука: если останешься в стране белых надолго, ничё хорошего не выйдет. Сто пудов правда». И Банту (так его звали тогда) как-то ухитрился собраться и улетел на Ямайку. Он утверждал, что это и была «родина», хотя и сам наверняка не знал почему, – к корням тетя Хетти относилась столь же безразлично, как и к узам родства. Однако он уговорил Стэна, державшего ямайскую забегаловку в Мэнор-Парк-роуд, чтобы его двоюродный брат пристроил его на работу в Кингстоне. В плане исторических корней все это было сомнительно, но в плане карьеры для Банту это был значительный шаг вперед. В Кингстоне оказалось, что брат Стэна умер, или пропал без вести, или вообще никогда не существовал. Банту успел услышать все возможные версии, прежде чем перестал искать. В следующие полгода он перестал быть «Банту» и стал «Лондоном», поскольку – во всяком случае, для ямайцев – именно оттуда он был родом. И примерно в это же время он нашел постоянную работу – на человека по прозвищу Сканк, который покупал порошок с лодок и готовил из него крэк для продажи на улицах Тренчтауна. Сканк регулярно читал Лондону лекции: «Возьми человека с улицы – он весь жесткий. Нет у него гиб-ко-сти, а значит, и расти ему не-ку-да. А возьми молодежь – они могут учиться, могут ценить, что им говоришь… Слышишь меня, пацан?» Лондон же считал, что большая часть речей Сканка была брехней. Но брехней не были M16 в масле, спрятанные под половицами его дома, и уж точно не был брехней маленький злобный «глок», который дрэдоголовый носил в плечевой кобуре. Лондон был хорошим работником. Кое-где срезал углы, но в общем и целом следовал указаниям босса дословно. А в одном вопросе он действительно проявил себя как серьезный молодой человек: никогда не прикасался к продукту. Косячок-другой для расслабона – не вопрос. Но никаких камней, никакой дури, никакого крэка – и даже никакого порошка. Лондон насмотрелся и на покупателей, и на своих собратьев – дилеров и гонцов. Насмотрелся на то, как у них коротило мозги. Коротало так, что они видели то, чего не было: проволочные пружины, торчащие из плоти, – доказательство, что инопланетяне засунули передатчик им в мозг. И слышали то, чего не было, типа стрекота лопастей несуществующих вертолетов Госнаркоконтроля, кружащих над их домами. Так что Лондон не трогал «дурь» – и даже не хотел трогать. Год толкать крэк в Тренчтауне – более полной подготовки и быть не может. Это бизнес того рода, где после обучения на рабочем месте сразу выходишь на пенсию, без особого карьерного роста в промежутке. Лондон начал приобретать авторитет, так что Сканк отправил его в Филадельфию, где существовало множество возможностей для бизнеса, да и столь успешное десятилетие подходило уже к концу. Лондон просто не мог поверить тому, что увидел в Филадельфии. Он просто не мог поверить, что ему и его браткам чуть ли не все сходило с рук. Стоило выбраться из делового центра и белых кварталов, и можно было практически безболезненно палить изо всех стволов. Иногда Лондон велел своим ребятам опустить окна рабочего фургона, и они просто стреляли, никуда особо не целясь, поливая старые коричневые здания дождем девятимиллиметрового калибра. Но в основном стволы служили только для устрашения. Ямайцы пользовались в Филадельфии славой настолько дурной, что мочить кого-то им практически не приходилось. Так что бизнес там ничем не отличался от обычной торговой сети – контроль поставок, отчисления от продаж, улаживание проблем с персоналом. Лондону стало скучно, и он стал заниматься тем, чем не следовало. К продукту он по-прежнему не прикасался – не такой он был дурак, – но занялся кое-чем похуже. Он пошел против Сканка. Когда третий килограмм пропал без вести, Сканк почуял неладное и послал быка поговорить со своим заморским представителем. Лондон к тому времени уже скрылся и замел следы – сначала рейс BIWI до Тринидада, а оттуда в Лондон самолетом British Airways. Оказавшись в Лондоне, Лондон избавился от прозвища, не имевшего теперь никакого значения. Какое-то