Черное воскресенье
Томас Харрис








Самая крупная игра сезона началась!

Восемьдесят тысяч зрителей, заполнившие огромный стадион, даже не подозревают, что скоро могут ПОГИБНУТЬ…

Ведь над стадионом уже парит НАЧИНЕННЫЙ ВЗРЫВЧАТКОЙ дирижабль, за штурвалом которого — безумный ветеран Вьетнама, потерявший все — кроме навыков убийцы.

Он ничего не требует.

Он не идет на переговоры.

Его можно только уничтожить.

Но он унесет с собой ДЕСЯТКИ ТЫСЯЧ невинных жизней!

Есть ли у спецслужб хотя бы ОДИН ШАНС остановить убийцу?!






Томас Харрис

Черное воскресенье





Глава 1


Такси из аэропорта, дребезжа, преодолевало недолгий — всего девять километров — путь до Бейрута. Дорога шла вдоль берега, и Далия Айад, не отрывавшая взгляда от моря, видела, как в густеющей тьме белая пена прибоя утрачивает белизну по мере того, как угасают последние отблески света. Она думала об американце: знала — придется отвечать на множество вопросов о нем.

Такси свернуло на улицу Верден и теперь пробиралось сквозь лабиринт улиц и переулков к центру города, в район Сабра, ставший в последнее время обиталищем множества палестинских беженцев. Водитель не ждал указаний. Он взглянул в зеркало заднего вида, осматривая улицу, затем выключил габаритки и свернул в крохотный дворик чуть в стороне от улицы Эль-Нахель. Здесь было совершенно темно — ни огонька. Далия слышала отдаленный шум машин и стрекотание остывающего мотора такси. Прошла минута.

Машину тряхнуло, когда сразу, рывком, распахнулись все четыре двери. Луч мощного фонаря ослепил водителя. Далия, на заднем сиденье, явственно ощутила запах ружейного масла: прямо в лицо ей уставилось дуло револьвера.

Человек с фонарем подошел к задней двери машины, и револьвер исчез.

— Джинни, — тихо сказала она.

— Выходи и следуй за мной, — ответил он по-арабски с сильным горским акцентом.

В тихой бейрутской квартире Далию ждали люди: суровые лица, напряженные позы — прямо военный трибунал. Хафез Наджир, возглавляющий элитное подразделение Джихаз аль-Расд (РАСД) полевой разведки «Аль-Фатаха», сидел за письменным столом. Это был высокий человек с непропорционально маленькой головой. Подчиненные прозвали его Жук-Богомол, делая все возможное, однако, чтобы прозвище не дошло до его ушей. Если вы попадали в зону его пристального внимания, вас охватывал непреодолимый, лишающий сил страх.

Наджир — командир «Черного сентября», и «ближневосточное урегулирование» для него — пустой звук. Возвращение Палестины арабам тоже не вызвало бы в его душе восторга. Холокост, мировой пожар, всеразрушающий очистительный огонь — в это он верил, к этому стремился. Как и Далия Айад.

Двое других стремились к тому же: Абу Али, командующий подразделениями боевиков в Италии и Франции, и Мухаммад Фазиль, эксперт-подрывник, автор и разработчик диверсионного акта, совершенного в Олимпийской деревне в Мюнхене.[1 - Во время Олимпийских игр 1972 г. в Мюнхене арабскими террористами были убиты 2 израильских спортсмена и 9 членов израильской команды были взяты в заложники. Все девятеро погибли во время перестрелки между террористами и полицейскими. — Здесь и далее примеч. пер.] Оба были членами РАСД и вместе с Наджиром составляли мозговой центр организации «Черный сентябрь». Ни сами они, ни роль, которую они играют, широко не известны, не осознаются участниками Палестинского движения сопротивления: ведь «Черный сентябрь» присущ «Аль-Фатаху», как присуща страсть всякой плоти.

Именно эти трое решили, что следующий удар «Черный сентябрь» должен нанести в Соединенных Штатах. Составили более пятидесяти планов, все они были забракованы. А тем временем американская боевая техника прибывала и прибывала в Израиль через доки Хайфы.

И вдруг пришло решение. Теперь слово было за Наджиром: если он даст плану свое «добро», осуществление операции ляжет на плечи этой молодой женщины.

Она швырнула джеллабу[2 - Джеллаба — мужская одежда, свободный шерстяной плащ с капюшоном.] на стул и повернулась к мужчинам:

— Здравствуйте, товарищи.

— Приветствуем тебя, товарищ Далия, — произнес Наджир.

Он не поднялся со стула, когда она вошла. Двое других тоже не двинулись с места. За год, что она провела в Штатах, внешность ее изменилась. Брючный костюм сидел на молодой женщине прекрасно, придавая ей непривычный здесь шик. Это их несколько обезоруживало.

— Американец готов действовать, — сказала она. — Не сомневаюсь, что он выполнит все, как надо. Он только этим и живет.

— Устойчив ли он психически? — Казалось, Наджир впивается взглядом прямо ей в мозг.

— Вполне устойчив. Я — его опора. Он знает, что может на меня положиться и целиком от меня зависит.

— Это я понял из твоих докладных. Но шифр не способствует ясности. Есть вопросы, Али?

Абу Али внимательно вглядывался в Далию. Она знала его давно, помнила его лекции по психологии в Американском университете в Бейруте.

— Ты полагаешь, американец всегда мыслит рационально? — спросил он.

— Да.

— И все-таки ты считаешь, что он невменяем?

— Вменяемость и видимая рациональность не одно и то же, товарищ.

— Его зависимость от тебя возрастает? Не бывает ли у него периодов, когда он испытывает к тебе враждебность?

— Иногда он враждебен, но теперь это случается все реже.

— Он импотент?

— Он говорит, что вернулся из Северного Вьетнама импотентом. Уже два месяца, как он пришел в норму.

Далия не сводила с Али взгляда. Своими аккуратными, хорошо рассчитанными жестами и блестящими глазами он напоминал ей куницу.

— Ты полагаешь, это твоя заслуга, что он больше не импотент?

— Важно не то, чья это заслуга, товарищ. Важно контролировать его поведение. В данном случае мое тело — орудие контроля. Если бы оружие оказалось здесь более эффективным, я использовала бы оружие.

Наджир одобрительно кивнул. Он знал — Далия говорит правду. Она как-то помогала готовить трех японских террористов к акции в аэропорту Лод, в Тель-Авиве. Там они убивали всех без разбора. Поначалу японцев было четверо. Один из них сдал во время подготовки — нервы не выдержали, и Далия на глазах у его товарищей разнесла ему череп очередью из «шмайсера».

— Почему ты так уверена, что им не овладеют вдруг угрызения совести и он не выдаст тебя американцам? — не успокаивался Али.

— А если и так — что они выиграют? — спокойно возразила Далия. — Я мелкая сошка. Ну, захватят они взрывчатку. Но ведь у них пластиковой взрывчатки и так хватает — нам ли этого не знать?

Это было рассчитано на Наджира и попало в цель: Далия заметила, как он бросил на нее быстрый взгляд.

Израильские террористы практически постоянно пользовались американской пластиковой взрывчаткой — бомбами типа С-4. Наджир никогда не забывал, как вынес из взорванной квартиры в Бхандуне тело своего брата, а потом вернулся, чтобы отыскать среди развалин его ноги.

— Американец пришел к нам потому, что ему нужна взрывчатка. Вы это знаете, товарищ, — продолжала Далия. — Я тоже нужна ему, по разным причинам. Наши цели не идут вразрез с его политическими убеждениями: у него нет политических убеждений. Понятия «совесть» для него тоже не существует — в общепринятом значении этого слова. Он никогда меня не выдаст.

— Давайте взглянем на него еще раз, — предложил Наджир. — Товарищ Далия, ты изучала этого человека в определенной обстановке. Я хочу показать его тебе в совершенно иных обстоятельствах. Али?

Абу Али поставил на стол шестнадцатимиллиметровый кинопроектор и выключил свет.

— Мы совсем недавно получили этот материал из надежного источника в Северном Вьетнаме, товарищ Далия. Фильм показали по американскому телевидению, но это было еще до того, как тебя приняли в «Дом войны». Вряд ли ты могла его видеть.

На стене замелькали размытые цифры — пошел начальный ракорд, послышались нестройные звуки какой-то музыки. Затем лента пошла быстрее, музыка обрела строй — зазвучал гимн Демократической Республики Вьетнам. Яркое пятно света на стене обрело очертания: стала видна беленая комната. В комнате, на полу, — американские военнопленные, десятка два. Затем в кадре — трибуна с прикрепленным к ней микрофоном. Высокий изможденный человек медленно подходит к трибуне. На нем — висящая мешком арестантская роба, такая же, как у сидящих на полу, носки и плетеные сандалии. Одна рука прячется в складках куртки, другая плотно прижата к бедру. Он кланяется вьетнамским военным чинам — они на переднем плане. Потом встает перед микрофоном и начинает говорить.

— Я — Майкл Дж. Ландер, — очень медленно произносит он. — Лейтенант-командор ВМС США, взят в плен 10 февраля 1967 года, после того как сбросил зажигательные бомбы на больницу для гражданских лиц близ Нин Бина… близ Нин Бина. Несмотря на то что я являюсь военным преступником и доказательства моих преступлений неопровержимы, Демократическая Республика Вьетнам не прибегла к наказанию, но продемонстрировала страдания, явившиеся результатом американских военных преступлений, совершенных мной и другими… и другими. Я раскаиваюсь в том, что совершил. Я раскаиваюсь, что мы убивали детей. Я призываю американский народ покончить с этой войной. Демократическая Республика Вьетнам не питает вражды… не питает вражды к американскому народу. Только к поджигателям войны, которые у власти. Мне стыдно за то, что я совершил.

В кадре — военнопленные, сидящие смирно, словно старательные ученики. Их лица совершенно лишены выражения. Фильм заканчивается. Снова звучит гимн.

— Топорная работа, — произнес Али по-английски. — Руку они ему, видимо, привязали.

Его английский почти безупречен.

Пока шел фильм, Али внимательно следил за Далией. Лишь на секунду расширились ее зрачки, когда в кадре крупным планом возникло изможденное лицо Ландера. Все остальное время она оставалась совершенно бесстрастной.

— Бомбил зажигалками больницу… — задумчиво продолжал Али. — Значит, опыт в таких вещах у него есть.

— Он летал на спасательном вертолете. Его захватили, когда он пытался взять на борт экипаж подбитого «фантома», — возразила Далия. — Вы же все читали мои докладные.

— Я читал то, что он тебе рассказал, — ответил Наджир.

— Мне он говорит правду. Он не умеет лгать. Я прожила с ним два месяца. Я знаю.

— Ну, во всяком случае, большого значения это не имеет, — заявил Али. — Есть масса других его особенностей, которые нас интересуют.

И более получаса Али расспрашивал ее о самых интимных деталях поведения американца. Когда расспросы закончились, Далии показалось, будто она слышит знакомый запах. Возник ли он в этой комнате на самом деле или просто работало воображение, но Далия мысленно перенеслась в лагерь палестинских беженцев в Тире. Она увидела себя восьмилетней девчушкой, собирающей в узел влажное тряпье с постели, на которой ее мать и мужчина, приносивший им еду, вздыхали и стонали всю ночь.

Затем за расспросы принялся Фазиль. У него были сильные, ловкие руки техника, кожа на кончиках пальцев загрубела. Он наклонился вперед, не вставая со стула; набитая сумка лежала у его ног.

— Твой американец когда-нибудь имел дело со взрывчаткой?

— Только со стандартными боеприпасами. Но он все тщательно спланировал и рассчитал до мельчайших деталей. План его представляется мне вполне разумным, — ответила Далия.

— Он представляется разумным тебе, товарищ. Возможно, оттого, что ты с такой страстью включилась во все это. Мы сами разберемся, так ли уж он разумен.

Если бы только американец был здесь! Жалко, что эти люди не могут сейчас услышать его голос, его размеренную речь; послушать, как постепенно, деталь за деталью, раскладывает он по полочкам свой ужасающий проект, и проект оказывается всего лишь серией задач, каждая из которых имеет свое решение.

Она набрала в легкие побольше воздуха и принялась за разъяснение технических деталей проекта, цель которого — уничтожить 80 тысяч человек: всех сразу, вместе с недавно избранным президентом и на глазах у всей страны.

— Главная проблема — вес, — говорила Далия. — Мы вынуждены ограничиться шестьюстами килограммами пластиковой взрывчатки. Дайте мне, пожалуйста, сигарету, ручку илист бумаги.

Склонившись над столом, она изобразила на бумаге дугу, напоминающую пологую чашу в разрезе. Внутри дуги, несколько выше, она провела еще одну, поменьше, но совпадающую по параметрам.

— Это — цель, — сказала она, указывая на первую кривую. Затем провела ручкой вдоль второй линии. — Принцип создания бомбы определенной формы…

— Ясно, ясно, — резко прервал ее Фазиль. — Как мина «клеймор». Это элементарно. А плотность толпы?

— Обычно сидят плечо к плечу, один ряд выше другого, так что угол поражения большой — от бедер и выше. Теперь насчет взрывчатки. Мне нужно знать…

— Товарищ Наджир скажет тебе все, что тебе нужно знать, — начальственным тоном заявил Фазиль.

Но Далия продолжила как ни в чем не бывало:

— Мне нужно знать, какую именно взрывчатку собирается выделить мне товарищ Наджир. Если это противопехотные пластиковые мины «клеймор», начиненные стальной шрапнелью, они нам не годятся. Проблема веса заставляет нас использовать пластиковую взрывчатку в чистом виде. Корпуса мин и шрапнель этого типа нам не подходят.

— Почему?

— Из-за веса, разумеется.

Фазиль ей до смерти надоел.

— Как это — без шрапнели? Что же тогда, товарищ? Если вы рассчитываете исключительно на силу взрыва, то позволь сообщить тебе, что…

— Нет уж, позволь мне кое-что сообщить тебе, товарищ. Мне нужна ваша помощь, и я ее приму. Но я не просила об экспертизе. Мы ведь тут не друг с другом боремся: революция — наше общее дело, и зависти здесь нет места.

— Сообщи ей то, что она хочет знать. — В голосе Наджира звучали жесткие нотки.

Фазиль поспешил объяснить:

— Это пластиковая взрывчатка, без шрапнели. Как вы собираетесь ее использовать?

— Корпус бомбы снаружи будет в несколько слоев усажен винтовочными шипами калибра 4,49.[3 - Винтовочные шипы — поражающие элементы, которыми снаряжаются винтовочные патроны. Имеют форму утолщенной к тупому концу иглы, используются для расширения зоны поражения.] Американец полагает, что вертикальный разброс достигнет ста пятидесяти градусов при горизонтальной зоне поражения в триста шестьдесят. При этом в зоне поражения на каждого присутствующего придется в среднем по три с половиной снаряда.

Фазиль смотрел на нее во все глаза. Ему пришлось видеть, как действует американская мина «клеймор» величиной всего-то со школьный учебник: взрывом пробило кровавую брешь в колонне атакующих солдат и словно косой выкосило траву вокруг. То, что предлагала эта женщина, было бы равно действию тысячи таких мин, взорванных одновременно.

— А взрыватель?

— Электрический, на двенадцать вольт, питание от бортовой сети. Резервное питание — от запасного аккумулятора; и еще — бикфордов шнур.

— Все, — произнес подрывник. — Вопросов больше нет.

Далия подняла на него глаза. Он улыбался. Трудно было понять — потому ли, что был удовлетворен, или оттого, что боялся Хафеза Наджира. Интересно, подумала она, знает ли он, что нижняя дуга — это стадион Тулейна,[4 - Стадион Тулейна был построен в 1926 г. на территории кампуса Университета Тулейна (г. Новый Орлеан).] где двенадцатого января будет сыграна первая часть — двадцать одна минута — матча на Суперкубок?[5 - Матч на Суперкубок — финальный матч на первенство США по футболу.]




Целый час пришлось Далии прождать в другой комнате, дальше по коридору. Когда ее снова провели в кабинет Наджира, командир «Черного сентября» был там один. Сейчас она узнает, что они решили.

В комнате было темно. Горела лишь настольная лампа. За письменным столом Наджир, прислонившийся спиной к стене, был погружен в тень — словно плащом окутан. Лампа высвечивала лишь кисти его рук: пальцы ощупывали и поворачивали из стороны в сторону черный десантный штык. Он заговорил, и голос его был тих и вкрадчив.

— Добро, Далия. Принимайся за дело. Пусть мрут как мухи.

Он резко наклонился вперед, к свету, словно сбросив с плеч тяжкую ношу, в улыбке на темном лице ярко блеснули зубы. Открывая сумку Фазиля, он оживился и даже повеселел. Теперь он держал в руках небольшую статуэтку — фигурку Божьей Матери, Мадонну, точно такую, какие обычно стоят в витринах магазинчиков, торгующих церковной утварью. Статуэтка явно была сделана наспех и аляповато раскрашена.

— Ну-ка, посмотри внимательно, — сказал он.

Далия повертела фигурку в руках. Весит граммов пятьсот, на гипс не похоже. С боков — чуть заметный шов, будто статуэтка сделана в пресс-форме, а не отлита целиком. По донышку — надпись: «Сделано на Тайване».

— Пластиковая взрывчатка, — сказал Наджир. — Как американская С-4, только сделана на востоке. Имеет преимущества. Во-первых, она более мощная, правда, за счет несколько меньшей стабильности. Кроме того, она легко поддается формовке при нагреве чуть выше пятидесяти градусов. Тысяча двести таких фигурок будут доставлены в Нью-Йорк ровно через две недели — считая с завтрашнего дня, на борту грузового судна «Летиция». В документах будет указано, что груз доставлен транзитом с Тайваня. Импортер — Музи — получит его в порту. После этого вы позаботитесь о том, чтобы он молчал.

Наджир встал и с удовольствием потянулся.

— Ты хорошо поработала, товарищ Далия, и, кроме того, ты проделала долгий путь. Теперь ты отдохнешь. Вместе со мной.

Наджир занимал скудно обставленную квартиру на верхнем этаже дома номер 18 на улице Верден, точно такую, в каких на других этажах того же дома жили Фазиль и Али.

Далия сидела на краю кровати, держа на коленях небольшой магнитофон. Наджир приказал ей наговорить пленку, которую «Радио Бейрут» запустит в эфир после нанесения удара. Женщина была обнажена, и Наджир, внимательно наблюдавший за ней с кушетки, на которой он удобно расположился, видел: ее явно возбуждает то, что она произносит в микрофон.

— Граждане Америки, — говорила она, — сегодня борцы за освобождение Палестины нанесли сокрушительный удар в самое сердце вашей страны. Этот ужас навлекли на вас торговцы смертью, те самые, что обитают на вашей земле, те, кто снабжает орудиями смерти израильских палачей. Ваши правители оказались глухи к рыданиям бездомных. Ваши правители спокойно взирали на преступления израильтян в Палестине и сами совершали преступления в Юго-Восточной Азии. Оружие, боевые самолеты и сотни миллионов долларов потоком текут из вашей страны в руки поджигателей войны, а миллионы бедняков на вашей земле мрут от голода. Народ не должен молчать.

Граждане Америки, прислушайтесь к нашим словам. Мы хотим стать вашими друзьями и братьями. Вы сами должны сбросить иго грязных подонков, правящих вами. Отныне за каждого араба, павшего от руки израильтянина, от руки араба падет американец. За каждую мусульманскую святыню, за каждую христианскую святыню, разрушенную иудейскими бандитами, в знак отмщения в Америке прогремит взрыв. — Лицо Далии заливал румянец, соски напряглись. Она продолжала: — Мы надеемся, что нам не придется больше прибегать к столь жестоким мерам. Выбор — за вами. Мы верим — нам не нужно будет начинать каждый новый год с кровопролития, неся людям страдания и беды. Салам алейкум!

Наджир стоял теперь прямо перед ней, и она всем телом потянулась к нему, когда он сбросил на пол халат.




Километрах в трех от комнаты, где Далия и Наджир сплетались в объятиях, сминая простыни, маленький ракетный катер израильских ВМС бесшумно скользил по глади Средиземного моря, направляясь к берегу. Он встал на якорь примерно в тысяче метров от Голубиного грота. На воду была спущена надувная лодка с низкими бортами. В нее уселись двенадцать вооруженных мужчин. Все они были в костюмах и при галстуках; только у одних костюмы были сшиты русскими портными, у других — арабскими, а то и французскими. У всех ботинки на упругой резиновой подошве — и никаких документов. Лица их суровы и жестки. В Ливане эти люди не впервые.

В свете молодого месяца вода залива казалась дымчато-серой. С берега дул теплый ветерок, поднимая легкую зыбь. Восемь мужчин взялись за весла: они гребли, откидываясь далеко назад, стараясь как можно быстрее преодолеть четыреста метров до песчаной косы близ улицы Верден. Было раннее утро: четыре часа одиннадцать минут. До рассвета оставалось двадцать три минуты и семнадцать — до того момента, когда над городом раскинется яркая голубизна дневного неба. Молча и совершенно бесшумно они вытащили лодку на песок и укрыли песочного цвета брезентом. Так же молча и очень быстро они зашагали через пляж к улице Рамлет-эль-Бэйда, где их ждали еще четверо мужчин и четыре машины, темными силуэтами вырисовывавшиеся на фоне ярких огней туристического центра чуть дальше к северу от берега.

До машин оставалось всего несколько метров, когда перед ними так резко, что взвизгнули тормоза, остановился коричнево-белый «лендровер». Яркий свет фар выхватил из тьмы маленький отряд. Двое в светло-коричневых мундирах выскочили из машины с оружием на изготовку.

— Ни с места! Предъявить документы!

И тут словно лопнули зернышки воздушной кукурузы, а из мундиров ливанских полицейских поднялись крохотные облачка пыли. Оба полицейских упали на дорогу, изрешеченные пулями из «парабеллумов», снабженных глушителями. Третий, тот, что за рулем, нажал было на газ, но пуля, пробив ветровое стекло, впилась ему в лоб. Машина врезалась в ствол придорожной пальмы, а полицейский упал грудью на клаксон. Двое боевиков тут же бросились к машине и оттащили мертвое тело в сторону, но в прибрежных домах уже зажигались огни.

Где-то поблизости отворилось окно, и кто-то сердито прокричал по-арабски:

— Что за шум вы тут устроили, черт бы вас всех побрал? Эй, полицию позовите!

Командир группы, стоявший у самого «лендровера», откликнулся тоже по-арабски, хрипло и пьяно:

— А Фатима где? Пусть идет скорей, а то уедем.

— Ах ты, пьянь худая! А ну, катись отсюда, да поживей, не то сам полицию позову!

— Алейкум салам, сосед, я уже ухожу, — откликнулся с улицы пьяный, окно затворилось, свет погас.

Не прошло и двух минут, как воды моря скрыли и «лендровер», и мертвые тела трех полицейских.

Две из ожидавших машин направились на юг по улице Рамлет, а другие две свернули на Корниш-Ра-Бейрут и, проехав два квартала, снова повернули на север, на улицу Верден…

Дом номер 18 по улице Верден охранялся круглые сутки. Один пост находился в вестибюле, другой часовой с пулеметом дежурил на крыше дома на противоположной стороне улицы. Сейчас этот часовой лежал за своим пулеметом в странной позе; в лунном свете казалось — перерезанное горло кровавой улыбкой улыбается небесам. Часовой с поста в вестибюле лежал у входа на улице: он вышел посмотреть, что за пьяница распевает там во весь голос колыбельную.

Наджир уже спал, когда Далия тихонько высвободилась из его объятий и прошла в ванную. Она долго стояла под душем, наслаждаясь: сильные, обжигающе-горячие струи покалывали кожу. Наджир оказался не таким уж потрясающим любовником. Она усмехнулась, намыливая тело. Погруженная в воспоминания об американце, она не услышала шагов в коридоре.

Наджир приподнялся с кровати, когда дверь комнаты распахнулась и луч фонаря ударил ему в глаза.

— Товарищ Наджир! — прозвучал требовательный оклик.

— Я!

Он успел еще увидеть вспышки: автоматная очередь прошила его насквозь, отбросив к стене; фонтаном брызнула кровь. Убийца сбросил в мешок все, что лежало на письменном столе Наджира, когда комнату сотряс взрыв, раздавшийся где-то в другой части дома.

Обнаженная женщина в дверях ванной, казалось, от ужаса обратилась в ледяную статую. Убийца направил автомат прямо ей в грудь. Он уже готов был нажать на спусковой крючок, но грудь была так хороша… Автомат дрогнул в его руках.

— Ну ты, шлюха арабская, прикройся чем-нибудь. — И, пятясь, он вышел из комнаты.

Двумя этажами ниже взрывом вырвало кусок стены в квартире Али. Али и его жена погибли тут же, на месте. Боевики, откашливая пыль, уже отходили к лестнице, когда им навстречу, из квартиры в конце коридора, вышел худенький человечек в пижаме, пытавшийся взвести курок автомата. Он все еще пытался это сделать, когда его насквозь прошила автоматная очередь, дырявя пижаму, вырывая куски тела, пятная кровью коридор.

Боевики выбрались на улицу и машины их уже с ревом мчались на юг, к морю, когда в отдалении взвыли полицейские сирены.

Далия в халате Наджира, прижимая к груди сумочку, в считанные секунды оказалась на улице, смешавшись с толпой возбужденных и испуганных жителей окрестных домов. Она пыталась сосредоточиться, привести в порядок мысли, когда жесткие пальцы сжали ее руку повыше локтя. Это был Мухаммад Фазиль. Пулей ему поранило щеку — по щеке тянулась кровавая полоса. Он обмотал галстуком ладонь и теперь пытался зажать рану.

— Наджир? — спросил он.

— Убит.

— Я думаю, Али тоже. В его квартире вышибло окно, как раз когда я выезжал из-за угла. Я пытался стрелять из окна машины, но… Теперь слушай внимательно. Это приказ Наджира. Твое задание должно быть выполнено во что бы то ни стало. Взрывчатка в порядке, судно придет точно, как запланировано. Автоматическое оружие тоже: твой «шмайсер» и «АК-4» упакованы отдельно, в ящиках с запасными частями для велосипедов.

Далия взглянула на него. Глаза ее покраснели от дыма.

— Они нам за все заплатят, — сказала она. — Они заплатят десятками тысяч жизней за каждого из нас.

Фазиль отвез ее в безопасное место, в тихий дом в районе Сабра, чтобы она могла спокойно дождаться вечера. Когда стемнело, он на своем дряхлом ситроене поехал с ней в аэропорт. Платье, которое ей одолжили, было размера на два больше, чем нужно, но Далия так устала, что ей было все равно.

В десять тридцать «Боинг-707», самолет компании «Пан американ», с ревом взлетел над Средиземным морем. Прежде чем за правым крылом самолета скрылись огни арабского города, она уже спала тяжким сном смертельно уставшего человека.




Глава 2


В это самое время Майкл Ландер занимался своим самым любимым делом. Он пилотировал дирижабль фирмы «Олдрич», повисший в трехстах метрах над стадионом «Орандж боул» в Майами. Дирижабль служил как бы постоянной удобной вышкой для телевизионщиков, расположившихся в гондоле позади Майкла. Внизу, в битком набитой людьми чаше стадиона, чемпион мира — команда «Майами долфинз» громила игроков «Питсбург стилерз».

Рев болельщиков почти совсем заглушал потрескивание рации над головой Майкла. В жаркие дни, когда дирижабль зависал над стадионом, Майклу казалось, что он чувствует запах разогретых тел, что его держит в воздухе мощный восходящий поток испарений от людских тел и бессмысленных воплей сбившихся в кучу болельщиков. Казалось, его заливает поток грязи. Гораздо больше он любил перелеты из города в город. Тогда в гондоле было чисто и тихо.

Ландер очень редко бросал взгляд вниз, на поле. Он старался не упускать из вида верхний край чаши стадиона и воображаемую линию между вершиной флагштока и горизонтом: это помогало ему держать высоту точно, метр в метр.

Ландер был пилотом, каких мало. Управлять дирижаблем не так-то легко. Огромная поверхность при нулевой плавучести[6 - Здесь: состояние полной неподвижности.] делает дирижабль добычей всех ветров, и только высокое мастерство пилота может удержать аппарат на месте. Ландер обладал врожденным чувством ветра — такое бывает у моряков. Кроме того, у него был особый дар, присущий только самым искусным пилотам дирижаблей, — дар предвидения. Движения воздушного корабля цикличны, и Ландер предугадывал их на два хода вперед, удерживая своего огромного серого кита в воздушном потоке точно так, как в реке удерживается, стоя носом против течения, рыба: приопуская нос навстречу сильным порывам ветра и поднимая в моменты затишья. Тень воздушного гиганта укрывала зону защиты почти наполовину. В перерывах между таймами многие зрители разглядывали дирижабль, некоторые приветственно махали пилоту. Серая громадина, неподвижно висящая над ними в ясном небе, непрестанно поражала их воображение.

В мозгу у Ландера словно работал автопилот. И пока этот автопилот давал ему четкие и до мельчайших деталей ясные указания, какие именно поправки нужно в данный момент сделать, чтобы удержать дирижабль на месте, Майкл думал о Далии. О темном пушке у нее на пояснице и о том, как приятно ощущать под ладонью этот пушок. О том, как белы и остры ее зубы. О вкусе меда и соли на губах.

Он взглянул на часы. Далия возвращается. Уже час, как она должна была вылететь из Бейрута.

Ландер вполне спокойно и легко мог думать только о пилотировании и о Далии.

Его изуродованная левая рука плавно перевела рычаг газа и регулятор шага воздушного винта, а правая повернула штурвал высоты, находящийся прямо у кресла пилота. Огромный корабль быстро пошел вверх. Ландер произнес в микрофон:

— Нора-один-ноль, висеть закончил. Набираю четыреста, выполняю облет стадиона, иду домой.

Диспетчер аэропорта Майами весело отозвался:

— Нора-один-ноль, вас понял.

Авиадиспетчеры и радисты аэропорта всегда рады были поговорить с «пузырем» — так в Америке прозвали дирижабль с мягким покрытием. Любили и подшутить над пилотом, зная, когда он пролетит. Этот «пузырь» вызывал у людей такое же умиление, какое обычно вызывает панда. Для миллионов американцев, постоянно видевших этот корабль над стадионами во время спортивных игр или над площадями в дни праздничных ярмарок, «пузырь» был огромным, добродушным, медлительным и дружелюбно настроенным существом, плывущим над ними в ясном небе. Его иначе и не называли, как «кит» или «слон». Никому и в голову не приходило сравнивать его с бомбой.

Игра закончилась, и семидесятиметровая тень дирижабля скользила теперь по растянувшейся на многие мили череде машин: болельщики покидали стадион. Телеоператор с ассистентом уже упаковали свою аппаратуру и теперь жевали сандвичи. Ландер часто поднимал эту бригаду в воздух.

Клонясь к горизонту, солнце ало-золотым огнем зажгло воды залива Бискейн. Дирижабль завис над водой, а затем полетел на север, метрах в сорока от прибрежной полосы Майами-Бич. Телевизионщики вместе с бортинженером рассматривали в бинокли девушек в бикини. Некоторые из купальщиц махали им в знак приветствия.

— Эй, Майк, а «Олдрич» презервативы тоже выпускает? — с набитым ртом крикнул ему Пирсон, телеоператор.

— А как же, — ответил Ландер, полуобернувшись. — Презервативы, автопокрышки, резиновые вкладыши для антиобледенительных устройств, вставки для стеклоочистителей, плавающие игрушки, детские воздушные шарики и мешки для трупов.

— Слушай, а ты презервативы бесплатно получаешь, раз у них работаешь?

— А ты как думал? Один и сейчас на мне.

— А как это — мешки для трупов?

— А это такие мешки резиновые, большие. Безразмерные. Один размер на всех подходит, — ответил Ландер. — Темные внутри. Дядюшка Сэм их вместо презервативов использует. Как увидишь какой-нибудь, так и знай — Дядюшка Сэм тут точно кого-то трахнул.

Пирсон. Вот бы нажать кнопку — и нет его. Да и других тоже.

Зимой дирижабль выпускали в воздух не так уж часто. Зимой он помещался недалеко от Майами, в огромном ангаре, рядом с которым все другие строения у летного поля казались обиталищами лилипутов. Весной он отправлялся в северные районы страны, перелетая от ярмарки к ярмарке, от стадиона к стадиону со скоростью от 35 до 60 узлов,[7 - Узел — мера скорости, равная одной морской миле в час. Морская миля — 1852 м.] в зависимости от направления и скорости ветра. Компания «Олдрич» зимой предоставляла Ландеру квартиру в Майами, недалеко от аэродрома. Но сегодня, как только воздушный корабль был поставлен на прикол, Майкл поспешил в аэропорт и рейсом компании «Нэшнл» вылетел в Ньюарк, откуда рукой подать до его дома в Лейкхерсте, что в штате Нью-Джерси. Кстати, Лейкхерст — северная база дирижабля.

Когда Ландера бросила жена, она оставила дом ему. Сегодня огни в гараже, который служил ему мастерской, горели далеко за полночь: Ландер работал и ждал Далию. Сейчас он размешивал в банке на верстаке эпоксидную смолу, ее резкий запах заполнил весь гараж. На полу позади Ландера лежал странной формы предмет, длиною около шести метров. Это была огромная болванка, сделанная из корпуса небольшой яхты. Майкл перевернул корпус и распилил его вдоль киля. Теперь половинки были раздвинуты примерно на сорок пять сантиметров и соединены вместе дугообразной металлической полосой. Сверху болванка казалась похожей на огромную подкову идеально обтекаемой формы. На создание этой болванки Майклу пришлось затратить не одну неделю свободного от работы времени. Теперь она была полностью готова и лоснилась от масла.

Тихонько насвистывая, Ландер слой за слоем накладывал на болванку пропитанную эпоксидной смолой стеклоткань, тщательно ровняя края. Когда этот кокон из стеклоткани просохнет и будет снят с болванки, получится легкий, гладкий кожух, который точно подойдет под днище гондолы. Отверстие в самом центре кожуха придется как раз на шасси с единственным колесом «пузыря», сюда же выйдет и штыревая антенна гондолы. Силовая рама, которая будет вставлена в этот кожух, висела на вбитом в стену гаража гвозде. Очень легкая и прочная, она имела двойное основание из трубок легированной стали и шпангоуты из того же материала.

Ландер превратил этот гараж для двух машин в мастерскую, еще когда был женат. Здесь, до того как его отправили во Вьетнам, он сделал почти всю мебель для дома. Вещи, которые его жена не захотела взять уходя, до сих пор были сложены под крышей: высокий детский стульчик, складной стол для пикника, плетеная садовая мебель. Яркий свет люминесцентной лампы резал глаза и, трудясь над болванкой, Майкл надевал бейсболку.

Не переставая насвистывать, он медленно ходил вокруг огромной болванки, разглаживая поверхность пропитанной смолой стеклоткани и осторожно ступая, чтобы не порвать газеты, устилавшие пол. Только раз он остановился, глубоко задумавшись.

Чуть позже четырех раздался телефонный звонок. Ландер взял трубку.

— Майкл?

Он не переставал удивляться ее оксфордскому английскому и сейчас очень ясно представил, как прячется телефонная трубка в ее рассыпавшихся темных волосах.

— Кто ж еще?

— Бабушка здорова. Я в аэропорту. Скоро приеду. Не жди меня, ложись.

— А как…

— Майкл, мне так хочется увидеть тебя поскорей. — И она повесила трубку.

Уже почти рассвело, когда Далия свернула на подъездную аллею к дому Ландера. Окна в доме были темны. Ей было страшно, но не так, как раньше, когда они впервые встретились. Тогда ей показалось, что с ней в комнате находится змея, только не видно — где. После того как поселилась с ним, она научилась отделять смертельно опасного Майкла Ландера от Майкла Ландера нормального. Теперь, когда они были вместе, змея по-прежнему находилась рядом, только Далия была уже не одна, а вдвоем и знала, где прячется змея, спит она или бодрствует.

Далия вошла в дом, стараясь устроить побольше шума, нарушить гнетущую тишину и, поднимаясь по ступенькам, певуче окликнула: «Ма-айкл!» — боялась его напугать. В спальне было совершенно темно.

Остановившись в дверях, Далия разглядела во тьме огонек его сигареты — мерцающий красный глаз.

— Привет, — произнесла она.

— Иди сюда.

Она пошла сквозь тьму туда, где мерцал огонек. Ногой задела дробовик, небрежно брошенный на пол у кровати. Все в порядке. Змея спит.




Ландеру снились киты, и ему не хотелось просыпаться. Во сне он летел надо льдами на дирижабле ВМС, день все длился, длился без конца, и огромная тень дирижабля ползла по ледяному полю. Год был 1956-й, Майкл вел дирижабль к Северному полюсу.

Киты нежились в лучах полярного солнца и заметили дирижабль, лишь когда он оказался почти прямо над ними. Майкл услышал странные звуки, увидел, как взметнулись мощные хвосты, подняв фонтаны брызг, и киты исчезли под голубоватыми арктическими льдами. Глядя вниз из иллюминатора гондолы, Майкл мог еще видеть, как неподвижно стоят они в воде подо льдом. В холодной голубизне. Там, где спокойно и тихо.

А вот и полюс, и магнитный компас совсем взбесился. Солнечная активность создавала помехи, и теперь нельзя было полагаться на сигналы радиомаяка. Флетчер у штурвала держал высоту, а Майкл ориентировал корабль по солнцу. Сбросили флаг на тяжелом флагштоке с заостренным концом, и он, трепеща на ветру, полетел вниз, на лед.

— Компас, — произнес Майкл, проснувшись в собственной постели. — Компас.

— Радиомаяк на Шпицбергене в порядке, Майкл, — сказала Далия, коснувшись его щеки. — Я принесла тебе завтрак.

Она знала этот сон наизусть. Пусть почаще видит во сне китов. С ним тогда легче управляться.

Ландеру предстоял тяжелый день, а ее рядом не будет. Она раздвинула шторы, и комнату заполнил яркий свет солнца.

— Как не хочется, чтобы ты туда шел!

— Сколько раз можно повторять? — ответил Ландер. — Если ты имеешь право летать, они с тебя глаз не спускают. Не пойду я к ним, они сюда инспектора из Управления по делам ветеранов пришлют, с опросником. Форма всегда одна и та же. Вроде этого: «а) отметьте состояние дома и участка; б) не находится ли обследуемый в подавленном состоянии?» И так без конца.

— Ты вполне можешь с этим справиться.

— Да им стоит только позвонить в ФАА,[8 - ФАА (Federal Aviation Agency) — Федеральное управление гражданской авиации США.] только чуть намекнуть, что я не вполне уравновешен, и кранты. Меня тут же ссадят на землю. Что, если инспектор заглянет в гараж? — Майкл допил апельсиновый сок. — Кроме того, я хочу еще разок взглянуть на этих чинуш.

Далия стояла у окна, теплый луч солнца касался ее щеки, гладил шею.

— А как ты себя чувствуешь сегодня?

— Хочешь спросить, на месте ли у меня сегодня крыша? Не волнуйся, пока еще не поехала.

— Я вовсе не это имела в виду.

— Ну да, не это. Я просто закроюсь с одним из них в кабинете, и он станет подробненько рассказывать мне, что еще хорошего придумало для меня мое благословенное правительство.

В самой глубине его глаз зажегся странный огонек.

— Ну ладно, так поехала у тебя крыша или нет? Ты что, намерен все испортить? Собираешься схватить инспектора за грудки и пришить его на месте? А они потом набросятся на тебя? И будешь сидеть за решеткой, спокойненько мастурбировать и петь «Боже, благослови Америку и Никсона»?

Это был выстрел из обоих стволов. Раньше она решалась спускать лишь один спусковой крючок, сейчас ей захотелось посмотреть, что получится, если нажать на оба сразу.

Память Ландера была живой и острой. Воспоминания часто заставляли его вздрагивать от боли. Если он не спал. А если спал, то, вспоминая, не мог удержаться от крика.

Мастурбация: северовьетнамский охранник застает его в камере за этим делом и заставляет онанировать при всех.

«Боже, благослови Америку и Никсона»: плакат, написанный от руки. Кларк — база ВВС на Филиппинах. Кто-то из летчиков поднял лист бумаги к иллюминатору самолета, в котором военнопленные возвращались домой из Вьетнама. Ландер сидел напротив и прочел просвеченный солнцем плакат задом наперед.

Теперь Майкл смотрел на Далию из-под набрякших век. Рот его приоткрылся, лицо как-то странно обвисло. Время угрожающе замедлилось. В пронизанном солнцем воздухе, меж весело пляшущих в нем пылинок, неподвижные секунды нависли над Далией, над уродливым, коротко обрезанным дробовиком на полу у кровати.

— Зачем тебе расправляться с ними поодиночке, Майкл? — тихо спросила она. — А то, другое… Тебе не придется делать это самому — ведь я с тобой. Я с радостью помогу. Я люблю это делать.

Она говорила правду. Ландер всегда знал, правду ли ему говорят. Глаза его снова широко раскрылись, и через несколько мгновений он перестал слушать, как стучит его сердце.




…Глухие длинные коридоры. Затхлый воздух бесконечных конторских помещений. Майкл Ландер переходит с одного этажа на другой, резко распахивая двойные двери, и потом они долго перемещаются туда и обратно, поблескивая стеклами. Охранники в синей форме администрации общих служб проверяют личные вещи. У Ландера личных вещей нет.

В приемной секретарша читала роман «Жениться на медсестре».

— Я — Майкл Ландер.

— Вы номерок взяли?

— Нет.

— Возьмите, — сказала секретарша.

Он взял номерной жетон с подноса на краю стола.

— Какой у вас номер?

— Тридцать шестой.

— Имя, фамилия?

— Майкл Ландер.

— Инвалидность?

— Нет. Я явился по повестке. — Он протянул ей повестку из Управления по делам ветеранов.

— Посидите, пожалуйста. — Секретарша повернулась к стоящему рядом на столе микрофону: — Семнадцатый.

Семнадцатый, бледный молодой человек в потрепанной куртке из кожзаменителя, протиснулся мимо Ландера и скрылся в одной из клетушек за спиной секретарши.

Не меньше половины из стоявших в приемной полусотни стульев были заняты. Почти все сидевшие здесь мужчины были молоды, бывший «четвертый разряд» — альтернативники. В штатском они выглядели так же неопрятно, как раньше в военной форме. Ландер очень ясно представил себе, как эти неряхи в измятых мундирах толпятся у игральных автоматов где-нибудь на автовокзале.

Перед Ландером сидел человек с блестящим красным шрамом над виском. Он явно пытался зачесать волосы так, чтобы прикрыть шрам. Каждые две минуты он извлекал из кармана платок и трубно сморкался. Во всех карманах у него были платки.

Сосед на стуле рядом сидел совершенно неподвижно, пальцы его рук крепко сжимали колени. Двигались только глаза. Они не знали отдыха, следя за каждым, кто входил или выходил из приемной. Порой они чуть не вылезали из орбит, поворачиваясь вслед за идущим, потому что голову сосед поворачивать не желал.

За спиной секретарши, в крохотном кабинете посреди лабиринта таких же клетушек, Гарольд Птоу ждал Майкла Ландера. Птоу получил уже двенадцатую категорию и рассчитывал на повышение по службе. Он рассматривал свое назначение в спецотдел по делам военнопленных как награду и поощрение.

На новом месте Гарольду Птоу пришлось прочесть довольно много специальной литературы. В горе наставлений по административной практике оказалось одно, написанное психиатром — консультантом при главном военном враче ВВС. В наставлении говорилось: «Человек, в течение длительного времени подвергавшийся жестоким насилиям, переживший унижения, изоляцию, физические лишения, не может избежать глубокой депрессии, порожденной подавляемым в течение долгого времени гневом. Вопрос лишь в том, когда и в какой форме проявятся его депрессивные реакции».

Птоу собирался изучить все наставления, как только выберет для этого время. Послужной список, лежавший перед ним на столе, был весьма впечатляющим. В ожидании Майкла Ландера Птоу просмотрел бумаги еще раз.

Ландер, Майкл Дж., 0214278603. Корея, 1951. Краткосрочные курсы подготовки офицерского состава ВМФ. Окончил с отличием. Курсы воздухоплавания (пилотирование аппаратов легче воздуха), Лейкхерст, Нью-Джерси, 1954. Высочайшие показатели. Представлен к награде за исследования летательных аппаратов в условиях обледенения. Экспедиция ВМФ к Северному полюсу, 1956. Переведен на штабную работу в связи с сокращением программ использования аппаратов легче воздуха в ВМФ, 1964. Рапорт о переводе в вертолетные части, 1964. Вьетнам. Два срока. Сбит под Донгхоем, 10 февраля 1967. Шесть лет в лагере для военнопленных.

Птоу казалось странным, что офицер с таким послужным списком пожелал выйти в отставку. Что-то здесь было не так. Птоу помнил закрытые слушания дел военнопленных после их возвращения на родину. Может, лучше не спрашивать Ландера, почему он ушел в отставку?

Он взглянул на часы. Три сорок. Парень опаздывает. Птоу нажал кнопку селектора и, когда секретарша отозвалась, спросил:

— Что, Майкл Ландер явился?

— Кто-у, мистер Птоу?

Нарочно ведь рифмует, паршивка, подумал Птоу.

— Ландер, Ландер. По спецотделу. Вам было сказано пропустить его вне очереди.

— Непременно, мистер Птоу.

Секретарша снова углубилась в роман. Без десяти четыре она принялась искать, чем бы заложить книгу, и наткнулась на повестку Ландера. Фамилия на повестке привлекла ее внимание.

— Тридцать шестой, тридцать шестой! — Она позвонила в кабинет Птоу. — Мистер Ландер в приемной.




Птоу несколько удивил вид Майкла Ландера. Тот казался ловким и подтянутым в форме капитана гражданской авиации. Движения его были четкими, взгляд — прямой и острый. А ведь Птоу готовился к тому, что ему придется иметь дело с людьми, глаза которых лишены всякого выражения.

Зато вид Птоу нисколько не удивил Майкла: он всю жизнь ненавидел чинуш.

— А вы прекрасно выглядите, капитан. Я бы сказал, увольнение из рядов пошло вам явно на пользу.

— Явно на пользу.

— И просто замечательно снова оказаться в кругу семьи, верно?

Ландер улыбнулся одними губами:

— С семьей все в порядке, насколько мне известно.

— Как, разве они не с вами? Мне казалось, вы женаты, здесь указано, ну-ка, посмотрим. Ну да. И двое детей, верно?

— Да, у меня двое детей. Я в разводе.

— Простите, пожалуйста. Боюсь, Горман — мой предшественник, который занимался вами, оставил слишком мало сведений.

Горман получил повышение, видимо, за некомпетентность. Ландер пристально смотрел на Птоу, чуть заметно улыбаясь.

— Когда вы оформили развод, капитан Ландер? Мне необходимо занести эту информацию в ваше дело.

Птоу был сейчас похож на корову, мирно пасущуюся у самого края трясины и не подозревающую, какая опасность грозит ей с подветренной стороны, прячется совсем близко, в черной тени.

И вдруг Ландер заговорил. Заговорил о том, о чем и думать-то не мог. Вообще не мог думать.

— Первый раз она подала на развод за два месяца до моего освобождения. Когда Парижские переговоры застопорились, по-моему, из-за выборов. Но не довела дело до конца. Она ушла через год после моего возвращения. Не берите в голову, Птоу, правительство и так сделало для нас все, что было в силах.

— Конечно, конечно, но надо было…

— Офицер ВМФ приходил к ней несколько раз, когда я попал в плен. Маргарет поила его чаем, а он ее консультировал. Существует стандартная процедура подготовки жен военнопленных. Вы-то наверняка об этом знаете.

— Ну, я полагаю, что в отдельных случаях…

— Он разъяснил ей, что среди вернувшихся домой военнопленных особенно часты случаи гомосексуализма и импотенции. Чтоб она знала, чего ей ждать, понимаете? — Ландер понимал, что нужно остановиться. Совершенно необходимо остановиться.

— Лучше было бы…

— Он сообщил ей, что продолжительность жизни у вернувшихся военнопленных примерно вполовину короче средней. — Ландер широко улыбался.

— Но разумеется, должны быть и другие причины, капитан?

— О, конечно, она и раньше погуливала, если вы это имеете в виду. — Ландер рассмеялся. Старая боль рвала сердце, голову сдавило, словно железным обручем.

Зачем тебе расправляться с ними поодиночке, Майкл? И будешь сидеть за решеткой, заниматься онанизмом и петь…

Ландер прикрыл глаза, чтобы не видеть, как пульсирует жилка на шее Птоу.

Птоу собрался было рассмеяться, чтобы снискать расположение Ландера. Но как пуританин он был оскорблен в лучших чувствах вульгарной легкостью, с какой Ландер обсуждал проблемы секса. И вовремя передумал. Это спасло ему жизнь.

Птоу снова взялся за папку с делом.

— Вы консультировались со специалистами по этому поводу?

Казалось, теперь Ландер уже не так напряжен.

— Ну разумеется. В военно-морском госпитале Сент-Олбани, у невропатолога консультировался. Он все шипучку какую-то попивал по ходу дела.

— Если вы испытываете необходимость в дальнейших консультациях, я могу вам помочь.

— Мистер Птоу, видите ли, — тут Ландер подмигнул собеседнику, — вы знаете жизнь, я тоже. Такие вещи случаются сплошь да рядом. Я-то пришел к вам совсем по другому поводу. Я хотел выяснить насчет какой-нибудь компенсации за эту клешню. — И Майкл показал ему изуродованную руку.

Вот теперь Птоу почувствовал себя совершенно в своей тарелке. Он вытащил из папки с делом форму номер 214.

— Поскольку вполне очевидно, что вы не утратили трудоспособность, будет трудновато… Но мы изыщем возможности, — тут он подмигнул Ландеру, — и позаботимся о вас.

Когда Ландер вышел из Управления по делам ветеранов и вдохнул липкий и промозглый нью-йоркский воздух, было уже половина пятого, начинался час пик. Майкл стоял на ступенях крыльца, ощущая, как мокрая от пота сорочка холодит спину, и смотрел, как стекает в воронку метро на Двадцать третьей улице поток покупателей, возвращающихся из магазинов одежды. Он не мог даже представить себе, как войдет в вагон метро вместе с ними и они окружат и сдавят его со всех сторон.

Видимо, многие из служащих управления отпросились с работы пораньше. Они устремились на улицу, раскачав створки распашных дверей и оттеснив Майкла к стене здания. Он чуть было не пустил в ход кулаки. И тут, в этой толкотне, перед ним возник образ Маргарет, он чувствовал ее, ощущал ее запах… Говорить обо всем этом над фанерным конторским столом… Ему надо думать о чем-то другом… И вдруг засвистел чайник. О Господи, только не это, не все сначала… В кишечнике возникла тупая боль, и Майкл потянулся за таблеткой ломотила. Поздно. Ломотил не поможет. Надо найти туалет, скорее. Он пошел назад, в приемную, затхлый, какой-то мертвый воздух паутиной облепил лицо. Майкл был белый как мел, лоб покрывала испарина, когда он отыскал крохотный туалет. Единственная кабина была занята, и еще один человек ждал перед дверью. Ландер повернулся и пошел назад через приемную. Спастический колит — так было записано в его медицинской карте. Лекарственная терапия не показана. Ломотил он подобрал себе сам.

И почему не принял таблетку заранее?

Человек, у которого двигались только глаза, провожал Ландера взглядом, пока мог, так и не повернув головы. Боль в кишечнике теперь подступала волнами, покрывая пупырышками кожу на руках и вызывая тошноту.

Толстый уборщик отыскал нужный ключ на связке и открыл Майклу служебный туалет. Майкл надеялся, что, оставшись за дверью, уборщик не слышит отвратительных звуков. Наконец Майкл поднял голову. Рвота прекратилась, но вызванные ею слезы все еще текли по щекам.

На секунду он увидел колонну пленных, которых форсированным маршем гнали в Ханой, и себя, присевшего на корточки у дороги под бдительным взором охранников.

Всегда и везде — все одно и то же. Одно и то же. Он услышал свисток закипевшего чайника.

— Мудаки, — прохрипел Ландер. — Мудаки. — Он отер лицо искалеченной рукой.




У Далии день тоже был нелегким: она успела много сделать, пользуясь кредитными карточками Ландера. Когда Майкл сошел с электрички, она уже ждала его на платформе. Он очень осторожно спустился с площадки вагона, и Далия сразу поняла — он старается не растрясти кишки. Она набрала в бумажный стаканчик воды из питьевого фонтана и достала из сумочки небольшой флакон. Вода в стаканчике стала молочно-белой, когда Далия вылила туда парегорик.[9 - Парегорик — желудочное обезболивающее и закрепляющее средство на опийной основе.] Ландер заметил ее, только когда она остановилась перед ним и протянула ему стакан. Горьковатый напиток пах лакрицей, язык и губы слегка онемели, и прежде чем Далия и Ландер подошли к машине, опий уже оказал свое действие: боль стала не такой сильной. Минут через пять она утихла совсем. Добравшись до дома, Майкл упал на кровать и проспал целых три часа.




Ландер проснулся, не совсем понимая, где он и что с ним, и испытывая необычную обеспокоенность. Включились защитные рефлексы, и теперь мозг отталкивал причиняющие боль образы, они отлетали прочь, словно шарики китайского бильярда. Мысли задерживались на ярких, красочных картинах и — никакого свиста, только звон — колокольчики, лишь иногда — колокола. Нет, сегодня он ничего не испортил. Он сдержался — и это уже хорошо.

Свист чайника — мышцы на шее напряглись. Начался зуд — где-то между лопатками и еще под самой черепной коробкой, там, где и почесать невозможно. Подергивались ноги.

Дом был погружен во тьму, привидения, обитающие в нем, держались сейчас на самой границе тьмы, их отпугивал лишь свет пылающей воли Майкла. Но тут, приподнявшись с подушки, он увидел мерцающий огонек; огонек все приближался, поднимаясь снизу. Далия шла по лестнице, неся в руке свечу, ее громадная тень следовала за ней по стене. Темный, до пола, халат скрывал очертания ее тела, а босые ноги ступали совершенно бесшумно. Она остановилась у кровати, огонек свечи яркими лучиками отражался в огромных темных глазах. Она протянула ему руку:

— Пойдем, Майкл. Пойдем со мной.

Медленно, медленно отступая по коридору лицом к Майклу, она вела его за собой, держа за руку и не сводя с него глаз. Ее черные волосы рассыпались по плечам. Она все отступала, маленькие белые ступни то показывались, то снова исчезали под темными полами халата. Пятясь, она вошла в комнату — ту, что была раньше детской комнатой для игр. Целых семь месяцев она стояла пустой. Сейчас, в слабом свете свечи, Майкл разглядел в глубине широкую, зовущую к себе кровать и драпировки из тяжелой ткани на стенах. Запах курящихся благовоний коснулся лица, и Ландер заметил у самой кровати, на столике, синеватый огонек спиртовки. Это была уже другая комната, не та, где Маргарет когда-то… Нет, нет, нет!

Далия поставила свечу рядом со спиртовкой и легкими движениями, чуть касаясь, сняла с Майкла пижамную куртку. Развязала тесемку на поясе и опустилась на пол, помогая ему выпутать из штанин ноги. Он почувствовал, как волосы ее щекочут ему колени.

— Ты был таким сильным сегодня.

Она нежно уложила его на кровать. Шелковая простыня приятно холодила спину, прохладный воздух овевал тело, вызвав щемящую боль в паху.

Он лежал и смотрел, как Далия зажигала две тонкие восковые свечи в стенных подсвечниках. Потом она протянула ему изящную трубку с гашишем. Она так и осталась стоять в ногах кровати, и тени от свечей дрожали у нее за спиной.

Ландер почувствовал, что проваливается в бездонную глубину ее глаз. Ему вспомнилось, как в детстве ясными летними ночами он лежал в высокой траве и глядел в небо, неожиданно переставшее быть плоским и обретшее глубину. Глядел до тех пор, пока не терял ощущение верха и низа и не начинал падать, проваливаться в звездную бездну.

Далия сбросила халат и встала прямо перед ним.

Красота ее пронзила все его существо, как тогда, в самый первый раз, и у Майкла перехватило дыхание. У Далии были полные, нисколько не обвисшие груди, словно два идеальной формы купола, и ложбинка между ними сохранялась даже тогда, когда они не были ничем стянуты. Соски потемнели и напряглись. Она была такой соблазнительной и доступной, каждая линия, каждый изгиб ее тела казались еще красивее в мерцающем свете свечей.

Сердце его замерло в сладком предощущении, когда она повернулась — взять со спиртовки чашу с благовонным маслом и блики света затрепетали на ее нежной коже. Сжав коленями его бедра, она принялась маслом натирать ему грудь и живот. Груди ее чуть подрагивали в такт движениям рук.

Когда она наклонялась, живот ее мягко круглился, совсем чуть-чуть, не скрывая от глаз темного треугольника волос. Волосы здесь были густыми и упругими, они черными завитками взрывали линию треугольника, словно пытались взобраться повыше. Он ощутил, как волоски коснулись его пупка и, опустив глаза, увидел, как, словно жемчужины, сверкая в отблесках свечей, прячутся в темных завитках первые капли — сок ее естества.

Он знал — теперь этот сок омоет его, согреет его чресла, и он вновь ощутит вкус меда и соли на губах.

Она набрала в рот благоухающего подогретого масла, и плоть его погрузилась в душистую глубину, а Далия слегка покачивала головой в ритме биения его крови, укрыв его теплой волной волос.

И глаза ее, широко посаженные, словно у пумы, и полные лунного света, ни на минуту не отрывались от его глаз.




Глава 3


По небу прокатился грохот, словно долгий раскат грома, и воздух в комнате дрогнул, поколебав огненные язычки свеч. Но Далия и Майкл, погруженные друг в друга, ничего не слышали и не замечали. Грохот был привычным, вечерний авиарейс, челночный маршрут Нью-Йорк — Вашингтон и обратно. «Боинг-727» летел в двух тысячах метров над Лейкхерстом и продолжал набирать высоту.

Сегодня он нес в своем чреве охотника. Высокий человек в светло-коричневом костюме сидел в кресле у прохода, сразу за крылом самолета. Стюардесса шла по проходу, продавая билеты. Высокий человек протянул ей бумажку в пятьдесят долларов. Стюардесса недовольно нахмурилась:

— А помельче у вас разве нет?

— Это за два билета: мой и его, — сказал он, показывая на спящего в кресле рядом пассажира.

Человек говорил по-английски с акцентом, стюардесса не смогла определить, что это за акцент. «Немец или голландец», — подумала она. И ошиблась.

Давид Кабаков был майором МОССАД Алия Бет, израильской разведки, и очень надеялся, что у тех троих, что сидели позади него по ту сторону прохода, есть купюры помельче, не то стюардесса, продавая им билеты, обязательно обратит на них внимание и скорее всего запомнит. «Надо было самому заняться этим в Тель-Авиве», — упрекнул он себя. Времени на пересадку в аэропорту Кеннеди было слишком мало, чтобы успеть разменять деньги. Ошибка не очень значительная, и все же неприятно. Майор Кабаков дожил до тридцати семи лет исключительно потому, что совершал очень мало ошибок.

В соседнем кресле мирно посапывал, запрокинув голову, сержант Роберт Мошевский. За весь долгий перелет из Тель-Авива ни Кабаков, ни Мошевский и виду не подали, что знают тех троих, что сидят позади, хотя были знакомы с ними не один год. Эти трое были крупные, сильные парни с обветренными лицами. На всех троих были мешковатые костюмы неброских тонов. В израильской разведке такую группу называют операционно-тактической единицей. В Америке их сочли бы просто бандой налетчиков.

Все трое суток с той ночи, когда он покончил с Хафезом Наджиром, Кабаков почти не имел времени на сон. Он знал, что ему предстоит нелегкий брифинг, как только он прибудет в столицу Соединенных Штатов. Проанализировав материалы, которые он привез после налета на мозговой центр организации «Черный сентябрь», и прослушав пленку, МОССАД сразу же принялся действовать. В посольстве США в Тель-Авиве было созвано экстренное совещание, и Кабаков был немедленно послан в командировку.

В Тель-Авиве, на встрече представителей израильской и американской разведок, было четко договорено, что Кабаков едет в Штаты помочь американцам определить, действительно ли существует реальная опасность, и если так — помочь опознать террористов в случае обнаружения их местонахождения. Официальные инструкции были четкими и ясными.

Однако высшее командование МОССАДа дало ему задание не менее четкое и определенное. Он должен был остановить арабских террористов во что бы то ни стало, любыми средствами.

Переговоры о продаже Израилю новых «фантомов» и «скайхоуков»[10 - «Фантомы» и «скайхоуки» — боевые самолеты типа истребитель-бомбардировщик, производство США. «Миражи» — то же, производство Франции.] подошли к критической точке. Попытки арабов оказать давление на Запад и сорвать переговоры могли возыметь успех, тем более что западные страны испытывали постоянную нехватку нефти. Но Израиль должен получить эти самолеты. Как только патрульные «фантомы» прекратят полеты над пустыней, по ней двинутся на Израиль арабские танки.

Террористический акт чудовищной жестокости, совершенный в самом сердце Соединенных Штатов, может изменить баланс сил в пользу американских изоляционистов. Не только они в Америке считают, что помощь Израилю не должна даваться слишком дорогой ценой.

Ни Министерство иностранных дел Израиля, ни госдепартамент США знать не знали о том, что вместе с майором летят еще эти трое и что они собираются поселиться на некоторое время в квартире поблизости от аэропорта и ждать звонка от Кабакова. Кабаков, впрочем, надеялся, что в звонке не будет необходимости. Он предпочел бы справиться со всем этим сам, по-тихому.

Кабаков надеялся, что дипломаты не станут вмешиваться в его дела. Он не доверял ни дипломатам, ни политикам. Его отношение к ним и подход к делу наложили отпечаток на его славянские черты: лицо его было грубовато, но светилось умом.

Кабаков считал, что недостаточно осмотрительные евреи умирают молодыми, а слабовольные рано или поздно оказываются за колючей проволокой. Он был дитя войны: его семья бежала из Латвии, спасаясь сначала от немцев, а потом — от русских. Отец Кабакова погиб в Треблинке, а мать, спасая сына и дочь, добралась до Италии. Путешествие это стоило ей жизни. Пока мать с детьми пробиралась в Триест, огонь, пылавший у нее внутри, давал ей силы держаться, хотя тело ее медленно сгорало на этом огне.

Когда теперь, тридцать лет спустя, Кабаков вспоминал дорогу в Триест, он снова видел перед глазами мерно покачивающуюся руку матери: мать шла впереди, крепко сжимая его ладонь, а костлявый локоть, резко выступающий на исхудалой руке, виднелся сквозь прорехи в ее лохмотьях. А еще он помнил ее лихорадочно горящее, чуть ли не светящееся лицо, склонявшееся над ним и сестрой, когда она будила их до света, после ночи, проведенной в какой-нибудь придорожной канаве.

В Триесте она передала детей людям из сионистского подполья и умерла на пороге дома напротив.

В 1946 году Давид Кабаков и его сестра добрались до Палестины, и бег их закончился. В десять лет мальчик стал связным Пальмаха[11 - Пальмах — элитные части (ок. 5000 чел.) подпольной армии израильтян (Хаганы) в период мандата Великобритании над Палестиной (1922–1947).] и участвовал в боях, защищая дорогу из Тель-Авива в Иерусалим.

Кабаков провоевал двадцать семь лет и теперь лучше, чем кто-либо другой, знал цену мира. Он вовсе не испытывал ненависти к арабам — к арабскому народу, но считал, что вести переговоры с организацией «Аль-Фатах» — дерьмовое дело. Именно это выражение он употреблял, когда начальство спрашивало его совета, а это случалось не так уж часто. В МОССАДе Кабаков был на хорошем счету как офицер разведки. Жаль было бы переводить его в штаб, на канцелярскую работу, — таким блестящим был его послужной список, такой успешной — оперативная работа. И поскольку на оперативной работе он всегда подвергался риску быть захваченным, его не приглашали на закрытые заседания МОССАДа. Он оставался как бы исполнительным органом — карающей рукой МОССАДа, наносящей удар за ударом по опорным пунктам «Аль-Фатаха» в Ливане и Иордании. В МОССАДе, на самом верху, Кабакову дали прозвище Последний Аргумент.

Никто никогда не решился бы сказать ему это в лицо.

Под крылом самолета поплыли, кружась, яркие огни Вашингтона — «боинг» заходил на посадку над аэропортом Нэшнл. Уже виден был Капитолий — снежно-белый в свете прожекторов. Кабаков подумал: «Интересно, может, их цель и есть Капитолий?»

В небольшом конференц-зале израильского посольства Кабакова ждали двое мужчин. Он вошел вместе с послом Иоахимом Теллом, и двое ожидавших встретили его внимательным, оценивающим взглядом. Сэму Корли из ФБР израильский майор напомнил капитана рейнджеров,[12 - Имеется в виду военнослужащий диверсионно-разведывательного подразделения.] под началом которого Сэм служил двадцать лет назад в Форт-Беннинге.

Фаулер из ЦРУ никогда не был на военной службе. Кабаков показался ему похожим на пса-боксера. И Корли, и Фаулер бегло просмотрели досье израильского майора, но там содержались в основном материалы о его участии в Шестидневной войне[13 - Шестидневная война (арабы называют ее «Июньская война») — арабо-израильская война 5–10 июня 1967 г., во время которой Израиль занял Синай, восточный Иерусалим (Старый город), Западный берег реки Иордан и Голанские высоты.] и в Октябрьской войне,[14 - Октябрьская война — арабо-израильский конфликт 1973 г., когда египетско-сирийские силы атаковали Израиль в первый день праздника Йом Кипур (6 октября). Война длилась около трех недель. Сирийские войска были отброшены. Египет отвоевал часть восточного берега Суэцкого канала, а Израиль укрепился на Западном берегу.] старые ксерокопии донесений отдела ЦРУ по ближневосточным проблемам и вырезки из газет и журналов. «Кабаков — Тигр перевала Митла». Беллетристика.

Иоахим Телл, в смокинге, не успевший переодеться после приема в посольстве, представил присутствующих друг другу. В конференц-зале воцарилось молчание, и Кабаков нажал кнопку маленького магнитофона. Голос Далии Айад зазвенел в тишине:

«Граждане Америки…»

Когда голос умолк, заговорил Кабаков, медленно и осторожно, тщательно взвешивая каждое слово:

— Мы полагаем, что «Айлюль аль-Асвад» — «Черный сентябрь» готовит акцию на территории США. Членов этой организации не интересуют заложники, в данный момент им не нужны ни переговоры, ни какие бы то ни было революционные спектакли. Им нужно максимальное количество жертв — им нужно, чтобы вас вывернуло наизнанку от боли и страха. Мы полагаем, что осуществление плана зашло достаточно далеко и что руководит подготовкой акции эта женщина. — Он ненадолго замолчал. — Мы считаем вполне вероятным, что она сейчас находится в Америке.

— Тогда вы, по-видимому, располагаете дополнительной информацией, не только этой пленкой, — сказал Фаулер.

— Дополнительная информация сводится к тому, что мы достоверно знаем: они собираются нанести удар именно в вашей стране. Кроме того, о достоверности сказанного свидетельствуют обстоятельства, при которых была обнаружена эта пленка. Они ведь уже не раз пытались это сделать.

— Вы забрали пленку из квартиры Наджира после того, как он был убит?

— Да.

— И вы его сначала не допросили?

— Допрашивать Наджира было бы бесполезно и бессмысленно.

По лицу Фаулера Сэм Корли понял, как тот обозлен, и опустил взгляд на досье, лежавшее на столе перед ним.

— Почему вы решили, что голос на пленке принадлежит именно той женщине, которую вы видели в квартире Наджира?

— Потому что он не успел спрятать пленку в надежное место, — сказал Кабаков. — Наджир был очень осмотрителен.

— Так осмотрителен, что позволил себя убить, — заметил Фаулер.

— Наджир достаточно долго продержался, — ответил Кабаков. — Достаточно долго, чтобы организовать теракты в Мюнхене, в аэропорту Лод… Слишком долго, на мой взгляд. Если теперь вы окажетесь недостаточно осмотрительными, в воздух снова взлетят окровавленные тела, но уже не израильтян, а американцев.

— С чего вы взяли, что теперь, когда Наджир убит, план будет осуществлен?

Корли оторвал взгляд от бумажной скрепки, которую внимательно изучал, и ответил Фаулеру сам:

— Хранить пленку с таким текстом само по себе очень опасно. Такая запись — это почти самый последний шаг. Приказ должен быть к этому времени уже отдан. Я правильно рассуждаю, майор?

Кабаков с первого взгляда мог узнать профессионала, умеющего повернуть допрос в нужную сторону. Сейчас Корли выступал на его стороне.

— Совершенно правильно, — подтвердил он.

— Они могут готовиться к операции в другой стране и перевезти сюда материалы в последний момент, — сказал Корли. — Почему вы полагаете, что женщина работает именно здесь?

— Квартира Наджира была у нас под колпаком довольно долго, — пояснил Кабаков. — Женщина не появлялась в Бейруте ни до, ни после рейда. Пленка была передана на анализ двум лингвистам — экспертам МОССАДа, и оба независимо друг от друга пришли к одному заключению: она изучала английский язык с детства и учитель у нее был англичанин, но в последние год-два ее английский очень сильно американизировался. В квартире нашли одежду американского производства.

— Она могла быть просто связной, явившейся к Наджиру за последними инструкциями, — предположил Фаулер. — А инструкции могли быть переданы куда угодно.

— Если бы она была лишь связной, она в жизни своей не увидела бы Наджира в лицо, — возразил Кабаков. — «Черный сентябрь» разделен на ячейки, как осиное гнездо. Большинство их сотрудников знают не более одного-двух других членов организации.

— Почему же вы и женщину не убили, майор? — спросил Фаулер. Задавая этот вопрос, он не взглянул на Кабакова, и хорошо сделал.

Впервые в разговор вмешался посол:

— Но, мистер Фаулер, причин убивать эту женщину в тот момент не было. Вряд ли можно упрекнуть его за то, что он этого не сделал.

Кабаков на мгновение прикрыл глаза. Эти американцы не осознают опасности. Не слышат предостережений. Мысленным взором он уже видел, как арабская бронетехника с грохотом ползет по склонам Синая, врывается в еврейские города… Танки гонят перед собой толпы беззащитных людей… И все из-за того, что американцев до смерти напугали. Из-за того, что он тогда пощадил эту женщину. Сотни его прежних побед — прах, ничто перед этим провалом. То, что он никак не мог знать, какую важную роль играет эта женщина, нисколько не оправдывало его в собственных глазах. Миссия в Бейрут… Он не довел дело до конца.

Кабаков, не отводя глаз, смотрел прямо в тяжелое лицо Фаулера.

— У вас есть досье на Хафеза Наджира?

— Он проходит в наших файлах по «Аль-Фатаху» как один из руководителей.

— К моей докладной приложено полное досье на Наджира. Ознакомьтесь с фотографиями, мистер Фаулер. На снимках — результаты нескольких подготовленных им акций.

— Я видел достаточно таких материалов.

— Таких вы еще не видели. — Израильский разведчик повысил голос.

— Хафез Наджир мертв, майор Кабаков.

— Туда ему и дорога, Фаулер. Если эта женщина не будет обнаружена, «Черный сентябрь» заставит вас кровью умыться.

Фаулер взглянул на посла, как бы ожидая, что тот вмешается, но взгляд небольших мудрых глаз Иоахима Телла был жестким. Посол разделял точку зрения Кабакова.

Когда Кабаков заговорил снова, голос его был нарочито спокойным:

— Вам придется поверить мне, мистер Фаулер.

— Вы узнали бы ее снова, майор?

— Да.

— Если она работала здесь, зачем ей было ехать в Бейрут?

— Ей нужно было что-то такое, чего она не могла получить на месте. Что-то такое, что мог обеспечить только сам Наджир. Чтобы получить это от него, она должна была лично что-то такое подтвердить.

Кабаков прекрасно понимал, что все это звучит расплывчато, ему и самому противно было себя слышать. Кроме того, он был недоволен тем, что три раза подряд употребил слова «что-то такое».

Фаулер раскрыл было рот, но Корли опередил его:

— Вряд ли речь шла об оружии.

— Да уж, сюда оружие везти — нелепее и быть не может, — мрачно заметил Фаулер.

— Речь могла идти либо о каком-то оборудовании, о связи с другой ячейкой, либо, возможно, с более высоким лицом в организации, — продолжал Корли. — Очень сомнительно все же, чтобы речь шла о получении доступа к более высокому лицу. Насколько я знаю, разведка АРЕ тут мало чего стоит.

— Да, — сказал посол. — Уборщик посольства продает их агентам содержимое моих мусорных корзин и покупает то же самое у их уборщика. От нас к ним идут рекламные проспекты и фиктивная переписка, от них к нам — запросы от кредиторов и проспекты специфических резиновых изделий.

Совещание продолжалось еще минут тридцать, потом американцы стали прощаться.

— Я попытаюсь утром включить этот вопрос в повестку завтрашнего совещания в Лэнгли,[15 - Лэнгли — город в штате Виргиния близ Вашингтона, где расположена штаб-квартира ЦРУ.] — пообещал Корли.

— Если нужно, я мог бы…

— Вашей докладной и пленки совершенно достаточно, майор, — прервал его Фаулер.

Был четвертый час утра, когда американцы вышли из посольства.

— Ой-вей, арабы идут! — произнес Фаулер, когда они шли к машинам.

— А если всерьез?

— А если всерьез, я тебе не завидую: вряд ли Голубоглазка Беннет будет так уж доволен, что ты отнимаешь у него время на эту ерунду, — ответил Фаулер. — Если к нам сюда и явились эти ненормальные, агентство все равно ими заниматься не будет. Ты же знаешь, старина, нам запрещено играть в эти игры на территории Соединенных Штатов. — ЦРУ все еще отмывалось после Уотергейта. — Если отдел ближневосточных проблем что-нибудь такое разыщет, мы вам сразу же сообщим.

— А с чего это ты так завелся там, в посольстве?

— Да мне это все до смерти надоело, — ответил Фаулер. — Мы ведь сотрудничали с израильтянами в Риме, в Лондоне, в Париже, а как-то даже в Токио. Нащупаешь какого-нибудь араба, дашь им наводку, и что дальше? Думаешь, они попробуют его перевербовать? Ничего подобного. Установить за ним слежку? Обязательно. Но только для того, чтобы выяснить его связи. И тут — бабах! И нет больше этих арабов, а мы оказываемся в положении пса, ухватившего зубами собственный хвост.

— Не надо им было Кабакова посылать, — сказал Корли.

— Ну как же — не надо! Ты обратил внимание, что сегодня не было Вейсмана — их военного атташе? Мы же с тобой оба знаем, что он занимается разведкой. Но он сейчас пробивает сделку с «фантомами», а Израиль не хочет показать в открытую, что эти два дела связаны между собой.

— Ты будешь завтра на совещании в Лэнгли?

— Еще бы! А с Кабаковым — смотри в оба, не то сядешь в хорошую лужу.




Каждый четверг по утрам сотрудники американских спецслужб собираются на совещание в экранированном свинцом зале без окон, в самой глубине здания штаб-квартиры ЦРУ в Лэнгли, в штате Виргиния. Здесь представлены ЦРУ, ФБР, Управление национальной безопасности, Секретная служба президента, Национальное бюро военной разведки и советники по военной разведке при Объединенном комитете начальников штабов. Эксперты вызываются по мере надобности. В соответствии с повесткой дня вызывают примерно четырнадцать экспертов. Вопросов для обсуждения много, регламент строго ограничен.

Корли говорил десять минут, Фаулер — пять, а представитель Следственного отдела службы иммиграции и натурализации — и того меньше.

Кабаков уже ждал в крохотном кабинете Корли в штаб-квартире ФБР, когда тот вернулся из Лэнгли.

— Мне поручили поблагодарить вас за то, что вы приехали, сказал Корли. — Госдепартамент намерен выразить благодарность вашему послу. Наш посол в Тель-Авиве намерен выразить благодарность господину Игалу Аллону.

— Спасибо, спасибо. Теперь скажите, что вы собираетесь предпринять?

— Да ничего особенного, — ответил Корли, раскуривая трубку. — Фаулер притащил кучу пленок с записями передач «Радио-Бейрут» и «Радио-Каир». Он заявил, что все они полны угроз, которые, однако, до сих пор так ни к чему и не привели. ЦРУ сейчас сличает голос на вашей пленке с остальными.

— Эта пленка — не угроза. Она должна прозвучать после.

— ЦРУ уже связалось со своими людьми в Ливане.

— В Ливане люди ЦРУ покупают то же дерьмо, что и наши спецслужбы, и чаще всего — из тех же источников, — сказал Кабаков. — Информацию, которая часа через два появляется во всех газетах.

— А то и раньше, — согласился Корли. — Посмотрите пока эти фотографии. Нам известно около сотни сочувствующих «Аль-Фатаху». Это, как мы подозреваем, участники «Движения 5 июля» здесь, у нас. Служба иммиграции и натурализации, естественно, не кричит об этом на каждом углу, но у них имеются досье на подозрительных иностранцев-арабов. Только вам для этого придется съездить в Нью-Йорк.

— А вы могли бы своей властью отдать таможенным службам распоряжение о повышенной бдительности?

— Это я уже сделал. И это — главный наш козырь. Для крупной акции они скорее всего постараются ввезти бомбу откуда-то извне. Конечно, если это действительно бомба, — сказал Корли. — За последние два года у нас здесь было три небольших взрыва, ответственность за которые взяло на себя «Движение 5 июля», все — в израильских офисах в Нью-Йорке. Из этого…

— Один раз они использовали пластиковую взрывчатку, в двух других случаях — динамит, — прервал его Кабаков.

— Совершенно верно. Вы, как всегда, в курсе. Очевидно, здесь им не удается добыть нужное количество пластиковой взрывчатки, иначе они не таскались бы повсюду с динамитом и не подрывались бы то и дело, пытаясь экстрагировать нитроглицерин.

— В «Движении 5 июля» полно дилетантов, — сказал Кабаков. — Наджир ни за что не доверил бы им осуществление этой акции. Взрывчатка пойдет по другим каналам. Если она еще не доставлена сюда, ее должны привезти. — Израильский разведчик встал и подошел к окну. — Значит, ваше правительство разрешает мне доступ к досье и отдает распоряжение по таможне, чтобы искали того, кто везет бомбу? Всего-навсего?

— Мне искренне жаль, майор, но я не знаю, что еще мы можем сделать, имея на руках лишь такую информацию.

— США могли бы попросить своих новых союзников в Египте, чтобы те оказали давление на Каддафи в Ливии. Это он финансирует «Черный сентябрь». Этот подонок выдал им пять миллионов долларов из государственной казны в награду за бойню в Мюнхене. Он мог бы запретить акцию, если бы египтяне как следует на него надавили.

Полковник Муамар Каддафи — лидер Ливийской Джамахирии обхаживал Египет, пытаясь упрочить свои позиции в арабском мире. Поэтому он скорее всего уступил бы настояниям египтян.

— Госдепартамент не хочет ввязываться в это дело, — сказал Корли.

— Американская разведка вообще не верит, что они нанесут удар здесь, верно, Корли?

— Да, — устало ответил Корли. — Они считают, у арабов не хватит решимости.




Глава 4


В этот самый момент грузовое судно «Летиция» пересекало 21-й меридиан, направляясь в Нью-Йорке заходом на Азорские острова. В запертом отсеке глубокого носового трюма находились 545 килограммов пластиковой взрывчатки, упакованной в серого цвета ящики.

Близ этих ящиков, в непроницаемой мгле трюма, лежал в полусознании Али Хассан. Огромная крыса взобралась ему на живот и подбиралась к лицу. Хассан лежал так уже три дня: капитан Кемаль Лармозо прострелил ему живот.

Крыса была голодна, но не настолько, чтобы утратить осторожность. Поначалу ее отпугивали стоны Хассана, но сейчас она слышала лишь прерывистое хриплое дыхание. Она приостановилась на запекшейся корке, покрывавшей вздувшийся живот и обнюхала рану. Потом двинулась дальше — на грудь.

Хассан еще мог чувствовать ее коготки сквозь ткань рубашки. Нужно ждать. В левой руке он сжимал ломик, который выронил капитан Лармозо, когда Хассан застал его у серых ящиков. А в правой руке у Хассана был пистолет «Вальтер-ППК», который он не успел выхватить вовремя. Он не собирался стрелять в крысу. Выстрел могут услышать. Надо, чтобы предатель Лармозо подумал, что он мертв, когда снова спустится в трюм.

Теперь крыса чуть не упиралась носом ему в подбородок. От его затрудненного дыхания у нее шевелились усы.

Собрав все свои силы, Хассан взмахнул ломиком наискось над грудью и почувствовал, что попал крысе в бок. Коготки на мгновение впились в кожу, когда крыса рывком соскочила с его груди, и он услышал, как они заскребли по железному настилу палубы: крыса убегала.

Прошло несколько минут. Потом Хассан расслышат слабый шорох. Ему показалось, шорох слышится из штанины. Но Хассан уже не ощущал своего тела ниже пояса и был за это благодарен судьбе.

Соблазн покончить с собой был велик, и мысль об этом теперь не покидала его ни на минуту. У него еще хватит сил поднести к виску «вальтер». И он обязательно так и сделает, говорил он себе, как только придет Мухаммад Фазиль. До тех пор он будет охранять ящики.

Хассан не знал, сколько времени он пролежал вот так в темноте. Но понимал, что теперь сознание будет все чаще покидать его, и пытался использовать то время, что у него оставалось. Когда он застал Лармозо у ящиков с ломиком в руках, до Азорских островов оставалось чуть больше трех дней пути. Если Мухаммад Фазиль 2 ноября не получит оттуда телеграмму от Хассана, как было договорено, у него будет два дня до отплытия «Летиции», Азоры — последний порт захода перед Нью-Йорком.

