Наглядные пособия (Realia)
Уилл Айткен


Японская молодежная культура… Образец и эталон стильности и модности! Манга, аниме, яой, винил и “неонка” от Jojo, техно и ямахаси, но прежде всего – конечно, J-рок! Новое слово в рок-н-ролле, “последний крик” для молодых эстетов всего света… J-рок, “быт и нравы” которого в романе увидены изнутри – глазами европейской интеллектуалки, обреченной стать подругой и музой кумира миллионов девушек…


Уилл Айткен


Наглядные пособия (Realia)


ЭВРИДИКА


Красавица Эвридика, лесная нимфа, была женой Орфея, прославленного песнопевца, чей голос звучал так сладостно, что дикие звери ложились на землю и внимали его песням, а цветы и деревья колыхались в лад его мелодиям. Жили супруги во Фракии, на склоне горы Олимп. Однажды Эвридика купалась в реке со своими подругами, речными нимфами; ее ужалила гадюка, и она умерла. Орфей горевал о ней до тех пор, пока поток слез не принес его в подземный мир, где, заиграв на волшебной лире, он умолил темных владык позволить Эвридике возвратиться вместе с ним к дневному свету. Темные согласились исполнить его просьбу, но с одним условием: выводя жену из царства теней, он не должен оборачиваться и глядеть на нее до тех пор, пока они не переступят порога мира живых. Сопровождать Эвридику приставили крылатого Гермеса, вестника богов. Обратный путь оказался долог; охваченный неодолимой страстью, Орфей обернулся посмотреть, Эвридику настигла вторая смерть, и Гермес отвел ее обратно вниз.

Понесший двойную утрату Орфей искал забвения в вине и песнях. Говорят, будто с тех пор он чурался женщин и окружил себя пригожими юношами. Они встречались по ночам в накрепко запертом доме и постигали священные мистерии, знание о которых поэт принес из подземного мира. Фракийские женщины, в ярости оттого, что им закрыт доступ в дом, к мистериям, музыке и поэзии, напали на Орфея из засады и расчленили его. А куски побросали в ту самую реку, в которой погибла Эвридика. Его отрубленную голову подхватило течением; она плыла к морю – и пела…


1 «Акасака Перл»


В отеле «Акасака Перл» все говорят по-английски. Никаких проблем. Сию минуту. Я бегу по плавным извивам коридоров. Да где ж у них этот гребаный льдогенератор? Горничные уступают мне дорогу: ныряют за тележки и кланяются. С губ их срывается ликующее «охайо»* – или что-то в этом роде. «Охайо!» – откликаюсь я, чувствуя себя на подсобной роли в мюзикле Роджерса-Хаммерстайна**. Похоже, для таких, как я, на каждом этаже отведено особое пространство – слева от лифтов. Нет, не обязательно для приезжих с Запада; для тех, кто одевается на западный лад. Насколько я могу судить, в «Акасака Перл» из «западников» – только я, причем все упорно стараются этого не замечать. Что ж, плачу любезностью за любезность. Однако льда все-таки хотелось бы. Я знаю, что сейчас семь утра, да только не по моим часам, черт подери. Мне бы здоровенное пластиковое ведерко со льдом для бутылки коньяка, добытой в дьюти-фри.

* Доброе утро, добрый день (ял.) – приветствие, употребляемое, когда видишь человека первый раз на дню. – Здесь и далее примеч. пер.

** Ричард Роджерс (1902-1979) – американский композитор; Оскар Хаммерстайн (1895-1960) – либреттист, автор текстов песен; в соавторстве ими создан ряд американских классических мюзиклов: «Оклахома!», «Карусель», «Звуки музыки» и т.д.

Предпочитаю коньяк охлажденным.

Бронзовые двери лифта расходятся. Мне навстречу, поправляя плоскую шляпку, выходит посыльный. «Лед, – кричу я ему. – Лед!» Он улыбается, кланяется, удаляется по коридору. Я семеню за ним по пятам: наверняка льдогенератор где-то здесь, в каких-нибудь нескольких ярдах! Дойдя до середины коридора, посыльный стучится в дверь. Лед… Дверь распахивается. Тип в сине-белом халате протягивает пару черных мужских туфель. Дверь захлопывается, посыльный кланяется темному дереву, оборачивается и обнаруживает меня: я вопросительно гляжу на него сверху вниз. «Лед», – заверяет он меня. И, низко поклонившись, улепетывает прочь.

Возвращаюсь к себе, звоню в «обслуживание номеров».

– Охайо, – отвечает женский голос.

– Охайо. Вы говорите по-английски?

– Миньютечку.

Трубку не вешаю. Синтезатор наяривает «Дом на просторе»*.

– Чем могу служить? – На сей раз мужчина: да мы явно прогрессируем!

Излагаю свою нехитрую потребность.

– Только лед?

– Только лед.

– А. – Со странным всхлипом втягивает в себя воздух. – Будьте любезны, подождите.

– «Дом, дом на просторе…»

– Чем могу служить? – На сей раз голос другой. Во всяком случае, мне так кажется. А может, все это – часть замысловатой игры, в которую принято играть с иностранцами.

– Будьте добры, мне бы немного льда.

– И что еще?

* Гимн штата Канзас, воспевает жизнь на американском Западе.

– Ничего. Просто большое ведерко со льдом. У вас ведь есть лед, я надеюсь?

– Сию минуту пришлю.

– Спасибо вам огромное.

Изучаю тоненькую зеленую брошюрку на туалетном столике. «Ваши действия в случае стихийного бедствия». Инструкции касательно землетрясений. Совсем из головы вон, что они тут бывают. Вот, значит, зачем тяжелый хромированный электрический фонарь в ящике столика. А также, возможно, и два одинаковых тома в переплете, на одном – название по-английски: «Учение Будды».

В дверь стучат. Тот же самый коридорный. Наверное. Тащит серебряный поднос, на нем – чаша для омовения пальцев, доверху наполненная кубиками льда, и две бутылки содовой.

Торжественное вручение счета.

Не веря глазам своим, я пялюсь на четыре цифры перед значком иен. Прикидываю в уме, что за две бутылки газировки и жалкую горсточку льда с меня дерут двадцать четыре доллара. , – Содовую никто не заказывал.

Коридорный придвигается ближе, по-прежнему отгораживаясь от меня подносом.

– Лед, – улыбается он.

Тыкаю пальцем в каждую из запотевших бутылок по очереди и яростно мотаю головой.

– Содовая – нет.

– Надо.

Рассветное солнце играет на серебристых пробках.

– Надо?

– Чтобы лед, – тонкий указательный палец указывает на чашу, – надо напиток.

– А. – Беру предложенную ручку, внизу счета небрежно вывожу свои каракули.

Коридорный ставит поднос на туалетный столик и направляется к двери.

– Минуточку. – Вкладываю в его ладонь монету в пятьсот иен.

Он внимательно изучает раскрытую ладонь – и возвращает монету.

– Чаевые нельзя.

Сажусь на постель, на подносе передо мной искрятся прохладные бутылки. Открываю одну, залпом выпиваю. До чего ж приятно! Наконец-то – не дома!

Тип за длинным столом зеленого стекла в бюро по трудоустройству «Мияко» пытается сосредоточиться на лежащей перед ним анкете, но внимание его то и дело отвлекает странной формы пресс-папье рядом с корзиной для входящих бумаг. Приглядываюсь повнимательнее. Для пресс-папье эта штуковина кажется слишком уж легкой. Металл, пластмасса, камень – шут его знает. Темно-серая и мерцает вроде как опал.

Он замечает мой взгляд.

– Курите?

Надо думать, вопрос из анкеты.

– Изредка, – отвечаю я, сверкнув зубами и деснами в похабной улыбочке: даю понять, что за ситуация имеется в виду.

До собеседника не доходит. Или, может, так только кажется. И мистер Окуда, выпрямившийся за столом, и тот, второй, что рябит кверху ногами в зеленом стекле поверхности стола, абсолютно непроницаемы. Хороший английский, только пойди его разбери.

Берет пресс-папье в руки. Оно открывается, как устрица.

– Сигарету?

Смеюсь громче, чем следовало бы.

– А мне подумалось, это пресс-папье.

Собеседник улыбается. Зубы мелкие, расстояние между ними почти незаметно. Интересно, что там застревает.

– Красивая вещица.

Не успеваю выбрать сигарету, как он захлопывает портсигар и перебрасывает его мне через стол.

Портсигар ложится в мою ладонь точно гладкое прохладное яйцо. Все равно не могу понять, из чего он сделан. Возвращаю законную собственность владельцу.

– Мне в жизни ничего подобного не встречалось.

– Подарок от жены. У нее отменный вкус. – Да уж, оно и видно.

И тут происходит нечто странное. Минуту-две мы просто сидим и пристально смотрим на портсигар; никто не говорит ни слова.

Но вот чары развеиваются, он открывает портсигар, я беру сигарету, он – тоже. В его руке появляется блестящий бледно-золотой шар. Он протягивает зажигалку через стол, дает мне прикурить.

– В наши дни в Японию приезжает все больше американцев.

– Я из Канады.

– А, Канада! – Оказалось, «Канада» – волшебное слово. Он разводит руками: – Канада такая огромная, – затем сводит их вместе, точно аплодировать собрался, вот только ладони самую малость не соприкасаются, – а Япония совсем махонькая.

Я одобрительно смеюсь. Так ли нам нужно говорить о Канаде? «Hoy-доз»*, как назло, остались в другом бумажнике.

– А из какой части?

– Э?

– Из какой части Канады?

* «No-Doz», лекарственный препарат из серии стимуляторов, способствует восстановлению работоспособности и избавлению от сонливости.

– Альберта.

Если бы он не сидел за столом, так небось затанцевал бы по комнате.

– Канадские Скалистые – ух, до чего высокие!

Высокие, это точно. Даже из Летбриджа видно. Собственно, ничего другого из Летбриджа и не видно, а он мне про «махонькую» Японию втолковывает!

– Вы бывали в Скалистых горах?

– Мы там медовый месяц провели. Пять… нет, шесть лет назад. Банф, Лейк-Луиз, Джаспер. Природа какая! Повезло вам там родиться.

И кто же устоит перед такой природой?

– В Скалистых горах театров маловато.

Он возвращается к позабытой анкете. Влажно втягивает воздух сквозь крохотные пробелы между зубами, глубоко вздыхает.

– Вы хотели бы обосноваться в Токио?

– Токио очень мил. Но боюсь, большие города меня не слишком прельщают.

– Никакой природы, – хмыкает он.

– Вот Киото звучит заманчиво.

– Киото! – И снова – волшебное слово. – Я сам из Киото.

Я кланяюсь, радостно отдавая должное этому факту.

– А знаете, что говорят про жителей Киото? Ну же, выкладывай.

– Люди в Токио суховатые, работают день-деньской, шевелись-шевелись-шевелись, быстро-быстро-быстро. А в Киото люди «с перчиком», как и еда. Никуда не спешат.

– Похоже, местечко как раз для меня.

На краткое мгновение он встречается со мной взглядом.

– Но театр, с английским языком… трудновато будет.

– Не обязательно театр; просто это моя квалификация.

Он сверяется с анкетой. – Труппа «Воображаемый театр»? Ни до кого не доходит. Вот уж правда удачное название.

Выхожу из бюро по трудоустройству «Мияко» – и попадаю точнехонько в рот. Стена передо мною сверху донизу заклеена огромными объявлениями. На каждом – черно-белые улыбающиеся рты. Под каждым из ртов – незатейливая черная буква вроде квадратика: А под ним – слово «ОРО». Чего рекламируют – зубную пасту или печенье?


2 Чай у миссис Накамура


Миссис Накамура, миссис Анака, миссис Минато и миссис Флиман заваривают чай. Вон сколько их на это дело требуется. Вообще-то заваривает чай только миссис Накамура: легкими круговыми движениями водит помазком по внутренней поверхности небольшой серой чаши. А миссис Анака, миссис Минато и миссис Флиман наблюдают, открыв рот, и дивятся ее сноровке. Большим и указательным пальцами миссис Накамура поворачивает серую чашу на тридцать градусов против часовой стрелки, причем не выпуская помазка. Миссис Минато улыбается, изумленно вздыхает. И так – несколько раз.

К тому времени мои ноги, и икры, и колени, и бедра, и моя здоровенная американская задница совершенно «отключились», и голова мечтает сделать то же самое. Когда они сказали «чайная церемония», мне послышалось «чай», а дамы со всей очевидностью имели в виду «церемонию». Тело постепенно немеет – начиная с копчика. А я ведь даже не стою на коленях, как эти четыре. Шести секунд оказалось достаточно: ноги свело судорогой и на то, чтобы меня «распутать», потребовалось их три (миссис Накамура, расставлявшая чайные принадлежности, сделала вид, будто ничего не заметила). Затем миссис Анака показала мне позу более удобную – не столько стоишь на коленях, сколько полулежишь, – дабы освободить ноги от тяжести моего чудовищного зада. Нет, вслух она этого не сказала. Зато хихиканья из-под руки – хоть отбавляй. Сидеть ногами к кому-то, объяснила миссис Анака, в высшей степени неприлично.

Ну наконец-то миссис Накамура покончила с этим гребаным чаем! Она пододвигает ко мне чашу, развернув ее этак самую малость. Я залпом выпиваю чай до дна, прежде чем мне приходит в голову, что, возможно, одна чаша предназначалась для всех пятерых. Ну извините, умираю, пить хочу, в конце-то концов! Угораздило ж меня сойти не на той станции метро и сесть не на тот автобус. Выбираюсь не из того автобуса, сажусь на тот автобус, а он битком набит, так что сойти удалось, только проехав три лишние остановки, и то лишь стряхнув с задницы пальцы лысоватого коротышки, что по нечаянности там застряли. Кроме того, в киотском отделении «Мияко» мне и не подумали сообщить, что миссис Накамура живет на полпути к вершине горы и что тащиться туда придется все вверх и вверх по узкой каменистой тропке вдоль здоровенного дождевого водостока. Ну, и кто же навернулся с тропы и порвал ремешок левой сандалии, как не я!

Это как раз не важно. Когда я, прихрамывая, вхожу в миссис-Накамуровскую прихожую, сандалии приходится оставить на каменных плитах – только после этого ступаю на дощатый настил, уводящий в гостиную, где дожидаются дамы. Все они, как я замечаю, в колготках; по контрасту облупившийся темно-бордовый лак на моей босой правой ноге (обе накрасить времени не было) полыхает неоновым светом.

Что за милая комнатка. Акры и акры соломенных циновок, стены цвета лимонного чая, в одном конце комнаты – низкая полочка с одной-единственной простой глазурованной чашей. Над ней висит один из этих их свитков с начертанным на нем огромным черным японским иероглифом. Небось означает «анус». Мать вашу.

Мы сидим на жестких плоских подушечках. Миссис Накамура шуршит помазком, заваривает еще чаю, потому что Великанша с Запада одна заглотила первую порцию. Едой и не пахнет. Вообще-то плотно завтракать я не привыкла, но разумно ожидать, что для полуденного урока английского языка такая богатая женщина, как миссис Накамура – на шее ожерелье из жемчужин размером с коренной зуб каждая! – заготовит сандвичи, или чипсы с соусом, или хоть что-нибудь.

После того как остальные выпили по наперсточку пенного чая, миссис Накамура встает, раздвигает громадные створки. Сад – широкий прямоугольник, выложенный дугообразными рядами камней. Камни поросли мхом, для каждого камня – свой оттенок. Солнце освещает мох, он искрится, точно мокрая губка, вот только дождя сегодня не было. Есть там и прудик размером с коврик для ванной, и цветы – сама вульгарность! – всех мыслимых и немыслимых оттенков зеленого, как в наборах для раскрашивания по пронумерованным клеточкам, где, взявшись за раскидистое дерево, ты вынужден открывать все крохотные пластмассовые баночки подряд с 19-й по 41-ю. Этот фанатически упорядоченный покой нарушает лишь стук молотка где-то поблизости, хотя и «стук молотка» не совсем передает смысл; скорее это осторожное такое, деликатное «тук-тук-тук», с минутными промежутками между ударами.

Все мы сидим на дощатом настиле, что проложен вдоль двух сторон садика, слушаем, как у миссис Минато бурчит в животе. Дамы улыбаются мне. Я ухмыляюсь в ответ. Урок начинается.

Английскому кто угодно может учить. Если говоришь на языке все свою жизнь, не вижу причины, отчего бы не суметь показать другому, как это делается. Поэтому я без зазрения совести сообщила мистеру Окуде из агентства, что, дескать, целый год проучилась в международной лингвистической школе в Онтарио. Вообще-то я время от времени трахалась с парнем, который в ней числился – имя из головы вылетело, но вот-вот вспомню. В жизни такого толстенного хрена не видела. Ну, почти. Как бы то ни было, мы с ним достаточно долго тусовались по барам, так что жаргона и ужимок я поднахваталась. Эзра, вот: акцент его – штат Джорджия во всей красе! – появлялся и исчезал в зависимости оттого, учил он или дрючил.

Достаю бумажник, выкладываю перед нами на доски три купюры по тысяче иен.

Миссис Минато и миссис Флиман нетерпеливо подаются вперед. Миссис Накамура слишком хладнокровна, чтобы выказать живой интерес. У миссис Анака вид какой-то сонный.

– Вот небольшое упражнение – я хочу проверить уровень вашего восприятия со слуха.

Все кивают: пока понятно.

– У одного мужчины было три любовницы. Миссис Накамура шумно выдыхает.

Я беру ту банкноту, что слева.

– Он дает тысячу долларов первой любовнице и говорит: пусть делает с ними, что хочет.

– Что хочет? – У миссис Флиман загораются глаза.

– Что хочет.

Миссис Минато шепчет что-то по-японски миссис Флиман, и обе всласть хихикают, закрываясь ладонями, пока миссис Накамура не бросает в их сторону предостерегающий взгляд.

– Первая женщина берет деньги, идет в супермаркет и покупает себе красивый костюм и чудесную пару туфель.

Миссис Анака резко выпрямляется.

– На тысячу иен?

– На тысячу долларов, – поясняет миссис Флиман.

– А.

Я беру ту банкноту, что в середине.

– Мужчина дает второй любовнице тысячу долларов. Она идет в depaato*, тратит пятьсот на новую шляпку. Берет оставшиеся пятьсот долларов и выгодно помещает их, удвоив свой капитал.

Миссис Анака аплодирует. Я беру последнюю банкноту.

– Третья любовница берет деньги и выгодно помещает их все, утроив сумму.

Миссис Минато поднимает руку.

– У меня один вопрос.

– Да?

– А надо им возвращать деньги? Я в недоумении.

– Ну, мужчине, – поясняет миссис Флиман.

– Нет. Деньги – их, они могут делать с ними все, что пожелают.

Миссис Флиман одаривает миссис Минато взглядом из серии «я же тебе говорила».

– Внимание: вопрос, – продолжаю я. – Которая из любовниц – американка?

Миссис Минато поджимает губы. Миссис Накамура смотрит безмятежно, словно уже знает ответ. Миссис Анака кивает.

– Повторите, пожалуйста.

* Depaato, искаж. англ. department store – универмаг.

– Что повторить?

– Все с начала.

Миссис Минато жалобно стонет. Выхватив три банкноты у меня из рук, миссис Накамура швыряет их на деревянный настил и пересказывает весь анекдот по-японски – быстро, захлебываясь словами. Наверное, мне следует сказать что-нибудь насчет того, что «говорим только по-английски», но я не хочу выступать против миссис Накамура.

– Знаю, – смеется миссис Анака.

Миссис Накамура снисходительно улыбается самым краешком губ.

– Американская любовница всю деньгу потратить, – возвещает миссис Анака. И вскидывает глаза на меня, дожидаясь подтверждения.

Я с многозначительным видом качаю головой. Миссис Флиман уверена, что уж она-то догадалась правильно.

– Нет же, американка экономить деньги… она… три раза… нет, утраивать деньги!

– Неверно. Миссис Накамура, ваша очередь. Миссис Накамура надолго задумывается и наконец

изрекает:

– Честно говоря, я не люблю играть в загадки. Кульминация временно откладывается. Миссис Анака вцепляется мне в руку и трясет ее.

– Кто же американка? Кто? К черту!

– Та, у которой во-от такие сиськи. Молчание. Кто-то где-то вколачивает очередной

гвоздь. Миссис Минато и миссис Флиман в полном недоумении, словно не веря собственным ушам. Глядят на миссис Накамура, не подскажет ли чего. Миссис Анака любуется на свои ногти в ярком солнечном свете. Миссис Накамура, похоже, обдумывает вопрос со всех сторон. Вздергивает подбородок, прижмуривается, беззвучно смеется сквозь зубы – точно кошка чихает.

Такого рода шутка способна разбить лед где угодно, в любом уголке мира.


3 «Берлога»


«Берлога» сойдет за «добрый старый английский паб», только если знать, что ее владелец вот уж тридцать лет как не был дома. В зависимости от света – в «Берлоге» его, по счастью, мало – Мел смахивает на Марту Грэхем* в неудачный день или на Джона Херта** в удачный: сморщенное обезьянье личико, плоский череп, паучьи лапки, испещренные темно-коричневыми пятнами.

Видимо, потому, что я тут новенькая, Мел любой разговор начинает с формулы: «Чем дольше живу в Японии, тем лучше понимаю…» До сих пор варианты окончаний наблюдались следующие:

«…что с каждым днем все меньше знаю о японцах».

«…что никогда не почувствую себя здесь дома».

«…от европейцев и впрямь разит прогорклым кухонным жиром».

«…от геморроя только иглоукалывание и помогает».

Хозяйственными хлопотами Мел себя особо не утруждает. Вкалывают его бармены, Слим и Флосси, парочка местных шалопаев с черными волосами, прям как из-под резца скульптора: либо Мел их трахает, либо они его. Я лично ставлю на второе: Мел с членом наперевес – это ж нечто неописуемое, от такого просто наизнанку вывернет. Слим – весь такой скукоженный, и пахнет от него как от рекламок из серии «сотри-понюхай» в модном журнале. У Флосси с габаритами все в порядке; поздно вечером так даже за человека сойдет – когда в «Берлогу» понабьется эмиграшек и уродов обоего пола. Если Флосси и Мел поцапаются, есть шанс, что счета тебе так и не подадут. А вот если Слим взбеленится, так, чего доброго, накашляет туберкулезными палочками прямо в твой джин.

* Грэхем Марта (р. 1894) – американская танцовщица и хореограф, основательница школы современного танца в Нью-Йорке.

** Херт Джон – британский киноактер, получил номинацию «Оскара» за роль в «Полуночном экспрессе» и в «Человеке-слоне».

Мел закуривает, выпускает вверх струйку дыма.

– Ну, как там уроки? Я пожимаю плечами.

– Учеников поприбавилось?

Я объясняю, что мои богатые дамы в горах – вот и все, да плюс еще какой-нибудь университетский студентишка порою откликнется на мое объявление в «Канзай камикадзе», местной дешевой газетенке на английском.

– И тебе хватает?.. – Вопрос его захлебывается в мощном фуговом кашле.

– Да скриплю помаленьку.

Про Мела того же не скажешь. Дважды пытается продолжить и дважды натыкается на стену мокроты.

– Я тут хотел тебя познакомить с одной. Тоже уроки дает.

Не успеваю я остановить его, как он уже машет женщине за столиком у камина.

– Бонни! Щи познакомься с Луизой. Она в городе недавно. Английский преподает, как и ты.

Так и не успеваю сослаться на врожденную неспособность находить общий язык с людьми, одевающимися исключительно в коричнево-земляные тона. Бонни уже уселась на табуретку напротив. Наклоняется совсем близко, не то морщится, не то улыбается.

– Как давно вы здесь, Луиза?

Сообщаю, что три недели; она шумно поражается моим способностям «устраиваться». Горбится, снова морщится. Может, это и не улыбка вовсе, а нервный тик.

– А как вы здесь оказались?

– Японские авиалинии.

– Да нет же, глупышка, я имею в виду, как вы отыскали «Берлогу»?

Просто пошла по пятам за первым же встречным лохом-гайдзином*.

– Случайно проходила мимо…

– Вы ведь из Британии, верно? Ваш акцент – просто прелесть что такое…

– Вообще-то я канадка.

– Канада. Ох, как вам повезло! – Похоже, заметила, как меня перекосило. – Такая чудесная страна…

Как говорится, Иисус прослезился.

– У вас есть Национальный совет по вопросам кино** – они такие замечательные документальные фильмы снимают.

Я уже собираюсь спросить ее, видела ли она доку-менташку про слепого эскимосского резчика по мыльному камню, «Холодные руки, горячее сердце» называется, но за ней разве угонишься?

– Как мне жаль, что в Америке нет ничего похожего!

– А уж мне-то как жаль, Бонни. Вы, я вижу, интересуетесь кинематографией?

– Так я же здесь именно поэтому. Я приехала снять серию документальных фильмов о японских ремеслах.

– Да что вы говорите.

* Иностранец в уничижительном смысле, «чурка» (ял.).

** Национальный совет по вопросам кино (The National Film Board) был создан федеральным правительством в Оттаве в 1939 году для съемки фильмов, отражающих менталитет канадцев, доя показа их в стране и за границей.

– Первые три уже закончены – лакированные изделия, изготовление вееров, окраска тканей. Но не успели мы дойти до традиционных упаковок, как грант иссяк, и мы теперь пытаемся найти альтернативные источники финансирования.

– Какая жалость.

– О, на самом деле я даже и не огорчаюсь ничуть. Я в Японию просто влюблена, а вы? – Прицельно смотрит на мой бокал. Что, здесь так принято – мне полагается поставить выпивку старожилу, не наоборот?

– Любовь – не совсем то слово, что первым приходит на ум. – Я тянусь к хрустикам из морских водорослей, что поставил передо мною Флосси.

– Тяжко вам приходится? – Бонни наклоняется совсем близко, глаза с поволокой.

– Да нет, в общем-то.

– А с японским у вас как?

– По нулям.

Она запускает руку в лоскутный ридикюль.

– У меня тут где-то завалялась мейши замечательной сенсэй по языку.

– Говорите как белый человек, милочка.

Она извлекает из бумажника стянутую резинкой пачку визиток.

– Ну, визитная карточка одной изумительной преподавательницы японского.

Я гляжу прямо в ее выразительные глаза.

– Не интересуюсь.

– У нее учиться так весело, особенно если один на один. А еще она дополнительно преподает каллиграфию и раз в месяц, в выходные, приглашает особо отличившихся студентов на чайную церемонию.

– Я вообще не хочу учить японский. Бонни резко выпрямляется.

– Не хотите?

– Смотрите сюда, Бонни. – Я машу Флосси, указываю на мой бокал, улыбаюсь, затем указываю на Бонни. – Видите, как все просто?

Бонни втолковывает что-то Флосси по-японски, тот коротко отбрехивается, она тараторит еще несколько минут, бурно жестикулируя, в голос ее закрадываются угодливые нотки. Флосси обрывает поток ее излияний коротким кивком и гортанным восклицанием, что в странах Средиземноморья предвосхищает отхаркивание.

Не прошло и десяти секунд, как мой джин-тоник уже на стойке. Слим, Флосси и Мел совещаются в дальнем углу: с напитком для Бонни, похоже, возникли проблемы.

– Но как же вы обойдетесь, не уча японского? – Бонни вновь закапывается в ридикюль и извлекает на свет пачку гвоздичных сигарет непальского производства.

– Будьте добры, не курите. – Для вящей убедительности кладу руку на ее пухлое запястье.

– О, но это вовсе не табак…

– Будь это табак, я бы стрельнула у вас сигаретку. А от запаха тлеющей гвоздики меня тошнит.

– В самом деле?

Залпом осушаю свой дж-т наполовину.

– Еще воспитываясь в Канаде, я учила языки: английский – в Альберте, французский – когда перебралась в Монреаль поступать в университет. В Вене, во время годичной стажировки, выучила немецкий. Так что видите, Бонни, я учила языки всех мест, где когда-либо жила, и знаете что?

Расстроенная Бонни пытается привлечь внимание Слима, который вдруг решил, что самое время заново аккуратно сложить все скатерти.

– Что?

– Сама я, хоть убей, никого не понимала, и никто так ни черта и не понял насчет меня. Так что, еще летя в самолете, я решила, что в Японии начну все сначала.

Бонни щелкает пальцами, глядя на Флосси, тот щелкает пальцами в ответ. Мел замечает, что происходит – нет, он отнюдь не всегда слеп и глух! – и отвешивает Флосси смачный шлепок; тот, всхлипывая, бежит на кухню.

– Но если вы здесь хоть сколько-то пробудете, все равно основ поднахватаетесь.

– Всеми силами постараюсь этого избежать. Бонни смеется пронзительным, металлическим

смехом.

– А вы большой оригинал, Луиза.

Мел наклоняется к ней с огромной дымящейся кружкой какого-то напитка. Запах – прямо как от сгнившей на корню люцерны.

Бонни склоняет голову набок: косит под чью-то ненаглядную сорокалетнюю девочку.

– Аригато*, Мел.

– Это еще что такое? – Я локтем подталкиваю кружку ближе к Бонни.

Она пододвигает кружку обратно – прямо мне под нос.

– Изумительный местный чай: его здесь из прошлогоднего риса готовят. Вы только понюхайте.

– Спасибо, я уже.

– А где вы остановились?

– В гостинице «Милый котик», рядом с «Серебряным павильоном».

– Гинкаку? Какая вы счастливица, это один из моих любимых храмов. Не правда ли, чудо что такое? Такая суровая простота…

– Вообще-то я в Киото за китчевкой приехала. Сады, где песок граблями выравнивают… Хотите, скажу вам одну вещь.

* Спасибо (ял.).

Бонии сдвигается на самый краешек табуретки, рисовый пар клубами окутывает ее розовые щеки..

– Это все на туристов рассчитано. Здесь – культура скупости, не эстетики. Суровая простота должна окупаться.

– Район вокруг Гинкаку очень мил, – роняет она, отсмеявшись. – Хотя довольно дорогой. У вас комната с ванной или просто комната?

– Комната с ванной, плюс завтрак в кафешке «Тигра и Винни-Пух» по соседству.

– И во сколько вам это обходится? Я называю цифру.

Челюсть у нее отвисает.

– Но это же непомерно дорого, даже для такого района.

– Зато в номере есть еще мини-бар и цветной телевизор.

– Вы там обосновались лишь до тех пор, пока не подыщете квартирку?

– Наверное. Вообще-то я никуда не тороплюсь.

– Должно быть, дела у вас идут в гору. Сколько у вас учеников?

– Четверо.

– И на это можно жить?

– У меня кое-что есть в заначке. Вы слыхали когда-нибудь про неудачников, живущих на переводы из дому?

Бонни качает головой.

– Это когда ваша семья вам платит, чтобы вы на родину носа не казали.

– Ваш случай? Я киваю.

– Как печально. И обратно вы не собираетесь?

– Только не в Альберту.

– Что же вы такого натворили, чтобы так настроить против себя своих близких?

– Родилась.

Бонни надолго присасывается к рисовому чаю.

– Прямо и не знаю, Луиза, шутите вы или нет.

С этой женщиной явно надо что-то делать. Когда я иронизирую, она убийственно серьезна, а когда я серьезна, она со смеху лопается.


4 В купальне с миссис Анака


В разгар сборов – я перебираюсь под «крышу» подешевле – в дверь робко скребутся. Мико с гостиничной стойки регистрации.

– Будьте добры, к вам гость.

До сих пор в «Милом котике» меня никто не навещал. Набрасываю рубашку поверх ночной кофты, мчусь вниз по лестнице по пятам за Мико. В фойе с низкими потолками, с клетчатым ковром, закрывающим весь пол, и fauteuils* в стиле Людовика XIV – ни души.

– Снаружи, будьте добры. – Мико вновь ныряет за стойку.

Рядом с внушительным «бентли» – приземистый коротышка. Он кланяется, вручает мне визитку. Толку с нее чуть: визитка на японском. Затянутой в белую перчатку рукой коротышка переворачивает карточку – специально для меня. Тисненая надпись по-английски: «КАМИЛЛА АНАКА, дипломированная медсестра».

Он кланяется.

– Будьте добры, вас в купальни.

Вспоминаю о том, что надо бы обновить дезодорант.

– Я только сбегаю за рюкзачком.

* кресла (фр.).

Он встает между мною и стеклянными дверями «Милого котика». Двери бесшумно расходятся в разные стороны.

– Мы ехать сейчас или поздно.

Коротышка обходит машину кругом, открывает заднюю дверь «бентли». Я проворно обегаю с другой стороны и занимаю пассажирское место спереди. Глиптоману это не по душе. Он усаживается на тщательно зачехленное водительское сиденье (и за что же это мне досталась только кружевная салфеточка?), а я тем временем пытаюсь объяснить ему, почему предпочитаю ездить рядом с шофером. В результате приходится проиграть эпизод-другой из «Дилижанса», причем я и за Джона Уэйна*, я и за Энди Дивайна**. Вроде бы почти получается, но тут машина подъезжает к приземистому прямоугольнику темного стекла чуть в стороне от Имадегава. Смахивает на банк, хотя окна слишком темны, чтобы увидеть, что там внутри, и указателя никакого нет, если не считать серебряного диска над вращающейся дверью. В центре диска вырезан один-единственный японский иероглиф, только его я до сих пор и заучила: ? . В метро его не захочешь, а запомнишь: он означает «Выход». По словам Бонни, на самом деле это – идеограмма для понятия «рот». В недоумении стою перед вращающейся дверью; шофер поклоном зазывает меня внутрь.

Нет, не банк. Длинный, узкий садик – ну просто куда угодно сад впихнут! – раз этак в двадцать протяженнее в длину, нежели в ширину. Шофер ведет меня по песчаной петляющей тропинке, по низкой каменной

* Уэйн Джон (1907-1979) – американский актер, снимался в вестернах и военных фильмах; его амплуа – честные, мужественные, патриотически настроенные американцы, чаще всего – военные или ковбои. «Дилижанс» (1939) – один из самых известных фильмов с его участием.

** Дивайи Энди (1905-1977) – американский актер, прославился своими ролями в пасторальных комедиях.

плите-мостику через озерцо с карпами. Тут вам не привычные золотые, белые и пятнистые карпы, куда там! – рыбы, что шевелятся в темно-зеленых глубинах, – темно-фиолетовые. Мы идем по мостику, карпы плывут за нами вслед – много, не сосчитать. Ветерок всколыхнул бамбуковые листья высоко у нас над головами. Впереди расстилается легкий туман. Из тумана встает сводчатый коридор: ряды массивных бамбуковых стволов, закрепленных крест-накрест. Водитель останавливается у арки и поклоном приглашает меня войти. Я оглядываюсь через плечо. Он поднимает руку в прощальном жесте. Прохожу под скрещенными шестами. Чувствую себя словно в старом фильме: сад по-прежнему отлично виден, вот только поделен бамбуковыми шестами на кадры длиною в фут каждый. В конце сводчатого прохода – серебристые двери лифта. Ищу кнопку. Кнопки нет. Двери открываются, внутри тоже ни одной кнопки. Двери закрываются. Лифт идет вниз.

Долгий, долгий спуск. Звякает колокольчик, двери расходятся – передо мной девочка-подросток лет пятнадцати-шестнадцати, черные волосы выкрашены в медно-красный цвет, прихотливо изодранные джинсы, футболка с английской надписью через всю грудь («БОГАЧИ СОСУТ МОЙ ЧЛЕН, ЖАГАЛА СРАМУ»*). В ушах, в губах, в носу, в щеках и языке – английские булавки и прочие, менее опознаваемые металлические предметы. Мне страх как хочется напомнить бедному ребенку, что на дворе 1985 год, панк приказал долго жить… но, может, это только в моем мире так.

Интонации у нее – как есть калифорнийские.

* «Жагала сраму» – в оригинале Agenbite of Inwit, модернизированное написание среднеанглийского названия «Ayenbite of lnwyt», «Угрызения совести». Это название выполненного Дэном Майклом из Нортгейта (1340) перевода французского трактата «Сумма грехов и добродетелей», написанного монахом Лаврентием Галлом для короля Филиппа 11. В таком виде словосочетание использовано в романе Д. Джойса «Улисс» (гл. «Телемак»). Вариант перевода (В. Хинкиса, С. Хоружего) столь же непонятен русскоязычному читателю, сколь словосочетание оригинала непонятно современному англоязычному читателю.

– Хай, меня зовут Сьюки. Ма сейчас будет. – Девочка ведет меня по слабо освещенному коридору со стенами из толстого зеленого стекла. Сквозь них легко просматриваются другие комнаты, и еще прозрачные стены, и еще. Коридор поворачивает налево, Сьюки отпирает узкую металлическую дверцу со скругленными углами и высоким порогом, в точности как на корабле.

– Вы пока заходите, переодевайтесь. Я пойду гляну, куда она запропастилась.

На низкой скамеечке – прямоугольный кусок ткани. С этой штукой я сталкивалась во всех здешних гостиницах: юката или легкий хлопковый купальный халатик; очень подозреваю, что местные, с их страстью к обертыванию, в нем еще и спят. Мужчины в них даже по коридорам отелей разгуливают, если надо, скажем, дойти до комнаты с торговыми автоматами, купить сигарет, или там баночку «Саппоро»*, или «Пот Покари»**.

Складываю старые тряпки – кофту и рубашку – аккуратной стопочкой, надеваю юката. Дверь вновь отворяется, входит миссис Анака, за ней – Сьюки. Все кланяются друг другу. Да, я уже познакомилась со Сьюки, да-да, и Сьюки уже познакомилась со мной. До чего же в это время года жарко и влажно! Только и мечтаешь, что о дожде. В Хартфорде, Херефорде, Хэмпшире холодно, хмуро и худо***. Теперь Сьюки изъясняется этаким высоким, жеманным голосочком – точно такое же мягкое сопрано слышишь по громкоговорителю в метро, в универмагах и в супермаркетах, и даже в городских автобусах («Следующая остановка – Киотский университет»).

* Сорт японского пива.

** Напиток из «спортивной» группы, возмещает организму потерянные электролиты и воду.

*** Английская скороговорка; стала популярной благодаря фильму «Моя прекрасная леди», в котором использована как фонетическое упражнение на произнесение звука [h].

– Мы так рады, что вы смогли к нам присоединиться, – щебечет Сьюки, явно искренне. Миссис Анака энергично кивает.

– Как вы вовремя подгадали, – говорю я миссис Анака. – От меня уже пованивать начинает.

– Повоннивать?

– Пованивать, – поясняет Сьюки.

Пантомима с обнюхиванием подмышек. «Пованивать».

– Мы вас отмывать, – с улыбкой возвещает миссис Анака, – внутри и снаружи.

Меня вводят в узкую комнатушку с зеленым мраморным полом. По одной из стеклянных стен струится вода.

Сьюки развязывает пояс моего юката. Миссис Анака, крутнув меня на месте, сдергивает халатик и вешает его на серебряный крючок у двери. В свою очередь разоблачаются и они. Сьюки худенькая, как мальчишка. У миссис Анака одна грудь вислая, на месте второй – идущий наискось шрам. Она открывает небольшой шкафчик, извлекает графинчик с амбровым маслом и две пары губчатых рукавиц. Сьюки подводит меня к низким серебряным поручням, вделанным в пол, и показывает, как на них опереться. Ее мать прыскает немного амбры мне на шею и плечи и принимается втирать ее при помощи рукавиц, так что вскоре весь мой торс покрыт благоухающей пеной. Тем временем Сьюки зашла сзади и сходным образом обрабатывает мне спину и ягодицы. Чувствую себя машиной в автомойке с полировкой.

Покончив с ногами, они помогают мне подняться и подводят к водопаду. Вода – не слишком горячая, не слишком холодная – норовит сбить меня с ног. Вступаешь под эти струи – точно занавес отдернули, выходишь – и оказываешься в новом мире, таком необозримо-огромном, словно и стен никаких нет, только стремительный водный поток. Рядом со мной появляются миссис Анака и Сьюки; шрам-полумесяц миссис Анака влажно поблескивает. Огромные золотистые камни сжались, припали к земле, будто львы на теплом песке. Между ними – недвижные синие озера.

Сьюки и миссис Анака берут меня за руки и подводят к ближайшему бассейну. На плоском камне – громадный фаянсовый кувшин и три деревянные коробочки без крышек, такие маленькие, что в ладони поместятся.

Я недоуменно гляжу на воду: над ней курится пар.

– Секрет в том, чтобы войти сразу, – шепчет Сьюки.

– Думаешь, будто умирать, – хихикает миссис Анака.

Сьюки опускается на колени на камень и соскальзывает в воду: тело гладкое, точно у выдры, – даже ряби не всколыхнуло.

Миссис Анака тыкает меня в живот.

– Теперь вы.

Сейчас-сейчас. Сьюки улыбается мне снизу вверх; лицо ее раскраснелось от испарины.

– Думать, что холодно. – Миссис Анака резко меня толкает.

Жар обдирает мне тело, вода такая горячая, что кожа ничего не чувствует. Вулкан внутри меня наполняется бурлящей лавой. Вода доходит мне до шеи. Я открываю рот, чтобы закричать. Вместо крика – нездешний мелодичный вздох, что срывает губы с растворяющегося черепа, высвобождает нечто такое, про что я и думать не думала, будто оно заперто в клетке.

– Вы в порядке? – Сьюки касается рукой моего трепещущего плеча.

Пытаюсь заговорить, но на сей раз не удается издать ни звука, ни даже вздоха.

– Вы расслабьтесь, – советует мисс Анака, с тихим всплеском погружаясь в бассейн.

Они не понимают: я уже расслабилась. Тело мое не пылает: жар – это я сама. Ни на что не похоже. Хочется рассказать им, объяснить… вот только силы тратить нет смысла.

Миссис Анака колдует с коробочками светлого дерева и фаянсовым кувшином. Наконец протягивает мне одну из коробочек. Я знаю: надо бы вынуть руку из воды и взять ее… в то же время это незамысловатое действие явно потребует неимоверных усилий. Коробочка подрагивает перед моими глазами, на краешке – крохотный кристаллик соли.

– Все о’кей. – Губы Сьюки – у самого моего уха. Она берет коробочку у матери и подносит ее к моим губам. Прозрачная жидкость тепла и абсолютно безвкусна. Сакэ. Причмокивая, выпиваю – ко всеобщему одобрению.

Сьюки возвращает коробочку матери, та тут же наполняет ее снова.

Забавная штука сакэ – я от него не пьянею. Я могу пить и пить, и речь моя остается по-прежнему внятной, а шаг – столь же твердым. Аи contraire*, с каждой новой каплей сознание мое проясняется все больше, и вот наконец ослепительно яркий свет омывает мир, и я изливаю на всех окружающих, не важно, друзей или посторонних, накопленные за долгую жизнь истины. А потом либо блюю, либо ловлю такси до дома – в зависимости от того, что успеваю раньше.

Кроме нас – никого, только мы, девочки – развалились себе вальяжно вокруг лавового бассейна и выдаиваем досуха коробочки, не успевает миссис Анака наполнять их. Я по-прежнему молчу; всех это, похоже, вполне устраивает. В какой-то момент миссис Анака затягивает песню из своего детства. Она родилась на острове Внутреннего моря**, фиг его знает, где это. В песне примерно с сотню строк, и каждая – невыразимо печальна. Я не понимаю ни слова, слезы холодят мне щеки. В другой момент – разве что память меня подводит – Сьюки выскакивает из бассейна и проворно перепрыгивает с одного золотого льва на другого.

Видимо, я задремала на минутку – или на все три. Какая-то мелкая живность бежит по внутренней стороне моего бедра; я резко просыпаюсь. Сьюки тихонько похрапывает, привалившись головой к моему плечу, серебристая струйка слюны стекает мне на грудь, так что это, надо думать, миссис Анака, что сидит напротив: глаза закрыты, голова высоко вздернута, немое, знойное божество. Мелкая живность, извиваясь, поднимается все выше, дюйм за дюймом. Какие острые коготочки! Едва я открываю рот, чтобы заговорить, живность прячется в моей дырке. Ну, просто нечто.

Божество медленно покачивает головою из стороны в сторону, мурлыкая песни Внутреннего моря, а пальчики тем временем вползают в меня все глубже, вновь всколыхнув застывшую магму. И тут у меня начинается жуткий приступ икоты – сразу в нескольких местах.

* Напротив (фр.).

** Японское внутреннее море (Сэтонайкай) расположено между островами Хонсю, Сикоку и Кюсю.


5 Прогулка под дождем


Сезон дождей. Спасибо умникам, придумавшим это название, а то попробуй опиши бесконечный поток мочи, извергающийся с небес день за днем. Ни тебе молнии, ни грома, ни легкого частого перестука перемежающихся ливней, ни краткого затишья с просветами тусклого солнца – просто непрекращающийся серый дождь, серый воздух и серые выхлопные газы, низко нависающие над белыми офисными башнями города и голубыми черепичными крышами домов и храмов.

Новая «крыша» неподалеку от прежней: гостиница «Клубничный коржик». На порядок дешевле. Моя комната, как говорится, отделана в японском стиле, что означает протянувшиеся от стены до стены циновки-татами, никакой мебели, если не считать невысокого простого квадратного стола с прямыми ножками по углам и кровати – хлопчатобумажного матраса-футона, тоньше просто не бывает; его полагается хранить в шкафу в скатанном виде или горничная разволнуется не на шутку и примется потрясать небесно-голубой щеткой, сперва тыкая в меня, потом в дверцы шкафа. На мини-холодильнике – плитка с двумя горелками, сам холодильник упрятан в нишу рядом со сральником. Есть и кондиционер, который грохочет как товарняк, если скормить ему пару-тройку монет в 100 иен, но температуру в комнате не понижает. А еще «Клубничный коржик» предоставляет мне два юката, черно-белый телевизор с торчащими «усами»-антеннами, сандалии для туалета, сандалии для коридора (правила тут устанавливаю не я!) и четыре плоские, набитые шарикоподшипниками оранжевые подушки. Подушки, как я постепенно начинаю понимать – спасибо непрестанным подсказкам горничной! – полагается использовать как мебель, в то время, когда матрас убран в ГРЕБАНЫЙ ШКАФ, где ему и место.

Что ж, все очень даже практично и по-своему мило, компактная комната-пещерка в «Клубничном коржике», единственная проблема в том, что в ней и не посидеть, и не полежать, кроме как на циновках-татами, а они трещат и хрустят, стоит тебе повернуться, и пахнут как-то пакостно, и скользкие вдобавок, причем второе и третье особенно дают о себе знать в дождь. А дождь льет всегда.

Вчера с помощью неутомимой Бонни наконец-то отыскала магазин английской книги, запрятанный в конце одного из тех безымянных переулков, что проложены между настоящими улицами, – их обнаруживаешь только тогда, когда всерьез заблудишься, спеша на жизненно важную деловую встречу. Ходить куда-нибудь во время сезона дождей – это само по себе тягостная повинность, и не потому, что я боюсь вымокнуть, а потому, что насчет дождя они такие же прибабахнутые, как насчет грязи и микробов. У входа во все универмаги и крупные магазины – специальные хромированные подставки для зонтиков, ряд за рядом, точно миниатюрные стойки для парковки велосипедов. Вставляешь ручку зонтика в прорезь, берешь ключ, идешь внутрь, где девушка в костюмчике а-ля Джеки Кеннеди кланяется тебе до полу, дескать, спасибо, что соизволили зайти в наш жалкий десятиэтажный универмаг. Или, как оно часто случается, все подставки заполнены, и ты думаешь про себя: «Ну, попались, паскудники, вот теперь-то я забрызгаю все ваши шелковые шарфики, и всю вашу итальянскую кожу, и все ваши прихотливые аранжировки ароматических смесей». Но нет: рядом с подставками для зонтиков – рулон тоненьких целлофановых пакетов, каковые полагается надевать на запретный предмет.

Итак, засовываю зонтик в прозрачный футляр – футляр мерзко хлюпает – и набираю себе английских книг на тысячи и тысячи иен. Подхожу к кассе. Распоряжаются в ней три девушки: одна пробивает покупки, вторая смотрит ей через плечо, проверяя, все ли сделано правильно, третья караулит с бумажным пакетом, готовая перехватить мои приобретения. Жонглирую скользким футляром с зонтиком, книгами большими и маленькими и кошельком с мелочью; книги, конечно же, роняю. Вспыхивают лампочки, воют сирены, трезвонят колокольчики. Тревога по всему магазину! По всему магазину тревога! Бестолковая гайдзинка натворила дел! Девушки в темно-синих юбках и безупречных белых блузках выбираются из-за кассовых аппаратов, бегут со склада, от длинных полок, где предавались бесконечному занятию – выравнивали ряды книг. Мы повсюду – елозим на коленях по влажному кафельному полу, собираем книги в бумажных обложках, промакиваем их прелестными кружевными платочками, и все мы вопим: «СумимасэнР Сумимасэн!», что по-японски означает: «Мне бесконечно жаль, что вы такая жопа неуклюжая».

Сто раз раскланявшись, поулыбавшись и пожелав всем всего хорошего, наконец-то выбираюсь из магазина английской книги, покупаю коробку суши «на вынос» и двухлитровый мини-бочонок «Саппоро» и бреду домой под затихающим дождем. То-то славно будет почитать, не так ли?

Читать, сидя прямо на плоской, набитой шарикоподшипниками подушке, абсолютно невозможно. Составляю подушки вместе двумя пирамидами по две штуки в каждой и пытаюсь улечься так, чтобы локоть опирался на одну пирамиду, бедро – на другую, а книга покоилась на татами; вот только подушки разъезжаются во все стороны на вонючих скользких циновках. Прислоняю две подушки к стене, усаживаюсь на оставшиеся две. Очень скоро выезжаю на заднице прямо на середину комнаты, уткнувшись подбородком в Патрицию Хай-смит**. В ярости вытаскиваю футон из шкафа, ГДЕ ЕМУ, БУДЬ ОН ПРОКЛЯТ, ПОЛАГАЕТСЯ НАХОДИТЬСЯ В ТЕЧЕНИЕ ДНЯ, сворачиваю его в некое подобие валика и кладу поверх подушек, так, чтобы устроиться на них полулежа, облокотившись на футон. Но стоит мне принять эту не самую неудобную позу, как в дверь стучится горничная со свежими кухонными полотенцами – нюхом чует, ежели я, не дай Боже, пытаюсь нарушить японские обычаи в уединении своей комнаты, – при том, что, поскольку я не готовлю, мне и со старыми полотенцами неплохо. Аригато, сучонка. Швыряю «Сладкий недуг» на пол. Лучше бросить вызов тайфуну, чем проторчать лишнюю минуту в «Клубничном коржике».

* Извините! (яп.)

** Хайсмит Патриция (1921-1995) – американская романистка, автор популярных детективов.

Будь я на сорок фунтов полегче и на восемь дюймов покороче, то, крепко зажмурив голубые глаза и выкрасив вьющиеся рыжие волосы в иссиня-черный цвет, издалека и под дождем я бы, пожалуй, и сошла за японку, что плывет себе под живописным бумажным зонтиком (знаете, сколько здесь дерут за «Книрпсы»*?), надвинув его чуть не на самые глаза. Каменная лестница – плоские ступени поросли мягким мхом – зигзагом поднимается вверх по склону горы, на каждой площадке – крохотные деревянные часовенки или каменные фонарики. Останавливаюсь у одной из часовен, бросаю монетку в сто иен в открытую коробку из-под рыболовных снастей, беру ароматическую палочку, укрепляю ее под низким свесом крыши и зажигаю, воспользовавшись положенным тут же синим спичечным коробком с изображением горы Фудзи на крышке. Во всей моей исполинской туше религиозности ни искры, но мне всегда жуть как нравилось поджигать что-нибудь.

А лестница уводит все выше. Узкая грунтовая тропка отходит в сторону и теряется в подлеске за пагодой. Высокая желтая трава щекочет лодыжки, влажные листья стряхивают дождевые капли мне на рубашку, мокрая ткань начинает просвечивать. Впереди на дороге – какая-то дохлая тварь. Ну, не совсем дохлая – еще дышит, подрагивающие бока залиты кровью, под обрубленным хвостом – горка дерьма, обгадилась от страха. Забавно, в Японии крысу встретить как-то не ждешь. А эта – ух, хороша, серебристо-черная, и судорожно подергивается. Обшариваю кусты в поисках подходящей палки, кладу ее поперек крысиной шеи, встаю на оба конца сразу. Бока опадают насовсем – точно воздух выпустили.