время он был никто и звался никак. Шатался по Харлесдену, играл в бильярд с Тембе и другими безработными. Жил на украденные у Сканка деньги и не высовывался. Возможностей для шустрого парня, знающего, как обращаться со стволом, открывалось множество, но он видел, что происходило в Тренчтауне и в Филадельфии, и знал, что надолго его не хватит. К тому же у местных ментов был свой подход к черным ребятам с огнестрелом – огонь на поражение. С ямайцами он тоже никаких дел вести не мог. Рано или поздно об этом донесли бы Сканку, чьи методы ничем не отличались от полицейских. Сам толком не поняв, как все произошло, он оказался в вербовочном пункте на Тоттенхэм-Корт-роуд. Среднее образование? Есть. Опыт? Кадетский корпус, все дела. Он думал, что это поможет объяснить, откуда он разбирается в оружии, но в учебке полковой старшина сразу просек, что кадет из него никакой. Полк? Что-нибудь серьезное, настоящие бойцы. Пехота, все дела. «Королевские зеленые мундиры»? Почему бы и нет? Имя «Банту» на форме смотрелось откровенно по-идиотски. Он ухмыльнулся сержанту: – Хотели назвать Зулу, да не вышло. – Сынок, нам плевать, как ты себя зовешь. У тебя теперь новая семья, и, если охота, возьми себе новое имя. Так он стал Дэнни. На дворе стоял 1991 год, и Дэнни подписался на два года службы. Теперь у него хотя бы был дом, куда он мог вернуться после армии. Он был достаточно предусмотрителен и вложил большую часть денег Сканка в хату на Леопольд-роуд. Эдвардианского стиля дом для Хетти, и Даркуса, и Тембе, и всей прочей родни. Дэнни ощущал себя невольным отцом семейства и переложил все обязанности на тетю Хетти. Но, когда он вернулся, все изменилось: Хетти умерла, а Даркус почти впал в маразм – клевал носом над сводками бегов, нуждался в помощи сиделки, и даже еду ему приходилось доставлять на дом. Дэнни был оскорблен тем, насколько заброшенным оказался его дядя. Дом и сам разваливался. Стоило топнуть ногой в гостиной или пробежаться по лестнице, и потолок выдыхал маленькие облачка штукатурки. Канализацию постоянно забивало, и под окнами второго этажа постоянно образовывались сырые пятна. На кухне, у плиты, отошедший линолеум обнажал другие, древние слои линолеума – словно мертвая кожа, пропитанная жиром и грязью. Армия изменила Дэнни. Когда он записывался в нее, то был злобным, склонным к насилию цветным подростком; вернулся же разочарованным, умелым, злобным черным мужчиной. Да и выглядел он теперь по-другому. Никаких украшений, никаких увесистых золотых колец (на пальцах и в ухе), никаких браслетов. Вместо замысловатой прически – аккуратная короткая стрижка и одежда, без слов говорящая: военная подготовка. Дэнни всегда был худым, но в армии он оброс мышцами. Он был темнее Тембе, и черты лица у него были острее. Теперь он стал плотным и компактным, словно кто-то сточил с него все лишнее. – Ну, и чё терь делать будешь? – спросил Тембе, когда они сидели перед телевизором и смотрели вечерние субботние скачки, потягивая пиво и смоля косячки. Даркус дремал в углу. На экране мужчина с бакенбардами блеял прогноз следующего забега. – А хэ зэ. Без уголовщины, этточно. Хорош, насмотрелся на всю оставшуюся. – Ага. Убийства. – Тембе оживленно подтянулся, вцепившись в подлокотники. – Банту, расскажи, а? Про убийства там, все такое. Каково в бою по натуре? – Дэнни. Меня зовут Дэнни. Не забывай, придурок. Банту умер. И еще – хорош спрашивать о войне. Тебе лучше не знать. Расскажи я тебе хоть половину, ты бы тут в штаны наложил. Так что забудь. – Но… но… если не товар толкать, чё тогда делать-то будешь? – Займусь ручным, мать твою, трудом. Вот что я буду делать, братишка. Ты посмотри, дом в каком состоянии. Если хочешь здесь и дальше жить с этой своей жирной шалавой, лучше и сам чего сделай. Поможешь мне навести тут порядок. «Жирной шалавой» была Бренда, подружка Тембе, въехавшая к нему через неделю после того, как брат уехал служить. Они спали вместе в беспорядочной куче наверху – пропитывая простыни потом и отходя от