В те дни на Востоке
Тимофей Николаевич Чернов








Увлекательный роман о службе русских бойцов на границе с Маньчжоу-го в 1943–1945 гг и жизни российской эмиграции в Харбине. В романе присутствуют исторические лица Белой эмиграции: атаман Семёнов, главы Бюро российских эмигрантов в Маньчжурской империи Власьевский и Бакшеев, лидер Русского фашистского союза Родзаевский и его ассистент Охотин.






Тимофей Чернов

В те дни на Востоке


Другу и советчику моему Людмиле Дмитриевне






Часть первая Разные пути





Глава первая


На взгорье Арышев остановился, оглядывая окрестности. Серая песчаная дорога, опускаясь в широкие низины и поднимаясь на пологие холмы, уводила в сопки. Позади виднелась залитая утренним солнцем небольшая станция. Там стояли составы с товарными вагонами и зеленым пассажирским поездом, на котором только что он приехал. А по сторонам желтела старой пожухлой травой степь, и только в низинах зеленела реденькая мурава. В небе звенели жаворонки. Трепыхая крыльями, повисла пустельга, высматривая добычу.




Этот край был хорошо знаком лейтенанту Арышеву. Здесь прошла его солдатская служба, отсюда он был направлен в военное училище. Но, как и прежде, пытливо смотрел на степные просторы, где громоздились сопки самых причудливых форм!




Перекинув с правой руки на левую шинель и взяв с земли маленький чемодан, лейтенант зашагал дальше, напевая знакомую армейскую песню:




— «Забайкалье, Забайкалье, Забайкалье — край родной…» Дорога привела его к подножью сопки и по узкой лощинке опустилась в обширную падь. Со склона падь казалась большим огородом со множеством гряд и борозд, только трубы говорили о жилищах — солдатских землянках. Около них занимались бойцы. Они упражнялись на снарядах, маршировали на плацу. Здесь располагалась часть, в которой Арышеву предстояло служить.




«Где же штаб? — пытался определить лейтенант. Все землянки были однолики, но около одной сидело несколько военных, стояла у коновязи лошадь, запряженная в рессорку, туда и обратно сновали люди. — Видно, здесь.




Когда он подошел поближе, то увидел на скамейке троих офицеров. Один из них в новом кителе с золотыми погонами рассказывал что-то смешное. Его немного вытянутое лицо с бачками и усиками показалось Арышеву знакомым. «Померанцев! Вот здорово!»




Офицер в кителе взглянул в его сторону.




— Кого я вижу! — Он вскочил и кинулся навстречу Арышеву. — Привет, привет, Толик! Какими судьбами?




Анатолий посмотрел на его сапоги, отливавшие глянцем, потом «а погоны.




— Тебя не узнать. Ишь, как, принарядился!




Померанцев сдвинул набекрень фуражку, из-под которой выпал светлый чуб, с гордостью отрекомендовался:




— Адъютант командира полка. Шишка! — И разразился раскатистым смехом, который помнился Арышеву еще с детства.




— Из дому что-нибудь получаешь? — спросил Анатолий.




— Нет, — покрутил головой адъютант. — Бабуся у нас в прошлом году концы отдала. Мать распродала вещи и разъезжает где-то по фронтам с концертами. Хорошо, что с тобой нас еще сводит судьба.




— Признаться, я думал, что ты уже на фронте. Воюешь.




— Что ты! Нашего брата из Забайкалья не очень-то отпускают. Сидим, как тут говорят, в глубоком тылу, кричим: «Смерть немецким оккупантам!» — и не находим себя в списках награжденных…




«Все такой же балагур», — подумал Арышев. Померанцев поправил фуражку, погладил пальцами усики.




— Ты еще не получил назначения? Тогда идем, пока батя у себя… От командира полка Арышев вышел с назначением в первый батальон.




— Ну что ж, земляк, действуй, — напутствовал адъютант. — Сначала взводом бронебойщиков покомандуешь, а там посмотрим. Держи только со мной связь — полный порядок будет!




Арышев хотя и не нуждался в помощи Померанцева, но ему приятно было встретиться с земляком. Радовало его и то, что Иван «в люди выбился». Как он смело и деловито разговаривал с командиром полка, давал советы! Это по его предложению Арышева направили в роту противотанковых ружей. Адъютант убедил подполковника, что дальше там нельзя оставлять взвод без офицера. А как он уверенно держится, словно родился для этой должности.




В штабе батальона, куда вошел Арышев, за столом сидели капитан и старший лейтенант. Оба что-то рассматривали на карте. Арышев узнал капитана. Вспомнилось, как получал ему сухой паек, как потом провожал на станцию. Командира роты Сидорова тогда переводили в другую дивизию. С тех пор прошло два года. Как и прежде; он носил коротко подстриженные волосы, зачесанные на пробор, только в плечах стал пошире, да поглубже пролегли морщинки у рта.




Арышев доложил о своем прибытии…




Сидоров оторвал взгляд от карты, удивленно протянул:




— О-о-о, товарищ Арышев! Лейтенант! Ну, здравствуй, здравствуй. Вот не ожидал! Познакомьтесь, Михаил Петрович, — взглянул он на своего заместителя по политчасти старшего лейтенанта Дорохова. — Мой бывший солдат.




Грузный человек с большой бритой головой подал мягкую руку и предложил Арышеву сесть.




— А как изменился! — продолжал Сидоров. — Помню, был щуплым юнцом, немного сутулился. А теперь откуда что взялось: и выправка, и осанка. Что значит армейская закалка! А вот ямочка на подбородке осталась неизменной. По ней и узнал.




— По одной ямочке? — усмехнулся Анатолий.




— Нет, конечно, — поправился капитан. — Ну, а как родители, живы, здоровы?




— Отец воюет. Только мать с братишками дома.




— Они все там же, в Томске? Не бывал у них за это время?




— Не пришлось, товарищ капитан. Теперь уж когда на фронт поеду, так, может, загляну.




Сидоров укоризненно покачал головой.




— На фронт рвешься, а кто будет Восток охранять? На доброту японцев пока не можем рассчитывать: по-прежнему держат большие силы на границе, провоцируют. Месяц назад напали ночью на заставу, захватили двух солдат и офицера. Так что…




— Неужели Сталинград их ничему не научил?




— Может, чему-то и научил, но намерений своих не оставляют.




В тот же день Арышев принимал взвод. В узком проходе между нар в одну шеренгу были выстроены бойцы. Остававшийся за командира взвода старший сержант Старков — пожилой, с пышными усами — долго выравнивал строй, отчитывал бойцов за неряшливость. Ему хотелось представить их новому командиру опрятными, подтянутыми.




Арышев с нетерпением ждал окончания этой процедуры. Приближалась минута, о которой он много думал. И, как это бывает у молодых учителей перед первым уроком, его охватило волнение — сможет ли он показать себя таким, каким должен быть офицер?




Наконец, Старков доложил, что взвод построен. Арышев подошел к бойцам. На лице его выступил румянец, как когда-то у доек» перед классом.




— Товарищи, как вы уже догадываетесь, с сегодняшнего дня я буду вашим командиром. — Он мельком окинул притихший строй, переступил с ноги на ногу. Двадцать пар глаз неотступно смотрели на него, следили за каждым движением. — Опыта в работе я еще не имею, но думаю, что общий язык сумеем найти…




— Найдем! — выкрикнул кто-то на левом фланге.




Лейтенанта будто холодной водой окатило. «Общий язык… Черт знает, что несу. Офицер, называется»…




Но в голову, как назло, ничего не шло. Куда девались те простые слова, с которыми он собирался обратиться к своим будущим подчиненным?




— Вы у нас временно или постоянно?




— А когда нас на фронт направят?




Арышев вспомнил наказ комбата: «Берите их сразу в руки, а то поздно будет».




Волнение его перешло в раздражение. Плотно сжав губы, он поднял прищуренные глаза.




— Насколько мне известно, вопросы задают по одному, а не хором. — Строгий тон лейтенанта заставил всех смолкнуть. — А на фронт, к вашему сведению, направляют только дисциплинированных. У вас же я таких не вижу.




— По-вашему, мы всю войну должны здесь сидеть? — А кто воевать будет?




Больше всех возмущался молодой веснушчатый боец на левом фланге. Пряжка на его гимнастерке сбилась в сторону, на одной ноге спустилась обмотка.




— Прекрати, Шумилов! — одернул его Старков. — Патриот нашелся! А кто будет здесь служить? Небось, самураи не лучше фашистов!




На тонких скривленных губах солдата заиграла лукавая усмешка. Глаза озорно блеснули.




— Ну и сиди тут, тренируйся: «Лежа, одно и то же, прицел вчерашний!»




По строю покатился смешок.




Арышев шагнул в сторону левого фланга..




— Верно сказал старший сержант, что самураи не лучше фашистов. Поэтому здесь такой же фронт, как на Западе. Правда, тут мы не наступаем, а готовимся к обороне, но если потребуется…




— На голые сопки мы каждый день наступаем, — съязвил Шумилов.




— Значит, отлично натренировались, хоть сейчас в бой. Так, что-ли?




— Так или не так, а воевать сможем.




— Что ж, посмотрим завтра, на что вы способны…




Больше никто не бросал реплик. Арышев чувствовал себя увереннее. Теперь он не подыскивал удачных фраз, говорил спокойно и просто.




— Какими бы я хотел видеть вас, товарищи? — Он взглянул на левый фланг, где стоял со спущенной обмоткой Шумилов, а рядом с ним — два бойца с грязными подворотничками. — Конечно, не такими, как сегодня.




Вечером, когда в казарме прошла поверка, Арышев с командирами взводов своей роты шел в Копайград (так офицеры называли место расположения своих квартир). Копайград находился у подножья сопки, в полукилометре от солдатских казарм. Прямая дорожка тянулась к землянкам, дымившим в вечерних сумерках.




Офицеры шагали неторопливо, раскуривая самокрутки. Справа от Арышева шел лейтенант Быков, невысокий, кряжистый. Он был уже в годах, но держался бодро. Говорил, что на работе еще заткнет за пояс молодого. Его мускулистые руки и сухощавое лицо с острым подбородком были искраплены синеватыми порошинками — следами многолетнего шахтерского труда. Когда немцы стали угрожать Донбассу, Быков покинул забой и вместе с товарищами ушел защищать родную землю. О дальнейшем его пути без слов говорили шрам на щеке да награды на груди.




— Не нравятся мне эти сопки и пади, — говорил он Арышеву. — Хотя тут и пули не летят и снаряды не рвутся, но я бы не согласился всю войну здесь сидеть. К тому же японцев я никогда не видел, к забайкальским ветрам не привык.




— Привыкнешь, Илья Васильевич. Не ты первый, не ты последний, — пробасил лейтенант Воронков, высокий, с ласковыми черными глазами и тонким носом с горбинкой. — А фронтовики и здесь нужны.




За разговорами подошли к землянке. Быков опустился на две ступеньки вниз, открыл дверь. Офицеры вошли в тесную прихожую с умывальником и кирпичной плитой. Крутнув колесико медной зажигалки, Быков осветил узкую комнату с топчанами около стен и небольшим столом между ними, зажег коптилку. Под потолком зажужжала муха, где-то, забившись в щель, скрипел сверчок.




Воронков начал разбирать постель. Над его топчаном Арышев увидел вырезанную из газеты карту военных действий. Красным карандашом на ней были округлены освобожденные города: Краснодар, Сталинград, Курск.




— Давайте еще закурим по одной, как во фронтовой песне поется, — предложил Быков Арышеву.




Анатолий присел к столу, раскрыл портсигар. Ему нравился этот простой человек с синеватыми порошинками на щеках. Он с благоговением посматривал на его награды.




Свернув узловатыми шахтерскими пальцами цигарку, Быков сладко затянулся.




— Самосад, с девятой гряды от бани. Хорошо продирает.




— Теперь ты оживешь, — сказал Воронков, зная о том, как тяжело мучился Быков из-за перебоев с куревом.




— А ты как думал! У кого табачок, у того и праздничек. Воронков разделся, лег в постель. Ему хотелось, чтобы Быков рассказал что-нибудь о фронте.




— Может, ради «праздничка», Илья Васильевич, поведаешь нам о своих ратных подвигах.




Быков не прочь был рассказать, но боялся показаться нескромным перед новым товарищем.)




— Лучше Анатолия Николаевича послушаем, как сейчас в гражданке живут.




— А я тоже мало знаю, — ответил Анатолий, снимая сапоги. — В город из училища редко ходил.




— Давай, Илья, начинай, — настаивал Воронков.




Быков докурил самокрутку, разделся и погасил коптилку. Натягивая на себя одеяло, в шутку сказал:




— Если бы поднесли кружечку пивца с сушеной таранькой, тогда бы и просить не надо.




— Тогда ты уж не отделение, а роту бы вывел из концлагеря, — рассмеялся Воронков.




Быков рассказывал ему, как с группой бойцов бежал из фашистского плена, как потом сражался под Сталинградом. И Воронков иногда подшучивал, что он-де «заливает». Илья Васильевич на это не обижался. Но сегодня шутка показалась ему неуместной.




— Я рассказываю то, что пережил, а не придумываю. Мне вот уставы плохо запоминаются, а о фронте я всю жизнь буду помнить.




— Вы давно с фронта, Илья Васильевич? — спросил Анатолий, желая рассеять его обиду.




Быков тяжело вздохнул.




— Да уж полгода не воюю. Два месяца в госпитале отвалялся, потом сюда послали, сопки сторожить. А вот человек все годы здесь. — (Арышев понял, что это относилось к Воронкову). — Говорю ему: «После войны спросит тебя какой-нибудь фронтовичок: «Где воевал?» И что ты ему скажешь?




— Во-первых, война еще не кончилась, — отвечал Воронков, — а во-вторых, не моя вина, что меня здесь держат. Стало быть, кому-то видней.




— Я тоже не виноват, а вот совесть мучает, — не унимался Быков.




— Тогда пиши генералу, может, вызовет.




Быков гордился, что у него родной дядя на фронте командует армией и будто бы хотел взять его к себе в штаб, но племянник отказался.




— Сперва подготовлю взвод, тогда видно будет. А то вон каких разболтанных прислали. Один Савушкин сколько нервов вымотал. На фронте он бы у меня быстро шелковым стал, а тут нянькайся с ним.




— На фронте ты получал готовеньких, знай командуй, а тут самому обучать и воспитывать надо.




— Тебе легко воспитывать — учителем был. Зато я на практике все прошел, — не сдавался Быков.




— Хватит, Илья. Человеку, спать не даем.




— Ничего. Ваш спор мне в пользу, — сказал Анатолий.




— Да-а, вы же сегодня взвод приняли, — вспомнил Быков. — Ну как, понравился?




— Не знаю, какова боевая подготовка, но дисциплина слабовата.




— Взвод, конечно, не из передовых. Одно время им командовал Померанцев. Но он больше думал о своей карьере, чем о бойцах. Через два месяца его перевели в адъютанты.




«Выходит, Ваня по знакомству меня на свой взвод послал. Ну, ловкач! Хоть бы сказал об этом». И Анатолия уже не радовала встреча с земляком. Может, вместе служить не легче будет, а наоборот, как когда-то в школе…




Померанцев был школьным товарищем Арышева. После переезда родителей из деревни в город Толька долго присматривался к ребятам своего класса, держался в сторонке от них. Как-то во время контрольной по алгебре он помог Ване решить задачу. На перемене они разговорились. Ваня сказал, что у него богатая библиотека.




— Если хочешь, приходи ко мне. Во книжечки подберем! Толька с радостью принял приглашение. Вечером отправился к Померанцеву. Поднявшись на второй этаж деревянного дома, Толька нажал кнопку звонка. Дверь открыла сухонькая старушка в вельветовом халате. Из-под золотого пенсне светились строгие беспокойные глаза.




— Ваня, к тебе товарищ! — крикнула она.




— Проходи сюда, — позвал Иван.




Толька прошел по коридору в большую комнату. Его поразила богатая обстановка: мягкий диван, пианино, комод, на котором «плавали» лебеди, «плескались» рыбки, «паслись» слоны. Перед трюмо в углу стояла модно одетая женщина, красила губы. Она бросила на Тольку беглый взгляд и торопливо прошла в коридор, обдав приятным запахом духов.




«Неужели Ванькина мать?» — подумал он.




В боковой комнате, куда его завел Иван, стоял массивный книжный шкаф и письменный стол, на котором были разложены учебники.




— Занимался?




— Немного, пока мама дома была.




«Значит, его мать, — догадался Толька. Она выглядела очень молодой, цветущей в сравнении с его, Анатолия, матерью. — Интересно, работает или нет?» Впоследствии он узнал, что мать Ивана преподавала в музыкальном училище, а отец за что-то был арестован.




Снимая старенькое пальтишко, Толька думал об условиях, в которых жил Иван. Почему-то обидно стало, когда он вспомнил свою однокомнатную квартиру в старом доме. Иван имел отдельный кабинет, а он занимался с двумя братишками за одним столом. Но несмотря на благоприятную обстановку, Померанцев часто получал неуды.




— В бильярд сыграем? — указал Иван на маленький стол, на котором были рассыпаны металлические шарики.




— Нет, лучше посмотрим книги.




— Пожалуйста. — Иван взглянул на шкаф и тихо сообщил: — Бабуся у нас скупущая. Запретила ребятам книги давать. Но тебе я достану.




Он закрыл на крючок дверь и отомкнул шкаф.




У Тольки захватило дух при виде такого множества книг. Тут были и тонкие в цветных обложках, и толстые в кожаных переплетах. Он читал на корешках: «Вальтер Скотт, Жюль Берн, Густав Эмар».




— Начинай-ка с Майн Рида, — сказал Иван и вытащил толстую книгу в потрепанной обложке.




«Всадник без головы», — прочитал Толька, любуясь изображением индейских вождей с перьями на головных уборах.




В коридоре раздался звонок. Иван торопливо закрыл шкаф и откинул крючок на двери. В комнату вошел одноклассник Витька Садыкин в черном костюме, в галстуке. Увидев ребят, он выпалил:




— Ничего не знаете? Сегодня в цирке борцы выступают: Басманов, Хаджи Мурат, Циклоп — в общем те же, что и в прошлом году. Идемте!




— Идем! — заплясал Иван и тут же начал собираться. Толька сидел у стола, читал Майн Рида.




— А ты чего не одеваешься? — толкнул его Витька. — Можем опоздать.




— Я, ребята, не пойду.




— Почему?




— Во-первых, денег нет, а во-вторых, дома не отпрашивался.




— О деньгах не беспокойся, — похвастал Иван. — Сегодня мне повезло. Прихожу из школы, смотрю, бабуся комод открытый оставила. Так что на билеты хватит и на папиросы останется.




— «У тебя-то хватит, — подумал Толька, вспомнив слова Ивана: «Ты знаешь, кто у нас бабуся? Только ребятам об этом не говори… Дочь томского губернатора. Сколько у нее добра! Говорит, нам на всю жизнь хватит». — А у меня один отец работает».




— Не могу я пойти. Еще к контрольной по физике не готовился.




— Ерунда. Сдуем, — махнул Иван. — А сегодня посмотрим борцов. Это же так интересно! Разок-то можно.




«Верно, схожу разок. Ничего, поди, не случится», — решил Толька.




…Дружба с Померанцевым длилась недолго. За вторую четверть Толька оказался неуспевающим по трем предметам. Узнав об этом, отец выпорол его и запретил ходить к Ивану.




— Чему ты научишься у этого лоботряса? Как деньги тратить. Но у нас нет таких средств, как у его бабки-буржуйки…




Толька не жалел о разрыве с Померанцевым и его дружками. Лишь одно огорчало его — где брать интересные книги?




Как-то в классе к нему подошел Володька Еланский. Мальчик серьезный, с зачесанными кверху светлыми волосами. Толька уважал его за глубокие знания по истории и литературе. В руке Володька держал новую книгу. Толька взглянул на обложку и отвернулся.




— Ерунда… Как сталь закалять. Я недавно читал «Охотники за скальпами» Майн Рида. Вот это сила!




Володя усмехнулся и начал рассказывать о новой книге и ее авторе. Толька выслушал, и ему стало неудобно за невежество.




— Извини, Володя. Я не знал… А почитать дашь?




— Пожалуйста. Мы ее всем звеном читали.




Между ними завязалась дружба. Володя, как Иван, имел отдельную комнату и небольшую библиотеку. Подобно Тольке он мыл полы, носил воду, помогал родителям — учителям. Кроме того был большим мечтателем. Любил порассуждать о том, есть ли на Луне жизнь, произойдет ли революция в фашистской Германии и как хорошо заживут люди, когда во всем мире будет коммунизм. Но самое удивительное для Тольки было то, что Володя писал стихи.




Знакомство с ним заставило Тольку о многом задуматься. Он еще не знал, кем будет, к чему его больше влечет. Литературу он любил, но писать не пробовал. По совету Владимира Толька завел тетрадь и стал вести дневник, записывать услышанные фразы, пословицы, поговорки.




К окончанию средней школы у Владимира набралась толстая тетрадь стихов, а у Тольки — солидный дневник. Оба пошли в педагогический, на литфак. Но этой же осенью их разлучила армия: Владимира направили на Запад, Анатолия — на Восток.




С Померанцевым последний год Арышев встречался редко. Знал, что в девятом классе он срезался на экзаменах. Мать устроила его к себе в музыкальное училище. Нельзя сказать, что у Ивана не было способностей. Беда была в том, что он их не очень развивал, больше увлекался танцами и красивыми девушками. В стенгазете часто рисовали его с длинным «хвостом» задолжника. Кончилось тем, что со второго курса он был отчислен и призван в армию.




Спустя два года, когда уже шла война, Анатолий встретился с Померанцевым в пехотном училище. Иван возмужал, вытянулся. Отрастил волосы, косые бачки, так как приближался срок окончания училища.




Анатолий поинтересовался, есть ли у него знакомая.




— Конечно, есть, и не одна. — Как бы перед кем-то оправдываясь, он обосновал свои поступки: — А чего теряться? Надо брать от жизни все, что она дает. А то пошлют опять в какую-нибудь глушь и будешь изнывать от скуки по прекрасному полу…




Полгода прошло с тех пор, и вот снова сошлись их жизненные пути.




Глава вторая


Арышев открыл глаза. Через маленькое оконце, напоминавшее амбразуру дота, пробивался солнечный луч. Быкова уже не было, но Воронков еще спал.




«Опаздываем», — подумал Анатолий и быстро начал одеваться.




— Куда так рано? — проговорил Воронков, беря со стола карманные часы.




— А Илья Васильевич где? — спросил Арышев, надевая сапоги.




— Он сегодня дежурит по батальону. Отдыхайте, в казарме еще только подъем.




Но Анатолию не хотелось спать. В училище он привык к подъему. Вставал всегда в шесть. К тому же беспокоило первое занятие.




Побрившись, он подшил свежий подворотничок и начал просматривать план-конспект…




Солнце поднялось над сопками, озаряя ржаво-багряные склоны, когда Арышев с Воронковым вышли из землянки. В пади стояла утренняя прохлада. В небе заливались жаворонки, в траве мелькали юркие тушканчики.




Защищаясь от яркого солнца ладонью, Анатолий рассматривал сопки, ограждавшие падь. Одна из них поднималась выше всех, как бы господствовала над всей окрестностью. А около нее, будто овальные купола церквей, маячили мелкие высоты.




— Это знаменитая Тавын-Тологой, по-бурятски пятиглавая, — рассказывал Воронков. — На ней когда-то был командный пункт атамана Семенова. Красногвардейцы Сергея Лазо штурмом брали эту сопку.




Из гарнизона неслись песни. Громко, с присвистом пели солдаты.




Стоим на страже всегда, всегда. Но если скажет страна труда — Прицелом точным врага в упор, Дальневосточная, даешь отпор.




Воронков с Арышевым подошли к офицерской столовой, которая находилась недалеко от штаба. В небольшой землянке стояло десятка два столов. Между ними бегали с подносами две девушки в сержантских погонах, разносили блюда. Офицеры заняли свободный стол. Официантка взяла у них карточки, остригла ножницами слово «завтрак» и удалилась.




Анатолий посматривал на сидевших за столом офицеров, чувствовал себя непривычно. Еще вчера он обедал за большим столом, где сами курсанты разливали из бачка суп. Теперь его обслуживала официантка. Еще вчера он только подчинялся командирам, теперь сам имел подчиненных. И это поднимало и утверждало его в своем сознании.




Девушка принесла в тарелках гороховый суп с консервированным мясом и по стакану сладкого чая. Воронков хлебал неторопливо, понемножку откусывая хлеб от двухсотграммового ломтика, словно старался показать Анатолию, что этого пайка ему вполне хватает. Анатолий тоже сдерживал свой аппетит, хотя чувствовал, что мог бы еще столько съесть.




— Осталось пятнадцать минут, идемте, — сказал Воронков, взглянув на часы.




Выходя из столовой, они встретили Быкова. На боку у него висел противогаз, на рукаве — красная повязка.




— Что нового, товарищ дежурный? — спросил у него Воронков. — Какие вести с фронта?




— Существенных изменений не произошло. Бои местного значения, — не останавливаясь, сообщил Илья Васильевич.




— Знаем мы эти «бои местного значения», — рассуждал Воронков. — Видно, наши готовятся к новой крупной операции.




— А чем, думаете, здесь кончится? — спросил Анатолий.




— Когда две враждебные армии стоят друг против друга, то добром не кончится…




В тамбуре, перед входом в казарму, раскуривали солдаты. Увидев офицеров, они расступились. Воронков остановился, Арышев прошел в ротную канцелярию. Открыв фанерную дверь, он увидел двух своих солдат, которые стояли перед старшиной — приземистым, широколицым. Заложив руки за ремень, Целобенок зычно отчитывал:




— До яких пор будете воинску дисциплину нарушать? Карантин давно закончился. Пора за ум браться. А то що таке: на хвиззарадку опаздывають, постели не заправляють…




Бойцы молчали, опустив головы. Это были «рязанские ребята», как их прозвали товарищи. Один высокий, белобрысый — Данилов, другой коренастый, раскосый — Вавилов. Они уже давно поняли свою» вину, но Целобенок не успокаивался.




— Теперь з вас другой спрос. Стал у строй, значит, стий и не во-рущись. Муха на нос села, а ты стий и не ворушись. Слухай, що командир каже. А раз вин каже, стало будь, и приказует…




Старшина читал эту мораль не столько для солдат, сколько для нового офицера, чтобы показать свою власть.




— Це з вашего зводу, товарищ лейтенант. Треба их строго наказать.




«Что это: приказ или добрый совет молодому офицеру?»— подумал Арышев.




— Хорошо. Я разберусь, — ответил Анатолий и отпустил бойцов. Целобенок недовольно проворчал:




— Зря вы их балуете. Потом плакать будете.




— Позвольте мне делать так, как я нахожу нужным! — отрезал Арышев и вышел из канцелярии.




«Зануда! Привык поучать солдат и сержантов. Теперь хочет, чтобы и офицер под его дудку плясал. Не выйдет! «Муха на нос села, а ты стий и не ворушись».




В длинной казарме с двухъярусными нарами было тесно. В окошко лился полосой свет, пронизывая пелену табачного дыма. Около курящих Арышев увидел старшего сержанта Старкова, который скомандовал «смирно» и доложил, что взвод готовится к занятиям.




— Здравствуйте, товарищи!




В ответ послышались слабые, разрозненные голоса. Арышев снова поздоровался. На этот раз бойцы ответили дружнее.




— Приветствовать не умеете, а вот раскуривать в казарме научились.




Старков неприятно поморщился.




— Исправимся, товарищ лейтенант.




Арышев увидел молодого солдата, подпоясанного тонким брючным пояском. Подойдя к нему, спросил, где у него ремень. Степной вытянул руки по швам, быстро отрапортовал:




— Пропал, товарищ линтинант! Все обыскал, нету-ка.




— Из какого отделения?




— Сержанта Веселова.




— Вызовите ко мне Веселова.




Степной мигом привел высокого, ясноглазого сержанта. Хромовые сапоги, широкий ремень, пышные волосы, выбившиеся из-под пилотки, делали его похожим на офицера.




Веселов редко ходил на занятия. До обеда что-нибудь оформлял в ленинской комнате по распоряжению командира роты. Затем отправлялся в клуб, где играл на баяне, разучивал с товарищами песни для выступления в концерте. Пользуясь привилегиями у полкового начальства, он чувствовал себя независимым в роте.




Осуждать сержанта в присутствии солдат было неэтично. Арышев прошел с ним в ленкомнату.




— Вы что, сверхсрочник?




Веселов игриво хмыкнул:




— Пока нет.




— Тогда по какому праву носите длинные волосы?




— По праву участника самодеятельности. Есть разрешение майора Дубровина.




По тону сержанта можно было понять: «Напрасно стараешься, лейтенант! Зубы поломаешь.».




— А почему не выполняете свои обязанности? Ваши бойцы опаздывают на физзарядку, нарушают форму одежды.




— Потому что у меня есть другие дела.




— Но от обязанностей командира отделения вас никто не освобождал.




— Официально нет, а фактически…




— Так вот идите сейчас, готовьте людей к занятиям. Веселов развел руками.




— А как же с самодеятельностью? Мне нужно в клуб.




— В клуб пойдете после обеда, а сейчас — на занятия. Ясно?




— Ясно, — нехотя козырнул сержант.




Когда Арышев вышел из казармы, Старков уже построил взвод. Лейтенант окинул строй, недовольно проговорил:




— На тактические занятия собрались. А где противогазы, лопатки, боеприпасы? Сейчас же взять!




У пирамиды, куда вернулись за оружием бойцы, шел говорок:




— Оказывается, лейтенант — службист.




— Видали мы огни, и воды, и медные трубы.




— А теперь попали черту в зубы…




В район занятий взвод шел молча. Настроение у бойцов было невеселое.




— А ну-ка песню, товарищи! Чего приуныли? — решил ободрить их лейтенант.




— Степной, запевай! — крикнул Старков.




Солдат несмело затянул. Его недружно поддержали, и песня тут же заглохла.




Арышев был обескуражен.




— Вас что, сегодня не кормили? Или вы всегда так поете?




— Сегодня у них настроения нет, — пояснил Старков. — Они привыкли заниматься с одной винтовкой, а тут в полном боевом.




Это «настроение» было хорошо знакомо бывшему солдату Арышеву. Обычно в таких случаях нервозные командиры начинали кричать, в приказном порядке заставляли петь. Но Анатолию хотелось, чтобы бойцы все выполняли сознательно, а не под нажимом.




— Что ж, подождем, когда «настроение» будет. — А про себя подумал: «Только петь вы у меня все равно будете.».




Узкой тропкой по крутому склону взвод поднялся на каменистый хребет, тянувшийся от пятиглавой сопки. С высоты открывались широкие долины и холмы, то тут, то там изрытые окопами, траншеями — следами солдатских учений.




Арышев смотрел в сторону восхода солнца. В синей дымке на горизонте едва различались гряды высоких сопок. Там была Маньчжурия, китайская сторона, в которой властвовали японцы.




Взвод спустился с хребта в долину. Лейтенант объявил перекур. Бойцы составили в козлы винтовки и тут же сели на выбившуюся из земли зеленую травку, пригретую солнцем.




Еще в училище Анатолий представлял, как выведет в поле бойцов, сядет в круг, закурит с ними и услышит смешной анекдот или меткое солдатское словцо. Но сейчас почему-то никто из бойцов не подходил к нему. Лейтенант вынул портсигар.




— Кто желает закурить, пожалуйста.




Те, что посмелее, потянулись к портсигару.




— Мы так разорим вас.




— Ничего. Я не очень табачком балуюсь.




— Это хорошо, — подхватил Старков, завертывая толстую самокрутку. — А я вот привык к куреву с четырнадцати лет. Жить без него не могу. Иногда хоть пайку хлеба на табак меняй. И какой тольке леший его выдумал!




— Хотите знать, кто его «выдумал»? — заговорил лейтенант. — Два человека: Христофор Колумб и Петр Великий. Первый из них завез табак из Америки в Европу, второй — из Европы в Россию. Вот они и виновники.




— Но ведь они не заставляли меня курить. Стало быть, я сам виновник, — рассмеялся Старков.




Степной вынул из кармана белый фитиль, сшитый из байковой портянки, приставил к нему камешек, ударил кресалом. Фитиль задымился. Солдат поднес его к папироске Арышева.




— Товарищ линтинант, ваше приказанье выполнено — ремень найден.




— Ну вот, а говорил «нету-ка», — улыбнулся Анатолий. — Откуда родом?




— С Борзинского района Читинской области.




— Гуран забайкальский! — усмехнулся Шумилов.




Постепенно около лейтенанта собрались все бойцы и сержанты… Каждому хотелось послушать, о чем он говорит. Веселов хотя и обижался на Арышева за то, что он заставил его пойти на занятия, но» желание побалагурить побороло самолюбие.




— А вы знаете, кто был вашим предшественником? — спросил он, подсаживаясь к лейтенанту.




— Да, уже слышал, — сказал Анатолий.




— На вас, конечно, не похож. У того была своя метода. Скажет: «Помкомвзвода, уведи людей подальше от глаз начальства, займи чем-нибудь». А сам — восвояси. Помкомвзвода занимал чем мог, а потом начинался перекур с дремотой, одиночное и групповое изучение СВТ — сон вместо тактики.




— Ты уж постеснялся бы рассказывать о таких вещах, — одернул» его Старков.




Веселов шевельнул белесыми бровями.




— Сказать стыдно, но и утаить тоже грешно.




— Значит, вы и сегодня рассчитывали изучать СВТ? — подытожил Арышев. — Если не хотели брать лопатки и противогазы.




— Конечно. С танками во сне можно и голыми руками воевать, — рассмеялся Веселов.




— Ну а если придется столкнуться с ними наяву? — Арышев «глядел лица бойцов. Все выжидательно молчали, лишь один Шумилов хихикнул:




— А вы тоже, поди, так занимались, когда солдатом были? Арышев куснул губу.




— Нет, товарищи. До войны я служил в Забайкалье. Так мы все-степи вдоль и поперек измерили. А во время войны, в училище, тоже-гимнастерка от пота не просыхала. Думаю, что и здесь не придется сидеть сложа руки.




Арышев не ошибся — взвод в наступлении действовал вяло. Вместо-быстрой перебежки бойцы трусцой переносили ружья, ставили их на» сошки и ложились около них, не окапываясь. А Шумилов даже не вынимал лопатку из чехла.




«А еще на фронт просился, — сердился Арышев. — Значит, надеется, что и так сойдет. Ничего не выйдет!»




Лейтенант вернул взвод на исходный рубеж и вызвал сержантов.




— Предупреждаю, товарищи, если мы будем действовать так, как сейчас, то до обеда не закончим занятия.




Сержанты обиделись.




— Это не от нас зависит!




— Солдаты обленились — им кричишь, а они ни с места!




— Если вы не способны командовать, то так и скажите. Зачем же обвинять других?




Но дело было не в этом: сержанты просто не знали требований нового командира. А коли так, покажут, на что способны.




Что они говорили своим бойцам, Арышев не слышал, только на этот раз солдаты действовали по-иному: быстро вскакивали и парами устремлялись вперед. Пробежав нужную дистанцию, ставили ружья и» окапывались. Данилов с Вавиловым так старались, будто чувствовали-себя в настоящем бою. Даже упрямый Шумилов живее стал припадать к земле и орудовать лопаткой.




«Кажется, лед тронулся», — подумал Анатолий. Он еще раз вернул взвод на исходный рубеж и выстроил бойцов, чтобы подвести итог.




— Если бы вы так, как вначале, действовали в бою, то уверяю, многим бы пришлось поплатиться кровью, а то и жизнью. Правда, потом кое-что показали. Но это «кое-что» еще далеко от совершенства.




— Ой, товарищ линтинант, и так вся гимнастерка мокра, — взмолился Степной.




— Если каждый день так заниматься, то и ног до столовой не донесешь, — проворчал Шумилов.




Лейтенант взглянул на него, усмехнулся:




— Уж за ваши-то ноги я спокоен — вы их не перетружаете. Оттого, видно, и занимаетесь так.




— Как? — обиделся солдат.




— Сейчас покажем.




Арышев вызвал из строя Данилова, взялся одной рукой за длинный ствол его ружья и протрусив несколько шагов, лег на спину.




Все рассмеялись, узнав по этим действиям Шумилова.




Лейтенант подошел к строю, на мгновение задумался.




— А вот Степной выполнял команды четко, как полагается солдату.




На побуревшем курносом лице солдата засветилась смущенна» улыбка: впервые за свою службу он услышал похвалу офицера.




— Старательно действовали Данилов с Вавиловым. Лейтенант приложил руку к козырьку фуражки и объявил всем троим благодарность.




— Теперь — с песней до казармы. За вами же должок остался, — улыбнулся Арышев.




— Споем! — отозвались бойцы. Степной звонким голосом затянул:
		Фашисты-людоеды



		Пришли в наш край родной



		За легкою победой,



		За сытною едой.








Все дружно подхватили:
		Пехота, красная пехота,



		Могучие полки.



		У всех одна забота —



		Фашистов на штыки.








Арышев с увлечением подтягивал бойцам. На душе его было легка и радостно, как после сдачи трудного экзамена.




В этот день он поздно вернулся в землянку. Воронков, склонившись над столом, что-то писал при свете коптилки, а Быков уже спал.




— Где пропадал до сих пор? — отложив ручку, спросил Александр Иванович.




— В казарме. Столько оказалось дел, что дня не хватило. — Анатолий снял гимнастерку и, оставшись в майке, присел к столу. Ясные глаза его потускнели, исчез с лица румянец.




— А я уж грешным делом подумал, что ты в клуб забрел.




— Что вы! Тут сейчас не до клуба. — И рассказал, как у него прошел первый день. — Меня удивляет, почему за этот взвод никто не взялся раньше. Пусть Померанцев их распустил, а после?




— После командир роты поручил проводить занятия старшему сержанту, поскольку не было офицера. Требования, естественно, снизились. Но ты не отчаивайся, народ у тебя не плохой, подтянешь. Главное — не терять веру в свои силы.




— За это я спокоен. Как раз сегодня и почувствовал веру в свои силы.




— Вот и прекрасно! Значит, с душой будешь работать. — Воронков заклеил конверт и начал писать адрес.




Арышев увидел лежавшую в сторонке фотографию молодой женщины — в темном платье с белым узорчатым воротничком и сплетенным на голове венком из кос. Она сидела на стуле и держала на коленях мальчика в матросском костюмчике.




— Жена? — показал Анатолий на фотографию.




— Да.




— Тоже учительница?




— Сейчас директор школы.




— А сын у вас уже большой.




— Растет. Седьмой годок пошел. А это наша студенческая, — подал Воронков другую фотографию.




Анатолий отыскал Александра Ивановича. Он стоял рядом с девушкой, на голове у которой был знакомый венок из кос.




— Значит, вы учились вместе с будущей женой?




Воронков встал, привычно сунул руки в карманы и прошелся по землянке, как, бывало, в классе. Головой он едва не доставал потолок.




— Вместе учились и дружили с первого курса. А на выпускном вечере отметили свадьбу и поехали работать в район. Меня, как крестьянского сына, тянуло в село, к природе. Бывало, после занятий возьмешь ружьишко и на охоту или посидишь на речке с удочкой и так прекрасно отдохнешь. — Обычно Воронков был скуп на слова, но когда речь заходила о школе, учениках, тут его не остановить. — Ребята у меня любили историю. Когда был организован исторический кружок, они натащили столько разных вещей — монет, медалей, старинных книг, что пришлось открывать школьный музей. Ко мне стали обращаться за советами учителя, как наладить кружковую работу. Летом, перед самой войной, собрались с женой на экскурсию в Москву, Ленинград. Но вместо экскурсии поехал в Забайкалье.




— Да-а, если бы не война, я тоже сейчас заканчивал бы пединститут, — с грустью сказал Анатолий. — Может, после войны, если будем живы, еще поработаем в школе.




— Если будем живы, — задумчиво повторил Воронков. — Но японцы нас не оставят в покое. Вчера на стрельбище опять двух диверсантов задержали. Оказалось, русские белогвардейцы, когда-то бежавшие в Маньчжурию.




Глава третья


Пограничный город Маньчжурия стоял против нашей станции Отпор. На одной из его неказистых улиц выделялся двухэтажный кирпичный особняк, обнесенный железной оградой. У входа на бамбуковом древке висел белый флаг с багровым кругом — символом страны восходящего солнца. С тех пор, как японцы стали властвовать в Маньчжурии, жители города — китайцы и русские испытывали страх, проходя мимо этого дома. Боялись и хозяина особняка, пожилого худощавого японца в очках. Это его сотрудники выявляли недовольных порядками Маньчжоу-Го[1 - Маньчжоу-Го — Маньчжурское государство.] и пытали в подвалах особняка. В этом городе готовились диверсанты…




Сегодня капитан Ногучи долго не выходил из кабинета, обдумывал предстоящую операцию. На улице было пасмурно, лил холодный весенний дождь. Это нагнетало тоску. Мысли Ногучи невольно перенеслись в далекий Токио, где он учился в разведшколе «Накано». Сейчас там щедро светит солнце, цветет камелия, распускается розовая сакура[2 - Сакура — вишня (японск.)]. Цветение сакуры — праздник весны и изящества. В это время со всей Японии собираются люди в парке Уэно, в аллее сакуры. Сколько чарующих, пьянящих сил таится в этом благоухающем царстве! А здесь — пустыня, ветры и холода. Надоело сидеть в этой дыре, ждать высочайшего указания о вступлении в Россию. Скоро два года, как Германия ведет войну с русскими, а Квантунская армия все стоит на взводе и чего-то ждет…




Ногучи не знал, что вопрос о войне с Россией решался на секретном совещании высшего командования с участием императора Хирохи-то еще 2 июля 1941 года. К этому времени вице-министр Томинага по указанию военного министра Тодзио разработал план нападения на СССР. План условно назывался «Кан-Току-Эн» (особые маневры Кван-тунской армии). На высочайшем совещании было решено:…«Если ход германо-советской войны примет благоприятный для Японии оборот, мы применим оружие для решения северных проблем…»




Но как только немцы стали подходить к Москве, в генеральном штабе Японии появились новые планы. Генерал Муто предложил направить удар на юг. Его поддержали Тодзио и другие высокопоставленные лица. Они говорили, что русские уже проиграли войну и через некоторое время можно будет ввести свои войска в Сибирь вплоть до Урала.




«Война будет успешной, — заверял Тодзио. — Она принесет славу японскому оружию, ибо мы выступим в тот момент, когда слива уже созреет и сама падет на землю…» А пока он предлагал захватить Малайю, Индонезию, Австралию. Война на Тихом океане, по его расчетам, продлится недолго. Вслед за Россией капитулирует Англия, затем Америка. В мире будут господствовать две великих державы: Германия н Япония.




Император согласился.




7 декабря 1941 года Япония вступила в войну с Америкой…




Ногучи взглянул на стену. Там, закрытый шелковым занавесом, висел портрет императора Хирохито — с черными усиками, в фельдмаршальском мундире[3 - Портрет императора открывали только в минуты торжества.].




«Сколько же еще ждать, ваше величество?»— вопрошал капитан. И тут же почувствовал, что император осуждает его за недостойные мысли. Ему, офицеру, не пристало сетовать на свою службу. Здесь он хозяин, призванный поддерживать порядки священной империи. Придет время, и ему предоставят высокое место где-нибудь в Чите или Иркутске. А пока надо терпеливо вести скрытную войну с вражеской армией, подрывать ее мощь.




Ногучи вспомнил разговор в Харбине с начальником военной миссии генералом Дои.




— Какие части за последние месяцы русские сняли с границы вашей зоны и отправили на Западный фронт? — осведомился Дои.




— К сожалению, господин генерал, я не располагаю новыми сведениями. Попытки связаться с резидентами, как вам известно, окончились неудачей.




— Это не делает вам чести, капитан! — повысил голос Дои. — Божественный микада не пожалует вас за такую службу!




Единственно, чем мог похвастать Ногучи, так это пограничными провокациями… Он доложил о недавнем налете на советскую погранзаставу, где были захвачены трое пленных. Но и тут радоваться было нечему: пленные не дали никаких показаний и предпочли умереть.




— Чем занимаются сейчас русские?




— Роют противотанковые рвы, строят доты, опоясывают сопки траншеями.




— Ну и пусть роют! — усмехнулся генерал. — Наступит час, и сыны солнца погребут их в этих могилах… А сейчас миссия империи — оказывать поддержку Германии боевым нейтралитетом. Мы должны приковывать как можно больше советских войск к восточным границам, мешать отправке их на запад. Для этого надо больше забрасывать диверсантов, учинять инциденты. В ближайшее время вам будут направлены опытные агенты из школы Родзаевского. Но вы не оставляйте в покое и местных эмигрантов. Если они думают вернуться в Россию, то обязаны оказывать нам помощь…




Ногучи отошел от окна и остановился у стены, на которой висела карта. Раздвинув матерчатый занавес, он стал рассматривать знаки — места расположения советских застав и частей. Потом сел за стол и нажал на кнопку звонка.




Вошел молодой поручик в желтых сапогах-бутылках.




— Садитесь, господин Норимицу, — предложил Ногучи. Скрипнув сапогами, поручик быстро опустился в мягкое кресло, устремив на шефа черные, как уголь, глаза.




— Как идет подготовка к операции «Аргунь»?




Норимицу поправил воротничок мундира, туго обтягивающий шею, бойко заговорил:




— Завтра закончу разработку легенды и представлю на обсуждение. Через два-три дня можно будет приступить к подготовке самих агентов, но для такой операции, какую намечаете вы, господин капитан, у нас не хватит людей. Жолбин дает только пять человек.




— Как это пять? Нам надо десять!




— Больше, говорит, нет.




Губы Ногучи плотно сомкнулись.




— Немедленно хорунжего ко мне!




Русские справляли пасху. Почти в каждом доме гуляли, распевали песни. Жолбин был в гостях у священника, когда японский унтер-офицер отыскал его. Хорунжему не хотелось покидать веселую компанию, но с начальником военной миссии шутить нельзя. К тому же он у него на службе.




Слегка пошатываясь, Жолбин вошел в кабинет Ногучи и отвесил глубокий поклон.




Капитан несколько секунд молчал. Из-под очков светились колючие зеленоватые глаза.




— Вы пьян, хорунжий? — заговорил Ногучи по-русски.




— Гулеванил, господин капитан, паску справлял. Есть такой праздник у христиан в честь воскрешения Иисуса Христа.




— Господин Жолбин! — прикрикнул Ногучи. — Я не хочу слюшать ваш русски легенд о Христос воскрес! Вы должны сказать о ваша работа. Сколько приготовил люди для операции?




— Пять человек.




— Надо десять!




— Больше не желают. Сами знаете, чем это кончается.




— Вы говорил, что за выполнение заданий они будут получать много деньги и землю в России?




— Говорил, но не соглашаются.




— Очень плохо! — Ногучи обнажил желтые прокуренные зубы. — Если вы не подготовит сколько мне надо люди, я пошлю вас.




— Буду стараться, господин капитан!




— Очень хоросо! Когда будут готовы люди?




— Примерно через месяц.




— Полмесяца! Готовность агентов буду проверять сам.




В кабачке коммерсанта Валынского обычно собирались завсегдатаи из русских эмигрантов. Заходили китайцы и японцы.




Было людно и в этот вечер. За столом с тремя собеседниками сидел Жолбин. Когда он слушал, то поворачивал левое ухо, правого у него не было.




Когда-то хорунжий служил в особом маньчжурском отряде атамана Семенова. В жаркой схватке с забайкальскими красногвардейцами Жолбин едва не потерял голову: сабля срезала ухо и вонзилась в плечо. Жолбин ушел в Маньчжурию, служил в охране КВЖД. Потом японцы нашли ему другую работу — вербовать эмигрантов для заброски в Россию.




Разговор с Ногучи заставил его перейти к энергичным действиям. Хорунжий отправился в кабачок и щедро стал угощать на специально отпущенные деньги всех, кто был падок на спиртное. Подкинул и музыкантам. Те рьяно принялись исполнять излюбленную русскими старинную песню «Коробейники».




— Хороша-а! Аж за душу берет, — говорил пожилой жилистый казак с длинным изогнутым носом Семен Трякин. — Эх, Расея, Расея! Сколько ни живу здесь, а туда все тянет.




— Тянет, а что там хорошего, — подхватил кудреватый гуляка Васька Картавых, не раз ходивший на задание. — Колхозы, туды их в качелю! Ишачь на государство, а о себе не думай. Младший братан у меня тракторист. Летом сутками на тракторе. Не по душе мне такая жизнь.




— А у меня затек в Борзе. Дай боже живет, — злорадствовал Трякин.




— Ничего, ребятки, выполните задание, и вы заживете, — подбадривал Жолбин. — Сейчас получите хорошие деньги, а потом и землю десятин по пятнадцать в России.




— Земля — это еще шкура неубитого медведя, — отмахнулся Трякин.




— Скоро и медведя прикончат, — заверил Жолбин.




— А правда, что немец снова к Москве подходит? — спросил Васька Картавых.




— С Москвой уже разделались, к Екатеринбургу приближаются, — заявил Жолбин.




— Это к тому самому, в котором царя нашего с царицей расстреляли? — прищурился Васька. — Даром это им не пройдет!




— Что ж японцы-то молчат? — в упор взглянул на Жолбина Трякин. — Сейчас самый раз выступить. А то немцы в Сибирь полезут.




— Скоро, ребятки, скоро выступят, — изворачивался Жолбин. — Их император не дурак, знает, когда начать. Вот как подойдут немцы к Уралу, так и японцы двинут. У них же договоренность.




В кабачок вошли два рослых парня. Один густо обросший бородой — Ваньша, другой рыжий, угреватый — Лёха. Работники конного завода Алатыпова. Они сели за свободный стол, заказали пива.




Дождавшись, когда парни выпили по кружке, Жолбин подошел к ним.




— Что-то скупо, ребятки, пьете? И без закуси.