* «Knirps» – марка складных зонтов немецкого производства. Фабрика по производству зонтов этой марки находилась и в г. Монреаль в канадской провинции Квебек.

Тропа вьется все вперед и вперед и заканчивается на небольшой прогалине. Миниатюрный храм на склоне горы кажется скорее эллинским, нежели японским. Классический фронтон, небольшая лестница, вместо колонн – кариатиды, и не девушки, нет, но две вытянутые в длину, улыбающиеся каменные кошки. На алтаре, рядом с потускневшей медной чашей, до краев заполненной монетами, кто-то оставил кус сырого мяса с воткнутым в него переливчатым синим пером. Чье-то сердце размером чуть меньше моего кулака. И довольно свежее; во всяком случае, выглядит еще теплым.

Пора идти. Бегу по тропе обратно, вся покрылась гусиной кожей. На каменной лестнице кое-как оклемы-ваюсь. Ловлю себя на мысли, что чашечка зеленого чая была бы в самый раз. Да вы, девушка, я гляжу, натурализуетесь, или где?

Лестница выводит во внешний двор одного из тех громадных храмовых комплексов, каких я всегда стараюсь избегать: там вечно кишмя кишат школьники в форме; они сперва этак робко подступаются к тебе, спрашивают, нельзя ли поупражняться в английском, а когда им скажешь «нет», разъяряются не на шутку. (Не далее как на прошлой неделе на Тогецукё я столкнулась с одним из таких крокодилов, так он за мной несколько кварталов гнался, вопя: «Гайдзинка! Гайдзинка.’»)

Но храм, похоже, пуст. Даме в будочке у входа в частоколе не до меня; сует мне в окошко бледно-зеленый клочок бумаги.

Просовываю его обратно.

– Английский, кудасай*.

* будьте добры (яп.).

Наклонившись, она шарит под стойкой и вновь выпрямляется – в руках у нее смятый проспект на английском и японском:

Храм Дзэнриндзи*.

Дзэнриндзи, главный храм Дзёдо-сю (Буддизм Чистой Земли)**. Секта Сейдзан Дзэнриндзи была основана в 855 Синее. Обычно его называют Эйкандо, по имени Эй-кана (1032-1111), седьмого верховного священнослужителя…

Вот-вот. Таким местам вечно дают одно имя, а называют совсем другим. А еще в проспекте наблюдается весьма полезная карта комплекса, только на японском, разумеется. Красная свастика, повернутая набок – Бонни уверяет, это такой буддийский символ, – отмечает какое-то особенно священное место. С одной стороны груды песка взрыхлены граблями в некое подобие узора «оп-арта»***. Прямо передо мною из склона горы торчит группка строений из темного дерева: все они соединяются между собою крытыми галереями. Оставляю сандалии и зонтик в одном из металлических запирающихся шкафчиков рядом с билетной кассой и вхожу в галерею.

До чего же славно идти по голым деревянным доскам босиком, переступая здоровенными босыми ножищами. Но вот опять – ложный шаг, в самом что ни на есть буквальном смысле этого слова: ноги полагается затягивать в чулки или втискивать в крохотные виниловые тапочки, однако сегодня я вовсе не собиралась ни в какой храм и треклятых тапочек с собой не захватила. Доски поскрипывают и потрескивают. Гигантские сосны, под сенью которых расположен храм, благоухают древним бальзамом, к нему примешивается аромат благовоний, подхваченный влажным дуновением ветерка.

В первом храме, или павильоне, или уж как там их называют, два парня в богатых шелковых халатах и черных шифоновых чехольчиках на лысых макушках что-то празднуют. Один колотит деревянным молоточком по огромной тиковой жабе, второй производит носом характерные жужжащие звуки: ни дать ни взять мушиный рой над сортиром в жаркий день в Альберте. На стене красуется официальный календарь Дзэнриндзи – весь такой глянцевый, тут тебе и каллиграфия, и летящие журавли; все – ваше за какие-то жалкие 2200 иен.

* Лес Созерцания (яп.); этот храм знаменит своими кленами.

** Секта Дзёдо или Дзёдо-сю, так называемый Буддизм Чистой Земли, проповедует, что спасение можно обрести только через веру, а не путем достижения просветления через нравственное поведение и медитацию. Поскольку с течением времени человеку становится все труднее следовать примеру Будды, Дзёдо учит, что в нынешние времена можно спастись, только положившись на милость Будды Амиды, повелителя Чистой Земли на Западе.

*** Модернистское направление в изобразительном искусстве, использует оптический эффект, создаваемый узорами, на тканях, посуде, картинах (от op(tical) «оптический» + art «искусство»).

Возвращаюсь на дощатый настил; меня обгоняют две низкорослые дамочки в парчовых костюмах и нейлоновых чулках цвета застарелых бинтов. Дамочки кланяются и, сверкнув золотыми коронками зубов, взбегают вверх по ступеням, ведущим к пагоде. Я пропускаю их вперед, давая как можно больше «форы», и тащусь вверх по другой лестнице к следующему павильону. Павильон заставлен огромными белыми деревянно-бумажными ширмами, и все они плотно закрыты, за исключением тех, что впереди в самом центре – эти приоткрыты самую малость, довольно, чтобы одним глазком заглянуть.

Виден кусок темной залы с высоким потолком, алтарь в обрамлении толстых деревянных колонн, замысловатые золоченые канделябры в форме цветов лотоса. В самой глубине комнаты, за алтарем, различаю что-то вроде золотой статуи в нише. Видеть вижу, а толком разглядеть не удается: такая досада! Золотой отблеск манит и притягивает, белые бумажные двери не пускают.

Упрямо ошиваюсь вокруг здания. Знаю: все прочие ширмы закрыты плотно, но думаю про себя, если возвращаться снова и снова, одна из них, может статься, и раздвинется, пока я стою спиной. Разумеется, ничто не мешает мне просто-напросто взять да и отодвинуть одну из створок, я прямо-таки представляю, как она ходит в желобке, но как-то оно неправильно будет. И без того ощущаешь себя настырной иностранкой, здоровенные ножищи – в каждой маленькой лужице, здоровенные (ну, в сравнении) титьки, точно воздушные шары, так и норовят ткнуться в физиономию каждого прохожего, здоровенная задница сметает ряды пешеходов в сточную канаву всякий раз, стоит мне повернуться.

Возвращаюсь к фасаду, вновь припадаю к щелочке. Все, что мне дано. Все, чего бестолковая гайдзинка заслуживает.

Сзади – приглушенное хихиканье. Две дамочки в парчовых костюмах. Одна отодвигает створку похожей на ящерку рукой. Обе улыбаются золотозубыми улыбками, кланяются.

– Додзо*, – говорят они. – Додзо.

Перешагиваю через высокий порог, шлепаю по татами. Дамочки, громко тараторя, семенят впереди. Встают перед широким алтарем, дважды хлопают в ладоши, кланяются, отходят назад, склонив головы набок. Та, что пониже – она-то и отодвинула створку, – поднимает смуглую руку и делает жест, что в ином мире сочли бы крайне непристойным. Обе сгибаются пополам от смеха. Спиной вперед, шаркая, семенят назад через татами, беспрерывно кланяясь, пока не оказываются за дверью.

* Пожалуйста (яп.).

Во влажном воздухе подрагивает золоченое отражение их улыбок.

Золотой Будда стоит себе в нише, вполоборота, точно уходить собрался. Оглядывается через левое плечо. И улыбается в придачу – не той раздражающей надменной улыбкой, что видишь у стольких Будд, но этак обольстительно, едва ли не жеманно. Одежды распахнуты до пупа, видна верхняя часть животика и груди – мягкие, округлые, теплая золотая ложбинка между ними, не то чтобы женские, и не то чтобы мужские, просто сексапильные – так глядит хипстер конца семидесятых, замешкавшись в дальнем конце бара. Вся его поза говорит: он уходит, хватит с него, нечего тут делать, что за сборище лохов, а глаза, улыбка, груди, тускло поблескивающий пуп добавляют: «Конечно, не считая тебя, зайка».

Пора бы и мне двигаться, в самом деле, надо бы уходить из этой залы под покровом дождя. Последний поклон и все, не хочу быть здесь, когда зажгут свет, завтра рано вставать, останься, ну, еще строчка, я ни за что не усну… Вот только фонограммы к «Би Джиз» нам сейчас не хватало, «Как глубока твоя любовь?».

И тут – не знаю уж, как они это делают – губы его приоткрываются, и гулкий голос заполняет всю залу, гладит меня по спине, точно теплая ладонь:

– Луиза, хватит бездельничать.

Как такое можно подстроить, задним числом сообразить нетрудно. Не нужно быть специалистом по ракетной технике, чтобы распознать во мне англоговорящую иностранку. Компашка молодых монахов не знает, чем себя занять в дождливый день, делать ребятам нечего, кроме как туристов пугать. Вот как они имя мое вычислили – задачка потруднее.

Поймала такси, вернулась в «Клубничный коржик», продрыхла двадцать семь часов, пропустив в пятницу очередной урок с миссис Накамура и иже с нею.


6 Огни вечеринки


Супермаркет «Серебряный павильон» на Синигава во всем подобен нашим, если не считать двух особенностей. Пахнет там так, как если бы в нем продавалась настоящая еда: всего отчетливее заявляет о себе соевый соус, но тут же и имбирь, и кулинарный жир, овощи и мясо на разных стадиях разложения на складе в недрах здания, и резкий маслянистый запах плотно спрессованной рыбы. Во-вторых, что неудивительно, я не в состоянии прочесть ни одной этикетки, кроме как в небольшой секции американских деликатесов в самой глубине магазина, рядом с секцией готовых блюд, где я порою покупаю за двадцать баксов коробку «Харвест кранч»*, приношу ее к себе в номер и съедаю всухомятку за один присест. В остальной своей части супермаркет – это игра в жмурки с открытыми глазами: ходишь взад-вперед по рядам между полками и пытаешься выудить что-нибудь съедобное. Этикетки – да что там, сам зеркальный блеск целлофана и упаковочной фольги кажутся ярче западных, скорее всего потому, что меня не отвлекает смысл.

Моя любимая секция – это ряд праздничных угощений: он тянется до бесконечности, без числа пакетов безымянных вкусностей. Здесь упаковки по большей части прозрачны, и все равно стоишь и гадаешь: ни дать ни взять коллекция экспонатов в лаборатории из фильма ужасов – в некоторых содержимое смахивает на плесневые грибки и на эмбрионы одновременно. Эти лучше не трогать. В других – вульгарно-яркие конфеты и закуски для коктейлей. В мои первые несколько вылазок сюда я пыталась отыскать хрустики из морских водорослей, те, что подают в «Берлоге» в небольших керамических чашах; задача вроде бы несложная. В первый раз я подумала, что вот оно, одно к одному. Принесла домой, открыла – на вкус прямо как карамельный попкорн. Вторая попытка вообще описанию не поддается: до сих пор порою в горле ощущаю привкус.

* «Harvest crunch* – разновидность овсяных хлопьев.

А еще я люблю бродить по секции эксклюзивных фруктов, где за сто долларов подберешь себе неплохую дыньку. Отборная кисть мускатного винограда, свежая, только-только с умбрийского побережья, обойдется куда дороже; зато и то, и другое упаковано в изящные переносные коробочки с прозрачной передней стенкой, а работник магазина, в свою очередь, завернет ее в несколько слоев фольги, оберточной и папиросной бумаги, перевяжет ленточками, а затем положит в пакет, ограждая от разрушительных стихий. Миссис Накамура как-то объяснила мне, что подарочные фрукты не для еды; это – фрукты-подношение, вроде как если тебя пригласили на ужин, ты прихватываешь с собой бутылку вина. А здесь изволь тащить купленную в рассрочку мускусную дыню.

Каких только странностей не найдешь в здешних закромах! Кое-какие товары выглядят в высшей степени сомнительно, как, например, вот эта штуковина вроде окаменелой пурпурной цветной капусты или продолговатый, землистого цвета корнеплод с глазищами куда более убедительными, нежели глазки на картофеле. В целом я стараюсь держаться знакомых вещей: не могу же я приставать к одноязычному персоналу, сжимая в одной руке здоровенный овощ неправильной формы и вопрошая: «Да что ж это такое, во имя всего святого?» Вот поэтому, наверное, я и застряла перед россыпью огурцов, глубоко погрузив в них руки, щупая, тиская, думая о Питере. Как ему, однако, подходит это имя*.

* В американском слэнгс слово Peter используется как название мужского полового члена, а также как название наркотика, вызывающего потерю сознания.

Разумеется, он не нарочно; нарочно такого не сделаешь. Ну не псих ли – так вот прямо взять да и слинять, ни словечка, ни номера телефона – ничего. Конечно, псих: разве нормальный человек меня бы оставил, nicht wahr? На самом деле я больше не вспоминаю о нем так уж часто, да практически вообще не вспоминаю, кроме как в определенные часы всякий день: просыпаясь, и поздно вечером, и в три утра – а я всегда пробуждаюсь в это время, выныриваю, проплавав с час в подводных глубинах сна. В чудное же положение я попала: скучаю не по сексу, а по сексу именно с ним. Трахаться – это было не по части Питера, – шутка вселенского масштаба, девушки! – ширево оставляло его не столько расслабленным, сколько равнодушным. При этом ствол его был из тех, что всегда примерно одного размера, вставший ли или нет. Когда я первый раз расстегнула ему джинсы, в женском туалете одной дыры в Торонто, там еще регги наяривали, хрен так и вывалился наружу, откинулся, точно подъемный мост, – Питер заталкивал его в штаны сложенным вдвое, только так и можно было с ним ходить, не возмущая общественного порядка.

Он был (или есть?) родом шотландец, художник из Глазго, работал в магазине звукозаписи на Квин-стрит. Не киношный шотландец, никакого тебе шарма, или чарующего провинциального акцента или складчатой улыбки, сдобренной ошметками хаггиса*, – просто-напросто неухоженная, долговязая личность с нестрижеными патлами, что поседели до срока от вечного долгового стресса. Когда мы познакомились, мы были ровесники, обоим – по тридцать два, во всяком случае, он сказал, что ему как раз столько. В разные дни ему можно было бы дать в три раза больше – либо в два раза меньше. Волосы, покрывающие голову и припорошившие бесплотное тело, создавали вокруг него серебристый нимб. Стоило ли удивляться тому, как все вышло, в жизни не встречала такого до мозга костей ненадежного типа, это-то мне в нем и нравилось. Он даже соврать не давал себе труда. Как он мог предать чье-то доверие, если верности не принимал и не поощрял? Когда ты с ним, он тут – более-менее, в данный конкретный момент; лучше о нем сказать нельзя, и хуже тоже. Все остальное человечество, оно такое: намерения у людей самые добрые, а потом все неизбежно обламываются и ужасно по этому поводу переживают, нет-нет, они не хотели тебя обидеть, ля-ля, тополя. Что радовало в Питере, так это то, что никаких намерений у него вообще не было – сверх следующей дозы.

* Традиционное шотландское блюдо: бараний рубец, начиненный потрохами со специями.

А упоминала ли я о том, что Питер обожал целоваться? Без потрахушек я отлично обойдусь – большинство ребят, кто этим балуется, вообще ни о чем не думают, кроме себя, – а вот без поцелуев я – ну никак. Мы, бывало, валялись на матрасе на его промозглом, арендованном в долг чердаке и часами лизались от таска до чейфа, его язык – у меня во рту, мой указательный палец кругами скользит по внутренней части его крайней плоти. Я-то в наркотиках не нуждалась – по крайней мере ни в чем таком, чем ежедневно закупался Питер; его кисловатый, с плесневым привкусом пот сулил достаточно эйфории. А я рассказывала, что курил он беспрерывно, и слюна у него была темная от никотина? В те времена на моих рубашках всегда красовались коричневые пятна: круговой след его губ над соском, и крохотные бурые потеки засохшей крови. Повсюду.

Ближе к концу мне следовало самой догадаться, к чему дело идет – потому что Питер наконец-то начал меня трахать. И я, что так наловчилась работать и пальчиками, и ручками, и сосать спереди, и ласкать сзади его вялое, безвольное тело, – я две ночи подряд бывала разбужена – в первую ночь до того, во вторую – после. Ощущение было такое, словно тебя оседлало привидение, у которого только один мускул и действует; и под закрытыми веками у меня вспыхивали алые огни, когда он, так сказать, доставал до дна, и еще раз, и еще, и еще. Это была чистая суходрочка: за все время нашего знакомства он кончал не более полдюжины раз, да и то не в меня. Однако ж у него случались, как сам он говорил, «внутренние оргазмы»: тогда ребра его погромыхивали у моих грудей, а костлявый таз взбрыкивал как лошадь-аппалуса*. На вторую ночь, когда он начал потихоньку выводить член, что неизменно требовало времени и осторожности, я взяла его в руку – попробовать, как у него там. Он застонал, зарывшись в мои волосы, и изгваздал мне темной слюной весь затылок.

Думаю, он давно мертв. Во всяком случае, надеюсь. Он всегда любил ширяться вкруговую, даже долгое время спустя после того, как оно вышло из моды. Говорил, что делиться причиндалами – часть ритуала. Я бы предположила, что часть близости тоже: он никогда не отрицал, что ширяться – оно лучше, чем трахаться. Девка по имени Клелия уверяла, будто видела его в Галифаксе в 83-м или, может, в 84-м, но эта чего угодно ляпнула бы, лишь бы меня поддеть, деточка-актрисочка/образцовая сучоночка.

Позади раздается пронзительное «сумимасэн». Дебелая веснушчатая рука тянется мимо меня и хватает отборнейший длинный огурец. О Господи, Бонни. Сейчас скажет: «Тесен мир».

– Луиза! До чего же мир тесен. Вот уж не знала, что и вы здесь отовариваетесь. А вам не кажется, что здесь дороговато?

На Бонни – одно из ее детских платьишек, даже скорее передничек из бумазеи, собранный под титьками, над пузом надувается пузырем и заканчивается розовыми оборочками на несколько дюймов выше ее округлых розовых коленок.

* Аппалуса – порода скаковых лошадей с характерным окрасом, выведенная на американском Западе, животное-символ штата Айдахо.

Бросает огурец в корзинку, где тот и остается лежать между пластиковой тридцатишестиунциевой бутылкой кока-колы и пинтовой упаковкой мороженого «Haagen-Dazs» с изюмом и ромом.

– Вот, зашла кой-чего прикупить по пути из бассейна.

Молчу, вопросов не задаю. Такую поощришь самую малость – и эта женщина завладеет твоей жизнью, и мыслями, и домом, и самой личностью. Уж такая она, ничего тут не попишешь.

– Я посещаю класс аквафитнесса в университетском бассейне. Надо бы и вас как-нибудь с собой прихватить.

– У меня от физических нагрузок сердцебиение учащается.

Бонни цапает желтый сладкий перец, тыкает в него пальцем, нюхает, кладет обратно.

– Но в этом-то и смысл. Нужно, чтобы… – Она поднимает глаза. – Луиза, вы вообще когда-нибудь бываете серьезны?

Направляемся к очереди в кассу. Бонни инспектирует содержимое моей корзинки.

– Отрадно видеть, что питаетесь вы здоровой пищей.

– Спасибо, мамуля. – Прицельно гляжу на ее бутылку кока-колы и мороженое. – Жаль, про вас того же не скажешь.

– А, эти? – Точно впервые их заметила. – Я сижу с соседским пятилеткой. Малыш Гакудзи такой сладкоежка!

Дошли до кассы. Бонни выкладывает свои покупки на конвейер и втолковывает что-то по-японски девушке-кассирше: та поначалу недоумевает, а затем, вполне осознав смысл сказанного, ужасается не на шутку. Она принимается было загружать Боннино добро в полиэтиленовый пакет, но Бонни добавляет по-японски что-то еще и отталкивает руку кассирши. Вот теперь девица и впрямь взбеленилась, даже округлая челюсть прыгает. Бонни извлекает из лоскутного ридикюля голубую сумку-авоську и бросает покупки туда. Девушка берет у Бонни банкноты по тысяче иен и тщательно отсчитывает сдачу на влажную ленту конвейера.

– Вы сегодня вечером, случайно, не заняты? – осведомляется Бонни. Мы стоим на тротуаре под навесом и смотрим, как низвергаются вниз потоки дождя.

– Честно говоря, мне надо бы… – Пытаюсь придумать какую-нибудь достоверную обязанность.

– Сегодня вечером одна вечеринка намечается, на холме Ёсидаяма. Наверняка будет очень весело.

– Вечеринка для гайдзинов?

– Для японцев по большей части. Но и пара-тройка американцев ожидаются. Это у Митци Ямамуры. Я вам про нее рассказывала. Помните – гончарным делом занимается?

Все с ними ясно: праздник народных промыслов.

– А демонстрации будут?

– Демонстрации? – Бонни в недоумении.

– Ну, как горшок вылепить, циновку соткать, как правильно складывать пояс от кимоно, как производить вивисекцию над военнопленными?

– Да что вы! Насколько я знаю, ничего такого.

– Отлично. Я приду.

Юнец в кимоно, с узеньким, похожим на абрикос личиком, открывает мне дверь и ведет меня через насквозь мокрый сад туда, где миссис Накамура сосредоточенно срезает увядшие цветы с деревьев-бонсаи.

– Луиза! – Миссис Накамура кланяется мне из центра сада. – Вы сегодня первая. Мы с вами выпьем чаю, пока ждем остальных.

А надо ли?

– На самом деле мне не очень хочется пить, миссис Накамура.

Она словно не слышит. Подходит к краю дощатого настила, на котором стою я, вышагивает из садовых тапочек, ступает на видавшие виды доски, белые «балетные» носочки тускло сияют в серых сумерках. Сад искрится влагой, но серебристые доски сухи и тверды как камень.

Мы сидим на прихотливо разложенных подушечках цвета индиго; второй слуга, совсем еще мальчик, вносит круглый серебряный поднос с чайными принадлежностями. С настоящими, между прочим: фарфоровый чайник, украшенный цветочным узором, серебряное ситечко, щипцы для сахара, rondelles de citron*, бледные чашки в цветах, похожие скорее на сахарную вату, нежели на фарфор.

– Вам с молоком, с лимоном?

– С лимоном, пожалуйста.

Миссис Накамура передает мне чашку. Чашка начинает дребезжать на блюдце только тогда, когда переходит в мои руки.

– У вас очень много нервных энергий.

– Нервной энергии. В единственном числе. Вы так думаете?

– Среди американцев это не редкость, как я нахожу. – Миссис Накамура не смотрит мне в лицо (здесь не принято), скорее обращается к декоративному деревцу у меня за левым плечом. – Хотя странно вот что…

– Да?

– Вы не пахнете, как американка.

У японцев это считается комплиментом. С трудом удерживаюсь, чтобы не сказать «спасибо».

– А как же я пахну, миссис Накамура?

– Не так, как японка. – Она коротко улыбается: дескать, нельзя же требовать слишком многого.

* ломтики лимона (фр).

– А как пахнут американцы?

Ответ я знаю. В первую же неделю моего здесь пребывания, в то время как я покупала нижнее белье, девица в магазине любезно меня просветила: все американцы пахнут прогорклым маслом.

Миссис Накамура глядит вверх, на прямоугольник серого неба над садовой стеной.

– Поначалу они пахнут химиями.

– Химией, – поправляю я.

– Пахнут химией. Это, думается мне, от дезодорантов. А когда привыкнешь к химическому запаху, под ним находишь нечто другое.

– Что же?

Она качает головой.

– Мне слов не хватает. Страх? – Снова качает головой. – Нет, не то. – Внимательно изучает мое запястье, мои пальцы, чашку, что дрожит в моей руке. – Вот когда люди в самолете, и водитель говорит, скоро мы разобьемся, есть такое слово для того, как люди ведут себя тогда – ну, вопли и прочая беспорядочная деятельность?

– Паника.

Миссис Накамура склоняет голову набок.

– Похоже на «пикника»? Я киваю.

– Да, пожалуй, так и есть. Несколько минут сидим молча.

– А когда идет дождь, – продолжает миссис Накамура, – американцы пахнут, как…

Не может заставить себя выговорить.

– Как что?.. – тихо подсказываю я.

– Как мокрые собаки! – С губ ее слетает короткий смешок – точно кошка чихнула.

Миссис Флиман, миссис Минато, миссис Анака, дипломированная медсестра, наконец подошли и сосредоточенно выкладывают на голые доски наглядные пособия. Эту идею я почерпнула из книги, приобретенной в книжном: «Установки и практика обучения английскому языку».

«Наглядные пособия: один из способов ознакомления с новыми словами заключается в том, что в классную комнату приносят предметы, ими обозначаемые. Учитель или, возможно, обучаемый берет предмет в руки (или указывает на него) и произносит новое слово, после чего все повторяют слово за ним».

На последнем уроке я велела всем принести с собой какой-нибудь предмет, вещь, что в том или ином смысле олицетворяет их самих.

Начинает миссис Минако. Перед ней – переплетенная в кожу книга. Золоченая надпись готическим шрифтом: «Энн из Грин Гейблз». Она кладет миниатюрные ручки на обложку и, рассказывая, ласково ее поглаживает.

– Это – первая книга, какую я читать по-английски. Энн – прекрасная натура, такая сердечная, такая полная чистых чувств. Жизнь у нее трудная, но прекрасная тоже. Очень мило. Когда я первый раз ее читать, я девочка, а теперь читать моим дочам, а они читать своим дочам… дочерям. Когда в моей жизни проблемы, очень-очень грустные, я читать снова. Когда не знаю, что делать, я думать: «А как поступать Энн?» Она для меня как башня для кораблей.

– Башня для кораблей? – повторяю я, с неохотой прерывая рассказчицу.

– С большим огнем, – поясняет миссис Минато.

– Это называется маяк. Книга «Энн из Грин Гейблз» стала для вас маяком?

– Да. – По пухлой щеке миссис Минато сбегает одинокая слезинка. – Пожалуйста, посмотрите. – Она открывает книгу на богато украшенном титульном листе. Мы все наклоняемся ближе. Наискось через всю страницу – подпись фиолетовыми чернилами: Люси Мод Монтгомери.

– Где вы это раздобыли, миссис Минато?

– Дочь покупать для меня в Нью-Йорке. Ужасно много заплатить.

– А вы знаете, что Люси Мод Монтгомери и «Энн из Грин Гейблз» – мои соотечественницы? – спрашиваю я.

– Поэтому я приносить. Думаю, вы понимать.

– Люси Мод Монтгомери – уроженка ОПЭ.

– ОПЭ? – бурчит миссис Анака.

– Острова Принца Эдуарда. Это одна из канадских провинций.

– Остров, как Япония? – уточняет миссис Флиман.

– На моей родине Люси Мод Монтгомери считают великой святой. Каждой весной девушки со всей Канады собираются у ее могилы на острове, едят молодую картошку и молятся о детях и здоровом молоке.

– Когда-нибудь я поеду в ОПЭ и тоже поедать молодой картошки, – обещает миссис Минато. В последнее время у нее то и дело глаза на мокром месте. Миссис Анака, дипломированная медсестра, чьи украшенные кольцами руки, по всей видимости, столь же искусны, как и пальчики ног, с энтузиазмом принимается массировать ей плечи.

– Миссис Флиман, – приглашаю я. – Покажите, что принесли вы.

Миссис Флиман берет в руки журнал «Форчун», открывает на фотографии коротышки в роговых очках и в сером костюме на фоне сверкающего черного небоскреба.

– Это мой муж Томми. Очень хороший человек.

– Очень богатый человек, – фыркает себе под нос миссис Анака, глубже впиваясь в плечи миссис Миннако.

– Когда я его встретить, я – только бедная танцовщица, – миссис Анака шепчет что-то на ухо миссис Минато, – в Маниле. Он делать меня все, что я есть.

Я показываю на здание.

– Это в Токио?

Миссис Флиман качает головой.

– В Гонконге.

– Мистер Томми – филиппинец китайского происхождения, – поясняет миссис Накамура. – Он живать… живет в Гонконге.

– А вы живете в Японии? – обращаюсь я к миссис Флиман.

– Тут безопасно, – широко улыбается она.

– Он приезжает к вам в гости?

Миссис Флиман прикрывает рот ладошкой и хихикает.

– Томми ненавидеть Японию.

– Значит, вы к нему ездите?

– Иногда. Ну ладно.

– Миссис Анака?

Камилла Анака, дипломированная медсестра, приподнимает крышку вышитой шелковой коробочки, разворачивает серебристую ткань, достает узкий лакированный ящичек. Извлекает на свет и раскрывает бумажный веер с ручкой из слоновой кости. На пергаменте, натянутом между планками, ротогравюра – Иисус с арийской внешностью, с белокурыми волосами а-ля «Брек герлз»* и светло-голубыми глазами.

– Это веер моей бабушки.

– Веер вашей бабушки?

Миссис Анака озадаченно поднимает глаза.

– Да, веер моей бабушки.

– Ваша бабушка была христианкой?

* «Брек» – американская марка средств по уходу за волосами, крайне популярная в середине века благодаря рекламе с изображением женских головок («Брек герлз»), воплотивших в себе романтический идеал женской красоты и чистоты (точеный профиль в ореоле белокурых волос, вызывающе вздернутый подбородок, скромно потупленные глаза): этот идеализированный образ американской женщины сохранял популярность на протяжении 50 лет.

Миссис Анака кивает.

– Она из Нагасаки.

Все кивают в унисон, словно этим все объяснялось.

– Я тоже христианка, – добавляет миссис Анака.

– О? – Она что, ожидает награды?

– А вы христианка? – Миссис Анака – назойливая сучка.

– Нет.

– Иудейка? – предполагает миссис Флиман, дотрагиваясь до носа.

– Никто. Я – никто.

– Никто? – хором ахают дамы, расширив глаза.

– Никто. Миссис Накамура, а вы что принесли? Я отлично вижу: серый овальный камень. Миссис Накамура смотрит вниз, на камень, но прикасаться – не прикасается.

– Я находить… я нашла этот камень в ручье неподалеку от нашего загородного дома, на Кюсю*. Он был такой же, как все прочие камни в ручье, только немного другой. Пролежит в ручье достаточно долго, станет совсем такой, как все. Поэтому я его вынимать.

– О, – шепчет миссис Минато.

– А вы, – резко поворачивается ко мне миссис Анака, – что принесли вы?

Я уже собираюсь отрезать: «Я – ваша учительница, ты, настырная корова, мне ничего не нужно приносить», – а вместо этого зачем-то лезу в рюкзак и достаю бумажник. Показываю им рябой моментальный снимок, купленный мною на блошином рынке в Эдмонтоне – портрет моложавой женщины с бледным лицом, огромными серыми глазами и в шляпе с вислыми полями.

– Это – моя покойная мама.

Остаток урока рассказываю им про милую, добрую маму, которой никогда не знала.

* Кюсю – третий по величине и самый южный из четырех основных островов Японского архипелага.

* * *

Ёсидаяма – весь из себя пижонский район Киото, не такой симпатичный, как восточные холмы, где живет миссис Накамура, но и не вульгарное нагромождение ресторанов, магазинов, общественных бань и оштукатуренных бунгало вокруг гостиницы «Клубничный коржик». Дома, что минуем мы с Бонни, поднимаясь по извилистой дороге вверх по склону, по большей части невысокие, современные, и никаких магазинов тут нет, если не считать «Роусона» (японский «Севнилевн»*) у подножия холма.

Бонни вырядилась в пух и прах – в невесть сколько слоев раздувающегося шелкового батика, не иначе. Точь-в-точь незастеленная кровать в «Рангун холидей инн».

– А что, это вечеринка из серии «сядем в кружок, поболтаем», или «шиза-танцульки», или как оно? – спрашиваю я, пока мы преодолеваем еще один крутой пролет каменной лестницы.

– Никаких наркотиков, ручаюсь. – Бонни ставит свой лоскутный ридикюль на тротуар и хватает ртом воздух. Надо бы ей бросить курить: гвоздичные сигареты до добра не доводят! – В Японии с наркотиками очень строго.

– И почему это меня в бюро путешествий не предупредили?

– Митци Ямамура вам ужасно понравится. Она жила на Западе, английский у нее безупречный. А ее горшочки по всему миру выставлялись – и в Виктории, и в Альберте, и на горе Уитни. – Бонни подхватывает ридикюль и двигает дальше по темной улице. Вдалеке различаю многоярусные неоновые вывески квартала развлечений Гион. – Тут где-то тропинка должна быть…

Кабы таблички с указанием улицы и номера дома не считались здесь за западную причуду, ориентироваться в этой стране было бы куда как проще. Впереди, сквозь густые бамбуковые заросли, мягким светом сияют огни.

* Сеть магазинов одноименной фирмы, торгующих продуктами, напитками, товарами повседневного спроса; зачастую работают круглосуточно (название буквально означает «с семи до одиннадцати»).

– Наверное, там, – возвещает Бонни.

Мы взбираемся по узкой грунтовой дорожке. Через каждые несколько ярдов из травы торчит по здоровенному факелу; в безветренной ночи язычок пламени горит ровно, не колеблется.

Внезапно над нами нависает особняк – гигантская стеклянная коробка на толстых деревянных сваях. Рядом с бочкой из рифленого металла тусуются три парня-японца. Ухмыляются нам с Бонни.

– Бииру?*

– Хотите пива? – спрашивает Бонни.

– А то!

Бонни лопочет что-то по-японски. Двое ребят отворачиваются, прикрывая рот ладонью, плечи вздымаются от сдерживаемого смеха. Третий подает нам пиво.

Прихожая завалена туфлями и сандалиями. Бонни показывает мне, как прислонить сандалии носками к стене, чтобы потом проще было их отыскать, и мы поднимаемся по узкой винтовой лестнице.

– Это и есть домик твоей Минни? – шепчу я.

– Митци, – поправляет Бонни. – Не знаю, ей ли дом принадлежит, или она просто гостит здесь. Неплохо устроилась, а?

Просто класс. Наверху наблюдается одна длинная комната с квадратными окнами вдоль трех стен. В дальнем конце комнаты – низкое возвышение или сцена. Вот нисколько не гайдзинская вечеринка, если не считать нас с Бонни. Самое что ни на есть обычное скопище японцев – как в метро, как в супермаркетах, как на запруженных торговых улицах во время ленча. Столкнувшись лицом к лицу с чем-то чужеродным, они просто-напросто отказываются признавать его. Мы с Бонни здесь, в комнате – но, глядя на сотню других людей, этого не скажешь. Или нет, скажешь: сфокусировав взгляд на кусочке пространства близ винтовой лестницы, куда все демонстративно не смотрят.

* Пиво? (яп.)

– Пожалуй, идея была не из лучших, – говорю я Бонни на ухо, и тут миниатюрная женщина в платье, смахивающем на сверкающий белый парус, пронзительно взвизгивает со сцены в дальнем конце комнаты:

– Бонни, ты пришла!

Вот теперь все получили разрешение посмотреть в нашу сторону.

– Митци, – курлыкает Бонни; толпа расступается посередке, предоставляя Бонни с Митци место для хорошего разгона, завершающегося объятиями и воздушными поцелуями. Рядом с Митци, но отступив на шаг и наблюдая за происходящим с демонстративной отчужденностью, стоит парнишка – в жизни таких красавцев не видела. Черные волосы спадают до плеч, глазищи огромные, зеленые. Он оглядывает меня через плечо Митци, подносит два пальца к губам и неспешно, со смаком их облизывает.

Пока Бонни просвещает Митци насчет своего последнего запроса на грант для нового документального фильма про вывязывание декоративных узлов, мальчик боком-боком пробирается ко мне.

– Меня зовут Леке.

– Меня – Луиза.

– Ты американка, Луиза?

– Нет.

– Класс. Я пять лет прожил в Нью-Йорке. Так что американцев с меня довольно. Британка?

– Канадка. До того, как перебраться сюда, жила в Торонто.

– А чем занималась? – Он наклоняется ближе – чтобы эффект огромных кошачьих глаз не пропал даром.

– Сценой.

Глаза надвигаются прямо на меня.

– Ты актриса? Качаю головой.

– Художественный руководитель.

– Да ну?

– Про труппу «Воображаемый театр» слыхал?

– Так ты у них работаешь? – Чокается со мной пивной кружкой. – Я слыхал, труппа вся из себя безбашенная.

– Я работала у них. Мы… э-э… сейчас вроде как на рекреации.

– Финансирование накрылось?

– Творческие разногласия. – Как говорится, у меня да с самой собою.

Он поглаживает подбородок.

– Я, кстати, актер. Да ладно заливать-то.

– Поэтому ты и тусовался в Нью-Йорке?

Он встряхивает головой, отбрасывая волосы назад.

– Группу «Вустер» знаешь?

Этот парень – и в группе «Вустер»?

– Я на них ходила в Торонто в прошлом году. Они ставили «Суровое испытание»* – в гриме под негров. Уже много лет ничего лучше не видела. – В свою очередь жадно вглядываюсь в его лицо. – Что-то я тебя не припоминаю.

Леке застенчиво наклоняет голову. Глянцевая завеса волос почти закрывает его скулы.

– Вообще-то я никогда официально к «Вустерам» не принадлежал. Уж больно у них все на коммерческий лад поставлено. Прошлой зимой труппа разделилась, и я прибился к отколовшейся группе – «Взбурлившая смегма», может, знаешь? Мы как раз только-только начали раскручиваться, и тут мне пришлось возвращаться сюда: отец заболел.

* Драма «Суровое испытание» (The Crucible, 1953) американского драматурга и прозаика А. Миллера, посвященная судебному процессу над «салемскими колдунами», отразила получившую широкий размах кампанию по расследованию антиамериканской деятельности (слушания в Комиссии Маккарти). Пьеса удостоилась в 1953-м премии «Тони» и Дональдсона. Сам Миллер был вызван в 1956-м в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности. Ему предъявили обвинение в неуважении к Конгрессу, но после подачи апелляции наказание было смягчено.

– О. – Я залпом допиваю остатки пива. – А когда назад собираешься?

– Как только папаша коньки откинет, – улыбается он. – Ненавижу здесь все.

– Но ты ведь японец?

– По отцу. Мать новозеландка.

– А твоему папану еще долго осталось?

– Надеюсь, недолго. Пока он не скопытится, я на мели. В свою очередь чокаюсь с его пивной кружкой.

– Ну, скорейших тебе похорон.

– Папан – свинюга, – подмигивает мне парень.

– Может, когда их поколение росло, в воду чего подмешали?

Этот кого угодно переглядит – смотрит и смотрит неотрывно, не опуская длинных ресниц.

– Все мужчины-японцы – свиньи. Уж так их воспитывают. Япония – рай для свиней.

– Не только Япония, Леке. Он качает головой.

– Я знаю.

Разговоры разговаривать мальчик умеет. А дело делать?.. Я постукиваю ногтем по кружке.

– Как насчет еще по одной?

– А то!

Он следует за мною через всю комнату, где Бонни с Митци, в окружении выводка миловидных девиц, поют по-японски «Я попал в ритм».

На винтовой лестнице так темно, что я останавливаюсь, желая оглядеться. Леке налетает на меня, крепкий таз упирается мне в задницу. Так уж получается, что по пути вниз приходится остановиться еще пару раз.

Вышли наружу.

– Бииру, кудасай*, – говорю трем парням у бочки.

– Да ты говоришь по-японски, – шепчет Леке мне в волосы.

– Весь мой словарный запас ты только что выслушал. Самый высокий из трех ребят «на подхвате» передает мне два пива.

– Пусть таким и остается, – советует Леке.

– Это входит в мои планы.

– Стоит выучить японский, и твой статус здесь разом падает.

Протягиваю ему пиво. Он жестом дает понять: подержи, дескать, и шарит в карманах узких черных джинсов.

– Я тут припас для нас с тобой кое-что.

– Да ну? – Хороший мальчик.

На ладони его – две золотистые капсулки.

– Очень мило, – говорю. – Что это такое?

– Местный продукт. Зовется «Безмятежность».

– А что он делает?

– Вообще-то описать сложновато, – ухмыляется Леке. – Так или иначе, не хочу на тебя «давить».

Опускаю глаза, разглядываю симпатичные золотистые капсулки.

– Ну же, «надави» на меня.

Высовываю язык. Трое парней у бочки с пивом настороженно наблюдают за нами.

– Бабушка родная, ну и язычище у тебя! – Леке кладет капсулку на самый кончик.

Втягиваю язык, быстро, точно ящерица, и сглатываю. Он бросает вторую капсулку себе в рот, запивает глотком пива. Троица аплодирует.

– А скоро ли подействует? Леке сверяется с часами.

– Минут через десять-пятнадцать зацепит.

* Пиво, будьте добры (яп).

– Куда пойдем?

Леке, запрокинув голову, любуется фиолетовым небом.

– До чего здесь красиво, прямо забываешь, что ты в центре города.

Во, точно.

– Что, нельзя далеко отлучаться? Он кивает.

– Митци – добрый старый друг семьи?

– Надо ж мальчишечке на что-то жить. В любом случае не думаю, что ты захочешь скататься со мной к отцу.

Трое ребят при бочке подаются вперед, точно пытаясь запомнить каждое слово.

Беру Лекса за руку, кусаю за мизинец. Какой твердый! Кость ближе к поверхности, чем я ожидала.

– Слушай, если для тебя это проблема…

Он внимательно изучает отпечатки зубов на пальце.

– Нет, все о’кей. Есть тут одно местечко. – Ведет меня мимо изумленно глазеющих пивных ребят.

Разросшийся лесок за домом на сваях пронизан грунтовыми тропками и освещен высокими факелами. Мы следуем по извилистой тропе, переходим через каменный мост и минуем лачугу с одним-единственным здоровенным круглым окном.

– Что это за место? – Я вовсе не собиралась переходить на шепот: само так вышло.

– Здесь когда-то был ресторан. Митци вбила себе в голову переделать его во что-то вроде центра искусств: ну, знаешь, печи для обжига – для нее, театр-кафе – для меня.

Оборачиваюсь, вновь окидываю взглядом дом на сваях.

– Странный ресторан. Леке тоже оглядывается.

– Думаю, когда-то здесь был храм или святилище.

– Мать твою, Леке, да тут все, куда ни глянь, когда-то было либо храмом, либо святилищем.

Он идет себе дальше.

– Пожалуй, что и так.

– А в чем, собственно, разница?

– Разница? – бросает он через плечо.

– Между храмом и святилищем?

– По-моему, никакой разницы нет.

Последние факелы остались позади, теперь мы шагаем в полной темноте.

– Но мне казалось… – Я ускоряю шаг, догоняя своего спутника. – Мне казалось, что храмы – они буддийские, так что если видишь статую Будды, это храм, а если не видишь, но все равно похоже на священное место и благовониями пахнет, значит, это синтоистское святилище.

– Вроде того. – Голос его едва-едва пробивается сквозь тьму. – Хотя порою встречаешь святилища внутри храмов и наоборот. А почему тебя это волнует?

– Кто сказал, что меня это волнует? А не мог бы ты слегка замедлить шаг?

Леке уже остановился и даже обернулся. Ударяюсь подбородком ему в лоб.

– Сумимасэн, – говорю.

– Да ты целых три слова знаешь по-японски. – Зубы его сверкают в темноте, полупрозрачные, точно фарфоровые. – Ты смотри поосторожнее.

– Может, я уже под кайфом? – Странное покалывающее ощущение рождается в сфинктере и растекается вверх по позвоночнику, от позвонка к позвонку, словно по моей спине кто-то карабкается вверх по золотой лестнице.

– Возможно. На одних эта штука действует быстрее, чем на других, особенно по первому разу. Я-то к ней уже попривык.

Мы стоим перед гигантским деревянным цилиндром.

– Что это за хреновина?

Леке берет меня за руку и ведет за цилиндр. Открывает низкую дверцу и ныряет внутрь, втягивая меня за собою.

Слышу, как дверь за мной захлопывается. Вот теперь и впрямь темно – хоть глаз выколи: ни лунного света, ни огней большого города, ни неоновых реклам, что рикошетом отражаются от нависшего над самой землей горного облака, ни блестящих листьев, ни ненавязчиво подсвеченных поверхностей; одна лишь черная, огражденная со всех сторон ночь.

– Что это, Леке?

Он ловко уворачивается.

– Храм для ритуальных жертвоприношений девственниц-гайдзинок.

– Стало быть, мне беспокоиться не о чем. Слышу, как он расстегивает пряжку пояса, «молнию»

на брюках; черная хлопчатобумажная ткань с хрустом сползает вниз по его бедрам. Внезапно он прижимается ко мне, я обвиваю его руками – могла бы обхватить и дважды. Его кожа заключает в себе неизъяснимую сладость, она – словно столь же неотъемлемая часть темноты, как сама темнота. А еще – слабый аромат свежего воска.

Он зарывается лицом мне в грудь, и мы стоим так, не двигаясь, долго, бесконечно долго. Золотая лестница достроена, протянулась от моих ягодиц до мозга; голова пылает огнем. Того и гляди расколется надвое и выплеснет свет, точно разбитая хэллоуинская тыква.

Он распахнул на мне рубашку, груди наружу, его шелковистые волосы – повсюду, точно прохладная вода струится сквозь тьму. Золото сочится вниз по шее, зажигает каждый из влажных сосков, бьет лучом из пупка точно полуночный маяк.

– Я улетаю… – шепчу я, склонившись к самому его уху.

– Ты – полет, ты – возрождение, ты – свет. Луиза, – вздыхает он, – Луиза.

Я начинаю смеяться.

– Подлиза, сырник снизу.

Он приподнимает голову, вдыхает поглубже.

– Что?

– Детская дразнилка. Или, точнее, подростковая.

– Держу пари, – его пальцы расстегивают пуговицы ширинки на моих джинсах, – держу пари, твое сексуальное пробуждение пришло рано.

Тайное становится явным.

– Ты это понял, всего-навсего прикоснувшись ко мне?

– По тому, как ты меня засасываешь. Расставляю ноги чуть шире, давая больше простора

его рукам.

– Познакомься с живым смерчем, Леке. Всю свою жизнь я была ужас какой популярной девочкой, по крайней мере в темноте. Но я могу подарить столько света…

– Я это чувствую, Луиза. Жидкий свет.

– Так пей, малыш, пей до дна.

Не вставала на «мостик» со времен восьмого класса. Закрываю глаза и чувствую, как во мне разгорается зарево, с запада на восток. Во лбу открывается глаз, из него бьют лучи света. Небось выгляжу – ни дать ни взять календарь «Харе Кришна».

Теперь смеюсь заливисто, не переставая, смех пробуждается где-то внизу живота. Леке рывком заставляет меня выпрямиться; но унять смех я не в силах, точно так же, как и свет. Он потоком изливается наружу.

Тянусь к Лексу – и хватаю воздух, тянусь снова – вроде бы поймала тот самый, укушенный палец, вот только тонкие жесткие волосы курчавятся у основания да крохотные сливы болтаются в пружинистом мешочке.

Смех обрывается. Он замирает – повсюду, кроме как у меня в руке.

– Хочешь – прекратим? – шепчет он мне.

– С какой бы стати мне этого хотеть? – громко отвечаю я.

– Некоторые девушки хотят.

– Какие такие девушки?

– Западные девушки.

– Не вижу ни одной веской причины. Вот теперь Леке абсолютно недвижим.

– Ты перестала смеяться.

– Надо же когда-то и перестать. – Теперь, когда я и впрямь перестала, я этому рада. А то вполне могла бы зайти с этим своим смехом слишком далеко и не вернуться обратно, по крайней мере не в этой жизни. Как бы то ни было, довольно с меня света. Понемногу привыкаю чувствовать его в своей руке, да и он тоже пообвыкся: хрупкий стебель и внезапно сочащийся влагой цветок.

А затем – долгое и плавное вхождение в глубину, о котором все уши прожужжали.

– Все хорошо? – Ни хрена не вижу, но знаю: он вглядывается сквозь тьму в свет моих глаз.

– Все отлично. – Обнаруживаю, что могу держать его, точно самую огромную из кукол, лучший подарок девочке, могу приподнять его при помощи рук и дырки, могу подбросить его высоко в воздух и поймать, прежде чем упадет. А при этом он такой ловкач, такой искусник, раздевает меня, обнажает, сдирает слой за слоем. Счищает с меня налипшие ракушки – и вот я остаюсь наконец гладкая, ровная, хоть сейчас на воду – готова плыть по течению.


7 Вниз по реке


Сезон дождей закончился. Легко догадаться: дожди уже не идут. Теперь они просто повисают в воздухе, и это называется влажность. Каждое утро я встаю, прохожу пешком три квартала до «Роусона», покупаю кварту апельсинового сока и «Силли синнамон серпрайз», возвращаюсь к себе в комнату и переодеваю рубашку, в результате сего утреннего моциона вымокшую насквозь. Собственно говоря, всякий раз, как я выхожу из номера, мои титьки, и нлечи, и поясница, и подмышки, и промежность, и задница немедленно покрываются потом. А благородные киотцы между тем скользят мимо меня по тротуару, и ни капли испарины не оскверняет их немнущихся серо-бежевых льняных костюмов: они настолько привычны плавать в набухшем супе, что он не касается и не пятнает безупречных тел и неотсыревших душ.

По уик-эндам уроков нет; после того как горничная заглянет и удостоверится, что футон аккуратно свернут и лежит в шкафу, я вытаскиваю его обратно и расстилаю на татами. Многим и в голову не придет завалиться подремать утречком, а по мне так просто кайф. Позавтракаю, почитаю какого-нибудь Джима Томпсона* – целую стопку купила по сниженной цене в магазине английской книги-и прикорну на часок. Глядишь, день быстрее пройдет, что всегда приятно, плюс возникает иллюзия «нового старта», хотя нынче утром, с трудом выдираясь из второго сна, все никак не протру толком глаза. Серые сумерки и внутри, и снаружи, как свернувшееся молоко. В окно задувает Бетерок, напоенный сладким ароматом вишни, напоминая, что гостиница стоит по ветру от густо дезодорированного писсуара на берегу канала, где облегчаются престарелые таксисты – прям как скаковые лошади.

Фиг с ним, с ленчем, фиг с ним, с обедом; при мысли о суши «на вынос» у себя в номере или об одинокой вылазке в ресторан противно делается. Обнаруживаю, что чем дольше здесь живу, тем меньше еды мне требуется. После определенного предела голод, точно так же, как многие другие составляющие моей прежней жизни в Бробдингнеге, начинает казаться вульгарным. Вот сброшу еще плюс-минус сотню фунтов, и назначат меня почетной япошкой.

* Джим Томпсон (1906-1977) – американский романист, автор ряда детективов и триллеров, в том числе романа «Убийца внутри меня» («The Killer Inside Ме», 1952).

К десяти вечера не в силах ни минуты более выносить этой тесной комнатенки, провонявшей гниющими татами. От «Убийцы внутри меня» я при первом прочтении чуть животики не надорвала со смеху, а теперь вдруг роман показался на порядок мрачнее, ведь убийца, затаившийся внутри книги, – двойник моего собственного.

Выхожу в узкую полоску лунного света. Листва деревьев вдоль по Сиракава-дори отливает стальным блеском. Надо отдать должное этой дыре: потрясный город для прогулок, что правда, то правда. Преступностью здесь, похоже, и не пахнет, и даже насилуют нечасто – по крайней мере не великанш из Канады. Одиноких мужчин в ночи этакое привидение-громадина скорее удивляет, нежели чего другое. Те, что в группах, скорее хихикают и отворачиваются. На прошлой неделе бродила я по кварталу развлечений, где ночью всегда дрожит зеленый неоновый отсвет, просачиваясь сквозь ивы, что насажены вдоль каналов, и вдруг осознала, что пялятся на меня куда больше, нежели принято пялиться на одинокую девицу-гайдзинку в настолько туристской части города. Оглядываюсь через плечо – четверо совершенно спекшихся парнишек-японцев шествуют за мной цепочкой и старательно и – увы мне! – точно передразнивают мою походку: плечи сгорблены, задница колыхается, стопы чуть вывернуты внутрь – со всеми этими особенностями меня давным-давно ознакомили орды мучителей-подростков.