пьянок, или крэка, или того и другого. Дэнни начал с подвала. – Гидроизоляция, да? – спросил Даркус, выныривая из забытья и вспоминая, как четыре десятка лет тому назад работал на стройке. – Таши сюда этот мешок, ниггер. – Ирландский хохот, густой, как овсянка, цемент, боль в запястьях. – Ага. Так и есть, дядя. Вычищу всю гниль из той стены и укреплю заново. – Подпорная стенка, да? – Не-не-не, это другая. Он нанял конголезцев. Купил перчатки, очки, комбинезон и маску. Послал Тембе в строительный магазин – заказать две тысячи кирпичей, 50 килограммов гравия, песка и цемента. А пока тот ходил, Дэнни спустился по шаткой лестнице, вкрутил желтую лампочку и принялся за дело. Сверло впилось в мертель. Дэнни сверлил сверху и с боков, чтобы потом отжать кусок стены. Пыль летела во все стороны, звук не отставал. Дэнни продолжал сверлить, представляя на месте стены кого-то, с кем бы ему хотелось расправиться – какой-нибудь чурка в пустыне или Сканк, его преследователь. Держа перфоратор у бедра, как герой комикса держит ружье, он нажал на кнопку и почувствовал, как мертель дрожит и крошится. Выпал кусок стены. Даже в мутном свете подвальной лампочки Дэнни увидел, что за ней не земля, как он ожидал. Вместо этого там оказалось какое-то молочно-белое вещество. Немного его было и на сверле, и на неровном полу тоже лежали завитки, похожие на кокосовую стружку. Дэнни поднял на лоб очки и стянул маску. Присел и поднес к лицу пригоршню вещества. Оно было желтовато-белым, по плотности нечто среднее между воском и мелом. Он стянул перчатку и растер кусочек между пальцами. Вещество крошилось и слоилось. Он бросил крошку на нижнюю губу, пробуя на вкус. Вещество отдавало химией. Он удивленно взглянул на четырехфутовую дыру в стене. Раскачивающаяся лампочка бросала причудливые ленты света на неровную поверхность. Это был крэк. Дэнни нашел крэковую жилу. Тембе расстроился, когда вернулся и узнал, что Дэнни больше не нужны кирпичи. Не нужны ни гравий, ни цемент, ни песок. Однако от Тембе ему кое-что было нужно. – Ты ж ведь с этого дерьма тащишься, да? – спросил Дэнни, сидя на кухонном столе. В руках он держал ком крэка размером с голубиное яйцо. – Тв-вою м-мать! – Тембе не столько присел, сколько рухнул. – Это ж хренова туча дури. Ты где ее взял? – Не твое дело. Не твое. Оставь это мне. Я нашел нам поставщика. Теперь мы займемся бизнесом. – Он указал на стол с лежащим на нем огрызком карандаша и листком бумаги, покрытым вычислениями: – Я возьмусь за поставки, ты займешься продажей. Вот, – он кинул яйцо из крэка Тембе, – здесь почти восьмушка. Разбей на двадцатки – чтобы вышел фунт. Все продашь, выйдет сороковник, может, и тебе покурить хватит. Тембе обалдело смотрел на яйцо, разместившееся у него на ладони: – А «дурь»-то хорошая? Хорошая, не? – Самый ништяк! Свежесваренная, только с кухни и на стол. Иди, дай шалаве дунуть, посмотри, как ей понравится. А потом иди и толкни немного. Тембе ушел. Он даже не заметил новенький замок на двери в подвал. Все его мысли крутились вокруг трубки. Дэнни же вернулся к столбцам цифр. Дэнни возобновил карьеру в торговле крэком с огромной осторожностью. Для начала он оценил размер своих запасов. Одолжил пару сантехнических шупов и засунул их в крэковую жилу. Но сколько бы щупов и в каком бы направлении он ни запихивал, конца крэку не предвиделось. Он вырезал еще часть стены и даже раскопал пол. Где бы он ни копнул, везде был крэк. Дэнни пришел к заключению, что, должно быть, весь дом стоит на огромном куске крэка. «Дом стоит на скале, – размышлял он вслух. – Но только камень тут совсем другой, сто пудов». Даже если запасы крэка были лишь ненамного больше, чем показали щупы, его хватило бы, чтобы завалить весь рынок Лондона, возможно, даже всей Европы. Дэнни был не дурак. Выбрось сразу слишком много дури на улицу – и жди визита от Сканка или его корешей. А у этих ямайцев никакого уважения нет. Они, мать твою, что сраные мартышки, только что с пальмы – так Дэнни предостерегал Тембе – клали