Фазиль все сделает, думал Хассан, я его не подведу.

Каждый толчок изношенного двигателя «Летиции», сотрясая палубный настил, отдавался в голове у Хассана. В глазах плавали красные круги. Он напрягал слух, чтобы расслышать биение дизеля, и думал, что слышит пульс Бога.

В восемнадцати метрах над днищем трюма, где лежал Хассан, капитан Кемаль Лармозо отдыхал в своей каюте, потягивая пиво «Саппоро» прямо из бутылки и слушая новости. Ливанская армия снова ведет бои с партизанами. Прекрасно, думал он, чума их всех порази, тех и других.

Ливанские чиновники вечно грозили отнять у него лицензию, а партизаны могли запросто отнять у него жизнь. Когда бы он ни заходил в Бейрут, Тир или Тобрук, всегда приходилось платить и тем, и другим. И партизанам меньше, чем этим любителям трахать верблюдов, этим скотоложцам из ливанской таможни.

Теперь ему достанется от партизан. Он сразу понял, что ему от них не уйти, когда Хассан застал его у ящиков. Уж Фазиль со своими подручными спуску ему не даст, когда он вернется в Бейрут. А может, ливанцы хоть чему-то научатся у короля Хуссейна и выдворят партизан из страны. Тогда платить придется только одной стороне. До чего же ему все это осточертело! «Отвези этого туда». «Доставь оружие». «Держи язык за зубами». Я все знаю про то, как надо держать язык за зубами, думал Лармозо. Зря, что ли, у меня ухо такое? Такое не от спешки во время бритья бывает. Он однажды обнаружил магнитную мину на облепленном ракушками корпусе «Летиции», ниже ватерлинии, и взрыватель уже был наготове. Они и не задумались бы взорвать судно, если бы он отказался выполнить их требования.

Лармозо был огромен и волосат, и несло от него так, что даже у бывалых матросов щипало в носу от этой вони. А когда он ложился, койка провисала чуть не до пола под его тяжестью. Сейчас он зубами откупорил еще бутылку «Саппоро» и задумался, уставившись поросячьими глазками на прилепленный к переборке разворот итальянского порножурнала, изображающего содомитов противоположных полов в процессе соития.

Потом он поднял с пола маленькую фигурку Мадонны, стоявшую у самой койки, и поставил себе на грудь. Она была сильно поцарапана — это он ковырял ее ножом, пока не понял, что это такое. Лармозо были известны три места, где за взрывчатку давали наличными. В Майами был один кубинец, сбежавший с острова, ума у него было гораздо меньше, чем денег. Еще в Доминиканской Республике жил человек, который всегда готов был выложить кучу бразильских крузейро за все, что стреляет или взрывает. Третьим возможным покупателем было правительство Соединенных Штатов.

Конечно, он в этом случае получит вознаграждение. Но Лармозо знал, что, кроме того, есть масса других преимуществ, если иметь дело с американцами. Американские таможенники смогут тогда забыть о некоторых своих предубеждениях по отношению к нему.

Вообще-то Лармозо вскрыл ящики, потому что хотел иметь компромат на импортера — Бенджамена Музи и сорвать хороший куш. Чтобы заставить Музи раскошелиться, надо было знать, сколько на самом деле стоит контрабандный груз. Раньше Лармозо никогда не трогал грузы, предназначенные для Музи, не стал бы делать это и сейчас, если бы не упорные слухи о том, что Музи сворачивает свои дела на Ближнем Востоке. А если так, то левые доходы капитана существенно снизятся. Как знать, может это последний фрахт Музи, так почему не сорвать куш поувесистее?

Лармозо думал, что везет хорошую партию наркотиков — Музи часто закупал гашиш у «Аль-Фатаха». А вместо этого наткнулся на пластиковую взрывчатку. Тут-то его и застал Хассан и как дурак схватился за свою пушку. Взрывчатка — это ведь совсем другое дело, не то что наркотики. Тут друзья уже не могут пошантажировать друг друга, оставаясь друзьями.

Лармозо очень надеялся, что Музи сможет уладить дело с боевиками и получить хорошую прибыль от продажи взрывчатки. Но конечно, уже после того, как задаст ему хорошую трепку за то, что сунул нос в ящики. Ну а если Музи откажется сотрудничать, не захочет взять Лармозо в долю и утихомирить боевиков, тогда Лармозо оставит взрывчатку себе и загонит ее кому-то еще. Если уж скрываться, то лучше быть богатым и здоровым…

Только сперва надо точно подсчитать, сколько всего есть на продажу, да еще избавиться от кое-какого дерьма там, в трюме.

Лармозо знал, что Хассан тяжело ранен. И теперь считал, что у Хассана было достаточно времени, чтобы подохнуть. Он решил, что зашьет Хассана в мешок, а балласт прикрепит уже в гавани Понта-Дельгада, когда на борту останется только якорная вахта. Тело он сбросит в глубоких водах, подальше от Азор.




В Бейруте Мухаммад Фазиль заходил на телеграф каждый час, справляться, нет ли ему телеграммы. Поначалу он думал, что телеграмма Хассана с Азор просто задержалась. Раньше телеграммы всегда приходили к полудню. За то время, что дряхлый сухогруз двигался все дальше на запад, Фазиль получил уже три известия: из Бенгази, Туниса и Лиссабона. Текст всегда был разный, но означали телеграммы одно: взрывчатка в порядке. В той, которую он ждал теперь, должно было сообщаться: «Матери сегодня гораздо лучше», подпись — «Хосе». В шесть вечера, так и не получив телеграммы, Фазиль отправился в аэропорт. У него с собой были документы на имя фотографа-алжирца и фотокамера для скоростной съемки. Камера была выпотрошена, в ней теперь помещался револьвер «магнум-357». На всякий случай Фазиль заказал билет на самолет еще две недели назад. В Понта-Дельгада он должен быть завтра, в четыре часа дня.




Капитан Лармозо сменил своего первого помощника у штурвала, когда ранним утром 2 ноября «Летиция» огибала скалистые берега Санта-Марии. Капитан обошел остров с юго-запада и повернул на север, к Сан-Мигелю, чтобы зайти в порт Понта-Дельгада.

В свете зимнего солнца этот португальский город радовал глаз своими белыми, крытыми красной черепицей домами. Вечнозеленые деревья вокруг домов тянулись вверх — они были почти той же высоты, что и колокольня. За городом плавно вздымались горные склоны, на них лоскутным одеялом раскинулись поля.

В порту у причала, когда команда освободила судно от партии малой сельскохозяйственной техники и грузовая марка «Летиции» поднялась над водой, на корабль было страшно смотреть — так оброс его корпус ракушками. Но вот на борт доставили ящики с минералкой, и «Летиция» снова опустилась по ватерлинию в портовые воды.

Лармозо нисколько не беспокоился: разгрузка и погрузка будут проводиться только в кормовом трюме. Небольшой, запертый на замок отсек носового трюма никто не потревожит.

Большая часть работы была закончена на следующий день еще до наступления вечера, и Лармозо отпустил команду на берег. Казначей выдал матросам деньги, но немного — только чтобы каждому хватило провести время в баре и у девочек.

Команда заторопилась прочь по набережной в предвкушении веселого вечера, матрос, опередивший всех, не успел даже толком стереть с шеи мыльную пену после бритья. В спешке никто не заметил худощавого человека у колонны портика «Банко насиональ ультрамарино». Он явно пытался сосчитать, сколько матросов сошло на берег, пока они гурьбой валили мимо него.

На корабле воцарилась тишина, слышны были лишь шаги капитана Лармозо: он спускался в мастерскую — небольшой отсек при машинном отделении, тускло освещенный забранной в проволочную сетку лампочкой. Порывшись в куче железного хлама, он отыскал среди старых деталей шатун с цапфой, валявшийся здесь с весны, когда у «Летиции» заклинило двигатель на Тобрукском рейде. Шатун походил на огромную железную кость, когда Лармозо поднял его в руках, прикидывая вес. Уверившись, что его веса хватит, чтобы увлечь тело Хассана в глубины вод, на самое дно Атлантического океана, капитан оттащил шатун на корму и запер там в рундуке вместе с мотком веревки.

Затем он отправился в камбуз, взял из запасов кока большой парусиновый мешок для мусора и направился через пустую кают-компанию к трапу. Перебросив мешок через плечо, словно мексиканскую шаль, он шел, насвистывая сквозь зубы, и звук его тяжелых шагов громким эхом отдавался в тиши коридора. Вдруг позади себя он расслышал какой-то шум. Лармозо замер, прислушиваясь. Может, это просто старик вахтенный ходит там, на верхней палубе. Из кают-компании, через люк, Лармозо выбрался к трапу и стал спускаться вниз по железным ступеням на уровень носового трюма. Однако входить в трюм не стал. Вместо этого он грохнул крышкой люка и отошел назад. Прислонившись к переборке у подножия трапа, он смотрел вверх, пытаясь разглядеть, что делается там, у верхнего люка, в самом устье железной лестничной шахты, на дне которой он сейчас стоял. Облегченный пятизарядный эруэйт системы «смит-и-вессон» в его огромной руке выглядел словно детский леденцовый пистолет.

Лармозо стоял и смотрел, и вот вверху откинулась крышка люка, и в проеме показалась маленькая аккуратная голова Мухаммада Фазиля. Он двигался медленно и осторожно, словно змея на охоте.

Лармозо выстрелил, оглушительный грохот заполнил лестничную шахту, отдаваясь от железных стен. Пуля с визгом отскочила от стального поручня. Лармозо нырнул в люк трюма и захлопнул за собой крышку. Он ждал в темноте, обливаясь потом, и отвратительный запах его тела смешивался с запахом ржавчины и застывшей смазки.

Звук шагов на ступенях трапа был размеренным и спокойным. Лармозо понимал, что Фазиль спускается, держась за поручень одной рукой, сжимая в другой оружие. И конечно, держит под прицелом крышку люка. Лармозо протиснулся за контейнер, метрах в четырех от единственного входа в трюм. Время работало на него. Кто-нибудь из матросов так или иначе скоро приволочется на судно. Надо придумать, что бы такое предложить Фазилю, как выкрутиться. Нет, ничего не выйдет. Осталось еще четыре патрона. Он просто пристрелит Фазиля, когда тот сунется в люк. Решено.

Шаги по трапу на мгновение затихли. Затем грохнул «магнум» Фазиля, и пуля пробила крышку люка, разметав осколки по трюму. Лармозо выстрелил в ответ, но его пуля — 38-го калибра, спешиал, — лишь оставила вмятину на металле. Увидев, что крышка откинулась и в проеме появился темный силуэт, Лармозо продолжал стрелять.

При вспышке последнего выстрела он разглядел, что стрелял в подушку, взятую с дивана в кают-компании. Тогда Лармозо бросился бежать, спотыкаясь в темноте и проклиная все на свете. Он бежал к носовому отсеку.

Он возьмет «вальтер» Хассана и прикончит Фазиля на месте. Огромный и толстый, Лармозо тем не менее двигался довольно легко. К тому же он прекрасно знал планировку трюма. За полминуты он добежал до переборки и, нащупав дверцу, полез за ключом. От вони, ударившей ему в нос, когда он шагнул в отсек, у него перехватило дыхание. Чтобы не выдать себя, он не стал зажигать свет и пополз вперед по палубному настилу в черной как деготь мгле, пытаясь нащупать ноги Хассана и чертыхаясь себе под нос. То и дело он натыкался на контейнеры и ящики, приходилось менять направление, ползти вкруговую. Наконец он нащупал ботинок. Лармозо повел рукой вдоль штанины и вверх по животу, к поясу. «Вальтера» за поясом не было. Он ощупал тело с обеих сторон. Тронул руку повыше локтя, почувствовал, как она шевельнулась, но так и не обнаружил оружия — до тех пор, пока выстрел из «вальтера» не ударил ему прямо в лицо.

Звон в ушах был таким оглушающим, что Фазиль только через несколько минут смог расслышать хриплый шепот из носового отсека:

— Фазиль! Фазиль!

Луч крохотного фонарика прорезал черноту отсека, по железному настилу зацарапали коготки: кто-то поспешил удрать из лужицы света. Фазиль провел лучом по кровавому месиву, что недавно было лицом Лармозо. Капитан лежал на спине, убитый наповал. Фазиль шагнул в отсек.

Опустившись на колени, он взял в ладони изувеченное крысами лицо Али Хассана. Губы раскрылись.

— Фазиль?

— Ты все правильно сделал, Хассан. Я приведу врача.

Фазиль видел — положение безнадежно. Хассану, живот которого вздуло от перитонита, уже ничто не поможет. Но Фазиль вполне мог похитить какого-нибудь врача за полчаса до отплытия «Летиции» и привести его на борт. А потом убить где-нибудь в открытом море, до прихода в Нью-Йорк. Хассан заслуживает и большего. Это было бы только гуманно.

— Хассан, я вернусь через пять минут, принесу аптечку. Я оставлю тебе свет.

В ответ раздался чуть слышный шепот:

— Я выполнил задание?

— Ты все сделал как надо. Отдохни, друг. Сейчас я принесу морфий, а после приведу врача.

Фазиль ощупью пробирался к выходу в черноте трюма, когда позади раздался выстрел «вальтера». Он остановился и на мгновение прижался лбом к холодному металлу корабля.

— Вы все за это заплатите, — прошептал он.

Он обращался к целому народу, к людям, которых в жизни своей никогда не видел.




Старик матрос на якорной вахте все еще не пришел в себя; он так и лежал там, где Фазиль его «обезвредил», с огромной шишкой на затылке. Фазиль оттащил его в кабину первого помощника и уложил на койку. Потом сел и задумался.

Поначалу они планировали, что ящики будут доставлены в Бруклинский порт и получены импортером Бенджамином Музи. Выяснить, связался ли Лармозо с Музи заранее, чтобы с его помощью осуществить этот предательский план, не представлялось возможным. Музи все равно придется обезвредить: он слишком много знает. Таможенникам захочется узнать, куда подевался Лармозо. Посыплются вопросы. Не похоже, чтобы кто-то еще на корабле знал, что находится в ящиках. Ключ от носового отсека вместе со всей свисавшей с кольца связкой так и остался торчать в замке, когда Лармозо подох. Теперь эта связка лежала в кармане у Фазиля. Взрывчатка не должна прибыть в нью-йоркский порт вовсе, это ясно.

Первый помощник, Мустафа Фаузи, оказался человеком вполне разумным и не очень храбрым. Около полуночи, когда Фаузи вернулся на корабль, Фазиль поговорил с ним. Беседа была совсем не долгой. В одной руке Фазиль держал большой черный револьвер, в другой — две тысячи американских долларов. Фазиль осведомился о состоянии здоровья сестры и матушки Фаузи, проживающих в Бейруте, а затем высказал предположение, что их здоровье и благополучие в значительной степени будут зависеть от того, согласится ли Фаузи ему помогать. Фаузи сразу же согласился.




В семь часов вечера по восточному времени[16 - Восточное время — стандартное время, принятое на востоке Канады, в США и на востоке Австралии.] в доме Майкла Ландера зазвонил телефон. Майкл работал в гараже и сам взял отводную трубку. Далия размешивала краску в большой жестянке.

По шуму и треску в трубке Ландер понял, что звонят издалека. Мужской голос, довольно приятный, английская речь с акцентом, слегка напоминающим оксфордский выговор Далии. Мужчина попросил к телефону «хозяйку дома».

Далия бросилась к телефону. Последовала долгая и утомительная беседа по-английски о родственниках и о какой-то недвижимости. Беседу завершила пулеметная очередь арабского сленга, продолжавшаяся секунд двадцать.

Далия повернулась к Майклу, прикрыв трубку ладонью:

— Майкл, нам придется забрать взрывчатку в открытом море. Ты можешь достать катер?

Мозг Ландера работал молниеносно.

— Да. Передай место встречи: сорок миль к востоку от маяка Барнегат, за полчаса до заката. Установим визуальный контакт, пока еще светло, встанем борт о борт, как только стемнеет. Если сила ветра превысит пять баллов, операция откладывается ровно на двадцать четыре часа. Скажи, пусть перепакует груз так, чтобы каждый тюк был под силу одному человеку.

Далия быстро закончила разговор по телефону.

— Вторник, двенадцатого, — сообщила она и с удивлением посмотрела на Майкла. — Послушай, ты что, вот так, моментально, смог разработать весь этот план?

— Нет, — ответил Ландер.

Далия давно поняла, что Ландеру нельзя лгать. Это было бы столь же глупо, как закладывать в компьютер лишь наполовину верные данные и ожидать правильного ответа. К тому же он всегда замечал даже малейшее ее намерение уклониться от истины. Теперь она была до глубины души рада, что с самого начала посвятила его во все детали плана доставки взрывчатки в США.

Он терпеливо выслушал ее рассказ о том, что произошло на «Летиции».

— Ты думаешь, Музи навел Лармозо на это дело? — спросил он.

— Фазиль не знает. У него не было возможности допросить Лармозо. Ничего не поделаешь — приходится считать, что он навел. Мы не можем рисковать, правда ведь, Майкл? Если только он решился сам заняться этим грузом, забрать себе аванс и продать взрывчатку кому-то еще, то, значит, он заложил нас американским властям. Он и не мог бы поступить иначе, ему ведь собственную шкуру надо спасать. Даже если он и не предал нас, его все равно придется обезвредить. Он слишком много знает. И он тебя видел. Он может тебя опознать.

— Вы с самого начала решили, что его надо будет убрать?

— Да. Он ведь никогда не был с нами и, кроме того, занят опасным делом. Если полиция решит потрясти его по другому поводу, кто знает, что он им там наплетет? — Далия вдруг поняла, что переборщила, и умерила пыл. — Мне нестерпима мысль, что Музи — постоянная угроза тебе, Майкл, — добавила она мягко. — Да ведь ты и сам ему не доверяешь, правда? Ты даже разработал план получения взрывчатки в открытом море, просто так, на всякий случай, да? Это просто потрясающе!

— Ага. Просто потрясающе, — откликнулся Ландер. — Только вот что. С Музи ничего не должно случиться, пока мы не получим взрывчатку. Если он заложил нас полиции, чтобы обеспечить себе безопасность — не важно, по какой причине, — ловушка будет расставлена в порту. До тех пор пока они полагают, что мы туда сами явимся, они вряд ли станут перебрасывать людей по воздуху, чтобы устроить засаду на корабле. Если с Музи разделаются до прихода судна, полиция будет знать, что мы и не собираемся появляться в порту. Нас уже будут ждать, когда мы отправимся на корабль. — Ландера вдруг охватил гнев, губы у него побелели. — Что, этот ваш генератор идей, этот мешок с верблюжьим дерьмом, никого лучше Музи найти не мог?

Далия и бровью не повела. Она не стала напоминать ему, что это он сам первый отправился к Музи. Она была уверена — этот новый приступ гнева будет подавлен и пополнит запас злости, хранящийся в душе Ландера. И это будет только на пользу, когда дойдет до дела.

На мгновение он прикрыл глаза.

— Тебе придется сделать кое-какие покупки, — сказал он. — Дай-ка мне карандаш.




Глава 5


Теперь, когда Хафез Наджир и Абу Али погибли, только Далия и Мухаммад Фазиль знали Ландера в лицо. Однако и Бенджамин Музи видел его несколько раз: именно он и был первым звеном цепочки, приведшей Майкла к «Черному сентябрю» и взрывчатке.

С самого начала главной проблемой было — где раздобыть взрывчатку. В жарком пламени озарения, впервые осознав, что надо сделать, Майкл еще не понимал, что без посторонней помощи не обойтись. Сделать все это самому, в одиночку, — в этом заключался особый смысл. Но по мере того как план все пышнее расцветал в его мозгу, а сам Майкл все чаще и чаще смотрел вниз, на бессмысленные толпы людей, он пришел к выводу, что эти люди заслуживают гораздо большего, чем несколько ящиков динамита, которые он сможет купить или украсть. Этим людям следует уделить гораздо больше внимания; тут не обойдешься шрапнелью из беспорядочно разметанных при взрыве осколков гондолы и нескольких килограммов гвоздей.

Временами, посреди ночи, когда он лежал без сна, опрокинутые лица людей толпы заполняли потолок его спальни: лица с раскрытыми ртами, колеблющиеся, словно поле цветов под ветром. Множество лиц, и большинство из них — лицо Маргарет. И тогда огненный жар его собственного лица поднимался вверх, к ним, закручиваясь воронкой, как Крабовидная туманность, сжигая их дотла. Майкл успокаивался и засыпал.

Ему нужна пластиковая взрывчатка. Во что бы то ни стало.

Ландер дважды пересек страну из конца в конец, разыскивая взрывчатку. Он побывал на трех военных складах, прикидывая, можно ли украсть взрывчатку оттуда, но убедился, что это — безнадежное дело. Он посетил завод крупной корпорации, производящей детский крем и напалм, промышленные клеящиеся материалы и пластиковую взрывчатку, но обнаружил, что заводская охрана там столь же бдительна, что и на военных складах, и значительно более изобретательна. Пытаться экстрагировать нитроглицерин из динамита было невозможно из-за его неустойчивости.

Ландер жадно проглядывал газеты, выискивая статьи о террористах, взрывах и бомбах. Кипа вырезок в его спальне росла день ото дня. Он оскорбился бы, узнав, что его поведение было вполне типичным, что множество психически нездоровых людей собирают точно такие же вырезки у себя в спальне, поджидая наступления Часа. В спальне Майкла большинство вырезок пестрело иностранными адресами: Рим, Хельсинки, Дамаск, Гаага, Бейрут…

Где-то в середине июля, в Цинциннати, к нему вдруг пришло озарение. Отлетав над ярмаркой, он выпивал в баре мотеля, потихоньку пьянея. Было поздно. В холле работал телевизор, подвешенный к потолку над самым краем стойки бара. Ландер сидел чуть ли не под телевизором, уставясь в стакан. Большинство посетителей сидели на своих табуретах лицом к Майклу, отвернувшись от стойки, и бледный свет экрана играл на поднятых к телевизору лицах, лишая их красок.

Ландер встряхнулся. Что-то такое было в лицах посетителей бара, смотревших передачу. Испуг. Гнев. Не настоящий страх — ведь сами они были в безопасности. Они смотрели на экран так, как смотрит на волков человек из окна одинокой хижины. Ландер взял свой стакан и прошел к концу бара, откуда он тоже мог видеть экран. На экране — «Боинг-747», совершивший посадку в пустыне. Волны зноя дрожат вокруг. Взрывается носовая часть фюзеляжа, затем центральная, и вот уже весь самолет скрывается в клубах огня и дыма. Шел повтор спецвыпуска новостей, тема — арабский терроризм.

Мюнхенские кадры. Кошмар в Олимпийской деревне. Вертолет в аэропорту. Приглушенный звук выстрелов в кабине: стреляют в израильских спортсменов. Посольство в Хартуме: убийство американских и бельгийских дипломатов. Руководитель «Аль-Фатаха» Ясир Арафат отказывается взять на себя ответственность за содеянное.

Снова Ясир Арафат — на пресс-конференции в Бейруте. Выступает с яростными обвинениями в адрес Великобритании и Соединенных Штатов, помогающих Израилю осуществлять террористические нападения на участников Движения сопротивления. Арафат говорит: «Когда придет час нашего возмездия, мир содрогнется». В глазах его лунами отражается свет телевизионных юпитеров.

Заявление полковника Каддафи о всесторонней поддержке. Каддафи — последователь Наполеона и неизменный союзник и спонсор «Аль-Фатаха». «Соединенные Штаты напрашиваются на хорошую пощечину, — говорит он. И завершает: — Господи, прокляни Америку!»

— Подонок, — проворчал рядом с Ландером человек в костюме для игры в кегли. — Все они подонки.

Ландер громко рассмеялся. Несколько человек за стойкой обернулись к нему.

— Тебе смешно, парень?

— Нет-нет, уверяю вас, сэр, мне вовсе не смешно. Сам ты подонок.

Ландер положил деньги на стойку и ушел. Вслед ему неслась громкая ругань.

У Ландера не было знакомых арабов. Он принялся выискивать сообщения о собраниях американских арабов, сочувствующих делу палестинцев. Однако, посетив лишь одно такое собрание в Бруклине, он убедился, что арабы, имеющие американское гражданство, слишком законопослушны для его целей. На собрании обсуждались такие понятия, как «справедливость» и «права личности», а руководство организации призывало ее членов писать в конгресс. И Ландер не сомневался, что, начни он прощупывать их, пытаясь отыскать более воинственно настроенных, к нему тут же подкатится переодетый полицейский с передатчиком в штанине.

С демонстрациями в поддержку палестинцев в Манхэттене дело обстояло нисколько не лучше. На площади перед зданием ООН и на Юнион-сквер он обнаружил всего человек двадцать юнцов-арабов, зато евреев вокруг них было — что капель в море.

Нет, все это никуда не годилось. Ему нужен знающий свое дело и от жадности на все готовый мошенник с надежными связями на Ближнем Востоке.

И такого мошенника удалось найти. Ландер узнал имя Бенджамена Музи от знакомого летчика — пилота международных линий, который в футляре для бритвенных принадлежностей привозил Музи с Ближнего Востока пакетики с весьма интересным содержимым.

Контора Музи находилась в самом конце обшарпанного здания — старого склада — на Седжвик-стрит, в Бруклине. В мрачноватое помещение конторы Ландера провел очень крупный и очень дурно пахнущий грек. И пока они пробирались сквозь лабиринт ящиков и коробок, огромная лысина провожатого отражала тусклый свет редких лампочек на потолке. Только дверь конторы явно стоила дорого. Стальная, с двумя засовами и замком фирмы «Фокс». Прорезь для писем — на уровне живота посетителя и закрывается изнутри толстой металлической крышкой на прочных петлях; к тому же и она может быть заперта на задвижку.

Музи был невероятно толст. Он задыхался и постанывал, убирая со стула кипу счетов. Затем предложил Ландеру сесть.

— Что вам предложить? Может, хотите подкрепиться?

— Нет.

Музи осушил бутылку минеральной воды и выудил еще одну из холодильника. Бросил в бутылку две таблетки аспирина и сделал большой глоток.

— По телефону вы сказали, что хотите поговорить со мной по очень важному делу и весьма конфиденциально. Поскольку вы так и не сообщили мне своего имени, вы не возражаете, если я стану называть вас Хопкинс?

— Нисколько.

— Отлично. Итак, мистер Хопкинс, когда человек говорит «весьма конфиденциально», речь обычно идет о нарушении закона. Если это тот самый случай, у нас с вами ничего не выйдет. Вы меня поняли?

Ландер вынул из кармана пачку банкнот и положил Музи на стол. Музи не только не притронулся к деньгам, он даже не удостоил их взглядом. Ландер забрал деньги и направился к двери.

— Минуточку, мистер Хопкинс.

Музи махнул греку, тот подошел к Ландеру и тщательно обыскал его. Потом посмотрел на Музи и отрицательно покачал головой.

— Садитесь, пожалуйста. Спасибо, Салоп. Подожди пока за дверью.

Огромный грек вышел, закрыв за собой дверь.

— Отвратительное имя, — сказал Ландер.

— Да, но он ведь этого не сознает, — сказал Музи, отирая платком лицо. Он сложил пальцы домиком под подбородком и выжидательно посмотрел на Ландера.

— Я так понимаю, что вы — человек с весьма обширными связями.

— На самом деле я весьма обширный человек с гораздо менее обширными связями.

— Мне хотелось бы получить совет…

— Вы заблуждаетесь, мистер Хопкинс, если полагаете, что, разговаривая с арабом, нужно обязательно быть по-арабски многословным и говорить обиняками. Тем более что в большинстве случаев вам, американцам, недостает утонченности, это делает ваше многословие совершенно неинтересным. Моя контора не прослушивается. У вас микрофона тоже явно нет. Так что давайте выкладывайте, что у вас там.

— Мне нужно, чтобы мое письмо доставили начальнику разведки «Аль-Фатаха».

— И кто же это такой?

— Мне это неизвестно. Вы можете это узнать. Мне сказали, что в Бейруте вы можете практически все. Письмо будет запечатано особым образом и должно быть доставлено нераспечатанным.

— Само собой разумеется. — Музи смотрел на Ландера, полуприкрыв глаза тяжелыми веками, словно черепаха.

— Вы думаете, это будет письмо-бомба? Ничего подобного. Вы сможете проследить — с расстояния в десять шагов — как я буду вкладывать письмо в конверт. Вы сможете даже лизнуть полоску клея на клапане конверта, а я потом запечатаю его особым образом.

— Видите ли, я имею дело с людьми, которых интересуют деньги. Те, кого интересует политика, очень часто забывают платить по счетам. А то еще и ухлопают тебя же из-за собственной несостоятельности. Не думаю, что…

— Две тысячи долларов сейчас же и две тысячи — если письмо благополучно найдет адресата. — Ландер снова положил деньги на стол. — И еще. Я бы посоветовал вам открыть номерной счет в банке в Гааге.

— Это еще зачем?

— Чтобы было куда поместить крупный куш в ливийской валюте, если вам вдруг вздумается уйти на покой.

Последовала долгая пауза. Потом Ландер сказал:

— Вы должны понять самое главное: это письмо во что бы то ни стало должно быть доставлено лично адресату, только ему. Нельзя допустить, чтобы оно ходило по рукам.

— Поскольку я не знаю, чего вы хотите, я буду работать вслепую. Конечно, я могу навести кое-какие справки, кое-кого расспросить. Но даже расспросы опасны. Вы ведь, наверное, знаете, что «Аль-Фатах» состоит из множества групп, соперничающих между собой.

— Передайте письмо в «Черный сентябрь», — сказал Ландер.

— Только не за четыре тысячи.

— Сколько вы хотите?

— Восемь тысяч, и сразу. Я сделаю все, что смогу.

— Четыре — сразу, четыре — после.

— Восемь тысяч сразу, мистер Хопкинс. А после — я вас знать не знаю и вы сюда — ни ногой.

— Идет.

— На следующей неделе я отправляюсь в Бейрут. Принесете мне письмо прямо перед отъездом. Можете доставить его сюда седьмого вечером. Запечатаете при мне. Поверьте, я вовсе не хочу знать, что там написано.

В письме сообщалось настоящее имя Ландера и его адрес. Кроме того, в нем говорилось, что он готов внести большой вклад в дело освобождения Палестины. Он просил устроить ему встречу с представителем «Черного сентября» в любой точке Западного полушария. В письмо Ландер вложил чек на 1500 долларов — на покрытие расходов.

Когда Музи брал у Майкла письмо и восемь тысяч долларов, он был так серьезен, будто совершал торжественный обряд. У этого воротилы было одно странное свойство: если ему давали цену, которую он запросил, он держал слово.

Неделю спустя Ландер получил цветную открытку из Бейрута. На ней не было ничего, кроме адреса, и он подумал, может, Музи сам вскрыл письмо и узнал его имя и адрес?

Прошло три недели. За это время он четыре раза улетал из Лейкхерста. А на четвертой неделе ему показалось — и не один раз, а дважды, — что, когда он ехал на аэродром, кто-то за ним следил. Но с уверенностью сказать, так ли это, он не мог. В четверг, 15 августа, был ночной рекламный полет над Атлантик-Сити. Управляемые компьютером бегучие буквы рекламных табло вспыхивали и гасли на необъятных боках его дирижабля.

Когда Ландер возвратился в Лейкхерст и сел в машину, он заметил под «дворником» на ветровом стекле небольшую карточку.

Обозлившись, он вылез из машины и выдернул бумажку из-под «дворника». Опять реклама, раздраженно подумал он. В машине он зажег верхний свет и внимательно рассмотрел карточку. Это оказался билет в бассейн плавательного клуба «У Макси», недалеко от Лейкхерста. На обратной стороне билета было написано: «Завтра в три часа дня сразу мигните фарами один раз, если да».

Ландер огляделся: на тускло освещенной автостоянке у аэродрома никого не было. Он мигнул один раз фарами и поехал домой.

В штате Нью-Джерси немало плавательных клубов. Они хорошо оборудованы, довольно дороги, и у каждого — свои правила и своя клиентура. В клубе «У Макси» посетители в основном евреи, но в отличие от других таких клубов сюда допускают негров и пуэрториканцев, если они хорошо известны хозяевам. Ландер явился в бассейн без четверти три, переоделся в раздевалке со стенами из шлакобетона и лужицами на полу. Солнце, резкий запах хлорки и детский визг напомнили ему о других временах, когда он и Маргарет ходили вместе с дочерьми плавать в офицерский клуб. А потом сидели у бассейна с бокалами прохладительного, и Маргарет держала ножку бокала сморщенными от воды кончиками пальцев, смеялась и встряхивала головой, отбрасывая мокрые волосы. Знала — молодые лейтенанты не могут оторвать от нее глаз.

Но сейчас Ландер был один. Он ступал босыми ногами по бетонному полу и от одиночества особенно остро ощущал неприятную белизну собственного тела и уродство искалеченной руки. Все, что у него было ценного, он сложил в проволочную корзинку и сдал служителю, а пластмассовый номерок засунул в кармашек плавок. Вода в бассейне была неестественно синей, и солнечные лучи, отражаясь от ее поверхности, слепили Майкла.

У бассейна имеется целый ряд преимуществ, размышлял он. Никто не может явиться сюда с револьвером или с магнитофоном. И никто не может втихую снять у тебя отпечатки пальцев.

Он лениво плавал взад-вперед целых полчаса. В бассейне крутилось по меньшей мере штук пятнадцать ребятишек с надувными морскими коньками и камерами от автопокрышек. Несколько молодых пар играли, пытаясь осалить друг друга полосатым пляжным мячом, а у края бассейна какой-то юный культурист — тело его, казалось, состояло из сплошных мускулов — натирал кожу кремом для загара.

Ландер перевернулся на спину и медленно поплыл поперек глубокой части бассейна, стараясь не мешать ныряющим. В небе так же медленно плыло пушистое белое облачко, и, засмотревшись на него, он на кого-то натолкнулся. Сплетенье рук, сплетенье ног… Это была девушка в маске для подводного плаванья. По-видимому, она с увлечением разглядывала дно бассейна и шлепала ластами по воде, не замечая никого и ничего вокруг.

— Ой, извините, — сказала она, удерживаясь в воде вертикально.

Ландер фыркнул, освобождая нос от попавшей туда воды, и поплыл дальше, ничего не ответив. Пробыв в бассейне еще полчаса, он собрался уходить. Он уже взялся за поручни лесенки, когда из воды перед ним снова возникла та девушка. Она сняла маску и улыбнулась.

— Это не вы уронили? Я нашла это на дне бассейна. — И она протянула ему пластмассовый номерок.

Ландер опустил глаза и обнаружил, что кармашек плавок вывернулся наизнанку.

— Вы лучше проверьте, цел ли бумажник и все ли в нем на месте, — сказала она и снова ушла под воду.

Во внутреннем кармашке бумажника Майкл обнаружил чек, который он отправил в Бейрут. Он вернул корзинку служителю и возвратился в бассейн. Девушка тем временем ввязалась в морскую баталию, затеянную двумя малышами; они подняли рев, когда она покинула поле битвы. В воде она смотрелась прекрасно, и Ландер, чувствовавший, как под плавками у него все замерзло и сморщилось, обозлился.

— Побеседуем в бассейне, мистер Ландер, — предложила она и прошла туда, где вода доходила ей до груди.

— А чего вы от меня ждете? Чтоб у меня тут вскочил и я спустил прямо в плавки?

Она не отвела взгляда, только разноцветные искорки плясали у нее в глазах. Пристально глядя ей в лицо, он вдруг взял ее искалеченной рукой повыше локтя, думая, вот сейчас она вздрогнет от отвращения. Ее реакция была неожиданной: он увидел — она ласково ему улыбается. Однако он увидел не все: под водой левая рука женщины приподнялась, пальцы скрючились, словно когти — она готова была нанести удар, если понадобится.

— Можно мне называть вас Майкл? Я — Далия Айад. Бассейн — прекрасное место для беседы.

— А вам понравилось содержимое моего бумажника?

— Это вам должно понравиться, что я им заинтересовалась. Вряд ли вы захотели бы иметь дело с глупой бабой.

— Что вы обо мне знаете?

— Я знаю, кем вы работаете, знаю, что вы были в плену. Вы живете один, читаете допоздна, курите один из самых дешевых сортов марихуаны. Я знаю, что ваш телефон не прослушивается, во всяком случае, «жучков» нет ни на вводе в подвале, ни на столбе рядом с домом. Но я не могу сказать наверняка, чего вы хотите.

Рано или поздно ему все равно пришлось бы это сказать. И дело было не только в том, что он не доверял этой женщине. Даже выговорить это было трудно — все равно что откровенничать на сеансе у психоаналитика. Ну да ладно.

— Я хочу взорвать примерно шестьсот килограммов пластиковой взрывчатки во время матча на Суперкубок.

Она взглянула на него так, как будто он с душевной болью признался в половом извращении, доставляющем ей особое наслаждение. Спокойное, дружеское сочувствие, сдержанное волнение. Добро пожаловать — приехали.

— И у вас нет взрывчатки, правда, Майкл?

— Да. — И спросил, глядя в сторону: — Можете достать?

— Это очень много. И от многого зависит.

Он так резко повернулся к ней, что с волос полетели брызги.

— Я не желаю этого слышать! Мне вовсе не это нужно от вас услышать! Давайте начистоту.

— Если я смогу убедиться, что вы способны это сделать, если я сумею убедить своего начальника, что вы способны это сделать и действительно сделаете, вот тогда — да, я могу достать взрывчатку. Я достану взрывчатку.

— Тогда — порядок. Это по-честному.

— Но мне надо самой все увидеть. Я хочу поехать с вами к вам домой.

— Почему бы и нет?

Они не сразу поехали к Ландеру домой. По графику у него был ночной рекламный полет, и он взял с собой Далию. Пассажир в ночном рекламном рейсе — дело не совсем обычное, так как почти все кресла из гондолы убираются: нужно освободить место для бортового компьютера, управляющего восемью тысячами светоэлементов на боках дирижабля. Но если потесниться, места в гондоле хватало. Фарли, второй пилот, уговорил же всех поступиться удобствами, пригласив на два предыдущих рейса свою подружку из Флориды. Так что теперь он и пикнуть не посмеет, уступит свое место без звука. Оба они — и Фарли, и оператор компьютера — плотоядно облизнулись, когда Ландер усадил Далию в кресло, а потом развлекались, устраивая непристойную пантомиму у них за спиной, в дальнем конце гондолы.

Манхэттен сиял в ночи, словно огромный алмазный корабль, когда они летели над ним на высоте восьмисот метров. Затем они стали снижаться, подлетая к сверкающему венку огней стадиона Ши, где в этот вечер играла бейсбольная команда «Метс». Бока дирижабля превратились в огромные рекламные табло, буквы бежали сверху вниз. «Нам не должно забывать ветеранов нанимать» — это был первый текст. «Сигареты „Уинстон“ вкус имеют…» Здесь текст вдруг прервался, и оператор, чертыхаясь, принялся распутывать перфоленту.

Потом Ландер и Далия смотрели, как в Лейкхерсте ночная бригада механиков в ярком свете прожекторов швартует дирижабль на ночь. И пока рабочие в комбинезонах выносили компьютер и ставили на место сиденья, Ландер и Далия с особым вниманием осмотрели гондолу снаружи.

Ландер показал Далии прочный стальной поручень, идущий снизу по всему периметру кабины. Потом он подвел ее к хвосту гондолы, и они посмотрели, как снимают турбогенератор, питающий светоэлементы рекламного табло. Генератор — массивное, обтекаемой формы, устройство — напоминает очертаниями большеголового речного окуня. Он крепится к днищу гондолы тремя узлами. Надежные крепления могут очень пригодиться.

Тут к ним подошел Фарли с блокнотом в руке.

— Эй, ребята, вы что, тут решили ночку провести?

Далия ответила ему с безмятежной улыбкой:

— Но это все так увлекательно!

— Еще бы! — Уходя, он усмехнулся и подмигнул им обоим.

У Далии горели щеки и блестели глаза, когда они ехали домой с аэродрома.

Дома она с самого начала дала понять, что не ждет от Ландера никаких авансов. Однако она постаралась не дать ему повода заподозрить, что испытывает к нему отвращение. Всем своим поведением она как бы говорила: вот мое тело. Я привезла его сюда, потому что оно может нам пригодиться, только и всего. Но в ее отношении к нему было что-то такое, что невозможно передать ни на одном европейском языке, и это «что-то» очень тонко и ясно говорило о ее чисто физической покорности мужчине. И еще — она была с ним очень, очень нежна.

Там же, где речь шла о деле, она была совсем другой. Ландер очень быстро понял, что, несмотря на несомненное его превосходство в технических вопросах, она ничего не примет на веру. Пришлось объяснять ей план до мельчайших деталей, раскрывая по ходу дела смысл технических терминов. Если она не соглашалась с ним, ее возражения обычно касались отношений с людьми, и он обнаружил, что она прекрасно разбирается в людях и хорошо знает, как ведет себя испуганный человек в минуту опасности. Даже в тех случаях, когда настойчиво возражала ему, Далия никогда не подчеркивала свое несогласие ни жестом, ни мимикой. На лице ее в таких случаях не было ничего, кроме сосредоточенности.

Когда все технические проблемы разрешились, хотя бы в теории, Далия поняла, что главная угроза плану состояла в психической неустойчивости самого Ландера. Он был словно прекрасно отлаженная машина, которой управляет ребенок, одержимый манией убийства. И она решила стать стабилизирующим фактором в его жизни, его опорой. Здесь она уже не могла жить только умом, здесь надо было подключить и чувства.

Шли дни, и постепенно он стал рассказывать ей о себе, только что-нибудь совсем незначительное, не причинявшее ему боли. Иногда по вечерам, когда был чуточку пьян, он без конца жаловался ей на несправедливость военно-морского ведомства и до того ей надоедал, что она уходила после полуночи к себе в комнату, а он так и оставался сидеть перед телевизором, посылая проклятия в экран. Но однажды ночью, когда она сидела на краешке его кровати, он рассказал ей что-то совсем иное, и рассказывал так, словно вручал ей драгоценный дар. Он поведал Далии о том, как впервые в жизни увидел дирижабль.

Он был восьмилетним мальчишкой с вечно разбитыми коленками и стоял на вытоптанной игровой площадке у сельской школы, когда вдруг, взглянув вверх, увидел воздушный корабль. Серебряный гигант развернулся поперек ветра и поплыл над школьным двором, а за ним в воздухе разворачивался шлейф крохотных белых точек, плавно опускавшихся вниз. Это спускались парашютики с шоколадными батончиками «Бэби Рут». Бросившись бежать вслед кораблю, Майкл некоторое время мог оставаться в его тени, ползущей через школьный двор. Другие ребятишки тоже бежали вместе с ним, шумя и толкаясь, в надежде поймать батончики. Они добежали до пашни за игровой площадкой, и огромная тень, теперь уже не гладкая, а волнистая на вспаханной земле, уплыла прочь. Майкл, в своих коротких штанишках, выбежал на поле и упал, ободрав о комья засохшие было ссадины на коленках. Поднявшись на ноги, он стоял и смотрел вслед дирижаблю, пока тот не скрылся из глаз; струйки крови стекали с колен в ботинки, в кулаке был зажат батончик с парашютом.

Майкл говорил словно в забытьи, и Далия, заслушавшись, прилегла на кровать рядом с ним. И когда он погрузился в ее объятия, глаза его были полны детского удивления, а восхитительный свет того давнего дня все еще играл на его лице.

С той ночи он перестал стесняться. Ведь она узнала о его ужасающем замысле и отнеслась к нему как к своему собственному. И тело ее приняло его без иссушающей требовательности, но с бесконечной щедрой добротой. Она не видела его уродства. Теперь он чувствовал, что ей можно сказать все, и он говорил и говорил о том, о чем раньше не мог сказать никому, даже Маргарет. Особенно Маргарет.

Далия выслушивала его излияния сочувственно, с глубочайшим интересом. Она никогда не выказывала ни малейшего признака отвращения или страха, хотя давно поняла, что он может быть опасен: когда он рассказывал ей о некоторых событиях своей жизни, он вполне мог вдруг перенести на нее гнев, который испытывал к тем, кто нанес ему незаживающие раны. Далии было необходимо узнать Ландера как можно лучше, и она изучила его очень хорошо, лучше, чем кто бы то ни было, лучше даже, чем высокая комиссия, расследовавшая его последнюю чудовищную акцию. Следователям пришлось основываться только на бесчисленных документах и фотографиях, Далия же знала все из первых уст.

Разумеется, она изучала Ландера, чтобы использовать его в своих целях, но разве кто-нибудь выслушивает излияния совершенно бескорыстно? Она могла бы стать его добрым гением, если бы ее целью не было убийство. Его абсолютная откровенность и ее собственные умозаключения открыли ей не одно окно в прошлое Ландера. Через эти окна она могла следить, как выковывалось ее смертоносное оружие…




Объединенная школа Уиллет-Лоранс — типичная сельская школа между городишками Уиллет и Лоранс в Южной Каролине. Второе февраля 1941 года

— Майкл, Майкл Ландер, иди к доске и читай свое сочинение. Бадди Ивз, слушай внимательно. И ты тоже, Аткинс-младший. Другие работают, а вы оба только и знаете, что баклуши бить. Увидите, на четвертных контрольных в вашем классе агнцы уж точно будут отделены от козлищ.

Майкла в этот день вызывали еще два раза. Он выглядит удивительно маленьким и жалким, когда идет вдоль прохода между партами. В этой школе нет программы, рассчитанной на особо одаренных детей. Майкла просто переводят из класса в класс досрочно. Ему только восемь лет, а он уже в четвертом.

Бадди Ивзу и Аткинсу-младшему по двенадцати. Они провели перемену, макая второклашку головой в унитаз. Теперь они слушают очень внимательно. Только их не интересует сочинение Майкла. Их интересует сам Майкл.

Майкл знает — придется расплачиваться. Стоя у доски, лицом к классу, в своих коротких, висящих мешком штанишках — в таких ходит в классе он один — он читает сочинение еле слышным голосом и знает: расплачиваться придется обязательно. Он надеется, что это произойдет на площадке. Лучше пусть побьют, только бы не макали.

Отец Майкла — пастор, мать возглавляет местную секцию Ассоциации родителей и преподавателей. Майкл вовсе не похож на милого, живого ребенка. И он думает, что с ним что-то очень сильно не так. Потому что всю жизнь, сколько он себя помнит, его переполняют чувства, пугающие и пока не доступные его пониманию. Он не умеет еще дать определение гневу и отвращению к самому себе. Он выглядит в собственных глазах маменькиным сынком в коротких штанишках и сам себе за это ненавистен. Иногда он стоит и смотрит, как его сверстники играют в ковбоев в соседней рощице. Он пару раз тоже попробовал играть с ними, вопить «бабах» и целиться указательным пальцем. И чувствовал себя последним дураком. И все сразу видели, что он вовсе не ковбой, потому что только притворяется, что ему интересно.

Вот он словно нехотя подходит к своим одноклассникам: мальчишки одиннадцати-двенадцати лет, они сейчас делятся на команды — играть в футбол. Подбирают игроков. Он стоит среди них и ждет. Это ничего, что тебя выберут последним — если выберут. Он остается один между двумя группками ребят: его не взяли в игру. Но вот он замечает, что вторая команда еще не вся собралась, и идет туда. И сам видит, как он идет: узловатые кривые коленки под короткими штанишками; мальчишки, сгрудившись, конечно, говорят о нем и смеются. Они поворачиваются к нему спиной. А он не может просить, чтобы его приняли, и уходит. Щеки у него пылают. На игровой площадке, вытоптанной до красной глины, негде скрыться.

Майкл — южанин, и неписаный кодекс чести сызмальства накрепко запечатлелся в его душе. Мужчина должен вступить в бой, если надо. Уметь постоять за себя. Главные свойства настоящего мужчины — прямота и сила, честь и достоинство. Он играет в футбол, любит охоту, никому не разрешает сквернословить в присутствии дам, хотя сам может позволить себе непристойности в их адрес в узком мужском кругу.

Если же ты ребенок и тебе недостает сил и не на кого опереться, берегись: кодекс безжалостен. Он убивает.

Майкл на собственном опыте понял, что бессмысленно драться с мальчишками старше себя. Ему говорят — ты трус, и он верит, что это действительно так. Он умеет хорошо выражать свои мысли и пока еще не научился скрывать этот дар. Ему говорят: ты — воображала, маменькин сынок. Он думает, что и это скорее всего правда.

Ну вот наконец он закончил читать свое сочинение перед всем классом. Он уже предчувствует, как встанет над ним Аткинс-младший, как гадко пахнет у него изо рта. Учительница говорит: «Майкл Ландер, ты настоящий гражданин своего класса», — и не может понять, почему он отворачивается.




Футбольное поле позади Объединенной школы Уиллет-Лоранс. Десятое сентября 1947 года

Майкл Ландер идет играть в футбол. Он уже в десятом классе и играет в футбол по секрету от родителей. Ему совершенно необходимо заняться спортом. Ему очень важно почувствовать себя таким же, как его одноклассники, любить спорт так же, как они. Ему очень любопытно, что у него получится. В спортивной форме он чудесным образом отрешается от прежнего себя, обретает анонимность. Как только он надевает форму, он перестает видеть себя со стороны. Конечно, он уже в десятом, вроде поздновато начинать с азов, придется многое наверстывать. Удивительно, но товарищи по команде принимают его вполне дружелюбно. После нескольких дней тренировок, когда он играл рукой или бил в штангу, они обнаружили, что хоть он пока мало что знает о футболе, но удар у него что надо и он готов следовать их советам. Какое-то время он совершенно счастлив. Это продолжается неделю. Родители каким-то образом узнают, что он играет в футбол. Они терпеть не могут тренера: ходят слухи, что он безбожник и держит дома спиртное. А преподобный Ландер теперь член попечительского совета школы. И семейный кайзер Ландеров подкатывает прямо к краю футбольного поля. Майкл не замечает родителей до тех пор, пока его не окликают по имени. Мать направляется к боковой линии, шагая по траве на плохо гнущихся ногах. Преподобный Ландер ждет в машине.

— Сейчас же сними этот дурацкий костюм!

Майкл делает вид, что не слышит. Он играет в защите вместе с другими игроками второго состава. Идет схватка вокруг мяча. Майкл возвращается на свое место. Сейчас он видит все очень четко, видит каждую травинку на поле. У полузащитника прямо перед ним красная царапина на ноге.

Теперь мать шагает вдоль боковой линии. Вот она пересекает ее. Приближается. Девяносто килограммов хорошо продуманного гнева.

— Я кому сказала?! Сейчас же снимай этот идиотский костюм и марш в машину!

Еще можно было все спасти. Если бы он только смог заорать в ответ. И тренер мог бы еще прийти на выручку. Если бы только был половчее и не так боялся потерять работу. Майкл не хочет, чтобы товарищи по команде видели продолжение этой сцены. После того что произошло, ему уже никогда не играть с ними. Он видит, как они многозначительно переглядываются. Ему этого просто не вынести. Он бежит трусцой к сборному домику, где у них раздевалка, слыша за собою смешки.

Тренер вынужден дважды призвать ребят к порядку, прежде чем они возобновляют игру.

— Нам тут маменькины сынки на фиг не нужны, — высказывается он.

В раздевалке Майкл двигается еле-еле. Он оставляет форму на скамейке, аккуратно все сложив, а сверху кладет ключ от шкафчика. Он чувствует страшную тяжесть где-то внутри, гнев не выплескивается наружу.

По пути домой, в машине, на него обрушивается лавина упреков. Он слушает и соглашается. Да, он понимает, что поставил родителей в неловкое положение. Да, он должен был думать не только о себе. И он кивает с серьезным видом, соглашаясь, что ему нужно беречь руки — ведь он учится играть на фортепьяно.




Восемнадцатое июля, 1948 года

Майкл Ландер сидит на маленькой веранде позади пасторского дома, довольно жалкого домишки при Уиллетской баптистской церкви. Он чинит газонокосилку. Он стал мало-помалу зарабатывать, ремонтируя газонокосилки и всякую мелкую технику. Сквозь затянутую сеткой дверь ему виден отец. Тот лежит на кровати, закинув руки за голову, и слушает радио. Всякий раз, когда Майкл вспоминает об отце, он прежде всего видит его бессильные бледные руки с кольцом выпускника Камберленд-Мэйконской семинарии на безымянном пальце. Кольцо слишком широко, оно не сваливается только потому, что его удерживает распухший сустав. На Юге, как, впрочем, и во многих других местах, церковь превратилась в духовное сообщество женщин, существующее по воле женщин и ради женщин. Мужчины терпят церковь ради сохранения мира в семье. В Уиллете мужчины не очень-то уважают преподобного Ландера, ведь он не снял ни одного урожая в своей жизни, не говоря уж о том, что вообще ничего приносящего практическую пользу делать не умеет. Его проповеди смертельно скучны и сбивчивы, он составляет их наспех, пока хор поет священные гимны. Почти все свое время преподобный Ландер проводит за писанием писем девочке, которую полюбил еще в средней школе. Писем этих он никогда не отправляет и хранит их под замком в жестяном ящике у себя в кабинете. Замок с шифром прост, как детская игрушка. Майкл читает эти письма уже много лет. Просто так, для смеха.

Половое созревание пошло Майклу Ландеру на пользу. Ему всего пятнадцать, а он высок и строен. Потребовались все его недюжинные способности, чтобы убедительно доказать всем в школе, что он — самая обыкновенная посредственность. Вопреки ожиданиям он умеет казаться компанейским парнем и даже научился смешно рассказывать анекдот про лысого попугая.

Веснушчатая девчонка, года на два старше Майкла, помогла ему поверить, что он — мужчина. Господи, у него прямо гора свалилась с плеч: его много лет убеждали, что уж он-то наверняка педик, а проверить, так ли это на самом деле, у него не было возможности.

Однако какая-то часть его существа не принимала участия в расцвете новой личности Майкла Ландера. Этот отдельный Майкл Ландер как бы стоял в стороне и холодно наблюдал за тем, что происходит. Тот самый Майкл, который очень четко осознавал невежество сверстников в классе, который постоянно прокручивал в уме сценки из времен начальной школы, вызывая на лице нового Ландера гримасу боли; тот самый, кто, словно на киноэкране, высвечивал перед ним образ маленького отличника в самые трудные для того минуты, и черная бездна грозила тогда разверзнуться перед теперешним Майклом, смертельно боявшимся утратить свой новый облик.

Маленький отличник стоит во главе легионов, имя которым «ненависть», и знает ответы на все и всяческие вопросы. Его кредо: БУДЬТЕ ВЫ ВСЕ ПРОКЛЯТЫ! В свои пятнадцать лет Майкл кажется вполне нормальным. Внимательный наблюдатель мог бы, конечно, заметить кое-какие признаки того, что он на самом деле чувствует, но сами по себе эти чувства не вызывают опасений.

Он не выносит никакого соперничества и поэтому не участвует ни в каких видах состязаний. Многим из нас удается контролировать свою агрессивность, давая ей выход в играх, — как иначе могли бы мы выжить? Майклу этого делать никогда не приходилось — ведь он не терпит даже настольных игр, не говоря уже об азартных. Ландер вчуже представляет себе, что состязательные игры позволяют спустить пар, но не может себе позволить эту роскошь: в области эмоций для него не существует нейтральной зоны между мирной атмосферой обычной игры и тотальной войной на уничтожение, когда не щадят даже трупы погибших. У него нет отдушины. И он пьет эту отраву уже очень долго. Другой бы не выдержал.

Майкл говорит себе, что терпеть не может церковь, однако он довольно часто молится, по нескольку раз в день. И он убежден, что некоторые позы помогают молитвам достичь ушей Господа Бога. Если прижаться лбом к коленке, например, это помогает лучше всего. Когда приходится делать это принародно, Майкл прибегает ко всяческим ухищрениям, чтобы не привлекать внимания. Можно уронить что-нибудь под стул и нагнуться пониже. Потом еще очень помогает помолиться на пороге или держа руку на дверном запоре. Он часто молится о людях, которых на миг вдруг высвечивает его память: эти вспышки обжигают его по нескольку раз в день. Сам того не желая, безуспешно пытаясь это прекратить, Майкл ведет долгие диалоги с тем, другим, и не во сне, а наяву. Сейчас он как раз занят именно этим.

— Старая мисс Фелпс убирает двор учительского общежития. Интересно, она когда-нибудь уйдет на пенсию или нет? Она вообще работает уборщицей в школе уже сто лет.

— А тебе что, хочется, чтобы она сгнила от рака?

— Нет! Господи Иисусе, прости меня и помилуй! Я не хочу, чтобы она сгнила от рака. Я лучше сам сгнию от рака (тут он стучит по дереву). Господи, пусть я сам первый сгнию от рака, Отец Небесный!

— А тебе не хочется взять дробовик и выпустить этой неграмотной старой дуре кишки?

— Нет! Нет! Господи, я правда не хочу! Пусть она будет здорова и счастлива. Она же не виновата, что она такая, как есть. Она добрая и порядочная женщина. Она хорошая. И прости, что я иногда говорю «Будь они все прокляты!»

— А разве тебе не хочется сунуть ее мордой в косилку?

— Нет, нет, ни за что! Господи Иисусе, избавь меня от таких мыслей!

— А послать бы к чертовой матери Дух Святой!

— Нет! Как я мог даже подумать такое, я не могу, не должен, это же смертный грех. Такое не прощается. Никогда не буду думать о том, чтоб послать Святой Дух к чертовой матери. Ой, опять про это подумал!

Майкл оборачивается и тянется к защелке на сетчатой двери. Касается лбом колена. Потом сосредоточивается на газонокосилке. Ему надо поскорее закончить ремонт. Он копит деньги. Он берет платные уроки летного дела.




С раннего возраста Майкла тянуло ко всяческой технике, а в работе с различными механизмами у него обнаружился настоящий талант. Однако страстное увлечение машинами овладело им лишь тогда, когда он открыл, что существуют аппараты, буквально растворяющие его в себе, срастающиеся с его собственным телом. Когда он вот так растворялся в машине, он воспринимал свои действия как действия самой машины и маленький отличник переставал являться ему.

Первой такой машиной стал самолетик «пайпер каб», взлетавший с небольшого, поросшего зеленой травой летного поля. У приборной доски Майкл терял ощущение самого себя. Он ощущал лишь, как вместе с самолетиком закладывает виражи, сбрасывает скорость, уходит в пике. Майкл обретал его форму, его грацию и силу, собственной кожей чувствовал, как воздушные струи обтекают корпус, и был свободен, свободен…

Ландер вступил в ряды ВМФ в шестнадцать лет и больше ни разу не был дома. С первого захода он в летную школу не попал, и всю Корейскую войну прослужил на авианосце «Корал си», подвешивая бомбы к самолетам. В его альбоме есть фотография: Майкл стоит под крылом бомбардировщика «корсар» с группой механиков, а рядом — тележка с осколочными бомбами. Парни на фотографии положили друг другу руки на плечи и улыбаются в объектив камеры. Ландер не улыбается. Он стоит чуть в стороне, и в руках у него взрыватель.

Первого июня 1953 года, чуть рассвело, Ландер проснулся в солдатской казарме в Лейкхерсте, штат Нью-Джерси. Он прибыл на новое место назначения поздно ночью, и ему пришлось принять ледяной душ, чтобы окончательно проснуться. Потом он оделся со всем тщанием, на какое был способен. Служба в ВМФ пошла Ландеру на пользу. Ему нравилось носить форму, нравилось, как он в ней выглядит, нравилось ощущение анонимности, неминуемо с нею связанной. Он оказался хорошо подготовленным и прошел по конкурсу. Сегодня он должен явиться по месту службы и приступить к выполнению своих новых обязанностей. Он будет заниматься подготовкой к испытаниям детонаторов для глубинных бомб, срабатывающих под большим давлением и используемых против подводных лодок. Он умел обращаться с взрывчатыми веществами. Как многие люди с глубоко укорененным чувством незащищенности, он любил иметь дело с самыми разными видами оружия.

Утренний воздух был свеж и прохладен, когда Ландер шел к оружейному комплексу, с любопытством разглядывая все то, чего не смог увидеть ночью, по приезде. В огромных ангарах укрывались воздушные корабли. Ворота ближайшего ангара вдруг с рокотом разошлись. Ландер взглянул на часы и остановился. С того места на тротуаре, где он стоял, он хорошо видел, как из ворот медленно появился нос дирижабля, а затем и весь его огромный корпус. Это был «ZPG-1», вместимостью 304 800 кубических метров гелия. Раньше Ландеру никогда не приходилось видеть дирижабль так близко. Серебристые бока стометрового гиганта вспыхнули яркой позолотой в лучах восходящего солнца. Ландер быстрым шагом пересек асфальтовый пандус. Бригада механиков суетилась вокруг корабля. Вдруг взревел один из двигателей с левого борта, и в воздухе за ним повис голубоватый дымок.

Ландеру расхотелось оснащать эти воздушные корабли глубинными бомбами. Он не собирался их обслуживать, выводить их из ангаров и заводить обратно. Единственное, о чем он теперь думал, что видел перед собой, — это приборная доска дирижабля.




Он легко прошел специальное тестирование и был допущен к следующему экзамену в офицерское училище. Двести восемьдесят военнослужащих сдавали экзамен жарким июльским днем 1953 года. Ландер занял первое место. Это дало ему право выбрать специальность по своему желанию. Он выбрал дирижабли.

Проявление у людей особого кинестетического чувства[17 - Здесь: обостренное восприятие положения и движений собственного тела в единстве с положением и движениями управляемого механизма.] при управлении движущимися аппаратами не получило пока убедительного толкования. Иногда говорят, что оно «природный дар», но это понятие ничего не объясняет. Майк Хэйлвуд, величайший мотогонщик, обладает этим «природным даром». Им обладала и Бетти Скелтон — это было ясно всякому, кто мог видеть, как она выписывает в небе узоры на своем крохотном биплане. Этим даром в полной мере был наделен и Майкл Ландер. У приборной доски дирижабля он забывал себя, освобождаясь от всех своих комплексов, обретал уверенность и способность принимать решения, становился невосприимчив к нежелательным внешним воздействиям. А мозг его во время полета обретал дар предвидения, взвешивая различные возможности, оценивая и решая одну за другой проблемы, какие еще только могли ожидать его впереди.

К 1955 году Ландер сумел стать одним из крупнейших специалистов мира в пилотировании аппаратов легче воздуха. В декабре этого года при проведении серии труднейших испытательных полетов с авиабазы ВМФ в Саут-Веймуте, штат Массачусетс, он был назначен вторым пилотом. Они исследовали влияние обледенения на летательные аппараты при полетах в сложных метеоусловиях. Весь экипаж дирижабля был удостоен приза «Хармон трофи» за проведение этих исследований.

И тут он встретил Маргарет. Он познакомился с ней в январе, в офицерском клубе в Лейкхерсте, как раз когда все носились с ним, как с кинозвездой, считали его героем после полетов с Веймутской базы. Это было началом самого счастливого года в его жизни.

В свои двадцать лет Маргарет была очень хороша собой и только-только приехала из Западной Виргинии. Ландер, герой-летчик в красивой, прекрасно подогнанной форме, без труда покорил ее сердце. Как ни странно, он оказался первым мужчиной в ее жизни, и то, что ему пришлось учить ее любви, давало ему невыразимое наслаждение. Однако потом, когда он думал, что она ему изменяет, воспоминания об этом периоде их жизни причиняли ему столь же невыразимые муки.

Они венчались в Лейкхерсте, в церкви, название которой было выведено на настенной доске из обломка дирижабля «Акрон».

Теперь Ландер осознавал себя через два главных достижения своей жизни: обретения замечательной профессии и замечательной жены. Он пилотировал самый объемный, самый длинный, самый обтекаемый дирижабль в мире. И он считал, что во всем мире нет женщины красивее Маргарет.

Маргарет! Ее и сравнить было невозможно с его матерью. Иногда по ночам, очнувшись от сна, героиней которого была его мамаша, он подолгу смотрел на Маргарет и восхищался, находя все больше черт, делавших ее такой непохожей на миссис Ландер-старшую.

Появились дети — двое; летом они брали свою яхту и все вместе отправлялись на Нью-Джерсийское побережье Атлантического океана. Порой они бывали очень счастливы. Маргарет, натура хоть и не очень глубокая, со временем все же начала осознавать, что Ландер не вполне соответствует образу, созданному ее воображением. Она ждала от него постоянной теплоты и поддержки, а Майкла швыряло из одной крайности в другую. Временами он бывал трогательно заботлив и нежен, но, если что-то не ладилось на работе или дома, он замыкался в себе и был неприветлив и холоден. А порой пугал ее вспышками неожиданной жестокости.

Они совершенно не могли обсуждать возникающие проблемы. Майкл либо поучал ее менторским тоном и не слушал никаких возражений, что безумно ее раздражало, либо вообще не желал разговаривать. Так они были лишены самой возможности катарсиса через ссоры, пусть хотя бы и редкие.

В начале шестидесятых он стал редко бывать дома, так как пилотировал «ZPG-3W». Огромный, стодвадцатиметровый гигант, этот дирижабль был самым большим в мире летательным аппаратом с мягким покрытием. Двенадцатиметровая радарная антенна внутри его оболочки была тогда ключевым звеном в государственной системе воздушных средств раннего обнаружения. Ландер был совершенно счастлив, и его поведение дома вполне соответствовало состоянию его души. Но быстрое развитие «ДРО» — системы средств дальнего радиолокационного обнаружения — и создание наземных радарных установок значительно снизили оборонную роль воздушных кораблей. 1964 год стал последним годом в карьере Ландера — пилота воздушных кораблей. Его отряд был расформирован, дирижабли демонтированы, и сам он спустился с небес на землю. Его перевели на штабную работу.

Все это сразу же сказалось на его отношении к Маргарет. Все чаще и чаще, в те часы, что они оставались вдвоем, Майкл замораживал ее своим молчанием. Вечерами он устраивал ей настоящие допросы о том, как она провела день. Занятия ее в течение дня были вполне невинными. Он не верил. Постепенно он охладел к ней и физически. К концу 1964 года ее занятия в течение дня перестали быть такими уж невинными. Но она искала не столько сексуальных утех, сколько тепла и дружеского участия.




Во время Вьетнамской войны Ландер пошел добровольцем в вертолетные части. Его приняли с распростертыми объятиями. Теперь он был увлечен тренировочными полетами. Он снова летал. Майкл привозил Маргарет дорогие подарки. Она испытывала неловкость, принимая их, но это было гораздо лучше, чем его недавнее отношение к ней.

Его последний отпуск перед отправкой во Вьетнам они провели на Бермудах. И хотя все разговоры Ландера были утомительно перенасыщены техническими деталями и касались в основном полетов на винтокрылых аппаратах, он был очень внимательным, а порой по-особому нежным и любящим. Маргарет раскрыла ему свою душу. И Ландеру казалось, что он никогда еще не любил ее так, как теперь.




Десятого февраля 1967 года Ландер совершал сто четырнадцатый спасательный полет, поднявшись с борта авианосца «Тикондерога» в Южно-Китайском море. Через полчаса после захода луны он завис над темными океанскими водами недалеко от Донгхоя. Он должен был патрулировать пятнадцатимильную зону в ожидании «фантомов» и «скайрейдеров», возвращавшихся с задания. Один из «фантомов» был подбит. Пилот сообщил, что правый двигатель у него «сдох», включился пожарный сигнал. Он попытается дотянуть до моря, прежде чем катапультируется вместе со вторым пилотом.

Ландер в кабине своего вертолета под шум винта держал постоянную связь с пилотом подбитого «фантома». Вьетнамский берег темной тяжкой массой лежал у него с левого борта.

— Динг-ноль-один, пойдете над водой, просигнальте огнями, если сможете. — Ландер мог обнаружить экипаж «фантома» на воде по аварийному радиосигналу, но ему хотелось выиграть как можно больше времени.

— Мистер Диллон, — окликнул он бортстрелка, — мы идем вниз, держите прибрежную зону под прицелом. Оперативный центр сообщает, в зоне нет наших судов. Любая нерезиновая лодка — не наша.

Голос пилота в наушниках зазвучал громче.

— Командир, второй двигатель сигналит, в кабине дым. Катапультируемся. — Он прокричал свои координаты и, прежде чем Ландер успел повторить их, связь прервалась.

Ландер хорошо знал, что сейчас там происходит: оба пилота опускают щитки на защитных шлемах, сбрасывается фонарь, и пилоты вместе с креслами катапультируются, ракетой взмывая в холодный воздух, затем, совершив переворот, освобождаются от кресел, и вот — рывок, и они спускаются сквозь холодную мглу в черноту джунглей.

Он направил машину к берегу. Лопасти винта шлепали, размешивая влажный морской воздух. Теперь ему предстояло решить, ждать ли прикрытия с воздуха, оставаясь в прибрежной зоне и установив радиоконтакт с пилотами «фантома», или идти за ними в одиночку.

— Вон он, смотрите, сэр! — воскликнул второй пилот.

Примерно в миле за линией берега вспыхнул в воздухе огненный сноп — это взорвался «фантом». Ландер летел уже над прибрежной полосой, когда услышал радиосигнал экипажа. Попросив о прикрытии, Ландер не стал дожидаться и повел вертолет низко над двухъярусным шатром джунглей, не зажигая бортовых огней. Световой сигнал мигнул с изрезанной колеями узкой дороги. Приземлившись, эти двое позаботились о том, чтобы обозначить вертолету место посадки. И места для винта меж двумя рядами деревьев здесь было достаточно. Если посадить вертолет, Ландер сможет взять пилотов на борт быстрее, чем втягивать их по очереди вверх на крюке. Вертолет скользил вниз, вниз между двумя рядами деревьев, пригибая воздушной струей от винта траву на обочинах дороги, и вдруг ночь взорвалась оранжевыми вспышками, и стены кабины разлетелись на куски, и он сам, залитый кровью второго пилота, падал и падал куда-то, теряя управление, теряя разум и задыхаясь от запаха горящей резины.




В бамбуковой клетке Ландер не мог ни встать, ни вытянуться во весь рост. Руку ему раздробило пулей, и нестерпимая боль не оставляла его ни на минуту. Иногда он начинал бредить. У захвативших его вьетнамцев не было никаких лекарств, кроме нескольких порошков сульфамида из старой, еще французских времен, аптечки. Руку ему накрепко привязали к планке от какого-то ящика. Боль билась в руке, не прекращаясь, дергала, точно нарыв. После трех дней, проведенных в клетке, Ландера отправили пешком в Ханой. Малорослые жилистые вьетнамцы гнали его вперед под дулами автоматов Калашникова. Это были люди в грязных черных штанах и куртках, зато автоматы у них были вычищены до блеска. В первый месяц заключения в Ханое Ландер сходил с ума от боли в руке. Он сидел в одной камере со штурманом ВВС, молчаливым и задумчивым человеком по имени Джергенс. Джергенс был раньше учителем зоологии. Он накладывал холодные компрессы на искалеченную руку Майкла и пытался утешить его как умел. Но он просидел уже довольно долго и сам был не очень-то устойчив. На тридцать седьмой день после того, как Майкл появился в его камере, Джергенс начал кричать не умолкая, и вьетнамцам пришлось его из камеры забрать. Ландер разрыдался, когда Джергенса увели.

Однажды, на пятой неделе заключения, молодой врач-вьетнамец вошел в камеру с небольшим черным чемоданчиком в руке. Ландер отскочил к стене. Двое охранников схватили его и держали, пока врач вводил ему в руку мощное обезболивающее средство. Облегчение наступило мгновенно, Ландера словно омыли прохладные водяные струи, возвращая способность мыслить. И пока, в течение часа, действовала местная анестезия и он мог рассуждать, его уговаривали заключить сделку.

Ему разъяснили, что Демократическая Республика Вьетнам не располагает достаточными медицинскими средствами, чтобы лечить даже своих собственных раненых. Но к нему пришлют хирурга, и он постарается привести в порядок его руку, ему дадут лекарства, чтобы облегчить боль, если он подпишет признание в совершенных им военных преступлениях. К этому времени Майклу было ясно, что если бесформенный кусок мяса, в который превратилась его кисть, не начать приводить в порядок немедленно, он может потерять не только кисть, но и всю руку до плеча. Он никогда больше не сможет летать. Он подумал, что такое признание, подписанное в таких условиях, вряд ли будет всерьез воспринято на родине. А даже если и будет, он предпочтет здоровую руку доброму о себе мнению. Действие обезболивающего кончалось. Боль снова пронизала руку от кисти к плечу. Ландер согласился.

Однако он вовсе не был готов к тому спектаклю, который ему устроили. Когда он увидел трибуну и комнату, буквально набитую военнопленными, сидящими, словно ученики в школьном классе, когда ему сказали, что он должен прочесть свое признание им, он замер как вкопанный. Тогда его выволокли назад, в прихожую. Широкая, пропахшая рыбой ладонь зажала ему рот, а второй охранник стал выкручивать ему обе руки. От боли он чуть не потерял сознание. И закивал, яростно закивал головой, соглашаясь и силясь освободиться от зажавшей ему рот ладони. Ему снова ввели обезболивающее, когда привязывали руку под курткой так, чтобы ее не было видно.

Он читал, щурясь от яркого света, а кинокамера все стрекотала и стрекотала.

В первом ряду сидел человек с обветренным, в шрамах, лицом и узкой хищной головой: он был похож на ощипанного ястреба. Полковник Ральф Де Джонг, самый старший по званию среди офицеров в этом лагере. Двести пятьдесят восемь дней из четырех лет плена он провел в одиночке. Когда Ландер заканчивал свое признание, полковник произнес неожиданно громко, голос его был слышен в самых дальних углах комнаты:

— Это ложь.

Двое охранников тут же набросились на Де Джонга и выволокли его из комнаты. Ландеру пришлось прочесть заключительную часть еще раз. Де Джонг снова попал на сто дней в одиночку и был посажен на урезанный паек.

Северовьетнамские врачи оперировали Ландеру руку в госпитале на окраине Ханоя. Госпиталь — здание с голыми ободранными стенами и выбитыми окнами, в проемах вместо стекол — бамбуковые циновки. Врачи не очень хорошо справились со своей задачей. Оперировавший Ландера хирург, с глазами, красными от вечного недосыпания, понятия не имел о косметической хирургии. Кроме того, у него было очень мало обезболивающих средств. Зато хватало лигатуры, проволоки из нержавеющей стали и терпения. И он делал что мог, долго и тщательно трудясь над паукообразной уродиной, распластанной перед ним на операционном столе. В результате ему удалось вернуть руку к жизни — она снова могла функционировать. Хирург говорил по-английски и пользовался любой возможностью попрактиковаться в языке. Оперируя, он вел с Ландером долгие и до безумия скучные беседы.

Ландер, отчаянно искавший, чем бы занять мысли во время операции, и глядевший по сторонам, только бы не смотреть на собственную руку, вдруг заметил в углу операционной старый французский аппарат искусственного дыхания, явно давно стоявший без дела. Он приводился в действие мотором, который работал на постоянном токе и вращал эксцентрик, приводивший в движение искусственные легкие. Ландер — горло у него порой перехватывало от боли — спросил, что случилось с аппаратом.

— Мотор сгорел, — объяснил хирург, — и никто не знает, как его починить.

Это был прекрасный способ отвлечься и хоть на миг забыть о боли, и Майкл пустился в рассуждения об обкладках конденсаторов разного рода и о том, как следует перематывать катушки. Пот градом катился по его лицу.

— А вы что, сможете его починить? — Хирург наморщил лоб. Он пытался справиться с крохотным узелком. Не больше головки светлячка. Не толще зубного нерва. Огромнее раскаленного добела солнечного шара.

— Да, — ответил Ландер и стал рассказывать врачу о медной проволоке и катушках; некоторые слова он обрывал на середине.

— Ну вот, — произнес хирург. — На сегодня все.




В большинстве своем американские военнопленные вели себя, с точки зрения военного командования, весьма достойно. Они прождали столько лет, чтобы вернуться на родину и по-прежнему четко салютовать ей, держа недрогнувшие ладони наискось у запавших на изможденных лицах глаз. Это были решительные парни, жизнерадостные, способные быстро восстанавливать душевные силы. Люди с идеалами.

Именно таким был и полковник Де Джонг. Когда он вышел из одиночки и снова возглавил военнопленных лагеря, он весил всего пятьдесят шесть килограммов. Глубоко запавшие глаза его под обтянутым иссохшей кожей лбом горели алым пламенем, словно глаза христианского мученика, отражающие пламя сжигающего его костра. Но он не вынес своего приговора Ландеру, пока не увидел его в камере с мотком медной проволоки за починкой какого-то мотора для северовьетнамцев. А рядом с ним — тарелку с рыбьими костями.

Полковник сказал, и слово его обошло весь лагерь. Вокруг Ландера воцарилось молчание. Он стал изгоем.

За всю свою жизнь Ландер так и не научился использовать данный ему свыше небывалый технический дар для того, чтобы хоть как-то укрепить свою собственную, весьма непрочную защитную систему. Свой позор, изоляцию и бойкот в лагере для военнопленных он воспринял как возвращение прошлого, как кошмар собственного детства. Один только Джергенс по-прежнему не гнушался разговаривать с ним, но Джергенса слишком часто отправляли в одиночку. Каждый раз, когда он начинал кричать не умолкая.

Ослабевший от раны в руке, сотрясаемый приступами малярии, Ландер снова вернулся в состояние раздвоенности. Ненавистный и всех ненавидящий мальчик-отличник и взрослый мужчина, каким Ландер хотел видеть себя, образ которого так упорно выстраивал, возобновили прежние споры в его мозгу. Только теперь голос взрослого мужчины, голос разума, звучал сильнее. В этом состоянии раздвоенности он жил все шесть лет плена. В плену он выстоял. Понадобилось еще что-то, чтобы мальчик-убийца в его мозгу одержал верх, научив мужчину убивать.

В последнее Рождество перед освобождением ему принесли единственное письмо от Маргарет. В нем сообщалось, что она пошла работать. Дети в порядке. И фотография: Маргарет и дети перед домом. Дети подросли. Маргарет несколько прибавила в весе. Тень человека, который их фотографировал, четко виделась на переднем плане. Длинная и широкая, она лежала у их ног. Ландера очень заботила мысль о том, кто же их фотографировал. На тень он смотрел гораздо чаще, чем на жену и детей.




Пятнадцатого февраля 1973 года в аэропорту Ханоя Ландера взяли на борт самолета «С-141» американских ВВС. Дневальный пристегнул его ремнем к креслу. Ландер в окно не смотрел.

Полковник Де Джонг летел тем же самолетом. Впрочем, его было трудно узнать: нос у него был сломан, зубы выбиты. Все последние два года он подавал пример другим военнопленным, как надо отказываться от сотрудничества с врагом. Теперь он снова подавал другим пример, демонстративно не замечая Ландера. Если Ландер и обратил внимание на эту демонстрацию, то не подал вида. Он был страшно изможден и пожелтел от лихорадки, приступа которой можно было ждать каждую минуту. Врач ВВС не спускал с него глаз. Тележку с едой и напитками провозили взад и вперед по проходу между креслами во время всего полета.

Несколько офицеров летели вместе с военнопленными специально, чтобы побеседовать с теми, кто захочет говорить. Один из них сел рядом с Ландером. Но Ландер говорить не хотел. Офицер указал ему на тележку с едой. Ландер взял сандвич. Откусив кусок и попытавшись прожевать его, он выплюнул все, что было во рту, в спецпакет и спрятал остаток сандвича в карман. Потом взял еще один сандвич с тележки и тоже положил в карман.

Офицер, сидевший рядом, попытался было объяснить ему, что сандвичей будет много, хватит на всех. Но очень быстро передумал. Похлопал Ландера по плечу. Тот не прореагировал.

Кларк. Авиабаза ВВС США на Филиппинах. Военнопленных встречают с оркестром. Командир базы приготовил приветственную речь. Телевизионные камеры тоже наготове. Полковник Де Джонг должен выйти из самолета первым. Он идет по проходу к двери, видит Ландера и останавливается. На мгновение лицо его вспыхивает от ненависти. Ландер поднимает глаза и отворачивается. Его трясет. Де Джонг открывает рот, чтобы произнести какие-то слова, но вдруг выражение его лица смягчается на йоту, и он молча проходит мимо — к приветственным кликам, к солнечному сиянию.

Ландера поместили в госпиталь ВМФ в Куинсе. Здесь он начал вести дневник, но это длилось не очень долго. Писал он трудно и медленно. Ему казалось, что, если он станет писать быстрее, ручка выйдет из повиновения и напишет что-нибудь такое, чего он не желает видеть на бумаге.

Вот первые четыре записи:




Госпиталь Святого Альбана, 2 марта

Меня освободили. Первую неделю Маргарет навещала меня каждый день. На этой приезжала три раза. В другие дни ей надо было одалживать машину кому-то, с кем она договорилась о совместном пользовании. Маргарет хорошо выглядит, но она не совсем такая, какой я вспоминал ее там, в лагере. Она всегда кажется вполне удовлетворенной. Два раза привозила девочек. Сегодня тоже. Они просто сидели и смотрели на меня. Или оглядывали палату. Я прячу руку под простыней. Им нечем занять себя в госпитале. Могут, правда, пойти в рекреационный зал и выпить кока-колы. Не забыть попросить, чтобы мне разменяли деньги. Маргарет не сообразила дать девочкам какую-нибудь мелочь. Наверное, я кажусь им странным. Маргарет очень добра и терпелива, и девочки ее слушаются. Мне сегодня ночью опять снился Хорек и я был не очень внимателен, разговаривая с ними. Маргарет старается поддерживать разговор.




Госпиталь Святого Альбана, 12 марта

Врачи говорят, у меня особый вид малярии с нерегулярным циклом. Поэтому лихорадка может начаться в любой момент. Мне дают хлорохин, но он не сразу оказывает действие. Сегодня был приступ прямо при Маргарет. Она теперь коротко стрижется. Из-за этого она не очень на себя похожа, но от нее по-прежнему хорошо пахнет. Когда начался приступ, она обняла меня и держала, пока меня трясло. Она теплая и приятная. Только она лицо отвернула, когда меня держала. Вдруг от меня плохо пахнет? Может, это из-за десен? Очень боюсь, что Маргарет про меня узнает. Господи, хоть бы она не видела этот фильм.