Большинство мужчин в Киото склонны вообще меня игнорировать, словно я – неприступная вершина, каковая одним этим оскорбляет японскую мужественность: да закройте вы на нее глаза, как, скажем, на насилие над «женщинами для утех» в Нанкине и Корее*, и оно само куда-нибудь да денется. Вообще-то я могу лишь догадываться, что все так, я про японских мужчин ничегошеньки не знаю. Предполагаю, что по Лексу судить бесполезно. (До сих пор от него – ни слуху ни духу, хотя тут ничего удивительного – если допустить, что записки, оставляемые для меня в «Клубничном коржике», идут дальше горничной; в конце концов, его талон на обед – Митци.)

* Во время Второй мировой войны молодых и красивых китаянок, кореянок и филиппинок причисляли к частям японской армии как «женщин для утех», то есть фактически сдавали в солдатские бордели.

Но если Леке за настоящего мужчину-японца не считается, тогда кто же? Есть хмурые личности в подземке, есть торговцы рыбой в резиновых сапогах, что, выйдя спозаранку на промысел, оставляют следы в виде влажно мерцающих полуоткрытых устриц на цементном полу. Есть цыкающие зубом таксисты, что кипятятся про себя, если багажа слишком много или если адрес назван неточно. Менеджеры среднего звена повсюду одни и те же, что здесь, что в любой другой точке мира, и кому какое дело, чем они живы? Вихляющие бедрами девятнадцатилетки, чьи волосы стильно спадают на один глаз, ночами рыщут стаями по десять-двенадцать, и несет от них одеколоном «Ральф Лоран Поло», биг-маками и засохшей блевотиной. Проблема в том, что сложно вычислить, кого именно здесь считают за мужчину, что здесь ценится как мужественность. Может, и здесь в точности как дома, где мужчина – это все, что движется, если хрен при нем.

Давеча вечером в киношку сходила – на настоящий японский фильмец, безо всяких английских субтитров, просто так пошла, ни с того ни с сего. На афишу купилась – улыбающийся песик рядом с железнодорожным полотном. Я разве не рассказывала, как люблю собак? И фильмы про них? И вот сижу в полутемном зале, семичасовой сеанс. Я-то ждала, что понабьются орущие сопляки, а вместо этого меня окружают мужчины средних лет, все в деловых костюмах и все беспрерывно курят. Свет меркнет, прокручивают несколько рекламных роликов и сообщений государственных служб: «Покупайте шоколадную соломку «Поки»! В ней столько Жизни!» _ и что делать, если приключится Большое Землетрясение; потом минут двадцать анонсов, и всё фильмы (или, может, это один весь из себя пламенный фильм) про автогонки или скорее про автокрушения.

Свет гаснет окончательно, начинается полнометражка. Какой песик хорошенький, вроде лайки в масштабе три четверти, вот только «воротник» попушистее. И небесно-голубые глазищи – прям оторопь берет. Долгое время ничего не происходит, как это принято в японских фильмах. А под конец все, включая собаку, делают себе харакири. Шучу. Песик – если я правильно расслышала, зовут его Хатчко – ходит по пятам за своим хозяином, профессором крупного университета. Судя по одежде и машинам, дело происходит в двадцатых-тридцатых годах. Место действия, возможно, Токио, но со всей определенностью не тот Токио, где побывала я. Я вроде бы где-то когда-то читала, что Токио пострадал куда сильнее – его просто-таки с землей сровняли, – нежели даже Хиросима с Нагасаки, хотя на Токио атомную бомбу не бросали, только зажигалки: ковровое бомбометание или как это там в ту пору называлось. В фильме довоенный Токио выглядит очень даже мило, повсюду парки, деревья, приземистые коттеджики из желтого кирпича, трамваи, крохотные деревянные домики, мужчины в элегантных костюмах европейского покроя с газетой под мышкой – этак эффектно, и женщины в кимоно снуют по опрятным улочкам.

Каждое утро малыш Хатчко провожает хозяина – а тот с годами не молодеет – до железнодорожной станции, ждет, чтобы тот сел в поезд, и только тогда возвращается в холостяцкую «берлогу» своего старикана. Затем, едва сгущаются сумерки, некий собачий инстинкт гонит Хатчко обратно на станцию, поприветствовать вернувшегося хозяина, как полагается исполненной достоинства японской собаке. Никаких тебе слюнявых поцелуев, никаких буйных прыжков, пышный хвост церемонно покачивается из стороны в сторону, точно королева во время шествия. Это хождение к станции и обратно повторяется снова и снова – туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда, перемежаясь слабо развитой побочной сюжетной линией про несчастную любовь профессорской единственной родственницы, всей из себя богемной племянницы, которая курит сигареты в длинном мундштуке из слоновой кости, рядится на западный манер и якшается с сомнительными личностями в притоне с залатанными ширмами-сёдзи.

Внезапно профессор отбрасывает коньки – прямо посреди лекции. Инфаркт миокарда, диагностирую я. Никому и в голову не приходит уведомить пса; племянница настолько увязла в сетях мирских удовольствий, что забывает прийти на похороны старика, не говоря уже о том, чтобы распорядиться его имуществом и запереть коттеджик. Бедняга Хатчко, медленно умирая от голода – шерстка его быстро утрачивает былой блеск и лоск, – тем не менее каждый вечер приходит на железнодорожную станцию и сидит там, бдительный и трогательный, у седьмого пути, а когда прибывает поезд, но без хозяина, Хатчко устало плетется назад в пустой, затянутый паутиной коттедж.

Времена года неумолимо сменяются в фуджиколор-ном монтаже – осенние листья, снежные метели, трепетные цветы вишни, полноводные горные потоки. Каждый вечер Хатчко возвращается на станцию, и вот однажды, в серых сумерках, падает на платформу и умирает. Начальник станции и прибывающие пассажиры, которые уже привыкли видеть на перроне стоического, пусть и несколько потрепанного песика, убиты горем. Один из них, журналист популярного ежедневника, докапывается до трагической истории Хатчко, разыскивает и публично стыдит племянницу, и та, наконец-то осознав всю глубину своего падения, бросает курить, облекается в роскошное кимоно и устраивает Хатчко достойное погребение, увенчав пушистую псиную голову хризантемами примерно того же дымчатого цвета, что и его шерсть. В финале фильма она только что самолично, ползая на коленях, вымыла полы в скромном профессорском домике и переселилась туда, сперва обзаведшись очаровательным миниатюрным щеночком лайки.

Где-то начиная с профессорского фатального crise cardiaque* мужчины вокруг меня начинают плакать – не беззвучно, как многие мои ухажеры, сидевшие рядом со мною на Западе, причем неудержимо, и на мой непривычный взгляд, по-театральному наигранно. Встряхнув, разворачивают огромные белые носовые платки, от ряда к ряду плюшевых сидений прокатываются громкие рыдания, трубят носы. По мере того как длится фильм, чувствую, что меня уносит медленная река слез, потому что я тоже плачу – просто слезная оргия, катарсис, – и в то же время нет, уж больно легко это все дается. Теперь всякий раз, когда я вижу одну из таких ездовых собак-недоростков, семенящую по тротуару – а они просто вездесущие твари, мать их за ногу, – глаза у меня снова оказываются на мокром месте, стыд-позор, да и только.

Когда можно не беспокоиться о том, что тебя схватит за горло или изнасилует какой-нибудь ублюдок с острым приступом спермотоксикоза, просто удивительно, как открывается тебе город, – скользишь, точно призрак, от квартала к кварталу по безупречно чистым тротуарам, и нет для тебя запретных мест – куда хочешь, туда и идешь. Смешиваюсь с толпой, хлынувшей со станции Каварамати. Толпа несет меня по мосту, переброшенному через Камо, и в квартал Гион, где якобы водятся гейши, хотя как отличить настоящую гейшу от напудренных девиц в кимоно, что выколачивают по максимуму из каждого бара и из каждого клиента в деловом костюме, я понятия не имею. По выходным подлинные гейши выходят на улицу, поют и играют на сямисэнах и кото либо пощелкивают кастаньетами, заманивая туристов. Мы с Бонни договаривались пойти поглядеть на них в прошлое воскресенье. К несчастью, со мной приключилась мигрень – каковую я, уж будьте уверены, тщательно выпестовала.

* сердечный приступ (фр.).

Гион не слишком-то отличается от остального ночного Киото: теснота, грязь, миниатюрные бары, торчащие вертикально, под стать кубическим неоновым вывескам, их обозначающим. В такие бары с улицы не забредешь, редкий из них – на уровне улицы. Как правило, приходится подниматься на крохотном лифте. Один раз я заскочила в такой перехватить чего-нибудь на скорую руку; забегаловка была с английским названием, «Скотч с печеньем», вот я и решила, мне там обрадуются, – так при виде меня всех присутствующих чуть удар не хватил. Внутри обнаружился узкий зал с низким потолком, бар на шесть табуреток и разборный диван в нише. Повсюду подвешены мини-телевизоры, над баром – еще один, с широким экраном, и все показывают одно и то же порно: связанную по рукам и ногам, пронзительно вопящую японочку истязают пузатые японские мужики, с ног до головы покрытые татуировкой. Что там было дальше, я так и не досмотрела: дородный тип в смокинге скрестил руки на груди и выставил меня обратно в лифт.

На широких берегах Камо горят костры, темный дым смешивается с туманом, что расползается от мелкой воды. Сырой ветер доносит до меня звуки пьяной песни. Бреду вниз по узкой улочке, безлюдной, насколько это возможно для улицы Киото. Старушенция с метлой надраивает улицу. За изогнутым зеркальным стеклом пижонской кафейни девица в лимонно-желтом платье держит ворох меню, точно веер. Еще дальше таксист в белых перчатках полирует зеркальце заднего вида с помощью слюны и золотистой замши. Ряд витрин сбегает вниз к реке. Выставленный товар на порядок выше обычной туристской дребедени – вообще-то поди отличи супницу за триста иен от супницы за триста тысяч. По тому, как предметы скомпонованы, можно понять, что перед тобой – товар высшего качества. Вот, например, магазин лакированных изделий. В высокой витрине – всего-то навсего пять чаш на подставках из светлого дерева. Первая – неглубокая, темно-фиолетовая; вторая – жжено-оранжевая, третья и четвертая – нефтяно-черные, пятая, самая большая, – мягко-золотистая. Я прихожу сюда каждую неделю или вроде того, к одной и той же витрине, просто полюбоваться, хотя чтоб меня поимели, если могу объяснить зачем. Они меня вроде как успокаивают. А может, дело даже не в самих чашах, а в том, как они разложены. Гладкие, глянцевые, безукоризненно ровные, воплощение законченности – в жизни такого не видела. Ничего не оставлено «на потом», ничего не упущено, как внутри, так и снаружи – сама простота. По такой поверхности хочется провести пальцем. Языком. Неотрывно гляжу сквозь стекло и ду^ маю: а куснуть бы вон ту, фиолетовую. Глянцевое покрытие раскрошится, точно оболочка яркой конфетки «Смарти», а под ним – дерево, твердое, точно шоколад. Извращенное какое-то ощущение – исходишь слюной при виде лакировки. Чаша стоит себе, даря покой и мир, сверху подсвеченная неприметными глиняными светиль-ничками, а изнутри – чем, собственно?

В конце улицы – выходящий на реку крошечный парк. Деревья, окружившие его кольцом, слишком долго живут в городе – листья истончились, обесцветились до нездоровой белизны выхлопными газами и кислотными дождями. В центре кольца – неглубокий прудик, крохотный каменный домик для еще более крохотного каменного божка и низкая каменная скамейка – для желающих созерцать его ухмылку. Тормашки устали, скамейка приятно холодит отвисшую задницу. На противоположном берегу реки, сквозь ровные ряды ив, проглядывают неоновые отблески города как такового и толпы, беззвучно растекающиеся по сетке улиц.

В кустах слева зашуршало, и тут же – пронзительный писк. Что-то щекочет мне лодыжку. Вскакиваю на ноги. Крысы. Белый котенок кувыркается через мою туфлю. И еще один, и еще, и, наконец, еще один, последний, этому досталось только полхвоста. Целое представление устроили: жалобно мяучат, ползают взад-вперед через мои ноги, все, кроме Куцего, тот прижался к моей лодыжке и непрестанно чихает. Беру его в руку. Можно подумать, пустотелый – совсем ничего не весит. Глазки почти не открываются, слиплись от засохшей слизи. Каа-чу, каа-чу. Дрожит в моей ладони. Возможно, чумка – как у амбарных крыс дома. К утру сдохнет. Остальные выглядят скорее жизнерадостными, нежели здоровыми, под грязной белой шерсткой отчетливо обозначены ребрышки. Куцый снова чихает, затем писает мне в ладонь. Несколько капель мочи – а запах аммиака просто одуряющий. Ссаживаю котенка на землю, вытираю руку о куст. Неумолчное мяуканье начинает действовать мне на нервы. В довершение бед, над головой раздается резкое карканье. На двух ветвях расселись здоровенные вороны, небось целая дюжина, никак не меньше, и все жмутся друг к другу, точно погребальный хор. Карканье усиливается, мяуканье тоже. Волоски на моих запястьях и шее встают дыбом. По спине растекается леденящий холод. Пора идти. Котята кубарем скатываются с моих туфель и резво бегут за мной, все, кроме Куцего – того вороны не пускают. Шквал черных крыльев, слабый писк, во влажном воздухе парят клочья шерсти, гигантские птицы возвращаются обратно на ветки. Куцый лежит неподвижно в темно-фиолетовой, словно лакированной лужице.

Возвращаюсь назад, на безопасный берег реки; толпа несет меня все дальше к белой, в натуральную величину, пластиковой статуе полковника Сандерса* с глазами восточного мудреца. Девушки за стойкой в красных полосатых шапочках и передничках ликующе желают мне доброго вечера. Тянусь за красным пластмассовым подносом, но та, что повыше всех, меня опережает. Берет поднос сама, ловко ставит его перед тремя девушками со сверкающими алюминиевыми щипцами. Пятая, в очках в массивной черной оправе, сует мне в руку заламинированное меню в картинках. Тыкаю пальцем в яркую, сочную композицию из ножки, грудки и крылышка, дополненную приплюснутым коричневым треугольничком – возможно, сухой бисквит – и пенопластовой мисочкой с ярко-желтой кукурузой. Шестая девица, невысокая и коренастая, пробивает мою покупку и вручает сдачу.

Поднимаюсь по узкой деревянной лестнице, усаживаюсь за крохотный столик – прямо хоть в кукольный домик. Прочие посетители делают вид, будто не замечают, что к ним забрела Гулливетта. Вонзаю зубы в покрытого хрустящей корочкой цыпленка, жир струится по подбородку. Пахнет какой-то гадостью, словно не жареной курицей, а резким антисептиком, вроде… вроде аммиака. Вскрываю пакетик с салфеткой и пытаюсь оттереть с ладони кошачью мочу. Въелась капитально. Доедаю остатки курицы. Ярко-желтая кукуруза сладкая, пикантная. Съедаю и коричневый треугольничек, по-прежнему понятия не имея, что он такое.

Спускаюсь вниз по узкой лестнице; высокая девушка выхватывает у меня поднос, стряхивает оберточную бумагу и пластиковый мусор прямо в шарнирную пасть урны из клееной фанеры. Все шесть бурно благодарят меня, желают приятного вечера. Выхожу на тротуар.

* Автор рецепта приготовления цыплят по-кентуккски, фирменного блюда в сети ресторанов быстрого обслуживания «Colonel Sanders’ Kentucky Fried Chicken»; на рекламных плакатах изображается как почтенный джентльмен с американского Юга (жареный цыпленок – одно из традиционных блюд южных штатов).

Во рту – сплошной жир, даже зубы оскальзываются. Щупаю лоб – не просто влажный, а прямо-таки мокрый от пота. Ударяюсь в бег. Толпа изумленно застывает на месте, я проношусь мимо, зажав рот рукой, рюкзак соскользнул к локтю, яростно колотит по бедру. Добегаю до каменных ступеней, спускающихся вниз к реке; желчь уже в горле плещется. Мощеный берег. Повсюду дети. Одни, лежа на спине, глядят в фиолетовое небо, другие толпятся у костров, напевая печальные безымянные песни. Несколько одиночек, пошатываясь, слоняются туда-сюда. Один такой, парень в серебристой ветровке, громко рыгает мне в лицо. Вонь недопереваренного пива меня добивает. Так и не добравшись до мелкой речушки, блюю прямо на дорожку, выложенную из камней в форме черепах – прямо на панцирь. Вообще-то помимо цыпленка и ежедневного «Силли синнамон серпрайз» я ничего особенно и не ела. Но, должно быть, в желудке у меня скопилось немало забродившего варева, потому что, когда поток иссякает и я хватаю ртом вонючий воздух, под рвотой панциря не видно.

Пошатываясь, бреду вверх по выровненному граблями берегу. Подскальзываюсь – лучше не думать на чем – и плюх вниз. Слышу, как подо лбом моим похрустывает гравий, но ни хрена не чувствую. Приподняв голову, смутно различаю стайку детей, мальчишек и девчонок, что медленно подбираются ко мне через гравий и утоптанные водоросли. Паренек в темно-красной потрепанной хлопчатобумажной фуфайке достает из заднего кармана джинсов огромный платок и тщательно стирает у меня со лба и с носа грязь и пот, а с губ и подбородка – ошметки ярко-желтой кукурузы и кожицы жареного цыпленка. Мягкие руки массируют мне шею и плечи. Девочка с «хвостиком» отвинчивает крышку красного клетчатого термоса и вливает горячую жидкость мне в рот. Мисо*. Кашляю, сглатываю, кашляю, выдаю все обратно. Второй мальчик предлагает новый чистый платок. Три девочки в темно-синей школьной форме тихонько аплодируют его галантности. Меня бьет озноб, зубы стучат: ды-ды-ды. Одна из девчушек в форме затягивает песню, остальные подхватывают припев. Японский хоровод. Дети обступили мой длинный труп, тела их, невесомые, теплые, накрывают меня слой за слоем, и все мы погружаемся в сон на берегу неспешно текущей реки.

* Японский суп из бобового пюре.


8 Школа «Чистых сердец»


Кожная сыпь, как выясняется, зачастую приносит с собою ночь безумных снов. В памяти у меня отложился только один – про мелких насекомых, пушистых, словно норки. Если их раздразнить (только не спрашивайте как), они раздувались в десять-двенадцать раз против обычного и трахались до одури, а следствие их похоти – инкубаторы, битком набитые громадными пасхальными яйцами. Просыпаюсь не то чтобы с головной болью – чувствую странную пульсацию между глаз и чуть выше. Запутавшись ногами во влажных со сна простынях, осторожно массирую ноющий участок, предполагая обнаружить шишку. По ощущениям – до того, как пощупаешь – больше всего похоже на то, что там формируется гигантский прыщ. Но под пальцами лоб кажется ровным и гладким, в этом месте даже чуть впалым. Гляжусь в зеркальце в ванной: ничего не вижу, вот только кожа, пожалуй, чересчур гладкая и блестящая. Если это не зарождающийся гнойничок, тогда чего ж он так пульсирует? С моим везением он, пожалуй, прорвется и извергнет магму как раз во время интервью.

Это Леке расстарался. Позвонил вчера как ни в чем не бывало, при том, что мы ни словечком не обменялись с той ночи, когда он отымел меня до одури своим тощеньким членом. У Митци контракт на здоровенные такие вазы для внутреннего дворика школы «Чистых сердец» на горе Курама, и как только она услышала, что они ищут репетитора по английскому языку для сценического диалога, она тут же подумала обо мне. Ага, как же. Держу пари, идея Лекса. Небось эти двое – одна из тех парочек, ну, вы знаете, вовсю развлекаются на стороне, и при этом эмоционально срослись как сиамские близнецы. Она отпускает поводок, давая ему шанс перепихнуться со мной в гигантской бочке из-под сакэ, а он обеспечивает «порно-беседу под одеялом» – своего рода топливо для выдохшейся страсти. Да плевать я хотела, пусть он и впрямь расписывает мой торчащий клитор, если в результате мне перепадет настоящая работенка, вместо всех этих дерьмовых подработок. Всех – это громко сказано. Миссис Накамура с девочками и тот музыкантишка из Арасиямы, который звонит мне, как только у него заводится деньга, то есть практически никогда.

Намазываю лоб «Нокземой», влезаю в благопристойное полотняное платье – подцепила на августовской распродаже в «Холт Ренфрю»* пару лет назад, достаю из мини-холодильника упаковку йогурта, позавтракать по-быстрому. Открываю – тоже пахнет «Нокземой». В здешнем влажном климате вообще ничего не хранится. Оставляю на телевизоре. Может, горничная черпанет себе ложку-другую и скончается, мать ее за ногу.

На станции Дематиянаги на платформе вокруг меня кишат четырнадцатилетние подростки в черных, армейского образца, туниках и беретах в тон. Поначалу они словно не замечают моего присутствия – носятся вокруг, открыв рот, опустив глаза, помавая пальцами в воздухе. Затем слышится шелестящее «хэрро», хотя ни у кого из них даже губы вроде бы не двигаются. Подъезжает трамвай; целая группа этих ребят умудряется обступить меня так тесно, что их пахнущие потом тела просто-таки отрывают меня от земли и заносят в вагон. Опускают меня прямо на середину скамейки, обитой бордовым плюшом. Мальчишки втискиваются по обе стороны, каждый задерживается на мгновение пожать мне руку. Еще с дюжину повисают на ремнях у меня над головой, так что их промежности подрагивают и раскачиваются прямо у меня перед носом, когда вагон трогается и медленно ползет в гору, а бетонные многоэтажки – с каждого балкона свисает по цветастому футону – сменяются прихотливыми деревеньками, рисовыми полями и приземистыми деревянными фермерскими домиками тут и там.

* Сеть ведущих универмагов в Канаде, специализирующихся на модной одежде для мужчин и женщин.

Рослый паренек с длинными, вислыми руками и мочками ушей снимает берет, достает из-под внутренней ленты синего лебедя-оригами, держит его на вытянутой ладони, точно приглашая к взлету. Наклоняюсь, внимательно изучаю игрушку. Это подарок? А если да, то чего ждут взамен? Костлявое колено парня упирается мне в бедро, но, возможно, это случайность. Он сжимает кулак и вновь раскрывает ладонь. Бумажный лебедь смят, мальчишечьи пальцы смыкаются вокруг него точно лепестки какого-то омерзительного цветка. Он бросает лебедя в рот, задумчиво жует, глотает, облизывает губы – прямо-таки пурпурные. В горле его что-то странно булькает – этакое низкое, утробное мурлыканье.

Он указывает на мою левую грудь.

– Американа?

– Канадка. Он озадачен.

– Канада, – поясняю я.

Он повторяет по слогам: «Ка-на-да». Слово прокатывается по рядам раскачивающихся мальчишек взад и вперед, пока не входит в их коллективный словарь и не закрепляется там на веки вечные. Мальчуган поменьше поднимается на цыпочки и шепчет что-то прямо в вислое ухо рослого парня.

Рослый парень пошевеливает над головой длинными пальцами.

– Снег?

Я помаваю пальцами в ответ.

– Снег.

Трамвай подъезжает к пригородной станции. Вытягиваю шею, пытаясь прочесть проплывающую мимо английскую надпись: «ИТИХАРА». Ни города, ни деревни, одна только одинокая платформа в обрамлении ярких рекламных щитов. Снова – хор «хэрро», и мальчишки гурьбой вываливаются из длинного вагона, оставляя меня в одиночестве. Вагон трогается; вижу – ребята уже у билетной кассы. Они снимают береты и в унисон кланяются; трамвай ползет в гору.

Курама – конечная остановка. Вынимаю нарисованную от руки карту, что Леке прислал мне по факсу, иду через горную деревушку, состоящую главным образом из сувенирных лотков и ресторанчиков, битком набитых японскими туристами. Если получу место, на обратном пути непременно куплю коробку самых моих любимых соевых конфет.

Дорога из города петляет через густой, однако аккуратно спланированный сосновый лес, солнечный луч лишь изредка роняет блик на устланную хвоей землю. Поднявшись по крутому склону, вижу оранжевые тории* и длинные каменные лестницы, уводящие к крохотным храмам. А может, к святилищам. Каждые несколько минут мимо проезжает машина, чуть сбавляя скорость, чтобы пассажиры могли всласть полюбоваться на здоровенную гайдзинку, которая сдуру полезла в гору в облегающем полотняном платьишке и туфлях-лодочках.

* Церемониальные врата перед японским синтоистским храмом, состоят из двух вертикальных стоек и двух поперечин, из которых нижняя – прямая, а верхняя, как правило, изогнута и выступает вперед.

Пройдя милю или около того, вижу: долина расширилась и на узкой прогалине почти у самой вершины горы Курама раскинулся школьный комплекс «Чистых сердец» – розовые оштукатуренные здания, веером отходящие от хрупкой золоченой пагоды. Целый ряд ворот-тории, с сотню, никак не меньше, тянется вверх по склону, ограждая каменную лестницу. Прыгаю через две ступеньки. В проемах между тории мелькают деревья и кустарник. На полпути наверх колокола начинают вызванивать «Чужие в ночи» в аранжировке Бузони*.

К тому времени как я поднимаюсь на самый верх лестницы и выныриваю из туннеля тории, колокола переходят на бравурную вариацию «Темы Лары» из «Доктора Живаго»**. Передо мной – парковочная площадка, совсем пустая, если не считать нескольких машин и трех туристских автобусов. С другой ее стороны – прихотливо украшенные золотые ворота. Между ними и парковкой – узкая полоска сада. Деревья и кусты, подстриженные в форме шахматных фигур, уводят мимо цветочных часов. Большая стрелка – на красной капусте, маленькая – на куртинке розовых маргариток, так что времени, надо думать, четверть десятого. Я опоздала.

* Ферручо Бенвенуто Бузони (1866-1924) – итальянский пианист и композитор эклектического направления. «Чужие в ночи» («Strangers in the Night») – популярная песня американского поп-певца Фрэнка Синатры, принесшая ему премию «Грэмми».

** «Доктор Живаго» – фильм режиссера Д. Лина (1965) по мотивам одноименного романа Б. Пастернака, завоевавший пять «Оскаров». Музыку к фильму написал композитор Морис Жарр; «Тема Лары» (она же – «Любовная тема») – один из самых популярных музыкальных номеров фильма.

В сторожке привратника никого нет. Пытаюсь громыхнуть золочеными воротами, однако ворота закреплены наглухо. За воротами стайками бегают девчушки в коротких клетчатых юбках в складку, белые блузки с длинными рукавами в ярком солнечном свете так и ослепляют чистотой. И все – в беретиках, в розовых, пурпурных, зеленых, синих, даже несколько золотых есть. Хочу их окликнуть, но как? Коннитива?* Полной дурой себя почувствую. Кроме того, девочки меня игнорируют, даже те три в зеленых беретах, что идут к воротам с ведром мыльной воды. Они опускаются на колени прямо на мелкий гравий и надраивают золоченый металл зубными щетками «Люсит». Господи милосердный, небось совсем спарились в этих своих беретах, юбках и плотных зеленых гетрах, однако ж ни одна даже не вспотела, а я вот стою по другую сторону золоченой решетки, и щеки у меня блестят от испарины, а на ткани между титьками проступило влажное пятно Роршаха**.

Улыбаюсь девочкам сквозь решетку и шепчу: «Кон-нитива». Те не поднимают глаз, хотя одна, по всему видно, с трудом сдерживает смех. «Сумимасэн», – шепчу я. Хохотушка поднимает глаза. Я складываю ладони, кланяюсь и говорю: «Отведите меня к вашей начальнице». Девочка прикрывает рот ладошкой и бежит через двор. Ее товарки продолжают мыть и чистить – шкряб-шкряб-шкряб, – отдраивая золотые розетки с завитушками и аккуратно промокая их досуха мягкими белыми тряпочками.

Спустя несколько минут хохотушка возвращается, кланяется мне из-за решетки и говорит: «Тётто маттэ кудасай»***, что означает приблизительно: «Стой, где стоишь, и жди, иностранная сучка». Берет тряпку и принимается полировать золоченую петлю.

* Здравствуйте? (яп.)

** Роршах Герман (1884-1922) – швейцарский психиатр, создатель проективного теста цветовых пятен, названного в его честь.

*** Подождите минуточку, пожалуйста (яп.).

Блуждаю между зелеными шахматными фигурками, натыкаюсь на еще одну девичью группу – бригаду «оранжевые береты»; эти «причесывают» безупречный газончик лилипутскими грабельками. «Сумимасэн, – бурчу себе под нос. – Суми-мать-вашу-масэн». Те даже глаз не поднимают.

Там, где полоска садика заканчивается, по плите розового гранита сбегает вода. На постаменте зеленого гранита – две мраморные камеи, изображающие двух парней явно западного типажа. Под резной надписью по-японски – пластиковый ярлычок с переводом: «КРУГЛЫЕ ПОРТРЕТЫ – ИТАЛЬЯНСКИЕ СКУЛЬПТУРЫ РИЧАРДА РОДЖЕРСА И ОСКАРА ХАММЕР-СТАЙНА».

Она стоит рядом: понятия не имею, откуда она взялась. Миниатюрная, хорошенькая, темные волосы, темные глаза – словом, ничем не отличается от всех прочих девушек, что я видела сквозь решетку, вот только в «штатском», в шелковой серебристой тунике, достаточно короткой, чтобы не закрывать точеных мускулистых ног. Сзади, из-под ворота туники, полоска ткани, достаточно длинная, чтобы поймать ветер, развевается, точно укороченный плащ. А на задниках кроссовок – крохотные серебряные крылышки.

Я как раз пытаюсь рассортировать мои девятнадцать японских фраз на все случаи жизни, когда она произносит – с безупречными оксбриджскими интонациями:

– Луиза Пейншо? Я – Гермико, личный ассистент мистера Аракава. Он попросил меня извиниться перед вами за неразбериху у ворот.

– Ага, конечно. – Небось локти себе грызет от отчаяния. Теперь моя очередь каяться. – Извините, что так опоздала. На карте школа казалась куда ближе к остановке «Курама».

– И, боюсь, когда спектакля нет, автобусы ходят ужасно нерегулярно, – любезно подхватывает Гермико.

– Я и не знала, что тут есть автобусы.

Она разворачивается и впервые смотрит на меня – действительно смотрит. Странное ощущение: здесь встретиться глазами – все равно что пернуть в битком набитом лифте: да, случается, но только в силу неизбежности.

– Вы доехали на такси – так далеко?

– Я дошла пешком. Гермико широко улыбается.

– Я тоже предпочитаю этот способ передвижения. Опускаю взгляд вниз, на ее ноги.

– Следующий раз обзаведусь более подходящей обувью.

– Нравится? – Она поворачивается на каблуке так, чтобы я могла лучше разглядеть тисненые серебряные крылышки.

– Это вы здесь купили?

– В Токио, – отвечает Гермико. – Знаете бутик «Трагические развлечения» в Хараюку?

– Да я в Токио всего пару дней пробыла.

Мы проходим между ладьей и слоном, громадные золотые ворога распахиваются, бригады чистильщиц в юбочках нигде не видно.

– Если не возражаете, – говорит Гермико, – мы с вами пройдем через зал «Благоуханный сад»; у труппы «Огонь» там генеральная репетиция. Мистер Аракава подумал, что вы перед интервью захотите взглянуть на девочек в деле. Вы когда-нибудь видели «Чистые сердца» на международных гастролях?

Я качаю головой.

– Мы играли и на Бродвее, и в Лондоне, в Уэст-Энде, хотя особого успеха не имели ни там, ни там. Зрители сочли нас несколько странными.

И кто бы мог подумать.

Зал «Благоуханный сад» и два здания по бокам – малый зал «Кокон» и административное здание «Уголок радости» – очень похожи на Линкольнский центр*, если, конечно, возможно вообразить себе Линкольнский центр, оштукатуренный розовым. Сквозь стеклянную оболочку зала «Благоуханный сад» различаю высокую двойную лестницу, что вьется вокруг тотемного столба из розового стекла, подсвеченного изнутри.

– Весь комплекс, – поясняет Гермико, в то время как двери зеркального стекла расходятся, пропуская нас в фойе «Благоуханного сада», – спроектировал выдающийся японский архитектор Кон Эдо. Вы знакомы с его работами?

Я качаю головой.

– Один из наших великих архитекторов-модернистов. Он учился у Корбюзье**, у Нимейера*** и… и… – подбирает третье имя.

– У Барбары Картленд****?

Гермико одаривает меня взглядом из-под изогнутых арок-бровей.

– Вижу, вам палец в рот не клади.

Обитые простеганной розовой кожей двери закрываются за нами с глухим стуком. Мы вошли в зрительный зал. На широкой сцене – одна-единственная декорация, лестница от одной кулисы до другой, под острым углом наклоненная в противоположную сторону от рампы. Пятьдесят или около того ступеней заканчиваются у горизонта, где в вышине медленно вращаются ветряные мельницы и стремительно летят облака.

* Линкольнский центр исполнительских искусств – театрально-концертный комплекс в Нью-Йорке, включающий в себя зал филармонии, театр «Метрополитен-опера», Театр штата Нью-Йорк, Театр «Вивиан Бомон», Театральную библиотеку, Музей исполнительских искусств и Джульярдскую музыкальную школу.

** Ле Корбюзье (наст, имя Шарль Эдуар Жаннере-Гри, 1887- 1965) – французский архитектор и дизайнер, основоположник современной архитектуры и дизайна жилища и мебели.

*** Нимейер Суарис Филью (р. 1907) – бразильский архитектор, почетный член АХ СССР (1983). Один из основателей бразильской школы современной архитектуры. Новаторски разрабатывает железобетонные конструкции, стремится к их эстетической выразительности, к экспрессии и пластическому богатству форм. Лауреат международной Ленинской премии (1963).

**** Картленд Барбара (1901-2000), британская романистка, автор более 700 любовных романов, «королева эскейпистской прозы» 60-х гг. Барбара Картленд славилась пристрастием к розовому шифону в одежде и к драгоценностям.

Возможно, мысль о хористках-японках вам в жизни не приходила в голову. Мне так и впрямь не приходила, вплоть до сего момента. Но вот вам пожалуйста, их несколько десятков: половина одеты как девочки, половина – как мальчики, и все отплясывают себе в ярких лакированных деревянных башмаках, девочки с желто-хромовыми косичками, торчащими из-под белых шапочек, и в щеголеватых белых передничках поверх ярко-синих юбок, мальчики в темно-синих бескозырках и блузах в тон, и все – и мальчики, и девочки – держат на вытянутых руках огромные круглые оранжевые сыры и, перемещаясь по узким стеклянным ступеням взад и вперед, поют по-японски что-то до странности знакомое.

– Что это за песня? – шепотом спрашиваю я у Гермико, когда многократно усиленный голос резко и невнятно лопочет что-то сверху. Танцоры замирают, напряженно прислушиваются, затем поднимают сыры и вновь начинают танцевать и петь.

«У тебя в голове ветряные мельницы», – поясняет Гермико.

Ну конечно же!

Голландцы и голландки расхаживают взад-вперед по высокой лестнице, круглые сыры раскачиваются туда-сюда, в то время как с колосников на еле различимых тросах спускается здоровенный сосновый шкаф. По мере того как он опускается все ниже, стенки его становятся прозрачными. В шкафу жмутся друг к другу семь-восемь человек – две взрослые пары, две девочки-подростка и высокий светловолосый мальчик – все в поношенной одежде, на рукаве у каждого – желтая шестиконечная звезда.

– Попробуйте угадать, что это за мюзикл? – подначивает меня Гермико. Скрипки в оркестровой яме разом запиликали в минорном ключе.

Я качаю головой.

– «Дневник Анны Франк», – сообщает Гермико.

Младшая из девочек-подростков перебирается к передней части шкафа, распахивает двери и выкрикивает припев к «Мельницам». Шкаф медленно поднимается: Анна вновь скорчилась рядом со своими оборванными друзьями и родственниками.

– Ну и голосок у этой вашей Анны.

– Правда хороша? Но, пожалуй, нам стоило бы поторопиться, – говорит Гермико. – Надо думать, мистер Аракава уже ждет.

Мы просто-таки пулей вылетаем из зрительного зала и ступаем на стеклянные катки – здесь даже полы, и те остекленные! – крытых переходов, что соединяют между собою здания комплекса «Чистых сердец». Поднимаемся на верхний этаж административного здания «Уголок радости», Гермико вводит меня в веерообразную комнату с низким потолком, одна стена которой представляет собою непрерывную стеклянную кривую, открывающуюся на ряды долин.

Из дальнего конца комнаты появляется прекрасная молодая женщина в синем кимоно – такого оттенка синевы я здесь увидеть не ждала, такое бывает морозным днем в Альберте, когда втыкаешь лопату в сугроб, зачерпываешь искрящуюся груду, а на самом дне получившейся выемки растекается призрачная синь. По мере того как красавица приближается – слышу, как шелк шуршит, а она еще только на середине комнаты, – она увядает на глазах. Лицо ее покрыто паутиной морщин, словно шелкопряды, соткавшие ее кимоно, продолжают вкалывать сверхурочно.

Женщина низко кланяется Гермико, та кланяется в ответ; в поклоне они едва не соприкасаются лбами. Еще не распрямившись, прекрасная старуха поднимает на меня глаза.

– Какая высокая, – роняет она, выпрямляясь одним неуловимым движением, и смеется, закрываясь сухими, как пергамент, руками.

«Какая морщинистая», – собираюсь ответить я столь же учтиво, но та уже отвернулась от нас с Гермико и раздвигает черные лакированные двери. Гермико сбрасывает серебристые кроссовки. Я прыгаю сперва на одной ноге, затем на другой, с трудом стягивая с себя туфли-лодочки. В кои-то веки я – в колготках. Сквозь темную сеточку скромно просвечивает изумрудно-зеленый лак на ногтях.

Во внутренней комнате так темно, что глаза привыкают не сразу. Где-то рядом шелестит вода – в точности как шелк прекрасной старухи. Старуха ведет нас с Гермико по узкому дощатому настилу в обрамлении заглубленных прямоугольников, наполненных эллиптическими черными камешками размером с ракушку мидии и такими же блестящими. Настил расходится в разные стороны и огибает черный базальтовый бассейн, налитый до краев, так что вода непрестанно выплескивается. Прекрасная старуха вручает Гермико ковшик с бамбуковой ручкой. Зачерпнув воды, Гермико поливает себе на руки. Прекрасная старуха промакивает их серой тряпкой. Гермико передает ковшик мне, мою руки и я. В полумраке поет птица, рассыпая звонкие, сладкозвучные трели.

Прекрасная старуха подводит нас к необозримо широкому татами. Обитые шелком стены теряются в темноте. Я уже собираюсь присесть на одну из плоских подушек, когда Гермико легонько касается моего локтя, давая понять, что мне полагается остаться на ногах. Хоть бы эта гребаная пичуга заткнулась, что ли, а то голова прям раскалывается.

Из темноты вышагивает самый высокий из когда-либо виденных мною японцев, на одном плече его зеленого шелкового костюма балансирует небольшая серая мартышка. Прекрасная старуха кланяется так низко, что носом едва не утыкается в татами. И выводит прелестным, мелодичным голоском подобающее приветствие: «Мы привели западное чудище на ваш великодушный суд, ваше величество» (перевод мой). Гермико тоже кланяется, хотя и не так низко, и щебечет что-то, кивнув в мою сторону.

Мистер Аракава оглядывает меня с ног до головы, за овальными янтарными линзами в золотой оправе глаз не видно. Мартышка балансирует на тщедушных задних лапках и тоже меряет меня взглядом. Мистер Аракава пробулькизает горлом несколько слов.

– Мистер Аракава находит, что вы очень высоки для женщины, – переводит Гермико.

Ловлю его взгляд за янтарными стеклами – глаза мистера Аракава почти на одном уровне с моими.

– Пожалуйста, скажите мистеру Аракава, – прошу я Гермико, не глядя на нее, – что он весьма высок для мужчины-японца.

Гермико отступает от меня дюймов на шесть, словно отгораживаясь от переводимой ею фразы. Мистер Аракава выслушивает мой комментарий, втягивая изрядный глоток воздуха сквозь ровные желтые зубы. Мартышка поднимает глаза к потолку и разражается визгливыми воплями, точно свихнувшийся жаворонок. Участок кожи у меня над глазами, в точности посередке, болезненно пульсирует.

Мистер Аракава отчеканивает пару «газетных» абзацев, Гермико компилирует сказанное для меня: высокая миссия школы «Чистых сердец», необходимость нести цивилизующую культуру Японии в непросвещенный мир, осознание того, что английский язык, при всей его заурядности, примитивности и эгалитарности, тем не менее является «лингва франка» этого века, школа «Чистых сердец» должна идти в ногу со временем…

Лоб мой пульсирует в лад переводу Гермико, малая толика света, что есть в этом заповеднике без окон, то разгорается, то меркнет в одном ритме с пульсацией. Замечаю, что прекрасная старуха поглядывает на мой лоб.

Мистер Аракава заливается соловьем. Я словно бы улавливаю слова «труппа “Воображаемый театр”».

– Теперь мистер Аракава хотел бы услышать, как именно, по вашему мнению, ваш опыт в качестве художественного руководителя прославленной труппы «Воображаемый театр» способен помочь вам в работе с ученицами школы «Чистых сердец», – говорит Гермико.

Язык мой превратился в деревянный башмак, лоб вот-вот расступится, точно Красное море, мартышка орет как резаная.

– Труппа «Воображаемый театр», – лепечу я незнакомым, тоненьким голосом, – как явствует из названия, ставит своей целью… – Я в тупике. Мистер Аракава и Гермико ждут продолжения. Прекрасная старуха не сводит глаз с моего пульсирующего лба.

– Отчего бы вам для начала не рассказать нам… – импровизирует Гермико.

Мартышка наконец затыкается, вытягивает вперед костлявые лапки – ни дать ни взять ныряльщик, изготовившийся прыгнуть в недвижную воду, – взмывает в воздух, невесомо приземляется мне на плечо и принимается подскакивать вверх-вниз, энергично дергая себя за уд, который, вытягиваясь в длину, изрядно смахивает на червя-альбиноса.

– Нобу! – восклицает прекрасная старуха. Мартышка обрабатывает мне шею, черные глаза-горошины озорно посверкивают.

– Нобу! – рявкает мистер Аракава, но ничто не в силах отвлечь мелкую тварь от обезьяньей забавы. Он запускает крохотные лапки мне в волосы и вцепляется крепко-накрепко; таз ходит ходуном у самого моего уха.

Мистер Аракава, Гермико и прекрасная старуха обступили меня со всех сторон. Мистер Аракава выпутывает бледные пальчики Нобу из моих волос, Гермико поглаживает меня по плечам, а прекрасная старуха услужливо стенает: «Ох, ох, ох!»

Ощущение такое, словно у меня над глазами, в точности посередке, что-то разорвалось. Мистер Аракава, извлекший наконец Нобу из моей шевелюры, в ужасе отступает, мартышка беспомощно повисает в его кулаке. Чувствую, как между глаз и по переносице медленно течет что-то жидкое. Гной? Кровь? Потрясенные взгляды окружающих ничего мне не говорят. Жизнь словно замедлила ход: на кончике носа собирается и повисает капля. Машинально высовываю язык и подхватываю каплю. На вкус – соленая. Как слеза.

Мистер Аракава вручает Нобу – вставший член так и ходит ходуном – прекрасной старухе, та уносит мартышку прочь.

Обнаруживаю, что лежу на татами лицом вверх, под головой у меня – плоская подушка. Мистер Аракава промакивает мне лоб большим шелковым платком. Рявкает что-то Гермико, которая стоит на коленях рядом со мною.

– Пойду схожу за медсестрой, – шепчет она и выбегает из комнаты.

– Ничего подобного прежде никогда не случалось, – заверяет меня мистер Аракава.

Пропитанный слезами платок накрывает мой лоб.


9 Драгоценная жемчужина*


В приемную выскакивает доктор Хо. С воротника его красновато-лилового смокинга свисает пурпурный шарф.

– Молодая леди, – бормочет он и исчезает.

Сегодня я что-то с запозданием реагирую и на него, и на мир. Когда это я была молода? Когда это я была леди?

Японка, сидящая на соседнем стуле, с круглым, похожим на блестящий каштан лицом, похоже, решила, что это он про меня. Тыкает острым пальцем мне под ребра.

* Аллюзия на Матф. 13, 45-46.

Вяло перемещаюсь мимо регистраторши со множеством коротких косичек и в смотровую, рассчитывая обнаружить, знаете ли, нормальный врачебный кабинет – крохотные белые кабинки, уединение и конфиденциальность, исповеди шепотом и заученные наизусть ответы, бледные резиновые перчатки. А получаю партитуру Баха, включенную на полную громкость, так, что потрескивают динамики и дребезжат расставленные на каминной полке безделушки, и просторную комнату, поделенную на четыре части колыхающимися белыми занавесями. За марлевой тканью слева в кресле развалилась старуха, на коленях – открытая книга, затянутые в чулки ноги – на деревянной скамеечке. За занавеской справа громадное пузо вздымается и опадает в такт с механическим храпом.

Доктор Хо исчез за развевающимися завесами. Разглядываю бенинские племенные маски, развешанные по стенам, огромное, вручную раскрашенное фото Риты Хейворт* в тяжелой золотой раме над камином. На ней – длинные черные перчатки и игнорирующее силу тяжести платье из «Джильды». Благодаря сделанной вручную ретуши кожа ее напоминает старинную слоновую кость, и с глазами что-то странное – уж не различаю ли я, часом, лишнюю складочку эпикантуса?

В дальнем конце комнаты шумит вода в туалете, распахивается и вновь закрывается дверь. Доктор Хо раздвигает прозрачные занавеси точно туман, подлетает ко мне, хватает меня за локоть и впивается в него пальцами.

– О, как плохо, – сетует он, – очень-очень плохо. – И ведет меня – а руки у него чуть влажные – сквозь завесы к смотровому столу, обитому бледно-зеленым винилом. Накрывает стол белой фланелевой простыней, усаживает меня. Чуткие руки – на моих коленях. – Как давно вы болеть?

* Хейворт Рита (наст, имя Маргарита Кармен Кансино, 1918- 1987) – американская танцовщица и актриса, в 40-е гг. снималась в амплуа мелодраматических героинь.

– Да на самом-то деле я не больна. Просто голова ноет, и… и какое-то кожное раздражение. Думаю, может, фурункул.

– Голова болеть – весь организм болеть, – поправляет он. – Символ дисбаланса в система, то да се. Мой отец бывать доктор покойной вдовствующей императрица Китая. О, вот у нее голова быть… – Следует пространный анекдот про черную жемчужину, каковую вдовствующая императрица не то отхаркнула, не то, наоборот, проглотила на смертном одре. Доктор Хо становится то более, то менее вразумителен, в зависимости от того, забавляют его излагаемые события или шокируют. Пересказывая забавный эпизод, он хихикает, при скандальном – понижает голос до шепота. Как полагается приличной иностранке, я киваю и улыбаюсь – дескать, все понимаю, – забывая, что и он здесь – чужой.

Когда он вроде бы слегка успокаивается – я так и не поняла, это он или его отец служили покойному императору Китая в местечке под названием Манч-жоу-Го*, – я указываю пальцем на собственный отнюдь не венценосный лоб.

– Вот здесь пульсирует.

Он сосредоточивается на точке чуть выше моих глаз и посередке. Его длинные седые волосы, задевающие пурпурный шарф вокруг шеи, падают на один глаз.

– Очень странно. – Он ощупывает мой лоб. – Точно большой прыщ, только никакой прыщ нет, то да се.

– Иногда еще выделения бывают, – сообщаю я.

– Выделения?

* Марионеточное государство, созданное японцами в марте 1932 г. на территории захваченной ими Маньчжурии (северо-восточная часть Китая).

– Ну, вроде… как слезы.

– Может, ваш третий глаз грустный. Мы стимулировать эндорфины, вы чувствовать лучше. Может, не сразу. – Он тянется к маленькой стеклянной коробочке. – Как часто вы приходить?

Я в растерянности.

– Сколько раз вы приходить на прием?

– А сколько нужно, как вы считаете?

– О, – доктор Хо резко встряхивает головой, – два-три раза две неделя, потом будем посмотреть. – Снимает крышку со стеклянной коробочки. На ватной прокладке – четыре тонкие серебряные иголки. – Вы столько много раз заплатить?

– У меня бабла – жопой жуй, – заверяю я. Когда мистер Аракава нанял меня на работу в школу «Чистых сердец», он вручил мне в офисе коричневый бумажный конверт, битком набитый пачками банкнот по 10 ООО иен. Наверное, компенсация за малыша Нобу.

Теперь озадачен доктор Хо.

– Жопой жуй? Это как в туалете?

– Ну, то есть я богата.

– Но вы артистка? – уточняет он, смазывая мне лоб спиртом.

– Вроде того.

– Значит, артистка, даже если богата. Иногда бывает. – Он вводит первую иголку. Немножко щипет, но на самом деле боли нет, только ощущение того, как она пронзает слои кожи, жира, мышц. В голове у меня что-то вспыхивает; я вижу, как иголка медленно входит в плоть.

– У меня есть постоянная работа, – поясняю я. Доктор Хо втыкает мне в лоб вторую иголку.

– Школа «Чистых сердец». – Он сгибается вдвое, хлопает себя по ляжкам. – Забавное место – девочки одеваются в мальчики, то да се. Вам нравиться?

– Мне нравятся деньги.

– Вы платить мне много. – Он сгибается еще ниже и загоняет иголку мне в голень.

– А это зачем?

– Стимулирует либидо. Вы платить много сейчас, чем больше приходить, тем меньше платить.

– С либидо у меня все в порядке. А если я стану приходить достаточно часто, вы станете платить мне?

Ему это по душе – перекидываться шутками с рослой, развязной девицей.

– Мы оба платить, – радостно сообщает он. – Когда в последний раз трахаться?

– Не так давно. – Я уже порываюсь добавить «то да се», но Япония помаленьку учит меня сдержанности.

– Как давно?

– Не помню. Пару недель назад.

– Не есть хорошо. Свет гаснуть, если не трахаться все время. Так случиться с Рита Хейворт, Она делается старой, красота уходить, то да се, перестает трахаться, свет гаснет, точно свеча под ураганом. Не есть хорошо. Для артистки трахаться – номер один.

Порываюсь было спросить, откуда ему известны подробности личной жизни Риты Хейворт, однако в голову приходит вопрос получше.

– А что номер два?

– Какать номер два для артиста, – не моргнув глазом, отвечает доктор.

Могла бы и сама догадаться.

– Когда последний раз какать?

– Сегодня утром.

– Пахнет хорошо?

– Довольно пикантно.

– Что есть пикантно?

– Ну, богатый запах. Он хлопает в ладоши.

– Ха! Это есть очень хорошо. Богатая леди, богато какает. Хорошее будущее для вас, Луиза.

Он вскакивает на ноги и принимается играть с моими волосами. Руки чешутся хорошенько ему врезать, больше всего на свете терпеть не могу, когда лезут мне в волосы. Вот только с его стороны это исключительно по долгу службы: четвертую иголку он погружает мне в ухо.

Доктор Хо колдует с машинкой, с виду смахивающей на стереоусилитель. Из спутанного клубка проводов извлекает четыре черных зажима-«крокодильчика» и прикрепляет их к воткнутым в меня иголкам. В одной руке он держит черную коробочку, вроде пульта управления от старинной игрушечной железной дороги. Поворачивает одну ручку, и в ухе у меня возникает легкое покалывание. Еще одна ручка – и каждые две секунды в голень мою впивается насекомое. Последние две он поворачивает до предела, и на лбу моем крохотные ножки отплясывают танго, туда-сюда, туда-сюда, шаг-шаг-поворот.

Придерживая меня за плечи, доктор осторожно укладывает меня на спину.

– Хотите гусиный подушка?