они и на законы, и на понятия, и плевать им, белый ты или черный. Нет. Даже если бы Дэнни попытался договориться с ними, как-то указать, что у него есть свои запасы… Нет. Тоже бы ничего не получилось. Они бы его выследили и пришли бы за ним. Дэнни помнил, как выглядели те, за кем приходили на рассвете. Как их будили от наркотического сна, будили ударами маленьких злых «глоков» по переломанным ушам. Будили так, что темные пятна расползались по их коричневым штанам. Нет. Не будет такого. Дэнни добавил еще один замок на дверь и поставил сигнализацию, срабатывавшую от инфракрасного луча. Через торчковатого интенданта в Алдершоте, который был ему должен, раздобыл противопехотную мину – в обмен на унцию подвальной стены. Ее он закопал в притоптанной земле подвала. Ночью Дэнни сидел на кровати, купаясь в желтом свете уличного фонаря. Медитативно посасывал косячок и высчитывал следующий ход. Работать надо не спеша. Использовать Тембе как гонца и собирать клиентуру, медленно и аккуратно. Перейти от черной молодежи в Харлесдене, завести себе хороших богатых клиентов, лучшего сорта. Что в крэке хорошо – Дэнни это знал, к своему сожалению, слишком хорошо – скоро предложение начало превышать спрос. Найди себе белых гурманов, которые только-только нашли в себе вкус к химическим трюфелям, и скоро их жадность сама превратит их в чревоугодников, в ненасытных белых свиней. Разумеется, пока у них есть на это деньги. Так и случилось. Тембе толкал крэк от Дэнни по всему Харлесдену. Скоро за день он сбывал четвертак, а то и полфунта. Дэнни следил за доходами Тембе с религиозным рвением. Еще не хватало, чтобы младший братишка слишком заторчал с бешеных прибылей. Еще он купил Тембе пейджер и мобильный. Пейджер – для входящих сообщений, мобильный – для исходящих. Так безопаснее. Пока Тембе носился и катался по своим угодьям, от Кенсал-Грин на юге до Виллисден-Грин на севере, Дэнни отправился в город – заводить новую клиентуру. Он начал использовать часть тех денег, что приносил Тембе, для аренды записывающих студий. Нанимал сессионных музыкантов для записи каверов на ска-песни, которые ему нравились в детстве. Но каверы эти были ударными, а не мелодичными, полными жестких, агрессивных ритмов рэгги. Через звукоинженеров и музыкантов Дэнни познакомился с белыми любителями крэка. Об этих контактах он заботился, подкидывал «дурь» по дешевке, пока они не знакомили его с любителями дури побогаче, а те – с еще более богатыми любителями покурить камней. Продвигаясь по этим липким ниточкам наркотических страстей, словно крэковый паук, Дэнни в скором времени оказался в самых темных и безнадежных углах разложения. Но, будучи настоящим профессионалом, Дэнни никогда не делал глупостей – не доставлял товар сам и никогда его сам не курил. Это он оставил Тембе. Дэнни бы попивал май-тай или виски с лимоном, обмениваясь шуточками с бесполыми недоаристократами или бывшими моделями, а его младший брат в это время занимался бы доставками – движимый крэком и желанием крэка. Не прошло и двух месяцев – ибо культура дури и взлетает, и рушится стремительно, – как Дэнни нашел настоящую золотую жилу: истинное высшее низшее общество. В центре его стоял иранец Масуд, чьи финансы казались безграничными и вокруг которого кучковались богатые детишки, компенсирующие нехватку мозгов просто умопомрачительным избытком бабла. Они осыпали Дэнни деньгами. Сотня, две, пять сотен фунтов в день. Дэнни смог позволить себе полностью перестать вести дела в Харлесдене. Помимо крэка, начал приторговывать и хмурым; его клиентов это спасало от ломки. Тембе было разрешено иногда брать такси. Даркус открыл кредит на ипподроме. Когда прибыл Тембе, иранец поигрывал своим членом. Во всяком случае, так казалось со стороны. Он сидел на кровати, скрестив ноги, и одна его рука пряталась где-то в складках халата. В комнате пахло сексом – или чем-то даже более сексуальным, чем сам секс. Иранец взглянул на Тембе – миндалевидные глаза, узкие интеллигентские брови, неестественно