Хорошие новости: врачи считают мою руку поврежденной только на десять процентов. Это не повлияет на право летать. Рано или поздно Маргарет и девочки все равно ее увидят.




Госпиталь Святого Альбана, 20 марта

Джергенс тоже здесь — в другом конце коридора. Рассчитывает вернуться в школу, преподавать зоологию, но он в плохой форме. Мы просидели в одной камере, как мне кажется, ровно два года. А он говорит — семьсот сорок пять дней. Ему тоже снятся сны. И Хорек. Приходится оставлять дверь палаты открытой. Эта одиночка под конец совсем его доконала. Ему никто не верил, что он не нарочно кричит в камере по ночам и не может остановиться. Хорек орал на него и вызывал генерала Смегму. По-настоящему Смегму звали — Леброн Нгу, капитан, а не генерал, — не забыть бы его имя. Полуфранцуз-полувьетнамец. В тот раз Джергенса прижали к стене и били по лицу. Вот что Джергенс сказал им: «Некоторые виды растений и животных несут в себе летальные гены, которые, если они гомозиготны, прекращают развитие особи, и особь погибает. Яркий пример тому — желтые домовые мыши mus musculus. Они никогда не дают генетически чистого потомства, — тебе, Смегма, это должно быть особенно интересно. (Тут они попытались выволочь его из камеры.) Если желтая мышь спаривается с нежелтой, половина потомства будет желтой, а половина — нет. (Тут Джергенс ухватился за оконную решетку, а Хорек вышел наружу и стал бить его сапогом по пальцам.) Такой процент обычно ожидается от спаривания гетерозиготной особи, желтой, с рецессивно гомозиготной нежелтой, например, с агути, небольшим прожорливым тонконогим грызуном, похожим на кролика, но с короткими ушами. Если же спариваются две желтые особи, то в их потомстве окажутся в среднем два желтых на одного нежелтого мышонка, хотя в принципе следовало бы ожидать одного чисто желтого на каждых два гетерозиготно желтых и одного нежелтого. (Теперь руки у Джергенса были разбиты в кровь; Смегма и Хорек тащили его по коридору, а он все кричал.) НО: гомозиготная желтая погибает на стадии эмбриона. Это ты, Смегма. Паразит на коротеньких кривых ножках, генетически обреченный на вымирание, точно как желтая мышь».

За это Джергенс получил шесть месяцев одиночки и потерял все зубы на урезанном пайке. Он выцарапал текст этой «лекции» о желтых мышах на планках нар, и я читал и перечитывал его потом, когда Джергенса забрали из камеры.

Больше не собираюсь думать об этом. Нет, собираюсь. Могу повторять это про себя в некоторых других случаях. Надо поднять матрас и посмотреть: может, кто-то в госпитале тоже выцарапал что-нибудь на планках кровати.




Госпиталь Святого Альбана, 1 апреля

Через четыре дня — домой. Сказал Маргарет. Она поменяется с напарниками по машине днями, чтобы приехать за мной. Надо мне быть поспокойнее, держать себя в руках, я ведь теперь окреп. Сегодня я просто взорвался, когда Маргарет сказала, что договорилась поменять машину. Она сказала, что заказала этот универсал еще в декабре, так что — что уж теперь. Могла бы и подождать, я заключил бы сделку повыгоднее. А она говорит, агент по продаже достал эту машину специально для нее. И выглядела она при этом — практичнее некуда.

Если бы у меня здесь был транспортир, нивелир, навигационные таблицы и шпагат, я смог бы определять дату совершенно точно и без календаря. Солнце светит мне прямо в окно целый час в день. Тень перекладин деревянной оконной рамы образует на стене крест. Я точно знаю время, знаю долготу и широту, на которых находится госпиталь. Это, плюс угол склонения солнца, дало бы мне точную дату. Я могу отмерить ее на стене.




Возвращение Ландера оказалось для Маргарет нелегким испытанием. В его отсутствие она начала строить свою жизнь совершенно иначе, с совершенно иными людьми, и теперь ей пришлось на время отказаться от всего этого, чтобы взять Майкла домой. Вполне возможно, что она ушла бы от него еще в 1968 году, если бы он вернулся домой после своего последнего вылета во Вьетнам, но подать на развод, пока он был в плену, она не могла. Она хотела быть справедливой и честной, и мысль о том, чтобы бросить его, когда он так болен, была ей тягостна.

Первый месяц оказался совершенно невыносимым. Ландер был страшно нервозен, и таблетки не всегда помогали. Он не терпел запертых дверей даже по ночам и бродил по дому после полуночи, проверяя, все ли они открыты. Он по двадцать раз на дню подходил к холодильнику, чтобы убедиться, что он набит едой. Дети были с ним милы, но разговаривали о людях, которых он не знал, и он не мог принять участия в беседе.

Майкл быстро набирался сил и стал поговаривать о том, чтобы вернуться в строй. Запись, сделанная в истории его болезни в госпитале ВМФ свидетельствует, что он за два месяца поправился на десять килограммов.

Запись в протоколе Военно-юридического управления ВМФ свидетельствует, что Ландер двадцать четвертого мая был вызван на закрытое слушание его дела по обвинению в сотрудничестве с врагом. Иск вчинен полковником Ральфом Де Джонгом.

В расшифровке магнитозаписи слушаний говорится, что Экспонат номер 7, пропагандистский северовьетнамский фильм (часть пленки), был продемонстрирован участникам и что немедленно после просмотра заседание было прервано на пятнадцать минут по просьбе подзащитного. Затем заслушивались показания истца и подзащитного.

В расшифровке магнитозаписи отмечено, что в двух случаях обвиняемый употребил слово «мама», обращаясь к комиссии, проводившей слушания. Значительно позже, когда эта расшифровка попала в руки другой высокой и тщательно подобранной комиссии, эту запись сочли просто результатом типографской ошибки.

Поскольку послужной список обвиняемого до захвата в плен был более чем безупречным, а также принимая во внимание награду за попытку спасти экипаж сбитого самолета, каковая и привела к пленению, офицеры — члены комиссии — были склонны проявить снисходительность.

Заявление, подписанное полковником Де Джонгом, приложено к расшифровке. В нем говорится, что в связи с ясно выраженным стремлением министерства обороны избежать приносящего лишь вред обнародования сведений о недостойном поведении военнопленных он готов отозвать свой иск «ради блага ВМФ», если Ландер подаст в отставку.

Альтернативой отставке был бы военный трибунал. Ландер подумал, что второго просмотра фильма он не выдержит.

Копия его заявления с просьбой об отставке приложена к делу. Когда Ландер покидал зал заседаний, все внутри у него словно закоченело. Ему казалось, какой-то важный орган его тела отсечен напрочь. Придется рассказать Маргарет. И хотя она никогда не упоминала о фильме, она все равно узнает, почему он подал в отставку. Он бесцельно бродил по улицам Вашингтона, совершенно один. Весеннее солнце заливало город и одинокую фигуру человека в блестящей форме, которую он уже никогда больше не сможет надеть.

В голове без конца прокручивался и прокручивался проклятый фильм. Каждая деталь запомнилась предельно четко. Только вот вместо лагерной робы ему виделись короткие, до колен, штанишки. Он опустился на скамью у Эллипса. До Арлингтонского моста было рукой подать. А там — река. Интересно, служащий похоронного бюро сложит ему руки на груди? Интересно, можно ли оставить записку с просьбой, чтобы здоровую руку положили сверху? А записка — она ведь может размокнуть в кармане. Ландер сидел, уставившись на монумент Вашингтона, совсем его не видя. Впрочем, нет, он видел его, но зрением самоубийцы, словно сквозь темный туннель. Монумент виделся ему в ярком круге света, точно вертикаль в сетке оптического прицела. И тут в поле зрения появился посторонний предмет, плавно двигавшийся позади сетки и выше вертикали.

Это был серебряный воздушный корабль его детства, дирижабль фирмы «Олдрич». Позади неподвижной вершины монумента дирижабль медленно, словно дельфин, плыл против ветра. Вот он начал разворачиваться, и Ландер обеими руками ухватился за поручень скамьи, словно за штурвал высоты. Воздушный корабль разворачивался все быстрее, теперь он шел к ветру правым бортом, и двигатели его жужжали прямо над Ландером. Видно было, что его слегка сносит влево. И уже не парашютики с шоколадками — сама Надежда слетала к Ландеру с голубого весеннего неба.

Фирма «Олдрич» приняла Майкла Ландера с распростертыми объятиями. Если руководство компании и знало, что целых девяносто восемь секунд все телестанции страны демонстрировали кадры с предательским заявлением Ландера, они и виду не подали, что хотя бы слышали об этом. Они убедились, что пилота, равного ему, найти практически невозможно, и это для них было самое главное.

Полночи перед проверочным полетом Майкла трясло. Маргарет совсем не была уверена, что все обойдется, когда они ехали на аэродром — всего пять миль от дома. Но волновалась она зря: Майкл совершенно преобразился, еще только подходя к дирижаблю. Прежние ощущения завладели им целиком, и теперь ум его был свободен и руки тверды.

Возвращение к полетам оказалось для Майкла наилучшим терапевтическим средством, но лишь отчасти. Мозг его сейчас был устроен как цеп, состоящий из ручки и била: по мере того как Ландер обретал уверенность в себе, половина его мозга, окрепшая благодаря этой уверенности, лишь увеличивала ударную силу второй половины. Осенью и зимой 1973 года унижения, пережитые в Ханое и Вашингтоне, казались ему еще страшнее, чем раньше. Контраст между представлением о самом себе и тем, как с ним обошлись, все разрастался, сознание незаслуженной несправедливости ранило его все острее и острее.

Ночью, во тьме, уверенность покидала Майкла. Он покрывался потом, его мучили кошмары, и он по-прежнему оставался импотентом. Именно по ночам мальчик-ненавистник, вскормленный его страданиями, нашептывал взрослому мужчине:

— Чем еще ты заплатил за все это? Чем еще? Маргарет мечется во сне, ты разве не видишь? Как ты думаешь, она тут без тебя не ходила на сторону потихоньку?

— Нет!

— Ну и дурак. А ты бы спросил у нее самой.

— В этом нет надобности.

— Эх ты, импотент несчастный!

— Заткнись.

— Пока ты нервы рвал там, в лагере, она уж тут позанималась верховой ездой, будь уверен.

— Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет!

— Слабо спросить?

И однажды холодным вечером, в самом конце октября, он ее спросил. Глаза Маргарет наполнились слезами, и она вышла из комнаты. Виновата? Или нет?

Мысль о том, что жена была ему неверна, преследовала его постоянно, словно наваждение. Он спросил у фармацевта в их аптеке, регулярно ли возобновлялись ее рецепты на противозачаточные средства за последние два года, и получил в ответ: «Это вас не касается». Лежа рядом с Маргарет после новой неудачной попытки, он мучился, с графической четкостью представляя, как она ведет себя в постели с другими мужчинами. Иногда эти мужчины принимали облик Бадди Ивза и Аткинса-младшего: один возлежал на Маргарет, другой ждал своей очереди.

Он приучил себя избегать ее, когда гнев и подозрительность овладевали им, и проводил вечерние часы в гараже-мастерской. В другие вечера он сидел с ней рядом, пытаясь вести разговор о малозначительных вещах или расспрашивал ее о том, как прошел день и что делается у девочек в школе.

Маргарет обманывалась на его счет. Из-за того, что Майкл так быстро окреп физически и так успешно работал, она решила, что он практически здоров. Она уверяла его, что он скоро избавится от импотенции. Рассказала ему, что советник из Военно-морского ведомства приходил к ней и беседовал с ней об этом перед возвращением Майкла на родину. Она часто повторяла слово «импотенция».

Первая серия весенних полетов дирижабля в 1974 году ограничивалась северо-востоком страны, так что Ландер мог жить дома. Вторая включала полет вдоль восточного побережья к югу, во Флориду. Он должен был отсутствовать три недели. Друзья Маргарет устроили вечеринку как раз накануне его отъезда, и Ландеры получили приглашение. Майкл был в отличном настроении. Он настоял, чтобы они это приглашение приняли.

Вечер получился очень приятным. Собрались восемь пар. Ели, пили, танцевали. Ландер не танцевал. Захватив в плен группку растерявшихся мужей, он занимал их разговором об устройстве баллонетов[18 - Баллонет — матерчатый резервуар для воздуха, помещаемый внутри оболочки дирижабля или аэростата. Служит для сохранения внешней формы оболочки, для чего при уменьшении объема газа наполняется воздухом, а при увеличении воздух выходит через клапан.] и клапанов в дирижабле. Говорил он очень быстро и возбужденно, лоб его покрывали капельки пота. Маргарет прервала его словоизвержение, позвав посмотреть внутренний дворик. Когда он вернулся, разговор шел о профессиональном футболе. Он прервал этот разговор и продолжил лекцию с того места, на котором остановился.

Маргарет танцевала с хозяином дома. Дважды. После второго танца хозяин дома задержал ладонь Маргарет в своей чуть дольше, чем звучала музыка. Ландер наблюдал за ними. Они разговаривали очень тихо. Он понял — говорят о нем. Он объяснил все, что знал о несущих тросах мужчинам, внимательно разглядывавшим содержимое своих бокалов.

Маргарет очень осторожна, думал Ландер. Но она просто наслаждается тем, как смотрят на нее мужчины. Купается в их восхищении, впитывает его всеми порами своего тела.




За рулем машины, по дороге домой, он молчал. Был белый от злости.

Наконец дома, в кухне, она не выдержала.

— Слушай, ну наори на меня, и покончим с этим, — сказала она. — Давай, скажи все, что ты обо мне думаешь.

Ее кошка — совсем еще котенок, в этот момент вошла в кухню и потерлась о ногу Майкла. Маргарет подхватила котенка на руки, боясь, что Майкл его отшвырнет.

— Скажи мне, что я такого сделала, Майкл. Ведь вечер получился чудесный, правда?

Она была такая красивая. Стояла с котенком на руках, не зная, что ее красота и вынесла ей приговор. Ландер шагнул к ней, глядя ей в глаза. Она не отступила, не отшатнулась. Он никогда в жизни не бил ее. Ни разу не ударил. Не мог. Он выхватил у нее котенка и отошел к раковине. Когда она поняла, что он собирается сделать, котенок был уже в измельчителе мусора. Маргарет бросилась к раковине, она хватала Майкла за руки, пытаясь оттащить его от выключателя, но было поздно. Она слышала вопли котенка до тех пор, пока его тельце не скрылось в измельчителе целиком. И все это время Ландер не отводил глаз от ее лица.

Крики Маргарет разбудили детей. Она ушла спать в комнату девочек. Слышала, как он уехал чуть свет.

Из Норфолка он послал ей цветы. Звонил из Атланты. Она не брала трубку. Он хотел сказать ей, что понял — его подозрения беспочвенны, всего лишь плод больного воображения. Из Джексонвилла Майкл написал ей длинное письмо. Просил прощения, говорил, что сознает, как был жесток и несправедлив, что повел себя как сумасшедший. Обещал, что больше никогда-никогда не будет себя так вести.

На десятый день запланированной трехнедельной серии полетов, когда второй пилот подводил дирижабль к мачте, чтобы ошвартоваться, «пузырь» под неожиданным порывом ветра налетел на грузовик бригады техобслуживания и повредил оболочку. Сутки он должен был простоять на приколе, пока шел ремонт. Ландер и подумать не мог о том, чтобы целые сутки провести в номере мотеля, не получив ни одной весточки от Маргарет.

Ему удалось в тот же день вылететь в Ньюарк. В зоомагазине в Ньюарке он купил прелестную персидскую кошечку. Домой он попал в полдень. Было очень тихо в доме — ни звука, дети — в летнем лагере. Машина Маргарет стояла на подъездной аллее. На плите, на слабом огне, — чайник. Он подарит ей кошечку и скажет, как ему больно, и попросит прощения. Она обнимет его и простит. Он взял кошечку из корзинки, расправил бант у нее на шее. И пошел вверх по лестнице.

В комнате, на кушетке, полулежал незнакомый мужчина. Маргарет, обнаженная, сидела на нем, сжимая коленями его бедра, груди ее подрагивали в такт движениям. Ландера они не видели, пока из горла его не вырвался дикий вопль. Драка была недолгой. Майкл еще не вполне окреп, а незнакомец был крупным, подвижным мужчиной, да к тому же сильно испугался. Он нанес Майклу два мощных удара в висок и бежал вместе с Маргарет.

Ландер сидел на полу в комнате для игр, опершись спиной о стену. Из открытого рта стекала струйка крови, лишенные всякого выражения глаза были неподвижны. Резкий свист закипевшего чайника звучал чуть ли не полчаса. Майкл не шевелился. Когда вода в чайнике выкипела, дом наполнился запахом обгоревшего металла.

Когда боль и гнев непереносимы настолько, что человеческий мозг уже не в силах справиться с ними, наступает странное облегчение; но это означает, что в человеке что-то умерло.

Майкл улыбался, чувствуя, как умирает его воля. Ему казалось, она покидает его тело, выходя легким дымком через рот и ноздри, и он улыбался окровавленными губами. Страшной, нечеловеческой улыбкой. Он чувствовал, как снисходит на него покой. Все было кончено. О Господи, все кончено. Для одной из двух половин его существа.

То немногое, что осталось от Ландера — взрослого мужчины, еще способно было чувствовать боль, еще способно было вздрагивать, дергаться, словно лягушачьи лапки на сковородке, рыдать, моля о покое. Но ему уже никогда не придется, стиснув зубы, сдерживать гнев, разрывающий сердце. Держать обугленное гневом сердце в ладонях, чувствуя, как при каждом его биении кровь заливает лицо.

То существо, что уцелело, способно было жить в гневе, ибо гнев его создал, гнев был его стихией, и оно росло и развивалось в гневе, как все живые существа растут и развиваются в атмосфере земли.

Ландер встал с пола и умылся. Когда покинул дом, когда вернулся во Флориду, он был тверд и спокоен, хладнокровен, точно змея. Диалоги в мозгу прекратились. Слышен был только один голос. Взрослый мужчина функционировал безупречно, потому что был необходим мальчику-убийце. Необходимы были его ум и знания, его умелые руки. Чтобы обрести покой, как его понимал сам мальчик. Убивая, убивая и убивая. И умирая.

Он еще не знал, что сделает. Но пока его дирижабль день за днем, неделю за неделей зависал над переполненными стадионами, решение формировалось в его мозгу. И когда Майкл понял, что надо сделать, он принялся разыскивать средства осуществления своего замысла. Далия появилась прежде, чем эти средства попали в его руки. Далия узнала кое-что обо всем этом. Остальное домыслила самостоятельно.

Майкл рассказал ей о том, как застал Маргарет с любовником, когда был совершенно пьян. К концу рассказа им овладела такая ярость и он так буйствовал, что Далии пришлось его ударить. Точный удар за ухом ребром ладони, и Майкл потерял сознание. Утром он даже не помнил, что она его ударила.

Целых два месяца Далия не знала, можно ли быть уверенной в устойчивости Майкла. Два долгих месяца она выслушивала его, наблюдала, как он работает в мастерской, как строит планы, как пилотирует дирижабль. Два месяца она лежала рядом с ним по ночам.

Когда наконец она обрела уверенность, она обо всем рассказала Хафезу Наджиру, и Наджир дал ей добро.

А теперь, когда взрывчатка пересекала океан на сухогрузе «Летиция», приближаясь к Америке со скоростью двенадцать узлов, весь проект оказался под угрозой из-за предательства капитана Лармозо и, может быть, даже самого Музи. Может, Лармозо полез в ящики по указанию Музи? Может, Музи решил оставить аванс себе, сдать Ландера и Далию властям и загнать взрывчатку кому-то другому? Если так, им, конечно же, нельзя рисковать, получая взрывчатку в нью-йоркском порту. Нужно забрать ее с «Летиции» прямо в море.




Глава б


На вид катер ничем не отличался от обычного суденышка для спортивной рыбной ловли. Тридцати восьми футов[19 - Фут = 30,48 см.] в длину, идеально обтекаемой формы, он походил на все быстроходные катера, которые так любят нанимать люди, имеющие много свободных денег и мало свободного времени. В выходные дни, практически каждую неделю, множество таких катеров мчатся по волнам на восток, к глубоким водам близ океанского побережья Нью-Джерси, где водится крупная рыба. На борту — располневшие мужчины в бермудах.

Однако в век судов из стеклопластика и алюминия этот катер был целиком деревянным, с обшивкой из филиппинского красного дерева внутри и снаружи. Он был прочным и красивым судном и стоил невероятно дорого. Даже палубные надстройки и те были деревянными, хотя это не бросалось в глаза, так как почти все декоративные детали были окрашены. Дерево очень плохо отражает лучи радара.

В машинное отделение катера были втиснуты два дизельных двигателя с турбонаддувом, большая часть помещения, где рыболовы на обычных судах едят и отдыхают, использовалась для дополнительного запаса горючего и пресной воды. В безлунные летние ночи владелец катера ходил на нем в Карибское море, перевозя партии гашиша и марихуаны с Ямайки в Майами. Зимой он возвращался на север и сдавал катер в аренду, только не рыбакам. Арендная плата была очень высокой: две тысячи долларов в сутки. Торговаться было бесполезно, хотя помимо этого нужно было внести неимоверную сумму в качестве залога. Чтобы достать такую сумму, Ландеру пришлось заложить дом.

Катер стоял в эллинге у заброшенного пирса на Томз-Ривер, близ залива Барнегат, с полными горючего баками и ждал.

Двенадцатого ноября в десять утра Ландер и Далия подъехали к эллингу на взятом напрокат «универсале». Сыпал холодный мелкий зимний дождь, и на пирсе не было ни души. Ландер раскрыл выходящие на берег двустворчатые двери эллинга и подогнал к ним «универсал» так, что зад машины оказался метрах в двух от кормы рыболовного судна. Далия не смогла сдержать восхищенного возгласа при виде катера, но Ландер был занят, проверяя по списку, все ли на месте, и ничего не заметил. Двадцать минут они потратили на то, чтобы погрузить на борт привезенное оборудование: несколько мотков веревки, тонкую мачту, два длинноствольных дробовика, еще один дробовик со стволом, обрезанным до сорока шести сантиметров, мощную скорострельную винтовку, плотик на четырех поплавках, морские карты, хотя на катере их было предостаточно, а также несколько аккуратно упакованных пакетов с едой.

Ландер принайтовил каждый предмет так тщательно, что даже если бы катер перевернуть вверх килем и как следует потрясти, из него ничего не выпало бы.

Он щелкнул выключателем на стене эллинга, и дверь с противоположной стороны со скрипом поползла вверх. В эллинг просочился серый свет зимнего дня. Ландер поднялся на капитанский мостик. Сначала взревел левый дизель, затем — правый, голубоватый дымок заполнил полутемный эллинг. Ландер внимательно следил за показаниями приборов, пока разогревались двигатели.

По сигналу Ландера Далия отдала кормовые концы и встала рядом с ним на мостике. Он перевел рычаги управления вперед, за кормой вздулась и забурлила вода. Загудели, забормотали, омываясь водой, выхлопные трубы.

Катер медленно выплывал в дождь.

Когда они вышли из Томз-Ривер, Ландер и Далия перебрались в нижнюю закрытую рубку, в тепло каюты. Теперь Ландер вел катер к выходу из залива Барнегат в открытое море. Ветер дул с севера, поднимая невысокую волну. Катер легко скользил по воде, дворники медленно и аккуратно стирали с ветрового стекла дождевые капли. Ни одного судна вокруг. Длинная песчаная коса, отделявшая залив от океана, тянулась с левого борта, исчезая в тумане, а с другой стороны можно было различить дымовую трубу у самого начала Ойстер-Крика.

Меньше чем через час они подошли к выходу из залива. Теперь ветер задувал с северо-востока, поднимая в узком проливе донную волну. Ландер рассмеялся, когда катер врезался носом в первый океанский вал, подняв фонтаны брызг. Чтобы провести катер через пролив, они снова перешли на открытый мостик, и холодные брызги обжигали им лица.

— В открытом море волны будут уже не такие большие, помощница ты моя, — сказал Ландер, увидев, как Далия отирает лицо тыльной стороной ладони.

Заметно было, что все это доставляет ему огромное удовольствие. Ему нравилось ощущать под ногами палубу и весь катер под собой. Его зачаровывала плавучесть, мощь текучей среды, упругой и подвижной, дающей опору надежную, как скала. Он медленно поворачивал штурвал из стороны в сторону, чуть меняя угол, под которым катер встречал бегущие по проливу валы, присущим ему кинестетическим чувством ощущая, как меняется давление на корпус. Берег исчез из вида с обеих сторон, уплывая за корму. Справа по борту вспыхивал и гас Барнегатский маяк.

Оставив позади берег, они оставили позади и дождь. В открытом море их встретил неяркий свет зимнего солнца, и, глядя назад, Далия следила за полетом чаек, белых-белых на фоне серого скопища туч. Чайки кружили, взлетая и падая, точно так, как кружили когда-то над песчаным пляжем Тира, где она стояла босоногой девчушкой, пряча смуглые маленькие ступни под рваным подолом платья. Далия слишком долго исследовала запутанный лабиринт сознания Майкла Ландера, слишком долго плутала в темных коридорах его психики. Теперь она думала о том, как повлияет на характер их взаимоотношений присутствие Мухаммада Фазиля. Если, конечно, Мухаммад Фазиль еще жив и ждет их в открытом море, где-то там, за линией горизонта, с грузом взрывчатки на борту. Надо сразу же поговорить с Фазилем. Он должен многое усвоить, чтобы не совершить роковой ошибки. Она снова повернулась лицом к океану. Ландер внимательно смотрел на нее со своего кресла, держа одну руку на штурвале. Морской воздух разрумянил ей щеки, глаза ее сияли. Воротник короткой дубленки был поднят и обрамлял лицо, джинсы туго обтягивали бедра. Она стояла, слегка расставив ноги, чуть покачиваясь в ритме движения катера. Ландер, с двумя дизелями под рукой, крайне довольный тем, что делает дело, которое у него прекрасно получается, вдруг рассмеялся, запрокинув голову. Он смеялся и смеялся, и это был настоящий, искренний смех. Далии не часто приходилось его слышать.

— Знаешь, а ты взрывоопасна, настоящая секс-бомба, — произнес он, вытирая слезы костяшками пальцев.

Далия опустила глаза, рассматривая палубный настил. Затем снова подняла голову и улыбнулась, заглянув в самую глубину его глаз.

— Что ж, — сказала она, — тогда пошли за взрывчаткой.

— Ага, — ответил он, тряхнув головой. — Нам понадобится вся взрывчатка, какая только существует на свете.

Он вел катер на восток, магнитным курсом 110 градусов, чуть севернее, чем требовалось по компасу, потом изменил курс еще на пять градусов к северу, когда по звуковым буям за Барнегатом он смог более точно определить поправку на ветер. Волны, теперь уже не такие высокие, катили навстречу катеру слева, и, врезаясь в них, нос судна уже не поднимал столько брызг. Где-то там, за горизонтом, их ждал сухогруз, покачиваясь на волнах зимнего моря.

В середине дня они остановились, и Ландер определил координаты катера по радиопеленгатору. Он решил сделать это пораньше, чтобы избежать искажений, возникающих на закате, и работал очень тщательно и аккуратно. Он взял три пеленга и нанес полученные данные на карту, помечая время и расстояние четким мелким почерком.

Они снова шли на восток, урчали двигатели, катер приближался к месту встречи, помеченному на карте крестом. Далия возилась на камбузе, приготавливая кофе к запасенным заранее сандвичам. Потом она все тщательно прибрала и вытерла стойку. Полосками липкого пластыря она прикрепила к столешнице пару хирургических ножниц, стерильные повязки, три небольших одноразовых шприца с морфием и еще один — с риталином. На защитную сетку стойки уложила набор хирургических шин и прикрепила пластырем.

Место встречи, к которому теперь приближался катер, находилось достаточно далеко от оживленного морского пути из Барнегата на север, к Амброзу. За час до заката Ландер снова определился по радиопеленгатору и сделал необходимые поправки, взяв чуть севернее.

Сначала они увидели дым, грязной полосой пятнавший горизонт на востоке. Затем под полосой дыма показались два темных пятнышка — палубные надстройки сухогруза. И вот стал виден весь корабль, медленно идущий им навстречу. Солнце низко склонялось к юго-западу за спиной Ландера, когда он повел катер прямо к сухогрузу. Так он и планировал: с солнцем за спиной он сможет как следует рассмотреть сухогруз, и если там ждет снайпер с оптическим прицелом, слепящие солнечные лучи будут бить ему прямо в глаза.

На малых оборотах изящное суденышко шло к огромному, обросшему ракушками сухогрузу. Ландер, с биноклем у глаз, пристально следил за кораблем. Вот слева на забортных фалах появились два сигнальных флага. Он смог разобрать белый крест на синем поле и под ним — красный ромб на белом.

— «М. Ф.», — прочел Ландер.

— Точно. Мухаммад Фазиль.

Оставалось сорок минут до захода солнца. Ландер решил воспользоваться преимуществом, которое давал им солнечный свет. Судов поблизости не было видно, и лучше было пойти на риск и перегрузить взрывчатку при свете дня, чем нарваться на какой-нибудь сюрприз с сухогруза в темноте. Пока светло, Майкл и Далия смогут держать палубу сухогруза под прицелом.

Далия выбросила вымпел с дельтой. Ближе и ближе, на самом малом ходу, катер подбирался к сухогрузу. Чуть бурлила за кормой вода.

Далия и Ландер натянули черные чулочные маски.

— Большое ружье, — произнес Ландер.

Далия передала ему дробовик. Ландер поднял ветровое стекло рубки и положил ружье на приборную доску, нацелив его на полубак сухогруза. Это был самозарядный «ремингтон» двенадцатого калибра, с длинным стволом и полным магазином, заряженный самой крупной дробью. Ландер прекрасно понимал, что вести прицельный огонь с борта движущегося катера невозможно. Вдвоем с Далией они тщательно разработали порядок действий. Если ситуация на корабле вышла из-под контроля Фазиля, если их обстреляют, Ландер откроет ответный огонь, развернет катер и пойдет полным ходом к солнцу, а Далия продолжит обстрел сухогруза из второго длинноствольного ружья. Когда расстояние между судами увеличится, она возьмет скорострельную винтовку.

— Не старайся обязательно попасть в кого-нибудь, — говорил ей Ландер. — Катер качает. Пусть они слышат, как свистят пули вокруг, — этого довольно, чтобы подавить их огонь.

Потом он вспомнил, что Далии чаще приходилось иметь дело с легким оружием, чем ему.

Сухогруз медленно развернулся и лег в дрейф, носом к волнам. С расстояния в триста метров Ландеру было видно, что на палубе — только трое и — высоко на мостике — еще один, впередсмотрящий. Один из них подбежал к фалам и на мгновение приспустил сигнальные флаги: это значило, что вымпел с дельтой увидели на корабле. Лучше было бы воспользоваться радиосигналами, но Фазиль не мог быть одновременно и в радиорубке, и на палубе.

— Вон он, вон Фазиль. В синей фуражке, — сказала Далия, опуская бинокль.

Когда Ландер оказался в ста метрах от «Летиции», Фазиль сказал что-то мужчинам, стоявшим рядом с ним. Они вывалили за борт шлюпбалку и встали рядом, положив руки на поручень так, чтобы Ландер мог их видеть.

Ландер заглушил двигатели и пробежал на корму — выбросить кранец с правого борта, затем прошел на мостик, захватив обрез.

По-видимому, Фазиль полностью контролировал ситуацию на сухогрузе. Ландер разглядел за поясом у Фазиля револьвер. Должно быть, он приказал очистить палубу и разрешил остаться там только помощнику капитана и одному матросу. Ржавые потеки на корпусе «Летиции» оранжево светились в закатных лучах, когда Ландер подвел катер к сухогрузу с подветренной стороны, и Далия бросила матросу конец. Матрос принялся было крепить его к утке, но Далия отрицательно затрясла головой, а рукой указала на катер. Матрос понял и, пропустив конец вокруг утки, бросил его назад, Далии.

Дома Далия и Ландер отработали всю эту процедуру очень тщательно, и теперь она быстро закрепила конец двойной дуговой пружиной. Когда два судна связаны таким образом, меньшее из них может в случае необходимости легко сбросить пружину и отдать конец буквально в один момент. При бездействующем руле двигатели держали корму катера прижатой вплотную к корпусу сухогруза.

Фазиль перепаковал взрывчатку в двенадцатикилограммовые тюки. Сорок восемь таких тюков лежали сейчас рядом с ним на палубе. Катер внизу то поднимался на притихшей за корпусом сухогруза волне, то снова опускался, и кранец суденышка терся о бок «Летиции». С борта «Летиции» спустили веревочный трап.

Фазиль крикнул Ландеру:

— К вам идет помощник капитана. Без оружия. Поможет уложить тюки.

Ландер кивнул, и помощник капитана полез вниз по трапу. Он явно старался не смотреть на Далию и Ландера — слишком зловещий вид был у них в черных чулочных масках. Используя шлюпбалку как миниатюрный подъемный кран, Фазиль вместе с матросом спустили на катер грузовую сетку с первыми шестью тюками взрывчатки и автоматами, плотно обернутыми парусиной. На прыгающем на волнах суденышке было нелегко точно рассчитать время и ухитриться снять груз с крюка в нужный момент, так что Ландер и помощник разок даже растянулись на палубе во весь рост.

Когда с корабля спустили двенадцать тюков, погрузку пришлось прервать: трое на катере перетаскивали тюки из кокпита[20 - Кокпит — углубление в кормовой части палубы на малых судах.] вперед, в кабину на носу. Ландер едва сдерживался, чтобы не разорвать какой-нибудь тюк, так ему не терпелось увидеть наконец эту взрывчатку. Ему казалось — все его существо пронизывает током, когда он берет тюк в руки. Спустили еще двенадцать тюков и еще. Несмотря на холод, трое работающих на катере были мокры от пота.

Крик впередсмотрящего с мостика чуть было не отнесло в сторону ветром. Фазиль резко повернулся и приложил ладони раковинами кушам. Матрос махал руками, чтобы привлечь внимание, и указывал в море. Фазиль перегнулся через поручень и закричал вниз:

— Кто-то идет сюда, с той стороны… С востока. Пойду взгляну.

Ему и четверти минуты не понадобилось, чтобы оказаться на мостике и выхватить бинокль из рук перепуганного впередсмотрящего. В мгновение ока он был уже у шлюпбалки и, отводя в сторону нагруженную сетку, крикнул вниз:

— Белый катер с полосой на носу.

— Береговая охрана, — сказал Ландер. — Расстояние какое — далеко они?

— Километров восемь, идут быстро.

— Давай, спускай! Скорее, черт бы вас всех побрал!

Фазиль влепил пощечину стоявшему рядом матросу и подтолкнул его к талям. Сетка, раздувшаяся от последних двенадцати тюков со взрывчаткой, закачалась над водой и быстро пошла вниз под визг блоков. Она шумно шлепнулась о палубу катера и была тут же на месте накрепко принайтовлена.

На «Летиции» Мухаммад Фазиль повернулся к мокрому от пота матросу:

— Встань у поручней так, чтобы руки были видны.

Матрос устремил взгляд к горизонту и, казалось, затаил дыхание, когда Фазиль исчез за бортом.

Помощник капитана стоял на палубе катера и смотрел на Фазиля как завороженный. Араб протянул ему пачку банкнот и вытащил из-за пояса револьвер. Поднеся дуло револьвера к самому его носу, Фазиль произнес:

— Ты хорошо поработал. Будешь молчать — будешь здоров. Ты меня понял?

Тот хотел было кивнуть, но помешал револьвер под носом.

— Иди с миром.

Помощник капитана вскарабкался по трапу ловко и быстро, как обезьяна. Далия сбросила пружину.

Во время всей этой суеты только Ландер казался спокойным, даже задумчивым. От собственного мозга он, словно от компьютера, затребовал анализ возможных ситуаций, основанный на всех тех знаниях, что хранятся в его глубинах.

Подходя с противоположной стороны корабля, сторожевик не мог пока заметить катер Ландера. Скорее всего внимание береговой охраны привлек сухогруз, легший в дрейф, если только кто-то не сообщил им о происходящем специально. Патрульный катер. Таких в здешних водах шесть. Все одинаковые, восемьдесят два фута длиной, на каждом два дизеля, 1600 лошадиных сил, развивают скорость до двадцати узлов. Радар «Сперри-Рэнд-SPB-5», команда из восьми человек. Один пулемет 50-го калибра и одно 80-миллиметровое орудие. На какой-то миг Ландеру пришло в голову поджечь сухогруз и тем заставить сторожевик задержаться, чтобы оказать помощь. Да нет, помощник капитана поднимет вой, заявит о пиратском нападении, объявят тревогу… Явятся поисковые самолеты, некоторые с инфракрасными приборами для обнаружения объектов в темноте, они наверняка засекут тепловое излучение двигателей. Скоро стемнеет. До луны еще пять часов. Нет, лучше пусть гонятся.

Ландер снова включился в происходящее. Его раздумья длились не более пяти секунд.

— Далия, приготовь отражатель!

Майкл рывком перевел рычаги управления и отвел корму катера от сухогруза, вспенив широкую белую дугу. Взревели двигатели, и катер, развернувшись, помчался полным ходом, преодолевая сорок миль водного пространства, отделявших его от берега. Он резал носом невысокие теперь волны, фонтаны брызг и водяной пыли отлетали назад. Даже тяжело груженный, мощный катер делал около девятнадцати узлов. Сторожевик имеет некоторое преимущество в скорости. Надо идти так, чтобы сухогруз как можно дольше оставался поблизости.

Ландер крикнул Фазилю вниз, в рубку:

— Настрой на 2182 килогерца!

Это была частота, на которой работал международный радиотелефон для терпящих бедствие на водах и проходили начальные позывные при установлении радиоконтакта между судами.

«Летиция» осталась далеко за кормой, но теперь им стал виден и сторожевик, пока еще не обошедший сухогруз, но идущий полным ходом, гоня носом огромную волну. Ландер глянул через плечо и заметил, как нос сторожевика чуть развернулся и теперь был направлен точно на них.

Фазиль поднялся по лесенке, так что голова его была чуть выше настила мостика, и сказал:

— Приказывает остановиться.

— А пошел он… Переключи на частоту береговой охраны, она помечена на диске. Услышим, если он вызовет подмогу.

Не включая ходовых огней, Ландер мчался на запад, навстречу алому отблеску последних солнечных лучей. Вслед за ним, изящный, словно борзая, вздымая белым носом волну, сверкающую алыми бликами, летел катер береговой охраны.

Далия закончила привинчивать пассивный радарный отражатель к поручню капитанского мостика. Это было сборное устройство из металлических спиц, по форме похожее на воздушного змея. Она приобрела его в магазине морского оборудования за двенадцать долларов. Хлипкая конструкция вздрагивала и дребезжала, когда катер подбрасывало на волнах.

Ландер отправил Далию вниз проверить найтовы. Нельзя, чтобы хоть что-то оторвалось и свалилось за борт при виражах и качке, особенно если придется выходить из-под обстрела.

Она проверила взрывчатку на палубе у рубки, затем пробралась в кабину, где Фазиль, хмурясь, слушал радио.

— Пока ничего нового, — сказал он по-арабски. — А зачем радарный отражатель?

— Береговая охрана все равно нас заметила бы, — ответила Далия. Ей приходилось кричать ему прямо в ухо, иначе за ревом двигателей и шумом воды он не услышал бы ее слов. — Когда капитан сторожевика поймет, что погоня пойдет в темноте, он прикажет своему оператору поймать наш сигнал и отслеживать катер на радаре, пока они нас еще видят. Так у них не будет проблем с идентификацией нашего сигнала на экране, когда совсем стемнеет. — Ландер не раз успел объяснить ей все это, длинно и со всеми подробностями. — С этим отражателем мы на их радаре дадим хороший, четкий сигнал, его не спутаешь с помехами от волн. Такой, какой дает обычное судно с металлическим корпусом.

— А…

— Слушай меня внимательно, — сказала она с силой, взглянув наверх, на мостик над их головами. — Ты не должен никоим образом фамильярничать со мной, не позволяй себе даже случайно меня коснуться в его присутствии, понятно? Говорить при нем можно только по-английски. Никогда не заходи на верхний этаж в его доме. Никогда не пытайся застать его врасплох, подойти неожиданно. Ради нашего дела.

Лицо Фазиля снизу подсвечивали лампочки радиошкал, бликами отражаясь в глубоко посаженных глазах. Он ответил:

— Хорошо, товарищ Далия. Ради нашего дела. До тех пор пока он хорошо функционирует, я согласен ему подыгрывать.

Далия кивнула.

— Не станешь ему подыгрывать, сможешь на собственном опыте убедиться, как хорошо он функционирует, — произнесла она, выбираясь назад, на палубу, но порыв ветра чуть было не унес ее слова прочь.

Стало совсем темно. Только на мостике светился слабый, видный лишь Ландеру огонек в нактоузе компаса. Майклу были ясно видны ходовые огни сторожевика — красный и зеленый, и луч мощного прожектора, буравивший ночную тьму. Он рассчитал, что полицейское судно идет быстрее на пол-узла, значит, его катер имеет фору примерно в четыре с половиной мили. На мостик взобрался Фазиль и встал рядом.

— Он дал радио про «Летицию». Вызвал таможенников. Говорит, нас он возьмет сам.

— Скажи Далии — почти пора.

Они быстро приближались к оживленному морскому пути. Ландер понимал, что на сторожевике их не могут видеть, однако стоило ему самую малость изменить курс, как полицейское судно тотчас повторяло его маневр. Ему казалось, он чувствует, как пальцы радара упираются ему в спину. Если бы только им встретился хоть один корабль… Да вот! С левого борта по носу — белые бортовые огни какого-то судна. А через несколько минут стали видны и его ходовые огни. Сухогруз, идет в северном направлении и довольно быстрым ходом. Ландер слегка изменил курс, чтобы пройти у корабля под самым носом. Он ясно представил себе экран полицейского радара: его зеленоватый свет падает на лицо оператора, и на экране — крупно — сигнал, образ сухогруза, сливающийся с сигналом крохотного быстроходного катера. Выбросы сигналов на экране ярко вспыхивают при вращении антенны.

— Приготовиться! — крикнул он Далии.

— Пошли, — сказала она Фазилю.

Фазиль не задавал вопросов. Вдвоем они вытащили плотик с четырьмя поплавками и отнесли его подальше от тюков со взрывчаткой. Поплавки — пятилитровые железные бочонки; в верхней части каждого проделано крошечное отверстие, в днище — обычный кран. Из каюты Далия принесла мачту, с мостика — радарный отражатель. Они укрепили отражатель на верхушке мачты и вставили ее в гнездо на плотике. С помощью Фазиля Далия привязала двухметровый кусок веревки к днищу плотика, укрепив на другом ее конце тяжелое свинцовое грузило. Когда они закончили работу и подняли глаза, огни сухогруза нависли почти над их головами, нос его возвышался над ними, точно скала. В мгновение ока катер проскочил мимо.

Ландер, идя под углом к северу, глядел назад, за корму, стараясь не выйти из-под прикрытия огромного корпуса корабля. Теперь сигналы на экране слились, гигантский сухогруз укрывал суденышко Ландера от импульсов, посылаемых полицейским радаром.

Майкл снова рассчитал расстояние до сторожевика.

— Отверните краны наполовину, — скомандовал он.

Через минуту он заглушил двигатели. Последовала новая команда:

— За борт!

Фазиль и Далия сбросили плотик на воду. Мачта закачалась, описывая беспорядочные круги в воздухе, но вот грузило, словно киль, стабилизировало плотик, и отражатель поднялся высоко над водой. Конструкцию снова качнуло, когда Ландер включил двигатели на полную мощность и помчался на юг, по-прежнему без огней.

— Оператор радара теперь не может с уверенностью сказать, наш ли это сигнал или новый и не идем ли мы за бортом сухогруза, — сказал Фазиль. — Как долго продержится отражатель на воде?

— С наполовину отвернутыми кранами — минут пятнадцать, ответила Далия. — Когда сторожевик подойдет туда, там уже ничего не будет.

— И он пойдет на север — проверить, не укрываемся ли мы за сухогрузом?

— Вполне возможно.

— Он может теперь засечь нас?

— Деревянное судно да на таком расстоянии — вряд ли. Здесь даже краска не на свинцовой основе. Но конечно, какие-то сигналы, отражения от кильватерной струи у него на экране появятся. Шум двигателей тоже может нас выдать — если, конечно, он заглушит свои, чтобы услышать наши. Мы ведь еще не знаем, взял ли он наживку.

Стоя на мостике, Ландер внимательно следил за огнями сторожевика. Ему были видны два белых топовых огня высоко над водой и красный ходовой огонь с левого борта. Если катер повернет вслед за ними, он увидит зеленый ходовой с правого. Далия стояла рядом с ним, и теперь они следили за огнями вдвоем. Виден был только красный, а скоро, по мере того как увеличивалось расстояние между катерами, можно было различить лишь белые топовые огни, а потом — совсем ничего, только время от времени тьму прорезал луч поискового прожектора, отражаясь бликами от опустевших вод.

Ландер не услышал — почувствовал, что на мостике появился третий.

— Здорово сработано, — произнес Мухаммад Фазиль.

Ландер ему не ответил.




Глава 7


Глаза у майора Кабакова воспалились и покраснели, и любая малость выводила его из себя. Дни шли за днями, а он все сидел, просматривая фотографии проживающих в США арабов-иностранцев, и работники нью-йоркского отдела Службы иммиграции и натурализации старались обходить его стол чуть ли не на цыпочках.

Огромные регистрационные книги, высоко громоздившиеся по обеим сторонам длинного стола, содержали сто тридцать семь тысяч фотографий и описаний. Кабаков твердо решил просмотреть их все, с начала и до конца. Если эта женщина прибыла в США с заданием, она наверняка прежде всего позаботилась о «крыше». В список «подозрительных лиц арабского происхождения», который sub rosa[21 - По секрету (лат.).] вело управление, попало совсем немного женщин, и ни одна из них не была похожа на ту, что он видел в спальне Наджира. В управлении полагали, что на восточном побережье проживают примерно восемьдесят пять тысяч арабов, которые въехали в страну нелегально и нигде вообще не значатся. Большинство из них работают тихо и спокойно, на самых незаметных местах, они никого не трогают и стараются не привлекать внимания властей. Кабакову покоя не давала мысль, что женщина могла быть одной из них.

Он устало перевернул еще одну страницу. Вот, пожалуйста вам, женщина. Кэтерин Халиб. Работает с дефективными детьми. Ей пятьдесят лет, да она и выглядит на все пятьдесят.

К столу сбоку неслышно подошел один из служащих:

— Майор, вас просят к телефону там, в кабинете.

— Хорошо. Только не трогайте эти чертовы книги — я страницу потеряю!

Звонил Сэм Корли, из Вашингтона.

— Как дела?

— Да никак. Осталось просмотреть еще восемьдесят тысяч арабов.

— У меня тут докладная от береговой охраны. Может, это к делу не относится, но все-таки. Один из сторожевиков засек моторный катер рядом с ливийским сухогрузом недалеко от побережья Нью-Джерси. Вчера, под вечер. Катер удрал, когда они решили к нему подойти и осмотреть.

— Вчера?

— Ага. Они помогали тушить пожар на корабле, дальше от побережья, в открытом море, и шли назад. Сухогруз шел из Бейрута.

— А где он сейчас?

— Задержан в Бруклинских доках. Капитан пропал без вести. Я пока не знаю деталей.

— А катер?

— В темноте ушел у них из-под носа.

Кабаков непристойно выругался.

— Чего они волынили, почему сразу не сообщили?

— Сам ни черта не понимаю, но тут уж ничего не поделаешь. Я позвоню в Таможенное управление, они введут вас в курс дела.




Первый помощник, а также и. о. капитана «Летиции» Мустафа Фаузи, отвечал на вопросы таможенников целый час. Он кричал и размахивал руками, и пропитанный резким запахом турецких сигарет воздух в его каюте, казалось, становился все гуще и плотнее.

Да, катер подошел к его кораблю, сказал им Фаузи. Катеру не хватило горючего, и он просил о помощи. Следуя морским обычаям, он не мог отказать. Он описал катер и его экипаж очень нечетко. Он подчеркнул, что этот инцидент имел место в международных водах. Нет, он добровольно не согласится на обыск своего судна. По всем международным законам его судно считается государственной территорией Ливии, и он несет за него ответственность после того, как несчастный капитан Лармозо упал за борт.

Таможенникам вовсе не хотелось вступать в конфликт с правительством Ливии, особенно теперь, когда ситуация на Ближнем Востоке была такой взрывоопасной. То, что видела береговая охрана, не могло служить достаточным поводом для получения ордера на обыск. Фаузи обещал представить письменное описание несчастного случая с Лармозо, и таможенники покинули корабль, решив проконсультироваться с представителями министерства юстиции и госдепартамента.

Фаузи выпил бутылку пива из запасов капитана Лармозо и заснул сном младенца — впервые за много дней.

Кто-то звал Фаузи по имени откуда-то издалека. Голос был глубокий и низкий и повторял его имя не умолкая. Резало глаза, хотя веки были закрыты. Фаузи выплыл из сна и поднял руку — прикрыть глаза от слепящего света электрического фонаря.

— Добрый вечер, Мустафа Фаузи, — сказал Кабаков. — Будьте добры, держите руки поверх простыни.

За спиной Кабакова громоздилась высоченная фигура — сержант Мошевский. Он протянул руку и щелкнул выключателем: зажегся свет. Фаузи сел на койке и громко воззвал к Аллаху.

— Засохни, — произнес Мошевский, держа нож чуть пониже уха Фаузи.

Кабаков подтянул к койке стул, сел и закурил сигарету.

— Я был бы очень вам признателен, если бы мы могли побеседовать тихо и спокойно. Тихо и спокойно — вы согласны?

Фаузи кивнул, и Кабаков жестом отпустил Мошевского.

— А теперь, Мустафа Фаузи, я объясню вам, как вы сможете помочь мне без риска для собственной жизни. Видите ли, мне ничто не помешает убить вас, если вы откажетесь сотрудничать. Но мне незачем будет убивать вас, если вы согласитесь нам помочь. Очень важно, чтобы вы усвоили это.

Из-за его спины, нетерпеливо переступив с ноги на ногу подал реплику Мошевский:

— Слушай, дай я ему сначала обрежу…

— Нет, нет, что ты! — ответил Кабаков и запрещающе поднял руку.

— Видите ли, Фаузи, людей не таких умных и сообразительных, как вы, мы вынуждены предупреждать, во-первых, что им придется вытерпеть непереносимую боль и даже утратить тот или иной орган, если они меня огорчат, и, во-вторых, что они могут рассчитывать на замечательное вознаграждение, если окажутся полезны. Мы оба знаем, что это за вознаграждение. — Кабаков мизинцем стряхнул пепел с сигареты. — Будь ситуация несколько иной, я позволил бы моему другу переломать вам руки, прежде чем начать беседу с вами. Но видите ли, Фаузи, вы ничего не теряете, если расскажете мне, что здесь произошло. Ваш отказ сотрудничать с таможней занесен в протокол. Ваше согласие сотрудничать со мной останется тайной для всех, кроме нас с вами. — Он швырнул удостоверение личности на койку Фаузи. — Вы мне поможете?

Фаузи взглянул на израильское удостоверение и попытался проглотить ком в горле. Сказать он ничего не смог.

Кабаков глубоко вздохнул и встал.

— Сержант, я выйду, глотну свежего воздуха. Возможно, Мустафа Фаузи проголодался. Позови меня, когда он кончит кушать собственные яйца. — И он направился к двери.

— У меня родные в Бейруте, — чуть слышно произнес Фаузи, едва сдерживая дрожь.

— Ну разумеется, — ответил Кабаков, — и им наверняка угрожали. — Фаузи сидел на койке полуобнаженный, и Кабакову было видно, как колотится за тощими ребрами его сердце. — Можете врать таможенникам сколько угодно. Только не надо врать мне, Фаузи. Потому что нет на земле такого места, где можно спрятаться от меня. Ни здесь, ни дома, ни в самом далеком порту. Но я с уважением отношусь к вашим родным, потому что разбираюсь в таких вещах. И я вас прикрою.

— Ливанец убил Лармозо на Азорах, — начал Фаузи.

Мошевский ненавидел пытки и знал, что Кабаков испытывает к силовым методам такое же отвращение. Ему пришлось сделать над собой невероятное усилие, чтобы не улыбнуться, когда он принялся обыскивать каюту. Каждый раз, когда Фаузи замолкал, сержант оборачивался к нему, стараясь скорчить гримасу пострашнее, и делал вид, что ужасно разочарован тем, что не пришлось воспользоваться ножом.

— Опишите ливанца.

— Худощавый, среднего роста. На лице — шрам. Свежий — корка еще не сошла.

— Что было в тюках?

— Я не знаю, Аллах свидетель. Ливанец перепаковывал их из ящиков в носовом трюме. Никого к ним не подпускал.

— Сколько людей было на катере?

— Двое.

— Опишите.

— Один высокий и худой, другой поменьше. В масках. Я боялся на них смотреть.

— На каком языке говорили?

— Высокий говорил с ливанцем на английском.

— А маленький?

— Маленький ничего не говорил.

— А это не могла быть женщина?

Фаузи покраснел. Он не мог признать, что испугался женщины. Такое было просто немыслимо.

— Ливанец держал вас под прицелом, вашим родным угрожали… Вы из-за этого согласились сотрудничать с ними, Фаузи, — сказал Кабаков мягко.

— Да, это могла быть женщина, — произнес наконец Фаузи.

— Вы не обратили внимания на ее руки, когда она бралась за тюки?

— Руки были в перчатках. Но на затылке, под маской, у нее была вроде бы шишка — может, волосы узлом. Ну, и еще про зад могу сказать.

— Про зад?

— Ну, круглый какой-то. И шире, чем у мужчины. Может, просто молодой парнишка, не очень худой?

Мошевский, осматривавший холодильник, решил угоститься пивом. За бутылкой обнаружился какой-то предмет. Мошевский вытащил его из холодильника и протянул Кабакову.

— А что, вера капитана Лармозо требовала, чтобы он держал предметы культа в холодильнике? — спросил Кабаков, поднеся к глазам Фаузи исцарапанную ножом фигурку Мадонны.

Фаузи смотрел на нее с неподдельным изумлением и даже с отвращением, какое обычно испытывает истинный мусульманин к священным изваяниям всякого рода. Кабаков задумался. Он понюхал фигурку, поковырял ногтем. Пластиковая взрывчатка. Лармозо знал, что это такое, но не очень хорошо был осведомлен о ее свойствах, решил он. Капитан считал, что взрывчатку надо хранить в холодном месте, таком же холодном, как трюм. Зря беспокоился, думал Кабаков. Он повертел фигурку в пальцах. Им пришлось здорово потрудиться, чтобы вот так замаскировать взрывчатку. Значит, они поначалу планировали провезти ее через таможню.

— Дайте-ка мне судовые журналы, быстро, — резко сказал он.

Фаузи хоть и не сразу, но все же разыскал декларацию судового груза и фрахтовую ведомость. Минеральная вода, не облагаемые пошлиной шкуры, плоская посуда… Да вот! Три ящика культовых статуэток. Сделано на Тайване. Грузополучатель — Музи.




С Бруклинского холма Музи смотрел, как «Летиция» заходит в нью-йоркскую гавань в сопровождении катера береговой охраны. Что такое натворил этот идиот Лармозо? Музи выругался на нескольких языках сразу и бросился к телефонной будке, развив самую большую скорость, на которую был способен: мили две с половиной в час. Он передвигался медленно и с достоинством, точно слон, и, точно слон, обладал удивительной в таком огромном теле грацией. Он любил гармонию и порядок во всем. В том, что теперь происходило, не было ни гармонии, ни порядка.

Из-за своей полноты войти в телефонную будку он не мог, но легко мог дотянуться до диска и набрать номер. Звонил он в Управление береговой охраны, розыска и спасения на водах. Представился как репортер «Эль Диарио Ла Пренса». Весьма доброжелательный молодой человек из пресс-центра управления сообщил ему все, что сам смог выяснить из переговоров по радиотелефону о «Летиции» и ее пропавшем без вести капитане, а также о преследовании быстроходного катера.

Музи поехал по скоростному шоссе Бруклин — Куинс, откуда прекрасно были видны бруклинские доки. На пирсе, у которого ошвартовалась «Летиция», стояли машины. Таможенники. Но еще и полиция. Он почувствовал немалое облегчение, разглядев, что ни на сухогрузе, ни на катере нет красного двухвостого флага, кричащего: «На борту — опасный груз!» Либо таможенники и полиция ничего не обнаружили, либо взрывчатку забрал с корабля тот самый быстроходный катер. Если катер и в самом деле забрал взрывчатку, у Музи в распоряжении оставалось довольно много времени, пока правоохранители разберутся. Таможне и полицейским понадобится не один день, чтобы провести на «Летиции» инвентаризацию груза и обнаружить недостачу. Вполне возможно, что тут он еще не погорел. Но он чувствовал, что кое в чем другом он горит синим пламенем.

Что-то пошло очень сильно наперекосяк. И не важно, по чьей вине. Обвинят все равно его, Музи. Четверть миллиона долларов, полученных от арабов, хранились в одном из голландских банков. Те, кто ему заплатил, не станут слушать никаких объяснений. Если взрывчатку забрали в открытом море, значит, они решили, что он готов их продать, что он их предал. Что же натворил этот идиот Лармозо? Как бы то ни было, Музи понимал, что у него не будет и одного шанса доказать, что он ни в чем не виноват. «Черный сентябрь» покончит с ним при первой же возможности. Придется уйти на покой раньше времени, это совершенно ясно.

Из своего сейфа в банке в центре Манхэттена Музи забрал толстую пачку банкнот и несколько чековых книжек. Одна из чековых книжек была выдана самой старой и самой престижной из голландских финансовых фирм. В книжке значилась сумма в двести пятьдесят тысяч американских долларов, вложенная единовременно и подлежащая выдаче только ему, Музи, лично.

Он вздохнул. Как было бы хорошо получить и остальные двести пятьдесят тысяч, передав заказчикам взрывчатку. Теперь боевики будут некоторое время следить за этим банком, это уж точно. Пусть их. Он переведет счет в другой банк и получит деньги в другом месте.

Беспокоило его совсем другое. Обычно он хранил свои паспорта в сейфе, но, вернувшись из последней поездки, по непростительному легкомыслию оставил их дома. Придется за ними пойти. А потом он вылетит из Ньюарка в Чикаго, оттуда в Сиэтл и — через полюс — в Лондон. Где это Фарук[22 - Фарук (1920–1965) — король Египта (1936–1952). Во время переворота, возглавленного Насером, был вынужден передать власть малолетнему сыну Фауду, свергнутому в 1953 г. Долгое время жил в изгнании в Лондоне.] обычно обедал в Лондоне? Музи, который испытывал глубочайшее восхищение вкусом и стилем Фарука, решил выяснить это во что бы то ни стало.

Музи не намеревался возвращаться в свою контору. Пусть допрашивают грека и поражаются его невежеству. Сто против одного, что они установят слежку и за его домом. Но долго следить они не станут. Раз взрывчатка у них в руках, им есть чем заняться. Было бы глупо вот так сразу заявиться домой. Пусть думают, что он уже сбежал.

Он снял номер на имя Честерфилда Пардью в одном из мотелей Вест-Сайда. Положил дюжину бутылок минеральной воды «Перье» охлаждаться в раковине в ванной, и в этот момент вдруг почувствовал нервный озноб. На мгновение им овладело непреодолимое желание усесться в сухую ванну и задернуть полиэтиленовый занавес, но его удержала мысль, что неимоверных размеров зад может застрять в ванне, как это уже случилось однажды в Атлантик-Сити. Озноб прошел, и Музи прилег на кровать, сложив руки на вздымающемся горой животе и хмуро уставясь в потолок. Надо же быть таким идиотом, чтобы связаться с этими паршивыми боевиками! Тощие и нескладные — все как один, ничего в жизни не понимают, ничем не интересуются, кроме политики. От Бейрута и раньше ничего хорошего ждать не приходилось, особенно после краха Интрабанка в 1967 году. Крах банка оставил довольно значительную брешь в средствах, отложенных им на старость. Если бы не это, он давно ушел бы на покой.

Музи уже почти полностью восстановил утраченное, когда получил предложение от арабов. Невероятная сумма, обещанная ему за ввоз взрывчатки, не только возмещала недостачу, но и значительно пополняла его «пенсионный фонд», поэтому он и решился пойти на риск. Ну да ладно, даже половины этой суммы было более чем достаточно.

Уйти на покой. Укрыться в своей небольшой элегантной вилле недалеко от Неаполя. В вилле, где нет узких лестниц и крутых ступеней. Наконец-то настало время это сделать. Он так долго ждал.

Начинал он простым юнгой на торговом судне «Али Бей». В шестнадцать лет он был уже так толст, что лазать вверх и вниз по трапам было делом весьма нелегким. Когда «Али Бей» прибыл в Нью-Йорк в 1938 году, Музи мельком взглянул на город и тут же сбежал с корабля. Владея четырьмя языками и прекрасно зная счет, он легко нашел работу в районе бруклинских доков. Он стал учетчиком на складе у турка по имени Джахал Безир. Человек сатанинской хитрости и изворотливости, Джахал Безир сколотил себе целое состояние на черном рынке во время Второй мировой войны.

Безир проникся глубочайшим уважением к Музи, потому что ни разу не поймал его с поличным. К 1947 году Музи уже вел все его бухгалтерские книги, и с каждым днем старый турок все больше и больше полагался на него.

До самого конца старик сохранил живой и ясный ум, но с годами он все чаще и чаще переходил на язык своего детства и диктовал письма по-турецки, поручая перевод Музи. Он принимал весьма серьезный вид, проверяя переводы, но если писем было несколько, он не всегда мог различить, какое именно держит в данный момент в руке. Это приводило Музи в изумление. Зрение у старика полностью сохранилось, так же как и разум. Он хорошо знал английский. Музи придумал и провел несколько сложных тестов и убедился, что Безир разучился читать. Визит в публичную библиотеку помог Музи многое узнать о таком явлении, как афазия.[23 - Афазия — полная или частичная утрата способности понимать речь (письменную и/или устную), а часто и говорить в связи с поражением головного мозга.] Именно этим недугом и страдал Безир. Музи долго размышлял на эту тему. Затем занялся кое-какими валютными операциями на иностранных биржах без ведома и разрешения старика.

Послевоенные колебания валютного курса пошли Музи на пользу. Практически единственным исключением были страшные три дня, когда картель биржевых спекулянтов повел игру на понижение военных акций Омана, а у Музи на руках было десять тысяч сертификатов, по двадцать семь за фунт стерлингов. Безир спокойно похрапывал в спальне наверху. Три страшных дня стоили Музи трех тысяч долларов из собственного кармана, но к тому времени он уже мог себе это позволить.

Музи сумел снова угодить Безиру, придумав полый швартов для перевозки гашиша. Когда старик умер, явились его дальние родственники, взяли дело в свои руки и развалили его до основания. Музи остался без работы, с шестьюдесятью пятью тысячами долларов, которые он заработал на спекуляциях валютой и при помощи весьма выгодных связей с контрабандистами.

Этого было вполне достаточно, чтобы завести собственное дело и начать торговлю всем, чем угодно, лишь бы хорошо заработать. За исключением сильнодействующих наркотиков. Астрономические прибыли от торговли героином казались весьма соблазнительными, но Музи умел заглядывать дальше собственного носа и не хотел носить клеймо всю свою жизнь. Хотел спокойно спать по ночам, а не стелить себе постель в специальном сейфе. Не хотел рисковать. Кроме того, ему очень не нравились люди, занимавшиеся героином. Вот гашиш — это совсем другое дело.

К 1972 году «Джихаз аль-Расд», одно из подразделений «Аль-Фатаха», широко развернуло торговые операции с гашишем. Большинство полукилограммовых пакетов, которые Музи закупал в Ливане, было украшено торговым знаком «Джихаз аль-Расда»: боевик с автоматом в руке. Благодаря своим торговым связям Музи и смог передать письмо американца. Именно через эти каналы получил он предложение ввезти в Соединенные Штаты пластиковую взрывчатку.

В последние несколько месяцев Музи пытался свести на нет торговые операции с гашишем, выйти из этой сети и прекратить все другие дела на Ближнем Востоке. Он стремился сделать все постепенно и основательно, чтобы никого не подставить под удар. Ему вовсе не хотелось нажить себе врагов и тем нарушить заработанный собственным трудом покой и бесконечную череду обедов al fresco[24 - Широко, свободно, на просторе (ит.).] на террасе с видом на Неаполитанский залив. И вот теперь это происшествие с «Летицией» грозило сорвать все его планы. Возможно, боевики утратили к нему доверие, потому что он сворачивал свои дела на Ближнем Востоке. Да и до Лармозо, видно, дошли слухи, что Музи сматывает удочки, и он заволновался, захотел использовать последнюю возможность, чтобы самому открыть дело. Что бы он там ни натворил, он здорово перепугал этих арабов.

Музи был уверен, что в Италии ему будет очень хорошо. Надо только суметь использовать последний шанс и благополучно удрать из Нью-Йорка, и он — дома и на свободе. Он лежал на кровати в номере мотеля, ожидая возможности предпринять следующий шаг. В животе у него бурчало от голода, и он представлял себе, что обедает в ресторане «Лютеция».




Кабаков сидел на свернутом в бухту садовом шланге и трясся от холода. Сквозняк пронизывал кладовку для инструментов на самом верху старого склада, стены побелели от инея. Но из кладовки был хорошо виден дом напротив, в котором жил Музи, зато Кабакова видеть не мог никто. Человек, сидевший с сонным видом у бокового окна кладовки, не сводя глаз с улицы, снял обертку с плитки шоколада и принялся откусывать по кусочку. Холодный шоколад отламывался с негромким щелканьем. Все трое членов оперативно-тактической группы приехали из Вашингтона на взятом напрокат «универсале», как только их вызвал по телефону Кабаков.

Проделать тяжелый пятичасовой переезд на машине по магистральному шоссе было необходимо, потому что при просвечивании в аэропорту багаж группы неминуемо вызвал бы неутолимое любопытство окружающих: автоматы, снайперские винтовки, гранаты. Второй член группы расположился на крыше дома на противоположной стороне улицы, в начале квартала. Третий, вместе с Мошевским, ждал в конторе Музи.

Сонный израильтянин у окна предложил Кабакову шоколад. Кабаков отрицательно покачал головой и продолжал рассматривать улицу в бинокль. Он сидел у чуть приоткрытой двери кладовки, выставив бинокль в щель. Кабакову пришло в голову, что, может, он напрасно не сообщил Корли и другим представителям американских властей о Музи и Мадонне. Он фыркнул: разумеется, не напрасно. В лучшем случае американцы разрешили бы ему поговорить с Музи где-нибудь в приемной полицейского участка, да еще в присутствии адвоката. А так он поговорит с Музи в более благоприятной обстановке — если арабы не успели его прикончить.

Музи жил на уютной, обсаженной деревьями улице, в Бруклине, в респектабельном районе Коббл-Хилл. В кирпичном особняке было всего четыре квартиры, и Музи занимал самую большую, на первом этаже. Единственное парадное выходило на улицу, и Кабаков не сомневался, что Музи воспользуется именно этим входом, если вообще появится. Судя по неимоверного размера одежде в его шкафу, он слишком толст, чтобы пытаться проникнуть в дом через окно.

Кабаков надеялся, что сможет завершить все это дело очень быстро, если Музи наведет его на след взрывчатки. Когда все будет кончено, он сообщит Корли. Он взглянул на часы: семь тридцать утра. Воспаленные от бессонницы глаза болели. Если Музи не явится сегодня днем, надо будет организовать слежку, подменяя друг друга, так чтобы у членов группы оставалось время на сон. Кабаков снова и снова убеждал себя: Музи обязательно явится. Паспорта импортера — три, и все на разные имена и фамилии — лежали сейчас в нагрудном кармане у Кабакова. Он обнаружил их, когда в спешке обыскивал спальню Музи. Он предпочел бы ждать его в квартире, но был уверен, что наибольшая опасность грозит арабу именно на улице, и хотел иметь возможность его прикрыть.

Еще раз он оглядел в бинокль окна на противоположной стороне. В одном из многоквартирных домов, слева от особняка, вдруг зажглось окошко. Кабаков весь подобрался. К окну подошла женщина в комбинации. Когда она отошла, Кабаков разглядел за ней ребенка, сидевшего у кухонного стола.

Несколько человек, явно спешивших на пригородные автобусы, появились на тротуарах, бледные и заспанные. Они торопливо шагали в сторону остановки на Пасифик-стрит, в квартале отсюда. Кабаков пролистал паспорта, снова, в сотый раз, вглядываясь в круглую физиономию Музи. Ноги у него затекли, и он встал, чтобы немного размяться. Походная рация на полу у его ног вдруг издала негромкий треск.

— Джерри Димплз. Парадное вашего поста. Человек с ключами.

— Понял, Димплз, — ответил Кабаков в микрофон.

Если все в порядке, то скорее всего это сменщик сторожа, ночь напролет прохрапевшего на первом этаже склада. Минуту спустя рация снова фыркнула, и тот, кто дежурил на крыше в конце квартала, подтвердил, что ночной сторож уходит со склада. Сторож перешел на другую сторону улицы, оказавшись в поле зрения Кабакова, и зашагал к автобусной остановке.

Кабаков снова повернулся к двери — наблюдать за окнами. Когда он глянул в сторону остановки, там стоял огромный зеленый городской автобус. Из его дверей высыпала группка уборщиц. Они медленно пошли по улице — плотные пожилые женщины с хозяйственными сумками в руках. У многих из них были славянские лица, как у самого Кабакова. Они напомнили ему женщин, живших по соседству в годы его раннего детства. Кабаков следил за ними в бинокль. Группка таяла: женщины одна за другой исчезали в дверях домов, где та или иная работала. Вот они приблизились к дому Музи, и одна из них, очень толстая, шедшая посередине, свернула на дорожку к парадному. Под мышкой у нее был зонтик, в каждой руке — хозяйственная сумка. Кабаков навел на нее бинокль. Что-то тут не так. Туфли! Большого размера, дорогие, из кордовской цветной кожи. А на одной толщенной щиколотке — свежий порез. Бритвой!

— Димплз Джерри, — произнес Кабаков в микрофон, — я думаю, толстая женщина — Музи. Иду в дом. Прикрой улицу.

Кабаков отложил в сторону винтовку и взял из угла кладовой молоток-гвоздодер.

— Прикрой улицу, — повторил он, теперь уже тому, кто сидел у окна, и загрохотал вниз по лестнице, не заботясь, слышит его шаги дневной сторож или нет. Быстрый взгляд из-за дверей наружу, рывком — через улицу, с молотком на изготовку.

Парадное особняка оказалось не запертым. Кабаков остановился перед дверью в квартиру Музи и прислушался. Затем, встав к двери боком, размахнулся и со всей силы ударил молотком точно в центр дверного замка.

Замок вылетел, унося с собой часть дверной панели, а Кабаков оказался внутри квартиры прежде, чем упали на пол щепки. В руке он держал устрашающего вида револьвер, целясь в толстого человека в женском платье.

Музи стоял в дверях спальни с руками, полными бумаг. Щеки у него тряслись, в глазах застыл тупой, болезненный страх. Не сводя их с Кабакова, он произнес:

— Клянусь, я не…

— А ну, лицом к стене, руки над головой, ладони на стену!

Кабаков тщательно обыскал Музи, вытащил из его сумки небольшой автоматический револьвер. Потом закрыл изуродованную дверь и припер ее стулом.

Музи взял себя в руки просто-таки молниеносно.

— Вы не возражаете, если я сниму парик? Он, видите ли, вызывает страшный зуд.

— Не возражаю. Садитесь. — Кабаков взялся за микрофон. — Димплз Джерри. Свяжитесь с Мошевским. Скажите, пусть приведет машину. — Он вытащил из кармана паспорта. — Музи, вам жизнь еще дорога?

— Это, несомненно, вопрос сугубо риторический. Могу я осведомиться, кто вы такой? Вы не предъявили никакого ордера, но и не прикончили меня на месте. По этим двум действиям, как по верительным грамотам, я сразу мог бы определить, кто вы.

Кабаков передал Музи свое удостоверение. Лицо толстяка осталось бесстрастным, но в голове его немедленно заработал хорошо отлаженный механизм: Музи понял, что может выйти сухим из воды, и просчитывал все возможные варианты спасения. Сложив руки на обтягивающем живот фартуке, Музи ждал.

— Они ведь вам уже заплатили, верно?

Музи колебался. Кабаков поднял револьвер, зашипел глушитель, и пуля пробила спинку кресла в опасной близости от шеи Музи.

— Музи, если вы мне не поможете, прощайтесь с жизнью. Они вас в покое не оставят. Останетесь здесь — вас отправят в тюрьму. Вам должно быть ясно, что я — ваша последняя надежда. Я предлагаю вам сделку, но уговаривать вас не собираюсь. Расскажите мне все, и я доставлю вас в аэропорт Кеннеди и посажу в самолет. Только я и мои люди способны доставить вас в аэропорт живым, а не мертвым.

— Я припоминаю, что слышал ваше имя, майор Кабаков. Я знаю, чем вы занимаетесь, и не очень верю, что вы оставите меня в живых.

— А если речь идет о деловых соглашениях, вы держите свое слово?

— В большинстве случаев.

— Я тоже. Я полагаю, вы уже получили от них обещанную сумму. Или хотя бы ее значительную часть. Расскажите мне все и можете отправляться тратить эти деньги.

— Куда? В Исландию?

— Ну, это ваши проблемы.

— Ну ладно, — тяжело согласился Музи. — Я все скажу вам. Только я хочу улететь сегодня же.

— Если информация — та, которую мы ждем, я согласен.

— Я не знаю, где находится взрывчатка, это истинная правда. Ко мне обращались дважды — один раз здесь, один раз — в Бейруте. — Музи отер лицо фартуком, чувствуя, как облегчение разливается теплом по телу, словно от рюмки коньяка. — Вы не против, если я выпью «Перье»? Этот разговор вызывает жажду.

— Вы, конечно, понимаете, что дом окружен?

— Поверьте, майор, мне вовсе не хочется бежать.

Кухню от гостиной отделяла только сервировочная стойка. Кабаков мог спокойно следить за Музи, ни на минуту не выпуская его из вида. Он кивнул.

— Сначала ко мне обратился американец, — сказал Музи, подходя к холодильнику.

— Американец?

Музи открыл дверцу холодильника и на миг увидел… Взрывное устройство разнесло в куски и холодильник, и стену кухни, и Музи. Взрыв сотряс комнату, подбросив и перевернув в воздухе Кабакова, у которого хлынула носом кровь. Он падал, падал, и куски мебели с грохотом валились на пол вокруг него. Тьма. Звенящая тишина. Потом — потрескивание огня вокруг.




Первый сигнал пожарной тревоги прошел в восемь ноль пять. Диспетчер пожарной охраны сообщил: «Четырехквартирный, кирпичный, двадцать два на тридцать восемь, охвачен целиком. Машина 224, лестница шестнадцать, „скорую“ вызвал».

В полицейских участках стрекотали телетайпы, печатая следующее сообщение:

ИНФО 12 0820 ЧАС 76 УЧАСТОК СООБЩ ПОДОЗРИТ ВЗРЫВ И ПОЖАР 382 ВИНСЕНТ СТР ДВА ПНМ[25 - ПНМ — погибший на месте происшествия.] ОТПР ГОСПИТ КИНГЗ КАУНТИ ОПР 24

ZZZZZZZZZZZZZZZZZZZZZZ

Механизм, загружающий бумажную ленту, щелкнул раз-другой, каретка вернулась на место. Пошло еще одно сообщение:

ИНФО 13 0820 ЧАС ИСПР ИНФО 12 ОДИН ПНМ ОДИН РАНЕН ПОДТВЕРЖД ГОСПИТ КОЛЛЕДЖА ЛОНГ АЙЛЕНД ОПР 24

ZZZZZZZZZZZZZZZZZZZZZZ

Репортеры из «Дейли ньюс», «Нью-Йорк таймс» и «Америкэн пресс» уже ждали в коридоре университетской больницы Лонг-Айленда, когда начальник пожарной охраны вышел из кабинета с горящими щеками, злой как черт. Рядом с ним шагали Сэм Корли и заместитель начальника полиции. Начальник пожарной охраны откашлялся и, отворачиваясь от фотокамер, произнес:

— Я полагаю, причина пожара — взрыв газа в кухне. Ведется расследование.

— Документы?

— Только у погибшего. — Он взглянул на листок бумаги, который держал в руке. — Бенджамин Музи, или, может, надо произносить «Мудзи». В пресс-центре вам все сообщат более точно.

Он протиснулся сквозь толпу репортеров и решительно зашагал прочь. Шея его сзади, над воротником, была очень красной.




Глава 8


Бомба, покончившая с Музи в четверг, была установлена в его холодильнике за двадцать восемь часов до взрыва. Установил ее Мухаммад Фазиль, который чуть было не потерял собственную руку, не успев даже детонатор вставить во взрывное устройство. Потому что Фазиль совершил ошибку. Нет, не в обращении со взрывчаткой. В обращении с Майклом Ландером.

Во вторник, за несколько минут до полуночи, Ландер, Фазиль и Далия поставили катер на место. Домой они добрались с грузом взрывчатки уже только к двум ночи.

Далия все еще не могла отделаться от ощущения, что пол у нее под ногами ходит ходуном, словно палуба. Она быстро приготовила нм всем поесть, и Фазиль с жадностью набросился на горячую еду, едва успев усесться за стол в кухне. Лицо его было серым от усталости. Далии пришлось отнести тарелку Ландера ему в гараж: Майкл не мог отойти от взрывчатки. Он раскрыл один из тюков и поставил на верстак рядком шесть фигурок Мадонны. Словно енот, нашедший улитку, он поворачивал одну фигурку в пальцах, нюхал ее, пробовал на зуб. Должно быть, это гексоген, такой производят в Китае и в России, в смеси с ТНТ или камникитом[26 - ТНТ — тринитротолуол, мощное взрывчатое вещество, применяемое для снаряжения снарядов и изготовления подрывных шашек; гексоген, камникит — бризантные (несамовозгорающиеся) взрывчатые вещества, используемые для снаряжения снарядов, а также при простреле нефтяных скважин и т. п.] и каким-то синтетическим или каучуковым наполнителем, решил он. Голубовато-белое вещество издавало запах, проникавший в самую глубину носа. Вроде того, как пахнет садовый шланг, забытый на солнце, или мешок для трупов. Ландер прекрасно понимал: надо успокоиться, иначе он не сможет работать, не успеет сделать все к сроку — до матча на Суперкубок оставалось всего шесть недель. Он поставил статуэтку на верстак и принялся потихоньку есть суп, стараясь унять дрожь в руках. Он едва взглянул на Далию и Фазиля, когда те вошли в мастерскую. Фазиль бросил в рот таблетку амфетамина. Боевик весьма решительно шагнул было к верстаку, но Далия остановила Мухаммада, легко коснувшись его локтя.

— Майкл, будь добр, мне нужно полкило взрывчатки, — сказала она. — Для того, о чем мы с тобой говорили.

Она разговаривала с ним так, как обычно говорит женщина с очень близким ей человеком в присутствии постороннего, оставляя многое недосказанным.

— Почему бы вам просто не пристрелить этого Музи?

Фазиль целую неделю жил в страшном нервном напряжении, охраняя злосчастную взрывчатку на корабле. Его налитые кровью глаза зло щурились, когда он взглянул на Майкла, раздраженный его равнодушным тоном.

— «Почему бы вам просто не пристрелить этого Музи?» — передразнил он. — Вам-то ничего не придется делать самому, всего лишь — дать нам взрывчатку. — И араб шагнул к верстаку.

Ландер сорвал с нижней полки электропилу с такой скоростью, что уследить за движением его руки было просто невозможно. Полотно включенной пилы взвизгнуло в сантиметре от протянутой к верстаку руки араба.

Фазиль замер.

— Извините меня, мистер Ландер, я вовсе не хотел проявить к вам неуважение. — И потом очень осторожно и тщательно, объяснил: — Вполне вероятно, у нас не будет возможности его пристрелить. Я должен учесть любую случайность. Нельзя допустить, чтобы вам помешали осуществить ваш проект.

— Ладно, — сказал Ландер. Он говорил так тихо, что Далия едва могла расслышать его слова за визгом пилы. Он выключил пилу, и полотно, умолкая, остановилось. Черные острые зубцы стали четко видны. Ландер ножом разрезал фигурку Мадонны пополам. — Детонатор и проволока у вас есть?

— Да-да, спасибо.

— А батарейка? У меня тут целый запас.

— Нет, спасибо.

Ландер отвернулся и принялся за работу. Он не поднял головы и тогда, когда Далия и Фазиль в его машине отправились на север, в Бруклин, чтобы подготовить убийство Музи.

В четверг вашингтонское «Си-би-эс-радио-88» передало первое сообщение о взрыве в восемь тридцать утра. В девять тридцать пять это же радио сообщило, что убитый действительно Музи. Дело было сделано. Последняя ниточка, связывавшая Ландера с партией взрывчатки, была обрезана. Четверг начался вполне удачно. Майкл услышал, как Далия вошла в мастерскую. Она принесла ему чашку кофе.

— Прекрасные новости, — сказала она.

Она внимательно слушала повтор и ела персик.

— Жалко, они не опознали раненого. Скорее всего это грек.