Качаю головой. Хочу пустой потолок, хочу белые завесы, хочу, чтобы Рита Хейворт оберегала мои сны, танцуя танго в черных перчатках. Еще одна великанша. Или нет? Уж экран-то она весь заполняла. Вдруг вижу ее отчетливо, как наяву, даже с закрытыми глазами, между нами – только завеса, и даже этого нет, потому что ее лицо уже на… нет, в завесе, а вовсе не за нею. Я бы сказала, что в мыслях у меня полная ясность, в жизни такой ясности не было, вот только сказать так – значит не сказать ничего. И, однако, дело не в мыслях, это мои глаза, даже если быть того не может, потому что они закрыты. И все-таки я вижу. Нет, не заурядные, повседневные вещи. Если не считать Риты Хейворт, как будто она была когда-то повседневной и заурядной. Я вижу воздух и свет – я знаю, что все это видят, но я вижу, как они перетекают друг в друга, точно складки переливчатой ткани, как если бы и воздух, и свет были прозрачными, но твердыми, как заливное, только не трясущееся. Новый мир застыл в неподвижности, я – заключена внутри шара. О ярчайшее из светил! Я – внутри воздуха, света и тепла. Кожа у меня тоже превратилась в желе, абсолютно прозрачное. Казалось бы, сущий кошмар, вот мой завтрак перистальтически продвигается по кишкам, и в то же время ничего ужасного в том нет, ведь я вижу, что все это – часть перламутровой, гармоничной сферы и того, что за нею…

– Ха, Луиза… – Надо мной возвышается доктор Хо. – Вы храпеть так же громко, как вон мистер Кагути.

– Я в жизни своей не храпела, – заверяю я.

Он наклоняется, убирает локон с моего влажного лба.

– И что у нас тут такое, – шепчет он, – то да се?

– Что?

Пытаюсь приподнять голову, но вся тяжесть мира тянет ее вниз.

– Думаю, мы… – У него отвисает челюсть. – Думаю, мы… – И – поток слов, из которого я вычленяю одно-единственное, похожее на «тянуть».

Отрываю голову от стола.

– Чего это вы собрались тянуть?

Его прохладные пальцы поглаживают мой лоб.

– Нет, Луиза, не тянуть. – Он вытирает руки о белое полотенце с узором из мишек-панда по краю. Пальцы его оставляют кроваво-красные следы. Он сближает ладони вместе. – Как устрица, – начинает он, затем медленно разводит ладони, вроде как двустворчатый моллюск раскрывается.

– Жемчужина, Луиза, у вас жемчужина.

Он подносит зеркальце в розовой пластмассовой оп-разе прямо к моему лицу. И верно: чуть выше бровей, в точности посередке – в плоть вросла жемчужина, безупречной формы, сияющая, сбрызнутая кровью, размером с молочный зуб.


10 Малютки


Мое первое занятие в «Чистых сердцах» – а никого нет. На мой взгляд, вопиющее нарушение всех японских обычаев, однако пожалуйста: вот классная комната, затерявшаяся в лабиринте коридоров позади зала «Кокон», вот ряды пустых парт и безупречно чистые доски. Еще раз сверяюсь с компьютерной распечаткой из главного офиса: да, место правильное, и время тоже. Жду еще немного. Не то чтобы меня так уж заботило, объявятся ученицы или нет. Пока мне платят, все в ажуре, верно? Вчера вечером, когда я перебиралась в свое бунгало в дальнем конце школьного комплекса, зашла Гермико с еще одним коричневым конвертом, набитом банкнотами по 10 000 иен. А ведь я пока и первого мешка мистера Аракава не распотрошила.

В восемь двадцать спускаюсь в фойе «Кокона». Там пусто – если не считать полдюжины девчушек в зеленых клетчатых юбочках и беретах, что, ползая на коленях, надраивают розовый мраморный пол. У каждой на одной руке намотана клейкая лента – липкой стороной наверх. Они передвигаются по блестящему полу единым строем туда и сюда, подбирая мельчайшие частички пыли, пушинки и ниточки. Строй расступается, пропуская меня вперед. Я киваю – однако ни одна не поднимает глаз.

Тяну на себя одну из тяжелых дверных створок зала «Кокон», вхожу. Этот на порядок меньше «Благоуханного сада», но куда роскошнее: синие зеркала в рамах в стиле рококо, витые колонны синего мрамора, обивка и шторы из серебряного плюша, в ложах синие обои с серебряной ворсопечатью, с потолка свисают синие хрустальные люстры и тут же – целая галактика мерцающих синих китайских фонариков. Дверь с глухим стуком захлопывается за моей спиной.

В центре сцены возвышается гигантская банка из-под печенья. По мере того как глаза мои привыкают к свету, вижу, что никакая это не банка, а женщина – ну, в некотором роде, сущая великанша, наигромаднейшая тетушка Джемайма*, такая все мировые рекорды побьет. Девочка-японка с вычерненным лицом, растолстевшая благодаря множеству подложенных под одежду подушечек, с платком на голове, балансирует на полосатом хлопчатобумажном платье двадцати футов в вышину. Она поет «Счастье – это то, что зовется Джо» в переложении на японский; при этом и платье, и певица медленно вращаются. Когда вступает хор, тетушка Джемайма приподнимает свои пышные юбки, и дюжины две танцоров – все загримированные под негров, все одетые как рабы на плантации, каждый с кипой хлопка через плечо – выбегают у нее из-под подола и выдают негритянское шоу а-ля Агнес де Милль**. Кипа хлопка цепляется за тесьму на юбке, и тетушка Джемайма едва не опрокидывается на пол.

Средних лет женщина в прикиде ниндзя проносится по проходу, пронзительно выкрикивая проклятия. Фонограмма с оркестровым сопровождением обрывается, плантационные рабы застывают на месте, одна лишь тетушка Джемайма продолжает вращаться. Женщина-ниндзя задает всем пятиминутную головомойку, после чего рабы-негры подавленно бредут прочь со сцены. Женщина-ниндзя взвизгивает в последний раз, и незримые механизмы управления выдергивают тетушку Джемайму из гигантского платья и утягивают вверх к колосникам.

* «Тетушка Джемайма» – популярная песня XIX в., исполняемая эстрадной группой «Бейкер энд Фаррелл». Образ тетушки Джемаймы – традиционной нянюшки-негритянки южноамериканских штатов, в переднике и красном шейном платке, с широкой, добродушной улыбкой – и по сей день используется на упаковках продуктов марки «Aunt Jemima» (блинная мука, сироп и т.д.).

** Де Милль Агнес (1909-1993) – американская балерина и хореограф, внесшая немалый вклад в развитие бродвейской сцены. В состав исполнителей ее первого серьезного балета «Черный ритуал» («Black Rituab, 1940) входили исключительно американские негры.

– Вы кто есть? – Женщина-ниндзя обрушивается на меня.

– Я… – Иду по центральному проходу, и моя иностранная физиономия просто-таки лучится дружелюбием.

– Я знаю, кто вы есть. – Женщина-ниндзя размашисто шагает в мою сторону – не столько мне навстречу, сколько чтобы преградить мне путь. – Я – мадам Ватанабе, руководитель труппы «Земля».

– Труппы «Земля»?

– Как известно всем, в школе «Чистых сердец» четыре труппы: «Воздух», «Вода», «Огонь» и «Земля».

Я кланяюсь в знак признания этого факта.

– «Земля» лучшее всех, – сообщает мадам Ватанабе. – Другие руководители завидуют, потому мы здесь, в маленьком театр. Однажды мы получать зал «Благоуханный сад». Наше право.

Банзай, беби.

– Мне очень нравится ваш костюм.

Мадам Ватанабе опускает взгляд на асимметричную черную пижаму.

– Рей Кавакубо*.

– Извините, я не понимаю по-японски.

– Все знают Рей Кавакубо. Ах, Рей Кавакубо!

– Что вы делать мой зал? – Она отбрасывает шелковые рукава пижамы, открывая взгляду лапки богомола в кольцах черного электрического шнура. – Мои браслеты нравиться?

* Рей Кавакубо (р. 1942) – японский модельер, основательница марки «Сотше des Galons* (в 1973 г. в Токио основана компания с тем же названием). «Сотте des Garcons» специализируется на так называемой антимоде, строгих и подчас деконструктивных моделях преимущественно черного, темно-серого и белого цветов, в которых иногда отсутствуют рукава или другие компоненты. Любопытный штрих: с 1992 г. под маркой «Comme des Garcons» начала выпускать свои модели молодой японский дизайнер, протеже Рей Кавакубо, Джуния Ватанабе.

Я киваю.

– Очень дорогие. Йодзи Ямамото*.

Держу пари, затычка для задницы у нее – от Иссеи Мияке**.

– Я ищу своих студенток. У нас занятие по английскому языку.

Она поправляет здоровенный пук черных волос на затылке. Если это не парик, надо бы ей всерьез задуматься о смене парикмахера.

– Глупый идея. Время терять, только время терять. Девочки говорить английски о’кей. Всегда говорить английски, я здесь всегда научить английски. Вы знать фонетика Сейденстекера?

– Боюсь, что нет.

– Лучший способ учить английски. Кому дело, знать ли девочки, что значится их песни. Память, дисциплина – вот важно, трудись-трудись.

– Мистер Аракава нанял меня с целью подготовить студенток к постановке целиком и полностью на английском языке.

Женщина-ниндзя одновременно шипит и кланяется, кланяется и шипит, точно сдувающийся воздушный шар.

– Аракава-сан, Аракава-сан. Ваши ученицы, – она взмахивает рукавом пижамы в сторону обитых синим дверей, – в фойе.

– Те, что прибираются?

– Я их находить, – говорит мадам Ватанабе, – сидеть пустая комната, ленивый-ленивый. Вы опоздать, много опоздать. Я говорить ленивый девочка, трудись-трудись, пока учитель не прийти.

* Йодзи Ямамото (р. 1943) – знаменитый японский дизайнер одежды, основатель марки «Y». В своих коллекциях, как мужских, так и женских, Ямамото придерживается своих традиций: костюмы и рубашки с асимметричными рукавами кимоно, воротник отсутствует, все модели – больших размеров, доминирующий цвет – черный.

** Иссеи Мияке (р. 1938) – один из ведущих японских дизайнеров наряду с Ямамото и Кавакубо, разрабатывает модели, соответствующие современному мобильному стилю жизни, а также ориентированные на интеллектуалов и людей искусства.

– Я не опоздала.

Мадам Ватанабе дергает за черный шнур, обвившийся вокруг ее левой руки.

– Без пяти восемь! Я приходить в класс без пяти восемь, никакой учитель нету. Ленивый девочка спать на стульях.

– Занятие начинается только в восемь.

– Хороший учитель приходить раньше девочков. Подавать пример.

Всегда придерживалась правила, что со стервами лучше не спорить.

– Что за мюзикл вы репетируете?

– «Хижина в небах».

– «Хижина в небе»*?

– Как я сказать.

– Этот мюзикл популярен в Японии?

– Будет, когда труппа «Земля» кончить.

– Пойду-ка сгоню своих студентов.

– Загонить? – Мадам Ватанабе, орудуя громадным пучком волос, мало-помалу оттесняет меня к дверям.

Я изображаю ковбоя с лассо.

– Загонять. Собирать в стадо.

– Я знаю, – говорит мадам Ватанабе. – Загонить. Как корова.

– Или дичь.

Это ее озадачивает. Я толкаю от себя обитую дверь. Девочки в зеленых клетчатых юбках ползают на четвереньках, собирают грязь. Мадам Ватанабе пронзительно орет на них по-японски, каждая визгливая фраза заканчивается стаккатным «трудись-трудись».

* Музыкальная комедия «Хижина в небе» («Cabin In The Sky», 1942) с участием Э. Уотерс, Л. Армстронга и Д. Эллингтона снята Винсенте Миннелли, американским режиссером, классиком голливудского мюзикла 40-х и 50-х годов.

***

Устроились за партами, строго «по линеечке», все – на первом ряду. Похоже, даже по росту разобрались, от трепещущей малышки у окна до высокой, мужеподобной девицы у двери. Сидят, выпрямившись, скрестив лодыжки, положив ладони на блестящие поверхности парт, черные глаза неотрывно устремлены на меня.

– Нет, так дело не пойдет.

Видимо, понимают они только слово «дело». Лезут под парты, расстегивают пряжки на одинаковых сумках черной кожи, достают разноцветные тетрадки и продолговатые металлические коробочки с узорами и надписями на крышках. Тетрадки кладут вертикально, в центре парты, металлические коробочки – параллельно тетради, слева. Все как одна открывают продолговатые коробочки, достают ручки, карандаши, безупречно чистые пузырьки с корректирующей жидкостью.

Иисус, мать их за ногу, прослезился бы.

– Девочки, пойдемте со мной. – Сидят, не шелохнутся. Пробую снова. – Ну-ка, все встали.

В панической спешке сметают с парт ручки, карандаши, корректор, тетрадки и металлические коробочки, суют обратно в сумки, каковые сумки, разумеется, сперва необходимо расстегнуть, затем застегнуть снова – чтобы все было правильно, как надо. Вытянулись по стойке «смирно» рядом с партами. Пацанка проверяет, под нужным ли углом ее беретик. Малышка в противоположном конце ряда украдкой грызет ноготь, пока не замечает, что я смотрю в ее сторону.

– Отряд, за-а мной, – объявляю я и направляюсь к двери.

В коридоре останавливаюсь, оглядываюсь. Девочки остались стоять за партами. У пацанки в глазах поблескивают слезы.

– Занятие уже все?

Машу им рукой, давая понять, чтобы догоняли, веду их по лабиринту коридоров в небольшой курительный салон позади зала «Кокон». Вдоль стен, оклеенных серебристыми обоями, протянулись длинные скамейки, на скамейках – большие синие бархатные подушки. Беру подушку.

– Ну-ка, хватайте.

Минутное замешательство. Все стоят, глядят не на подушки, а на меня.

– Какую нам брать? – шепчет наконец боязливая малышка.

– Да любую, черт побери! – Я вовсе не хотела на них орать, но, вместо того чтобы обидеться, и эта, и прочие словно оживают и накидываются на подушки. Вот по приказу они действовать умеют.

Веду их обратно в класс, бросаю свою подушку на паркетный пол, принимаюсь отодвигать с дороги парты. Пацанка бросается помогать, швыряет одну из парт через всю комнату, отбивает от стены кусок штукатурки. Остальные так и стоят на месте, судорожно вцепившись в подушки.

Сажусь на свою. Девочки раскладывают подушки аккуратным рядком прямо передо мною. Прежде чем сесть, неслышно разбирают сумки. Деловито их расстегивают, когда я поднимаю руки, веля прекратить.

– Никаких книг. Никаких карандашей, никаких ручек, никаких мазилок, никаких пеналов. Садитесь в круг.

Уж можете себе вообразить, времени на это уходит немало: круг должен получиться безупречно ровный. Пацанка обходит класс дозором, проверяя, образуют ли подушки идеальную кривую.

Тыкаю себя в грудь и очень медленно произношу:

– Меня зовут Луиза.

Девочки дотрагиваются до своих носов и хором повторяют:

– Меня зовут Луиза.

Видимо, доходит до них медленно.

Снова тыкаю себя в грудь.

– Луиза – это я. А теперь назовите мне свое имя и возраст. – Указываю на неугомонную малышку.

– Мичико, – говорит она. – Шестнадцать. Двигаемся по кругу дальше.

– Норико, семнадцать.

– Фумико, – сообщает девочка, что легко сошла бы за сестру-близнеца Норико, если бы не крупная родинка на подбородке. – Семнадцать.

– Акико. Мне девятнадцать. – Девочка указывает на себя, и я только сейчас замечаю, что на ней белые хлопчатобумажные перчатки. – Я вот уже много, много лет учу английский, и все равно до сих пор делаю в высшей степени прискорбные ошибки. Даже когда я…

– Очень хорошо, Акико. Будешь старостой группы. – Может, наконец замолчит. Она кланяется едва ли не до полу, показывая, сколь недостойна этой великой чести.

Последней открывает рот Пацанка и чистым контральто возвещает:

– Меня зовут Кеико.

А где же, скажите на милость, Харпо, Чико и Зеппо*?

– Как так вышло, что у вас у всех похожие имена?

– Похожие? – переспрашивает малышка (Мичико?) и принимается терзать другой ноготь.

– Одинаковые, – поясняю я.

– «Ко» на конце имени означает «маленькая», – сообщает Кеико.

– Только для женщин, – уточняет Мичико. Уже жалею, что спросила.

– Так вот, сегодня мы просто познакомимся друг с другом.

Кеико хмурится, понижает голос еще больше.

– Мы друг с другом уже знакомы. Все из труппы «Огонь».

* Зеппо, Харпо и Чико – трое из братьев Маркс, семьи актеров комедийного жанра, особенно популярной в 1930-е гг.

Спасибо тебе, Пацанка.

– Но я-то вас не знаю. Так отчего бы вам всем для начала не рассказать мне про себя?

– Что угодно? – спрашивает девочка с родинкой (Фу-мико?). Никак в шоу-бизнес собралась, когда вырастет?

– Конечно. – От такой либеральности ученицы просто в ужасе. – Ну ладно, тогда скажите мне три вещи: из какого вы города, как давно учитесь в «Чистых сердцах» и почему вы здесь.

Руки нетерпеливо подрагивают, ерзают – девчушкам до смерти хочется это все записать.

– Мичико, не начать ли нам с тебя? Мичико неловко поднимается на ноги.

– Нет, Мичико, садись. Мичико остается стоять.

– Сидеть не есть хорошо. Для английский надо стоять, если сидеть, дыхание совсем плохо.

– Осанка, диафрагма, зубри-зубри, – восклицают остальные.

– Мичико, сядь. Расслабься, это всего лишь английский. Очень многие люди как-то умудряются говорить на нем сидя. – Господи милосердный, долгий же семестр меня ждет.

В магазине английской книги практически ни души, если не считать оравы девиц, что заведуют кассой, сметают пыль с полок и просто путаются под ногами, пока я пытаюсь выяснить, нет ли чего новенького в разделе «мистика». Охрененно мало, скажу я вам. Надо бы кому-то шепнуть Патриции Хайсмит, чтоб писала побыстрее. Рут Ренделл* тоже сойдет под настроение, смеха ради, но в целом, несмотря на всю их репутацию, британцам детективы и мистика не то чтобы удаются – они всякий раз так удивляются злу, просто-таки до глубины души. Для американцев это – вторая натура. Забредаю в секцию серьезной литературы, и меня тут же зевота разбирает. Уж эти мне обложки с изящными репродукциями третьеразрядных полотен, уж эти мне рассерженные дамы-писательницы из Манхэттена, которые только-только осознали, что мужчины – это лживые мешки с дерьмом. Впрочем, всласть похихикала над сборником флегминистичных авторесс под названием «Оттянутый конец». Самое оно, точно. Здрассте, а вот и Бонни. Пихает меня под локоть.

* Ренделл Рут (р. 1930) – английская писательница, автор психологических детективов.

– Это единственная? – спрашивает она и вырывает книгу у меня из рук. – В «Джапан тайме» о ней была большая статья, перепечатка из «Нью-Йорк тайме бук ревью». По-видимому, что-то изумительное. А обложка с Фридой Кало* – просто чудо, вы не находите? – И тут Бонни замечает, что у меня на лбу. Вымученная улыбка меркнет, превращается в гримасу. – Луиза, что это, ради всего святого?..

В «Чистых сердцах» все восприняли жемчужину как нечто само собою разумеющееся. Никто не был настолько бестактен, чтобы упомянуть о ней вслух. Девочки помладше то и дело украдкой поглядывают в ее сторону, но даже в трамвае, идущем вниз с горы Курама, прочие пассажиры как-то умудрялись на меня не пялиться, а оравы толкущихся школьников так вообще держались подальше.

Смотрю прямо в глаза Бонни, давая ей возможность полюбоваться «видом спереди».

– Вы разве не слыхали про камиканитами, Бонни? Бонни так и ест глазами эту мою хреновину: зациклилась, одно слово.

– Что?

* Фрида Кало (1907-1954) – мексиканская художница-живописец; ее полотна, по большей части – автопортреты, ярки, неординарны, исполнены эмоционального накала.

– Камиканитами, древнее японское искусство пирсинга. Буквальный перевод – «игла, пронзающая пронзительно кричащую кожу», хотя мне объясняли, что японского тропа* он в полной мере не передает, каковой подразумевает также насильственное вхождение в не достигшую половой зрелости девственницу в белых носочках до щиколоток.

– В самом деле? – Ни слова не слышит из того, что я говорю.

– Мне один сенсэй с горы Курама сделал. По-моему, очень мило получилось, вы не находите? – В это самое мгновение зажигаю жемчужину – самую малость, не то чтобы ярко – и направляю тоненький, как булавка, луч на озадаченное лицо Бонни. И столь же внезапно гашу сияние.

– Что это было? – поражается Бонни. «Оттянутый конец» выпадает у нее из рук, но работница магазина с метелкой из перьев подхватывает книгу на лету, не успевает та коснуться линолеума.

– Вы про что, Бонни?

– Как вы ее включаете?

Гляжу прямо в ее испуганные кроличьи глаза.

– Совершенно не понимаю, о чем вы.

Она кладет пухлую розовую ручку мне на запястье.

– А не пойти ли нам выпить чаю? Я знаю одно чудесное местечко рядом с «Такасимая»**, там заваривают…

– Боюсь, у меня совсем нет времени. Мне нужно вернуться в школу к шести. Как-нибудь в другой раз, ладно?

Бонни тупо кивает.

– Как там съемки?

– Съемки? – повторяет она, обращаясь к моему лбу. – Ах да, в четверг из Новой Зеландии прилетит наша кинооператор, и мы поедем в Камакура, там живет один совершенно удивительный человечек, он делает просто потрясающие натуральные красители из козьей плаценты…

* Троп – переносное употребление слова и словосочетания как стилистический прием.

** Популярная сеть универмагов.

Дослушать до конца мне не суждено: в магазин английской книги врывается целая орда мистеров и миссис Чурки. Гигантские монстры с землистой кожей, переваливаясь, расхаживают по магазину – задницы такие, что в проход не пролезут, еле-еле уравновешивают отвисшие пуза. Я уже собираюсь нырнуть за корзинку с книгами по сниженным ценам, спасаясь от этих чудищ, как вдруг понимаю, что это всего-то навсего группа туристов из Америки, а нужен им «Уголок народных промыслов», где продают салатницы из коры вишни и деревянные солонки-перечницы, причем по цене, запросить которую может только японец, а заплатить согласится разве что американец.

Мимо проходящий верзила в бледно-зеленом тренировочном костюме отшвыривает меня в сторону. Бонни завладевает моей рукой.

– Не расскажете ли подробнее об этом сенсэе, практикующем пирсинг? Не знаете, а татуировки он делает? Думаю, он идеально подойдет для пятой части моего документального цикла о японских ремеслах и традициях. – Лицо ее придвигается все ближе. Она пытается заглянуть за жемчужину. – Просто потрясающе, как искусно он спрятал проволочку, на которой жемчужинка крепится.

– Самое удивительное здесь то, Бонни, что никакой проволочки в помине нет. Жемчужина вживлена в кожу.

– Правда? А вам не кажется, что это, хм, негигиенично?

– Покажите мне в этой стране хоть что-нибудь негигиеничное.

– Послушайте, в следующий раз, когда окажетесь в городе, давайте пообедаем вместе, и вы мне все-все расскажете.

– С удовольствием, Бонни. – Для вящей убедительности подмигиваю ей жемчужиной: на кратчайшую долю мгновения она вспыхивает и снова гаснет. – Я вам позвоню.

***

Что за запах! Обволакивает меня с ног до головы, точно вторая шкворчащая кожа, уже на середине тропы, ведущей к логову Гермико (между прочим, живет она за пределами комплекса «Чистых сердец» – хотела бы я знать, как ей удалось такое провернуть). Я так давно отвыкла от этого аромата, что лишь раздвигая плетистые ветви ив, окруживших бунгало, осознаю, чем пахнет: это мясо, мясо гриль, замаринованное в чесночной пасте и лимонном соке. Прямо как я люблю. И откуда она узнала? Мне казалось, она вегетарианка или максимум ест только рыбу.

Передние ширмы раздвинуты, но дом пуст. Просматривается насквозь, вплоть до задней стены: там ширмы тоже раздвинуты, так что открывается вид на всю долину – точно картина в рамке, – а позади угадываются еще долины, и еще, и все до странности лишено глубины и расположено пластами, точно ряды театральных задников. Даже сам воздух словно дрожит и колышется, свет мечется туда-сюда, мерцает, переливается, может, потому, что гляжу я сквозь дымовую завесу. Похоже, на заднем крыльце у нее – жаровня-хибати.

Обхожу дом кругом, прохладные ивовые ветви гладят мои обнаженные плечи. Гермико сидит на корточках на широком и плоском скальном выступе, выдающемся над долиной. В руках – огромная стеклянная линза, фокусирующая последние лучи заходящего солнца. Два куска мяса на косточках в форме буквы Т корчатся на камне у ее ног.

– Думаю, почти готовы. – Она осторожно кладет линзу на камень.

– Ничего подобного не нюхала с тех самых пор, как уехала из Альберты. – Вручаю ей купленную в городе бутылку «Алиготе».

Она берет щипцы для барбекю в форме двух переплетающихся змей, переворачивает мясо. Темный сок растекается по камню.

Рот у меня наполнен слюной, даже голос звучит невнятно.

– Сбегать в дом за тарелками?

Мгновение Гермико непонимающе смотрит на меня.

– Но, Луиза, их мы есть не будем. Это я готовлю для кошек.

– Для кошек?

– Для кошек, что рыщут в горах. Изначально они были храмовыми кошками, хранительницами священного огня, – она кивает в сторону вершины Курама, – а теперь вот одичали. Мне приятно время от времени их побаловать. – Видимо, заметила мой удрученный вид. – А вы в самом деле любите бифштексы?

Я киваю.

– Мне страшно жаль. Я как-то не подумала… Видите ли, я-то мясо как еду даже не воспринимаю. Мне очень нравится аромат, но вот вкус… вкус оставляет желать, вы не находите?

– Наверное, аромат делает меня слепой ко всему остальному.

Гермико встает на ноги.

– Для вас, Луиза, я приготовила свое фирменное блюдо. – И, к вящему моему удивлению, целует меня в щеку.

По мере того как из комнаты капля по капле вытекает свет и внутрь, словно облака, вползают тени, в бунгало – почти точной копии моего – становится прохладно, как в пещере. Гермико оставляет плетеные сандалии у двери и босиком неслышно расхаживает туда-сюда по похрустывающему татами. Как изящно очерчены ее миниатюрные ступни, пальчики ровные и гладкие, точно фасолинки, туго натянутая кожа голеней упруга и прозрачна. Гермико режет на доске морковь, огурцы, лук, репу, картошку на тоненькие ломтики; я наблюдаю. На гриль, установленный прямо на полу, ставит сковородку с растительным маслом и нагревает его до тех пор, пока масло не начинает шипеть и брызгать. Окунает ломтики в белесое взбитое жидкое тесто и осторожно опускает их в кипящее масло, а спустя каких-нибудь несколько секунд вынимает опять и кладет обтекать на бледную тряпку. Когда набирается с дюжину готовых ломтиков, она раскладывает их на тарелке, с виду – оттененное позолотой стекло, – и протягивает мне вместе с зеленой керамической соусницей. Нет, не стекло: тарелка сделана из чего-то более легкого и хрупкого.

– Что это за посуда такая?

Гермико сосредоточенно бросает в масло ломтики репы.

– Черепаховая. Я такую коллекционирую, знаете ли. В ресторане то, что готовит Гермико, зовется «тэм-пура»* – там этим жадно набивают рот, в то время как сладкий соус струится по подбородку. Мы с Гермико устроились рядом с грилем, поклевываем овощную смесь, зажаренную в тесте, и наслаждаемся контрастной текстурой – хрустящей хрупкостью оболочки и нежданно сладкой плотностью моркови или репы. Когда с овощами покончено, Гермико высыпает в сковородку длинных креветочек. Мы катаем их во рту, точно рыболовные крючки, покрытые ярью-медянкой.

Когда в комнате гаснет свет, а плоский каменный выступ за окном становится серым, как небо, крадучись появляются кошки – крупнее, чем я ожидала, длиннее, чем домашние, и более тощие, с вытянутыми треугольными головами. Хвосты скручиваются и раскручиваются – кошки осторожно выбираются из-за деревьев и крадутся через прогалину к мясу. В угасающем свете их короткая шерсть мерцает белизной. Что за шум и гвалт: первая добралась до мяса и, придавив его обеими лапами, отдирает себе кусок. Так мяукает сиамец: раздраженно, настойчиво, противно; теперь помножьте этот звук на двадцать или тридцать. За подергивающимися хвостами мяса не видно… И тут с чернеющего неба пикирует первая птица, задиристая, точно сойка, но здоровенная, с сороку. За ней – еще одна, и еще, и еще. Сперва похоже, что птицы целят клювами в глаза кошкам, но в последнюю секунду они зависают в воздухе, разжимают лапы с тремя когтями и роняют ослепительно-яркие пылающие угли. Угли сыплются кошкам на головы, на спины, протестующее мяуканье превращается в визг. Кошки улепетывают назад, под укрытие сосен, прелестные бледные шкурки все в саже. В воздухе мерзко воняет паленой шерстью.

* Традиционное японское блюдо: овощи, креветки, иногда белая рыба, покрытые тестом и обжаренные в масле.

– Это становится серьезным, – замечает Гермико, откупоривая принесенную мною бутылку вина.

– И часто здесь такое?

Я подхожу к окну, оглядываю темную долину. Вечер перетекает в ночь, птицы улетели, кошки исчезли, хотя время от времени из глубины леса доносится приглушенный визг боли. На плоском каменном уступе белеют две дочиста обглоданные косточки в форме буквы Т.

– В последнее время стало хуже. – Она качает головой. – Утром позвоню, пожалуюсь.

– А кому полагается звонить, чтобы пожаловаться на такие вот вещи?

Смотрит на меня, как на идиотку.

– Властям, конечно, кому ж еще.


11 Смерть отца


Телеграмма от матери – сама лаконичность, но ведь, в конце-то концов, платит она по числу слов, верно? «Отец умер 7.30 утра. Несчастный случай на охоте. Твое присутствие на похоронах необязательно, он выбрал кремацию».

Как говорится, одним меньше, одним больше. Может, мне светит прибавка к ежемесячному содержанию? Не то чтобы это влияло, теперь, когда у меня «чистосердечных» деньжищ – что грязи.


12 Оро


К совместному завтраку в «Чистых сердцах» привыкнуть непросто, однако преподавательскому составу настоятельно рекомендуется завтракать вместе с девочками в столовой жилого корпуса «Вот и я». По утрам, когда у меня есть занятия, я притаскиваюсь в семь или около того – раздача прекращается ровно в семь тридцать (и попробуйте только выпросить жареный пирожок с начинкой из тофу*шн чашку попкорнового чая в 7.32!). К тому моменту, как я усаживаюсь за длинный стол, застеленный розовой камчатной скатертью, девочки уже часа два как «в наряде», чисткой-уборкой занимались. Дамы средних лет в розовых передниках и косынках в тон выносят подносы с восьмиугольными бенто**, битком набитыми всякими вкусностями: тут и разноцветные ломтики сашими***, тут и соленые сливы или вишни, маринованные огурчики, что трещат на зубах, точно пистоны, крохотные порции «утреннего салата», сдобренного чудными скользкими грибочками и неидентифицируемыми частями рыбы, и чаша с рисом, и, может, еще чаша с мисо, и болтанка из гречишных макарон – особое угощение по средам. Еще пара недель здесь – и вот я уже спускаюсь в столовую даже по субботам и воскресеньям, когда завтрак подают до вопиюще-позднего часа – до восьми тридцати, потому что по выходным бывает мое любимое блюдо восточного мира: рисовая каша-размазня. Я знаю: звучит прямо как из Диккенса – «Пожалуйста, сэр, добавки не надо», – но эта просто великолепная, густая, вязкая и при этом еще и зернистая. Залитая рисовым сиропом, съедается «на ура». На самом деле этой каши мне вполне хватает на целый день. Обнаруживаю, что если отказаться от двух трапез из привычных трех – тем более на такой высоте, – обостряется ум и даже зрение. Вечерние краски порою так ярки, что аж пульсируют.

* бобовая паста.

** Словом «бенто» обозначается целая группа блюд на основе риса, жареного мяса и сырых овощей, которые сервируются в специальные коробочки: их носят в школу или на работу в качестве завтрака или обеда. Коробочки для бенто тоже часто называются «бенто».

*** Японское блюдо, состоящее из тонких ломтиков сырой рыбы с натертой редиской, имбирем или соевым соусом.

На выходных девочкам тоже позволяют выспаться – по субботам никакой уборки, вот только по воскресеньям – поверхностное ритуальное очищение всех открытых для широкой публики коридоров и фойе. И до шести вечера в субботу, когда на вечерние спектакли прибывают первые зрители, девочкам позволяется разгуливать по территории в «штатском», хотя это подразумевает туалет не менее продуманный и прихотливый, нежели их повседневная практика: все облачаются в целомудренные платья, до блеска начищенные туфли-лодочки и благоухающие химией колготки. Все, за исключением Кеико – та предпочитает комбинезон цвета хаки, на талии стянутый патронташем из свиной кожи. В смысле одежды ей делаются некоторые послабления – ведь из нее готовят звезду номер один труппы «Огонь». Через пару лет, когда она, Мичико, Фумико и вся остальная орава предстанут перед публикой в полномасштабных постановках, Кеико предстоит играть главные мужские роли. Иными словами, романтического героя. Голос ее доведен до нужного тембра, бедра сведены на нет диетой, грудь плоская, туго-натуго перетянута, плечи кажутся шире ухищрениями костюмерши, походка раскованная – здесь инструктор по Маскулинному Поведению постарался, изысканный педик из Нагасаки по имени Тосиро, его единственный талант – безупречная имитация целого ряда закрепленных стилей «мачо», как западных, так и восточных. Кеико уже осыпают льготами и привилегиями, о которых остальной группе остается только мечтать. От нее ждут экспансивности, даже шумливости. Прочие учителя ее балуют, нянчатся с нею, просто-таки ею не надышатся. Подавальщицы в столовой то и дело доливают ей доверху мисо или тайком притаскивают ей еще вкусностей из бобового творога. В субботу утром, когда Кеико входит в столовую в своем спортивном комбинезоне, даже девушки постарше замирают и любуются ее походкой, с иллюзией тестикулярной размашистости. Пока она ест, рядом с ее подносом, словно по волшебству, появляются зверюшки-оригами. Кеико аккуратно разворачивает их один за другим и с непроницаемым лицом читает прихотливо сложенные любовные записочки.

По пути из столовой достаю из кармана телеграмму матери, разворачиваю и перечитываю, просто чтобы убедиться, что отец и в самом деле скончался. Внезапный спазм сгибает меня пополам – не знаю, виной ли тому телеграмма или добавочная порция каши.

Я имею право воспользоваться любой из дамских комнат здания «Вот и я» – они отмечены развернутым розовым веером на двери, – но что-то гонит меня вверх по холму до моего бунгало, хотя в какие-то моменты, в панике, взмокшая, я не уверена, что добегу. Влетаю на веранду, сбрасываю туфли, несусь через татами к туалету, у двери всовываю ноги в туалетные тапочки, рывком сдергиваю вниз джинсы и торопливо плюхаюсь на фарфоровую лохань. Отхожу от отделанной кафелем платформы.

Ну-ну. В жизни ничего подобного не видела. Я знала, что его смерть принесет освобождение, но все же. Доктор Хо был прав: номер два для артистической натуры – и в самом деле номер два. Незаметно выскальзываю за калитку, проделанную в ограде позади моего бунгало, и бегу вверх по тропе к Гермико. Та устроилась на парадном крыльце, загорает.

– Ты непременно, непременно должна на это взглянуть. – Хватаю Гермико за руку и тащу ее вниз по тропе. Дверь в туалет приоткрыта, как я ее и оставила, густой глинистый запах растекается по всему дому. Я распахиваю дверь во всю ширь. Гермико осторожно заглядывает внутрь.

– Луиза! – восклицает она и глядит на меня, брови взлетают до самой линии волос. – Фотоаппарат есть?

– Только мой старый «Полароид».

– Неси сюда. – Она едва не кричит. Ну, для японки.

Фотик в футоновом шкафу, на верхней полке, за коробками и стопками книг. Я вручаю ей «Полароид», Гермико надевает мои туалетные тапочки и входит в комнатушку. Дверной проем озаряет вспышка. Она выходит, и мы наблюдаем, как из глубин глянцевого белого прямоугольника выплывает безупречное медное «Л», точно бархатистый угорь.

Она ставит фотографию на полочку у моей кровати и бормочет про себя: «Это нечто… просто нечто», – словно в трансе. Наконец поворачивается ко мне и говорит:

– Ты знаешь, что это значит? Я качаю головой.

– Теперь ты в полной мере стала самой собой. – Гермико усмехается. – Какой благоприятный день. Пойдем прошвырнемся по магазинам.

Мне никогда и в голову не приходило пешком дойти с горы Курама до Киото – это же невесть сколько миль! – но Гермико знает тайный путь, короткий и прямой. Сперва мы следуем по течению узкого ручейка, сбегающего вниз по склону; обе в таком восторге от моего фекального триумфа, что едва не парим в воздухе. Прямые сосны отгораживают солнечный свет; мы скользим над землей, точно скаковые лошади. Наконец ручей вливается в мелкую речушку. Мы неспешно идем вдоль пологого берега, однако ощущение такое, словно на самом деле не мы двигаемся, а мир смещается как диорама – прозрачные струи реки, глянцевые, точно краска под кистью художника, мужчины без пиджаков, выгуливающие миниатюрных любопытных собачек, футболисты, затеявшие кучу малу в красных облаках пыли, сгорбленная старуха, собирающая бутылки в вытоптанном бурьяне. Речушка впадает в другую реку, более широкую и полноводную, и внезапно мы оказываемся в самом центре Киото.

Покупатели запрудили крытые тротуары Каварама-ти-дори. Гермико берет меня за руку, и мы прокладываем путь сквозь толпу. Ток воздуха капсулой изолировал * нас от мира, мы двигаемся в три раза быстрее престарелых дам с сумочками и авоськами, в три раза быстрее орд девочек-подростков в гофрированных юбочках и матросках. Ничто не властно к нам прикоснуться.

Ныряем в длинный магазин с высокими потолками. Пол – голый бетон, глазурованный смолой цвета меда, демонстрационные вешалки – ржавые железные перекладины, зеркала – длинные листы отполированной жести с пугающе острыми неровными краями. Продавщицам требуется целая вечность на то, чтобы доковылять до нас из глубины магазина – в этаких-то сандалиях с черными деревянными подошвами толщиной в фут. Впрочем, они и босиком проворнее не стали бы, так туго затянуты они в свои платья из ткани ламе медного цвета. На фоне подсветки – подсветкой работают хромированные автомобильные фары и сварочные горелки, что пылают в высоких нишах – неуклюже ступающие продавщицы напоминают вызолоченные этюды Джакометти*.

Но вот они доковыляли – все наперебой кланяются, трепыхаются, скрежещут ресницами, словом, на Гермико не надышатся: она здесь, по всей видимости, завсегдатай. Гермико указывает на меня и велит им разобрать парусиновые цирковые шатры на одежду канадской великанше.

* Джакометти Альберто (1901-1966) – швейцарский скульптор и живописец. В 1925-1935 гг. создал несколько значительных произведений, которые назвал «скульптурами в клетке» (в них многочисленные части были заключены в каркасную раму или подобие клетки). После 1935 г. Джакометти создавал почти исключительно этюды отдельно стоящих человеческих фигур, скульптурные группы или портретные бюсты.

Девушки неверной походкой бредут на склады, спрятанные за рядами отключенных батарей парового отопления, и возвращаются несколько веков спустя с одним-един-ственным платьем, что свисает с их обесцвеченных рук, поблескивая, точно нефтяное пятно.

Меня вталкивают в просторную дымовую трубу из рифленого металла, что служит здесь примерочной. Даже в жестяном зеркале вижу, что платье – просто отпад. Скроенное по косой, с одного плеча приспущено, на другом едва держится, смахивает на кусок серой автопокрышки, но стоит мне пошевелиться – и ткань мерцает и переливается. При этом само мое тело остается неизменным, той же блеклой текстуры, как утренняя каша-размазня.

Выхожу в демонстрационный зал, все восклицают: «Ах-х!» Девушки, цокая сандалиями, устремляются ко мне, удлиненные киотские лица озаряются радостью.

– Дженки-дженки, – щебечут они, или что-то в этом роде. – Дженки-дженки.

– Что они говорят? – спрашиваю шепотом у Гермико.

– Тебе идет.

Искоса гляжу на свое отражение в длинной полоске измятой жести.

– Им платят, чтобы они так говорили.

– Луиза, это платье идеально тебе подходит. Только женщина настолько… величественная, как ты, может позволить себе его надеть.

Девушки-Джакометти выжидательно смотрят. Выдаю самую свою осмысленную фразу по-японски:

– Икура десу ка?*

Одна из девушек качнулась вперед и подносит к моим глазам калькулятор из оцинкованной стали: на светодиодном индикаторе высвечивается цифра с астрономическим количеством нулей.

* Сколько это стоит? (яп.)

Гермико улыбается, кивает от моего лица, девуш-ки-Джакометти бурно аплодируют. Вот уж неудивительно – за такие-то деньги, мать их за ногу.

Выходим на тротуар. Я прижимаю к себе здоровущий пакет не иначе как из пожелтевшего рыбьего клея. Проходим несколько шагов.

– Дай-ка руку, – говорит Гермико. И перекладывает мне в ладонь отрез серебристой кольчуги.

– Это что такое?

– Ожерелье, глупышка. К такому платью полагается завершающий штрих.

– Но где ты его раздобыла? Гермико широко усмехается.

– Слямзила, пока продавщицы отвернулись. Уж эта мне Гермико.

Заворачиваем за угол выпить чаю в тесной многоуровневой кафешке, где повсюду кованое железо филигранной работы и зеркала с золотыми прожилками.

– Хочешь попробовать мороженое-сандэй «зеленый чай»? – спрашивает Гермико. – Мое любимое.

– С удовольствием.

Официантка в мандариновом форменном платьице горничной из фарса времен belle epoque* кланяется и убегает. Гермико заглядывает мне в глаза.

– Ты счастлива?

– Есть хочется. После похода по магазинам я всегда голодная как волк, но, в конце концов, лопаю-то я за двоих.

– Ты не?.. – пугается она. Я смеюсь.

– Я имею в виду, за двоих японцев. Я не беременна и никогда не буду.

Гермико накрывает мне руку своей рукой.

– Нет?

* La Belle Epoque (фр.) – начало XX в.

– Когда я в последний раз сделала аборт, я велела им заодно вытащить и все причиндалы тоже.

– И для тебя это… – она умолкает, закусывает нижнюю губу, – не явилось тяжелым душевным потрясением?

– Я уже давно собиралась это сделать. Mes regie? всегда причиняли мне адскую боль…

– Твои – что?

– Mes regies. Французский эвфемизм для «месячных» – так было принято говорить в моей семье, чтобы никто случаем в обморок не грохнулся при мысли о вагинальном кровотечении. Хотя «месячные» – тоже эвфемизм, верно? Как бы то ни было, мне всегда казалось, что от матки проблем куда больше, нежели пользы. Так что я велела все на фиг вычистить.

В глазах Гермико – готовое излиться на меня сочувствие.

– И тебя не огорчает, что не будет детей?

– Вообще-то нет. Поглаживает пальцами мою руку.

– Ты всегда сможешь воспитать приемных.

– Еще до того, как у меня начались менструации, я твердо решила: никаких детей.

– В самом деле?

– Единственная услуга, которую я могу оказать человечеству, – это позаботиться о том, чтобы на мне мой род прекратился.

Французская горничная приносит наши сандэй; впрочем, на сандэй они похожи только в том, что и впрямь содержат шарики ароматизированного зеленым чаем мороженого на подставке из прозрачных коричневых кубиков. Кубики утопают в густом пузырчатом соусе: с виду похож на рыбью молоку, только темнее. Все месиво щедро посыпано мелкими белыми зефиринками и химически-яркими вишнями. Крохотной «крестильной» ложечкой осторожно зачерпываю – еще раз и еще. Гермико выжидательно смотрит.

* месячные (фр.).

– Правда, нечто?

Кажется, никогда прежде не пробовала несладких зефиринок. Ни дать ни взять волокнистые шляпки грибов, сплошная текстура, никакого вкуса. Коричневые кубики – желатин, ароматизированный кофе, а рыбные молоки оказались пудингом из хурмы, чуть пожиже, нежели готовила моя мать, однако с тем же пряным, мрачноватым, грязноватым вкусом. Во рту у меня воздвигаются предгорья Альберты. Вот уж не думала, не гадала ощутить этот привкус снова, тем паче в сочетании с мороженым «зеленый чай».

– Нравится? – тыкает меня в бок Гермико.

– Оно, хм… изумительное. Гермико хохочет.

– Луиза, что ты за «молоток»! Я ведь нарочно выбрала самый что ни на есть препакостный десерт, хотела полюбоваться на твою реакцию.

Снова берусь за ложку.

– Но мне нравится, в самом деле нравится.

– Можно дойти до «Баскин-Роббинс» и заказать настоящий сандэй.

Пытаюсь объяснить про пудинг из хурмы, хотя ясно вижу: мысли Гермико переключились на другое. Уж больно она переменчивая, эта Гермико. Живая, как шарик ртути – по-латыни меркурий…

Она встает – с соседних столов слетают салфетки.

– Ну ладно, пошли-ка.

– Ты уже назад собралась, на гору Курама? – Вот забавно: когда я там, я не хочу никуда уходить – просто забываешь, что остальной мир существует. Теперь же, когда мы в городе, ужасно жаль возвращаться обратно так рано.

– Нет, не на гору, – говорит Гермико. – Мы отправляемся в Осаку.

Небось пешком идти захочет.

– А это не слишком далеко?

– Сорок минут на синкансеие*.

– О.

На вокзале мы направляемся в дамскую комнату, где я переодеваюсь в новое платье, застегиваю ожерелье, а повседневную одежду заталкиваю в желтый пакет. Чувствую себя слишком разодетой и при этом не вполне одетой для сверхскоростного пассажирского экспресса, однако когда мы заходим в гиперсалон зеленого вагона (вагон первого класса), нас окружают личности всех полов, разряженные для вечера в городе. Гермико снимает свою короткую серебристую накидку и завязывает ее вокруг талии этакой широкой оборкой. У нее прелестные плечи – милее в жизни своей не видела, худенькие, мускулистые. Вскоре она уже разговорила парнишку в куртке из змеиной кожи. Плавный ритм их японской речи убаюкивает меня как колыбельная.

Город Осака больше похож на Токио, чем на Киото. Мы часами едем на такси вдоль бульваров, слишком широких и элегантных для проплывающих мимо скоплений высотных офисных башен и зданий-«коробок», возведенных на скорую руку и загроможденных ресторанами и бутиками. Гермико указывает на освещенный замок вдалеке на холме и говорит: «Хидеёси», однако не успеваю я разглядеть его как следует, как он уже исчез.

Тормозим перед стеклянным зданием в форме положенного на бок яйца. Тысячи детишек мечутся туда-сюда по широкой площади; мужчины без пиджаков, но в черных галстуках разглагольствуют перед ними в мегафон.

– Гермико, что это еще такое?

Она бежит через площадь, обгоняя меня, нетерпеливо бросив через плечо:

– Концертный зал «Персиковый цвет». Не отставай.

* скоростной пассажирский экспресс в Японии.

Гермико раздвигает толпу обнаженными плечами, кожа ее мерцает нездешним светом. Поднимаю глаза – из-за облаков выкатывается огромная золотая луна.

Вход в концертный зал «Персиковый цвет» преграждает фаланга коренастых парней в серых джодпурах* и перчатках в тон. При виде Гермико они расступаются и низко кланяются. Выстроившиеся рядами девушки в золотой униформе с поклонами направляют нас через фойе и в зрительный зал; наши места в точности в центре, рядах в двенадцати от сцены – единственные пустые места под этими гулкими пещерными сводами. Пацаны на балконе принимаются скандировать что-то вроде: «Хэлло, хэлло, хэлло!» Мы с Гермико садимся, слышу, как шуршат тасуемые игральные карты. Оборачиваемся: тысяча зрителей поднимают вверх глянцевые карточки восемь на десять, что все вместе складываются в гигантскую черно-белую фотографию улыбающегося рта. «Хэлло, хэлло, хэлло», – эхом отзываются балконы.

Занавес безмолвно раздвигается, из ширящейся бреши выходит золотистый дым и растекается над аудиторией: на вкус точно ириски. Дым рассеивается, и вот уже я могу различить узкую лестницу, наклонно поднимающуюся к колосникам. Раскатистый барабанный бой, многократно усиленный чих, далекий шум дождя. По обе стороны от лестницы разворачиваются алые знамена. В центре каждого знамени вспыхивает золоченый диск света, а в диске – изображение гигантского золоченого улыбающегося лица, веки гладкие, точно песчаные дюны, брови – что вороново крыло.

На верхней ступени лестницы покачивается мумия, обмотанная окровавленными бинтами. Невидимые ниточки дергают за бинты, они приподнимаются, разматываются – узкие вымпелы поблескивают, точно влажные, когда на них падает свет.

* бриджи для верховой езды.

Из савана появляется хрупкая фигурка, по-прежнему заключенная в оболочку, но теперь – лишь в оболочку чешуйчатой золоченой кожи. Голос, усиленный настолько, что идет он словно от основания моего мозга, начинает петь. Голос – так себе, ничего особенного; что поражает, так это его вкрадчивая доверительность: поет он только для меня.

Блистающая чешуей фигура сворачивается кольцом на верхней площадке и, продолжая петь (ни слова не понимаю, зато как ясен и отчетлив голос!), ползет, извиваясь, вниз по черной, застеленной ковром лестнице. Со ступеньки на ступеньку перетекает бескостное тело, точно золотой Лизун. Чувствую, голова закружилась, и тут осознаю, что, пока длился плавный, волнообразный спуск, я не дышала – позабыла, как это делается. Своего рода высвобождение.

Добравшись до сцены, фигура распрямляется, встает на ноги. Голос у основания моего мозга умолкает, чешуйчатый костюм расщепляется надвое, точно гороховый стручок. Появляется голова и лицо, кожа золотая, как чешуя, но бледная и влажная: это – лицо со знамен, обрамляющих лестницу. Гладкая маска. За такую не заглянешь. Прекрасная, невозмутимая – зачем бы за нее заглядывать?

На мгновение он застывает неподвижно: торс обнажен, волосы встрепаны, в свете рампы поблескивает испарина. И тут у меня сводит судорогой живот, в том самом месте, где некогда была матка: ну ничего не могу с собой поделать. Я подмигиваю ему жемчужиной – тонкий лазерный лучик чистейшего белого света протянулся от моего лба к его лбу. Вижу, он поймал его, запрокинул голову. Впервые улыбается улыбкой с черно-белых карточек, тех, что подняла толпа. Теперь весь зал скандирует: «Хэлло, хэлло, хэлло».

– Почему «хэлло»? – ору я Гермико, пытаясь перекричать общий гвалт.

– Не «хэлло», – кричит в ответ Гермико. – Оро. Так его зовут.

Он поводит плечами, стряхивая с себя остатки чешуйчатого костюма, через всю грудину – мазок алой краски. Воздев тонкие руки, призывает своих почитателей успокоиться. Затем неспешно подходит к лестнице – он просто класс, вплоть до золотой набедренной повязки, не закрывающей золотистых зарумянившихся ягодиц, – достает эллиптический золотой щит, в серо-черных разводах, с девятью струнами. Прижимает его к своему обнаженному торсу, так, что золотая кожа сияет сквозь щит, и легко проводит рукою по струнам. В жарком свете рампы красная краска растекается кровью, струится вниз, пятнает набедренную повязку. Весь концертный зал будто слегка раскачивается: Оро поглаживает струны так, словно ласкает и нас. Я мокра насквозь, точно под дождем побывала.

Не знаю, как долго он поет; не скажу, сколько песен. Аплодисментов нет, есть лишь ощущение того, как тысячи людей дышат в лад, в лад раскачиваются, в лад вымокают. Спустя какое-то время жемчужина открывается во всю ширь, омывает светом его лицо и торс. Вижу, как заалевшее тело выгибается навстречу ее касанию.

Без предупреждения он отставляет щит в сторону и говорит с нами – запросто, как ни в чем не бывало, самым что ни на есть обыденным тоном. Это продолжается довольно долго.

Я слегка подталкиваю локтем Гермико и шепчу:

– О чем это он?

– Он говорит, что хочет, дабы междоусобная война между кошачьим и птичьим населением немедленно прекратилась. Слишком много было боли, слишком много кровопролития. Крысиную популяцию – а крысы на протяжении всего конфликта действовали как наемники без чести и совести, сражаясь то на стороне кошек, то на стороне птиц – любезно просят удалиться на остров Грызунов во Внутреннем море, где Оро умоляет их поостыть и заново оценить свои мотивы. О’кей.