низко заросшие плотным, вьющимся волосом. Тембе даже предположить не мог, как это у иранца еще встает – с учетом того, сколько крэка он курит. За день пейджер на бедре Тембе верещал по пять, шесть, семь раз. И когда Тембе набирал номер на мобильном, на другом конце оказывался иранец – с голосом, хриплым от желания, но при этом все равно с таким жутким неместно-благородным акцентом. Предположение о сексе подтверждало то, что в комнате была еще и девушка. Тембе не знал ее имени, но всегда видел ее, слоняющуюся по номеру, когда приезжал с товаром. Ее появление, где-то с месяц назад, совпало с резким скачком потребления в номере. До этого иранец в среднем брал пару сороковников и полграмма хмурого в день, но теперь покупал по восьмушке и того и другого – причем так скоро, как только товар появлялся у самого Тембе. После же иранец продолжал скидывать сообщения на пейджер, снова и снова, требуя еще и еще. Теперь, уже как минимум трижды в неделю, он звонил Тембе в час ночи – хотя это было совсем против правил, – и Тембе приходилось ехать, доставлять этой парочке чуток дури, просто чтобы они от него отстали. Тембе ненавидел визиты в отель. Предварительно он заглядывал в какой-нибудь паб, приводил себя в порядок, а затем брал такси до Пикадилли. Ему и в голову не приходило, что приглаженные волосы и тот факт, что он приезжал на такси – маскировка, сквозь которую сотрудники отеля видят его насквозь. В конце концов, среди постояльцев не так уж много молодых черных ребят, одетых в джинсы, ботинки Timberland и грязные ветровки. Тем не менее с ними не было никаких проблем, вне зависимости от того, как поздно или как часто он пересекал пустошь красных ковров, чтобы сообщить консьержу, что его ждут в номере иранца. «Мой дорогой Тембе, – сказал ему как-то Масуд, – проживание в таком отеле означает, что я приобрел не только уединение, но и понимание моих потребностей со стороны владельцев. Вздумай они запретить своим постояльцам тратить деньги на то, на что им угодно их тратить, и в скором времени столкнулись бы с нехваткой клиентов, а не с их переизбытком». Тембе просек, что иранец имеет в виду. Да он и не возражал против трепа и наездов – в каком-то смысле Масуд ведь за все это заплатил. В этот раз Тембе впустила девушка. Она была в махровом халате – таком же, как у иранца. Зачесанные назад мышино-блондинистые волосы указывали на недавний душ, указывали на секс. Как у иранца еще вставал? Тембе не сомневался, что иранцу иногда хотелось. Тембе и самому хотелось время от времени. Хотелось до жути. Но стояка практически не было – как мороженое, тающее задолго до того, как его оближут. И не то чтобы Тембе не пытался, несмотря на то, как плотно он сидел. Если он курил на Леопольд-роуд, то подкатывал к Бренде – а она отталкивала его с ленивым презрением. А если сбрасывал товар шалавам из борделя на Шестой авеню (которых по-прежнему обслуживал втайне от Дэнни) или даже шмарам рангом повыше, работавшим в «Лирмонте», то или они сами спрашивали, или он предлагал перепихнуться в качестве оплаты. Причем ноги они были готовы раздвинуть практически за просто так. Одна шалава из «Лирмонта» – которая, как достоверно знал Тембе, регулярно имела по три сотни с клиента – давала всего за один камешек. Она сбрасывала юбку так же невозмутимо, как любая другая женщина сняла бы, к примеру, пальто, а презерватив из ящика кухонного стола достала так, словно это была вилка или ложка. Обычно к тому моменту, когда они вместе раскуривались, позыв у Тембе уже почти проходил. Почти доходил до такого предела, когда оставалась только похоть, сама служившая уже мрачным удовлетворением. Он пытался протиснуть свой член в резиновое колечко, но тот уже съеживался. Тогда он просто велел ей скинуть трусики. Встать одной ногой в туфле на шпильке на табуретку. И дрючил ее, а она царапала его вялый член красными ногтями. Тембе старался не думать об этом, пока девушка иранца бродила по спальне, подбирая кружевной лифчик с батареи, а джинсы с