— Тут хоть бы на выпивку набрать, — хмыкнул Ваньша.




— Что ж так мало платит вам Алатыпка?




— У этого татарина лишнего гроша не получишь, — поморщился Леха.




Жолбин подозвал официанта, заказал бутылку «Чуринской». Вскоре перед парнями стояли стаканы с водкой, дымились сочные бифштексы.




— Ну, ребятки, за нашу маму Россию! — поднял стакан Жолбин. Отпив немного, он отставил его, а Ваньша с Лёхой вытянули до дна. Теперь они совсем развязали языки и зло корили Алатыпова.




— Это же кулак форменный! — возмущался Ваньша. — С утра до ночи мантулим, а что получаем?




— Исплутатор! — кричал Лёха.




— Дураки вы, я вижу, — сказал Жолбин. — Ломаете горб, не зная за что. А ведь есть шанс заработать пятьсот гоби за неделю.




— Пятьсот? — разинул рот Ваньша. — А где?




— Хе-хе-хе… Где? — не торопился с ответом Жолбин. — Надо знать деловых людей, выполнить их задание и дело в шляпе.




— Это сходить… туда? — показал в сторону границы Ваньша.




— Опасно, — покрутил головой трусоватый Леха. — В прошлом году Лавруха Черников ушел и до сих пор нетути. А Матвей Кошкин и Игнат Перцов из Драгоценки тоже не вернулись.




— Это было в прошлом году, — убеждал Жолбин. — А сейчас у советских мало здесь войск осталось — все на запад отправили.




Парни, потные и красные от выпитой водки, одичало смотрели на хорунжего, который, сузив глаза, рассказывал небылицы.




— Сейчас японцам надо точно знать, как чувствуют себя советские. Говорят, с голодухи пухнут, мякину жрут. С немцами воевать — дело не шутейное. А нам это на руку: легче будет с коммунистами разделаться.




— Оказывается, дела-то у нас не плохи, — повеселел Ваньша. — Глядишь, к осени в Расее будем!




— Будем! Только в разведку сходить надо. Аванс завтра выдам.




— Чо-то страшно, — помотал головой Леха.




— Подумать надо, — сказал Ваньша. Жолбин заказал еще бутылку «Чуринской».




…Утром парни проснулись в подвале особняка Ногучи. Через глазок в двери на них посматривал японский охранник.




— Как мы попали сюда, паря? — удивился Леха.




— Бес его знает! — поглаживал ссадину на щеке Ваньша. — Помню, что карнаухий угощал, а что дальше было, не знаю.




— А чо он предлагал, помнишь?




— Как же… пойти туда.




— Может, согласимся?




— Ты чо, Леха, на тот свет захотел?




— Тогда здесь замают.




Днем пришли Жолбин и Ногучи.




— Ну как, надумали? — угрожающе спросил хорунжий. — Если согласны, получайте аванс, а нет, передаю в распоряжение капитана.




Ваньша поймал на себе коварные, как у змея, глаза Ногучи, и холодная волна страха окатила его.




— Мы согласны…




Глава четвертая


Военный человек быстро применяется к новой обстановке, скоро знакомится с окружающими его товарищами и идет в ногу с их жизнью.




Так было и с Арышевым. За это время он уже имел представление о каждом бойце своего взвода, был в курсе всех событий. И хотя далеко отсюда громыхала война, здесь жили теми же чаяниями и заботами, какими жила вся страна. Радостными минутами трудового дня были полученные утром известия с фронта, а вечером — доставленная со станции почта.




Анатолий пока не ждал писем, потому что недавно написал сам. Все свободное время он отдавал бойцам: следил за тем, как они чистят оружие, проводил беседы, играл в домино.




Как-то допоздна он разучивал с бойцами новую строевую песню. После отбоя возвращался в Копайград вместе с командиром роты лейтенантом Незамаем.




— А ты, я вижу, тоже готов в казарме ночевать, — говорил Незамай. — Не надо, голубчик, и о своем отдыхе забывать.




Арышев слышал от командиров взводов, что Незамай — человек черствый, а тут вдруг такая забота. «Может, они не правы».




— Ты что, вместе с полковым адъютантом учился?




— Да, в одном училище, только в разных батальонах.




— Ну-ну…




Какое это имело значение, Арышеву было неизвестно. Во всяком случае, думал он, ротный командир должен все знать о своем офицере.




— Что ж, голубчик, я доволен тобой. Только вот с подчиненными надо быть построже. Меньше разводить разную антимонию, больше требовать. Тогда и они будут больше тебя уважать.




Что разумел Незамай под «антимонией», Арышев догадывался и, конечно, не был с ним согласен. Но ему было приятно, что в целом ротный командир одобрял его работу. Вспомнился вчерашний разговор, когда Незамай предложил освободить от занятий Веселова.




— Надо нам ленкомнату в божеский вид привести: лозунги, плакаты подновить.




Это было не приказание, а скорее просьба, которая подкупала Анатолия.




Нет, чтобы там ни говорили, черствым его не назовешь. Правда, в обращении Незамая ему не нравился слишком фамильярный тон. А слово «голубчик» совсем не вязалось с командирским языком. Не вызывала симпатии и внешность. Крупное лицо его с сеточкой фиолетовых прожилок на щеках казалось заспанным, припухшим. Говорил он быстро, шепеляво. Носил вылинявшую гимнастерку, слабо затянутую ремнем, на боку — до отказа набитую уставами полевую сумку. С ней он никогда не расставался, чтобы в нужный момент достать устав и зачитать параграф. В оправдание он говорил: «Голова — не каптерка, все не уложишь».




Но Арышев не осуждал его за это, потому что Незамай был не кадровым офицером, а из запаса. Да мало ли какие странности бывают у людей. Главное, чтобы человек имел душу.




Однако представление о Незамае у Арышева скоро изменилось…




…Сегодня утром Незамай был чем-то обеспокоен и раздражен. Он накричал на дежурного по роте, грубо отчитал Старкова в присутствии солдат. Потом собрал в канцелярии командиров взводов.




— Так вот, голубчики, — заговорил он тревожным голосом, — получено известие — завтра к нам в полк приезжает комдив. Строевой смотр проводить будет. Дело сурьезное, — погрозил он толстым указательным пальцем. — Что мы должны показать на этом смотру? — Глаза его быстро заморгали. — Конечно, не слабость, а силу, чтобы нас потом не поминали лихом. А это все зависит от нас, как мы сумеем развернуться. Так давайте же покажем, что на сегодняшний день мы чего-то добились, чего-то достигли…




Незамай старался поднять дух у офицеров, чтобы заручиться их поддержкой. Но они холодно слушали его. Быков рассматривал висевший на стене плакат противотанкового ружья. Воронков, глядя вниз, постукивал пальцами по лежавшему на коленях планшету. Арышев что-то записывал в блокнот.




— Ас твоим взводом, голубчик, — уставился Незамай на Арышева, — не знаю что и делать. Боюсь, подведешь. — Он долго раздумывал, потом хитровато улыбнулся. — Сделай так: каких похуже — оставь в казарме, а остальных — в строй!




— Как это, оставить? — возразил Анатолий. — А если проверят?




— Вряд ли кто догадается.




— А если все-таки догадаются, — сказал Воронков, — будут большие неприятности.




— Это я и без тебя знаю! — побагровел Незамай. — Не можем же мы из-за каких-то трех-четырех разгильдяев позорить всю роту! — И, взглянув на Арышева, приказал — Делай, как я сказал, а там видать будет.




Офицеры вышли из канцелярии.




— Опять крутит Незамай, — возмущался Быков. — Смотри, Анатолий Николаевич, как бы тебе с ним в историю не влипнуть!




— Но ведь его приказание, он и за последствия будет отвечать.




— А ты думаешь в стороне остаться? — Быков так посмотрел на Арышева, что стало ясно: выполнить приказание — значит быть соучастником Незамая. Нет, на это он не пойдет, поступит так, как подсказывает совесть.




Вечером, в землянке, Быков опять спросил его:




— Ну и как решили?




— Возьму весь взвод. Чего мне изворачиваться.




— Правильно!




— А вы не боитесь за своего Савушкина?




— Теперь нет, а когда-то пришлось мне с ним нянькаться. Я и по-хорошему и по-худому — пререкается с командирами, и баста. Все-таки нашел подход.




— Какой же?




— Да вот Александр Иванович посоветовал написать в его колхоз. Я целый рапорт накатал о его службе. Вскоре получаю письмо от председателя колхоза и от матери. Зачитываю всему взводу. До слез парня проняло. Вроде за ум взялся.




За несколько минут до подъема Незамай прибежал в казарму и приказал поднять роту.




Целобенок, вскочив с постели, напустился было на дневального за то, что тот рано подал команду, но увидев командира роты, осекся. Он вспомнил, что сегодня полковой смотр и, возможно, комдив вздумает пройти по казармам. Тотчас же отдал приказания командирам отделений произвести уборку помещения, всем побриться и подшить свежие подворотнички.




Когда пришли командиры взводов, в казарме все преобразилось: пол был основательно выскоблен, постели на нарах заправлены белыми простынями, хранившимися до особого случая в каптерке. Даже Незамай был неузнаваем: в новой гимнастерке и хромовых сапогах. Окинув офицеров недовольным взглядом, он строго выговорил:




— Поздно, голубчики, на службу являетесь.




— То есть как поздно? — Воронков взглянул на стенные часы, которые показывали без пятнадцати восемь. — Как всегда.




— Сегодня надо не как всегда, а раньше. Думаю, вам известно почему. Приказываю немедленно вывести взводы на улицу и заняться строевой.




— Говорят, перед смертью не надышишься, — обронил Воронков.




— Хватит зубы скалить! Умник нашелся! К сурьезному делу и относиться надо по-сурьезному. Выводите людей!




В течение двух часов солдаты готовились к смотру. Сначала маршировали по отделениям, затем по взводам и, наконец, в составе роты. Ротой командовал Незамай. Это был его конек. До самозабвения любил он подавать команды, слушать, как гудит под ногами земля. Если солдаты шли плохо, он останавливал.




— На месте! Дробь! Выше ногу, выше! Потом быстро посылал вперед:




— Марш! Ать, два, три. Коси глазами, руби ногами, чтоб из сухой земли вода брызнула!




Без пятнадцати десять Незамай подвел роту к штабной землянке, где уже заканчивалось построение батальона. Приняв рапорта от командиров рот, Сидоров повел батальон к плацу. Со всех сторон туда стекались взводы, роты и батальоны, выстраиваясь во фронт.




В кругу командиров прибывших подразделений стоял начальник штаба капитан Смирнов, поджарый, затянутый ремнями кадровик. Около него Арышев увидел Померанцева. Иван отпускал шуточки вслед проходившим подразделениям. Он много знал анекдотов, побасенок, иронических фраз. Со старшими по званию говорил с шутками и прибаутками, козыряя положением полкового адъютанта.




— Батя на горизонте! — крикнул он, и офицеров будто ветром сдуло.




От штаба к плацу неторопливо шагал командир полка — высокий, прямой, с поседевшими висками. Подполковник Миронов был строг не только к боевой подготовке воина, но и к его внешнему виду. Поэтому офицеры тщательно осматривали своих солдат — нет ли каких упущений.




Незамай в последний раз обежал вокруг своей роты и занял место на правом фланге.




Полк выровнялся и замер по команде «смирно». Начальник штаба отдал рапорт, и подполковник направился к первому батальону.




…Миронов не закончил осмотр всех подразделений, когда к плацу подкатила легковая машина. Из машины вышли двое — командир дивизии и начальник политотдела.




Миронов подал сигнал оркестру. И как только раздались звуки, направился к машине. Оркестр смолк. В наступившей тишине все услышали рапорт командира полка.




Выслушав Миронова, комдив окинул взглядом полукилометровый строй, громко поздоровался.




В ответ громыхнуло:




— Здравия желаем, товарищ полковник!




— Поротно мимо трибуны шагом марш! — скомандовал Миронов. Грянул оркестр. Замаршировали роты.




Пока бронебойщики выходили на центральную дорожку, Незамай выравнивал строй, наказывал солдатам тверже держать на плечах винтовки, соблюдать интервалы между рядами. При построении он учел и рост, и выправку, и выучку. Слабых рассортировал между сильными.




Некоторые изъяны были скрыты. Но успех еще зависел от старания солдат. Незамай использовал и этот фактор.




— Не подведем роту, голубчики! Не уроним в грязь лицом!.




Трудно сказать, или постарались солдаты, или командование сделало скидку, только противотанковая прошла без замечаний. Незамай от радости объявил благодарность всему личному составу.




Второй раз нужно было пройти повзводно, с песней, без музыки.




Незамай первым пустил взвод Воронкова, считавшийся лучшим, последним — взвод Арышева.




Анатолий беспокоился. Неужели вернут его взвод? Так делали, если бойцы показывали плохую строевую выучку. Но ведь за то время, как он стал командовать, солдаты немного подтянулись. Значит, не должны подвести.




— Как, товарищи, не подкачаем?




— Нет! — дружно отозвались бойцы.




— Только всем петь. Ясно?




Прошли последние подразделения третьего батальона. К трибуне направился первый батальон. Полк замкнулся в цепь, связанную из мелких колец-взводов. Над плацем стоял гвалт разноголосых песен.




Сидоров с Дороховым приблизились к трибуне. Высоко подняв голову, едва касаясь носками сапог земли, комбат не шел, а летел на длинных ногах. За ним в колонне шагали офицеры впереди своих взводов. Еще минута, и противотанковая выступит на вторичное испытание.




Трогается взвод Воронкова. За ним выступает Быков. Илья Васильевич частит, не «тянет» носок. Получается у него как-то не по-военному. Зато солдаты идут хорошо.




Арышев подает команду.




— Взво-од! — и обрывает резким движением руки. — Марш! Круто повернувшись, командует на ходу, сверяя шаг:




— Раз, два, три!




Степной затягивает: «Фашисты-людоеды…»




Арышев полуоборачивается, подтягивает запевале, и песня громко несется по плацу.




«Молодцы, — радуется лейтенант, высоко поднимая ноги и энергично работая руками. — Только бы не спутали шаг».




Вдруг он замечает усмешку на лице комдива. Миронов что-то кричит, машет рукой, словно кого-то подгоняет.




«Отстают», — догадывается Арышев. Ему хочется обернуться, взглянуть на бойцов. Вдруг песня, точно натянутая струна, оборвалась, заглохла.




Что случилось?




Лейтенант оборачивается. Половина взвода шагает в ногу, а последние ряды спутались, растянулись. Шумилов и пухловатый боец Примочкин, свалив назад винтовки, плетутся позади всех.




Арышев отходит в сторону, пропускает взвод.




Подбегает Незамай, останавливает солдат. Лицо красное, голос истеричный.




— Разгильдяи! Подвели всю роту! Дослужились, дошли до ручки — в ногу ходить не умеют. Стыд! Позор! А ты уж не мог сделать, как я говорил, — взглянул Незамай на Арышева. — Эх, голубчик, теперь сам расхлебывай, что заварил!..




Анатолию больно и противно слушать Незамая. Обидно не за этот провал, а за попытку избежать его нечестным путем. Хорошо, что он не оставил «разгильдяев» в казарме. Может, взвод и не провалил, но тогда он не знал бы, за кого браться. А теперь все вскрылось.




Глава пятая


Так уж, видно, устроена жизнь людская: через трудности и преграды, через оплошности и ошибки проходит человек и от этого растет, мужает, умнеет.




Многому научил Арышева смотр, но главное, показал истинное лицо Незамая, который хотел толкнуть его по неверному пути.




Вернувшись в землянку после обеда, задумчивый и молчаливый, Арышев лег на топчан. Воронков, чувствуя его душевное состояние, тоже молчал. Но Быкову хотелось поговорить, успокоить товарища.




— Вы сильно-то не расстраивайтесь, Анатолий Николаевич. Неудачи поначалу у всех бывают. Поработаете ладом и увидите другой результат. А Незамая не послушали — хорошо сделали, совесть чиста.




«Верно, — думал Анатолий. — Надо поработать». Вспомнилась где-то вычитанная фраза: «Не опускать рук при первой неудаче, и если она случайна, преодолеть, а если закономерна, извлечь урок».




В памяти стояли плетущиеся в хвосте бойцы со сваленными назад винтовками.




«Примочкин говорит, что освобожден от занятий. Но это нужно проверить. А Шумилов — грубиян и лодырь. Надо что-то с ними делать, какие-то меры принимать. Пойду в казарму. Комсомольцев соберу, побеседую».




Поздно вечером после комсомольского собрания Арышев с Дороховым возвращались в свои землянки. Стояла тишина. Над сопками висели крупные звезды.




— Кажется, собрание было дельное, — неторопливо, раздумчиво говорил замполит батальона.




— Сегодня я двух зайцев убил, — признался Арышев. И рассказал о Примочкине, который притворялся больным, как он ходил с ним в санчасть. — И что вы думаете? Симулянт. Вот и верь человеку.




— Верить, конечно, надо, только не всякому. Шумилов вон тоже считал себя правым, а как взяли в оборот, по-иному заговорил. Взвод у вас хотя и отстающий, но есть в нем и хорошие бойцы. Беда в том, что полк у нас недавно сформирован взамен отправленного на фронт. Кадровых солдат мало, больше из запаса и молодые. Приходится заново сколачивать подразделения. Но сейчас мы уже не то, что были полгода назад. А вот когда я прибыл, многие даже из винтовки не умели стрелять. Мне, как офицеру запаса, тоже туго пришлось.




До войны Дорохов работал председателем промартели. В армию пошел добровольцем, когда немцы рвались к Москве. Там в должности политрука роты и принял он боевое крещение. Во время освобождения Вязьмы был тяжело ранен и эвакуирован в Сибирь. Около года пролежал в госпитале. Когда выздоровел, направили на Восток. В зимние бураны он прибыл в полк. Батальон еще не был полностью укомплектован, но уже занимался боевой подготовкой. Дорохов не стал скрывать от комбата, что хотя имеет офицерское звание и был в бою, но армейскую работу по существу еще не знает. Сидорову по душе пришелся этот простой, чуткий человек. Он поселил его в своей землянке. Несмотря на различие возрастов, они стали друзьями.




— Теперь я освоился, — продолжал Дорохов. — А вы не скучаете на новом месте? Должно быть, любимая где-то осталась.




— Некогда было еще скучать, — сказал Анатолий, но о любимой умолчал.




— А я вот все о фронте думаю. Тяжелые бои идут, особенно под Ленинградом. Немцы систематически обстреливают город. Погубят, варвары, все ценные памятники русской культуры…




Дорохов остановился около тропки, ведущей к его землянке.




— Заходите как-нибудь, я один живу. Комбат недавно женился и ушел от меня. Тоскливо иногда бывает, долго не могу уснуть. Я ведь вроде вашего Шумилова, писем не получаю. Жена с дочкой от бомбежки, а сын в бою погибли… Так не стесняйтесь, заходите.




— Спасибо, товарищ старший лейтенант, зайду.




Анатолий искренне сочувствовал этому человеку. «Я ведь вроде вашего Шумилова писем не получаю». «Эх война, война, сколько жизней исковеркала!»




Лейтенант шагал к своей землянке. Из темноты донеслись звуки баяна. Кто-то с душой напевал:
		Не погаснет без времени



		Золотой огонёк…








Мысли Анатолия вернулись к той, о которой умолчал. «Где она сейчас? Что делает: сидит за книгой или уже служит в армии?»




…Анатолий познакомился с Таней прошлым летом. В один из выходных дней он с товарищем по училищу отправился в городской сад. Товарищ был уже знаком с девушкой и попросил ее прийти с подругой.




— Только ты будь посмелее. Это им нравится, — поучал он Анатолия.




— Она, конечно, танцует, а я, к сожалению…




— Ничего, и ты научишься.




И всё же Арышев волновался: как он должен себя вести, что говорить?




Подруги уже ожидали их у входа в горсад.




— Вон та, беленькая, — сказал товарищ. — Таней звать… Анатолий увидел стройную девушку со светлыми, как лен, волосами, и его охватила робость.




— Знакомьтесь. Мой приятель, без пяти минут лейтенант, — отрекомендовал товарищ.




Анатолий назвал свое имя, подал руку.




Девушка вскинула на него серые, с голубинкой глаза, проговорила:




— Очень приятно.




Анатолий уловил в ее голосе мягкую картавинку. «А губы не накрашены. Видно, не модница».




Они вошли в сад. Товарищ рассказывал о том, как они собирались в увольнение.




— Старшина так придирался! Заставил меня дважды драить парадно-самоволочные сапоги, а Толю — перешивать белый подворотничок.




— Строгий он у вас, — заметила Таня.




— Как все старшины. Не зря говорят: «Бог создал отбой и тишину, а черт — подъем и старшину».




Девушки заразительно смеялись, а товарищ еще больше забавлял их прибаутками. Но вот он удалился со своей подругой, и Анатолий остался наедине с Таней. Взять ее под руку у него не хватило смелости. Они шли по аллейке. Пока Анатолий раздумывал, о чем говорить, Таня спросила:




— Вы были в нашем институте?




— Нет… Не успел еще.




— У нас одни девушки остались. Все ребята на фронт ушли.




— Тоскуете?




— Еще бы! Как-то однообразно стало.




— Так же, как у нас без вас, — улыбнулся Анатолий.




Он немного осмелел. Ему тоже захотелось рассказать о своей армейской жизни.




— Не верится, что я в городском саду! — растроганно сказал он.




— Почему? — удивилась Таня.




— За два года службы на границе так от всего отвык! А девушек только в кино видели. Вот где я научился, как говорят, Родину любить.




— Вдали от Родины нам отчий край дороже! — продекламировала Таня.




Анатолию нравилось, что она любит стихи.




— Давайте посидим, — предложил он.




Они опустились на скамейку с высокой выгнутой спинкой под развесистыми тополями. Веяло свежестью, ароматом цветущей сирени, акаций. С танцевальной площадки донеслись звуки вальса.




Таня встрепенулась, как птица, готовая улететь.




— Лучше пойдемте танцевать.




Анатолий боялся признаться, что не танцует.




— А может, посидим? Мне так-хочется с вами говорить, говорить.




— Пожалуйста. Я с удовольствием буду слушать.




Она полуобернулась к нему, положила локоть на спинку скамейки, слегка склонила голову. Льняные прядки завитками упали на виски. Глаза искрились.




Анатолий совсем осмелел, разговорился.




— Я ведь тоже когда-то студентом был.




— Да? А где вы учились?




— Есть такой в Западной Сибири старый студенческий город…




— Томск? — быстро догадалась Таня.




— Вот в нем я и учился. И тоже в педагогическом. Только, к сожалению, два месяца — в армию призвали.




Таня поджала губы, задумалась.




— Я, наверное, скоро оставлю институт.




— Почему? Тяжело учиться?




— Нет, в армию собираюсь. Уже ходила с подругами в военкомат. Пока не берут. Сейчас учусь на курсах медсестер. У нас многие желают пойти добровольцами. А вы еще не были на фронте?




— Тоже буду проситься после окончания училища. У Тани загорелись глаза.




— А может такое случиться? Где-нибудь на фронте к вам в роту прибывает некая медсестра и докладывает: «Товарищ лейтенант, сержант Тихонова прибыла в ваше распоряжение».




Она вскинула ладонь к виску, словно ждала от него каких-то указаний.




— Вольно, вольно, «товарищ сержант!» — ответил Анатолий. — Пойдемте танцевать. Только с условием — вы меня учить будете…




Глава шестая


Был конец мая. В забайкальских степях закончился период весенних затяжных ветров. Установилась тихая, ясная погода. Сопки покрылись реденькой травкой, а пади походили на высохшие озера с буйно растущей зеленью. Чаще стали выпадать дожди с грозами. А по утрам, когда всходило солнце, на степь опускались белесые туманы и таяли, растекаясь обильной росой.




В эти дни по одноколейному пути из Харбина на станцию Маньчжурия шел небольшой пассажирский поезд. В вагоне-ресторане около окна сидела черноволосая девушка с тонкими чертами лица и, раскуривая сигарету, любовалась открывавшимся за окном пейзажем. Перевалив Большой Хинганский хребет, поезд мчался по равнинам и падям. Реже стали встречаться леса. А после Хайлара потянулись широкие степи и невысокие сопки.




Чем-то знакомым, родным повеяло на Евгению при виде этих мест. Вспомнилось далекое детство. Тогда ее увозил в Маньчжурию дядя, читинский купец Пенязев, спасаясь от революции. Отца, офицера колчаковской армии, она почти не помнит. В памяти остался лишь желтый ремень с портупеей. Сидя на коленях отца, она любила расстегивать портупею и вытаскивать хрустящий ремень из-под погона, а затем по-своему застегивать.




Детство и юность Евгении прошли в Харбине. Она училась в гимназии Дризуля, где допускались некоторые вольности со стороны учителей как в отношении посещаемости, так и в оценке знаний учащихся.




Евгения тоже пользовалась этими «вольностями». Прилежанием она не отличалась, хотя и быстро схватывала материал. В те годы она зачитывалась романами российского эмигранта, жившего в Польше, Брешко-Брешковского. Любимым ее героем был майор Бейзым — смелый, хитрый, неуловимый. Много раз совершал рейды за кордон и всякий раз выходил невредимым, а советские чекисты оставались в дураках.




Любила Евгения и стихи. Властительницей дум ее была харбинская поэтесса Марианна Колосова, которая взывала к мести «за поруганную Россию». Евгения заучивала многие ее стихи. Особенно бредила «Следопытом»: «Ты весь в крови, и ты устал от крови, и все-таки твоя стихия — кровь!» Таким и должен быть борец с большевизмом.




Но больше всего оказал на нее влияния Родзаевский, создавший в Харбине фашистскую партию из русской молодежи. На всю жизнь запомнила она его выступление в гимназии.




— Ничто так не ценится в Японии, как воинская доблесть, как презирающий все опасности и смерть героизм воина, который может принести свою жизнь на алтарь отечества. Священная обязанность российской молодежи — следовать благородному примеру японских воинов-самураев. У нас нет родины, зато есть верные друзья, которые помогут нам обрести свое государство. Но для этого мы должны выработать в себе непоколебимую стойкость, чтобы бороться с красными врагами…




Голос его рокотал, переходил на истерический крик. Горели неистовым блеском глаза, а резкие жесты как бы дополняли, усиливали его речь.




Когда Родзаевский смолк, зал потрясли рукоплескания. Евгении казалось, что крикни он: «За мной, друзья!» — и все пошли бы.




Она уверовала в эту борьбу. После гимназии вступила в женскую секцию фашистской партии. Ее учили стрелять из винтовки, нагана, маршировать на парадах. До этого Евгения увлекалась музыкой, играла на рояле, в домашних концертах неплохо исполняла старинные романсы, пользовалась успехом на благотворительных вечерах. Теперь ее меньше стали занимать музыка и пение. Она больше отдавала времени подготовке к борьбе «за грядущую Россию».




Когда об этом узнал Родзаевский, он выразил Евгении свое неудовольствие, сказал, что ее вокальные способности нужны для борьбы. И предложил ей выступать в фашистском клубе после лекций.




Евгения блестяще справлялась со своей ролью. В клуб больше стало ходить молодежи. Сверстники расточали ей похвалу. Но Евгения боготворила Родзаевского. Обожала его, подражала ему.




У «вождя» же были далеко идущие цели. Однажды он вызвал ее к себе в кабинет. Там сидел японский офицер с одутловатым лицом и притворно ласковыми глазами.




— То, о чем мы с вами будем говорить, Пенязева-сан, должно остаться в глубокой тайне, — вкрадчиво предупредил японец.




Евгения ответила легким кивком и вся превратилась в слух.




— Госпожа Пенязева, — начал Родзаевский, не сводя с нее цепких глаз, — вы уже знаете, что цель нашей партии — борьба с большевиками. Один из методов этой борьбы мы хотим предложить вам.




Евгения затаила дыхание. Она еще не имела представления ни о каком методе. Знала только, что Япония готовится к войне с Россией. А вот что может сделать она, ей было неведомо.




— У вас блестящие возможности оказать помощь ниппонскому командованию и прославить себя. Это будет высоко оценено властями Маньчжоу-Ди-Го[4 - Великая маньчжурская империя.].




Евгения слушала фашистского вождя и все еще не понимала, к чему он клонит. Возможно, речь пойдет о ее устройстве на работу в японскую военную миссию. Ведь некоторым русским выпало такое счастье. И она бы не отказалась.




— Нам известно, — продолжал Родзаевский, — что ваш отец погиб от рук красных палачей в Чите.




— Да, — подтвердила Евгения. — Вместе с папой арестовали маму. Я, конечно, плохо помню.




— Но вы, надеюсь, не простили красным, и если бы предоставилась возможность отомстить…




— О, за мать и отца у меня бы не дрогнула рука!




— Прекрасно! Я знал, что вы решительная. Такие нам нужны. Когда Гитлер займет Советский Союз по Урал, а японские войска вступят в Сибирь, мы установим свою власть. Но за это надо бороться, выведывать тайны врага. Если вы думаете посвятить себя этой борьбе, мы будем вас готовить.




Евгения догадалась: ее хотят учить на разведчика. А что, это должно быть так романтично! Жить где-то среди врагов, добывать ценные сведения и передавать в нужные руки. Конечно, это связано с большой опасностью, зато чертовски интересно!




— Как вы смотрите на наше предложение, госпожа Пенязева? — Родзаевский не сводил с нее ястребиных глаз. И Евгения, польщенная доверием фашистского вождя, ответила так, как сама не ожидала:




— Во имя новой России я готова пойти на все, если даже это будет угрожать моей жизни!




— Умница! — не удержался от похвалы Родзаевский. — У вас будут вопросы, Судзуки-сан?




Японец осклабился и заговорил голосом мягким и учтивым, изображающим крайнюю доброжелательность.




— Госпожа Пенязева хорошо представляет себе тот путь, по которому предстоит пойти, или это только слова? Я по-отечески должен предупредить, что миссия, которая на вас возлагается, очень ответственная. Это будет связано с разными трудностями, риском для жизни. Возможно, вам придется не одной спать…




— Я на все готова, господин капитан.




Да, тогда она была слишком наивна, не представляла себе ту опасность, на которую решилась. А теперь чем ближе подъезжала к границе, тем больше волновалась: а вдруг кончится неудачей переход рубежа или она провалится потом?… Конечно, ее ко многому подготовили, но люди остались для нее загадкой. Правда, они такие же русские, как она, и в то же время чем-то отличаются от нее. А чем, этого она не знает… Как все сложно и непостижимо! Может, ей не следовало бы связываться с разведкой, а спокойно жить в Харбине? Вспомнилась двоюродная сестра, которая не советовала ей вступать в фашистскую партию, уговаривала посвятить себя искусству. Но такая безмятежная жизнь не устраивала Евгению. Она жаждала романтики, приключений, связанных с опасностью, с борьбой.




…Вечером поезд прибыл на станцию пограничного города Маньчжурия. Остановился около одноэтажного вокзала. На перроне стояло десятка полтора встречающих, Евгения наблюдала из окна, не выходила из вагона, ждала: кто-то должен ее встретить. Не зря же давала телеграмму.




К вагону приблизился солидный господин в синих галифе, пиджаке и шляпе. Он поднялся на подножку и вошел в вагон. Это был Жолбин.




— Госпожа Пенязева? — учтиво улыбнувшись, спросил он. Евгения кивнула.




— Очень приятно. Давайте ваши вещички.




Евгения увидела, что одного уха у него не было. «Видно, в гражданскую войну пострадал».




Жолбин взял чемодан и что-то тяжелое, упакованное в рюкзак. Они вышли на перрон. Неподалеку стояло несколько извозчиков-китайцев. Жолбин подозвал одного, посадил гостью и пристроился сам.




Через несколько минут Евгения уже сидела в кабинете Ногучи. Капитан расспрашивал о жизни в Харбине, рассказывал о пограничных делах. Евгения, покуривая, внимательно слушала своего шефа. Отныне она будет выполнять только его указания, подчиняться только его воле.




— Сегодня вы устали, отдыхайте, а завтра мы ознакомим вас с заданием.




Глава седьмая


В воскресный вечер в клубе части демонстрировался фильм «Разгром немцев под Москвой». Клуб был переполнен. Солдаты сидели на полу перед экраном, стояли в проходах, а у дверей строили «баррикады» до самого потолка. Всем хотелось увидеть побитых завоевателей.




После кино были объявлены танцы. В зале сдвинули скамейки. Веселов пробежал пальцами по перламутровым клавишам баяна, настраиваясь на вальс. Закружились офицеры, замелькали гимнастерки, кителя, и только изредка привычное однообразие нарушали женские фигуры.




Арышев сидел около Веселова, наблюдал за танцующими. Мимо проплыла крутобедрая дама в ярком шелковом платье. Ее медленно кружил краснощекий капитан, начальник продовольственно-фуражного снабжения Пильник. Он разопрел, будто вез тяжелый непосильный груз.




Низенькая пышка повар Капка танцевала с Воронковым. Взглянув на Анатолия, Александр Иванович подмигнул ему, мол, веселиться надо, а не скучать. Но танцевать было не с кем, да и не нравились ему здешние партнерши. Разве что эта, стройная блондинка в сиреневом платье, что кружилась с комбатом. Это была врач, жена капитана Сидорова.




Анатолию вспомнился городской сад, Таня.




Таня… Где она сейчас? Может, в эти минуты тоже вспоминает о нем. Война свела их и разлучила.




Внимание Арышева привлек Померанцев. Изящный, как всегда, адъютант плавно выписывал красивые фигуры, легко придерживая за талию стройную девушку с солдатскими погонами на гимнастерке, связистку Нину. На голове ее лихо сидела пилотка, из-под которой на плечи падали темно-русые волосы. Нину все уважали в полку — она Прекрасно пела, Веселов посвящал ей свои стихи. И теперь он ревниво посматривал на Померанцева, когда тот наклонялся к лицу Нины и что-то шептал.




Когда смолк баян, несколько офицеров подошли к Веселову. Одни просили сыграть танго, другие — фокстрот.




Потом около Кости села связистка Нина. Обмахиваясь платочком, точно веером, спросила:




— Почему не танцуешь?




— Ас кем? Ты ведь «словно Ева, спряталась от бога за кустом».




— Кто же по-твоему должен приглашать?




— По обычаям военного времени — приглашают женщины.




— Хватит зубы мыть. Лучше сыграй фокстрот.




— Могу заказать, если со мной будешь танцевать… Насвистывая веселый мотивчик, к Арышеву подошел Померанцев, покровительственно подал руку.




— Как, земляк, жизнь молодецкая? Привыкаешь к здешним красотам?




Патефон заиграл «Дядю Ваню». Танцоры мигом расхватали партнерш. У Воронкова кто-то умыкнул Капку. Адъютант тоже остался с носом: Нина пошла танцевать с Веселовым. Померанцев с минуту понаблюдал за ней и снова взглянул на Арышева.




— Значит, дела у тебя идут. Я думаю, с Незамаем жить можно, мужик безвредный.




— Смотря для кого.




Но Померанцев эти слова пропустил мимо ушей.




— А что касается солдат, то как ни старайся, все равно с ними в люди не выйдешь.




— Говорят, ты не очень-то старался.




— Ванькой-взводным я не собирался долго работать. — Померанцев обернулся, кого-то отыскивая. — Эх, жизнь бекова — пригласить некого! То ли дело в командировке! Придешь в клуб, глаза разбегаются, не знаешь, какую выбрать.




— А как у тебя с Соней? — спросил Анатолий. В училище Иван знакомил его с одной из своих подруг.




— Все рассохлось.




— Почему?




— Есть причина. Приезжаю однажды к ней, вот уже отсюда. Стучу в дверь. Открывает какой-то военный, а из-за спины его выглядывает-моя Сонечка.




— Ты тут же выхватываешь пистолет, — перебил его Воронков. — Соня падает на колени, начинает тебя умолять, и твое благородное сердце прощает ей все грехи.




— А может, он предпочел другой вариант, — вставил Арышев. — Его собрат по оружию предложил ему сесть за стол, выпить с ним, и все кончилось миром.




Померанцев обиделся.




— По-вашему, я не офицер, а тряпка, чтобы простить такое!




— Значит, не простил? — нарочито удивился Воронков. — Напрасно…




— Почему напрасно? — не понял Иван.




— Тогда бы вы с ней были квиты. Вспомни, сколько ты ей изменял..




— На это у него память короткая, — сказал Анатолий. В глазах Померанцева вспыхнули колючие искорки.




— Знаешь что, земляк, я тоже острить умею! — И тут же удалился.




— Ловко мы его отбрили! — смеялся Воронков. — А то расхвастался, Дон Жуан нашелся! Привык по командировкам разъезжать. Ванькой-взводным он, видите ли, не собирался работать. Ну, тип!




Они уже собрались уходить, когда в клуб вбежал дежурный по полку и громко прокричал:




— Трево-о-га!




Музыка оборвалась, и все хлынули к выходу.




В казарме, куда прибежали Арышев с Воронковым, солдаты уже были подняты на ноги. Быков с вещевым мешком за плечами и противогазом на боку беспокойно ходил и поторапливал бойцов, которые надевали снаряжение, брали оружие из пирамид.




От суматошного движения людей пламя коптилки над тумбочкой дневального трепетно билось, бросая на стены расплывчатые тени. Слышались топот ног, команды сержантов.




Арышев увидел своих «рязанских». Данилов нес от пирамиды противотанковое ружье, а Вавилов — сумки с боеприпасами.




— Неужели самураи напали? — услышал лейтенант голос Данилова.




— Черт их знает, — ответил Вавилов.




— Может, диверсанты?




— Там увидим…




Этот хладнокровный разговор вселил в Арышева уверенность в своих бойцов. «Ничего, дадим отпор. Ребята неплохие, хоть и мало я поработал с ними».




Старков доложил о готовности взвода к выступлению. В строю были все, кроме Примочкина.




— Опять что-то делает у старшины, — показал Старков на каптерку.




«Никак не сдается, — досадовал Арышев. — Пойду доложу командиру роты».




Как раз в казарму вошел Незамай. Полевая сумка его не застегивалась. Из нее высовывалось полотенце. Не успел он пройти в канцелярию, как прибежал посыльный и вызвал его в штаб батальона.




Сидоров знакомил командиров рот с обстановкой. Из его слов Незамай понял, что в районе высоты Каменистой японцы нарушили границу. Необходимо выступить на помощь пограничникам.




— Основным силам батальона, — приказывал комбат, — выйти через пятнадцать минут, головной походной заставе — через десять. Начальником заставы назначаю командира противотанковой роты.




Незамай поправил на коленях сумку и устремил взгляд на комбата.




— Ночь сегодня темная, пасмурная. Ориентироваться по компасу и карте будет трудно. Но думаю, что Семен Иванович у нас хорошо знает местность и сумеет провести батальон коротким путем.




— Эту сопку я с завязанными глазами найду, — сказал Незамай, польщенный доверием комбата.




Вернувшись в казарму, Незамай вызвал взводных командиров, коротко объяснил обстановку.




— Первый взвод идет со мной в головной походной заставе. Остальные — в составе батальона. Готовы бойцы, товарищ Арышев?




— Готовы. В строю отсутствует только боец Примочкин.




— А где он?




— Опять старшина забрал его к себе.




— Черт настырный! — вскипел Незамай и тут же вызвал Цело-бенка.




— Что, у тебя опять Примочкин заболел? — спросил Незамай.




— Вин требуется мне боеприпасы грузить.




— Тогда договаривайтесь с командиром взвода и не мутите воду. Целобенок что-то буркнул и ушел в каптерку. Вскоре оттуда вышел Примочкин, взял из пирамиды оружие и встал в строй.




Тем временем у казармы собрались все спецподразделения. Незамай выдвинул вперед дозоры, и головная застава двинулась по дороге через стрельбище.




В степи гулял ветер, пронизывая насквозь. Дождя пока не было, но он ожидался с минуты на минуту, так как небо заволокло сплошными тучами.




За стрельбищем Незамай свернул в лощину, в сторону границы. Арышев шагал впереди своего взвода. На душе было тревожно. Вот и подошло время встретиться с японцами. Сейчас, видно, пограничники ведут с ними бой. А может, они уже просочились на нашу территорию.




Позади шагал со своим отделением Веселов. В голове его еще звучали вальсы, которые он играл в клубе. Вспоминался разговор со связисткой Ниной. В этот вечер она была весела и ласкова с ним. Хотелось сочинить для нее стихотворение. Но обстановка была далеко не поэтическая.




Ветер стих. Полил дождь мелкий, но спорый. Темнота еще больше сгустилась. Арышев решил проверить бойцов. Взвод немного растянулся. Позади всех шагал Примочкин. Он согнулся под тяжестью походного снаряжения. Лопатка сбилась у него назад, прыгала на ремне, как счетчик, отсчитывала шаги.




— Устал? — спросил лейтенант. Солдат молчал.




«Не сознается. Значит, дойдет».




Нелегко было и «рязанским», которые несли на плечах бронебойку и увесистые сумки с боеприпасами. Коротыш Вавилов с трудом переставлял ноги, но его выручал могутный Данилов, тянул ружье вперед.




А дождь все лил и лил.




Солдаты устали, ждали привала. Но Незамай не давал отдыха. «Кровь из носу, а к пяти утра должны быть у Каменистой», — внушал он себе.




Головная застава поднималась на склоны, опускалась в лощины, шагала по равнине. Где они шли, знал только один Незамай.




…Под утро дождь перестал. В поредевшей мгле угадывалась высота Каменистая. Поступила долгожданная команда: «Привал!»




Арышев поспешил в голову заставы. Там уже собрались все командиры. Незамай беседовал с двумя пограничниками. Они рассказали, что ночью в схватке с двумя группами было убито несколько нарушителей. Но некоторым удалось скрыться.




Пока подходили основные силы батальона, Незамай послал в разные места разведчиков, чтобы осмотрели окрестные лощинки и распадки.




Старков с Шумиловым тоже получили задание. Подойдя к оврагу, поросшему густой травой, они заметили в одном месте отлогий склон. Трава к нему оказалась примятой. Видно было, кто-то проходил здесь. Они пошли по следу. Около полукруглого валуна, там, где склоны поднимались круче, Старков увидел надломленный стебель полыни. А дальше, на песчаном грунте, обнаружил отпечатки сапог. Следы, прибитые дождем, вели в глубь оврага.




Разведчики внимательно осматривали местность. Трава в этом месте не росла. Лежали голые камни. Следы терялись. Старков посматривал на склоны по сторонам. Они были высокие, обрывистые. Местами на них образовались террасы, поросшие бурьяном.




«На такую стену не заберешься, — рассуждал Старков. — Значит, «они» ушли дальше».




Разведчики прошли еще сотню метров. Распадок кончился. Следов здесь не оказалось.




— Может, мы ищем ветра в поле, — сказал Шумилов. — Мало ли кто и когда здесь проходил.




— Нет, Кеша, следы свежие. Меня на этом не проведешь. Идем обратно.




Они подошли к тому месту, где лежали камни. Присев на валун, начали свертывать папироски. Старков посматривал на небо. Утро разгуливалось. На востоке сквозь поредевшие облака проглянуло солнце. Но в распадке еще было сумрачно.




Старший сержант не переставал тревожиться.




— Надо еще верхом обойти овраг. Может, «они» поднялись по стене и ушли в степь. Небось, всяким хитростям научены.




— Идем, осмотрим, только потеряют нас.




— На такое дело время не надо жалеть.




Старков бросил окурок, придавил сапогом, встал. Послышался стук падающего предмета. Они увидели небольшой камушек, сорвавшийся со стены. Так бывает в тайге, когда с кедра падает задетая белкой шишка.




На скале виднелась терраска, густо поросшая бурьяном.




— Посмотри-ка вот с этой стороны, — показал Старков.




На выступе-терраске среди бурьяна Шумилов заметил какой-то предмет. Он был темнее цвета скалы.




— Плащ, — сказал Шумилов. — А вон сапог чернеет. Теперь не было сомненья: на выступе прятался человек.




— А ну, слезай! — крикнул Шумилов и направил туда автомат. Старков остановил его и выпустил короткую очередь из своего автомата. Пули поковыряли скалу у выступа. Бурьян зашевелился… Поднялся человек в пилотке и сером офицерском плаще с полевыми погонами. Это был Васька Картавых. Он шел вместе с Лехой и Вань-шей. Преодолев проволочное заграждение, они наткнулись на дозорных. В темноте открылась стрельба, во время которой дозорные и Леха с Ваньшей были убиты, а Ваське удалось скрыться. Затемно он добрался до распадка, собирался просидеть весь день, а ночью пойти по своему маршруту.




— Что вам нужно, товарищи? Я с погранзаставы. Выполняю приказ капитана Бойченко — выслеживаю диверсантов.




«Рассказывай басни», — подумал Старков и властно крикнул:




— Слезай! Здесь поговорим!




У Васьки заколотилось сердце. Что делать? Сдаваться? Нет. В кармане у него лежал пистолет, а на поясе — нож. Попробую в рукопашную. И приготовил нож.




Разведчики ближе подошли к стене, следя за медленно спускавшимся нарушителем. Они уже собирались крикнуть: «Руки вверх!» — как вдруг Васька оторвался от стены и ловко прыгнул на голову Старкова. Старший сержант оказался внизу. Правая рука его выше локтя была ранена. Однако вгорячах он продолжал бороться. Схватив обеими руками за кисть врага, старался отнять нож. Одной рукой Васька сжимал горло Старкову.




Шумилов кинулся на диверсанта. Подмяв его под себя, вырвал нож и отбросил в сторону.




Старков ослабел, и Васька взял верх. Он поднялся на ноги, отбиваясь от Шумилова, который повис на его шее и стянул плащ. Ударом ноги диверсант сбил с ног солдата и кинулся бежать.




— Стой, гад! — Шумилов схватил автомат и выпустил очередь по убегающему.




Васька, упав на камни, торопливо пополз, ища укрытия. Шумилов кинулся к валуну, за которым он спрятался.




— Руки вверх!




Васька поднял руки, лежа на спине. Обе ноги его были перебиты. Корчась от боли, он скулил:




— Не убивай, я все расскажу.




Подошел Старков. Правую руку, согнутую в локте, он прижимал к груди. Через рукав шинели просачивалась кровь. В левой он держал пистолет.




— Моли бога, Кеша, что он забыл вот эту штуку в плаще. Иначе бы худо было. А теперь перевязывай нас скорей!




— И этого-то гада?




— Пригодится кое-кому…




Все-таки двоим удалось скрыться. Под покровом ночи они спешили к станции. Впереди шел Трякин, хорошо знавший эти места, за ним — Евгения. На ней был спортивный костюм, за спиной рюкзак.




Перед рассветом они подошли к пристанционному поселку. Отыскав третий дом от края, Трякин постучал в сенную дверь.




Минуты через три послышался старческий голос:




— Кто там?




— Открывай, Поликарпыч. Это я, Семен. Заскрежетал засов, открылась дверь.




Гости вошли в сени и стали снимать тяжелые рюкзаки, мокрую одежду. Старик помогал.




— Чо нового в России? — спросил Трякин.




— Да больших новостей пока нет.




— Говорят, немец Москву занял? Старик покрутил плешивой головой.




— Наоборот, немца бьют под Орлом. «Болтун», — подумал Трякин о Жолбине.




— Значит, все по-старому?




— По-старому. А у вас как? Жолбин жив-здоров?




— А что ему сдеется, жиреет все.




Федор Поликарпович знал Жолбина еще с гражданской. Когда атаман Семенов лютовал на Маньчжурке, хорунжий Жолбин не раз останавливался в доме Самарина. Бывал и после вплоть до событий на КВЖД.




Федор Поликарпович работал стрелочником на станции. Перед Отечественной войной вышел на пенсию и жил по-прежнему как Маиневской. Трякин нередко навещал старика, находил у него безопасный приют. И на этот раз не обошел. Правда, тогда он приходил один и задерживался ненадолго. А сейчас заявил, что поживет с недельку. Самарин в душе ругал гостей. Но что поделаешь, видно, так надо японцам, которые хорошо платят ему за услуги. Не обидели и на этот раз. Значит, надо терпеть.




Отдохнув денек, Трякин с Евгенией приступили к оборудованию помещения для рации. Нужно было прорыть проход, соединяющий подполье с погребом. В случае чего можно ускользнуть от контрразведчиков. Потом они поедут на станцию Карымскую, где живет «свой» человек, работает на железной дороге. С его помощью Евгения должна устроиться на работу, а Трякин возвратится в Маньчжурию.




Глава восьмая


Высота Каменистая, от которой тянулись отроги вдаль границы, была участком обороны батальона. Не раз сюда совершали марш бойцы, возводили глубоко эшелонированные укрепления.




С высоты видно было, как по лощинам и высоткам извивался противотанковый ров, чернела огороженная колючей проволокой нейтральная полоса, а по ту сторону границы в широкой долине приютился город Маньчжурия.




Бронебойщики Арышева работали на склоне высоты, рыли траншеи для подхода к строящемуся дзоту. Во время перекура все собрались около Старкова, Старший сержант хотя и находился здесь, но не работал. Раненая рука у него была подвязана.




— Расскажите, Ефим Егорыч, как поймали диверсанта, — просили товарищи.




— Вот Кеша вам все доподлинно расскажет. Если бы не он, удрал бы диверсант.




Но товарищи с недоверием относились к Шумилову: еще прихвастнет, чтобы себя показать. А Шумилов тоже много не говорил. Поймали и все. А как? Очень просто. В душе он обижался на товарищей за то, что они сильно критиковали его на комсомольском собрании. Ничего, он еще кое-кому утрет нос!..




— В общем, не унимаются самураи. Видно, все-таки думают напасть, — подытожил Веселов.




— А когда они об этом не думали? — подхватил Старков. — Сейчас-то еще терпимо. А вот в сорок первом и втором каждую ночь лезли. Я тогда в соседней части служил. Так мы месяцами жили на рубеже, рыли противотанковые рвы, строили доты и отбивали вылазки самураев. Так что кровушки-то русской они много пролили. Почитай с 1904 года.