Оро завершил речь, коротко кланяется – и исчезает. Занавес. Никаких аплодисментов. Зрители, подавленные, даже опечаленные, друг за другом выходят из концертного зала «Персиковый цвет».

Гермико остается. Она снимает накидку с пояса и набрасывает ее на трепещущие плечи.

– Слишком уж прохладно в этом зале. Хочешь, зайдем за кулисы?

Закулисный запах везде один и тот же: пахнет гримом, затхлым сигаретным дымом, тигровой мазью, слепой паникой. Повсюду толкутся люди, не сразу поймешь, кто есть кто. С девицами в шикарных льняных костюмчиках все просто – это свита, такие всегда вьются вокруг звезды, причем любой звезды. Журналистки, ассистентки-администраторы, девки на одну ночь, недавно возвысившиеся девочки на побегушках. Каждая в свой черед пытается разнюхать что-нибудь про Гермико. Их общение – строго пункт за пунктом! – напоминает жестко ритуализированный брачный танец. Каждая девушка встает под углом в сорок пять градусов от Гермико, избегая встречаться с ней глазами. Гермико, отвешивая короткие быстрые поклоны, объясняет свою миссию. Девица в льняном костюме мнется, извиняется. В этом веке встретиться с великим Оро, пожалуй, окажется затруднительно, если не вовсе невозможно, но если Гермико и ее диковинная спутница-переросток будут так добры подождать… Один льняной костюмчик улепетывает прочь, его место заступает другой. Гермико повторяет свою смиренную просьбу, новая девица бормочет какую-то обескураживающую формулировку. Надо отдать Гермико должное: чем больше она вынуждена повторять одно и то же, тем вежливее, даже подобострастнее она становится.

Тем временем крепкие парни в спортивных куртках расхаживают вокруг, бормоча в «уоки-токи». Чуть в стороне – стайка девочек-подростков, от которых за версту несет провинцией: юбки слишком длинные и обвисают, точно сшитые вручную, волосы не столько подстриженные, сколько отпущенные. Они терпеливо ждут, чуть покачиваясь из стороны в сторону, в руках – завернутые в целлофан букеты. По всей видимости, первые ряды фэн-клуба Оро – в преддверии ночи, посвященной созерцанию божества. С полдюжины мальчиков обступили рояль, притиснутый к брандмауэру в глубине сцены. Один наяривает на аккордах: «Это не был ты», еще один декламирует слова негромким, обыденным тоном. Вряд ли они сильно старше девочек из фэн-клуба, но эти ребята наводят на мысль о Токио – деньги, привилегии, искушенность. Все одеты одинаково – в мешковатые габардиновые брюки и безукоризненно чистые парадные белые рубашки большого размера, миниатюрные ноги – в луковицеобразных черных муль-тяшных туфлях; никого вокруг, кроме себя, не видят. И неудивительно. Никто больше не обладает их чужеродной, неприкосновенной красотой и обескураживающим лоском, их ухоженными волосами, спадающими на один глаз, точно запятая, их отполированными, налакированными ноготочками, что раздирают дымный воздух.

Справа выныривает клин ребят в длинных бежевых полушинелях и направляется прямиком к нам с Гермико, расшвыривая девиц в льняных костюмах и деревенщин неумытых. Полушинели расступаются – за ними стоит Оро, в джинсах, футболке и темно-синем блейзере; блейзер драпирует его настолько идеально, что никаким иным, кроме как кашемировым, просто быть не может.

– Гермико-сан. – Он кланяется – так, что торс его на мгновение застывает параллельно полу – и вновь выпрямляется, широко усмехаясь.

Гермико кланяется точно так же низко, выпрямляется, набирает побольше воздуху, снова кланяется, на сей раз в моем направлении.

– Моя подруга Луиза, – говорит она.

Он поворачивается ко мне, запрокидывает голову, чтобы разглядеть меня как следует. Боже правый, да в парне два фута росту!

Небольшое преувеличение. Кабы мои титьки были полкой – что полностью исключается, учитывая силу тяжести, – Оро вполне мог бы опереться о них своим безупречным подбородком.

– Привет, Луиза. – Он сжимает мою здоровенную лапищу обеими своими миниатюрными ручками. – Я так ужасно рад с тобой познакомиться. – Точно ребенок, глядящий вверх на абсурдно высокое дерево, он не знает, рассмеяться ли или начать на меня карабкаться.

Самый габаритный из парней в полушинелях выступает вперед, склоняется и рычит что-то в крохотное золотое ушко Оро.

Оро оборачивается к нам.

– Поедем ужинать? Мы с Гермико киваем.

– Мы поедем во второй машине. – Появившиеся слева с полдюжины серых полушинелей подталкивают Оро к пожарному выходу, вот только Оро стоит перед нами, не трогаясь с места, в окружении полудюжины бежевых полушинелей.

Гермико со смехом хлопает в ладоши.

– Кагемуша*, – восклицает она.

– Хай, – усмехается Оро. – Кагемуша**. – Двери пожарного выхода распахиваются, и серые полушинели запихивают второго Оро в огромный серебристый «даймлер».

* «Воин-тень» (яп.), т.е. двойник какой-то важной персоны. ** Здравствуй, воин-тень (яп.).

– Воин-тень, – поясняет мне Гермико. – Дублер Оро. Древняя японская традиция.

Самая габаритная бежевая полушинель шепчет что-то Оро на ухо.

– Надо ехать по-быстрому, как рыба в воде, – говорит Оро.

Шесть бежевых полушинелей, Оро, Гермико и я с грохотом скатываемся по винтовой лестнице, мчимся по шлакобетонным коридорам, освещенным через равные интервалы тусклыми фиолетовыми лампами. Никто не произносит ни слова. Достигаем грузового лифта с дверями, что, раздвигаясь, уходят в пол и потолок, точно гигантские стальные челюсти. Лифт довозит нас до уровня многоярусной парковки. Темно-синий седан «мазерати» с визгом притормаживает рядом с нами, пассажирская дверь со щелчком распахивается. Гермико уже забирается было внутрь, но один из парней в полушинелях взрыкивает на нее.

– Подожди второй машины, – говорит Оро. – Мы поедем во второй и не иначе.

Дверь закрывается, «мазерати» отъезжает.

Появляется еще один седан, двойник первого, на «хвосте» у него два микроавтобуса и «линкольн». Мы с Гермико забираемся на заднее сиденье второго «мазерати». Оро усаживается впереди.

Шофер в белых перчатках направляет визжащую машину вниз по витому пандусу и выныривает в ночь. Светофоры, по всей видимости, для супер-дупер японской звезды не указ. А может, Оро и его личный шофер просто плевать на них хотели. Нас с Гермико швыряет туда-сюда; на поворотах седан аж на два колеса встает. Гермико с Оро взахлеб болтают на японском, через каждые несколько фраз или около того переключаясь на английский – но не ради меня. Скорее это свойственно их стилю, их пофигистич-ной невозмутимости космополитов.

– Ты хорошо сегодня сыграл, – роняет Гермико, когда нас сталкивает вместе: это шофер вильнул в сторону, объезжая группу девиц в красных куртках, что роем проносятся мимо на раззолоченных мотороллерах, ослепляя кармазинными задними фонарями.

Оро говорит что-то, чего я не улавливаю. Оба смеются.

– То-то я удивилась, когда ты заиграл на моей черепахе, – говорит Гермико.

– Понимаешь, – объясняет Оро, – я весь дом обыскал, вот не нахожу черепахи, и все тут. А потом просыпаюсь однажды утром – а она стоит в уголке. Я так обрадовался. «Добро пожаловать домой, Черепаха», – говорю. – Похоже, заметил, что я недоуменно рот разинула. – Мне эту черепаху Гермико подарила, когда мы были совсем детьми.

Смотрит на меня так, словно ждет осмысленного ответа. Мне полагается плясать от счастья по поводу того, что он отыскал-таки свою гребаную черепаху?

– Ну, музыкальный инструмент, на котором он сегодня играл. Я сама его сделала, специально для Оро.

– Настоящий панцирь морской черепахи. Когда Гермико мне его подарила, на нем было только семь струн. Я добавил еще две – для гармонии, – поясняет Оро.

– А как ты эту штуку называешь? Оро изумленно смотрит на меня.

– Черепаха. Я называю ее Черепаха. Ну, еще бы.

Тормозим у подножия высотной башни, что выглядит одновременно внушительной и построенной на скорую руку: она мерцает, точно мрамор, облепленный липучим целлофаном. Машина медленно ползет вниз по бетонному пандусу – и вот мы снова на многоярусной парковке. Оро вводит нас с Гермико в тесный лифт.

Лифт поднимается – и мы выходим в небольшой сад-оранжерею. За узким каменным мостом – ресторан, сзади огражденный выгнутой стеной стекла. Женщина в кимоно поспешает нам навстречу и, тараторя и кланяясь, ведет нас не в глубину помещения, откуда пришла, а по периметру сада. Рядом с каменным фонарем она раздвигает тканевую ширму из волокна рами – там за длинным лакированным столом расселись девицы в полотняных костюмах, лощеные мальчики в белых рубашках, парочка захребетниц из фэн-клуба в свалявшихся шерстяных кофтах, наброшенных на плечи, дабы защититься от губительного кондиционера, и группа мужчин средних лет в темных деловых костюмах. Едва мы вышагиваем из обуви и ступаем на татами, все они разражаются аплодисментами. Еще одно полотно выгнутого стекла обеспечивает нам невыразительный вид на ночную Осаку и освещенные краны гавани за нею.

Оро восседает на почетном месте в центре стола, я – слева от него, Гермико – справа. Бесконечные смены официантов в белых жилетах приносят подносы с едой, по большей части японской, хотя в одной из серебряных кастрюль с подогревом обнаруживается кок-о-вен*, а в другой – гора картофельного салата. Девицы в льняных костюмах прохаживаются насчет моих навыков в обращении с палочками и, подозреваю, что, прикрывшись салфетками, еще и непомерный аппетит мой вовсю обсуждают, в то время как сами себе подкладывают рыбью жабру там, прозрачный ломтик цуккини – здесь. Оро, вооружившись керамическим графином, лично заботится о том, чтобы моя чашечка для сакэ не пустела. По ходу трапезы меня представляют веем и каждому, кроме как мужчинам в деловых костюмах в дальнем конце стола. У тех, как я заметила, на лацкане пиджака – по крохотной квадратной серебряной булавке.

– Кто эти croque-morts*! – спрашиваю у Гермико.

– Кто-кто?

– Ну, служащие похоронного бюро в конце стола.

– Это мои менеджеры, – сообщает Оро.

– Так много, – вздыхает Гермико.

* курица в вине (фр.).

** служащие похоронного бюро {фр.}.

– И вовсе не много. – Вид у Оро обиженный. – Один занимается телевидением, один – кино, один – музыкой, один ведет бухгалтерию и один надзирает за остальными четырьмя.

– А ты еще и в фильмах снимаешься? – Хлопаю ресницами, давая понять, сколь глубокое впечатление он произвел на простодушную гостью с Запада.

– На моем счету – детективный сериал «Маку Хама: частный сыщик» и еще полным-полно рекламных роликов, ано*… – Он загибает миниатюрные пальчики. – «Карри “Камасутра”», «Солодовое виски “Скинфлинтс”», «Ароматизированные свечи “Жорж де ла Тур”». Кроме того, я делаю по три-четыре фильма в год. Только что закончил один. Ужасно крейзовый. Знаешь Джима Джар-муша**, ну, того, что поставил «Более странно, чем рай»?

Я киваю.

– Мой новый фильм в том же духе. Хочешь посмотреть? – Подливает мне еще сакэ.

– А то.

– Ты завтра свободна?

Гляжу через его плечо на Гермико.

– Надо ли нам сегодня возвращаться на гору Курама? Она качает головой.

– Уже слишком поздно. Мы можем заночевать здесь, если ты не против.

– В ресторане?

– Это отель, Луиза.

– О’кей, – говорю я Оро. – Съездим поглядим завтра твой крейзовый фильм. Он на японском?

Он кивает.

– Я перескажу тебе сюжет.

– Нет проблем. Мне Гермико переведет.

* вот (яп.).

** Джим Джармуш (р. 1953) – американский кинорежиссер. Его фильм «Более странно, чем рай» («Stranger Than Paradise», 1984) был отмечен «Золотой камерой» (приз за лучший дебют) на фестивале в Канне.

На краткое мгновение он смотрит на меня – глаза в глаза. Его глаз прочесть не могу – они все равно что из обсидиана, но что-то подсказывает мне, что он здорово обломался.

Когда официанты приносят чайники с зеленым чаем, Оро извлекает из внутреннего кармана блейзера пачку сигарет и протягивает ее мне.

– Что это за марка?

Он демонстрирует мне бледно-голубую этикетку: «НЕВОЗМОЖНЫЕ СИГАРЕТЫ».

С помощью маленькой нефритовой зажигалки дает мне прикурить. Ловлю его – ну, почти ловлю – на разглядывании жемчужины.

– А ты в Японии давно, Луиза?

– Нет, я…

Тканевые ширмы из волокна рами расходятся в разные стороны, и возникает еще один официант, неся в руках пагоду пустых тарелок; между тарелками торчит по полоске бумаги. Водружает пагоду на стол между нами с Оро, наклоняется, шепчет что-то Оро на ухо.

– Автографы для кухонного персонала, – поясняет мне Оро. Официант вручает ему ручку, и Оро двигается сверху вниз от тарелки к тарелке, подписывая свое имя – по-английски – на каждой бумажной полоске.

Закончив, он встает. Менеджеры, столпившиеся у выгнутого окна, жестом зовут Оро присоединиться к ним. Мы с Гермико неслышно идем за ним через татами, и я вдруг понимаю, что вид в окне уже другой: гавань исчезла, вместо нее – освещенный огнями замок, что Гермико показала мне из такси целое столетие назад. Вращающийся ресторан. В Летридже, на вершине «Трэвел-Лодж» тоже такой есть. У меня аж голова закружилась. Кто скажет, что Луиза Пейншо – деревенщина неумытая?

Стоим у окна рядом с менеджерами, те глядят вниз, на землю. Тридцатью этажами ниже – тысячи и тысячи поклонников Оро, все смотрят вверх.

– Пора идти, – говорит Оро и оборачивается к Гермико: – Ты остаешься здесь?

– Все уже улажено, – говорит Гермико.

Он дважды кланяется – и исчезает в вихре «бар-берри»*.

* Непромокаемое пальто из ткани «барберри».


13 Утрата


Жемчужина исчезла. Своего рода облегчение – проснуться в незнакомом отеле и обнаружить, что лоб твой безупречно гладок. Пока это длилось, было очень мило – да только уж больно серьезная ответственность.

В десять в мою дверь звонит парень в бежевой полушинели. Звонок играет первые аккорды «Зеленых рукавов»* – на вибрирующих электронных модуляциях. Надеваю респектабельный костюм учительницы из «Чистых сердец», а переливчатое «автокамерное» платье заталкиваю обратно в желто-желатиновый пакет.

У тротуара на холостом ходу пыхтит «бентли». Гермико машет мне с заднего сиденья, в одной руке – бутылка «Вдовы Клико». Усаживаюсь рядом с нею.

– А где Оро?

Она извлекает пробку и разливает вино по двум высоким хрустальным бокалам.

– Он присоединится к нам в студии.

– Это где-то здесь?

– В Токио.

– И мы попремся черт знает куда, до самого Токио, только ради гребаного фильма? Да туда же несколько часов езды!

* Популярная старинная английская песня, известна с XVI в.

Гермико вкладывает мне в пальцы хрупкую ножку бокала и зажимает их для верности.

– А еще говорят, будто японцы отдыхать не умеют. Сегодня воскресенье, Луиза, – тебе позволено порезвиться.

«Бентли» довозит нас до небольшого аэродрома к югу от Осаки. Машина выезжает прямо на бетонированную площадку перед ангаром – такое я только в кино видела-и высаживает нас перед черным вертолетом: огромный серебряный винт уже вздрагивает.

На пилоте – рыболовная шляпа, украшенная флюоресцирующими блеснами. На воротнике летного комбинезона красуется круглый эмалевый значок с вытисненной на нем стилизованной улыбкой Оро. Гермико предлагает плеснуть ему шампанского в серебристую чашку от термоса; он качает головой.

Должно быть, я задремала. Мы зависаем над лабиринтом переплетающихся улиц, таких узких, что я различаю лишь снующих пешеходов, и тут и там – пригнувшаяся фигура на мотике или скутере проносится между оранжевыми или желтыми навесами магазинов, выстроившихся вдоль дороги. На нас надвигается низкое кирпичное здание – акры и акры посыпанной гравием крыши. Вскорости приземляемся в середине пустой парковочной площадки, обнесенной сеткой – такой тонкой, что она блестит как серебряное кружево.

В практичном фойе мы с Гермико переобуваемся в серые бумажные тапочки. Толстуха в стеганом серебристом комбинезоне ведет нас по бесконечным коридорам, отделанным зеленым кафелем, – и вот наконец и он, вдалеке, стоит перед дверью, обитой простеганной черной кожей. Он один. В жизни не видела его одного. Ну, на сцене в Осаке, но о каком одиночестве может идти речь в окружении тысяч и тысяч поклонников? Похоже, еще более миниатюрный – если такое возможно; искусственно надставленные плечи темно-синего шелкового костюма подчеркивают тонкость талии и отсутствие бедер. Без эскорта Оро, вопреки ожиданиям, вовсе не выглядит потерянным. Напротив, кажется еще более самодостаточным, даже неуязвимым. В жизни не встречала человека настолько цельного. До чего трудно его не возненавидеть.

Мы, как водится, раскланиваемся, он сверяется с часами. .

– Не начать ли нам? Я так рад, что вы смогли приехать. – И открывает обитую дверь.

Узкая комнатка, застеленная ковром, пять рядов плюшевых театральных кресел, все пустые. Он ведет нас к последнему ряду.

– А можно, мы сядем впереди? – говорю я. – Для меня кино – не кино, если я не в первом ряду.

– Пожалуйста. – Оро отступает в сторону: дескать, давай, веди.

Свет гаснет.

– Надеюсь, тебе понравится, – шепчет мне на ухо Оро. Затем поворачивается и шепчет что-то Гермико. Гермико хихикает.

На что это похоже? Все происходит в одной-единственной комнате с выкрашенными белой краской стенами. В течение первых десяти минут – никакого Оро. Паренек в роговых очках самозабвенно барабанит по клавиатуре компьютера. Симпатичная девушка в коротеньком блестящем платьице приносит ему чай. Друг с другом они почти не разговаривают.

Девушка уходит, и с экрана компьютера сходит Оро – нагой, золотистая кожа припорошена рисовой пудрой, волосы выкрашены в белый цвет (видимо, это и есть отсылка к Джиму Джармушу). Компьютерщик и Оро тут же нашли общий язык, хотя вот девица, приносящая чай, похоже, в упор его не видит. Целыми днями они с компьютерщиком попивают чаек из одной и той же чашки. Все это подается с точки зрения компьютерщика, так что то и дело следуют замедленные кадры с Оро: Оро полулежа, в лимонно-желтом свете; Оро напротив грубо оштукатуренной стены, подсвеченной так, чтобы в точности воспроизвести оттенок зеленого чая; Оро, лежащий навзничь на татами, бездумно глядя на потолок.

На протяжении оставшейся части фильма компьютерщик ненавязчиво подбирается все ближе к присыпанному рисовой пудрой привидению. Постепенно они становятся похожи друг на друга – компьютерщик избавляется от очков, красит волосы в белый цвет и заводит привычку в жаркие дни разгуливать без рубашки. В кадрах крупным планом профили их все сближаются и сближаются – гигантские, точно сходящиеся планеты. Шеи их поблескивают от испарины, кожа безупречная – черт возьми, даже пор не видно – на широком-то экране. В это самое мгновение в комнату входит девушка, та, что с чаем. Не замечая компьютерщика с Оро, устроившихся на полу в темном уголке, она садится за компьютер и рассеянно тыкает в клавиши. Белые волосы Оро вспыхивают ярким светом, он перетекает, исчезает с экрана. Последние десять минут фильма – это перемежающиеся кадры крупным планом, то Оро, то девушка с чаем, в пароксизме экстаза, хотя друг с другом они не соприкасаются и в одном кадре вместе не появляются. Синтезаторное музыкальное сопровождение нарастает, вырывается из-под контроля. Компьютерщика нет вообще.

Зажигается свет. Неужто эта проблема с пропорциями будет всегда? Я только что видела перед собою его лицо высотой в десять футов, а теперь мне в глаза пялится золотой шарик размером с мускусную дыню.

– Ну, Луиза, и как тебе мой новый фильм?

Гляжу через его плечо на Гермико – не подскажет ли чего. Способен ли этот парень здраво воспринимать критику? Лицо Гермико абсолютно непроницаемо. Ну да покажите мне парня, которому по душе, когда его критикуют – или который хотя бы с этим стерпелся.

– Мне очень понравилось. Хотя не уверена, много ли я поняла. Девица с чаем – это дань благопристойности, так?

– Благопристойности? – Оро потирает руки, точно леди Макбет.

– Компьютерщик на тебя явно «запал».

Короткая пауза. Оро глядит на Гермико, та повторяет «запал» – и еще несколько пассажей на японском. Лицо Оро взрывается смехом. Он толкает меня в плечо крошечным кулачком.

– Луиза, ты поняла! Что ты за умница!

А чего тут непонятного-то? Прямо как с фильмами Риты Хейворт, когда от начала и до конца она распоследняя потаскушка, вплоть до самого эпилога, а в эпилоге выясняется, что люди просто неверно истолковали ее поступки и распоследней потаскушкой она в жизни не была. Внезапно она появляется в скромном костюмчике и шляпе с большими прямыми полями на блестящих волосах, тенетах страсти, и покидает дом с каким-нибудь там рыцарем без страха и упрека, каковой усаживает ее в свой «паккард» и увозит в Коннектикут, где она обзаведется двумя чудесными детишками и душевной горничной-негритянкой, конфиденткой и источником моральной поддержки в трудный час.

Гермико выходит поискать туалет. Я стою рядом с Оро, слушаю, как пошаркивают по кафельному полу мои бумажные тапочки.

– Как насчет со мной поужинать? – спрашивает он.

– С удовольствием.

– Так я заеду за тобой в отель в восемь. – Он глядит на часы. – А сейчас у меня встреча с менеджерами.

Я в недоумении.

– В мой отель в Осаке? Но мы выписались сегодня утром.

– В твой здешний отель. Все уже улажено.

– Но мне нужно вернуться в Киото: у меня завтра с утра занятия.

– Все уже улажено. – Он низко кланяется. – Попрощайся за меня с Гермико. – И исчезает за углом.

Гермико раскинулась на моей кровати. Дверца мини-бара открыта, она откупорила «Реми Мартин» и жадно пьет прямо из бутылки. Сбрасывает крышку с обувной коробки и извлекает на свет пару серебристых ботинок «эльф».

– Не помню, чтобы я их покупала.

– Ты и не покупала. Я купила их для тебя, пока ты примеряла прозрачную куртку с «Desiderata» через всю спину.

– Луиза, ты просто душечка. – Она садится, всовывает босые ножки в мягкие ботинки. – Как влитые. Обычно мне трудно подобрать обувь – у меня такие толстые лодыжки.

Ага, точно.

– Как тебе? – Разворачиваюсь от зеркала, чтобы она могла лучше рассмотреть платье, присмотренное мною в районе Омотесандо. Ничуть не «авторская модель» вроде той, что мы купили в Киото, самое что ни на есть простенькое платье из гофрированного креп-сатина за 150 000 иен.

– Даже не знаю. – Гермико вновь прикладывается к коньяку. – Бывают такие вещи, как слишком простое, слишком классическое… С твоей кучерявой гривой ты рискуешь походить на коринфскую колонну. Примерь-ка вот с этим. – Она кидает мне темно-фиолетовое бархатное болеро.

– Да оно ж на меня не налезет.

– Я купила его для тебя, пока ты шляпки примеряла.

– Ты «молоток», Гермико. – Болеро сидит идеально, а заодно и грудь стягивает и даже приподнимает. – Ну, как тебе?

Она потягивается и зевает.

– Самое оно. Я, пожалуй, сосну чуток. Удивительно, до чего выматывает хождение по магазинам.

– Оро сказал, что заедет в восемь.

Она сворачивает подушку вдвое и подсовывает ее под голову.

– Не уверена, что мне стоит идти. Он хочет побыть с тобой, Луиза.

– Он твой друг – а я так, сбоку припека. Она накрывает голову второй подушкой.

– Разбуди меня без четверти.

В фойе – плавательный бассейн. Выходишь из лифта на пандус, огибающий цилиндрический стеклянный резервуар. Мальчишка-японец в блестящих черных плавках скользит под водой рядом со мною, пока я спускаюсь по пандусу.

Внизу – гостиная, заставленная изогнутыми скамейками, обитыми черной кожей. Оглядываюсь в поисках телохранителей в полушинелях. Скамьи пусты – если не считать длинноволосого типа в проволочных очках и с тощей козлиной бородкой, что почитывает «Абитаре».

– Привет, Луиза, – говорит он.

– Оро.

– Ты меня не узнала. – Он встает, но, вместо того чтобы кланяться, приподнимается на цыпочках и целует меня в щеку. Край его черного дождевика волочится по мраморному полу.

– Не узнала.

– Здорово. – Ужас как доволен собой.

– Гермико сейчас спустится.

– Гермико? – Он наклоняет голову, словно напрочь позабыл, кто это. – Тебе отель понравился?

– Да, очень классный.

Внезапно разводной мост поднимается. Когда я вошла в гостиную, Оро светился изнутри – дом открыт, заходи. А теперь – приблудная кошка. Что я не так сделала?

– Оро-сан! – Гермико в серебристых ботиночках «эльф» сбегает вниз по пандусу.

– Гермико-сан. – Он кланяется низко, но резко. Отрывисто.

– Куда пойдем? – спрашивает она.

– Ресторан тут, в двух шагах. – Оро направляется к стеклянным дверям, что выходят на улицу, и даже не оглядывается проверить, идем ли мы следом.

– Классная маскировка! – шепчет мне Гермико. Двери плавно расходятся, мы выходим вслед за ним

на тротуар.

– Эй, вы только гляньте, да это ж Фу Манчу*! – Гопа американских моряков замедляет шаг, вот они скользнули по Оро взглядами и фланируют дальше по улице, гогоча над крошкой-япошкой в длинном черном плаще.

Оро словно не замечает, хотя лицо его потемнело едва ли не под цвет плаща. Мы гуськом семеним за ним по тротуару, увертываясь от туристов с Запада и групп японских бизнесменов, уже «тепленьких» – видать, пропустили стаканчик-другой.

– А эта часть Токио называется как-нибудь? – окликаю я Оро.

– Роппонги, – бросает он, не потрудившись даже обернуться. И спешит дальше; плащ развевается за плечами.

Он останавливается перед монолитом черного мрамора, в который вставлена узкая дверца черного стекла.

– Вот здесь. А меня вы извините. У меня голова ужасно разболелась. Боюсь, мне лучше пойти домой, нежели вам вечер портить. Будьте добры, поужинайте как мои гости. Столик заказан на имя мистера Дина.

* Персонаж серии романов английского автора Сакса Ромера (1883-1959), зловещий злодей-китаец, борющийся за мировое господство, персонификация «желтой опасности», то есть экспансии с Востока («Дочь Фу Манчу» (1931), «Маска Фу Манчу» (1932), «След Фу Манчу» (1934) и т.д., всего – более двух десятков книг).

И он исчезает, прежде чем я успеваю придумать достойный ответ.

Мы с Гермико стоим рядышком и смотрим на наши отражения в черном мраморе.

Сидим в обтянутой винилом кабинке на нижнем этаже заведения из разряда «цыпленок-гриль», изучаем простеганные бархатом меню. Монолит черного мрамора, где Оро заказал столик, выглядел так, словно сдерут там с тебя на порядок больше, нежели оно того стоит, а у меня, например, с этим делом проблемы. По правде говоря, ощущение такое, словно мне отвесили пощечину, причем непонятно за что. Но я напомнила себе, что здесь – чужая страна, и, невзирая на то что щеки пощипывает от унижения, ни в чем нельзя быть уверенной. Гермико тоже помалкивает, так что решаю проверить свою гипотезу.

– А что, это охрененное хамство или где? Гермико не поднимает глаз от меню.

– Что именно?

– То, что он выкинул.

– О, – она улыбается про себя, точно что-то вспомнила, – к этому привыкаешь.

– Я привыкать отказываюсь. Приглашает нас на ужин, а потом «кидает». И вообще кто такой мистер Дин?

– Джеймс Дин*, – поясняет Гермико, скорее обращаясь к меню, нежели ко мне.

– Держите меня четверо. В Оро четыре фута росту, большую часть своей жизни он тратит на поклоны – вот уж действительно «Бунтовщик без причины»!

Гермико закрывает меню.

– Ему позволено быть грубияном, даже нонконформистом.

* Дин Джеймс (1931-1955) – американский актер с крайне скандальной репутацией; в 24 года погиб, разбившись на «Порше-Спай-дер-550». Фильм «Бунтовщик без причины» Николаса Рея, где Дин сыграл главную роль, впоследствии стал манифестом целого молодежного поколения.

– Держу пари, он даже улицу переходит, страшно сказать, на красный свет.

Гермико глядит на меня ничего не выражающим взглядом: подошла официантка. .. – Ты уже выбрала?

– Думаю, возьму телячьих ребрышек, а к ним имбирное тофу.

Гермико излагает наш заказ официантке; платье ее – из той же темно-алой ткани с ворсистым рисунком, что пошла на обложку меню.

– Это я виновата. Не надо было мне приходить.

– Что еще за фигня?

– Ему хотелось побыть с тобой, Луиза.

Официантка возвращается и швыряет на стол две пластмассовые глазурованные чашки с разноцветным овощным салатом.

– А почему бы ему так и не сказать напрямую?

– Это прозвучало бы грубостью. Если ты и так знаешь, чего ему надо, зачем ему вообще что-то говорить?

– А мне казалось, ему дозволено быть бунтарем.

Гермико одаривает меня взглядом из тех, с которыми я здесь на каждом шагу сталкиваюсь, а понимать начинаю только теперь. Означает он примерно следующее: «Даже если я объясню, все равно ты не поймешь, ты ведь не японка». А вслух говорит:

– Высказываться начистоту вовсе не считается у нас бунтарством; это просто-напросто глупость.

Мой рот набит салатом, слаще которого я в жизни своей не пробовала.

– Охрененно это все достает.

– Знаю. – Гермико накрывает мою руку своей. – Можно говорить начистоту?

– Да хоть от кого-нибудь бы дождаться!

– Я не уверена, что ты вполне понимаешь ситуацию.

– Какую еще ситуацию?

– Ну, насчет твоего романа с Оро.

– Кто сказал, что у меня с ним роман?

Гермико берет в руки пластмассовые палочки и снова откладывает их на стол.

– Нечего изображать наивность. Я видела, как ты вела себя на его концерте. Я видела, как он смотрел на тебя за кулисами. Ты просигнализировала готовность, и он тебя «подцепил».

– Я должна чувствовать себя польщенной?

– Как тебе угодно.

– Гермико, ты с ним трахаешься?

Она пытается изобразить, будто до глубины души шокирована, но не выдерживает и разражается смехом.

– В Японии таких вопросов задавать не принято.

– Значит, трахаешься.

– Мы – как брат с сестрой.

– Которые трахаются.

– Луиза! Я склонна думать, что Оро много кого трахает – уж кто бы там ему ни приглянулся.

– Мальчик мне по сердцу.

– Но если ты выберешь его, а он выберет тебя, назад хода не будет.

– Ты сказала, он может делать все, что захочет.

– У тебя – свои представления о свободе. Здесь они неприменимы. Он – маленькое божество, обладающее огромной властью. Но его поклонники, все те, кто дает ему эту власть… они им питаются.

– То есть ты мне советуешь держаться от него подальше.

– Если ты принимаешь Оро, то его историю ты тоже принимаешь. Его миф. Ты становишься персонажем в его драме.

Я хлопаю рукой по столу и разражаюсь громким смехом. Пластмассовые глазурованные чашки со стуком подпрыгивают.

– Тоже мне, удивила. Театральный педик, фу-ты нуты! Я на сцене не первый год, так что этот типажик с первого взгляда распознаю, Гермико, лапушка. Торонто звездами битком набит. Я просто хочу поиметь его, я вовсе не собираюсь входить в его созвездие на веки вечные. Гермико коротко кланяется.

– Мне так приятно, что ты прояснила свою позицию. Да уж. Может, она просто в толк не возьмет, как это

ее безупречного божка влечет к бабище настолько здоровущей, что она его целиком проглотит, не поморщится. Что ж, не одна ты в поле кактус. Я тоже этого в упор не понимаю. Он – само совершенство, а я… ну, что я? Луиза-Луиза, подлиза, сырник снизу. Может, он рассчитывает, что благодаря такому контрасту еще больше выиграет в глазах публики. А то ему это нужно!.. По большей части я вообще стараюсь не думать о том, что происходит. Я – из тех девушек, что слушаются пизды. С остальным разберемся позже.

Гермико постукивает серебристым ноготочком по скатерти «Формика».

– Луиза, очнись! Ты где?

– Я здесь.

– Официантка хочет знать, что не так с ребрышками. Поднимаю взгляд на недоуменное лицо ворсопечатной официантки. Как давно она тут торчит?

– Скажи ей, что все дженки-дженки, просто жадность фраера сгубила.

Официантка пожимает плечами и уносит мою полную до краев тарелку прочь.

– Мыслями ты где-то далеко. – Гермико легонько касается моей руки подушечками пальцев. – И такая печальная.

– Печальная? Вот уж нет. Просто устала немного. – Когда я надумаю взгрустнуть, я ей первая об этом скажу, уж не сомневайтесь!

В темном-темном гостиничном номере, темной-темной ночью, в самый разгар моих непроглядно-темных снов звонит телефон. На цифровых часах алым высвечивается 3.14.

– Простите, пожалуйста, вам звонят, – сообщает мягкий женский голос.

Как правило, если слышишь телефонную трель, именно к такому выводу и приходишь.

Синтезатор выводит первые аккорды «Пришлите клоунов».

– Привет, это Оро.

– Оро, на дворе гребаная ночь.

– Ты спишь.

– Нет, разговариваю по гребаному телефону.

– Мне нужно поговорить с тобой.

– Могли бы сделать это и раньше, еще в ресторане, мистер Дин.

– Луиза, ты на меня очень злишься?

– А хули нет.

– Хули нет, – бормочет он, пробуя слова на вкус. – Я ужасно извиняюсь. Мне так хотелось тебя увидеть, но только тебя. Понимаешь? Не Гермико – Гермико я все время вижу. Она мне как сестра.

Его грудной голос звучит совсем тихо: приходится напрягать слух, чтобы разобрать хоть что-нибудь. Актерам этот трюк отлично известен: если зритель боится чего-то недослышать, он же на самый краешек сиденья сползет. А еще в этом голосе звучат мурлыкающие интонации… нет, это было бы слишком просто, скорее низкий гуд, от которого вибрирует все мое существо.

– Понимаю.

Какого фига с ним спорить, или бранить его, или заставлять чувствовать себя распоследней свиньей из-за этой его дурацкой выходки? Против идеального, всепоглощающего себялюбия ничего не сработает. Да какого хрена, он же актер, он изобразит все, что мне нужно. В жизни не встречала человека настолько «прозрачного». А это вам не фунт изюму, верно?

Луиза?

Да здесь я, никуда не делась. И вовсе я не позабыла, что он – на другом конце провода, просто шелест его дыхания меня загипнотизировал.

– Да, Оро.

– Я хочу с тобой увидеться.

– Прямо сейчас? Ты где?

– На крыше.

– Моего отеля? Он хихикает.

– Нет. Я сплю.

– Завтра? Ну пожалуйста/

– Завтра я возвращаюсь в Киото. На твоем вертолете, рано утром. Мне завтра на работу.

– Мне тоже. А завтра вечером ты свободна?

– Сейчас сверюсь с расписанием.

Он ждет. Выслушиваю еще несколько тактов его дыхания.

– Думаю, что смогу уделить тебе время. После работы.

– Можно, я приеду к ужину?

– Нет! – Еще не хватало для него стряпать. С этого мы начинать однозначно не будем! – Приезжай после ужина. Около десяти.

– Спасибо, Луиза. Сайонара*.

Сайонара. Ох, хрен с тобой. То есть буквально.

Задремать так и не удалось. А может, удалось. На дрему не похоже, вот в чем дело, но чему и быть, как не дреме – по крайней мере секунда здесь, миллисекунда там, вполне довольно, чтобы прокрутить мой сон-путешествие. Не знаю, с какой стати я так его называю, потому что никакого путешествия не было. Я готовлюсь к отъезду, на сдвинутых вместе односпальных кроватях – с полдюжины открытых чемоданов, внизу на улице сигналит такси. Шофер жмет и жмет на гудок в ночи, а я ну вот ничуточки не готова. Не могу найти туфли или нахожу, а они все в засохшей грязи или каблук отваливается. Не могу найти любимую юбку, и парадного платья, и самых прозрачных трусиков; либо нахожу, а на них пуговиц не хватает, они изорваны, заляпаны какой-то дрянью. Шатаюсь туда-сюда по коридору, ищу иголку с ниткой, пятновыводитель, дорожный тостер, который подключается к прикуривателю машины – можно подумать, у меня когда-нибудь была машина. Снова и снова звучит гудок, и я не от печали или тому подобной патетической ерунды, а просто от досады начинаю плакать. Плачу навзрыд – не только глазами, но всеми моими отверстиями. Соски сочатся слезами.

* До свидания (яп.).

Просыпаюсь. Сушняк жуткий. Разочарована, зато с облегчением осознаю, что по-прежнему владею собой. Знаю: мне приснился этот сон, потому что все начинается сначала. А я не готова. Да будь и готова, все равно такие вещи добром не кончаются. Надо уезжать – гудок гудит, – но не могу.

С двенадцати-тринадцати лет – ну, посмотрим правде в глаза, с двух-трех – я отлично знала, куда ведет так называемая любовь. Жадные взгляды, жаркие руки, невыразимое наслаждение, оборачивающееся бездонной пустотой. Они хотят, ты хочешь, порою одного и того же, порою разного, порою всего сразу, их мечты столь же ярко окрашены, как и твои, но они не твои и твоими никогда не станут. Встречаешься на равнине, что опрокидывается и меркнет, в то время как ты на ней живешь, это плотское равновесие, орошаемое надеждой и ложью. Уже в самом начале невозможно не видеть маячащий вдали конец. Я бы сказала ему «пойди прочь», если бы голос не отказал. Я-то думала, что я уже выкарабкалась, стряхнула с себя это все. После Питера – как ему шло его имя! – после его нежданного бегства и моего затянувшегося пребывания в ред-риверском Доме для неуравновешенных, я уж думала, что в жизни больше не загремлю в это место. Секс, да, разумеется, как же без секса, трахаешься в хвост и в гриву, чтоб система работала. Не больше. Никаких тебе перекрестков, никаких тебе встреч двух взмокших, изголодавшихся душ. Сама по себе – так держать, одиночество всегда предпочтительнее… Скажем, я – за изоляцию, ограждающую меня от цветистых любовных утрат.


14 Загадочный плод


Вертолет приземляется на парковочной площадке «Чистых сердец» в начале седьмого. Мы с Гермико выбираемся наружу. Гравий летит нам в лицо и жалит ноги; сражаемся с пакетами и коробками – нашей токийской добычей. Обходим стороной главные ворота и бежим по узкой грунтовой тропке вдоль стены. В подобной скрытности нужды вроде бы нет, поскольку в этот час девочки наверняка «на уборке», но тон задает Гермико. А если нас и заметят, что с того? Школа «Чистых сердец» – розовая тюрьма для них, не для нас.

Гермико оставляет меня у калитки, уводящей к моему бунгало. Уже с дорожки вижу, что передние ширмы-сёдзи чуть приоткрыты. Вхожу на веранду, задвигаю ширмы и, сбросив туфли, ступаю на татами.

В центре стола красуется мускусная дыня – в жизни не видела такой громадины, поменьше, чем земной шар, конечно, но покрупнее футбольного меча. Боже ты мой, мне вручен «подарочный фрукт»! Ну разве не мило с его стороны? Только представьте себе, как громила в полушинели тайком пробирается на территорию «Чистых сердец» со здоровенной дыней под мясистой мышкой. Сижу за низким столиком, гляжу на бледную, в пупырышках, кожицу. В воздухе тянет сыростью. Нагибаюсь под столик котацу*, включаю яркую лампу – единственный источник тепла в моем бунгало. Осень не за горами. Шлепаю по дыне рукой: звук глухой и смачный.

После почти бессонной ночи в голове – странная ясность. Сижу за столом, не встаю, тыкаю в дыню пальцем, она покачивается из стороны в сторону, легонько подталкиваю ее к краю и в последний момент откатываю на безопасное расстояние. Убийца внутри меня хочет подхватить ее на руки, вытащить наружу, за дверь, хорошим баскетбольным броском швырнуть ее в стену ограды и следить, как влажная мякоть медленно сползает вниз. Но надо поспешить на завтрак – через семь минут обслуживание заканчивается. Вот только я отчего-то словно не в силах оторваться от стола. Что не дает мне подняться – растекающееся от лампы котацу тепло или тяжесть мускусной дыни?

Встаю, иду за большим ножом, что висит вместе с прочей кухонной утварью над мини-плиткой с двумя горелками. Подсовываю под дыню пятничный номер «Джапан тайме» и с силой вонзаю в нее нож – он аккуратно рассекает кожуру, мякоть и сердцевину. Косточки разлетаются во все стороны, одна прилипает к моей щеке точно лаковая «мушка». Наружу густой сладкой волной выплескивается фруктовый аромат. Вычищаю чашевидные половинки прямо руками, каждый раз, прежде чем вывалить косточки на газету, стискиваю кулак, чтобы теплый сок вытекал промеж пальцев. Золотистая мякоть такая мягкая и нежная, что ее тоже можно зачерпнуть рукой и набить ею рот до краев, чтобы сок бежал по подбородку, растекался по шее, приклеивал рубашку к соскам.

* Источник обогрева японского дома: деревянная рама, накрытая толстой, теплой скатертью до пола, поверх которой кладется столешница; внутри рамы – электрическая или инфракрасная печка.

Объевшись дыней, засыпаю, уронив голову на стол. Просыпаюсь уже в девятом часу. Вытряхиваю косточки из волос, переодеваюсь в одежду, приличествующую учительнице, чищу покрытые начетом зубы. Несусь сломя голову по коридору по направлению к моей классной комнате, когда из-за угла выруливает мадам Ватанабе. Она тоже бежит, тем самым способом, что японские женщины отточили до идеального совершенства: верхняя часть тела неподвижна и пряма – смотрите, я вовсе и не бегу! – а ступни и лодыжки так и мелькают, точно лапы пресловутого песика на футуристической картине. Она тормозит – причем беднягу слегка заносит – и кланяется.

– Ваш класс ждать-ждать.

– Спасибо вам большое, что приглядели за моими ученицами, мадам Ватанабе. Я задержалась.

Она поправляет пук черных волос, сползший на один глаз.

– Задержка для учениц «Чистых сердец» не есть хорошо. Учитель подавай пример. Не плохой пример. Хороший пример.

– Меня задержал мистер Аракава. – Некая толика правды в этом есть. Аракава вызывал меня в пятницу перед началом занятий – тогда я тоже опоздала.

– О, Аракава-сан. – Мадам Ватанабе кланяется так низко, что рукава ее блестящего черного платья – нечто среднее между шелковым парашютом и мусорным мешком – касаются оранжево-розового ковра на полу. – Он вам говорить, что вы делывать неправильно?

– Не то чтобы.

– Новая учительница необходим руководство, всегда руководство, особенно учительница гайдзин, которая японского обычая не разуметь.

– Мистер Аракава сказал, что очень мною доволен. Мадам Ватанабе улыбается.

– Очень вежливый человек, Аракава-сан.

– Он спрашивал, не возьмусь ли я подготовить со своими ученицами небольшое музыкальное шоу. Что-нибудь на английском, для школы, не для широкой публики.

– А. – Улыбка растягивает лицо мадам Ватанабе, деформирует его до неузнаваемости, бледные десны настолько скошены назад, что крупные лошадиные зубы повисают на самых кончиках корней. – Меня он просить то же самое. Какой шоу вы ставить? С шестерьмя девочки много не поставишь, держу пари. «Звукомузыки»? Нет, слишком большой. «Окрахома»? Тоже не есть хорошо. Что вы делать?

Хрена лысого я знаю. Я как раз собиралась пораскинуть мозгами на уик-энде, да вот Оро вмешался.

– -Секрет, – улыбаюсь я. – Нечто совершенно оригинальное.

– Оригинальное. – Это понятие ей явно не по силам. – Вы писать музыка, слова, стихи, все? Вы очень талант. – Она поворачивается идти.

– Не одна я. Мы с моими ученицами будем все делать вместе. Вы знаете, они такие творческие натуры.

– Творческие, – фыркает она. – Они тут не творить, они тут учиться.

Я безмятежно проплываю мимо нее.

– Мы учимся через творчество, мадам Ватанабе. – Она бурчит себе под нос нечто неразборчивое. Я оборачиваюсь. – Что такое?

Она приглаживает блестящее платье черными наманикюренными когтями.

– Труппа «Воображаемый театр», Торонто. Это вы так творить?

Ноги мои прирастают к полу.

– Ну да.

– Я звонить в справочная служба Торонто. Нет номера «Воображаемый театр».

Вот злобная тварь.

– Мы на рекреации.

– Что это быть?

– Ну, у нас перерыв. Иссяк источник финансирования, поэтому нам пришлось временно закрыть офис.

Некую часть меня так и подмывает заорать: «Никакого телефона нет и быть не может, потому что «Воображаемый театр» – он воображаемый, ты, старая свиноматка!» Вместо того я мысленно беру за руководство книгу хороших манер Гермико и низко кланяюсь мадам Ватанабе.

Явно сбитая с толку, она отступает на шаг.

– Мадам Ватанабе, нам просто необходимо познакомиться друг с другом поближе. Мне бы хотелось рассказать вам про труппу «Воображаемый театр», а также побольше узнать о вас. Я уверена, мы можем сообщить друг другу столько всего нового. Ведь женщина вашего возраста… о, у вас гораздо, гораздо больше опыта, чем у меня. Мне было бы крайне интересно послушать о вашей сценической подготовке, если, конечно, таковая имеется.

Ее очередь кланяться.

– Скоро все так.

Распахиваю дверь классной комнаты – девочки носятся как оглашенные. Кеико, вытянув руки параллельно полу, кружит по комнате. Мичико, Норико, Фумико и Хидеко бегают за ней, прыг-скок с подушки на подушку, и все гудят себе под нос: «Мокка-мокка-мокка, мокка-мокка-мокка». Акико, староста до мозга костей, стоит в стороне, руки в боки, и наблюдает за происходящим. Она замечает меня первой, за ней – все остальные. Кеико самозабвенно вертится волчком.

– Что происходит? – Пинком отбрасываю подушки с дороги, выхожу на середину комнаты. Теперь и Кеико меня видит, однако продолжает крутиться как сумасшедшая. Вихрем кружит вокруг меня, так, что кончики ее пальцев едва не оцарапали мне щеку.

– Кеико спятила, – сообщает Мичико, отгрызая добрую толику ногтя. Можно подумать, сама только что не носилась по комнате туда-сюда. – Мне остановить ее?

– Если она спятила, ее уже не остановишь. Она так и будет вращаться, вращаться, пока сама себя не собьет в масло.

– В масло? – повторяет Фумико. – Теперь и вы спятила.

– Спятили – множественное число, Фумико.

– Я спятили, – со смехом говорит Норико. И вот уже они все повторяют то же самое – все, кроме старосты группы Акико, которая не в силах не супиться, и Кеико, которая униматься и не думает.

– Кеико просто изображает, – поясняет Хидеко, повыше подтягивая гетру на пухлой ножке.

– Что изображает, Хидеко? Дервиша, ветряную мельницу, волчок или…

– Вертолет! – кричит Кеико и перестает вертеться. Ухмыляется – шире уже некуда. – Учительница приехать в школу в вертолете.

И все начинается сначала. Даже запуганная малышка Мичико вытягивает руки и присоединяется к крутящемуся хору. «Мокка-мокка-мокка, мокка-мокка-мокка».

Акико бегает за товарками, приложив палец к губам и всячески шикая, но тем и дела нету.

– Я уезжала на выходные.

– Куда уезжала? – не отступается Фумико.

– Я ездила в Осаку, а потом – в Токио… за покупками.

– За покупками! – Пухленькое личико Хидеко так и светится.

– Вы ездить за покупками в вертолете? – уточняет Норико, локтем подталкивая Фумико.

– Я уехала на поезде, а вернулась на вертушке.

– На вертушке? – Мичико закусывает нижнюю губку.

– Мокка-мокка-мокка, – шепчет Фумико на ухо Норико.

– Ктошный вертолет? – любопытствует Кеико.

– Одного друга Гермико.

– Богатый друг, – вздыхает Хидеко.

– По-моему, нам пора начать урок.- Я словно вернулась в гребаный Летбридж, такой маленький и тесный, что каждая собака знает все на свете еще до того, как это «все на свете» произошло. – Мы припозднились.

– Ктошный вертолет? – не отстает настырная Фумико.

Я бы подыскала ей пластического хирурга, чтобы тот родинкой занялся и заодно рот ей зашил.

– Подарок для вас, когда вы возвращаться, – вступает Норико. – На столе.

Кеико подкрадывается поближе и шепчет мне на ухо:

– Мокка-мокка.

С меня довольно. Хватаю ее за плечо и толкаю на подушку. Подушка выскальзывает, Кеико ударяется задницей об пол. Мичико вскрикивает, как будто это я ее опрокинула. Акико заламывает руки.

– А ну, прекратили гребаный бардак и сели по местам, о’кей?

Мичико плюхается на ближайшую подушку, запихнув в рот все пальцы сразу. Норико, Акико и Хидеко следуют ее примеру. Только Фумико канителится: то туда подвинет подушку, то сюда затянутым в чулок пальчиком, пока не находит для нее идеальное место, между подушкой Норико и подушкой Кеико, которая пустует: Кеико предпочла остаться на полу.

– Я – ваша учительница, но из этого вовсе не следует, что я – ваша собственность. Я никак не в силах помешать вам шпионить за мной, – Мичико опускает голову, – однако я имею право на личную жизнь. Что я делаю в свободное время, вас никоим боком не касается, ясно?

Долгое молчание.

Наконец Хидеко – бурундучиные щечки закраснелись – выдавливает из себя:

– Шпионить нет.

– Нет-нет, мы вовсе не шпионили, – подхватывает Акико. – Утром была наша очередь подстригать кусты на шахматной доске рядом с парковочной площадкой.

– А откуда вы узнали про мой подарочный фрукт? Кто-то еще и дом мой обшарил.

Теперь потупилась Кеико.

– И чтоб больше этого не было. Как вам понравится, если бы я вздумала совать нос в вашу личную жизнь? Вам было бы приятно?

Те девочки, что не изучают пол, глядят на меня и качают головами.

– Как, неужто вам было бы приятно? Мичико неуверенно поднимает руку.

– Не нужно этого делать, Мичико. Говори сразу.

– В Японии личной жизни нет.

– Это как же так?

Мичико поднимает голову, глядит на меня: в глазах у нее слезы.

– Это правда. Каждый – часть всех остальных. Мы все часть целого, как большая семья. Отдельных частей нет.

Ясно как день.

– Стало быть, кто угодно имеет право войти ко мне в дом и порыться в моих вещах?

Кеико глядит мне в глаза.

– Нет, это нельзя. Почти всегда. Если у кого-то есть очень веская причина, тогда, может, о’кей. Но вы права – в дом заходить нехорошо.

– И моя личная жизнь – мои выходные – мне не принадлежат?

– Вы теперь – часть нас, мы – часть вас, – говорит Акико. – Все мы заодно. – Надо думать, в прошлой жизни была капитаном болельщиков.