оставшимися внутри трусиками с пола. Иранец курил хмурый с изрядно уже запачканного куска фольги. Тембе смотрел на бурлящую, черную, как смола, «дурь», капающую с фильтра. Девушка проскользнула между Тембе и дверным косяком. «Месяц назад не смогла бы, сто пудов», подумал Тембе. Настолько плотно сидит. Обеспеченные белые девушки и так ничего не едят, а когда они на камнях и гере, то едят еще меньше. Несмотря на всю ее костлявость и на пластмассовые черты лица, как у марионеток Джерри Андерсена, Тембе все равно хотел ее поиметь. Иранец закончил догоняться, замахал зажигалкой и сказал: «Давайте пройдем в другую комнату». А Тембе ответил: «Ништяк», – радуясь, что можно наконец убраться из этой комнаты с ее бесполезным запахом чужого секса. Иранец сдвинулся на кровати, подтянул колени, и на секунду Тембе увидел его коричневый член, касавшийся простыни – и то ли лужицу тени, то ли пятно. В главной комнате номера стояла пара одинаковых секретеров в стиле ампир, на которых редко кто писал, несколько кресел (тоже ампир) и диван, на которых редко кто сидел. Перед диваном красовался большой стеклянный кофейный столик на золотых когтистых ножках. На столе лежала трубка для крэка, горелка, зеркало с крошками крэка, сигареты, зажигалка, ключи, пульт, пара бокалов со следами вина и совершенно неуместная здесь обрамленная серебром фотография привлекательной женщины средних лет. Женщина улыбнулась Тембе, глядя на весь этот набор для курения крэка. Еще в комнате стояли тяжелые книжные шкафы с рядами переплетов – непопулярные книги, закупленные менеджером отеля у издательства ярдами. Ковер розовато-лилового цвета, а на стенах – пурпурные обои с тиснеными птицами и кустами. За столиком, напротив дивана, располагался массивный шкаф – дверцы его были открыты, обнажая полки с телевизором, видеоплеером и музыкальным центром. У шкафа – россыпь видеокассет, в коробках и без, и компакт-дисков, в таком же состоянии. Откуда-то из глубин доносилось тихое пение Сила: «И нам ни за что не вы-ыжить/Если мы не сойдем немного с ума-а…» – Сто пудов, – сказал Тембе. – Прошу прощения? – переспросил иранец, но не так чтобы он действительно имел это в виду. – «И нам ни за что не вы-ыжить/Если мы не сойдем немного с ума-а…», – пропел Тембе – выше, чем Сил, но в общем с соблюдением ритма и темпа. В конце второй строчки он слегка запрыгал, как боксер перед поединком, а ладони поднес к лицу и пошевелил пальцами, кивая при этом головой: – Понимаешь? Типа, сойдем с ума-а. – А, понимаю. Да. Разумеется, разумеется… Голос иранца куда-то уплыл. Он развалился посередине дивана и спичечным коробком соскребал с зеркальца остатки крэка – в аккуратную кучку в форме буквы V, размазывая крэк по стеклу, скреб одно и то же место снова и снова. Тембе посмотрел на трубку и на жирный, медового цвета слой смолы внутри. Достаточно вторичного продукта, на пять-шесть тяг. Тембе задумался, чего это иранец так скоро ему позвонил. Ясно ведь, что на одном только последе парочка продержалась бы еще пару часов. Иранец же теперь встал на четвереньки и методично прочесывал пальцами кусок ковра между столиком и диваном. Его горящие глаза в шести дюймах над полом были прикованы к ковру – как радар для поисков крэка. «Оппаньки, приехали», – подумал Тембе. Чувачок-то уже сторчался настолько, что ковер полоть начал. Тембе на такое уже насмотрелся – да и сам занимался тем же. Это начинается где-то после десятой трубки, когда твой мозг вроде как спаивается с крэком. Когда твой мозг становится крэком. Тогда ты начинаешь видеть «дурь» повсюду. Каждая крошка хлеба на ковре или кристаллик сахара на кухонном линолеуме начинают выглядеть как кусочек кайфа. И ты подбираешь их и проверяешь прикосновением пламени, никогда до конца не веря, что это не крэк – пока по ноздрям не ударит запах подгоревшего тоста. Иранец повернулся в своем маленьком окопе отчаяния и теперь полз по нему в обратном направлении – голова у пола, позвонки, возвышающиеся над серебристым ребром столика. Он был словно