— Грек меня не волнует, — сказал Ландер. — Он меня видел только один раз и не слышал, о чем мы разговаривали. Музи его ни в грош не ставил. Сомневаюсь, что он хоть что-то ему рассказывал.

Ландер на минуту бросил работу и посмотрел на Далию, которая ела персик, прислонившись к стене. Далия очень любила фрукты. Ему нравилось смотреть на нее, когда что-то ее радовало, когда какая-нибудь самая обычная мелочь доставляла ей удовольствие. Ему нравилось, как аппетитно она ест. Тогда он чувствовал, что она проста, понятна и неопасна и что он как бы невидимкой ходит вокруг нее. Он ощущал себя этаким добродушным медведем, глядящим из темноты, как человек разбивает лагерь в лесу, при свете костра выкладывая на траву всякие интересные вещи. Когда она впервые появилась в его жизни, он часто бросал на нее неожиданный взгляд, стараясь застать врасплох, увидеть на ее лице, в глазах злобу, коварство или отвращение. Но она всегда оставалась такой, какой он ее впервые увидел: гордая, даже презрительная осанка и призывный взгляд.

Далия все это прекрасно видела. Казалось, она с интересом наблюдает, как Ландер делает проволочную оплетку, — он уже возобновил прерванную на миг работу. На самом деле она была очень обеспокоена.

Фазиль проспал вчера почти весь день и еще не проснулся. Но он, разумеется, скоро встанет. Он будет возбужден и горд тем, что все ему так замечательно удалось. Надо уговорить его не демонстрировать свою радость. Жаль, что Фазиль закончил боевую подготовку до 1969 года, когда в Ливан прибыли инструкторы из Китая. Они обучили бы его искусству держаться в тени, о котором он и понятия не имел, пройдя подготовку в Северном Вьетнаме, а потом в ГДР. Вот уж где ничего об этом не знали! Она смотрела, как ловко работают пальцы Ландера с проволокой и паяльником. Фазиль чуть было не совершил роковую ошибку с Ландером. Она должна сделать абсолютно все, чтобы это больше никогда не повторилось. Надо убедить Фазиля, что, если он не будет предельно осторожен, весь этот проект полетит ко всем чертям и кровавый конец наступит скоро и прямо здесь, в доме Ландера. Для завершения проекта им нужен быстрый и безжалостный ум Фазиля, а его физическая сила и умение стрелять могут оказаться весьма полезными в предпоследний момент, когда взрывчатку станут прикреплять к днищу гондолы. Но ей придется держать Фазиля в узде.

В террористической организации Фазиль номинально был начальником Далии, но сам Хафез Наджир признал, что именно ей следует возглавить этот проект. Кроме того, это она знала, как следует управляться с Ландером, а заменить Ландера не мог никто. С другой стороны, Хафез Наджир погиб, и Фазиль мог больше не страшиться его гнева. И в том, что касалось женщин, взгляды Фазиля были не очень-то прогрессивными. Насколько было бы легче, если бы все они говорили по-французски! Всего-навсего другой европейский язык, но разница была бы просто неоценимой.

Как многие образованные арабы, Фазиль придерживался двух стилей социального поведения. В ситуациях, требовавших западноевропейского стиля, когда ему приходилось говорить по-французски, он вел себя с женщинами вежливо и любезно и относился к ним как к равным; ничего лучшего от него и требовать было нельзя. Когда же он возвращался в традиционную арабскую среду, вошедший в плоть и кровь дискриминационный принцип различения полов брал свое. Женщина — сосуд скудельный, служанка, вьючное животное, неспособное контролировать собственные сексуальные потребности, самка, у которой течка не прекращается никогда.

Фазиль умел вести себя по-европейски, политические взгляды его были весьма радикальными. Но Далия не сомневалась, что эмоционально он не очень далеко ушел от своего деда, от тех времен, когда практиковалось обрезание женщин, клиторэктомия и инфибуляция[27 - Клиторэктомия — удаление клитора у девушек; инфибуляция — (букв.: «запирание пряжкой») — ушивание входа во влагалище.] — кровавые обряды, имевшие целью спасти дом от позора, который могли навлечь на семью ее отпрыски женского пола. В голосе Фазиля, когда он называл Далию «товарищ», она всегда могла расслышать скрытую насмешку.

— Далия! — Голос Ландера прервал ее размышления и вернул в мастерскую. Выражение ее лица ничуть не изменилось. Она давно научилась этому трюку. — Дай-ка мне иглогубцы.

Голос его был спокоен, пальцы не дрожали. Хороший знак. День ведь может оказаться очень трудным. Она твердо решила, что не допустит бесплодных стычек. Хотя Далия была не очень уверена в том, как Фазиль к ней относится, она не сомневалась, что он обладает врожденными способностями и предан делу. Не сомневалась она и в том, что у нее достанет силы воли. Она верила, что между ней и Ландером существуют глубочайшее взаимопонимание и искренняя привязанность. Кроме того, она верила в эффективность пятидесяти миллиграммов хлорпромазина,[28 - Хлорпромазин — сильное снотворное средство.] который она подсыпала в его кофе.




Глава 9


Кабаков выбирался к сознанию, как теряющий надежду ныряльщик рвется вверх к воздуху изо всех сил. Жгло в груди и в горле, но когда он попытался поднести к воспаленной шее руки, ему показалось, что кисти зажаты в подбитых ватой железных тисках. Стало понятно: он в больнице. Он лежал на грубой, плохо отглаженной простыне и чувствовал, что кто-то стоит у его кровати. Открывать глаза не хотелось, их жгло и щипало. Кабаков заставлял свое тело подчиниться велению воли. Нужно расслабиться. Нельзя напрягаться — это вызовет кровотечение. Далеко не первый раз он приходит в себя в больнице.

Мошевский, склонившийся над кроватью, ослабил хватку, а затем и вовсе отпустил кисти рук Кабакова. Потом повернулся к дежурному, сидевшему у двери палаты.

— Он приходит в себя, — пробасил сержант, стараясь, чтобы рык его звучал как можно тише и мягче. — Скажи доктору, пусть придет. Да пошевеливайся!

Кабаков сжал одну руку в кулак и разжал, потом другую, пошевелил правой, потом левой ногой. Мошевский готов был с облегчением улыбнуться. Он знал, что сейчас делает Кабаков. Проводит инвентаризацию. Мошевскому самому тоже приходилось проводить ее, и не раз.

Проходили минуты, Кабаков то утопал во тьме, то снова возвращался в больничную палату. Мошевский, чертыхаясь себе под нос, уже направился к двери, когда появился врач, а за ним сестра. Врач был хлипкий молодой человек с небольшими бачками. Пока сестра снимала кислородную палатку и поднимала верхнюю простыню, висевшую над пациентом на металлических распорках, так чтобы не касаться его кожи, врач просмотрел медицинскую карту. Доктор посветил Кабакову фонариком сначала в один глаз, потом в другой. Глаза были красные и слезились, а когда Кабаков их открыл, слезы полились по щекам. Сестра накапала в глаза капли и приготовила термометр, а врач, пользуясь стетоскопом, слушал, как Кабаков дышит.

Пациент вздрагивал, когда его касался холодный металл стетоскопа. Кроме того, врачу мешала жесткая повязка, скрывавшая левую сторону грудной клетки. «Скорая» прекрасно поработала. Врач с некоторой долей профессионального любопытства смотрел на звезды и полосы старых шрамов, покрывавших тело Кабакова.

— Будьте добры, отойдите, вы мне застите свет, — сказал он Мошевскому.

Мошевский переступил с ноги на ногу. Потом встал у подоконника в позе, напоминающей строевую стойку «вольно». Там, уставясь в окно, он ждал, пока врач закончит осмотр, и вместе с ним вышел из палаты.

В коридоре врача ждал Сэм Корли.

— Ну? — произнес он.

Молодой врач высоко поднял брови и казался весьма недовольным.

— Ах да, вы ведь из ФБР. — Вид у него был такой, словно он пытался определить, что это за странное растение. — У него небольшое сотрясение мозга. Рентгеновские снимки вполне приличные. Трещины в трех ребрах. Ожоги второй степени на левом бедре. Вдыхание дыма при пожаре травмировало горло и легкие. Повреждены пазухи носа, возможно, придется поставить дренаж. К нему пришлют ЛОР-специалиста ближе к вечеру. Зрение и слух — в норме, но, я полагаю, у него должно сейчас звенеть в ушах. Это обычное дело в таких случаях.

— Главный администратор предупредил вас, что следует квалифицировать его состояние как весьма тяжелое?

— Главный администратор может квалифицировать его состояние, как ему заблагорассудится. Я квалифицирую его как удовлетворительное или даже хорошее. У него замечательно тренированное и закаленное тело, но он весьма небрежно с ним обращается.

— Но вы согласитесь…

— Мистер Корли, администратор, если ему угодно, может сообщить прессе и публике, что пациент — на последнем месяце беременности. Я не стану ему противоречить. Как все это произошло, могу я поинтересоваться?

— Взорвалась газовая плита, насколько мне известно.

— Да-да, разумеется. — Врач презрительно фыркнул и зашагал прочь по коридору.

— Что это за ЛОР-специалист? — спросил у Корли Мошевский.

— Специалист по уху, горлу и носу. Слушайте, я думал, вы не говорите по-английски.

— Ну, если и говорю, то очень плохо, — сказал Мошевский, поспешно входя в палату следом за Корли и мрачно глядя ему в спину.

Всю вторую половину дня Кабаков спал. Постепенно действие успокоительных ослабевало, и глаза его под закрытыми веками задвигались. Ему снились сны, наркотически яркие и цветные. Он был сейчас у себя дома, в Тель-Авиве. Звонил телефон. Красный. Он не мог дотянуться до аппарата. Запутался в куче одежды на полу. Одежда пахла кордитом.[29 - Кордит — бездымный порох.] Пальцы Кабакова впились в больничную простыню. Мошевский услышал треск разрываемого полотна, вскочил со стула и бросился к кровати с быстротой разъяренного бизона. Он разжал пальцы Кабакова и положил его руки вдоль тела, с облегчением заметив, что разорвана лишь простыня, а повязка не тронута.

Кабаков проснулся и вспомнил. Правда, то, что произошло в квартире Музи, вспоминалось не по порядку, и его бесконечно раздражала необходимость переставлять приходящие на память разрозненные куски, восстанавливая последовательность событий. К ночи кислородную палатку сняли. Звон в ушах утих настолько, что Кабаков мог слушать Мошевского. Тот рассказал ему о том, что произошло после взрыва, о машинах «скорой помощи», о фоторепортерах, о газетной шушере, почуявшей, что пахнет жареным, которую все-таки удалось пока провести.

А когда в палату впустили белого от гнева Корли, Кабаков мог слушать его вообще без проблем.

— Что произошло с Музи? — спросил Корли.

Говорить Кабакову не хотелось. Начинался кашель, и жжение в груди и горле становилось почти нестерпимым. Он кивнул Мошевскому.

— Скажи ему, — просипел он.

Оказалось, что к этому времени английский язык Мошевского стал значительно лучше.

— Музи был импортером…

— О Господи Иисусе, я все это уже наизусть выучил. Все газеты кричат об этом. Расскажите, что вы сами знаете и что слышали.

Мошевский скосил глаза на Кабакова и получил в ответ чуть заметный кивок. Он начал с допроса Фаузи, рассказал о том, как обнаружил фигурку Мадонны, что нашли в судовых документах. Кабаков описал сцену в квартире Музи. Когда они закончили, Корли взялся за телефон, стоявший у кровати Кабакова. Последовала целая серия указаний: об ордерах на обыск «Летиции» и ее экипажа, об отправке на корабль группы экспертов из Центральной лаборатории ФБР. Кабаков прервал Корли только один раз:

— Скажите, чтобы они ругали Фаузи последними словами перед всей командой.

— Что? — Корли прикрыл микрофон трубки ладонью.

— Пусть скажут, что он арестован за отказ сотрудничать. Пусть его погрубей потолкают, может, и стукнут разок. Я обещал его прикрыть, у него родные в Бейруте.

— Нам перо в задницу вставят, если он подаст жалобу.

— Не подаст.

Корли снова взял трубку и продолжал инструктаж еще несколько минут:

— Да, Пирсон, надо обозвать Фаузи…

— …людоедом и пожирателем свиных яиц, — подсказал Мошевский.

— Ага, так и обзови, — закончил инструкцию Корли. — После того как объяснишь, на что он имеет право и на что нет. Да, придется. Слушай, Пирсон, не задавай вопросов. Выполняй. — Корли повесил трубку. — Ну ладно, Кабаков. Вас вытащили из огня какие-то два парня с сумками для гольфа. Совершенно случайно проходили мимо, как сообщается в докладной пожарных. Представляю себе этих игроков в гольф. — Корли стоял теперь посреди палаты, в измятом костюме и крутил на пальце ключи. — И совершенно случайно они покинули место происшествия в крытом грузовичке, как только прибыли машины «скорой помощи». Что за грузовичок, а? Он что, совершает челночные рейсы между гольф-клубами, где люди говорят на каком-то странном языке? Это я цитирую «памятную записку» полиции: «Оба говорили на каком-то странном языке». Вроде вас, Кабаков. Чем вы тут у нас занимаетесь? Вы что, хотите меня вокруг пальца обвести? В дерьмо окунуть?

— Я собирался вам позвонить, когда узнаю что-то определенное, — ответил Кабаков. В его хриплом голосе не слышно было ни малейшего раскаяния.

— Ну да, вы послали бы мне открыточку из вашего гребаного Тель-Авива. «Сожалею о донном извержении и вызванной им приливной волне». — Корли замолчал и целую минуту смотрел в окно. Когда он снова вернулся к кровати, лицо его было спокойным. Ему удалось подавить гнев, и он опять был готов работать. Кабаков высоко ценил в людях это умение владеть собой.

— Американец, — проговорил Корли себе под нос. — Музи сказал, американец… Между прочим, на Музи не было никакого компромата. В желтых списках полиции упомянут только один раз: арестовывался за нападение и оскорбление действием, а также за хулиганство в каком-то французском ресторане. Истец иск отозвал. Нам не очень-то много удалось выяснить в квартире Музи, — продолжал он. — Бомба — пластиковая, весом чуть меньше полукилограмма. Мы предполагаем, она была подсоединена к гнезду электролампочки внутри холодильника. Кто-то выключил холодильник, подсоединил взрывное устройство, закрыл холодильник и снова его включил. Необычно.

— Я слышал о таком устройстве. Довольно давно, — сказал Кабаков тихо и очень спокойно. Слишком спокойно.

— Завтра утром я собираюсь перевести вас в военно-морской госпиталь в Бетесде. Первым делом. Там мы можем обеспечить вам по-настоящему надежную охрану.

— Я не собираюсь оставаться…

— Нет, собираетесь.

Корли вытащил из кармана вечерний выпуск «Нью-Йорк пост» и поднял так, чтобы Кабаков мог его видеть. На третьей полосе был помещен большой портрет Кабакова. Снимок сделали из-за плеча санитара, когда Кабакова на носилках везли в отделение «Скорой помощи». Лицо было сильно закопчено, но черты можно было рассмотреть вполне ясно.

— Они назвали вас «Кабов» и не сообщили ни адреса, ни рода занятий. Мы закрыли репортерам доступ к полицейскому пресс-центру до выяснения вашей личности. Но из Вашингтона нажимают. Директор ФБР полагает, что арабы могут опознать вас по этой фотографии. Могут устроить покушение.

— Ну и прекрасно. Мы захватим одного живьем и обсудим с ним все проблемы.

— Ни в коем случае. Только не в этой больнице. Сначала придется эвакуировать все это крыло. Кроме того, а вдруг покушение будет удачным? Вы мне нужны живой, а не мертвый. Мы вовсе не хотим иметь на руках еще одного Йозефа Алона.

Полковник Йозеф Алон, атташе ВВС Израиля в Вашингтоне, был застрелен арабскими террористами у подъезда собственного дома в Чеви-Чейз, штат Мэриленд, в 1973 году. Кабаков хорошо знал и любил Алона. Когда гроб с телом полковника выносили из самолета в аэропорту Лод, Кабаков стоял рядом с Моше Даяном у трапа. Ветер трепал государственный флаг Израиля, покрывавший гроб.

— Вполне возможно, они пошлют к нам тех же людей, что убили полковника Алона, — произнес Мошевский с плотоядной улыбкой.

Корли устало покачал головой:

— Они пошлют наемных бандитов, вы и сами это прекрасно знаете. Нет. Мы не хотим никакой стрельбы в больнице. Когда-нибудь, чуть позже, вы сможете, если вам так уж хочется, произнести речь на ступенях консульства АРЕ, облачившись в красный тренировочный костюм, — я возражать не собираюсь. Но мне приказано беречь вашу жизнь. Доктора утверждают, что вам следует лежать на спине не меньше недели. И это — как минимум. Утром извольте упаковать свою персональную утку. Вы переводитесь в Бетесду. Газетчикам скажут, что вас перевели в армейскую ожоговую санчасть Брука, в Сан-Антонио.

Кабаков на секунду прикрыл глаза. Если его переведут в Бетесду, он попадет в руки бюрократов. Его заставят разглядывать фотографии подозрительных арабских хлебопеков еще минимум полгода.

Однако он вовсе не собирается отправляться в Бетесду. Ему нужен минимум медицинского обслуживания, отсутствие посетителей и место, где он мог бы отдохнуть спокойно день-два, и чтоб никто ему не указывал, как и когда ему выздоравливать. Он знает, где можно все это получить.

— Корли, — сказал он, — я могу все гораздо лучше устроить. Они что, сказали — я обязательно должен отправиться в Бетесду?

— Они сказали, я отвечаю за вашу безопасность. Там вы точно будете в безопасности.

В голосе Корли звучала скрытая угроза. Если Кабаков не согласится действовать так, как того хотят американские органы безопасности, госдепартамент добьется, чтобы его отправили назад, в Израиль.

— Ладно. Послушайте. К утру я все устрою. Вы сможете все проверить. Надеюсь, вы найдете эти меры удовлетворительными.

— Я ничего не обещаю.

— Только — что будете объективны. — Кабаков терпеть не мог упрашивать и подольщаться.

— Посмотрим. Между прочим, я держу пять человек охраны на вашем этаже. Вас зло берет, что этот раунд вы проиграли, а, Кабаков?

Кабаков только взглянул на него. Корли вдруг вспомнился барсук, которого он как-то в детстве, в Мичигане, поймал в капкан. Барсук бросился на него, волоча за собой капкан, торчавшая из сломанной ноги кость царапала землю. Глаза у него были точь-в-точь как теперь у Кабакова.

Не успел фэбээровец выйти из палаты, как Кабаков попытался сесть в кровати, но снова откинулся на подушку — от усилия нестерпимо закружилась голова.

— Мошевский, позвони Рэчел Баумэн, — сказал он.

Баумэн Рэчел, доктор медицины, значилась в медицинском разделе телефонного справочника Манхэттена. Мошевский набирал номер мизинцем — другие пальцы не лезли в отверстия диска. Ответила оператор телефонной службы Манхэттена: доктор Баумэн взяла трехдневный отпуск.

Мошевский нашел в телефонной книге домашний номер — «Баумэн Р.». Ответил тот же голос: да, доктор Баумэн может позвонить, проверить, не звонили ли ей, но оператор ничего не может сказать наверняка. Не оставила ли доктор Баумэн телефона, по которому ее можно найти? Оператор сожалеет, но она не может дать такую информацию.

Мошевский разыскал в коридоре одного из дежурных помощников инспектора ФБР и попросил его поговорить с оператором. Они ждали, пока оператор проверит, действительно ли он тот, за кого себя выдает. Наконец раздался звонок.

— Доктор Баумэн находится в пансионате «Маунт-Мюррей-лодж» в Поконо-Маунтинс, — сказал помощник инспектора. — Она обещала позвонить по домашнему телефону. Это было вчера. Она не звонила. Если она собиралась позвонить по домашнему, значит, она зарегистрировалась в пансионате не под своим именем.

— Да, конечно, — просипел Кабаков.

— Спит там с кем-нибудь, это точно. — Помощник инспектора никак не мог угомониться.

Ну ладно, думал Кабаков, а чего ты ждал? Ты ей даже не звонил ни разу за эти семь лет.

— А это далеко? — спросил он.

— Три часа езды.

— Мошевский, отправляйся, привези ее.




В семидесяти милях от больницы, в Лейкхерсте, штат Нью-Джерси, Майкл Ландер перебирал кнопки своего телевизора. Изображение было отличным — все приборы в доме Майкла работали безупречно, но их хозяин никогда не был полностью удовлетворен. Далия и Фазиль ничем не выдавали своего раздражения. Вечерняя программа новостей почти подошла к концу, когда Ландер оставил телевизор в покое.

— В результате взрыва, имевшего место в Бруклине сегодня утром, погиб Бенджамин Музи, — говорил телекомментатор, — второй человек, находившийся в квартире, тяжело ранен. Мы предлагаем вашему вниманию репортаж Фрэнка Фридзелла с места происшествия.

Некоторое время комментатор смущенно смотрел в объектив камеры, дожидаясь, пока пойдет пленка. Фрэнк Фридзелл стоял посреди путаницы пожарных шлангов, на тротуаре перед домом Музи.

— …вырвало стену кухни и повредило дом по соседству. Тридцать пять пожарных с шестью видами противопожарного оборудования сражались с огнем целых полчаса, прежде чем им удалось обуздать стихию. Шестерым пожарным пришлось оказать медицинскую помощь в связи с вдыханием горячего дыма.

В кадре появилась боковая стена особняка с огромной рваной дырой. Ландер нетерпеливо подался вперед, пытаясь определить силу взрыва. Фазиль не отрывал глаз от экрана словно завороженный.

Пожарные свертывали шланги. Телевизионщики явно прибыли на место происшествия, когда операция подходила к концу. Теперь пошли кадры от въезда в больницу. По-видимому, нашелся умный телевизионщик: он знал, что в университетской больнице Лонг-Айленда есть специальное отделение, куда обычно привозят пострадавших от несчастных случаев в районе семьдесят шестого полицейского участка. Он послал бригаду телеоператоров к больнице сразу же, как прошел сигнал пожарной тревоги. Бригада прибыла на место раньше машины «скорой помощи». Вот появились санитары с носилками: двое катят носилки, а один несет, высоко подняв, бутыль с раствором для внутривенного вливания. Изображение дернулось и перекосилось — это оператора затолкали в толпе. Теперь оно пошатывалось и подпрыгивало — оператор бежал рядом с носилками. Пауза — санбригада подошла к пандусу у входа в отделение «Скорой помощи». Крупным планом — лицо в ссадинах и пятнах копоти.

Давид Кабов, адрес неизвестен, оставлен в университетской больнице Лонг-Айленда. Брани находят его состояние весьма тяжелым.

— Кабаков! — воскликнул Фазиль. Губы у него стали еще тоньше, и верхняя поднялась над зубами в странном оскале. Непристойные арабские ругательства полились нескончаемым потоком. Далия тоже перешла на арабский. Она побледнела. Ночь в Бейруте, в комнате Наджира, черное дуло автомата, уставившееся ей в грудь, обмякшее тело Наджира у залитой кровью стены — все это необычайно четко возникло перед ее глазами.

— Говорите по-английски! — Ландеру пришлось дважды повторить свои слова, чтобы они его услышали. — Кто это?

— Я не вполне уверена, — произнесла Далия, переводя дух.

— Зато я вполне уверен. — Фазиль большим и указательным пальцами растирал переносицу. — Это грязный израильский ублюдок, подлый трус, входящий в дома по ночам, чтобы убивать, убивать, убивать. Женщин, детей — ему безразлично… Подлый жид, он убил нашего лидера, многих других, Далию чуть не убил…

Сам того не замечая, Фазиль потрогал шрам на лице. Рана, оставленная скользнувшей по щеке пулей израильского боевика, только-только затянулась.

Главной побудительной силой Ландера была ненависть. Но его ненависть родилась из безумия и унижений. Здесь ненависть была иной — сознательно культивируемой. И хотя Ландер не был способен определить суть различия, не мог даже осознать существование этого различия, он почувствовал какое-то замешательство.

— Он, может быть, умрет, — неловко произнес он.

— А как же, — ответил Фазиль. — Обязательно.




Глава 10


Ночью Кабаков лежал без сна. Больничные шумы стихли, оставив лишь легкий шорох нейлоновых халатов медсестер, чуть слышное поскрипывание подошв их мягких туфель по натертому до блеска полу, да еще изредка, откуда-то из самого конца коридора, слышалась беззубо-шепелявая жалоба больного старика, взывающего к Иисусу. Кабаков лежал, стараясь собрать в кулак всю свою волю, как было уже не раз, не спал и прислушивался к тому, что происходит за стенами палаты. Больница пробуждает в нас давние кошмары детства, боязнь не удержаться и запачкать постель, желание дать волю слезам.

Кабаков никогда не задумывался о том, смел человек или труслив. Если когда-нибудь мысли о трусости или храбрости и приходили ему в голову, он предпочитал судить в зависимости от обстоятельств. В его служебных характеристиках упоминались разнообразные достоинства, которых, как он сам считал, у него не было и в помине. То, что его подчиненные уважали его, побаивались и восхищались им, было важно, потому что так легче руководить. Но гордости это ему не прибавляло: слишком многие из тех, кто шел с ним бок о бок, погибли.

Он знал, что такое мужество. Он сказал бы, что это когда человек делает то, что делать необходимо, независимо от обстоятельств. Но ключевым здесь было «необходимо», а не «независимо от обстоятельств». Он знал одного-двух человек, напрочь лишенных страха. Но такие — всегда психопатичны. Страх можно контролировать и направлять в нужное русло. Это и есть главный секрет успеха в солдатском деле.

Кабаков рассмеялся бы в ответ на утверждение, что он идеалист. Однако в душе его соединялись две, казалось бы, несовместимые, но столь свойственные евреям черты: способность трезво и прагматически оценивать человеческие поступки, свои — тоже, и — в святая святых сердца — ощущение, что путь ему указует огненный перст Господень.

Кабаков не был религиозен в общепринятом смысле слова. Не был начитан в теории и не очень разбирался в практике иудаизма. Но каждый день, каждый миг своей жизни он ощущал себя евреем. Он верил в Израиль, в его прошлое, настоящее и будущее. Он делал для него что мог. А религия — это дело раввинов.

Грудь сбоку, под повязкой, чесалась. Кабаков обнаружил, что, если чуть-чуть изогнуться, пластырь потянет кожу на том месте, где чешется. Этого, разумеется, было недостаточно, почесаться все равно хотелось, но становилось полегче. Доктор, этот новичок, как бишь его, все задавал вопросы про старые шрамы. Кабаков усмехнулся про себя, вспомнив, как непрошеное любопытство врача возмутило Мошевского. Мошевский сказал, что Кабаков — профессиональный мотогонщик. Он не стал объяснять доктору про бой за перевал Митла в 1956 году или про штурм бункеров Рафида в Сирии, в 1967-м. Про другие, гораздо более экзотические схватки с врагом он тоже промолчал: перестрелка на крыше гостиницы в Триполи, доки Крита, где пули раскалывали в щепу доски обшивки… Промолчал про все те места, где гнездились арабские террористы.

Это доктор своими вопросами про старые раны пробудил мысли о Рэчел Баумэн. Теперь, в темноте ночи, Кабаков думал о том, как все у них началось.




Девятое июня 1967 года

Кабаков и Мошевский лежат на носилках у палатки полевого госпиталя в Галилее. Ветер, шипя, швыряет песок о стены палатки, движок ревет, заглушая стоны раненых. Хирург ходит между носилками, поднимая ноги высоко, словно ибис, чтобы не наступить на валяющиеся на земле бинты и тряпки. Он выполняет тяжкую обязанность — сортирует раненых, отделяя безнадежных. Кабаков и Мошевский, оба с пулевыми ранениями, полученными при ночном штурме Сирийских высот, попадают внутрь госпиталя. Палатка залита ярким светом, переносные фонари покачиваются рядом с бестеневыми хирургическими лампами. Укол, и боль постепенно уходит, немеет тело, хирург в маске склоняется над Кабаковым. Кабаков, словно посторонний наблюдатель, следит за происходящим, избегая, однако, смотреть вниз, на операционное поле. Он испытывает легкое удивление, заметив, что руки хирурга, протянутые за свежими стерильными перчатками, женские. Доктор Рэчел Баумэн, стажер-психиатр нью-йоркской больницы «Маунт Синай», приехала добровольцем-хирургом работать в полевом госпитале. Она удалила пулю, скользнувшую по ключице и засевшую в мягких тканях.

Он выздоравливал в одном из госпиталей Тель-Авива, и в один прекрасный день доктор Рэчел Баумэн вдруг вошла в его палату с обходом: осмотр послеоперационных больных. Красивая женщина лет двадцати шести, темно-рыжие волосы узлом на затылке.

Когда она вместе с медсестрой и другим врачом, штатным и постарше, стала участвовать в ежедневных обходах, Кабаков глаз от нее не мог отвести.

Сестра откинула простыню. Доктор Баумэн ничего не сказала Кабакову. Она внимательно обследовала рану, ощупывая кожу вокруг шрама, осторожно нажимая кончиками пальцев. Потом штатный врач тоже осмотрел рану.

— Очень хорошо, доктор Баумэн. Отличная работа.

— Спасибо, доктор. Мне поручали самых легких.

— Это ваша работа? — спросил Кабаков.

Она взглянула на него, словно только что заметила, что он тоже тут.

— Да.

— Вы говорите с американским акцентом.

— Да. Я американка.

— Спасибо, что приехали.

Она помолчала. На секунду прикрыла глаза. Лицо заливала краска.

— Спасибо, что дышите. — И отошла от кровати.

На лице Кабакова было написано изумление.

— Глупость какая, — отреагировал другой доктор. — Это все равно что сказать: «Спасибо, что сегодня вы целый день вели себя как еврей». Как бы вам это понравилось? — Он потрепал Кабакова по плечу и вышел из палаты.

Неделю спустя, покидая госпиталь, Кабаков — уже в военной форме — увидел доктора Баумэн на ступенях крыльца.

— Майор Кабаков, я рада, что вас выписали, — сказала она без улыбки. Прядь волос выбилась из прически и ветер прижал ее к щеке.

— Вы не пообедаете со мной?

— Спасибо, времени нет. Мне надо идти. — И она скрылась в дверях.

Кабаков не был в Тель-Авиве целых две недели: восстанавливал связи с разведчиками на сирийской стороне. Он провел одну группу через линию прекращения огня, темной безлунной ночью они подошли к сирийской ракетной установке, постоянно нарушавшей соглашение о прекращении огня, несмотря на присутствие наблюдателей ООН. Ракеты советского производства, хранившиеся на специальных стеллажах на стартовой площадке, взорвались все одновременно. На склоне холма остался глубокий кратер.

Когда он получил приказ вернуться в Тель-Авив, он разыскал своих старых приятельниц. Они были по-прежнему милы и доступны. Но он продолжал настойчиво приглашать Рэчел Баумэн пообедать с ним. Она работала по шестнадцать часов в сутки: ассистировала в операционной и занималась пациентами с черепными травмами. В конце концов она согласилась и стала встречаться с Кабаковым у госпиталя, откуда он уводил ее в какой-нибудь ресторанчик поблизости. Обедали они наскоро: Рэчел была измотана, торопилась, и пахло от нее дезинфицирующим раствором. Она была очень сдержанна и оберегала свое «я», свою самостоятельно выстроенную жизнь от посторонних вторжений. Время от времени, поздно вечером, когда заканчивалась работа в операционной, они усаживались на скамью в парке и потягивали коньяк из фляжки Кабакова. Рэчел бывала слишком усталой, чтобы вести долгие беседы, но, сидя вот так в темноте рядом с Кабаковым, большим и надежным, она чувствовала, как ее охватывает ощущение отдохновения и покоя. Пойти к нему домой она не соглашалась.

Однако все это кончилось совершенно неожиданно. Они сидели в парке, и хотя Кабаков не мог видеть этого в темноте, она готова была вот-вот разрыдаться. Четырехчасовая сложнейшая операция на мозге прошла неудачно. Ее пригласили помочь поставить диагноз, так как у нее был опыт работы с черепными травмами. Она подтвердила наличие гематомы в подкорковой области. Арабский солдат, совсем мальчик, семнадцать лет. Повышенное давление цереброспинальной жидкости и наличие в ней крови не оставляли сомнений в правильности диагноза. Рэчел помогала нейрохирургу оперировать. Началось обильное мозговое кровотечение, и мальчик умер. Ушел прямо у нее на глазах.

Кабаков, ничего не подозревающий, веселый, рассказывал ей смешную историю про танкиста, к которому под одежду забрался скорпион. Обезумев от страха, танкист наехал на сборный дом из гофрированного железа и сровнял его с землей. Рэчел молчала.

— Задумались? — спросил Кабаков.

По улице позади них шла колонна бронетранспортеров, и Рэчел пришлось чуть ли не кричать, чтобы он ее расслышал.

— Я думаю о том, что где-нибудь в Каире, в такой же больнице, врачи изо всех сил пытаются разгрести то, что наворотили вы. Ведь вы и в мирное время делаете то же самое, правда? Вы и их партизаны.

— Мирного времени не бывает.

— В госпитале о вас ходят всякие слухи. Вы ведь что-то вроде диверсанта высшего класса, суперкоммандо, верно? — Она уже не могла остановиться, и голос ее стал резким и неприятным. — Знаете, что я вам скажу? Я тут как-то шла через холл гостиницы и услышала ваше имя. Какой-то жирный низкорослый тип, второй секретарь какого-то посольства, выпивал в баре с израильскими офицерами. Он сказал, что если мир и в самом деле когда-нибудь наступит, вас надо будет усыпить газом, как собаку, потому что вы — пес войны.

Молчание. Кабаков не двинулся с места. Во мгле профиль его был почти неразличим на фоне темных деревьев.

Вдруг гнев ее испарился, оставив ощущение пустоты, и сожаления, и боли: как могла она нанести ему такой удар? Нужно было сделать над собой невероятное усилие и продолжать. Она просто обязана досказать эту историю до конца.

— Офицеры поднялись на ноги — все как один. Один из них дал толстяку пощечину, и все ушли, оставив недопитые бокалы на стойке, — несчастным голосом закончила она рассказ.

Кабаков встал перед ней.

— Вам нужно как следует выспаться, доктор Баумэн, — произнес он. И ушел.

Весь следующий месяц Кабаков занимался пренеприятнейшим делом — сидел в конторе: его снова перевели в штаб-квартиру МОССАДа. Здесь в это время проводились срочный сбор и обработка информации об ущербе, понесенном врагами Израиля во время Шестидневной войны. Цель — выяснить военный потенциал противника на случай повторного удара. Шли долгие и подробные опросы летчиков, командиров частей и отдельных солдат. Кабаков и сам проводил такие опросы, сопоставляя собранный материал с информацией, идущей от его людей по ту сторону арабских границ, а затем составлял по результатам сжатые отчеты, которые шли наверх и тщательно изучались начальством. Работа была скучной и утомительной и безумно его раздражала. Рэчел Баумэн вторгалась в его мысли все реже и реже. Он не встречал ее больше и не звонил ей. Зато его пристальным вниманием пользовалась пухленькая сержант-сабра,[30 - Сабра — еврей-израильтянин, родившийся в Израиле.] форменная блуза которой буквально лопалась на пышной груди. Она была живая и сильная и могла бы объездить быка Брахмы[31 - Бык Брахмы (Бога-творца) — священное животное в древнеиндийской мифологии.] без всякой веревки.

Но сержанта-сабру скоро перевели из Тель-Авива, и Кабаков снова остался один. Один — по собственному выбору. Конторская рутина притупила чувства, утомила мозг. Неизвестно, как долго пребывал бы он в этом состоянии, если бы не вечеринка.

Фактически эта вечеринка была первым его праздником со дня окончания войны. Ее организовали десятка два парашютистов из кабаковского десантного подразделения, и собралось там человек пятьдесят друзей — мужчин и женщин, веселых и безудержных. Все — участники боев, загорелые, с сияющими глазами, большинство — моложе Кабакова. Шестидневная война выжгла юность из их лиц, но сейчас, словно засухоустойчивые хлеба, она — неукротимая — снова пробивалась наружу. Женщинам радостно было снова надеть юбки, легкие туфельки и яркие блузки, и смотреть на них, веселых и нарядных, было радостно. Немножко поговорили о войне, ни словом не упомянув о тех, кто не вернулся. Кадиш[32 - Кадиш — заупокойная молитва в иудаизме.] по ним прочли раньше, и не в последний раз.

Под вечеринку заняли кафе на окраине Тель-Авива, близ дороги на Хайфу. Оно стояло поодаль от других домов, и в лунном свете его белые стены казались голубоватыми. Кабаков услышал гомон и музыку метров за триста, когда подъезжал к кафе на своем джипе. Впечатление было такое, что здесь, под музыку, кто-то поднял мятеж, затеял скандал или происходят уличные беспорядки.

В кафе и на террасе, под увитым плющом навесом, танцевали парочки. Гомон на мгновение притих, когда, пробираясь между танцующими, Кабаков вошел в кафе. Он кивал в ответ на дружеские приветствия — музыка гремела, но приветственные голоса звучали громче. Десантники помоложе движением глаз или кивком головы указывали на него своим подружкам. Кабакову было приятно это внимание, волной прокатившееся по залу, хотя он всячески старался не показывать этого. Он знал — ничего особенного в нем самом нет и не стоит делать из него героя. Каждый человек всего-навсего делает что может и — если может — идет на риск. Они просто очень молоды, и им доставляют удовольствие все эти байки о нем. Сейчас ему очень хотелось, чтобы здесь была Рэчел, чтобы вошла сюда вместе с ним. И он наивно полагал, что это неожиданное желание вовсе не связано с тем, как его встречают. Черт бы побрал эту Рэчел!

Кабаков прошел к длинному столу в самом конце террасы. Там восседал Мошевский в окружении весьма оживленных девчат. Перед Мошевским стояла целая батарея бутылок, и он рассказывал своим компаньонкам непристойные анекдоты, один за другим, прерываясь на миг, только чтобы вспомнить следующий. Кабакову было хорошо с ними. А когда он выпил вина, стало еще лучше. Мужчины здесь были самых разных званий, офицеры и солдаты, и никому не казалось странным, что майор и сержант сидят за столом бок о бок. Строгая субординация и дисциплина, обеспечившие израильтянам переход через Синай, родились из взаимного уважения и поддерживались духовной близостью, своего рода esprit.[33 - Дух единства (фр.).] Словно латы или кольчугу, в случаях вроде сегодняшнего, их можно было сбросить, оставить на крюке за дверью. Вечеринка удалась. Ее участники понимали друг друга, вино было израильского производства, и танцы были свои, те, что танцевали в кибуцах.

Незадолго до полуночи сквозь мелькание танцующих пар Кабаков вдруг увидел Рэчел, замершую на пороге света. Она прошла к увитой плющом террасе, где танцующие пели, отбивая такт ладошами.

Теплый воздух, напоенный ароматом согретых солнцем цветов, запахом крепкого табака и вина, ласкал ее обнаженные руки, гладил ноги, высоко открытые коротким хлопчатобумажным платьем. Рэчел увидела Кабакова: в позе Нерона он полулежал в кресле за длинным столом. Кто-то засунул ему за ухо цветок, в зубах была зажата сигара. Какая-то девушка, прислонившись к его плечу, что-то тихо ему говорила.

Смущенная и растерянная, Рэчел шла сквозь музыку к их столу, пробираясь меж танцующими. Какой-то очень юный лейтенант подхватил ее и закружил в танце, и когда терраса наконец перестала кружиться, перед ней стоял Кабаков. От выпитого вина глаза его ярко блестели. Она успела забыть, какой он большой и высокий.

— Давид, — произнесла она, подняв глаза к его лицу, — я хочу вам сказать…

— Что вам надо выпить, — перебил он ее, протягивая ей бокал.

— Завтра я уезжаю домой… Мне сказали — вы здесь… Я не могла уехать, не по…

— Не потанцевав со мной? Ну конечно же, нет!

Когда-то давно Рэчел несколько раз приезжала в Израиль летом — поработать в кибуце. Она знала эти танцы, танцевала их, и теперь все вернулось словно само собой. Кабаков танцевал легко и, казалось, обладал особым умением танцевать с полным бокалом в руке. Не прекращая танца, он наполнял бокал снова и снова, и они пили по очереди. Свободной рукой он вынул все шпильки, удерживавшие тяжелый узел бронзово-рыжих волос. Волосы рассыпались по спине, укрыли щеки и плечи, их было много, гораздо больше, чем он мог себе представить. Вино отогрело Рэчел и, танцуя, она вдруг с удивлением обнаружила, что смеется. Боль, беда и раны, все то, чем до сих пор была доверху заполнена ее жизнь, отдалилось, отошло на задний план.

Как-то неожиданно, вдруг, стало очень поздно. Шум поутих, и многие из гостей ушли: ни Рэчел, ни Кабаков не заметили, когда это случилось. На террасе теперь танцевали всего несколько пар. Спали музыканты за столом возле эстрады, уронив головы на скатерть. На проигрывателе крутилась пластинка. Пары танцевали, тесно прижавшись друг к другу, под старую песенку Эдит Пиаф. Пол террасы был усеян растоптанными цветами и окурками, там и сям поблескивали винные лужицы. За одним из столиков совсем молодой десантник, уложив закованную в гипс ногу на стул, подпевал пластинке. Под мышкой он крепко зажал бутылку вина. Было поздно, очень поздно. Угасала луна, и предметы в полумгле казались прочнее и тверже, словно собирались с силами, чтобы принять на свои плечи тяжесть дневного света. Кабаков и Рэчел едва двигались под музыку. Потом и вовсе остановились, не отстраняясь, чувствуя тепло друг друга. Кабаков поцелуями осушил капельки пота, выступившие у нее на шее, ощутил их вкус — словно капли морской воды, солоноватой, вечно живой. Рэчел согревала все вокруг, и воздух, ароматный и теплый от ее присутствия, нежно прикасался к его векам, согревал горло. Рэчел вдруг покачнулась, сделала шаг в сторону, чтобы обрести равновесие, ее бедро коснулось его бедра, и она прижалась к Кабакову, чтобы не упасть. Почему-то — вот абсурд! — ей вспомнилось, как когда-то, впервые в жизни, она прижалась щекой к теплой и мускулистой конской шее.

Очень медленно они разомкнули объятия, отстраняясь друг от друга, и первый свет утра разделил их, проникая меж ними. Они вышли из кафе в зарю. Было прохладно и тихо. Кабаков, выходя, захватил со стола бутылку коньяка. Траву на склоне холма усыпали бусины росы, и ноги Рэчел были мокры по щиколотку, когда они шли вверх, а скалы над ними, деревья и кусты виделись неестественно ярко и четко после бессонной ночи.

Потом они сидели, прислонясь спинами к скале, и смотрели, как восходит солнце. В ярком утреннем свете Кабакову видны были всякие мелкие несовершенства: веснушки, усталые морщинки у глаз. И прелестной лепки лицо. Он жаждал ее всем своим существом. А время ушло.

Он целовал ее долго и нежно, ее распустившиеся волосы согревали ему руки. По тропе спускались двое — они только что выбрались из зарослей, отряхивали с одежды травинки и листья, яркий утренний свет их смущал. Они споткнулись о ноги Кабакова и Рэчел, сидевших у самой тропы, и прошли мимо. Ни Кабаков, ни Рэчел их не заметили.

— Давид, у меня облом, — произнесла наконец Рэчел, терзая в пальцах травинку. — Ты знаешь, я не хотела, чтобы это началось между нами.

— Облом?

— Это жаргонное словечко. Я хочу сказать, я огорчена. Расстроена.

— Ну, я… — Кабаков пытался придумать, как получше выразить то, что он хотел сказать. Потом сам на себя рассердился. Она очень нравилась ему. А слова — разве важно, какие слова он скажет? К чертям слова. И он сказал:

— Слезы лить да штаны мочить — это дело пятиклашек. Поедем вместе в Хайфу. Я могу взять отпуск на неделю. Очень хочу, чтобы ты была со мной. Поговорим о твоих обязанностях через неделю.

— Через неделю! Через неделю у меня, может, совсем не хватит сил рассуждать разумно. У меня есть определенные обязательства. В Нью-Йорке.

— После того как мы повышибаем пружины из кровати, позагораем на солнышке и посмотрим друг на друга подольше, ты все увидишь в другом свете.

Рэчел отвернулась.

— И нечего кипятком писать.

— Я не писаю.

— И не повторяй такие слова, а то кажется, что ты именно это и делаешь.

Кабаков улыбнулся. Она улыбнулась ему в ответ. Воцарилось неловкое молчание.

— Ты вернешься? — спросил Кабаков.

— Не скоро. Мне надо закончить стажировку. Если только опять война не начнется. Но для тебя ведь она не кончается, даже ненадолго, да? Никогда не кончается, верно, Давид?

Он не ответил.

— Знаешь, Давид, это очень странно. Считается, что женщины живут мелкими бытовыми заботами, меняя свою жизнь в зависимости от обстоятельств. А у мужчин жизнь подчинена исполнению их долга. То, что я делаю, — настоящее, ценное и очень важное дело. И если я говорю, что исполняю свой долг, потому что считаю, что это мой долг, то это так и есть, это такая же реальность, как твоя военная форма. И, как ты понимаешь, мы не поговорим об этом через неделю.

— Прекрасно.

— И нечего паром писать.

— Я не писаю паром.

— Давид, слушай, я правда рада, что ты меня позвал. Если бы я могла, я бы сама позвала тебя. В Хайфу. Или еще куда-нибудь. Вышибать из кровати пружины. — Молчание. И потом, очень поспешно: — Прощайте, майор Давид Кабаков. Я вас не забуду.

И Рэчел побежала вниз по тропе. Она не замечала, что плачет, до тех пор, пока ее джип не набрал скорость и ветер не размазал слезы холодными полосками по щекам. Ветер высушил их, эти слезы, — семь лет назад, в Израиле.




В палату Кабакова вошла медсестра, нарушив ход его мыслей, и стены больницы снова сомкнулись вокруг него. Сестра принесла ему таблетку в картонном стаканчике.

— Я закончила дежурство, мистер Кабов, — сказала она. — Приду завтра, во второй половине дня.

Кабаков взглянул на часы. Мошевский должен бы уже позвонить из «Маунт-Мюррей-лодж», ведь скоро полночь.

Из окна машины, припаркованной на противоположной стороне улицы, Далия Айад смотрела, как покидают больницу закончившие вечернее дежурство сестры. Они выходили через главный подъезд группками или одна за другой. Далия тоже посмотрела на часы и отметила время. Потом уехала домой.




Глава 11


В тот самый момент, когда Кабаков принимал свою таблетку, Мошевский стоял в дверях ночного клуба «Маунт-Мюррей-лодж». Клуб назывался «Бом-бом-ром». Мошевский пристально и сердито разглядывал веселящуюся публику, заполнявшую зал. Три часа пути по приземистым холмам Поконо-Маунтинс, сквозь снегопад, правда не очень большой, вовсе не доставили ему удовольствия. Как он и ожидал, Рэчел Баумэн не значилась в регистрационном журнале отеля. Он не заметил ее и среди обедавших в ресторане, хотя его наблюдение за залом вызвало беспокойство метрдотеля, и он трижды предложил Мошевскому столик. Оркестр в «Бом-бом-роме» был, пожалуй, излишне громок, но вовсе не плох, а распорядитель зала взял на себя еще и функции конферансье. Свет небольшого прожектора освещал то один столик, то другой, задерживаясь на лицах, и порой тот, кто попадал в луч света, приветственно махал рукой.

Рэчел Баумэн сидела за одним из столиков с очередным претендентом на ее руку и сердце. С ними была еще одна пара — новые знакомые, живущие в том же отеле. Рэчел не хотелось махать рукой, когда свет падал на ее лицо. Ей не нравились уродливо украшенный зал и отель, из окон которого не открывалось никакого вида. Поконо-Маунтинс оказались всего-навсего невысокими холмами, а веселящиеся гости — глупыми и безвкусно одетыми. Бесчисленные новенькие, с иголочки, обручальные кольца, все одинаковые, все — с алмазной гранью, вспыхивали в лучах прожектора, словно созвездие тускловатых светил. От этого настроение ее все больше ухудшалось: ведь она согласилась — вроде бы — выйти замуж за весьма представительного и столь же скучного молодого адвоката, который теперь сидел за столиком рядом с ней. Он был не из тех, кто мог помешать ей строить свою жизнь по-своему.

Помимо всего прочего, их номер был безвкусно, просто вульгарно, обставлен, стоил шестьдесят долларов в сутки, а в ванне остались чьи-то волосы. Мебель — бруклинская подделка под восточную роскошь, волосы в ванне — несомненно, с лобка. Ее «вроде бы жених» повязывал шейный платок, надевая халат, а часы не снимал, даже ложась в постель. О Господи, кто бы посмотрел на меня! Я даже кольца с эмалью на пальцы нацепила! — думала Рэчел.

Около их столика вдруг очутился Мошевский. Он глядел на них с высоты своего роста, и казалось, это кит заглядывает в крохотную гребную лодку. Он заранее продумал, что скажет. Он решил начать с шутки.

— Доктор Баумэн, я встречаю вас исключительно на вечеринках. Не припоминаете? Мошевский, Израиль, 1967 год. Можно сказать с вами пару слов?

— Простите?

Больше Мошевский ничего не заготовил. Он поколебался немного, а затем склонился над столом пониже, словно демонстрируя свою физиономию малорослому дерматологу, и повторил:

— Роберт Мошевский, Израиль, 1967 год, с майором Кабаковым. В госпитале, а потом на вечеринке. Не помните?

— Ну конечно же! Сержант Мошевский! Я не узнала вас в цивильном платье.

Мошевский растерялся. Он не знал слова «цивильный». Она еще сказала «платье»? На всякий случай он взглянул вниз. Да нет, все было в порядке — брюки, пиджак… Если бы она сказала «в гражданском», он сразу понял бы, что она имеет в виду. Дружок Рэчел и вторая пара теперь смотрели на него во все глаза.

— Марк Таубмэн, это — Роберт Мошевский, мой старый друг, — сказала Рэчел своему компаньону. — Пожалуйста, сержант, посидите с нами.

— Да-да, конечно, — произнес Таубмэн не вполне уверенно.

— А что, собственно говоря… — Выражение лица Рэчел вдруг изменилось. — С Давидом все в порядке?

— Почти. — Хватит с него этих церемоний. В его задачу вовсе не входит рассиживаться здесь и вести светскую беседу.

Что сказал бы Кабаков? Мошевский наклонился к самому уху Рэчел.

— Мне надо поговорить с вами наедине, пожалуйста, это очень срочное дело, — пророкотал он.

— Простите, мы оставим вас на минутку, — сказала она и положила руку на плечо Таубмэна, который стал было подниматься из-за стола. Только одну минуту, Марк. Не беспокойся.

Через пять минут Рэчел вернулась в зал и позвала Марка Таубмэна. Через десять минут он сидел в полном одиночестве в баре отеля, уперев подбородок в ладонь, в глубокой задумчивости. Рэчел и Мошевский мчались в Нью-Йорк, снежные хлопья били в ветровое стекло, словно трассирующие пули.




Ближе к югу снег сменился ледяной крупой. Она стучала по крыше, отскакивала от ветрового стекла машины, когда Далия Айад вела «универсал» Ландера по Гарден-Стейт-паркуэй. Обсаженная деревьями дорога была посыпана песком, но когда Далия выехала на шоссе номер 70 и свернула к Лейкхерсту, стало очень скользко. Наконец она подъехала к дому и вбежала в теплую кухню. Было три часа ночи. Ландер наливал себе кофе. Она положила специальный выпуск «Дейли ньюс» на кухонную стойку, раскрыв газету посередине, на вкладке с фотографиями. Лицо мужчины на носилках вышло четким и ясным и не оставляло сомнений: Кабаков. Ледяные крупинки таяли у Далии в волосах, и холодные капли просачивались до самой кожи.

— Ну ладно, пусть это Кабаков, ну и что?

— И он еще говорит «ну и что»! — произнес Фазиль, входя в кухню из своей комнаты. — Он же успел поговорить с Музи, может, Музи успел вас ему описать. Наверное, Кабаков вышел на него через «Летицию», а там он мог получить и мое описание. Может, он и не занялся мною — пока. Но он обо мне слышал. Рано или поздно вспомнит. И Далию он видел. От него необходимо избавиться.

Ландер со стуком опустил свою чашку на стол.

— Не надо пудрить мне мозги, Фазиль. Если бы полицейским стало хоть что-то известно, они были бы уже здесь. Вам просто надо убить его, чтобы отомстить за своих. Он ведь убил вашего лидера, да? Вот так, запросто — вошел и укокошил, верно?

— Он спал, а этот подонок пробрался…

— Ну, арабы! Зла на вас не хватает! Вот оттого-то израильтяне и бьют вас раз за разом: вы же ни о чем другом и помыслить не можете, только — как бы отомстить. Отыграться сегодня за то, что случилось неделю назад. И вы готовы поставить под угрозу все вот это — только чтобы отомстить!

— Кабаков должен подохнуть! — заявил Фазиль, повысив голос.

— А впрочем, тут не только месть. Вы боитесь, что, если не убрать его сейчас, когда он ранен, он в одну прекрасную ночь явится, чтобы убрать вас.

Слово «боитесь» словно повисло в воздухе между ними. Фазилю пришлось сделать над собой неимоверное усилие, чтобы сдержаться. Араб скорее согласится проглотить жабу, чем оскорбление. Далия тихонько передвинулась поближе к кофейнику, пройдя между ними и тем прервав поединок взглядов. Она налила себе кофе и встала, опершись о стойку, прочно зажав спиной ящик с кухонными ножами.

Когда Фазиль заговорил снова, голос его скрипел, словно горло пересохло до предела.

— Лучше Кабакова у них никого нет. Не станет Кабакова, ему, конечно, найдут замену, только это будет уже совсем не то. Разрешите мне напомнить вам, мистер Ландер, что Музи убрали прежде всего потому, что он видел вас. Он видел ваше лицо и вашу… — Речь Фазиля, как речь большинства арабов, могла быть выстроена весьма искусно, стоило ему лишь захотеть. Он помолчал ровно столько, сколько было нужно, чтобы Ландер подумал, вот сейчас он скажет «руку», и сказал совсем другое, сделав вид, что хочет проявить такт: — Ваша манера выражать мысли тоже была ему известна. Кроме того, разве не все мы мечены нашими ранами? — И Фазиль коснулся шрама на собственной щеке. Ландер молчал. Фазиль продолжал: — Так вот. Это человек, который знает Далию в лицо. Есть места, где он может отыскать ее фотографию.

— Где это?

— Моя фотография есть в книгах регистрации иностранцев, проживающих в США. Правда, я была хорошо загримирована, — сказала Далия. — Но в ежегодных списках слушателей Американского университета в Бейруте…

— Университетские списки? Да бросьте вы. Он в жизни никогда…

— Они так уже не раз делали, поверь мне, Майкл. Они знают, нас очень часто набирают именно оттуда и еще — из университета в Каире. Фотографируют слушателей очень часто, и ежегодные списки с фотографиями публикуются специальным изданием. Потом, когда человек становится участником Движения, он больше не фотографируется. Кабаков, несомненно, будет просматривать эти списки.

— Если Далию опознают, ее фотографию напечатают во всех газетах, — добавил Фазиль. — И когда наступит час удара, стадион заполнят агенты спецслужб. Если, конечно, президент посетит чемпионат.

— Посетит, посетит. Он же обещал.

— Тогда вполне вероятно, агенты спецслужб явятся и на аэродром. Им, возможно, заранее покажут фотографию Далии. И мою. Опишут вас, — говорил Фазиль. — И все из-за Кабакова. Если оставим его в живых.

— Я не допущу, чтобы Далия и вы так рисковали: ведь вы можете попасть в руки полиции, — зло откликнулся Ландер. — И было бы просто глупо идти мне самому.

— Это совершенно не обязательно, — сказала Далия. — Мы сделаем это при помощи дистанционного управления.

Она лгала.




В университетской больнице Лонг-Айленда Рэчел пришлось дважды предъявить свое удостоверение дежурным сотрудникам ФБР, прежде чем она смогла пройти с Мошевским в палату Кабакова.

Кабаков проснулся, как только раздался еле слышный шорох открывающейся двери. В темноте Рэчел прошла к кровати и приложила ладонь к щеке Кабакова. Его ресницы пощекотали ей пальцы, и она поняла — не спит.

— Давид, я пришла, — сказала она.

Шесть часов спустя в больницу вернулся Корли. Наступило время посещений, и родственники больных шли с цветами по коридорам, останавливались встревоженными группками у дверей с табличкой «Посетителям вход воспрещен. Не курить. Дается кислород».

Корли обнаружил Мошевского сидящим на скамье у палаты Кабакова. Мошевский ел огромный биг-мак. Рядом с ним в инвалидной коляске сидела девчушка лет восьми. Она тоже ела гамбургер.

— Кабаков спит?

— Моется, — с полным ртом ответил Мошевский.

— Доброе утро, — сказала девчушка.

— Доброе утро. Когда он закончит, Мошевский?

— Когда сестра кончит его скоблить, — ответила девочка. — Ужасно щекотно. А вас когда-нибудь мыла сестра?

— Нет. Мошевский, скажите ей, пусть поторопится. Мне надо…

— Хотите, дам вам кусочек гамбургера? — предложила девочка. — Мистер Мошевский и я посылаем за ними в «Макдоналдс». В больнице ужасно готовят. Только мистер Мошевский не позволяет мистеру Кабакову есть гамбургеры. И за это мистер Кабаков сказал мистеру Мошевскому очень нехорошие слова.

— Понятно, — сказал Корли, покусывая ноготь.

— Я тоже обожглась, как мистер Кабаков.

— Как жаль.

Девочка очень осторожно потянулась через поручень коляски за жаренным стружкой картофелем. Пакетик с картофелем лежал на коленях у Мошевского. Корли приотворил дверь палаты и сунул в щель голову. Очень коротко поговорил с сестрой и закрыл дверь.

— Еще одну ногу, — пробормотал он. — Еще одну ногу.

— Я готовила, и кастрюля с кипятком опрокинулась прямо на меня, — сказала девочка.

— Извини, что ты сказала?

— Я сказала, что я готовила и кастрюля с кипятком опрокинулась прямо на меня.

— A-а. Очень жаль.

— Я говорила мистеру Кабакову — с ним ведь то же самое случилось, вы знаете? Так вот, я ему говорила, что большинство несчастных случаев в домашних условиях происходит на кухне.

— Ты говорила с мистером Кабаковым?

— А что такого? Мы вместе смотрели, как ребята играют в мяч на спортплощадке прямо против его окна. Они каждое утро до уроков там играют. А из моего окна только кирпичную стенку видно. А он такие хорошие анекдоты рассказывает. Хотите, расскажу?

— Спасибо, не надо. Он мне уже довольно много порассказал.

— У меня тоже такая кровать с навесом, и…

Сестра вышла в коридор с полным тазом в руках.

— Теперь можно войти, — сказала она.

— Иду, — откликнулась девчушка.

— Постой, Дотти, — пророкотал Мошевский, — побудь лучше со мной. Мы еще чипсы не доели.

— Жаренный стружкой картофель, — поправила девочка.

Кабаков сидел в кровати, опершись о подушки.

— Ну, раз вы теперь совсем чистый, я могу ввести вас в курс дела. Мы получили ордера на обыск «Летиции» и допрос членов экипажа. Трое из экипажа видели катер. Никто не запомнил номеров, но они, разумеется, все равно фальшивые. Мы собрали образцы краски — совсем немного, там, где катер терся боком о сухогруз. Отдали на анализ.

Кабаков нетерпеливо махнул рукой. Корли сделал вид, что не заметил, и продолжал:

— Наши специалисты по электронике говорили с операторами радара на катере береговой охраны. Они полагают — тот катер был из дерева. Мы знаем, что он развивает большую скорость. Предположительно у него дизельные двигатели с турбонаддувом, судя по звуку. Вывод — это контрабандистское судно. Рано или поздно мы его обнаружим. Кто-то ведь его построил. На какой-то очень хорошей верфи.

— А как насчет американца?

— А никак. У нас в стране их до черта. Мы попробовали заставить матросов «Летиции» поработать с композиционным портретом, чтобы фоторобот составить — того человека, который поднимался на корабль. Но ведь приходится вести опрос через переводчика. Невероятно медленно. Ответы получаем — блеск: «Глаза, как у свиньи задница», например. Я вам дам композиционный портрет на ту женщину, может, вам удастся ее фоторобот составить. В лаборатории разбираются с фигуркой Мадонны.

Кабаков кивнул.

— И вот еще что. Я заказал авиамедперевозку на одиннадцать тридцать. В одиннадцать ноль-ноль мы выезжаем в аэропорт Ла-Гуардиа, нас будут ждать у военно-морского сектора…

— Могу я поговорить с вами, мистер Корли? — спросила от дверей Рэчел. Она была в своем самом белоснежном крахмальном халате и несла в руке рентгеновские снимки и больничную карту Кабакова.

— Я мог бы уже отправиться в израильское консульство, — произнес Кабаков. — А там вам меня ни за что не достать. Так что вам лучше поговорить с ней, Корли.

Полчаса спустя Корли поговорил с главным администратором, тот, в свою очередь, — с заведующим отделом информации и связи с прессой, которому очень хотелось в эту пятницу пораньше уйти домой. Заведующий положил сообщение для прессы под телефонный аппарат. Он не потрудился сообщить об этом в отдел справок: некогда было.

Репортеры различных телекомпаний, готовя выпуск новостей к восемнадцати часам, связались с отделом информации в середине дня, чтобы узнать о состоянии жертв недавних катастроф. О «мистере Кабове» служащий отдела информации сообщил им, что пострадавший переведен в армейский госпиталь Брука. Материала для вечерних новостей в этот день набралось много. Сообщение о «Кабове» не прошло ни по одному каналу.

С газетами было несколько иначе. «Нью-Йорк таймс», дотошная, как всегда, взялась подготовить краткую заметку о переводе мистера Кабова. Последний звонок был из «Таймс», и записку о Кабове выбросили в корзину. Первый выпуск «Таймс» появляется в продаже не раньше десяти тридцати вечера. К этому времени Далия была уже в пути.




Глава 12


Межрайонный экспресс с грохотом промчался сквозь туннель под Ист-Ривер и остановился у станции «Боро-Холл», совсем рядом с университетской больницей Лонг-Айленда. Здесь с поезда сошли одиннадцать медсестер, спешивших заступить на ночное дежурство в одиннадцать тридцать. К тому времени, когда они поднялись по лестнице и вышли на улицу, их стало ровно двенадцать. Женщины шли к больнице, стараясь держаться поближе друг к другу во тьме вечернего Бруклина. Время от времени та или иная, повинуясь инстинкту самосохранения, столь свойственному женщинам Нью-Йорка, чуть поворачивала голову — посмотреть, не кроется ли в тени опасность. Кроме них, на улице оказался только какой-то пьянчужка. Он качнулся в их сторону. Но медсестры успели заметить его и оценить его возможности метров за двадцать пять. Каждая переложила сумочку из одной руки в другую — подальше от пьяного, и, держась еще теснее, они обошли его стороной. Медсестры шли по тротуару, и в воздухе за ними стелился чистый и свежий запах зубной пасты и лака для волос. Пьянчужка не различал запахов: нос у него был заложен. Почти все окна больницы были темны. Прозвучал сигнал машины «скорой помощи». Потом еще и еще раз, гораздо громче.

— Это нас трубы зовут, — произнес чей-то голос. В нем звучала безнадежная покорность судьбе.

Сонный охранник открыл им входную дверь.

— Ваши пропуска, пожалуйста. Предъявляйте, предъявляйте. Ворча, женщины принялись рыться в сумочках, поднимая пропуска к окошку вахтера. Постоянные пропуска штатных медсестер, желто-зеленые карточки Университета штата Нью-Йорк, удостоверения личности частных сестер. Это была единственная мера обеспечения безопасности, с которой сестрам приходилось иметь дело.

Охранник окинул взглядом поднятые удостоверения, словно учитель, проверяющий, все ли присутствуют в классе. Он махнул рукой, пропуская их внутрь, и они рассыпались по сторонам, каждая — к своему посту в глубине огромного здания больницы. Одна из них зашла в дамский туалет первого этажа, напротив лифтов. Как она и ожидала, в туалете было совершенно темно.

Она зажгла свет и посмотрела на себя в зеркало. Белокурый парик сидел безупречно, а время и усилия, потребовавшиеся, чтобы обесцветить брови, были явно потрачены не зря. Ватные тампоны, подложенные за щеки, изменили абрис лица, а очки в затейливой оправе меняли его пропорции. Узнать в этой женщине Далию Айад было бы очень трудно.

Она повесила в кабинке свое пальто и достала из его внутреннего кармана небольшой поднос. Поставила на поднос две бутылочки, бумажный стаканчик для таблеток, положила термометр и шпатель и прикрыла все это салфеткой. Подносик был всего лишь паллиативом. Самый главный предмет ее экипировки находился в кармане формы: шприц, наполненный раствором калия хлорида, мог спровоцировать остановку сердца не только у человека — у здоровенного быка.

Далия надела крахмальную сестринскую шапочку и надежно прикрепила ее шпильками к парику. Снова, в последний раз, она оглядела свое отражение в зеркале. Свободного покроя форма не делала чести ее фигуре, зато прекрасно скрывала плоский автоматический револьвер «беретта», засунутый за резинку колготок. То, что она увидела в зеркале, вполне ее удовлетворило.

Коридор первого этажа, куда выходили двери административных отделов больницы, был совершенно пуст и едва освещен: ради экономии электроэнергии почти все лампы были выключены. Далия по памяти отсчитывала двери: «Бухгалтерия», «Регистрационный отдел»… а, вот: «Справки о состоянии пациентов». Окно для справок. За стеклом — тьма.

Дверь заперта на простой английский замок. Полминуты работы шпателем — и скошенный язычок замка отошел назад. Дверь раскрылась. Далия тщательно продумала свой следующий шаг и, хотя это противоречило ее инстинктивному желанию остаться незамеченной, вместо того чтобы воспользоваться фонариком, включила в комнате свет. Одна за другой, противно жужжа, зажглись люминесцентные лампы.

Она подошла к столику перед окном для справок и раскрыла толстую книгу записей. «К». Никакого Кабакова. Неужели придется пойти по этажам, от двери к двери, и справляться у каждого сестринского поста? А если она нарвется на охранников? Риск быть разоблаченной очень велик. Стоп. По телевидению это имя произносили «Кабов». В газетах писали «Кабов». Вот он — в самом низу страницы. Кабов Д. Без адреса. За справками обращаться к главному администратору. Обо всех желающих справиться лично докладывать главному администратору, в отдел безопасности госпиталя и в Федеральное бюро расследований, LES-7700. Он — в палате номер 327.

Далия с облегчением вздохнула и закрыла книгу.

— Как вы сюда попали?

Сработали сразу два рефлекса: Далия чуть не подпрыгнула от неожиданности, не подпрыгнула и спокойно обернулась к охраннику, глядевшему на нее в окно для справок.

— Слушайте, если хотите помочь, отнесите эту книгу дежурному администратору. Мне тогда не придется топать обратно наверх. Она небось больше пяти килограммов весит.

— Как вы сюда попали?

— С помощью ключа дежурного администратора. — Если он попросит показать ключ, она его убьет.

— Ночью здесь никто не имеет права находиться.

— Слушайте, тогда вам надо позвонить наверх и сказать им, что они должны у вас разрешения спрашивать. Звоните, пожалуйста, я не против. Мне сказали принести книгу, а мне-то что? — Если он попробует позвонить наверх, она его убьет. — А что, я по правде должна вам сообщать, если меня сверху сюда послали? Я бы так и сделала, только ведь я не знала.

— Понимаете, я же за все тут отвечаю. Должен знать, кто тут и зачем. Вижу — свет горит, а я не знаю, кто тут. Должен пост у двери бросить, идти смотреть. А если кто войдет? Тогда они на меня обозлятся, что я дверь бросил, ясно? Так что давайте, когда вас вниз посылают, сообщайте мне, ладно?

— Хорошо, ладно. Я извиняюсь.

— Только не забудьте дверь запереть и свет погасить, ладно?

— А как же.

Он кивнул и направился назад по коридору.

В палате номер 327 было тихо и темно. Только свет уличных фонарей струился снизу и проникал сквозь жалюзи, чуть заметными размытыми полосами ложась на потолок. Привыкнув к темноте, глаза могли различить кровать с привинченной к ней алюминиевой рамой, чтобы одеяло или верхняя простыня не касались пациента. На кровати сладким детским сном спала Дотти Хиршбург. Ладошка с растопыренными пальчиками мирно лежала у щеки, подушечка засунутого в рот большого пальца чуть касалась нёба. Весь день она смотрела, как играют школьники на спортплощадке под окном ее новой палаты, и ужасно устала. Она уже привыкла к постоянным приходам и уходам ночных медсестер и не пошевелилась, когда дверь палаты медленно растворилась. Столб света упал на противоположную стену, стал шире, потом его почти совсем скрыла темная тень, затем он снова сузился и исчез. Дверь беззвучно закрылась.

Далия Айад замерла, прижавшись спиной к двери, ждала, пока расширятся зрачки. Свет из коридора помог ей убедиться, что в палате, кроме пациента, больше никого нет, хотя на подушках кресла, где раньше нес вахту Мошевский, все еще оставались вмятины. Далия широко раскрыла рот, расслабила горло, чтобы дыхание ее стало совсем неслышным. Сама она слышала дыхание спящего. Шаги ночной сестры за дверью. Вот они замерли — прямо за ее спиной. Прошелестели в палату с другой стороны коридора.

Далия беззвучно приблизилась к изножью кровати, так похожей на палатку. Поставила свой поднос на передвижной столик у кровати и достала из кармана шприц. Сняла колпачок с иглы и надавила на поршень; почувствовала, как на конце иглы появилась крохотная капля раствора.

Все равно куда. В сонную артерию лучше всего. Чтобы быстрее. Она бесшумно двинулась во тьме к изголовью. Осторожно попыталась нащупать шею, провела пальцами по волосам, коснулась кожи. Очень нежная. Где пульс? Вот он. Слишком нежная кожа. Большим и указательным пальцами она охватила шею. Слишком тонкая. Волосы слишком мягкие, кожа слишком нежная, шея слишком тонкая. Далия убрала шприц в карман и зажгла фонарик.

— Здрасьте — произнесла Дотти Хиршбург, щурясь от света. Пальцы Далии, прохладные и спокойные, все еще лежали у нее на шее.

— Здравствуй, — ответила Далия.

— От света больно глазам. Вы собираетесь сделать мне укол? — Девочка взволнованно смотрела в лицо Далии, подсвеченное снизу.

Далия убрала руку с шеи девочки и погладила ее по щеке.

— Нет. Нет, я не собираюсь сделать тебе укол. У тебя все в порядке? Тебе ничего не надо?

— А вы что, ходите и проверяете, все ли спят?

— Конечно.

— Зачем же тогда их будить?

— Чтобы убедиться, что у них все в порядке. Теперь ложись и засыпай.

— Мне кажется, что это ужасно глупо. Будить людей, чтобы убедиться, что они спят.

— Когда тебя перевели в эту палату?

— Сегодня. Тут раньше был мистер Кабаков. Мама попросила, чтоб меня сюда перевели. Отсюда я могу на спортплощадку смотреть.

— А где же мистер Кабаков?

— Его увезли.

— Он что, был очень болен? Его накрыли, когда увозили?

— Вы хотите спросить, он умер? Да вы что? Просто у него на голове выбрили одно место. Мы с ним вместе смотрели, как в мяч играют. Вчера. Его забрала женщина-врач. Может, он домой поехал.

В коридоре Далия остановилась в нерешительности. Она понимала — не следует пережимать с этим делом. Надо уходить. Иначе — провал. И все-таки пережала. У морозильника за сестринским постом она задержалась на несколько минут, укладывая в кувшин кубики льда. Старшая сестра — сплошной крахмал, очки и седой узел волос — беседовала с санитаркой. Это была ночная невеселая беседа, без конца и начала. Такие беседы могут тянуться всю ночь. Но старшая сестра вдруг поднялась и пошла в другой конец коридора: ее вызвала дежурная медсестра.

В один миг Далия оказалась у конторки. Листала журнал назначений. Пациенты по алфавиту. Никакого Кабакова. Никакого Кабова. Санитарка внимательно следила за действиями Далии. Та повернулась к ней:

— Что произошло с пациентом из триста двадцать седьмой?

— С кем?

— С этим мужчиной из триста двадцать седьмой?

— Да разве за ними за всеми уследишь? А вас я что-то раньше у нас не видала, верно?

— Верно, я работала в больнице Святого Винсента.

Это соответствовало истине: Далия стащила пропуск в манхэттенской больнице Святого Винсента, когда кончилось дежурство дневной смены. Далия решила, что следует все-таки поторопить события, даже рискуя вызвать подозрения санитарки.

— Если его перевели отсюда, должна ведь быть запись, да?

— Да, внизу, под замком. Если его нет в нашей книге, значит, нет на этаже. А если нет на нашем этаже, то скорей всего нет и в больнице.

— Девочки говорили, тут был такой шум, когда его привезли.

— Да у нас тут всегда шум, милая моя. Какая-то докторша заявилась вчера, около трех ночи, и потребовала его снимки. Пришлось открывать ей радиологию, а это наверху. Ну, а увезли-то его, видно, днем. Я уж ушла.

— А что за докторша?

— А я не знаю. Подавай ей рентгеновские снимки, и все тут.

— Она за них расписалась?

— Наверху, в радиологии, точно — расписалась. Все расписываются.

В конце коридора появилась старшая. Ну, теперь быстро.

— А радиология у нас на четвертом?

— Нет, на пятом.

Санитарка разговаривала со старшей, когда Далия входила в лифт. Двери лифта закрылись. Далия не видела, как санитарка кивнула в сторону лифта, не видела, как изменилась в лице старшая, когда вспомнила строгие инструкции, полученные накануне, не могла видеть, как она бросилась к телефону.

В помещении первой помощи полицейский Джон Салливэн услышал «бип-бип» дистанционного сигнализатора, висевшего у него на поясе, и рявкнул «А ну, заткнись!» орущему благим матом пьянчуге, которого привел его напарник. Салливэн взял переносную рацию и ответил на вызов.

Жалоба от старшей третьего этажа Эммы Райан. Подозрительная женщина, белая, блондинка, рост примерно метр шестьдесят, нет тридцати, в сестринской форме, вероятно, в радиологии, пятый этаж, — сообщил Салливэну дежурный полицейского участка. — Охранник будет ждать у лифта. Группа семь-один выехала к вам.

— Десять-четыре, — отозвался Салливэн и выключил рацию. — Джек, давай пристегни этого подонка наручниками к скамейке и прикрой лестничную клетку, пока семь-один сюда не подъедет. Я пошел наверх.

Охранник ждал у лифтов со связкой ключей.

— Все лифты отключи. Оставь только этот, — сказал ему Салливэн. — Пошли.

У Далии не было проблем с замком кабинета радиологии. Закрыв за собой дверь, она разглядела массивный рентгеновский стол, вертикальную стелу флюороскопа. Она подкатила один из тяжелых, обшитых свинцом экранов к застекленной двери кабинета и зажгла фонарик. Тонкий луч высветил свернутую в кольца трубку для введения бария, защитные очки и перчатки, развешенные рядом с флюороскопом. Чуть слышный звук сирены. Полиция? «Скорая помощь»? Быстро — что где? Вот эта дверь — куда? В темную комнату. Ниша с большими ящиками для папок. Ящик выдвигается на роликах с громким рокотом. Здесь что? Кабинетик.

Стол. Книга записей. В коридоре шаги. Лучом фонаря — по страницам. Одна. Другая. Вчерашний день. Страница с подписями. Номера историй болезни. Должно быть женское имя. Надо смотреть по времени. Левая колонка. Четыре утра. Номер истории болезни. Имени пациента нет. Снимки выданы доктору Рэчел Баумэн. Не возвращены.

Шаги по коридору. Остановились у двери. Бряканье ключей.

Первый не подошел. Так. Парик — за шкафчик, очки — туда же. Дверь с грохотом ударяется в экран. Здоровенный полицейский, и охранник вместе с ним.

Далия Айад стоит перед ярко освещенным просмотровым экраном. На нем — рентгеновский снимок грудной клетки, на халате от ребер — полосы света и тени. Тени от костей ползут по лицу, когда она поворачивает голову к вошедшим в кабинет мужчинам.

У полицейского в руке — револьвер.

— Я вас слушаю. — Далия притворяется, что только что заметила револьвер. — Господи, что случилось?

— Не двигаться! — Свободной рукой Салливэн нащупал выключатель. Комнату залил яркий свет. Теперь Далии стало видно все, чего она не разглядела в темноте. Полицейский обвел комнату быстрым внимательным взглядом.

— Что вы здесь делаете?

— По-видимому, просматриваю снимки.

— Кто-нибудь еще здесь находится?

— Сейчас — нет. Несколько минут назад сюда заходила сестра.

— Блондинка? Вашего роста?

— Да, кажется.

— Куда она пошла?

— Понятия не имею. А что происходит?

— Мы выясняем.

Охранник заглянул в остальные комнаты отделения радиологии и вернулся, отрицательно качая головой. Полицейский смотрел на Далию. Что-то в ней было не совсем так, как надо, только он не мог определить, что именно. Надо бы обыскать ее и отвести вниз, к этой старшей сестре. Надо бы обеспечить безопасность на этом этаже. Надо бы связаться по рации с напарником. Медсестры! Даже воздух вокруг них кажется белоснежным. Ему не хотелось своими грубыми руками касаться этой белоснежной формы. Ему не хотелось выглядеть полным идиотом, надев наручники на медсестру.

— Вам придется пройти со мной. Ненадолго. Нам нужно задать вам несколько вопросов.

Она кивнула. Салливэн убрал револьвер, но язычок кобуры накидывать не стал. Сказал охраннику, чтобы тот проверил остальные двери на этаже, и снял рацию с пояса.

— Шесть-пять, шесть-пять!

— Ага, Джон, — ответил напарник.

— Женщина в радиологии. Одна. Говорит, подозреваемая была здесь и ушла.

— Парадное и черный ход прикрыты. Хочешь, поднимусь к тебе? Я на площадке третьего.

— Доставлю ее на третий. Скажи старшей, пусть будет на месте.

— Джон, старшая говорит, в это время никто не может быть в радиологии.

— Везу ее вниз. Будь на месте.

— Кто это сказал, интересно? — возмущенно спросила Далия. — Неужели она? Правда?

— Пошли, — сказал он. Он шел за ней следом к лифту, не спуская с нее глаз, держа правую руку у кобуры.

Войдя в кабину, Далия остановилась у панели с кнопками. Двери закрылись.

— Третий? — спросила она.

— Я сам. — Он протянул правую руку к кнопке.

Рука Далии по-змеиному гибко дотянулась до выключателя. Чернота. Абсолютная тьма в кабине. Шарканье ног, скрип раскрываемой кобуры, вскрик боли, ругательство, шум падающего тела, сиплое дыхание, хрип… На табло над дверью мелькают цифры светлыми пятнышками во тьме кабины.

На третьем этаже напарник Салливэна следил за миганием цифр над дверьми в лифтную шахту. Три. Он подождал. Лифт не остановился. Два. Лифт встал. Ничего не понимая, полицейский нажал на кнопку «Вверх» и подождал, пока лифт поднимется снова. Он встал прямо перед дверьми. Двери раскрылись.

— Джон? Господи, Джон!

Полицейский Джон Салливэн сидел, прислонившись к задней стене кабины. Рот его был широко раскрыт, глаза вылезали из орбит, из шеи, словно бандерилья, торчала игла от шприца.

Далия бежала. Длинный коридор второго этажа покачивался перед глазами, лампы дневного света мелькали над головой. Она промчалась мимо перепуганного дежурного, свернула за угол и влетела в бельевую. Натянула светло-зеленый халат хирургической сестры. Упрятала волосы под зеленый колпак. Повесила на шею марлевую маску. И — вниз по лестнице, на первый этаж, в отделение «Скорой помощи» в самом конце коридора.

Теперь она шла очень медленно, спокойно глядя на полицейских — их было трое, — осматривающих коридор. Словно охотничьи псы. Обеспокоенные родственники на стульях у дверей. Вопли пьяницы, которого кто-то ударил ножом. Избитые в драке, ожидающие перевязки.

Низкорослая толстая пуэрториканка сидела на скамье, пряча лицо в ладонях. Плакала навзрыд. Далия подошла, села рядом, обняла за плечи.

— No tenga miedo,[34 - Не волнуйся (исп.).] — тихо сказала она.

Женщина открыла лицо, коричневатое, как орех, взглянула на Далию, приоткрыв рот. Блеснул золотой зуб.

— Хулио?

— Все будет хорошо. Пойдем, выйдем со мной. Походим по улице, подышим свежим воздухом. Вам станет полегче.

— Но я…

— Ш-ш-ш. Делайте, что вам говорят.

Далия заставила женщину подняться на ноги, и теперь та стояла, по-детски успокаиваясь под сильной и ласковой рукой, стояла в старых, растрескавшихся туфлях, выпятив отвисший от бесчисленных беременностей живот.

— Я же ему говориль, я ему сто раз говориль…

— Не надо так волноваться.

Прошли к боковому выходу из помещения «Скорой помощи». Перед дверью — полицейский. Очень крупный. Ему жарко в синей форменной куртке. Он вспотел.

— Почему он домой не ходит? Почему надо дерется всегда?

— Все обойдется. Может быть, вам лучше помолиться?

Губы женщины зашевелились в безмолвной молитве. Полицейский не пошевелился. Далия подняла на него взгляд.

— Послушайте, этой женщине нужно на воздух. Вы не могли бы с ней выйти на пару минут?

— Не могу отойти от двери, мадам. Этот выход сейчас закрыт.