– Во имя школы, – хором декламируют Фумико с Норико, – все во имя школы.

– Школа важнее, чем я, или вы, или кто угодно, – сообщает Хидеко, в качестве иллюстрации сцепляя пухлые, как сосиски, пальцы.

– Послушайте, я тоже обеими руками за школу, но мои выходные принадлежат мне. Врубились?

Девочки искоса переглядываются, словно говоря: и что толку, она все равно никогда ничего не поймет. И они правы; я ничего не желаю знать. Все, что мне нужно, – это мои выходные и моя личная жизнь.

– Врубились? – повторяю я и молча жду, пока все они, даже надутая Кеико, не кивнут. – Кеико, ну-ка садись обратно на подушку, мягкое место отморозишь.

– Мягкое место? – повторяет Кеико. Я показываю на себе.

– Мягкое место. Задница. Жопа. Попка. Афедрон. Большие полушария. Курдюк. Седалище. Дупа. Булки. Ягодицы. Корма. Пятая точка. Емкость с пастой. Выхлопная труба. Огузок. Гузно.

– Гузно. – Норико разражается смехом – и остановиться уже не в силах.

Кеико усаживается на подушку и зыркает на меня из-под черной челки.

– А сейчас нам хорошо бы поговорить о нашей будущей постановке. Мистер Аракава хочет что-нибудь короткое и несложное; кстати, нам разрешили пользоваться одной из больших аудиторий для репетиций три дня в неделю.

– Мы ставить настоящий спектакль? – охает Мичико.

– Это всего лишь одноразовая постановка, для школы, в зале «Кокон».

– Зал «Кокон», – вздыхает Хидеко.

– А что это будет за постановка, нам с вами как раз и предстоит решить. Хотим ли мы взять уже готовый мюзикл или хотя бы отрывок, – ну, не знаю, что-нибудь вроде «Вестсайдской истории»* или «Кабаре», или мы хотим придумать что-то свое?

– «Вестсайдская история», – тут же откликается Норико и очень даже сносно изображает Риту Морено**: «Таким парням немного надо, уйдет – и ты не будешь рада…»

– «Доктор Дулиттл», – предлагает Хидеко.

– Слишком сложно: понадобятся костюмы для зверей.

– «Мэри Поппинс», – говорит Акико, наша персональная нянюшка.

Не поднимая глаз, Кеико поет скорбным контральто:

– «Птиц накорми, два пенса пакет…»

– Мы делать свое? – переспрашивает Мичико, не поднимая руки. – Это как?

– Ну, сами придумаем сюжет, и песни, и танцевальные номера, и все, что надо.

– Про что? – желает знать Фумико.

Как насчет сказки про принцессу-Кротиху?

– Это может быть миф, или волшебная история, или исторический эпизод, или что-то из вашей собственной жизни.

– В нашей жизни ничего интересное, – отвечает Кеико, подперев руками подбородок.

– Но по-английски? – уточняет Хидеко.

– Да, обязательно на английском, хотя это вполне может быть история про Японию.

– Урок английского! – выкрикивает Акико. – Мы напишем мюзикл про урок английского.

Господи ты Боже мой.

– Дурацкая идея, – отвечает Кеико.

– Скукотища, – соглашается Норико.

Все на некоторое время задумываются, затем Мичико говорит:

* Знаменитый мюзикл Л. Бернстайна (1957); в 1961 г. был экранизирован и получил несколько «Оскаров».

** Морено Рита (урожд. Росита Долорес Альверио, р. 1931) – пуэрто-риканская актриса, танцовщица и певица; снималась в фильме «Вестсайдская история».

– Изанаги и Изанами.

– Кто?

– Изанаги и Изанами. Они брат с сестрой, но пожениться тоже. Когда Изанами умирать, Изанаги очень грустить. Он ходить в землю Желтой Реки забирать ее.

Остальные девочки кивают. Норико взволнованно принимается пересказывать легенду:

– Боги Желтой Реки говорят, ей можно вернуться с Изанаги, но сперва она должна приготовиться к путешествию. Боги говорят Изанаги, стой снаружи, жди сестру.

– Он ждет и ждет, – продолжает Акико монотонным голосом школьной училки. – Изанами долго собирается, очень долго – никак не может найти свое любимое кимоно, служанке надо выгладить оби*. Изанаги не может больше ждать. Он врывается во дворец Желтой Реки и находит комнату Изанами.

Акико делает паузу; все сидят молча, в гробовой тишине. Они знают конец, но смакуют историю, пока она еще длится.

– Она мертва, – безжизненным голосом доканчивает Кеико. – Изанаги находит ее сгнившее тело, покрытое насекомыми. Как называются жирные белые насекомые, которые едят мертвых?

– Личинки.

– Личинки? На Изанами – кимоно из личинок, – говорит Кеико и тихо смеется.

Охрененный мюзикл, одно слово.

– Боги смерти в погоню за Изанаги, хотят оставить его в земле Желтой Реки, – добавляет Мичико дрожащим голосом. – Он бросает в них персики, они Останавливаются кушать, он улетать. – И опять – подарочные фрукты.

– У нас на Западе тоже есть похожая история, про парня по имени Орфей: у него умирает жена и он отправляется в подземный мир, чтобы привести ее назад. Он, конечно же, тоже все напортачил, и она умирает второй раз, прямо как Изанами. А нет ли у японцев легенд повеселее? Или хотя бы без личинок?

* Японский яркий широкий шелковый пояс, который носят женщины и дети.

– Лисья свадьба, – говорит Фумико. Норико радостно хлопает в ладоши: предложение явно понравилось. – Мама маленького мальчика, – начинает Фумико, – говорит: «Дождь и солнце вместе – сегодня лисья свадьба. В лесу, там, где кончается радуга. Ты сиди дома, на улицу не ходи». Маленький мальчик идет в лес, смотрит на лисью свадьбу. Когда приходить домой, мать заперла дверь, мальчика пускать нет.

– Не пускает, Фумико. А что сталось с мальчиком? Фумико на мгновение задумывается.

– Вроде он умер. Совсем маленький мальчик.

– А вы, Луиза? – спрашивает Кеико. Прежде ни одна из них не обращалась ко мне по имени. До сих пор – только «учительница» или «мисс Пейншо». – Вы знаете какую-нибудь подходящую историю?

– Как сказать. Мне тут пришло кое-что в голову, вот только не знаю, понравится ли вам. История наполовину японская, наполовину гайдзинская, про леди с Запада, которая влюбилась в японца.

Вижу, девочки уже «купились».

Над долиной висит луна, до полной самую малость недотягивает – спелый персик, вот-вот упадет. Босиком выхожу на веранду – горячий чайник в одной руке, керамические чашки в другой. Легкий ветерок шевелит хвою сосен. Усаживаюсь на омытые лунным светом доски, притворяюсь не тем, что я есть, ставлю чайник и чашку этак аккуратненько, тютелька в тютельку. Качнувшись назад на пятках, любуюсь произведенным эффектом, переставляю посуду еще дважды.

– Луиза.

Он сидит на пятках у самой стены, подтянув колени к подбородку.

– Оро, мать твою. Мог бы хоть постучаться, что ли, должна же девушка знать, что ты здесь.

– Я хотел устроить сюрприз.

– Тебе удалось. Как ты вообще проник на территорию? – В памяти всплывает подарочный фрукт. – Впрочем, что это я, конечно же, ты или один из твоих прихвостней дорогу уже знают.

Он недоуменно смотрит на меня, как если бы я изъяснялась на иностранном языке. Что я, в сущности, и делаю. Полная луна сияет в его зрачках крохотными золотыми монетками.

– Как день прошел?

Он распрямляется, кланяется, поднимаясь с пола. Его не по размеру большой черный свитер спадает ниже колен, миниатюрные кисти теряются в огромных рукавах.

– Мой день – сплошные радости с утра и до вечера, Оро. А как у тебя?

– Скучно. Омерзительно. Очень тяжело.

– Ты сейчас снимаешься?

– Да, в Камамуре. Знаешь этот город? Качаю головой: нет, не знаю.

– Очень старый город. Мы снимаем старинную драму – шестнадцатый век. С навороченными историческими костюмами. Весь день напролет хожу в здоровенной шляпе и при длинном мече: он мне весь бок ободрал.

– А зовется как?

– Прости?

– Как фильм называется?

– Ано… на английском сказать очень трудно. Длинное название, знаменитая история из жизни самураев. Сейчас попробую: «Он отправляется за своим,другом в иной мир, запытав его до смерти».

Вот вам еще один кандидат на развеселый японский мюзикл.

– А ты играешь самурая, который запытал лучшего друга до смерти и отправился за ним в подземный мир?

Он прикрывает глаза, словно вся эта кровавая сага проигрывается на внутренней поверхности его век.

– Очень грустная история.

– Почти все истории о любви таковы. – Я встаю. – Пойду принесу тебе чашку.

Жестом велев мне оставаться на месте, Оро идет к тому месту, где сидел, и возвращается с серебряной бутылью сакэ – такой здоровенной в жизни своей не видела.

– Ты ведь любишь сакэ, Луиза?

– А Папа, часом, не срет в лесочке*?

– Прости?

– Да, я люблю сакэ.

– Ты много чего японского любишь.

Нараспев зачитываю обязательный гайдзинский список:

– Я люблю суши, палочки для еды и зеленый чай. Люблю Мисиму**, люблю любоваться луной, люблю снежинки на рукавичках***.

Он шутливо грозит мне пальцем.

– Есть у меня одна японская штука, ты ее не знаешь, но я уверен, тебе понравится.

– Да ну?

– Почти уверен. – Он засовывает руку глубоко в карман джинсов и извлекает на свет круглую серебристую коробочку для пилюль, инкрустированную темным нефритом.

– Мы никак «Безмятежностью» раскумаримся? – Стараюсь, чтобы голос мой звучал не так алчно.

* Вариация на тему английского присловья «А Папа, часом, не мусульманин?» (ответ на самоочевидный вопрос).

** Мисима Юкио (1925-1970) – один из крупнейших японских писателей послевоенного периода.

*** Аллюзия на популярную песню из мюзикла «Звуки музыки» («Все то, что я люблю»), где, в частности, среди прочих любимых вещей упоминаются «теплые шерстяные рукавички» и «снежинки, что тают на носу и на ресницах».

Он поднимает взгляд.

– «Безмятежность»? Прошлогоднее старье. «Безмятежностью» уже давно никто не пользуется.

Ах, простите скромную провинциалочку. Он открывает коробку: на зеленом бархате – две прозрачные капсулы.

– Как это называется?

– «Пустота».

– «Пустота»?

– Одна таблетка вызывает одни ощущения, другая – совсем другие. По-моему, ужасно скучно. Отвратительно. С «Пустотой» ничего не чувствуешь.

Кажется, я начинаю понимать.

– И запивают это сакэ? – Беру бутылку: она холодна как лед. – Пойду ее согрею. Как думаешь, мы бутылек «уговорим»?

Он забирает у меня бутылку.

– Это мы выпьем холодным.

– Холодный сакэ?

– Холодный он восхитителен. Совсем особый сакэ. Он – с острова, где я родился, с Сёдосимы*, что во Внутреннем море.

– Я принесу еще чашку. Он берет мою.

– Этой хватит. Будем пить из одной. Интересно, а повстречай я актера, который бы не

был романтиком, я осталась бы разочарована – или Душа моя зааплодировала бы и радостно запела?

Он наполняет чашку доверху и передает ее мне. Дешевая керамика мерцает в лунном свете.

– Пожалуйста, открой рот. – Кладет капсулку мне на кончик языка. – Теперь пей.

Кроме шуток, мальчик. Делаю большой глоток. Напиток холодный, сухой, почти безвкусный. А в следующее мгновение рот мой наполняется серебром. Возвращаю ему пустую чашку.

* Сёдосима – крупнейший из островов Японского внутреннего моря, Сэтонайкай.

– Отличная штука. Где можно купить бочечку?

– Этот сакэ не продается. Тебе, Луиза, я привезу множество бутылок. – Он вновь наполняет чашку и запивает свою капсулку.

– А скоро ли оно зацепит?

– «Пустота»? «Пустота» цепляет сразу, как только коснешься языком.

А. Значит, вот оно как. Я ни черта не чувствую. Милая японская шуточка?

– Нет, правда, когда оно начнет действовать?

– Говорю тебе – прямо сейчас. Оно уже действует. Даю себе слово ничего подобного не говорить. Но

все-таки говорю:

– Я ничего не чувствую.

– Нравится?

– Как я могу сказать, нравится мне или нет, если я ничего не чувствую?

Он улыбается, дотрагивается пальцем до моей нижней губы.

– Ты чувствуешь Пустоту.

– Это-то я всю свою жизнь чувствую, Оро. Он смеется, хлопает в ладоши. Смешная Луиза.

– Не так. Это не настоящая Пустота.

– Не настоящая, – соглашаюсь я. – Это – ужас и паника, тревога, невзгоды и горе, семейные ценности.

– Много всего.

– Да.

– А сейчас ты все это чувствуешь?

– Кажется, нет.

– А вообще чего-нибудь чувствуешь?

– Серебро. Чистое и прозрачное.

Он снова хлопает в миниатюрные ладошки.

– Вот именно!

Я бы посмеялась, да только незачем. Да и не хочется. Есть только я, сижу, выпрямившись, на посеребренных досках, Оро – напротив, снимает свой необъятный свитер.

– Для осени очень тепло. – Теплый ветерок, словно по сигналу, ерошит мне кудри. На его черной нижней безрукавке спереди «молния». Его обнаженные руки такие хрупкие, мускулы едва обозначены, точно у мальчика. Да и сам он – мальчишка мальчишкой, в бледном свете кожа отливает голубизной: тринадцатилетний мальчишка, да и только.

Ничего не чувствую; по щекам моим текут слезы. Он стирает их тыльной стороной ладони.

– Так порою бывает. Это часть Пустоты, Луиза.

На то, чтобы меня опустошить, уходит немало времени. Но Оро умеет ждать, да, ждать он умеет. Сидит себе, подобрав под себя ноги. Когда я иссякаю, заключает мое лицо в ладони и слизывает соль. Знаю: нечто подобное он проделывал в фильме, или в телешоу, или, может, в рекламе карри, да только мне все равно. Мне плевать на все. Мальчик вылизывает мне лицо, я – растлительница малолетних; мысли, впечатления, ощущения пощелкивают у меня в голове, точно бильярдные шары, что катаются по чистому, без пятнышка, сукну и ныряют в лузы, такие глубокие, что уже не достанешь. В соседней долине или, может, через одну свистит поезд.

Тянусь к «молнии» его безрукавки и рывком дергаю вниз. «Молния» расходится аж до широкого черного пояса. От грудины почти до пупка тянется блестящий серебристый шрам, точно вторая «молния». Провожу по нему пальцем. В сравнении с остальной кожей шрам кажется прохладным.

– Это еще что за шрам? Он заглядывает мне в глаза.

– Шоссе к моему сердцу.

Ну что ж, храни свои тайны. Он такой хрупкий, такой маленький, он такой красивый, такой теплый в моих руках – талия такая тонкая, просто-таки двумя ладонями обхватишь. А я такая… такая…

Я такая охуенно здоровущая. На краткое мгновение вижу, какой я кажусь в его глазах: он – словно исследователь на крохотном паруснике, я – его Ньюфаундленд, новообретенная земля.

Вскакиваю на ноги, перевернув при этом чашку из-под сакэ.

– Луиза, что ты делаешь?

Глядя на него сверху вниз, сдираю с него безрукавку.

– Хочешь карусель?

– Да, пожалуйста.

– Вставай. – Вытягиваю руки перед собою параллельно полу. Он ничком падает на них. Весу в нем примерно столько же, сколько в пучке бамбука, только он – в два раза благоуханнее. – Готов?

– Да.

Кружу его, и кружу, и кружу. Сперва молча, только ноги по доскам шлепают, да чем больше верчусь, тем громче хриплое дыхание; стук сердца отдается в ушах. Открываю рот, чтобы радостно завопить – а наружу изливается музыка. Три голоса, – все женские, и ни один не принадлежит мне – сплетаются точно серебряные струи в стремительном ледяном ручье.


15 Кар-р!


Кеико плюхает подушку рядом с собственной, приглашая меня сесть.

Сесть – значит остановиться. Но я не хочу останавливаться. В голове у меня вперемешку звучат три поющих голоса. Отчего прошлая ночь не может длиться вечно?

Хотя от самого понятия вечность меня блевать тянет. И почему я нынче утром такая рассеянная? Что может быть унизительнее, чем сделаться романтической размазней?

– Итак, вот вам скелет истории, о которой я рассказывала на прошлом занятии.

– Скелет? – переспрашивает Фумико.

– Как в японской поговорке? – допытывается Мичико. – Красота утра становится выбеленными костями к вечеру; мир беспрерывно меняется.

– «Скелет» означает набросок в общих чертах, сюжет истории. Женщина-гайдзинка приезжает на работу в Японию и влюбляется в японца, который… э-э… работает в шоу-бизнесе. Оба знают: то, что между ними происходит, по сути дела, роман на одну ночь. – Я выдерживаю паузу, полагая, что здесь потребуется пояснение, но все вроде бы поняли. – Женщине в какой-то момент придется возвращаться на родину, для мужчины настоящая жизнь – это Япония. Но поскольку встреча их так мимолетна, а ситуация настолько безвыходна, любовь их становится все более крепкой, все более пылкой. Чем больше они понимают, что любви этой не бывать, тем больше они ее желают. А еще они ее желают потому, что любовь эта так непохожа на все, испытанное ими прежде, потому, что она существует за пределами того мира, который для каждого из них является реальностью. Они встречаются втайне, выкрадывая время, в экзотических местах.

– Важно то, что они любят друг друга, – говорит Кеико, буравя меня глазами.

– Я даже не уверена, что дело в этом. Может, самое важное – то, что оба они иностранцы.

– Вы сказали, он японец, – напоминает мне Фумико, – не иностранец.

– Он – иностранец для нее, она – иностранка для него. Каждый – воплощение неизвестности для другого. Каждый хочет…

– Вот поэтому так увлекательно! – говорит Кеико, массируя бедра.

– Вопрос в следующем, – девочки поворачиваются ко мне с открытыми ртами, – можно ли из этого сделать мюзикл, или это все ерунда на постном масле?

– Очень красиво, – вздыхает Мичико. – Очень печально.

– Любовная история всегда сработает. – Кеико поглаживает пустую подушку рядом. – Чем проще, тем лучше.

– Как я себе это вижу, главных ролей здесь всего две, женская и мужская, и полным-полно эпизодических: прохожий, официант в ресторане, незнакомцы на вокзале, бармен, ну, и в таком духе. Понятно, что японца-мужчину сыграет Кеико.

Кеико кланяется, стараясь не выдать, как она довольна.

– Но кто сыграет женщину-гайдзинку? – Я оглядываю девочек, пытаясь решить, которая из них будет наиболее убедительна в «западной» роли. Норико, пожалуй, потянула бы, да только она вся – воплощение трепетной, типично японской женственности. Мичико обладает необходимым эмоциональным накалом, но уж больно она застенчивая. Акико, с душой и улыбкой воспитательницы детского сада, вообще отпадает. А Хидеко слишком толста.

– Вы, Луиза, – говорит Кеико. – Вы сыграть гайд-зинку.

– Потому что я пахну как гайдзинка? Кеико вскакивает и встает напротив меня.

– Смотрите, лучше не бывает. Я чуть короткая – надену высокие туфли для шоу. В самый раз. – Она кладет ладони мне на плечи и заглядывает мне в глаза. – Идеальная романтическая пара.

Я убираю с плеч ее руки.

– Не думаю, Кеико. Во-первых, мне медведь на ухо наступил. Во-вторых, гайдзинка должна быть красивая, такая красивая, что мужчина-японец готов отдать все, что у него есть, лишь бы быть с ней. Мичико с Кеико переглядываются.

– Мичико, чему это вы с Кеико ухмыляетесь?

– Вы красивая, – говорит Кеико. Глаза ее сияют.

– Мужчина все для вас делать, – говорит Мичико. – Особенный мужчина.

– Мокка-мокка-мокка, – шепчет Кеико.

– По-моему, мы слегка опережаем события. У нас даже сценария еще нет. Я думала, сегодня мы начнем с разминочных упражнений, так, для разогрева.

– Упражнения? – Кеико плюхается на пол и раз десять отжимается.

– Пойдемте в аудиторию для репетиций, там места побольше. – Девочки поднимаются на ноги. – И подушки с собой захватите.

Мы мчимся по коридору. Мичико балансирует подушкой на голове. Норико на подушку уселась, а Фумико тащит ее за собой, точно санки. Кеико легонько наддает мне подушкой по затылку. Акико замыкает тыл в лучшем старостином стиле – во всяком случае, пытается, – а Хидеко шествует величаво и неспешно, как и пристало ее габаритам.

Приоткрываю дверь в малую аудиторию Б. Заслышав исполняющую «скат»* Сару Воэн**, торможу на пороге. Сквозь окошечко в двери вижу, как мадам Ватанабе носится по комнате, точно свихнувшаяся ворона, длинные рукава черной пижамы развеваются по ветру. Девочки из труппы «Земля» следуют за ней по пятам. Оранжевые клювы из папье-маше закрывают лица, руки облеплены черными перьями до самых плеч.

* «Скат» – род джазового пения, с выпеванием бессмысленного набора слогов в подражание музыкальному инструменту.

** Воэн Сара (1924-1990) – прославленная певица, звезда американского джаза; ее альбом «Гершвин жив!» удостоен премии «Грэмми».

Загоняю свой класс в малую аудиторию А. Норико бежит к пианино и наигрывает «Много восторгов сулит любовь»; Кеико кружит вокруг меня, ненавязчиво подбираясь все ближе.

– Кеико, уймись. Норико, прекрати. К делу, девочки, к делу.

– К делу, к делу, – эхом откликается Акико, тщательно отряхивая подушку, прежде чем на нее присесть.

Делю доску надвое вертикальной чертой, с одной стороны пишу: «ЯПОНЕЦ», с другой – «ГАЙДЗИНКА».

– Я подумала, сперва надо попытаться понять, что это такое – быть японцем. Вы когда-нибудь делали упражнения на свободные ассоциации?

Все непонимающе глядят на меня.

– Я называю слово, вы говорите мне первое слово, что приходит вам на ум. О’кей?

Все кивают. Норико выдает бравурную импровизацию «Палочек».

– Норико, брысь от пианино. Сейчас же. Хотя, пожалуй, для начала неплохо. Ладно, первое мое слово – «палочки».

Долгое молчание. Все неотрывно смотрят на меня.

– Нет, так не пойдет. Я говорю «палочки», вы говорите первое слово, что приходит на ум.

Снова – долгое молчание.

– Нет-нет-нет. Думать нельзя. Ассоциации должны быть спонтанными.

Опять ничего.

– Не понимаю. Чего тут сложного?

Норико разворачивается на крутящемся стульчике.

– Сперва надо сказать слово.

– Но я уже сказала. Несколько раз.

– Но не отдельно, – напоминает мне Фумико.

– О’кей. Палочки.

– Дерево, – кричит Кеико.

– Бумага.

– Дом, – говорит Акико.

– Огонь.

– Хорошенькая, – говорит Кеико и, словно испугавшись, закрывает рот ладонью.

– Кимоно.

– Кукла, – говорит Хидеко.

– Женщина.

– Кукла, – повторяет Хидеко.

– Мужчина.

– Отец, – зевает Мичико.

– Токио.

– Вонючий. – Акико зажимает нос.

– Грязный. – Кеико кашляет.

– Тараканы, – говорит Хидеко, поджимая пухлые губы.

– Тараканы? А что, в Токио с ними проблема? Все хохочут: это у них шутка такая убойная, только

им одним понятная.

– Везде в Японии проблема, – сообщает Норико. Новый взрыв смеха.

– Правда? А почему я ни одного не видела?

– Видели, – заверяет меня Кеико. – Миллионы и миллионы.

Хидеко, извиваясь от хохота, падает на подушку. Наконец Мичико сжалилась над моим недоумением.

– Японский люди тараканы. – Она шевелит пальцами точно усиками. – Все толпиться, все быстро-быстро-быстро. Выбегать из вокзала как миллион тараканов из буфета, где еда. Японцы везде ходят стаей, как тараканы ходят. Японцы весь мир заполонить, как тараканы квартиру.

– Тараканы! Тараканы! – вопят Фумико с Норико, шевеля приставленными к головам пальцами.

– Тараканы! – взвизгивает Мичико, а в следующий миг девочки затевают кучу малу, уже и не различишь, кто есть кто, носятся по аудитории как оглашенные, шевелят пальцами, и все кричат: «Та-ра-кан, та-ра-кан, всяк и каждый та-ра-кан!»

Дверь распахивается. Влетает мадам Ватанабе. Мои ученицы стайкой бегают от одного конца комнаты к другому, продолжая вопить. За спиной мадам Ватанабе толпится труппа «Земля» в полном оперении.

– Что есть значить? – вопрошает мадам Ватанабе. – Что есть значить?

– Да, мадам Ватанабе?

– Столько шумы, труппа «Земля» не репетировать.

– Я очень извиняюсь. – Кланяюсь, пока к щекам не приливает кровь. – Девочки, – кричу я, – у нас гостья.

Они стекаются ко мне, шевеля пальцами. Обступают меня и шепчут:

– Тараканы-тараканы-тараканы.

– Что вы репетируете, мадам Ватанабе?

– «Колыбельную страны Птиц». – Выстроившись за ее спиной, труппа «Земля» негромко каркает.

– Сара Воэн, – говорю я.

– Ничего не слышать, ваш класс так шуметь, – упрекает мадам Ватанабе.

– А что случилось с «Хижиной в небе»?

Из-за ее плеча высовываются клювы из папье-маше.

– Не есть хорошо. Аракава-сан говорить: «Интересно, но дешево». Теперь ставить новый шоу.

– Вы переключились на джаз?

– Только для увертюра, большой выходной номер. – Мадам Ватанабе поглаживает перья самой высокой представительницы труппы «Земля». – Вы знать фильму Альфреда Хичкока «Птицы»?

– Вы из этого мюзикл делаете?

Мадам Ватанабе кивает. Высокая девица наклоняется и легонько клюет ее в щеку. Карканье нарастает. Шумят крылья.

– Вы что репетировать?

– Вообще-то мы пока еще не репетируем. Просто делаем импровизированные упражнения «для разогрева».

– Это вы в «Воображаемый театр» научиться? – улыбается мадам Ватанабе.

– Разминочные упражнения необходимы для… Она окидывает взглядом сбившихся вокруг меня

учениц.

– Они уже чересчур разболтаться. Почему они кричать «таракан»?

– Отрабатывают звук «р», мадам Ватанабе.

– Ясенно. – Она скрещивает объемистые рукава на груди. – Ваши девочки пусть надо осторожнее, очень-очень осторожнее.

– Отчего же?

– Они быть тараканы, мои птицы лететь склевать их, йоп-йоп.

– Спасибо, что зашли. – Я кланяюсь, подойдя к ней едва ли не вплотную, так что мадам Ватанабе вынуждена отступить на шаг – не то моя здоровенная башка врезалась бы ей прямо в лоб. Труппа «Земля» протестующе каркает – но тоже пятится. Закрываю за ними дверь.

Выхожу на веранду, сбрасываю туфли, раздвигаю ширмы. Стол завален полиэтиленовыми пакетами, плоскими коробочками и круглыми банками всевозможных размеров, плюс бутылки сакэ с серебристыми этикетками, двухлитровые канистры с «Саппоро», две низкие и широкие бутылки коньяка. Кто-то включил лампу котацу. Выключаю ее – исходя из канадского правила о том, что если начинать топить в октябре, что же делать, когда нагрянет настоящая зима?

Из ванной доносятся негромкие размеренные скрежещущие звуки. Распахиваю дверь. Оро, в белой набедренной повязке, с красно-белой лентой «камикадзе» на голове, стоя на четвереньках, надраивает трубы под раковиной; в одной руке – зубная щетка, в другой – чашка, до краев полная моющим раствором. Вся сантехника и аксессуары, вплоть до хромированных полотенцесушителей, блестят непривычным глянцем. На кафельном возвышении в сгущающихся сумерках призрачно мерцает унитаз.

– Оро, что ты вытворяешь? Улыбаясь, он демонстрирует щетку.

– Сегодня съемки закончились рано – декорации обвалились. Я для тебя прибираюсь. – Его золотистая грудь – вся в разводах песка и пота.

– Вижу. Между прочим, ко мне из «Чистых сердец» раз в два дня уборщица приходит наводить порядок.

– Она плохо старается. – Широким жестом Оро обводит комнату. – Ужасно грязно.

– Спасибочки.

– Не сердись. Мне нравится для тебя прибираться. Я – аккуратист тот еще.

– О?

– Потом я туфли начищу.

– Оро, я…

– Но сперва обеспечу ужин.

Я следую за влажным треугольником его обнаженной спины в гостиную, он включает котацу.

– Очень холодно…

– Всей этой снеди, – открываю один из пакетов и выуживаю трубчатую, лохматую штуковину – возможно, клубень, – на неделю хватит, не только на ужин.

– Я забыл тебе сказать? Я пригласил гостей.

– Ты пригласил гостей – сюда? Кого же?

– Большой сюрприз. – Оро моет руки под краном, идет к столу, разворачивает бордовую ткань, извлекает на свет пакет размером с коробку «Монополии», сдирает розовую оберточную бумагу с узором из лебедей, счищает золотую фольгу и достает закатанную в целлофан коробку суши.

Окидываю взглядом неоткрытые картонные коробки и жестянки.

– У меня на кухне не особо развернешься. Даже духовки нет – только две горелки и гриль.

– Духовка? – Смеясь, он оборачивается ко мне. – Я не готовлю, я открываю.

Ободрав бесчисленные слои декоративной и защитной упаковки, мы оказываемся в окружении еды, которую либо вообще не надо готовить, либо она уже приготовлена: устрицы, что нежатся на жемчужном ложе, кусочки курицы на вертеле в кунжутном соусе, креветочная тэмпура, маринованный угорь, соленый редис, соленая репа, соленые соленья, холодный суп из осьминога, мясное соте, пастельные птифуры из бобового творога, мини-ящичек с круглыми желтыми грушами и коробка со спелыми персиками.

– О’кей, пора в душ, – сообщает Оро и приподнимается на цыпочки – поцеловать меня в щеку.

– Не о’кей. – Удерживаю его на весу. Он извивается у меня в руках – такой тепленький, такой голенький. – Разит от тебя, дружок.

– Разит? Это как? – Его расширенные глаза кажутся совсем темными.

– Ты пахнешь. Очень мерзко.

– Извини. – Он вешает голову.

– А я думала, японцам пахнуть не полагается. – Зарываюсь носом в пучок волос у него под мышкой. – Малявка-вонючка.

– Отвратительно, – шепчет он мне на ухо. – Я очень, очень извиняюсь.

– Запашок-с. – Лижу его пахучую соленую подмышку.

– Запашокс?

– Запах пота. – Одной рукой сдвигаю коробки, банки, бутылки к краю и укладываю его на деревянную столешницу.

Он без улыбки смотрит на меня снизу вверх.

– Луиза, скоро придут гости.

– Ну и хрен с ними. Подождут немного.

– Ты с ума сошла.

– Еще бы. – Вставляю палец в мешочек набедренной повязки. – А у тебя стоит.

– Сумасшедшая девчонка.

Сжимаю его в пальцах, осторожно надавливаю. Указательным пальцем размазываю вытекающий сок по всему узкому стволу, добываю еще, умащаю его яйца, крохотные, точно вишенки.

Ореолы его сосков на фоне кожи кажутся почти пурпурными, сами соски – крохотные темные шишечки. Пробую на вкус сперва один, затем другой, тереблю их языком, в игру вступают и зубы. Его очередь петь – высоко и чисто, как поют дети. До сих пор даже представить себе не могла всего богатства его диапазона.

Переворачиваю его на живот прямо там же, на твердой столешнице, выпутываю повязку из влажных черных волос, спадающих на загривок.

– Что ты делаешь? – шепчет он, уткнувшись в столешницу. – Что ты делаешь?

– Всякие грязные сумасбродства с вонючим мальчишкой-япошкой. – Развязываю повязку «камикадзе», обматываю тряпичной лентой его хрупкие запястья, крепко-накрепко стягиваю их у него за спиной. Полушария ягодиц подрагивают, приподнимаются. Узкий вертикальный клочок набедренной повязки исчезает в прорези между ними.

Легонько шлепаю его по одной ягодице, затем по другой. Извлекаю на свет полоску ткани. Она влажная, ближе к центру – золотистое пятнышко, бледное, едва заметное. Шлепаю еще раз, посильнее.

– Вонючий маленький грязнуля.

– Извини, – вздыхает он. – Извини, пожалуйста. Какие они крепкие и округлые, так и ходят под

моими ладонями, с каждым шлепком плоть темнеет и теплеет.

– Подарочный фрукт, – шепчу я ему на ухо и вхожу в него одним пальцем. Он снова поет, но теперь – тише. Если бы кто-то прислушивался с веранды, ему бы почудился слабый стон. Только жар и нега, текучий сосуд и бархатистые стенки, хватка, точно в щупальцах актинии. С его полуоткрытых губ к столу тянется ниточка слюны. Он выпевает негромкий, торжественный напев – погребальную песнь наслаждения. Я медленно извлекаю палец, словно откупориваю бутылку дорогого вина, и вновь вхожу в него, на сей раз двумя. Голос срывается, набирает высоту. Чем глубже я забираюсь, тем выше ноты он берет, таз его приподнимается над столом. Свободной рукой проверяю кармашек набедренной повязки, пульсирующий член и сочащуюся жидкостью головку. Вот теперь, сейчас, миг настал – стиснуть пальцы, вычерпать его досуха. Чем сильнее я жму, тем больше он отталкивается назад, и вот наконец тело его выгибается над столом, пронзенное насквозь, и он выпевает последние, журчащие ноты; ягодицы стиснули мою руку, все тело напряглось. Он бьет струей прямо мне в ладонь, кармашек вымок насквозь, а пальцы мои в пене.

Он в изнеможении оседает. Мы застыли в неподвижности. Спустя столетия звучит последняя нота – я извлекаю палец.

Они выстроились в ряд в прохладной темноте веранды – ни дать ни взять коллекция готовой одежды. Пять – нет, целых шесть, те парнишки из Токио, с которыми я столкнулась за кулисами на концерте Оро в Осаке. Они низко кланяются – этакая чертова пропасть поскрипывающей кожи. Те, что без кожаных курток с «плечиками» аж вот досюда, втиснуты в кожаные брюки и черные ботинки на шнуровке с копытообразными подошвами. И к парикмахеру они небось одному и тому же ходят – большому любителю кудряшек а-ля fleur bleu* – множество спиралей, локончиков и завитков, смоченных и прилепленных ко лбам и вискам. Даже отсюда чувствую, как тянет муссом.

* голубой цветок (фр.).

– Привет, парни. Я – Луиза. Оро еще в душе. А вы давайте заходите.

Чтобы загнать их с веранды на мощенную плитами площадку и на циновки-татами, приходится немало повозиться – и в прямом, и в переносном смысле. Сколько пряжек, «молний» и пуговиц расстегнуто, сколько шнурков развязано. Один коротышка – все прочие гораздо выше Оро – запутался в капюшоне кожаного блузона, и извлекать его приходится общими усилиями.

Едва ступив на татами, все снова принимаются бить поклоны. Какие белые у них рубашки – шелк, полушелк, атлас, джерси, фильдекос, коротышка – в чесуче.

Двое выходят вперед. Отлично знаю, как по-дурацки это прозвучит, если скажу, что все они похожи как две капли воды, однако возьмите комнату, битком набитую незнакомыми вам девятнадцатилетними япошками, у которых волосы и глаза одного цвета, одинаковые гибкие тела и безупречная кожа – и посмотрим, сумеете ли вы отличить одного от другого или нет. Как бы то ни было, это двое похожи на всех прочих, но при этом друг на друга похожи больше, нежели на остальных четверых, так что меня осеняет: они, должно быть, близнецы.

– Я – Кай, – сообщает тот, что в облегающей блузе из джерси, – а это, – он указывает на своего semblable* в атласной тунике, – мой брат Кей.

– Бесконечно счастлив с вами познакомиться, – говорит Кей и яростно пожимает мою ручищу сразу обеими хрупкими ручонками. – Мы о вас столько наслышаны.

– Ну, надеюсь, вы на меня за все за это зуб не держите.

Жду ответного смеха. С тем же успехом могу прождать до скончания века.

* двойник (фр.).

– Вы легко нашли дом?

Кай выступает вперед как официальный представитель группы.

– Очень легко, благодарю вас. Водитель Оро нас подбросил. Он, по всей видимости, знает дорогу.

Кей икает от смеха и закрывает лицо руками. Кай представляет остальных:

– Ясудзиро, Нагиса, Масахиро и Стив.

– Стив, – повторяю я. – И как это тебя угораздило подцепить такое имечко?

– Ливз Стив, – сообщает коротышка, гордо выпячивая грудь.

– Стив Ливз – это еще кто такой?

– Стив Ривз*, – вклинивается Кай. – Стив не говорит по-английски, но он взял себе имя в честь великого американского актера, Стива Ривза.

– Стив Ривз, – повторяю я, думая про себя, что, верно, не все поняла в переводе.

– «Геркулес освобожденный», – говорит Кей. – «Последние дни Помпей», «Гигант Марафона», «Троянский конь», «Дуэль титанов».

– Пожалуй, он значительно больше прославился своей мускулатурой, – поясняет Кай, – нежели талантами трагика.

– …Будучи, – подхватывает Кей, – «Мистером Америка», «Мистером Мир» и «Мистером Вселенная», прежде чем в начале пятидесятых перебраться в Италию, где его ожидала слава международной звезды.

Стив шепчет что-то на ухо Кею. Кей шепчет на ухо Каю, Кай обращается ко мне:

– Стив, находя, что в вашем обиталище температура воздуха несколько повышена, испрашивает вашего разрешения снять рубашку.

* Ривз Стив (1926-2000) – знаменитый американский актер и бодибилдер.

– Чувствуй себя как дома, Стив. Мы с Оро вечно воюем за котацу.

Кай кивает Кею, тот пихает в бок Стива, тот сбрасывает чесучовую рубашку, и взглядам открывается торс, который хотя и кажется непропорциональным по отношению к остальному телу – в ширину он почти таков же, как сам Стив в высоту, – тем не менее смотрится весьма впечатляюще – этакий монолитище.

– Может, нам заодно и котацу отключить? – спрашиваю я у Кая.

– Здесь решать только вам, Луиза.

– Стива ведь не нужно ежечасно поливать маслом или что-нибудь в этом духе?

Наконец-то на скульптурных губах Кая промелькивает некая тень улыбки.

– Стив стремится лишь ко всеобщему восхищению. Помимо этого, он особой заботы не требует. Что до меня, я вовсе не нахожу, что здесь чрезмерно тепло.

Входит Оро, лицо его раскраснелось, сам завернут в юката, ту самую, что я слямзила из «Акасака Перл». Он пересекает комнату, чтобы поздороваться с друзьями, юката волочится по татами, точно тихо шипящая змея.

Всех заново представляют друг другу, следует новый обмен поклонами, затем Стив всех и каждого, включая и меня, хлопает по плечу и крепко, по-медвежьи, обнимает; его обнаженный торс излучает больше тепла, чем лампа котацу.

Чувствую, что надо бы войти в роль хлопотливой японской хозяйки, изъясняться писклявым шепелявым голосочком, щебетать, хихикать, тошнотворно угодничать, ну да тут мне Оро сто очков вперед даст: одной рукой он откупоривает сакэ, другой обдирает целлофан с коробок с суши и при этом любезно тараторит, не умолкая. Нагиса – или, может, Ясудзиро? – предлагает мне плоское блюдо с печеньем с шоколадной крошкой – по крайней мере так оно выглядит.

– Это что такое? – спрашиваю я, беря печенюшку.

Ясудзиро – или все-таки Нагиса? – торопливо совещается с Каем и Кеем. Наконец Кай поворачивается ко мне:

– Печенье с шоколадной крошкой по совершенно уникальному рецепту Ясудзиро. Вместо шоколадной крошки он использует грибы. Постарайтесь не съесть слишком много.

Мне не терпится показать, что я за «молоток». Хватаю печенье, жадно в него вгрызаюсь. Вязкое, так сразу не прожуешь – прямо как я люблю, а кусочки грибов довольно безвкусные. Прежде чем Ясудзиро уносит блюдо, цапаю еще парочку.

– Э, Луиза, – мнется Кай, стараясь не смотреть на печенья у меня в горсти.

– Что такое?

– Она большая девочка, – успокаивает Оро и протягивает Каю два шампура с куриным шашлыком.

Кай низко кланяется, признавая эту самоочевидную истину, и шпагоглотателем набрасывается на куриный шашлык. Кто-то протягивает мне кружку с теплым сакэ – запить печенья. В уголке кто-то другой запихивает кассету в мой видак: Мойра Ширер стоит на пуантах, рыжие волосы искрятся в свете прожектора.

– Это знаменитый фильм «Красные башмачки»*, – объясняет Кай. – Любимый фильм Нагисы. Вы его знаете?

Явно не так хорошо, как Нагиса; он повторяет дословно все до одной реплики вместе с актерами.

– Нагиса, тебе всегда нравился этот фильм?

– Извинять, – кланяется он, – моя не говорить англиськи. «Ты никогда не снимешь этих башмачков. Ты будешь танцевать, пока не умрешь!»

* Фильм «Красные башмачки» (1948) режиссера Майкла Пауэлла снят в соавторстве с Эмериком Прессбургером с Мойрой Ширер в главной роли на тему балетной жизни.

Далее следует лакуна в вечеринке, в результате пробела в моем сознании; когда же я вновь поворачиваюсь к столу, всевозможные тарелки и коробки вылизаны дочиста, бутылки с сакэ пусты, и кто-то уже откупорил обе бутылки с коньяком. На усыпанном крошками блюде красуется одно-единственное печеньице. Знаю, что утром бедра мои об этом пожалеют, но удержаться не в силах.

В какой-то момент Кай выскальзывает из комнаты и возвращается с восьмиугольным кожаным футляром. Он ставит футляр на пол перед Оро, тот хлопает в ладоши и говорит: «Черепаха!»

Затем расстегивает футляр и осторожно извлекает на свет блестящий черепаший панцирь. Долго возится, скрупулезно подтягивая струны, берет бравурный журчащий аккорд, призывая нас всех ко вниманию. Это не так-то просто: Нагиса устроил покадровый просмотр грандиозного Мойра-Ширеровского финала с падением через балюстраду, а Стив разоблачился до раковины из тонкой золотой пластинки, умастил мышцы детским маслом и принимает в углу эффектные позы на радость Ясудзиро с Масахиро. Оро снова ударяет по струнам, на сей раз резче, и все застывают. Нагисо выключает звук в телевизоре, Мойра летит в отточенном прыжке.

Оро произносит учтивую речь, щедро мешая японский и английский, и умудряется всех нас оставить в недоумении. Из того, что я поняла, та песня, что он собирается спеть, либо обо мне, либо для меня. Как только дело доходит до припева, становится ясно, что верно последнее: эти ребята знают песню не хуже, чем Нагиса наловчился синхронизировать движения губ с фонограммой «Красных башмачков». Каждый стих в песне звучит жалостно и печально – покажите мне японскую балладу, в которой все иначе, – но в хоровом припеве слышится неспешная раскатистость. Мальчишки вступают в конце каждой второй строчки, выпевая «Ту-ут, ту-ут». Этот мерный гул настолько убаюкивает, что в какие-то моменты мне кажется, будто я могу находиться где угодно, даже дома, в Летбридже, внимая тоскливому свистку. Ностальгические сопли, мы отродясь не жили поблизости от железной дороги.

Песня закончилась, однако аплодировать никто не пытается: воцаряется долгое задумчивое молчание. Я так понимаю, сейчас Оро продолжит играть – это его вечеринка, в конце-то концов! – но он убирает черепаховый панцирь обратно в футляр и улыбается мне.

– Твоя очередь, Луиза. Я качаю головой.

– Дохлый номер, беби. Я ни одной ноты пропеть не могу.

– Ну, хоть одну-то песню ты знаешь. Все знают хоть одну песню.

– Я знаю массу песен, просто не хочу осквернять их своим исполнением.

Оро облизывает губы.

– Но вчера ночью ты пела.

– Это была не я, – напоминаю ему.

– Если не ты, то кто же?

– Пустота. Все смеются.

– Есть одна песня, очень она мне нравится, я могу пересказать ее. Я переняла ее от одного парня, с которым зналась давным-давно. Жан-Луи его звали. Он был из Монреаля. Ее поет французская певица по имени Франсуаза Арди*.

Et si je m’en vais avant toi

dis-toi bien que je serai la,

j’epouserai la pluie, Ie vent,

le soleil et les elements

pour te caresser tout le temps.

L’air sera tiede et leger,

commes tu aimes.

* Франсуаза Арди (p. 1944) – французская поп-звезда шестидесятых годов.

Et si tu ne comprends pas

tres vite tu me reconnaitras

car moi je deviendrai mediant.

J’epouserai une tourmente

pour te faire mal et te faire froid.

L’air sera desespere comme

ma peine.

Et si pourtant tu nous oublies,

Il me faudra laisser la pluie,

Ie soleil et les elements

et je te quitterai vraiment

et nous quitterai aussi.

L’air ne sera que du vent comme l’oubli.*

На сей раз все бурно аплодируют: они же знают, что у гайдзинов так принято. Складываю ладони, отвешиваю смиренный поклон – точь-в-точь мать Тереза перед кинокамерами в международных аэропортах.

*

Если я уйду раньше тебя,

Скажи себе: я буду там,

Я обвенчаюсь с дождем и с ветром,

С солнцем и со стихиями,

Чтобы все время ласкать тебя.

Воздух будет теплым, пронизанным светом, Как ты любишь.

А если ты не поймешь,

Ты тотчас же меня узнаешь:

Я разозлюсь.

Я обвенчаюсь с бурей,

Чтобы мучить тебя и леденить.

Воздух будет пропитан отчаянием,

Как моя боль.

А если ты все равно забудешь, Мне придется покинуть дождь, И солнце, и стихии, Я в самом деле уйду от тебя, Оставлю нас обоих.

И воздух будет всего-то навсего ветром, Как забвение.

– А что значит эта песня? – спрашивает Оро.

– Если я правильно понял, – вклинивается Кай, – лирическая героиня песни сообщает своему возлюбленному, что если он ее позабудет, она…

– Отрежет ему яйца и слопает их на завтрак.

Оро приходит в дикий восторг, хохочет, бьет себя по коленям. Думает, я шучу. Наконец, слегка успокоившись, говорит:

– Кай, Кей, теперь ваша очередь. И смотрите не подведите.

Одним неуловимым движением близнецы вскакивают на ноги, срывают с себя рубашки, отбрасывают их в стороны. Кланяются комнате в целом, мне, Оро, всем присутствующим, друг другу. И тут Кай, улучив момент, быстро и резко бьет Кея по лицу. Кей отлетает назад, в последний момент делает обратное сальто и встает на ноги. Еще раз кланяется и, размахнувшись левой ногой, изо всех сил вмачивает Каю в челюсть. Кай в прыжке через голову перелетает через стол, отбрасывает коньки, перекатывается и встает передо мною, широко ухмыляясь.

– Охрененно классно. Как вы это делаете?

– Кай и Кей – лучшие каскадеры во всем… – Оро считает на миниатюрных пальчиках, – во всем Токио, Гонконге и Тайбэе. Они и в моем новом фильме про самураев участвуют.

– Луиза, пожалуйста. – Кай протягивает руки и помогает мне подняться на ноги. – Мы тебе покажем парочку простых трюков.

Лишь на третьем – причем Кай атакует меня справа, Кей слева, а я в последний момент отхожу в сторону и выкручиваю им запястья, так что они, описав грациозную дугу, перелетают через мои плечи и, совершив двойное сальто, приземляются на пол – я теряю равновесие (отход назад – это так сложно!), проламываю ширмы-сёдзи и, опрокинувшись на спину, приземляюсь на веранду. Кай и Кей вываливаются следом за мною, за ними по пятам поспешают Оро и остальные. Они помогают мне подняться на ноги – и тут внезапная вспышка молнии озаряет веранду, и расщепленное дерево, и изодранную рисовую бумагу.

Оро оборачивается: глаза настороженно расширены.

– Все в дом, – кричит он, – быстро-быстро.

– Это просто гроза, – пытаюсь сказать я, но Оро зажимает мне рот рукой, и они втаскивают меня обратно в дом.

Оро смотрит мне в глаза.

– Ты кому-нибудь говорила, что я здесь буду? Я качаю головой.

– Может, кто-то из моих учениц. Они такие любопытные… – Мысленно беру на заметку придушить Кеико, как только увижу.

– Может, и так, – отвечает Оро. – Может, и нет.

– А что такое?

– Может, у нас большие проблемы. Может, в кустах за стеной журналисты. Отвратительно.

– А с какой бы стати?.. – начинаю я и тут вспоминаю, кто он, вспоминаю, как тысячи поклонников смотрели на нас снизу вверх, пока осакский ресторан медленно вращался вокруг своей оси. Все, что Оро делает, представляет самый живой интерес для миллионов и миллионов людей. Что кажется мне, гм-м, своеобразным. Я принимаюсь хохотать.

Оро глядит на меня.

– Не смешно.

– Знаю. – Я подавляю смех. – Печеньем объелась.

– А можно, – Оро разводит руки, включая и своих друзей, – мы останемся на ночь, пожалуйста?

– Конечно. – У меня есть два футона и три стеганых одеяла в узоре из розочек или как бы уж эти стеганые штуки ни назывались. Одним из одеял завешиваем дырку в ширмах-сёдзи. Оро включает лампу котацу на полную мощность, так что алый отсвет заливает всю комнату. Раскладываем футоны рядышком, я ложусь в середину, Стив, этакий монолитный калорифер, с одной стороны от меня, Оро – с другой. Кай и Кей – «на форзаце», Нагиса и Масахиро сворачиваются калачиком у нас в ногах, а бедро Ясудзиро заменяет нам подушку.

Но вот наконец все устроились; кожаные куртки и свитеры свалили поверх тонких одеял. Меня опять разбирает смех.

– Что не так, Луиза? – спрашивает Оро.

Но я слишком устала, чтобы объяснять ему про Белоснежку и семь гномов.


16 Прочь


Сегодня что-то пасмурно. Туман просачивается в долину и затягивает небо. Оро с мальчиками свалили только в седьмом часу, и то с самыми что ни на есть мелодраматичными предосторожностями. За пятнадцать минут до отбытия два «лендровера» с ревом проехались взад-вперед по «подсобной дороге», параллельной ограде, – «обеспечивая коридор безопасности», как выразился Кай. За каждой второй елкой затаились парни с «уоки-токи»; впрочем, папарацци давно сбежали, оставив только пустые коробки из-под пленки, обертки из-под «мосбур-геров» да посуду из-под дешевого виски. К тому времени как мальчики убрались, я решила махнуть рукой на завтрак и улеглась обратно в постель – подумала, подремлю часок до начала занятий.

Урок, что называется, провалился с треском. Кеико дулась – я, видите ли, не уделяла ей достаточно внимания. Мичико попыталась сымпровизировать любовную песню для нашего шоу, но на первом же припеве Норико расхохоталась, а Мичико расплакалась. Я отпустила девочек пораньше, что мадам Ватанабе, разумеется, не преминула взять на заметку. После ленча – всей из себя маслянистой рыбины, распластанной поверх горки вчерашнего риса – я отправилась в дальний конец комплекса в дизайн-студию «Изящное речение», на встречу с миссис Янаги из костюмерной и мистером Сасаки, заместителем директора по декорациям и реквизиту.

Миссис Янаги – пухленькая, как ананас, с медного цвета шевелюрой, что торчит во все стороны из-под прихотливой комбинации разноцветных шарфов. Невзирая на расплывчатость моего описания, она тут же схватывает, чего мне надо.

– Ага, только черный и белый, – подтверждает она. – Никто не цветочный нигде.

– И много светотени, – добавляю я.

– Что есть? – Ее нарумяненные щеки раздуваются от сосредоточенности.