Арышев вынул бинокль. Через окуляры город Маньчжурия казался рядом. Ясно выделялись пестрые крыши домов и блестящий купол церкви.




Старков тоже смотрел в сторону города.




— Где-то там атаман Семенов скрывается. Поди, ждет не дождется, когда японцы выступят. От его рук здесь в гражданскую погиб мой отец. Так что с этим палачом у меня будут личные счеты.




Перекур закончился. Бойцы разошлись по траншеям. Только начали работать, подошел замполит Дорохов. В руках он держал пачку газет.




— Прошу, товарищи, на пятиминутку.




И, рассадив вокруг себя бойцов, Дорохов начал уже пятую в этот день политинформацию.




— Радостные вести нам передало сегодня радио. Наши войска перешли в контрнаступление на Орловско-Курской дуге. За день враг потерял убитыми и ранеными до двадцати тысяч солдат и офицеров. Подбито четыреста танков и самоходных орудий.




— Дают фрицам прикурить! — восхищался Шумилов. — Так, пожалуй, и нам ничего не останется!




— Нет, товарищи, мы в стороне не будем, не на западе, так на Востоке нам найдутся дела. Японцы, как видите, не успокаиваются. Сегодня задержано пять нарушителей. А некоторым, возможно, удалось просочиться.




— Неужели не всех выловили?




— Ничего удивительного: враг опытный, проходит специальную подготовку. По данным нашей разведки, в Харбине создана шпионско-диверсионная школа, в которой обучаются русские эмигранты.




— Куда им до нас, — присвистнул Веселов. — У них только школа, а у нас — Забайкальский солдатский университет. Может, и японцы побоятся начать войну.




— Вряд ли. Коварный план генерала Танаки им не дает покоя.




— Это захват Азии до Урала? Руки коротки!




— А правда, что японцы любят нападать только летом, а не зимой? — спросил Шумилов.




— Теперь Квантунская армия проходит обучение и в зимних условиях. Так что в любое время их ждать надо…




Дорохов ушел в следующий взвод. Бронебойщики снова приступили к работе. Застучали ломы и кайлы о каменистый грунт. Но разговор о японцах не прекращался. Каждый понимал, что враги не оставляют своих захватнических планов, готовятся к войне.




Перед обедом пришел Незамай. Он присел на камень около траншеи, в которой работал Арышев с бойцами.




— Иди сюда, покурим, — позвал он лейтенанта. Анатолий стряхнул с гимнастерки пыль, вылез из траншеи. Незамай, вынув кисет, свертывал папиросу. Рот его был полуоткрыт, глаза поблескивали, будто он осушил чарку вина.




— Ну, голубчик, радуйся: за поимку шпиона командование вынесло благодарность Шумилову, Старкову и нам с тобой.




— А нам-то за что?




— Ну, это дело командования. Мы не напрашивались.




Величественная картина открывается в час заката в степи! Кажется, что земля покрыта хрустальным колпаком. Невысоко над горизонтом через круглое отверстие из небосвода льется поток ослепительных лучей из далекого огненного моря, и матушка-земля, медленно поворачивая свою спину, греется в этих лучах. Огненное пятно подходит все ближе и ближе к горизонту. Пылают жаром облака, но постепенно и они угасают.




Смеркается.




Раскаленная за день степь свежеет. Повядшая трава расправляет стебельки, покрывается росой. Легко дышится в такой вечер после знойного дня.




…Бронебойщики сидели вокруг дымного костра. Медленно чадил степной аргал, разгоняя комаров, которые с наступлением сумерек тучами висели в воздухе.




Арышев думал о Тане, вспоминал тот единственный вечер. Они вернулись из горсада и сели на лавочку у ее дома. На прощанье, преодолев робость, он обнял ее и поцеловал. Таня выскользнула из его рук, и он не успел ничего сказать, как за ней захлопнулась калитка. Теперь это казалось сновидением далеким и неповторимым.




Шумилов поворошил костер, подкинул новую порцию аргала, тоскливо заговорил:




— Знать бы сейчас, что с родными. Помню, как налетел немец на ваш город и давай бомбить. Нас, ребят, потом собрали на призывной пункт и повезли в тыл. С тех пор ни одного письма от родных. Поди, уж и в живых нет.




— В войну всякое бывает, — отмахиваясь от дыма, сказал Старков. — У меня вот и семья цела, а радости нет.




В семейной жизни Старкову не везло. Долгое время не было детей. Только перед войной жена осчастливила его сыном, в котором он не чаял души. В армии сильно тосковал по нему, часто писал жене. А она все жаловалась на тяжелые условия жизни, просила выслать денег. Эти письма приносили Старкову много забот и огорчений. Иногда он делился с товарищами своими обидами. Вот и сейчас говорил об этом.




— Не понимаю, чего ей не хватает? Теперь всем не сладко — война. Уж если говорить о материальных условиях, то они у нее не хуже других. Все-таки семь лет руководил колхозом. Было во что обуться и одеться.




— Избалованная она у вас, Ефим Егорыч, — заметил Веселов. — До войны, говорите, не работала, а теперь пришлось. Дело для нее непривычное. Вот и ноет.




— Это верно, — сдвинув на лоб пилотку, согласился Старков. — Не раз бабы на собраниях попрекали меня ею. А я все жалел, не пускал ее на работу. Теперь вот боком выходит.




— А колхоз-то хоть добрый был? — поинтересовался Арышев. Старков задумался, покручивая кончик уса. На широком лице его засветилась улыбка.




— Говорят, тот колхоз богат, в котором лад. У нас как раз был лад. Люди подобрались работящие. Дисциплину я требовал, и дела вроде шли неплохо. В последний год перед войной построили в селе теплицу, кирпичный клуб. На трудодень выдали по четыре килограмма натурой и по три рубля деньгами.




— Это у тебя какой же колхоз-то: хлопководческий или плодово-ягодный? — подковырнул Веселов.




Старков сердился, когда кто-нибудь не верил в достижения, которых он добился в своей артели. Тут он доходил до резких выражений.




— А ты хоть когда-нибудь был в колхозе?




— Раза два в студенческие годы на уборке.




— Оно и видно. Вот если бы сам создал своим хребтом доброе дело, тогда бы не позволил никому зубы скалить.




— Чувствуется, Ефим Егорыч, что в колхозных делах вы опытный, — сказал Арышев, — а вот в семейных, видно, жена вами руководила.




— Было такое, — улыбнулся Старков. — Но ничего. Жив буду, вернусь со службы, заведу армейский порядок в своем домашнем гарнизоне. Заставлю жену обращаться ко мне по уставу. Утром буду проводить подъем и физзарядку, а вечером перед сном — вечернюю проверку. За провнпку буду давать наряды…




— Не забудьте еще на тактику водить да по-пластунски учить ползать, — смеялся Шумилов.




Неделю проработал на рубеже батальон, совершенствуя оборону. Все эти дни в степи: стоял зной. От палящего солнца камни на склонах высот так раскалялись, что к ним невозможно было притронуться. Казалось, плесни на них воду и она закипит.




Бойцы, обливаясь потом, страдали от жажды. Но воды не давали вволю. Это запрещалось питьевым режимом, да и не было поблизости колодца. Воду возили из гарнизона.




Арышев ругал себя за то, что разрешил бойцам работать без рубашек. Теперь спины у них стали коричневыми, и лупилась кожа.




Тяжело доставалось тем, кто был слабо закален. От солнечного удара на второй день упал Примочкин. Потом от перегрева занемог Вавилов. Только Степной не боялся зноя. Ему, забайкальцу, это было не внове.




Арышев тоже держался стойко. Он помогал бойцам разбивать ломом камни в траншеях, руководил установкой железобетонных колпаков.




А зной все нарастал. Растительность на склонах пожелтела, местами посохла. Природа и люди ждали дождя, как спасителя.




— Эх, искупаться бы! — мечтали солдаты.




На восьмой день перед обедом зной стал невыносимым. В густом горячем воздухе появился поднятый в небо вихрь. Он посверлил лощину, поднялся на высотку и понесся, как шальной, дальше, в степь. Вскоре вихри заплясали в разных местах, будто передовые дозоры. А за ними неслись желтой непроницаемой стеной тучи песка. Вмиг померк белый свет.




Бойцы побросали кирки и лопаты, собрали снаряжение и укрылись в траншеях, дотах, блиндажах. Чтобы не задохнуться от пыли, некоторые надели противогазы. Каждого занимала одна мысль — когда кончится этот ураган? Обычно, чем он сильней разыграется, тем скорее кончится. Но эта буря не подчинялась такому правилу. Давно уже прошло обеденное время, сильно хотелось есть, но нельзя было вылезти из укрытий: ветер сбивал с ног, захлестывал песком.




К вечеру надвинулись, как морская пучина, тучи. Разразилась страшная гроза с ливнем. Небо пронизывали огненные стрелы, после которых следовали оглушительные раскаты грома.




Легче стало дышать, очистился воздух, но появилась новая опасность: по траншеям хлестали потоки воды. Солдаты вылезли из траншеи и группками сидели на земле, прижавшись друг к другу, чтобы согреться.




Арышев подошел к доту, который находился на нижнем склоне. Там тоже укрывались бойцы. К доту были подведены траншеи с двух сторон. По ним неслись мутно-желтые потоки. Котлован, в котором строился дот, был затоплен. Из дота показался Шумилов и еще двое солдат. Они кого-то несли.




— Примочкин, товарищ лейтенант… Камень с крыши дота упал ему на голову, когда начал хлестать дождь.




Арышев снял плащ-накидку, расстелил на земле. На нее положили бойца. Примочкин лежал без движения. Из головы его струилась кровь. Лейтенант расстегнул ему ворот гимнастерки, начал делать искусственное дыхание.




Вскоре Примочкин открыл глаза.




— Где я? Что со мной?




— Все в порядке, Саня! — сказал Шумилов. — В воде не утонул, в огне не сгоришь.




Перевязав голову Примочкина, Арышев приказал отвести его в санпункт, а остальным бойцам возвращаться в распоряжение батальона.




Палатки взвода оказались сорваны, котлованчики под ними залило водой. Арышев распорядился ставить палатки на другом месте. Стемнело, когда бойцы, поужинав, готовились ко сну. К палаткам подошли двое. Один осветил фонариком.




— Как у вас, все целы?




Арышев узнал Сидорова и Дорохова, которые обходили подразделения.




— Все, товарищ капитан!




— Хорошо! Держитесь до утра.




На рассвете дождь перестал. Над обильно напоенной степью поднялось ослепительное солнце.




Глава девятая


После возвращения с пограничного рубежа Арышев чувствовал себя увереннее: дисциплина во взводе налаживалась, солдаты заметно подтянулись по строевой и тактической подготовке. Но огневая вызывала беспокойство, потому что из противотанковых ружей взвод еще не стрелял.




«Какие же мы бронебойщики? Вот почему и смеются солдаты: «Лежа одно и то же, прицел вчерашний», — думал Анатолий.




Из разговоров с Воронковым он знал, что стрельбы в роте уже проводились, но Померанцев тогда не сумел подготовить своих бойцов, и им не разрешили стрелять. Теперь нужна была тренировка. Но разрешат ли стрельбы?




Арышев посоветовался с Воронковым. Александр Иванович объяснил, что сделать это будет трудно, так как нет специальных мишеней. А изготовить не из чего — в полку нет фанеры.




— А если найти доски и самим изготовить мишень?




— Боюсь, что запротивится Незамай. Скажет, стреляли уже, зачем Лишний раз начальство беспокоить, боеприпасы выписывать.




— Но нельзя же смириться с тем, что взвод не стрелял?




— Правильно. Сооружай мишень, а тогда и Незамай не откажет, Лейтенант поделился своей задумкой со Старковым. Этот человек был сведущ в хозяйственных делах.




— Надо ехать, товарищ лейтенант, на станцию и раздобыть доски у какого-нибудь старожила.




— А удобно будет? И дадут ли?




— Я договорюсь, будьте спокойны.




После обеда Старков с Шумиловым запрягли в повозку двух монгольских лошадок и поехали на станцию.




Вечером они вернулись с поклажей. Не прошло и трех дней, как у казармы красовался макет танка, выкрашенный в черный цвет; на колесиках макет можно было передвигать с помощью веревки и создавать вид движущегося танка.




Началась тренировка. Бронебойщики парами сидели в окопах и наблюдали за полем «боя». Метрах в двухстах двигался по фронту «танк». Несколько секунд он шел в одну сторону и исчезал в траншее, затем — в другую и снова исчезал. За это время стрелок, лежавший в окопе, должен был определить расстояние, скорость движения, взять упреждение и выстрелить.




Проворнее всех действовал Шумилов. Старков сначала втянул его в работу по изготовлению «танка», потом солдату захотелось лучше других поразить его из ружья.




Когда на стрельбище пришел Незамай, он остался доволен организацией занятий по огневой подготовке.




— Это ты умно придумал, голубчик! Пусть тренируются.




— Думаем после тренировки к боевым стрельбам перейти.




Незамай задумался. «Ишь ты, прыткий какой! Узнают о твоей затее, еще заставят изготовить несколько таких мишеней. Тебе слава, а мне хлопоты».




— Вряд ли мы сможем это сделать. Почему? Потому что положенный лимит патронов уже израсходован, а больше не разрешают выписывать. Подождем до осени. Тогда рота снова будет проводить стрельбы по расписанию.




— До осени может много событий произойти.




— Ну, это не наша вина. Если прикажут, другое дело.




«Видно, не сваришь с тобой каши. Прав был Александр Иванович. Где же взять патроны? А может, Незамай не желает обременять себя? Поговорю-ка с комбатом».




Во время обеда Анатолий встретил в столовой Померанцева. Когда-то Иван сказал ему: «Держи со мной связь — полный порядок будет». Почему бы не посоветоваться с ним? Правда, последний раз в клубе у них был не весьма приятный разговор. Но это не относилось к служебным делам.




Иван, как всегда, был любезен, приветлив.




— Что ж не заходишь, земляк? У меня найдется и выпить, и закусить. Жизнь нужно освежать, иначе она заплесневеет, как вода в болоте… А с «Голубчиком» как у тебя, лады?




— Боюсь, что скоро разладится.




— Почему?




— Больно уж нерешительный он — без приказа шагу не шагнет. Предложил провести во взводе стрельбы из пэтээр — отказал.




Померанцев ощупал гладко выбритый подбородок.




— По-моему, он прав. Зачем создавать себе лишнюю работу? Что бы подготовить Вавиловых и Даниловых, сколько надо пота пролить.




— А ты знаешь, они здорово изменились. Конечно, поработать пришлось.




Иван рассмеялся.




— Работа дураков любит. Ты извини, земляк, но это факт. Дальше говорить было не о чем. Анатолий пожалел, что рассказал о своих взаимоотношениях с Незамаем. До этого он еще допускал мысль, что Померанцев как-то изменился. Теперь понял, что они по-прежнему разные. Иван посоветовал:




— Выбрось ты из головы эту затею со стрельбой. Что тебя за это к награде представят?




Но Анатолий в тот же день встретился с комбатом. Слушая его, Сидоров то удивлялся, то негодовал — слишком нелепы были мотивы отказа Незамая.




— Да, мы ограничиваем расход боеприпасов, но если бойцы не стреляли да еще сами изготовили мишень, тут надо идти навстречу. Ладно, я поговорю с командиром роты.




На следующий день после обеда Незамай передал Арышеву, что завтра взвод может стрелять — патроны разрешили выписать. Чувствовалось, что делает он это под нажимом.




Медленно пробуждался день. На посветлевшем небе потухали далекие звезды. Туман затопил всю падь, опутал сопки косматой пеленой, и только местами проступали очертания их вершин. Солнца еще не было видно, но в розовеющем небе занималось утро.




Арышев встал, наскоро сделал физзарядку и поспешил в казарму, чтобы успеть к подъему. Это туманное утро напомнило ему далекую сибирскую деревню, где прошло его детство. Бывало, на зорьке, когда еще по лугам стелится туман, по пояс мокрый от росных трав, он пробирался с «тулкой» в руках к заросшему кустарником озеру. Заняв удобную позицию, с трепетом в груди ждал, когда жирные крякуши выплывут из камышей. Иногда он подолгу любовался их удивительным оперением, не смея пошевелиться. Потом, спохватившись, стрелял…




Внезапно мысли Арышева были прерваны звонкими ударами в рельс. Сразу же в разных местах послышались громкие голоса дневальных — в казармах начался подъем. Подходя к своей землянке, Анатолий услышал один за другим три винтовочных выстрела. Из-за казармы выскочил Степной, торопливо, будто за ним кто гнался, сообщил:




— Товарищ линтинант, сегодня наши войска освободили родной город Шумилова. Вот он там и…




— Что там?




— Салютует!




В это время вышел Шумилов с винтовкой в руке.




— Вы что делаете? Кто вам разрешил стрелять в гарнизоне? Солдат опустил голову, виновато промямлил:




— Это же в честь освобождения моего города… Радость-то какая!




— Радость разделяю, а за нарушение порядка объявляют три наряда вне очереди. Сейчас же отнести оружие!




Шумилов повторил: «Есть, отнести» — и помчался в казарму.




«Ну злодей! До чего додумался. Даже патроны где-то достал. Ох, будет мне за него».




У входа в казарму лейтенант услышал голос Целобенка. Грубо, с издевкой он кого-то распекал, пересыпая свою речь избитыми армейскими ругательствами: «разгильдяй», «разболтанный», «расхлябанный».




«Есть же такие, для которых брань является наслаждением, — подумал Анатолий. — Кого это он? Уж не моего ли…»




Он не ошибся: перед старшиной стоял Шумилов и бросал робкие взгляды на лейтенанта, как бы прося у него защиты.




Целобенок доложил, что в роте ЧП — рядовой Шумилов стрелял в гарнизоне.




— Знаю. За это я уже наказал его.




Но Целобенок не успокаивался. Он припомнил все проступки солдата. Получалось, что это отъявленный хулиган, которого надо судить. В конце старшина подчеркнул, что только первый взвод и тянет роту назад.




Трудно было возразить Целобенку, но в тоне его сквозило злорадство, а не искреннее желание подтянуть взвод. Ему хотелось досадить Арышеву, которого он невзлюбил с первой встречи за его «самоуправство». Потом лейтенант отобрал у него Примочкина, и он, старшина, ничего не мог сделать. Отмахнулся от этого и Незамай. Теперь Арышев затеял какие-то стрельбы.




После завтрака лейтенант построил взвод для следования на стрельбище. Целобенок чуть ли не в приказном порядке потребовал:




— Оставьте у мое распоряжение Примочкина. — Для чего?




— Командир роты знае для чего.




— Тогда он пусть сам и скажет мне об этом. А зря отрывать людей от занятий я не разрешу.




Взвод шагал на стрельбище, громко распевая песни. Солнце поднималось все выше и выше. Яснее проглядывались далекие сопки, окутанные сизой дымкой августовского марева. После ночного дождя трава сверкала алмазными капельками, источая терпкий запах. Сипло стрекотали в траве кузнечики, вылезли из своих норок суслики и тушканчики, затрепыхала в воздухе пустельга.




Привольна и величава в это время степь! Кажется, что она покрыта бесконечным зеленым пологом, который чуть колышется, гоня мелкие бархатистые волны ковыльных метелок.




Пока не наступил зной, Арышев начал стрельбы. Бойцы с нетерпением ждали, когда им разрешат стрелять из бронебойного ружья. Только у одного Примочкина не было такого желания. Он явно испытывал страх.




— Смотри, Саня, уши затыкай, а то оглушит, — подтрунивал Шумилов.




Пропустив несколько человек, Арышев вызвал на огневой рубеж Примочкина.




— Условия упражнения знаешь?




— Знаю, только… — он хотел сказать, что ему страшно, — только боюсь, глаза подведут.




— Ничего, такую мишень увидишь.




Солдат начал заряжать ружье. Патрон с трудом влезал в ствольную коробку, не слушался затвор. Наконец все было готово.




— Внимание! — подал команду лейтенант. — «Танк» на исходной позиции!




Сильнее забилось сердце у Примочкина. Глаза застлал туман. Поле было расплывчатым, бесконечным. Вот он разглядел на нем черную фигуру ползущего «танка». Он казался таким маленьким, что его закрывала мушка на конце ружья. А как быстро двигался! Кое-как взяв его на прицел, Примочкин закрыл глаза и нажал на спуск.




Грянул выстрел. Резко саданув прикладом в плечо, ружье вырвалось из рук стрелка, сбило очки.




Арышев подскочил к нему, помог встать. Подошли бойцы.




— Как, Саня, жив? — смеялся Шумилов, поднимая с земли очки. Примочкин конфузливо улыбнулся, потирая ноющую ссадину под правым глазом.




— Ничего. Первый блин всегда комом, — сказал Арышев. — Придется еще потренироваться.




Следующим стрелял Шумилов. Хотя он и поплатился за утренний салют, но не унывал. Сейчас ему хотелось доказать, что умеет стрелять не только в воздух, но и в мишень. Ловко, по всем правилам солдат 42 доложил, что прибыл для выполнения упражнения.




— Ложись! — скомандовал Арышев. — Заряжай!




Шумилов припал к земле, мигом раскрыл затвор и втолкнул патрон. Затаив дыхание, стал ждать команду.




Лейтенант подал сигнал. На поле появился «танк».




Солдат поставил нужный прицел, навел на полфигуры вперед мишени и выстрелил. Через две минуты показчик передал, что «танк» поражен.




Арышев не заметил, как к огневому рубежу подошли Сидоров с Дороховым.




Лейтенант доложил, что из двадцати стрелявших не выполнил упражнение только один.




— Хорошо, — сказал комбат. — Сейчас кто у вас стрелял?




— Рядовой Шумилов.




— Это тот, который рвался на фронт? — спросил Дорохов.




— И сегодня стрелял в гарнизоне, — добавил Сидоров. — Как он, выполнил?




— На отлично, товарищ капитан.




— Ага. Тогда придется отставить, а то уж я хотел его на губу отправить.




— А как ваш «больной»? — поинтересовался Дорохов.




— Примочкин? Вот он-то и не выполнил. Тренировать еще надо. Комбат посмотрел на полигон, где стоял «танк».




— Кто же у вас такой «состряпал»?




— Старший сержант Старков у нас мастер на все руки.




— Молоде-ец!




За хорошие результаты по стрельбе Сидоров объявил благодарность всему взводу и лично Арышеву.




— Вот что значит, Михаил Петрович, старание, — говорил комбат замполиту, когда они шли со стрельбища. — А ведь у нас как зачастую делается? Без инициативы. Подай то да подай другое. А при желании можно и самому кое-что достать.




— Конечно, можно. Я хоть и не кадровый офицер, но вижу, что наши командиры работают ниже своих возможностей. Ждут, когда им сверху команду подадут. А некоторые считают, что война пройдет стороной, не коснется их. Отсюда и силы тратить незачем. Один боец на рубеже сказал мне: «Зря стараемся, траншеи роем. Все равно самураи теперь не полезут на нас». «Почему?» — спрашиваю. «Самурайского духу, — говорит, — не хватит». «Если, — отвечаю, — мы ничего не будем делать, то у них духу хватит».




— Да что солдаты, — с досадой проговорил Сидоров. — А офицеры как рассуждают? Вчера спрашиваю Незамая: «Почему не разрешили Арышеву провести боевые стрельбы?» «Не думал, — говорит, — что он будет жаловаться».




— Мне кажется, Незамай у нас не на своем месте, — сказал Дорохов. — Не берусь судить о его военной подготовке, но что касается морали, его отношения к людям, к служебному долгу, тут он не на уровне.




— Может быть, но нельзя не учитывать того, что человек участвовал в боях, имеет опыт и выполняет, что от него требуется. Вспомните хотя бы задержанного диверсанта.




— Но откуда у него такой консерватизм?




— Значит, мы плохо воспитываем, мало от него требуем.




— А как вы смотрите на Воронкова?




— Да, он подошел бы на эту должность, но начальник штаба думает взять его на штабную работу. Видимо, скоро будет приказ. А> что касается благодушия, об этом нам с вами следует подумать.




Глава десятая


Обычно после обеда, вернувшись в землянку, офицеры отдавали дань мертвому часу. Но на этот раз никто не спал, все обсуждали грандиозное событие — провал немецкого наступления на Курской цуге.




— Теперь инициатива окончательно перешла в наши руки. Так что погоним до самого Берлина, — торжествовал Воронков.




— Эх, мне бы туда! — загорелся Быков. — Может, черкнуть генералу? Чем здесь сидеть да ждать. Правда, Анатолий Николаевич?




Но Арышев не поддержал его.




— Пиши, пиши, — подзуживал Воронков. — Может, сжалится дя-ця и возьмет к себе бедного племянника. А то ему здесь невыносимо, как Ваньке Жукову.




Быков заерзал на топчане, недовольно проворчал:




— Не человек, а полынь горькая. С ним советуются, а он… Разговор оборвался — в землянку вошел Веселов.




— Добро пожаловать, Константин Сергеич! — Воронков иногда называл сержанта по имени и отчеству, как будущего педагога. — Что-то редко заглядываете к нам.




Веселов сел у стола, причесал волосы.




— Некогда все, работаем и в казарме, и в клубе.




— Ну, теперь не уснешь, — позевывая, сказал Быков. — Как сойдутся эти преподобные учителя, водой их не разольешь, колом не расшибешь. Лучше скажи, почта была сегодня? — обратился он к Веселову.




— Конечно, была, — Костя извлек из кармана два конверта, подал Арышеву от матери и Воронкову от жены. — А вам, товарищ лейтенант, сегодня нет.




Быков вздохнул.




— Видать, заленилась моя Мариша, уж неделю не пишет. Последнее время Илья Васильевич часто получал письма от жены.




Казалось, не будет конца ее рассказам о тех ужасах, которые она пережила во время оккупации Донбасса. Сколько людей погибло на ее глазах! Кто от голода, кто от немецкой пули. Не уберегла она и свою дочурку, любимицу Ильи Васильевича.




— Не расстраивайтесь, товарищ лейтенант, все будет в свое время: и письма, и победа, — утешил Веселов. — Если уж до луны два солдатских перехода, как сказал суворовский солдат, то до Берлина осталось несколько бросков.




Быков, прервав воспоминания, резко заговорил:




— Эти броски потребуют от нас еще сотни тысяч жертв. А союзники все тянут с открытием второго фронта. Привыкли воевать на чужой шее и за чужой счет…




Веселов вспомнил о цели своего прихода. Пододвинув табурет к топчану Арышева, вполголоса заговорил:




— Вы знаете о том, что вас вызывает Незамай?




— Да, мне уже передали.




— Целобенок накапал на вас. Это же такая ехида!




— А может, по другому вопросу? Как ты знаешь?




— Только что разговаривал со мной Незамай. Расспрашивал, часто ли я бываю у вас, что делаю. Потом у Примочкина выспрашивал, как ему подбили глаз.




«Начинается», — подумал Анатолий. Он знал, что с Незамаем придется столкнуться. Но сейчас ему казалось, что всю воду мутит Целобенок, мстит за то, что лейтенант не отпустил Примочкина. Арышев надеялся убедить Незамая, что старшина не прав, много берет на себя. Его надо поставить на место.




Арышев пришел в казарму к подъему. Построив взвод, приказал Старкову вести людей на занятия, а сам поспешил в канцелярию.




Незамай сидел за столом, опершись подбородком на руку, в пальцах дымилась большая самокрутка. Взгляд его был обращен в раскрытый устав.




— По вашему приказанию лейтенант Арышев явился!




Незамай молчал. Выждав несколько секунд, он оторвался от устава, осмотрел лейтенанта колючими прищуренными глазами, зловеще заговорил:




— Ерунда получается, голубчик: командира роты не признаем, что хотим, то и делаем. Дослужились, дошли до ручки.




Незамаю хотелось проучить Арышева за его затею со стрельбой и самовольное обращение к комбату. До сих пор он, скрепя сердце, молчал, но когда узнал, что Примочкину во время стрельбы подбили глаз, решил на этом сыграть.




— Кто тебе позволил обращаться к командиру батальона без моего разрешения? Раз я сказал, нельзя стрелять, значит все, и нечего тут самовольничать. Солдату чуть глаз не выбил. Да ты так всех людей у меня перекалечишь!




«Сейчас я тебя остужу», — подумал Арышев.




— К вашему сведению, за хорошую стрельбу взвод получил благодарность от комбата.




— Знаю. А почему не выполнил просьбу старшины — оставить Примочкина?




— Потому что солдат должен был стрелять.




— Вот и дострелялся, а упражнение не выполнил. Но ведь можно было сделать умнее. Пусть бы Примочкин оставался в распоряжении старшины. Тогда бы весь взвод у тебя выполнил задание и занял первое место в батальоне. Тебе честь и хвала. А так ты ничего от Примочкина не добьешься. Снайпер из него не получится.




— Я готовлю не снайпера, а солдата, умеющего владеть оружием. А старшина ведет себя неправильно. Я не обязан ему подчиняться.




«Упрямый козел! Ничем его не свернешь!» — И Незамай перешел на повышенный тон.




— Грамотный шибко! Мальчишка! Вчера только со школьной скамьи, пороху не нюхал, а норовит показать, что больше командира роты знает. Да ты еще соску сосал, а я уже в атаку за Родину бежал. На твоем месте надо сутками из казармы не вылезать, а ты на подъем не каждый день ходишь. И подчиненные у тебя такие же разболтанные: строем ходить не умеют, в гарнизоне стреляют.




«Давай, собирай все до кучн, — негодовал Арышев. — Пусть я мальчишка, не нюхал пороху, зато не выкручиваюсь, не пускаю пыль в глаза начальству…»




Незамай распалился. Стукнув кулаком, он прикрикнул, как кричал на солдат:




— Прекратить, разгильдяй! Чем мне указывать, лучше бы следил за своим баламутом Шумиловым. Будучи в карауле, он выкрал у тебя три боевых патрона.




— Неправда!




— Нет, голубчик, истинная правда. Час назад Шумилов сам признался мне в этом. Ему я дал трое суток ареста, а тебе — строгий выговор за халатность. Вот так. Можешь быть свободным.




Арышев вышел из канцелярии удрученный. Да, с патронами он прошляпил. Незамай оказался опытнее, раньше его вызнал все. Но зачем злорадствовать?!




Окончив занятия, Арышев поспешил в землянку. Хотелось рассказать о случившемся товарищам. Но их еще не было. Анатолий присел к столу, закурил. Память удерживала брань Незамая. Взгляд его скользнул по топчану. На подушке лежало письмо, кем-то принесенное для него. Анатолий взял конверт. В обратном адресе значилось: «Полевая почта, Тихоновой Тане».




Он раскрыл конверт, с жадностью начал читать.




«Толик, дорогой, здравствуй!




Пишу из армии, куда я так стремилась. Сейчас прохожу карантин, потом буду работать медсестрой в полковой санчасти.




Живу весело, девчата замечательные. Только к дисциплине трудновато привыкать. Особенно неприятны подъем и физзарядка. Хочется поспать, как до войны. Но ничего, на то и военная служба, чтобы привыкать ко всяким трудностям. Правда?




Могу похвастать, что участвую в художественной самодеятельности. Вчера уже выступала в концерте, исполняла сатирические куплеты со своей подругой Симой. Первый раз растерялись. Только заиграл баян, Сима запела. Глядя на нее, я тоже затянула. И вдруг обе замолчали, когда надо петь. Было много смеха, но потом все уладилось.




Толик, я часто вспоминаю нашу первую встречу в городском саду. Как я учила тебя танцевать, и ты довольно быстро усваивал мои уроки. А потом мы сидели на лавочке у нашей калитки. Ты обнял меня и поцеловал, а я почему-то убежала… Кажется, все это было давным-давно… Когда теперь встретимся, не представляю.




Пиши, как идет твоя служба. Собираешься ли на фронт? Целую. Таня».




Анатолий, волнуясь, сел было писать ответ и тут вспомнил, что в восемнадцать часов у комбата совещание. Вот, оказывается, почему нет Быкова с Воронковым! Не медля ни секунды, он поспешил в штаб.




Совещание уже началось. Выступал Дорохов. Он говорил страстно, подкрепляя слова энергичными жестами. Яркие блики света от висевшей под потолком керосиновой лампы метались по стенам.




— Не все еще по-настоящему поняли, что от них требуется на сегодняшний день. Одни думают, что их напрасно держат здесь, и безрассудно рвутся на фронт. Другие считают, что война далеко и можно почивать на лаврах. И те и другие заблуждаются. Мы не можем мириться с таким отношением к служебному долгу! — Замполит сделал паузу. В добрых, доселе спокойных глазах его буйствовали огоньки. — Как мы обучаем бойцов, товарищи? Формально! Нет у нас души, творческого огонька. Как ни сделал, так и ладно. Отсюда и отношение бойцов к учебе — пассивное… На днях мне довелось присутствовать на занятиях у лейтенанта Незамая. Неудобно говорить, но это был не рассказ пропагандиста, а блуждание в потемках. Сержанты — народ грамотный, начали задавать вопросы. И пропагандист вместо толкового ответа «плел лапти».




Арышев видел, как Незамай недовольно хмурился, то застегивал, то расстегивал ремешок у своей сумки.




— Получается так потому, что человек не работает над собой, не читает регулярно газеты, не стремится сделать занятия интересными, воспитывающими. Поэтому не случайно порой смеются бойцы: «Тема занятий — провести время, а цель — дождаться обеда».




Замполит поставил в пример работу Арышева, отметил его инициативу и как результат — отличные стрельбы.




Глава одиннадцатая


Передав рапорт с просьбой о наложении взыскания на Арышева, Незамай первый день волновался, ожидая, что комбат вызовет его, поинтересуется обстоятельствами дела. Но этого не случилось. Следовательно, рапорт подписан и отослан в штаб полка.




Утром Незамай побыл на подъеме, сводил роту в столовую и, отправив на занятия в поле, пошел на квартиру к Померанцеву. Адъютант обещал ему «устроить» командировку, чтобы можно было заехать домой. Больше двух лет Незамай не был в родном селе, где жила его жена с двумя детьми. Не раз обещал им ненадолго заглянуть, да все служба не позволяла. Теперь он возлагал надежду на Померанцева, который недавно вернулся из очередной командировки в Читу…




Адъютант жил в землянке недалеко от штаба полка. Он только что встал. В брюках, сапогах и нательной рубашке сидел около стола, брился. Когда вошел Незамай, Иван протянул ему по-свойски левую руку.




— Как жизнь, Семен Иваныч?




— Живем хорошо, только никто не завидует, — усмехнулся Незамай, присаживаясь к столу.




Померанцев пододвинул к нему пачку папирос.




— Угощайся.




— С удовольствием. Папиросы после махры как пряник после черствого хлеба.




Незамай курил короткими затяжками, любуясь хорошо прибранной землянкой. Внимание его привлек красивый коврик над койкой, обрамленный сверху и по бокам женскими фотографиями. Незамай хорошо знал, что у Ивана чуть ли не на каждой станции знакомые.




— Новенькие есть? — сощурив глаза, показал он на коврик.




— Есть одна. Деваха — пальчики оближешь, только недоступная.




— Это для тебя-то недоступная!




— Представь себе. Хотел через военкомат перевести ее в нашу столовку, но не удалось. Решил официально жениться. Начальник штаба поможет оформить разрешение на ее въезд.




— Значит, надумал себя закабалить? Напрасно. Где подхватил ее?




…Эта встреча произошла случайно. Померанцев ездил в Читу. На станции Карымской увидел красивую девушку, стоявшую на перроне. Подойдя к ней, он игриво заговорил:




— Вы кого-то провожаете, если не секрет?




— К сожалению, никого, — подняв на него выразительные глаза, ответила незнакомка.




— А почему же — к сожалению?




— Потому что некого провожать, — рассмеялась девушка. «Рисуется. Некого провожать… Знаем мы вашего брата».




— А вы кого встречаете? — в свою очередь спросила она. Померанцев вздохнул.




— Представьте себе, тоже никого.




— Почему же? Разве мало девушек?




— Здесь-то хватает, а вот там, где я служу, ваш брат на вес золота.




— Это далеко отсюда, если не секрет?




— Как вам сказать… Примерно там, куда идет вот этот поезд. А вы здешняя?




— Да. Карымчанка…




Так они проболтали до отправления поезда. Он взял ее адрес, рассчитывая в Чите выкроить свободный день, чтобы провести его здесь с Шурочкой, которая работала официанткой в столовой. Через несколько дней он вернулся в Карымскую. Зайдя в столовую, пригласил Шурочку в кино и сразу получил согласие.




Она была такой же красивой, как тогда на перроне, в черном крепдешиновом платье, лакированных туфлях. Смугловатое лицо с подвижными карими глазами казалось таким знакомым, будто он видел его много раз.




До начала сеанса они гуляли по дорожке, обсаженной молодыми тополями, потом сели на скамейку напротив цветочной клумбы. Он забавлял ее смешными историями, без конца восторгаясь ею.




— У вас здесь совсем другой мир, и вы — его украшение! А у нас — степи да сопки, вот и вся любовь. Один солдат нашего полка получил письмо от жены. Та упрекала его за то, что он редко пишет. «Наверно, женился и забыл про меня». Солдат обиделся: «Дура, на ком я здесь женюсь! Разве что на тарбагане». Та, видно, не поняла, опять пишет: «Ты хоть скажи, что это за национальность?»




Шурочка заразительно смеялась.




— Да, у нас здесь женщин больше, чем мужчин. Но веселиться нам некогда. Я, например, на работе задерживаюсь допоздна, даже в клуб редко хожу.




— А работа нравится?




Она вздернула черные брови.




— В войну ведь не по желанию, а по необходимости работают.




— Это верно, — согласился он, понимая, что разговор пошел не по тому руслу. — А если бы вам предложили работу в другом месте? Например, официанткой в офицерской столовой?




Шурочка поджала яркие губы.




— Зачем мечтать о том, что не сбудется. Это задело его самолюбие.




— Нет, серьезно, я все-таки начальство, адъютант командира полка. Имею связи. — Он дотронулся до ее талии, но Шурочка быстро встала.




— Идемте. Скоро сеанс начнется.




«Какая недотрога. А может, только разыгрывает?»




Когда в зале погас свет, он коснулся ее руки. И ее пальцы ответили легким пожатием, но таким понятным и доверчивым, что ему стало томительно жарко от разлившегося по телу огня. Он еще ближе прильнул к ней, ощущая ее дыхание, и меньше смотрел на экран. В его воображении мелькали свои, куда более интересные, кадры.




Когда они вышли из клуба, она как бы нечаянно спросила:




— У вас там какой-нибудь клуб есть или что?




— Клуб у нас что надо, только одного не хватает…




— Женщин, — догадалась она.




— Конечно. Помните, как в «Сильве»: «Без женщин жизни нет на свете, нет. В них радость жизни и весны расцвет»…




Они подошли к дому с палисадником, остановились у дощатой калитки.




— Вот мы и пришли, — Шурочка освободила локоть от его руки.




— Здесь живут ваши родители?




— Родителей у меня нет. Живу у тети с дядей. — Она посмотрела в темные окна, зевнула. — Спят уже. Мне тоже пора. Завтра рано на работу.




Он не привык так расставаться с девушками. Попытался обнять и поцеловать ее, но она уклонилась.




— Зачем вы это? К чему?




— Я же вас люблю.




— А меня вы спросили?




— Чудачка. Разве об этом спрашивают?




— Нет, Ваня, ми еще мало знаем друг друга. Вот когда поближе познакомимся и я вдруг окажусь в роли официантки вашей столовой… Только меня отсюда не отпустят. Я в этом почти уверена.




— Отпустят, Шурочка! Если я похлопочу, полный порядок будет!.. Теперь он выполнил свое обещание, что само по себе доставляло огромное наслаждение…




Померанцев подстриг усики, наодеколонился.




— Я смотрю, ты культурно стал жить, готовишься к встрече. А помнишь, голубчик, как строили землянку, спали в казарме.




Померанцев поморщился.




В последнее время он стал избегать Незамая. И мягкая речь, и услужливые манеры бывшего начальника — все казалось ему жалким, надоедливым. Он догадывался, что сейчас Незамай начнет просить о командировке. А кто он теперь для него? Однако, не выказывая своего пренебрежения к старому приятелю, Иван любезно спросил:




— Как там Арышев? Слышал, что у вас нелады.




— Упрямый дьявол! Все норовит по-своему.




— Он такой.




— Ничего, я тоже не лыком шит, быстро крылья обломаю.




— Может, помощь нужна? — Померанцев надел китель, взял папиросу. — А то я гляжу, мой земляк слишком стал нос задирать.




Померанцеву хотелось чем-нибудь насолить Арышеву, дать почувствовать, что есть чины повыше его.




— Ничего, Ваня, я и один с ним управлюсь. Лучше о другом поговорим. Как там насчет командировочки, ничего не наклевывается? — И застыл в ожидании, глядя в построжавшее лицо адъютанта.




— Пока, Семен Иваныч, подходящего ничего нет. А вот солдата послать можно. Подбери такого, чтобы домой съездил и спиртного достал.




— Примочкина можно. Он из Иркутской области, близко.




Померанцев достал из планшета бланк командировочного предписания с печатью.




— Вот заполняй и отправляй Примочкина. Только учти, если засыпется, ты меня не знаешь.




— Ясное дело.




В обеденный перерыв к Незамаю прибежал посыльный.




— Товарищ лейтенант, вас вызывает комбат.




«Неужели на занятиях был? — встревожился Незамай. — Скажу, что занемог. Меня же никто не видел у Померанцева». И с напускным болезненным видом отправился к комбату.




Уже по тому, что в штабе кроме Сидорова и Дорохова никого не было, он понял — его будут «прорабатывать». Да и по выражению их лиц чувствовал: идет гроза.




— По вашему вызову лейтенант Незамай прибыл, — нарочито вяло доложил он.




— Во-первых, не прибыл, а явился, — обрезал капитан. — А во-вторых, почему вы сегодня не проводили тактические занятия с ротой?




Незамай переступил с ноги на ногу, покосился на Дорохова, которого побаивался больше, чем комбата, сделал скорбное лицо.




— Не мог я, товарищ капитан… приболел.




— А что с вами?




— Что-то затемпературил. Пришлось в постель слечь.




— В санчасть почему не обратились?




— Да я уже немного отлежался. Пройдет теперь.




— И мне не сообщили. Не знал, где вас искать. Это же непорядок!




Незамай полез в амбицию.




— Раз заболел и уже не хорош. А то, что я с подъема до отбоя торчу в казарме, никто не видит.




Но это не вызвало сочувствия у комбата.




— Торчать в казарме с подъема до отбоя не обязательно, а вот людьми руководить надо. У вас же каждый взводный командир действует по своему усмотрению. А почему? Потому что в роте не чувствуется командир, единоначальник.




Сидоров взял со стола листок с рапортом Незамая.




— Что, у вас Арышев отказался от дежурства по столовой?




— Пытался, но я его заставил.




— А может, вы его толкнули на это, чтобы найти повод для взыскания? Он же должен был отдыхать после наряда. Это что же — есть?!




— Да какая там месть, товарищ капитан. Просто я не придал этому сурьезного значения.




Сидоров бросил на стол листок.




— Возьмите свой рапорт и больше не занимайтесь этим. Незамай подхватил листок и тут же порвал.




— А как у вас с политзанятиями? — спросил Дорохов. — Почему вчера не были у меня на семинаре?




Незамай думал, что гроза прошла, но просчитался.




— Я поручил их проводить Воронкову. У него же высшее образование.




На крутом лбу замполита сдвинулись складки.




— Значит, решили все взвалить на одного, а самому ничего не делать?;




— Я считал, это для пользы дела.




— «Для пользы». Нисколько над собой не работаете. А Воронкова, к вашему сведению, переводят в штаб полка.




— Как же взвод его без командира останется?




— Сами будете заниматься, — строго сказал Сидоров.




— Есть, заниматься! — козырнул Незамай и уже хотел повернуться, когда услышал:




— А за то, что не проводили занятий с ротой, объявляю выговор. Предупреждаю, если не измените свой стиль в работе, буду ставить вопрос об освобождении от занимаемой должности.




— Товарищ капитан, даю обещание, что этого больше не повторится.




Незамай тешил себя надеждой, что через год, полтора его повысят в звании, а может, и в должности. Тогда после войны могут оставить в кадрах, и он будет жить ни о чем не думая. Теперь испугался, как бы не отстранили от занимаемой должности, что повлечет за собой демобилизацию, и ему тогда придется возвратиться в свое село.




До войны Незамай работал в колхозе заведующим конным двором. Когда началась война с белофиннами, был призван в армию, участвовал в боях. Во время штурма Выборга был убит командир стрелкового взвода. Отделенный командир Семен Незамай поднял взвод и повел в атаку. За успешную операцию многих представили к награде. Незамаю было присвоено звание младшего лейтенанта запаса.




После финской войны он вернулся в колхоз и стал бригадиром полеводческой бригады. Трудно сказать, как бы сложилась его судьба в мирной жизни, но тут грянула Отечественная. Незамая снова призвали. На этот раз направили на курсы переподготовки комсостава запаса. Больших способностей к военному искусству он не показал, но, учитывая боевые заслуги и старание, его рекомендовали использовать командиром взвода, а при надобности и роты. Более года он командовал взводом. Затем ему присвоили звание лейтенанта и направили с повышением в формирующийся полк Миронова.




На новой должности дела хотя и со скрипом, но все-таки шли. С Воронковым и Быковым он как-то ладил, считался с их возрастом и опытом. Но с Арышевым все пошло наперекосяк. И самым обидным для Незамая было то, что командование защищает не ротного, а взводного командира, предлагает ему изменить «стиль работы». А как это сделать? Поддерживать инициативу, радоваться успехам других было не в характере Незамая. Душа его принимает только то, что льстит ей. Поэтому исправлять свои недостатки он не думал, а искал способ избавиться от того, кто выступал против этих недостатков. Узнав о том, что Арышев подавал рапорт об обжаловании его приказания, Незамай взбеленился. Вот что привело Сидорова на занятия в поле! Вот кто нагадил ему! Теперь он жаждал чем-нибудь скомпрометировать Арышева и избавиться от него. Но чем? Как?




Вечером он отправился к Померанцеву. Иван — парень ушлый, что-нибудь придумает.




Выслушав его, Померанцев рассмеялся.




— Наконец-то, Семен Иваныч! Я же давно предлагал помощь, а ты все отказывался.




— Не думал, что он такой упорный! Хоть кол ему на голове теши, а он свое. И кто его воспитал так!




— Попробуем перевоспитать. Есть у меня один вариант — дипломатическим путем урегулировать ваш конфликт.




— Давай, Ванюша, а то мне несдобровать.




— С Примочкиным говорил?




— Говорил. Рад без ума. Предложил ему написать докладную с просьбой отпустить на недельку домой, так как, мол, при смерти мать. Потом докладная попадет ко мне. Подержу денька два и объявлю, что командир полка удовлетворил просьбу. Тогда и отпущу.




— Правильно, Семен Иваныч!




— И все же страшновато. Как бы не пронюхал Арышев.




— Не бойся, не свят дух же он.




Глава двенадцатая


В офицерской столовой появилась новая официантка. В черном крепдешиновом платье, облегавшем стройную фигуру, с подкрашенными губами, девушка пленила многих офицеров. Это была Евгения Пенязева — Шурочка, невеста адъютанта. Померанцев цвел от гордости.




— Как, нравится? — спрашивал он товарищей. — Моя жена. Особенно не терпелось ему похвастаться своим счастьем перед Арышевым. Во время обеда он сел с ним за один стол. Когда официантка подошла, Иван что-то шепнул ей. Та понимающе кивнула и удалилась.




— Ты что, знаком с ней? — спросил Анатолий.




— Больше, чем знаком, — улыбнулся Иван, довольный тем, что Арышев обратил на это внимание.




— Когда же ты успел?




— Службу надо знать. Ха-ха-ха.




Арышеву не нравился этот хвастливый смех. Было обидно за девушку. Почему она так быстро доверилась мало известному ей человеку?




— Ты это серьезно или ради шутки?




— Кажется, серьезно.




— Может, только кажется?




— Знаешь, земляк, до сих пор мне просто не везло. Я не встречал такую, которая бы тронула до глубины. А в этой нашел все: душу, ум, красоту.




— Ну, если так, живи и больше не рыпайся.




— Посмотрим. В противном случае я ничего не теряю… В общем, решено и подписано. Приходи сегодня. Маленький свадебный вечерою собираю. Лишних никого не будет.




У Арышева не лежало сердце к Померанцеву. Он решил отказаться.




— Извини, но я не могу сегодня. К столу, подошла официантка.




— Шурочка, твоя помощь нужна, — сказал ей Иван. — Приглашаю друга к нам на вечер, а он отказывается.




— Это правда? — взгляд ее черных, чуть прищуренных глаз смутил Анатолия.




— Вы знаете, у меня сегодня собрание.




— Ничего не знаем, вы должны быть у нас и никаких разговоров.




— Ну, хорошо, постараюсь быть.




Вечером Арышев пошел к Померанцеву. В передней его встретила Шурочка, провела в большую комнату, где накрывался стол. Там уже сидели гости. Капитан Пильник со своей располневшей супругой и начальник штаба полка Смирнов с такой же, как и сам, худощавой женой.




Арышев неловко почувствовал себя в присутствии начальства. Но Смирнов оказался компанейским человеком. Узнав, что Арышев — земляк Померанцева, он почему-то сожалел, что не слышал об этом раньше.




Вскоре пришли Померанцев с Незамаем. Они принесли какие-то продукты. Незамай по-дружески пожал руку каждому из гостей.




— Ас тобой, голубчик, мы уже виделись, — панибратски сказал он Арышеву.




«Зачем его черт принес сюда!» — злился Анатолий. Но, вспомнив, как однажды Иван расхваливал Незамая, догадался, что они друзья, и опять почувствовал себя неловко.




Между тем стол накрыли. Померанцев пригласил гостей занять места. Перед мужчинами стояли стаканы, наполовину заполненные водкой, а перед женщинами — рюмки.




Померанцев посовещался о чем-то с Шурочкой, взял стакан и поднялся с места.)