Губы женщины шевелились, голова клонилась все ниже. Переносные рации потрескивали на поясах полицейских. Тревога могла прозвучать каждую минуту Дохлый полицейский!

— А можно я пройдусь с ней немного? Боюсь, как бы ей не стало плохо здесь, в духоте.

Женщина бормотала молитву, перебирая четки толстыми коричневыми пальцами. Полицейский потер шею пониже затылка. Лицо у него было широкое, в шрамах. Женщина покачнулась и прислонилась к Далии.

— Хм. А фамилия ваша как?

— Доктор Видзини.

— Ну ладно, доктор. — И он всем своим весом надавил на дверь. Холодный воздух — прямо в лицо. Тротуар и мостовая — в красных отблесках огней полицейской машины. Бежать нельзя: всюду полиция.

— Дышите поглубже, — сказала Далия.

Женщина подняла голову. Рядом остановилась желтая машина — такси. Выскочил молодой врач-практикант. Далия махнула таксисту и остановила практиканта.

— Вы ведь в больницу?

— Ага.

— Вы не проводите эту женщину назад, в отделение? Спасибо!

Через несколько кварталов, на Гованус-паркуэй, Далия перевела дух, устроилась поудобнее на мягком сиденье такси, закрыла глаза и сказала сама себе: «А знаешь, ведь тебе и вправду жаль эту женщину».




Полицейский Джон Салливэн, однако, не был «дохлым» — пока еще, хотя был очень близок к тому. Его напарник, упав на колени в лифте, прижал ухо к его груди и услышал неровное биение — не биение, слабый шорох в глубине грудной клетки. Он оттащил Салливэна от стенки и уложил на пол лифта. Двери чуть было не закрылись, но полицейский придержал их сапогом. Эмма Райан не зря получила должность старшей сестры: ее рука в старческой гречке мгновенно протянулась к кнопке «Стоп» и отключила лифт. Крикнув, чтобы вызвали бригаду травматологов, Эмма Райан опустилась на колени у распростертого на полу Салливэна, не спуская с него серых внимательных глаз. Сутулая спина ее то наклонялась, то поднималась — старшая сестра проводила наружный массаж сердца. Напарник Салливэна, приникнув к его губам, делал ему искусственное дыхание изо рта в рот. Потом напарника сменила санитарка, дав ему возможность объявить по рации тревогу. Но время — драгоценные секунды — было уже потеряно.

Появилась медсестра с носилками на колесиках. Все вместе они подняли тяжелое тело — Эмма Райан помогала с удивительной для ее возраста ловкостью и силой. Она вытащила иглу из шеи полицейского и передала ее сестре. Игла проколола кожу насквозь, оставив на шее два красных отверстия — словно укус змеи. Часть раствора пролилась, когда кончик иглы вышел наружу, струйкой стекла по стене лифта и лужицей осталась на полу.

— Найди доктора Филда, отдай ему иглу, — резко скомандовала сестре Эмма Райан. Потом другой сестре: — Возьми кровь на анализ, пока мы его катим. Пошли!

Меньше чем через минуту Салливэн был подключен к машине «сердце — легкие» в отделении интенсивной терапии. Над ним склонился доктор Филд. Получив результаты анализов крови и мочи, вооружившись целой батареей противоядий и других средств, Филд принялся за работу. Салливэн выживет. Будет сделано все, чтобы он выжил.




Глава 13


Попытка совершить покушение на нью-йоркского полицейского имеет обычно тот же эффект, что попытка приложить горящий кончик сигареты к коже анаконды. Самые высшие эшелоны власти Нью-Йорке неожиданно приходят в неописуемый гнев. В погоне за убийцей они не остановятся ни за что и никогда, никогда не простят и никогда не забудут.

Удавшееся покушение на Кабакова, при том что оно повлекло бы за собой дипломатический конфликт и взбучку от министра юстиции, закончилось бы пресс-конференциями у мэра Нью-Йорка, у комиссара городской полиции да еще заявлениями в прессе и речами представителей бруклинских властей. Человек двадцать — тридцать были бы брошены на розыски убийцы, и дело мало-помалу заглохло бы.

Но тут кто-то осмелился ввести иглу в шею полицейского Джона Салливэна. Тридцать тысяч полицейских в пяти районах Нью-Йорка были готовы взяться за дело.

Кабаков вопреки всем увещеваниям Рэчел Баумэн покинул постель, предоставленную ему в свободной спальне ее квартиры, и отправился к постели пострадавшего. Он явился к нему в полдень, на следующий же день после покушения. Кабаков больше не испытывал гнева и сумел сладить с отчаянием. Салливэн уже настолько пришел в себя, что мог поработать с композиционным портретом, тем более что он ведь видел эту женщину при ярком свете, и анфас, и в профиль. При помощи больничного художника Кабаков, Салливэн и охранник составили портрет-робот, весьма близко походивший на Далию Айад. Когда подошло время заступать на смену в пятнадцать часов, каждый патрульный полицейский и каждый детектив Нью-Йорка получил экземпляр фоторобота. Дневной выпуск «Дейли ньюс» поместил его на второй полосе.

Шестеро полицейских в отделе идентификации и четверо клерков Службы иммиграции и натурализации — каждый с фотороботом в руках — взялись за регистрационные списки иностранцев-арабов, проживающих на территории США.

О том, что происшествие в больнице было как-то связано с пребыванием там Кабакова, знали только старшая сестра Эмма Райан, сотрудники ФБР, занимавшиеся этим делом, и самые высшие чины в нью-йоркском департаменте полиции. Эмма Райан умела держать язык за зубами.

В Вашингтоне не хотели разжигать «терророманию». Не хотели этого и представители органов охраны порядка. Всем им вовсе не улыбалось иметь дело с прессой, все вынюхивающей и чуть ли не дышащей расследователям в затылок, тем более что расследование могло привести к таким же плачевным результатам, как в случае с Салливэном. Газетчикам напомнили, что в больнице хранились и наркотики, и кое-какие радиоактивные материалы и что человек, проникший туда, вполне возможно, имел именно эту цель. Газетчики чувствовали некоторую неудовлетворенность, но при той сокрушительной рабочей нагрузке, которой требует освещение новостей в Нью-Йорке, они легко могли забыть о сенсации вчерашнего дня. Власти надеялись, что через день-два их интерес к происшествию в больнице несколько поутихнет.

Далия тоже надеялась, что через день-два поутихнет гнев Ландера. Увидев ее портрет-робот в газете, он пришел в ярость, а когда узнал, что она сделала, гнев его был просто страшен. На какой-то миг она даже испугалась, что он ее убьет. Она покорно кивнула, когда он сказал, что запрещает им предпринимать дальнейшие попытки убить Кабакова. Фазиль не показывался Майклу на глаза и целых два дня безвылазно сидел в своей комнате.




Давид Кабаков выздоравливал. Он выздоравливал в квартире Рэчел Баумэн, и все это время ей казалось, что она живет в каком-то странном, почти сюрреалистическом мире. В ее доме было чисто и солнечно, здесь обычно царил безупречный порядок. Кабаков явился сюда, словно драный кот — ветеран уличных боев, прибредший домой после очередной драки под дождем. Размеры и пропорции комнат и всей обстановки в доме резко изменились в глазах их хозяйки, когда здесь появились Кабаков и Мошевский. Оба высокие и широкоплечие, они двигались по квартире почти бесшумно. Поначалу Рэчел казалось, что так гораздо легче, однако потом у нее возникло странное ощущение тревоги. Их массивность и их бесшумность… В природе сочетание этих двух качеств обычно оказывается зловещим. Они — орудия рока.

Мошевский лез из кожи вон, чтобы угодить ей. После того как он пару раз до смерти перепугал ее, бесшумно возникнув в кухне с подносом, он стал громко прочищать горло, предупреждая о своем появлении. Друзья Рэчел, жившие напротив, на той же площадке, отдыхали на Багамских островах. Они оставили ей ключи от квартиры. Рэчел поселила у них Мошевского после того, как он прохрапел целую ночь у нее в гостиной на кушетке и храп этот показался ей совершенно невыносимым. Кабаков внимательно выслушивал все, что она ему говорила по поводу его лечения, и следовал ее советам. Единственным исключением, вызвавшим ее гнев, было его путешествие к постели Джона Салливэна. Рэчел и Кабаков не очень много разговаривали друг с другом, а по пустякам не беседовали вовсе. Он казался погруженным в свои мысли, и она не хотела нарушать их ход.

Рэчел изменилась со времени Шестидневной войны, но речь здесь могла идти об изменении в степени, а не в принципе. Просто она стала в еще большей степени тем, чем была и раньше. Она вела весьма обширную практику и весьма упорядоченную жизнь. Были в ее жизни и мужчины — один или два за все эти годы. Два раза дело дошло до помолвки. Ее приглашали в самые роскошные и совершенно неинтересные рестораны, где шеф-повар украшал своей подписью в виде виньетки из гарнира и соуса приготовленные без вдохновения блюда. Ни одна из этих встреч не стала потрясением основ. Естественно — ведь она отвергала всех мужчин, которые могли бы высечь в ее душе ответную искру. Единственное, от чего Рэчел получала истинное наслаждение, была ее работа. Этим она и держалась, этим жила. Она давала бесплатные консультации, проводила психотерапевтические сеансы с наркоманами и алкоголиками, с заключенными, отпущенными под честное слово, с умственно отсталыми детьми. Во время Октябрьской войны 1973 года она работала дополнительную смену в нью-йоркской больнице «Маунт Синай», чтобы штатный врач с большим, чем у нее, опытом полевой хирургии мог поехать в Израиль.

Что касается внешности, тут она довольно быстро нашла свой стиль. По субботам она заходила в самые дорогие магазины Нью-Йорка — «Блумингдейл», «Бонуит и Теллер», «Лорд и Тейлор», «Сакс». Одеваясь там, она могла бы выглядеть как типичная еврейская дама средних лет, привыкшая носить дорогие, но чуть вышедшие из моды вещи. Однако это впечатление разбивалось некоторыми необычными деталями, штрихами, характерными скорее дня уличного мальчишки. Какое-то время она была похожа на женщину, скрывающую свои «за тридцать» с помощью одежды и косметики, позаимствованных у дочери. Потом она решила наплевать на все эти ухищрения и стала носить спокойные деловые костюмы, просто потому, что так можно было не думать о том, что на ней надето. Рабочий день все удлинялся, квартира становилась все чище и стерильнее. Она платила ни с чем не сообразную сумму уборщице, которая помнила, что, где и как лежало, и не забывала класть это все на место.

А теперь по квартире расхаживал Кабаков, заглядывал в книжные шкафы, рассматривал книги, жуя колбасу. Казалось, ему доставляет колоссальное удовольствие рассматривать вещи в ее доме и не класть их обратно, туда, откуда он их взял. Он ходил босиком и в расстегнутой пижамной куртке. Рэчел старалась на него не смотреть.

О сотрясении мозга она больше не беспокоилась. А он как будто и вовсе о нем не думал. Приступы головокружения становились все реже, а затем исчезли совсем. И тут их отношения приняли иной характер. Установленный ею безличный стиль «я — врач, вы — пациент» стал понемногу таять.

Для Кабакова присутствие Рэчел оказалось не только полезным, но и стимулирующим. Разговаривая с ней, он испытывал приятную потребность думать. Он обнаружил, что говорит ей о вещах и чувствах, которых раньше не осознавал, даже не подозревал, что знает о них и способен чувствовать такое. Ему нравилось смотреть на нее. Она была длинноногой и угловатой, и красота ее не зависела от возраста. Кабаков решил рассказать ей о своем задании, и так как она ему нравилась, это оказалось трудным делом. Долгие годы он заставлял себя говорить как можно меньше, понимая, что неравнодушен к женским чарам и что неизбежное при его профессии одиночество побуждает его говорить о своих проблемах. Рэчел пришла к нему на помощь, когда помощь была необходима, не задавая лишних вопросов. Теперь она оказалась связанной с ним, и ей могла грозить опасность. У Кабакова не было сомнений насчет того, зачем убийца отправилась в радиологический кабинет.

И все же не чувство справедливости двигало им, когда он решил все рассказать ей, не понимание того, что у нее есть это право — знать. Его соображения были гораздо более прагматическими. Рэчел обладала первоклассным интеллектом, и Кабаков хотел его использовать. Вполне возможно, что одним из создателей этого заговора был Абу Али — профессиональный психолог. А Рэчел была психиатром. Среди террористов была женщина. Рэчел тоже была женщиной. Ее знание нюансов и тонкостей поведения, а также то, что при всем этом она была человеком американской культуры, могли обострить ее интуицию и помочь глубже проникнуть в замысел террористов. Кабаков полагал, что сам он может думать, как думал бы араб. Но способен ли он мыслить, как мыслит американец? И возможно ли вообще мыслить по-американски? Кабаков находил, что американцы непоследовательны. Наверное, когда американцы поживут в своей стране подольше, они выработают свой собственный образ мыслей.

Сидя у сияющего солнцем окна, он объяснял Рэчел положение дел, а она перевязывала ему обожженную ногу. Он начал с того, что одна из ячеек «Черного сентября» скрывается где-то здесь, на северо-востоке страны, готовясь нанести удар с помощью большого количества взрывчатки, чуть ли не в полтонны весом, может, и больше. Он объяснил, почему с точки зрения Израиля совершенно необходимо остановить террористов, а затем поспешно добавил и целый ряд доводов гуманистического характера. Рэчел закончила перевязку и сидела, скрестив ноги, на коврике на полу, внимательно слушая Кабакова. Иногда она поднимала голову, чтобы взглянуть на него и задать вопрос. Все остальное время он видел лишь ее склоненную голову и прямой пробор, разделявший пышные волосы. Интересно, как она все это воспринимает? Он не мог отгадать, что она думает теперь, после того как увидела, что смертельная борьба переместилась с Ближнего Востока к ней на родину, всегда казавшуюся таким спокойным и безопасным местом.

А на самом деле Рэчел занимало сейчас совсем другое. Она почувствовала, что с души у нее свалился камень: теперь она знала, что с Кабаковым и что такое Кабаков. Ей всегда хотелось узнать, что произошло на самом деле. Кто что сделал. Кто что сказал. Особенно — перед взрывом в доме Музи. Она была рада убедиться, что Кабаков отвечает на ее вопросы не задумываясь и вполне последовательно. Когда в больнице врач задавал ему вопросы о том, что он помнит о самых недавних событиях, ответы его были расплывчатыми и нечеткими. Рэчел не могла быть уверена, сознательно ли он так отвечает или это результат черепной травмы. Она затруднялась в определении характера этой травмы, потому что не хотела расспрашивать Кабакова о специфике его работы. Теперь же ее точно рассчитанные вопросы служили сразу двум целям. Ей нужна была эта информация, чтобы помочь ему, и, кроме того, она могла оценить его эмоциональные реакции. Она проверяла, не провоцируют ли ее вопросы раздражение, характерное для амнестического синдрома Корсакова,[35 - Амнестический синдром Корсакова — расстройство памяти на текущие и недавние события при сохранении ее на события прошлого.] часто проявляющегося как результат контузии.

Довольная его терпеливостью, радуясь четкости и ясности его речи, она могла сконцентрировать свое внимание на сути предложенной ей информации. Когда Кабаков закончил повествование, он стал не просто пациентом, а она была уже не только врач: она больше походила на соратницу, партнера в жизненно важном деле. Кабаков подвел итог, задав ей вопросы, мучившие его самого:

— Кто этот американец? Где нанесут удар террористы?

Когда он замолк, им овладело странное чувство: он стеснялся ее, как будто бы позволил себе расплакаться в ее присутствии.

— Сколько лет было Музи? — спокойно спросила она.

— Пятьдесят шесть.

— И последние его слова были: «Сначала ко мне обратился американец»?

— Так он сказал. — Кабакову было не ясно, куда она клонит. И хватит разговоров, думал он, они уже и так слишком затянулись.

— Хотите услышать мое мнение?

Он кивнул.

— Я думаю, весьма возможно, что этот ваш американец — мужчина, белый, несемитского типа, возраст — около тридцати.

— Откуда вы знаете?

— Я не знаю, я предполагаю. Ведь Музи был уже не молод. Я описала образ человека, которого многие люди в возрасте Музи назвали бы американцем. Скорее всего, если бы этот американец был черным, Музи упомянул бы об этом, использовал какое-нибудь из определений расовой принадлежности. Вы все время говорили по-английски?

— Да.

— Если бы это была женщина, Музи скорее всего и сказал бы «женщина». Человек в возрасте Музи и с его этническим фоном вряд ли назовет американцем араба, родившегося в Америке, или американского еврея. Во всех случаях такого рода, если бы речь шла о черном американце, арабе или еврее, Музи употребил бы прилагательное «американский». Существительное «американец» употребимо, лишь когда имеется в виду белый мужчина, представитель большинства населения страны. Вам может показаться, что я доктринерствую, но это действительно так.

Беседуя с Корли по телефону, Кабаков рассказал ему о выводах Рэчел.

— Ну что ж, теперь нам совсем немного надо — всего-навсего отыскать его среди примерно сорока миллионов белых мужчин, — заметил фэбээровец. — Да Господи, не обижайтесь вы, я же понимаю — в этом деле все может оказаться полезным.

Сообщение Корли о том, как идет розыск катера, было совсем не обнадеживающим. Таможенники вместе с нью-йоркской полицией обследовали все верфи на Сити-Айленде и в Нассо, а полиция Суффолка проверила весь портовый бассейн Лонг-Айленда. Полиция штата Нью-Джерси опросила всех владельцев верфей, вплоть до таких легендарных создателей яхт и катеров, как Рыбович, Трампи и Хаккинз. Опросили и менее крупных владельцев верфей и мастеров, которые все еще строили суда из дерева. Никто ни на одной из верфей не смог опознать беглое судно.

— Катера, лодки, яхты… — пробормотала себе под нос Рэчел.

Кабаков не отрываясь смотрел в окно, на летящие за стеклом снежные хлопья. Рэчел накрывала на стол к обеду. Он пытался вспомнить что-то, не прямыми усилиями памяти, а как бы используя боковое зрение, чтобы лучше видеть в темноте. Метод, к которому прибегли, чтобы убрать Музи… Что-то в связи с этим постоянно беспокоило Кабакова. Где это уже использовалось раньше? В одной из десятков тысяч докладных, прошедших через его руки в штабном кабинете МОССАДа в последние пять-шесть лет, упоминалась бомба в холодильнике. Он помнил, что докладная была в папке старого образца, из коричневого картона, со скоросшивателем. Это означало, что она попала на его стол до 1972 года. В 1972 году МОССАД взял на вооружение совсем другие папки, чтобы облегчить микрофильмирование. Еще одно воспоминание — словно вспышка: инструкция, розданная подразделениям боевиков по его приказу много лет назад. О методах установки мин-ловушек. В инструкции объяснялось устройство ртутных выключателей, в то время широко применявшихся арабскими партизанами. Кроме того, там говорилось и об электрических приспособлениях разного рода.

Он уже принялся было сочинять телеграмму в МОССАД, включая в нее отрывочную информацию, какую удалось восстановить в памяти, когда вдруг, неожиданно для него самого, он вспомнил: Сирия, 1971 год. Разведчик МОССАДа погиб во время взрыва в одном доме в Дамаске. Взрывное устройство было небольшим, но холодильник разнесло вдребезги. Совпадение? Кабаков позвонил в консульство Израиля и продиктовал телеграмму. Служащий консульства напомнил ему, что в Тель-Авиве сейчас четыре утра.

— А по Гринвичу сейчас во всем мире — два часа ночи, приятель, — сказал ему Кабаков. — Мы работаем без выходных и не закрываем контору на ночь. Отправляйте телеграмму.




Холодная декабрьская изморось жалила лицо и шею Мошевского, поджидавшего такси на углу улицы. Он пропустил три «доджа» и наконец увидел то, что ему было нужно, — вместительный «чеккер», баржей плывущий в суетливом потоке машин. Мошевский хотел, чтобы в автомобиле было побольше места и Кабакову не пришлось бы сгибать больную ногу. Он попросил водителя подъехать к самому крыльцу дома в середине квартала. Кабаков проковылял к машине и устроился на сиденье рядом с Мошевским. Он назвал адрес консульства Израиля.

Кабаков отдохнул, как ему предписывала Рэчел. Теперь он решил взяться за дело. Разумеется, он мог бы позвонить послу Теллу и из квартиры Рэчел, но ему необходим был самый надежный из телефонов — телефон, снабженный шифратором. Он решил обратиться с просьбой к властям предержащим в Тель-Авиве, чтобы те, в свою очередь, попросили госдепартамент США обратиться за помощью к русским. Просьба Кабакова могла пойти по инстанциям только с одобрения посла. Обращение к русским за помощью с точки зрения профессиональной гордости было для Кабакова делом весьма неприятным. Но в данный момент Кабаков не мог позволить себе такую роскошь, как профессиональная гордость. Он прекрасно понимал это, принимал, но не мог не чувствовать себя уязвленным.

Начиная с весны 1971 года в советском Комитете государственной безопасности, печально знаменитом КГБ, работал отдел, осуществлявший техническую помощь организации «Черный сентябрь» через полевую разведку «Аль-Фатаха». Именно этот источник и хотел прощупать Кабаков.

Он знал — Советский Союз никогда не согласится помогать Израилю, но в свете недавно наступившей разрядки напряженности между Востоком и Западом русские могли пойти на сотрудничество с Соединенными Штатами. Просьба к Москве должна исходить от американцев, но без разрешения Тель-Авива Кабаков не мог предложить им сделать этот шаг.

И именно потому, что ему было так неприятно просить об этом, он решил подписать телеграмму в Тель-Авив лично, не возлагая главную ответственность на Телла.

Кабаков решил: надо утверждать, что взрывчатка — русского происхождения, независимо от того, так это на самом деле или нет. Возможно, и американцы станут повторять то же самое. Это может обязать русских предпринять какие-то шаги.

Но для чего такое количество взрывчатки? Означает ли это, что арабским террористам в Америке должен представиться какой-то совершенно особый случай ее использовать? Здесь как раз и мог бы помочь КГБ.

Ячейка «Черного сентября», находящаяся здесь, сейчас, конечно, замкнется даже от своего руководства в Бейруте. Понадобится чертова уйма работы, чтобы ее разыскать. Фоторобот этой бабы, опубликованный в газетах, загонит их в норы поглубже. Они должны быть где-то совсем рядом: их реакция после взрыва оказалась слишком быстрой. Черт бы побрал этого Корли — не мог устроить слежку за больницей! Черт бы его побрал, этого сукина сына с трубкой!

Какой план утвердили руководители «Черного сентября» в Бейруте, и кто участвовал в его составлении? Наджир? Наджира больше нет. Эта женщина? Она скрывается. Абу Али? Абу Али убит. Нельзя быть уверенным, что он участвовал в заговоре, но это весьма вероятно, потому что Абу Али — один из немногих людей во всем мире, кому доверял Наджир. Али был психологом. Но и не только. Зачем им понадобился психолог? Али уже никому ничего не скажет. Кто этот американец? Кто тот ливанец, который доставил взрывчатку? Кто разнес в клочки Музи? А женщина, которую он видел в Бейруте, та ли самая, что явилась его убить?

Таксист гнал просторную машину на пределе скорости, допустимой на мокром асфальте. «Чеккер» подпрыгивал на крышках люков и зарывался носом, когда водитель резко тормозил перед светофором. Мошевский, всей своей физиономией излучая покорность судьбе, вылез из машины и перешел на сиденье рядом с шофером.

— Давай помедленней, — сказал он. — Не дергай. Не хлопай.

— Да ты что, браток? Зачем? Время — деньги, — сказал водитель.

— Зачем? Чтоб я не свернул тебе твою застебанную шею, вот зачем, — наклонившись к нему поближе, доверительным шепотом объяснил Мошевский.

Кабаков рассеянно смотрел в окно, на толпы людей, торопливо шагавших по тротуарам. Еще только середина дня, а уже темнеет. Что за город! Город, в котором больше евреев, чем в Тель-Авиве. Он думал о том, как могли чувствовать себя иммигранты-евреи на переполненных судах, на пропускном пункте Эллис-Айленда, где многие из них даже утрачивали свои имена, когда полуграмотные чиновники иммигрантской службы как курица лапой выводили «Смит» или «Джонс» на их въездных документах. Они толпой вываливались из пропускного пункта в промозглый нью-йоркский день, ступали на холодный камень этого города, где никто ничего и никогда не давал им без денег, кроме того, что они сами могли дать друг другу. Разбитые семьи. Одинокие мужчины.

Что случалось на этой земле с тем из них, кто умирал здесь, не успев создать дома и вызвать сюда семью? С одиноким мужчиной? Кто сидел тогда шиву?[36 - Шива — траурный обряд в иудаизме, когда оплакивающий несколько дней сидит на полу или на земле.] Соседи?

Пластмассовая фигурка Мадонны перед ветровым стеклом машины привлекла внимание Кабакова, и он, испытывая чувство вины, вернулся мыслями к мучившей его проблеме. Закрыв глаза, чтобы не видеть промозглых нью-йоркских сумерек, он снова начал с самого начала: с его бейрутского задания, которое в конечном счете и привело его сюда.

Перед рейдом в Бейрут Кабаков был тщательно проинструктирован. В израильской разведке точно знали, что Наджир и Абу Али обязательно будут в этом доме, а возможно, там появятся и другие руководители «Черного сентября». Кабаков изучил досье всех руководителей Движения, находившихся в Ливане. Он вчитывался в эти досье до тех пор, пока не убедился, что знает их наизусть. Он как сейчас видел эти папки, сложенные в алфавитном порядке у него на столе.

Первый — Абу Али. Абу Али, убитый во время бейрутского рейда. У него не было родных, не было семьи — только жена. Она тоже погибла. Он — одинокий мужчина! Прежде чем эта мысль до конца сформировалась в его мозгу, Кабаков уже барабанил пальцами по стеклу, отделявшему его от кабины водителя. Мошевский опустил стекло.

— Скажи ему — пусть нажмет на газ.

— Теперь вам надо, чтоб я нажимал! — проворчал водитель через плечо.

Мошевский обнажил зубы в ухмылке.

— Уже нажимаю, — сказал водитель.




Консульство Израиля и израильская делегация в ООН помещаются в белокаменном здании — доме номер 800 по Второй авеню Манхэттена. Система обеспечения безопасности очень тщательно продумана и надежна. Некоторое время Кабаков кипел и бурлил, заточенный в «отстойнике», затем поспешил в центр связи.

Шифрованная телеграмма в Тель-Авив по поводу Абу Али прошла в одну минуту — подтверждение было получено сразу же. В результате тонкий и хорошо отлаженный механизм пришел в действие. Ровно через пятнадцать минут коренастый молодой человек покинул штаб-квартиру МОССАДа и направился в аэропорт Лод. Он вылетит на Кипр, в Никосию, сменит паспорт и ближайшим самолетом отправится в Бейрут. Первым его делом в Бейруте будет выпить чашечку кофе в прелестном маленьком кафе с замечательным видом на городское управление полиции, где, по всей вероятности, ждет в кладовой окончания установленного срока коробка с вещами Абу Али. Теперь отыскался человек, который захочет их востребовать.




По телефону, снабженному шифратором, Кабаков беседовал с Теллом целых полчаса. Посол не выказал ни малейшего удивления по поводу просьбы Кабакова об обходном маневре для получения помощи от русских. У Кабакова вообще создалось впечатление, что Телл никогда ничему не удивлялся. Правда, ему показалось, что, когда они прощались, в тоне посла было несколько больше тепла, чем обычно. Что это — приязнь? Сочувствие? Кабаков покраснел и широкими шагами направился к выходу. В углу центра связи застрекотал телекс, и служащий окликнул Кабакова, когда тот был уже в дверях. Пришел ответ на его запрос по поводу взрыва в Сирии в 1971 году.

Взрыв имел место 15 августа 1971 года, сообщалось в телеграмме. Он произошел в период массового набора в «Аль-Фатах», проходившего в тот год в Дамаске. Известно, что в Дамаске в это время находились три организатора «Аль-Фатаха»:

Фахри эль-Амари, вожак группы, совершившей покушение на премьер-министра Иордании Васфи эль-Теля. Тот самый, что пил кровь убитого. Предполагается, что в настоящее время он в Алжире. Данные проверяются.

Абдель Кадыр, тот, кто расстрелял из базуки израильский школьный автобус. Погиб во время взрыва его собственной фабрики бомб и снарядов близ Шейх-Саада в 1973 году. В телеграмме говорилось также, что Кабакову вряд ли нужно напоминать детали кончины Кадыра, поскольку он лично присутствовал при этом.

Мухаммад Фазиль, он же — Юсуф Халеф, он же — Самар Туфик. Предполагаемый создатель плана мюнхенского злодеяния. Один из тех, кого с особым тщанием разыскивает МОССАД. В последнее время действовал в Сирии. Полагали, что был в Дамаске во время бейрутского рейда Кабакова, однако более поздние, пока не подтвердившиеся сведения говорят, что последние три недели он находился в Бейруте. Израильская разведка активизировала своих агентов в Бейруте и других местах, чтобы выяснить его настоящее местонахождение.

Фотографии эль-Амари и Фазиля передаются по спутниковой связи в Вашингтон для передачи Кабакову. Негативы высылаются.

Кабаков поморщился. Если негативы высылаются, значит, отпечатки плохие, слишком плохие, чтобы их можно было с толком использовать. Особенно после электронной их передачи. И все-таки — хоть что-то. Жаль, он не подождал, чтобы спросить про русских.

— Мухаммад Фазиль, — бормотал он. — Да, пожалуй, это спектакль в твоем духе. Надеюсь, тут-то ты объявишься собственной персоной.

Он вышел в дождь, чтобы отправиться назад, в Бруклин. Мошевский и трое израильтян из его группы прочесывали бары, закусочные и дешевые игорные заведения на Коббл-Хилл, пытаясь разыскать следы грека — помощника Музи. Может, этот грек видел американца. Кабаков знал, что ФБР уже побывало здесь. Но его люди не были похожи на полицейских. Они гораздо лучше вписывались в этнически разнородную массу жителей этого района. И могли подслушивать разговоры на самых разных языках. Кабаков поместился в конторе Музи, просматривая невероятное количество валяющихся в беспорядке бумаг, оставленных Музи в этом крысином гнезде. Он надеялся разыскать хотя бы упоминание об американце или о связях Музи на Ближнем Востоке. Имя, место, хоть что-нибудь. Если окажется хоть один человек между Стамбулом и Аденским заливом, кто знает о характере задания ячейки «Черного сентября» в Соединенных Штатах, он, Кабаков, сумеет его похитить или сам погибнет, осуществляя эту задачу. Часам к десяти вечера ему удалось выяснить, что Музи вел по меньшей мере три комплекта книг. Больше он не смог узнать ничего. Усталый, он вернулся домой, к Рэчел.

Рэчел не ложилась — ждала. Она показалась ему другой, как-то изменившейся. И он больше не чувствовал усталости. То, что они целый день не виделись, помогло обоим что-то понять о себе. И в эту ночь они впервые были вместе и очень бережно и нежно впервые любили друг друга.

Каждая их встреча после этой ночи начиналась и заканчивалась именно так — нежно и бережно. Они словно боялись порвать хрупкую ткань чувства, пологом укрывавшую их от мира вокруг.

— Господи, до чего же я глупая, — сказала однажды Рэчел, когда они отдыхали в объятиях друг друга. — Только теперь мне это, кажется, все равно.

— Ну а мне и подавно, глупая ты моя, — ответил ей Кабаков. — Хочешь сигару?




Посол Иоахим Телл позвонил в семь утра. Кабаков принимал душ. Рэчел открыла дверь ванной и сквозь клубы пара позвала его к телефону. Она не успела отойти от двери, как он уже вышел, завернувшись в полотенце, и прошлепал босыми ногами к аппарату. Рэчел принялась с особым тщанием подпиливать ногти.

Кабаков был обеспокоен. Если бы пришел ответ насчет русских, посол не стал бы звонить ему по этому телефону. Телл говорил очень спокойно, деловым тоном.

— Майор, в посольство пришел запрос о вас из «Нью-Йорк таймс». Кроме того, они задают нам не очень приятные вопросы по поводу происшедшего на «Летиции». Мне бы хотелось, чтобы вы приехали к нам сюда. Я буду свободен после трех, если вам это удобно.

— Приеду.

Кабаков нашел «Нью-Йорк таймс» на коврике у двери.

Первая страница: «МИНИСТР ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ ИЗРАИЛЯ ПРИБЫЛ В ВАШИНГТОН НА ПЕРЕГОВОРЫ О БЛИЖНЕМ ВОСТОКЕ». Это прочту после. «СТОИМОСТЬ ЖИЗНИ». «ДЖЕНЕРАЛ МОТОРС ОТЗЫВАЕТ ГРУЗОВЫЕ МАШИНЫ».

Вторая страница. О, черт, вот оно: «У ВАС В США ИЗРАИЛЬСКИЕ АГЕНТЫ ПЫТАЮТ АРАБА — ЗАЯВЛЯЕТ КОНСУЛ». Статья Маргарет Лидз Финч.

«Во вторник вечером консул Ливана заявил, что арестованный представителями таможенной службы по обвинению в провозе контрабандных товаров ливанский моряк перед арестом подвергся со стороны агентов израильской разведки допросу с применением пыток. Допрос был проведен на борту ливийского торгового судна, ошвартовавшегося в нью-йоркском порту на прошлой неделе.

В ноте протеста, направленной госдепартаменту США и весьма резко сформулированной, консул Юсуф эль-Амеди заявляет, что первый помощник капитана на сухогрузе „Летиция“ Мустафа Фаузи был избит и подвергнут электрошоку двумя мужчинами, которые назвали себя израильтянами. Он заявил, что не знает, чего они от него добивались, и отказался комментировать предъявленные ему обвинения в попытке провоза контрабандных товаров.

Представитель посольства Израиля резко отверг эти обвинения, заявив, что „они являются неумелой попыткой возбудить антиизраильские настроения“.

Врач департамента исправительных учреждений Карл Жилетт сообщил нам, что он осмотрел Фаузи в Доме предварительного заключения на Уэст-стрит и не нашел никаких следов избиения.

Консул эль-Амеди заявил, что Фаузи был избит майором Давидом Кабаковым из Службы безопасности Израиля совместно с другим человеком, личность которого не установлена. Кабаков в настоящее время прикомандирован к посольству Израиля в Вашингтоне.

„Летиция“ задержана…»

Конец статьи Кабаков просмотрел вполглаза. Таможенники держали языки за зубами, и о досмотре «Летиции» газете ничего не было известно. И слава тебе Господи, никто пока не связал это происшествие со смертью Музи.




— Вас официально отзывают домой, в Израиль, — сказал посол.

У Кабакова дернулся уголок рта. Ощущение было такое, будто его ударили ногой в живот. Иоахим Телл пошевелил бумаги на своем столе кончиком паркеровской ручки.

— Об аресте Мустафы Фаузи было сообщено в ливанское консульство в обычном порядке, поскольку он гражданин Ливана. Консульство прислало адвоката. Адвокат, по-видимому, действует по указаниям из Бейрута и играет на Фаузи, как на флейте. Ливийцам тоже сообщили, ведь «Летиция» приписана к ливийскому порту. Я не сомневаюсь, что, как только ваше имя оказалось связано с этим делом, «Аль-Фатаху» и просвещенному государственному деятелю Ливии — полковнику Каддафи это тут же стало известно. Я не видел заявления, предположительно написанного самим Фаузи, но догадываюсь, что написано оно весьма красочно. И анатомически очень точно. Вы что, действительно причинили ему боль?

— Не было необходимости.

— Ливан и Ливия будут выражать протест до тех пор, пока вас не отзовут. Сирия тоже может к ним присоединиться. Каддафи дергает за ниточки вовсе не одного арабского дипломата. И я думаю, что ни один из них, кроме самого Каддафи, и не подозревает, зачем вы на самом деле здесь.

— А что говорит госдепартамент США? — Кабаков почувствовал, как засосало под ложечкой.

— Там не хотят, чтобы из-за этого разгорелся дипломатический скандал. Хотят замять это дело. Они официально отказываются принимать вас здесь в качестве представителя службы безопасности Израиля.

— Толстомордые идиоты! Так им и надо, если… — Кабаков прикусил язык.

— Вам должно быть известно, майор, что Объединенные Нации сейчас рассматривают предложение АРЕ о санкциях в отношении Израиля в связи с тем, что мы выступили против партизанских лагерей в Сирии месяц назад. Вряд ли следует усложнять ситуацию еще и этим скандалом.

— А что, если я официально заявлю об уходе и получу обычный паспорт? Стану действовать как частное лицо? Тогда Тель-Авив сможет в случае необходимости заявить, что не несет за мои действия никакой ответственности.

Но посол не слушал.

— Было бы весьма соблазнительно предположить, что если, не дай Бог, арабам удастся осуществить этот их теракт, американцы возмутятся и удвоят усилия, чтобы поддержать Израиль, — рассуждал он. — Но мы оба прекрасно знаем, что этого не случится. Самым ярким и убедительным фактом для них будет то, что террористический акт совершен именно потому, что Соединенные Штаты помогают Израилю. Потому что их опять втянули в новую «грязную войну». Они больше не хотят, чтобы их втягивали. Война в Индокитае сидит у них в печенках до сих пор, так же как и у французов, и это понятно. Я не удивлюсь, если «Аль-Фатах» нанесет удар и в Париже, когда французы согласятся продать нам «миражи».

В любом случае, если это произойдет здесь, арабы в сотый раз заявят, что не отвечают за действия «Аль-Фатаха». А Каддафи передаст «Аль-Фатаху» несколько миллионов долларов. Соединенные Штаты не могут позволить себе долго сердиться на арабов: страна потребляет слишком много нефти.

Если даже арабы добьются своего, но станет известно, что мы пытались остановить их, то для нас это все-таки будет не так плохо. Если же мы перестанем помогать американцам предотвратить это злодеяние, пусть даже по указанию госдепартамента, виноваты все равно будем мы.

Кстати, американцы отказались обратиться к русским за разведданными по Ближнему Востоку. Госдепартамент сообщил нам новость: Ближний Восток является «сферой постоянной напряженности между Востоком и Западом» и такая просьба не представляется возможной. Американцы не хотят показать русским, что ЦРУ не может самостоятельно раздобыть необходимую информацию. И несмотря ни на что, Давид, вы правильно сделали, что попытались раздобыть ее сами.

А теперь — вот. — Телл протянул Кабакову телеграмму из штаб-квартиры МОССАДа. — Эта информация передана для вас также и в Нью-Йорк.

В телеграмме сообщалось, что Мухаммада Фазиля видели в Бейруте на следующий день после кабаковского рейда. На щеке у него была рана, весьма похожая на ту, что описал Мустафа Фаузи, первый помощник капитана «Летиции».

— Мухаммад Фазиль, — тихо сказал посол. — Самый страшный из всех.

— Я никуда не…

— Подождите, не торопитесь, Давид. Я хочу, чтобы сейчас вы были со мной совершенно откровенны. Скажите, по вашему мнению, есть ли в МОССАДе или еще где-нибудь человек, который располагает более обширной информацией и мог бы справиться с этим делом лучше, чем вы сами?

— Нет, сэр.

Кабакову очень хотелось сказать, что, если бы он не захватил эту пленку в Бейруте, не допросил Фаузи, не обыскал каюту на «Летиции» и не просмотрел судовой журнал, если бы не застал Музи врасплох, никто ничего не знал бы вообще. Но он сказал только: «Нет, сэр».

— Мы тоже пришли к согласию по этому вопросу. — На столе у Телла зазвонил телефон. — Да? Через пять минут? Отлично. — Посол снова обратился к Кабакову: — Майор, будьте любезны явиться в конференц-зал на втором этаже. И может быть, вам стоит поправить галстук.

Воротник сорочки резал Кабакову шею. Ощущение было такое, будто его душат. Он задержался перед дверью конференц-зала, чтобы взять себя в руки. Возможно, ему предстоит встреча с военным атташе, который зачитает ему приказ об отправке в Израиль. И он, Кабаков, ничего не добьется ни криком, ни руганью. Что же все-таки имел в виду Телл? О каком «согласии» он говорил? Ну что ж, если придется возвращаться в Израиль, честное слово, он туда вернется. И партизаны в Сирии и Ливане будут молить Бога, а может, дьявола, чтобы он снова отправился в Штаты.

Кабаков отворил дверь. Худощавый человек обернулся к нему от окна.

— Входите, майор Кабаков, — сказал министр иностранных дел Израиля.




Через пятнадцать минут Кабаков снова стоял в коридоре, тщетно пытаясь скрыть улыбку. Посольская машина доставила его в аэропорт. Он подошел к стойке компании «Эль-Аль» в аэропорту Кеннеди за двадцать минут до отлета регулярного рейса 601 Нью-Йорк — Тель-Авив. Маргарет Лидз Финч, корреспондентка «Нью-Йорк таймс», крутилась около стойки. Она засыпала его вопросами, пока он сдавал чемодан и проходил через металлоискатель. Он отвечал вежливо, но односложно. Она бежала за ним до выхода из накопителя, размахивая репортерским удостоверением, и дальше, по рукаву — до самой двери самолета, где ее вежливо, но твердо остановили сотрудники службы безопасности «Эль-Аль».

Кабаков проследовал через салон первого, потом туристического класса, в конец — к буфетной, куда как раз загружали контейнеры с горячим обедом. Улыбнувшись стюардессе, он шагнул через раскрытую дверь на подъемную платформу грузовичка, доставлявшего к самолету продукты, платформа пошла вниз, и грузовичок вернулся в гараж. Кабаков вылез и сел в машину, где его уже ждали Корли и Мошевский.

Официально Кабаков был отозван из Соединенных Штатов. Неофициально он туда вернулся.

Теперь следовало быть максимально осторожным. Если он совершит ошибку, Израилю придется довольно туго. Интересно, думал Кабаков, о чем они там говорили, на завтраке в посольстве, — министр иностранных дел Израиля и госсекретарь США? Разумеется, ему никогда не узнать деталей. Но ведь ясно, что беседа длилась довольно долго. Инструкции, которые он получил, ничем не отличались от прежних: остановить арабов. Его группу отозвали — кроме Мошевского. Кабаков должен был сотрудничать с американцами как советник «ex officio».[37 - неофициально (лат.).] Он был уверен, что последняя часть инструкций не обсуждалась за завтраком: если будет необходимо не только советовать, но и действовать, он должен позаботиться о том, чтобы не было недружелюбных свидетелей.

По дороге к Манхэттену в машине царило напряженное молчание.

В конце концов его нарушил Корли:

— Мне жаль, что так получилось, старина.

— Я вам не старина, старина, — спокойно ответил Кабаков.

— Таможенники видели этот кусок взрывчатки и устроили вопеж: им во что бы то ни стало надо было, чтобы мы допросили всю эту чертову команду. Пришлось устроить допрос. И арестовать Фаузи.

— Да ладно, Корли. Я ведь здесь для того, чтобы помочь вам, старина. Лучше взгляните на это. — И Кабаков протянул ему одну из фотографий, которые он получил в лаборатории посольства. Еще сырую.

— Кто это?

— Мухаммад Фазиль. Вот досье, почитайте.

Корли присвистнул:

— Мюнхен! Почему вы так уверены, что это именно он? Экипаж «Летиции» не захочет его опознать. Им это настоятельно посоветовали, уж будьте уверены.

— А им и не надо его опознавать. Вы дальше почитайте. Он был в Бейруте на следующий день после нашего рейда. Надо было захватить его вместе с другими, но мы не ожидали, что он тоже там. На щеке у него — шрам от пули. У ливанца на сухогрузе тоже был такой шрам. Фаузи сказал.

Фотография была сделана в каком-то кафе в Дамаске, при плохом освещении, и не отличалась четкостью.

— Если у вас есть негатив, мы можем ее подправить — на компьютере в НАСА, — сказал Корли. — Так же как они увеличивают снимки с «маринеров».[38 - «Маринеры» — серия из десяти автоматических научно-исследовательских космических аппаратов США.] — Корли помолчал. — Кто-нибудь из госдепартамента разговаривал с вами?

— Нет.

— Но ваши-то ведь разговаривали?

— Корли, «наши» всегда со мной разговаривают.

— О том, чтобы вы работали только через нас. Вам должны были разъяснить, что вы будете помогать с разработкой, а действовать мы будем сами, точно?

— Точно. Уж будьте уверены, старина.

Корли подвез Кабакова с Мошевским к зданию консульства. Они подождали, пока машина не скрылась из вида, и отправились на такси к Рэчел.

— Корли же все равно знает, где мы живем, разве нет? — спросил Мошевский.

— Конечно. Просто я не хочу, чтобы этот сукин сын думал, что имеет право появляться там, когда ему заблагорассудится, — ответил Кабаков. Отвечая, он вовсе не думал ни о Корли, ни о квартире Рэчел. В мыслях у него был Фазиль, Фазиль, Фазиль.




На первом этаже у Ландера, в комнате для гостей, Мухаммад Фазиль лежал на кровати, тоже глубоко погруженный в свои мысли. У него было пристрастие к швейцарским шоколадным конфетам, и сейчас он поглощал их одну за другой. В полевой обстановке он довольствовался грубой солдатской пищей, но, оставаясь наедине с собой, он любил подержать шоколадку в пальцах, пока она не растает. Тогда он слизывал шоколад с пальцев, получая от этого невероятное удовольствие. Таких тайных пристрастий у Фазиля насчитывалось довольно много.

Внешне он производил впечатление человека горячего и эмоционального. Однако эмоции эти, распространявшиеся на довольно широкий круг явлений, не проникали в глубь его существа. На самом же деле он был человеком достаточно глубоким. И холодным. И в этой холодной глубине скрывались чувства слепые и дикие, они наталкивались одно на Другое и боролись друг с другом в ледяной, беспросветной тьме. Он знал о себе все. Узнал это довольно рано. И тогда же заставил соучеников узнать о себе побольше. И его оставили в покое. Рефлексы у Фазиля были — лучше не бывает. Он не знал ни жалости, ни страха. Зато злобы в нем было — хоть отбавляй. Фазиль являл собой живое свидетельство того, что физиогномика — лженаука. Он был, что называется, человеком приятной наружности: стройный, довольно красивый. И он был — чудовище.

Любопытно, что разгадывали его либо самые проницательные, либо самые примитивные из тех, кто имел с ним дело. Боевики восхищались им на расстоянии и восхваляли его храбрость в бою, не понимая, что его хладнокровие объясняется чем-то иным, а не мужеством. Но Фазиль не мог позволить себе тесно общаться с самыми невежественными из них, с теми, кто жевал баранину и поглощал чечевичную похлебку у костра. У этих мужчин, полных странных верований и предрассудков, инстинкты были обнажены, не обызвесткованы цивилизацией. Они очень скоро начинали испытывать неловкость в его присутствии и, как только приличия позволяли им это, отходили от него подальше. Если он собирается возглавить их в один прекрасный день, ему придется как-то решать эту проблему.

Вот и Абу Али. Этот малорослый умник, психолог, проделавший сложный и извилистый путь по лабиринтам собственной психики, тоже распознал Фазиля. Однажды, сидя в кафе за чашечкой кофе, Али описал Фазилю одно из своих самых ранних воспоминаний: ягненка, бродящего по дому. И спросил, что — из самого раннего детства — запомнилось ему. Фазиль ответил, что помнит, как мать убила цыпленка, сунув его головой в огонь. Только после, уже сказав это, Фазиль понял, что разговор их вовсе не был праздной болтовней. К счастью, Абу Али не мог повредить Фазилю в глазах Наджира, ведь Наджир и сам был человеком со странностями.

Гибель Наджира и Али оставила широкую брешь на самой верхушке «Черного сентября», и Фазиль намеревался эту брешь самолично заполнить. По этой причине он очень торопился вернуться в Ливан. В смертельной междоусобице, столь обычной для политических лидеров Движения, соперник мог значительно укрепить свои позиции за время отсутствия Фазиля. А Фазиль знал, что после мюнхенской бойни его престиж взлетел до небес. Ведь это его обнял сам полковник Каддафи, когда оставшиеся в живых боевики прибыли в Триполи и их приветствовали как героев. Фазилю, правда, показалось, что правитель Ливии с большим рвением обнимал тех, кто реально был в Мюнхене, чем самого Фазиля, который спланировал всю операцию. Тем не менее Каддафи явно был потрясен. И разве Каддафи не выделил «Аль-Фатаху» пять миллионов американских долларов в награду за мюнхенскую акцию? Это тоже было результатом его, Фазиля, усилий. Если дело с Суперкубком выгорит и если Фазиль сможет приписать этот успех себе, он станет самым знаменитым партизанским вожаком в мире, более известным даже, чем этот идеалист Че Гевара. Фазиль был убежден, что в таком случае он вполне может рассчитывать на поддержку Каддафи — и ливийской казны, — когда станет претендовать на руководство организацией «Черный сентябрь». Со временем он может даже сменить Ясира Арафата, лидера «Аль-Фатаха». Фазиль прекрасно знал, что все, кто пытался сменить Ясира Арафата, мертвы. Ему нужно выиграть какое-то время, чтобы подготовить себе прочную базу, потому что, как только он сделает рывок к власти, явятся арафатовы убийцы.

Ни одну из этих целей не удастся осуществить, если он подставится и погибнет в Новом Орлеане. Первоначально он и не намеревался принимать участие в самой акции, точно так же, как это было с мюнхенской. Он вовсе не трусил, просто его никогда не покидала мысль о том, кем он может стать, если сохранит жизнь. Не случись этого безобразия на «Летиции», он не уехал бы из Ливана.

Фазилю было совершенно ясно, что, если план будет осуществлен в теперешнем виде, ему вряд ли удастся уйти чистеньким из Нового Орлеана. Он должен обеспечить мускульную силу и огневое прикрытие в новоорлеанском аэропорту Лейкфрант, когда бомбу будут прикреплять к гондоле дирижабля. Невозможно привинчивать кожух к гондоле в каком-нибудь другом месте: наземная бригада техобслуживания и причальная мачта совершенно необходимы, так как корабль нужно держать в полной неподвижности, пока идет работа.

Ландер, конечно, мог бы на несколько секунд вкрутить механикам мозги, вроде того что этот кожух содержит какое-то необычное телевизионное оборудование, но такая лажа — ненадолго. Придется применить силу, и после того как «пузырь» поднимется в воздух, Фазиль останется один на открытом пространстве летного поля, может, даже посреди сужающегося кольца полицейских. Эта роль, считал он, гораздо ниже его возможностей. Выполнение подобной функции вполне можно было бы поручить Али Хассану, если бы тот не был убит на «Летиции». И уж точно эта работа не стоила того, чтобы он, Мухаммад Фазиль, рисковал из-за нее своей жизнью.

Если он не попадет в ловушку на летном поле, самым лучшим способом благополучно уйти был бы захват самолета и посадка в дружественной стране. Но аэропорт Лейкфрант, частный аэродром на берегу озера Понтчартрейн, не обслуживает дальних пассажирских рейсов. Можно было бы захватить частный самолет, способный долететь до Кубы, но этого делать нельзя. Бессмысленно рассчитывать, что Куба предоставит ему убежище. Кастро терпеть не может похитителей самолетов и по требованию возмущенных американцев вполне способен его, Фазиля, им выдать. Кроме того, в частном самолете у него не будет целой кучи заложников, да и сам самолет не обладает достаточной скоростью, чтобы соревноваться с американскими истребителями, которые с ревом бросятся за ним вдогонку с пяти — десяти береговых авиабаз.

Нет, он не испытывал страстного желания упасть в Мексиканский залив в клубах дыма, рвущихся из кабины пилота, и знать, что все кончено, когда воды залива ринутся навстречу, чтобы его поглотить. Это было бы просто глупо. Фазиль достаточно фанатичен, чтобы с радостной готовностью умереть ради Дела, если такая смерть могла бы удовлетворить его амбиции. Но умереть глупо — нет уж, это не для него.

Даже если ему удастся пробраться в Новоорлеанский международный аэропорт, вряд ли там найдется хоть один гражданский самолет, способный долететь в Ливию без дозаправки. Возможности же безопасной посадки для дозаправки предельно малы.

В «Доме войны» возмутятся. Как не возмущались со времен Перл-Харбора. Фазиль помнил слова японского адмирала после налета японцев на Перл-Харбор: «Боюсь, мы разбудили спящего великана, и теперь по нашей вине он преисполнен устрашающей решимости».

Если придется совершить посадку для дозаправки, тут-то его и схватят. Конечно, если ему вообще удастся улететь из Нового Орлеана. Вполне вероятно, что все полеты вообще будут заморожены сразу же после взрыва.

Фазилю стало совершенно ясно, что его место — в Бейруте, во главе заново сформированной армии боевиков, которые станут стекаться к нему со всех сторон после его триумфа. И будет плохой услугой Делу, если он погибнет в Новом Орлеане.

Так. Совершенно очевидно, что Ландер обладает необходимой квалификацией для обеспечения технической стороны дела. Познакомившись с ним, Фазиль убедился, что Ландер выполняет эту задачу по своей охоте. Далия как будто вполне успешно управляет его действиями. Остается всего лишь обеспечить силовую поддержку в аэропорту в самый последний момент. Если Фазиль сможет это сделать, его личное присутствие в Новом Орлеане перестанет быть необходимым. Он просто будет ждать в Бейруте с микрофоном в руке. Спутниковая связь с Нью-Йорком обеспечит появление его заявления и его фотографии на всех телеэкранах мира в считанные минуты. Он сможет провести пресс-конференцию. В один момент он станет самым грозным из всех арабов на земле.

Все, что нужно, — это парочка хороших стрелков на летном поле, их надо будет импортировать сюда в последний момент. Они поступят в распоряжение Далии и не будут знать, что им предстоит делать, до той самой минуты, когда надо будет действовать. Это можно устроить. Фазиль принял решение. Он проследит за доводкой кожуха, за тем, чтобы бомба была доставлена в Новый Орлеан. И уедет.




Фазиль считал, что Ландер слишком долго возится с огромной бомбой. Ландер запросил максимальное количество взрывчатки, какое при идеальных полетных условиях мог поднять дирижабль вместе со шрапнелью. На самом деле он и не рассчитывал получить все, что запросил. Теперь же, когда взрывчатка была на месте, Ландер собирался использовать ее с наибольшей выгодой. Главной проблемой был вес. И погода. Погода двенадцатого января в Новом Орлеане. Дирижабль мог летать при любых погодных условиях, подходящих для футбольных соревнований. Но дождь означал бы лишний вес, а в прошлом году в Новом Орлеане выпало 192 сантиметра осадков. Гораздо больше, чем в среднем по стране. Даже роса на огромной оболочке дирижабля весит 315 килограммов, ровно на столько же снижая его подъемную силу. Ландер очень тщательно рассчитал режим подъема и знал, что, неся в небо смертоносное яйцо, дирижабль пойдет вверх на пределе своих возможностей. В ясную погоду, при ярком солнце, можно было рассчитывать на эффект сверхнагрева, на увеличение подъемной силы за счет того, что гелий внутри оболочки будет теплее воздуха снаружи. Но если он не будет готов к любым случайностям, дождь может поломать все его расчеты. К тому времени как он будет готов к взлету, часть наземной бригады уже скорее всего погибнет под пулями. Задержка со взлетом абсолютно противопоказана. Дирижабль должен подняться в воздух, подняться немедленно. Учитывая возможность дождя, Ландер разрезал кожух. Теперь в случае плохой погоды часть бомбы можно будет оставить на земле. Жалко, что «Олдрич» не использует списанные военные дирижабли вместо таких вот «пузырей», думал Ландер. Ему приходилось пилотировать дирижабли ВМФ при обледенении, когда такой дирижабль нес на своей оболочке шеститонный ледяной покров. Целые пласты льда съезжали по его бокам и каскадом сверкающих осколков летели вниз, когда дирижабль входил в зону более теплого воздуха. Но те, ушедшие в небытие корабли были в восемь раз крупнее нынешнего «пузыря».

Необходимо было обеспечить практически идеальное сохранение балансировки независимо от того, будет ли это целая бомба или только две трети от нее. Это означало установку дополнительных крепежных устройств на силовой раме. Изменения потребовали дополнительного времени. Но не такого уж длительного, как Ландер поначалу опасался. До игр на Суперкубок оставалось чуть больше месяца. Часть этого месяца — последние две недели — он должен потратить на полеты над другими стадионами, где проводятся футбольные соревнования. Это оставляло ему семнадцать дней на необходимые доделки. Времени вполне достаточно, чтобы внести в его творение еще одно усовершенствование.

Он положил на верстак пластину толстого фибергласа, размером двенадцать с половиной на восемнадцать сантиметров. Пластина была укреплена металлической сеткой и согнута с двух концов, как арбузная корка. Ландер разогрел кусок взрывчатки и размял его в пласт того же размера, что и фиберглас, аккуратно наращивая толщину слоя от центра к концам.

Ландер уложил взрывчатку на выпуклую сторону пластины из фибергласа. Устройство приобрело теперь вид перегнутой посередине книги, с обложкой с одной стороны. На слой взрывчатки Майкл, тщательно расправив, уложил три слоя резины от непромокаемого чехла больничного матраса. Поверх резины лег кусок холста, усаженного винтовочными шипами калибра 4,49. Шипы были приклеены тупыми концами к холстине и сидели теснее, чем гвозди на ложе факира. Когда усаженный шипами кусок холста был туго натянут на выпуклую сторону устройства, острые кончики шипов слегка разошлись, глядя в разные стороны. Это расхождение и потребовало, чтобы устройство было изогнутым. Оно необходимо, раз шипы должны разлетаться по заранее определенным направлениям. Ландер очень тщательно рассчитал баллистические кривые. Форма шипов стабилизировала их в воздухе во время полета так же, как и стальные стрелки игольчатой шрапнели, которую использовали во Вьетнаме.

Ландер натянул еще три слоя усаженной шипами холстины поверх первого. Все вместе эти четыре слоя несли на себе девятьсот сорок четыре шипа. На расстоянии шестидесяти метров, по расчетам Ландера, они должны были поразить площадь чуть меньше трехсот квадратных метров, по одному шипу на каждые тридцать сантиметров площади. Скорость полета такого шипа равняется скорости полета пули из мощной скорострельной винтовки. Никто и ничто не останется в живых в зоне поражения. А ведь это всего-навсего крохотная испытательная модель. Настоящая бомба, та, которая повиснет под гондолой дирижабля, будет в триста семнадцать раз больше по площади и весу, и шипов в ней будет по три с половиной штуки на каждого из восьмидесяти тысяч девятисот восьмидесяти пяти зрителей, заполнивших стадион Тулейна.

Фазиль вошел в мастерскую, когда Ландер надевал на устройство внешнюю оболочку — пластину из фибергласа, той же толщины, что и стеклоткань кожуха.

Ландер ничего не сказал.

Казалось, Фазиль не обратил внимания на то, что лежало на верстаке, но он прекрасно понял, что это такое, и был потрясен. Некоторое время он оглядывал мастерскую, старательно избегая прикасаться к чему бы то ни было. Сам механик, обучавшийся и проходивший практику в Германии, а затем в Северном Вьетнаме, он не мог не восхищаться тем, как аккуратно и экономно была сконструирована огромная бомба.

— Этот материал трудно сваривать, — сказал Фазиль, коснувшись пальцами основания силовой рамы из трубок легированной стали. — Я не вижу у вас сварочного аппарата. Вы что, отдавали работу на сторону?

— Я брал аппарат в компании, где работаю. На выходные.

— Вы к тому же еще и остаточное напряжение сняли. Это уж, мистер Ландер, из чистейшего тщеславия. — Фазиль хотел, чтобы это прозвучало как шутливый комплимент мастерству Ландера. Он решил, что его долг — поладить с американцем.

— Если раму поведет и она повредит оболочку из стеклоткани, кто-нибудь может разглядеть шипы внутри кожуха, когда мы будем снимать его с грузовика, — удивительно ровным тоном ответил Ландер.

— Я-то думал, вы уже закладываете в кожух взрывчатку, ведь остался всего месяц.

— Еще не готово. Я должен сначала кое-что проверить.

— Может, я могу чем-то помочь?

— А вы знаете взрывную силу этого материала?

Фазиль огорченно покачал головой:

— Он совсем новый.

— Видели когда-нибудь, как он взрывается?

— Нет. Мне говорили, что пластиковая взрывчатка гораздо мощнее, чем С-4. Вы сами видели, что она сделала с квартирой Музи.

— Я видел дыру в стене, только и всего. Я не могу точно судить ни о чем. Самая обычная ошибка при изготовлении осколочных бомб заключается в том, что шрапнель помещают слишком близко к заряду. Шрапнель в таких случаях утрачивает целостность во время взрыва. Подумайте об этом, Фазиль. Если вы этого не знали, то вам следует это знать. Вот, почитайте полевые инструкции: вы там найдете все, что надо. А длинные слова я вам переведу. Я вовсе не хочу, чтобы эти шипы разнесло на мелкие куски во время взрыва. Мне не улыбается перспектива всего лишь набить семьдесят пять больниц оглохшими на стадионе. А я пока не знаю, какой толщины буферный слой должен находиться между шипами и взрывчаткой, чтобы шипы не разнесло в куски.

— Мы ведь можем посмотреть, какой слой в мине типа «клеймор»…

— Это не показатель. Мне придется иметь дело с большим расстоянием и значительно большим количеством взрывчатки. Мина «клеймор» — размером со школьный учебник. Эта бомба — с корабельную шлюпку.

— Как будет расположена бомба во время взрыва?

— Над пятидесятиярдовой линией, на высоте ровно тридцать метров от верхнего края стадиона, с продольной осью вдоль поля. Посмотрите. Видите — изгиб кожуха точно совпадает по форме с изгибом чаши стадиона.

— Тогда…

— Тогда, Фазиль, я должен быть совершенно уверен, что шипы разлетятся по правильной дуге, а не плотной массой в неизвестно каком направлении. Я оставил свободное пространство внутри оболочки. Могу увеличить изгиб, если надо. Выясню насчет буферного слоя и поля разброса, когда взорвем эту штуку, — закончил Ландер и погладил ладонью предмет, лежавший у него на верстаке.

— Так в нем же чуть ли не полкило взрывчатки!

— Ну да.

— Вы не сможете взорвать это устройство, не привлекая ничьего внимания.

— Смогу.

— Но ведь это… — Фазиль чуть было не сказал «безумие», но вовремя остановился. — Это необдуманный шаг.

— Вам-то, араб, чего волноваться?

— А можно мне проверить ваши расчеты? — Фазиль надеялся найти способ предотвратить неосторожный эксперимент.

— Да сколько угодно. Только не забудьте, что это не масштабная модель одной из сторон бомбы. Это устройство всего-навсего содержит две совмещенные дуги, используемые при разбросе шрапнели.

— Не забуду, мистер Ландер.

Потом Фазиль поговорил с Далией. Наедине, когда она выносила мусор.

— Поговори с ним, — сказал он ей по-арабски. — Мы же знаем, что эта штука и так сработает. Эта затея с испытаниями превышает пределы допустимого риска. Он сорвет все дело.

Далия ответила ему по-английски:

— Бомба может сработать не так, как задумано. Она должна быть без сучка без задоринки.

— Зачем добиваться такого совершенства? Кому это надо?

— Ему. И мне.

— Ради нашего Дела, для осуществления цели, поставленной перед нами, достаточно и того, на что она годится в ее теперешнем виде.

— Товарищ Фазиль, если Майкл Ландер нажмет нужную кнопку в гондоле дирижабля двенадцатого января, это станет последним свершением в его жизни. Он не увидит того, что случится потом. Я — тоже, если придется лететь вместе с ним. Мы должны знать, как это будет, понятно тебе?

— Мне понятно, что ты теперь разговариваешь, как он, а не как боец нашей организации.

— Тогда тебе просто недостает интеллекта.

— В Ливане я убил бы тебя за эти слова.

— Мы очень далеко от Ливана, товарищ Фазиль. Если кто-то из нас когда-нибудь попадет в Ливан снова, поступай, как тебе заблагорассудится.




Глава 14


Рэчел Баумэн, доктор медицины, сидела за столом в реабилитационном центре Хафуэй-Хауса[39 - Хафуэй-Хаус — учреждение для реабилитации бывших заключенных, вылечившихся наркоманов, алкоголиков и т. п.] в южном Бронксе — ждала. Этот центр, где лечили наркоманов, был для нее полон воспоминаний. Она оглядывала небольшую светлую комнату с не очень умело покрашенными стенами и случайно подобранной мебелью и думала о людях с истерзанными, отчаявшимися душами, к разуму которых она пыталась пробиться, о том, что ей приходилось здесь выслушивать, когда она работала в этом центре волонтером. Именно из-за воспоминаний, которые пробуждала в ней эта комната, Рэчел и решила встретиться с Эдди Стайлзом здесь.

Послышался негромкий стук в дверь, и вошел Стайлз — малорослый, худой и лысоватый человек и быстрым взглядом окинул комнату. Ради такого случая он побрился. Порез на щеке был заклеен кусочком бумажной салфетки. Стайлз неловко улыбался и вертел в руках кепку.

— Садись, Эдди. Ты хорошо выглядишь.

— Куда уж лучше, доктор Баумэн.

— Как дела на буксире, идут?

— По правде говоря, не очень весело. Но мне нравится, очень нравится, понимаете, — поспешно добавил он. — Вы мне здорово помогли, устроив на эту работу.

— Я не устраивала тебя на эту работу, Эдди. Я только попросила хозяина посмотреть, может, ты ему подойдешь.

— Ага, ладно. Только я ее никогда не получил бы, если б не вы. А вы-то сами как? Вы как-то по-другому выглядите, я хочу сказать, похоже, вроде вы хорошо себя чувствуете. Ох, чего это я несу, ведь это же вы — доктор! — Он смущенно засмеялся.

Рэчел заметила — он прибавил в весе. Когда она впервые, три года назад, с ним познакомилась, он только что отсидел за контрабанду сигарет из Норфолка — он вез их оттуда на сорокафутовом траулере, чтобы окупить свое пристрастие к героину, обходившееся ему в 75 долларов в день. Эдди провел в Хафуэй-Хаусе много месяцев, и Рэчел разговаривала с ним по многу часов. Это она работала с ним, когда — во время ломки — он мог только кричать.

— А чего вы захотели меня повидать-то, доктор Баумэн? Ну, я хочу сказать, я рад вас видеть и всякое такое, и если вы интересуетесь, завязал я или нет…

— Я знаю, что ты завязал, Эдди. Я хотела попросить у тебя совета.

Никогда раньше Рэчел не пыталась воспользоваться своими отношениями с пациентами, и теперь ей было неприятно, что приходится это делать. Стайлз сразу же заметил это. Природная осторожность боролась в нем с уважением и теплотой, которые он к ней испытывал.

— К тебе это никакого отношения не имеет, — сказала она. — Давай я тебе все объясню, и мы посмотрим, что ты по этому поводу думаешь.

Стайлз несколько успокоился. От него не требовали немедленного согласия что-то сделать.

— Мне во что бы то ни стало надо найти одно судно, Эдди. Совершенно определенное судно. Судно, которое грязными делишками занимается.

По его лицу невозможно было судить, о чем он думает.

— Я вам обещал, что буду таскать суда на буксире, вот и таскаю, только этим и занимаюсь, вы сами знаете.

— Это я знаю. Но у тебя полно знакомых, Эдди. А я совсем не знаю никого, кто такими делами занимается. Мне нужна твоя помощь.

— Мы с вами всегда начистоту говорили, верно?

— Да.

— Вы никогда никому не болтали, про что я вам рассказывал, когда тут, у вас в кабинете, на кушетке лежал, верно?

— Никогда.

— Ладно. Вы мне скажите, в чем вопрос и кому это надо знать.

Рэчел колебалась. Но — правду, так правду. Ничего другого ей не остается. И она все ему рассказала.

— Да федералы меня уже спрашивали про это, — сказал Стайлз, когда она закончила рассказ. — Является такой парень на борт и прямо при всех меня расспрашивает, а мне это ох как не нравится. Они и других ребят спрашивали, это я точно знаю. Знакомых моих.

— А у тебя и рот на замке?

Стайлз улыбнулся и покраснел.

— Так я же не знал ничего такого, чтоб им сказать, понимаете? Да по правде, я и не очень внимательно слушал, чего они спрашивали. И другие, я думаю, тоже не больно прислушивались. Они все еще ходят да разнюхивают, как я слышал.

Рэчел ждала, не желая его подталкивать. Тщедушный человечек оттянул пальцем воротник рубашки, потер подбородок и неторопливо положил руки на колени.

— Вам надо поговорить с парнем, который того судна хозяин? То есть не вам лично, это будет не так уж… Я хочу сказать, друзьям вашим надо?

— Правильно.

— Просто поговорить?

— Просто поговорить.

— За деньги? То есть это не мне, доктор Баумэн. Пожалуйста, ради Бога, не думайте так! Я и так вам многим обязан. Только я хочу сказать, если я кого знаю, очень мало, что бесплатно проходит. У меня-то у самого есть пара сотен, для вас — всегда пожалуйста, но это может стоить…

— О деньгах не беспокойся, — сказала Рэчел.

— Скажите мне еще раз, где береговая охрана перво-наперво это судно заметила и кто чего сделал.

Стайлз слушал, кивая головой и время от времени задавая вопросы.

— Если честно, может, я вовсе и не смогу вам помочь, доктор Баумэн, — сказал он наконец. — Но кое-что мне в голову пришло. Я похожу кругом, поразведаю.

— Только осторожно.

— Уж будьте уверены!




Глава 15


Гарри Логан объезжал на своем потрепанном пикапе загроможденную тяжелой техникой территорию компании «Юнайтед коул»: сторож обязан был делать это каждый час. Он внимательно оглядывал ряды бульдозеров и груженных землей вагонеток. Ему полагалось охранять эту территорию от воров, а еще от вредителей — участников движения за охрану природы, но никто ни разу здесь так и не появился. Тут вообще ни одной живой души не было — на многие мили вокруг. Все в порядке, он может на какое-то время отлучиться.

Он свернул на грунтовую дорогу, что шла вдоль огромного карьера, словно шрам рассекшего Пенсильванские холмы; за пикапом поднималась красная пыль. Шрам тянулся на восемь миль в длину, и шириной был в две мили. Он все удлинялся и удлинялся, по мере того как гигантские землеройные машины вгрызались в холмы. Двадцать четыре часа в сутки, шесть дней в неделю, две самых больших в мире землеройных машины, с лязгом смыкая челюсти, рвали склоны холмов, словно гиены, рвущие брюхо жертвы. Они останавливались только ради священного дня отдохновения: президент компании «Юнайтед коул» слыл человеком весьма религиозным.

Это как раз и было воскресенье, и по истерзанной, бесплодной земле ходили лишь крохотные пылевые смерчи. Именно по воскресеньям Гарри Логану удавалось немного подзаработать. Он был «мусорщик» — подбирал всяческий хлам, и работал он в обреченной округе, которую вскоре целиком поглотит карьер. Каждое воскресенье Логан покидал свой пост на стоянке тяжелой техники и ехал в брошенную жителями деревушку на холме, расположенную прямо на пути землеройных машин.

Облупившиеся дома стояли пустые, из них несло мочой: вандалам недостаточно было расколошматить все окна. Жители домов, уезжая, забрали все, что считали хоть сколько-нибудь ценным, но у них глаз не был так наметан, как у Гарри Логана, и они не знали, что еще может сгодиться на продажу. Гарри был прирожденным мусорщиком. Здесь в водопроводных трубах старого образца и в канализации можно было найти отличный свинец. От стен можно отодрать выключатели, вывинтить душевые головки в ванных, повыдергать, где возможно, медную проволоку. Он продавал все это своему зятю, работавшему на свалке. Сегодня Логан надеялся на особенно крупный улов: его тревожило, что между деревней и карьером оставалась всего одна восьмая мили лесом. Две недели — и карьер поглотит деревню.

Логан загнал пикап задом в гараж у ближайшего дома Когда он заглушил двигатель, стало очень тихо. Только ветер посвистывал среди далеко отстоящих друг от друга домов с пустыми глазницами окон. Он как раз укладывал в кузов машины пачку листов сухой штукатурки, когда услышал рокот самолета. Красная четырехместная «сесна» сделала два круга над деревней; летела она очень низко.

Глядя вниз с холма, Гарри сквозь деревья увидел, как самолет садится на грунтовую дорогу у карьера. Если бы он способен был судить о таких вещах, он восхитился бы тем, как искусно пилот произвел посадку при встречном ветре: мастерски заложил вираж, выровнялся, и вот уже крохотный самолетик плавно катится по грунтовой дороге, сдувая на сторону красную пыль.

Логан поскреб в затылке, почесал зад. Чего это им понадобилось? Может, кто из компании — с инспекцией? Ну, он сможет сказать, что проверял деревню. Самолет скрылся из вида за густой рощей. Логан стал осторожно спускаться с холма, прячась за деревьями. Когда он снова увидел самолет, в нем уже никого не было, под колеса были подставлены башмаки. Слева из-за деревьев доносились голоса, и он бесшумно двинулся в том направлении. Там стоял большой пустой амбар, а перед ним — поле — площадка гектара в полтора, для откорма скота. Логан прекрасно знал, что украсть там абсолютно нечего. Наблюдая за происходящим с самого края леса, он увидел на площадке двух мужчин и одну женщину; их ноги по щиколотку утопали в яркой зелени озимой пшеницы.

Один мужчина был высокого роста, в темных очках и лыжной куртке. Другой — более смуглый, со шрамом на лице. Мужчины размотали длинную тонкую веревку, измеряя расстояние от боковой стены амбара до середины площадки. Женщина установила землемерный теодолит, и высокий стал смотреть в глазок, а смуглый делал краской какие-то пометки на стене амбара. Потом все трое встали в кружок над планшетом и принялись обсуждать что-то, размахивая руками.

Логан вышел из-за деревьев. Смуглый увидел его первым и что-то сказал тем двоим — что именно, Логан расслышать не мог.

— Что это вы тут делаете, а, ребята?

— Привет! — сказала женщина и улыбнулась.

— У вас вообще-то удостоверения служащих компании имеются?

— А мы в этой компании не работаем, — ответил высокий.

— Это — частное владение. Вам не разрешается тут находиться. Я здесь как раз для того, чтоб никого не пускать.

— Да нам просто надо несколько снимков сделать, — объяснил высокий.

— Тут ничего такого и нет, чтоб снимки делать, — возразил Логан, с подозрением глядя на незваных гостей.

— Ну как же нет, — сказала женщина. — А я? — И она облизнула губы.

— Мы делаем снимки для обложки журнала… Можно сказать — вроде как закрытого журнала, не для всех: очень смелого, понимаете?

— Вы про книжки с голыми бабами говорите, что ли?

— Мы предпочитаем называть это изданием с обнаженной натурой, — сказал высокий. — Такие вещи не станешь делать где попало.

— Меня же арестовать могут, — смеясь, сказала женщина. Она и правда была красотка.

— Сейчас слишком холодно для таких дел, — сказал Логан.

— А мы назовем снимок «Гусиная кожа».

Тем временем смуглый, разматывая катушку с проводом, тянул его от треноги к краю леса.

— Нечего мне тут лапшу на уши вешать, я знать ничего не знаю про ваши дела и не понимаю в них ничего. В конторе никто мне никогда не говорил, что кого-то сюда можно пускать. Лучше отправляйтесь-ка туда, откуда пришли.

— А не хотите полсотни заработать и нам помочь? Всего-то и понадобится, что полчаса времени, и нас здесь не будет, — предложил высокий.

Логан на миг задумался.

— Ладно. Только раздеваться я не собираюсь.

— А вам и не придется. Кто-нибудь еще тут есть?

— Нет. Ни души — на много миль вокруг.

— Тогда мы и так прекрасно обойдемся. — Высокий протянул ему бумажку в пятьдесят долларов. — Вас что, моя рука пугает?

— Нет, нет, что вы!

— Тогда чего вы так на нее уставились?

Женщина, стоявшая рядом с высоким, неловко переступила с ноги на ногу.

— Я не нарочно, — пробормотал Логан. Он видел собственное отражение в темных стеклах очков этого человека.

— Вы двое идите, достаньте из самолета большую камеру, а мы с этим джентльменом все тут подготовим.

Смуглый и женщина скрылись в лесу.

— Как вас зовут?

— Логан.

— Отлично, мистер Логан. Будьте добры, найдите пару досок и положите на траву, прямо тут, у центра амбарной стены, чтобы наша дама могла на эти доски встать.

— Чего надо сделать?

— Положить сюда несколько досок, прямо посередине. Земля холодная, и, кроме того, нам надо, чтобы ступни были видны из травы. Некоторым нравятся женские ступни.

Пока Логан искал доски, высокий снял теодолит с треноги и укрепил на ней необычного вида изогнутый предмет. Потом повернулся к Логану и крикнул:

— Нет-нет, положите одну доску на другую. — Высокий сложил руки рамкой и, прищурившись, в нее посмотрел. — А теперь встаньте на доски, чтобы я мог убедиться, что все правильно. Так и стойте. Не двигайтесь с места. Вон они уже идут с видоискателем.

И высокий скрылся в лесу.

Логан поднял руку — почесать в затылке. На какой-то миг его мозг воспринял ослепительную вспышку, но грохота он уже не услышал. Двадцать винтовочных шипов изрешетили Гарри, а ударная волна швырнула его тело о стену амбара.

Ландер, Фазиль и Далия бежали к амбару сквозь клубы дыма.

— Фарш! — сказал Фазиль, глядя на то, что осталось от Логана.

Они перевернули тело и осмотрели спину. Очень быстро сделали снимки амбарной стены. Она прогнулась внутрь и походила на огромный дуршлаг. Ландер вошел в амбар. Сквозь сотни крохотных отверстий в стене проникал солнечный свет, и лицо Майкла словно осыпали веснушки, пока он щелкал и щелкал затвором фотокамеры, запечатлевая содеянное.

— Вполне успешно, — сказал Фазиль.

Они затащили тело Логана внутрь, облили бензином труп и сухие деревяшки вокруг и провели бензиновую дорожку длиной метров двадцать от входа в амбар. Огонь вспыхнул, рванувшись внутрь строения, и воспламенил лужицы бензина с такой силой, что все трое ощутили на своих лицах порыв горячего ветра.

Черные клубы дыма валили из амбара, когда «сесна», набрав высоту, скрылась из вида.

— Как вам удалось отыскать это место? — спросил Фазиль, наклонясь с заднего сиденья, чтобы Ландер мог расслышать его сквозь рокот мотора.

— В прошлом году я пытался найти динамит, — ответил Ландер.

— Как думаете, полиция сюда скоро нагрянет?

— Сомневаюсь. Здесь то и дело что-нибудь взрывают.




Глава 16


Эдди Стайлз сидел у окна в баре-закусочной нью-йоркского Аквариума и волновался. С того места за столиком, где он сидел, он мог видеть Рэчел Баумэн: она стояла внизу, метрах в сорока от него, у перил пингвинария. Но беспокоила его вовсе не Рэчел, а те двое, что стояли рядом с ней. Стайлзу очень не нравился их вид. Тот верзила, что слева от нее, явно из таких, с кем лучше дела не иметь, прямо Человек-Гора Дин,[40 - Человек-Гора Дин (Фрэнк Симмонс Ливитт) — один из известнейших боксеров-профессионалов в США в 1900-е годы, человек необычайно высокого роста, весивший около 130 кг.] а другой — чуть поменьше ростом, но гораздо страшнее. Все движения этого человека были легки и экономны, а его спокойствие было таким, какого Эдди привык бояться. Так двигались хищники в том мире, где Эдди когда-то жил. Крупные хищники. Оба сильно отличались от головорезов и киллеров, услугами которых пользуются акулы-ростовщики, от тех тяжеловесных крутых парней, которые только и умеют, что оружие в ход пускать.

Эдди не понравилось, как этот второй человек окидывает взглядом все возвышенные места — крышу аквариума с акулами, ограду на дюнах, отделяющих нью-йоркский Аквариум от пляжей Кони-Айленда. Неторопливый осмотр возвышенностей, и вот его взгляд уже скользит внизу, скрупулезно, словно перед наступлением пехоты, изучая местность от ближнего плана к дальнему. И как ни в чем не бывало он не переставал при этом грозить пальцем какому-то заинтересовавшемуся ими пингвину.

Эдди уже жалел, что выбрал это место для встречи. По будням толпы посетителей Аквариума редели, и он не мог чувствовать себя незаметным, неотличимым от других.

Доктор Баумэн обещала ему, что его не станут втягивать в это дело. Она никогда его не обманывала. Его новая жизнь, жизнь, которую он пытался теперь построить, основывалась на том, что он узнал о себе с помощью доктора Баумэн. Если это неправда, тогда все на свете — неправда. Он допил свой кофе и, быстро сбежав вниз по лестнице, прошел вокруг бассейна с китами. Он услышал, как кит выпускает фонтан, еще до того, как подошел к бассейну. Это была двенадцатиметровая самка-косатка, элегантная, с блестящей черной спиной и белыми отметинами. Представление только что началось. Молодой человек, стоя на помосте над водой, держал в руке рыбину, поблескивавшую в бледных лучах зимнего солнца. Поверхность воды вздулась широкой полосой, когда косатка, не всплывая, черным локомотивом рванулась через бассейн. Она пушечным ядром взлетела вверх над водой, ее огромное, длинное тело словно зависло в воздухе, пока она брала рыбину своими треугольными зубами.

Эдди услышал за спиной аплодисменты — он уже спускался по лестнице в подземную галерею с огромными окнами из толстого листового стекла. В помещении царила полутьма, было сыро; свет проникал сюда сквозь зеленовато-голубую воду китового бассейна. Эдди заглянул в окно. Косатка плавала над испещренным солнечными зайчиками дном, то и дело переворачиваясь, и жевала рыбу. Следом за Эдди по лестнице спустились три каких-то семейства и встали рядом с ним. Дети у них у всех были ужасно шумливые.

— Папочка, мне не видно!