– Моделирование цвета и света – не только черный и белый, но все оттенки серого между ними. Как в старых фильмах. Ну, знаете, в фильме черный цвет выглядит как эбеновое дерево или оникс, но порою по текстуре напоминает шерсть или древесный уголь? А белый цвет зачастую кажется серебристым или как слоновая кость, а порою он как мел или шелковистый как холодные сливки.

Она энергично кивает, керамические сережки-«пингвинчики» раскачиваются вовсю.

– Вы хотеть как старый фильма «Парамаунт»?

– Я думала, может, что-нибудь посовременнее. Скорее как французские фильмы шестидесятых.

Миссис Янаги царапает что-то в маленьком блокноте, поднимает глаза.

– Очень экспериментно, Луиза.

– К этому я и стремлюсь.

– Не совсем стиль «Чистые сердец», – предполагает она, сдержанно улыбаясь.

– Именно.

– Приятный разнообразий. Много ночей видеть пастелевый кошмары.

Огромная мастерская с высокими потолками, где изготавливают декорации, этажом ниже костюмерной миссис Янаги. О встрече было условлено заранее, хотя поначалу мистера Сасаки на месте нет. Ассистенты в белых перчатках и подмастерья в фартуках бегают туда-сюда по длинной комнате, выкликая его имя. Вот он обнаружен – скорчившись за макетом Тадж-Махала с нарушенной перспективой, потягивает чай сквозь шафранно-желтые зубы, – но по-прежнему недоступен. Пусть гайдзинская втируша ждет-пождет, а он пока неспешно чайком побалуется. Наконец он вроде бы освободился – прокашливается и отхаркивается на бетонный пол, – однако оказывается ужасно несговорчивым.

Во-первых, ни о каких декорациях речи вообще идти не может, сообщает переводчик в перчатках из свиной кожи до локтя.

– Отчего же, мистер Сасаки?

Сасаки-сан сердито супится на меня: того и гляди плюнет снова. Вместо того бормочет что-то ассистенту на ухо.

– Нет бюджета для гайдзинского проекта, – сообщает ассистент. – Нет бюджетного кода, нет номера утверждения.

Даю залп из самой своей мощной пушки.

– Аракава-сан сказал, я могу получить все, что мне понадобится, в разумных пределах, конечно.

На то, чтобы втолковать это мистеру Сасаки, ассистенту требуется не одна минута и не две. Мистер Сасаки отвечает гортанным восклицанием и фразой: «Аракава-сан».

Вижу, мы слегка продвинулись. На соседний чертежный стол выкладываю наспех сделанные наброски нужных мне декораций: современный гостиничный номер с большими прямоугольными окнами с зеркальными стеклами, вид на улицу в круговерти неоновых огней, интерьер ночного клуба под названием «Оазис».

Мистер Сасаки скользит по ним презрительным взглядом и тупым карандашом выправляет полустертые линии на изображении ночного клуба, бормоча что-то себе под нос. Мне удается расслышать одно-единственное вразумительное слово: «Шоу-бизнес».

Ассистент поворачивается ко мне, в глазах его – неизбывная печаль от необходимости произносить слова столь устрашающие:

– Сасаки-сан говорит, ваши рисунки невозможно воплотить в жизнь, это – каракули пятилетнего ребенка, талантом обделенного и сцены не чувствующего. Даже если он и сконструирует такие декорации – что невозможно в любом случае, – на них никто не захочет смотреть. А если кто и посмотрит, так только в ужасе, поскольку ваши декорации нарушают все принципы школы «Чистых сердец», противоречат традициям и условностям дизайна бутафории и, наконец, раз и навсегда доказывают: у вас нет призвания к шоу-бизнесу.

Низко, очень низко кланяюсь ассистенту, еще ниже – мистеру Сасаки.

– Будьте так добры, поблагодарите мистера Сасаки за его помощь и поддержку. Я уверена: наше сотрудничество окажется весьма плодотворным.

И, не успевает ассистент доперевести до конца ответ мистера Сасаки, как я уже выхожу из гулкой комнаты.

Иду прямиком обратно в бунгало, намереваясь заползти в постель и оставаться там по меньшей мере до ужина, но обнаруживаю на веранде сидящую на пятках Гермико. Она окидывает взглядом дыру в шир-мах-сёдзи и одеяло в розочках, что колышется на прохладном ветерке.

– Ну и погуляли же вы вчера, Луиза.

– Новости разносятся быстро.

– Быстрее, чем ты думаешь. – Она встряхивает японской газетой. На первой странице сразу над сгибом фотография меня, любимой: я лежу на спине, болтая ногами в воздухе, Кай и Кей без рубашек тянут меня за руки, на заднем плане отсвечивает детским маслом Стив. Чуть в стороне Оро настороженно смотрит прямо в камеру.

Разворачиваю газету. В нижнем правом углу – фото принцессы Уэльской в дурацкой шляпке, цветное, между прочим.

– Гермико, что это за газета? И почему принцесса Ди – в цвете, а мне достался зернистый черно-белый вариант?

– Это – «Старри Джампо», японский эквивалент «Нэшнл инквайрер». Никто не сознается в том, что его покупает, но все знают содержание каждого номера от корки до корки. Этот я купила в здешнем магазине подарков.

– Думаешь, и все остальные с ним ознакомились?

– Я видела, как твои ученицы дрались за номер в гостиной «Кокона» после ленча. Мистер Аракава очень обеспокоен.

– Он тоже прочел?

– Вот поэтому я и здесь. – Гермико касается моего плеча, давая понять, чтобы я села на пятки, или уж как смогу, рядом с ней. – В качестве его неофициального посланца. Мне поручено оценить нанесенный ущерб и тактично предложить тебе впредь воздержаться от того, чтобы развлекать своего знаменитого приятеля и его буйных друганов на территории школы «Чистых сердец».

– Ох, Боже ты мой, Гермико, я себя такой идиоткой чувствую. Ни о какой вечеринке речь вообще не шла. Я пригласила Оро, а он…

– …Притащил с собою полный штат прихлебателей. Я-то знаю, каков он, но ведь ты понимаешь, в каком положении оказался мистер Аракава?

– Конечно, понимаю.

Гермико глядит мне в глаза.

– Тебе нужно быть очень осторожной, знаешь ли. Ради тебя самой, точно так же, как и ради школы. Оро – своего рода громоотвод, молнии к себе так и притягивает. Бульварные газетенки вечно его выслеживают. Настало время жениться – ему уже под тридцать, видишь ли, – а он все никак, и в ряде интервью отзывался о браке крайне пренебрежительно. Журналисты и миллионы его почитателей изнывают от любопытства. Слухи ходят самые странные.

Под тридцать?

– А я думала, он у нас – Джеймс Дин, он может делать что хочет.

– Он может делать что хочет – до тех пор, пока его не поймают на месте преступления.

– Понятно. – Еще раз изучаю фотографию себя, любимой, дрыгающей ногами в воздухе. – А это за «поимку на месте преступления» считается?

– Оро полагается избегать романтических связей с одной определенной дамой. Его менеджеры утверждают, это наносит урон билетной кассе. В то же время, чтобы развеять сомнительные слухи, он обязан выходить в свет с целым набором звезд и старлеток. И даже когда он решает с кем-то встречаться серьезно, ему приятно думать, будто эту часть жизни он может сохранить в секрете.

– Ну, удачи ему. Ты можешь перевести, что написано под фотографией?

Мгновение Гермико изучает текст.

– Ты уверена, что и в самом деле хочешь знать? Ладно, посмотрим: «Буйная оргия на горной вилле загадочной гайдзинки: сюрприз для суперзвезды. Большая женщина разложена на земле для удовольствия Оро усилиями прославленных каскадеров Кая и Кея Фудзимори».

– Черт побери, Гермико, и из-за этого «Чистые сердца» могут расторгнуть мой контракт?

– У тебя нет контракта. И ты это знаешь. Здесь все делается по взаимной договоренности, через рукопожатие или, если на то пошло, обмен поклонами.

– Мистер Аракава стоял на ушах?

– Скорее он был озадачен. Он воспринимал тебя как «милую, тихую девушку».

– Идти паковать чемоданы?

– Вряд ли сейчас есть такая необходимость. Ты – иностранка, тебе делают определенные скидки. От иностранцев ждут всевозможных ляпов – считается, что это часть вашего яркого экзотического обаяния.

– Приятно слышать. Гермико усмехается.

– Ну, я так понимаю, ты развлеклась на всю катушку?

– Судя по тому, что помню, да.

– Я позвонила в службу по эксплуатации насчет ремонта ширм-сёдзи.

– Спасибочки. Не зайдешь ли выпить чайку или еще чего? Правда, бардак в доме страшный.

– С удовольствием.

Футоны все еще расстелены на полу, одеяла свалены на татами.

– Бог ты мой, – восклицает Гермико, – ты что, с ними всеми спала?

– В некотором роде. – Включаю электрочайник, начинаю убирать со стола вчерашний мусор.

Гермико обнаруживает на видеомагнитофоне наполовину полную бутылку коньяка.

– Забудь про чай.

Щедро наливаю нам обеим по стакану, и мы устраиваемся на футонах. Гермико, наклонившись ближе, убирает у меня со лба прядь влажных волос.

– Чего пригорюнилась?

– Не знаю. Я…

– Только не принимай упрек мистера Аракава чересчур близко к сердцу. Через неделю все позабудется.

И ты ведь вполне можешь продолжать встречаться с Оро, только у него. – Она смеется. – Или вы можете отправиться в отель любви*.

Посреди ночи звонит телефон.

– Оро?

– Как ты узнала?

– Кому еще звонить в такой час?

– Мне очень жаль.

– Ага, как же. На самом деле тебе по фигу. Он фыркает от смеха.

– Что ты делаешь завтра?

– А тебе-то что?

– Ты разозлилась? – Судя по его голосу, он страшно собою доволен.

– Оро, ты втравил меня в жуткие неприятности.

– Фотка в газете?

– Помимо всего прочего. Он смеется.

– Классная фотка.

– Ты вышел неплохо. А я – прямо блудница Вавилонская.

– Ноги в воздухе. Грязная сумасшедшая девчонка.

– Так знай: больше такого не повторится.

– Никогда?

– По крайней мере не у меня в доме. Я могу без работы остаться.

– Ох. Вот это очень серьезно. Извини, пожалуйста. Забавно: я так и вижу, как он кланяется.

– Так что же у нас завтра?

– Сюрприз.

Боюсь, что еще одного я не переживу.

– Ты будешь один или с мальчишками?

– Один.

* Отели любви (рабу-хотэру) – сеть специальных отелей, куда приходят парочки именно для занятий любовью.

– Киото?

– Токио. В час за тобой заедет машина. Ничего?

– Ничего.

– Ну, увидимся завтра вечером. – В трубке что-то потрескивает.

– Оро, ты где?

– Нигде.

– Где?

– На пляже.

– А разве не холодно?

– На пляже на Фиджи.

– Ну, не важно. Я ложусь обратно спать. Я, между прочим, сама себе на хлеб зарабатываю.

– Я тоже. – Он хихикает. – Увидимся завтра, большая загадочная гайдзинка.

– Оро?

– Да, Луиза?

– Иди на фиг.

«Мазерати» мчится по широкому, обсаженному деревьями бульвару: в этой части Токио я еще не бывала. Наклоняюсь вперед и окликаю водителя:

– Где мы?

– Между Хараюку и Сибуей, – сообщает он и продолжает цыкать зубом.

Беру на заметку. Модный район. Около миллиона девушек с семнадцатидюймовой талией и с пакетами «Ха-наэ Мори»* в руках.

Огибаем огромный лиственный парк и гигантскую арку уложенного бетона.

– Стадион «Ёёги», – сообщает мне водитель. – Олимпиада в Токио.

– Мы почти приехали?

* Японский Дом моды, основанный в 1949 г.; Ханаэ Мори стала первым японским дизайнером, принятым в Парижский Синдикат Высокой Моды.

Он резко тормозит, оборачивается ко мне, широко усмехается.

– Мы уже приехали.

Длинная площадь, в конце ее – большое массивное современное здание. На нем вывеска: «Концертный зал NHK». На площади – ни души. В этот самый миг садится солнце – разом, как это водится в Японии, точно на выключатель нажали.

– Вы уверены, что?..

Он нажимает на кнопку, моя дверь распахивается. Выхожу, поправляю вуаль на шляпке – идея Гермико, равно как и темно-фиолетовое вечернее платье и черный парчовый жакет. Обычно я стараюсь не носить фиолетовых тонов, но сейчас волосы мои по большей части забраны под шляпку, а вуаль – «в целях безопасности», выражаясь словами Гермико – закрывает выбившиеся пряди.

Я уже на полпути к парадному входу, когда Оро выбегает мне навстречу. Инкогнито, в темных очках и костюме, шикарном – клейма негде ставить.

– В жизни бы тебя не узнала, малыш-звезда экрана.

– Красивая шляпка, Луиза. И красивый… как это называется? – Он проводит рукой по глазам.

– Вуаль.

– Верно, вуаль. Я и сам бы от такой не отказался. Отличная идея.

– Вообще-то они для женщин, но отчего бы и тебе такой не обзавестись.

– Ты хорошо долетела?

– Немного трясло. – На маленькой серебристой вертушке вместо большой и черной.

– Мне ужасно жаль.

– А «мазерати», Оро! Темно-синий цвет – это так тривиально, ты не находишь?

– В самом деле? Я хохочу.

– Я тебя за нос вожу. – Он дотрагивается пальцем до носа, проверяя, так ли. – Ну, дразнюсь.

Он кивает.

– Я не понимаю.

– Не важно.

– Нам надо быстро-быстро. – Он берет меня за руки и увлекает меня через площадь.

– Мы идем на концерт?

– На репетицию.

За застекленными дверями фойе материализуются дюжина мужчин в темно-синих костюмах. Смятенная пантомима: ни один не догадался принести ключ.

Наконец мы внутри, крейсируем по подземным коридорам вслед за синими костюмами. Перед матово-черными двойными дверями наши провожатые останавливаются. Двери распахиваются, оттуда льется музыка. Костюмы расступаются, мы с Оро входим. Помещение размером со школьный спортзал, у дальней стены втиснут оркестр в полном составе и хор – сотни и сотни хористов на ступеньках, спиной к нам.

Мы бочком-бочком пробираемся вдоль стены, мимо кланяющихся служителей, переступая через открытые, обитые плюшем футляры от инструментов с бирочками «МСО, ТУРНЕ В ЯПОНИЮ». Находим парочку складных стульев, рядом с альтами, что уже мрачно вовсю пиликают. Мы садимся – и тут, едва нас не опрокидывая, вступает хор. Мы оборачиваемся поглядеть, я зацепляю рукавом пустой пюпитр. Сверкнув серебром, он клонится к полу. За секунду до того, как пюпитру удариться о паркет, я ловлю его одним пальцем. Поднимаю глаза, сконфуженно улыбаюсь – я бы поклонилась, да без того почти лежу ничком – стене пузатых зомби с бледными, одутловатыми лицами: у всех открыты рты, и все вовсю жуют, точно пожирают задний ряд хора мальчиков, выстроившегося перед ними. Только тогда до меня доходит, что первые три ряда внушительного хора – это безупречно сложенные мальчики-японцы в аккуратных черных туниках, лица пылают и трепещут, точно пламя свеч в полумраке комнаты. А ряды и ряды взрослых певцов за ними – все гайдзины, и вовсе они не жуют, а поют как одержимые, их огромные bouches* то открываются, то закрываются. Дирижер, лысеющий тип в синей нейлоновой ветровке, обрывает их в самый разгар пережевывания и элегантно отчитывает хористов на смеси французского и английского.

– Оро, – шепчу я, – что это?

– Монреальский симфонический оркестр, турне по Японии, – расплывается в улыбке он.

Канадцы! Вот почему они смотрятся так кошмарно! О’кей, это только репетиция, но почему одни из них сидят, другие стоят, и все так ужасно одеты? Ну ладно, будем справедливы: не столько ужасно, сколько слишком. В комнате тепло и душно, однако все так закутаны, словно только и ждут приказа Пири** тащиться на север. Мужчины – в твидовых куртках поверх застегнутых на все пуговицы кардиганов поверх водолазок с воротником «хомут». Женщины – в модельных свитерах такого размера, что в один такой среднестатистическую японскую семью упихнуть можно. А кожа, кожа! И кому первому пришло в голову назвать эту расу белой? Да они же серые, как газетная бумага, землистые, как гренки, желтовато-бледные, как сальные свечи, – ничего общего с какими бы то ни было оттенками белого. Кое у кого из тех, что помоложе, розовые щеки, кое у кого из тех, что постарше, красные носы – от пьянства или мороза. Мать моя женщина, ну и жуткое же сборище! Толстопузые, кривоногие, с прогнутыми спинами, неуклюжие, бесформенные – на живодерню таких оттащить, да и только.

* рты (фр.).

** Пири Роберт Эдвин (1856-1920) – американский адмирал и полярный исследователь, 6 апреля 1909 г. на собачьих упряжках первым достиг Северного полюса.

Лысый тип постукивает палочкой по возвышению. – Numero soixante-cinq, s’il vous plait. Помните: legato*. В тонкий узор гобоев хромом вливаются валторны. Три дамы на закате зрелости – они сидели на складных стульчиках в первом ряду взрослого хора – решают, что ради этой части они, пожалуй, встанут – и поднимаются, производя шум и грохот, шурша юбками и приглаживая волосы – все, как говорится, по полной программе. Знаю я этих дам, с их плиссированными юбками до полу, с их скрипучими кожаными ботинками, скверным «перманентом» и модельными очками с линзами размером с ветровое стекло. Прежде чем до них доходит очередь, одна резко садится опять и, пока хор мальчиков выводит мелодию флейты, извлекает из сумочки пластмассовый ингалятор. Смена часовых поясов, или жуткая загрязненность Токио, или стресс, или и то, и другое, и третье спровоцировали приступ астмы. Она вставляет рыльце в рот, брызгает один раз, другой. Вот так-то лучше. Поднимается на ноги – как раз к моменту, когда надо петь.

Я к этому не готова. Глубокие, грудные взрослые голоса затапливают комнату. Мои дамы не красивы, зато теперь они – часть красоты, вот уж не ждала от них такого. Разумеется, каждую я расслышать не могу. Возможно, у кого-то голос невыразительный, у кого-то – резкий, у той чересчур сильное вибрато, а эта блеет, как овца. И тем не менее они – часть той волны, что обрушилась на зал, нахлынула на нас с Оро, и, когда их партия заканчивается, мои дамы кажутся бледными и измученными, и даже оторопевшими, словно знают: только музыка спасает их от самих себя. Эта борьба за sauvetage** с каждой новой пропетой нотой набирает силу. При этом внутренний колодец вычерпывают ведрами – и опрокидывают ведра на нас, создавая волну. А пополняться колодцу неоткуда, он лишь иссякает. Когда женщины поют, сознают ли они, что однажды ведро поднимется сухим, совсем сухим? Красота утра становится выбеленными костями к вечеру, мир меняется без конца. Но они все равно поют, не прекращают петь: тоже храбрость своего рода. Дирижер вмешивается еще раз, он недоволен.

* Номер шестьдесят пять, будьте добры. [Помните:] легато.

** спасение (фр.).

– Это Малер*, я знаю – но что именно?

Оро запускает руку в нагрудный карман пиджака и достает серебряную записную книжку с крохотным механическим карандашом на цепочке. Открывая ее, читает: «Восьмая симфония, известная также как «Симфония тысячи», Густава Малера, написанная в 1906 г. за шесть недель. «Вообразите, что вселенная запела. Мы больше не слышим человеческих голосов, мы слышим голоса вращающихся планет и солнц».

– Оро, где ты это взял?

– Записную книжку? В Венеции, два года назад.

– Нет, про симфонию.

– Ассистент расстарался.

– Еще что-нибудь?

Он сверяется с книжкой.

– После того они сыграют «Kindertotenlieder», «Песнь об умерших детях». Для оркестра и соло. «В песне оплакиваются не только дети, умершие во младенчестве – братья Малера и его дочь, – но также и утрата чистоты и неведения в восприятии жизни».

– А можно, мы останемся послушать? Это одно из моих самых-самых любимых.

Он касается моей руки – и тут оркестр начинает играть снова.

– Мы останемся до самого конца, Луиза. Это тебе подарок из Канады.

* Малер Густав (1860-1911) – австрийский композитор и дирижер, автор симфоний и кантат, в т.ч. «Песни об умерших детях» (1901) – трагического вокапьного цикла на стихи Рюккерта, и грандиозной Восьмой симфонии (премьера состоялась в 1911 г.), которая требует для исполнения около тысячи участников – оркестрантов, певцов-солистов и хористов.

***

Двенадцать «костюмов» выводят нас из концертного зала «NHK». Длинная площадь пуста, фонари на изогнутых столбах отбрасывают овальные озерца света. А в следующий миг она уже не пуста. Трое парней с видеокамерами на плечах выскакивают из кустов, обрамляющих площадь, и вовсю дуют к нам, на ходу включая прожекторы. Еще человек тридцать-сорок мужчин и женщин рысят через площадь. У одних – кинокамеры с мощными вспышками, у других – серебристые микрофоны. Дергаю за кисточку сбоку шляпки, и вуаль опускается вниз, точно занавес на сцене. Я вижу их, но они не видят меня – мир кажется шероховатым, как изображение в старых фильмах. Чувствую себя до странности спокойной, недосягаемой.

Оро оглядывается, берет меня за руку.

– Не бойся, пожалуйста, – говорит он и тут замечает вуаль. Он улыбается. – Очень хорошо. Не беги. Мы пройдем шагом, спокойно. Головы подняты, глаза открыты.

Еще несколько метров, и они обрушиваются на нас, точно зловонные миазмы. По запаху могу определить, что рядом стоящий ел на ужин или скорее вместо ужина. «Оро, Оро», – кричат они, а затем – вопросы, которых я не понимаю. Ноги мои отрываются от земли, меня и его несет толпа.

Женщина с остреньким личиком и в желтой куртке подходит к самой вуали и дышит на нее. Ее влажные губы оставляют темный круг на полупрозрачной ткани под самым моим носом.

– Луиза, – говорит она, – вас ведь так зовут, верно? Иду с видом как можно более бесстрастным, кожа

лица – словно вторая вуаль.

– Поговорите со мной, Луиза. – Она пытается подпихнуть серебристую трубку магнитофона под вуаль. – Расскажите мне, как вы добились Оро, расскажите моим слушателям, что вы такое делаете, чтобы очаровать японскую звезду экрана номер один.

Нас несет вперед, кинооператоры бегут в обратном направлении чуть впереди от нас.

– Луиза, Луиза, – вкрадчиво мурлыкает она. – Пожалуйста, расскажите нам свои любовные секреты. Вся Япония желает знать… – Парень с портативной телекамерой отшвыривает ее с дороги, но она сей же миг возникает вновь и одной рукой вцепляется в лацкан моего жакета. – Япония должна узнать, Луиза, как гайдзинская дылда вроде вас сумела зачаровать японского Джеймса Дина!

Вдалеке уже различаю «мазерати». Задняя дверца автоматически распахивается.

Эта женщина начинает действовать мне на нервы. Пытаюсь равняться на Оро; тот шагает вперед точно загипнотизированный. Папарацци со всех сторон его облепили, а он словно не здесь.

– Луиза, покажи нам свое лицо. Покажи нам свою безобразную гайдзинскую рожу. – Она хватает за вуаль и резко дергает.

Я даю сдачи – о, всего-то навсего легкий толчок в солнечное сплетение. Но женщина такая маленькая, «в легком весе»; наверное, надо было соизмерить силу. Отшатнувшись, она падает на парня в куртке-«сафари», который пытается поймать в кадр мои громаднющие титьки с наилучшего ракурса. Вот она распростерлась на бетоне. И – в отключке.

Вуаль моя висит на одной Ниточке. Щелк. Щелк. Щелк. Я хочу задержаться, поглядеть, не скопится ли под ее головой лужица медленно сочащейся крови, как это бывает в кино, но Оро схватил меня за одно плечо, водитель за другое, они тащат меня оставшиеся двадцать ярдов к машине, а вокруг беснуется толпа.

Дверь хлопает, мы утрамбовываем улицу высококачественной резиной «Мишлен».

Лицо Оро – совсем рядом с моим.

– Что ты сделала, Луиза? Что ты сделала?

– От души ей вмочила.

– Вмочила?

Водитель, оглянувшись через плечо, хохочет.

– Ну, толкнула ее самую малость. Оро хмурит брови.

– Очень плохо. О, это очень плохо, Луиза. – Хлопает меня по плечу. – Новый Мухаммед Али.

– Али Мухаммед, – сдавленно фыркает водитель.

Когда я наконец встаю, длинный верстак из начищенной стали, что служит Оро обеденным столом, уже завален газетами. Практически во всех макет примерно одинаковый. Слева – зернистый увеличенный снимок моей потрясенной физиономии с черно-белой фотографии: ну, той, где я валяюсь, опрокинутая навзничь, на веранде в «Чистых сердцах». В середине – цветное фото меня же, вуаль сбилась на сторону, так, что виден один глаз – и зыркает свирепо, точно у загнанного в угол зверя. Помада размазалась, рыжие кудри торчат из-под шляпы во все стороны. Справа – фотография забинтованной-перебинтованной головы, сбоку свисает капельница для внутривенного вливания.

Оро выходит из-за гигантского, от пола до потолка, аквариума, где дно покрыто слоем аквамариновых стеклянных шариков толщиной фута в три и снуют лимонные карпы. На нем короткий белый шелковый пеньюар, в руках – кофейник с «эспрессо».

– Доброе утро, Луиза.

Показываю на красный газетный заголовок над фотографиями в одной из тех газетенок, что выглядят по-бульварнее прочих.

– Что тут говорится?

Мгновение он внимательно изучает буквы.

– Здесь говорится «Кто такая леди «Вечерний лик»?»

– Это такой изящный японский способ обозвать меня шлюхой?

– Это из старой книги. Да уж, не сомневаюсь.

– А внизу что написано?

– Много всего. Не важно. Хочешь кофе? Я киваю.

– Так чего – всего?

– Всякие глупости. Отвратительно.

– Какие же?

– О том, кто ты. Что ты делаешь. – Он долго молчит. – Как ты выглядишь.

– Переведи, пожалуйста.

– Луиза, это все очень отвратительные вещи. Я не…

– Заткнись и переводи.

– Автор говорит, ты – как безобразная ведьма, с огромной пастью и зубищами, как косточки в маджон-ге*. Она говорит, Оро ждать так долго, чтобы влюбиться, а теперь вот это. Он отвергает всех японских женщин ради женщина-гайдзинка, а она даже не красивая гайдзинка, не блондинка, например. Это оскорбление всем японским женщинам. Гайдзинка большая и толстая, в два раза, может, в три раза больше нашего Оро, японской кинозвезды номер один.

– Спасибо.

Он пододвигает мне чашку «эспрессо».

– Они говорить такие вещи, потому что они злятся. Ты не толстая и не безобразная. Гайдзинка, да. Большая, да. Мне нравится, когда большая, нравится, что чужестранка и варвар. Не такая, как маленькие тоненькие япо-ночки. Ты другая, Луиза. В Японии все одинаковые. Я тоже другой. Вот почему я люблю.

Прежде он этого слова не произносил. А я так вообще никогда не произнесу.

* китайское домино.

– А моя здоровенная, безобразная западная пасть, мои огромные зубищи – что ты о них думаешь?

– Очень красивые, очень другие. Я люблю… – Он умолкает, подливает себе еще «эспрессо», выпивает его одним махом. – Я люблю их. Я люблю тебя, Луиза.

– Нет, не любишь.

Он изумленно вскидывает глаза.

– Нет? Я никого не любил прежде. Думал, этого со мной никогда не произойдет. А теперь ты мне говоришь, я тебя не люблю. Ты хочешь сказать, это ты меня не любишь?

– Тебе нравится быть со мной, мне нравится быть с тобой. Весело. Классно. Клевый секс.

– Клевый секс, – кивает он и задирает сзади подол своего короткого пеньюара, освежая мои воспоминания о его ягодицах.

– И задница у тебя очень милая.

– Номер один во всей Японии.

– Но любовь – это как оказаться запертым в плохой пьесе: каждый вечер произносишь одни и те же реплики, изо дня в день, а не то вся эта штука рассыплется в прах. Я хочу тебя, Оро, я просто не хочу ничего большего, о’кей?

Он отворачивается и проходит квартиру из конца в конец, что занимает некоторое время. Квартира представляет собою одну громадную комнату. Выглядит – точно многоярусная парковка, бетонный пол выкрашен грязновато-золотой краской, мебель – та, что есть – начищенная до блеска нержавейка. Ряды высоких скользящих стеклянных дверей выходят на террасу вокруг квартиры, но терраса такая широкая, а мы так высоко, что изнутри видны только недвижные серые облака в небе над Токио.

Возвратившись, Оро бросает: «О’кей», – и снова исчезает за аквариумом.

Звонит телефон. Он долго разговаривает. Когда выходит, он обнажен, напрягшийся ствол торчит вперед дюйма на четыре. Шрам, разделивший торс надвое, мерцает янтарным светом.

– Журналистка, которой ты вмочила, в коме. Надо сейчас же уезжать. Не сейчас же. Сперва я тебя отымею, но никакой любви, о’кей?

– Усекла.

Черный вертолет высаживает нас на пустынном причале, что вдается в гавань Кобе. Спускаясь на землю, Оро указывает на низко сидящее в воде суденышко того же темно-синего цвета, как и его «мазерати».

– Судно на подводных крыльях. Вертолет распугает мартышек.

Как скажете. Позади на крутых холмах раскинулся Кобе, сонный провинциальный город, столь же непохожий на Киото, как Киото не похож на Токио. Славно было бы погулять по нему часок-другой, поглазеть на достопримечательности, выпить где-нибудь кофе или пивка. Однако для Оро, для нас с Оро, ничего из этого невозможно. Обычное и привычное исключается целиком и полностью, и, надо сказать, мне отчасти жаль. Мне вдруг приходит в голову, что Оро, чего доброго, вообще никогда ничего подобного не знал.

Юнец в белой куртке с золотыми пуговицами помогает мне подняться на борт. Оро идет следом. Мы уже отчаливаем, когда на пирс влетает девица на золоченом мотороллере. Она тормозит у сходней, кланяется лодке и отстегивает от багажника небольшой чемоданчик красной кожи.

– Кто это? – спрашиваю я Оро, когда чемоданчик заносят на борт.

– Ассистентка, – отвечает он.

– Как ее зовут?

– Ассистентка. Мне откуда знать? Она работает на меня, живет в Кобе. Чемодан – для тебя.

– Для меня?

– Там все, что тебе понадобится для уик-энда на острове.

Очень часто возникает ощущение, будто он вовсе и не здесь, будто он парит над нами всеми, воплощением отрешенности и замкнутости. Может, оттуда перспектива лучше: он ничего не пропустит. Мне вдруг приходит в голову, что больше всего мне нравится в Оро именно это – он недосягаем, однако не холоден, во всяком случае, со мной.

Еще один юноша в белой куртке придерживает для нас дверь каюты. По обе ее стороны – полосы окон с темными стеклами, из меблировки длинные диваны черной кожи. В центре каюты – декоративная песочница, прямоугольник в обрамлении черного мрамора и полный мелкого серого песка; песок разровняли граблями и придали ему очертания правильного квадрата: «Рот» – вспоминаю я единственный известный мне японский иероглиф. Дверь наружу. Выход. Очень полезно в метро или при пожаре.

По другую сторону от песочницы группа мужчин постарше, в деловых костюмах, окружила женщину средних лет в шелковом платье с бесчисленными оборочками и рюшами, все в золоте и темно-коричневых листьях. В пышные черные волосы вплетены листья из золотой фольги и россыпь золотых монет. Она ловит мой взгляд – от японской женщины этого никак не ждешь – и улыбается. Один из мужчин в костюмах оборачивается: это мистер Аракава из «Чистых сердец».

– Оро, – шепчу я, – что это? Я думала, мы уедем одни.

– Мы будем одни. Но сперва у меня деловая встреча. – Он берет меня за руку. – Луиза, мистера Аракава, главу школы «Чистых сердец», ты уже знаешь. Пожалуйста, познакомься с мистером Кобаяси, директором сети универмагов «Идея-фикс», с мистером Синода, президентом корпорации игрушек и развлечений «Комори энтерпрайзез», с мистером Нарусе, президентом «Закусочных “Карри-как-на-Пожаре”», и мистером Анака, управляющим инвестиционным банком «Комакай». А это – миссис Анака…

Камилла Анака, дипломированная медсестра, выходит вперед, прижимает меня к своей однобокой груди, украдкой лапает мою задницу.

– Луиза, сколько лета, сколько зима. Когда опять приходить в купальни? – Поворачивается к мужу, миниатюрному коротышке с блестящей коричневой макушкой и изрядно тронутыми сединой усами. – Луиза учить меня английский в Киото. Очень хорошая учитель. С Луизой мы смеемся и учимся.

Моей рукой завладевает мистер Аракава.

– Луиза учить наших девочков в «Чистых сердцах» больше, чем английский. Она учить жизнь.

Все обмениваются поклонами и смеются, воздавая должное моим разнообразным талантам. Все так весело, так мило, что я почти забываю почуять недоброе. И тут следует одна из тех затянувшихся пауз, что японцы якобы находят более чем уместными и даже успокаивающими; меня они с ума сводят. Всякий раз я внушаю себе, что ни за что не заговорю первой, однако в итоге не выдерживаю.

– А как так вышло, что вы все знакомы с Оро? – спрашиваю.

Общий смех, означающий: «Эта гайдзинка – просто прелесть что такое, хотя ужасно бестактна, вы не находите?»

Мистер Аракава подводит меня к длинному дивану.

– Луиза, вы знаете Оро как талантливого певца, как японскую кинозвезду первой величины, возможно, знаете также и телесериал «Маку Хама». Он…

– Оро эстрадник, крупная шишка шоу-бизнеса, а в придачу и большого бизнеса тоже, – вклинивается мистер Анака. – Нашего бизнеса, – он кивает в сторону мистера Аракава, мистера Кобаяси, мистера Синода и мистера Нарусе, – потому что все вместе мы образуем конгломерат развлечений «Сиру». Миссис Анака улыбается мне.

– Самый важный конгломерат шоу-бизнеса во всей Японии.

– Во всей Азии, – поправляет ее супруг.

– А что такое сиру? – спрашиваю я у Оро. Он глядит в потолок.

– Такая коричневая штука, которой рис поливают.

– Соус, – поясняет мистер Анака.

– Подливка, – добавляет миссис Анака.

Судно встало на подводные крылья и скользит над водой. Мимо проносятся мелкие скалистые островки. Внутреннее море больше похоже на широкий канал, нежели на настоящее море, вода – там, где не вспенивается попутный поток – спокойная, тускло-серая.

– Мы вовсе не хотим нарушать ваши с Оро каникулы, – говорит мистер Кобаяси. – Оро много работает, Оро заслужил отдых, но нам важно прийти к соглашению о том, как… – Он пытается потактичнее выразить свою мысль по-английски.

– Снизить убытки? – подсказываю я. Все глубокомысленно кивают.

– Скандал – это хорошо, – встревает мистер Нарусе, улыбаясь и облизывая губы. – До определенного предела.

– Когда мы контролируем рекламу – это хорошо, – отмечает мистер Синода. – Когда реклама контролирует нас – жди неприятностей.

До сих пор Оро сидел очень тихо, сцепив ладони под подбородком, не сводя глаз с них, не сводя глаз с меня.

– В том, что случилось, Луиза не виновата. Леди-журналистка споткнулась и упала.

– Никто не говорить, Луиза – проблема, – отвечает мистер Анака. – Леди журналист – нехороший фрукт. Всегда устраивать неприятности.

– Так ей и надо, – фыркает миссис Анака.

– У нас есть видео, которое доказывать, она не в коме, – продолжает мистер Анака. – Газета ее помещала в частный санаторий, чтобы раздуть историю. С головой у нее полная порядка, только большая шишка. Бинты для фотографии намотать.

– Ради пикантной истории они что угодно делать, – подтверждает мистер Синода. – Лгать, врать, воровать, деньги платить.

– Но если «леди журналист» не проблема и я не проблема, так в чем же проблема? – В сомнительной ситуации моя роль здесь – совершать промах за промахом, размахивая тупым инструментом.

– Проблема, – роняет мистер Кобаяси, соединяя подушечки пальцев, – это общественное восприятие.

– Восприятие? – шепчет миссис Анака мужу.

– У нас есть основания полагать, – объясняет мистер Кобаяси, – что значительную часть зрителей Оро глубоко задевает его связь с… – он делает паузу и набирает в грудь побольше воздуха, – с иностранкой. Вы все помните, как три года назад Оро имел романтические отношения с той старлеткой… как ее звали?

– Тьюсдей Харада, – бурчит мистер Синода.

– Тьюсдей Харада? – непроизвольно повторяю я.

– Тьюсдей наполовину японка, наполовину американка, – объясняет мистер Кобаяси. – Синие глаза, но черты лица – японские. И даже здесь мы обнаружили, что поклонницы Оро сочли, будто их предали, а ведь Тьюсдей – наполовину японка, бегло говорит по-японски и очень красива.

Раз, два, три – и я вылетаю.

– Стало быть, какая у меня альтернатива: депортация или радикальная косметическая операция?

Никто не смеется, кроме Оро, да и тот умолкает под взглядом мистера Анака.

Мистер Анака, опираясь ладонями о колени, подается вперед.

– Мы здесь для того, чтоб помогать. Часть уик-энда – на то, чтобы обсудить эту проблему. Вы нам нравиться на все сто процентов, Луиза. Но нам надо найти решение, чтобы вы с Оро могли быть вместе, а карьера его продолжалась, как прежде.

Когда большое, организованное общество единомышленников начинает обсуждать варианты решений, паранойя ли это – впасть в паранойю?

Судно на подводных крыльях по дуге входит в гавань.

– Мы прибываем. – Оро встает на ноги. Встают и остальные. Судно резко подпрыгивает, и миссис Анака падает обратно на диван, золотые монеты в ее волосах звякают.

– Держитесь, миссис Анака, – говорю. – Сейчас нас немного порастрясет.

Наша усеченная автоколонна – «бентли» для директоров конгломерата «Сиру», старинный «ягуар ХКЕ» для нас с Оро и универсал «альфа-ромео» для персонала и провизии – переправляет нас в глубь острова по дороге, что петляет между невысоких, заросших кустарником холмов. Проезжаем рощицу деревьев с веерообразными кронами; на мелких серебристых листочках играют солнечные блики.

– Это оливы? – спрашиваю у Оро. Он выглядывает в окно и кивает.

– Вот уж не знала, что в Японии растут оливы.

– Только здесь. «Сёдосима» означает «Оливковый остров».

– А оливы в Японии – местные жители?

– Это как, местные жители?

– Ну, они здесь всегда были? Он качает головой.

– Завезены из Греции много лет назад. Местность становится все более неровной и сухой.

Проезжаем узкое ущелье в гряде красноватых перпендикулярных скал, что, точно часовые, воздвиглись над неглубокой долиной. «Бентли» сворачивает на гравийную дорогу, перед деревянным частоколом дорога резко заканчивается. Раздается гудок, высокие ворота распахиваются. По обе стороны от подъездной дорожки – оливковые рощи. Листва мерцает и шелестит под ветерком. В воздухе пахнет солью и сухой землей.

Дом длинный и приземистый, смахивает на гасиенду, крыша крыта блестящей синей черепицей. По всей длине – веранда, под свесами крыши на равном расстоянии – полупрозрачные раздвижные ширмы.

– Вот здесь я родился. – Оро паркует «ягуар» рядом с «бентли». Универсал тащится в объезд к черному крыльцу.

– Здесь очень красиво. Просто и со вкусом.

– Моя мать спроектировала. Традиционная японская усадьба.

– Твоя мать – архитектор?

– Моя мать была певицей, японской знаменитостью шестидесятых. И кинозвездой. Сейчас умерла.

– А твой отец занимался шоу-бизнесом? Он отворачивается.

– Отец тоже умер.

– Мне очень жаль. – Я вовсе не хочу кланяться, само собою как-то получается.

– А мне нет, – говорит он, улыбаясь краем губ. И касается груди. – Этот шрам – его рук дело. А еще он основал конгломерат развлечений «Сиру».

Миссис Анака и остальные выходят из «бентли».

– Чудесно, просто чудесно, – восклицает она, хлопая в ладоши.

Оро кланяется ей и приглашает всех в дом.

Остаток дня он по большей части проводит на совещании, куда меня не зовут. Какое-то время сижу в нашей комнате в дальнем конце дома, пытаясь читать «Беда меня преследует» Росса Макдональда. От его немногословной лаконичности разнервничалась еще больше. Ширмы-сёдзи приоткрыты дюймов на шесть, виден узенький кусочек сада. Раздвигаю их до конца, так что четвертая стена исчезает вовсе, открываю ширмы в противоположном конце комнаты. Эти выходят на широкую полосу песка, взрыхленную так, чтобы наводить на мысль о томно колыхающемся море в стиле «модерн». Пожалуй, я предпочитаю сад с прудиком неправильной формы, где плавают карпы, под сенью декоративных деревьев, с изогнутым деревянным мостиком и с нагромождением вертикально поставленных терракотового цвета камней в дальнем конце пруда, напоминающим застывший водопад. Пытаюсь ими проникнуться, пытаюсь преисполниться умиротворения и покоя, но думать могу только о том, что мужчины в деловых костюмах говорят обо мне Оро в трех-четырех комнатах отсюда, если идти вдоль веранды.

Наконец незаметно пробираюсь вокруг дома к парадному крыльцу. Оро оставил ключи в замке зажигания. Да, японских водительских прав у меня нет – и что с того? Права гайдзинки – это вообще поэтическая вольность. Пытаясь управиться со сцеплением, осыпаю веранду фонтаном гравия. Пусть теперь его выкладывают каким-нибудь изящным узором. С востока надвигаются свинцовые тучи. Дорога пустынна. Набираю скорость и мчусь вперед, подскакивая на ухабах, перемахиваю через бугор – и едва не впечатываюсь сзади в огромный бордовый туристский автобус. У искривленного дерева, что торчит прямо из скалы, автобус сворачивает к морю и въезжает на небольшую стоянку, а я паркуюсь рядышком.

Из автобуса выходит молодая женщина в темно-синем костюме, с маленьким зеленым флажком. Талию ей стягивает тяжелый кожаный пояс, на поясе болтается набор аккумуляторных батарей. В одной руке она держит микрофон, витой гибкий шнур соединяет его с аккумуляторами. Сотни три пожилых японок – ну хорошо, не три сотни, может, пятьдесят – толпой вываливаются из автобуса, все в одинаковых зеленых противосолнечных козырьках, и вереницей тянутся за гидом вверх по склону. Кое-кто из них пятится задом, чтобы получше рассмотреть здоровущую гайдзинскую девку, что плетется за ними на почтительном расстоянии. Гид, рассказывая что-то в микрофон, проводит туристок между гигантскими плитами серого и пурпурного камня. Мне удается разобрать только два слова: «Хидеёси» и «Осака».

Дамы-японки резвятся среди огромных камней, восторженно взвизгивая. Наконец нахожу маленькую табличку на английском:

Камни, не отправленные в Осакский замок.

В 1583 году великий правитель и объединитель Японии Хидеёси Тоётоми отрядил около тридцати тысяч человек на строительство Осакского замка. В это время с Сёдосимы привозили немало гранитных плит. Эти камни, оставленные здесь, зовутся «ЗАНСЕКИ», «покинутые камни», или «ЗАНЕНН ИСИ», «камни, которым очень жаль, что они опоздали к погрузке.

Это камни, не пошедшие на постройку замка, который я видела мельком, когда Гермико везла меня в Оса-ку на концерт Оро – давно, в далеком прошлом.

Гид шагает мимо меня, флажок потрескивает на ветру.

– До свидания, – кричит она в микрофон. – Сайонара.

– До свидания, – по очереди выкликают дамы под зелеными козырьками, исчезая в автобусе. – Сайонара. Сайонара. Сайонара.

Холодает. Темнеет. Вытягиваюсь на одной из гигантских плит, еще теплой – столько солнца в себя вобрала. Долго лежу, глядя, как облака мчатся к морю, размышляю про себя, как зовется камень, на котором я устроилась, – ЗАНСЕКИ или ЗАННЕН ИСИ?

Хлопает дверца машины. На пустынной стоянке – Оро, тут же – универсал.

– Луиза, что ты затеяла? Достопримечательности объезжаю. Вот это – камни, которые не успели к…

– Я знаю. Я тут родился. И сто раз видел эти дурацкие камни. Все встревожились – ты исчезла.

– А что я должна была делать – киснуть в комнате и слушать хруст татами, пока вы с советом директоров решаете, как повернее от меня избавиться?

Он скрещивает руки на груди.

– Мы говорили вовсе не об этом. Мы планировали мои весенние гастроли, запуск нового компакт-диска, два художественных фильма.

– А обо мне – так-таки ни слова? Оро качает головой.

– Ну, может, одно-единственное коротенькое словечко, – признается он.

– И что же это за словечко, могу ли я узнать?

– «Такт». От нас ждут осмотрительности, Луиза. Ана-ка-сан говорит, ты «слишком импульсивна». Я говорю, вовсе нет, и тут ты берешь мою машину и уезжаешь невесть куда. Как это выглядит?

– Извини, Оро. Я что-то перенервничала.

– С бизнесом пока покончено. Я отослал их в кинодеревню «24 глаза»*, а потом на ужин к Сюнгэцу Икуте, у «Памятника поэту». Вернутся они очень поздно.

– Отлично. Так какие у нас планы?

* Бывшая съемочная площадка фильма «24 глаза» (режиссер – Киносита Кейсуке), теперь – место паломничества туристов («Twenty-Four Eyes Movie Village*). Автор романа, по которому поставлен фильм, Цубои Сакаи, была женой местного поэта Цубои Сигедзи, в честь которого поставлен «Памятник поэту» (в ее честь поставлен «Памятник прозаику»).

– Я хотел показать тебе кое-что. – Оро распахивает пассажирскую дверцу универсала. – Залезай.

Я открываю дверь «ягуара».

– Нет, это ты залезай.

– Есть, сэр! – смеется он.

Мы гоним что есть духу по узкой петляющей дороге.

– Ты хорошо водишь. Только немножко слишком быстро.

– Я сама научилась, практиковалась на проселочных дорогах Альберты. Там можно целыми днями напролет ехать, ни одной машины так и не встретить.

– Осенью в Сёдосиме довольно тихо. Не так много туристов или… – он складывает ладони, точно в молитве, – как называются религиозные туристы?

– Засранцы?

– Я серьезно.

– Паломники? Сюда приезжает много паломников?

– Весной. Посетить восемьдесят восемь святилищ и храмов.

– Это мы туда едем?

Он состраивает гримаску.

– В храм? Отвратительно. Мы едем в мое любимое место.

Выглядит оно как полуразвалившийся зоопарк, из тех, где можно зверюшек погладить и приласкать, вот только ограды толком никакой нет, лишь несколько проржавевших зарешеченных клеток. Большинство из них пусты, хотя в двух-трех – относительно редкие породы. У одной жмущейся друг к другу парочки – пышная черная шерсть с белой полосой, как у скунсов; и еще один, странный такой, глазастый, весь из себя пухленький, с черными кругами вокруг глаз, смахивает на Симону де Бовуар*. Но большинство мартышек – а со своего места я вижу их сотни и сотни – в зоопарке диких обезьян занимаются ровно тем, чего от них ждешь: бегают на свободе. Застенчивые мамочки шуршат в кустах, малыши возятся в грязи. Вот их старших братишек и отцов лучше бы остерегаться. С серебристой шерстью, размером со стандартного пуделя, они рыщут по окрестностям, ухмыляясь и утробно урча. Ослепительно пунцовые мешочки мошонок раскачиваются, точно маятники. Я делаю шаг в их сторону – и мартышки разбегаются. Я отворачиваюсь – и они крадутся за мной след в след, я даже слышу, как они сопят.

* Де Бовуар Симона (1908-1986) – французская писательница, представительница экзистенциализма, жена П. Сартра.

Оро они приветствуют точно давно утраченного друга. Может, так оно и есть. Они бегают за ним по пятам, хватают его за руки, дергают за них, карабкаются по его ногам, обнимают его за шею длинными тонкими лапами.

Мы поднимаемся на гору, что сразу за зоопарком. На одном плече у Оро восседает мартышка, двух других он ведет за лапы. Еще двадцать-тридцать неумолчно тараторят у нас за спиной. Матери и младенцы выглядывают из придорожных кустов, прослеживая наш путь. Пытаюсь подружиться со здоровенным малым, что шествует во главе когорты рядом со мною, но всякий раз как я оборачиваюсь и пытаюсь поймать его взгляд, он пригибается или отворачивается. Стоит ли удивляться, если в Японии даже мартышки, и те японцы?

Тропа сужается, подъем делается круче. Проходим участок голой земли, обнесенный низкой каменной оградой. Из земли торчит с полдюжины махоньких каменных фигурок. Приглядевшись повнимательнее, вижу: это толстенькие каменные пенисы, наряженные в кукольную одежку – в бумазейные юбочки или переднички, в крохотные чепчики с оборочками. У основания одного из них – усохший апельсин.

Волоски на моих предплечьях и загривке встают дыбом.

– Это что такое?

Оро оглядывается через плечо.

– Святилище мертвых младенцев.

– Здесь похоронены мертвые младенцы?

– Может, и нет. – Он на мгновение задумывается. – Святилище, посвященное абортам японских женщин. Не мертвым младенцам, нет.

На нас наползает синий туман. Сквозь просветы в низкорослом лесочке промелькивает серое море. Внутри частокола почти у самой вершины стоит розовый храм размером с кукольный домик, с улыбающимся каменным Буддой в дверях. Странно в храме вот что: в громадное лиственное дерево, росшее снаружи у самой ограды, попала молния, оно рухнуло, сокрушив ворота, и жухлые листья – у самых ног Будды. Вместо того чтобы убрать ствол, кто бы уж тут ни распоряжался, увенчал и ворота, и его изящной деревянной аркой, так что теперь мертвое дерево тоже стало частью храма, как гиены у Кафки: они так часто вторгались в святилища, что их набеги стали частью ритуала.

– Мне этот храм нравится, – говорю Оро, подныривая под арку и перебираясь через шероховатый, затянутый лишайником ствол. – Мне кажется, есть в этом что-то правильное: дерево уничтожено почти под самый корень, но самим своим уничтожением становится частью чего-то другого.

Оро стоит на краю пропасти, неотрывно глядя вдаль.

– Чудесный вид, – роняет он.

Зажигаю ароматическую палочку, оставляю монету в 500 иен в жестянке из-под зеленого чая «Твайнингз Ганпаудер» на алтаре. Переступаю через ствол обратно, наклоняюсь, проходя через арку, присоединяюсь к Оро на краю. Весь мир словно поделен на пласты: синий туман, пеленой повисающий в воздухе, медленно клубящиеся пурпурные облака, серые зубчатые очертания Внутреннего моря и низкие синие горы Хонсю за ними.

– Оро…

– Мой отец…

А в следующий миг земля у нас под ногами превращается в желе. Она волнуется, колышется, извиваясь, уходит из-под ног. Предводитель моей когорты, забыв о застенчивости, вспрыгивает на меня и обвивает мой таз лохматыми серебристыми лапами.

– Оро, что?..

С вершины горы доносится скрежет. Серая глыба размером с фургон срывается с места и медленно катится в нашу сторону. Камешки поменьше и щебень с грохотом сыплются вниз точно затвердевший дождь. Ряд елей на хребте над нами вибрирует и с треском рушится. Мама-мартышка с малышом на спине цепляется за мою лодыжку.

Я абсолютно спокойна. Даже счастлива. Чтобы встретить смерть, место не из самых худших.

Оро открывает рот и поет: «Bleu, bleu, l’amour est bleu…»*

Душещипательная французская песенка времен моего отрочества. Поднимаю глаза на него: земля ходит ходуном вверх-вниз.

– Откуда ты ее знаешь?

– Это один из хитов моей матери.

Глыба отскакивает от скального выступа над нашими головами и обрушивается на землю в нескольких футах от нас. И хотя земля еще колеблется и прогибается, валун стоит смирно, не рыпается. Камни и галька со свистом проносятся мимо и срываются в пропасть.

Земля под нашими ногами снова недвижна – и кажется еще более необъятной, чем прежде.