— Дорогие друзья, от всей души просим вас выпить за наше супружеское счастье.




Все встали. Глухо звякнули сведенные стаканы.




— Как хозяин, так и гости, — сказал Иван и залпом выпил. Анатолий медленно тянул. Водка захватывала дух, обжигала горло.




— Пить до дна, не оставлять зла, — приговаривал Иван.




Как обычно, после первых стопок люди оживились, шумно заговорили.




Арышев сидел рядом с Незамаем, который рассуждал, посматривая на Померанцева.




— Счастливый человек! Вот с кого, голубчик, надо пример брать! Этот далеко пойдет.




Анатолий неторопливо закусывал, вслушиваясь в разговоры.




Смирнов рассказывал о наших успехах на фронте, делал прогнозы относительно конца войны и даже пытался представить, каким будет величайшим праздник победы над злейшим врагом человечества — германским фашизмом.




— Только вот кто доживет до тех светлых дней? — грустно вздохнула супруга капитана Пильняка. — Уж нас-то здесь японцы сразу прихлопнут.




Мужчины принялись бурно убеждать ее в силе наших неисчислимых резервов. Но тут вмешался Померанцев и быстро разрешил спор.




— Товарищи! Еще выпьем по одной — на том свете нет такой. Там едва ли поднесут, так что лучше выпьем тут.




Эта прибаутка рассмешила всех. Женщины закричали:




— Горько! Горько!




Иван, ожидавший такого сигнала, наклонил голову невесты и, нисколько не смущаясь, поцеловал ее, как целовал других.




— Теперь сладко! — выкрикнул Незамай. И снова все выпили.




У Арышева горело лицо, ощущался шумок в голове, но рассудок не терялся. Он, посматривая на Шурочку, думал: «Смог бы я полюбить такую?» И чем больше наблюдал за ней, тем сильнее разочаровывался. Что-то лукавое, надменное угадывалось в ней. «Глаз радует, а сердце не волнует».




Капитан Пильняк затянул «Бежал бродяга с Сахалина». Пели все, только Арышев не очень усердствовал, а Шурочка едва шевелила губами, была грустна, задумчива. Вот она, ее свадьба: без фаты, без священника, без обручальных колец. Разве в Харбине она сидела бы за этим столом, довольствовалась бы такими закусками и пила мужицкое зелье?




Померанцев взял гитару, заиграл фокстрот. Женщины пошли танцевать, увлекая за собой мужчин. Шурочка по-прежнему пребывала в своих мыслях.




Иван заметил ее тоскующий вид, кивнул Арышеву — мол, действуй.




Анатолий пригласил, но чувствовал, что Шурочке не хотелось танцевать, да и тесно было.




— А ну-ка, русскую, плясовую! — вдруг крикнул скучавший за столом Незамай. И как только Померанцев заиграл «Подгорную», он вскочил и петухом понесся по кругу, напевая:
		Сербирби, конфеты ела,



		Сербирби, из баночки.



		Сербирби, избаловалась



		Хуже хулиганочки…








Из мешковатого увальня он превратился в прыткого юнца: так лихо отплясывал, что под ногами прогибались половицы, а с раскрасневшегося лица катился пот. Запыхавшись, он, наконец, рухнул на стул.




— Товарищи, вашему вниманию предлагается лирическая песня «Черные ресницы, черные глаза» в исполнении Александры Петровны, — объявил Померанцев.




Все захлопали.




Шурочка запела не громко, но проникновенно:
		Ты стояла долго молча на вокзале.



		На глаза нависла крупная слеза.



		Видно, в путь далекий друга провожали



		Черные ресницы, черные глаза…








Все замерли. Незамай слушал, широко раскрыв глаза, точно впервые видел Шурочку. А та, казалось, никого не замечала, пела с таким упоением, будто в самом деле стояла на перроне и прощалась с любимым, уезжавшим на фронт. Только когда дошла до слов «О таких в народе песни сочиняют», почему-то так холодно взглянула на Померанцева, что Анатолий на миг уловил ее сокровенные мысли: не любит. Теперь она представлялась ему сильной, одаренной натурой. Не понимал только, что связывало ее с этим легкомысленным человеком.




Померанцев пригласил Арышева на улицу покурить. Были уже сумерки, обдувало прохладным ветерком. Угостив Анатолия папиросой, Иван заговорил по-приятельски.




— Слушай, Толик, чего ты хорохоришься, будоражишь всех. Если тебе хочется на роту, я помогу. Начальник штаба всегда прислушивается к моим советам. А отбивать у старика хлеб просто некрасиво.




«Отбивать хлеб у Незамая», — догадался Анатолий.




— Мне кажется, говорить о таких вещах сегодня не время.




— Почему? Вот именно сегодня я и хочу разобраться во всем.




Из землянки вышел Незамай. Пошатываясь, он подошел к Померанцеву. Тот взял его тяжелую руку и хотел соединить с рукой Арышева. Но Анатолий сунул руку в карман.




— Что, голубчик, не хочешь со мной знаться? — загудел Незамай.




Но Померанцев оборвал его.




— Подожди ты, Семен Иваныч, мы сами разберемся. — И снова обратился к Арышеву. — Ну почему вас мир не берет? Может, ты, Семен, придираешься к нему? А может, ты, — кивнул он на Анатолия, — подбиваешь под него клинки?




«Вот, оказывается, для чего ты пригласил меня! Помирить с Незамаем, чтобы я ни во что не вмешивался. Ничего не выйдет!»




— Знаешь что, Ваня, если будешь об этом говорить, я сейчас же уйду, здесь не совещание.




— Ну и мотай отсюда! — полез было с кулаками Незамай.




Но Померанцев скрутил ему руки и втолкнул в дверь. Потом подошел к Арышеву, положил руку ему на плечо.




— Толик, хочу поговорить с тобой, как со своим корешом. Неужели не поймем друг друга?




— В этом деле — нет.




Померанцев понял, что говорить бесполезно. Может, еще подпоить?




— Что ж, забудем этот разговор. Идем, посидим еще.




— Нет, я пойду. Извини. Благодарю за компанию.




«Сволочь! — выругался про себя Померанцев. — Я еще тебе устрою».




Глава тринадцатая


Шурочка оказалась очень заботливой женой. Она готовила вкусные блюда, доставала для Померанцева папиросы. А однажды привезла со станции две бутылки спирта.




Нетрудно представить, как это радовало его, вызывало у него восторг. Значит, он не ошибся в своем выборе. Это чувство подогревалось самолюбием: товарищи с завистью посматривали на него, когда он приходил с женой в клуб, просили у него разрешения потанцевать с ней. И он все больше и больше влюблялся в свою избранницу, открывая в ней все новые и новые достоинства.




В свободное от работы время Шурочка любила порассуждать о политике, об исходе войны. Но Померанцев обычно уклонялся от таких бесед, говорил, что это ему уже осточертело.




— Нет, Ваня, ты же адъютант командира полка, должен быть на голову выше своих офицеров. Давай вместе читать газеты. Это расширит твой кругозор.




— Ты случайно политруком не работала?




— До этого у меня еще нос не дорос. Просто я не люблю примитивных.




— Ну, хорошо, хорошо, убедила.




Померанцев стал носить в землянку свежие газеты. Лежа на койке, он блаженно слушал, как Шурочка читала ему о событиях в стране и за рубежом.




Сегодня она сообщила, что наши союзники вступили в Рим, что итальянцы изгнали своего дуче Муссолини.




— Значит, у Гитлера остался один партнер — японский микада. Порядок!




— Ваня, как ты думаешь, японцы тронут нас?




— Пусть попробуют. Граница у нас надежно укреплена. Да и войск тут хватает — в каждой пади полк стоит.




Евгения закрыла глаза, покачала головой.




— Как я боюсь войны! Проклятые самураи! Они убили на Хасане отца. Теперь я ненавижу их!




— Зато Хасан и Халхин-Гол им надолго запомнились. Видно, поэтому и не лезут больше.




— Ну а с нашей стороны… мы не объявим им войну? Что-то поговаривают проучить коварного соседа, рассчитаться за все пакости, которые они нам причинили. Как ты, веришь этому?




— Болтают! У нас же мирная политика: нас не тронут, мы не тронем.




— А если китайцам вздумаем помочь? Они же воюют с японцами.




— Сначала надо с Гитлером разделаться. Снова пришел приказ подготовить маршевую роту для отправки на фронт.




— Значит, и тебе еще придется с немцами воевать?




— Обойдутся без нас. Здесь тоже надо войска держать, иначе самураи полезут… Завтра будем проводить штабные учения. На три дня выедем в район границы.




— А что будете делать?




— Воевать по карте: наносить расположение сил противника и наших на карту, условно вступать в бой, принимать решения. Надо мне еще подготовить карту, склеить отдельные листы.




Он достал из планшета несколько листов и разложил на столе.




— А мне можно посмотреть? Это не секретно?




— Вообще-то секретно, но муж и жена — одна сатана. Только ты все равно не поймешь.




— А ты растолкуй. Может, и пойму.




— Вот жирная пунктирная линия — это граница. А здесь тянутся высоты. На них — оборонительные позиции нашего полка. Тут, конечно, ничего не показано.




— Ваня, а если японцы нападут? Ну, с воздуха… А у нас и самолетов-то нет.




— У нас нет, а на соседней станции при штабе корпуса стоит авиаполк. Как видишь, все предусмотрено.




Она взглянула на наручные часы.




— Ой, Ванечка, нам пора в клуб на репетицию. Померанцев зевнул, потянулся.




— Что-то не хочется идти. Завтра надо рано вставать, ехать на учения. Понежимся хоть в постели.




— Не выдумывай! Репетицию срывать некрасиво. Что о нас подумают? Идем, идем, дорогой. — Она поцеловала его в щеку и начала собираться. Надев свое крепдешиновое платье, Евгения посмотрелась в зеркальце. Не хватало еще дорогого колье, которое осталось в Харбине. Но об этом она не тужила: наряжаться здесь было не к чему.




Ногучи долго ждал вестей от Евгении. И уже считал, что ее постигла неудача, как Трякина, который при переходе границы попал на минное поле и подорвался. Но тут поступила шифровка. Как из нее явствовало, Евгения сделала великое дело: вышла замуж за советского офицера, пробралась в пограничную часть и передает ценные сведения.




«Аматерасу Оомиками, благослови ее!» — молил капитан. Может, эта барышня окупит все неудачи, связанные с заброской и гибелью агентов. И тогда в харбинской военной миссии его будут считать незаурядным разведчиком. Вместо хулы он заслужит похвалу.




Сегодня поручик Норимицу принял по рации от Пенязевой новую весть: в полку Миронова готовится очередное маршевое подразделение для отправки на западный фронт. Надо было предпринять какие-то действия, на границе, «попугать».




Ногучи понимал, что мелкая вылазка тут не поможет. Нужно что-то внушительное. Хорошо бы разыграть операцию в масштабе батальона со всеми приданными огневыми средствами. Границы переходить не следует, но создать такое впечатление, что здесь тоже в любую минуту может вспыхнуть война, необходимо.




Капитан покрутил ручку стоявшего на столе телефона и, подняв трубку, привычно крикнул:




— Моей — моей![5 - Моей — моей! — Алло! Алло! (японск.)]




— Полковник Сугияма слушает, — ответил голос в трубке».




— Конитива[6 - Конитива — здравствуйте (японск.)], Сугияма-сан! У меня очень важное дело к вам. Необходимо встретиться. Когда? Немедленно. Ждите. Я выезжаю к вам в штаб.




Ногучи подали оседланную лошадь, и он отправился к полковнику, дивизия которого стояла в красных казармах на северо-восточной окраине города. Лошадь быстро бежала по длинной улице с деревянными и саманными домиками. Вскоре открылся пустырь. Дорога спустилась в широкую низину, засаженную картофелем. Впереди на высоком взгорье виднелись красные казармы военного гарнизона.




Ногучи осадил лошадь, оглянулся назад. Отсюда, со взгорья, хорошо просматривалась широкая падь, по которой проходила граница. Вдали на той стороне синели сопки. А прямо в низине раскинулась русская пограничная станция. Правее, на горизонте, темнела большая высота, которую русские именуют Каменистой. Где-то там проводят учения офицеры полка Миронова. Если бы удалось разыграть «бой» на их глазах, это могло бы иметь превосходный эффект. Но надо спешить — через день учения закончатся.




С первыми лучами солнца, брызнувшими из-за далеких маньчжурских сопок, наши пограничники заметили движение японских войск. Длинная колонна тянулась из города, то скрываясь за сопками, то снова появляясь. Но вот японцы развернулись широким фронтом и двинулись в направлении границы.




Офицеры первого батальона, проводившие учения у высоты Каменистой, были подняты по тревоге и заняли огневые позиции на склоне высоты. Сидоров связался с командиром полка, штаб которого находился в километре от первого батальона.




Арышев с Быковым укрылись в блиндаже и, вынув бинокли, стали наблюдать за приближением японцев.




— Смотри, как стройно идут! — дивился Быков. — Как на параде.




— Сколько их? — прикидывал Арышев.




— Пожалуй, не меньше батальона.




Из-за высоты вышли танки: пять с одной стороны и пять с другой. Они двигались быстро и, только обогнав пехоту, замедлили ход.




— Что же они задумали? Неужели решили напасть? — волновался Быков.




— Слишком уж открыто, — сказал Арышев. — Это на них не похоже. Может, учения проводят?




— А вдруг конфликт? Попробуй узнай, что на уме у этих проклятых самураев!




Японцы продолжали наращивать огневые средства. На высотку, из-за которой вышли танки, юркие солдаты выкатили пушки, начали готовиться к открытию огня.




— Нет, брат, тут конфликтом пахнет. Сейчас как начнут обстреливать.




И действительно, послышались гулкие пушечные выстрелы. Только в небе почему-то не слышно было обычного воя снарядов.




— Холостыми шпарят, сволочи! — догадался фронтовик. — Провокация!




Стрелки приближались, сохраняя прежний строй и держа перед собой винтовки с примкнутыми тесаками.




В бинокль хорошо были видны желто-зеленые солдатские мундиры и черные обмотки. Не доходя метров двести до проволочного заграждения, солдаты ринулись в атаку. Донесся истошный вой:




— Банза-ай! Банза-ай!




— Эх, косануть бы сейчас из пулемета! Вот бы вам был «банзай», — горячился Быков.




Он, конечно, понимал, что это строго запрещалось. Другое дело, если перейдут границу.




Между тем танки, дойдя до проволочного заграждения, повернули обратно. Солдаты тоже остановились. Сделав по команде несколько залпов холостыми патронами в нашу сторону, они направились вдоль границы.




— Вот, Илья Васильевич, и посмотрели живых японцев, — сказал Арышев.




— Посмотрели. Теперь только осталось силами помериться.




Глава четырнадцатая


Кончилось короткое забайкальское лето. Жаркие дни сменились прохладными, пасмурными. Поникла, поредела низкорослая степная трава, посохли стебельки, пожелтели листочки. Сопки стали серыми, унылыми. Все ниже над ними опускалось мутное небо, все чаще сеяли нудные дожди. А по утрам и вечерам в теплые края тянулись птичьи караваны, оглашая степь своими прощальными криками.




Шумилов с тоской посматривал на улетающих птиц. Ему хотелось вместе с ними покинуть эти надоевшие степи, улететь в любимые края, встретиться с родными. Сколько раз он писал им, ожидая весточку. Но они почему-то молчали. Правда, первое письмо было послано, когда еще бои шли за город. Но вот уже и город освобожден, а весточки все нет.




«Видно, никого в живых нет», — в отчаянии думал он. Мрачные мысли не давали ему покоя. А когда засыпал, грезились кошмарные сны, от которых в испуге просыпался.




По-прежнему он не оставлял надежду поехать на фронт, прилежно занимался, потому что Старков прямо сказал: «Будешь лучше всех стрелять, попадешь на фронтовые соревнования. А тогда и на запад скорее отправят».




В этом был резон, и Шумилов старательно тренировался вместе со Старковым. Старший сержант считался лучшим стрелком в батальоне. Шумилов решил догнать его. Как только выдавались свободные, минуты, они уходили за казарму и занимались наводкой в цель, перезаряжением винтовки, не сбивая прицела.




Как-то вечером во время чистки оружия ротный писарь объявил:




— Кеша, танцуй! Письмо тебе…




Шумилов сначала не поверил, подумал, что его разыгрывают. Но когда увидел на конверте наклонный убористый почерк, узнал: «Галя! Ее рука!» И выхватил письмо. Раскрыв конверт, торопливо начал читать.




«Здравствуй, родной братец Кеша!




Очень обрадовалась, когда узнала из твоего письма, что ты жив и здоров. Я живу в нашей прежней квартире одна. «А где папа с мамой?» — подумаешь ты. Сейчас все объясню. Дней пятнадцать спустя после твоего отъезда в город ворвались немцы. Начались повальные обыски и аресты. Пришли и к нам, как к семье партийца. Один русский и двое немцев. Стали искать папу. Но он перед этим ушел к партизанам. Тогда нас с мамой увели в полицию. Там уже было много народу. Из комнаты начальника слышались крики. Первой вызвали меня. За столом сидел офицер в пенсне. Он спросил, где отец и брат. Я ответила, что ничего не знаю. Он закричал что-то по-своему. Один из палачей подошел, хотел меня ударить, но офицер остановил его: «Зер гут. Ты будешь поехать великий Германия!» И меня вывели. Потом вызвали маму. Что с ней делали — не знаю. Только когда привели в подвал, она потеряла сознание. Тело ее все \было в синяках. На второй день она умерла…»




Дальше Шумилов не мог читать: слезы застилали глаза, в груди не хватало воздуха.




В тот же вечер Шумилов написал докладную с просьбой отправить его на фронт, приложил к ней письмо сестры и отнес в штаб. Он был уверен, что на этот раз просьбу удовлетворят.




На другой день его вызвал Дорохов. Он сидел за столом и что-то выписывал в тетрадь. Увидев Шумилова, Михаил Петрович достал из полевой сумки докладную. Положив на стол, долго разглаживал загнутый уголок, о чем-то раздумывая.




— Читал я письмо вашей сестры. И, конечно же, глубоко сочувствую вашему горю. Но удовлетворить просьбу не могу.




Шумилов насупился.




— Почему?




— Нет в этом необходимости. Обстановка сейчас на фронте изменилась в нашу пользу. Нам нужны кадры на Востоке. Угроза-то со стороны японцев не ликвидирована. Вот вы сколько прослужили здесь?




— Два года.




— За это время закалились, научились метко стрелять, ловили диверсанта. Как думаете, нужны здесь такие воины?




Шумилов молчал. Да и что он мог сказать? Всех держат, значит, и он не исключение.




— Мне говорили, что вы первым доложили о проступке Примочкина, который использовал кощунственный предлог — якобы смерть матери, чтобы съездить домой.




— Да. Он сам проговорился.




Дорохов встал и объявил Шумилову благодарность за бдительную службу.




— Если нет ко мне вопросов, можете быть свободным.




— А что, Примочкина будут судить?




— Вероятно, нет. За его чистосердечное признание. А вот лейтенанта Незамая снимают с занимаемой должности.




Дорохов не сказал, что командир полка не только отстранил Heзамая от должности, но и предложил подвергнуть его суду офицерской чести.




Когда Незамай узнал, что его будут судить товарищи, сердце защемило от новой неприятности. Он знал, что речь пойдет не только об одном «отпуске» Примочкина. Вспомнят и другие дела, касающиеся его отношений к солдатам и взводным командирам. И тут уж придется поплатиться не одной замаранной совестью…




Но, как ни странно, в этом роковом исходе он больше винил не себя, а солдата, который предал его, рассказал Дорохову, как было дело. Не проболтайся он — жизнь шла бы по-прежнему.




Однако не все еще было потеряно, кое-что будет зависеть и от него, как он себя поведет. Семен Иванович хорошо усвоил, что если человек признает свою вину, покается в совершенных проступках, ему смягчат наказание.




И теперь, сидя на передней скамейке в полковом клубе, он думал сыграть на этом. Мясистое, с красными прожилками лицо его было небритым, угрюмым. Полевая сумка, набитая уставами, как всегда, была с ним. Она как бы говорила о его вечных заботах и, подобно талисману, ограждала от неприятностей. Мельком поглядывая по сторонам, Незамай увидел во втором ряду справа Быкова, Арышева, Воронкова. Они о чем-то разговаривали, улыбались, а ему мнилось, что злорадствовали над ним.




За столом перед клубной сценой появились судьи — трое офицеров полка. Председатель суда поднял руку, призывая к тишине.




— Товарищи! Сегодня мы собрались, чтобы обсудить лейтенанта Незамая за недостойное поведение, порочащее звание офицера.




Капитан взял со стола бумагу и начал излагать факты.




Незамай насупил брови, низко опустил голову. Неприятно было слушать о своих поступках, которые до этого он не считал такими подленькими, как теперь. Казалось, кто-то другой, грубый и корыстный, совершил все это. А капитан своим металлическим голосом говорил и говорил, словно гвозди вбивал. Незамай уже не вникал в смысл его слов.




Наконец, капитан смолк, вытер платком влажный лоб и обратился к нему:




— Расскажите нам, чем вы руководствовались, совершая эти поступки?




Незамай вяло поднялся, как спросонок, одернул гимнастерку.




— Что побудило меня послать солдата? — задал он себе вопрос. — Корысть, товарищи, одна корысть. В этом я глубоко раскаиваюсь.




— Теперь вы раскаиваетесь, а тогда не думали, что роняете свой авторитет в глазах подчиненных, — сказал капитан. — Но этот случай носит, так сказать, единичный характер. Посмотрим, как Семен Иванович воспитывал своих подчиненных, как готовил их к предстоящим боям.




В зале смолк кашель. Всем хотелось послушать человека, который редко выступал на совещаниях и делился своими мыслями.




— Почему вы конфликтовали со своими взводными командирами?




Незамай поправил висевшую на боку сумку, кашлянул.




— Я понимал службу не так, как другие. Раз я — начальник, стало быть, подчиненные должны во всем мне повиноваться. Солдаты и сержанты так и делали, но с офицерами было посложнее. Например, Воронков часто не соглашался со мной, выступал со своими предложениями. Может, они и умней были, но у меня возникала обида: как это — подчиненный, а учит?




В зале послышались смешки. Дорохов переглянулся с Сидоровым.




— Еще больше у меня не ладилось с лейтенантом Арышевым. Сперва он подкупил меня своей исполнительностью, а потом все начал делать наперекор.




— Что же именно?




Незамай помешкал, потом заговорил со смешком:




— Ему не нравилось, что я иной раз заглаживал отдельные изъяны по работе, чтобы не оказаться хуже других. А он этого не понимал. Я старался образумить его, накладывал взыскания. Теперь чувствую, что делал неправильно, и в дальнейшем такого не допущу.




«Едва ли, — думал Арышев. — Дай только тебе власть, снова начнешь под себя подминать. Крапиву куда ни посади, везде жалит».




Сидоров испытывал боль и гнев. Как он мог терпеть этого человека? Даже спорил с Дороховым, когда тот говорил о недостатках ротного командира. Может, не зашло бы так далеко, если бы он, Сидоров, построже относился к Незамаю.




— Был ли у вас такой случай, когда вы пытались отправить на фронт слабо подготовленных солдат? — продолжал председатель.




«Все вспомнили», — подумал Незамай.




— Да, я собирался так сделать, но когда посоветовался с начальником штаба, он не разрешил.




— А может, вы это сделали под напором командира взвода, подобно случаю со стрельбами, которые не разрешали проводить?




Незамай молчал: опровергать то, что стало известно, не решился.




— Кто еще знал о фиктивном отпуске Примочкина, кроме вас и Целобенка?




Этого вопроса ждал не только Незамай, но и Померанцев, сидевший в зале. Его очень тревожило, что ответит Незамай. «Вдруг брякнет правду, тогда доказывай, что ты не рыжий».




— Нет, больше никто не знал, — твердо ответил Незамай.




— А где взяли проездной документ для Примочкина? Незамай был готов и к этому ответу.




— Бланк мне когда-то дал один друг, штабист, с которым я служил до перевода в этот полк.




— А где сейчас этот ваш друг?




— На фронте.




Померанцев облегченно вздохнул. Напрасно он плохо думал о «голубчике», тот, оказывается, знает цену друзьям, не выдаст.




С осуждением поступков Незамая выступили товарищи. Дорохов советовал Незамаю в корне изменить свое отношение к службе, к подчиненным, иначе он не сможет работать даже взводным командиром.




Арышев тоже попросил слова.




— Разные бывают начальники, — говорил он, — крикливые, тихие, равнодушные. Крикливые — вездесущи, распекают всех и вся. Тихие — напротив, всегда смиренны, учтивы перед вышестоящими, зато на подчиненных рычат, как львы. Семен Иванович относится к разряду тихих. Поскольку военной подготовкой он не блистал, организаторскими способностями не отличался да и в души людей не любил заглядывать — успехов в работе, естественно, не имел. Но хотел иметь. А как? Оказывается, надо заглаживать недостатки, ловчить. Возможно, об этом бы никто не знал, если взводные командиры не возмущались бы его неблаговидными поступками. И тогда Семен Иванович начал «учить» «неблагодарных», глушить взысканиями. Да и как их терпеть? Они же копают под его авторитет и — чего доброго — займут его должность… Так вместо плодотворной работы в роте то затухали, то вспыхивали конфликты.




Незамай не поднимал головы. Только почесывал шею, щеки и молил про себя, чтобы его оставили в прежнем звании.




Арышев предложил не повышать Незамая в должности и воздержаться от присвоения очередного звания.




Незамай выдержал свою линию и в заключительном слове не выказал своей обиды. Поблагодарив за добрые советы, попросил перевести его в другую часть.




Глава пятнадцатая


Осенняя инспекторская поверка для солдат была испытанием боевой выучки, а для офицеров — сдачей экзаменов на аттестат командирской зрелости. Целый год солдаты оттачивали свое воинское мастерство, а осенью показывали, чему научились.




В этот день рота противотанковых ружей инспектировалась по огневой подготовке. Стоял октябрь, погожий и звонкий. Земля еще не застыла, но уже чувствовалось, что зима затаилась где-то рядом, нет-нет да и пахнет студеным колючим ветерком.




На стрельбище приехал командир дивизии со своими штабными офицерами. Полковнику Красноперову было под пятьдесят. Высокий, подтянутый, он выглядел молодцевато и мог показать бойцам любой прием с оружием. Как-то стреляли пулеметчики. Нужно было выкатить из укрытия пулемет, развернуть и с ходу поразить «бегущие» по фронту фигуры. А солдаты действовали вяло. Посмотрел на них полковник и сказал: «Давайте-ка я по-стариковски покажу, как надо действовать». И так проворно выкатил пулемет, так быстро изготовился к стрельбе, что бойцы изумились.




Осматривая подразделения, Краснопёрое подошел к взводу Арышева, остановился около огневого рубежа, где стрелял Старков. Не отрывая приклада винтовки от плеча и не отводя глаз от прорези прицела, старший сержант нажимал спусковой крючок большим пальцем левой руки и выпускал пулю за пулей.




Это удивило полковника. Он еще не встречал такой странной изготовки и решил, что стрелок не научен, не знает правил стрельбы. Но когда сообщили результаты, он был восхищен: все выпущенные пули попали в цель.




«Хорошо бы такой пример на всю дивизию распространить, — подумал Краснопёрое. — Нет, пожалуй, нельзя — левая рука. А здорово работает!»




— Как вы добились такого мастерства? — спросил он Старкова.




— Охоте я обучен с детства, хорошо стрелял. Ну и в армии дружу с винтовкой.




— Готовится к фронтовым стрелковым соревнованиям, — сообщил Арышев. — Двадцать пять прицельных выстрелов дает в минуту.




— Нет, уже тридцать, — поправил Старков. — Это боец Шумилов дает двадцать пять.




— Молодцы, ребята! Обязательно направим на соревнование, — сказал Краснопёров. Потом перевел взгляд на Арышева. — Так, говорите, весь взвод отстрелял на «отлично»? Давайте посмотрим, что у вас за люди.




Взвод находился метрах в пятидесяти от огневого рубежа. Солдаты сидели вокруг Веселова, который что-то рассказывал, когда прибежал Примочкин.




— Ну как, выполнил? — спросили товарищи.




— Конечно! — с гордостью ответил солдат. — Слово — олово, сказал — припаялось.




— Ох ты, молодчик! — радовался Шумилов. — Теперь наш взвод не будут склонять, как раньше.




— Комдив идет! — сообщил Примочкин.




Все обернулись и увидели приближающихся офицеров, Веселов скомандовал «смирно» и побежал им навстречу. Выслушав сержанта, полковник подошел к бойцам, окинул наметанным глазом.




— Как, товарищ Миронов, с такими орлами можно воевать? — обратился он к командиру полка.




— Можно, товарищ полковник. На фронт просятся.




— Пусть еще поучатся. Вот покончим с германским фашизмом и за самураев возьмемся. А то китайцы давненько ждут нашей помощи.




— Бронебойщики не подведут, — сказал Быков.




— Рано еще хвалиться, цыплят по осени считают.




— А бронебойщиков — по пробоинам! — вставил Веселов. Комдив усмехнулся.




— Еще бы не попасть, у вас мишень-то со слона.




— Нет, товарищ полковник, — не отступал Веселов, — кто не умеет стрелять, тот не только в танк, и в Забайкалье не попадет!




Красноперов громко рассмеялся и пошел к соседнему подразделению.




Миронов задержался, предупредил Быкова:




— С огневой, вижу, справились. Теперь предстоят испытания по тактической подготовке. Завтра будут проверять умение солдат штурмовать опорный пункт, занимать оборону. Посмотрят и действие командиров на поле боя.




Быков понимал, что ему, как исполняющему обязанности ротного командира (он заменил Незамая), предстоит вынести основную тяжесть испытаний. Особенно страшила работа с картой. На фронте такие дела решались проще. Там судили об итогах не по разыгранной операции, а по выполненному приказу. Здесь же были всякого рода формальности, которых Быков не терпел. Как бы то ни было, теперь их надо было выполнять, иначе осрамишься.




Вечером Быков принялся штудировать устав, консультироваться у Арышева, как лучше нанести на карту боевую обстановку, отдать приказ. Но теория ему давалась туго.




— Боюсь, Анатолий Николаевич, провалю.




— Ничего, Илья Васильевич, не расписывайтесь. Вы же фронтовик!




— Фронт тылу не родня. Там все практически, а здесь — теоретически.




— Действуйте уверенно. Если и будет что-то не по уставу, не осудят — творческий подход.




— Это верно: фронтовику стыдно паниковать…




Ночью батальон подняли по тревоге. В полном боевом солдаты совершили десятикилометровый марш и укрылись в лощине. На рассвете нужно было штурмовать опорный пункт — сопку, которую обороняла стрелковая рота с приданными средствами.




Опорный пункт был создан с учетом Новейших достижений фронта. Вершина и склоны укреплены дотами, а подножье опоясано траншеями, соединенными ходами сообщения, и огорожено колючей проволокой. Овладеть таким укреплением было нелегко.




Для удара по опорному пункту Сидоров подготовил штурмовые группы, куда вошли стрелки, минометчики, пулеметчики, бронебойщики. Условно были приданы и артиллеристы.




Как только начало светать, капитан вывел командиров штурмовых групп на рекогносцировку. Утро было мрачное. На высоте едва угадывались ориентиры.




Опытным глазом фронтовика Быков прикинул, где удобнее расположить огневые позиции, определил им задачу и принял решение.




Теперь нужно было нанести огневые средства на карту, отдать приказ. И тут ему пришлось попотеть, напрягая ум и нервы. Покончив с картой, он продумал текст приказа. Получалось вроде ладно. Однако когда начал отдавать приказ в присутствии поверяющего, то часто сбивался и запинался, едва концы с концами свел.




Началась «артподготовка». К проволочному заграждению покатилась волна наступающих. Бронебойщики быстро меняли позиции и открывали «огонь».




С высоты щелкали холостые выстрелы, строчили пулеметы, то тут, то там падали «гранаты» (взрывпакеты). Но «раненых» почти не было. Только те, кого засекали поверяющие в момент вероятной гибели от вражеского огня, оставались на поле боя. Остальные бежали вперед.




С криком «ура» стрелки ринулись в проходы проволочного заграждения и заняли траншею. Пока подтягивались другие подразделения, стрелки бездействовали. Рукопашный «бой» затягивался.




Быков понял: нужно немедленно занимать следующую траншею. Недолго думая, он вскочил и с криком «За мной, вперед!» увлек стрелков.




Вторая траншея была быстро занята. А когда сосредоточились все силы, комбат возглавил атаку вершины.




Штурм опорного пункта, видимо, поверяющим понравился, потому что последовала команда «отбой». Офицеры остались на совещание, а солдаты направились в лощину, куда прибыла походная кухня.




Через несколько минут каждый сидел на земле и хлебал горячий суп. Повеселело на душе у солдат. Усталость будто осушило ветром, как и пот иа лице. Слышался бойкий говорок Шумилова:




— Эх, братцы, и аппетит! Хлеб как вата, рот как хата, съешь килограмм, и все маловато.




Сидевший рядом с ним Степной обижался, что ему налили жидкий суп.




— Это тебе Капка нарочно подсуропила. Смотри, у меня какой густой, — подзуживал Шумилов.




— Простаки она меня не заметила, — объяснял солдат.




— Неудобно как-то. Своему земляку и такую баланду. Да я бы на твоем месте такой супец достал, что ложка бы стояла!




— И достану. Думашь, слабо? — храбрился Степной. — Сейчас туто-ка полный котелок будет!




Выплеснув остатки супа, он помчался к походной кухне, желая доказать дружбу с поварихой Капкой.




Старков покончил с завтраком, пристегнул к цепочке на брючном ремне дюралюминиевую ложку с выгравированными датами своей жизни и службы, вынул расписной кисет. Завертывая папиросу, лежа на боку, рассуждал:




— А накормили нас здесь неспроста. Видать, еще что-то потребуют.




— Другую сопку атаковать, — усмехнулся Шумилов. — Пехота, говорят, сто километров пройдет, и еще охота.




— Да-а, ей, матушке, достается… — продолжал Старков.




— Зато у нее беззаботная служба, — заметил Веселов. — Кавалеристу надо лошадь холить, танкисту — танк, артиллеристу — пушку. А пехтуре — вычистил винтовку и лежи, анекдоты трави.




Старков не соглашался.




— Нет, братцы, в пехоте не завидно: идешь, идешь, а конца не видно.




Разговор прервал приход офицеров. Сержанты начали расспрашивать, что сказали поверяющие о штурме высоты.




— Хорошую оценку дали, — сообщил Арышев.




— Ага. Значит, не зря пот проливали, — подытожил Старков.




— А сейчас перед нами — новая задача, — сказал Быков. — Совершить двадцатикилометровый марш и занять оборону.




Веселов запел:




— Нам не страшен серый волк — мы видали целый полк…




В это время прибежал Шумилов. Он принес завтрак для офицеров. Изнемогая от смеха, сообщил:




— Товарищи, последние известия! Наш Степной потерпел неслыханное поражение: котелок его попал в плен к дежурному по пищеблоку, а сам еле живой возвращается на свою базу.




Все увидели, как солдат шагал, нахохлившись и втянув шею в плечи. Подойдя к Арышеву, он сбивчиво доложил, что дежурный отнял у него котелок и без командира не отдает.




— И Капка не помогла! — гоготали товарищи.




— Правильно сделал дежурный, — сказал Арышев. — Зачем же просить, если получали?




— А чо мне одну воду налили?




— Тогда надо было заменить. Говорят, это у вас не первый случай — выпрашивать добавки.




— Распустил себя, — вмешался Старков. — Думает, в тылу сейчас лучше питаются. А работают как? Круглые сутки от станков не отходят.




— Некрасиво получается, — корил Арышев. — Ой, как некрасиво! «Нарядов пять отвалит, — думал Степной. — И зачем только я просил? Это Кешка, гад, подстроил: «Жидкий суп». Но лейтенант ограничился предупреждением.




Глава шестнадцатая


Евгения вернулась с работы рано. Померанцева еще не было. Переодевшись, начала просматривать свежие газеты. «Правда» широко публиковала материалы об успешном наступлении советских войск на правом берегу Днепра. События развертывались с ошеломляющей быстротой. Несколько дней назад было освобождено Запорожье, а теперь Мелитополь, Днепропетровск. Казалось, никакая сила не сможет остановить гигантского наступления советских войск.




Евгения отложила газету, закурила папиросу. Впервые ей пришла в голову мысль: сможет ли Япония одолеть такую армию? В Маньчжурии говорили, что к концу войны русские ослабнут и японцы без особого труда займут Сибирь по Урал. А выходит, что Россия к концу войны усиливается. Впрочем, она не специалист и не ей судить о военном потенциале Японии и России. Ее дело выполнять задания. И тут, кажется, она преуспела. Полгода назад ехала со страхом, не представляла, как ей удастся обжиться среди советских. И вот страхи остались позади. Значит, она не напрасно избрала такой путь и может сделать свое дело. Когда Померанцев рассказывал о провокации японцев во время штабных учений, Евгения гордилась: «Моя работа».




Ей представлялось, как она вернется в Харбин, как ее будет поздравлять Родзаевский! Это благодаря ему она стала борцом «за грядущую Россию». Тогда с ней, как с ценным специалистом, будут считаться и японцы, и русские эмигранты.




Но тут она поймала себя на мысли, что еще рано торжествовать, что сделано очень мало. В ближайшее время она должна добыть карту оборонительных рубежей полка. Задание нелегкое, а работать становится все труднее и труднее. Иван совсем одурел от ревности, следит за каждым ее шагом. Первое время легко отпускал на станцию к приходу поезда для встречи с «дядей». Евгения сумела убедить его, что ее родной дядя из Карымской работает проводником вагона и может привезти из Читы нужные вещи и продукты, которых нет здесь. Со станции Евгения действительно приносила спирт, папиросы, которые брала у Поликарповича.




Как-то она собралась на станцию к приходу поезда. Иван тоже решил поехать с ней, познакомиться с дядей. Но Евгения начала отговаривать его, дядя, мол, просил ее никого не посвящать в это дело. Иван обиделся. У него появилось подозрение: есть ли вообще у нее дядя? Может, кто-то другой снабжает ее спиртом? И он решил проверить. Отпустив ее одну, Иван через некоторое время поехал на станцию к Приходу поезда. Пока поезд стоял, он незаметно наблюдал за пассажирами. Но Евгению не встретил. «Значит, обманывает», — решил он. Вечером Иван спросил ее, состоялась ли встреча с дядей.




— Разумеется. Он передал мне две бутылки спирта и несколько пачек папирос.




— А почему я тебя не видел? Евгения удивленно вскинула брови.




— Разве ты ездил на станцию?




— Представь себе, ездил в штаб дивизии и заглянул на станцию.




— Значит, ты смотрел со стороны перрона, — быстро нашлась Евгения, — а я подошла к вагону с противоположной стороны, чтобы никто не видел.




Померанцев немного успокоился. «Возможно, она права: с противоположной стороны я не был».




— Не обижайся, милая. Я хочу, чтобы в наших отношениях не было неясностей, чтобы мы ни в чем не подозревали друг друга.




В этом он был прав, но каково ей? Если он ее выследит, узнает, что она заходит к Поликарповичу, может поднять скандал, погубить ее. Нет, с ним надо было что-то делать. Вот если бы удалось его переманить на свою сторону. Вместе и задание выполнить легче, и уйти потом в Маньчжурию надежнее. Конечно, он может не согласиться, но к этому его надо подготовить.




Посоветоваться бы с шефом. Что он предложит. А может, преподнести ему сюрприз? Только торопиться не следует. Надо все обдумать, взвесить. Хорошо бы устроить Ивану какую-нибудь неприятность по службе. Это бы пошатнуло у него почву под ногами.




— Давай, Ванечка, сегодня забудем о всех неприятностях, — она достала бутылку спирта, собрала на стол закуску, принесенную из столовой.




Померанцев пил с удовольствием. Вмиг к нему вернулось веселое настроение. Он взял гитару и начал наигрывать, напевая: «Живет моя отрада в высоком терему»…




Евгения вторила ему, но без души. Взгляд ее был далеким, отсутствующим. Померанцев заметил это, перестал играть.




— Чего такая кислая?




Евгения посмотрела в горящие от хмеля глаза Ивана, улыбнулась.




— Думаю о нашей жизни, Ваня. Ты не каешься, что мы поженились?




— А чего мне каяться? Горжусь, пусть завидуют. А ты разве каешься?




— Что ты! — Она встала, обняла его за шею и тихо заворковала — Я твоя, милый, и мне больше никого не надо.




По телу Померанцева разлилась приятная волна, как от доброй стопки спирта. Эта женщина тем и увлекала его, что в ней жила удивительная способность меняться. Сегодня ее ласки были не те, что вчера, завтра будут не те, что сегодня. Умела она временами становиться строгой и неприступной. И тогда никакие мольбы Померанцева не помогали. Он стелил шинель и ложился на пол. Зато потом она щедро вознаграждала его «за муки».




Так незаметно для самого себя Иван стал послушной игрушкой в ее руках. Избалованный легкими победами над женщинами, он и мысли не допускал, что с ним играют злую шутку.




— Мне тоже больше никого не надо, — он полуобернулся и обнял ее за талию.




Она освободилась от его объятий и вернулась на свое место. Взяв бутылку, налила в стаканы.




— За наше счастье, Ванечка!




Он выпил все, а Евгения, глотнув немного, отставила стакан. Закурив папиросу, откинулась на спинку стула. Ноздри ее чуть раздувались, пылало жаром лицо.




— Ваня, нам нужно отблагодарить одного человека, который обеспечивает нас вот этим напитком, — показала она на бутылку.




— Это твой дядя? А что ему надо?




— Денег он не требует. Ему нужен один документ.




— Какой?




— Бланк командировочного предписания с печатью.




— Зачем он ему?




— Это уже не наше дело. За это мы не отвечаем.




Иван вспомнил писаря, который давал ему несколько бланков. Не откажет и еще.




— Ну так в чем дело? Сделаем, только чтоб спиртное доставал.




— Все будет, Ванечка!




Было уже поздно, а начальник контрразведки дивизии майор Кириллов не уходил из своего кабинета. День принес много забот и волнений. В одном из донесений полковых уполномоченных сообщалось, что прошлой ночью группа японских нарушителей обстреляла наших пограничников. А из других источников стало известно, что на участке дивизии готовится новая переброска диверсантов.




«Не унимается капитан Ногучи, — подумал он. — Сколько истребил русских эмигрантов! Но, к сожалению, и нам еще не всех удается задерживать. Отдельные лазутчики все-таки просачиваются».




Майору вспомнилась сопка Каменистая, где группа нарушителей перешла границу. Тогда их удалось уничтожить и выловить, но, вероятно, не всех, потому что спустя полмесяца подорвался на мине диверсант, возвращавшийся в Маньчжурию.




Кириллов встал с кресла, застегнул на все пуговицы китель и устало зашагал к выходу.




В это время кто-то постучал в дверь. В кабинет вошел худой старичок на протезе, инвалид гражданской войны Леонтий Захаров.




— Хочу, товарищ начальник, кое-что передать вам по секрету, — начал он, окидывая комнату взглядом.




— Пожалуйста. Я вас слушаю, — приветливо сказал Кириллов и вернулся к столу.




— Дело-то вот какого роду, — продолжал Леонтий, теребя кепку в руках.




— Да вы присядьте, чего стоите.




Старик опустился на стул и, глядя майору в лицо, быстро заговорил:




— Сосед у меня, Федор Поликарпыч, странный какой-то. Сколько присматриваюсь к нему, все не могу понять. Живет, холера его возьми, как до войны. Сегодня зашел к нему по делу, а он со старухой выпивает. Мне, конечно, подал. Сидим это, разговариваем. Заходит молодая женщина. Увидела меня, вроде оробела. Спрашивает: «У вас случайно молоко не продается?» Почему же, думаю, случайно, когда я не раз уже видел, как ты заходила сюда. Что-то нечистое с этим молоком, товарищ начальник. Надо бы проследить, что это за птица.




— Давно вы живете со своим соседом?




— Да, почитай, с самой гражданской. Брат у него в Карымской. К нему он иногда ездит, кое-что привозит, особенно выпивку, до которой большой охотник.




— Хорошо, папаша. Вы пока об этом никому ни слова, а мы постараемся все выяснить.




Майор проводил старика и вернулся в кабинет. Как-то сразу и усталость прошла, и домой расхотелось идти. Он быстро заходил по кабинету, размышляя.




«Интересно, кого принимает этот сосед? А что если «птица» с той стороны? Обидно, что из работников контрразведки никто не знает, что творится в этом доме. А вот пенсионер сообщил… Впрочем, это только его предположение. Возможно, старику показалось так после выпитой чарки. Что ж, узнаем».




В этот же вечер майор распорядился выставить наблюдение за домом Федора Поликарповича.




Глава семнадцатая


В пади таял первый выпавший снежок. Казалось, снова возвращалось быстро мелькнувшее лето. Но в бледно-голубом небе уже бродили снеговые облака. Неуемные степные ветры становились суровыми, буйными. Все ожесточеннее и яростнее они гоняли по степи колючие клубки перекати-поля и забивали их в низины и распадки.




Несколько дней после инспекторской поверки бойцы занимались хозяйственными делами: утепляли окна и двери казарм, чинили обмундирование.




Быков с Арышевым составляли расписание занятий на зимний период, приводили в порядок ротную документацию. На столе зазвонил телефон. Трубку взял Быков. Звонили из штаба полка, передавали, что лейтенанта Арышева вызывает командир полка.




Идя в штаб, Анатолий пытался предугадать, зачем его вызывает Миронов. Вроде ни в чем не провинился. Взвод его на инспекторской занял первое место в батальоне. Лейтенанту была объявлена благодарность в приказе по полку. Вчера комбат пошутил: «Может, вас с Быковым поменять ролями?» «Рано еще», — сказал Анатолий. Сидоров на это ничего не ответил, но Арышев догадывался, что он что-то недоговорил.




В коридоре штаба Анатолий встретился с Померанцевым.




— Говорят, гремишь. Я тоже прогремел, только с обратной стороны, — криво усмехнулся Иван. — Слышал?




— Да, кое-что, — ответил Анатолий.




Воронков рассказывал ему, что адъютант взял у писаря несколько бланков командировочного предписания. Тот, боясь ответственности доложил об этом Воронкову. Александр Иванович понял, где Незамай мог достать проездной документ для Примочкина. Свои соображения изложил Миронову. Подполковник был возмущен поступком Померанцева и освободил его от должности адъютанта.




— Теперь я снова Ванька-взводный. Батя дал направление в вашу роту. Замкнулся круг: откуда вышел, туда и пришел. Ха-ха… Кто у вас за ротного, Быков?




— Он.




— Пойду, представлюсь.




«Вот так номер! — усмехнулся Анатолий. — Пусть знает, что нечестным путем далеко не уйдешь. Где-нибудь да споткнешься…»




Миронов радушно принял Арышева: предложил сесть, а сам встал, закинул руки за спину и прошелся взад-вперед около стола, что-то обдумывая.




— Вы где служили до пехотного училища? — спросил он.




— В краснознаменной дивизии полковника Федюнинского.




— У Ивана Ивановича, Героя Советского Союза? Знаком. Вместе на Халхин-Голе воевали. Я в то время командиром батальона был в его полку. Теперь он на фронте, армией командует. Но вы-то не участвовали в халхин-гольских боях?




— Не успел. Я прибыл, когда уже было заключено перемирие.




— Ничего, придет и ваш черед. — Миронов подошел к своему креслу и опустился в него.




Лейтенант раздумывал, зачем полковнику понадобились такие сведения? Чего он хочет от него?




— Так вот, товарищ Арышев, — несколько строже заговорил Миронов. — По рекомендации вашего командира батальона я решил повысить вас в должности, то есть предлагаю принять роту противотанковых ружей. Что вы на это скажете?




Взгляд Арышева скользнул по погонам командира полка, затем по столу и уперся в пол.




— А с Быковым как? Разве он не достоин?




— О Быкове у нас свое мнение. Сейчас речь идет о вас.




— Но у меня еще мало опыта.




— Знаю, учитываю, но верю, что дела у вас пойдут. Трудности вас не должны страшить.




— Трудностей я не боюсь.




— Тогда за чем же дело? — Миронов встал и протянул руку. — Желаю успехов. Сегодня я направил к вам лейтенанта Померанцева, моего бывшего адъютанта. Так вы будьте с ним попринципиальней, больше загружайте его работой, не давайте никаких поблажек.




Выйдя от командира полка, Арышев встретился с Воронковым.




— Ну, Александр Иванович, благослови на подвиг ратный! Роту принимаю.




— Знаю уже. От души поздравляю. Теперь никто тебе не будет мешать. Больше инициативы, самостоятельности.




— Страшновато что-то.




— Ничего. Трудно, значит возможно.




Они прошли в конец коридора, закурили. Воронков был чем-то озадачен, курил короткими затяжками.




— Мне тоже здесь не сладко. Начальник штаба злится за то, что я доложил Миронову о нечестном поступке Померанцева. Они же друзья были. Теперь за малейшие промахи шпильки вставляет…




«Значит, Смирнов тоже хорош, — рассуждал Анатолий, возвращаясь в казарму. — С ним потруднее бороться, чем с Незамаем. Но Александр Иванович сумеет постоять за себя».




Над сопками посветлело небо. Потянул резкий ветерок. Подтаявший до обеда снежок схватило ледком, который похрустывал под ногами.




Арышев думал о своих новых обязанностях. Справится ли? Ведь теперь придется иметь дело не только с бойцами, сержантами, но и с офицерами. А тут, как на зло, направили в роту Померанцева. Как он отнесется к работе? А если начнет халтурить, обманывать? Тогда придется наступать на его «больную мозоль». А сумеет? Должен суметь!




Подойдя к казарме, лейтенант услышал звуки гармошки.




«Старков наяривает», — узнал он по залихватской игре.