какой-то мутант-охранник, патрулирующий свой пост. Его мир сжался до крохотного наличия и огромного, разверстого отсутствия. Как и все крэковые нарики, Масуд двигался медленно и беззвучно, с дрожащей точностью, на которую даже смотреть было больно, – словно Гулливер, которого вызвали провести операцию над лилипутом. Девушка забрела обратно в комнату, заправляя кардиган в джинсы. Застегнула пуговицы на ширинке, а затем обняла себя, вцепившись ладонями в локти, выпятив крохотные груди. – Твою мать, Масуд, – сказала она, словно продолжая начатый когда-то разговор, – зачем ты вызвал Тембе, если собираешься просто корчиться на полу? – Ах да, точно… – Он скользнул костлявой задницей обратно на диван. В одной руке он держал зажигалку, в другой – немного пыли с ковра. Он сел и посмотрел на комок пыли – так, будто затруднялся определить, крэк это или нет, и собирался использовать зажигалку, чтобы убедиться наверняка. Тембе взглянул на синие мешки под миндалевидными глазами иранца. Посмотрел на белки глаз, явно не оправдывающие свое название. Масуд взглянул на Тембе и увидел точно те же цвета. Несколько секунд и тот и другой видели желтое. – Что?… Что у тебя?… – Пальцы Масуда впились в колено, сминая махровую ткань. Было ясно, что он не способен вспомнить ничего. Тембе подсказал: – У меня тут восьмушка, и хмурого еще. Он вытащил руку из кармана, ловко сплюнул на нее два маленьких катышка из пищевой пленки, которые прятал за щекой, и бросил их на столик. Один докатился до серебристой рамки фотографии привлекательной женщины, второй приземлился у пульта. Масуда это маленькое представление просто преобразило. Если Тембе был серьезным черным дилером, то Масуд был серьезным коричневым покупателем. Он оживился, полез в карман своего халата и извлек оттуда неровную пачку пурпурных двадцаток. Безмятежно кинул деньги на столик, по поверхности которого они и заскользили. Масуду хватило сил и на то, чтобы снова превратиться в самого себя – как если бы его попросил сымпровизировать перед камерой какой-нибудь авангардный творец. – Прошу меня извинить, – сказал он, вставая и слегка покачиваясь, но при этом сохраняя целеустремленность. Благосклонно улыбнулся сидевшей на полу девушке и махнул Тембе, приглашая того присесть на диван. – Сейчас я что-нибудь накину, а затем мы все основательно покурим? – Он вскинул бровь, глядя на девушку, подтянул полы халата и вышел. Тембе остался где был, слегка покачиваясь с носка на пятку. Взглянул на подругу иранца: та встала – так, как встают маленькие девочки, сначала поджимая колени и затем распрямляясь. Тембе прикинул, что она еще моложе, чем он думал. Она села на диван и начала готовить трубку. Взяла один из катышков – тот, что покрупнее. – и начала старательно его разворачивать, слой за слоем, слой за слоем липнущей к пальцам пустоты, пока наконец не добралась до молочно-белесого самородка и не кинула его на зеркало. Прикоснулась к горлу, убрала за ухо локон, взглянула на Тембе и сказала: – Может, присядешь? Покуришь? Он пробормотал что-то невразумительное и протиснулся к ней, неловко двигаясь в пространстве между диваном и кофейным столиком. Вернулся Масуд. Теперь он был одет в рубашку в вертикальную полоску – переливчато-зеленый и горчично-желтый; небесно-голубые брюки из шелка-сырца прикрывали тощие ноги, черные туфли поскрипывали на босых ступнях, а у горла пенился шейный платок. Пижон. – Итак! – Масуд хлопнул в ладоши – еще один дурацкий жест. С иголочки одетый, энергичный, он мог бы быть каким-нибудь переговорщиком или аниматором, благодаря которому и крутится машина коммерции – ну, или так ему самому хотелось бы думать. Девушка взяла щепотку крэка и покрошила ее в чашку трубки. – Я уверен, – сказал иранец раздраженно, но четко и разборчиво, – что было бы гораздо разумнее делать это над зеркалом, чтобы не утратить ни… – Знаю, – сказала она, не обращая на него никакого внимания. Тембе сейчас был весь в чашке, балансировал на стальной сетке. Комья крэка летели на