Отец поднял сына на плечи, тот ударился головой о низкий потолок; пришлось срочно увести вопящего мальчишку прочь.

— Привет, Эдди, — сказала Рэчел.

Два ее компаньона стояли чуть позади нее, подальше от Эдди. «Правильно себя ведут, — подумал он. — Головорезы встали бы по бокам. Легавые тоже».

— Здравствуйте, доктор Баумэн. — Эдди бросил быстрый взгляд за ее плечо.

— Эдди, это Давид, а это Роберт.

— Очень приятно познакомиться. — Эдди пожал обоим руки. У верзилы под мышкой, слева, явно имеется пистолет, тут уж сомневаться не приходится. Может, и у второго тоже, только пиджак на нем сидит получше. Ну и Давид! Костяшки указательного и среднего пальцев здорово увеличены, а ребро ладони — точно рашпиль. Он, Эдди, не такой дурак, он хорошую школу прошел. Доктор Баумэн очень умная, все понимает, но есть вещи, которых она просто не может знать, решил Эдди. — Доктор Баумэн, мне бы с вами секундочку поговорить… кхм… лично, если вы не против.

В противоположном конце галереи он зашептал ей прямо в ухо. Шум, поднятый детьми, заглушал его голос.

— Док, я хочу спросить, вы правда знаете этих парней? Я понимаю, вы-то думаете, что знаете, но я хочу сказать, вы на самом деле их знаете? Доктор Баумэн, они очень крутые ребята. Вы же понимаете, бывают крутые и крутые — они ведь разные. Уж я-то в таких делах разбираюсь. А эти — самые крутые из крутых, не просто бандиты или гангстеры какие, если вы понимаете, что я хочу сказать. И на легавых они не похожи. Я просто не могу видеть вас в такой компании. Если, конечно, эти парни вам не родственники или вроде того, так что тут уж ничего не поделаешь.

Рэчел положила ладонь на его руку пониже локтя.

— Спасибо, Эдди. Я понимаю, что ты имеешь в виду. Но я знаю этих двоих уже много лет. Они мои друзья.

В бассейне вместе с косаткой жил дельфин — чтобы ей было не так скучно. Пока с косаткой работал дрессировщик, дельфин был занят тем, что прятал куски рыбы в трубу водоотвода. Косатка проплыла мимо подводного окна — ей потребовалось на это целых десять секунд; ее небольшой глаз следил за людьми, беседовавшими по ту сторону стекла.

— Тот парень, про которого я слышал, Джерри Сэпп его зовут, пару лет назад делал дела на Кубе, — говорил Стайлз Кабакову. — На Кубе! Ему удавалось пройти так, что радар пограничников его засечь не мог. Шел близко к Пуэрта-Кабанас с несколькими кубинцами из Майами. — Стайлз перевел взгляд с Кабакова на Рэчел, потом снова на Кабакова. — Понимаете, у них какие-то дела были на берегу, так что они добрались до берега по прибою на надувных плотах или лодках вроде «эйвонов» или «зодиаков» и вернулись с каким-то ящиком. Я понятия не имею, чего они там привезли, в этом ящике, но только парень этот не вернулся во Флориду. Он ввязался в гонки с кубинским патрульным катером у Байа-Хонда, удрал и пошел прямо на Юкатан. У него большой мягкий бак с горючим на передней палубе припасен был.

Кабаков слушал, постукивая пальцами по перилам. Косатка теперь успокоилась и лежала на воде. Ее огромный хвост изогнулся вниз, хвостовые плавники опустились под воду метра на три с лишним.

— Эта малышня меня с ума сведет, — сказал Эдди. — Пошли отсюда куда-нибудь.

Они остановились в темном коридоре акульего аквариума, наблюдая, как за стеклом движутся бесконечными кругами длинные серые тени, а между ними мелькают маленькие, ярко окрашенные рыбки.

— Ну, в общем, я всегда удивлялся, как этому парню удавалось пройти до самой Кубы. С той заварухи в заливе Свиней они такой радар установили — вы не поверите. Вы говорили, тот ваш парень удрал от радара береговой охраны. То же самое и у Сэппа получилось. Так что я поспрашивал про него немножко, про этого Сэппа, понимаете? Недели две назад его видели в баре «У Суини», в Асбери-Парке. Да только с тех пор его никто больше не встречал. У него катер тридцативосьмифутовый, для спортивной рыбной ловли, фирмы «Шин Лу», их в Гонконге делают. Я хочу сказать — по-настоящему делают. Этот катер целиком из дерева сделан.

— А где он свой катер держит? — спросил Кабаков.

— Не знаю. Да вроде и никто не знает. То есть нельзя ведь слишком уж с вопросами нажимать, вы же понимаете. Но послушайте, бармен в «У Суини» берет для этого парня сообщения, думаю, он мог бы с ним связаться. Если по делу.

— А какое дело его может заинтересовать?

— Ну, это зависит… Он должен понимать, что погорел. Если он сам занимался тем делом, которое вас интересует, то уж точно понимает, что погорел. А если это аренда была, если он кому катер сдал, тогда он должен был все время слушать, чего береговая охрана на своей частоте передает. А вы сами не так бы поступили?

— А вы куда бы сбежали на его месте?

— Я последил бы за катером денек, после того как его вернули, чтоб выяснить, выследили его или нет. Потом, если бы нашел место, где работать, я б его перекрасил, законный номер на место вернул и вид ему поменял бы — ну, вышку для ловли тунца поставил бы или еще что. Потом присоединился бы к «Золотым Скакунам», идущим на юг, во Флориду, вдоль Атлантического побережья, прямо включился бы в их компанию… Это целая группа яхт, они ходят в прибрежных водах, — объяснил Эдди. — Богатые любят в стаи собираться.

— Назовите-ка мне какое-нибудь высокодоходное дело, которое заставило бы его всплыть на поверхность. Подальше отсюда. И чтобы для этого дела катер понадобился.

— Наркотики, — сказал Эдди, бросив виноватый взгляд в сторону Рэчел. — Героин. Из Мексики, например, в Корпус-Кристи или Аранзас, пройти вдоль техасского побережья. Он может клюнуть на такое. Только понадобится залог большой. И подход должен быть осторожный. Спугнуть его очень легко.

— Подумайте, как с ним связаться, Эдди. И спасибо вам, — сказал Кабаков.

— Да я это для доктора сделал. — Акулы бесшумно двигались в подсвеченном бассейне. — Слушайте, я смываюсь. Не хочу больше на этих тварей смотреть.

— Мы с тобой встретимся в городе, Давид, — сказала Рэчел.

Она посмотрела на Кабакова, и он с удивлением заметил в ее взгляде что-то похожее на неприязнь. Вместе с Эдди Рэчел направилась к выходу. Оба шли понурив головы и о чем-то разговаривали. Рэчел обнимала тщедушного парня за плечи.




Кабаков предпочел бы не вводить Корли в курс дела. Пока что агент ФБР ничего не знал про Джерри Сэппа и его катер. Кабакову хотелось продолжать это расследование самостоятельно. Ему нужно было поговорить с Сэппом до того, как тот попадет под защиту прав, гарантированных ему конституцией.

Кабаков был способен пойти на нарушение прав человека, на оскорбление его чести и достоинства, если такие действия позволяли быстро добиться желаемых результатов. Сам факт совершения подобных действий его не беспокоил, однако, когда он сознавал, какие семена взращивает в его душе успех, приносимый этой тактикой, ему становилось не по себе.

Он чувствовал, что в нем развивается презрительное отношение к системе гарантий, защищающих граждан страны от следователей, готовых на все ради достижения цели. Он не пытался рационально оправдать свои действия расхожими клише вроде «высшего блага», так как не был человеком, склонным к рефлексии. И хотя он верил, что применяемые им меры необходимы — знал, что они эффективны, — он опасался, что в процессе их применения у человека развивается уродливая и опасная психология. И он знал, что за лицо у такой психологии. Лицо Гитлера.

Кабаков сознавал: то, что он делает, оставляет рубцы в его душе точно так же, как и на его теле. Ему хотелось верить, что все возрастающее раздражение, какое вызывали в нем ограничения, налагаемые законом, было исключительно результатом его многолетнего опыта, что, сталкиваясь с этими препонами, он чувствует, как нарастает в нем гнев, точно так же как зимой по утрам чувствует, как ноют его старые раны.

Но это была не вся правда. Зернышки такого мировосприятия крылись в его характере. Он впервые обнаружил это много лет назад, близ Тивериадского озера, в Галилее.

Он ехал проверять израильские позиции на границе с Сирией и остановил свой джип у колодца на склоне горы. Ветряк старого американского образца качал из скалы холодную как лед воду. Лопасти ветряка медленно вращались, через равные промежутки времени издавая монотонный скрип — унылый звук, нарушавший тишину солнечного дня. Кабаков, опершись спиной о машину, ощущая прохладные капли воды на лице, смотрел, как на горном склоне над ним пасутся овцы — целое стадо. Его охватило чувство одиночества, заставив осознать собственную малость перед этим огромным вздыбленным миром. И тут он увидел орла, парящего высоко в восходящем потоке теплого воздуха, перья на концах его крыльев походили на растопыренные человеческие пальцы; он плавно скользил то в одну, то в другую сторону над горным склоном, и его тень металась по скалам. Орел не охотился на овец — стояла зима, ягнят в стаде не было, но он кружил над овцами, они видели его и блеяли от страха. У Кабакова, наблюдавшего за птицей, закружилась голова, на миг он утратил ориентацию — линию горизонта скрывал горный склон. Он обнаружил, что судорожно хватается за джип, чтобы не упасть.

И тогда он понял, что орел ему гораздо больше по душе, чем овцы, и что так будет всегда. И из-за этого, из-за того, что в нем живет это чувство, он никогда не станет безгрешным пред лицом Господа.

Он был рад, что никогда не будет обладать реальной властью.




Сейчас, в комнате многоквартирного дома на Манхэттене, Кабаков раздумывал над тем, как же закинуть удочку, чтобы Джерри Сэпп схватил наживку. Если вести это дело самостоятельно, тогда контакт с Сэппом придется устанавливать Эдди Стайлзу. Стайлз — единственный из тех, кого знал Кабаков, имел связи в криминальных кругах нью-йоркского припортового района. Без Эдди Кабаков вынужден будет использовать помощь Корли. А Стайлз непременно сделает это для Рэчел.

За завтраком Рэчел сказала: «Нет!»

— Он сделает это, если ты его попросишь. А мы могли бы на это время его прикрыть.

— Он не станет этого делать, так что оставим этот разговор.

Трудно было поверить, что всего двадцать минут назад она, такая теплая и по-утреннему розовая, была с ним и ее распустившиеся волосы нежно касались его лица и груди.

— Я понимаю, что тебе не нравится его использовать, но, черт возьми…

— Мне не нравится, что я его использую. Мне не нравится, что ты используешь меня. Я и тебя использую, только по-другому — как именно, мне еще самой не совсем ясно. Но это нормально, что мы используем друг друга, потому что нас с тобой объединяет многое помимо этого. И это хорошо. Но больше не будем трогать Эдди.

«Она просто восхитительна», — думал Кабаков, видя, как из-под кружев воротничка по шее Рэчел поднимается румянец.

— Я не могу этого сделать. И не хочу, — сказала она. — Налить тебе апельсинового сока?

— Пожалуйста.

Очень неохотно Кабаков отправился к Корли. Передал ему информацию о Джерри Сэппе. Но не сообщил об источнике информации.

Корли работал над наживкой целых два дня вместе с сотрудниками отдела по борьбе с наркотиками. Он провел целый час, разговаривая по телефону с Мехико. Потом встретился с Кабаковым в манхэттенском отделении ФБР.

— Что-нибудь про грека выяснили?

— Пока нет. Мошевский все еще ведет расспросы в барах. Давайте про Сэппа.

— В конторе нет досье на Сэппа, — сказал Корли. — Кем бы он ни был, под этим именем он чистенький. В списках береговой охраны его тоже нет. В их регистрационных файлах нет ссылок на типы судов, не указаны детали, которые нас интересуют. Образцы краски, собранные с борта сухогруза, годятся для прямого сравнения, но выявить ее происхождение — это совсем другое дело. Это не корабельная краска. Там, поверх толстого изолирующего слоя, коммерческий сорт полуглянцевой краски, а ее можно приобрести где угодно.

— Расскажите о наркотиках.

— Как раз собирался. Вот пакет. Вы, случайно, не читали о процессе Крапфа и Мендосы в Чигуагуа? Ну, подробности мне тоже не были известны. С 1970-го по 1973-й включительно они ввезли в нашу страну 115 фунтов героина. Он шел в Бостон. Очень хитрым способом. Чтобы переправить каждую партию, они находили предлог и нанимали гражданина США для поездки в Мексику. Иногда это был мужчина, иногда — женщина, но всегда — человек одинокий, не имеющий близких родственников. Нанятый ими человек отправлялся в Мексику по туристической визе и через несколько дней, к несчастью, умирал. Тело отправляли на родину, набив живот героином. Здесь у них имелся свой салон ритуальных услуг. Между прочим, у вас волосы отросли. Вам идет.

— Да ладно, продолжайте.

— Из этого дела мы извлекли двойную пользу. Во-первых, перекупщик в Бостоне по-прежнему пользуется доверием в преступном мире. Он с нами сотрудничает, потому что не хочет в тюрягу сесть лет на сорок. А во-вторых, мексиканская полиция тоже оставила одного парня на свободе в Косумеле. И лучше не спрашивать, от чего он хочет отвертеться.

— Так что если наш человек запустит по своим каналам информацию о том, что ищет надежного парня с лодкой, чтобы переправить товар из Косумеля в Техас, это будет выглядеть логично, потому что старый способ больше не работает, — сказал Кабаков. — И если Сэпп позвонит нашему человеку, тот может назвать кое-кого в Мексике и в Бостоне.

— Ага. Только этот Сэпп все проверит, прежде чем объявится сам. Даже для того, чтобы эту информацию ему сообщить, возможно, придется задействовать парочку наших «кротов». Вот что меня беспокоит: если мы на него выйдем, у нас ведь ничего на него нет. Можно было бы вменить ему «преступный сговор и использование судна в преступных целях», но это бред собачий и потребует чертову уйму времени. Нам нечем его припугнуть.

Зато у нас есть, подумал Кабаков, но промолчал.




В середине дня Корли запросил в окружном суде Ньюарка разрешение на прослушивание двух телефонов в гриль-баре «У Суини» в Асбери-Парке. В четыре запрос отклонили. У Корли нет никаких доказательств, что в баре «У Суини» совершаются правонарушения, и он основывается на анонимных утверждениях, не имеющих под собой почвы, объяснил судья. Еще судья сказал, что сожалеет.

На следующее утро, в десять часов, синий фургон въехал на стоянку у супермаркета, по соседству с баром «У Суини». За рулем сидела пожилая дама. Стоянка была заполнена машинами, и она медленно вела фургон все дальше, явно пытаясь отыскать место, чтобы припарковаться. В машине у телефонного столба, метрах в десяти от задней стены бара, дремал мужчина.

— Господи, да он спит! — произнесла дама, вроде бы обращаясь к собственной груди.

Спящий проснулся от сердитого покрякивания рации, лежавшей рядом с ним. С виноватым видом он освободил место парковки, куда тотчас же задом въехал фургон. Несколько покупателей катили полные тележки по проходу между рядами машин. Человек, освободивший место, вышел из машины.

— Дама, мне кажется, у вас шина спустила.

— Ох, неужели?

Человек прошел к заднему колесу — оно оказалось совсем близко от телефонного столба. Два тонких коричневых провода, почти незаметных на коричневом столбе, тянулись от телефонной линии к земле и оканчивались штепсельной вилкой. Человек воткнул ее в розетку, укрепленную под крылом фургона.

— Да нет, просто шина у вас плохо накачана. На ней еще можно поездить. — И он уехал.

На заднем сиденье фургона Кабаков, откинувшись на спинку и заложив руки за голову, курил сигару. Он был в наушниках.

— Не надо в них все время сидеть, — сказал молодой человек с залысинами, возившийся у миниатюрного коммутатора. — Я говорю, не надо вам все время в наушниках сидеть! Если у них телефон зазвонит или если трубку на том конце снимут, эта лампочка зажжется и вы услышите зуммер. Кофе хотите? Держите. — Он наклонился к перегородке, отделяющей кабину водителя. — Эй, мам! Кофе хочешь?

— Нет, — послышался голос с переднего сиденья. — И не трогай булочки с луком. Ты же знаешь — от них у тебя газы.

Мать Берни Байнера передвинулась с водительского места на пассажирское и теперь вязала широкий шерстяной шарф. Она была матерью одного из лучших специалистов по аппаратуре для прослушивания телефонов, работавшего по частным контрактам, и в ее обязанности входило водить машину, выглядеть как ни в чем не бывало и следить, чтобы их не застукала полиция.

— Она дерет с меня одиннадцать сорок в час да еще указывает, что мне есть, а чего не есть! — сказал Байнер Кабакову.

Зажужжал зуммер. Ловкие пальцы Берни включили магнитофон. Оба надели наушники. Им было слышно, как в баре звонит телефон.

— Здравствуйте. Бар «У Суини».

— Фредди? — Женский голос. — Слушай, лапочка, я сегодня не смогу выйти на работу.

— Черт, Франсес, что такое, в самом деле? Уже второй раз за две недели!

— Фредди, ну извини. У меня живот болит, прям не знаю как!

— Каждую неделю живот болит? Тебе бы к бабскому доктору сходить, детка. А может, Арлен тебя заменит?

— Я к ней домой звонила. Ее нету.

— Тогда пошли сюда кого-нибудь на замену. Я не собираюсь и столики обслуживать, и за стойкой стоять.

— Я попробую, Фредди.

Они услышали, как бармен положил трубку. Услышали и смех женщины, прежде чем она успела повесить свою.

Кабаков выпустил изо рта колечко дыма и приказал себе сохранять терпение. Человек Корли полчаса назад, когда бар только открылся, оставил срочное сообщение для Сэппа и дал бармену пятьдесят долларов, чтобы тот передал сообщение как можно скорее. Сообщение было самое простое — о том, что наклевывается хороший бизнес, и Сэппа просят позвонить по манхэттенскому телефону, чтобы это дело обсудить или получить имена поручителей. Номер телефона следовало сообщить Сэппу лично. Если Сэпп позвонит, Корли попытается заманить его на встречу с ним. Это не устраивало Кабакова. Поэтому он и нанял Берни Байнера, который еще до этого заключил с израильтянами недельный контракт — проверял, не прослушиваются ли их телефоны. С Корли Кабаков по этому поводу не консультировался.

Лампочка на пульте у Байнера загорелась: в баре подняли трубку второго телефона. В наушники им было слышно, как набирают десятизначный номер. Затем послышались длинные гудки. На звонок никто не ответил.

Берни Байнер отмотал назад пленку с записью набора номера, затем прокрутил ее снова, более медленно, считая щелчки.

— Три-ноль-пять — междугородный код. Это Флорида. А вот номер телефона: восемь-четыре-четыре-шесть-ноль-шесть-девять. Секундочку. — Он просмотрел толстую таблицу с начальными цифрами телефонных номеров. — Это где-то в районе Уэст-Палм-Бич.

Прошло целых полчаса, прежде чем коммутатор в фургоне просигналил, что из бара сделан новый звонок. Снова десять цифр.

— Бар «Гламариф».

— Я звоню мистеру Сэппу. Он сказал, я могу в случае необходимости оставить ему сообщение по этому телефону.

— А кто говорит?

— Фредди Ходжес из бара «У Суини». Мистер Сэпп знает.

— Хорошо. Что передать?

— Мне надо, чтобы он мне позвонил.

— Не знаю, смогу ли я ему дозвониться. Вы сказали — Фредди Ходжес?

— Ага. Он знает мой номер. Скажите ему, это важно. Тут для него бизнес наклевывается.

— Гм, послушайте, он может заглянуть к нам, часов в пять-шесть. Иногда он сюда заходит. Если увижу его, передам обязательно.

— Скажите ему, это важно. Скажите, Фредди Ходжес звонил.

— Да ладно, ладно. Я ему скажу.

Щелчок.

Берни Байнер позвонил в справочную Уэст-Палм-Бич, и ему подтвердили, что это действительно номер телефона в баре «Гламариф».

Пепел на кабаковской сигаре достигал уже чуть ли не пяти сантиметров в длину. Кабаков был радостно возбужден. Он ожидал, что Сэпп использует подставу, человека, который не знает его в лицо, но которому он звонит под кодовым именем, чтобы получать сообщения. А это оказался просто бар, где такие сообщения принимают, и он туда заходит сам. Так что нет необходимости прибегать к хитроумным уловкам, чтобы устроить встречу с Сэппом. Он просто отыщет его в баре.

— Берни, мне надо, чтобы прослушка работала, пока Сэпп не позвонит в бар «У Суини». Когда это произойдет, сообщите мне в ту же секунду, как только убедитесь, что это он.

— А где вы будете?

— Во Флориде. Сообщу вам номер телефона сразу, как доберусь. — Кабаков взглянул на часы. Он намеревался быть там в пять вечера. У него оставалось шесть часов.




Бар «Гламариф» — это здание из шлакобетонных блоков на песчаном участке земли в Уэст-Палм-Бич. У него, как и у многих питейных заведений на юге, построенных после того, как в стране вошли в моду кондиционеры, нет окон. Поначалу здесь была дешевая пивнушка с музыкальным автоматом и бильярдом, и называлась она «Шангала». Кондиционер здесь шумел вовсю, а в мужском туалете вместо кондиционера просто стояла глыба льда. Теперь это заведение было рассчитано на более богатых (и менее нравственных) любителей удовольствий. Его кабинки с занавесями под кожу и приглушенный свет у стойки бара влекли к себе людей из двух разных общественных кругов — плейбоев, живущих на зарплату, и богатых владельцев яхт, обожающих развлекаться в дешевых кабаках. «Гламариф» — в девичестве «Шангала» — был вполне подходящим местом для тех, кто хотел познакомиться с молодыми женщинами, у которых были проблемы с замужеством. Это было отличное место и для богатых женщин постарше: здесь можно было завести себе партнера-телохранителя — крепкого парня, который никогда еще не занимался этим делом на шелковых простынях.

Кабаков сидел у конца барной стойки и пил пиво. В аэропорту они с Мошевским взяли напрокат машину, и их поспешный объезд четырех ближайших пристаней для яхт и катеров сильно обескуражил обоих. В Уэст-Палм-Бич существовал целый город малых судов, многие из них были предназначены для спортивного рыболовства. Придется сначала найти этого человека, потом уже — его катер.

Он прождал уже целый час, когда в бар вошел коренастый, крепкий мужчина лет тридцати пяти. Кабаков заказал еще пива и попросил сдачу. Пока он ждал, он внимательно разглядывал отражение пришедшего в зеркальной панели автомата с сигаретами. Человек был среднего роста, с густым загаром; тенниска туго обтягивала мускулистый торс. Бармен поставил перед ним стакан с выпивкой и положил рядом со стаканом записку.

Коренастый осушил стакан несколькими большими глотками и пошел к телефонной будке в углу бара. Кабаков чертил узоры на бумажной салфетке. Ему было видно, как шевелятся губы человека в телефонной будке.

Телефон в баре зазвонил. Бармен поднял трубку после второго звонка. Закрыв микрофон трубки ладонью, он громко спросил:

— Есть здесь Шерли Татум? Нет? — Он оглядел помещение. — Извините, ее здесь нет, — ответил он в микрофон и повесил трубку.

Это звонил Мошевский из таксофона рядом с баром, чтобы передать сигнал от Берни Байнера из Асбери-Парка. Человек в телефонной будке, за которым сейчас наблюдал Кабаков, разговаривал с баром «У Суини», и Берни его разговор прослушивал. Человек этот был Джерри Сэпп.




В будке таксофона у дороги за полчаса до наступления темноты Кабаков рассортировал полученные в баре монеты и набрал номер телефона Рэчел.

— Алло?

— Рэчел, не жди меня к обеду. Я во Флориде.

— Ты нашел катер?

— Да. Я сначала нашел Сэппа, а потом следил за ним до самого катера. Но я катер еще не осматривал. И с Сэппом еще не говорил. Послушай, я хочу, чтобы завтра ты позвонила Корли. Скажи ему — Сэпп и катер находятся у пристани для яхт, рядом с Уэст-Палм-Бич. Она называется «Чистые ручьи». Катер теперь стал зеленым. Номер FL 4040 AL. Позвони ему около десяти утра. Не раньше.

— Значит, ты собираешься сегодня ночью попасть на катер, а утром, если еще будешь жив, позвонишь мне и скажешь, что передумал и Корли ничего сообщать не надо, так?

— Так.

Молчание затянулось, и нарушить его пришлось Кабакову.

— Это частная марина.[41 - Марина — пристань для яхт.] Очень закрытая — только для избранных. Здесь когда-то держал свой катер Счастливчик Лючиано. И другие воротилы преступного мира. Это мне рассказал продавец в магазине, где наживкой торгуют. Пришлось купить целое ведро креветок, чтобы это узнать.

— Почему бы тебе не явиться туда с Корли и ордером на обыск?

— А туда евреев не пускают.

— Ты ведь возьмешь с собой Мошевского, да?

— А как же! Он будет рядом.

— Давид?

— Да?

— Я люблю тебя… Совсем чуть-чуть.

— Спасибо, Рэчел.

Он повесил трубку.

Он не сказал ей, что пристань расположена на отшибе, что по берегу она огорожена прочной четырехметровой стеной, которая освещается прожекторами. Не сказал и о том, что два здоровенных парня с короткоствольными дробовиками охраняют ворота и патрулируют причалы.

Кабаков проехал полмили по извилистой дороге, идущей сквозь заросли кустарника. За машиной на прицепе тряслась взятая напрокат небольшая лодка с подвесным мотором. Он завел машину в густые заросли и взобрался на небольшой холмик, где с двумя полевыми биноклями расположился Мошевский.

— Он все еще на борту, — сказал Мошевский. — Этот чертов песок полон блох.

Кабаков взял бинокль и принялся осматривать три длинных пирса, вдававшихся в озеро Уорт. Охранник находился на самом дальнем. Он неторопливо прохаживался по пирсу, сдвинув шляпу на самый затылок. У этой пристани был какой-то зловещий вид, от нее будто несло грязными деньгами. Кабаков мог представить себе, что тут было бы, если бы стражам у ворот предъявили ордер на обыск. Тотчас был бы дан сигнал тревоги, и любой незаконный груз с любого из этих судов был бы немедленно выброшен за борт. А у Сэппа на катере должен быть какой-то ключ к тайне. Или — у Сэппа в голове. Что-то такое, что выведет Кабакова на арабов.

— Он выходит, — произнес Мошевский.

Кабаков навел бинокль на зеленый катер для спортивной рыбной ловли, пришвартованный кормой к центральному пирсу в длинном ряду других судов. Сэпп выбрался наверх из люка передней палубы и запер люк за собой. Он переоделся к обеду. Пройдя на нос, он спустился в небольшую шлюпку, отплыл довольно далеко от катера к свободному слипу[42 - Слип — наклонная плоскость для подъема небольших судов на берег.] и поднялся на пирс.

— Чего это он не прошел по палубе к корме? Он мог бы сразу на пирс выйти, — пробурчал Мошевский, опустив бинокль и потирая глаза.

— Да оттого, что этот чертов катер на охрану поставлен, — устало ответил Кабаков. — Давай нашу лодку достанем.

Кабаков медленно плыл в темноте под пирсом, нащупывая руками сваи. Паутина, свисавшая с досок настила, щекотала ему лицо, и, судя по запаху, где-то рядом болталась дохлая рыба. Он остановился, ухватившись за невидимую во тьме сваю и сжав ногами жесткий стебель водоросли, обвивающей сваю под водой. Немного света падало вниз по краям длинного пирса, и Кабаков мог разглядеть темные прямоугольные очертания моторных яхт, пришвартованных к пирсу кормой.

Он отсчитал семь судов с правой стороны. Надо было миновать еще шесть. В полуметре над ним нижняя сторона пирса щетинилась острыми кончиками гвоздей, которыми были прибиты доски настила. Его черепушке плохо придется, если не успеть до прилива. По шее пополз паук, и Кабаков погрузился с головой в воду, чтобы его утопить. Вода отдавала дизельным топливом.

Кабаков услышал женский смех и позвякивание кубиков льда в стакане. Передвинув рюкзак на спине поудобнее, он поплыл дальше. Ну вот, это должен быть катер Сэппа. Он протиснулся сквозь путаницу ржавых якорных цепей и остановился прямо под краем пирса. Над ним черным силуэтом поднималась корма катера. Здесь было не так душно, можно было свободно дышать. Кабаков сделал несколько глубоких вдохов и взглянул на светящийся циферблат своих часов. Прошло пятнадцать минут с того момента, как Мошевский подвел их лодку к морской стороне марины, и Кабаков бесшумно скользнул за борт. Он очень надеялся, что Сэпп задержится за десертом.

Сэпп установил на катере какую-то систему сигнализации. Это мог быть настил в открытом кокпите на корме, реагирующий на давление, а то и что-нибудь позамысловатее. Кабаков плыл вдоль кормы, пока не нашел подведенный к судну кабель, снабжавший катер электроэнергией с берега, напряжение — 110 вольт. Он выдернул кабель из гнезда в корме. Если сигнализация питается электричеством с берега, то теперь она не сработает. Он услышал звук приближающихся шагов и снова скользнул под пирс. Тяжелые шаги прошли прямо у него над головой, на лицо струйкой посыпался песок.

Нет, решил Кабаков. Если бы это он устанавливал сигнализацию, она питалась бы не от берегового электричества. Он не полезет на катер с кормы. Он войдет так, как уходил Сэпп.

Он проплыл вдоль киля в тень покачивающегося носа. Два швартова, провисшие в ожидании прилива, шли от носа к сваям по обе стороны слипа. Кабаков подтянулся и полез по швартову наверх, перебирая руками, пока не ухватился за носовую леерную стойку. Ему было видно, что делается в каюте соседней яхты. Там на кушетке, к нему спиной, сидели мужчина и женщина. Обнимались. Были видны их головы. Потом голова женщины скрылась из вида. Кабаков взобрался на переднюю палубу и лег у лобового стекла так, чтобы рубка загораживала его от пирса. Стекло было наглухо задраено. А вот и люк.

С помощью отвертки Кабаков вынул из крышки люка пластину толстого прозрачного пластика, служившую иллюминатором. В образовавшееся отверстие как раз проходила рука. Засунув ее внутрь, он отпер замок и стал ощупывать края люка, пока не обнаружил контакты датчиков сигнализации. Мысленно он старался представить себе, как идут провода, а тем временем его пальцы прощупывали эти провода под мягкой обивкой внутренней стороны крышки. Переключатель находился на комингсе,[43 - Комингс — вертикальные стальные листы или деревянные планки высотой до 60 см над палубой, ограждающие люки, шахты и т. п.] и выключенным его держал магнит на крышке люка. Значит, надо отсоединить магнит от крышки и подержать его точно над переключателем. Только бы не уронить! Теперь осторожно откроем люк. Только не зазвони, не зазвони… не зазвони!

Он спрыгнул во тьму передней каюты и закрыл люк, вернув иллюминатор и магнит на место.

Кабаков был доволен. Боль от поражения, которое он потерпел в доме Музи, несколько утихла. При свете карманного фонарика он отыскал блок управления сигнализацией и отключил батареи. Сэпп установил на катере тщательно продуманную систему охраны. Таймер позволял ему уходить с катера, не выключая сигнализацию, а управляемый магнитом переключатель на обшивке катера — спокойно взойти обратно на борт.

Теперь Кабаков мог свободно передвигаться по судну. Быстрый осмотр передней каюты не выявил ничего необычного, кроме целой унции высококачественного кристаллического кокаина и специальной ложки, чтобы его нюхать.

Он выключил фонарик и открыл люк, ведущий в салон. Свет фонарей, освещавших пирс, проникал сюда сквозь иллюминаторы, так что здесь было не так темно. Неожиданно в руке Кабакова оказался «парабеллум» со взведенным курком — до выстрела оставалась малая доля секунды.

Что-то в каюте двигалось. Вот движение повторилось снова — едва заметное, но настойчивое, вот опять… Что-то темное мелькало у самого иллюминатора. Кабаков лег на пол у сходного трапа, чтобы получше рассмотреть движущийся силуэт против идущего из иллюминатора света. И улыбнулся. Это был маленький сюрприз, приготовленный Сэппом для непрошеного гостя, явившегося на катер с пристани: очень дорогой электронный сканер новейшей модели. Он бдительным оком оглядывал кокпит, готовясь в любую минуту включить сигнализацию. Кабаков подошел к нему сзади и выключил.

Он обыскивал катер целый час. В потайном отделении у штурвала он обнаружил бельгийскую автоматическую винтовку и револьвер. Но здесь не было ничего, что доказывало бы, что сам Сэпп или суденышко Сэппа замешаны в перевозке пластиковой взрывчатки.

И только в отделении для морских карт он нашел то, что искал. Глухой удар о нос катера прервал его поиски. Шлюпка! Сэпп возвращается. Кабаков проскользнул в переднюю каюту и протиснулся в самую узкую часть носового отсека.

Наверху открылась крышка люка. Появились ноги. Сэпп не успел спуститься — голова его оставалась еще снаружи, когда Кабаков нанес ему удар каблуком в солнечное сплетение.

Когда Сэпп пришел в себя, он обнаружил, что лежит на одной из двух коек, связанный по рукам и ногам, а рот у него заткнут носком. Фонарь, подвешенный к потолку, бросал вниз желтый свет, от него шел сильный запах керосина. Кабаков сидел на койке напротив, курил сигару и чистил ногти штычком, которым Сэпп колол лед для напитков.

— Добрый вечер, мистер Сэпп. Как ваша голова — прояснилась? Или, может, мне вас водичкой облить? Все нормально? Двенадцатого ноября вы забрали груз пластиковой взрывчатки с сухогруза неподалеку от побережья Нью-Джерси. Мне нужно знать, кто был с вами и где теперь эта взрывчатка. Никакого другого интереса к вам лично я не испытываю.

Если вы все мне расскажете, ничего дурного с вами не случится. Если нет — я вас так отделаю, что будете мечтать о смерти. Останетесь слепым и немым калекой. Как думаете — стоит мне сейчас причинить вам боль, чтобы убедить вас, что я говорю серьезно? Полагаю — не стоит. Сейчас я вытащу носок у вас изо рта. Если вы закричите, уверяю вас, я сразу же дам вам повод закричать еще громче. Вы меня поняли?

Сэпп кивнул. Потом стал отплевываться.

— Кто вы такой, черт бы вас побрал?!

— Это вас не касается. Расскажите про взрывчатку.

— Я про это ничего не знаю. У вас на меня компромата нет.

— Не надо рассуждать, как законники, мистер Сэпп. От меня вас никакой закон не защитит. Кстати говоря, люди, на которых вы работали, не связаны с уголовниками. В этом смысле вам незачем их покрывать.

Сэпп ничего не ответил.

— Вас разыскивает ФБР по обвинению в контрабанде. Очень скоро к списку добавится и обвинение в массовом убийстве. Там было много взрывчатки, Сэпп. Она убьет множество людей, если вы не скажете мне, где она. Смотрите на меня, когда я с вами разговариваю!

— Поцелуй меня в задницу!

Кабаков встал с койки и снова затолкал носок в рот Сэппу. Схватил Сэппа за волосы и прижал его голову затылком к деревянной переборке. Острие штычка слегка прижалось к уголку выпучившегося от страха глаза Сэппа. Из груди Кабакова вырвался рык, когда, убрав штычок от глаза, он с размаху вонзил его Сэппу в ухо, пригвоздив мочку к перегородке. Лицо Сэппа стало белым как мел, и каюту заполнил отвратительный запах.

— Вам в самом деле следует смотреть на меня, когда я говорю с вами, — сказал Кабаков. — Вы готовы сотрудничать? Моргните, если да. Умрите, если нет.

Сэпп моргнул, и Кабаков вытащил носок.

— Я не был там. Я не знал про взрывчатку.

Кабаков верил, что это скорее всего правда. Сэпп был ниже ростом, чем тот человек, которого описал помощник капитана «Летиции».

— Но ваш катер там был, — сказал он.

— Да. Но я не знаю, кто на нем ходил. Нет! Не надо! Честное слово, я не знаю. Послушайте, мое дело — ничего не знать, бизнес у меня такой. Я и не хотел знать.

— Как с вами связались?

— Какой-то человек позвонил мне в конце октября, на последней неделе. Он хотел, чтобы я подготовил катер. Чтоб он был готов к отплытию в любой момент в течение недели начиная с восьмого ноября. Он не назвался, а я и спрашивать не стал. — Сэпп поморщился от боли. — Ему надо было узнать несколько вещей про катер. Не очень много. Спросил, сколько движки прошли и есть ли какая новая электроника на борту.

— Новая электроника?

— Ага. Я сказал ему, «Лоран»[44 - «Лоран» — система дальней радионавигации.] у меня не работает… Ради Бога, вытащите эту штуку из моего уха!

— Ладно. Проткну другое, если поймаю на вранье. Этот человек, который звонил, он что, уже знал ваш катер?

— Уф-ф! — Сэпп помотал головой и скосил глаза, словно пытался разглядеть свое ухо. — Думаю, он знал мой катер, по разговору похоже было, что знал. Чтобы катер снять, ему один задаток в тысячу баксов обошелся. Я деньги через два дня по почте получил, в баре «У Суини», в Асбери-Парке.

— Конверт сохранился?

— Нет. Обыкновенный простой конверт. Нью-йоркская марка.

— Он еще раз звонил?

— Ага. Уже в ноябре. Числа десятого. Катер ему нужен был на двенадцатое, во вторник. Деньги были доставлены к Суини в тот же вечер.

— Сколько?

— Две тысячи за катер, шестьдесят пять — залог. Все чистоганом.

— Как их доставили?

— Таксист привез их в корзине для пикника. Сверху еда лежала. Через несколько минут опять по телефону позвонили. Тот же парень. Я ему объяснил, откуда катер забрать.

— Вы так и не видели, как он его забрал, как вернул?

— Нет.

Сэпп описал эллинг на Томз-Ривер.

В рюкзаке у Кабакова была с собой фотография Фазиля и фоторобот женщины, запаянные в резиновую перчатку. Он вытащил их и показал Сэппу. Взглянув на них, Сэпп отрицательно помотал головой.

— Если вы все еще думаете, что я выходил с ними на катере, то у меня на этот день алиби есть. Зубной врач мне зубы лечил. В Асбери-Парке. У меня квитанция имеется.

— А как же, конечно, имеется, — сказал Кабаков. — Давно у вас этот катер?

— Давно. Восемь лет.

— А другие владельцы у него раньше были?

— Мне его на заказ построили.

— А как вы залог вернули?

— Положил деньги в ту же корзинку и оставил в багажнике моей машины рядом с супермаркетом. Ключ от багажника под ковриком в салоне оставил. Кто-то корзинку забрал.

На карте прибрежных вод Нью-Джерси, которую Кабаков обнаружил в ящике для морских карт в рубке Сэппа, аккуратной черной линией был проложен курс до места встречи, отмечено время отплытия, а рядом с черной линией — время прохождения каждого отрезка пути. Здесь же — карандашные записи пеленгов, взятых по двум радиомаякам — по три отсчета на каждый.

Держа карту за края, Кабаков поднес ее под фонарь, так чтобы Сэппу было ее хорошо видно.

— Это вы помечали карту?

— Нет. Я не знал, что она здесь, на катере, не то я бы от нее избавился.

Кабаков достал из ящика другую карту — прибрежные воды Флориды.

— А на этой вы курс прокладывали?

— Да.

Кабаков сравнил карты. Почерк у Сэппа был совсем другой, и он брал только по два пеленга на каждый маяк. На карте Сэппа было помечено восточное время. На карте прибрежных вод Нью-Джерси время встречи с «Летицией» было намечено на 21.15. Это озадачивало. Кабаков знал, что катер береговой охраны заметил быстроходку рядом с сухогрузом в 17.00 по восточному времени. Она к этому времени должна была простоять там уже несколько минут, перегружая взрывчатку к себе на борт, так что встреча могла начаться в 16.15 или 16.30. А на карте она помечена пятью часами позже, чем на самом деле имела место. Почему? Время отплытия от Томз-Ривер и время прохождения отдельных участков курса тоже указаны на пять часов позже. Бессмыслица какая-то. Да нет, не бессмыслица! Человек, которого разыскивал Кабаков, пользовался не восточным временем, а средним гринвичским — штурманским, каким пользуются летчики!

— Летчиков каких-нибудь знаете? — резко спросил Кабаков. — Профессиональных пилотов?

— Никаких профессиональных пилотов я не знаю. Никто в голову не приходит, — ответил Сэпп.

— Хорошо подумайте!

— Ну, может, один парень с Ямайки, с лицензией на коммерческие перевозки. Только он уже давно в тюряге, после того как легавые из ФБР хорошо его грузовой отсек почистили. Он — единственный профессиональный летчик, кого я знаю. Точно.

— Летчиков вы не знаете, кто нанимал катер — не знаете. Что-то маловато вы знаете, мистер Сэпп.

— Да не знаю я! Не могу вспомнить ни одного летчика. Послушайте, хоть режьте меня, хоть калечьте, похоже, вы на это готовы, а только я все равно ничего не знаю.

Кабаков раздумывал, стоит ли пытать Сэппа. Самая мысль о пытках была ему отвратительна, но он решился бы на это, если бы полагал, что добьется нужного результата. Нет. Сэпп не был главным действующим лицом заговора. Под угрозой судебного преследования, испугавшись, что его сочтут соучастником ужасающего преступления с использованием взрывчатки, он пойдет на любое сотрудничество. Он попытается вспомнить все до мельчайшей детали, которая могла бы помочь опознать человека, бравшего в аренду его катер. Лучше его больше не мучить.

Следующим шагом должен стать доскональный допрос Сэппа: надо выяснить характер его деятельности, с кем он связан; надо сделать тщательный лабораторный анализ найденной карты. У ФБР гораздо больше возможностей для таких вещей. А он, Кабаков, проделав столь долгий путь, почти ничего не добился.

Из таксофона на пирсе он позвонил Корли.




Сэпп не обманывал Кабакова: он искренне заблуждался, говоря, что не знает ни одного профессионального летчика. Такой провал в памяти был вполне объясним: слишком много времени прошло с тех пор, как он виделся с Майклом Ландером в последний раз, и еще больше — с тех пор, как вспоминал страшную нервотрепку в тот день, когда они встретились впервые.

Сэпп шел на север — обычное для него дело в это время года — когда недалеко от Манаскуана, что в Нью-Джерси, катер напоролся на плавучее бревно и погнул оба винта. Пришлось остановиться. Сэпп — человек сильный и умелый, но он не мог бы в одиночку вытащить бревно и заменить погнутый винт в неспокойном море. Катер медленно сносило к берегу, и он тащил за собой якорь — неослабевающий ветер с моря не давал якорю закрепиться. Вызвать береговую охрану Сэпп не мог — они, конечно, почувствовали бы ту страшную вонь, от которой он сам чуть не задохнулся, спустившись вниз за штормовым якорем. Воняли крокодильи шкуры, купленные им у флоридского браконьера. Сэпп вез их в Нью-Йорк: продав шкуры на черном рынке, он мог заработать пять с половиной тысяч долларов. Когда Сэпп вернулся на палубу, он увидел, что к нему подходит какое-то судно.

Майкл Ландер, вышедший с семьей в море на изящном прогулочном катере, бросил Сэппу конец и отбуксировал его в закрытую бухту. Сэпп, не желая застрять у пристани с обездвиженным катером и незаконно приобретенным грузом на борту, попросил Ландера помочь. Надев маски для подводного плавания и ласты, они спустились под катер и взялись за работу. Вдвоем они смогли, хоть и с трудом, снять один из винтов с вала и заменить его запасным. Сэпп теперь мог, хромая, дотащиться до дома.

— Вы уж меня простите за эту вонь, — неловко проговорил он, когда они, отдыхая, сидели на корме. Ландеру пришлось побывать внизу во время работы, так что он не мог не заметить шкур.

— Это меня не касается, — ответил Ландер.

С этого случая началась их недолгая дружба, прекратившаяся, когда Ландер во второй раз отправился во Вьетнам. Впрочем, дружба Сэппа с Маргарет Ландер после отъезда Майкла продолжалась еще несколько месяцев. В тех редких случаях, когда Сэпп вспоминал о Ландерах, ему помнилась эта женщина, а не ее муж-летчик.




Глава 17


Первого декабря президент уведомил главу своей администрации о том, что твердо намерен присутствовать на матче на Суперкубок в Новом Орлеане, независимо от того, будет в нем участвовать команда «Вашингтон редскинз» или нет.

— Вот черт! — сказал Эрл Биггз, спецагент секретной службы Белого дома, отвечающий за охрану президента. Он произнес это очень тихо и в полном одиночестве. Само по себе сообщение его не удивило — президент и раньше давал понять, что хотел бы поехать на матч, но Биггз надеялся, что поездка будет отменена.

«Нечего было и надеяться, — думал Биггз. — Медовый месяц президента с гражданами страны окончился, и опросы общественного мнения показывают, что его рейтинг потихоньку падает. Однако на далеком Юге ему пока еще обеспечены бурные овации, и это увидит весь мир».

Биггз набрал номер отдела разработки защитных мер секретной службы Белого дома.

— Двенадцатое января. Новый Орлеан, — сказал он. — Работайте.

В отделе разработки защитных мер имеется три ряда дел. Самый большой составляют дела об угрозах в адрес президента, полученных по телефону, по почте или сделанных устно в течение последних сорока лет. Лица, неоднократно повторявшие свои угрозы, а также те, кто, как считается, представляет потенциальную опасность, включены в особый список — «Актуальные досье».

Актуальные досье просматриваются каждые полгода. Отмечается изменение адреса, смена места работы, поездки за границу. В настоящее время в этом списке числятся восемьсот сорок человек. Триста двадцать пять из них считаются особо опасными. Эти выделены еще и в особый список, приложенный к досье с географическими данными — «Досье поездок». Перед каждой поездкой каждого президента проводится проверка по каждому из указанных в этом списке лиц.

До поездки оставалось сорок три дня — у сотрудников отдела разработки защитных мер и оперативников секретной службы на местах вполне хватало времени, чтобы прочесать частым гребнем весь Новый Орлеан.

Но Ли Харви Освальд никогда не значился в «Досье поездок». Майкл Ландер — тоже.




Третьего декабря трое сотрудников секретной службы Белого дома, входящие в группу охраны президента, были откомандированы в Новый Орлеан, чтобы приступить к организации мер безопасности. Сорок дней на выполнение задания по обеспечению безопасности президента и команда из трех человек — стандартная процедура, установившаяся с 1963 года.[45 - В ноябре 1963 г. в г. Даллас (Техас) был убит президент Джон Фитцджералд Кеннеди.] Седьмого декабря Джек Ренфро, руководивший группой, прислал в Белый дом Эрлу Биггсу предварительный рапорт.

Ренфро не понравился стадион Тулейна. Всякий раз как президент появлялся на публике, Ренфро буквально собственной кожей ощущал опасность пребывания президента у всех на виду. Это стадион, где зародились соревнования «Тулейнская зеленая волна», матчи на «Сахарный кубок-классик» и была создана команда «Нью-Орлеан сэйнтс». Это самый большой стадион в мире, построенный из стальных конструкций. Здесь преобладают порыжевший серый и желтовато-коричневый цвет, а под трибунами — настоящие джунгли из стальных ферм и балок, попробуй, найди там кого-нибудь! Ренфро и другие двое сотрудников секретной службы за два дня облазили стадион вдоль и поперек. Когда Ренфро вышел на поле, ему представилось, что на каждом из восьмидесяти тысяч девятисот восьмидесяти пяти мест притаилась опасность. Застекленная ложа для почетных гостей, помещавшаяся высоко на западной стороне стадиона, за местами для прессы, не могла быть использована. Ренфро знал, что президент ни за что не согласится воспользоваться ею, даже если погода будет плохая. Ведь там президент никому не будет виден. Он, разумеется, предпочтет ложу для почетных гостей, расположенную в первых рядах западной трибуны, прямо против пятидесятиярдовой линии. Ренфро сидел в этой ложе часами. Он посадил туда офицера новоорлеанской полиции на целый день, пока сам вместе с другими двумя сотрудниками проверял линии прямой видимости с разных мест на разных трибунах. Он проверил состав и лично провел беседы с самыми лучшими сотрудниками новоорлеанской полиции из подразделения спецмероприятий — с офицерами, которые будут обеспечивать безопасность на стадионе во время матча.

Он проехал разными маршрутами от Международного аэропорта Нового Орлеана до стадиона: по федеральному шоссе номер 61, по скоростному шоссе штата номер 3046, по еще одному федеральному — номер 90, а потом проверил и маршрут по шоссе номер 10, принадлежащему нескольким штатам, а также по Клейборн-авеню, составлявшей часть федерального шоссе номер 90. Все до одного маршруты показались ему бесконечными, особенно из-за всем известных проблем с безобразным скоплением транспорта в районе стадиона.

В предварительном рапорте, посланном Ренфро в Белый дом, спецагенту Биггзу, в частности, говорилось:

«Предлагаю настоятельно рекомендовать, чтобы президент был доставлен из Международного аэропорта Нового Орлеана на стадион вертолетом, при соблюдении следующей процедуры:

1. Кортеж автомобилей, охраняемых мотоциклистами, должен ждать прибытия президента у аэропорта. Однако в машинах поедут второстепенные члены группы сопровождения президента.

2. Посадочная площадка для вертолета на стадионе не должна быть обозначена до тех пор, пока вертолет президента не поднимется в воздух из Международного аэропорта. Когда это произойдет, в южном конце зачетной зоны[46 - Зачетная зона (в американском футболе) — часть поля между голевой линией и линией ворот; эти линии отстоят друг от друга на 10 ярдов (9,144 м).] на беговой дорожке, напротив угла стадиона, где смыкаются северная и западная трибуны, следует растянуть полотнище переносного посадочного знака. (См. приложение, схема А-1.) Над дорожкой нет проводов, что обеспечивает беспрепятственную посадку в зачетной зоне. Однако на каждой стороне дорожки стоят по три высоких фонарных столба. Эти столбы не обозначены ни на порайонной карте Нового Орлеана, ни на полетной карте места назначения. Необходимо обратить особое внимание на наличие этих столбов при инструктаже пилота.

3. От места посадки до входа номер 19 сто шагов (См. приложение, фотография А-2.) Попросил убрать неприглядный мусорный контейнер, стоящий у стены стадиона (отмечен на схеме). Предлагаю, чтобы оперативники, работающие на месте посадки, проверили кустарник на стадионе за минуту до наступления часа „Ч“.

Зона посадки может простреливаться из задних окон верхних этажей пяти домов на бульваре Одюбон. Номера домов — 49, 55, 65, 71 и 75. Предварительная проверка показала, что в них проживают граждане, представляющие нулевую опасность. Тем не менее следует вести наблюдение за крышами и окнами этих домов в момент прибытия президента.

В том случае, если в момент прибытия президента перед окошком билетера у входа номер 19 все еще будет стоять толпа посетителей, можно пройти ко входу номер 18 или к служебному входу номер 18-А. Однако это менее желательно, поскольку в таком случае потребуется преодолеть большее расстояние пешком перед трибунами.

От входа номер 19 президенту нужно будет пройти семьдесят пять шагов перед трибунами, у всех на виду, до пересечения боковой и голевой линий.

Президент займет ложу номер 40. Это двойная ложа прямо против пятидесятиярдовой линии (См. приложение, схема А-3.) Следует обратить внимание на то, что через переднюю и заднюю ограду ложи можно перелезть. Также следует обратить внимание на то, что в задней части ложи имеется ступенька — пол приподнят на 15 сантиметров. Если за спиной президента посадить в ложе номер 40 высокорослых сотрудников, это обеспечит ему весьма значительное прикрытие сзади. Ложи сотрудников секретной службы слева и справа перед ложей президента — номер 14 и номер 13. Позади ложи президента следует поместить по меньшей мере по одному сотруднику в ложах под номерами 71, 70, 69 и 68.

Ограда ложи номер 40 сделана из металлических труб, на концы труб насажены колпачки. Непосредственно перед прибытием президента эти колпачки следует снять и проверить внутренность труб.

В ложе имеется терминал телефонной связи. Предлагаю уточнить детали с подразделением связи (памятная записка для связистов прилагается). Схема А-4, общий план стадиона и карта мест на трибунах показывают местоположение каждого сотрудника и распределение зон ответственности каждого из них.

Наши радиочастоты свободны.

Детали выхода президента со стадиона будут уточняться в зависимости от наших наблюдений за толпой посетителей матча на Сахарный кубок, который должен состояться 31 декабря».




Джек Ренфро был человеком внимательным и добросовестным. Стадион Тулейна он выучил наизусть. Но, составляя список мест, представляющих опасность для президента, он ни разу не взглянул вверх — на небо.




Глава 18


Ландер закончил работу над бомбой через два дня после Рождества. Она лежала на специальной погрузочной тележке, ее блестящая оболочка темно-синего, как полночное небо, цвета, украшенная яркой эмблемой Эн-би-эс, отражала резкий свет гаражных ламп. Захваты, которыми бомба должна крепиться к гондоле дирижабля, свисали с верхнего края корпуса, словно раскрытые ладони, а соединительные провода и резервный взрыватель с бикфордовым шнуром, свернутые в бухты, были аккуратно прикреплены скотчем на самом верху. Внутри оболочки, двумя огромными пластинами точно выверенной толщины, покоились 596,5 килограмма пластиковой взрывчатки. Изогнувшись дугой, пластины располагались позади нескольких слоев ощетинившихся остриями винтовочных шипов. Детонаторы были уложены отдельно, готовые к тому, чтобы легко войти в гнезда.

Ландер сидел, не сводя глаз с огромной бомбы. На ее блестящем боку он мог видеть кривоватое отражение собственного лица. Думал он о том, как хорошо было бы сейчас усесться на эту бомбу, и поставить на место детонаторы, и взять в руки провода, будто вожжи, и коснуться ими батареи, и вознестись в огненном цветке мощного взрыва прямо к лику Господа Бога. А ждать еще целых шестнадцать дней.

Телефон звонил довольно долго, прежде чем Ландер снял трубку. Это была Далия — из Нового Орлеана.

— Она готова, — сказал Ландер.

— Майкл! Ты так красиво работал! Мне просто повезло, что я могла видеть, как ты это делаешь.

— Ты сняла гараж?

— Да. Он рядом с пристанью, на Гальвес-стрит. В двадцати минутах от аэропорта Лейкфрант. Я дважды проехала по этому маршруту.

— А места в нем хватит? Ты уверена?

— Места хватит. Это выгороженная часть большого склада. Я купила замки и заперла гараж. Можно мне теперь вернуться домой? К тебе, Майкл?

— Ты всем довольна?

— Я всем довольна.

— И аэропортом тоже?

— Да. Я легко туда проехала. Я и на грузовике туда проеду, когда время придет.

— Приезжай домой.

— Увидимся вечером.

Она молодчина — все сделала как надо, подумал Ландер, вешая трубку. И все же он предпочел бы подготовить все в Новом Орлеане сам. Но времени не было. Ему по-прежнему надо было летать на своем дирижабле — и на финальные игры Национальной футбольной лиги, и на матч на Сахарный кубок в Новом Орлеане. И все это — до матча на Суперкубок. Его время забито до предела.

Необходимость перевезти бомбу в Новый Орлеан давно вызывала у него беспокойство, и найденное им решение этой проблемы было далеко не идеальным. Он взял напрокат крытый грузовик грузоподъемностью в две с половиной тонны, который теперь стоял у него рядом с домом, и нанял двух профессиональных водителей, чтобы отвезти ее в Новый Орлеан. Они должны отправиться туда завтра. Грузовой отсек машины будет опечатан, но даже если водители увидят фальшивую гондолу, они все равно не поймут, что это такое.

И все же то, что его детище окажется в чужих руках, тревожило Майкла. Но иного выхода не было. Фазилю и Далии нельзя было вести грузовик. Ландер не сомневался, что полиция распространила описание их внешности по всему северо-востоку страны. И фальшивые международные права Фазиля сразу же привлекут внимание, если его остановит полиция. А Далия сама будет привлекать к себе внимание, сидя за рулем большого грузовика. Она и шагу не может ступить, чтобы на нее не пялились мужики. Да и кроме того, Ландер хотел, чтобы она была с ним.

Если бы он мог доверить Фазилю поездку в Новый Орлеан, Далия сейчас была бы здесь, с горечью думал Ландер. Он перестал доверять Фазилю с того момента, как араб заявил, что не будет присутствовать при операции. Майклу доставило огромное удовольствие видеть, какое презрение к Фазилю вспыхнуло тогда в глазах Далии. Предполагалось, что сейчас Фазиль отсутствует, занимаясь поисками боевиков, которые понадобятся им в аэропорту. Это Далия позаботилась о том, чтобы Фазиль и Ландер не оставались в доме одни.

В списке материалов, необходимых Ландеру для завершения работы, оставался один пункт — покупка брезента, чтобы укрыть фальшивую гондолу. Еще не вечер — без четверти пять. Магазин еще открыт. Времени как раз хватит.




Двадцатью минутами позже Маргарет Фелдман, которая раньше звалась Маргарет Ландер, поставила свой «универсал-дарт» на подъездной аллее Ландера, рядом с большим грузовиком. С минуту она сидела в машине, глядя на дом.

Она впервые смотрела на этот дом с тех пор, как развелась и снова вышла замуж. Ей не очень хотелось сюда приезжать, но плетеная кроватка и детская коляска по праву принадлежали ей; через несколько месяцев они ей понадобятся, и она была твердо намерена их забрать. Маргарет предварительно позвонила по телефону, чтобы убедиться, что Майкла нет дома. Она вовсе не хотела, чтобы он по ней плакал. Он был сильным и гордым человеком, пока не сломался. Этого человека, каким он ей помнился, она все еще любила — по-своему. Она старалась забыть его отвратительное поведение под конец их совместной жизни. Однако ей все еще снился котенок, и она все еще слышала по ночам его мяуканье.

Маргарет машинально достала пудреницу, посмотрелась в зеркальце и, прежде чем выйти из машины, слегка взбила светлые волосы и проверила, не запачканы ли зубы губной помадой. Это было для нее столь же привычно, как выключить зажигание. Она надеялась, что не запачкается, занося в «универсал» кроватку и коляску. По правде говоря, Роджер должен был бы поехать с ней вместе. Но он считал, что не имеет права войти в дом Ландера, когда того там нет.

«Однако Роджер далеко не всегда так считал, — с иронией подумала она. — И почему Майкл тогда затеял драку? Ведь все равно все уже было кончено».

Сутулясь под негустым снегом, она прошла по подъездной аллее и обнаружила, что замок в двери гаража заменен новым, более надежным. Тогда она решила пройти через дом и открыть гараж изнутри. Ее старый ключ по-прежнему подходил к парадной двери. Маргарет собиралась сразу пройти в гараж, но при входе в дом ее любопытство разгорелось, и она дала ему волю.

Она огляделась. Вот знакомое пятно на ковре перед телевизором — здесь обычно сидели девочки с мороженым и лимонадом, роняя на ковер бесчисленные капли. Ей никогда не удавалось его отчистить. Но гостиная была в полном порядке, да и кухня тоже. Маргарет ожидала увидеть здесь гору пустых пивных банок и подносов из-под холостяцких обедов перед телевизором. Ее даже немного задело то, что в доме так чисто и прибрано.

Когда без разрешения оказываешься в чьем-то доме — особенно в доме хорошо знакомого тебе человека, — тебя охватывает чувство вины и странное возбуждение. Многое можно понять из того, как расположены принадлежащие хозяину вещи, и чем эти вещи интимнее, тем больше ты понимаешь. Маргарет пошла наверх.

Их бывшая спальня почти ничего ей не сказала. Башмаки Ландера стояли в стенном шкафу ровным рядком. На мебели не было ни пылинки. Маргарет стояла, глядя на кровать, и задумчиво улыбалась. Как рассердился бы Роджер, если бы узнал, о чем она сейчас думает, о чем вспоминает порой, даже когда бывает с ним.

Ванная. Две зубных щетки. Меж бровей Маргарет появилась маленькая морщинка. Шапочка для душа. Кремы для лица. Лосьон для тела. Пена для ванны. Ну-ну. Теперь она радовалась, что вторглась в святая святых Ландера. Интересно, как выглядит эта женщина? Ей захотелось увидеть и другие ее вещи.

Она заглянула во вторую спальню, потом открыла дверь в комнату для игр.

Маргарет стояла, широко раскрыв от изумления глаза, глядя на спиртовку, на тяжелые драпировки на стенах, на подсвечники и на огромную кровать. Подошла к кровати, потрогала подушку. Шелк. Вот это да! — воскликнула она про себя.

— Привет, Маргарет, — сказал Ландер.

Она резко обернулась, задохнувшись от неожиданности. Ландер стоял в проеме, держась одной рукой за ручку двери, опустив другую в карман. Он был бледен как смерть.

— Я только…

— Ты хорошо выглядишь.

И правда, выглядела она великолепно. Он не раз видел ее в этой комнате — в своем воображении. Она кричала от страсти, как Далия, она касалась его, как Далия. Ландер почувствовал, как внутри образуется заполненная болью пустота. Он хотел, чтобы Далия была здесь. Глядя на свою бывшую жену, он пытался вместо нее видеть Далию, ему необходимо было видеть Далию. Но видел он Маргарет. Она наполняла сиянием весь воздух вокруг.

— Ты вроде тоже в порядке… Ну, я хочу сказать, ты неплохо выглядишь, Майкл. Я… Надо сказать, что этого я никак не ожидала.

— А чего же ты ожидала?

Лицо его увлажнилось от пота. Ах, то, что он обрел в этой комнате, не шло ни в какое сравнение с Маргарет.

— Майкл, мне нужны детские вещи. Кроватка и коляска.

— Да, я вижу — Роджер успел набить тебе пузо. Как ты понимаешь, я придерживаюсь презумпции твоей невиновности.

Пропустив оскорбление мимо ушей, Маргарет, не подумав, улыбнулась. Ей хотелось, чтобы этот момент поскорее миновал, хотелось поскорее уйти отсюда. А для Ландера ее улыбка означала, что она считает супружескую неверность забавной шуткой, над которой они могут вместе посмеяться. Ее улыбка пронзила Ландера насквозь, словно раскаленный докрасна шомпол.

— Я могу сама взять эти вещи в гараже. — И Маргарет двинулась к двери.

— А ты уже их там искала?

Покажи ей бомбу, а после — убей.

— Нет. Я как раз собиралась…

— Кровати и коляски там уже нет. Я отдал их на хранение. В гараж воробьи залетают, гадят на все. Я скажу, чтобы вам эти вещи переслали.

Нет! Отведи ее в гараж, покажи бомбу и убей.

— Спасибо, Майкл. Это будет замечательно.

— Как дети?

Собственный голос звучал у него в ушах как-то странно.

— Хорошо. Прекрасно справили Рождество.

— Роджер им нравится?

— Да. Он к ним очень добр. Им хотелось бы с тобой как-нибудь повидаться. Они о тебе спрашивают. А ты что, переезжаешь? Я увидела большой грузовик перед домом и подумала…

— А что, у Роджера — побольше моего?

— Что?

Майкл уже не мог сдерживаться.

— Ах ты, шлюха проклятая! — Он шагнул к ней. Надо остановиться.

— До свидания, Майкл. — Маргарет бочком двинулась к двери.

Пистолет в кармане жег ему ладонь. Надо остановиться. Иначе все рухнет. Далия сказала, ей повезло, что она видела, как я работаю. Далия сказала: «Майкл, ты был таким сильным сегодня». Далия сказала: «Майкл, я люблю делать это для тебя». Я был у тебя первым, Маргарет. Нет, не надо… От резинки трусиков у тебя на бедрах оставался розовый след. Не думай об этом. Далия скоро будет дома. Скоро будет дома. Будет дома. Нельзя… Щелк!

— Прости, что я так сказал, Маргарет. Я не должен был такое говорить. Это неправда, и я прошу прощения.

Она была все еще напугана. Она спешила уйти.

Но он мог еще секунду продержаться.

— Маргарет, я собирался кое-что вам послать — тебе и Роджеру. Погоди, погоди. Я очень дурно себя повел. И мне важно, чтобы вы на меня не сердились. Мне будет больно, если ты все еще сердишься.

— Я не сержусь, Майкл. И мне правда надо идти. Ты к доктору ходишь?

— Да-да. Со мной все в порядке. Просто для меня это был шок, когда я тебя увидел. — Те слова, что он собирался произнести, застревали у него в горле, но он заставил себя сказать: — Я очень скучал по тебе и взволновался. Вот и все. Подожди секунду. — Он прошел к письменному столу в своем кабинете, а когда вышел, Маргарет уже спускалась по лестнице. — Вот, я хочу, чтобы ты их взяла. Просто возьми, проведи хорошо время и не злись больше.

— Хорошо, Майкл. А теперь — до свидания. — Она взяла конверт.

У дверей она задержалась и снова повернулась к нему. Ей хотелось ему сказать. Она сама не знала зачем. Но он должен знать.

— Майкл, мне очень жаль было услышать такое про твоего друга Джергенса.

— Что — про Джергенса?

— Это ведь он будил нас, звоня по телефону посреди ночи, да?

— Так что с ним?

— Он покончил с собой. Ты разве газет не видел? Первое самоубийство бывшего военнопленного — так там было сказано. Он какие-то таблетки принял и надел на голову полиэтиленовый мешок, — говорила Маргарет. — Мне так его жаль. Я помню, как ты с ним разговаривал, когда он не мог спать. Всего хорошего, Майкл.

Глаза ее сейчас были как шляпки гвоздей, и на душе у нее стало гораздо легче — она сама не понимала отчего.

Проехав три квартала от дома Ландера и остановившись на красный свет, она вскрыла конверт, который дал ей Майкл. В нем лежали два билета на матч на Суперкубок.




Как только Маргарет уехала, Ландер бросился в гараж. Он чувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Он лихорадочно взялся за работу, надеясь, что сможет удержаться, что не даст себя затопить мыслям, темной водой поднимавшимся у него в мозгу. Ландер вывел взятый напрокат автопогрузчик, подвел вильчатый захват под тележку с фальшивой гондолой. Выключил погрузчик и слез с сиденья. Он старался сосредоточить все мысли на вильчатых автопогрузчиках, какие видел на складах и пристанях. Он заставил себя думать о принципах действия гидравлических подъемников. Вышел из гаража и опустил задний борт грузовика. Закрепил наклонный металлический трап. Заставил себя думать о десантных судах и о том, как там крепились трапы. Он отчаянно старался думать о погрузочных устройствах. Проверил, есть ли кто на улице. Никто за ним не наблюдал. Да это было уже не так важно. Он снова вспрыгнул на сиденье автопогрузчика и поднял гондолу с пола. Теперь — потихоньку. Это дело тонкое. Надо думать над каждым шагом. Надо все делать очень осторожно. Он медленно повел автопогрузчик по металлическому трапу в кузов грузовика. Рессоры грузовика заскрипели, принимая на себя эту тяжесть. Ландер опустил вильчатый захват, несущий бомбу, зафиксировал тормоз и заблокировал колеса. Потом закрепил гондолу и погрузчик на месте толстой веревкой. Стал думать про узлы. Он все знал про узлы. Он умел вязать двенадцать разных узлов. Очень важно не забыть положить в кузов острый нож. Чтобы Далия могла перерезать веревку, когда время придет. У нее не будет ни минуты, чтобы возиться с узлами. О Далия, вернись домой! Я тону! Ландер уложил в кузов трап и брезентовый мешок с оружием, поднял борт и запер кузов. Готово!

В гараже его вырвало. Только не думать. Он прошел к бару и достал бутылку водки. Желудок водку не принял. Но вторая попытка была удачной — водка осталась внутри. Ландер вытащил из кармана пистолет и забросил за кухонную плиту, откуда его невозможно было достать. Снова глотнул из бутылки. И еще раз. Бутылка уже опустела наполовину, водка пролилась на грудь, стекала по шее. Ландер снова поднес бутылку к губам. И снова. В голове все поплыло. Только бы не вырвало. Только бы удержаться. Он заплакал. Водка начинала действовать вовсю. Он уселся в кухне на пол. Еще две недели, и я умру. Ох, слава Богу, я наконец умру. И все остальные тоже. Там будет спокойно и тихо. И больше не будет ничего. О Боже, это тянулось так долго. О Боже, это тянулось так долго! Джергенс, ты был прав, убив себя. Джергенс! Теперь Ландер уже кричал. Он поднялся с пола и шатаясь прошел к двери черного хода. Он кричал в открытую дверь. Холодный дождь хлестал ему в лицо, а он кричал и кричал, на весь задний двор.

— Джергенс, ты был прав!

Ступени заднего крыльца вдруг встали перед ним вертикально, и он скатился вниз, в пожухлую, покрытую снегом траву, и так и остался лежать лицом вверх, под струями дождя. Сознание мерцало, затухая, и последней его мыслью было: Вода — прекрасный проводник тепла. Видишь — там миллионы моторов, а сердце мое здесь, на земле, замерзает.




Было уже очень поздно, когда Далия поставила чемодан на пол в гостиной и окликнула Майкла. Посмотрела в мастерской, поднялась наверх.

— Майкл!

Всюду горел свет, но в доме было холодно. Ей стало не по себе.

— Майкл!

Она пошла на кухню.

Дверь черного хода была распахнута. Далия бросилась туда. Когда она увидела Майкла, она решила, что он мертв. Лицо его было бледным и отдавало синевой, намокшие под холодным дождем волосы прилипли к голове. Она встала рядом с ним на колени и пощупала грудь под насквозь промокшей рубашкой. Сердце билось. Сбросив туфли на высоких каблуках, она потащила его к двери. Подмерзшая земля сквозь чулки обжигала ей ступни холодом. Постанывая от напряжения, Далия втащила Майкла на крыльцо, а затем в кухню. Сдернула одеяла с кровати в комнате для гостей, расстелила их на полу рядом с ним, потом стащила с него промокшую одежду и завернула в одеяла. Она растерла Майкла жестким полотенцем и сидела рядом с ним всю дорогу, пока машина «скорой помощи» везла его в больницу. Рано утром температура у него подскочила до 40,5 °C. Диагноз — вирусная пневмония.




Глава 19


Самолет компании «Дельта» приближался к Новому Орлеану со стороны озера Понтчартрейн; над водами озера он шел на довольно большой высоте, а над Международным аэропортом резко пошел на посадку. Мухаммад Фазиль почувствовал, что от резкого снижения желудок у него поднимается к горлу, и тихо выругался.

Пневмония! Ненаглядный баловень этой бабы изволил напиться и выпал под дождь! Этот идиот бредит и слаб, как котенок, а сама она не отходит от его постели, сидит как пришитая и ноет про то, как ей его жалко. Ну, во всяком случае, она хотя бы не даст ему проболтаться об операции. Шанс, что через две недели Ландер сможет пилотировать дирижабль над стадионом Тулейна, уж точно равен нулю, размышлял Фазиль. Когда упрямая баба наконец убедится, что так оно и есть, что Ландер больше ни на что не способен, как только блевать ей в ладони, она убьет его и приедет в Новый Орлеан, чтобы присоединиться к нему — Фазилю. Она дала ему слово.

Фазиль был в отчаянии. Грузовик с бомбой шел к Новому Орлеану точно по плану. Теперь у него есть бомба, но нет системы ее доставки. Ему придется разработать альтернативный план, и делать это надо здесь — на том месте, где будет нанесен удар. Хафез Наджир сильно ошибся, разрешив Далии Айад контролировать операцию, в сотый раз мысленно повторял Фазиль. Ну что ж, теперь она ее уже не контролирует. Новый план будет его, Фазиля, планом.

Аэропорт был битком набит молодыми людьми, жаждавшими попасть на розыгрыш Сахарного кубка. Это финальные игры студенческих команд; через три дня такая игра пройдет на стадионе Тулейна. Университетская команда Нового Орлеана принимает на своем поле гостей. Фазиль позвонил в восемь отелей. Все переполнены. Пришлось обратиться в гостиничку Ассоциации молодых христиан.

Тесная комнатушка вызвала в нем чувство унижения. Она разительно отличалась от номера в нью-йоркском отеле «Плаза», где он провел прошлую ночь. Отель «Плаза» украшали государственные флаги разных стран — ведь там останавливались высокие иностранные гости, а телефонисты привыкли к заказам на звонки за границу. Флаги Саудовской Аравии, Ирана и Турции тоже висели рядом с другими флагами, поскольку как раз сейчас проходила очередная сессия ООН и звонки на Ближний Восток были делом обычным. Фазиль мог бы вполне спокойно поговорить с Бейрутом и организовать отправку боевиков в Новый Орлеан. Он уже закончил шифровать свое сообщение, когда Далия разрушила его планы, позвонив по телефону и рассказав об идиотском срыве Ландера. Обозлившись, Фазиль разорвал шифровку и спустил клочки бумаги в элегантный унитаз отеля «Плаза».

А теперь он вынужден задыхаться в этой жалкой келье в Новом Орлеане, с лопнувшим по швам планом на руках. Пора осматривать поле деятельности. Фазиль никогда не видел стадион Тулейна. Во всем, что касалось плана, он полагался на Ландера. Раздраженный, он вышел на улицу и остановил такси.

Как же все-таки он сможет осуществить операцию? У него будет бомба. Он еще может послать за парой стрелков. И Далия Айад станет ему помогать, даже если этот неверный пес выйдет из игры. Фазиль считал себя атеистом, но сейчас Ландер стал для него «неверным псом», и он сплюнул, пробормотав его имя.

Такси поднималось по скоростному федеральному шоссе номер 90, внизу расстилался деловой центр Нового Орлеана. Они направлялись на юго-восток — прямо в яркое сияние послеполуденного солнца. Таксист говорил не умолкая на каком-то странном диалекте, так что Фазиль едва мог понять его монолог.

— Эти нынешние лоботрясы ни фига работать не хотят. Хотят все получить просто так, — жаловался он. — Моей сестры парнишка подрядился со мной работать, когда я слесарем-водопроводчиком был, еще когда у меня спина не отказала. Так я половину времени его и не видал вовсе. А человек один слесарить не может. Надо же то влазить в поддом, то вылазить, да не один раз и не два, а тебе даже инструмент некому подать. Вот спина и отказала от этого влезанья да вылезанья.

Фазилю отчаянно хотелось, чтобы таксист заткнулся. Но тот не закрывал рта.

— А вон, гляньте — новый стадион, «Супердом». Думаю, его ни в жисть не достроят. Сперва думали, он в сто шестьдесят восемь миллионов встанет, теперь говорят — в двести. Все говорят, Ховард Хьюз его купил. Ну и бардак! Первыми кровельщики ноги сделали, а после и…

Фазиль посмотрел на огромный горб строящегося крытого стадиона. Работа там шла вовсю, несмотря на каникулы. Ему было видно, как суетятся наверху крохотные фигурки рабочих. Планируя операцию, члены их группы поначалу опасались, что строительство «Супердома» завершится вовремя — к матчу на Суперкубок, и тогда от дирижабля не будет никакого проку. Но в кровле стадиона до сих пор оставались огромные прогалы. Впрочем, теперь это уже не важно, зло подумал Фазиль.

Он приказал себе не забыть выяснить возможности использования отравляющих газов в закрытых помещениях. Это может оказаться полезным приемом когда-нибудь в будущем.

Такси выехало на скоростную полосу, водитель продолжал говорить, полуобернувшись к Фазилю:

— А знаете, они когда собрались здесь игры на Суперкубок проводить, они малость призадумались. У них теперь потому и перерасход такой ужасный получился, что городские власти думают, это плохо будет выглядеть — неприлично, понимаете? — если к сроку не закончат. В два с половиной раза больше стали платить за работу в каникулы, понимаете? Вид делают, что вроде и вправду торопятся хотя бы к весне закончить. А я бы и сам не прочь тут за сверхурочные малость поработать.

Фазиль собрался было сказать таксисту, чтобы замолчал, но передумал. Если он будет груб, водитель его непременно запомнит.

— Дак вы же знаете, как это в Хьюстоне с «Астродомом» ихним — со «Звездным кумполом» значит — получилось. Они-то сперва с командой «Ойлеров» шуры-муры завели, а из-за задержки с кумполом «Ойлеры» на стадионе «Райс» играть стали. Так наши теперь не хотят, чтобы и тут такое случилось. Им же команду «Сэйнтс» залучить сюда надо, понимаете? Так им надо, чтоб все видели — все у них идет как по маслу, чтоб и НФЛ, и вообще все видели это. Вот они и работают все каникулы и все праздники тоже. А вы что думаете, я не стал бы в Рождество и в Новый год работать, за двойную-то плату, да еще с половиной? Ха! Моя старушенция как-нибудь и сама чулки с подарками развесила бы.

Вместе с шоссе номер 90 они повернули на северо-запад, и водитель поправил солнцезащитный козырек. Они приближались к университету Тулейна.

— А вон, слева, колледж урсулинок. Вам с какой стороны к стадиону подъезжать? С Уиллоу-стрит?

— Да.

При виде огромного, обшарпанного, коричневато-серого стадиона Фазиля охватило возбуждение. В мозгу стали прокручиваться кадры теракта в Мюнхене.

Стадион и правда был огромный. Он напомнил Фазилю о его первом впечатлении от авианосца. Он вздымался все вверх и вверх, на невероятную высоту. Фазиль вышел из машины, сильно стукнув фотокамерой о дверь.

Юго-восточные ворота были открыты. Люди из техобслуги стадиона входили и выходили в ворота; они сновали повсюду, в спешке завершая последние приготовления к розыгрышу Сахарного кубка. У Фазиля наготове были журналистское удостоверение и документы, с которыми он летел на Азоры, но никто его не остановил. Он заглянул в затененные пространства стальных джунглей под трибунами и вышел к полю.

Оно было такое большое! Его размеры воодушевляли. Искусственное покрытие — совершенно новое, на его яркой зелени, по краям поля, сияли белизной цифры, отмечающие ярды. Он ступил на искусственный дерн и чуть не отпрянул. Ощущение было такое, будто под ногами — живая плоть. Фазиль шел через поле, чувствуя присутствие бесчисленных мест на трибунах. Очень трудно идти по полю стадиона, находиться в его фокусном пространстве, не испытывая ощущения, что за тобой следят, даже когда стадион пуст. Фазиль поспешил выйти к западной трибуне и поднялся к ложам для прессы.

Сидя высоко над полем и глядя на трибуны, образующие овальную чашу стадиона, Фазиль вспоминал идеально совпадающую с ней по очертаниям форму бомбы и вопреки самому себе восхищался инженерным гением Майкла Ландера.

Стадион широко раскинулся, подставляя себя небесам, словно распахнутое лоно, замершее в пассивном ожидании. Мысль о том, что скоро эти трибуны заполнятся людьми — их будет восемьдесят тысяч девятьсот восемьдесят пять человек, и они будут двигаться, переходить с места на место, кишеть на трибунах, наполняя их жизнью, — возбудила у Фазиля чувство, сходное с вожделением. Вот он — самый легкий, самый доступный вход в «Дом войны». Скоро-скоро раскрывшееся в ожидании лоно вберет в себя толпы жаждущих развлечения людей, словно набухнет кровью.

— Кусс уммак! — прошипел Фазиль. Это старое и очень грубое арабское ругательство. Значит оно, мягко говоря, «вульва твоей матери».

Он думал о самых разных возможностях. Любой взрыв на стадионе или рядом с ним гарантирует кричащие заголовки во всех газетах мира. Ворота — не препятствие, они недостаточно прочные. Вполне возможно, что грузовик прорвется на поле через одни из четырех ворот, перед тем как будет взорвана бомба. Конечно, жертв будет много, но большая часть взрывчатки будет потрачена зря — на огромный кратер в земле. К тому же проблема — как проехать по узеньким, забитым машинами улочкам, ведущим к стадиону. А что, если в воротах будут стоять спецмашины? Если прибудет президент, то уж точно у ворот поставят вооруженную охрану. Что, если водителя грузовика застрелят, прежде чем он успеет взорвать бомбу? И кто поведет грузовик? Уж конечно, не он, Фазиль. Значит, Далия. У нее хватит духу это сделать, тут сомневаться не приходится. А потом, посмертно, он воздаст ей хвалу на пресс-конференции в Ливане.

А может, какая-нибудь спецмашина, «скорая помощь», например, лучше подойдет? Она сможет промчаться на поле с воющей сиреной.

Но фальшивая гондола слишком велика, она не войдет в обычную машину «скорой помощи», а грузовик, на котором она теперь едет, никак не походит на спецмашину. Но он похож на фургон с телеоборудованием. И все же у спецмашины больше шансов. Значит, большой грузовой автофургон. Он выкрасит его в белый цвет и намалюет на нем красный крест. Но что бы он ни решил делать, нужно торопиться. Осталось всего четырнадцать дней.

Пустое небо давило на плечи Фазиля, когда он стоял на самом верху трибуны; ветер трепал воротник его куртки. Открытое, легкое небо обеспечивает прекрасный доступ к стадиону, зло думал он. Погрузить гондолу в самолет, а затем этот самолет угнать — затея практически неисполнимая. Если даже благодаря какой-нибудь уловке можно было бы выдать гондолу за обычный груз, вряд ли Далии удалось бы заставить пилота пикировать достаточно низко над стадионом, даже приставив к его виску пистолет.

Фазиль смотрел на северо-восток, обводя взглядом небосклон над Новым Орлеаном. На горизонте, примерно в двух милях отсюда, высился «Супердом», а вон — отель «Марриотт», за ним — Международный торговый центр… Где-то там, за линией горизонта, всего в каких-то восьми милях от города, — новоорлеанский аэропорт Лейкфрант. Толстый и совершенно безобидный «пузырь» выплыл бы оттуда и направился к стадиону в день розыгрыша Суперкубка — 12 января, а он, Фазиль, вынужден теперь суетиться тут, на земле, словно жалкий муравей. Будь проклят Ландер и все его вонючее потомство до десятого колена!