На площадке, около ленкомнаты, собрались солдаты. В кругу вертелся пружинистый, как мяч, Ромка Марлин, цыган из взвода Быкова. Он так искусно работал ногами, словно отбивал на барабане четкую дробь.




— А ну-ка, Кеша, покажи, как наши пляшут! — подзадоривали товарищи.




Шумилов прошелся по кругу простым шагом, озорно поглядывая по сторонам. Потом выбросил руки в стороны, ударил ладошками по подошвам ботинок и принялся выбивать дробь.




— Жми, Кеша! Деревня близко!




— Сыпь чаще!




Шумилов пошел вприсядку. Подперев бока руками и гордо держа голову, он менял одно коленце за другим.




Арышев увидел Быкова с Померанцевым, которые громко смеялись и хлопали в ладоши. Когда смолкла гармошка, они подошли к нему.




— С повышением, Анатолий Николаевич! — пожал руку Быков. Померанцев тоже поздравил Арышева.




— Оказывается, у тебя полный порядок. Я был неправ, когда говорил, что с такими в люди не выйдешь. Теперь я тоже возьмусь за дела. А то так докатишься до веселой жизни.




Подошел Шумилов и вручил Арышеву треугольный конверт. Анатолий узнал почерк Тани.




— Это не от той ли, с которой в училище дружил? — поинтересовался Померанцев.




— От нее.




— Не забыла еще, пишет? Ох, верить им ни на грош нельзя. Мне тоже Соня писала, а приехал… Ты не думаешь съездить к ней хотя бы на пару дней?




— Незачем. Она уже в армии служит.




— Ха-ха-ха! Тогда дело у тебя — швах! В армии-то уж, будь здоров, подберут ключи.




«По себе судишь», — подумал Анатолий, уходя в канцелярию. Сев за стол, он раскрыл конверт.




«Ругает, наверное». Последнее время он долго не отвечал ей, ждал, когда все закончится с Незамаем.




Он не ошибся, Таня обижалась.




«Милый, почему ты перестал писать? Что случилось? Сильно занят? Но для письма всегда можно выкроить время. Значит, не любишь. Тогда напиши обо всем искренно и прямо. Зачем голову морочить».




«Чудачка, — усмехнулся Анатолий. — Если бы ты знала, что тут у нас заварилось, не говорила бы так. Но ничего, скоро все встанет на свое место».




«Как иногда бывает тоскливо на душе! Кругом подруги, а мне кого-то не хватает. Хочется поделиться своими мыслями. С Симой говорю о многом, но есть и такое, о чем ей не скажешь. А вот тебе я бы сказала»…




Анатолий на мгновение представил себе ее грустное лицо, синеватые глаза, приятный с картавинкой говор. Как она могла подумать, что он не любит ее? А задержка с ответом — это еще не доказательство.




И опять продолжал читать.




«Сейчас я пишу тебе, а Сима сидит у стола, обметывает каймы платочка. Ей немножко завидно, что мы переписываемся. У нее нет никого. «Да-а, — с грустью говорит она, — как было хорошо до — войны! Оденешь, что захочешь, пойдешь, куда вздумаешь, полюбишь, кто понравится. А теперь все по-своему перевернула война».




Ей не везет. Дружила с одним лейтенантом. Потом его перевели в другое место. Она ждала, что напишет, но он до сих пор молчит.




«Все они сейчас такие. Клянутся, что любят, а как с глаз долой, так из сердца вон. Вот и твой Толя перестал писать. Может, тоже такой».




Я отругала ее. Зачем так говорить о человеке, которого не знаешь! А на душе у меня неспокойно: вдруг ты действительно разлюбил. Извини, что такие мысли лезут мне в голову. И верю, что ты не «такой». Напиши обо всем. Жду с нетерпением».




Глава восемнадцатая


Хотя Померанцев и говорил, что по-настоящему возьмется за работу, но в действительности большого рвения к ней не проявлял: старался окончить занятия и уйти к себе в землянку.




Приняв свой старый взвод, он в первые же дни столкнулся с Шумиловым. Началось с того, что лейтенант стал отчитывать бойцов за медленное построение.




— Разболтались! Теперь я возьмусь за вас! Шумилов не удержался от реплики:




— Давно уже беретесь, только взяться не можете! У Померанцева от злости передернулись усики.




— Разгильдяй! За пререкание — три наряда вне очереди! Вавилов с Даниловым тоже недолюбливали Померанцева, Как-то они встали в строй со слабо затянутыми ремнями. Командир взвода высмеял их.




— Пряжки-то на боку. Эх вы, рязанцы кособрюхие! Не зря, говорят, мешком солнышко ловили, блинами стены конопатили.




Не нравились бойцам и занятия, которые проводил Померанцев. Готовился он наспех, абы с рук сошло. Нередко оставлял за себя сержантов, а сам уходил домой.




— Снова изучаем СВТ, — смеялись солдаты.




Вскоре это дошло до Арышева. Анатолий решил проверить, так ли это. Придя однажды на занятия, он не застал Померанцева. Вместо тактической подготовки бойцы рассказывали анекдоты.




Неудобно было Арышеву выслушивать шуточки, отпускаемые в адрес офицера. Даже пришлось кое в чем защищать его. Но в душе Анатолий ругал Ивана. Прав был Миронов. Человек обленился, не хочет честно работать. Думает, что ему все с рук сойдет.




После занятий Арышев пригласил Померанцева в канцелярию, Иван зашел и, опускаясь на стул, начал рассказывать анекдот.




— Солдат пишет матери: «Получил два наряда». А та не поняла, отвечает: «Куда тебе, сынок, два. Вышли нам один».




— Перестань! — строго оборвал его Арышев. — Чем у тебя взвод сегодня занимался?




— Согласно расписанию, тактической подготовкой, — ничего не подозревая, ответил Иван.




— Это точно?




Померанцев сделал удивленную гримасу.




— Почему такое недоверие? Я могу обидеться.




— А ты был на занятиях?




В глазах Арышева Померанцев заметил недобрую усмешку. И вмиг понял — проверял.




— Ну что ты меня испытываешь? Не был я сегодня на занятиях. Сержанту поручал.




— А кто разрешил? — щеки Анатолия налились краской. Голос стал холодным. — Удивляюсь, как можно бездельничать! Время-то какое — в любую минуту могут скомандовать: «В бой!» А ты еще и солдат своих как следует не знаешь.




Иван морщился, как от зубной боли.




— Не понимаю, стоит ли из-за каких-то пустяков портить дружбу. Это еще больше возмутило Арышева.




— Мы говорим не о пустяках, а о твоих недостатках в работе. Сколько раз ты уходил с занятий, оставлял взвод?




— Не считал, — раздраженно буркнул Померанцев и отвернулся. Ему неприятно было слушать нравоучения от человека, который еще вчера стоял ниже его по должности, а теперь отчитывает его, как мальчишку.




— Значит, не считаешь себя виноватым и так будешь делать впредь. Правильно я понял?




Померанцев не отвечал. Лицо его словно окаменело, только усики беспокойно шевелились.




— Что молчишь?




Померанцев окинул Арышева неприязненным взглядом.




— У тебя все? — спросил он, вставая. Арышев вспыхнул.




— Нет, не все. За срыв тактических занятий объявляю выговор.




— Спасибо, землячок! — ехидно поклонился Померанцев и вышел. В сердце его кипела злоба. «Подумаешь, честняга! Мораль читает. А то я без него не знаю, как надо работать».




Вернувшись в землянку, он выпил. Когда с работы пришла Евгения, Иван уже основательно захмелел.




— Ой, ну почему меня не дождался? — обиделась она.




— Жизнь, Шурочка, заставила. — Он встал со стула. Заложив руки в карманы, прошелся по землянке.




— Опять какая-нибудь неприятность?




— Да этот кретин, Арышев, начал свою власть показывать. Выговор влепил за то, что я рано ухожу с работы. А что, я должен ночевать в казарме? Ему не хрена делать дома, а у меня жена.




Евгения слушала, собирая на стол, и радовалась его служебным неудачам. Кажется, он зашел в тупик. Теперь его можно затянуть в свои сети.




— Вообще-то, Ванечка, дела у тебя незавидные.




— Ты думаешь, что я больше не поднимусь?




— Трудно будет. Арышев скрутит тебя в бараний рог.




— Это мы еще посмотрим, кто кого скрутит! — Померанцев сел за стол, набулькал в стакан ей и себе, разбавил водой. — Давай выпьем по одной, на том свете нет такой.




Они чокнулись и выпили. Иван было взял гитару, но, потренькав, отложил.




— Иди ко мне, Шурочка.




Она холодно смотрела на него, казалась далекой, недосягаемой. Глубокий вырез цветного халата открывал ее высокую грудь. Он обнял ее.




Евгения не упиралась: сегодня ей нужно было ублажать его прихоти. Сегодня она должна открыться. Он посадил ее на колени, обнял.




— Только ты можешь понять и посочувствовать мне. А остальные все — гады! Как я ненавижу их! Когда-нибудь я им…




Ей надоело слушать. Она встала и прошлась по землянке.




— Ваня, ты устал. Ложись спать.




Евгения быстро приготовила постель. Иван разделся и лег.




«С чего же начать? — раздумывала она. — А может, отложить? Вдруг он заартачится? Но другого такого случая может не быть. Сегодня он, как никогда, ожесточен и ждет сочувствия, поддержки, совета».




— Ты чего не ложишься?




— Сейчас, Ванечка…




Евгения разделась, погасила свет и, перекрестившись, нырнула под одеяло.




— Радость ты моя! Только с тобой я забываю обо всем. — Он обнял ее.




— Постой, Ваня. Я хочу поговорить с тобой.




— Потом поговорим.




— Нет, сейчас.




Он ослабил руки, повернулся на спину.




— Я много думала о твоей службе и сегодня поняла: теперь тебе не дадут ходу. Ты человек не мира сего. У тебя другие интересы в жизни. А простора тебе нет. Ты зачахнешь на своем взводе.




— Ну а что я должен делать?




— А вот слушай. Только не обижайся. Хорошо?




— Зачем же мне обижаться. Ты же мне добра желаешь.




— Верно. У тебя от меня нет секретов, я тоже от тебя не хочу ничего скрывать. Тебе нравится такая жизнь, как у нас?




— Конечно. Так в полку никто не живет.




— А кто тебе создал такое счастье?




— Ты и твой дядя.




— Ты думаешь, что дядя нас снабжает спиртом только за один бланк командировочного предписания? Дядя — это миф, который я придумала. Есть другие лица. И если ты будешь с ними иметь дело, тебя могут оценить и вознаградить.




В голове Померанцева немного рассеялся хмель. «Кто она: аферистка или…»




— Но где они… эти «лица»?




— Разумеется, не здесь.




— А где? В Маньчжурии, что ли? — Иван все еще не допускал мысли, что она — шпионка.




— А хотя бы и там.




— Кто нас с тобой там ждет? Мы же не капиталисты.




— А может, и ждут. Ты не догадываешься?




— Значит, ты… ты оттуда? — голос его дрогнул, в груди сдавило дыхание.




Евгения молчала. И он понял, что она «оттуда». Сразу вспомнилось, как она однажды перекрестилась, садясь за стол. Он тогда посмеялся над ней. А она сказала, что это привычка осталась у нее с детства. Затем во сне она с кем-то разговаривала, назвала какое-то японское имя. Он поверил, что ей тогда приснился нелепый сон.




— Но как ты сюда попала? — Он откинул одеяло, сел. В землянке стало невыносимо душно, не хватало воздуха.




— Это, Ванечка, длинная история. Потом узнаешь. А сейчас я хочу, чтобы ты был моим единомышленником. Если вздумаешь сообщить в контрразведку, то знай, что в провокации японцев на границе есть и твое и мое участие, что секретная инструкция, которую ты держал в планшете, и бланк командировочного предписания переданы одному человеку.




— Какому! — Иван обхватил руками голову. — Если об этом узнает командование, меня завтра же посадят.




— Ваня, возьми себя в руки, будь мужчиной! Никто тебя не тронет, потому что инструкция и бланк будут возвращены.




— Но как я себя буду чувствовать после этого?




— Наивный человек! Все его бьют, а он терпит. А ради чего? Что хорошего в твоей жизни? Кто ты сейчас? Проштрафившийся офицер, Ванька-взводный. А что тебя ожидает? Прозябание на задворках в младших чинах. И это в лучшем случае. А в худшем — необдуманный поступок и штрафная рота.




«Необдуманный поступок», — повторил про себя Иван. В самом деле, почему он всегда нелепо поступал? Среднюю школу не закончил, из музыкального училища был отчислен. Благо, в армии ему удалось получить офицерское звание, стать адъютантом. Чего еще надо? Но он хотел больше взять от жизни. Начал злоупотреблять служебным положением, связался с этой женщиной. И вот оказался на краю пропасти.




— А между тем есть другой путь, который приведет к счастью, — ворковала Евгения. — Пусть тебя не смущают временные неудачи немцев на фронте. Войне еще не видно конца. Будут приливы и отливы. Как заверяют компетентные лица, немцы готовятся к новому наступлению. И вот тогда вместо «второго фронта» на Западе откроется «второй фронт» на Востоке. Квантунская армия давно ждет приказа.




Померанцев совсем отрезвел. Его стала пробирать дрожь, в висках стучало. Нет, «другой путь» его не привлекал. Предателем он не будет. Может, ей лучше остаться у нас.




— А если тебе покончить с японской разведкой и жить здесь?




— Это не так-то просто… К тому же я не привыкла к вашей жизни. Идея равенства и братства меня нисколько не прельщает. Я — обожательница всевластного капитала. Думаю, что и твои бабушка и мать преклонялись перед этим кумиром. А потом… я никогда не прощу большевикам убийства матери и отца. Отец тогда жил в Чите, был офицером.




«Какая вражина! Ей не нравится наша жизнь. Она не простит нам убийство матери и отца. Тогда и с тобой будет другой разговор. Меня тоже не прельщают твои сказки».




— Подай закурить, — сказал он.




Евгения встала, принесла папиросу ему и закурила сама. Руки ее дрожали, грудь часто вздымалась, и вся она была возбужденная, решительная, властная.




— Ты не представляешь, какое счастье нас ждет впереди! Если мы выполним задание, нам разрешат вернуться в Харбин. Это прекрасный город. В нем живет почти половина русских. Японцы не тревожат эмигрантов, а китайцы — это вечные прислужники иностранцев. В Харбине живет мой дядя, имеет винный завод и магазины. Мечтал ли ты когда-нибудь о такой жизни?!..




В эту ночь Померанцев не уснул. Утром, не побрившись, отправился на работу. В больной голове его, как в небе тучи, плыли мрачные думы. Он не замечал красот зимнего солнечного утра, не слышал солдатских песен, доносившихся из гарнизона. Их заглушали слова Евгении: «Войне еще не видно конца. Что привлекательного в твоей жизни? Харбин — это прекрасный город. Там живет мой дядя. Мечтал ли ты о такой жизни?»




Еще вчера он жил беззаботно, душу его не терзал страх. Теперь же потерял покой, лишился радостей.




«И надо было связаться с такой тварью! Эх, голова ты моя бесшабашная! Что же делать? Может, все-таки сообщить о ней в контрразведку?» Ночью у него было твердое намерение, а теперь обуял страх. Представилось, как контрразведчик, угрюмый человек в очках, начнет кричать: «Как ты мог потерять чувство ответственности, привезти в полк неизвестную женщину и выдать ей военные секреты!» А что скажет Миронов, снявший его с должности адъютанта?.. Нет, теперь мне не будет пощады, как пособнику шпионки.




Озабоченный и удрученный, он медленно брел в казарму.




— Привет, Ваня!




Померанцев узнал офицера из своего батальона.




— Что хмурый? С женой, что ли, поссорился? А она у тебя краля та еще!




На что намекал товарищ, Померанцев не понимал. Уж не догадывается ли он, кто она такая?




Около казармы Померанцев увидел того самого угрюмого человека, которого недолюбливал. Он о чем-то беседовал с комбатом.




«Что его так рано подняло? Уж не за мной ли явился?»




На лбу Ивана выступил холодный пот. Он было хотел обойти начальство стороной, но контрразведчик увидел его и улыбнулся. В другое время Померанцев непременно бы подошел к нему, поболтал о чем-нибудь. Но сейчас он только вскинул руку и так четко пропечатал шаг, словно перед ним был не старший лейтенант, а генерал.




Арышев тоже как-то необычно говорил с ним, подозрительно заглядывая ему в глаза, будто хотел уличить его в чем-то.




Когда Померанцев построил взвод для занятий, подошел посыльный, передал, что после обеда лейтенанта вызывают в штаб батальона. Сердце Ивана снова ныло. Ему казалось, что все уже знают, кто его жена, и молчат лишь до поры до времени.




В обед он узнал, что его назначили дежурным по части. На душе немного полегчало, но мысли о том, что ему дальше делать, не оставляли его. Он прекрасно сознавал, что не сегодня-завтра Евгению могут разоблачить и тогда ему конец. Вспомнилось новое задание, о котором говорила она. «Ванечка, нам нужно достать карту оборонительных рубежей полка. Если сумеем, нам разрешат вернуться в Харбин».




Нет, шпионом он не станет. Пусть она на это не рассчитывает, никакие харбинские соблазны его не прельстят. Теперь он готов перенести все лишения, связанные с понижением в должности, лишь бы избавиться от шпионки-жены. В контрразведку он побоялся сообщить. Решил сам разделаться с ней. Но как?




В думах и тревогах проходили дни.




Иван заметно изменился: реже стал бриться, мало смеялся и шутил.




Товарищи иронизировали:




— Был холостой — славился красотой, женился — быстро изменился.




Но Померанцеву было не до красоты. По ночам он долго лежал с открытыми глазами, все искал выход из создавшегося положения. Почему-то из головы не выходило любимое стихотворение Евгении «Следопыт». Особенно одна строфа:




…Тебя броня спасает от измены, Талантливый и смелый следопыт.




Ты не свои, чужие вскроешь вены. Убьешь, пока не будешь сам убит!..




Тогда он говорил, что эта идея ему не подходит: убивать — не его удел. Теперь видел в этом крупицу жизненной мудрости. Он убьет Евгению, уничтожит врага и очистит себя.




Только вот как это скрыть? Сразу же возьмутся за него, мужа ее. Допустим, он скажет, что произошло это на почве ревности. Но тут не избежать уголовного дела. Нужно было найти такие обстоятельства, при которых бы его не уличили. Но как их найти? Если бы можно было с кем-то поговорить! Но все нужно решать самому.




Евгения не надоедала ему расспросами. «Пусть перемучается, потом наладится». Ей казалось, что он «привыкает», раз не решился донести в контрразведку. Это ее радовало. И потому не торопила его с выполнением задания. К тому же знала, что сделать это ему будет нелегко, так как со штабом он теперь не связан. Даже Смирнов стал отворачиваться от него, не говоря о других штабных офицерах. В данном случае, ей самой лучше подкатиться к начальнику штаба. На спиртное он слаб да и перед женскими чарами не устоит.




Начальник штаба обычно питался на квартире, но иногда заходил в офицерскую столовую. За ширмой, отделяющей угол от общего зала, обедали командир полка, его заместитель и начальник штаба.




Улучив момент, когда Смирнов был один, Евгения поставила блюда на стол и немного задержалась.




— Как жизнь молодая? — заговорил капитан, оглядывая Евгению.




— Хорошего ничего нет, Сергей Иванович, — грустно вздохнула она.




— Почему же? Разве Ваня разлюбил тебя?




— Молчаливый какой-то, злой стал после того, как сняли его с должности адъютанта. Неинтересно даже жить с таким.




— Вроде на него не похоже, он же весельчак.




— Был, да весь вышел.




«Значит, счастья у Ивана нет, — сделал вывод Смирнов. — Это любопытно».




— Пришли бы как-нибудь, посидели за рюмочкой, подняли бы дух у Вани.




— Хорошо. Как-нибудь загляну.




Смирнову понравился такой откровенный разговор. А приглашение Евгении он понял по-своему. Видно, она симпатизирует ему. Это он чувствовал и по ее глазам, и по интонации голоса. Жену он не любил. Разве можно сравнить сухостойное дерево с зеленой березкой!




В другой раз он сам поинтересовался, «как настроение у Вани». И опять Евгения жаловалась, не складываются, де, семейные отношения с Иваном. В конце, как бы в шутку, сказала: «Хоть бы вы его в командировку куда-нибудь направили, чтоб немного проветрился».




Смирнов это понял, как желание встретиться с ним наедине. И стал подыскивать случай, куда бы командировать Померанцева. Через несколько дней из штаба дивизии поступила телефонограмма: «Направить на заставу для усиления охраны границы взвод с офицером, а прежний отозвать». Смирнов немедленно передал в первый батальон: командировать взвод Померанцева.




Узнав об этом, Иван не огорчился, догадывался, что начальник штаба мстит ему за то, что он, Померанцев, не оправдал его доверия. Видимо, Миронов выговорил ему, и Смирнов решил подальше сплавить Ивана, разлучить с молодой женой. Вот уж поистине — не было счастья, да несчастье поможет!




В распоряжении Померанцева остался день. Вечером он должен выехать из полка. Наступила пора оборвать нить, связывающую его с Евгенией. Готовя взвод к отъезду, Иван обдумывал и свой план. Он сидел в ленкомнате и спешно вычерчивал на листе какие-то топографические знаки, наносил огневые позиции, линии обороны. Вечером он должен вернуться в землянку с картой, которую от него требовала Евгения. Карта, разумеется, липовая, но она все равно не узнает. Зато заставит ее поверить в то, что он «согласился» сотрудничать. И тогда она будет доверяться ему, а то стали совсем чужие.




Вечером Иван вернулся в землянку необыкновенно веселым.




— Ну, Женечка, полный порядок! Копия карты обороны полка в наших руках. Считай, что задание выполнено.




— Как ты сумел? — изумилась она.




— У меня же писарь в секретной части — свой парень. Попросил ненадолго карту… Тот выдал, и я ее быстро скопировал. Вот, смотри, высота Каменистая. От нее тянутся отроги вдоль границы. Здесь проходит первый оборонительный рубеж. Затем идет второй, и в двух-трех километрах — третий. Красным карандашом нанесены огневые средства.




— Молодец! Дай поцелую, — ликовала Евгения. Потом достала бутылку, немного плеснула себе, а ему побольше.




— Пей за свое благоразумие и наше сотрудничество.




Щеки у неё зарумянились, заблестели глаза. Она расхаживала по комнате, глубоко затягиваясь папироской, и вслух мечтала:




— Очутиться бы сейчас в Харбине, в ресторане «Модерн», послушать джаз, потанцевать! А в кафедральном соборе, ты не можешь себе представить, какой дивный хор! Поет тенором дьякон Сенечка — душа замирает. Это все, что осталось от поруганной России…




Померанцев делал вид, что внимательно слушает, а сам думал о том, как выманить ее из гарнизона.




— Значит, Харбин — чудесный город, — заговорил он. — Но для нас пока далекий. Я бы сейчас хотел очутиться в дивизионном клубе на концерте столичных артистов.




— А что, идея не дурна, — подхватила Евгения, вспомнив старика Поликарповича. Можно заглянуть к нему, доложить шефу о задании, которое выполнил новый агент, завербованный ею. — А лошадь ты не достанешь?




— Зачем? Семь километров — пустяки. Прогуляемся по свежему воздуху. Погодка-то чудо!




Бодрое настроение Померанцева так подействовало на Евгению, что она тут же начала собираться.




В сумерках они вышли из гарнизона и направились по знакомой дороге к станции. Напрасно Иван расхваливал погоду. В степи разгуливался ветерок. С неба летели пуховые снежинки, приятно щекотали лицо. Померанцев молил, чтобы сильней разыгрался буран. Он заметет следы. Только бы никто не встретился, не помешал ему.




Они шли не спеша. Евгения рассказывала о харбинской жизни.




— Там зима куда мягче, чем здесь. Да и ветров таких ярых нет. Если нам скоро разрешат уйти туда, я познакомлю тебя со всеми прелестями Харбина.




Иван шагал впереди. Наконец-то ему представилась возможность развязаться с ней! А что он скажет в последний раз? Нет, лучше промолчит, а то еще дрогнет его сердце. Он покончит с ней неожиданно, чтобы не слышать ее крика.




А ветер и впрямь усиливался. Он стегал лицо снегом, переметал дорогу. Евгения приотстала.




— Ваня, давай вернемся! — донеслось до него. Померанцев обернулся. Евгения, защищая рукавицей лицо, остановилась.




«Пора», — решил он. Торопливо вынув из кобуры пистолет, Иван взвел курок. Рука его тряслась, лихорадочно стучало сердце.




«Нет, не смогу… жалко», — и опустил руку с пистолетом. А другой голос диктовал: «Стреляй, дурак, иначе тебе крышка!»




Евгения двинулась к нему, поворачиваясь к ветру то спиной, то боком. Ясно вырисовывалась в снежной мгле ее высокая грудь, затянутая черным плюшевым жакетом, облегавшим стройную фигуру. На миг ему вспомнилось, как он любил эту женщину, как целовал ее.




«Стреляй, слюнтяй!» — командовал разум.




«Прощай, милая!» — Иван остановился и, не целясь, выстрелил в спину.




Тихо на ветру щелкнул выстрел. Евгения полуобернулась и упала, раскинув руки.




Померанцев подскочил к ней. Евгения лежала без движения. Вихри плясали около нее, будто старались замести преступление.




«Скорей отсюда!» Померанцев сунул в кобуру пистолет и помчался в сторону гарнизона. Там, на дороге, ведущей к стрельбищу, его ожидала повозка, отставшая от взвода, уезжавшего на заставу.




Глава девятнадцатая


Несколько дней в степи бушевала буря. Ветер начисто выскребал равнины и сгонял снег в лога и распадки, наметая толстые сугробы. Сила ветра была так велика, что сбивала с ног, заносила снегом окна и двери землянок. В казармах днем горели коптилки. Бойцы дежурили у дверей, то и дело откидывали снег. В столовую ходили цепочкой, на постах стояли парами.




Едва кончилась буря, ударили морозы. Падь до самого неба заволокло туманом. Лишь в середине дня бледный диск солнца пробивался сквозь студеную хмарь. Он проплывал где-то стороной, невысоко над степью, и быстро прятался в сумерках короткого зимнего дня.




Ранним утром Арышев с Быковым шли из Копайграда в казарму. Падь курилась струями дыма. Снег в гарнизоне был вытоптан, смешан с песком, только на склонах высот лежал нетронутым, сияя белизной. Потрескавшаяся вдоль и поперек земля походила на шахматную доску, гулко звенела под сапогами.




Офицеры шагали быстро, подгоняемые резким морозным воздухом. Быков, прикрывая лицо меховой рукавицей от резкого сиверка, недовольно ворчал:




— Ну и мороз! Аж до костей прохватывает!




— Это с непривычки, Илья Васильевич. Я думаю, градусов тридцать, не больше.




— Какой черт тридцать! Тут все сорок! — Быков взглянул на Арышева, который не опускал ушей у шапки. — А ты все фасонишь?




— Для сибиряков это не мороз. Вот раньше, рассказывали, были действительно морозы. Мой дед в ямщину ходил по Иркутскому тракту, чай из Китая возил. Едешь, говорит, а кругом дым стоит, лошадей не видно. Плюнешь — слюна на лету застывает.




— Это было раньше, а теперь климат изменился, — сказал Быков. — Да и люди стали не те. Боюсь, как бы нам сегодня солдат не обморозить. Может, организуем занятия в казарме?




— Ну как же, Илья Васильевич! Вдруг придется зимой воевать, а мы, как фрицы, мороза боимся.




— Верно. Закаляться надо. Как сейчас на заставе наши на постах стоят?




Арышеву вспомнился Померанцев. Полмесяца назад он приезжал с заставы в полк, пораженный несчастьем, которое постигло его жену.




Евгения лежала в госпитале. Ее, тяжелораненую, подобрал ехавший со станции капитан Пильняк. Кто покушался на ее жизнь, пока было загадкой. Одни говорили, что это сделал кто-то из солдат. Другие уверяли, что в нее стрелял офицер, с которым будто бы она до Померанцева была знакома. Только никто не обвинял Ивана: во-первых, это случилось без него (он уже уехал на заставу), во-вторых, все знали, с какой любовью он относился к своей супруге.




— Не повезло мне, — жаловался Померанцев Арышеву. — Какой негодяй мог это сделать?!




— Как у нее самочувствие? — спросил Анатолий.




— Да сейчас ничего, в сознании. Только у меня почему-то к ней нет никаких чувств. Может, в самом деле у нее любовник был на станции?




— А она что говорит?




— Говорит, что к ней приставал какой-то офицер. Когда она оказала сопротивление, он выстрелил в нее. Вот и разберись тут…




— Странный ты человек! — разубеждал Арышев. — Люди тебе наговорят всякой ерунды, а ты веришь.




Но Померанцев старался разыграть роль опозоренного мужа.




— Ты сам посуди, что это за жена: муж только из дому, а ее черт понес вечером на станцию.




— Но ведь она тебе нравилась. Не ты ли говорил, что нашел в ней душу, ум, красоту.




— Нравилась, а когда пожил… Ты вот не представляешь семейной жизни, поживешь, узнаешь.




Арышев не соглашался. Как это так: сегодня полюбил, завтра разлюбил. Что это за любовь?




— Нет, я тебя не поддерживаю. Подумай серьезно. Такие дела не решают с кондачка…




Сейчас, вспоминая этот разговор, Арышев снова раздумывал о покушении на Шурочку, об отношении к ней Померанцева. Что у него за сердце? Близкий человек попал в беду, а он охладевает к нему вместо того, чтобы поддерживать его в трудную минуту.




…В казарме офицеров встретил Целобенок подробным рапортом. Арышев заглянул в ленкомнату. Там проводил политинформацию сержант Веселов. Он стоял около карты с указкой в руке, рассказывал об успешном наступлении наших войск. Когда окончил, посыпались вопросы.




«Интересно получается, — подумал Арышев, — чем больше людям передаешь знаний, тем больше они жаждут узнать. А ведь когда-то слушали пассивно, ничем не интересовались». Ему вспомнилось первое политзанятие. На вопрос, кто такой Суворов, Степной с усмешкой ответил: «Кто ж его не знает… Это старшина второй роты. Он мне еще земляком доводится».




Лейтенант прошел в канцелярию. Целобенок подал ему на подпись строевую записку.




— Больных нет?




— Усе здоровы.




— Чем сегодня кормили?




— Супом с галушками на сале шпик.




— Все наелись? Целобенок прыснул от смеха.




— Та хиба ж солдата накормишь! Два бочка лишних получили и усе зьилы, еще мало.




Арышев подписал документ и отложил ручку.




— Сегодня у нас тактические занятия. Как с лыжами?




— Получены, товарищ лейтенант.




— Хорошо. Подавайте команду строиться на занятия. Целобенок резко изменил свое отношение к офицерам и солдатам.




Но произошло это не сразу.




Как-то лейтенант был свидетелем такого случая. Проверяя заправку постелей, старшина обнаружил складки на одеяле. Он вызвал хозяина, тихого, исполнительного бойца.




— Що це за заправка? Як я вас учив?! — И, злобно сдернув с постели одеяло, швырнул на пол. — Зарас заправляй, разгильдяй!




Арышев возмутился. Вызвав Целобенка в канцелярию, сделал ему внушение.




— Покажите, потребуйте, но зачем кричать, оскорблять человека? Думаете, после этого он вас уважать будет? Нет. Бояться будет. А зачем делать из себя пугало?




Целобенок не ожидал, что ротный командир будет против строгости. Незамай его за это ценил, а этот ругает.




Есть люди, которые быстро приспосабливаются к начальству. Если начальник не требовательный, они делают, как им вздумается. А если строгий, принципиальный — не перечат, выполняют все, как он этого хочет.




Целобенок не стал перечить. Лучше поступиться своим самолюбием и остаться на прежнем месте. Нелегко ему было сдерживать свои страсти. Иногда срывался, но тут же брал себя в руки, поправлялся. Бойцы заметили эту перемену. Тот же солдат, которого он назвал разгильдяем, сказал: «Я думал, старшина у нас только гав-гав, а он разговаривать умеет».




Рота построилась у казармы. Солдаты, несмотря на стужу, были в шинелях и ботинках. На боку у каждого висел противогаз, на груди — автомат, в чехлах на поясе — гранаты, у некоторых бутылки с горючей смесью. Бойцы ежились, переступали с ноги на ногу.




— Холодно? Сейчас согреетесь. — Арышев раскрыл планшет, взглянул на маршрут, намеченный красным карандашом. — Тема занятий: «Противотанковая рота на марше». Мы совершим рейд в район сопки Соколиная, что в шести километрах от гарнизона. Там, по сведениям разведки, остановилась на ночевку танковая рота противника. Наша задача — пробраться в расположение и вывести из строя танки. Дополнительные сведения о неприятеле получим при подходе к месту. А теперь — всем надеть лыжи!




Во время обеда к столу, за которым сидели Арышев с Быковым, подошел комбат, поинтересовался, как прошли занятия.




— Рейд был полезный, — сказал Быков. — Километров пятнадцать отмахали и задание выполнили оперативно.




— Не обморозились?




— Бойцы вроде нет, а я вот немного подпалил щеку, — Илья Васильевич показал на темное пятно над шрамом.




— Вам-то, фронтовику, не простительно.




— Значит, липовый стал фронтовик. Надо повторить занятия.




— Можете повторить, только без него, — взглянул Сидоров на Арышева.




— Почему без меня? — удивился Анатолий.




— Поедете с командой в Читу защищать честь полка по стрельбе.




— А как же Шумилов со Старковым?




— Уже дали распоряжение Померанцеву, чтобы откомандировал их в полк.




— Когда выезжать? — спросил Арышев.




— Завтра. После обеда зайдите в штаб полка для оформления документов.




— Спасибо, товарищ капитан!




Анатолий был доволен, что ему выпало такое. «Может, с Таней встречусь. Она же где-то в Чите служит».




Дорохов тоже был доволен командировкой Арышева. Вечером, возвращаясь в землянку, он встретил лейтенанта.




— Будете в Чите, обязательно загляните в книжный магазин, купите то, что вам понравится. Не удивляйтесь, такое поручение я даю каждому, едущему в командировку.




Анатолий уважал Дорохова за эту любовь к книге. Благодаря ему познакомился с такими романами, как «Угрюм-река», «Строговы», «Даурия».




Глава двадцатая


Шел второй месяц с тех пор, как майор Кириллов выставил наблюдение за домом Самарина, а «птица», которую видел сосед Захаров, все не прилетала.




«Видно, ничего загадочного нет с этим молоком, — думал Кириллов. — Мало ли кто заходит к старикам».




Майор уже собирался снять наблюдение, но недавний случай с официанткой Ковалевой заставил задуматься. Казалось бы, какая тут связь: преступление сугубо уголовное, пострадавшая жива, и можно найти виновника. Но из беседы с Ковалевой ничего определенного выяснить не удалось. Как показала она, стрелял в нее какой-то незнакомый офицер. Да и обстоятельства, при которых совершено преступление, выглядели неубедительно. Все это насторожило майора. Он не только продолжал наблюдать, но и решил поглубже узнать, что за особа, к которой приставал незнакомый офицер, чем она занималась до приезда в полк, где жила.




Естественно, Кириллов вызвал ее мужа, который должен был внести ясность. Но Померанцев ничего нового не мог сообщить о своей жене, кроме того, что она работала официанткой на станции Карымская и жила у тети с дядей.




— Как же вы связали свою судьбу с человеком, не зная его?




— Некогда было узнавать, товарищ майор. Время, сами знаете, военное, — объяснял Иван.




Кириллова не удивляла такая поспешная женитьба. Но дело в том, что особа оказалась с мало известным прошлым.




Майор послал запрос на прежнее место ее работы, просил дать характеристику. Но утешительного ничего не получил. Сообщали, что Ковалева работала официанткой временно и сказать о ней что-либо по существу они не могут. Пришлось сделать запрос в органы, которые выдали ей документы.




Померанцев чувствовал себя как на вулкане. Проверял ли посты, проводил ли инструктаж с солдатами, лежал ли в постели — постоянно думал о том, что ему делать дальше. Он знал, что после госпиталя она снова возьмется за свои дела. А это может кончиться разоблачением. И тогда ему несдобровать.




«И как я ее не добил тогда? Теперь бы концы в воду… А может, все-таки сообщить в контрразведку?.. Нет, уже поздно. Узнают, что покушался на нее, хотел скрыть свою связь со шпионкой, засудят. Что же делать? Неужели нет выхода?»




Взвесив все за и против, он принял, как ему казалось, самое верное решение: как только она выйдет из госпиталя, он приедет в полк и покончит с ней в своей землянке. Потом сам сообщит командованию, что уличил ее в неверности. А о том, кто она, никто не будет знать. Пусть его осудят и отправят на фронт в штрафную. Это не страшно, лишь бы не обвинили в шпионаже.




Почти каждую неделю Иван ездил в госпиталь, узнавал о здоровье Евгении. Но встречи с ней не добивался. Только один раз он поговорил с ней, просил, чтобы она не выдавала его, так же, как он не выдаст ее.




— Можешь не трястись за свою шкуру! — метнула она на него ненавидящий взгляд. — Я буду молчать, но знай, что твой дурацкий поступок даром тебе не пройдет!




Была бы другая женщина и в иной обстановке, он бы ответил на угрозу. Но перед этой он чувствовал себя провинившимся мальчишкой.




Конечно, она будет молчать, в этом он не сомневался, но как еще пойдет расследование. Сумеет ли она выпутаться? Возможно, что с ней уже беседовали или ждут ее выздоровления. Да и от него вряд ли отстанут. Хотя он и говорил майору о своей непричастности к свершившемуся, все же чувствовал, что разговоры возобновятся. Все эти обстоятельства требовали от него решительных действий сразу же после выхода жены из госпиталя.




Но Иван просчитался. Случилось так, что Евгению выписали на несколько дней раньше обещанного срока. Вернувшись в полк, она по-прежнему стала жить в землянке Померанцева, не показывая своей размолвки с ним. Вещи ее были на месте, свои он забрал. Видеться с ним ей не хотелось. «Негодяй! Как он ловко обвел меня с этой ложной картой, уговорил пойти на станцию, чтобы покончить со мной! А я поверила, что он согласился работать и с упоением расписывала о роскошной харбинской жизни! Дура, а еще считала себя умнее его. Но ничего. Как только вернусь в Маньчжурию, с ним здесь рассчитаются за все мои утраты».




Вечером в землянке было тоскливо. Евгения отправлялась в клуб. Нужно было продолжать борьбу «за грядущую Россию».




В этот день участники самодеятельности должны были выступать с концертом в дивизионном клубе. Веселов предложил Евгении принять участие.




— Как, это не повредит вашему здоровью?




Евгения задумалась. Конечно, не повредит. В землянке она все вечера поет. А главное, она навестит Поликарповича, даст шефу весть о себе. А то уж давно молчит. Наверное, считают, что она провалилась.




— Ничего, я уже поправилась, могу петь.




— Прекрасно. Тогда будьте готовы. Скоро подойдет автобус. Вместе со всеми Евгения доехала до дивизионного клуба. Концерт должен начаться через час. «Успею к старикам сходить». Она обошла клуб, пересекла железнодорожные линии, заставленные товарными вагонами, и поспешила к пристанционному поселку.




Смеркалось. Вечер был тихий, теплый. С мутного неба белыми бабочками летели снежинки.




«Вот такая зима в Харбине, — вспоминала Евгения. — Скоро там начинается весна. Эх, вернуться бы туда! Как все надоело здесь!»




Около дома Самарина никого не было. В небольших оконцах, наполовину закрытых занавесками, горел электрический свет. Евгения оглянулась, не идет ли кто, и свернула к воротам. Войдя во двор, постучала в сенную дверь.




Поликарпович впустил ее без спроса.




Задвинув на засов дверь, Евгения вошла в избу. На столе увидела бутылку и тарелки с закусками. Около самовара сидела старуха. Евгения уже знала: когда старик выпивает, то забывает о предосторожности. Прошлый раз впустил ее, когда в доме был чужой человек. «Так он когда-нибудь подведет меня под монастырь».




— Пьянствуешь, Поликарпович? — заговорила Евгения, снимая с себя плюшевый жакет.




— Гулеваню маненько. Без этого теперь не могу: больной стал, лечиться надо.




— Я доложу шефу, чтобы поменьше баловал тебя деньгами.




— Напрасно вы на него, барышня. Меру он знает, — заступилась старуха.




Послышался резкий стук в дверь.




— Кто это? — испуганно спросила Евгения. Старик растерянно развел руками.




Стук возобновился еще настойчивее.




— Прячься! — Старуха сдвинула половик, подняла западню. Евгения накинула на плечи жакет и спрыгнула в подполье.




С нетерпением стала ждать, кто войдет. Если соседи, она спокойно переждет, а если солдаты…




Получше замаскировав рацию, она принялась разбирать доски заделанного потайного хода.




Кто-то входил в избу.




«Один, второй, третий», — считала она.




— К вам только что вошла девушка, — услышала она строгий голос. — Где она?




— Что вы, товарищи, — взмолился старик, — к нам, старым людям, никто молодой не ходит.




— Тогда мы сделаем обыск.




Больше Евгения ничего не слышала. Быстро закрыв за собой потайной ход, она стала на четвереньках пробираться в погреб, который находился в огороде, отделенном от двора забором. В голове ее стучала мысль: «Скорей, скорей отсюда!» Сейчас они обнаружат подземный ход, и тогда ей не уйти. Но куда бежать? До полка далеко. Через пять-семь минут будут перекрыты все дороги. На заставу нельзя. Она не предупредила Ивана, да и станет ли он теперь помогать. Единственное спасение — в клубе, в народе. Все видели, что она приехала.




Евгения поднялась по лестнице, раздвинула доски погреба, прикрытые сеном, высунула голову. Сквозь щели в заборе увидела солдата с автоматом. Он постоял у крыльца и пошел к воротам.




Евгения тихонько вылезла Из погреба и пробралась в соседний огород, а оттуда — к крайней избушке. До линии, где стояли товарные вагоны, было не более ста метров. Она перешла дорогу и приблизилась к вагонам. Отсюда в сумерках виден был домик Самарина. Вероятно, обнаружили ее исчезновение. Один солдат выскочил из ворот и помчался в сторону штаба дивизии.




«Ищите в поле ветра!» — усмехнулась Евгения. Зайдя за вагоны, она сняла жакет и шаль. Тщательно выхлопав их, поспешила в клуб.




Концерт еще не начался. У раздевалки стояла небольшая очередь. Евгения взглянула в зеркало, поправила волосы и пошла за кулисы. Войдя в комнату к девушкам, начала раздеваться.




— Женя, вы куда исчезли? Мы так беспокоились о вас.




— А я, девочки, в госпиталь заходила. Нужно было кое-что нз медикаментов взять. Я же еще лечусь. — Она достала из сумочки коробку и принялась пудриться. — Ой, что-то так волнуюсь!




— Это оттого, что давно не выступала.




— Верно.




Евгения осматривала себя в зеркальце и поражалась, как посерело ее лицо. Глаза стали тревожными, горящими. «Что же будет дальше? Сейчас объявлена тревога по всему гарнизону. Они обшарят каждый уголок на станции, заглянут в клуб. А что им это даст? В лицо они меня не знают. Да и Самарины ничего не смогут сказать. Даже не знают, где я работаю».




Конферансье вышел на сцену и объявил о начале концерта. Номер, с которым выступала Евгения, был первым. Она прошла на сцену. Окинув многолюдный зал, затаила дыхание, стараясь успокоиться. Но дрожь пробирала ее, словно она промерзла до костей. «Только бы не сорваться, хорошо спеть. Иначе конец всему».




Веселов проиграл вступление, и она запела:
		Ты стояла долго молча на вокзале…








Пела негромко, но сколько было напряжения в ее голосе! Она не узнавала себя. Казалось, что по щекам бегут слезы, и она вот-вот разрыдается.




«Может, это моя последняя песня. Видно, заметили, как я зашла к старикам, иначе бы не делали обыск. Возможно, уже кто-то опознал меня. Значит, арестуют. Боже мой!»




Как бы она хотела сейчас спокойно жить в Харбине и не думать каждую минуту об опасности! Зачем она связалась с этим авантюристом Родзаевским, который внушил ей бредовую мысль бороться «за грядущую Россию»? Тогда она верила в победу Японии, а теперь… за восемь месяцев, прожитых здесь, она поняла, как усилилась Россия. Если уж Германия отступает, то японцам и соваться нечего!..




Песня всем понравилась. Зал долго аплодировал. Евгению дважды вызывали на сцену. Пришлось исполнить «Ласточку». За кулисами поздравляли и обнимали девушки. Теплый прием окрылил, вселил надежду на благополучный исход. Теперь ей стало неудобно перед собой за минутную слабость. Может, они случайно зашли и никто не следил за ней, а она скисла. Привыкла в каждом видеть своего врага, думать, что ее подозревают. И вот обманулась, поддавшись ложным чувствам.




После концерта начались танцы. Евгения держалась около своих девушек. Раза два с ней танцевал Веселов. Затем ее пригласил какой-то лейтенант. Он был очень любезен. После танца предложил пойти к выходу, немного освежиться. Тон голоса был ласковый, доброжелательный. Но она решила проверить.




— Вы извините, но я боюсь простудиться.




— А мы не будем выходить, просто прогуляемся. Хорошо? «Нет, таким тоном не говорят работники «Смерш». У этого другие намерения. Может, предложит проводить. Это меня обезопасит».




— Если вам так хочется, идемте, только ненадолго.




У входа Евгения увидела двух сержантов с автоматами. Снова по телу ее пробежал неприятный холодок. — Пойдемте обратно.




— Нет, уважаемая, теперь вам придется пройти с нами, — сказал лейтенант уже другим тоном.




Евгения широко раскрыла глаза и застыла на месте.




На погранзаставе в этот вечер было тревожно. Начальник заставы предупреждал пограничников: вести усиленное наблюдение.




— Вам, товарищ Померанцев, поручаю контроль за постами в пади широкой. Отнеситесь к этому со всей серьезностью.




— А что случилось, товарищ капитан?




— Звонили из погранотряда. На станции обнаружен явочный пункт японской разведки. А одной шпионке удалось скрыться. Возможно, она вздумает уйти в Маньчжурию.




«Женька, — сразу же догадался Померанцев. — Значит, вышла из госпиталя и влипла. Эх, опоздал я! Теперь конец. Надо что-то предпринимать. Утром уже будет поздно. Могут в любую минуту позвонить из полка, чтобы меня арестовали… Что же делать?» — в голове его каруселью завертелись, закружились мысли.




Дождавшись конца инструктажа, Иван зашел в свою комнату и упал на койку. Обливая подушку слезами, плакал навзрыд, как ребенок. Темная ночь опустилась над ним и окутала непроглядным мраком. Откуда-то вползла в сознание мысль покончить с собой. Мгновение, и он избавится от этих страхов и мучений.




Нащупав кобуру у пояса, он раскрыл ее и взялся за рукоятку пистолета. Но холодный металл обжег руку. Во мраке блеснул свет, разорвался круг, и все его существо завопило: «Нет, нет. Жить, жить». Вспомнились рассказы бабушки о том, как богатые родственники из Томска бежали с отступающими колчаковцами в Маньчжурию. Сестра бабушки одно время писала, расхваливала благодатный край, где русские живут, как при царе-батюшке.




«Что если мне туда? В Харбине можно разыскать Жениного дядю, сказать, что она погибла при переходе границы».




Весь вечер мозг его сверлила одна мысль: как и где бежать. Надежда была на падь Широкую, где ему поручалась проверка постов. Правда, он будет не один, с ним пойдет сопровождающий боец. «Уберу, если потребуется. Теперь мне никого не жалко. А что с собой взять?» Он открыл чемодан, вытащил документы. Среди них — метрики, свидетельство о браке с Евгенией. Фотографии знакомых женщин и письма матери он уничтожил.




В двенадцатом часу ночи Иван пошел проверять посты. Звезды прятались где-то во мгле. По тропке, присыпанной свежим снежком, он шел не спеша, обдумывая, что его ждет в новом мире. За ним следовал боец Примочкин. Они поднялись на высотку с седловиной. Здесь их окликнул дозорный. Померанцев назвал пароль и пошел дальше. Они спустились в низину. Отсюда начиналась обширная падь, уходившая за границу. В темноте светились огоньки города Маньчжурия, слышались паровозные гудки. Здесь проходила граница. Проволочное заграждение тянулось в три ряда, в одном месте намело много снега, скрыло заграждение. Иван знал, что снег твердый, с песочком, ноги не провалятся. «Вот где можно».




Прошли еще метров двести. Снова их окликнул дозорный. Он лежал в снегу. Белый маскировочный халат поверх полушубка делал его незаметным в нескольких шагах.




— Ну как, спокойно? — спросил Померанцев.




— Пока тихо, — ответил дозорный.




Померанцев пожелал ему бдительно нести наряд и двинулся обратно. Позади шел Примочкин. Стрелять в него, поднимать шум Ивану не хотелось. Он приказал солдату идти вперед, а сам приотстал.




«Бежать… А может, подождать, что предъявят? Нет, тогда уже будет поздно. Знать бы, что там, у японцев? Как примут? Если за врага посчитают? Но я же для них буду добро делать. Поймут, поди… Ладно, пан или пропал…»




Примочкин уже далеко отошел, не видно в темноте.




«Господи, благослови», — прошептал Иван, как, бывало, приговаривала бабушка перед тем, как сделать что-нибудь даже пустячное, направился через заграждение. Ноги не проваливались глубоко. Он начал ускорять шаги, как вдруг услышал:




— Товарищ лейтенант, куда вы? Там же граница!




Иван оглянулся, к нему бежал Примочкин. Солдат, видно, ничего не понял и не держал иа изготовку автомат.




— Подлюга! Незамая продал, а теперь хочешь меня… — зло прошептал Померанцев. Вынув пистолет, он приблизился к солдату и в упор выстрелил.