него, как булыжники на Индиану Джонса. Тембе задумался, что будет дальше. За эту дозу Масуд заплатил, но, возможно, теперь он начнет брать в кредит? Это было единственное объяснение для приглашения, для улыбок девушки, для предложения покурить. Он решил, что даст Масуду двести фунтов кредита – если тот попросит. Но если он не заплатит в срок или попросит еще, Тембе придется сказать Дэнни, за которым останется последнее слово. Последнее слово всегда оставалось за Дэнни. Девушка поднесла зажигалку к горелке. Пламя загудело и выплеснулось желтым. Она прикрутила его до шипящего синего язычка. Передала Тембе трубку. Он взял стеклянную чашку в левую руку. Она передала ему горелку. – Осторожно… – совершенно бессмысленно заметил Масуд. Тембе взял горелку и посмотрел на своих хозяина и хозяйку. Их взгляды были прикованы к нему – так, будто бы они не прочь нырнуть ему в глотку и свернуться там, чтобы курить вместе с ним, втягивая дым изнутри его губ. Масуд сгорбился на диване, подался вперед. Его губы и челюсти двигались, причмокивая. Тембе выдохнул в сторону и сжал губами мундштук. Начал затягиваться, поглаживая чашку синим язычком пламени. Почти тут же крошки крэка в трубке начали таять, превращаясь в миниатюрный Анхель дыма, падающего в округлую чашку, кипя и бурля. Тембе продолжил поглаживать трубку пламенем, периодически проводя соплом горелки над крэком, обжигая металлическую сетку на дне чашки. Но делал он это бессознательно, полагаясь на инстинкт, а не на отработанную технику. Крэк уже был внутри него, сносил барьеры мозга волной чистого желания. «Это и есть приход», понял Тембе – точно, несомненно, впервые в жизни. Весь приход от крэка – это желание еще крэка. Кайф от камней сам по себе – желание еще и еще камней. Иранец и его подружка глядели на него, пожирали глазами, будто бы он сам был крэком, их взоры – пламенем горелки, а вся комната – трубкой. Приход был огромный, камень был чистым и сладким – в дури, которую Дэнни давал Тембе, никогда не было ни капли примесей – она была просто сладкой, сладкой, сладкой. Как у молоденькой девчонки между ног пахнет сладко, сладко, сладко, и когда ты ныряешь туда, она шепчет: «Сладко, сладко, сладко…» Это был самый мощный приход, какой Тембе мог припомнить. Он чувствовал, как крэк поднимает его все выше и выше. Казалось, наркотик замкнул какую-то цепь в его мозгу, превращая его в гудящую, пульсирующую сеть нейронов. И понимание этого, понимание мощности прихода само стало частью кайфа – точно так же, как частью его стало понимание того, что крэк – это желание еще крэка. Все выше и выше. Снаружи и внутри. Тембе чувствовал, как бурлят и расслабляются кишки, как выступает пот на лбу, как он струится по груди и капает в подмышках. И по-прежнему кайф возвышался над ним. Теперь он чувствовал красно-черное, гулкое, ускоряющееся биение сердца в груди. Боковое зрение почернело от смертоносного, бархатного наслаждения. Тембе аккуратно положил трубку на столик. Он был всемогущ. Богаче, чем когда-либо суждено быть иранцу, и привлекательнее, круче. Он выдохнул огромное клубящееся облако дыма. Девушка смотрела на него с обожанием. Несколько секунд спустя Масуд спросил: – Хорошо вставило? И Тембе ответил: – Охренеть как. Охренеть, мать твою. Никогда так не торкало. Все равно что курить камень размером… размером… – Он бродил глазами по комнате, силясь закончить метафору. – Размером с весь этот отель! Иранец хихикнул и откинулся на диван, хлопая себя по костлявым коленям: – О, мне это нравится! Прекрасно! Ничего смешнее я уже несколько дней не слышал! Даже недель! – Девушка продолжала непонимающе смотреть. – Да, мой дорогой Тембе, в этом что-то есть: ком крэка размером с «Ритц»! Ты на такой идее мог бы заработать! – Он потянулся за трубкой, все еще похохатывая, и Тембе изо всех сил сдерживался, чтобы не заехать ему по его сраной роже. Дома, в Харлесдене, в подвале дома на Леопольд-роуд, Дэнни продолжил копать, копать, копать крэк. И он никогда даже не прикасался к продукту.