Воображение Фазиля рисовало ему, как могла бы пройти эта их операция. Сверкающий серебром дирижабль спускается над стадионом все ниже, зрители поначалу не обращают на него никакого внимания — они увлечены игрой. Затем все больше и больше людей начинают посматривать вверх, а «пузырь» все снижается, вырастая над ними — чем ниже, тем огромнее… И вот уже он непомерно огромен, он нависает над толпой, его длинная тень застилает футбольное поле… Некоторые зрители все смотрят на него, смотрят прямо на сверкающую гондолу, и она у них на глазах взрывается с яркой вспышкой, словно взорвалось само солнце, трибуны взлетают на воздух, а может быть, сминаются, обрушиваются вниз, увлекая за собой пять с половиной тысяч тонн изорванного в клочки мяса. А грохот взрыва и ударная волна разносятся на двадцать миль вокруг, вышибая стекла из окон квартир, оглушая их жителей… Суда кренятся, словно от муссона. Ветер взрыва, воя, кружит над башнями «Дома войны», и в вое этом слышится имя Фази-и-и-и-и-и-и-ль!

Как это было бы красиво. Невероятно красиво! Пришлось сесть — его била дрожь. Фазиль заставил себя вернуться мыслями к возможным вариантам проведения операции. Он попытался свести свои потери к минимуму. Успокоившись, он почувствовал прилив гордости: какой все-таки у него сильный характер, какая стойкость перед лицом беды. Ведь он — Фазиль. Он сделает все наилучшим образом.

На обратном пути в деловой центр города Фазиль сосредоточенно размышлял о грузовых фургонах и краске. Не все еще потеряно, уверял он себя. Вполне вероятно, что так даже лучше. Необходимость использовать американца всегда как-то пачкала операцию. Теперь он сам нанесет удар. Пусть даже не такой эффектный, и взрыв, произведенный не в воздухе, не даст максимально возможных результатов, но он, Фазиль, все равно завоюет колоссальный престиж… И это будет способствовать росту партизанского движения, мысленно поспешил добавить он.

Он снова увидел громадный «Супердом», теперь уже с правой стороны. Солнце сверкало, отражаясь от металлической кровли. А что такое поднимается над нею с той стороны? Вертолет типа «воздушный кран». Он что-то несет, какое-то оборудование. Теперь он медленно движется над кровлей. У одного из прогалов в кровле его ждет группа рабочих. Тень вертолета скользит над куполом и накрывает их. Медленно, очень осторожно, вертолет опускает тяжелую ношу в отверстие кровли. Ветер сдувает с головы одного из рабочих шляпу, она крохотной точкой катится вниз по куполу и, кувыркаясь под ветром, улетает в пространство. Вертолет снова набирает высоту и, освобожденный от тяжелой ноши, скрывается за недостроенным «Супердомом».

Фазиль больше не думал о грузовых фургонах. Фургон он всегда сможет достать. Пот каплями катился по его лицу. Хорошо бы узнать, работают ли вертолеты по воскресеньям. Он постучал в стекло водителю и велел ему ехать к крытому стадиону.

Через два часа Фазиль сидел в публичной библиотеке, изучая одну из статей в справочнике Джейн «Летательные аппараты всего мира». Из библиотеки он отправился в отель «Монтелеоне», где списал номер установленного в холле таксофона. Списал номер еще одного таксофона — на вокзале, потом отправился в контору компании «Уэстерн юнион», чтобы отправить международную каблограмму. На бланке каблограммы он написал тщательно продуманный текст, постоянно сверяясь с маленькой карточкой — кодовой таблицей, вклеенной в футляр его фотокамеры. Через несколько минут коротенькое личное послание уже мчалось по подводному кабелю за океан, в Ливию — в город Бенгази.

Фазиль вернулся на вокзал на следующее утро, ровно в девять. Он снял с будки таксофона при входе желтую наклейку «Не работает» и приклеил ее к стеклу другого, выбранного им накануне таксофона, в самом конце ряда. Взглянул на часы. Еще полчаса ждать. Сел на скамью рядом с таксофоном и развернул газету.

Никогда раньше Фазиль не решался воспользоваться связями Наджира в Ливии. Он и сейчас не отважился бы на это, будь Наджир жив. Фазиль лишь забрал в Бенгази пластиковую взрывчатку, после того как Наджир об этом договорился, но кодовое имя «София», придуманное Наджиром для их операции, открыло тогда Фазилю в этом городе все нужные двери. Он включил это имя в свое послание и надеялся, что оно снова сработает.

В девять тридцать пять телефон зазвонил. Фазиль снял трубку после второго звонка.

— Алло?

— Я хотел бы поговорить с миссис Юсуф.

Связь была неважной, в трубке скрипело и трещало, но Фазиль узнал голос ливийского офицера, отвечающего за связь с «Аль-Фатахом».

— Значит, вы звоните Софии Юсуф?

— Говорите.

Фазиль заговорил очень быстро. Он понимал, что ливиец не станет долго разговаривать по телефону.

— Мне нужен летчик, умеющий пилотировать грузовой вертолет «Сикорский-S-58». Это дело чрезвычайной важности. Он нужен мне в Новом Орлеане не позже чем через шесть дней. Им придется пожертвовать. — Фазиль знал, что просит о вещах трудновыполнимых. Однако он знал и то, что в Бенгази и Триполи «Аль-Фатах» располагает неизмеримыми ресурсами. И он поспешил добавить, прежде чем ливиец успел возразить: — Вертолет сходен с машинами, которые использовались русскими при строительстве Асуанской плотины. Передайте мой запрос на самый верх. На самый верх! Я выполняю поручение Одиннадцатого.

«Одиннадцатый» — кодовое имя Хафеза Наджира.

Голос человека на том конце провода звучал тихо, словно тот шептал в трубку.

— Возможно, что такого человека найти не удастся. Это очень трудно. Шесть дней — ничтожно малый срок.

— Если я не получу его через шесть дней, его приезд будет бесполезен. Мы очень много потеряем. Я должен его получить. Позвоните мне через двадцать четыре часа по второму телефону. Это дело первостепенной важности.

— Я понял, — произнес голос в шести тысячах миль от Фазиля. Трубку повесили.

Фазиль вышел из телефонной будки, а затем и из здания вокзала бодрым шагом. Связываться напрямую с Ближним Востоком было чрезвычайно опасно, но нехватка времени делала риск оправданным. Просьба о пилоте почти невыполнима. Среди партизан летчиков нет. Пилотировать грузовой вертолет с подвешенным к нему тяжелым грузом — большое искусство. Таких пилотов — раз-два и обчелся. Но ливийцам и раньше удавалось сделать все необходимое для «Черного сентября». Разве полковник Каддафи не помог осуществить акцию в Хартуме? Даже оружие, которым были убиты американские дипломаты, провезли в страну в ливийской диппочте. Тридцать миллионов долларов в год приплывает в руки «Аль-Фатаха» из ливийской казны. А сколько может стоить пилот? У Фазиля были все основания надеяться. Только бы они нашли такого летчика, да поскорее.

Шестидневный срок, на котором настаивал Фазиль, не вполне соответствовал действительности, поскольку до матча на Суперкубок оставалось еще две недели. Но ведь придется как-то приспосабливать бомбу к другому летательному аппарату. Необходим некоторый запас времени и помощь пилота, хорошо знающего свое дело.

Фазиль заранее взвесил все доводы против поисков пилота, взвесил и рискованность прямой просьбы о присылке такого человека, сравнив все это с тем великолепным результатом, которого он добьется, если пилота найдут. Он решил, что игра стоит свеч.

А что, если его каблограмма, на вид вполне невинная, попадет в руки американской полиции? Что, если цифровой код телефонов известен этому еврею — Кабакову? Такое вряд ли возможно, Фазиль это понимал, но все же беспокоился. Полиция, конечно, ищет пластиковую взрывчатку, но ведь им неизвестен характер операции. Ничто не указывало на то, что акция должна пройти в Новом Орлеане.

Интересно, Ландер все еще бредит? Да ерунда! В наше время люди уже не валяются подолгу в жару и в бреду. Но психи иногда бредят, даже и без температуры. Ну, если он начнет болтать, Далия его прикончит.




В это самое время в Израиле происходила целая цепь событий, которые гораздо существеннее могли воздействовать на решение о запросе Фазиля, чем имя погибшего Хафеза Наджира. На небольшом аэродроме близ Яффы четырнадцать летчиков израильских ВВС поднимались в кабины семи истребителей-бомбардировщиков — «Фантомов-F-4». Они выруливали на взлетную полосу, и раскаленный воздух струился за ними, искажая все вокруг, словно подернувшееся рябью стекло. Вот истребители по двое промчались по асфальту и взмыли в небо, набирая высоту и совершая широкий, плавный разворот, вынесший их к Средиземному морю. Они шли на северо-запад, по направлению к ливийскому городу Тобрук, со скоростью вдвое выше скорости звука. Они должны были нанести ответный воздушный удар. В Рош-Пине все еще дымились развалины жилого дома, разрушенного залпом из русской установки «Катюша», поставленной партизанам из Ливии. На этот раз удар будет нанесен не по партизанским базам в Ливане и Сирии. На этот раз будет наказан поставщик.

Через тридцать девять минут после взлета командир эскадрильи обнаружил ливийский сухогруз. Судно находилось точно там, где, по сведениям, полученным из МОССАДа, оно и должно было находиться, — в восемнадцати милях от Тобрука. Сухогруз шел на восток, тяжело груженный оружием для партизан. Однако следовало убедиться, что здесь не будет ошибки. Четыре «фантома» барражировали на большой высоте, обеспечивая остальным прикрытие от арабских самолетов. Три других пошли на снижение. Командир эскадрильи сбавил скорость до четырехсот километров в час и пролетел над сухогрузом на высоте двадцати метров. Ошибки быть не могло. Тогда все три «фантома» с ревом пошли вниз, заходя на цель и, сбросив бомбы, снова взмыли в небо, идя с перегрузкой. Когда сухогруз вспыхнул огромным огненным шаром, в кабинах «фантомов» не прозвучали победные клики. На обратном пути израильские летчики с надеждой следили за небом. Им было бы легче, если бы появились «МиГи».

Ярость охватила Высший революционный совет Ливии, когда там узнали про нападение израильтян. Кто именно из членов совета знал об операции «Аль-Фатаха» в Соединенных Штатах, невозможно выяснить. Но в одном из кипящих гневом залов заседаний в Бенгази повернулось какое-то колесико.

Израильтяне нанесли удар с самолетов, поставленных им американцами.

Израильтяне сами сказали: «На этот раз будет наказан поставщик».

Да будет так.




Глава 20


— Я говорил ему, что он может идти спать, но он утверждает, что у него приказ — отдать эту коробку вам в собственные руки, — объяснял Кабакову полковник Вейсман, военный атташе израильского посольства в США, по дороге в конференц-зал.

Кабаков толкнул дверь зала и увидел, что там дремлет на стуле молодой капитан. Капитан вскочил.

— Майор Кабаков, я капитан Рейк. Посылка из Бейрута, сэр.

Кабаков поборол нетерпеливое желание схватить коробку и немедленно вскрыть ее. Капитан Рейк проделал долгий путь.

— Я помню вас, капитан. Вы командовали гаубичной батареей при Канаабе.

Они пожали друг другу руки. Молодой человек был явно польщен.

Кабаков подошел к стоявшей на столе коробке. Она была из фибрового картона, квадратная, сантиметров шестьдесят на шестьдесят, и высотой сантиметров тридцать. Перевязана крепкой бечевкой. На крышке виднелась корявая надпись по-арабски: «Личные вещи Абу Али, улица Верден, 18. Умер. Дело 186047. Хранить до 23 февраля». В углу коробки — сквозное отверстие. От пули.

— Разведка в Тель-Авиве ее уже осматривала, — сказал Рейк. — В узлах бечевки нашли пыль. Они полагают, ее довольно давно не открывали.

Кабаков снял крышку и выложил содержимое коробки на стол. Будильник с разбитым стеклом. Два флакончика с таблетками. Чековая книжка. Обойма к автоматическому пистолету «льяма» — Кабаков не сомневался, что сам пистолет украли. Коробочка из-под запонок — пустая, пара очков в погнутой оправе. И несколько журналов. Можно было не сомневаться, что все сколько-нибудь ценные вещи забрала полиция, а то, что осталось, тщательно просеяно людьми из «Аль-Фатаха». Кабаков был жестоко разочарован. Он так надеялся, что на этот раз чрезмерная секретность «Черного сентября» сослужит террористам плохую службу и что тот, кому было поручено провести «санобработку» вещей Абу Али, не будет знать, что там совершенно безобидно, а что нет, и потому не обратит внимания на какую-нибудь важную улику. Он взглянул на Рейка:

— И дорого это вам обошлось?

— Йоффе получил пулю в мякоть бедра. Он просил передать вам, сэр… Он… — Капитан замялся.

— Выкладывайте.

— Он сказал, вы должны ему бутылку «Реми Мартен», а не… а не той козлиной мочи, какой поили их в Кунейтре, сэр.

— Понятно. — Кабаков невольно усмехнулся. Ну что ж. По крайней мере эта коробка с барахлом никому не стоила жизни.

— Йоффе зашел в полицейский участок, — продолжал Рейк. — У него при себе были какие-то липовые документы из одной адвокатской фирмы в Саудовской Аравии. Он решил попытаться сделать все одним махом, а не давать полицейскому, отвечающему за личные вещи, взятку заранее, чтобы у них не было времени распотрошить коробку и насовать в нее всякого барахла. Он дал ему три ливанских фунта и попросил разрешения взглянуть на коробку. Полицейский ее принес, но поставил за стойку и заявил, что нужно теперь получить разрешение у дежурного офицера. Обычно это просто означает, что нужна дополнительная взятка, но Йоффе не очень был уверен в убедительности своих документов. Он полицейского вырубил и схватил коробку. У него рядом с участком «мини-купер» стоял, и все шло как надо, пока две полицейские радиомашины на улице Юнеско ему дорогу не перегородили. Ну он, конечно, их объехал по тротуару, но они успели выпустить пару обойм по его «куперу». Он от них на пять кварталов оторвался, когда ехал к Рамлет-эль-Байда. А Якоби туда как раз подлетел на вертолете, чтобы его забрать. Йоффе вылез через окошко в крыше «купера», прямо на ходу, и мы его подцепили. Летели назад в полной темноте, на высоте примерно метров сорока. У вертолетов теперь есть автопилот новой системы, он рельеф местности отслеживает, так что самим ничего и делать не надо, только держаться.

— Так вы тоже там были?

— Да, сэр. Йоффе мне деньги должен.

Кабаков мог представить себе этот полет в кромешной тьме, скользящий над холмами черный вертолет, то ныряющий вниз, то снова взмывающий вверх…

— Меня удивляет, как вам туда и обратно без дозаправки удалось слетать.

— Пришлось сесть в Гешер-Хазиве.

— А что, ливанцы так никого вдогонку и не послали?

— А как же, в конце концов послали — вертолет. Им какое-то время понадобилось, чтобы сообщение передать. Нам двадцать четыре минуты до Израиля оставалось, когда контрразведка их вертолет засекла.

Кабаков не хотел показать, как он разочарован содержимым коробки: это было просто невозможно после того, как три человека рисковали из-за нее жизнью. В Тель-Авиве его теперь, должно быть, считают полным идиотом.

— Спасибо, капитан Рейк. Вы замечательно поработали. Передайте от меня то же самое Йоффе и Якоби. А теперь — спать. Это приказ.

Кабаков и Вейсман уселись за стол; перед ними лежали вещи Абу Али. Вейсман тактично молчал. Среди вещей не было никаких личных бумаг, никаких документов, не было даже экземпляра брошюры «Политическая и вооруженная борьба» — настольной книги любого члена «Аль-Фатаха». Они здорово выпотрошили вещички Абу Али. Кабаков просмотрел журналы. Два экземпляра египетского ежемесячника «Аль-Талиа». Тут что-то подчеркнуто — в каком-то интервью. «…Слухи о всемогуществе израильской разведывательной службы — это миф. Израиль вовсе не располагает передовыми методами разведки как таковой». Кабаков возмущенно фыркнул. Абу Али издевался над ним и после смерти.

Еще здесь были два старых номера бейрутской газеты «Аль-Хавадесс», «Пари-матч» и экземпляр журнала «Спортс иллюстрейтед», от 21 января 1974 года. Кабаков смотрел на него, нахмурив брови. Журнал был единственным в коробке изданием на английском языке. Он взял его в руки. На обложке красовалось темное пятно, вероятно — кофе. Он пролистал журнал раз, потом другой. Статьи были в основном о футболе. У арабов принят обычный футбол, но ведущая статья здесь была посвящена… Мысли Кабакова мчались, обгоняя одна другую. Фазиль. Мюнхен. Спорт. На магнитофонной пленке звучало: «…начинать каждый новый год с кровопролития».

Вейсман резко поднял голову, услышав вопрос Кабакова:

— Полковник Вейсман, что вам известно об этом матче на Суперкубок?




Директор ФБР Джон Бейкер снял очки и потер переносицу.

— Это весьма далеко идущая гипотеза, джентльмены.

Корли заерзал в кресле.

Кабаков устал. Ему надоело говорить, глядя в непроницаемое лицо Бейкера, надоела осторожность, с какой Корли формулировал свои ответы начальству.

— Это больше чем гипотеза, — сказал он. — Взгляните на факты…

— Знаю, знаю, майор. Вы очень ясно все изложили. Вы полагаете, что их цель — матч на Суперкубок, потому что этот человек… Фазиль — я верно запомнил? — был организатором теракта «Черного сентября» в Олимпийской деревне; потому что на пленке, которую вы захватили в Бейруте, упоминается о нанесении удара в начале нового года и потому что президент намерен посетить этот матч. — Бейкер словно отвечал заданный урок по грамматике, перечисляя части речи.

— И еще потому, что все это будет передаваться по телевидению в прямом эфире и обеспечит им максимальный коэффициент шока, — сказал Корли.

— Но вся линия аргументации целиком построена на том, что у этого Али был экземпляр журнала «Спорт иллюстрейтед», а вы ведь даже не уверены, что Али участвовал в планировании теракта. — Бейкер смотрел в окно на серый вашингтонский день, словно мог на улице найти ответ на свое возражение.

На столе у Бейкера лежало досье номер 302, принесенное ему Корли — самая свежая информация по делу о бейрутском заговоре. Кабакова удивляло, зачем его вообще сюда вызвали. Однако он очень скоро понял, что Бейкер, параноидально подозрительный по самой своей должности, хотел увидеть его лично. Оценить источник информации с помощью интуиции разведчика. Кабаков не мог не заметить выражение упрямой решительности, появившееся на физиономии Бейкера. Он понимает, что ему придется что-то сделать, думал Кабаков. Но ему необходимо, чтобы я с ним поспорил. Он не любит, чтобы ему указывали, как надо делать его собственную работу, но хочет посмотреть, как я стану его убеждать. А сейчас он просто обязан что-то сделать. Что ж, пусть сам выпутывается. Его ход.

— Спасибо, что уделили мне время, мистер Бейкер, — сказал Кабаков, поднимаясь с кресла.

— Еще минуточку, майор, если не возражаете. Поскольку вы знакомы с такими вещами, как, по вашему мнению, они будут действовать? Спрячут взрывчатку на стадионе, а затем, когда соберется толпа, пригрозят взорвать ее, если не будут выполнены их требования? Вроде — освободить Сирхана Сирхана,[47 - Сирхан Сирхан — убийца сенатора Роберта Кеннеди.] прекратить помощь Израилю и тому подобное?

— Они ничего не станут требовать. Они ее взорвут, а потом станут на весь мир каркать об этом.

— Почему вы так думаете?

— А что вы можете им дать? Большинство террористов, сидевших за угон самолетов, уже на свободе. Тех, кто участвовал в мюнхенском теракте, освободили, чтобы спасти заложников при следующем угоне. Лейлу Халед[48 - Лейла Халед — палестинская террористка, пытавшаяся в 1970 г. вместе с напарником угнать самолет израильской компании «Эль-Аль». Попытка была неудачной.] тоже выпустили, по той же причине. Партизан, расстрелявших ваших дипломатов в Хартуме, суданское правительство передало палестинцам. Они все уже на свободе, мистер Бейкер. Прекратить помощь Израилю? Даже если дать им такое обещание, они не получат никаких гарантий. Во-первых, такое обещание никогда не будет дано, а во-вторых, данное под давлением, оно никогда не будет выполнено. Кроме того, чтобы использовать заложников, их надо где-то удерживать. На стадионе сделать это невозможно. Начнется паника, толпы людей бросятся к выходам и по дороге задавят несколько тысяч человек. Нет, они просто взорвут стадион, и все тут.

— Каким образом?

— Не знаю. Имея на руках полтонны взрывчатки, они могли бы взорвать все трибуны с обеих сторон стадиона, но чтобы быть уверенными в результате, им пришлось бы разместить взрывчатку в нескольких точках и взорвать все одновременно. Это не так легко сделать. Фазиль не дурак. При таких мероприятиях обычно бывает задействовано очень много радио- и телеаппаратуры, использовать дистанционное электронное управление практически невозможно, да к тому же размещенную в нескольких точках взрывчатку легче обнаружить.

— Мы можем прочесать весь стадион снизу доверху и обеспечить его полную безопасность, — сказал Корли. — Это будет та еще работка, но это можно сделать.

— Думаю, сотрудники секретной службы захотят сами этим заняться, но им могут понадобиться люди, тогда они обратятся к нам, — сказал Бейкер.

— Мы можем проверить весь обслуживающий персонал, занятый на матче, всех продавцов хот-догов с их тележками, коробки с прохладительными напитками; можем запретить проносить любые пакеты и свертки, — продолжал Корли. — Можем использовать собак и «электронный нос». У нас еще есть время натаскать собак на запах этой взрывчатки — ведь у нас есть та статуэтка с «Летиции».

— А как насчет неба? — спросил Кабаков.

— Вы, разумеется, думаете о том деле с картой, помеченной летчиком, — сказал директор ФБР. — Я полагаю, мы можем запретить полеты частных самолетов над Новым Орлеаном на время проведения матча. Согласуем с ФАА, пусть займутся. Сегодня, во второй половине дня, я встречаюсь с представителями всех организаций, имеющих отношение к проведению матча. Так что, полагаю, мы сможем побольше от них узнать.

Сомневаюсь, подумал Кабаков.




Глава 21


Звук нескончаемых шагов Абделя Авада по бетонному полу начинал раздражать дежурившего в коридоре охранника. Он поднял щиток на окошке в двери камеры и сквозь решетку выругал Авада. Но потом устыдился сделанного. Этот человек имел право ходить по камере. Он снова поднял щиток и протянул Аваду сигарету, предупредив, чтобы тот загасил ее и спрятал, как только услышит приближающиеся шаги.

Авад и так все время прислушивался — не приближаются ли шаги. В какой-то момент — сегодня вечером, завтра, послезавтра — он их услышит. За ним придут, чтобы отрезать ему руки.

Бывший офицер ливийских ВВС, Авад был обвинен в краже и продаже наркотиков. Приняв во внимание его службу на благо родины, смертный приговор ему заменили ампутацией обеих кистей рук. Этот вид наказания, предписанный Кораном, уже давно не применялся, однако, когда полковник Каддафи пришел к власти, он снова ввел его в обиход. Следует тем не менее сказать, что в соответствии с проводимой им политикой модернизации Каддафи заменил топор палача на рыночной площади скальпелем хирурга в антисептической операционной одного из госпиталей Бенгази.

Авад пытался заставить себя не думать, пробовал писать письмо отцу, просить прощения за тот позор, который навлек на семью, но нужные слова никак не шли на ум. Он боялся, что, если за ним явятся, придется оставить письмо незаконченным и так его и отправить. Или дописывать его потом, держа ручку в зубах.

«Допускает ли такой приговор обезболивание?» — думал он.

А еще он думал, не удастся ли ему прицепить одну штанину к дверной петле, обмотать другую вокруг шеи и покончить с собой, усевшись на пол камеры. Всю неделю, со дня оглашения приговора, он размышлял над этими вопросами. Было бы легче, если бы ему сказали — когда. Очевидно, незнание срока — тоже часть наказания.

Щиток резко взлетел вверх.

— Гаси ее! Гаси сигарету! — прошипел охранник.

Авад раздавил сигарету ногой и зашвырнул под койку. Услышал, как отодвигаются засовы. Повернулся лицом к двери, заложив руки за спину. Ногти впились в ладони.

Я — мужчина и хороший офицер, говорил себе Авад. Даже на суде этого никто не отрицал. Я и сейчас себя не опозорю.

Невысокий человек в тщательно отглаженном штатском костюме вошел в камеру. Он что-то говорил, губы его под небольшими усиками шевелились.

— Вы меня не слышите, лейтенант Авад? Еще не время… Я хочу сказать, что время приводить ваш приговор в исполнение пока еще не наступило. Но наступило время для серьезного разговора. Прошу вас говорить по-английски. Возьмите себе стул. Я сяду на койку.

Голос у человека был негромкий. Разговаривая, он смотрел прямо в лицо Аваду, не отводя глаз.

У Авада были очень чуткие руки — руки пилота-вертолетчика. Когда ему предложили их сохранить и получить полную реабилитацию, он сразу же согласился на все условия.

Из тюрьмы в Бенгази его перевезли в гарнизон летной части в Аждабудже и там в обстановке строжайшей секретности проверили, способен ли он пилотировать российский вертолет «Ми-6» — сверхмощную машину тяжелого типа, получившую в НАТО кодовое название «Хук». Это был один из трех таких вертолетов, имевшихся на вооружении в ливийских ВВС. Аваду был знаком этот тип машин, хотя пилотировать ему приходилось не такие тяжелые аппараты. «Ми-6» несколько отличается от «Сикорского-S-58», но не очень значительно. По ночам Авад корпел над руководством по управлению вертолетом «Сикорский» — брошюру доставили для него из Египта. Тщательно регулируя скорость вращения винта, контролируя тангаж[49 - Тангаж — наклон летательного аппарата в полете относительно его главной поперечной оси.] и бдительно следя за давлением, он, когда время придет, наверняка справится с заданием.

Президент Каддафи требует от граждан своей страны строгой морали, и требование это поддерживается жесточайшими карами. В результате некоторые преступления в Ливии практически уже не совершаются. Вполне цивилизованное искусство изготовления фальшивых документов здесь больше не процветает, и, для того чтобы изготовить Аваду необходимые бумаги, пришлось связаться со специалистом в Никосии.

Нужно было создать для Авада соответствующую «легенду», — чтобы не осталось ни малейшего следа от его реального происхождения. На самом-то деле все, что требовалось, — это надежный документ, позволяющий ему въезд в Соединенные Штаты. Ведь ему не придется возвращаться оттуда — взрыв разнесет его в клочки. Но Аваду ничего не было известно об этом последнем соображении. Все, что ему сказали, сводилось к тому, что он должен явиться к Мухаммаду Фазилю и выполнять его приказы. Его заверили, что он сможет благополучно вернуться оттуда. Чтобы сохранить эту иллюзию, необходимо было снабдить его планом безопасного выезда из США и обеспечить подходящими документами.

31 декабря, на следующий же день после его освобождения из тюрьмы, ливийский паспорт Авада, несколько последних фотографий и образцы почерка были доставлены в маленькую типографию в Никосии.

Представление о создании целостной «легенды» — набора подтверждающих друг друга документов, таких, как паспорт, водительские права, недавняя переписка (письма с соответствующими марками) и различные квитанции, — распространилось на Западе сравнительно недавно и вошло в практику среди специалистов по изготовлению фальшивых бумаг лишь тогда, когда торговцы наркотиками стали способны должным образом оплачивать столь тонкую и трудную работу. А на Ближнем Востоке такие специалисты занимались созданием «легенд» для своих клиентов с давних пор, из поколения в поколение.

Человек в Никосии, услугами которого пользовался «Аль-Фатах», был великолепным мастером своего дела. Он, помимо всего прочего, поставлял незаполненные ливанские паспорта израильтянам, по собственному усмотрению вносившим туда нужные детали. И продавал информацию МОССАДу.

Работа, заказанная ливийцами, стоила очень дорого: два паспорта, один итальянский, с въездной визой США, и один португальский. Ливийцы о цене даже не торговались. То, что высоко ценится одной стороной, часто оказывается не менее ценным для другой, решил мастер своего дела и стал надевать пальто.

Через час в штаб-квартире МОССАДа в Тель-Авиве уже знали, кто такой Авад и кем он станет. Процесс над Авадом широко освещался в Бенгази. Сотруднику МОССАДа надо было только просмотреть распечатки, чтобы узнать о профессиональном мастерстве лейтенанта Авада.

В Тель-Авиве сделали должные выводы. Авад — вертолетчик. Он собирается въехать в Соединенные Штаты по одним документам, а выехать — по другим. Разговор с Вашингтоном по международной линии связи не умолкал целых сорок пять минут.




Глава 22


30 декабря, во второй половине дня, на новоорлеанском стадионе Тулейна, где в канун Нового года должен был проводиться матч на Сахарный кубок-классик, начался тотальный обыск. Такие же обыски были запланированы на 31 декабря на стадионах Майами, Далласа, Хьюстона, Пасадены — во всех городах, где в день Нового года собирались проводить студенческие кубковые игры.

Кабакова радовало, что американцы в конце концов решили направить весьма значительные силы на борьбу с террористами, но его забавляло то, как осуществляется этот процесс. Вот уж поистине типичные бюрократы! Накануне, сразу же после разговора с Кабаковым и Корли, директор ФБР Джон Бейкер созвал совещание на высшем уровне, в котором участвовали сотрудники ФБР, Агентства национальной безопасности и секретной службы США. Кабаков, сидевший в первом ряду, чувствовал на себе критические взгляды собравшихся, а тем временем высокие чины обсуждали легковесность доказательств, указывающих на цель акции, — всего лишь один какой-то журнал со статьей о матче на Суперкубок, где даже никаких пометок нет.

Тяжеловесы из ФБР и Агентства национальной безопасности словно решили соревноваться в скептицизме, когда Корли излагал предполагаемую версию совершения теракта во время матча на Суперкубок в Новом Орлеане.

И только представители секретной службы — Эрл Биггз и Джек Ренфро — хранили молчание. Кабаков решил, что агенты секретной службы — самые мрачные люди из всех, кого он когда-либо в своей жизни встречал. Да это и понятно, решил он. У них много причин быть мрачными.

Кабаков прекрасно понимал, что люди, собравшиеся на эту встречу, вовсе не дураки. Каждый из них гораздо легче воспринял бы необычную идею, если бы ее изложили ему наедине. В кругу соратников для таких людей в большинстве случаев характерны два типа реакций: истинные и те, что рассчитаны на оценку коллег. С самого начала встречи установилось скептическое отношение к предложенной идее и, раз установившись, воспринималось присутствующими как должное все то время, пока Корли излагал свои доводы.

Однако стадное чувство работало и в противоположном направлении. Когда Кабаков перечислял действия «Черного сентября» при подготовке теракта в Мюнхене да еще упомянул неудавшуюся попытку нанести удар во время международного финального матча на Кубок Мира полгода назад, семя тревоги упало на благодатную почву.

— Если посмотреть в лицо фактам, разве атака террористов во время матча на Суперкубок менее возможна, чем их атака в Олимпийской деревне? — спросил Кабаков.

— Но ведь там нет ни одной еврейской команды, — последовал незамедлительный ответ.

Однако никто на шутку не рассмеялся. Когда чиновники слушали Кабакова, в зале заседаний воцарился страх; он передавался от одного человека к другому через почти неуловимые движения, через какое-то не находящее выхода беспокойство. У кого-то суетливо двигались руки, кто-то потирал ладонями лицо. Кабаков видел, что сидящие перед ним люди прямо на глазах меняются. Сколько Кабаков себя помнил, он всегда вызывал у полицейских беспокойство, даже у своих, израильских, полицейских. Он объяснял это тем, что ему самому недостает терпения при контактах с ними, но дело было не только в этом. Что-то в нем было такое, что раздражало полицейских, как принесенный ветром звериный запах раздражает собак, заставляя их рычать и жаться поближе к огню. Этот запах говорил им, что где-то там, снаружи, есть что-то такое, что не любит огня; оно настороже, оно наблюдает и ничего не боится.

Эта улика — журнал и вдобавок к нему «послужной список» Фазиля обретали все более угрожающий вид, заставляя присутствующих в зале заседаний представлять себе то, что может произойти на стадионе Тулейна. И раз уж они допустили, что такая опасность существует, ни один из чиновников не мог предложить меры менее радикальные, чем другой. Почему это только матч на Суперкубок может стать объектом совершения теракта? В статье говорится о битком набитом стадионе. Почему не любой другой битком набитый стадион? Да ведь розыгрыш Сахарного кубка — в канун Нового года! Это же послезавтра! Да еще в день Нового года по всей стране пройдут кубковые игры. Обыскать все стадионы!

Вместе со страхом пришла враждебность. Кабаков вдруг почувствовал, что он — иностранец, да к тому же еще — еврей. Он мгновенно и очень остро ощутил, что многие в этом зале подумали о том, что он еврей. Впрочем, он этого ожидал. Он не был удивлен тем, что в сознании этих людей с безукоризненной стрижкой, у каждого из которых на безымянном пальце красовалось кольцо какой-нибудь из самых престижных юридических школ, он ассоциируется лишь с проблемой, но никак не с ее решением. Угроза исходила от кучки иностранцев, а он тоже был иностранцем. Это настроение не выражалось открыто, но ясно было, что его разделяют почти все.

— Спасибо, ребята, — сказал Кабаков и сел. Не верите иностранцам, подумал он. Что ж, боюсь, 12 января придется поверить.

Бессмысленно полагать, считал Кабаков, что раз уж «Черный сентябрь» имеет возможность нанести удар на каком-то стадионе, террористы выберут тот, где не предполагается присутствие президента. Гораздо эффектнее взорвать тот стадион, где президент будет присутствовать. Кабакова не покидала уверенность, что их цель — именно матч на Суперкубок.

30 декабря, во второй половине дня, он прибыл в Новый Орлеан. Обыск на стадионе Тулейна — в преддверии матча на Сахарный кубок — уже шел вовсю. Оперативная группа, работавшая на стадионе, состояла из пятидесяти человек — сотрудников ФБР и отдела взрывных устройств новоорлеанской полиции. Сюда также входили полицейские детективы, два кинолога из ФАА с собаками, натасканными на взрывчатку, и два сержанта технических войск США с «электронным носом», настроенным на запах статуэтки Мадонны, обнаруженной на «Летиции».

Новый Орлеан отличался от всех других городов в том отношении, что в обыске на стадионе Тулейна использовалась помощь сотрудников секретной службы, а также и в том, что такой обыск необходимо было провести дважды — сегодня, перед розыгрышем Сахарного кубка, и одиннадцатого января, перед матчем на Суперкубок. Оперативная группа работала спокойно, практически не привлекая внимания работников техобслуги стадиона, наводивших последний глянец перед завтрашним матчем.

Обыск сам по себе мало интересовал Кабакова. Он не думал, что оперативники смогут что-либо обнаружить. Он просто вглядывался в лица, не пропуская ни одного работника стадиона. Он помнил, что Фазиль отправил своих сподвижников наниматься на работу в Олимпийской деревне за шесть недель до совершения теракта. Он знал, что новоорлеанская полиция проверяет все имеющиеся данные о всех людях, работающих на стадионе, и все-таки вглядывался в их лица, словно надеялся, что собственная интуитивная, чисто инстинктивная реакция подскажет ему, что вот, прямо перед ним, — террорист. Но, глядя на здешних рабочих, он так ничего и не почувствовал. А проверка данных выявила одного двоеженца, которого и задержали, чтобы затем выслать в округ Коахома, штат Миссисипи.

В канун Нового года «Тигры» — команда штатного университета Луизианы — проиграла Сахарный кубок студентам из Небраски со счетом 7:13. Кабаков был на этом матче.

До сих пор ему не приходилось видеть американский футбол. Правда и на этот раз он видел не так уж много. Вместе с Мошевским он почти все время ходил перед трибунами, у входов и у ворот. На стадионе было множество полицейских и сотрудников ФБР, но никто не обращал на них обоих ни малейшего внимания. Кабакова особенно интересовало, как охраняются ворота и как можно попасть через них на стадион после начала матча.

Он не любил массовых зрелищ, а это — с развевающимися яркими флагами, султанами, транспарантами и многочисленными марширующими оркестрами — показалось ему особенно отвратительным. Он всегда находил, что марширующие оркестры просто нелепость. Единственное, что ему понравилось в этот день, — так это в перерыве между таймами показательный полет «Голубых ангелов» военно-морской авиации США. Точно соблюдая построение в виде ромба, реактивные самолеты, сверкнув в солнечных лучах, совершили красивейший двойной переворот через крыло; они летели высоко над спокойно жужжащим дирижаблем, медленно облетающим стадион. Кабаков знал, есть и другие самолеты-перехватчики ВМС США: они стоят наготове на взлетных полосах недалеко отсюда, на тот невероятный случай, если незнакомый летательный аппарат появится вблизи Нового Орлеана в то время, пока на стадионе длится игра.

Длинные тени протянулись через футбольное поле, когда последние зрители покидали трибуны. Кабаков чувствовал, что все в нем занемело от многочасового шума. Ему трудно было понимать тот английский, на котором разговаривала публика на стадионе, да и вообще он был сердит и раздражен. Корли подошел к нему, когда он стоял у края дорожки за пределами поля.

— Ну что ж, никакого взрыва, — сказал Корли.

Кабаков бросил на него быстрый взгляд, ожидая увидеть самодовольную ухмылку. Но у Корли был просто очень усталый вид. Кабаков представил, что в других городах, на других стадионах, где усталые мужчины в преддверии новогодних игр ищут взрывчатку, пошло в ход выражение «мартышкин труд». Он думал, что и здесь много чего говорят за его спиной. А ведь он никогда не утверждал, что цель террористов — студенческие игры на кубок, да только кто об этом теперь помнит? Впрочем, какое это может иметь значение?

Вместе с Корли они прошли через стадион, направляясь к стоянке машин. Рэчел уже, должно быть, ждет его в отеле «Ройал Орлеан».

— Майор Кабаков!

С минуту он озирался вокруг, пока не сообразил, что голос звучит из рации у него в кармане.

— Кабаков. Говорите.

— Явитесь на командный пункт.

— Понял.

Командный пункт группы ФБР разместился под трибунами, в помещении отдела стадиона по связям с общественностью. Сотрудник, сидевший за столом без пиджака, протянул Кабакову телефонную трубку.

Звонил Вейсман, из израильского посольства. Корли попытался по коротким и отрывистым репликам Кабакова представить себе, каков характер беседы.

— Давай выйдем, — произнес Кабаков, возвращая трубку сотруднику. Ему очень не по душе пришлось то, как явно агенты ФБР, находившиеся на командном пункте, избегали встречаться с ним глазами после целого дня напрасных усилий.

Стоя у боковой линии, Кабаков смотрел на флаги, вьющиеся на ветру над верхним краем стадиона.

— Они везут сюда пилота-вертолетчика. Мы не знаем, для этого ли дела, но нам известно, что он летит сюда. Из Ливии. И они чертовски спешат.

На миг ответом ему было молчание: Корли переваривал новую информацию.

— И что у вас на него имеется?

— Паспорта, фотография, все вообще. Наше посольство передает это досье в вашу вашингтонскую контору. А сюда все сведения придут через полчаса. Вполне возможно вам через минуту-другую позвонят.

— А сейчас он где?

— Пока еще на той стороне. Мы не знаем, где именно. Но его документы заберут из Никосии завтра.

— Ваши не станут вмешиваться?..

— Разумеется, нет. Мы ни в коем случае не станем препятствовать их операции на той стороне. Но мы следим за тем местом, где они должны получить документы, и за аэропортом. Это все.

— Удар с воздуха! Здесь или где-то еще. Вот что они планировали с самого начала.

— Возможно, — сказал Кабаков. — Но возможно, что Фазиль использует отвлекающий маневр. Все зависит от того, знает ли он, сколько мы обо всем этом знаем. Если он установил слежку за этим стадионом или за каким-либо другим, он поймет, что нам многое известно.

В новоорлеанском отделении ФБР Корли и Кабаков принялись изучать донесение о ливийском вертолетчике. Корли постучал пальцем по желтоватому листку телекса.

— Он въедет сюда по итальянскому паспорту, а выедет по португальскому. Въездная виза США в паспорте уже проставлена. Если он предъявит свой португальский паспорт в любом аэропорту, мы будем знать об этом через десять минут. Так что, если он участник этого заговора, Давид, они у нас в кармане. Он выведет нас на бомбу и на Фазиля, и на эту женщину тоже.

— Возможно.

— Но где, интересно, они собираются добыть для него вертолет? Если цель — Суперкубок, один из заговорщиков должен был уже договориться об этом.

— Да. И где-то совсем недалеко. У них радиус действия не очень большой. — Кабаков вскрыл толстый конверт из коричневатой бумаги. В нем было сто фотографий Фазиля, снятого с поворотом лица в три четверти, и сто отпечатков фоторобота женщины. У каждого сотрудника ФБР, у каждого полицейского, занятого на стадионе, были теперь такие фотографии. — НАСА здорово поработала над этими снимками, — заметил Кабаков.

Фотографии Фазиля были удивительно четкими, а полицейский художник еще добавил и след от пули на щеке.

— Мы передадим их в авиационные службы, на здешнюю морскую базу и во все другие места, где есть вертолеты, — сказал Корли. — А с вами-то что такое? Новая мысль в голову пришла?

— Почему же они ввозят пилота так поздно? Все детали совпадают совершенно точно, кроме этой последней. Большая бомба, удар с воздуха. Но почему такая задержка с пилотом? Ведь это морская карта с катера впервые навела нас на мысль, что тут летчик замешан. Именно потому, что она была помечена летчиком. Значит, пилот был уже здесь.

— Морские карты есть во всем мире, Давид. Она могла быть помечена на той стороне, на Ближнем Востоке. Просто учли фактор безопасности. На всякий случай. Вдруг придется устраивать срочное рандеву в открытом море. Карта могла прибыть сюда с этой женщиной. И как выяснилось, им и в самом деле понадобилось такое рандеву, когда Музи вышел у них из доверия.

— Но спешка с получением документов в последнюю минуту никак в этот план не вписывается. Если они задолго знали, что нужно будет использовать вертолетчика-ливийца, они давно подготовили бы для него паспорта.

— Чем позже он будет включен в это дело, тем меньше риск, что его выведут на чистую воду.

— Нет. — Кабаков энергично покачал головой. — Этот аврал с документами вовсе не в манере Фазиля. Вы же знаете, как задолго он начал подготовку к теракту в Мюнхене.

— Ну, в любом случае это дает нам шанс. Завтра я первым делом отправлю людей во все аэропорты с этими снимками, — сказал Корли. — Только вот в дни новогодних праздников многие летные службы будут закрыты. Может, придется потратить пару дней, чтобы всех ввести в курс дела.




Кабаков поднимался в лифте отеля «Ройал Орлеан» с двумя громко смеющимися парочками; головы женщин были украшены замысловатыми прическами. Ради практики в языке он изо всех сил старался понять, о чем они разговаривают, но пришел к выводу, что смысла в их беседе он обнаружил бы не много, даже если бы все понял.

Он отыскал нужный номер и постучал в дверь. Двери гостиничных номеров обычно лишены всякого выражения. Они не допускают даже мысли о том, что за ними могут находиться люди, которых мы любим. Но Рэчел и правда была там, и обняла Кабакова, и не отпускала его несколько секунд, ни слова не произнося.

— Я просто счастлива, что этот полицейский передал тебе мою записку, когда ты был на стадионе. Кстати говоря, ты и сам мог бы пригласить меня приехать сюда, — наконец сказала она.

— Я хотел подождать, пока все тут не закончится.

— Слушай, ты на ощупь просто железный, настоящий робот! — заметила Рэчел, разжимая объятия. — Что это у тебя под курткой?

— Пулемет!

— Ну и ладно. Снимай его и выпей чего-нибудь.

— Как это тебе удалось получить такой номер без предварительного заказа? Корли пришлось остановиться у здешнего сотрудника ФБР.

— Я знаю кое-кого в «Плазе», у нас, в Нью-Йорке. А владельцы у этого отеля — те же самые, что и там. Тебе нравится?

— Да.

Это был номер люкс, правда, не очень большой, но невероятно шикарный.

— Прости, я не смогла устроить сюда Мошевского.

— А он как раз ждет за дверью. Может переночевать на кушетке… Нет-нет, я шучу! Ему вполне удобно в консульстве.

— Я заказала кое-какую еду сюда, в номер.

Он не слушал.

— Я говорю, я заказала еду, сейчас ее принесут. Филе «Шатобриан».

— Знаешь, они, кажется, везут сюда летчика. — Он посвятил ее в детали происходящего.

— Если этот летчик выведет вас на всех остальных, то все просто замечательно, — сказала Рэчел.

— Если нам удастся взять взрывчатку и всех остальных — то да.

Рэчел собралась было задать еще какой-то вопрос, но вдруг остановилась.

— Как долго ты сможешь тут пробыть? — спросил Кабаков.

— Четыре-пять дней. Даже дольше, если смогу как-то тебе помочь. Я думала вернуться в Нью-Йорк, чтобы не очень сильно запустить дела с практикой, а потом снова приехать сюда, скажем, числа десятого или одиннадцатого, если ты захочешь.

— Конечно, захочу. Когда покончим со всем этим, давай по-настоящему посмотрим Новый Орлеан. Похоже, он очень хорош.

— Ох, Давид, ты увидишь, какой это чудесный город!

— Только запомни одно. Ты не придешь на розыгрыш Суперкубка. Приезжай в Новый Орлеан сколько угодно, но я не хочу, чтобы ты появлялась вблизи стадиона.

— Если это небезопасно для меня, значит, небезопасно и для других. В таком случае людей надо предупредить.

— Именно это и сказал президент директору ФБР и главе секретной службы. Если матч на Суперкубок состоится, он будет на нем присутствовать.

— А что, нельзя было его отменить?

— Он вызвал к себе Бейкера и Биггза и сказал, что, если посетителям стадиона, включая и его самого, не может быть обеспечена должная безопасность, он отменит матч и объявит о причинах во всеуслышание. Бейкер ответил, что ФБР должную безопасность обеспечит.

— А что же секретная служба?

— А Биггз не дает идиотских обещаний. Он предпочитает подождать, как решится дело с этим летчиком. Он ни одной живой души на этот матч не приглашает, и я тоже этого делать не собираюсь. Обещай мне, что не придешь на стадион.

— Хорошо, Давид.

Он улыбнулся:

— А теперь расскажи мне о Новом Орлеане.

Обед удался на славу. Стол накрыли у окна, и Кабаков — впервые за много дней — почувствовал, как его отпускает напряжение. Снаружи, за окном, в огромной излучине реки, сверкал огнями Новый Орлеан, а здесь, внутри, перед окном, была Рэчел, горели свечи, и в их мягком свете ее глаза сияли нежностью. Она говорила ему о том, как впервые, ребенком, приехала сюда с отцом и чувствовала себя взрослой и важной дамой, когда отец повел ее в ресторан «У Антуана», а официант, как только увидел, что она входит в зал, незаметно подложил на ее стул подушку.

Они решили устроить потрясающий обед «У Антуана» вечером 12 января или в какой-то другой день, когда Кабаков закончит свои дела. Они пили великолепное «Божоле». Они строили великолепные планы. Им было хорошо вместе. И кровать была большая и удобная. Они были счастливы. Рэчел заснула улыбаясь.

Она вдруг проснулась посреди ночи и увидела, что он сидит, опершись спиной об изголовье кровати. Она пошевелилась, и он рассеянно погладил ее по голове. Она поняла, что мыслями он сейчас далеко отсюда.




Грузовик с бомбой прибыл в Новый Орлеан в одиннадцать вечера 31 декабря. Водитель проехал по федеральному шоссе номер 10, мимо «Супердома», до пересечения с шоссе номер 90, свернул на юг и остановился недалеко от пристани на Талия-стрит, под мостом Миссисипи-Ривер-Бридж, в районе совершенно безлюдном в это время суток.

— Это то самое место, о котором он говорил, — сказал водитель напарнику. — Черт меня побери, если здесь есть хоть одна живая душа. И пристань закрыта.

Голос, раздавшийся у самого его уха, заставил водителя вздрогнуть.

— Да, это то самое место, — сказал Фазиль, взбираясь на подножку. — Вот документы. Квитанцию я подписал.

Пока водитель просматривал бумаги, Фазиль проверил печати на задних дверях машины. Все было в порядке.

— Слышь, друг, ты не подбросишь нас до аэропорта? Есть ночной рейс до Ньюарка, нам бы хорошо на него успеть.

— Извините, не могу, — ответил Фазиль. — Подвезу вас до места, где вы такси сможете взять.

— Господи, это ж десять баксов придется выложить, чтоб до аэропорта добраться!

Фазиль не хотел скандала. Он дал парню десять долларов и высадил шоферов в квартале от стоянки такси. Ведя грузовик к гаражу, он улыбался и фальшиво насвистывал сквозь зубы какую-то мелодию. Сегодня он улыбался весь день, после того как утром, в отеле «Монтелеоне», голос в трубке таксофона сообщил ему, что вертолетчик скоро прибудет. Мозг Фазиля работал живо и четко, в голове рождались новые планы, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы внимательно вести машину.

Прежде всего необходимо полностью подчинить себе этого летчика — Авада. Авад должен бояться и уважать Фазиля. Добиться этого ему — Фазилю — всегда удавалось. Затем нужно будет тщательно проинструктировать Авада и рассказать ему убедительную байку о том, как они смогут покинуть страну после завершения акции.

Его план нанесения удара основывался в значительной степени на том, что Фазиль смог узнать на строительстве «Супердома». Вертолет «Сикорский-S-58», привлекший внимание Фазиля, был весьма заслуженной машиной, приобретенной у ВВС Западной Германии после снятия ее с вооружения. По грузоподъемности — две с четвертью тонны — он не мог, конечно, сравниться с современными «воздушными кранами», но вполне — и даже более того — отвечал намерениям Фазиля.

Для подъема груза нужны три человека: пилот, «фюзеляжник» и бригадир такелажников. Это Фазиль выяснил, наблюдая за тем, как такая операция совершается на строительстве «Супердома». Пилот зависает над грузом. Его маневрированием руководит «фюзеляжник» — такелажник, который лежит на полу в задней части фюзеляжа, глядя вниз, на груз, и переговариваясь с пилотом по рации через шлемофон.

Бригадир такелажников стоит на земле. Это он зацепляет груз крюком. Те, кто находится в вертолете, не могут зацеплять груз с помощью дистанционного управления. Это делается на земле. В случае крайней необходимости пилот может избавиться от груза, сбросив его нажатием красной кнопки на рукоятке управления. Это Фазиль выяснил из беседы с пилотом во время небольшого перерыва в погрузке. Пилот, темнокожий, с ясными, широко расставленными глазами за стеклами защитных очков, оказался вполне доброжелательным человеком. Может так случиться, что, познакомившись с коллегой-вертолетчиком, он разрешит Аваду побыть с ним в машине во время погрузки и полета с грузом. Это будет прекрасная возможность для Авада ознакомиться с устройством кабины. Фазиль надеялся, что у Авада достаточно презентабельный вид.

В воскресенье, в день матча, Фазиль сразу же убьет пилота и всю наземную бригаду, если те попытаются ему помешать. Авад и Далия поднимутся в вертолет, а он, Фазиль, останется на земле — в роли такелажника. Далия проследит за тем, чтобы вертолет завис над стадионом в правильной позиции и, пока Авад будет ждать команды сбросить бомбу, Далия просто взорвет ее под вертолетом. Фазиль не сомневался, что Далия пройдет этот путь до конца.

И все-таки он беспокоился из-за красной кнопки. Надо бы как-то вывести ее из строя. Если Авад, вдруг занервничав, сбросит груз, весь план пойдет насмарку. Бомба не рассчитана на то, чтобы ее сбрасывали… Да просто надо будет привязать груз к крюку, и все дела! Привязать накрепко и в самый последний момент, когда Авад не сможет увидеть, что происходит под вертолетом. Фазиль не мог доверить такое важное дело какому-нибудь вывезенному с Ближнего Востока боевику. Поэтому именно он должен взять на себя роль такелажника.

Такая степень риска вполне приемлема. Здесь у него будет гораздо более надежное прикрытие, чем с дирижаблем в аэропорту Лейкфрант. Ему придется иметь дело с невооруженными строительными рабочими, а не с охраной аэропорта. Когда громыхнет взрыв, Фазиль уже будет ехать прочь из города, в направлении Хьюстона, к самолету, который унесет его в Мехико.

Авад до самого конца будет уверен, что Фазиль ждет его в машине у Одюбон-парка, недалеко от стадиона.

А вот и гараж. Он и в самом деле стоит вроде бы в глубине, поодаль от дороги, как и говорила Далия. Заведя грузовик внутрь и заперев двери, Фазиль опустил задний борт машины. Все было в полном порядке. Он проверил двигатель автопогрузчика. Тот сразу же завелся. Что ж, прекрасно. Как только приедет Авад, а сам он закончит все приготовления, придет время позвонить Далии, велеть ей убить американца и явиться в Новый Орлеан.




Глава 23


Ландер издал негромкий стон и пошевелился на больничной койке. Далия Айад отложила карту Нового Орлеана и с трудом поднялась на ноги. Одна ступня совсем онемела. Далия проковыляла к кровати и положила ладонь Майклу на лоб. Лоб был горячий. Она отерла ему виски и щеки прохладной влажной салфеткой и, когда его хриплое, с присвистом, дыхание стало ровным, вернулась в кресло у настольной лампы.

Любопытно, как менялась Далия, подходя к кровати больного. Сидя в кресле, изучая карту Нового Орлеана, думая об этом городе, она могла смотреть на Ландера твердым, холодным взглядом — взглядом кошки; такой взгляд мог подразумевать самые разные возможности, и выбор одной из них зависел от того, что в каждый данный момент Далия могла счесть необходимым. У кровати Майкла ее лицо светилось нежностью и теплотой, глаза были полны тревоги. И эти противоположные состояния души были для нее совершенно естественными. Ни у кого и никогда не было такой доброй и такой смертельно опасной сиделки, как Далия Айад.

Далия уже четыре ночи спала на раскладушке в больничной палате. Она боялась оставить Ландера, боялась, что в бреду он заговорит об их акции. Он и в самом деле бредил, но говорил всегда о Вьетнаме, о людях, ей незнакомых. И о Маргарет. А однажды он целый вечер твердил: «Джергенс, ты был прав!»

Она не была уверена, что он не потерял рассудок. Она знала — до нанесения удара остается двенадцать суток. Если она сможет его спасти, то все для этого сделает. Если нет — что ж, ведь он все равно умрет. Так умирать или иначе — какая разница?

Она понимала — Фазиль торопится. Но торопливость опасна. Если Ландер не сможет лететь, а измененный Фазилем план ее не устроит, решила она, она устранит Фазиля. Бомба — слишком сложное и дорогое устройство, чтобы использовать его понапрасну, в поспешно организованной и малоэффективной операции. Бомба — гораздо большая ценность, чем Фазиль. Далия никогда не простит ему попытки уклониться от прямого участия в новоорлеанской акции. Этот его поступок вовсе не означал, что у него сдали нервы, как у того японца, которого она пристрелила перед акцией в аэропорту Лод. Все дело в его амбициозности, а это гораздо противнее.

— Постарайся, Майкл, — шептала она. — Надо очень постараться!




Ранним утром 1 января федералы и местные полицейские разъехались по аэропортам, кольцом окружившим Новый Орлеан, — в Хьюму, Тибодо, Слайдел, Хэммонд, Большой Сент-Таммани, Галфпорт, в международный аэропорт Стеннис и в Богалузу. Все утро их донесения поступали непрерывным потоком. Ни в одном из аэропортов никто не видел ни Фазиля, ни женщину.

Корли, Кабаков и Мошевский работали в Новоорлеанском международном и в Лейкфранте. Тоже безуспешно. На обратном пути в город настроение в машине было тяжелое. Корли проверял по рации донесения со всех пунктов въезда в страну. В них сообщалось, что ни таможенники, ни сотрудники Интерпола не смогли обнаружить ливийского летчика. Словно его и след простыл.

— Да мало ли куда мог этот ублюдок податься, — проворчал Корли, выезжая на скоростную автомагистраль.

Кабаков в мрачном молчании смотрел в окно. Только Мошевский не испытывал тревоги. Накануне вечером, вместо того чтобы отправиться спать, он посетил самое позднее шоу в ночном клубе «Хотси-Тотси» на Бурбон-стрит и теперь крепко спал на заднем сиденье. Они уже свернули на улицу Пуадра и приближались к зданию федеральных служб, когда, словно спугнутая с гнезда огромная птица, в небо из-за высоких домов взмыл вертолет и завис над «Супердомом». Под брюхом вертолета висел какой-то тяжелый прямоугольный предмет.

— Эй! Эй! Эй, Давид! — окликнул Кабакова Корли. Он низко наклонился над рулем, чтобы взглянуть наверх через ветровое стекло, и резко нажал на тормоза. Машина, шедшая вслед за ними, сердито засигналила и объехала их справа. Губы человека за окном машины выразительно шевелились.

Сердце Кабакова дало сбой, когда он увидел вертолет, а потом заколотилось о ребра. Он понимал, что еще слишком рано, что время нанесения удара еще не настало; он разглядел, что предмет, висящий под брюхом машины, просто часть какого-то оборудования. Но этот образ слишком точно совпадал с тем, который непрестанно жил в его воображении.

Посадочная площадка находилась на восточной стороне «Супердома». Корли припарковал машину метрах в ста оттуда, за штабелем балок.

— Если Фазиль следит за этой площадкой, хорошо бы, чтоб он вас не узнал, — сказал Корли. — Пойду раздобуду пару-тройку защитных шлемов.

Он исчез на стройплощадке и через несколько минут вернулся с тремя желтыми пластмассовыми шлемами, снабженными защитными очками.

— Возьми полевой бинокль и поднимайся на купол, туда, где прогал открывается прямо над посадочной площадкой, — приказал Кабаков Мошевскому. — Держись в тени и наблюдай за окнами на той стороне улицы, на верхних этажах. И за погрузочной площадкой — по всему периметру — тоже.

Кабаков не успел договорить последние слова, а Мошевский уже бежал выполнять задание.

Наземная бригада как раз выкатила на площадку очередной груз, и вертолет, чуть покачиваясь, стал снижаться, чтобы его подобрать. Кабаков прошел в бытовку на краю площадки и стал наблюдать за происходящим в окно. Бригадир такелажников, прикрывая глаза от солнца козырьком ладони, глядел вверх и говорил что-то в микрофон маленькой рации. Корли подошел к нему и сказал:

— Будьте добры, попросите вертолет спуститься. — Он показал бригадиру свой значок, держа его в ладони так, чтобы он не был виден другим рабочим. Бригадир взглянул на значок, а потом — в лицо Корли.

— А в чем дело?

— Вы не попросите его спуститься?

Бригадир сказал что-то в микрофон и крикнул рабочим. Те откатили с площадки большой холодильный компрессор и отвернулись от поднятой струями воздуха пыли: вертолет осторожно садился на площадку. Бригадир провел ребром ладони по запястью, словно резал что-то, и кивнул. Огромный винт сбавил обороты, и его лопасти стали опускаться.

Пилот ловко — одним движением — выбрался из кабины и спрыгнул на землю. На нем был летный комбинезон авиации ВМФ, такой выгоревший, что на коленях и локтях он был почти белого цвета.

— Что случилось, Маджинти?

— Да вот, этот парень хочет с тобой потолковать, — объяснил бригадир такелажников.

Пилот взглянул на удостоверение Корли. В окно Кабаков видел, что его темно-коричневое лицо осталось совершенно бесстрастным.

— Может, пройдем в бытовку? — спросил Корли. — Вы тоже, мистер Маджинти.

— Ага, — согласился Маджинти. — Только вот что. Эта сбивалка для яиц обходится компании в пятьсот баксов за час. Можно все это дело как-нибудь поскорее уладить?

Оказавшись в захламленной бытовке, Корли достал фотографию Фазиля.

— Скажите, вы…

— А почему бы вам обоим не представиться для начала? — спросил пилот. — Это было бы повежливей и обошлось бы Маджинти всего в двенадцать баксов за простой.

— Сэм Корли.

— Давид Кабаков.

— А я — Ламар Джексон. — Он с серьезным видом пожал им руки.

— Дело касается национальной безопасности, — начал Корли. Кабакову показалось, что в глазах Джексона промелькнул огонек насмешки, вызванной тоном, каким Корли произнес эти слова. — Вы видели этого человека?

Брови Джексона всползли на лоб, когда он взглянул на фотографию.

— Да, видел, три-четыре дня назад, как раз когда вы перед погрузкой крепили канат на лифтовом подъемнике, помнишь, Маджинти? А кто он вообще-то такой?

— Беглый преступник. Мы его разыскиваем.

— Ну, тогда вам здесь поторчать придется. Он обещал, что опять придет.

— Он обещал?

— Ага. А как вы, ребята, догадались, что его здесь искать надо?

— У вас есть то, что он ищет, — объяснил Корли. — Вертолет.

— Зачем?

— Чтобы с его помощью навредить множеству людей. Когда он должен опять прийти?

— Так он не сказал когда. По правде говоря, я не очень-то на него внимание обратил. Он мне показался каким-то слишком угодливым, вроде в друзья напрашивался… А что он натворил-то? Как вы говорите, так вроде от него только пакостей и жди?

— Он психопат и убийца. Политический фанатик, — сказал Кабаков. — Совершил много убийств. Он собирается убить вас и забрать вертолет, когда время придет. Расскажите нам подробно, как это было.

— О Господи, — произнес Маджинти. Он промокнул вспотевшее лицо платком. — Ох, как мне все это не нравится! — Он поспешно выглянул за дверь бытовки, будто ждал, что этот маньяк вот-вот появится.

Джексон потряс головой, как человек, который хочет убедиться, что он не спит и все это происходит наяву. Однако когда он заговорил, голос у него был спокойный.

— Он стоял возле площадки, когда я зашел в бытовку — выпить кофе. Я не обратил на него особого внимания, потому что тут всегда люди толкутся — знаете, многие любят на мою вертушку смотреть. А потом он начал меня про вертолет спрашивать, как я груз поднимаю, и всякое такое. И как эта модель называется. И разрешения попросил внутрь заглянуть. Ну, я сказал — можно заглянуть через боковую дверь фюзеляжа, только ничего трогать нельзя.

— И он заглянул?

— Ага. И… дайте-ка вспомнить… И еще спросил, как переходить из грузового отсека в кабину. Ну, я ему сказал, это не очень удобно, приходится одно сиденье в кабине поднимать. Помню, я еще подумал — какой вопрос странный. Обычно меня спрашивают, какой вес машина поднимает и не боюсь ли я, что груз вдруг сорваться может. Потом он мне сказал, что у него брат есть, тоже на вертолетах летает, и как ему интересно будет на мою машину посмотреть.

— А он не спрашивал, работаете ли вы по воскресеньям?

— А как же. Я как раз хотел об этом сказать. Этот тип меня три раза спросил, собираемся ли мы работать все каникулы и все праздники, а я ему — да, да, собираемся, мол. Ну, потом мне пора было к работе возвращаться, и он настоял, чтобы мне руку пожать, и всякое такое.

— А как вас зовут, он поинтересовался? — спросил Кабаков.

— Да.

— И где вы живете?

— Точно.

Кабаков интуитивно испытывал симпатию к Джексону. Надо обладать крепкими нервами, чтобы делать такую работу, какую выполнял Джексон. К тому же он казался человеком, который может в случае необходимости быть очень твердым.

— Вы служили летчиком в ВМФ? — спросил Кабаков.

— Точно.

— Вьетнам?

— Тридцать восемь боевых вылетов. Потом меня малость подстрелили, и я получил от-ставку и от-дыхал до конца срока службы.

— Мистер Джексон, нам понадобится ваша помощь.

— Чтобы схватить этого типа?

— Да, — сказал Кабаков. — Мы хотим пойти за ним, когда он уйдет отсюда после нового визита на площадку. Он просто придет и приведет своего липового брата, чтобы все тут осмотреть. Нам надо последить за ним некоторое время, прежде чем мы его возьмем. Поэтому нам необходимо ваше содействие.

— Угу. Ну, должен сказать, мне тоже понадобится ваша помощь. Дайте-ка мне взглянуть на ваши документы, мистер ФБР. — Джексон смотрел на Кабакова, но Корли протянул ему свое удостоверение. Пилот взял телефонную трубку.

— Номер телефона… — начал было Корли.

— Я сам узнаю номер, мистер Корли.

— Вы можете попросить…

— Я могу попросить главного из тех, кто там у вас дежурит, — ответил Джексон.

В новоорлеанском отделении ФБР подтвердили, что Корли — это Корли.

— Ну вот, — сказал Джексон, вешая трубку. — Вы хотели знать, спрашивал меня этот псих, где я живу, или нет. Это, если я не ошибаюсь, означает, что он хочет установить, где находится моя семья. Чтоб было чем меня поприжать.

— Да, такое вполне могло прийти ему в голову. Если бы это вдруг потребовалось, — сказал Кабаков.

— Так вот что я вам скажу. Вы хотите, чтобы я помог вам, притворившись, что ничего не знаю, когда он здесь опять появится?

— Вы все время будете под прикрытием. Нам ведь просто нужно проследить за ним, когда он уйдет отсюда, — объяснил Корли.

— Откуда вы знаете, что, когда он тут в следующий раз появится, то эту свою бочку с дерьмом на нас не опрокинет?

— Да он своего летчика приведет — на вертолет заранее посмотреть. Нам известно, на какой день он эту акцию наметил.

— Угу. Ладно, я это сделаю. Только вот что. Через пять минут я позвоню жене в Орландо. Хочу, чтоб она сказала мне, что перед домом стоит машина с правительственным номером, а в ней — четверо самых крутых парней, каких она в своей жизни видала.

— Дайте-ка мне трубку, — сказал Корли.




Круглосуточный пост внешнего наблюдения у посадочной площадки действовал уже несколько дней. Корли, Кабаков и Мошевский находились там в рабочие часы, а когда вертолет крепили на ночь, их сменяли трое сотрудников ФБР. Фазиль не появлялся.

Каждое утро Джексон приезжал на стройку веселый и готовый взяться за дело, хотя и жаловался, что два федеральных агента следуют за ним по пятам, как только он уходит с работы. Он говорил, что они не дают ему развернуться.

По вечерам Кабаков и Рэчел приглашали его в «Ройал Орлеан» — посидеть с ними в баре и выпить чего-нибудь. Двое его телохранителей сидели за соседним столиком, трезвые и мрачные. Джексон во многих местах побывал и много чего повидал в своей жизни. Он нравился Кабакову больше, чем чуть ли не все знакомые ему американцы.

А вот с Маджинти все обстояло иначе. Кабаков жалел, что они ввели его в курс дела. Нервное напряжение начинало сказываться на бригадире такелажников. Он стал боязливым и раздражительным.

Утром 4 января дождь прервал погрузку, и Джексон зашел в бытовку — выпить кофе.

— Что это там у вас за штука? — спросил он у Мошевского.

— «Галиль», — ответил Мошевский. Кабаков, в качестве поощрения, разрешил ему заказать в Израиле штурмовую винтовку нового образца. Он вынул магазин, передернул затвор и выбросил патрон из патронника, потом протянул винтовку Джексону, обратив его внимание на открывалку для бутылок, вделанную в сошку, что казалось ему особенно интересной деталью.

— А мы возили в вертолете «АК-47», там, в Наме, — сказал Джексон. — Кто-то снял его с вьетнамца. Мне «АК-47» нравился больше, чем «М-16».

В бытовку вошел Маджинти, увидел винтовку и, пятясь, снова вышел наружу. Кабаков решил сказать Мошевскому, чтобы тот не держал оружие на виду. Нечего зря пугать Маджинти, он и так уже перепуган.

— А знаете, по правде говоря, мне все эти штуки вообще не по душе, — продолжал Джексон. — Очень уж многие парни стали оружием размахивать… Я не о вас говорю, это ведь ваша работа… Но покажите мне человека, которому просто нравится оружием махать, и я…

Рация Корли прервала рассуждения Джексона:

— Джей-семь, джей-семь!

— Джей-семь на связи. Говорите.

— Нью-Йорк сообщает: объект «Однодневка» прошел таможенный контроль в аэропорту Кеннеди в девять сорок по восточному времени. Заказан билет, рейс «Дельта-704», Нью-Йорк — Новый Орлеан. Прибытием двенадцать тридцать по центральному времени.

«Однодневка» — кодовое имя, данное ФБР Абделю Аваду.

— Вас понял. Джей-семь, конец связи. Сукин сын! Кабаков, он едет! Он выведет нас на Фазиля и на взрывчатку. И на эту бабу!

Кабаков с облегчением вздохнул. Это было первое неопровержимое доказательство, что он идет по верному пути, что цель заговорщиков и в самом деле матч на Суперкубок.

— Надеюсь, нам удастся разлучить их со взрывчаткой еще до ареста. Не то, боюсь, шум получится слишком громкий, — сказал он.

— Значит, сегодня, — произнес Джексон. В его голосе не слышалось тревоги. Он был спокоен.

— Не знаю, — сказал Кабаков. — Может, сегодня, а может, завтра. Завтра ведь воскресенье. Ему надо убедиться, что вы работаете в воскресенье. Посмотрим.

Три часа и сорок пять минут спустя Абдель Авад сошел с лайнера компании «Дельта» в Международном аэропорту Нового Орлеана. В руке он нес небольшой чемодан. Среди пассажиров, выходивших вслед за ним, был крупный мужчина средних лет, в сером деловом костюме. На миг глаза человека в сером встретились с глазами Корли, который стоял в ожидании с другой стороны коридора. Затем этот человек перевел взгляд на спину Авада и тут же отвел глаза.

Корли, с чемоданом в руке, прошел вместе с прибывшими пассажирами в зал ожидания. Он не следил за Авадом, он вглядывался в толпу встречающих, высматривая Фазиля или эту женщину.

Однако сам Авад явно никого не высматривал. Он спустился по эскалатору и вышел на улицу, где в нерешительности задержался у очереди пассажиров, предпочитавших лимузины.

Корли проскользнул в машину, где его ждали Кабаков и Мошевский. Кабаков делал вид, что читает газету. Они заранее договорились, что он постарается держаться в тени, на тот случай, если Аваду показали его фотографию при инструктаже.

— Видите, вон там, большой такой? — спросил Корли. — Это Ховард. Он будет следить за Авадом, если тот поедет в лимузине. А если Авад возьмет такси, Ховард покажет его нашим ребятам в радиомашинах.

Авад взял такси. Ховард подошел к хвосту машины, остановился и достал платок, чтобы высморкаться.

Удовольствием было наблюдать, как организована слежка. В операции были задействованы три машины и пикап, ни один из автомобилей не шел прямо за такси с Авадом более нескольких минут на всем долгом пути до города. Когда стало ясно, что такси собирается остановиться у отеля «Марриотт», одна из преследовавших его машин свернула к боковому входу и ехавший в ней агент оказался у стойки администратора раньше, чем Авад подошел туда, чтобы получить ключи от заранее заказанного номера.

От стойки администратора агент быстро направился к лифтам. «Шестьсот одиннадцатый», — произнес он, проходя мимо человека, стоявшего у большого горшка с пальмой. Агент, стоявший у пальмы, вошел в лифт. Он был уже на шестом этаже, когда Авад с коридорным подошли к шестьсот одиннадцатому номеру.

Через полчаса ФБР заняло соседний номер, а на коммутаторе сидел еще один из агентов. Аваду никто не звонил, и вниз он не спускался. В восемь вечера он заказал себе в номер бифштекс. Бифштекс был доставлен агентом, который получил четвертак «на чай». Он осторожно нес двадцатипятицентовую монету, держа ее за края, и внизу с нее сразу же сняли отпечатки пальцев. Дежурство шло всю ночь.




Воскресное утро 5 января выдалось пасмурным и холодным. Мошевский разлил по чашкам крепкий кофе «Кейджун» и протянул одну Кабакову, другую — Корли. Сквозь тонкие стены бытовки им было слышно, как грохочет огромный винт, как шлепают по воздуху лопасти большого вертолета, поднимающего очередную ношу.

Инстинктивно Кабаков был против ухода из отеля, где остановился Авад, но здравый смысл подсказывал, что им лучше всего ждать заговорщиков на погрузочной площадке. Сам он не мог вести наблюдение со сколько-нибудь близкого расстояния — из-за риска, что его может узнать Авад или даже Фазиль, когда появится на стройке. Слежка в отеле, организованная под непосредственным контролем старшего офицера новоорлеанской группы ФБР, шла так, что лучшего и желать было нельзя. Кабаков не сомневался, что Фазиль и Авад явятся сюда, к вертолету, прежде, чем поедут туда, где хранится бомба. Авад легко сможет приспособить груз к этому типу вертолета, но ведь он не сможет приспособить вертолет к грузу. Значит, прежде всего ему нужно увидеть вертолет.

Получалось, что стройплощадка — самое опасное место. Пешие арабы смогут свободно передвигаться в этом огромном пространстве, загроможденном строительными материалами и оборудованием, и им придется иметь дело с гражданскими невооруженными людьми, двое из которых знают, что эти арабы опасны. Хорошо хоть Маджинти сегодня нет, это просто подарок, размышлял Кабаков. За те шесть дней, что за площадкой велось наблюдение, Маджинти успел дважды сказаться больным и еще два раза опоздал на работу.

Рация Корли вдруг заворчала. Он покрутил ручку, чтобы убрать шумы.

— Первый! Первый! Вызывает четвертый! — Это группа на шестом этаже отеля связывалась со старшим офицером.

— Первый на связи. Говорите.

— Поденка выходит из номера, направляется к лифтам.

— Вас понял, четвертый. Пятый, приняли сообщение?

— Пятый на месте.

Прошла минута.

— Первый, вызывает пятый. Поденка идет через вестибюль к выходу.

Голос в рации звучал глухо, и Кабаков понял, что агент, по-видимому, говорит в микрофон, вдетый в петлицу.

Кабаков смотрел на рацию Корли, и на щеках у него вздувались желваки. Если Авад направится в другой район города, он сможет присоединиться к слежке в считанные минуты. По рации, правда, чуть слышно, можно было различить шуршание вращающихся дверей, затем шум улицы: это агент вышел из отеля вслед за Авадом.

— Первый, это пятый. Он следует на запад по Декатур-стрит. — Долгая пауза. — Первый, он входит в Бьенвилл-Хаус.

— Третий! Прикройте сзади!

— Вас понял.

Прошел час. Авад не появлялся. Кабаков думал о комнатах, в которых ему приходилось ждать. Он успел забыть, как устает человек, как ему надоедает помещение, из которого приходится вести слежку. Здесь невозможны разговоры. Кабаков смотрел в окно. Корли не отрываясь глядел на рацию. Мошевский изучал что-то такое, что извлек из собственного уха.

— Первый, это пятый. Он выходит. С ним — Таракан.

Кабаков набрал в грудь побольше воздуха и медленно выдохнул. Таракан — это Мухаммад Фазиль.

А пятый все еще говорил:

— Они берут такси. Такси номер четыре-семь-пять-восемь. Регистрационный номер штата Луизиана четыре-семь-восемь, джей-эл. Повторяю: Джульетта-Лайма. Двенадцатый следует машиной…

Сообщение перебил другой голос:

— Первый, я двенадцатый. Следуем за ним. Он свернул на запад, по Мэгазин-стрит.

— Вас понял, двенадцатый.

Кабаков подошел к окну. Ему было видно, как наземная бригада крепит такелаж на очередном грузе; один из рабочих заменяет бригадира.

— Первый, это двенадцатый. Он поворачивает на Пуадра. Похоже, идет к вам, джей-семь!

— Джей-семь на связи. Вас понял, двенадцатый.

Корли остался в бытовке, а Кабаков и Мошевский заняли позиции снаружи — Кабаков в кузове грузовика, за брезентом, а Мошевский в передвижном туалете с глазком в двери. Они втроем образовали что-то вроде треугольника вокруг посадочной площадки.

— Джей-семь, джей-семь! Вызывает двенадцатый. Объекты на перекрестке Пуадра — Рампарт. Движутся на север.

Корли подождал, пока Джексон в вертолете не отошел от кровли, осторожно снижаясь к площадке, и связался с ним на специальной частоте.

— К вам гости. Сделайте перерыв минут через пять.

— Вас понял. — Голос у Джексона был спокойный.

— Джей-семь, мобильный двенадцатый. Объекты на другой стороне вашей улицы, выходят из машины.

— Вас понял.

Кабаков никогда раньше не видел Фазиля. Теперь он разглядывал его в дыру в брезенте, будто Фазиль представлял собой некую экзотическую форму дикой природы. Зверь. Мюнхенское чудовище. Шесть тысяч миль — какая долгая охота!

Футляр фотокамеры! Вот где у тебя оружие, подумал он. Попался бы ты мне в Бейруте!

Фазиль и Авад стояли возле штабеля ящиков у края площадки, глядя на вертолет. Ближе всего они находились к Мошевскому, но видеть он их не мог. Они разговаривали. Авад что-то сказал, и Фазиль кивнул ему в ответ. Авад повернулся и подергал дверь туалета, где укрывался Мошевский. Дверь была заперта изнутри на крючок. Авад прошел в следующий по порядку передвижной туалет и через минуту вернулся к Фазилю.

Вертолет спустился на площадку, и арабы отвернулись от поднятой им пыли. Джексон вылез из кабины, спрыгнул на землю и направился к бачку с охлажденной водой.

Кабакова порадовало, что он держится совершенно естественно и идет не спеша. Джексон нацедил себе стаканчик воды и тут, вроде бы впервые заметив Фазиля, небрежно помахал ему рукой, как бы признавая знакомство.

Молодчина, подумал Кабаков. Вот молодчина!

Фазиль с Авадом подошли к Джексону. Фазиль представил «брата». Летчики обменялись рукопожатием. Джексон согласно кивал. Оживленно болтая, они пошли к вертолету. Пока они шли, Авад сделал несколько жестов, характерных для профессионального разговора летчиков. Авад сунул голову в боковую дверь фюзеляжа, посмотрел, а потом о чем-то спросил. Джексон вроде бы колебался. Он оглядел площадку, будто хотел проверить, нет ли поблизости начальства, потом кивнул. Авад забрался в кабину.

Кабаков нисколько не опасался, что Авад угонит вертолет: он знал — ключ от зажигания у Джексона в кармане. Джексон забрался в кабину вслед за Авадом. Фазиль окинул площадку внимательным, но спокойным взглядом. Прошло минуты две. Джексон с Авадом вылезли из кабины. Джексон отрицательно качал головой, указывая на часы.

Все идет хорошо, подумал Кабаков. Как они и ожидали, Авад попросил разрешения побыть в машине при подъеме груза. Джексон объяснил ему, что в рабочие часы это невозможно по правилам страховки, но что к концу недели, утром, до прихода босса на работу, он, может быть, сумеет это устроить.

Они снова пожали друг другу руки. Теперь арабы отправятся туда, где хранится взрывчатка.

И тут из-за угла бытовки вышел Маджинти. Он рылся в коробке с завтраком. Он дошел до середины площадки и вдруг, увидев Фазиля, замер на месте.

Губы Кабакова произнесли безмолвное ругательство. Ох, нет же, нет, думал он. Убирайся оттуда, сукин ты сын!

Лицо у Маджинти стало белым как мел, челюсть отвисла. Теперь Фазиль смотрел прямо на него. Джексон широко улыбался. Джексон выручит, подумал Кабаков. Джексон спасет положение.

Джексон заговорил громче обычного, так что Мошевский мог его слышать.

— Извините, ребята, одну минуточку. Эй, Маджинти, ты все-таки решил явиться на работу, детка? Давно пора!

Но Маджинти словно паралич разбил.

— Лакаешь это клопиное пойло, потом валяешься бог знает где всю ночь. Посмотрел бы на себя, старина, ты выглядишь хуже некуда. — Джексон, взяв его за плечи, повернул в сторону бытовки, но тут Маджинти очень четко выговорил:

— А где же полицейские?

Фазиль резко окликнул Авада и бросился бежать к краю площадки, сунув руку в футляр фотокамеры.

Корли кричал в микрофон:

— Взять их! Взять их, черт побери! Взять их!

Кабаков откинул брезент:

— Стой, Фазиль!

Фазиль выстрелил. Пуля из «магнума» пробила в кузове грузовика дыру с кулак величиной. Фазиль бежал со всех ног, пригибаясь за грудами строительного материала, Кабаков — метрах в двадцати позади него.

Авад рванулся было за Фазилем, но Мошевский, выскочив из укрытия, перехватил его и, не прерывая бега, свалил на землю ударом в затылок, а сам бросился бежать за Кабаковым и Фазилем. Авад попытался подняться на ноги, но на него навалились Джексон и Корли.

Фазиль бежал к «Супердому». Два раза он останавливался — выстрелить в Кабакова. Во второй раз пуля пролетела так близко, что пригнувшийся Кабаков ощутил на щеке ветерок.

Фазиль мчался по открытому пространству между штабелями стройматериалов и огромной разверстой дверью недостроенного стадиона. Кабаков, выстрелив из автомата в пыль перед Фазилем, крикнул:

— Стой! — И повторил по-арабски: — Индэк!

Но Фазиль даже не приостановился, когда песок и камешки, взбитые пулями Кабакова, ударили его по ногам. Миг — и он исчез в здании стадиона.

Подбегая ко входу, Кабаков услышал оклик и выстрел. Сотрудники ФБР вошли в здание «Супердома» с другой стороны. Он надеялся, что они не убили Фазиля.