Примочкин мягко упал, выпустив из рук автомат. Померанцев больше ничего не видел. Как всполошенный зверь, бежал в страхе от родной земли в чужие неведомые края.




Глава двадцать первая


Чувство радости овладевало Арышевым, когда ему приходилось куда-либо выезжать. Желание увидеть незнакомые места, встретиться с новыми людьми, набраться свежих впечатлений — всегда волновало его. Но проходило время, и он начинал тосковать: хотелось снова видеть своих товарищей, жить в привычном кругу.




И теперь, возвращаясь из Читы со стрелковых соревнований, он стремился скорее в полк, с новыми силами взяться за работу. Задача, которая возлагалась на него, успешно выполнена. Трое участников соревнования отмечены грамотами, а Старков завоевал первое место по стрельбе из винтовки. Портрет его поместили на первой странице фронтовой газеты с большой заметкой «Как приходит успех».




Анатолий сидел у окна вагона, читал одну из купленных книг. Взгляд его скользил по строчкам, а в голове были другие мысли, вспоминалась встреча с Таней. Случилось это в тот вечер, когда он с командой прибыл в город. Лейтенант решил сводить солдат в драм-театр, а то уж в сопках «одичали». Все охотно согласились.




И вот они идут по улицам… Чита в те дни, как и все города глубокого тыла, жила напряженным трудом. У людей было одно желание: дать фронту больше оружия и одежды, скорее разгромить ненавистного врага. Вечерами город светился огнями (к маскировке восток еще не прибегал), только по улицам не прогуливались беззаботные прохожие, а торопливо шагали, будто куда-то опаздывали. Возвращались со смены женщины и подростки в спецовках, телогрейках, кирзовых сапогах и просто в стеганках с галошами. Шумными стайками проносились школьники, бойко поскрипывая сапогами, шагали военные. Из репродукторов лилась грозная мелодия, напоминая о том, что в мире бушует война, льется человеческая кровь.




Арышев просчитался: в театральной кассе уже не было билетов. Но возвращаться в гостиницу никому не хотелось. На улице Анатолий увидел афишу: концерт в Доме офицеров, смотр художественной самодеятельности фронта.




— Идемте, товарищи. Это для нас роднее.




И вот они в просторном светлом зале. Раздвинулся занавес, и перед зрителями предстал большой полукруг выстроенных в три ряда бравых воинов. Они исполнили несколько хоровых песен. Затем конферансье объявил:




— Старинный романс «Калитка» в исполнении Тихоновой Тани и Радьковой Симы.




Анатолию показалось, что он ослышался. Но тут на сцену вышли две девушки в хромовых сапожках, в гимнастерках, туго затянутых ремнями. Одна смуглая, с длинными косами, другая — беленькая, с льняными локонами и тонким рисунком бровей.




«Таня! — чуть не вырвалось вслух у Анатолия. — На смотр приехала».




Он с трудом дождался антракта и поспешил за кулисы. В коридоре на диване сидели две девушки и над чем-то хохотали. В крайней он узнал Таню. Она смотрела в противоположную сторону. Анатолий приблизился к дивану и замер на секунду. Таня повернулась в его сторону. Глаза ее широко раскрылись.




— Толя! — она вскочила с дивана и обвила его шею. Потом, отстранившись, внимательно посмотрела ему в лицо. — Как ты сюда попал?




— На соревнования…




— Молодец! Сима, познакомься… Звонок возвестил о продолжении концерта.




Лейтенант взял девушек под руки и повел в зрительный зал. Теперь Анатолий сидел рядом с Таней, держал ее руку в своей руке. Наклоняясь к лицу, спрашивал о чем-нибудь из ее армейской жизни или же просто ловил взгляд ее сияющих глаз.




После концерта в фойе начались танцы. Анатолий поручил Старкову отвести солдат в гостиницу, а сам остался.




Оркестр заиграл вальс. Анатолий пригласил Таню. Как он еще плохо кружился! Делал широкие шаги, задевал танцующих. Словно извиняясь, он напевал слова вальса: «Танцевать я совсем разучился, и прошу вас меня извинить…»




Потом они гуляли по улицам ночного города, забрели в сквер. Там было как в лесу: дорожки засыпаны снегом, на сучьях хвойных деревьев висели белые шапки. Очистив от снега скамейку, они сели. Анатолий потрепал выбившиеся из-под шапки Танины прядки, прикоснулся к ее горячей щеке, обжигающим губам…




Таня нежно гладила его руку, говорила:




— Все-таки мы счастливые, правда? — Она заглянула ему в глаза. — Толь, расскажи, как живешь на границе, что во сне видишь?




— Что вижу во сне? Ну вот вчера, например, летал. Кажется, так легко и свободно машешь руками и летишь, летишь над городом.




— Растешь, Толенька, к верху тянешься. А я вижу во сне институт, подруг. Как прежде, хожу на лекции, сдаю экзамены. Ты не раздумал стать учителем?




— Конечно, нет. Работа с людьми, а тем более с малышами, мне нравится. Представляю, как после института поедем в район!..




— Какой ты у меня фантазер!




— А ты не знала? Узнаешь еще, только бы с самураями разделаться и тогда — мир, братья-славяне, по домам!




Ему стало душно. Он расстегнул ворот кителя, распахнул шинель.




— Зачем? Простынешь.




— Жарко. — И начал расстегивать крючок на ее шинели. Но она отвела его руку.




— Не надо, Толя. Мы же ничего не можем себе позволить. Дождемся конца войны, правда?




— Ты всегда такая строгая? — Анатолий было рассердился на нее. Но разве она виновата? Война наложила на все свои запреты, поставила людей в такие условия, в которых возможное стало невозможным.




— Не горюй, милый, — она поцеловала его в щеку. — Побеждает тот, кто умеет ждать. Помни это всегда.




…Лейтенант закрыл книгу, взглянул в окно. Широко расстилалась степь, уже виденная им много раз. Но всякий раз он находил в ней что-то особенное, присущее времени года. В этот солнечный мартовский день степь была покрыта тонкой корочкой ноздреватого льда, который днем подтаивал, а ночью застывал. И от этого степь казалась студено-синей, а вершины сопок уже пестрели темными проталинами. Кончились бураны, яснели дали. Близилась весна.




Слева впереди вырисовывался силуэт пятиглавой горы. Поезд катился под уклон. Следующая станция — конечная.




Арышев положил книгу в чемодан, одел шинель. «Что нового в полку? Илья Васильевич, видно, заждался. А Померанцев все на заставе, ждет, когда выйдет из госпиталя Женя. Кто же все-таки ее ранил?»




На перроне стояло несколько военных из комендантского надзора. Но из своей роты Арышев никого не встретил. До полка пришлось добираться на попутных подводах. Первым делом он заглянул в штаб, к Воронкову. Того на месте не оказалось. Как сообщили писари, теперь он не лейтенант, а старший лейтенант и не помнач-штаба, а начальник штаба.




«Что же со Смирновым? — удивился Анатолий. — Неужели проштрафился?»




В кабинете начальника штаба сидел за столом Воронков, что-то писал. Анатолий начал докладывать, но тот вышел из-за стола и заключил его в свои могучие объятия.




— С повышением, Александр Иванович!




— А тебя — с успехами на соревнованиях! — Успехи не мои, коллективные.




— А Старков с Шумиловым? Не скромничай, я же читал газету.




Они сели: Воронков — на свое место, Арышев — у стола. Анатолий достал пачку «Беломора», угостил товарища. Выпустив изо рта дымок, Воронков прищурил глаза, задумался.




— А у нас ведь в полку ЧП. Не слышал еще?




— Нет, а что случилось?




— Ужасное, невероятное… Жена Померанцева оказалась шпионкой.




— Да вы что?




— Арестовали ее. А Иван, как узнал об этом, так в ту же ночь бежал с заставы в Маньчжурию.




Анатолий приложил ладонь к щеке и застонал, как от зубной боли:




— Мерза-а-вец! Предать Родину — в голове не укладывается.




— Нас тут за него основательно потрясли: начальника штаба отстранили от должности, командиру полка — строгий выговор. Словом, всем досталось и еще достанется.




— Сколько времени скрывал человек от людей свою черную душу и вот раскрыл, — негодовал Анатолий. — Лучше бы пулю пустил себе в башку, подлец!




— А он, чтобы спасти свою шкуру, пустил пулю в Примочкина, который сопровождал его при проверке постов.




Арышеву жалко было солдата. Какой сложный путь прошел он, чтобы понять свои ошибки, и вот нет его.




— Да-а, грустно и гнусно. — Воронков загасил папиросу, за чем-то полез в стол. — Илья Васильевич тут без тебя замотался. Но сейчас он не один. Три дня назад я направил к нему в роту двух младших лейтенантов.




— Спасибо, Александр Иванович… Пойду в казарму. Шибко соскучился по людям. — Арышев встал, взял чемодан.




— Что-нибудь купил? — спросил Воронков.




— Несколько книг для Дорохова.




— Вот будет рад! У него же скоро целая библиотека соберется.




— Конечно, почти весь батальон читает.




Арышев вышел из штаба. В пади было тихо. Пригревало яркое солнце. Но радостное настроение Анатолия омрачило предательство Померанцева. «Где он сейчас? Неужели не кается? Ничего, земляк, мы еще с тобой встретимся. От расплаты тебе не уйти».




Часть вторая Расплата





Глава первая


Как ни рисуют в своем воображении прелести капиталистического мира, как ни обольщаются ими жаждущие вкусить райскую жизнь, а когда окажутся в ней, то все выходит не так, как им представлялось, все иначе.




Когда-то на заставе Померанцев думал, что его с радостью примут за рубежом, легко поверят тому, что он расскажет о себе. И для него наступит необыкновенная жизнь.




В действительности получилось другое.




Когда Ивана привели с границы в особняк Ногучи, то сразу же содрали полушубок, валенки и надели наручники. В подвальном помещении около низенького стола он увидел человека с худым восковым лицом, в желто-зеленом мундире. Положив ладони на эфес сабли, Ногучи надменно посматривал из-под очков прищуренными глазами. По сторонам его с холодными лицами стояли младшие по службе.




Иван боялся поднять глаза. Руки его сжимали наручники, а тело пронизывала дрожь: что теперь будет с ним?




— Расскажите, кто вы есть, зачем пожаловали? — тихим голосом заговорил Ногучи по-русски.




Померанцев вскинул голову, услыхав родную речь.




— Я — советский офицер, муж Евгении Пенязевой. Она предложила мне бороться «за грядущую Россию».




— Где мадам Пенязева?




— Ее арестовали, когда я был на заставе.




— Врешь, сволочь! — визгливо закричал Ногучи. — Ты есть большевик!




У Померанцева затряслись колени, задрожал голос.




— Нет, я — беспартийный. Я никогда не хотел…




— Молчать! Кто тебя сюда направил?




— Никто. Я сам пришел.




— Врешь. Говори правду! — Ногучи махнул рукой. На спину Померанцева обрушилась бамбуковая палка, расщепленная на части и связанная на концах. Палка хлестала по плечам, по голове. Иван упал на колени, просил пощады, клялся служить Японии чем только может. Но Ногучи что-то кричал по-своему, и удары не прекращались…




Очнулся Померанцев в камере, на холодном цементном полу. Ныли избитые голова, руки. Хотелось пить… Нет, не думал он, что его встретят так. Разве его вина, что Евгения осталась там? Но попробуй им докажи. Как звери набросились, готовы растерзать. Неужели до смерти забьют? Если бы знал, что будет такое, он бы пустил в себя пулю. А теперь все кости переломают, все жилы вытянут. Требуют говорить правду, а сами ничему не верят. Так со дня на день он ждал смерти.




Ногучи писал срочное донесение в Харбин. Он сидел в своем кабинете перед портретом императора и бамбуковой кисточкой сверху вниз чертил тушью иероглифы на тонком прозрачном листе. Капитан сообщал в военную миссию генералу Дои о провале Пенязевой и о переходе советского офицера. Сначала Ногучи не верил заверениям Померанцева, считал это одним из приемов засылки красного агента. Но допросы и пытки показали, что офицер не имеет никаких других намерений, кроме борьбы с Советами. Эти мотивы побудили его сотрудничать с Евгенией, а после ее провала — уйти за границу.




Капитан понимал, что такой человек может принести несомненную пользу японской разведке. Поэтому просил у своего шефа совета, что делать с офицером.




Окончив писать, Ногучи приложил личную печать и позвонил.




Вошел поручик Норимицу.




— Подготовьте к отправке сегодняшним поездом, — подал документ капитан.




…Через несколько дней Ногучи уже по-иному разговаривал с Померанцевым. С Ивана сняли наручники, разрешили помыться и переодели в чистую одежду. Капитан предложил ему мягкое кресло, угостил сигаретами. Впервые Иван курил японский табак, ощущая во рту кисловатый привкус, радуясь приятному обращению.




— Вы не обижайтесь на нас, господин Померанцев, — ворковал Ногучи. — Долг службы требует глубокой проверки. Теперь мы верим в ваши истинные намерения — оказать услуги империи Маньчжу-Ди-Го. Но вы должны доказать это на деле.




— Чем, господин капитан?




— Выполнением наших заданий. Это, конечно, не к спеху. Вам придется кое-чему поучиться. Для этого мы направляем вас в Харбин.




Харбин был основан русскими строителями китайской восточной железной дороги. Кроме русских в нем жили китайцы, японцы, поляки, евреи.




С приходом Советской власти из России в Маньчжурию бежали белогвардейцы, богатые торговцы, разного рода авантюристы. Большинство их осело в Харбине, который превратился в крупный, наполовину русский город. В Харбине шла служба в православных церквях, выходили русские газеты, журналы, работали средние и высшие учебные заведения.




В одной из эмигрантских газет в двадцатых годах сотрудничал Родзаевский, бежавший из Благовещенска в поисках приключений. Репортер уголовного отдела под своими криминальными заметками подписывался громким псевдонимом — К. Факелов. В то время белогвардейцы много говорили о «спасении» России от варваров-большевиков. Этой идеей был заражен и репортер Факелов. Узкоплечий худосочный юноша с желтыми волосами и быстро бегающими глазами слыл незаурядным оратором. Он закончил Харбинский университет, состоящий из одного юрфака, и мнил себя маститым теоретиком. Собирая в кабаках молодых людей, Родзаевский внушал им, что это старые царские генералы проворонили Россию. Ее может спасти только смелая, решительная молодежь, создав свою партию, подобно итальянской фашистской партии, которую сколотил Муссолини. Цель российской фашистской партии — борьба с Советами и захват власти с помощью иностранной державы, в частности, Японии. Была придумана и форма одежды: черная косоворотка, брюки галифе, на головном уборе — двуглавый орел со свастикой в лапах.




Японские резиденты, жившие в Харбине, приветствовали идею Родзаевского, но материальную поддержку не оказали. Будущему фашистскому вождю пришлось прибегнуть к распространенному в Маньчжурии бандитскому приему. У богатых торговцев молодчики Родзаевского похищали детей и через китайских хунхузов требовали от родителей выкуп в несколько тысяч гоби. Тем, кто отказывался выкупать, приносили уши похищенных.




Когда Родзаевский обрел необходимую финансовую опору, он пополнил, экипировал и вооружил свою партию. Был открыт фашистский клуб, в котором вождь выступал с «зажигающими» речами, изливая свои бредовые идеи, клевеща на советскую страну и прославляя доблестных самураев.




Популярность Родзаевского росла. Богатые харбинские коммерсанты были обложены налогом на содержание партии. Тот, кто отказывался помогать борцам «за грядущую Россию», подвергался террору.




Видя в фашистской организации своего союзника, японские резиденты поддерживали с Родзаевским тесную связь, обещая ему заглавную роль в будущей политической игре. Для этого Родзаевский помог им совершить несколько провокационных актов против китайцев. Это послужило поводом для вторжения японцев в Маньчжурию в сентябре 1931 года.




После создания империи Маньчжоу-Го, японцы предложили Родзаевскому именовать свою партию «Российским фашистским союзом», разрешили открыть газету «Наш путь», а в 1937 году посоветовали создать шпионско-диверсионную школу. В нее вербовались разные неудачники из эмигрантской молодежи, которые после подготовки забрасывались в Советский Союз. Особенно активно развернула свою работу школа со времени нападения Германии на СССР. Японцы ждали удобного момента, чтобы выступить. Им нужны были обученные агенты, и Родзаевский их готовил.




В свое время он уговорил стать шпионкой Евгению Пенязеву. Но ей, как известно, не суждено было вернуться в Маньчжурию, зато вместо нее явился советский офицер. Когда Родзаевский узнал об этом, он радовался больше самого генерала Дои. В этом была и его заслуга. Теперь ему хотелось использовать офицера в своей политической борьбе. Он жаждал дать несколько очерков в газете об «ужасах» советской действительности. И Дои передал офицера в его распоряжение.




Над городом, согретым теплым весенним солнцем, гулко разносился колокольный звон. Казалось, он лился откуда-то с неба и медленно таял, уносясь вдаль.




Померанцев шагал по улицам за неразговорчивым рябоватым парнем, у которого на поясе висел наган. Проходя мимо церкви, Иван с любопытством посматривал на колокольню, где гудели языкастые колокола. С крыш домов по водосточным трубам сбегала вода. Улицы обнажили серый асфальт, по которому разъезжали легковые машины, пролетки. Встречались и китайские рикши, возившие на коляске пассажиров. Пестрели яркие афиши и рекламы. Фирма «Стелла» предлагала духи, пудру, крем. Театр «Модерн» возвещал о камерном концерте симфонического общества. На домах встречались вывески: «Красноярский скупочный магазин», «Томское торговое общество», универсальный магазин «Чурин и К


».




Среди прохожих были европейцы в шапках и шляпах, в пальто и жакетах. Встречались японские офицеры с саблями на боку. На перекрестке улиц Померанцев увидел нищих, которые сидели на панели около своих изношенных шляп и картузов. В другом месте на тротуаре стоял седой старик, играл на скрипке.




Все здесь было необычно: и яркая реклама, и шикарные витрины магазинов, и разноликая публика. Вот он, тот мир, о котором Иван много слышал, но никогда еще не видел!




Около одноэтажного кирпичного дома рябоватый остановился и открыл парадную дверь. Померанцев прочел вывеску перед входом: «Клуб российского фашистского союза». Они вошли в просторный зал со сценой. На стенах висели портреты фашистских вождей разных стран. Ивану были знакомы только Гитлер, Муссолини и Франко. Рябоватый пригласил в кабинет. На стене под самым потолком Померанцев увидел большой портрет Николая Второго, пониже — скрещенные флаги: царский и фашистский с черной свастикой. А под ними сидел щуплый человек с желтыми напомаженными волосами, зачесанными на пробор с бакенбардами и рыжей бородкой. Черная косоворотка, подпоясанная ремнем с портупеей, делали его похожим на царя, изображенного на портрете.




— Слава России! — выбросил вперед руку рябоватый. С кресла встал рыжебородый и сделал то же самое.




— Господин Померанцев, — показал рябоватый на Ивана. Рыжебородый протянул руку и представился:




— Родзаевский — вождь Российского фашистского союза. Присаживайтесь.




Померанцев опустился в мягкое кресло, скользнул глазами по блестящим хромовым сапогам вождя, в которые были вправлены черные бриджи. И ему стало неловко за свой потрепанный костюм и старое демисезонное пальто — дар капитана Ногучи.




— Закуривайте, — любезно пододвинул металлическую коробку Родзаевский.




Иван взял сигарету и, разминая в пальцах, несмело посматривал на него, на его благообразное лицо, старомодную бородку.




— Я уже знаю о вашем смелом поступке, — заговорил Родзаевский. — Рад, что вырвались из-под коммунистического ига и решили сотрудничать с нами. — Он кривил губы, а цепкие, с раскосинкой глаза пытливо бегали по собеседнику, будто чего-то выискивали. — Я тоже бежал из России. Не понравились мне советские порядки. Они чужды народу: посягают на его священные идеалы — собственность. Я нашел здесь соратников и создал свою партию. Только фашистская форма власти может принести силу и славу России!




Родзаевский всегда увлекался, когда говорил о борьбе с большевиками. В подобных случаях из него, как из рога изобилия, лилась злопыхательская речь.




— Итак, Иван… Как вас по батюшке?




— Иванович.




— Вы сейчас, Иван Иванович, нам вот так нужны, — провел Родзаевский ладонью по шее. — Война Германии с Россией затягивается. В ней будут ослаблены обе стороны. И это нам на руку… Как сейчас жизнь в Советском Союзе? — Он буравил лицо Померанцева, нетерпеливо грыз ноготь мизинца (старая журналистская привычка).




Иван, видя, что с ним так просто разговаривают, осмелел, сам начал вплетать в разговор шутливые фразы.




— Советский Союз сейчас туго затянул пояс. Все сидят на строгом пайке, держатся только на американских консервах.




Родзаевский дернул правым плечом.




— Какого хрена надо было этим янки! Помогать вздумали, а кому? Своим врагам. Чем только думал этот урод Рузвельт! — Он помотал головой и снова принялся нервно грызть ногти. — А как армия? Много войск стоит на восточных границах?




— Пока еще многовато. Но все время отправляют на запад.




— Прекрасно! — заерзал на стуле вождь. — К концу войны они снимут все дивизии с востока. И вот тогда…




Родзаевский снова увлекся, подробно расписывая, как выступят доблестные самураи и займут всю Сибирь.




— Но к этому надо готовиться. С чего мы начнем? Прежде всего опубликуем в газете ваш рассказ о жизни в СССР. Постарайтесь отыскать наиболее яркие факты о том, что Россия идет к гибели.




— А газета у вас русская?




— Конечно! Пожалуйста, посмотрите, — Родзаевский подошел к небольшому столику у стены. На нем лежали подшивки газет и журналов.




Померанцев читал названия журналов: «Луч Азии», «Нация», «Друг полиции». Привлекла внимание солидная подшивка газеты «Харбинское время». Иван начал листать ее. Мелькали серые снимки, крупные заголовки: «Все ближе и ближе к осуществлению лозунга — Азия для азиатов», «Неделя борьбы со шпионажем — в центре внимания российских эмигрантов», «Изучение ниппонского языка — долг каждого эмигранта», «Немецкие войска громят Красную Армию»…




— Когда-то у нас была своя партийная газета «Наш путь», — рассказывал Родзаевский… — Теперь стал журнал «Нация».




Померанцеву хотелось опубликоваться в журнале или газете. Только сумеет ли написать? Ведь никогда еще не пробовал. В этом он признался Родзаевскому.




— Ничего, Иван Иванович, помогу. Дадим в нескольких номерах с продолжением. Пусть узнают о жизни в, СССР русские эмигранты. Кстати, на днях в Харбин приезжает атаман Семенов. Ему небезынтересно будет встретиться с вами.




Глава вторая


Предательство Померанцева принесло много неприятностей: в полк несколько месяцев наведывались большие и малые начальники, проводили тревоги, выезжали на рубеж, словно наказывали весь личный состав за совершенное одним человеком преступление.




Весной, когда оттаяла земля, каждый батальон выходил на границу, работал по три-четыре недели на своем участке, перестраивая основные и запасные позиции. Каждый понимал, что предатель мог раскрыть то, что было в секрете.




Арышев хотя и не получил взыскания, но морально чувствовал себя виноватым за Померанцева. И теперь, возвращаясь на рубеж с полкового совещания, он вспоминал Ивана. «Чем он там занимается, подлец? Выслуживается, конечно, перед японцами. Видно, впрок пошло ему бабушкино воспитание».




В повозке с Арышевым ехал Дорохов. Солнце высоко стояло в небе и припекало по-летнему. Взмокли монгольские лошадки, тяжело поднимались в гору. Офицеры слезли с повозки, пошли пешком.




Дорохов делился своей радостью.




— Сегодня я — самый счастливый человек — получил письмо из бюро по учету эвакуированных. Помните, говорил, что под Москвой у меня от бомбежки жена с дочкой погибли. Говорил, а самому не верилось, хотя сообщала знакомая, уверяла, что видела своими главами. А мне какое-то чутье подсказывало, что живы они. Как-то вижу сон. Идем с женой по лугу. Впереди, как козочка, скачет дочурка, цветы рвет. Вдруг разразилась гроза с ливнем. Мы бежим по мосту через речку. В это время все небо осветила молния. Громовой разряд ударил в середину моста. Меня отбросило назад, на берег. Лежу раненый и слышу с той стороны: «Миша, где ты? Мы здесь с Леной». И хотя не верю я сну, но он подтолкнул меня послать запрос. Месяца три не было ответа и вот получаю.




— И что сообщают? — спросил Арышев.




— Пишут, что Людмила Ивановна Дорохова, рождения 1900 года, эвакуирована из Вязьмы в ваш город Томск.




— А где проживает?




— По улице Сибирской.




— Знаю такую… После войны вместе поедем в Томск. Я познакомлю вас с сибирской тайгой. Вот где краса земная!




— Что ж, не откажусь. Сибири я почти не знаю. Хорошо бы побродить по тайге.




Дорога шла под уклон. Офицеры снова сели в повозку. Вдали, как огромная скирда, возвышалась пограничная сопка Каменистая. Перед ней, на ближних высотках, копошились люди. А над всем этим, в вышине, парили две огромные птицы.




«Должно быть, беркуты», — подумал Арышев.




Птицы навели его на размышление. Когда-то сопки спали вековым непробудным сном. Никто здесь никого не беспокоил. И вот пришли люди, застучали кирки, заскрежетали лопаты. Высоты и низины зазияли окопами и траншеями. Сколько здесь вырыто земли со времен русско-японской войны! Сколько ненужного для человека труда! Так делали деды, отцы и теперь внуки. Когда это кончится? Когда одни народы не будут бояться других? Когда не будет для человека оград и преград на земле обетованной?!




— Бронебойщики рыли ходы сообщений. Быков что-то объяснял солдату, копавшему траншею. Увидев Арышева, крикнул:




— Перекур!




Бойцы побросали лопаты и кирки, окружили командира роты. Лейтенант вынул портсигар, начал угощать всех табачком, спросил:




— Не слышали последние новости? Второй фронт открылся.




— Наконец-то! А то уж весь мир заждался! — радовался Веселов.




— Мать честная! Теперь Гитлера с двух сторон жать будут, — ликовал Быков. — Глядишь, к осени и «хенде хох» закричит.




Веселов, выпустив изо рта дымок, сказал:




— Илья Эренбург писал в газете, что путь солдата домой лежит через Берлин. Это у тех, кто на Западе, а у нас?




— А у нас через Харбин, — вставил Шумилов.




— Как японцы себя ведут? — спросил Арышев.




— Притихли, не лезут больше. И ночью свет в городе не зажигают. Видно, нас побаиваются, — объяснял Шумилов. — А мы все стараемся, оборону создаем. Зачем?




— А ты знаешь, что у них на уме? — вспылил Старков. — Сегодня притихли, а завтра заревут: «Банзай!» Думаешь, зря большую армию держат?




Соседние подразделения стали уходить к месту расположения батальона.




— Пора на обед, — распорядился Быков. — Строиться по взводам! Вскоре рота собралась в лощине, где стояли в два ряда палатки.




Тут же по соседству дымила походная кухня.




Арышев привез из полка почту, раздал бойцам. Сам тоже получил два письма от Тани. Одно начиналось стихами:




«Здравствуй, дорогой, родной, любимый, Мой хороший, ненаглядный мой.




Полететь бы птицей быстрокрылой, Чтоб скорей увидеться с тобой.




Мне в твои глаза бы наглядеться, Не стыдясь, тебя расцеловать, И теплом той встречи обогреться, А набравшись силы, снова ждать…




Милый, прошу не смеяться: писала не столько умом, сколько сердцем».




Другое письмо было в прозе.




«Я как-то говорила тебе, что побеждает тот, кто умеет ждать. Конечно, ждать не легко, но я уже к этому привыкла. Порой такая навалится тоска, что готова убежать куда-нибудь. Но как представлю, что бы ты подумал, взглянув на мою мрачную физиономию, и на душе становится веселей. А когда случается какая-нибудь служебная неприятность и так испортится настроение, ну хоть реви, опять вспоминаю о тебе, твои слова, которые ты говорил солдатам: «Выше голову держи, грудь колесом — орлом будешь!»




Иногда думаю, а правильно ли я делаю? Как бы он поступил в таком случае? И знаешь, это оберегает меня от неверных поступков».




На следующий день на рубеж приехал новый командир дивизии полковник Громов — высокий, мускулистый, светлолицый. На фронте Громов командовал дивизией, которая участвовала в операции на Курской дуге, освобождала Харьков и другие города.




Офицеры говорили:




— Не все от нас брать, надо и к нам посылать.




— У нас брали неопытных, а возвращают обстрелянных. Для чего это делалось, было всем понятно.




Громов осмотрел оборонительные работы и собрал офицеров. Все ждали, что комдив будет ругать за недостатки, которые увидел, заставит многое переделывать, усовершенствовать. Но полковник заговорил о другом.




— До сих пор наша армия вела бои только одной рукой, а вторую держала наготове, чтобы дать отпор в случае нападения восточного соседа. Однако и одной рукой наши войска сумели обратить вспять фашистские полчища. Вторая рука — это забайкальцы и дальневосточники. Все эти годы вы зарывались в землю, укрепляли границу, а японцы злорадствовали и провоцировали конфликты. Сейчас они реже устраивают провокации, больше подумывают об обороне. Мы тоже меняем свою тактику и стратегию. Хватит зарываться в землю и ждать нападения. Пора приступить к отработке наступательных боев. Видимо, в скором будущем встанет необходимость разрешить дальневосточный вопрос — ликвидировать третье колесо на пресловутой оси Рим — Берлин — Токио. К этому мы должны быть готовы.




Офицеры переглянулись, оживленно загудели. Громов продолжал:




— На днях мы будем проводить дивизионные тактические учения: отрабатывать марш, штурмовать опорные пункты, прорывать укрепленную полосу обороны. Лучшее, что накоплено у нас в боях с немецкими захватчиками, мы должны взять себе на вооружение применительно к нашим условиям. Приказываю приостановить оборонительные работы на границе и возвратиться на зимние квартиры.




Глава третья


Какагаши — дачное местечко на берегу Желтого моря близ Дайрена[7 - Дальний]1. Этот живописный уголок, утопавший в зарослях белых акаций и вечнозеленых кипарисов, Семенов избрал местом постоянного жительства. В 1932 году недалеко от песчаного пляжа на склоне горы он выстроил кирпичный трехэтажный особняк и жил в нем со своей семьей.




…Ранним майским утром, когда солнце только что выплыло из-за моря и купало свои лучи в дымящейся глади, Семенов вышел из спальни на большой полукруглый балкон. Тучный, в белой сорочке, в светло-серых шортах, он постоял с минуту, полюбовался морем и зашагал вниз по лестнице.




За горой, в долине, простирался фруктовый сад, который обслуживали наемные китайцы. Тут же была конюшня, где содержались атаманские лошади. Бывший казак не расставался с конями, радел о них, часто выезжал на прогулку верхом. Вот и сейчас он нежно гладил лоснящуюся шею своей любимицы, рыжей кобылицы Машки. Раздувая розовые ноздри, Машка топталась на месте и тихо прерывисто ржала, как бы на что-то жаловалась хозяину.




— Успокойся, успокойся, дурашка. Что тебя Данила плохо холит? Вот ужо мы ему наломаем репицу до сукровицы.




Семенов почесал густую гриву кобылицы, пошлепал по жирному крупу и пошел на берег моря. Хорошо до завтрака прогуляться на свежем воздухе! Это придает бодрость, сгоняет жирок. Правда, здоровьем бог не обидел атамана, однако при подъеме он стал чувствовать одышку. К тому же усилилась боль в ноге, раненной в годы гражданской войны взрывом гранаты-лимонки, брошенной членом подпольной большевистской организации в Читинском театре. Поэтому Семенов ходил с тросточкой, слегка припадая на одну ногу.




По утрам его мучила бессонница: не давали покоя думы о России, особенно в последние годы, когда началась война. Первые месяцы Семенов восторженно приветствовал успехи немцев, шагавших по Украине и Белоруссии. В этом марше хотелось принять участие и ему. Он публикует в газетах письмо генералу Власову, предлагает послать в «добровольческую армию» конный корпус и внести свою лепту в борьбу с большевиками. Но услуги не были приняты. Возможно, Власову не хотелось делиться своей будущей властью с казачьим атаманом, а может, обстановка на фронте не благоприятствовала. Как бы то ни было, письмо осталось без последствий. Это задевало самолюбие атамана. Однако в дальнейшем, когда немцы стали терпеть поражение, атаман благодарил судьбу за то, что не удалось связаться с Власовым.




Впрочем, радоваться пока было нечему. Поскольку Германия шла к краху, а Советская Россия усиливалась, это не сулило ему ничего хорошего. Лучше было бы начать войну сейчас, навязать СССР второй фронт на Востоке. Но разве убедишь японских генералов! Говорят, надо подождать. Что ж, к этому ему не привыкать. Уже много лет он ждет, когда они займут Сибирь, а его поставят правителем. Эту идею японцы предложили ему еще в 1920 году, когда он был главнокомандующим вооруженными силами «Российской восточной окраины». Но Красная Армия разгромила белогвардейские банды вместе с иностранными интервентами. Семенов ушел в Маньчжурию, жил в Японии, затем перебрался в Дайрен. Японцы стали охладевать к нему и забыли свои обещания. Но в 1926 году о нем вспомнил военный министр барон Танака. Он пригласил атамана в Токио и поведал о том, что ему, барону, предоставляется возможность сформировать новое правительство и стать премьер-министром. Но оппозиционная партия обвиняет его в незаконном израсходовании 20 миллионов иен, предназначенных парламентом на вооружение белогвардейцев в Маньчжурии.




— Если бы господин атаман заявил под присягой генеральному прокурору, что деньги пошли на поддержку русских белогвардейцев, мой престиж был бы восстановлен…




Семенов, разумеется, так и сделал.




Став премьером, Танака обещал атаману направить свою деятельность на осуществление давно намеченных планов — отторжение от СССР Сибири по Урал и создание «Буферного государства», во главе которого станет он, Семенов.




Атаман был окрылен. Начал деятельно готовить белую эмиграцию к войне с Советами. По его указанию генерал Бакшеев сформировал в Трехречье боевые отряды — «Союз казаков».




В 1938 году японцы решили проверить силы Красной Армии. В Дайрен приехал генерал Андо, начальник Харбинской военной миссии. Он сообщил Семенову, что предполагается диверсия, которая может вылиться в оккупацию Приморья. В этой операции отводилась роль и белогвардейцам: сражаться вместе с японцами, выполнять обязанности переводчиков, поддерживать «новый порядок» среди покоренного народа.




Но диверсия провалилась. Однако японцы не успокаивались. В следующем году решили повторить провокацию в районе реки Халхин-Гол, захватить Монголию и прорваться к Байкалу, который они называли «горлом, питающим Дальний Восток». В район боев было стянуто несколько японских дивизий и белогвардейских отрядов. Атаман разработал план, предусматривающий участие монгольской конницы в борьбе с Красной Армией в случае успешного захвата Монголии.




И снова провал.




Конечно, Советы тогда ни с кем не воевали и могли бросить большие силы на Восток. Теперь все внимание они обратили на Запад, и с ними легче справиться. Но японцы неразумно ввязались в войну с Америкой и открывать второй фронт не думают.




Эти мысли занимали Семенова и при возвращении с моря. По ступенькам, вырубленным в каменистом грунте, он поднялся на второй этаж. В доме уже все проснулись. Из гостиной неслись звуки рояля — играла одна из дочерей. На кухне хлопотала экономка. На балконе, в шезлонге, сидела молодая женщина в цветном халате, последняя жена Семенова. Лицо ее было бледное, исхудалое. Она удушливо кашляла — точила чахотка. А ведь четыре года назад Зиночка была красавицей. Тогда она работала кельнершей в вагоне-ресторане экспресса Дайрен — Харбин. И пятидесятилетний атаман не устоял перед ней. Он развелся со своей старой супругой и женился на Зиночке, пятой жене по счету.




— Что, Зинок, нездоровится? — Семенов опустился в кресло, склонив голову.




— Плохо, Гриша, надо доктора вызывать…




«И так тошно, а тут еще эти неприятности», — подосадовал атаман.




…К завтраку пришли гости: дядя — семидесятилетний генерал Семенов, потерявший ногу в русско-японской войне, и генерал Токмаков, бывший комендант Читы, на совести которого лежало много жертв. Старики любили порассуждать за рюмкой о Советской России, сколько она еще продержится. Атаман великодушно привечал и угощал их, так как нужды ни в чем не испытывал: японцы ежемесячно выплачивали ему тысячу иен.




Сев за стол, старики завели стереотипный разговор.




— Неважнецкие, батенька, дела-то у германцев, — говорил глуховатый дядя. — Этак, чего доброго, через полгода и совсем распишутся. Вот тебе и советская власть! Все говорим, что вот-вот рухнет, а ее и черт не берет.




— Не торопитесь, Дмитрий Фролович, всему свой черед, — сказал Токмаков. — Не с Запада, так с Востока придет на нее погибель. Еще в священном писании говорилось, что полетит с Востока саранча.




Семенову стало скучно слушать стариковские бредни. Он ушел в свой кабинет, который для него был армейским штабом. В нем хранились папки с личными делами его многочисленных агентов, переписка с деловыми людьми и контрреволюционная литература, изданная в разных странах. Открыв стол, Семенов вынул рукопись. Второй год он работал над мемуарами «Мы и Они». Это продолжение книги «О себе», изданной в 1938 году, в которой он изложил свою борьбу с большевиками в годы гражданской войны и прикинул, какой должна быть новая Россия.




…«Нужно признать, — писал он, — что до сих пор существующие и народившиеся вновь политические доктрины — фашизм в Италии и национал-социализм в Германии — не подлежат копировке, ибо в целом ни то, ни другое в отношении России неприемлемо. Мы можем и должны взять от них лишь то, что полезно, но ни в коем случае не подражать иностранным образцам, дабы не допустить ошибок: Германия — страна промышленная — представляет собой большую массу организованной рабочей армии, Италия — сельскохозяйственная страна. В России — то и другое. В России должна быть выборная власть; единая вера, которая может сплотить все народы, безграничное господство капитала с различными партиями, кроме коммунистической»…




Таковой представлял себе атаман будущую Россию.




Взяв ручку, атаман склонился над неоконченным листом. Но мысли не рождались. Их перебивали думы о том, что Россия ускользает, а Япония бездействует. Что же делать ему?




Недавно у него возникла отчаянная мысль — написать Сталину, покаяться во грехах своих и предложить выступить с конным корпусом против Германии. Конечно, рассчитывать на то, что Сталин примет его предложение, было трудно, потому что дела у советских на фронте шли с нарастающим успехом. Но это даже к лучшему: в случае чего ему будет зачтен такой благородный шаг. Только сделать надо очень осторожно. Не дай бог пронюхают японцы, ему не сносить головы. Сколько они отправили на тот свет заподозренных в сочувствии к СССР! Их руками были умерщвлены генералы Кислицын, Рычков.




Через некоторое время на листке появились наброски первых пришедших в голову мыслей будущего письма Сталину. «Двадцать семь лет я вел против Советской власти вооруженную, политическую и экономическую борьбу. И как ни горько сознавать, глубоко заблуждался. Понимая ошибочность этой борьбы, сейчас я заявляю, что российская эмиграция прекратит всякую борьбу…»




Вошел элегантно одетый молодой человек, служивший у атамана личным секретарем и гувернером.




— Извините, Григорий Михайлович, вам письмо из харбинской военной миссии.




Семенов вскрыл конверт. Писал сам генерал Дои. Он приглашал атамана в Харбин на празднование тринадцатилетия империи Маньчжоу-Го. Семенов облегченно вздохнул. Видно, Дои хочет сообщить ему нечто приятное. Этот человек не раз оказывал ему услугу, был несколько откровеннее других японских генералов. «Может, поделится какими-нибудь секретами из штаба Квантунской армии.».




Семенов встал и, несмотря на больную ногу, быстро заходил по кабинету. Потом взял листок с наброском письма и запрятал в свой архив.




Винозаводчик Пенязев бежал из Читы во время отступления Семенова в Маньчжурию и свил себе безопасное гнездо в Харбине. Пенязев всячески поддерживал Родзаевского и Семенова, лелея мечту о возвращении в Россию, очищенную от большевиков. Он часто устраивал пышные банкеты, приглашая белоэмигрантских заправил и японских покровителей.




И на этот раз по случаю тринадцатилетня Маньчжоу-Го, о котором японцы громко трубили в печати и по радио, Пенязев собрал большой банкет. Среди приглашенных были: генерал Дои, начальник русского отдела Кио-Ва-Кай[8 - Кио-Ва-Кай — Общество дружбы и мира (японск.)] Ренкичи Като, глава «Бюро российских эмигрантов» генерал Власьевский, атаман Семенов, Родзаевский, представители газет, журналов, знакомые и близкие люди хозяина.




По просьбе Родзаевского, был приглашен и перебежчик Померанцев. В сером костюме, с отращенными бачками и усиками, Иван выглядел респектабельно. Несколько очерков, опубликованных в газете под интригующим заголовком «Ужасы, которые я испытал», сделали его героем среди харбинских властелинов. Чтобы очернить родину, он не пожалел грязи, но когда «воспоминания» вышли в свет, он не узнал их — так много было присочинено.




Когда гости расселись за богато сервированным столом, поднялся генерал Дои — надменный, в пенсне, с коротко постриженными волосами и овальным подбородком. Сверкая многочисленными наградами, он негромко заговорил по-русски:




— Господа, сегодня мы отмечаем знаменательное событие — тринадцатилетие империи Маньчжоу-Ди-Го, которая несет счастье и процветание народам Азии…




Он назвал несколько городов, где за тринадцать лет были созданы крупные промышленные предприятия, превратившие Маньчжурскую империю в могущественную державу.




— Этот гигантский скачок в строительстве нового порядка в Восточной Азии изумляет сейчас весь мир.




Дои закончил речь здравицей императору:




— Тенноо хейка банзай!




— Банза-а-ай! — подхватили сидевшие за столом. Померанцев тоже кричал, балдея от радости. За таким столом, перед такими важными персонами он никогда еще не сидел. Особенно привлекал его Семенов. Грузный, с нафабренными усами атаман довольно быстро поворачивался к своему соседу генералу Дои, учтиво улыбался. На нем был основательно потертый генеральский мундир, на котором уже поблекли две серебряные звездочки — дар адмирала Колчака. Крупную облысевшую голову прикрывали жиденькие волосы, зачесанные с висков. Резко выделялись мшистые крутые брови, под которыми прятались жестокие волчьи глаза. Когда Родзаевский подвел к атаману Померанцева и Семенов подал тяжелую руку, набухшую синими жилами, Ивана аж прохватила дрожь. Голосом угрюмым и надсадным атаман спросил:




— Ну, как она там, Русь-матушка, живет-может?.. Между тем шум смолк, Дои произнес:




— Сайкирей! — и тут же склонился перед столом.




Все быстро встали и сделали то же самое. Это был поклон японскому и маньчжурскому флагам..




Но вот Дои выпрямился, полуобернулся в сторону востока и отвесил поклон в честь дворца японского императора.




Снова все поклонились.




Оборот направо — поклон в сторону дворца Маньчжурского императора.




Поклонились в третий раз.




— Мекуто, — проговорил Дои и застыл, плотно сомкнув губы. Наступила «минута молчания» в память о героях, погибших за великую Восточную Азию.




Померанцев старательно исполнял эту церемонию, боясь пошевелиться. Он понимал, что хозяева здесь японцы и надо делать так, как им угодно.




Наконец, Дон взял со стола хрустальную рюмку, чокнулся с Семеновым и другими лицами.




Все последовали его примеру. Пили медленно, только Померанцев одним махом опустошил долгожданную рюмку.




Следующий тост провозгласил Родзаевский. Привычно пригладив прилизанные волосы и вздернув правое плечо, он начал торжественно и высокопарно:




— Маньчжу-Ди-Го родилось в час предрассветной эпохи, когда злопыхающие правители соседних государств старались помешать ее возникновению. Но иноземные политики просчитались. Мощные удары ниппонских войск разбили все вражьи станы, и на континенте Азия народилось могучее образование, в основе которого лежали принципы создания нового порядка в Восточной Азии. С тех пор молодая империя, освобожденная от пут, мешавших ее развитию, пошла по пути блестящего прогресса…




Дои сиял, посматривая по сторонам. Ему льстила эта выспренная речь, прославлявшая новый порядок. Только Семенов, насупившись, смотрел вниз. Он не терпел Родзаевского. «Выскочка, болтун! Мнит себя вождем российским, под царя рядится: бороду отрастил, ремень с портупеей напялил, как на корову седло. А еще не научился стоять по стойке «смирно». Считает себя великим теоретиком, труды выпускает, а не знает того, что фашизм для России, как штаны для щуки…»




— Под шатром пышно расцветающей империи, — все больше входил в раж Родзаевский, — нашла себе приют и спокойную жизнь горсточка мужественных изгнанников. В этот славный праздник российские эмигранты присоединяют свой голос к голосу божественного «сына неба» и его доблестных генералов, желая им скорейшего достижения тех великих идеалов, за которые они борются…




Послышались бурные рукоплескания. Затем последовал звон рюмок, ножей, вилок. Усилился говор.




— Дорогие соотечественники! — густо пробасил Семенов. — Уважаемые японские друзья! Поздравляю вас со славным тринадцатилетием Маньчжурской империи. С победой Ниппон и европейских держав оси возродится истина, попранная зверством большевиков, и над нашей порабощенной родиной вновь взойдут лучи свободы и справедливости. Грядет час, когда мы вступим на родную землю, и снова по святой Руси будет разливаться колокольный звон. Да воскреснет наша родина — новая Россия!




«Грядет час, когда мы вступим на родную землю, — повторил про себя Померанцев слова атамана. — Интересно, когда это произойдет? Видно, скоро, раз говорит…»




В соседнем зале заиграл оркестр. Гости покидали столы. Померанцев тоже встал, чтобы посмотреть, как развлекаются господа.




Грустно пела скрипка о томлениях любви, басисто вторила ей виолончель, надрывными аккордами звучал рояль. Чопорные дамы в длинных платьях, важные господа в штиблетах и сапогах скользили по гладкому паркету.




Померанцев пригласил стройную чернокудрую девушку в гипюровом платье. Из разговора с ней он узнал, что она дочь господина Пенязева, Маша. Иван поинтересовался, кем доводится ей Евгения.




— Это моя двоюродная сестра. А вы ее знаете?




— Я был ее мужем.




— Что вы говорите! А где она сейчас? Что с ней?




— Погибла она…




Маша опустила ресницы, как-то сразу сникла. Рука ее соскользнула с плеча Померанцева. Не дождавшись конца танца, она покинула своего партнера, села в сторонке на диване.




Померанцев обеспокоился: может, не следовало бы говорить об этом? Но ему хотелось быть ближе к Пенязевым, показать свое родство.




Подойдя к дивану, он начал утешать ее.




— Расскажите, пожалуйста, как все это произошло, — немного успокоившись, попросила Маша.




Иван сел рядом и трагическим голосом заговорил:




— Произошло это на моих глазах. Во время перехода границы нас обстреляли. Мы упали, чтобы укрыться от пуль. Женя вскрикнула. Я подполз к ней, она уже не дышала — пуля пробила ей голову…




— Ах, Женя, Женя! Как я не советовала ей связываться с разведкой! Ведь все, кого посылали в Россию, не возвращались. Вот только вы принесли нам весточку с той стороны. Расскажите, только истинную правду, как живут в СССР. А в то, о чем вы написали в газете, я не верю. Если там голод и нищета, почему же немцы не могут сломить Москву?..




В другой комнате между Дои и Семеновым шел деловой разговор. Генерал полулежал в шезлонге, атаман сидел напротив в мягком кресле, подперев тяжелую голову. Он говорил о том, что немцы идут к неминуемому разгрому и что дальше нельзя тянуть вопрос с Россией.




— Или вы хотите, Дои-сан, чтобы коммунисты сами предъявили нам ультиматум?




Дои всматривался в скуластое лицо Семенова, будто видел его впервые.




— Мы верим, господин атаман, своему божественному императору и не можем осуждать его волю. В данном положении нам ничего не остается, как только продолжать войну на Тихом океане. Но мы не теряем надежду и на ослабление России, после чего нам придется только ввести свои войска в Сибирь.




— Вы забываете, Дои-сан, что Россия — это такая гигантская машина, которая может перемолоть всех германских солдат. И если мы не окажем поддержку фюреру сейчас, могут быть печальные последствия. Как передает недавно перешедший к нам советский офицер, Сталин снял с границ Маньчжоу-Ди-Го почти все кадровые дивизии и отправил на Западный фронт. Видно, уверен, что мы его не тронем. Ох, чует мое сердце, упустим мы Россию!




Дои и сам понимал, что расчет на поражение России не оправдался, что божественный микадо совершил роковую ошибку, послав своих доблестных воинов на юг. Но верховные власти на что-то рассчитывают, если ведут войну на Тихом океане и держат большие силы в Маньчжурии. Ему вспомнилась бактериологическая бомба.




— Будем надеяться, господин атаман, что план генерала Танака осуществится независимо от того, одержит Германия победу или нет. — Он поднес руку к груди и слегка поклонился. — Клянусь своей прародительницей Аматерасу, что кончится именно так!




«Дай бог, только что-то не верится», — подумал атаман.




— Боюсь, Дои-сан, не хватит у нас сил для захвата Сибири, если Германия будет разгромлена.




Глаза Дои сузились, рот ощерился.




— Вы плохо знаете наши силы, атаман! К вашему сведению, мы располагаем некоторым оружием, какого нет ни у одной страны. Вас я, как преданного русского самурая, посвящу в эту тайну…




Семенов уже знал от своих агентов, что близ Харбина на станции Пинфань стоит секретная воинская часть, которая занимается разведением бактерий чумы, холеры и других заразных болезней для применения их в войне. Об этом рассказал ему и Дои.




— Да-а, это сильное оружие, — заключил Семенов. — Непонятно только, каким способом оно будет применено для массового уничтожения.