– Славное землетрясение, – говорит Оро, пока мартышки с него слезают. – Не особо сильное.

– Славная песенка, – отвечаю я. Мой парнишка отпускать меня, похоже, не собирается. Скалит белые зубы, когда я сдвигаю его левую лапу с того места, где ей не место.

* Синий цвет, синий, любовь – синего цвета… (фр.)

После ужина Оро провожает меня по крытой галерее, что ведет от основного строения к маленькому деревянному павильону без окон. Мы, должно быть, смотримся ужасно по-японски: семеним по свистящим доскам в лунном свете в наших белых юката, испещренных темно-синими квадратиками. Внутри – суровая простота: кедровые, с выбранными пазами стены и наклонный потолок, дверь на колышках, вдоль одной стены – скамейка, а в центре – деревянная бочка высотой почти с меня; к ней подводят ступеньки. К потолку тянется дым. На верхнюю ступеньку кто-то поставил поднос с керамическим кувшином и двумя лакированными блюдцами.

Оро извлекает из складок одежды небольшую блестящую коробочку. Открывает ее, выкладывает на скамейку стеклянную трубочку, наполненную серебристой жидкостью, и набор шприцев.

– Мы ведь не ширяться собрались? – спрашиваю.

– Только не в вену, – уверяет Оро. – В мышцу. Безопасно, но приятно. С «Пустотой» так лучше всего. Сразу забирает.

– Не знаю, Оро. Я не игловая.

– Я тоже. Это очень просто. Ты же знаешь, как колоть витамины?

Я качаю головой.

– Витамины я пью в таблетках.

– Все о’кей. Не хочу тебя пугать.

До чего странно. С Питером, – как ему шло его имя! – я в жизни не испытывала потребности разделить ширево. Это был его кусок радости, а я – так, «на подхвате». А теперь вот, даже если Оро предложит мне колоться внутривенно, так я завсегда. Хочу быть с ним, остальное не имеет значения. А ведь он даже этого не просит.

Наконец говорю: «Пустота – это все», – и оголяю бедро.

Оро вставляет иглу в конец трубки, смотрит, как стеклянный цилиндрик наполняется серебром. Ногтем указательного пальца постукивает по стеклу, выбрасывает несколько капель в воздух и вводит иглу мне в плоть. Чувствую, как жидкость вливается в меня и, пульсируя, растекается под кожей.

Спустя какое-то время он указывает на перед моего юката. Опускаю глаза. Над обеими моими грудями – влажные круги.

Оро развязывает на мне пояс и распахивает ткань. Соски сочатся вязкой жидкостью, прозрачной, точно слезы.

Он проводит языком по левому соску.

– Молоко, – говорит и вновь принимается сосать. – Восхитительно, – молвит несколько минут спустя и переходит ко второму, не менее округлому.

Когда молоко иссякает, Оро вытирает губы и широко усмехается. Берет шприц, вводит остаток «Пустоты» себе в ногу.

– Ох, хорошо.

Развязывает пояс на себе, сбрасывает кимоно. Теперь моя очередь пососать. На вкус он – как море.

– Мы пойдем в купальню? – спрашивает Оро.

– Нет, если я обварюсь там до костей.

Он стягивает кимоно с моих плеч, одежда беспорядочной грудой падает на пол. Поднимаюсь вслед за Оро по недлинной лестнице.

– Все будет хорошо, – обещает он и нажимает на кнопку в панели, вделанной в бок бочки. Потолок раскалывается надвое, раздвигается, взгляду предстает длинное облако, что вот-вот пронзит полную луну.

– Смотри. – Оро указывает на прозрачную дымящуюся гладь воды. – Даже луну видно.

Все, что я вижу, – это отражение его лица в воде, подсвеченное луной.

– Что ты чувствуешь? Эта шутка уже устарела.

– Ничего.

– Ныряй быстро, как угорь.

С открытым потолком ощущение такое, будто входишь в неподвижность самой знойной летней ночи – погружаешься и словно растворяешься. Слишком горячо, просто не выдерживаешь, слишком поздно, уже и не двинешься.

Он рядом со мной, он внутри меня, уткнулся в мою грудь под водой. Я кормлю его грудью, думаю, что он вот-вот вынырнет, чтобы отдышаться. Тут меня осеняет: может, ему это и ни к чему.

Просыпаюсь одна, в нашей комнате, его половина футона ровная, прохладная. Желудок сводит от голода – одно из побочных действий «Пустоты». Набрасываю халат, раздвигаю полупрозрачные ширмы – самую малость, только чтобы выскользнуть наружу, – ступаю на голые доски. Луна в черном небе висит совсем низко. Крадусь на цыпочках, рисуя в воображении недоеденные суши, может, миску холодного пряного тофу.

Перед блестящими ширмами останавливаюсь как вкопанная: кто-то громко рыгает. А потом – жадное чавканье. Кому-то – Оро? – в голову пришла та же самая мысль, и он жадно наворачивает макароны. В кои-то веки я постараюсь не вести себя импульсивно. Ширмы задвинуты неплотно. Всматриваюсь в щелочку. Все директора конгломерата развлечений «Сиру» там: мистер Анака, мистер Синода, мистер Нарусе, мистер Кобаяси, мистер Аракава. И все они тянут что-то через длинные бамбуковые соломинки. Опускаю взгляд к основанию соломинок. Оро лежит на спине на длинном алом лакированном столе, глаза открыты, глядит в никуда. Шрам, рассекающий его торс по центру, тоже открыт: зияющий темно-красный рот. Бамбуковые соломинки взбалтывают его до дна, вытягивают сиру.

В памяти всплывают слова Гермико, произнесенные в забегаловке-барбекю в Роппонги: «Все эти люди, наделяющие его властью… они им питаются».

Спотыкаясь, бреду обратно в комнату. Причиндалы в коробочке, рядом с жесткой Оровой подушкой. И стеклянная трубочка тоже, все еще полная серебра где-то на треть. Забираюсь под низкий столик, отделяющий фу-тон от гостиной как таковой. Так оно безопаснее… я чувствую себя безопаснее, забившись в нору, и под колпаком.

Пустота. Чувствую, что на сей раз заслужила всей полноты эффекта.


17 Под землей


Порою ужасно трудно не обращаться с собственным телом так пренебрежительно, как оно того заслуживает. Доктора и медсестры в центре «Обучения улыбке» в Кобе это поняли: они применяют ко мне относительно мягкие средства фиксации и мощные седативы, точно так же, как к обычным своим пациентам: эмоционально неустойчивым поп-звездам, «перегоревшим» премьер-министрам и политикам, жертвам очередного скандала.

Не помню, как я там оказалась; так и не потрудилась никого спросить, кто меня привез. Тот мир – его мир – меня больше не касается. Я была только рада от него освободиться; жалею лишь, что не до конца. Отлично помню, как лежу под столом, там, на Сёдосиме, перед глазами у меня – расщепленная надвое игла, осторожный, пробный выброс «Пустоты» в воздух, а затем медленно ввожу ее – ох, несколько раз подряд – в самую голубую из вен на внутренней стороне левой руки. Внутримышечно – это грохот и гул, а потом – землетрясение, но внутривенно – это нетряский ночной поезд, уносящий меня прочь.

Спустя день-другой в центре «Обучения улыбке» я на самом деле уже не была в коме. Просто отказывалась открыть глаза. Мне ничего не хотелось видеть, а того, что говорилось над моей кроватью, я просто не понимала. До боли знакомое ощущение: да, все идет как надо, все в полном порядке. Ехать мне некуда, и планов никаких нет. Или, точнее, план у меня был – и с треском провалился. Я просто ждала, пока подвернется следующая возможность. Порою, когда дверь оставляли открытой, я слышала доносящийся откуда-то из коридора мужской голос, без конца выкрикивающий: «”Сони” кампай!»*

Не знаю, как долго я пробыла там, когда однажды дверь отъехала, и по кафельному полу затопали резиновые подошвы. Миниатюрные ручки с силой похлопали меня по щекам.

– Луиза, Луиза, просыпайся, пожалуйста.

Голос знакомый, вот только в толк не могу взять, чей. Если опять заснуть, голос куда-нибудь да денется.

– Луиза, я пришла за тобой. Просыпайся!

С меня сдернули простыню. Я лежала в больничной ночной рубашке, вся дрожа. Голос я узнала. И приоткрыла один глаз.

– Ха! Да ты, Луиза, не спишь, а притворяешься. – Камилла Анака, дипломированная медсестра, стояла у моей постели в хрустящем халате, такой же шапочке и в жемчужном колье в шесть нитей. Тут же – ее шофер, тоже в белой больничной одежде, рядом с ним припаркована инвалидная коляска.

* За «Сони»! («Кампай» («сухое дно») – японский застольный тост.)

– Вставай, быстро-быстро. – Миссис Анака ткнула меня под ребра. – Мы тебя вывесим.

– Вывезем, – тихо поправила я. – Вы меня вывезете.

Шофер развязал мои запястья и лодыжки; вместе они сняли меня с кровати и пересадили в коляску.

– Ужасно, ужасно, – шептала миссис Анака, пухлыми лапками разминая мои иссохшие запястья. – С тобой обращаются как с животным.

Мы катили по ярко освещенному коридору, так что я вновь закрыла глаза. Другие резиновые подошвы, шлепая, подходили к нам и тараторили что-то невнятное, но миссис Анака стояла на своем, пронзительно кричала и вопила, пока подошвы не уходили. Электродвери со вздохом разошлись. Мое лицо и тело настолько онемели, что я не сразу поняла, откуда это легкое покалывание на щеках и предплечьях. Дождь.

На заднем сиденье «бентли» миссис Анака велела мне откинуться назад и открыть глаза.

– Вид у тебя ужасный, Луиза.

В сознании уже сформировался подходящий ответ, но язык работать отказался.

Она держала на весу пипетку, в узкую стеклянную трубочку перетекала синяя жидкость.

– Мы тебя мигом на ноги поставим. – И впрыснула мне в глаза синие капли.

Меня затопила синева. Словно море.

Небо казалось знакомым, плавно выгнутым и бело-голубым. Мимо проносились белые здания и низкие горы между ними. Киото. Мы притормозили у приземистого прямоугольника черного стекла с серебряным квадратом над входом, чуть в стороне от Имадегава. Банк «Рот».

– Добро пожаловать домой, Луиза, – заворковала миссис Анака.

Шофер выволок меня с заднего сиденья и попытался втиснуть в инвалидную коляску. Но как только он поставил меня на ноги, я напрочь отказалась садиться снова. Миссис Анака жестом дала ему понять, что все в порядке. Обойдя меня сзади, она крепко вцепилась мне в плечи и, подталкивая, провела через вращающиеся двери и по петляющей тропке; белый гравий покалывал и холодил босые ноги. Мы перешли через мост Леты. Темно-фиолетовые карпы, раскрыв рты, наблюдали за нашим неспешным шествием. Через поделенную на отрезки бамбуковую галерею мы проплыли, точно пара призраков в немом кино. Лифт с серебряными дверями – и вниз, в зеленые стеклянные коридоры, где, если хочешь, можешь видеть комнаты сквозь комнаты сквозь еще комнаты. Но я не хотела.

Миссис Анака привела меня в прозрачную комнату рядом с купальней. Миллион лет назад она со Сьюки растирала меня там благоуханными маслами. Будь я другим человеком, более любопытным, я бы спросила, что поделывает Сьюки. Думаю, миссис Анака выбрала эту комнату, решив, что непрестанный шум льющейся воды меня успокоит.

Я прилегла на белый тюфяк – никакой другой мебели в комнате не нашлось. Миссис Анака склонилась надо мной с пипеткой в руке. Я отобрала у нее пипетку и с силой выжала синеву себе в глаза.

Здесь нет ни дней, ни ночей. Сквозь стены я много чего вижу. Иногда меня навещают мальчики из лет-бриджской школы. Самые популярные старшеклассники, те, что узнавали меня только после захода солнца. Выстроились в ряд по левую руку, все без рубашек, джинсы медленно сползают к ковбойским сапогам, заляпанным засохшим навозом вперемешку с соломой. Да они лучше, чем в кино, эти мальчики – как они выгибают спины, как трепещут и содрогаются их колени и бедра, как темнеют их глаза в решающий миг. Когда вниз по стеклу стекает густое семя, я падаю на колени и вылизываю прохладную поверхность.

Позже они возвращаются обнаженными, и стекло превращается в пленку, тонкую и липкую, как хирургическая перчатка. Они могут меня щупать, и трогать, и входить в меня как и откуда хотят, избежав неудобств соприкосновения плоти с плотью.

Вы, конечно, думаете, что мне бы пора научиться отстраняться. В конце концов, в итоге остается только печаль. Но что-то меня словно принуждает.

Ностальгия.

Однажды в ночи мне приходит в голову попробовать дверь, поглядеть, не удастся ли взломать замок. Дверь не заперта.

Я отправляюсь исследовать коридоры.

В первой же комнате, куда я захожу, на низком красном лакированном столе лежит одна-единственная книга. Пергаментный переплет, название вытиснено золотом: «Анна Каренина». В точности такая, как я читала подростком дома, в Канаде: из серии, заказанной отцом из Штатов.

Книга открывается в моих руках. Между страницами 214 и 215 забились блестящие белые крошки. Извлекаю одну, принюхиваюсь: шоколад. Вижу себя, жадно поедающую белый шоколад плитку за плиткой, пожирая страницы про Анну и Вронского. Кладу ошметочек на язык. Вкус суховато-сладкий, рот тут же наполняется слюной. Из ниоткуда доносится музыка, старая песня «Битлз», та, что никогда мне не нравилась. Как бишь она называется?.. «Норвежский лес». Шоколад начинает горчить. Пытаюсь выплюнуть – но выплевывать нечего, остался только вкус. Я выбегаю из комнаты.

Дальше по коридору долго гляжу на небольшой отсек без дверей, залитый красным светом. Хирургический стол застелен белой тканью. С одной стороны от него – поднос с инструментами из нержавеющей стали. Я рада, что не могу туда войти. Мой отец был косметическим хирургом – усовершенствовал свою технику во время Второй мировой. Позже, когда я была уже подростком, он тщательно скорректировал мне выпяченные губы: с тех пор я уже не походила на Элеанору Рузвельт*, которая мне, к слову сказать, по-своему нравилась.

Иногда ко мне на узкий тюфяк приходит спать мужчина. Когда он приходит, я уже сплю и притворяюсь спящей на протяжении всего его визита – по-моему, его это тоже устраивает. Он говорит, глядя в мои закрытые глаза. «Меня зовут мистер Егути, – сообщает он в первый свой приход. – Я – воплощение старческого уродства». Со старческим уродством я пока еще незнакома, зато с собственным уродством сжилась, что называется, от рождения, так что с мистером Егути мне очень даже уютно. Он приносит с собой отдаленный шум прибоя. Чувствую, как он наблюдает за мной, спящей. Когда он решает, что я в самом деле забылась сном, он отбрасывает одеяло, и внезапно комната наполняется кисло-сладким молочным запахом ребенка, вскармливаемого грудью. Он развязывает пояс моей больничной ночной рубашки и легонько касается моей груди пальцем, точно тоже ищет молока. Мне жаль его разочаровывать. Грохот волн, разбивающихся о высокий утес, звучит ближе. Старый мистер Егути прижимается лицом к моей груди и сосет, сосет. Что называется, старческий оптимизм. Когда он наконец отрывается, губы его в крови. Он облизывается и говорит: «У стариков есть смерть, у юных есть любовь, но смерть приходит лишь однажды, а любовь – снова и снова».

* Рузвельт Элеанора (1884-1962) – жена 32-го американского президента Франклина Делано Рузвельта, представитель США в ООН (1945-1952), способствовала принятию Всеобщей декларации прав человека.

Кроме него, меня навещает только миссис Анака. Поначалу она приходила часто, даруя утешение единственным известным ей способом. Прикосновения ее выверены и отработаны. Когда она уходит, ощущение такое, будто меня вычистили изнутри. Мое внешнее «я» охотно воспользовалось бы купальней или хотя бы шлангом, но здесь вся вода – за стеклом. В последнее время визиты миссис Анака сделались реже. Ей не нравится, когда я слишком кричу.

В следующей комйате – широкий луг в кольце желтовато-коричневых кленов. Мои отец и мать устроились на шерстяном армейском одеяле. Поверх обоих мать набросила клетчатую кашемировую шаль. Отец лежит на спине, шаль натянута аж до подбородка. Из-под шали торчит ствол дробовика, упирается снизу в тщательно выбритый подбородок. Мать, свернувшись калачиком рядом с ним, вытирает ему вспотевший лоб белым платком и нашептывает на ухо слова поддержки. Никаких иных звуков из комнаты, с того широкого луга не доносится – только шепот матери да клацанье зубов отца. Дверь там есть, только открывать ее я не стану.

Комната, в которой я бываю чаще всего, загромождена чемоданами. И все они вроде бы мои. Для того чтобы войти в эту комнату, дверь мне не нужна: ощущение такое, словно я вообще ее не покидаю. Внизу, на улице, вовсю сигналит черное такси, а я запаковываю, распаковываю и вновь перепаковываю этот багаж, который вообще-то не совсем мой, разматывая бесконечные отрезки разноцветной ткани, словно обезумевший чародей. Рукава от отсутствующих свитеров, отдельные, изъеденные молью брючины, висючие бретельки от задевавшихся куда-то вечерних платьев, пожелтевшие клочки резинки от трусиков и лифчиков, давно превратившихся в прах. Я могу заниматься этим часами, целыми днями напролет и еще дольше – раскладывая хлам по цвету, размеру, материалу, степени негодности. Я аккуратно сворачиваю лоскуты, разворачиваю, укладываю в шаткие стопки, прячу те, что получше, и те, что похуже, в растягивающиеся внутренние карманы несессера, и косметичек, и ручного багажа. И все равно не получается как надо – в этом нетленная красота происходящего. А такси на улице беспрерывно сигналит, и мне приходится начинать сначала – все вытряхивать из кармашков и отделений, переставлять чемоданы, разбирать стопки, распаковывать, разворачивать и сворачивать заново обрывки одежды, которую я не смогла бы носить, даже будь она целой.

Зачастую сквозь четвертую стену комнаты с чемоданами за мной наблюдают мужчина и мальчик: следят, как я запаковываю и распаковываю вещи. Оба – японцы. Судя по расстоянию между ними, заключаю, что они – отец и сын. Отцу за тридцать, на нем очки в черной оправе. Левая линза увеличивает его глаз так, что зрачок в ней словно плавает, как темная рыба в аквариуме. Вторая линза – просто стекло, мертвый глаз за ней – как свиль в дереве. Мужчина начинает полнеть, и разит от него сигаретами и виски. Возраст мальчика меняется. Порою это младенец с шевелящейся растительностью на голове, порою ему года четыре, может, пять, чисто выбритая макушка блеклая, точно раздавленный персик. Пару раз мальчик оказывался почти взрослым. Он издает ртом музыкальные звуки, но пением это не назовешь.

Когда он открывает рот пошире, я вижу ту, другую комнату, с хирургическим столом. Поднос застелен белой тканью. На подносе – четыре предмета: изящная серебряная иголка, как в волшебных сказках, моток черной хирургической нити, шприц из нержавеющей стали для подкожных впрыскиваний и пара полупрозрачных хирургических перчаток. Когда мне было шестнадцать, отец дознался про ребят в сапогах, облепленных засохшим дерьмом. И решил, что с другими моими губами тоже проблема. Шрам был ему больше по душе, нежели зияющая рана. Однако все рукоделие моего ревнивого отца ни к чему не привело. Долговязый зубастый парень из соседней долины перекусил шов надвое, еще и припухлость не сошла толком. Что до меня, так я всегда подранок. И рана эта – моя, не чья-нибудь. Пусть Оро сам заботится о своих. Вот то, что я называю предательством: эта его обманчивая цельность. Час синевы.

Как долго простояла она в дверях? Ее аккуратненькая накидочка спадает с плеч – просто залюбуешься; на задниках кроссовок из магазина «Трагических развлечений» – прелестные крылышки.

– Уходи! – кричу я ей, но с губ не срывается ни слова. Я слишком отвыкла пускать в ход голос.

– Луиза, – говорит она, – я так долго тебя искала.

– Туточки, – хрипло отвечаю я.

– Прости? – Делает большие глаза, хлопает темными ресницами – все как полагается.

– А я все время была туточки.

Она переступает через высокий порог. Если подойдет достаточно близко, я ей так вмажу, что от чистосердечия в ее лице и следа не останется.

– Я тебя везде искала. Все так разволновались, когда ты вдруг исчезла из центра «Обучения улыбке».

– Гермико, хватит мне лапшу на уши вешать. Никуда я не исчезала – меня сюда миссис Анака привезла.

Гермико отвешивает полупоклон и застывает в этой позе, внимательно изучая пол.

– Миссис Анака действовала без ведома и без разрешения конгломерата развлечений «Сиру». Нам понадобилось очень много времени, чтобы отыскать тебя здесь.

Какое-то время обдумываю ее слова.

– Я так понимаю, ты в совете? Реагирует она еще медленнее, чем я говорю.

– В совете?

– Ты входишь в совет директоров конгломерата развлечений «Сиру».

Она качает головой и улыбается очаровательной улыбкой.

– Ох нет, Луиза, я – всего лишь их посланник. Я пришла с предложением. Ты разве не хочешь отсюда выбраться?

Я оглядываюсь по сторонам: прозрачные зеленые стены, череда комнат, уходящих вдаль во всех направлениях, неумолчный шум струящейся вниз воды, пипетка, поблескивающая на полу рядом с моим тюфяком.

– Это – последнее, что мне приходит в голову.

– Но ты должна…

Я тянусь за пипеткой.

Я прихожу в себя: она все еще здесь. Стоит на коленях перед моим белым тюфяком и нашептывает мне на ухо: «В твое отсутствие в мире Оро стало куда спокойнее. Директора «Сиру» были довольны. Внезапно у него появилось больше времени на работу; причем ничего, кроме работы, его не занимало. Все свое горе, всю свою боль он вложил в подготовку нового диска. Он даже спать перестал: все ночи напролет писал песню за песней. И каждая из них – для тебя, Луиза. Под струнами его Черепахи рождалась целая вселенная, вселенная плача, в которой привычный мир воссоздавался до последней подробности: леса и долины, дороги и города, поля, реки и звери. Вокруг его скорбного мира, точно вокруг второй земли, вращалось солнце – в немом, усеянном ззездами небе, небе плача, со своими собственными, искаженными звездами.

Когда компакт-диск наконец вышел, никто не мог его слушать, такими печальными были эти песни. Никто не мог – кроме мальчиков. Кай и Кей, Ривз Стив.Ясуд-зиро, Нагиса, Масахиро – все они поубирали прочь своих Джуди Гарланд на семьдесят восемь оборотов, и долгоиграющие пластинки, и вообще весь винил, и слушали только «Ноябрьское воскресенье, 3.02 утра»: так назывался компакт-диск, потому что именно столько показывали часы, когда Оро нашел тебя, Луиза, под столом в усадьбе на Сёдосиме, с торчащим из руки шприцем.

А теперь пойми вот что: Оро никогда не знал провала, нигде и ни в чем. После запуска «Ноябрьского воскресенья, 3.02 утра» совет директоров «Сиру» заволновался по поводу низких объемов продаж, но не слишком. Директора были уверены, что гастроли изменят положение дел, ведь они знали: никто не исполнит песню, даже печальную и мучительную, так, как способен это сделать Оро. Первый концерт, по его же просьбе, был назначен в концертном зале «Персиковый цвет» в Оса-ке. Оро попросил меня прийти. Как я могла отказать ему? Половина мест в зале пустовала…

В моем ряду, на балконе первого яруса, я оказалась единственной. Не было ни флагов, ни son etlumiere*. Он не сбрасывал с себя пелены мумии и не сползал вниз по крутой лестнице на животе, точно сверкающая змея. Вместо того он просто вышел на сцену – в черной рубашке и серых брюках. Сел на деревянный складной стул, с Черепахой под мышкой. Они с инструментом теперь сделались неразлучны, словно тот так и врос в его левую руку, как побег золотых роз, привитый к оливковому дереву. Когда Оро играл, было ясно: он поет для кого-то, но не для аудитории. Его мальчики сидели в первом ряду: по щекам у них бежали слезы. Остальные зрители разошлись, не дослушав; плюшевые сиденья откидывались за ними с глухим вздохом. Гастроли Оро переместились в Нагою и там закончились: не удалось распродать билеты даже на треть».

* звук и свет (фр.).

Голос ее звучит тихо и в то же время настойчиво. Но надо мной он власти не имеет. Я тоже создала собственный мир. И плачу в нем не место. В воздухе этого мира реет только ветер забвения.

Она по-прежнему здесь. Я восхищаюсь ее настойчивостью.

– Ты нужна ему, Луиза.

– Я нужна конгломерату развлечений «Сиру» – взболтнуть еще подливки.

Мгновение она молчит.

– Ты не всегда была так жестока.

– Ты не всегда была так фальшива, Гермико.

– В чем же я солгала тебе?

Дай-ка я посчитаю… И тут вдруг я вижу все свое пребывание в Японии как есть, от начала и до конца, словно это – законченная история, пьеса, разыгрываемая снова и снова в одной из комнат со стеклянными стенами. Вижу так ясно и отчетливо, что сама поражаюсь. Когда же это моя жизнь казалась такой упорядоченной, такой тщательно спланированной? Все действующие лица появляются в нужный момент, минута в минуту, каждый – в костюме, исполненном глубокого смысла, от миссис Накамура до прекрасной старухи, от доктора Хо и его пляшущих иголок до малыша Нобу, дергающего себя за тощий белый уд. Кеико и все прочие Малютки рассыпались по комнате, вертятся, точно дервиши, изображая вертолет; Оро зовет с крыши моего отеля, длинный плащ потрескивает, точно черный парус на ночном ветру, шепчет: «Хэлло, хэлло, хэлло».

Гермико права. Никто мне здесь не лгал, все просто предположили, что я знаю свою роль.

И теперь я действительно ее знаю, даже если насчет финала не вполне уверена.

Гермико неотрывно глядит мне в глаза.

– Ты приняла решение, Луиза. Я это вижу.

– Не совсем. – Поднимаю пипетку. – Как насчет по-быстрому окунуться в океан?

Она запрокидывает голову, капли струятся, точно дождь, сперва ей в глаза, потом – мне.

Как ей удалось поднять меня на ноги – загадка. Может, миссис Анака помогла. Они даже потрудились одеть меня. Ну, в некотором роде. Обрывки шелка, резинки, шерсти, бинтов свисают с меня лохмами. Самое трудное – это удержаться в вертикальном положении. Я пытаюсь сосредоточиться на крылышках Гермиковых кроссовок, остальное происходит автоматически. Мы идем по извивам коридоров, гирлянды одежд сковывают мне шаг. Я наклоняюсь распутать волочащийся рукав, лоскут шерсти или кусок резинки; Гермико ждет. Разматывая свои пелены, я чувствую, будто раздеваю дитя. Я ушла так глубоко в себя – вот, оказывается, на что похожа беременность? Это когда тебя наполняет пустота, более сладостная и необъятная, нежели все, что в силах предложить Оро? Должно быть, таково же целомудрие беременной женщины: моя пизда закрылась, точно цветок в сумерках. Она мне уже не нужна. Я выше желания.

Порог в иной мир все ближе. Темно-фиолетовые карпы копошатся у наших ног. Гермико ободряюще касается моей руки. Больно, словно от нежеланного поцелуя; прикосновение напоминает мне о том, что такое мир. Я едва не поворачиваю назад. Но мне любопытно поглядеть, чем все закончится. Лишь бы никто не говорил про возвращение во имя любви.


18 Невер


В фильме “Hiroshima mon amour”* женщина – чтоб я помнила, как ее звали! – родом из французского городка под названием Невер. Она актриса, в Японию приехала сниматься в фильме, знакомится с японцем, архитектором по профессии. У них завязывается роман, они влюбляются друг в друга. У него есть жена и дети; они уехали на выходные или что-то в этом роде. Актриса должна вернуться во Францию, как только снимется в роли медсестры. По фильму она стягивает светлые волосы белой косынкой с красным крестом. Хвостики косынки торчат точно уши, она похожа на красавицу кошку. Наманикюренные ногти блестят как обсидиановые.

– Как печально, – вздыхает Мичико раз, наверное, в сотый.

– О да, – говорю я неискренне. Чем больше я пытаюсь передать смысл, тем глупее это все звучит. В университетские годы фильм казался таким глубоким… как, впрочем, и многое другое. – На английском это называется «обреченная любовь».

– Обреченная любовь, – повторяет Кеико, вглядываясь мне в лицо.

– Обреченная любовь становится метафорой войны и смерти. Еще девушкой француженка полюбила немецкого солдата. Шла война, он погиб. Когда война закончилась, жители Невера обрили ей голову в знак позора – за то, что она полюбила врага. Родители заперли ее в подвале, и на какое-то время она сошла с ума. Любовь к японцу пробуждает в ее памяти образы разрушения и безумия. Когда сбросили бомбу, его в Хиросиме не было. Он вернулся – а дом его уничтожен атомным взрывом. Для обоих воспоминания о прошлом слишком болезненны, но и забыть прошлое невозможно.

* «Хиросима, моя любовь» (фр.).

Теперь, когда я вернулась, девочки словно попритихли. Впрочем, я тоже. До сих пор ни одна не задала ни одного бестактного вопроса, не пошутила, не позволила себе ни одной лукавой инсинуации. Никаких тебе «мокка-мокка-мокка». Японская деликатность греет мне сердце. Ощущение такое, что за время моей отлучки ровным счетом ничего не изменилось. Мои ученицы выжидательно глядят на меня, им не терпится вновь приступить к репетициям спектакля, приуроченного к концу семестра. Дальше по коридору слышно, как мадам Ватанабе прогоняет труппу «Земля» через наиболее трудные пассажи «Птиц». (На мой взгляд, насвистывать в финале «До свиданья, черный дрозд» – это явная ошибка, но кто я такая, чтобы вмешиваться?) Складывается впечатление, будто все они только меня и ждали. А теперь – шоу продолжается.

– Давайте пройдем вступительный дуэт. Кеико, как архитектор ты вся такая лощеная, холодноватая, словно современные здания, что он проектирует.

– Лощеная?

– Холеная, ухоженная, элегантная.

– Что я надеть?

– Что-нибудь совсем простое. Миссис Янаги из костюмерной обо всем позаботится. Темные брюки, белая рубашка от вечернего костюма, может, галстук, ослабленный у ворота.

Кеико поднимается с подушки.

– Архитектор ходить так. – Она шагает с грацией и уверенностью японского мужчины, хорошо знающего, где он был и куда направляется.

– Замечательно, Кеико. Мичико, хочешь попробоваться в роли французской актрисы?

Она качает головой, глаза на мокром месте.

– Я не готова, простите.

– Фумико?

Фумико шепчет что-то Норико, та хихикает, закрывшись ладонями.

Я вручаю Фумико ксерокс текста песни.

– Норико, подыграешь?

– О’кей. – Норико плюхается на вращающийся табурет и берет несколько минорных аккордов.

Я хлопаю в ладоши.

– С начала, пожалуйста.

– Ты ничего не знаешь о моем городе, – выводит Кеико глубоким контральто.

– Я ощущала жар на площади Мира. – У Фумико – премиленькое чистое сопрано. Когда она закрывает лицо руками, словно защищаясь от пресловутого жара, заодно и родинка скрадывается.

– Ты ничего не видела. – Кеико вкладывает в слова всю себя – ее исполнение чуждо излишней жестикуляции. Гнев и обвинение, нарастая, пронизывают все ее существо.

– Я смотрела новости. – На слове «новости» Фумико пускает трель.

– Ты все выдумала. – Каким-то непостижимым образом Кеико вкладывает все свое презрение в слова – но не в изгиб губ.

– Я все это видела! – Сдается мне, Фумико не слишком-то подходит на эту роль. Слишком переигрывает, ни дать ни взять, Джоан Кроуфорд из театра кабуки.

Они берутся за руки и поют хором:

– Весь город воспарил над землей и пеплом осыпался вниз, на семь притоков реки Ота.

Ничего не выйдет. Нет, я не про спектакль. Я про себя. Здесь. Про свое возвращение. Все ко мне слишком добры, от учениц до подавальщиц в столовой, что подсовывают мне добавку рисовой каши. Эту ритуализированную доброту принято выказывать скорбящим или… а разве можно быть добрым к мертвым? Я здесь мертва – мертва в школе, мертва в Японии. Пора мне уходить. Закончу семестр, поставлю спектакль, а как же иначе. А потом только меня и видели.

Со мной всегда так. Не то чтобы я не замечала определенных закономерностей в моей жизни; просто я совершенно беспомощна их изменить. На новом месте у меня всегда все складывается о’кей. Люди думают: какая забавная, какая необычная. Так продолжается, пока я не пробуду там какое-то время. Затем люди узнают меня поближе и понимают, насколько необычная. И тогда остается только одно: уезжать. Я не могу изменить того, кто я есть, или того, что видят во мне люди. Возможно, вопрос даже не в том, что видят. Это скорее запах. Они же не виноваты, что чуют гнильцу. Мне по-своему повезло: лиса своего следа не чует. По крайней мере так всегда утверждал мой отец. А кому и знать, как не ему?

Так что шоу закончится – и я исчезну. Оро ничего говорить не стоит. Он так счастлив, что получил меня обратно. Он, должно быть, единственный, кто не чует вообще ничего. Уик-энд я провела в его квартире в Токио. В воскресенье утром кто-то постучался, и он велел мне спрятаться под столом, на котором стоял завтрак. Оказалось, это один из его менеджеров. Я укрылась в ванной и принялась шуметь вовсю: воду пустила, принялась плескаться, громко напевала. Иногда мне кажется, что это новое положение дел для Оро очень даже удобно. Я доступна, однако в жизни его не то чтобы очевидна. Он пишет песни, исполненные довольства и счастья. Его звезда поднялась так высоко, как только возможно. Для меня – ничего, кроме невидимости. Ты утратила лишь мир масок, ничего больше, говорю себе я. Но это – единственный мир, что у меня есть.

Самое меньшее, что я могу сделать, – это уйти, громко хлопнув дверью.

Нет, настоящей аудиторией это, конечно, не назовешь, но все-таки зал «Кокон» заполнен больше чем наполовину. Все труппы прибыли – как говорится, крупными силами: «Воздух», «Огонь», «Вода» и «Земля» вместе со своими самодовольными Звездами Первой Величины. Подавальщицы из столовой, ребята из службы по эксплуатации, те, что чинили мне ширмы-сёдзи, дамы из костюмерной и гримерной, ассистенты в перчатках из школы дизайна «Изящное речение», включая сердито насупленного мистера Сасаки – пришел полюбоваться, как я с треском провалюсь. Мистер Аракава наверху, в королевской ложе. Позади него восседает прекрасная старуха в кимоно цвета пламени.

Оркестр из двенадцати человек в яме выдает довольно-таки воинственную аранжировку «Колыбельной страны Птиц». Девочки мадам Ватанабе выступают первыми. Я смотрю из-за кулисы. Самая высокая из учениц труппы «Земля» вальяжно выходит на сцену, в шикарном костюме шестидесятых и белокуром парике, венчающем ее голову как башня-зиккурат. Она входит в лодку, садится, берет весла. Сзади складками струятся полосы зеленого и белого атласа. Оркестр умолкает. Надо отдать мадам Ватанабе должное: великолепный это coup de theatre*, когда первая птица камнем падает вниз, с софита, прямо как с картины какого-нибудь немецкого экспрессиониста – кобальтово-синяя грудь, хлопающие охряные крылья, клюв, блестящий, словно апельсиновая кожура. После того mise en scene** становится чересчур перегруженной и самую малость чересчур кровавой, и все же… в воображении режиссеру не откажешь.

* неожиданный поворот, сенсация (фр.).

** мизансцена (фр.).

Во время антракта незаметно прокрадываюсь на подуровень Б, где я спрятала Оро в гардеробной, о которой, надеюсь, мадам Ватанабе понятия не имеет. Миссис Янаги и ее две ассистентки как раз над ним суетятся.

Он улыбается мне от зеркала.

– Ну, как я выгляжу? .

– Идеально. – Из-под косынки с красным крестом выбиваются светлые волосы – пепельно-светлые, почти седые. Сам крест густо-красный, ближе к пурпурному. Ногти его блестят черным, кожа на оттенок бледнее белого.

– Ну, разве он не прекрасен? – Миссис Янаги широко улыбается своему отражению, сережки-«пингвинчики» подпрыгивают и раскачиваются.

– Все готовы? – Оро встает и целует меня. Совершенно не чувствую его языка: думаю, как буду скучать по нему.

Миссис Янаги и обе ее ассистентки аплодируют.

Уже в коридоре Оро завладевает моей рукой и втягивает меня в одну из просторных аудиторий для репетиций. Нашаривает выключатель-реостат, свет меркнет. Вижу его во всех зеркалах сразу. Тысячи и тысячи Оро теряются в бесконечности.

– Что-то не так. – Он дотрагивается до носа. – Я чую.

Я киваю.

– Я не могу так больше жить.

– Как – так?

– Жить с тобой теневой жизнью.

– Я знаю. – Он очаровательнейшим образом вешает голову. Уж эти мне актеры!

– Мне пора уезжать.

– Уезжать?

– Возвращаться туда, где… – Меня разбирает смех: хохочу и никак не могу остановиться. – Я собиралась сказать: «Возвращаться туда, где мне место», – вот только такого места на свете нет.

Он вглядывается в мое лицо, в тысячи и тысячи лиц, тающих в зеркалах.

– Есть другой путь.

– Да ну?

– Уйти вместе. Здесь мне дальше двигаться некуда. Еще один компакт-диск, еще один рекламный ролик, еще один хитовый фильм… это никогда не закончится. Мне все наскучило. Отвратительно. Я знаю только одно, Луиза. Я хочу быть с тобой. Но хватит прятаться. Мир слишком мал, слишком тесен.

– Куда же мы отправимся?

Теперь он всматривается в собственные свои отражения.

– Ты можешь отправиться со мной нынче же вечером.

– Ага, конечно. На пляж в Фиджи?

– Туда, где гораздо, гораздо лучше.

– И как же мы туда попадем?

Он не сводит с меня взгляда – глаза в глаза.

– Сквозь тьму. Долгий сон, а за ним – пробуждение к новой жизни.

– Ох, Оро, ради всего святого – из какого это фильма? В центре «Обучения улыбке» и в банке «Рот» я выспалась – мало не покажется.

Позади меня его черные глаза кинозвезды то и дело вспыхивают ярким, глубоким светом, точно неведомое созвездие.

– Луиза, я серьезно. Я могу дать тебе одно, Луиза, – жизнь за пределами жизни, неизменную, бесконечную. Я могу дать тебе…

Неподходящий момент для смеха – я уже научилась распознавать, когда он «закручивает» прочувствованный драматический монолог, – однако удержаться не могу.

– Оро, оставь.

Не знаю, как он это сделал, но на краткое мгновение вижу его в зеркалах точно под водой. И себя вижу вместе с ним. Наши лица колыхаются на волнах тьмы. Такое спокойствие…

– Пора идти. – Я выключаю свет. Наши отражения тонут в темноте. – Ты ведь не хочешь пропустить свой выход.

Он останавливается на пороге между темной комнатой и ярко освещенным коридором.

– Помни, Луиза, что бы ни произошло, я всегда буду с тобой.

Всплеск музыки. Мы бежим к лифту.

Девочки как на иголках ждут за кулисами. У Мичико такой вид, будто ее только что стошнило. Одна лишь Кеико спокойна – пока не увидела Оро. Я понимаю, что ее девичья «страсть» ко мне себя изжила. Кеико завладевает пепельно-бледными руками Оро и подносит их к губам.

У нас – никакой увертюры. Вместо увертюры – коллаж звуков: гудки машин, приглушенные голоса, грохот подъезжающего к похожей на пещеру станции поезда, высокий женский голос – это Акико – объявляет: «Син-хиросима». Ослепительная вспышка света – и девочки выбегают на сцену, такие мрачные в серых саванах и шляпах в форме грибообразного облака.

В последний момент Кеико вспоминает закатать рукава белой парадной рубашки. Она берет Оро за руки и выводит его на сцену. Какой он хорошенький в ярком луче прожектора, на мгновение я забываю, что он – никакая не француженка-блондинка. Слышу, зрители зашептались. «Hiroshima шоп атош» – поют Кеико и Оро Дуэтом, а капелла; «Hiroshima топ атоиг» – и выезжает декорация, черно-белый снимок улицы.

За кулисой напротив различаю мадам Ватанабе, вокруг нее сбились в кучку птицы. Челюсть у нее отвисла, она пялится на сцену, не веря глазам своим. Вижу: пытается вычислить, кто у нас играет главную роль. Типпи Хедрен* подбегает к ней, лоб до сих пор заляпан кровью. Она указывает на Оро и шепчет что-то на ухо мадам Ватанабе.

– Ты ничего не знаешь о Хиросиме, – поет Кеико.

– Я ощущала жар на площади Мира. – Голос у Оро высокий и цепляющий за душу, как у ребенка.

– Ты ничего не видела. – Теперь Кеико глядит прямо в лицо Оро, в голосе ее звенят ненависть и страсть.

– Я видела туристов…

Мадам Ватанабе вылетает на сцену, гигантские птицы, точно сошедшие с полотен немецких экспрессионистов, гневно бьют крыльями и каркают у нее за спиной.

– Произвол! – кричит она. – Профанация!

Мистер Аракава и прекрасная старуха в королевской ложе встают. На мгновение все застывают на месте. Оро оглядывается через плечо на меня. С улыбкой.

Мадам Ватанабе обрушивается на него и срывает косынку с красным крестом. Вместе с косынкой слетает и парик. Оро похож на ободранную красавицу кошку.

– Осквернение! – вопит мадам Ватанабе. – Мужчина на сцене «Чистых сердец»! Грязно! Гнусно! – После чего извергает целый поток брани на японском, на случай, если кто не понял.

Кеико отталкивает мадам Ватанабе в сторону и заключает Оро в объятия. Вместе они поют:

* Хедрен Типпи (р. 1938) – американская актриса, снялась в главной роли в фильме А. Хичкока «Птицы» (1963). При создании этого классического фильма ужасов Хедрен немало пострадала от клевков и царапин ее «летающих актрис».

– Весь город воспарил над землей и пеплом осыпался вниз, на семь притоков реки Ота.

На них обрушиваются птицы. Хриплое карканье, вспышки кобальта и ядовитой желтизны. Сперва Кеико приходится хуже прочих – она пытается заслонить Оро руками. Птицы прогоняют их со сцены. Черные перья, кружась, слетают в оркестровую яму. Потрясенные зрители словно приросли к месту. Мичико, Норико, Фумико и остальные неприкаянно бродят по сцене под своими грибообразными шляпками, нашептывая припев: «Hiroshima mon amour, Hiroshima топ атоиг». Девочка из труппы «Воздух» вскакивает с места и самозабвенно аплодирует. Кому-то наконец приходит в голову опустить занавес.

Exeunt omnes*.

* Все уходят (традиционная сценическая ремарка времен Елизаветинской драмы).


ГОД СПУСТЯ. 19 Сёдосима


Пытаюсь навести в доме порядок. Я ведь аккуратистка та еще. От мальчиков помощи немало, только они часто отвлекаются. Все, кроме Кая. Кай шлепает босиком по веранде, золотистый торс поблескивает в лучах солнца. У циновки-татами, которую он тащит, золотая кайма надорвана и болтается в воздухе.

– Главные гостиные, – возвещает он, – яблочко в яблочко. Кей, Нагиса и остальные отправились в город купить спиртное и прочие предметы первой необходимости.

– Отлично, Кай. К слову сказать, «тютелька в тютельку», яблоки тут ни при чем.

Он хохочет.

– И о чем я только думал? Ах да, говорят «попасть в яблочко», но «тютелька в тютельку». Горе с моим английским. Во сколько приезжает твоя подруга?

Из сада доносится всплеск. Оборачиваюсь – и успеваю рассмотреть в прыжке огромного серебристого карпа.

– Бонни? Она мне вовсе не подруга, так, знакомая по прошлой жизни. Американская леди, снимает документальные фильмы про Японию. Ну, знаешь, как лакировка делается, как краска индиго используется, декоративные упаковки.

Он сдувает пушинку с поврежденной циновки.

– И кто же смотрит такие фильмы?

– Спроси кого другого, Кай.

– А теперь она снимает фильм про тебя, Луиза.

– Про Оро.

– Про вас обоих. Это была его история, но ты теперь – рассказчик. – Он прислоняет циновку к стене. – Большая команда киношников ожидается?

– Больше, чем те, с которыми Бонни привыкла работать. Она сказала, с ней приедут три съемочные группы: одна с «Пи-Би-Эс», одна с французского «Канал Плюс», одна с четвертого канала из Англии. Плюс ее обычная бригада.

– Зачем столько стран? – любопытствует Кай.

– Думаю, для совместных съемок это нормально. Чем больше стран участвует, тем больше бюджет. С тех самых пор, как в прошлом году «Харакири над любовниками» открыл фестиваль в Канне, интерес к Оро во Франции и на Западе в целом все растет.

Кай обводит взглядом сад.

– Как думаешь, они захотят снимать и здесь?

– Я просто уверена, что сада они не упустят. Он такой типично японский. – Я состраиваю гримаску, Кай усмехается в ответ. – Пустят титры на фоне замедленной панорамы пруда или что-нибудь в этом духе.

– Тебя можно проинтервьюировать в главной гостиной, – предлагает Кай. – Во второй половине дня там самое выигрышное освещение. – Он улыбается, прижмуривается. – Может, захотят снять тебя и в спальне тоже.

Оборачиваюсь к нему.

– Супруга в естественной среде обитания? Оттуда весь ваш хлам повыкидывали, я надеюсь?

Кай глядит на меня из-под длинных ресниц.

– Угадай, что я нашел под нашим футоном? – Он запускает руку в задний карман своих обрезанных джинсов и извлекает на свет обрывок серебристой сетки.

– Господи милосердный, это еще что такое?

Он раскачивает штуковину перед моими глазами, та тихонько позвякивает.

– Кольчужный гульфик Стива Ривза, ну, для «позирования», – прыскает Кай, закрывшись ладонями. – Помнишь, как вечером, когда Ясудзиро наготовил целую прорву печений с грибами? А Стив Ривз весь вымазался маслом и влез на стол, чтобы…

С ветвей декоративного деревца свешивается обезьянка с серебристой шерстью.

– Привет, Сёхэй, – окликаю его я.

Он разворачивается спиной, резко качнув в мою сторону пунцовыми яйцами. Есть в этом нечто от танца, коим осчастливил нас Стив Ривз, когда мы уплели второе блюдо с печеньями. Слышу, как другие мартышки шуршат в кустах. С тех пор как я сюда въехала, целая стая переселилась из парка диких обезьян, чтобы составить мне компанию.

– Я вот думала, надо будет сводить Бонни к храму Рухнувшего Дерева, показать им, где Оро остановил землетрясение своей песней.

– Отличная мысль, – говорит Кай, – и чтобы на фоне Внутреннего моря. Как думаешь, а в купальню они заглянут? – Чмокая губами, пытается выманить Сёхэя на веранду.

– К купальне никого и близко не подпускать. И пусть запрут дверь. Прямо сейчас.

Кай подхватывает циновку-татами и улепетывает прочь.

Иду в главную гостиную, проверить, все ли в порядке. В нише в дальнем конце комнаты я повесила оригинал обложки для последнего компакт-диска Оро – простой полотняный свиток с черным иероглифическим квадратом в центре: Английское название (диск разошелся миллионным тиражом) – «Выход».

Чемоданы аккуратно составлены в угол. Приподнимаю крышку одного из них. На татами вываливаются узкие обрывки ткани. У нас бывает много гостей – японцы и гайдзины, число которых непрерывно растет, – и большинство являются без приглашения. Они, видите ли, направляются к восемьдесят девятой святыне Оливкового острова: в храм Рухнувшего Дерева. И непременно просят какого-нибудь сувенира на память о певце. Я и придумала разодрать его гардероб на клочки, чтобы каждому досталось по кусочку от Оро.

Вот что случилось, когда на него обрушились птицы мадам Ватанабе. Кеико выжила, хотя, кажется, зрение в правом глазу у нее так полностью и не восстановится. Забавно: когда я навестила ее в госпитале, она созналась, что подарочная мускусная дыня была от нее. Кеико вернулась в «Чистые сердца» весной. Гермико говорит, она обещает стать Суперзвездой Номер Один, школа таких и не знала.

В комнату прокрадывается Сёхэй.

– Все о’кей, беби, – подзываю я его. Он усаживается на пятки рядом со мной перед самым большим чемоданом. Вытаскивает обрывки черного бархата, серебряного ламе, серого шелка и принимается их на себя накручивать, словно гирлянды.

Когда я наконец встаю, Сёхэй бежит по веранде следом за мной. Обрывки ткани свисают с него, точно размотавшиеся бинты. Просто хочу удостовериться, что купальня заперта надежно.

Отпираю дверь, оставляю ее открытой. Глазам требуется несколько секунд, чтобы привыкнуть к темноте благоуханной комнаты. Все как надо. На Кая можно положиться. И при этом такой смазливенький. Не Оро, конечно, но другого Оро мне и не надо. Огромная бочка из-под сакэ, которую он переоборудовал в купальню, накрыта крышкой. На верхней ступени лестницы, что вьется вокруг бочки, – поднос с керамическим кувшином и двумя лакированными блюдцами. Сажусь на низкую скамеечку у восточной стены и поднимаю взгляд.

Когда он попросил меня уйти с ним в тот вечер в зеркальном зале для репетиций, я думала, он шутит. Много предложений выслушала я в своей жизни, однако никто и никогда не предлагал мне бессмертия. Порою я задумываюсь, правильный ли выбор я сделала. Бывают дни, когда оно звучит так соблазнительно: вышагнуть из мира со всеми его переменами, со всей его болью. Черпаешь ведрами из колодца красоты, пока не высохнет до дна. Выбеленные кости вечером, дерьмо и вонь, хаос и гниль. Но я же говорила, я всегда была подранком. Мне здесь нравится.

Всю свою жизнь я была гайдзинкой. В Японии прекрасно то, что никто здесь вовеки не притворялся, будто я – что-то иное, нежели иностранка.

Когда все закончилось, когда журналисты ушли, и полиция тоже уехала, забрав с собою мадам Ватанабе и трех девочек из труппы «Земля», в мое бунгало на территории школы «Чистых сердец» явилась прекрасная старуха. Она принесла мне два подарка: трансферт на эту усадьбу и голову Оро, завернутую в кусок серебряной парчи.

Я храню ее здесь, в купальне. Порою, в полнолуние, я прихожу туда одна, нажимаю на кнопку, убираю потолок. Яркие рога Лиры – доброй старой Черепахи – полыхают в темном небе. Я снимаю крышку с купальни и, пока на воду изливается лунный свет, Оро открывает глаза – и поет мне.


Благодарности


Мне бы хотелось поблагодарить Луизу Ландриган: у нее я заимствовал имя и прочие благородные качества; Маргарет и Ричарда Лока, за знание Японии столь же глубокое, сколь мое – поверхностно; Хироси Миками за то, что он – Хироси; Хироси Тагути – за ценную «закрытую» информацию; Джеральдину Шермана и Дональда Ритчи за то, что указали путь ко Внутреннему морю; и Анну Карсон – за все.

Также я выражаю признательность Канадскому совету искусств.

А еще я в неоплатном долгу перед многими японскими кинематографистами и романистами, чьи произведения познакомили меня с Японией задолго до того, как я там оказался. Глава 17 – «Под землей» – в частности, написана под сильным влиянием Ясунари Кавабаты («Дом спящих красавиц»), Кензабуро Оэ («Личное дело») и Харуки Маруками («Норвежский лес»). Ощущаются в ней также отголоски «Орфея, Эвридики, Гермеса» Рай-нера Марии Рильке*.

Мой издатель Анна Коллинз и мой литагент Дженни-фер Баркли провели эту книгу через множество поправок, и все – только к лучшему. Их отблагодарить я просто не в силах.

* Ясунари Кавабата, Кензабуро Оэ, Харуки Маруками – современные японские писатели. Рильке Райнер Мария (1875-1926) – австрийский лирический поэт.