Пригибаясь, Кабаков рванулся внутрь здания и упал за поддон, уставленный оконными рамами. На верхних уровнях огромного темного помещения ярко горели лампы строительных бригад. Кабаков мог видеть желтые каски рабочих, пытавшихся разглядеть, что делается внизу. Раздались три пистолетных выстрела. Потом послышался более мощный звук — «магнум» Фазиля. Кабаков ползком обогнул поддон.

На открытом пространстве пола, за передвижным генератором, он увидел двух агентов ФБР В тридцати метрах от них мешки с цементом, уложенные друг на друга высокой — по грудь — стенкой, отгораживали угол здания. Один из агентов выстрелил, выбив цементную пыль из верхнего ряда мешков.

Кабаков, низко пригнувшись, бегом пересек открытое пространство, направляясь к фэбээровцам. Быстрое движение за мешками, Кабаков бросается на пол, под рявканье «магнума» катится к генератору, и вот он уже в укрытии. По руке, пониже локтя, течет кровь — это осколок бетона впился ему в кожу.

— Вы его ранили? — спрашивает Кабаков.

— Не думаю, — отвечает один из агентов.

Фазиль был окружен, но его позиция оказалась очень выгодной. Бруствер из мешков с цементом защищал его спереди, угол голой бетонной стены — с флангов. Тридцать метров открытого пространства отделяли его от Кабакова и агентов ФБР, укрывшихся за генератором.

Сбежать Фазиль не мог. Вся штука была в том, как взять его живым и заставить сказать, где спрятана взрывчатка. А взять Фазиля живым — это все равно что ухватить за голову гремучую змею.

Араб снова выстрелил — один раз. Пуля попала в двигатель генератора, из него потекла тонкая струйка воды. Кабаков сделал четыре выстрела, чтобы прикрыть Мошевского, мчавшегося к нему от входа.

— Корли готовит газ и дымовые шашки, — сообщил Мошевский.

Из-за баррикады мешков раздался голос Фазиля, в котором звучали странные, как будто даже веселые нотки.

— Эй, майор Кабаков! Почему сам не идешь схватить меня? Как думаешь, сколько ваших подохнут, пытаясь взять меня живым? Ничего у вас не выйдет! Давай, майор, попробуй, я тут тебе подарочек приготовил!

Глядя сквозь щель между движком и генератором, служившим им прикрытием, Кабаков изучал позицию Фазиля. Надо было действовать быстро. Он опасался, что Фазиль может застрелиться, не желая ждать, пока пустят газ. Только одна вещь могла оказаться полезной. Большой металлический огнетушитель был укреплен на стене рядом с тем местом, где укрывался Фазиль. Фазиль, должно быть, сейчас находится совсем близко к огнетушителю. Ладно. Сделаем. И нечего больше раздумывать. Кабаков коротко проинструктировал Мошевского, оборвав его возражения резким движением головы и, словно спринтер, присел у бока генератора, готовясь броситься вперед.

Мошевский поднял свой «галиль» и выпустил ужасающую очередь над верхней кромкой цементных мешков, скрывающих Фазиля. Кабаков уже бежал, согнувшись, чтобы не попасть под град пуль, мчался к стене мешков. Он присел у самого бруствера, собрался, как для прыжка и, не оборачиваясь на Мошевского, резанул по воздуху ребром ладони. Тотчас же последовала новая очередь из «галиля», и огнетушитель взорвался, обдав Фазиля фонтаном пены. Кабаков перемахнул через стену из цементных мешков, прямо в бьющие из огнетушителя струи, и упал сверху на мокрого и скользкого от пены Фазиля. Лицо араба было все залито пеной, его «магнум» оглушительно палил рядом с шеей Кабакова. Кабакову удалось перехватить правую, державшую револьвер руку и, мотая головой из стороны в сторону, уклониться от направленных ему в глаза пальцев левой. Ударом свободной руки он переломил Фазилю ключицу, потом — другую. Фазиль вывернулся из-под него и попытался встать на ноги, но Кабаков ударил его локтем в солнечное сплетение, снова уложив на пол.

Теперь здесь был и Мошевский. Он поднял Фазилю голову, открыл ему рот и вытянул наружу язык, чтобы обеспечить свободный доступ воздуха в легкие. Змея была поймана.

Корли услышал крики, когда вбежал в здание «Супердома» с ружьем, стреляющим патронами со слезоточивым газом. Крики раздавались из-за цементных мешков, стеной отгораживавших угол помещения. Перед ней в нерешительности стояли два агента ФБР, над которыми с грозной миной высился Мошевский.

Корли обнаружил, что Кабаков сидит верхом на лежащем на полу Фазиле, приблизив лицо к лицу араба, и повторяет:

— Где она, Фазиль? Где она? — Произнося это, он нажимал на сломанные ключицы араба. Корли был слышен хруст. — Где взрывчатка?

В руке Корли сжимал пистолет. Он прижал дуло пистолета к переносице Кабакова.

— Прекратите, Кабаков! Черт бы вас побрал, прекратите немедленно!

Кабаков заговорил, но не с Корли.

— Не стреляй в него, Мошевский, — сказал он и, подняв голову, взглянул на Корли. — Это наш единственный шанс найти бомбу. И вам не надо будет устраивать процесс над Фазилем.

— Мы сами его допросим. Уберите руки!

Молчание. Сердце успело пробиться три раза, прежде чем Кабаков сказал:

— Ладно. А вам стоит прочесть ему то, что написано на карточке в вашем бумажнике.

Он встал. Весь в брызгах и хлопьях пены из огнетушителя, Кабаков едва держался на ногах. Он прислонился к голой бетонной стене, и его вдруг буквально вывернуло наизнанку. Глядя на него, и Корли почувствовал тошноту, но злости больше не было. Зато ему совсем не понравилось, как смотрит на него Мошевский. Но следовало выполнять свой долг. Он взял рацию у одного из агентов.

— Это джей-семь. Давайте машину «скорой помощи» к восточному входу в «Супердом».

Посмотрев на Фазиля, стонавшего на полу, он увидел, что его глаза открыты.

— Вы арестованы. Вы имеете право хранить молчание… — с трудом выговорил Корли.




Фазиль был арестован по обвинению в нелегальном въезде в страну и в сговоре с целью нарушения правил таможенного контроля. Авад — по обвинению в нелегальном въезде в страну. Посольство Арабской Республики Египет договорилось с одной из новоорлеанских юридических фирм, что ее адвокаты будут представлять интересы арестованных. Ни Фазиль, ни Авад ничего не говорили. Ночью в воскресенье, в тюремной медчасти, Корли несколько часов подряд пытался вытащить из Фазиля информацию, но получал в ответ только издевательский взгляд. Адвокат Фазиля отказался вести дело, когда услышал, какие арестованному задаются вопросы. Его заменил бесплатный адвокат, полагающийся неимущим обвиняемым. Фазиль не уделил ни тому, ни другому адвокату ни малейшего внимания. Казалось, он вполне готов ждать.

В офисе ФБР Корли высыпал содержимое большого конверта из плотной коричневой бумаги на письменный стол.

— Вот все, что мы нашли у Фазиля.

Кабаков принялся одним пальцем разгребать лежащие на столе предметы. Бумажник, две с половиной тысячи долларов в конверте, авиабилет в Мехико с открытой датой, фальшивые документы Фазиля, включая паспорт, мелкие деньги разного достоинства, ключи от номера в гостиничке Ассоциации молодых христиан и в Бьенвилл-Хаусе, и еще два ключа.

— В его номере пусто, — сказал Корли. — Кое-какая одежда, и все. В багаже Авада тоже хоть шаром покати. Мы пытаемся выяснить, откуда у Фазиля «магнум», но, думаю, он его сюда с собой привез. Одно из пулевых отверстий на «Летиции» — от «магнума».

— Он так ничего и не сказал?

— Нет.

По молчаливому согласию ни Кабаков, ни Корли не упоминали о своей яростной стычке в «Супердоме», но в этот миг оба они о ней подумали.

— А вы не угрожали Фазилю немедленной экстрадицией в Израиль, где его ждет судебное разбирательство за Мюнхен?

— Да чем только я ему не угрожал.

— А как насчет пентотала натрия или галлюциногенов?

— Мы не можем пойти на это, Давид. Послушайте, я очень хорошо представляю себе, что может, по всей вероятности, лежать в сумочке у доктора Баумэн. Поэтому я и не дал вам доступа к Фазилю.

— Да нет, вы не правы. Она никогда не стала бы этого делать. Не стала бы накачивать его наркотиками.

— И все же, я полагаю, вы ее об этом просили?

Кабаков не ответил.

— Эти ключи — от двух мощных висячих замков «мастер», — сказал Корли. — Таких замков нет ни в вещах Фазиля, ни у Авада. Фазиль что-то где-то запер. Если бомба большая, а она обязательно должна быть большая, если начинена всей имеющейся у них взрывчаткой и даже если они разделили ее на две части, она скорее всего находится в грузовике или в чем-то вроде грузовика. А это значит — гараж. Гараж, запертый на висячий замок. Мы заказали пятьсот дубликатов таких ключей. Их раздадут патрульным с указанием, что им следует пытаться открыть каждый висячий замок по маршруту патрульного обхода. Как только замок откроется, патрульный должен отойти назад и немедленно вызвать нас. И конечно, я понимаю, что вас беспокоит. К каждому новому замку прилагаются два ключа, верно?

— Да, — подтвердил Кабаков. — У кого-то на руках должен быть второй комплект ключей.




Глава 24


— Далия? Ты здесь?

В комнате было очень темно.

— Да, Майкл. Я тут. Я с тобой.

Он почувствовал ее ладонь на своей руке пониже плеча.

— Я что, заснул?

— Ты проспал два часа. Сейчас час ночи.

— Включи свет. Хочу видеть твое лицо.

— Хорошо. Вот, смотри. Лицо как лицо. Такое же, как было.

Он взял ее лицо в ладони и ласково погладил большими пальцами нежные впадинки на щеках под скулами. Прошло уже три дня с тех пор, как у него упала температура. Майкл получал по двести пятьдесят миллиграммов эритромицина четыре раза в день. Лекарство действовало, но медленно.

— Давай посмотрим, смогу ли я ходить.

— Лучше немного подождать, Майкл…

— Мне надо сейчас понять, могу ли я ходить. Помоги мне встать. — Он сел на край больничной койки, спустив ноги на пол. — Так. А теперь — пошли.

Он обхватил рукой ее плечи. Она тоже обхватила его рукой — вокруг пояса. Он встал на ноги и, пошатываясь, сделал первый шаг.

— Голова кружится, — сказал он. — Не останавливайся.

Далия чувствовала, как он дрожит.

— Пойдем обратно, Майкл. Тебе надо лечь.

— Нет уж. Я могу дойти до кресла.

Он сел и откинулся на спинку кресла, борясь с головокружением и подступившей тошнотой. Взглянул на Далию и слабо улыбнулся:

— Восемь шагов. От автобуса до кабины дирижабля не больше пятидесяти пяти. Сегодня пятое января. Нет, уже шестое, ведь сейчас за полночь. У нас есть еще пять с половиной суток. Справимся.

— А я и не сомневалась, Майкл.

— Брось, еще как сомневалась! И сейчас сомневаешься. И была бы дурой, если бы не сомневалась. Помоги мне вернуться в постель.

Майкл проспал до середины утра, а потом с аппетитом съел завтрак. Пора было ему сказать.

— Майкл, боюсь, с Фазилем что-то не так.

— А когда ты с ним в последний раз разговаривала?

— Во вторник, второго числа. Он позвонил сообщить, что с грузовиком все в порядке. Он поставил его в гараж. По графику он должен был позвонить вчера вечером. И не позвонил.

Далия ни словом не обмолвилась про ливийского вертолетчика. Она вообще не собиралась говорить Ландеру об этом.

— Ты думаешь, его взяли?

— Фазиль не мог пропустить очередной звонок. Если он до завтрашнего вечера не позвонит, значит, его взяли.

— Если его взяли далеко от гаража, что у него могло быть с собой? Что выдало бы, где этот гараж находится?

— Ничего. Только комплект ключей. Квитанцию об оплате аренды я сожгла, как только ее получила. Фазиль ее и в руках никогда не держал. У него не было ничего такого, что позволило бы выйти на нас. Если бы было и если его взяли, полиция уже давно была бы здесь.

— А телефон больницы?

— Он помнил номер. Фазиль звонил сюда из наудачу выбранных таксофонов.

— Тогда мы продолжаем. Либо взрывчатка еще на месте, либо ее там нет. Конечно, погрузка будет много труднее, если нас останется только двое, но, если действовать быстро, мы сможем справиться. Ты номера заказала?

— Да. В «Фэрмонте». Я не спросила, там ли остановился экипаж дирижабля. Побоялась, что…

— Ну и правильно. Наш экипаж всегда там останавливался, когда мы в Новый Орлеан летали. И на этот раз тоже остановится. Давай-ка походим немножко.

— Мне сегодня надо будет позвонить в офис фирмы «Олдрич», рассказать о твоем состоянии.

Когда Далия звонила к нему на работу, чтобы сообщить, что Ландер заболел, она назвалась его сестрой.

— Скажи, что я еще не оправился от гриппа и не смогу выйти на работу по крайней мере еще недели полторы. Тогда Фарли будет работать по расписанию как первый пилот, а Симмонс как второй. А ты помнишь, как выглядит Фарли? Ты ведь его только один раз видела, когда летала с нами в ночной рекламный рейс над стадионом Ши.

— Помню.

— Он есть на групповых фотографиях у меня дома, если ты захочешь взглянуть на него еще раз.

— Завтра, — сказала она. — Съезжу домой завтра. Тебе, наверное, осточертела эта больничная одежонка.

Себе она купила белье в магазине напротив больницы и мылась в ванной при палате Ландера. Если бы не это, она вообще не отходила бы от его постели. Далия прижалась головой к груди Майкла. Он улыбнулся и помассировал ей шею.

Хрипов не слышно, отметила она. В легких чисто.




Глава 25


Присутствие Фазиля и Авада в Новом Орлеане рассеяло все сомнения ФБР и секретной службы в том, что арабские террористы планируют взорвать стадион Тулейна во время матча на Суперкубок. Полицейские власти считали, что с поимкой Фазиля и Авада главная угроза утратила свою остроту, но они понимали — ситуация все же остается достаточно опасной.

Было известно, что еще два человека, пусть даже косвенно, участвуют в осуществлении заговора — женщина и американец, а они по-прежнему на свободе. Их личности так и не были до сих пор установлены, хотя полиция смогла получить фоторобот этой женщины. Хуже того, более полутонны бризантной взрывчатки хранилось где-то в укрытии и, вполне возможно, прямо на территории Нового Орлеана.

В первые несколько часов после ареста Корли был почти уверен, что вот-вот услышит оглушительный взрыв в какой-то части города или примет телефонный звонок с угрозами и требованием освободить Фазиля, иначе террористы взорвут бомбу в каком-нибудь особенно людном месте. Но ничего подобного не произошло.

Полицейские подразделения Нового Орлеана, насчитывавшие тысячу триста человек, передавали дубликаты ключей от висячих замков от смены к смене. Инструкция проверять все гаражные и складские двери, попадающиеся на маршрутах патрулей, повторялись на каждой перекличке перед отправкой патрулей на дежурство. Но для такого огромного города, как Новый Орлеан, его полицейские силы слишком малочисленны, при том что дверей в нем — хоть отбавляй. Поиски продолжались всю неделю, а шумиха вокруг матча на Суперкубок все разгоралась, и толпы болельщиков все разрастались по мере приближения знаменательного воскресенья.

Люди, приехавшие посмотреть матч на Суперкубок, значительно отличались от тех, что чуть раньше присутствовали на розыгрыше Сахарного кубка. Они представляли разные слои общества и одеты были получше. Ресторанная обслуга отмечала, что их посетители ведут себя более сдержанно и гораздо более требовательны. Деньги в Новом Орлеане всегда текут рекой, но теперь эта река стала еще более полноводной. Очереди в рестораны «У Антуана» и «У Галатуара», да и во «Двор двух сестер», тянулись на полквартала, а музыка на улицах Французского квартала неслась из окон всю ночь напролет.

Все места на трибунах были распроданы, даже стоячие, так что, по предварительным подсчетам, на матче должно было присутствовать восемьдесят четыре тысячи человек. С болельщиками в город явились и профессиональные картежники, и воры, и проститутки. У полиции дел было по горло.

Во вторник Кабаков отправился в аэропорт и наблюдал за прибытием команд «Вашингтон редскинз» и «Майами долфинз». Стоя в толпе встречающих, Кабаков был готов ко всему. Вспоминая, как погибли израильские спортсмены в Мюнхенском аэропорту, он вглядывался в лица болельщиков и почти не обращал внимания на футболистов, выходивших — каждая команда из своего самолета — и приветственно махавших бурно ликующим обожателям.

Один раз Кабаков посетил Мухаммада Фазиля.

Он стоял у койки Фазиля в тюремной медчасти и молча смотрел на араба целых пять минут. С ним были Корли и два здоровенных фэбээровца.

Наконец Кабаков заговорил:

— Фазиль, если тебя вышлют из Америки, тебе не жить. Американцы могут отправить тебя в Израиль, где тебя будут судить за Мюнхен и через неделю повесят. Я буду счастлив увидеть это собственными глазами. Но если ты скажешь нам, где спрятана взрывчатка, тебя будут судить здесь, в Америке, за контрабанду, и ты отсидишь какой-то срок. Лет пять, может, чуть дольше. Я уверен, ты считаешь, что к тому времени Израиль исчезнет с лица земли и некому будет тебе угрожать. Он не исчезнет, но я знаю — ты веришь, что так будет. Подумай об этом.

Глаза Фазиля сузились от ненависти, превратившись в щелки. Он резко поднял голову и струя слюны покрыла рубашку Кабакова на груди пятнами. Усилие причинило боль Фазилю, закованному в тугой корсет с наплечниками, он сморщился и снова откинулся на подушку. Корли шагнул было к Кабакову, но тот не сдвинулся с места. Израильтянин с минуту молча смотрел на Фазиля, затем повернулся и вышел из палаты.

В пятницу, ровно в полночь, из Белого дома пришло ожидаемое решение. Если не произойдет ничего экстраординарного, матч на Суперкубок будет проведен в намеченный срок.

Утром 11 января, в субботу, Эрл Биггз и Джек Ренфро из секретной службы провели заключительный инструктаж в Новоорлеанском управлении ФБР. На инструктаже присутствовали тридцать сотрудников секретной службы, которые будут приданы группе, сопровождающей президента, сорок сотрудников ФБР и Кабаков.

Ренфро стоял перед огромным планом стадиона Тулейна.

— Стадион будет снова прочесан сверху донизу в поисках взрывчатки. Поиски начнутся сегодня, в шестнадцать ноль ноль, — сказал он. — Закончатся они к полуночи, после чего стадион будет опечатан. Карсон, ваша поисковая группа готова. — Эти слова прозвучали как утверждение, а не как вопрос.

— Готова.

— К вам присоединятся еще шесть человек с «электронным носом», для проверки президентской ложи завтра, в самый последний момент, в тринадцать сорок.

— Так точно. Они уже проинструктированы.

Ренфро повернулся к висевшему за его спиной плану.

— Поскольку возможность спрятать взрывчатку на стадионе будет исключена, нападение может быть осуществлено двумя способами. Террористы могут провезти на стадион бомбу на каком-то средстве доставки или решатся пронести столько взрывчатки, сколько смогут спрятать на себе.

Начнем со средств доставки. — Он взял указку. — Мы перекрываем дороги, ведущие к стадиону: Уиллоу-стрит — с обеих сторон стадиона, а также улицы Джонсон, Эстер, Баррет, Стори и Делфорд. Хикори-стрит будет перекрыта на пересечении с бульваром Одюбон. Установим настоящие заграждения, способные остановить транспортное средство, идущее на большой скорости. Я не собираюсь ставить там полицейских с барьерчиками, пытающихся останавливать машины взмахом руки. Перекроем дороги наглухо, как только стадион заполнится.

Один из агентов поднял руку.

— Да?

— Телевизионщики скулят, что мы в полночь стадион опечатываем. Они передвижку свою там уже днем установили, но им надо всю ночь туда наведываться.

— Паршиво! — сказал Ренфро. — Все равно скажи им — нет! После полуночи ни одна живая душа туда не войдет. А в десять утра, в воскресенье, операторские группы могут занять свои места. Только никаких пакетов и сумок. Где человек из ФАА?

— Здесь, — отозвался лысоватый молодой человек. — Учитывая, что двое подозреваемых уже под арестом, мы считаем использование летательного аппарата весьма маловероятным. — Молодой человек говорил так, будто читал докладную с листа. — Оба аэропорта подверглись тщательной проверке на наличие спрятанных снарядов. — Он замолк на мгновение, решая, сказать ему «как бы то ни было» или «тем не менее», и все же предпочел «как бы то ни было». — Как бы то ни было. Ни один частный летательный аппарат не поднимется в воздух ни из международного аэропорта Нового Орлеана, ни из Лейкфранта в течение всего времени, когда стадион будет заполнен людьми. Однако сделают исключение для чартерных и грузовых рейсов, каждый из которых уже прошел индивидуальную проверку и получил разрешение на полет.

Рейсы гражданской авиации пойдут по расписанию. Полицейское управление Нового Орлеана обеспечит аэропорты достаточным количеством полицейских на тот случай, если кто-то попытается реквизировать самолет.

— Отлично, — сказал Ренфро. — ВВС сообщают, что ни один летательный аппарат не проникнет в воздушное пространство Нового Орлеана без разрешения. Военные будут ожидать сигнала на взлетных полосах, как это было тридцать первого декабря. Естественно, им придется решать эту задачу далеко за пределами города. Внешние границы зоны наблюдения установлены в радиусе ста пятидесяти миль. А мы вышлем вертолет для наблюдения за зрителями. Теперь — о проникновении террористов на стадион со взрывчаткой на себе, — продолжал Ренфро. — Мы разместили объявления в средствах массовой информации о том, что всех обладателей билетов просят явиться на стадион за полтора часа до начала матча. Некоторые явятся, некоторые — нет. Перед входом на стадион им придется проходить через металлоискатели, предоставленные нам авиалиниями. Это ваша задача, Фуллилав. Ваши ребята успели проверить оборудование?

— У нас все готово.

— Те, кто явится поздно, станут скандалить, если из-за очереди к металлоискателю пропустят начало игры. С этим будет нелегко справиться, но — никаких поблажек. Майор Кабаков, у вас есть предложения?

— Есть. — Кабаков вышел вперед. — Относительно металлоискателей и личного обыска. Никакой террорист не станет ждать и выхватит оружие прежде, чем окажется в металлоискателе и тот просигналит, что оно у него есть. Надо внимательно следить за стоящими в очереди к рамке металлоискателя. Человек с оружием будет осматривать все вокруг, чтобы найти обходной путь. Он будет переводить взгляд с одного полицейского на другого. Может, он и головой ни разу не поведет, но глазами станет работать вовсю. Если решите, что кто-то в очереди вызывает подозрения, зажимайте его с двух сторон сразу, без всякого предупреждения. Если он поймет, что его вычислили, то постарается перебить как можно больше народу, прежде чем погибнет сам. — Кабаков вдруг подумал, что полицейским может не понравиться, что чужак учит их, как им делать свою работу. Но ему было все равно. — Если возможно, следовало бы установить у каждых ворот по бункеру для гранат — подойдут, например, мешки с песком, расположенные кольцом, а еще лучше — яма, окруженная кольцом таких мешков. В толпе людей добраться до катящейся по земле гранаты очень трудно. Еще хуже, если схватишь фанату, а девать ее некуда. Осколочные гранаты, которые используют террористы, обычно снабжены пятисекундным взрывателем. Их прикрепляют за кольцо к одежде с помощью булавки. Не пытайтесь сорвать с террориста гранату. Сначала убейте его или свяжите ему руки. И только тогда осторожно снимайте с него гранаты.

Если он ранен и упал, а вы не можете тут же до него добраться и скрутить ему руки, стреляйте в него снова. В голову. На нем может быть пояс со взрывчаткой, и он взорвет ее, если дать ему время. — Кабаков заметил выражение неприязни на некоторых лицах. Но ему было все равно. — Перестрелка у одних ворот не должна отвлечь внимание людей, дежурящих у других. Именно в это время и необходимо особенно внимательно следить за участком, за который вы сами отвечаете. Если перестрелка началась в одном месте, она с тем же успехом может начаться в любом другом.

И еще одно. Вы знаете, что среди террористов есть женщина. — Кабаков на миг опустил глаза и откашлялся. Когда он снова заговорил, голос его зазвучал громче. — Однажды в Бейруте я отнесся к ней как к женщине. Не как к террористке. Это одна из причин, почему мы сегодня оказались в такой ситуации. Не повторяйте моей ошибки.

Когда Кабаков вернулся на свое место и сел, в комнате было очень тихо.

— С каждой стороны стадиона мы разместим по резервной группе, — сказал Ренфро. — Они вступят в действие при первом сигнале тревоги. Не оставляйте своих позиций. Пусть каждый из вас после совещания возьмет со стола нагрудную планку со своим именем. Вопросы есть? — Ренфро оглядел присутствующих. Глаза его были суровы и темны, как черный тефлон. — Действуйте, джентльмены.




Поздно вечером, накануне матча на Суперкубок, стадион Тулейна был тих и ярко освещен. Казалось, его огромное пространство поглощает все раздающиеся здесь негромкие звуки: обыск все еще продолжался. Под рядами прожекторов клубился туман, наползавший с Миссисипи — река была недалеко, всего около мили от стадиона.

Кабаков и Мошевский стояли на самом верху трибуны, огоньки их сигар мерцали в темноте, заполнявшей ложу для прессы. Оба молчали уже целых полчаса.

— И все-таки они могут пронести ее на стадион, — заговорил наконец Мошевский. — Хотя бы часть. Под одеждой. Если у них не будет при себе оружия или батареек, металлоискатель ничего не покажет.

— Да.

— Даже если их будет только двое, этого хватит, чтобы устроить тут хорошую мясорубку.

Кабаков не ответил.

— И тут уж мы ничего поделать не можем, — заключил Мошевский.

Кабаков сердито запыхтел сигарой, и она замерцала ярче. Мошевский решил, что ему лучше помолчать.

— Мне надо, чтобы завтра ты присоединился к резервной группе на западной стороне стадиона, — сказал Кабаков. — Я уже говорил с Ренфро. Они тебя ждут.

— Есть, сэр.

— Если террористы явятся на грузовике, быстро прыгай через задний борт и вырви детонаторы. В каждом отряде есть человек, которому поручено это дело, но ты лучше сам об этом позаботься.

— Если грузовик крытый и сзади у него брезент, может, имеет смысл пробиться сбоку. К заднему борту может быть подсоединена граната.

Кабаков кивнул.

— Скажи это главному в группе, как только группа построится. Рэчел выпускает для тебя швы в летной бронекуртке. Я эти куртки тоже терпеть не могу, но хочу, чтобы ты ее надел. Если начнется стрельба, тебе лучше не отличаться от остальных ребят.

— Есть, сэр.

— Корли за тобой заедет в восемь сорок пять. Если ты после часа задержишься в ночном клубе «Хотси-Тотси», я об этом узнаю.

— Так точно, сэр.




Полночь в Новом Орлеане. Свет неоновых огней расплывается в пропитанном туманом воздухе. Дирижабль компании «Олдрич» завис над мостом Миссисипи-Ривер, высоко над туманом. У приборной доски — Фарли. Огромные светящиеся буквы струятся вниз по бокам воздушного корабля: «НАМ НЕ ДОЛЖНО ЗАБЫВАТЬ ВЕТЕРАНОВ НАНИМАТЬ».

В отеле «Фэрмонт», в номере двумя этажами выше номера Фарли, Далия Айад стряхнула термометр и вставила его Майклу за щеку. Майкл был совершенно вымотан после переезда из Нью-Джерси в Новый Орлеан. Чтобы избежать посадки в Международном аэропорту, где Далию могли узнать, они летели до Батон-Ружа, а оттуда в Новый Орлеан ехали на взятой напрокат машине: Далия — за рулем, а Ландер — распростершись на заднем сиденье. Теперь он был бледен, но взгляд у него был ясный, глаза блестели. Далия проверила показания термометра.

— Нормальная.

— Лучше бы тебе грузовик проверить, — сказал Ландер. — Поезжай-ка туда.

— Он либо на месте, либо его там нет, Майкл. Если тебе надо, чтобы я его проверила, я поеду. Но чем меньше я буду показываться на улице, тем…

— Ты права. Он либо на месте, либо его там нет. А как моя форма — в порядке?

— Я уже повесила ее в шкаф. Смотрится прекрасно.

Далия заказала в номер горячего молока и дала его Ландеру с легким снотворным. Через полчаса Майкл уже спал. Но Далия Айад не спала. Ландер так слаб, что завтра ей нужно будет лететь для «захода на цель» вместе с ним, хотя в таком случае, возможно, придется оставить часть бомбы на земле. Она сумеет помочь Ландеру управиться со штурвалом высоты и с детонаторами. Это совершенно необходимо.

Понимая, что завтра она умрет, Далия тихо плакала целых полчаса — от жалости к себе. А потом сознательно стала вызывать в памяти горькие картины своего детства в лагере палестинских беженцев. Она снова вспоминала мучения матери в последние часы перед смертью: исхудавшая женщина, старуха в свои тридцать пять лет, корчилась от боли в драной палатке. Далия тогда была десятилетней девчонкой, и единственное, чем она могла помочь матери, — это отгонять мух с ее лица. Сколько же они выстрадали! Ее собственная жизнь ничего не стоит — абсолютно ничего. Скоро Далия успокоилась. Но заснуть так и не смогла.




В отеле «Ройал Орлеан» Рэчел Баумэн, сидя перед зеркалом, расчесывала волосы. Кабаков, лежа в постели, курил и смотрел на Рэчел. Он любил смотреть, как мерцают блики света на ее волосах, когда она их расчесывает. Он любил смотреть, как возникают на ее обнаженной спине впадинки, когда она, прогибаясь в талии, откидывает назад голову и встряхивает волосами так, что они рассыпаются по плечам.

— Сколько времени ты пробудешь здесь после завтрашнего матча, Давид? — спросила Рэчел. Ее глаза следили за ним из зеркала.

— Пока не отыщем взрывчатку.

— А как же те двое, которые остались? Как будет с той женщиной и американцем?

— Не знаю. Женщину они рано или поздно поймают. Без взрывчатки она мало что сможет сделать. Когда мы найдем взрывчатку, мне придется забрать Фазиля в Израиль, чтобы он предстал перед судом за Мюнхен.

Ее глаза больше не смотрели на него из зеркала.

— Рэчел?

— Да?

— В Израиле очень нужны психиатры, понимаешь? Ты будешь просто потрясена тем, сколько там ненормальных евреев. А в летнее время и психов-христиан тоже навалом. Я знаю одного араба в Иерусалиме, он сплавляет им кусочки дерева от Креста Истинного, которые сам добывает, раскалывая…

— Давай поговорим об этом, когда тебя не будут отвлекать другие проблемы и ты сможешь выражаться яснее.

— Мы поговорим об этом завтра вечером, «У Антуана». А теперь хватит разговоров и хватит тебе расчесывать волосы, или я и тут должен выражаться яснее?




Свет погас и в номере отеля «Ройал Орлеан», и в отеле «Фэрмонт». А вокруг них простирался старый-старый город — Новый Орлеан, и все это он видел уже не раз…




Глава 26


В воскресенье, 12 января, над Новым Орлеаном вставало красное солнце, и на фоне неба силуэт города был словно объят пламенем. Майкл Ландер проснулся рано. Ему снились киты, и в первый момент он не мог вспомнить, где он находится. Потом вспомнил. Вспомнил все и сразу. Далия сидела в кресле, откинув на спинку голову, и смотрела на него из-под полуопущенных век.

Он осторожно встал с кровати и подошел к окну. Золотые и розовые полосы лежали на протянувшихся с востока на запад улицах. Над простершимся низко у земли туманом виднелось яснеющее небо.

— Сегодня будет ясный день, — сказал он и набрал номер метеослужбы аэропорта. Ветер северо-восточный, восемнадцать узлов, с порывами до двадцати. Отлично. Ветер к стадиону из аэропорта Лейкфрант — попутный. При полностью открытых дросселях это позволит ему вести «пузырь» со скоростью выше шестидесяти узлов.

— Может, еще чуть-чуть отдохнешь, Майкл?

Он был очень бледен. Далия понимала — сил у него не так уж много. Но может, все-таки хватит.

Обычно дирижабль поднимался в воздух по меньшей мере за час до начала игр, чтобы телевизионщики могли успеть подготовить аппаратуру и чтобы дать возможность болельщикам увидеть воздушный корабль, еще только подходя к стадиону. Ландеру придется пролететь весь этот путь, прежде чем он вернется за бомбой.

— Я успею отдохнуть, — сказал он. — Вызов экипажа — в полдень. Фарли летал вчера ночью, значит, сейчас спит у себя в номере. Но он наверняка выйдет поесть задолго до полудня.

— Знаю, Майкл. Я сделаю все как надо.

— Мне было бы спокойнее, если бы у тебя был револьвер.

Они не рискнули взять с собой оружие, когда летели в Батон-Руж. Пистолет и револьвер приехали в грузовике вместе со взрывчаткой.

— Все нормально, Майкл. Я все сделаю как надо. Можешь на меня положиться.

— Я знаю, — ответил он. — Знаю, что могу на тебя положиться.




Корли, Кабаков и Мошевский отправились на стадион в девять часов утра. На улицах вокруг отеля «Ройал Орлеан» толпился народ, лица людей были бледны после ночного празднества. Страдая от похмелья, они бродили по Французскому кварталу из чувства долга, в твердой решимости осмотреть достопримечательности города. Влажный ветер нес по Бурбон-стрит картонные стаканчики и бумажные салфетки.

Корли пришлось вести машину очень медленно, пока они не выехали из Французского квартала. Все его сегодня раздражало. Он не позаботился заказать себе номер в гостинице, пока это было возможно, а в комнате для гостей в доме сотрудника ФБР ему спалось плохо. Завтраком жена сотрудника его накормила, только завтрак этот явно был нарочито легким. Кабаков — это по всему было видно — и сном, и завтраком был вполне доволен, что только усугубляло раздражение Корли. Да к тому же еще в машине ароматно пахло дыней, которую на заднем сиденье с аппетитом уплетал Мошевский.

Кабаков пошевелился на сиденье. Что-то звякнуло о дверную ручку.

— Это еще что такое, черт возьми?

— У меня выпала вставная челюсть.

— Ужасно смешно.

Кабаков распахнул куртку, приоткрыв короткий ствол автомата «узи», подвешенного у него под мышкой.

— А у Мошевского тогда что — миномет?

— Нет, у меня — дынемет, — ответил ему голос с заднего сиденья.

Корли пожал плечами. Он и в лучшие-то времена с трудом понимал произношение Мошевского, а теперь, когда тот пытался говорить с полным ртом, он вообще ни слова не разобрал. Они приехали на стадион в 9.30. Все улицы вокруг стадиона, кроме тех, по которым сюда будут подъезжать зрители, были уже перекрыты. По сторонам главных транспортных артерий, на траве, уже стояли машины и барьеры, которые закроют доступ к стадиону, когда трибуны заполнятся. Близ юго-восточных ворот стояли десять машин «скорой помощи». Только выезжающие отсюда «скорые» и машины спасателей будут пропускаться через кордоны. Сотрудники секретной службы уже заняли свои места на крышах домов по бульвару Одюбон, откуда просматривается беговая дорожка в том месте, где должен сесть вертолет президента.

Они были наготове — насколько могли.

Любопытно было видеть уставленные кольцом мешки с песком у обочин тихих сейчас улиц. Некоторым агентам ФБР припомнились события в студенческом городке Оул-Мисс[50 - Оул-Мисс (Старая Мисс, от англ. Ole/Old Miss) — уменьшительное имя Университета Миссисипи, основанного в 1848 г., а также студенческого городка, где в 1963 г. происходили волнения.] в 1963 году.




В девять утра Далия Айад позвонила в бюро обслуживания отеля «Фэрмонт» и заказала три завтрака в номер. Ожидая, пока завтраки доставят, она взяла из сумочки длинные ножницы и рулончик клейкой ленты. Потом извлекла винт, скрепляющий две половинки ножниц и вставила в отверстие одной из половинок тонкий трехдюймовый болт, закрепив его на месте клейкой лентой. Затем она тщательно обмотала клейкой лентой всю ручку этой половинки ножниц и спрятала получившийся стилет в рукав.

Завтрак доставили в 9.20.

— Садись есть, Майкл, пока не остыло, — сказала Далия. — Я вернусь через пару минут.

Она взяла в руки поднос с завтраком и на лифте спустилась двумя этажами ниже.

В ответ на ее стук в дверь послышался сонный голос Фарли:

— Да?

— Мистер Фарли?

— Да?

— Ваш завтрак.

— Никакого завтрака я не заказывал.

— Это подарок от администрации отеля. Сегодня все члены вашего экипажа получают бесплатный завтрак. Если вы отказываетесь, я могу его унести.

— Нет-нет, я его возьму. Подождите минутку.

Фарли, взлохмаченный, в пижамных брюках, впустил ее в комнату. Если бы кто-то в этот момент проходил мимо по коридору, он услышал бы громкий, сразу же оборвавшийся вскрик. Через минуту из комнаты выскользнула Далия. Она повесила на ручку двери табличку «Просьба не беспокоить» и вернулась к себе наверх — позавтракать.

Надо было уладить еще одно дело. Далия дождалась, пока оба — и она, и Ландер — покончили с едой. Они вместе прилегли на кровать. Далия держала его искалеченную руку в своих ладонях.

— Майкл, ты ведь знаешь — я очень хочу лететь с тобой. Тебе не кажется, что так будет лучше?

— Я смогу все сделать сам. Нет никакой необходимости тебе лететь.

— Но я хочу тебе помочь. Хочу быть с тобой. Хочу увидеть все своими глазами.

— Да ты не очень-то много увидишь. А услышать можешь везде, куда бы ты ни выбралась из аэропорта.

— Так мне же ни за что не выбраться из аэропорта, Майкл. Ты же понимаешь — мой вес сейчас ничего не изменит. На улице — семьдесят градусов,[51 - По Фаренгейту; примерно +22° по Цельсию.] а дирижабль простоял на солнце все утро. Конечно, если ты не сможешь его поднять…

— Я смогу его поднять. У нас ведь будет перегрев.

— Так можно, Майкл? Мы такой длинный путь вместе прошли!

Ландер повернулся к ней и заглянул в глаза. На щеке у него отпечатался красноватый след от подушки.

— Тебе придется быстро вытащить балласт из хвоста гондолы — мешки с дробью, они под задним сиденьем. Когда взлетим, можно будет их равномерно разместить, чтобы выровняться. Ладно, можешь лететь.

Далия крепко прижалась к нему. Больше они не разговаривали.

В 11.30 Майкл встал с постели. Далия помогла ему одеться. Щеки у него ввалились, но тонирующий лосьон, которым она подгримировала его лицо, помог скрыть бледность. В 11.50 Далия достала из дорожной аптечки шприц с новокаином. Она закатала Ландеру рукав и обезболила небольшой участок на его предплечье. Потом взяла из аптечки другой шприц, поменьше, для подкожных инъекций. Это был гибкий пластмассовый тюбик с прикрепленной к нему иглой, содержавший тридцать миллиграммов раствора риталина.

— Ты можешь стать ужасно разговорчивым после того, как введешь себе это, Майкл. Будешь в очень приподнятом настроении. Потом наступит реакция. Так что не надо пользоваться этой штукой до тех пор, пока не поймешь, что силы у тебя на исходе.

— Ладно. Вводи иглу.

Она ввела иглу в обезболенный участок предплечья и прочно закрепила шприц, примотав его липким пластырем так, что он плотно прижался к руке. По обеим сторонам шприца, под пластырем, лежали кусочки карандаша, чтобы нельзя было нажать на тюбик случайно.

— Тебе надо будет только нащупать тюбик под рукавом и надавить большим пальцем, когда это понадобится.

— Да знаю я, знаю.

Далия поцеловала его в лоб.

— Если мне не удастся добраться до аэропорта с грузовиком, если они меня ждут…

— Я просто обрушу «пузырь» на стадион, — сказал он. — Он уйму народу подавит… Впрочем, не будем думать о плохом. Пока нам все время везет, верно ведь?

— Просто пока ты все делаешь очень умно.

— Увидимся в аэропорту, в два пятнадцать.

Она проводила его до лифта, а потом вернулась в номер и села на кровать. Отправляться за грузовиком было еще рано.

В вестибюле, у конторки администратора, Ландер увидел членов экипажа воздушного корабля. Здесь был Симмонс — второй пилот Фарли и два телеоператора. Он подошел к ним, изо всех сил стараясь выглядеть оживленным и бодрым.

Отдохну в автобусе, подумал он.

— Бог ты мой! — воскликнул Симмонс. — Смотрите-ка — это же Майк! А я думал, ты все еще болеешь. А Фарли где? Мы ему в номер звонили. Вообще-то мы его ждали.

— У Фарли тяжелая ночка была. Какая-то подвыпившая девка ткнула ему в глаз пальцем.

— Господи Иисусе!

— Да ничего страшного. Просто его сейчас врач смотрит. Сегодня лечу я.

— Когда же ты приехал?

— Сегодня утром. Этот чертов Фарли позвонил мне в четыре утра. Пошли, ребята, мы уже опаздываем.

— Ты не больно хорошо выглядишь, Майк.

— Получше тебя. Пошли.

У ворот аэропорта Лейкфрант водитель не смог найти пропуск на машину, и всем им пришлось предъявить свои документы. У башни управления полетами стояли три полицейских радиомашины.

Дирижабль — шестьдесят восемь с половиной метров длиной, серебристый, с красной и синей полосами на боках, покоился на травянистой треугольной площадке между взлетными полосами. В отличие от самолетов, словно припавших к земле перед ангарами, воздушный корабль даже в покое казался летящим. Легко держа равновесие на своем единственном колесе, почти уткнувшись носом в причальную мачту, он смотрел на северо-восток, словно гигантский флюгер. Рядом с ним стоял большой автобус, доставивший на аэродром наземную бригаду, и тягач-трейлер с передвижной мастерской техобслуживания. Машины и люди казались карликами рядом с серебристым великаном.

Викерс, начальник бригады техобслуживания, отер руки тряпкой.

— Рад, что вы вернулись, капитан Ландер. Все готово.

— Спасибо, — ответил Ландер.

Ландер начал традиционный обход — предполетную проверку. Все было в полном порядке, иного он и не ожидал. Дирижабль просто сверкал чистотой. Майклу всегда это нравилось.

— Ну что, ребята, вы готовы? — крикнул он.

Ландер и Симмонс вместе закончили предполетный осмотр, тщательно проверив оборудование в гондоле.

Викерс подгонял телеоператоров:

— Капитан Видео, может, вы с вашим ассистентом будете так любезны и втащите наконец свои задницы в гондолу, чтобы мы могли вес проверить?

Техники наземной бригады ухватились за поручень, идущий вокруг гондолы, и заставили «пузырь» подпрыгнуть на колесе.

Викерс снял несколько двенадцати килограммовых мешков с дробью, висевших на поручне. Техники снова заставили «пузырь» подпрыгнуть.

— Самую малость тяжеловат, — сказал Викерс. — Отлично.

Викерс любил, чтобы дирижабль при взлете был «самую малость тяжеловат»: расходуя топливо во время полета он становится легче.

— А где кока-кола? — спросил Симмонс. Он полагал, что они будут находиться в полете не менее трех часов, а то и дольше. — A-а, вот она.

— Поднимай его, Симмонс, — сказал Ландер.

— Ладно.

Симмонс скользнул в единственное кресло пилота с левой стороны гондолы. Помахал рукой перед лобовым стеклом. Техники у причальной мачты отсоединили швартовы, и восемь человек стали разворачивать корабль за носовые гайдропы.

— Поехали! — Симмонс взял на себя штурвал, перевел рычаг газа, и огромный воздушный корабль, задрав нос, стал круто набирать высоту.

Ландер откинулся на спинку пассажирского кресла рядом с пилотом. Полет до стадиона при попутном ветре длится девять с половиной минут. Ландер рассчитал, что при полностью открытых дросселях и если ветер удержится, такой полет займет чуть более семи минут.

Далеко внизу скоростная автомагистраль неподалеку от ворот стадиона Тулейна была запружена мощным потоком машин.

— Кое-кому из этих людей придется, видно, пропустить начало игры, — заметил Симмонс.

— Да, думаю, ты прав, — ответил Ландер.

Им всем придется целых полтайма пропустить, подумал он. Было десять минут второго. Еще почти целый час ждать.




Далия Айад вышла из такси неподалеку от Гальвес-стрит и быстро зашагала через квартал, направляясь к гаражу. Бомба там, на месте, или ее там уже нет. Полиция ждет Далию в засаде, или засады нет. Раньше она не замечала, какой здесь растрескавшийся и неровный тротуар. Она шла и смотрела на трещины. Компания ребят играла на мостовой в мяч. Мальчишка с битой, ростом не выше метра пятнадцати, присвистнул ей вслед.

Мимо Далии проехал полицейский автомобиль, заставив ребят разбежаться. Машина шла на скорости не более пятнадцати миль в час. Далия отвернулась, сделав вид, что ищет какой-то адрес, разглядывая номера домов. Патрульная машина свернула за следующий угол. Далия нашарила в сумочке ключи и прошла по подъездной дорожке к гаражу. Замки были на месте. Она отперла их и проскользнула внутрь гаража, плотно закрыв за собой дверь. В гараже стояла полутьма. Сквозь дыры, оставшиеся в стенах от гвоздей, сюда пробивались лучики света. Похоже было, что к грузовику никто не прикасался.

Далия забралась в кузов и включила неяркий свет. На фальшивой гондоле лежал тонкий слой пыли. Все было в порядке. Если бы за гаражом была установлена слежка, ей никогда не позволили бы добраться до взрывчатки. Далия переоделась в комбинезон с монограммой телевизионной компании и сняла виниловые панели с боков грузовика, открыв сияющую яркими красками на темно-синем фоне эмблему той же телекомпании.

К гондоле клейкой лентой был прикреплен контрольный список-инструкция. Далия быстро его просмотрела. Сперва — электродетонаторы. Она их распаковала и, дотянувшись до середины гондолы, вставила их на место так, что каждый оказался точно в центре частей бомбы. Провода от детонаторов она подсоединила к распределительной коробке, снабженной вводом к бортовой электросети дирижабля. Теперь — обычный взрыватель с бикфордовым шнуром, на случай если откажет электричество. Ну вот, все на своих местах: взрывное устройство готово к действию.

Далия перерезала все веревки, крепившие бомбу к грузовику, за исключением двух. Теперь надо проверить сумку Ландера. Так. Револьвер тридцать восьмого калибра, с глушителем, кусачки для перерезания проводов — все в одном бумажном пакете. А ее «шмайсер» с шестью запасными магазинами и автомат «АК-47», тоже с запасными магазинами, — отдельно, в вещевом мешке.

Далия вылезла из кузова, уложила «шмайссер» на пол в кабине грузовика и прикрыла его одеялом. На сиденье лежала пыль. Она достала из сумочки носовой платок и тщательно протерла сиденье. Потом убрала волосы под бейсболку с эмблемой Нью-Йорка.

Без десяти два. Пора ехать. Она распахнула ворота гаража и выехала на улицу, щурясь от солнечного света. Не выключая мотора, Далия вылезла из кабины и заперла гараж.

Она ехала к аэропорту, испытывая странное чувство счастья — ей казалось, что она падает, падает, падает…




Из командного пункта на стадионе Кабаков наблюдал, как поток зрителей вливается в юго-восточные ворота. Эти люди были так хорошо одеты, выглядели такими сытыми и ухоженными и совершенно не подозревали, сколько неприятностей они ему доставляют.

Некоторые из них ворчали, оказавшись в очереди к металлоискателю, потом стали слышаться и более громкие выражения недовольства, когда то одного, то другого болельщика просили выложить содержимое карманов на специальный пластмассовый поднос. Рядом с Кабаковым стояли ребята из группы спецназа, охраняющей восточную трибуну: десять человек в летных бронекуртках, вооруженные до зубов. Он вышел из помещения командного пункта, подальше от потрескивающих раций, и стал смотреть, как заполняется стадион. Оркестры уже наяривали вовсю. Музыка постепенно начинала звучать все менее искаженно: заполнявшие стадион зрители гасили своими телами эхо от трибун. Без четверти два большинство болельщиков уже заняли свои места. Полиция перекрыла дороги.

В двухстах пятидесяти метрах над стадионом, в гондоле дирижабля, телевизионщики переговаривались по радио с режиссером, находившимся в большом телефургоне, припаркованном позади трибун. «Спортивный репортаж Эн-би-эс» должен был начаться с панорамы стадиона, снятого сверху, с дирижабля, с наложенными на кадр логотипом компании и названием передачи. Сидевший в фургоне перед двенадцатью телеэкранами режиссер был недоволен.

— Эй, Симмонс, — сказал пилоту оператор, — ему теперь надо снять это все с другого конца, с севера, чтоб весь район Тулейна был виден на заднем плане. Можешь сделать?

— Еще бы нет!

«Пузырь» величественно поплыл к северу.

— Порядок! Хорошо. Отлично!

Оператору удалось сделать великолепный кадр: в рамке домов — стадион, увитый поверху трепещущими на ветру флагами, ярко-зеленое футбольное поле и по его берегам — восемьдесят четыре тысячи зрителей.

Ландер заметил полицейский вертолет, огромной стрекозой облетающий периметр стадиона.

— Башня вызывает Нору-один-ноль!

Симмонс взял микрофон.

— Нора один ноль. На связи.

— Транспорт в вашей зоне, в миле к северо-западу, идет к вам. Освободите ему пространство.

— Вас понял. Вижу его. Нора-один-ноль связь закончил.

Симмонс показал пальцем, и Ландер увидел военный вертолет, приближающийся к стадиону на высоте двухсот метров.

— Это президент. Шапки долой! — сказал Симмонс и повел дирижабль прочь от северного конца стадиона.

Ландер наблюдал, как растягивают на беговой дорожке полотнище посадочного знака.

— Им нужно, чтоб мы сняли посадку, — сказал ассистент кинооператора. — Можешь встать к нему боком?

— Прекрасно! — сказал оператор.

Через длиннофокусный объектив его камеры восемьдесят шесть миллионов человек увидели, как садится президентский вертолет. Президент вышел из кабины, быстро пошел к трибунам и скрылся из вида.

В телефургоне режиссер резко скомандовал: «Вторая камера!»

По всей стране, по всему миру телезрители могли видеть, как вдоль боковой линии футбольного поля президент идет к своей ложе.

Глядя вниз, Ландер еще раз смог посмотреть на президента — рослый, крепкий блондин, в окружении сопровождающих лиц, высоко поднимал обе руки, приветствуя толпы зрителей. А зрители вставали со своих мест, когда он шел мимо — словно волна за волной прокатывалась по трибунам.

Кабаков слышал восторженный гул толпы, приветствовавшей своего президента. Он никогда еще не видел американского президента воочию, и его одолевало любопытство. Однако он подавил желание пойти и взглянуть на этого человека поближе. Его место здесь — у командного пункта, где он сможет немедленно отреагировать на любой сигнал тревоги.

— Симмонс, давай-ка я его возьму, а ты посмотри начало игры, — предложил Ландер.

Они поменялись местами. Ландер уже устал, и штурвал под его рукой показался ему слишком тяжелым.

На поле игроки, специально для телезрителей, по второму разу разыгрывали ворота. Теперь команды выстроились друг против друга, готовясь к вбрасыванию мяча.

Ландер взглянул на Симмонса. Тот смотрел вниз, высунув голову в иллюминатор. Ландер потянулся вперед и нажал рычажок регулятора горючей смеси, подающейся в левый двигатель. Он изменил состав смеси, обеднив ее ровно настолько, чтобы это вызвало перегрев двигателя.

Через несколько минут стрелка указателя температуры двигателя вползла на красное поле. Ландер отпустил рычажок, вернув регулятор смеси в нормальное положение.

— Джентльмены, — произнес он, — у нас небольшая проблема.

Симмонс тотчас же оказался рядом с Ландером и постучал по стеклу указателя.

— Что за черт! — пробормотал он. Пробравшись к левому борту гондолы, он пристально смотрел на двигатель из-за спин телевизионщиков. — Масло вроде не течет.

— А что такое? — спросил оператор.

— Левый двигатель перегрелся, — объяснил Симмонс. — Дайте-ка мне мимо вас протиснуться.

Он дотянулся до хвостового отсека и вытащил огнетушитель.

— Слушай, мы ведь не горим, нет? — Оператор и его ассистент стали вдруг очень серьезными. Именно на это Ландер и рассчитывал.

— Да ни черта подобного, — ответил Симмонс. — Просто мы обязаны приготовить огнетушитель. Это СПП — стандартное правило проведения полетов.

Ландер зафлюгировал[52 - Флюгировать винт — ставить винт в положение флюгера, когда он не работает, но вращается от движения воздуха.] левый винт. Теперь он вел дирижабль прочь от стадиона, на северо-восток, к аэропорту.

— Пусть Викерс глянет на это дело, — сказал он.

— А ты ему уже сообщил?

— Пока ты в хвост лазил.

Ландер и правда пробормотал что-то в микрофон, только на кнопку передатчика не нажал.

Он летел над федеральным шоссе номер 10, внизу, с правого борта, ему был виден «Супердом», а с левого — ярмарочная площадь с обнимающим ее овалом беговой дорожки. Против ветра да с одним мотором «пузырь» плыл ужасно медленно. Что ж, для обратного пути это даже хорошо, подумал Ландер. Он вел дирижабль уже над полем для игры в гольф близ озера Понтчартрейн; впереди открывался аэродром. А вон и грузовик приближается к воротам аэропорта. Молодчина Далия, все сделала как надо.

Из кабины грузовика Далия увидела приближающийся воздушный корабль. Она приехала на несколько секунд раньше, чем они планировали. У ворот стоял полицейский. Она протянула в окно голубой пропуск на машину, и он махнул ей рукой — проезжай, мол. Она медленно двинулась по дороге вдоль летного поля.

Наземная бригада увидела дирижабль. Техники засуетились, забегали вокруг автобуса и тягача с трейлером. Ландеру именно это и было нужно — чтобы началась суета. На высоте около ста метров он нажал кнопку микрофона:

— Порядок, я снижаюсь, освободите пространство.

— Нора-один-ноль, в чем дело? Почему не сообщили, что возвращаетесь, Майк? — Это разволновался Викерс.

— Я сообщил, — сказал Майкл. Пусть-ка он над этим голову поломает. Наземная бригада бросилась стоять по местам. — Я подхожу к мачте против ветра, и мне надо, чтобы под колесо подставили башмак. Не дай «пузырю» развернуться по ветру, Викерс. У меня тут небольшая проблема с левым двигателем, небольшая проблема. Ничего особенного, но мне надо, чтобы левый двигатель оказался с подветренной стороны по отношению к кораблю. И чтобы никакой паники. Это понятно?

Это Викерсу было понятно. Ландер не хотел, чтобы аварийки под вой сирен мчались к кораблю через летное поле.

Далия Айад ждала, пока можно будет пересечь взлетно-посадочную полосу. Диспетчер в башне долго держал ее перед светофором. Она видела, как садился дирижабль — коснулся земли, подпрыгнул и снова опустился на землю. Наземная бригада схватилась за гайдропы, свисавшие с носа корабля. Теперь они могли с ним справиться.

Красный свет сменился зеленым. Далия пересекла полосу и остановилась за тягачом-трейлером так, что наземная бригада, суетившаяся вокруг «пузыря», не могла ее видеть. В одну секунду Далия опустила задний борт, установила на место трап. Схватила бумажный пакет с револьвером и кусачками и, обежав тягач, бросилась к дирижаблю. Техники из наземной бригады не обратили на нее никакого внимания. Викерс открывал кожух левого двигателя. Далия передала пакет в окно гондолы и бросилась назад, к грузовику.

Ландер повернулся к телевизионщикам:

— Можете прогуляться, размять ноги — это дело займет пару-тройку минут.

Они выбрались наружу. Ландер последовал за ними. Он дошел до автобуса, но тут же вернулся к дирижаблю.

— Эй, Викерс, Лейкхерст на линии, тебя требует.

— Ах ты черт, этого еще не хватало! Слышь, Фрэнки, посмотри-ка, что здесь такое, только ничего не меняй, пока я не вернусь.

Он рысцой побежал к автобусу. Ландер вошел вслед за ним. Викерс едва успел взяться за трубку радиотелефона, как Ландер выстрелил ему в затылок. Наземная бригада осталась без бригадира. Выходя из автобуса, Ландер услышал мерное «тут-тут-тут» автопогрузчика. В седле сидела Далия, выводившая погрузчик из-за трейлера. Техники, озадаченные видом огромной «гондолы», расступились, давая Далии дорогу. Она проехала вперед, вдвинула продолговатую бомбу под гондолу дирижабля, подняла рычаг на пятнадцать сантиметров, и бомба встала на место.

— Что происходит? Это что еще за штука? — спросил техник, возившийся с двигателем.

Далия ему не ответила. Она защелкнула два передних захвата на поручне. Оставались еще четыре.

— Викерс велел убрать мешки с дробью! — крикнул Ландер.

— Что он такое велел?

— Убрать мешки с дробью. Шевелитесь, да побыстрей!

— А что это за штука, Майк? В жизни такой не видал.

— Викерс потом объяснит. Телевизионное время — сто семьдесят пять тыщ долларов минута, это тебе не хухры-мухры, так что давай поживей! Эта штука телекомпании нужна.

Два техника стали снимать мешки с балластом, а тем временем Далия закончила крепить бомбу. Она подала назад автопогрузчик. Техники наземной бригады ничего не могли понять. Что-то здесь было не так. Эта «вроде бы гондола» с эмблемой телекомпании никогда не опробовалась на дирижабле.

Ландер подошел к левому двигателю и заглянул под кожух. Там все было в порядке. Он закрыл кожух.

Тут как раз подошел оператор:

— Эн-би-эс? Это что еще такое? Это не наше…

— Режиссер все объяснит. Позвоните ему из автобуса.

Ландер сел в кресло пилота и включил двигатели. Техники наземной бригады испуганно подались назад. Далия была уже в гондоле, с кусачками в руке. Времени отвинчивать аппаратуру не было. Следовало первым делом избавиться от телеоборудования, до того как «пузырь» начнет подниматься.

Оператор увидел, что она перерезает крепления.

— Что вы делаете? — закричал он. — Нет! Не надо! — И полез в гондолу.

Ландер обернулся и выстрелил ему в спину. В дверях появилось перепуганное лицо техника. Парни из наземной бригады — те, что стояли поближе к дирижаблю, попятились назад. Далия отсоединила камеру.

— Башмак и мачту — быстро! — крикнул Ландер.

Далия выскочила из гондолы, в руках у нее был «шмайсер». Парни из техбригады всё отступали, пятясь, некоторые уже повернулись и бросились прочь. Далия вытащила из-под колеса тормозной башмак, «пузырь» качнулся под ветром. Далия кинулась к мачте и отсоединила швартовы. Теперь нос должен выйти из гнезда на причальной мачте. Во что бы то ни стало должен! Дирижабль раскачивался под ветром. Наземная бригада, сбежав, бросила носовые гайдропы. Их работу сделает ветер, ветер освободит корабль! Далия услышала вой сирены. По взлетно-посадочной полосе мчалась патрульная машина.

Нос «пузыря» освободился, но вес убитого оператора и телеоборудования утяжелял корабль. Она вскочила в гондолу. Сперва оттуда вылетел передатчик и, ударившись о землю, разлетелся на куски. За ним последовала камера.

Патрульная машина мчалась прямо в лоб дирижаблю, яростно вспыхивали мигалки. Ландер рывком перевел рычаг газа, и огромный корабль двинулся вперед. Далия пыталась справиться с телом убитого оператора. Его нога застряла под креслом Ландера. «Пузырь» на мгновение оторвался от земли, но снова опустился. Он вставал на дыбы, словно какое-то доисторическое животное. Патрульная машина была уже всего метрах в сорока от дирижабля, обе ее двери распахнулись. Ландер сбросил большую часть горючего. Дирижабль стал тяжело подниматься.

Далия высунулась из гондолы и принялась стрелять из «шмайсера» по патрульной машине: в ветровом стекле, словно звезды, возникли пулевые отверстия, дирижабль шел вверх, из машины выскочил полицейский в запятнанной кровью рубашке, он вытащил пистолет, глядя Далии прямо в глаза, — дирижабль как раз проплывал прямо над ним. Очередь из автомата сшибла полицейского с ног, а Далия ногой вытолкнула труп телеоператора в дверь гондолы. Он упал, распластавшись, прямо на капот патрульной машины. Дирижабль быстро набирал высоту. Теперь по взлетной полосе мчались другие полицейские автомобили, они становились все меньше и меньше, но видно было, что двери у них распахиваются. Далия услышала звук пули, ударившей в оболочку дирижабля. Они стреляют по кораблю! Она дала очередь по ближайшей машине и увидела, как пули взбили вокруг нее пыль. Ландер поднимал корабль под углом 50 градусов, двигатели ревели. Все вверх, вверх, вверх, туда, где пистолетная пуля их уже не достанет.

Теперь — ввод и бикфордов шнур! Далия легла на залитый кровью пол гондолы. Высунувшись из двери, она смогла до них дотянуться.

Ландер клевал носом у приборной доски. Он был близок к обмороку. Далия перегнулась через его плечо, нащупала у него под рукавом шприц и надавила пальцем. Буквально через секунду он снова поднял голову.

Майкл проверил выключатель света в кабине. Он был выключен.

— Подключай к патрону.

Далия сняла плафон, вывинтила лампочку и подсоединила к патрону ввод от распределительной коробки взрывного устройства. Бикфордов шнур — на случай если откажет электричество — надо было закрепить за ножку сиденья в задней части гондолы. Это было довольно трудно сделать — шнур стал скользким от крови телеоператора, узел не завязывался.

Стрелка указателя скорости добралась до цифры 60 узлов! Они попадут на розыгрыш Суперкубка через шесть минут.




Корли и Кабаков бегом бросились к машине при первом же, довольно путаном, сообщении о перестрелке на аэродроме. Они уже мчались по шоссе номер 10, когда сообщение подтвердилось. «Неизвестные лица ведут стрельбу из дирижабля фирмы „Олдрич“, — сообщило радио. — Два полицейских убиты. Наземная бригада доложила, что к летательному аппарату присоединено какое-то устройство».

— Они захватили «пузырь»! — воскликнул Корли, ударив кулаком по сиденью. — Это он, это ваш другой пилот!

Им уже был виден воздушный корабль, выплывающий из-за горизонта и с каждой секундой становившийся все огромнее. Корли вызывал по радио стадион.

— Уводите президента, немедленно! — кричал он в микрофон.

Кабаков боролся с гневом и отчаянием, потрясенный невероятностью происходящего. Его застали врасплох на скоростной магистрали между стадионом и аэропортом Лейкфрант. Он должен думать. Должен думать. Придумать что-то. Они ехали мимо «Супердома». Кабаков принялся трясти Корли за плечо.

— Джексон! — проговорил он. — Ламар Джексон! Вертолет. Отгоним этого сукина сына!

Они уже миновали выезд с шоссе, и Корли резко, так, что задымились покрышки, свернул наперерез машинам, через три полосы, и помчался назад — против движения транспорта, вниз по въезду на магистраль. Навстречу им шла машина, мчалась прямо на них, вырастая до огромных размеров, она вильнула в сторону, сильно ударив их в бок, и вот они уже на Ховард-авеню, рядом с «Супердомом». Резкий поворот за огромное здание, визг тормозов, и машина с размаху остановилась. Кабаков бросился к посадочной площадке, перепугав дежурных полицейских, все еще ведущих здесь слежку.

Вертолет Джексона снижался от кровли, чтобы забрать связку изоляционных труб. Кабаков подбежал к бригадиру. Это был новый человек, Кабаков его не знал.

— Скажите ему, пусть садится! Пусть он садится!

Дирижабль почти поравнялся с «Супердомом» и шел очень быстро, чуть в стороне от него. До битком набитого стадиона Тулейна ему оставалось не более двух миль.

Корли вышел из машины. Багажник он оставил открытым. Он нес в руке автоматическую винтовку «М-16».

Вертолет сел. Кабаков уже бежал к нему, пригибаясь под лопастями. Он взобрался к окну кабины. Джексон подставил к уху ладонь.

— Они захватили дирижабль! — Кабаков указал вверх, на небо. — Нам надо наверх. Надо лететь!

Джексон посмотрел вверх, на дирижабль, и проглотил ком в горле. Странное, напряженное выражение появилось на его лице.

— Вы что, меня похищаете? — спросил он.

— Я прошу вас. Очень прошу.

Джексон на секунду прикрыл глаза.

— Садитесь. Только фюзеляжника высадите. Не хочу за него быть в ответе.

Кабаков и Корли вытащили из вертолета перепуганного фюзеляжника и влезли в грузовой отсек. Вертолет буквально подпрыгнул вверх, громко шлепая по воздуху лопастями. Кабаков пробрался в пустующее кресло второго пилота.

— Мы можем…

— Послушайте, — перебил его Джексон, — вы собираетесь их сбить или только переговоры вести?

— Сбить.

— Ладно. Если сможем их догнать, я зайду сверху, они не смогут увидеть нас из гондолы, если мы зайдем сверху. Вы хотите им оболочку прострелить? Времени для большой утечки газа у нас ведь нет.

Кабаков отрицательно покачал головой.

— Они ведь могут взорвать бомбу, когда станут снижаться из-за утечки. Мы попробуем вывести из строя гондолу.

Джексон кивнул:

— Я зайду над ними. Когда будете готовы, я спущусь и пойду вровень с ними. Эта штука не сможет лететь, если по гондоле несколько очередей дать. Будьте готовы. Говорите со мной через шлемофон.

Вертолет шел со скоростью 110 узлов, быстро сокращая расстояние, но дирижабль был все еще далеко впереди. Он будет совсем близко к стадиону, когда они его нагонят.

— Если даже нам удастся застрелить пилота, ветер все равно пронесет «пузырь» над стадионом, — сказал Джексон.

— А может, крюк использовать? Может, зацепить его крюком и оттащить куда-нибудь?

— Да как мы его зацепим? Эта чертова махина гладкая и скользкая. Но можно попробовать, если время позволит. Эй, а вон и полиция!

Они увидели впереди полицейский вертолет, поднимающийся навстречу дирижаблю.

— Только не снизу! — закричал Джексон. — Не подходите близко!

Он едва успел выкрикнуть эти слова, как маленький полицейский вертолет словно запнулся на месте под градом пуль, начал заваливаться набок, лопасти его беспорядочно замолотили по воздуху, и он рухнул вниз.

Джексону были видны движения рулей дирижабля, когда под ним проплывало хвостовое оперение воздушного корабля. Вертолет шел прямо над «пузырем», а внизу под ними плавно скользил стадион. Времени оставалось лишь на одну попытку. Кабаков и Корли закрепились в дверях фюзеляжа.

Ландер почувствовал, как струи воздуха от лопастей винта ударили по обшивке, услышал рокот двигателя. Он коснулся плеча Далии и указал большим пальцем вверх.

— Дай мне еще десять секунд, — сказал он.

Она вставила новый рожок в «шмайсер».

Голос Джексона в шлемофоне Кабакова:

— Держитесь!

Вертолет ринулся вниз так резко, что казалось — все внутренности у них поднялись к горлу; теперь он оказался с правого борта гондолы. Кабаков услышал, как первые пули бьют в брюхо вертолета, и вот уже они с Корли шлют очередь за очередью в гондолу, раскаленные гильзы сыплются из их автоматов, осколки стекла летят от кабины гондолы. Вокруг Кабакова звенит металл. Вертолет кренится, но тут же выравнивается, Корли ранен — на бедре по брюкам расплывается кровавое пятно.

Джексон в изрешеченной пулями кабине отирает кровь с порезанного осколком стекла лба — она заливает ему глаза.

В гондоле разбиты все окна, повреждена панель управления, из нее сыплются искры. Далия лежит на полу. Лежит недвижимо.

Ландер ранен в плечо и в ногу. Он видит, что корабль теряет высоту. «Пузырь» снижается, но они все еще могут перемахнуть через стену стадиона.

Стадион приближался, он был уже прямо под Ландером, и бесчисленные лица, словно со дна океана, смотрели вверх — на него. Он положил руку на тумблер. Сейчас! Он щелкнул тумблером. Ничего. Ладно. Резервная кнопка. Ничего. Эти гады повредили проводку! Тогда — бикфордов шнур. Ландер с трудом выбрался из кресла пилота, держа в искалеченной руке зажигалку. Помогая себе здоровой рукой и одной ногой, он пополз в хвост гондолы, где был привязан бикфордов шнур. Дирижабль плыл по ветру между уступами трибун, заполненных людьми.

Крюк свисал с вертолета на десяти метровом тросе. Джексон снижался до тех пор, пока крюк не заскользил по гладкой обшивке дирижабля. Единственное место, где можно было зацепить крюк, находилось между рулем и стабилизатором, под валом руля. Кабаков руководил маневрами Джексона, они подошли близко, совсем близко, но крюк был слишком толст.

А на стадионе началась паника, люди бросились к выходам. В отчаянии Кабаков оглядывал грузовой отсек и вдруг увидел на стене моток нейлоновой веревки в два сантиметра толщиной. На обоих концах веревки было по карабину. За те полсекунды, что Кабаков смотрел на эту веревку, он с ужасающей определенностью понял, что ему надо сделать.

А на земле Мошевский, широко раскрыв глаза и сжав кулаки от нервного напряжения, смотрел, как из двери вертолета появилась человеческая фигура и, словно паук, поползла вниз по тросу, на котором висел крюк. Мошевский выхватил полевой бинокль из рук фэбээровца, стоявшего рядом с ним, но, еще не успев поднять бинокль к глазам, он уже знал, кто это. Это — Кабаков. Мошевскому было видно, как струи воздуха от винта треплют на Кабакове одежду, словно вот-вот сорвут его со скользкого троса. Вокруг пояса Кабакова обмотана веревка. Теперь все это разворачивалось прямо над Мошевским. Прогибаясь назад, чтобы лучше видеть, он потерял равновесие и со всего размаха уселся на землю, не отводя бинокля от глаз.

Вот Кабаков встал ногой на крюк. Лицо Корли виднелось в отверстии в днище фюзеляжа. Он сказал что-то в шлемофон. Крюк скользнул ниже. Кабаков оказался рядом со стабилизатором. Ох, нет! Стабилизатор поднялся, качнувшись, и ударил Кабакова, отбросив его в сторону. Кабаков качнулся назад и продел веревку между рулем и стабилизатором, подведя ее под вал руля. Он захлестнул веревку петлей за крюк, взмахнул рукой, и вертолет стал тяжело подниматься вверх. Трос, к которому прижимался всем телом Кабаков, натянулся и стал твердым, словно железный брус.

Ландер полз по скользкому от крови полу гондолы к бикфордову шнуру, когда почувствовал, что пол под ним резко накренился. Он стал съезжать вниз, пытаясь найти, за что бы уцепиться рукой.

А вертолет цеплял лопастями воздух. Хвост дирижабля теперь поднялся вверх под углом в пятьдесят градусов, нос скреб футбольное поле. Зрители, крича от ужаса, бежали к воротам. В воротах — давка, драка, все стремятся поскорее выбраться наружу… Ландер слышал их вопли со всех сторон. Он напрягал последние силы, чтобы доползти до шнура. В руке он сжимал зажигалку.

Нос дирижабля теперь тащился вверх по трибунам, зрители разбегались перед ним. Он зацепился за флагштоки на верхнем крае трибун и перевалил через стену, за пределы стадиона, а вертолет тащил его прочь, над домами, по направлению к реке, ревя от напряжения.

— Мы дотянем до реки, — повторял Джексон. — Дотянем до реки, — твердил он, а стрелка указателя температуры двигателя вползала на красное поле. Большой палец Джексон держал на красной кнопке сброса груза.

Ландер сделал последний рывок вверх по вставшему дыбом полу и нажал большим пальцем крышечку зажигалки.

Мошевский протолкался сквозь толпу на самый верх трибуны. Вертолет, «пузырь», человек, стоящий на стабилизаторе дирижабля на миг зависли над Миссисипи, навсегда запечатлевшись в его памяти, а затем все исчезло в ослепительной вспышке света и в адском грохоте взрыва, приплюснувшего Мошевского к содрогнувшейся трибуне. Шрапнель исхлестала стоявшие по берегам реки деревья, а воздушная волна повалила их, выворотив из земли корни; вода взбилась пеной и взметнулась вверх, образовав в реке огромную впадину, которая тотчас заполнилась снова, а в дымном воздухе образовался огромный — словно опрокинутый холм — конус падающей вниз со страшным ревом воды. Через много секунд, далеко вниз по течению, винтовочные шипы на излете испещрили оспинами поверхность реки и, словно градины, забарабанили по металлической обшивке судов.

В нескольких милях оттуда, заканчивая поздний ленч на самом верхнем этаже Международного торгового центра, высившегося над городом, Рэчел увидела вспышку. Она встала, и тут высоченное здание дрогнуло, полопались стекла в окнах, она обнаружила, что лежит на спине, а на нее все еще сыплются осколки стекла. И, глядя на испод столешницы, Рэчел поняла. Она с трудом поднялась на ноги. Какая-то женщина сидела у ее ног на полу с открытым от ужаса ртом.

Рэчел посмотрела на нее и сказала:

— Он погиб.




Окончательный список пострадавших во время взрыва насчитывал 512 человек. На стадионе погибли 14 человек — они были затоптаны насмерть в воротах, 52 пострадали от переломов, полученных в попытках пробиться к выходу, у остальных обнаружились синяки и ссадины. Среди получивших синяки и ссадины оказался и президент Соединенных Штатов. Он заработал их, когда десять агентов секретной службы навалились на него, чтобы прикрыть своими телами. В городе 116 человек получили незначительные ранения от осколков стекла, разлетавшихся от разбитых взрывной волной окон.

На следующий день, в полдень, Рэчел Баумэн и Роберт Мошевский стояли на небольшом пирсе на северном берегу Миссисипи. Они простояли там уже много часов, наблюдая, как полицейские катера обшаривают металлическими кошками дно реки. Поиски продолжались всю ночь. В первые часы удалось обнаружить и вытащить на берег несколько кусков обгоревшего металла от вертолета. С тех пор — ничего.

Пирс, на котором они стояли, был изрешечен и местами расщеплен шрапнелью. Течением било о пирс огромную дохлую зубатку. Все тело рыбины было в дырках.

Мошевский казался безучастным. Он не отрывал взгляда от полицейских катеров. Рядом с ним на пирсе стоял парусиновый чемодан: через три часа Мошевский должен был везти Мухаммада Фазиля в Израиль, чтобы тот предстал перед судом за бойню в Мюнхене. В самолете компании «Эль-Аль», который прислали за ними из Израиля, летели четырнадцать израильских коммандос. Считалось, что они смогут создать надежный буфер между Мошевским и его пленником на долгом пути домой из Соединенных Штатов.

Лицо у Рэчел опухло, глаза были красны и сухи. Она выплакалась за ночь на кровати в отеле «Ройал Орлеан», впившись пальцами в рубашку Кабакова, пропахшую дымом его сигар.

С реки дул холодный ветер. Мошевский набросил свою куртку на плечи Рэчел. Куртка доставала ей ниже колен.

Наконец головной катер дал один протяжный гудок. Полицейская флотилия, убрав кошки, направилась вниз по течению. И осталась пустая река, мощно влекущая тяжелые воды к морю. Мошевский отвернулся, и Рэчел услышала странный, сдавленный звук, вырвавшийся из его горла. Она прижалась щекой к его груди и обвила руками — насколько хватило рук. Она гладила его по спине, чувствуя, как горячие слезы капают ей на голову. Потом взяла его за руку и повела вверх по берегу, словно ребенка.


notes



Примечания





1


Во время Олимпийских игр 1972 г. в Мюнхене арабскими террористами были убиты 2 израильских спортсмена и 9 членов израильской команды были взяты в заложники. Все девятеро погибли во время перестрелки между террористами и полицейскими. — Здесь и далее примеч. пер.




2


Джеллаба — мужская одежда, свободный шерстяной плащ с капюшоном.




3


Винтовочные шипы — поражающие элементы, которыми снаряжаются винтовочные патроны. Имеют форму утолщенной к тупому концу иглы, используются для расширения зоны поражения.




4


Стадион Тулейна был построен в 1926 г. на территории кампуса Университета Тулейна (г. Новый Орлеан).




5


Матч на Суперкубок — финальный матч на первенство США по футболу.




6


Здесь: состояние полной неподвижности.




7


Узел — мера скорости, равная одной морской миле в час. Морская миля — 1852 м.




8


ФАА (Federal Aviation Agency) — Федеральное управление гражданской авиации США.




9


Парегорик — желудочное обезболивающее и закрепляющее средство на опийной основе.




10


«Фантомы» и «скайхоуки» — боевые самолеты типа истребитель-бомбардировщик, производство США. «Миражи» — то же, производство Франции.




11


Пальмах — элитные части (ок. 5000 чел.) подпольной армии израильтян (Хаганы) в период мандата Великобритании над Палестиной (1922–1947).




12


Имеется в виду военнослужащий диверсионно-разведывательного подразделения.




13


Шестидневная война (арабы называют ее «Июньская война») — арабо-израильская война 5–10 июня 1967 г., во время которой Израиль занял Синай, восточный Иерусалим (Старый город), Западный берег реки Иордан и Голанские высоты.




14


Октябрьская война — арабо-израильский конфликт 1973 г., когда египетско-сирийские силы атаковали Израиль в первый день праздника Йом Кипур (6 октября). Война длилась около трех недель. Сирийские войска были отброшены. Египет отвоевал часть восточного берега Суэцкого канала, а Израиль укрепился на Западном берегу.




15


Лэнгли — город в штате Виргиния близ Вашингтона, где расположена штаб-квартира ЦРУ.




16


Восточное время — стандартное время, принятое на востоке Канады, в США и на востоке Австралии.




17


Здесь: обостренное восприятие положения и движений собственного тела в единстве с положением и движениями управляемого механизма.




18


Баллонет — матерчатый резервуар для воздуха, помещаемый внутри оболочки дирижабля или аэростата. Служит для сохранения внешней формы оболочки, для чего при уменьшении объема газа наполняется воздухом, а при увеличении воздух выходит через клапан.




19


Фут = 30,48 см.




20


Кокпит — углубление в кормовой части палубы на малых судах.




21


По секрету (лат.).




22


Фарук (1920–1965) — король Египта (1936–1952). Во время переворота, возглавленного Насером, был вынужден передать власть малолетнему сыну Фауду, свергнутому в 1953 г. Долгое время жил в изгнании в Лондоне.




23


Афазия — полная или частичная утрата способности понимать речь (письменную и/или устную), а часто и говорить в связи с поражением головного мозга.




24


Широко, свободно, на просторе (ит.).




25


ПНМ — погибший на месте происшествия.




26


ТНТ — тринитротолуол, мощное взрывчатое вещество, применяемое для снаряжения снарядов и изготовления подрывных шашек; гексоген, камникит — бризантные (несамовозгорающиеся) взрывчатые вещества, используемые для снаряжения снарядов, а также при простреле нефтяных скважин и т. п.




27


Клиторэктомия — удаление клитора у девушек; инфибуляция — (букв.: «запирание пряжкой») — ушивание входа во влагалище.




28


Хлорпромазин — сильное снотворное средство.




29


Кордит — бездымный порох.




30


Сабра — еврей-израильтянин, родившийся в Израиле.




31


Бык Брахмы (Бога-творца) — священное животное в древнеиндийской мифологии.




32


Кадиш — заупокойная молитва в иудаизме.




33


Дух единства (фр.).




34


Не волнуйся (исп.).




35


Амнестический синдром Корсакова — расстройство памяти на текущие и недавние события при сохранении ее на события прошлого.




36


Шива — траурный обряд в иудаизме, когда оплакивающий несколько дней сидит на полу или на земле.




37


неофициально (лат.).




38


«Маринеры» — серия из десяти автоматических научно-исследовательских космических аппаратов США.




39


Хафуэй-Хаус — учреждение для реабилитации бывших заключенных, вылечившихся наркоманов, алкоголиков и т. п.




40


Человек-Гора Дин (Фрэнк Симмонс Ливитт) — один из известнейших боксеров-профессионалов в США в 1900-е годы, человек необычайно высокого роста, весивший около 130 кг.




41


Марина — пристань для яхт.




42


Слип — наклонная плоскость для подъема небольших судов на берег.




43


Комингс — вертикальные стальные листы или деревянные планки высотой до 60 см над палубой, ограждающие люки, шахты и т. п.




44


«Лоран» — система дальней радионавигации.




45


В ноябре 1963 г. в г. Даллас (Техас) был убит президент Джон Фитцджералд Кеннеди.




46


Зачетная зона (в американском футболе) — часть поля между голевой линией и линией ворот; эти линии отстоят друг от друга на 10 ярдов (9,144 м).




47


Сирхан Сирхан — убийца сенатора Роберта Кеннеди.




48


Лейла Халед — палестинская террористка, пытавшаяся в 1970 г. вместе с напарником угнать самолет израильской компании «Эль-Аль». Попытка была неудачной.




49


Тангаж — наклон летательного аппарата в полете относительно его главной поперечной оси.




50


Оул-Мисс (Старая Мисс, от англ. Ole/Old Miss) — уменьшительное имя Университета Миссисипи, основанного в 1848 г., а также студенческого городка, где в 1963 г. происходили волнения.




51


По Фаренгейту; примерно +22° по Цельсию.




52


Флюгировать винт — ставить винт в положение флюгера, когда он не работает, но вращается от движения воздуха.