— А вот послушайте, — продолжал Дои. — Над этим много лет думал генерал Исии Сиро. Наконец, по его идее была изготовлена бомба «И». Предварительные испытания дали неплохие результаты. Скоро будут проводиться новые испытания на живых людях. Там вы можете воочию убедиться в силе этого оружия…




Глава четвертая


Родзаевский определил Померанцева в свою разведшколу инструктором. Как пехотный офицер, Иван должен был проводить занятия по боевой подготовке.




Школа имела два отделения: диверсионное и пропагандистское. Пропагандисты изучали общественные науки, работу партийных, профсоюзных и советских органов.




Для такого важного заведения японцы предоставили богатый трехэтажный особняк, обнесенный кирпичной стеной. Что делалось за этой стеной, мало кто знал из жителей Харбина.




Когда Померанцева провели через железную калитку во двор, там шли занятия. Люди, одетые в советскую армейскую форму, тренировались на турнике, брусьях, отрабатывали строевой шаг. Слышались знакомые военные команды.




Удивили Померанцева учебные классы, в которых проводились теоретические занятия. На стенах висели портреты Сталина, Ворошилова, Будённого. Известные лозунги: «Смерть немецким оккупантам!», «Все для фронта, все для победы!»




— Что вы скажете о нашем заведении? — спросил сопровождавший Ивана Лев Охотин — мордастый, смуглый, с тяжелым, исподлобья взглядом. За время службы в фашистском союзе он совершил немало уголовных преступлений против невинных людей.




«У Левки твердое сердце, — говорили товарищи, — Его никакая мольба не тронет. Скорее камень заплачет, чем он».




За глаза его называли не Львом Павловичем, а Тигром Павловичем.




Когда была создана разведшкола, Родзаевский поставил Охотина своим заместителем, как одного из верных клевретов.




— Здорово обставлено! — ответил Померанцев.




— Это нам Винокуров помог. Мой заместитель по учебной части. Пойдемте, познакомлю.




В кабинете, заставленном шкафами и сейфами, за столом сидел человек с впалыми щеками в черном костюме и белой рубашке с галстуком. Черные горящие глаза его казались грустными, истомленными.




— Пополнение, Юрий Михайлович! Новый красный офицер к нам пожаловал, — сообщил Охотин.




Винокуров засуетился, словно к нему привели родного брата.




— Пожалуйста, присаживайтесь. Рассказывайте, как жизнь в России.




Померанцеву уже надоел этот вопрос. И он спросил сам:




— А вы давно оттуда?




Винокуров бежал в Маньчжурию из-за трудностей, сложившихся по службе на заставе. И развил такую кипучую деятельность, на какую только был способен. В разведшколе им была спланирована тематика занятий, как в советском военном училище, установлен такой же распорядок, те же методы обучения. Он много работал: контролировал занятия, проводил сам, используя свой опыт. Японцы высоко ценили радение Винокурова, и он еще больше старался.




Но успехи России в войне с Германией заставили Винокурова задуматься над тем, что его ожидает. Он стал охладевать к службе, даже не прочь был бежать куда-нибудь из Харбина. Но такая возможность пока не представлялась.




Приход Померанцева несколько ободрил Винокурова. Теперь он не один здесь. Есть еще человек, который на что-то рассчитывал, когда бежал сюда. Об этом ему хотелось поговорить с Иваном наедине. Вечером он пригласил его к себе на квартиру.




За ужином они распили бутылку чуринской. Грустные глаза Винокурова повеселели.




— Вот так, Иван Иванович, мы и живем. Все на что-то надеемся, все чего-то ждем. А жизнь ничего хорошего нам не приносит, все отдаляет наши желания.




Померанцев сперва побаивался Винокурова: может, он проверяет его преданность японцам. Но из разговоров убедился, что Винокуров в душе не уважает японцев, служит им только потому, что некуда деваться.




— Не представляете, как мы соскучились по родине! — закрыв глаза, покачал Винокуров головой. — Седьмой год проклинаю ту ночь, в которую покинул родную землю. У нас растет сын, и мы не знаем, что его ожидает. Часто думаю, лучше бы отбывать в колонии, чем томиться здесь. Там хоть и горько, но родина-мать, а здесь чужбина-мачеха. Никому ты не нужен, никто за тебя не заступится.




— Вот верите, Иван Иванович, все годы живем здесь и трясемся, как бы не арестовали, — вмешалась в разговор жена Винокурова, совсем еще молодая, с румянцем на круглых щеках. — Сколько погибло тут русской молодежи! Допустим, вы не признаете фашистскую организацию. Но для того, чтобы устроиться на работу, должны стать членом РФС. И люди вынуждены вступать.




— Так стало в последние годы, — пояснил Винокуров. — До этого в фашистский союз шли добровольно, но успехи советских в войне с Германией пошатнули авторитет союза. Люди стали сочувствовать России. Тогда власти Маньчжоу-Го решили прибегнуть к насильственной мере, чтобы спасти от развала ряды Родзаевского.




— А сам-то он хоть верит в успех своего дела? — спросил Иван.




— Фанатик до мозга костей! Придумал лозунг: «Жить и умереть с ниппон!» Из кожи лезет, чтобы выслужиться перед ними. Проводит съезды, намечает трехлетний планы: добиться такой-то численности членов союза, подготовиться во всеоружии к войне с коммунистами, подражать герою борьбы с Коминтерном Михаилу Натарову и т. д.




— А кто он такой, этот Натаров?




— Мнимый герой. Был солдатом армии Маньчжоу-Го, участвовал в Номонгинских, то есть Халхин-Гольских событиях и погиб от шальной пули. Но японцы решили сделать его героем, с которого бы русские эмигранты брали пример. Они доставили тело Натарова в Харбинский собор. Там его отпели при большом стечении народа и с почестями похоронили. Потом воздвигли памятник, как борцу с коминтерном. Проходя мимо, русский человек должен остановиться и сделать поклон герою.




— Как вы думаете, Иван Иванович, Красная Армия победит Германию? — спросила Винокурова. — Нам ведь не разрешают слушать Россию, но слухи ходят, что советские уже вступили в Румынию.




— Да-а, кажется, все идет к разгрому Германии, — попыхивая сигаретой, откровенно сказал Иван.




— Конечно, русские победят, — подхватил Винокуров. — В этом я нисколько не сомневаюсь. Меня волнует другое: как дальше развернутся события? Вдруг советские решат помочь Восьмой китайской армии?




— Может и такое случиться, — разговорился Иван.




— Если это произойдет, нам с вами — гроб с музыкой, — помрачнел Винокуров. — С эмигрантами еще как-то будут считаться, а с нами разговор короткий.




Померанцев решил утешить своего приятеля.




— Ничего, Юрий Михайлович, раньше времени умирать не будем. Поживем — увидим. Может, японцы вперед выступят и спутают все карты.




Из всех тех, с кем познакомился Померанцев в разведшколе, ему больше нравился инструктор по рукопашной борьбе Аркадий Кутищев, человек без семьи и определенной профессии. Из его рассказов Иван знал, что Кутищев когда-то участвовал в ограблениях магазинов. Затем вступил в фашистский союз и выполнял задания Родзаевского. Его идеалом, как он говорил, было: «Для себя, в себя и на себя».




У Померанцева с Кутищевым интересы совпадали, когда дело касалось прекрасного пола. Как-то Иван сказал:




— Аркаша, ты бы познакомил меня с красотками страны восходящего солнца. Я так много слышал о них.




— Всегда пожалуйста.




Вечером они забрели в кабаре. На подмостках играл джаз. За столами сидели русские и японцы. Кутищев заказал коньяку, закуски. Тенор в черном фраке пел грустную эмигрантскую песенку.




Занесло тебя снегом, Россия, Запушило седою пургой.




И печальные ветры степные Панихиду поют над тобой.




Ни следа, ни пути, ни дороги Нам не видно теперь впереди, И устали бродить наши ноги По дорогам нам чуждой земли.




Не дойти до тебя, Русь родная, Только можем теперь в кабаке Плакать мы, о тебе вспоминая, И топить свое горе в вине.




— Ты еще не знаешь, что за болезнь — ностальгия? — спросил Кутищев.




— Впервые слышу.




— Тоска, братуха, по родине. Вот вроде неплохо живу, а душа рвется в родные края. Детство у меня прошло в Иркутске. Посмотреть бы на Ангару, на священное море Байкал, половить омульков. А здесь все чужое. И мы как гости нежеланные.




Померанцев не узнавал Кутищева: глаза его погрустнели, размякло черствое сердце.




— Кой черт заставил тебя бежать сюда? У тебя что здесь, отец-фабрикант? — заплывшее лицо Кутищева перекосилось от усмешки.




— Хватит, Аркаша, надоело.




Из-за стола, где сидели японцы, поднялся пьяный офицер. Размахивая руками, он заговорил, обращаясь к русским:




— Мы есть сыны солнца, а вы — наши слуги. Вы будете делать, что мы захотим. Сегодня у нас Харбин, завтра — вся Азия…




— Самурай, — сказал Кутищев, когда японец под одобрительные возгласы своих собратьев опустился на стул. — Привыкай, Ваня, к эмигрантской жизни. До прихода японцев мы говорили: «С нами бог и три китайца». Теперь говорим: «С нами бог и три японца». Раз попал в собачью стаю — лай, не лай, а хвостом виляй. Сейчас японцы здесь господа. А до их прихода мы здесь пировали. Родзаевский был царь и бог. Купцы перед ним шапки ломали. Скажет нам: у такого-то богатея сынка похитить. Мы это дело провертываем, а потом предъявляем отцу счет на столько-то тысяч гоби… Как-то вызвал меня Родзаевский. В кабинете у него японский жандарм сидел. Задание, говорит, тебе важное. Какое? Убить японского часовщика Тояму. Спрашиваю: «За что же бедного старика?» «Потом, говорит, узнаешь». Ночью стучусь к часовщику. Срочно, мол, надо исправить часы. Уплачу любые деньги. Открыл старик. Я ему нож в спину. Утром на улицах появились объявления: «Китайцы убили гражданина Японии. Если не будут найдены убийцы, будут проведены массовые аресты». Много тогда пострадало богатеньких китайцев, а их имущество и деньги были реквизированы японцами. Вот так-то, Ваня, мы жили. А теперь не то…




Кутищев опрокинул рюмку, смачно крякнул.




— Есть у меня одна идейка. Только, чур, не забывать друга, если что выгорит. Хочешь? Скажу.




— Ну говори.




— Ты хвастал, что танцевал на банкете с дочкой господина Пенязева.




— И что из этого?




— Глянется?




— Мне-то нравится, а вот как я ей.




— Поглянешься и ты ей. С твоим ликом не то, что с моим рылом, графиня не откажет. Так вот, сумей к ней подкатиться, и жизнь твоя забурлит, как вода в горной реке. Глядишь, еще Пенязев наследником тебя сделает и выдернет из этой ямы. У него же связи с Родзаевским и самим атаманом. Понимать, надо…




Идея жениться на Маше Померанцеву показалась заманчивой. Но как это осуществить? До сих пор он встречал равных себе, а здесь — дочь купца.




— Попробую, Аркаша. Только ты мне не мешай.




— Я тебе мешаю? Эх ты, хрен нетертый! Ладно, за мою идейку. — Кутищев плеснул в рот порцию коньяка и взглянул на свои часы. — Пора развлекаться. — Он подозвал официанта-японца, показал два пальца. — Мадам…




К столу подошли две молодые японки в Длинных кимоно, туго перетянутые широкими, как шарф, поясами, в мягких без каблуков гета. Поклонившись, они сели на предложенные места. Кутищев произнес несколько японских фраз, мол, давайте знакомиться.




— Минэко, — представилась севшая рядом с Померанцевым. Иван еще не встречался с японками. Какой-то далекой, сказочной казалась она ему в этом шелковом, в ярких цветах кимоно. Только на бледно-желтых щеках ее не проступал живительный румянец. Зато искусно уложенные волосы чернели, как вороново крыло.




«Эх, Минэко, Минэко, — умилялся Иван, все еще не решаясь притронуться к этой сказочной красавице. А она улыбалась агатовыми, полными таинства глазами. Из-за приоткрытых ярко накрашенных губ белели ровные ряды зубов. Иван несмело обвил рукой ее талию, коснулся груди, ощутив два маленьких комочка. «Не то, что у русских», — подумал он.




Кутищев тоже трепал по щекам свою «мадам», которая, смеясь, уклонялась от его «нежных» прикосновений…




Охотин нервничал, беспокойно расхаживал по кабинету, курил одну сигарету за другой. Еще бы не нервничать! Этот хлыст, Померанцев, слишком много стал позволять себе. Думает, что здесь можно даром хлеб есть. Прошлый раз не провел одно занятие и сегодня явился на два часа позже.




— Почему опоздал? Где был? — окинул он Померанцева свирепым взглядом, когда тот вошел в кабинет.




— Где был, там, Лев Павлович, меня уже нет, — хотел обратить все в смех Иван.




Но Охотин еще больше взбеленился.




— Ты мне брось шутки шутить. Понял? Это тебе не в Советском Союзе, где по головке гладят да уговаривают.




— Не сердись, Лев Павлович. Подумаешь, два раза опоздал.




— Ах ты, паскуда! — Толстые губы Охотина плотно сомкнулись, налились кровью белки глаз. — У нас вот как воспитывают! — И ударил Померанцева в лицо.




Иван стукнулся головой о стену, но удержался на ногах. Закрыв лицо ладонями, взмолился:




— Прости, Лев Павлович. Больше этого не будет. Клянусь богом, такое не повторится.




— Ты кто здесь? Забыл, паскуда! Будешь у Судзуки прощенья просить.




На шум в кабинет вошел тихими шажками японский советник капитан Судзуки, осуществлявший контроль за работой разведшколы. Этот низкорослый толстяк по прозвищу «Обрубок» держал всех в страхе. Малейшее неповиновение, неосторожно брошеное слово дорого обходились людям. Как-то один из слушателей школы назвал японские спички «минутой молчания». Дело в том, что из-за недостатка фосфора спички военного производства долго не воспламенялись. Чиркнешь и целую минуту ждешь, когда вспыхнет огонь. Об этой шутке прослышал «Обрубок». Он посчитал ее за насмешку над японскими обычаями. Парня вызвали в жандармерию и больше не выпустили.




Судзуки искоса посмотрел на Ивана, растиравшего припухшую щеку, брезгливо отвернулся.




— Господин Померанцев пришел к нам помогать или вредить? Если вредить, то мы будем отправлять обратно Россия.




Иван поймал на себе пристальный взгляд узких затаенных глаз, ждущих от него ответа.




— Я вас понял, господии капитан. Клянусь богом, больше такого не повторится.




— Хоросо. Посадить трое суток карцер.




Идейка Кутищева — жениться на дочке купца Пенязева — не выходила из головы Померанцева. Как только отношения его с Охотиным уладились, Иван отправился к Пенязевым.




Парадную дверь трехэтажного дома открыл слуга-китаец и провел Ивана на второй этаж.




Маша сидела за столом, готовилась к экзаменам, когда Померанцев постучал в комнату.




Увидев его, она вскочила со стула.




— Проходите, проходите, Иван Иванович. Где-то вас долго не было видно?




— Дела, Машенька, — усаживаясь в мягкое кресло, сказал Иван.




В ярком японском кимано с широкими рукавами, тонко перетянутая поясом, Маша походила на порхающую бабочку. От нее веяло юностью, счастьем.




— Вам так идет этот халат! — не удержался от комплимента Померанцев.




— А мне не нравится, — Маша склонила чернокудрую головку, села напротив в кресло. — Но папе хочется, чтобы я надевала национальную одежду наших покровителей. Это кимоно — подарок японского генерала Дои. Помните, на банкете у нас был.




Иван вынул из кармана металлический портсигар с изображением трех богатырей (единственная память о родине), попросив разрешения, закурил. Пуская колечками дым, он с вожделением осматривал богато обставленную комнату, думал: «Не дурно бы было жить здесь с этой премилой канарейкой. Но как к ней подъехать?»




— Машенька, вы знаете, что в «Модерне» сегодня большой концерт?




— Слышала.




— Идемте. Я очень люблю театр.




— Я тоже обожаю. Мне нравится там певец Игорь Погодин.




— Постойте, постойте. У нас в России тоже есть певец Погодин. Это он исполняет:
		Осень. Прозрачное утро,



		Небо как будто в тумане…








— У вас неплохой голос, — улыбнулась Маша. Померанцев ждал похвалы и еще больше начал набивать себе цену.




— Когда-то думал стать певцом, но попал в армию и все оставил. Правда, один раз с Женей мы выступали в самодеятельном концерте, исполняли дуэт Эдвина и Сильвы.




— И как у вас получалось?




— Представьте, неплохо. Зал аплодировал… Ну так как с концертом?




— Простите, Иван Иванович, не могу. Готовлюсь к экзаменам в институт.




Померанцев отвернулся.




— Вам скучно? Вы куда-нибудь спешите?




Иван никуда не спешил. Ему приятно было побыть наедине с девушкой, рассказать что-нибудь трогательное, увлечь ее.




— А я не отнимаю у вас время? — в свою очередь спросил он.




— Ничего. С часок можем поболтать. Я давно хотела увидеть вас, послушать о России. Тогда, на банкете, вы толком ничего не рассказали. А в очерках явно погрешили перед своей совестью.




Померанцев обиделся: чего она допрашивает его, взывает к совести.




— Почему вас интересует Россия? Вы же здесь родились и выросли.




— Покойная мама мне много рассказывала. Потом я читала некоторые советские книги. Во сне не раз видела белокаменную Москву. А вам приходилось в ней бывать?




— Я ездил в Москву перед войной, когда собирался поступить в консерваторию, — придумывал Иван. — Видел зубчатые стены Кремля, собор Василия Блаженного, мавзолей Ленина.




— Как бы я хотела, чтобы русские одержали победу! — вырвалось у Маши.




Иван удивился откуда у дочери купца такое тяготение к советской России?




— А что это вам даст?




— Как же, я все-таки русская. И вообще… — она спохватилась, что сказала лишнее, и теперь не знала, говорить дальше или нет.




— Что вообще? — переспросил Померанцев.




— И вообще мне кажется, что когда-нибудь я буду жить в России. «Видно, на захват Сибири японцами рассчитывает», — подумал Иван.




— Вы не верите? — продолжала Маша.




— Верю! Как только будет возможность выехать в Россию, я с удовольствием поеду с вами.




«Почему он поедет со мной? Что за глупости!» И она решила его охладить, сбить с него наигранный тон.




— Но вас там могут не принять… даже арестовать. Говорят, советские очень злопамятны.




Иван вспыхнул. Усики его нервно задергались. Оказывается, ни на какой захват Сибири она не рассчитывала.




— Давайте об этом не будем говорить. — Его злило, что разговор уклоняется от основной цели и принимает нежелательный оборот.




— Разве секрет!




— Нет, конечно, не секрет… Но вот как бы вы поступили на моем месте? Перед вами два пути: или быть расстрелянной, или уйти за границу. Я, как известно, предпочел второе..




Да, это был не тот, за кого она его принимала. Он походил на блудливого кота, который напакостил у своего хозяина и скрылся, боясь наказания.




— Но вы и здесь не избежали своей участи, — Маша заметила, как Померанцев окинул ее недобрым взглядом. — Думаете, японцы вас оставят в покое?




— Ну что мне делать?! — вскрикнул Иван, потрясая руками. — Посоветуйте, — Машенька, дорогая! У вас такой влиятельный папаша. Он все может…




— Посоветуйтесь с Родзаевский. Он скажет, что делать. — Она встала с кресла и подошла к столу, на котором лежали раскрытые книги. Нужно было заниматься, а она болтает о каких-то грязных делах. Теперь ей неприятно было смотреть на этого жалкого человека, просящего у нее помощи.




Послышался стук в дверь. В комнату вошла пожилая женщина в пенсне, в белых перчатках, с сумочкой в руке. Это была пианистка Красильникова, репетитор по классу фортепьяно.




— Познакомьтесь, Таисья Алексеевна, — представила Маша. — Господин Померанцев, который недавно писал о России.




— Вы что же, действительно советский?




Иван заметил под пенсне колючие огоньки прищуренных глаз.




«И эта пристает с расспросами. Пошли вы все к черту!»




— Да, я советский. И что из этого?




— Как же вы можете чернить свою родину? — в тоне ее голоса были гнев и боль задетого за душу человека. — Это же подло!




Померанцев ехидно хихикнул:




— Извините, но я с вами не хочу говорить на эту тему.




— Как вам угодно.




— Прощайте, — буркнул Иван и вышел из комнаты.




— Мерзавец! — негодовала Таисья Алексеевна. — Тут своих подлецов из эмигрантов хватает. И этот еще льет грязь. А ты тоже хороша — привечаешь его.




— Мне хотелось послушать о России.




— Так он тебе и расскажет! Будет лгать, изворачиваться. Ты ему ничего о японцах не говорила? А обо мне? Смотри, Мария, это очень опасный человек. Может сообщить в жандармерию. Я не советую тебе больше с ним встречаться.




— Хорошо, Таисья Алексеевна, больше не буду.




— Что тебе надо было знать, я все рассказала. А дрязги разные тебе не нужны.




Красильникова оказалась в Маньчжурии не по своему желанию. До 1925 года она жила в Москве, работала пианисткой после окончания музыкального училища. Тогда она была по уши влюблена в одного скрипача. Концерты, в которых он выступал, пользовались большим успехом. И хотя Карл Абрамович был старше ее, Тася этому не придавала большого значения. Однажды он сообщил ей, что труппа музыкантов едет в турне по Китаю. Если она согласна принять участие, он включит ее в состав труппы, как свою жену. Тася была очень рада, что представляется возможность выступить в концертах да еще за рубежом… И вот они в Китае. Выступают в Харбине, Мукдене, Шанхае. Тася становится женой Карла Абрамовича. У них скапливаются деньги. Дорожные чемоданы заполнены красивыми заграничными вещами. Но Тасе уже надоела двухмесячная жизнь на колесах. Она с нетерпением ждет возвращения в Москву. Однако муж договаривается остаться в Маньчжурии еще на год, чтобы заработать побольше денег и «запастись одеждой лет на пять». Остальные музыканты вернулись в Союз.




Тася была ошеломлена безумным поступком мужа, но переубедить его не смогла. Тогда она еще надеялась, что через год они вернутся на родину. Но по истечении года остались еще на несколько лет. Работали в харбинском театре, жили в достатке. Однако с приходом японцев в Маньчжурию начались неприятности. Были репрессированы многие эмигранты, неугодные оккупантам. Жертвой их оказался и Карл Абрамович. Несколько месяцев его томили в застенках, как советского подданного. А когда выпустили, то прожил он недолго.




Таисья Алексеевна лишилась работы. За ней следили японцы. Ее не раз вызывали в Бюро российских эмигрантов и в конце концов вынудили отказаться от советского подданства. Только тогда она смогла устроиться гувернанткой к Пенязевым. Жить было трудно. Она видела старых офицеров, которые сторожили магазины «Чурина и К


».




Таисья Алексеевна ненавидела эту жизнь. Какой дорогой для нее была Москва, где прошли детство и юность! Вспоминались вечера, на которых выступали Маяковский, Есенин. Большой театр, где пели Шаляпин, Собинов. До событий на КВЖД она получала письма от матери, а после все было отрезано. Но душа рвалась в Россию. Она Жила надеждой на встречу с советским консулом в Харбине. Только это было опасно, потому что японцы и молодчики Родзаевского следили за теми, кто обращался в консульство. Арестованных потом жестоко истязали.




Глава пятая


На окраине старого Харбина, на невысоком взгорье, приютился госпитальный городок. Еще в русско-японскую войну в его белых каменных корпусах лечились раненые русские солдаты.




Лечился в то время и ротмистр Никифоров. Как-то из окна палаты он увидел такую картину. На пустырь недалеко от госпиталя русские привели двух японцев со связанными руками. Офицер выстроил солдат в линию, вынул из ножен саблю и вскинул над головой. Солдаты подняли винтовки. В это время японцы повернулись в сторону Востока, сделали глубокий поклон и снова выпрямились, чтобы принять смерть. Офицер опустил саблю. Раздался залп. Расстрелянных тут же закопали.




Среди больных тогда говорили, что это были японские диверсанты, пойманные в районе Хайлара. Рассказывали даже, как это произошло. Однажды зимней ночью русские, охранявшие КВЖД, заметили в степи огонек костра. Они решили узнать, кто там. Когда подошли к костру, то увидели двух «китайцев», одетых в меховые халаты, мохнатые шапки, из-под которых свешивались на спины длинные косы. Русские начали расспрашивать, что они здесь делают. Но «китайцы» что-то непонятное бормотали. Тогда солдаты решили отвести их к офицеру. Те начали сопротивляться. Один из солдат схватил китайца за косу… и она легко оторвалась. То же самое случилось и со вторым. При обыске у них нашли взрывчатку. Диверсанты имели задание взорвать железнодорожный мост, чтобы помешать переброске русских войск под Мукден.




О расстрелянных скоро забыли, и, возможно, никто бы о них не вспомнил, если бы в Маньчжурию не пришли японцы. Спустя много лет они начали искать место погребения расстрелянных, их звали Оку и Искагава. Расспрашивали русских, китайцев, писали в газетах, обещая большое вознаграждение тому, кто укажет могилу самураев.




Слух об этом дошел до бывшего ротмистра Никифорова, жившего в Харбине. Он показал место расстрела и захоронения диверсантов. Японцы произвели раскопки и обнаружили два скелета. Никифорова вознаградили и пригласили работать в военную миссию. На могиле же соорудили высокий обелиск (чурэйто) из серого гранита.




Война с Китаем стоила японцам многих жертв. В Харбин доставляли урны с прахом погибших, и при большом стечении народа совершался обряд чурэйто. В этот день в магазинах не продавали спиртные напитки, не работали рестораны, кабарэ, прерывались занятия в русских и японских учебных заведениях.




В разведшколе на утренней поверке выступил капитан Судзуки.




— Сегодня у нас священный чурэйто… Недавно ниппонская армия понесла большую утрату — погиб славный самурай генерал Кимомото. Но мы не должны падать духом. У нас вырастает новый поколений…




В полдень над городом — завыл протяжный гудок. Люди с траурными флагами в колоннах потекли к Соборной площади. Они выстраивались у памятника борцов с Коминтерном. Были тут чернорубашечники Родзаевского, киовакаевцы в желтых кителях и брюках навыпуск, служащие бюро российских эмигрантов, учащиеся учебных заведений.




После минутного молчания под тягучие звуки оркестра колонны двинулись за город. Впереди шествовали японские бонзы в белых траурных халатах. За ними шли русские и японцы, понурив головы, как на похоронах. На взгорье, у обелиска, колонны построились в форме четырехугольника.




В первом ряду Померанцев увидел Родзаевского. «Вождь» стоял, как манекен, немного вывернув в локтях руки, опущенные по швам.




На площадку обелиска поднялись бонзы. Снова полилась писклявая мелодия. Один из бонз держал в руке шкатулку (урну с прахом), а двое других махали в сторону востока, словно помелом, белыми бумажными ленточками, как бы благословляя в рай души усопших. Потом бонза поставил урну на площадку, и ему подали другую. Церемония длилась долго. Была заставлена вся площадка. Наконец бонзы склонились в глубоком поклоне. Тотчас, как по команде, склонились и все стоящие у обелиска.




За соблюдением ритуала следили сотрудники военной жандармерии компейтай. Горе тому, кто замешкается и не отвесит поклон. Его вызовут в жандармерию, откуда он не вернется.




Но вот бонзы выпрямились и застыли на месте. Наступила минута молчания, которую русские называли «минутой скрытого стыда и гнева».




Когда дань погибшим была отдана, бонзы сошли с площадки. На их место поднялся глава русского отдела Кио-Ва-Кай, пожилой сухолицый японец.




— Солнце светит с Востока, — громко изрек он, показывая в сторону Японии. — Оно обходит мир, озаряя его светом и согревая теплом. Вот так и «сыны солнца» пройдут по земле, чтобы создать в мире новый порядок… Сегодня у нас Харбин, завтра — Чита, послезавтра — Москва. Мы водрузим свое знамя в пустынях Африки, где под сенью пальм рычат львы. Мы вытащим крокодила из Ганга у подножья Гиммалайских гор. Мы создадим себе монумент в Чикаго. И когда наша жизнь канет в вечность, будем бороться своими тенями. Хакко ити у![9 - Хакко ити у — Весь мир под одной крышей (японск.)]




Все повторили за ним:




— Хакко ити у!




— Хейка тенно, банзай!




Так скандировали милитаристские заповеди, как клятву погибшим.




Когда возвращались в город, Кутищев спросил Померанцева:




— Теперь узнал, что такое чурэйто?




— Ужас, — сплюнул Иван. — Блевать тянет!




— Поживешь, Ваня, не то еще узнаешь.




— А что, эти чурэйты у них во всех городах построены?




— Да, в каждом крупном. А в Токио, говорят, есть храм богини Аматерасу. Если прах погибшего поместят в храме, значит, вечная память…




Родзаевский встал рано. Жена еще нежилась в постели, а он выпивал наскоро согретый кофе и отправлялся на службу. Ради великого будущего «вождь» работал. Писал статьи для журнала «Нация», готовил секретные инструкции на русском языке на случай вступления японцев в СССР, читал лекции в спецшколе по общественным наукам, вещал по радио.




В это утро жена проснулась раньше обычного, когда Родзаевский стоял у зеркала и расчесывал рыжую бородку.




— Костик, все говорят, что ты смахиваешь на Николая Второго.




— В самом деле?




— Конечно! Твоя бородка — копия царской. Если у нас родится сын, мы назовем его Алексеем.




— А дочку — Марией, — подхватил Родзаевский.




Признаться, он давно уже подражал царю, под портретом которого сидел в кабинете фашистского клуба, хотя и был против наследственной власти.




— Ты веришь, что когда-нибудь будем жить в России? — продолжала жена.




— Непременно, Никса! Я даже мечтаю въехать в родной Благовещенск на белом коне.




Никса потянулась, зевнула.




— Милый мой! Сколько уж лет ты мечтаешь, а Россия, как мираж, все отдаляется и отдаляется от нас. Когда же мы будем жить? Мне нужны деньги сегодня.




— Сколько?




— Ну-у, хотя бы тысячу гоби.




— Таких денег у меня пока нет.




— Смешно. Вождь российского фашистского союза — нищий. Ха-ха-ха!




— Не могу же я расхищать партийную казну ради своих корыстных интересов!




— Другие могут, а ты не можешь. Живем на одном жаловании. Три месяца за квартиру не платим. В ателье не выкуплено платье, в магазине Чурина…




— Оставь эти разговоры! Сегодня у меня голова другим занята!




— Она у тебя всегда занята не тем, что для жизни нужно!




— Никса! — прикрикнул вождь. — Стыдись так говорить! Не забывай, что ради грядущего мы должны переносить все.




— Только ползать перед японцами я не буду!




«Нет, она становится невыносимой! Как я в ней ошибся!» — рассуждал он, шагая на службу.




Когда о его намерениях жениться на ней узнали друзья, то все в один голос твердили, что эта избалованная женщина для него, идейного борца, неподходящая пара. Но он не послушал их, тайно обвенчался с Неонилой или, как он звал ее, Никсой. Обвенчался, а вскоре покаялся. Ее интересовала только роскошная жизнь, а не его борьба во имя будущего. Денег, которые он получал, ей постоянно не хватало. Она делала бесконечные долги. Как дальше с ней поступать, он не знал. Будущее покажет. А пока надо было терпеть.




Родзаевский свернул с Китайской улицы на Биржевую, где было его основное место службы в Бюро российских эмигрантов. Там он занимал пост начальника культурно-просветительного отдела. Мысленно Родзаевский вернулся к своим служебным делам. Вспомнил, что на утро вызывал к себе Померанцева.




Действительно, у двери его кабинета сидел Иван.




Родзаевский пожал ему руку и пригласил в кабинет. Усаживаясь в кресло, с подчеркнутой теплотой заговорил:




— Приятная новость, Иван Иваныч, генералу Дои понравился ваш очерк. Он предлагает издать книжку. Разумеется, переработанную и дополненную. Надеюсь, вы не будете против?




Померанцева распирало от счастья. Он никогда не думал стать литератором. Знал, что это кропотливый труд. Да и тяги к сочинительству не испытывал. А тут его силой тянут к славе.




— Смотрите, Константин Владимирович, вам видней. Только я один не справлюсь.




— Значит, не возражаете? Тогда сегодня же приступим к работе. Нужно подобрать несколько новых фактов, расширить и углубить старые, связать единой канвой. Может, получится интересная вещь.




В течение месяца по сюжету, разработанному Родзаевским, Иван упорно писал. Начал с той кошмарной ночи, в которую был «взят отец органами НКВД» (в действительности этого не было). Потом будто бы ему, как сыну «врага народа», не давали хода в высшие учебные заведения. Но когда началась война с Германией, тут, видите ли, он понадобился. Его призывают в армию и «насильно» отправляют в военное училище. В течение года из него «вытрясали гражданскую душу и делали солдафона». Наконец, он офицер. Его направляют в забайкальский пограничный полк, дают взвод стариков и подростков. В каких же условиях живут солдаты?




«Грязные, холодные землянки с трехъярусными нарами, скудный паек — вот блага, которые были предоставлены нам. Мыслям моим было тесно, а в желудке просторно…»




А как живут в тылу? Он приводит такой пример. Солдат его взвода ездил домой в сибирский город. Там он застал умирающую от голода мать и братишек.




И вот вывод: «Такова голодная издыхающая Россия, которую довели до такого состояния большевики. Такой он не желает ее видеть, чтобы бороться за новую Россию, он уходит в эмиграцию. Как видите, он не изменник, а борец».




Немало поусердствовал и Родзаевский. Он так быстро схватывал авторскую мысль, развивал ее и раскрашивал в нужные тона, что Иван только изумлялся чудовищным небылицам.




— Из вас, Константин Владимирович, вышел бы отличный писатель, — сказал тогда ему Иван.




— Достаточно с меня быть теоретиком и оратором.




Померанцеву вспомнился банкет у Пенязевых, на котором Родзаевский выступал с речью. В память врезалась одна фраза: «Под шатром пышно расцветающей империи нашла приют горсточка мужественных изгнанников».




— А вы Троцкого не встречали? Говорят, он был мировым оратором.




— Нет, не встречал. Мне лично больше импонирует Адольф Гитлер. Его железная логика, зажигающий душу темперамент покоряют любую аудиторию.




Через два месяца вышла небольшая книжка. Известный харбинский художник Руф украсил ее заставками, рисунками, яркой обложкой.




Иван чувствовал себя героем. Ему выплатили повышенный гонорар. Он приоделся, снял комнату в указанной японцами квартире.




— Оказывается, на писанине можно деньги зарабатывать! — удивился Кутищев. — А что, если тебе еще что-нибудь состряпать! Только покрупнее, чтобы больше валюты получить.




— Покрупнее, Аркаша, надо много пахать. А у меня зад острый, а голова тупая.




— Ничего, Ваня, помогут. Теперь у тебя слава. И японцы стали иначе относиться. Даже «Обрубок» вчера раскланялся. «Господин Померанцев, вы есть хороший журналист». А когда-то говорил: «Нам не нужны таланты, нам нужны послушные».




«Да-а, неплохо бы что-нибудь еще сотворить», — подумал Иван. Родзаевский как-то говорил ему, что военная миссия получает советские книги, журналы и газеты. И у него возникла мысль — переделать что-нибудь на свой лад и издать. Никто здесь об этом не узнает.




Он поделился своим соображением с Родзаевский, попросил достать несколько советских книг.




Вождь был доволен такой изобретательностью Померанцева, обещал с кем-то из японцев поговорить.




Вскоре Ивана вызвали в военную миссию к самому начальнику. Дои неплохо говорил по-русски, но, по существовавшему этикету, редко разговаривал с русскими без переводчика. В беседе с Померанцевым он изменил этому правилу.




— В России вы что-нибудь публиковали? — Голос у Дои тихий, хрипловатый. А глаза сверлящие, пронизывающие. Померанцеву казалось, что этот человек читает его мысли.




— Да, кое-что печатал в военных газетах, — солгал Иван.




— А что думаете показать в новой книге? Померанцев и сам еще толком не знал, что будет показывать, но был уверен, что японцы одобрят любой замысел, лишь бы против коммунистов.




— Покажу, Дои-сан, обреченность советского государства. Что народ недоволен большевиками и ждет избавления от них с Востока.




Замысел Ивана совпадал с желанием «сынов солнца». Дои взял его на службу в военную миссию. Померанцеву был назначен высокий оклад. Его прикрепили к военному кооперативу, где по карточкам отпускались лучшие продукты. Военная миссия располагала богатой библиотекой. Для Ивана создали все условия, только знай работай.




В комнате, где он сидел, было три стола. Один из них занимал капитан Асакура, всегда улыбчивый и учтивый, но весьма жестокий. Осуществляя контроль за русским радиовещанием, он, как и все японские чины, относился к своим обязанностям с исключительной педантичностью. И если кто допускал отклонения от текста, того он сурово карал. Померанцеву рассказывали, как во время радиопередачи русский диктор оговорился. Нужно было прочитать: «Входящие в Сайгон ниппонские войска население встречало весьма радушно», а диктор сказал: «равнодушно». Асакура сообщил об этом в жандармерию. После передачи диктора арестовали, и больше его никто не видел.




Иван побаивался Асакуру, лишний раз не заводил с ним разговор. Он больше тяготел к высокому светловолосому поручику Ямадзи. Этот человек не был японцем и оказался среди них волею нелепых обстоятельств. Во время оккупации Приморья офицер Ямадзи женился на русской женщине мадам Шестериной, муж которой где-то сражался за Советскую Республику. Когда японцев изгнали из Владивостока, Ямадзи увез Шестерину с трехлетним сыном в свою страну. Там Вася окончил гимназию, затем отчим определил его в разведшколу в Токио. Василий был хорошо подготовлен, владел русским и японским языками. Его направили служить в Маньчжурию, в Харбинскую военную миссию.




Таким назначением он был очень доволен. С детства мечтал увидеть Россию, о которой ему рассказывала мать. И хотя Харбин не был Россией, в нем жило много русских. Работая в военной миссии газетным цензором, он близко соприкасался с ними, обогатил язык, познал их нравы и обычаи. В скрытной душе его зрела неприязнь к японцам. В детстве ему немало пришлось перенести насмешек от сверстников за свой высокий рост, русые волосы, белый цвет лица. Друзей у Васи не было. Он рос замкнутым, одиноким. Теперь у него теплилась надежда на поражение Японии в будущей войне с Россией. Тогда он может обрести родину. Но для этого нужно было сделать для нее что-то доброе, за что его могли бы оценить. А что именно, он не знал.




Однажды, просматривая советские газеты, он нашел среди награжденных командиров фамилию Леонида Ивановича Шестерина. Возможно, то был однофамилец, но Василий внушил себе, что это родной отец, оставшийся до сих пор в живых. Теперь у него неприязнь перешла в ненависть ко всему японскому: к языку, к обычаям, к людям. Возникло острое желание сблизиться с русскими. До сих пор отношения с ними были чисто официальные. И русские при нем не высказывали сокровенных дум. Василию хотелось открыть свое истинное лицо. Но кому? Среди русских было много таких, которые лакейски служили японцам. Только о заместителе начальника одного из отделов БРЭМ Перовском он не мог сказать этого. Виктор Иванович не выслуживался перед японцами, держался с достоинством, знал себе цену: Василий иногда бывал с ним более откровенным, чем с другими.




Как-то в конце рабочего дня Перовский зашел к Ямадзи по делам службы. В кабинете, кроме них, никого не было. Завязалась непринужденная беседа. Василий коснулся будущей войны с Россией, которая была предметом его бесконечных раздумий.




— Мне кажется, Японии не одолеть Россию. С Китаем не разделались, а тут еще ввязались с Америкой. Где же взять столько сил? А вы как считаете, Виктор Иванович?




Перовский не знал, что ответить. Может, его испытывают? Ведь японские офицеры коварны: на словах у них одно, а на деле — другое.




— Ямадзи-сан, я не военный, чтобы судить о таких вещах. Видимо, генеральный штаб рассчитывает на свои силы.




«Не доверяет, боится меня», — подумал Василий.




— Виктор Иванович, давайте будем близкими товарищами. Зовите меня Василием Леонидовичем и не считайте своим потенциальным врагом. Не скрою, до сих пор я был таким. Когда вы спросили, почему я, русский, оказался в Японии, я сказал вам неправду. Теперь хочу иметь друга, говорить с ним откровенно.




И поведал о том, как попал в Японию.




Перовский сначала слушал с недоверием, но когда Василий рассказал об отце, показал советскую газету, сомнения в искренности Василия исчезли. Вот, оказывается, каков он, этот молчаливый недоступный «русский самурай!» Как долго скрывал свою душу от соотечественников!




— Теперь мне часто грезится Россия и встреча с родным отцом. Но ведь я ему враг.




Как радовался Перовский, что перед ним сидел тот человек, который нужен был его товарищам по подпольной борьбе! А может, он признается ему не первому?




— Благодарю вас, Василий Леонидович, за такое откровение. Только чем я заслужил его у вас? Или я не первый?




— Нет, дорогой Виктор Иванович, вы первый. К вам я давно присматривался. И, надеюсь, не ошибся, вверив свою судьбу. Впрочем, большого риска с моей стороны тут нет. Если бы вы вздумали сообщить о нашем разговоре, вам бы не поверили, посчитали за клевету.




— Предавать друзей, разумеется, не в моем характере, — сказал Перовский. — Ваши мечты о родине и о встрече с отцом мне очень близки и понятны. Но ведь мечты, Василий Леонидович, сбываются только тогда, когда идут им навстречу.




— Если бы знать, что они сбудутся, Виктор Иванович, я пошел бы хоть на край света…




Спустя некоторое время Василию было предложено небольшое задание. Он охотно выполнил его. Так Ямадзи-Шестерин стал передавать сведения, касающиеся подготовки японского командования к войне с Россией..




Когда Померанцев пришел в военную миссию, ему хотелось сблизиться с белым японцем. Иван старался вызвать его на откровенный разговор, заинтересовать какой-нибудь присказкой, анекдотом из жизни в России. Но Василий холодно отнесся к нему, презирая изменника.




— Вы же русский. Почему вас не интересует Россия? — домогался Иван.




— Я вырос в Японии, и Россия меня интересует лишь как военный объект.




«Бесчувственный самурай! Ничем его не проймешь».




После работы Померанцев предложил Ямадзи заглянуть в ресторан, поговорить за рюмкой коньяка. Василий сказал, что дома у него какие-то неотложные дела.




«В общем, не желаешь со мной знаться. Ну и хрен с тобой!»




Ивану не хотелось идти в свою холостяцкую квартиру. Днем он много работал: читал советские газеты, просматривал книги. Неплохо бы посидеть за кружкой пива.




Не спеша шагал он по широкой, людной улице, наблюдая за прохожими. В белом чесучовом костюме и соломенной шляпе Иван чувствовал себя господином. Его уважают японцы, ему завидуют русские. На минуту он вспомнил падь Белантуй. Сейчас там изнывают от жары: лежат на огневых рубежах на стрельбище или совершают томительные переходы, штурмуют сопки. Б-р-р. Не хотел бы он продолжать такую жизнь.




Иван сел в трамвай и доехал до набережной Сунгари. В знойный вечер здесь было приятно погулять. Набережная с одной стороны обсажена тополями, от реки веяло прохладой. На пристани было много яхт, катеров, шаланд и моторных лодок. Хорошо бы прокатиться по реке! Но Иван предпочел другое удовольствие — пошел в пивной бар. У него остались талоны на пару кружек.




В баре было шумно. У столиков стояли люди, пили пиво. К стойке вытянулась очередь. Иван тоже пристроился за молодыми парнями. Из разговоров узнал, что это русские шоферы.




Молодая японка отпускала быстро. Но вот очередь застопорилась: подошли трое в штатском. Один полез без очереди.




— Фашисты из германского консульства, — услышал Иван.




— Куда лезете! Станьте в очередь!




— Марико, не отпускай им!




Рослый детина с чубом светлых волос, в белоснежной сорочке язвительно бросил:




— Русские свиньи могут обойтись без пива!




— Сволочи!




— Мало вас под Сталинградом били!




Немцы, смеясь, что-то лопотали. Рослый детина пригрозил:




— Скоро мы вас будем вешать на каждом телеграфном столбу.




— Руки коротки!




— Скоро вас самих перевешают!




— Дейчляд юбер аллес! — горланили немцы.




Детина снова полез, но его оттолкнули. Озлобившись, он ударил одного из шоферов. И тут, как по команде, на фашистов налетели русские. Началась потасовка. На лицах холеных молодчиков вспухли синяки, из губ сочилась кровь.




Продажа пива приостановилась. Люди стали покидать бар. Померанцев тоже вышел, боясь быть замешанным в этой катавасии.




«Здорово немцев разукрасили, — размышлял Иван, шагая по улице. — И тут их ненавидят русские».




За рекой опускалось солнце. Вечер пропадал без толку. Даже пивом не удалось побаловаться… Где же Кутищев? Давно уже Иван не видел его, занятый работой в военной миссии. А что если ему заглянуть к Винокурову? Этот человек готов сутками слушать его. У них одна судьба.




Иван отправился на трамвайную остановку, тихо напевая: «Вечер тихий, далекий вспоминается мне. Я брожу одинокий на чужой стороне».




Винокуров встретил Померанцева тепло.




— Очень кстати, Иван Иванович! У меня сегодня день рождения. Проходи, дорогой.




В гостиной за круглым столом сидело много людей. Среди них Левка Охотин, Аркашка Кутищев и несколько незнакомых женщин. Померанцева посадили рядом с Кутищевым.




— Рассказывай, Ваня, как на новом месте живется? Пишешь что-нибудь?




Винокуров поставил перед Померанцевым полный фужер с чуринской, попросил выпить, не дожидаясь очередного тоста.




Иван пожелал имениннику всяческих благ и опрокинул фужер.




Пока закусывал, кто-то затянул: «Хазбулат удалой…» Пропустив куплет, Иван тоже подхватил, чтобы показать себя компанейским парнем.




Напротив сидела брюнетка с золотым кулоном на полуобнаженной груди и томно посматривала на него. Когда окончили петь, брюнетка предложила:




— Господа, попросим Ивана Ивановича спеть какую-нибудь русскую песню.




Померанцев задумался: что же спеть? «Три танкиста»? Не пойдет. «Золотая моя Москва»? Опять не то. Надо такую, чтобы не касалась борьбы. «Огонек»? Тоже о борьбе с немцами. «Катюша». Вот эта устроит.




— Исполню советскую песню, которую даже немцы обожают. Прошу гитару.




Иван взял несколько аккордов и запел о девушке, которая выходила на берег и заводила песню про степного сизого орла.




Дамы слушали с умилением, не сводя глаз с певца. Только Охотин тупо посматривал куда-то в сторону. Мысли его были далеки от лирического настроя.




Песня всем понравилась. Ивана просили исполнить что-нибудь еще. Но Винокуров, боясь, как бы не переборщить с советскими песнями, предложил:




— А теперь, господа, попросим нашу поэтессу Ольгу Аркадьевну прочесть что-нибудь из своих стихов.




Брюнетка поднялась. Ломая пальцы, несколько секунд настраивалась, затем начала тихим трагическим голосом:
		Прижаться бы раненым телом к земле,



		Попросить у ней каплю отравы,



		Которой поит она свежесть полей



		И дурманит дремотные травы.








Забыть мир убогий, мир полный тревог, Захлебнуться в прозрачности зыбкой: Ведь там, за покровами чистыми, бог С ясным взором и светлой улыбкой…




Женщины хлопали, но не от души, а скорее из вежливости. Брюнетка поклонилась и села.




«Какая муть! — думал Померанцев. — Улететь с грешной земли на небо. Такие стихи у нас писали до революции».




Винокуров подошел к приемнику, стоявшему на тумбочке, повернул выключатель, желая развлечь гостей музыкой.




Полилась торжественная ария варяжского гостя из оперы «Садко» в исполнении Шаляпина: «О скалы грозные дробясь»… Но она скоро оборвалась, и заговорил незнакомый мужской голос:




— Внимание! Внимание! Говорит радиостанция «Отчизна». Русские люди, сегодня мы ознакомим вас с подлинными событиями на советско-германском фронте.




В Харбине уже все знали об этой таинственной радиостанции, которая сообщала людям правду о ходе войны, зверствах японской военщины и деяниях эмигрантских главарей. Каждый с нетерпением ждал ее передач, просиживая ночи в полной темноте, вслушиваясь в шепот радиоприемников, чтобы не узнали соседи и не донесли в жандармерию. И теперь слушали с повышенным интересом. Тупое осовелое лицо Охотина вытянулось. Он, как сыч, вперил глаза в приемник.




— В своем недавнем выступлении по радио генерал Дои говорил, что Красная Армия несет огромные потери и не способна больше наступать, что германские войска теснят ее на всех фронтах. Это наглый обман. За последнее время Красная Армия освободила Витебск, Гродно, форсировала Вислу и ведет бои на подступах к Варшаве… Сейчас мы прерываем передачу. Слушайте нас через несколько минут.




— Это красные устроили такую передачу! — вскочил Охотин.




— Но наши приемники берут только Харбин, — сказал Винокуров. — Значит, в Харбин пробрались.




— Что ж японцы смотрят?




— Неужели не могут засечь? — голосили дамы.




— Трудно. Они же, гады, меняют местонахождение, — объяснял Охотин.




— Внимание! Радиостанция «Отчизна» продолжает передачу. Как мы уже сообщали, Красная Армия гонит немцев на всех фронтах туда, откуда они пришли. Близится разгром гитлеровской Германии… Не пора ли задуматься Семенову, Власьевскому, Родзаевскому и другим прислужникам японцев о том, что их ждет расплата за свои злодеяния…




— Заткнись, собака! — Охотин подскочил к приемнику и выдернул штепсель из розетки. Потом снял телефонную трубку и начал звонить на городскую радиостанцию.




Гости всполошились.




— Господа, не поднимайте панику, — успокаивал Винокуров. — Это советская пропаганда. Японские власти сделают все, чтобы таких передач больше не было.




Подавленные и смятенные гости молча одевались и расходились по домам.




Померанцев возвращался с испорченным настроением. Он тоже чувствовал себя «прислужником японцев». Разгром мог приблизить и его конец.




«Ничего, немцы еще сильны. Не так-то скоро их доконают, — успокаивал он себя, возвращаясь на квартиру. — Надо быстрее писать книгу».




На другой день о радиостанции «Отчизна» гомонил весь Харбин. Кто злобствовал на Советскую Россию, тот возмущался такой неслыханной дерзостью. Но большинство радовалось, что нашлись смельчаки и во всеуслышание говорят людям правду.




Померанцев тоже завел разговор о радиостанции. Но Ямадзи успокоил его:




— Мне кажется, придавать этому серьезного значения не следует. Власти Маньчжу-Ди-Го примут необходимые меры, и мы не услышим больше таких передач.




Однако это не утешило Померанцева, не освободило от тех дум, которые его терзали. В этот день он мало разговаривал, что-то торопливо читал и переписывал.




Ямадзи смеялся в душе над тем, как Иван лихорадочно работал, подготавливая очередную антисоветскую стряпню.




События, наделавшие переполох в Харбине, встревожили и начальника военной миссии генерала Дои. Еще не было такого случая, чтобы красные пробрались в Харбин и вместе с русскими эмигрантами организовали радиопередачу, занялись пропагандой под носом у японских властей.




Ранним утром генерал поехал в департамент полиции поднимать на ноги всю харбинскую охрану. Были подключены все японские шпики, китайские и русские доносчики. Они вслушивались в разговоры на улицах, в магазинах, в ресторанах, кафе, заглядывали в китайские фанзы на окраине города. Арестовывали всех, на кого падало подозрение.




На второй день Перовский сообщил Ямадзи, что охранники схватили китайца Ван Шин-юна. Через этого человека «Отчизна» осуществляла связь с Восьмой освободительной армией. Перовский и его соратники беспокоились за китайца — как он будет себя вести на допросах…




Ван Шин-юн лежал на спине. Длинные худые ноги и крепкие жилистые руки были прикручены веревками к топчану. Он не мог двинуть даже головой, так как она была зажата в вырезе топчана. Сверху из чайника ему лили воду в ноздри. Вода, настоянная на табаке и перце, жгла, разъедала глотку. Ван кашлял, захлебывался, но не кричал, не просил пощады.




Это бесило японцев. Они еще больше старались, чтобы заставить китайца заговорить. Но он молчал. Грудь его разрывала боль, а в глазах плыли фиолетовые круги. Будто морские волны захлестывали его, и он куда-то проваливался. А палачи все лили и лили воду. Она уже не шла внутрь — Ван лежал без сознания.




Палачи развязали свою жертву, повернули на живот. Вода полилась изо рта и носа. Через несколько минут Ван начал судорожно вздрагивать, жадно глотать воздух. Потом повернулся на бок, поджал к животу колени, пришел в сознание.




Кажется, еще отсрочена смерть, но надолго ли? Он знал, что живым его не выпустят. Кто же предал его?




В тот день Ван прибыл в Харбин, чтобы встретиться с русским товарищем. Вечером он отправился в Фудзядян. Недалеко от фанзы Ли-Фу, в которой они обычно встречались, его задержали двое японцев. Компрометирующего у него ничего не нашли, но на допросе почему-то заявили, что он — Баллудзюнь[10 - 8-я революционная армия.], шел на встречу с советским агентом, который будто бы уже арестован.




«Неужели выдал дядя Ли-Фу?» — думал Ван. Такого не могло быть. Дядя ненавидел японцев. Их палка не раз ходила по его спине. Скорее, то была уловка следователей — говорить при допросах, что им все известно об арестованном.




Но не таков был Ван Шин-юн, чтобы выдавать товарищей. Пусть погибнет один, зато остальные будут бороться с японцами и освободят от них родину…




В другой комнате допрашивали пианистку Красильникову. За столом рядом с японским офицером сидел Охотин, которого пригласили вести допрос русской «большевички». Перед ними стояла хрупкая светловолосая женщина в пенсне, со взглядом таким прямым и гордым, словно не ее, а она обвиняла.




— Рассказывай, зачем ходила к советскому консулу? — спросил Охотин.




— Чтобы получить разрешение на право вернуться в Россию.




— А зачем? Кто там тебя ждет?




— Там моя родина, там мои родители.




— Там живут красные бандиты, которым скоро придет конец.




— Неправда!




— Большевичка! — стукнул по столу Охотин. — Сколько платят тебе красные?




— Глупости. Я ни с кем не связана.




— А зачем сообщала советскому консулу? — Он взял со стола письмо и начал читать. — «Я не хочу больше жить в этой варварской стране, где царит беззаконие, где могут арестовать невинного и уничтожить без суда и следствия. Если бы вы знали, сколько погубили добрых людей японцы и их прислужники, русские фашисты».




Дальше Охотин не мог читать: широкий рот его перекосила злоба, и он проскрежетал зубами:




— Красная сволочь! Вместо того, чтобы благодарить правительство Маньчжу-Ди-Го, которое нам предоставило безопасное убежище, ты чернишь его! Неблагодарная тварь! Когда ты стала красным агентом? Какое выполняла задание? Говори!




Таисья Алексеевна смотрела в сторону, будто не слышала никого, она ни в чем не раскаивалась и ни о чем не просила.




— Сейчас ты у меня заговоришь, — свирепел «тигр». Он подошел и ударил ее по лицу.




У Таисьи Алексеевны подкосились ноги, но ее поддержал стоявший позади японец. Пенсне упало на цементный пол и вдребезги разбилось. С тонких губ по подбородку потекли струйки крови.




— Последний раз спрашиваю, будешь говорить? Сплевывая с губ кровь, она продолжала молчать.




— Ну хорошо. Коли ты не желаешь жить в этой варварской стране, мы отправим тебя в «приют».




Глава шестая


Темно-серая легковая машина, похожая на черепаху, бежала по гладко укутанной гравийной дороге. За машиной тянулся желтый шлейф поднятой пыли, прокаленной августовским солнцем. По сторонам дороги расстилались поля кукурузы, гаоляна, чумизы, на которых трудились китайцы в черных кофтах из дабы и в широких, как зонт, соломенных шляпах. Все здесь дышало свежестью, ароматами созревающих культур.




Семенов глядел на маньчжурские поля, но мысли его витали за пределами этой чужой страны. Он думал о том золотом времени, когда с помощью японцев будет создана новая империя Сибир-Го, правителем которой поставят его. Атаман торжествовал в душе, что японцы считаются с ним, посвящают его в свои военные секреты. Вот и сейчас Дои везет его на полигон, чтобы показать, как воздействует бактериологическая бомба на живых людей.




Около станции Аньда дорога проходила по равнине. Вдали виднелись земляные сооружения, обнесенные колючей проволокой.




У ворот полигона машину встретил японский офицер. Он просмотрел документы и указал, куда следовать. Шофер подрулил к легковым машинам и пристроился в один ряд.




Семенов оставил свою тросточку и довольно бодро шагал рядом с Дои. Он был в генеральском мундире, который одевал только при встрече с высокими японскими чинами.




Около бетонированных укрытий стояла группа генералов штаба Квантунской армии во главе с командующим Отодзо Ямада, невысоким, сухопарым. Обменявшись приветствиями с генералами, Дои с Семеновым стали слушать человека в белом халате, который что-то объяснял, показывая в центр полигона. Там Семенов увидел привязанных к железным столбам людей. «Сколько их? Один, два, три, четыре», — считал атаман.




К одному из столбов был привязан Ван Шин-юн. С изможденным лицом и вытекшим глазом, он гневно взглядывал на маячивших вдали японцев.




Метрах в пятнадцати от него у другого столба сидела пианистка Красильникова. В изодранном платье, с синяками и кровоподтеками, как не походила она на ту элегантную женщину, которая когда-то ходила к Пенязевым, занималась с Машей.




Человек в белом халате был начальником «Отряда 731» генерал-лейтенантом медицинской службы Исии Сиро. В начале тридцатых годов он преподавал в Токийской военно-медицинской академии. В военном министерстве тогда поговаривали о захвате Центрального Китая, который потребует много оружия. А где его взять? Ведь Япония, по чьёму-то меткому выражению, это «красивый пирог, в который бог позабыл положить начинку». Исии понимал, что без «начинки», то есть без сырья, оружия не изготовишь. И у него родилась блестящая идея — создать бактериологическое оружие. Немцы же применили газы в первую мировую войну. А это еще пострашнее. Больших средств затрачивать не надо, а эффект может быть поразительный. Исии поделился с генералом Нагата из военного министерства. Тому понравилась идея. Он сообщил о ней императору.




Хирохито высоко оценил замысел Исии Сиро, имел с ним несколько встреч. Польщенный похвалой микадо, Исии говорил: «Ваше величество, когда мы станем обладать таким оружием, нам не страшен будет никакой враг. Я положу к вашим ногам всю Азию!»




В 1936 году Хирохито дает указание создать отряд для производства болезнетворных бактерий в двадцати километрах от Харбина, на станции Панфань. Возглавлять отряд было поручено Исии.




Официально отряд назывался «Управление водоснабжения и профилактики». В 1940 году он насчитывал три тысячи специалистов-бактериологов. На его содержание было ассигновано десять миллионов иен. Отряд состоял из восьми отделов. Четвертый отдел занимался разведением бактерий. В огромных котлах изготовлялась питательная среда, в которой за месяц выращивалось до трехсот килограммов чумных бактерий, до девятисот тифозных, до семисот — сибирской язвы, до тысячи бактерий холеры. Второй отдел проводил эксперименты на живых людях. Он имел свой полигон на станции Аньда, свои самолеты.




У отряда 731 были филиалы в Чанчуне, Дайрене, Хайларе. Исии старался, чтобы «положить Азию к ногам императора». А тот тоже не оставлял без внимания своего верноподданного, наградил орденом «Благословенного сокровища».




Семенов, хорошо говоривший и понимавший по-японски, слушал рассказ Исии.




— Сейчас мы готовы к массовому уничтожению любого врага. Насекомых и бактерий, выращенных в наших лабораториях, для этого достаточно. С помощью каких же средств мы сможем применить это оружие? — В холодных, прикрытых очками глазах человека в белом халате было столько презрения, что, казалось, он, не дрогнув, уничтожит весь мир. — Мы можем пускать в сторону врага зараженный скот, грызунов, отравлять питьевые источники. Но наиболее эффективным методом является рассеивание зараженных блох с самолета и бомбометание. Перед вами макет бомбы «И», — показал Исии поданный ассистентом фарфоровый шар величиной с китайскую дыню. — Внутренность заполняется насекомыми, зараженными чумой или холерой. На высоте ста метров бомба раскалывается с помощью специального приспособления, и насекомые рассеиваются в радиусе пятнадцати-двадцати метров. Сейчас мы увидим эффективность воздействия этого оружия.




С полигона поднимаются один за другим два самолета. Они устремляются в небо. Набрав нужную высоту, разворачиваются и летят обратно.




Исии приглашает всех в железобетонное укрытие. Через застекленные амбразуры Семенов видит полигон и привязанных к столбам людей.




Таисья Алексеевна не знала, какую еще пытку придумали японцы, но догадывалась, что затевают что-то страшное. От зноя у нее кружилась голова, мучила жажда.




К полигону приближались самолеты, опускаясь все ниже и ниже. Передний направился прямо к центру, к столбам. Сердце Таисьи Алексеевны сжалось. Боже, что это? Неужели их хотят раздавить, как каких-нибудь букашек?




Но нет. Самолет взмыл кверху и летит над полигоном. Что-то щелкнуло вверху, посыпались осколки посуды и какой-то сор.




Таисья Алексеевна переводит взгляд на землю. По утрамбованному песку прыгают какие-то насекомые. Сколько их — не счесть! Они приближаются к ней. Ползут по оголенным ногам.




«Блохи… зараженные!»— догадывается она.




Вспомнился «азиатский тиф», разразившийся в Харбине в конце 1943 и в начале 1944 годов. Как потом стало известно, японцы специально проводили эксперименты на европейцах. Через газированную воду и хлеб заражали людей. Много умерло тогда русских. Таисье Алексеевне тогда удалось спастись, а теперь…




Она пытается стряхнуть насекомых с ног, со спины. Но веревки больно режут тело. Она стонет, мечется в изнеможении и теряет сознание.




Семенов возвращался с полигона, довольный виденным.




«Нет, что ни говори, а японцы — дошлый народ. Умно придумали эту заразную бомбу. Какой поразительный эффект! Если советские окажут сильное сопротивление, можно в ход пустить бомбу «И».




Ему представилось, как эпидемия чумы или холеры косит вражеские войска. Заражен полк, дивизия, армия. А если сбросить на город, эпидемия, как пожар, охватит всех жителей и будет косить сотнями, тысячами. С таким оружием можно завоевать весь мир. Напрасно он сетовал: японцы — дальновидные политики, у Америки оттяпают и у СССР.




Глава седьмая


Стояла холодная дождливая осень. Дул сырой напористый ветер. По небу, задевая вершины сопок, нескончаемой вереницей ползли мутные облака.




Далеко по степи растянулся полк. Медленно двигались взводные колонны. Ветер хлестал в лица солдат мокрыми липучими хлопьями. С шапок за воротник шинелей сбегала вода и растекалась по спине. Раскисшая земля липла к ботинкам и сапогам. Шинели, впитавшие обильную влагу, давили плечи.




Арышев шел впереди своей роты, то и дело смахивал рукавом с лица снег. За ним шагали бойцы, несли противотанковые ружья, боеприпасы. Роту замыкали две пароконные повозки. Все больше и больше становились интервалы между рядами, все нетерпеливее ждали солдаты привала.




Приотстали рязанские. Вавилов прихрамывал. Ботинки так разбухли от влаги, что ноги хлябали в них, как в галошах. Под левую пятку сбилась портянка и давила рубцом, набила мозоль. Но переобуться не было возможности: остановишься на минуту, потом не догонишь взвод.




Веселов тоже притомился. Под вечер сильно клонило ко сну. И как он ни крепился, веки невольно смыкались. Костя шагал «по инерции», с закрытыми глазами.




…Смеркалось, когда полк прибыл на исходный рубеж, расположился на пологих склонах. Утром роты должны пойти в наступление на обороняющегося «противника».




Ветер леденел, становился колючим, пронизывал до костей. Влажные шинели застывали, коробились.




— Эх, разжечь бы костерок да погреться! — мечтали бойцы.




— Эх-ма, да не дома.




Пуста и неприютна степь — ни кустика, ни деревца. Лишь по лощинкам и распадкам собиралась колючая трава перекати-поле. Но ею не согреешься — минутное пламя. Единственным спасением было укрыться в земле.




Бронебойщики рыли парные окопы, чтобы согреться в них и уснуть. Шумилов, Степной и Веселов готовили групповой окоп, вернее, котлованчик. Сержант пригласил на ночевку Арышева. Поэтому ребята старались. Только грунт попал твердый, каменистый. Шумилов ворчал:




— Эту землю только ломом долбить, а не лопаткой ковырять.




— А у вас мягче? — спросил Степной.




— Да, у нас, на Орловщине, не земля, а масло: хоть ножом режь да на хлеб намазывай.




— У вас там лес?




— Ясное дело, не пустыня.




— А я степь люблю. Поднимаешься на гору, километров на тридцать кругом все видно. А в лесу-то что увидишь?..




Когда котлованчик был вырыт в метровую глубину, Степной выдолбил нишу в стене.




— Печку устроим. В тепле будем спать.




Сводом этой печки служил верхний слой, в котором было прокопано отверстие — дымоход.




Шумилов с Веселовым накрыли котлованчик одеялом, привалили по углам камнями и получилась крыша.




Степной разжег печку. Он подкладывал маленькие чурочки, принесенные с собой каждым солдатом, чтобы в трудную минуту развести огонь и погреться. Чурочки ярко горели, отдавая тепло и освещая котлованчик. Солдаты разделись, постелили шинели, укрылись одеялами.




Веселов привел лейтенанта. Опустившись в котлованчик, накрытый одеялом, Арышев почувствовал, как в лицо пахнул теплый сухой воздух.




— У вас тут, как в землянке: и потолок, и печка.




— Солдат на выдумку горазд! — подхватил Веселов. — Не зря, говорят, шилом бреется, а дымом греется.




— Раздевайтесь, товарищ лейтенант, — предложил Шумилов. — Не замерзнете, еще жарко будет.




Арышев стянул с себя подмерзшую шинель, снял сапоги.




— В середине или с края ляжете? — спросил Степной.




— Мне все равно, к солдатской жизни давно привык. Помню, привезли нас, новобранцев, в Монголию, в гарнизоне ни одной казармы. Полк осенью вернулся с Халхин-Гола, и каждая рота строила себе землянку. Нам, салагам, тоже пришлось помогать. Стоял ноябрь, холода. Жили мы в палатках по четыре человека. С вечера натопим печку — жара, а утром хоть волков морозь. Благо, валенки да полушубки спасали. Через месяц построили землянки, и полк приступил к занятиям. Так что от мягкой постели я отвык.




— Сейчас люди от многого отвыкли, — заговорил Веселов. — Гитлер негодяй всю жизнь разрушил. Два брата вот где-то плавают без вести с первых дней войны. Мать с отцом умерли в блокированном Ленинграде. Остался один как перст…




Чурочки догорели, и все потонуло во мраке. Степной, лежавший рядом с Веселовым, глубоко и протяжно дышал. Монотонно посапывал Шумилов. Арышев еще не спал. По телу разливалась приятная теплота. Отступили куда-то дневные заботы. В сознание, как паук, вползал сон и опутывал своими тенетами.




— Не спите, товарищ лейтенант? — спросил Веселов.




— Да нет еще.




Косте хотелось прочитать сочиненное в походе стихотворение. Днем такая возможность не представилась. И вот он пригласил лейтенанта на ночлег, чтобы заполучить несколько минут.




— Послушайте очередной опус. Сегодня родился.




— Давай.




Жизнь солдатская полна скитаний, Перебежек и переползаний, Переездов, переходов, Разных выходов, походов, Тренировок, тренажей, тревог…




Веселов смолк, ожидая замечаний, но лейтенант молчал. Слышалось только тихое сонное дыхание.




«Не дослушал, намотался за день». Костя еще раз взвесил каждое слово в стихах и, довольный тем, что день прожит не зря, заснул.




За ночь степь преобразилась: выпал снег, и сопки стали походить на белые, кем-то расставленные палатки. Ветер стих, воздух похолодал.




Когда бойцы вылезли из своих ночных убежищ, на востоке открывалась светлая полоса лазурного неба. Оттуда выкатывалось ярко-красное солнце. Его лучи до боли слепили глаза, искрились в кристалликах снега.




Ожила степь: то тут, то там мельтешили люди, слышался говор, смех. Солдаты снимали гимнастерки и растирали тело леденящим снежком.




Подъехала походная кухня с горячим супом. Завтрак влил новые силы, вселил бодрое настроение.




Много ли надо солдату: поел сытно, выкурил с приятелем папироску, и опять веди его хоть на край света!




Пока офицеры совещались у комбата, бойцы готовились к «наступлению». Степной, сняв со своего ружья чехол, протирал затвор, Шумилов чистил снегом лопатку, на которой засохла вчерашняя земля.




— Затупилась, родная. Ее бы рашпилем поточить, — сказал Шумилов. — Чертов грунт. И люди тут живут ненормальные. Привыкли чай густой пить да табак курить. Взять хотя бы твою землячку Капку. Говорит: «Без чая жить не могу — голова турсук-турсуком».




— А что ты задаешься своей Орловщиной!.. — обиделся Степной. — У нас, в Забайкалье, и лес есть, и птицы…




— И тарбаганы, — съязвил Шумилов. Подошел Веселов.




— Все спорим, чья природа лучше? Послушайте-ка новый анекдот.




Костя сел на бугорок вынутой из котлованчика земли. К нему потянулись любители острого слова и шуток.




— Все? — оглядел он ребят. — Так вот, чтобы обсудить, какое вынести наказание Адольфу Гитлеру, собрались главы трех великих держав.




Костя сделал паузу, так как подходили новые слушатели.




— Кто-то предложил сначала узнать мнение солдат, которые решают судьбы войны и мира. Вызывает своего солдата Черчилль. Подумал, подумал англичанин и говорит: «Повесить Гитлера». Вызывает солдата Рузвельт. «Казнить на электрическом стуле», — сказал американец. Выходит русский солдат. «Ну, Иван, — говорит товарищ Сталин, — а какое ты предложишь наказание Гитлеру?» Подумал Иван, хитро улыбнулся и говорит: «Надо взять лом, раскалить острый конец докрасна и тупым воткнуть Гитлеру в зад». Черчилль с Рузвельтом глаза вытаращили. «Зачем же тупым?» «А затем, — спокойно ответил Иван, — чтобы союзники не вытащили».




— Верно! — смеялись солдаты. — Ворон ворону глаз не выклюет! Внезапно утреннюю тишину нарушила дальнобойная артиллерия.




По небу с шумом неслись снаряды и где-то впереди за сопками взламывали оборону «противника».




— Ничего себе, дают огонька! — посматривая в небо, говорил Веселов. — На западе под такую «музыку» в настоящий бой идут, а мы все в войну играем.




— А в бою тоже так стреляют? — спросил Вавилов, впервые услышавший вой снарядов.




— Так, — ответил Веселов, — только раз в сто побольше и не только через тебя, но и в тебя.




От комбата возвратились командиры взводов. Они собрали по взводам солдат и ознакомили с обстановкой.




В небе показались самолеты, которые направились в сторону двугорбых сопок, где оборонялся «противник». Сзади послышался рокот — подходили танки.




Поступила команда: «Занять исходный рубеж для наступления.»




Подразделения полка выдвинулись широким фронтом и залегли.




Подошли танки. Автоматчики пропустили их вперед и побежали за ними. Немного отстав, двигались минометчики, пулеметчики, бронебойщики. Катили пушки-сорокопятки батарейцы.




Батарейцам было тяжело.




— Что, боги войны, отстаете? — кричал Веселов.




— Куда спешить? И отсюда достанем. Это вам надо вперед — в атаку скоро!




— Тогда мы и без вас обойдемся!




— А кто вам танки, пулеметы уничтожит?




— Вот Прасковья Бронебойновна, — показал Костя на ружье, которое несли бойцы.




С высоты открылся массированный огонь.




— Ложись! — закричали командиры.




Бойцы падали в снег, но укрытие рыл себе не каждый.




— Бронебойщики, окопаться! — командовал Арышев.




— В бою об этом не напоминают, — сказал Быков, лежавший по соседству. — Помню, брали мы село Балбасовку. Немцы близко подпустили нас. Потом как начали поливать из пулеметов. Мы зарылись в снег. А село приказано взять. Тогда двинулись по-пластунски вперед. Ползем, руками и головой снег разгребаем. Метров пятьдесят пропахали и атаковали село.




Вновь загромыхала артиллерия, чтобы подавить «ожившие» огневые точки.




— Берегут нас, зря не бросают под огонь, — смеялся Быков. В небо взвилась красная ракета. Командиры вскочили.




— В атаку, вперед!




Солдаты недружно вставали и бежали на «вражеские» позиции. Линия наступающих получилась слишком изломанной. Только передовые подразделения приблизились к проволочному заграждению, подкатила легковая машина. Вышел командир дивизии и приказал вернуть полк для повторной атаки.




Неохотно возвращались на исходные позиции солдаты. Всем казалось, что командование слишком придирается, что действовали они неплохо.




— Конечно, что не фронт, — рассуждал Быков. — Там любая операция будет оценена, если завершится победой. А здесь условности: одному кажется так, другому — этак. Всегда ошибки найдут.




Арышеву вспомнилась присказка.




— Говорят, один генерал, обсуждая тактические занятия с офицерами, дал плохую оценку действиям их солдат. Офицеры обиделись. Тогда генерал им сказал: «На эту высоту я наступал двадцать пять раз и только раз получил хорошую оценку». А мы хотим, чтобы нас с первого раза оценили. Не зря Суворов говорил: «Больше пота на ученьях, меньше крови в бою».




— Это тоже верно. Дай только нам поблажку…




Глава восьмая


Померанцеву приснился сон. Будто в воскресный вечер он вернулся из командировки в свой полк. В наглаженных брюках пришел в клуб. Там, как всегда, людно. Веселов играет на баяне, все танцуют. Иван останавливается в сторонке и незаметно наблюдает за танцующими. Капитан Пильник медленно кружит свою супругу, словно топчется на одном месте. Сидоров напротив, как вихрь, носится по кругу со своей врачихой-женой. А это кто так плавно выписывает круги, слегка придерживая партнершу за талию? Арышев. С кем это он? С Евгенией. Только почему-то ее лицо необычно грустное, заплаканное. А черные волосы стали седыми, и зачесаны как-то небрежно. Оказывается, что не Женя, а его мать. Она приехала в полк, конечно же, к нему. Арышев что-то неприятное рассказывает ей, потому что часто закрывает глаза и качает головой. Иван догадывается: речь идет о нем.




Кончается танец. Около матери собираются офицеры: Быков, Воронков, Арышев и Смирнов с командиром полка. Воронков держит в руке какую-то книжку и говорит, обращаясь к матери:




— Вот полюбуйтесь, каким литературным шедевром порадовал нас ваш сын. — Он открыл книгу и зачитал несколько фраз.




— Раньше вы не замечали за ним таких талантов? — спрашивает Миронов.




Мать, прикрыв глаза платочком, захлебывается слезами. Потом в исступлении кричит:




— Я отрекаюсь от своего сына! Будь он проклят…




…В испуге Иван проснулся, вскочил с постели, включил свет. На столе лежит злосчастная книжка в тонком переплете с изображением восходящего солнца, недавно вышедшая из печати.




Дрожащей рукой Иван берет из пачки сигарету, закуривает, снова в испуге смотрит на книжку. Как он рассчитывал на нее! Деньги, слава. И вдруг этот неожиданный страх? В Харбине книжка не по душе пришлась некоторым русским эмигрантам. А в редакции газеты «Харбинское время», куда он часто заходил, его даже высмеял один старый журналист.




— Книжечка-то, милостивый государь, не ваша. Нехорошо присваивать чужой труд, если даже вы его перекроили по-своему.




Иван изрядно трухнул, услышав такое. Он боялся, что в газете появится разгромная рецензия. Но Родзаевский успокоил его: никто этого не посмеет сделать, потому что японская цензура не допустит.




«Но как они узнали, что это переделанная книга?»— думал Иван. Будучи уверенным, что никто ничего не узнает, он несколько месяцев корпел над переделкой повести Бориса Лавренева «Гравюра на дереве». В повести Лавренева рассказывалось о том, как участник революции комиссар Кудрин после окончания гражданской войны собирался работать преподавателем рисования на факультете живописи (к этому у него было призвание), но председатель губкома назначил его директором треста «Росстеклофарфор». Кудрин на время смирился со своим положением и несколько лет работал директором. Но затем у него созревает твердое решение уйти с высокого поста и отдаться искусству.




Есть в повести и другие сюжетные линии, но Померанцев отбросил их и продолжил дальнейший путь Кудрина. Он написал новую сценку в губкоме. Кудрин решительно заявляет о своем уходе. Но его не только не освобождают от занимаемой должности, но накладывают взыскание «за демагогию».




Теперь он работает без энтузиазма, начинает пить. От него уходит жена. Из волевого, морально чистого коммуниста Кудрин превращается в безвольного брюзгу. Он уже не спорит и не осуждает своего коммерческого директора Половцева, старого спеца, бывшего деятеля кадетской партии. Больше того, соглашается с ним, когда тот посмеивается над порядками новой власти. Карьера Кудрина оканчивается тем, что за моральное разложение и антисоветчину его снимают с работы, судят и отправляют в колонию. Разочарованный властью, Кудрин мечтает в душе о восстановлении прежнего строя в России с помощью могущественной державы. Отсюда и название книжки «Солнце светит с Востока».




Казалось, все было продумано, политически заострено (разумеется, с помощью Родзаевского). И вот вместо похвал и восхищений растущим талантом ходят какие-то нелепые толки. Ему посылают анонимные письма, в которых называют шарлатаном, плагиатором, спекулирующим на литературных переделках. А вчера, придя домой, он получил новое письмо. Его приглашали харбинские журналисты на суд чести. Померанцев хотел отделаться молчанием, но Родзаевский разубедил.




— Надо дать бой, Иван Иванович. Иначе тебе проходу не будет. Думаю, что мы выйдем победителями.




Конференц-зал редакции газеты «Харбинское время» был переполнен. Здесь собрались сотрудники газет, журналов, радио, чиновники военной миссии и «Бюро российских эмигрантов» — все, кого интересовало «дело Померанцева», автора книжки-переделки.




Собрание открыл старейший публицист Арсений Несчастливцев. Высокий, седой старик с впалыми щеками был главным обвинителем по «делу Померанцева».




— Господа, — говорил он, — вы, вероятно, уже знакомы с недавно вышедшей из печати книгой Ивана Померанцева «Солнце светит с Востока». Автор ее, видимо, рассчитывал на то, что в Харбине собралась кучка дилетантов, профанирующих в литературе. Но, милостивый государь, вы глубоко ошиблись. — Он пробежал близоруким взглядом поверх пенсне по первому ряду, где сидели Померанцев, Родзаевский и Ямадзи. Иван с усмешкой посматривал на разъяренного старика, думал: «Давай, давай, точи лясы. Посмотрим, что впоследствии заговоришь»….




— Да было бы вам известно, — продолжал оратор, — что некоторые из здешних литераторов в свое время общались с такими знаменитостями, как Куприн, Станюкович, Горький. Мне лично довелось сотрудничать у известного русского книгоиздателя Ивана Дмитриевича Сытина. И для меня книга — это чудо из чудес, созданных человеком. Вот почему я страшно возмущен такой, извините за выражение, стряпней, которую издали вы, господин Померанцев. К вашему сведению, талантливую повесть Бориса Андреевича Лавренева «Гравюра на дереве» я читал до того, как власти Маньчжоу-Го наложили запрет на советские книги. Вероятно, зная об этом запрете, вы и совершили гнусную аферу.




Послышались смешки и приглушенный разговор.




Померанцев хотя и знал, что ему ничего не угрожает, все же волновался. Уши его горели. Он не поднимал глаз. Стиснув зубы, ворчал в душе: «Кончай скорей, старый хрен!»




— Я предлагаю русской общественности Харбина заклеймить позором господина Померанцева и просить уважаемых цензоров, чтобы разрешили нам рассказать в газете об этом беспрецедентном случае.




В зале захлопали, выражая одобрение оратору. Но не успел смолкнуть шум, как с места поднялся Родзаевский. Поскрипывая хромовыми сапогами, вождь засеменил к трибуне. Горделиво вскинув кверху рыжую бородку, он обвел прищуренными глазами притихший зал.




— Многоуважаемые господа, — торжественно начал он, выписывая в воздухе красивые жесты. — Я не собираюсь доказывать, что книга Ивана Померанцева — оригинальнейшее и неповторимое в своем роде художественное произведение. Действительно, в ней есть элементы, заимствованные из другого произведения. Но можем ли мы обвинять его за это?




Все насторожились, желая услышать, какие аргументы приведет оратор. Родзаевский вытащил из кармана записную книжку, к которой обычно редко прибегал, взглянув в нее, продолжал:




— Я позволю себе сделать некоторый экскурс в далекое прошлое. История плагиата, как известно, начинается с истории возникновения литературы. В древние времена в плагиате обвинялся сам «отец истории» Геродот.




Греческий писатель Порфирий утверждал, что описание Египта Геродотом заимствовано из такого же описания Гекетея Милетского.




Плагиатом широко пользовались римские писатели. Когда упрекали в литературном воровстве Вергилия, он говорил, что лишь «выкопал несколько жемчужин в навозе Энея».




Современники обвиняли Шекспира в заимствовании из произведений Марло, Лоджа, Ниля. Английский критик Малон даже подсчитал, сколько из всех написанных Шекспиром стихов принадлежит ему, а сколько чужих.




Мольер говорил, что «я беру свое добро там, где нахожу». От заимствования не были свободны ни Стендаль, ни Бальзак и особенно Александр Дюма-отец. Он беззастенчиво брал материалы у Вальтера Скотта, Шатобриана и других. У него было свое кредо. «Каждый, — писал он, — является в свой час, завладевает тем, что было известно его предкам, создает из этого новое путем новых сочинений и умирает, прибавив несколько новых пылинок к сумме человеческих познаний, завещав их своим детям»…




— Какое же следует резюме из этих примеров? — Родзаевский на секунду задумался, окидывая проницательным взглядом зал. Затем, пожав плечами, улыбнулся. — Если уж литературные столпы заимствовали материалы из чужих произведений, то нам, смертным, и сам бог велел…




Кое-кто похлопал оратору, но большинство молчало: «классические» примеры не оправдывали вину Померанцева. Родзаевский это почувствовал и перешел к конкретным фактам.




— Теперь посмотрим, в каких условиях была создана повесть «Гравюра на дереве». При всем своем желании и незаурядном таланте Борис Лавренев не смог показать подлинную жизнь художника Кудрина в условиях советской действительности. А вот господин Померанцев в нашем государстве сумел раскрыть трагическую судьбу советского художника. И мы должны с благодарностью отнестись к нему, а не устраивать позорное судилище.




— А почему он молчит?




— Пусть сам ответит! — послышалось с мест.




Этого и ждал Померанцев. Он основательно проштудировал речь, составленную Родзаевский, и готов был ответить на разные каверзные вопросы.




Выйдя на трибуну, Иван взглянул в зал, и грудь его сдавило от волнения: перед ним сидели умудренные опытом борзописцы, вся жизнь которых была связана с газетами, журналами и книгами. А он, никогда не бравшийся за перо, должен преподнести им такой урок, который бы развеял их сомнения в его литературных способностях.




Поправив волосы, Иван заговорил:




— Что заставило меня взяться за перо? — И не узнал своего голоса: до того он звучал тихо и неуверенно, что по спине Ивана пробежал холодок, а из памяти выпали заученные фразы. Он хотел было вытащить из кармана запись, но вспомнил, что Родзаевский категорически запретил ему пользоваться бумажкой. Тогда достал платочек, вытер влажный лоб, немного пришел в себя. В голосе восстановилась канва подготовленного выступления, и он продолжал уже увереннее и громче. — Мной руководило только одно желание — рассказать правду о советском художнике. Почему я взялся именно за эту книгу? Дело в том, что Борис Андреевич Лавренев — мой дядя по матери. Перед войной я был в Москве, заходил к нему в гости. Речь зашла о его книгах. Я сказал, что мне не понравилась его повесть «Гравюра на дереве», потому что она оставляет впечатление незавершенности. Борис Андреевич признался мне, как он хотел показать дальнейшую судьбу своих героев. Но тогда бы книга не увидела свет. И он вынужден был остановиться на этом незавершенном варианте. Вот почему, оказавшись здесь, я взялся за исправление и продолжение этой книги. Сделал ее такой, какой представлял себе Лавренев.




— Свежо предание!




— Ложь в красивой упаковке! — сыпались реплики. И тогда Померанцев выложил свой последний козырь.




— Если вы сомневаетесь в достоверности сказанного мной, приглашайте в Харбин самого Лавренева. Я готов выдержать очную ставку. Иначе мы ничего друг другу не докажем.




И сошел с трибуны.




Довод был веский: вряд ли кто вздумает приглашать в Харбин советского писателя, да и разрешат ли японцы. Значит, и нечего в ступе воду толочь.




Однако Несчастливцев не успокаивался. Он настаивал на том, чтобы этот случай был опубликован в газете. Нужно было осадить упрямца.




Эта роль отводилась поручику военной миссии Ямадзи. В другой обстановке Василий дал бы резкую отповедь клеветнику и плагиатору. Но сейчас он был уполномочен отстаивать интересы империи, защищать тех, кто ей служит.




— Господа, — сказал он; выйдя на трибуну, — случай, который мы сегодня обсуждаем, не стоит, как говорится, выеденного яйца. В самом деле, если господин Померанцев показал в книге то, что не удалось сделать господину Лавреневу, уже этим самым он снимает с себя всякое обвинение. А следовательно, отпадает необходимость в публикации этого факта в газетах. Кому еще не ясно?




Вопросов не последовало. С представителем японской военной миссии спорить никто не посмел, чтобы не навлечь на себя гонение. Журналисты расходились, не добившись своей цели. Померанцев воспрянул духом.




— Здорово вы их образумили, — говорил он Ямадзи. — Ни вопросов, ни реплик. Полный порядок!




«Не радуйся, — подумал Василий. — Скоро я тебя разделаю по радио так, что будешь крутиться, как змей на огне».




Глава девятая


В один из морозных январских дней бронебойщики ходили на занятия в поле. Перед обедом разразилась буря. Ветер стеной нес снежную пыль, захлестывал, валил с ног.




Чтобы не растерять солдат, Арышев приказал взводам выстроиться в цепочку. Держась друг за друга, бойцы двигались к гарнизону. Лейтенант шел впереди, защищая рукавицей лицо. Ветер пронизывал. Мокрые щеки ломило от холода. До гарнизона оставалось с километр, но идти становилось все труднее и труднее.




Обычно пехота находила свое спасение, когда окапывалась. Но ветер так чисто вымел степь, что не оставалось снега. А мерзлую землю солдатской лопатой не возьмешь. Надо было двигаться, идти вперед, чтобы не поморозить людей. Ветер завывал, словно тысячи волков, и относил цепочку все дальше и дальше от гарнизона.




Когда-то в годы солдатской службы во время тактических занятий Арышев с отделением попал в такую же стихию. Они долго бродили по степи, продрогли, устали и уже потеряли надежду на спасение, когда под вечер вышли на железнодорожную станцию. Отогревшись, утром прибыли в гарнизон.




Здесь до станции было километров пять. «Не выдержим, замерзнем», — думал Арышев. Надо было пробиваться в гарнизон. Но где он?




Лейтенант достал из полевой сумки компас, встав в кружок солдат, сориентировался. Получалось, гарнизон остался слева, километрах в двух.




— За мной! — скомандовал Арышев.




— А может, отыщем распадок, — предложил Старков. — Он же здесь где-то.




Распадок тянулся метров на четыреста. Летом они укрывались в нем от жары.




— Разве его найдешь в этой круговерти! За мной! — Арышев взял левее. Теперь ветер дул сбоку. Идти было легче, но солдаты уже вымотались, промерзли. Данилов сгорбился, Вавилов посинел. Некоторые жаловались, что мороз пощипывает пальцы ног. У Арышева деревенели пятки. Он передал по цепочке, чтобы каждый следил друг за другом, оттирал лицо, руки. В снежной мгле по-прежнему дальше десяти метров ничего не было видно. Только под ногами неслись змеистые клинья поземки. Подставляя то грудь, то бок, лейтенант шагал навстречу ветру, думал: может, он перестарался с закаливанием? Ведь можно же было заниматься в гарнизоне, а ему вздумалось подальше увести солдат, побольше дать им нагрузку. И вот как это обернулось. «Нет, иначе я не мог поступить».




В поредевшей снежной мгле Арышев увидел край обрыва.




— Распадок! Ура, товарищи!




Подошли солдаты, сосредоточились у края.




В распадке лежало много снега. Арышев спрыгнул с обрыва. Утопая по пояс в снегу, пошел по оврагу. Его примеру последовали сержанты и солдаты. Все собрались в укромном месте под скалой. Здесь было тише и теплее. Пританцовывая, солдаты оживленно говорили:




— Теперь, братцы, перезимуем.




— Щец бы горячих, а то уж кишка кишке рапорт пишет.




— Давайте хоть покурим, потянем, родителей помянем, — улыбнулся Старков.




— Это можно, — поддержал Шумилов. — А то уж я подумывал, что, наоборот, родителям нас поминать придется — буран-то взбесился.




Мало-помалу солдаты приходили в себя: растирали лица, руки, ноги.




Под вечер буря стихла. В морозной дымке низко над степью проклевывался медно-красный диск солнца, когда бронебойщики возвращались в гарнизон. Арышев думал, что все обошлось без последствий, однако буря сделала свое: трое солдат обморозили пальцы ног, а двое попали в санчасть с воспалением легких.




Когда Арышев доложил об этом комбату, тот с досадой сказал:




— Уж от вашей-то роты я не ожидал такой слабой закалки. Среди спецподразделений батальона первая противотанковая ходила в передовых. И вот свалилась беда.




В эти дин в роту явился незнакомый лейтенант. Протянув руку Арышеву он отрекомендовался:




— Петлин. Из дивизионной газеты «За Родину».




Внешне он выглядел невзрачно: шинель сидела мешковато, солдатский ремень был слабо затянут. Зато речь и улыбка на лице располагали к себе, настраивали на приятную беседу.




Арышев связал появление корреспондента с неприятным происшествием в роте. Но Петлин объяснил, что хочет написать о нем очерк.




— А кто вам рекомендовал меня?




— Ваш комбат.




— Не мог он этого сделать, потому что в роте ЧП.




— Знаю. Об этом он мне говорил. Но, согласитесь, что большого преступления здесь нет.




— И все-таки я бы хотел, чтобы вы поискали более подходящий объект, — упирался Анатолий.




Но Петлин стоял на своем.




— У вас, как сказал капитан, очень поучительные примеры воспитания подчиненных. Поэтому искать другой объект не целесообразно. Он вынул блокнот, авторучку и сел к столу. — Итак, я вас слушаю.




Анатолию не хотелось рассказывать, да и не знал он, что нужно для газеты.




— Задавайте вопросы. Что вас интересует, я отвечу.




Петлин, покручивая авторучку, говорил:




— Меня все интересует. Поэтому рассказывайте как можно подробнее, а я буду записывать, что мне нужно. Начинайте с того, как прибыли в полк, стали работать.




Скрепя сердце, Анатолий начал рассказывать, вернее, перечислять факты, сухо и сбивчиво. Он часто замолкал, ожидая, когда корреспондент запишет в блокнот тот или иной факт.




Не нравилась Арышеву такая протокольная запись — кому она будет интересна?




— Может, мне самому написать? — предложил он. — А сколько вам потребуется время?




— Дня четыре, пять.




— Долго. Нам надо в завтрашний номер. Да вы не беспокойтесь, все будет нормально.




— Боюсь, что получится скучно — вы же не даете мне рассказывать.




Петлин улыбнулся.




— Пожалуй, вы правы…




Ему вспомнился совет одного старого журналиста, что надо беседовать с человеком, не вынимая блокнота. Тогда он будет охотно рассказывать. Петлин угостил Арышева легким табачком. Рассказал анекдот. Они посмеялись. Корреспондент убрал блокнот и начал слушать.




Арышев смотрел на него, как он хмурился, настораживался, смеялся, и рассказывал с охотой. Он так увлекся, что не оставил в стороне и Незамая с Померанцевым. Но подробнее остановился на Примочкине и особенно Шумилове, на его дружбе со Старковым.




Петлин остался доволен, обещал написать поучительно и интересно.




Прошла неделя.




За это время Арышев был на трехдневных штабных учениях, дежурил по части и уже забыл о встрече с корреспондентом.




И вот ротный писарь принес из штаба батальона дневную почту. Среди газет была и многотиражка «За Родину». На второй странице Анатолий увидел очерк Петлина. Он занимал половину страницы. Начало было не новое: «У этого человека обычная, ничем не примечательная биография. До войны был солдатом, потом окончил училище, принял взвод»… Дальше рассказывалось, как взвод провалился на смотре и выявились нерадивые бойцы. Лейтенант озадачен: что с ними делать? На помощь приходят опытные товарищи. Описывались этапы перевоспитания солдат: стенгазета, комсомольское собрание, стрельбы, соревнования. В итоге взвод занимает первое место в батальоне. Лейтенанта выдвигают на должность командира роты. И вот резюме: «Арышев — офицер ищущий, одаренный. У него большое будущее».




«Ну, это уже ни к чему», — Анатолий вытер повлажневший лоб, отложил газету.




В столовой в этот день его поздравили Воронков, Дорохов, Сидоров. Лейтенанту было приятно. Хоть и маленькая газета, но чудодейственно ее печатное слово.




Глава десятая


Карьера Померанцева на поприще сочинителя окончилась позорным провалом. Хотя японцы и не разрешили журналистам опубликовать рецензию, зато радиостанция «Отчизна» основательно выстегала его, как плагиатора и клеветника.




Иван стыдился встречаться с работниками газет и журналов. Холоднее стали смотреть на него и японцы. Правда, он еще оставался на службе в военной миссии, но чувствовал, что долго ему не продержаться.




Теперь Иван рассчитывал на удачную женитьбу, которая бы помогла ему укрепить пошатнувшуюся репутацию. С дочкой купца Пенязева Машей у него вышла осечка. Гимназистка! С такой каши не сваришь. Ему бы постарше да попроще.




В новогодний праздник Иван гулял у Пенязевых и познакомился с одной особой. Гелене было за тридцать, но она выглядела еще молодо. В белом платье с соблазнительным декольте и обворожительными глазами, Гелена сразу же пленила Ивана. Они много танцевали, потом уединились. Обмахиваясь веером, Гелена спросила:




— Как вам нравится Харбин?




Померанцев перехватил на себе ее томный взгляд. Выпустив изо рта дымок сигареты, с жаром заговорил:




— Чудесный город! А, главное, люди. Будто я попал в дореволюционную Россию!




— А что, в Советской России сейчас плохо? Иван удивился.




— Разве вы не читали мою книгу?




— Я слышала, но читать не довелось. «Значит, ничего не знает обо мне».




— Ну что сейчас в России, — Иван метнул взгляд к потолку, поморщился. — Война, разруха, голод.




— Но ведь Япония тоже воюет, и у нас тоже карточная система.




— И все-таки здесь вольнее — капиталистическое государство. Кто-то живет богато, кто-то бедно. А там все живут одинаково — бедно.




Гелена задумчиво кивала головой с волнистыми светлыми локонами, отчего серьги в ушах переливались красными, зелеными и синими цветами.




«Неужели замужем?» — терзался Иван.




— А вы давно живете здесь? — спросил он.




— Уже пятнадцатый год.




— И все одиноки?




— Ну почему же? У меня был муж, поляк. Я ведь тоже полька. Он занимал высокий пост в управлении КВЖД. Мы жили прекрасно. Но муж уже был пожилой, к тому же сердечник. Пять лет назад я его похоронила. Теперь живу.




— Где-нибудь работаете?




— А зачем? Я на свою жизнь обеспечена.




«Прекрасно. Может, и мне удастся попользоваться твоим богатством», — подумал Иван и начал рассказывать о себе.




— Я ведь тоже одинок. Тоскливо, знаете. Очень.




— Отчего же не женитесь?




Иван, блаженно раскуривая, объяснял, что у него как-то все не было времени на женитьбу, что он отдает много труда сочинению книг.




— Вы что же, в военной миссии… только книги пишете?




— Да-а.




— Счастливый. Я вам от души завидую.




У Гелены создалось мнение, что перед ней состоятельный человек, у которого в банке лежат большие деньги, полученные от издания литературных произведений.




Через несколько дней она пригласила Померанцева к себе. Гелена занимала половину особняка во дворе с садом. Квартира была обставлена красивой мебелью. Она показала альбом с фотографиями и открытками, похвасталась гардеробом, где висели костюмы, оставшиеся после смерти мужа.




«Долго же она их хранит, — подумал Иван. — Видно, нет нужды продавать».




Потом Гелена завела патефон и окончательно пленила Ивана.




— Вам нравится Лещенко?




— Очень. Особенно такие песни, как «Стаканчики граненые», «Чубчик кучерявый», «Татьяна».




— А мне танго «Мама». Вот послушайте.




Иван еще не слышал эту песню. Певец пел негромко, но проникал в душу.




Кошмарной темной ночью Забилось сердце дрожью: Я потеряла любовь свою, И он оставил меня одну. Бедное сердце мамы Еле стучит, в груди. Бедное сердце мамы Ищет покой в тиши. Доктора не зовите, Сына мне возвратите…




Померанцев разволновался. Будто эта песня специально создана для него. Может, сейчас мать его тоже плачет в тиши и не находит себе покоя.




— Ну, как? — взглянула на него Гелена.




— Хорошая песня, — он едва проглотил слюну. — Растрогала меня.




— Это же Лещенко. Когда он поет, душа плачет… Теперь прошу за стол.




Горничная подносила на серебряном подносе вкусные блюда, дорогое вино. Иван радовался, что ему крупно повезло. Он заживет на широкую ногу. Еще будут завидовать ему, как в полку, когда он жил с Евгенией. Чтобы не затягивать надолго, он в тот же вечер сделал ей предложение.




Гелена, конечно, не отказала, но при одном условии — он обвенчается с ней по католическому обряду в костёле.




«Мне все равно, — рассуждал Иван. — Ни в черта, ни в бога не верю!»




— Я готов с вами хоть на эшафот, прекрасная Елена! Пришлось влезть в долги. Он купил черный свадебный костюм, кольца ловкой китайской подделки под золото. Его не страшили большие расходы, лишь бы стать обладателем этой обеспеченной женщины. Тогда он компенсирует все, что растратил.




В один из праздничных дней Иван взял фаэтон и они поехали венчаться. В центре города на перекрестке двух многолюдных улиц стояла русская церковь, напротив — польский костёл, поодаль — немецкая кирха.




Поднимаясь по каменным ступенькам в храм, Гелена давала последние наставления:




— Исполняй, Ванюша, все так, как я тебе повелела. Не опозорь меня.




Она была в длинном подвенечном платье, Иван тоже выглядел по-свадебному. Войдя в костёл, они обмакнули пальцы в «святую воду» в чаше перед распятием Христа, перекрестились ими. Затем он повел ее под руку к алтарю. Навстречу им плыли торжественные звуки органа, скрипки и женского хора.




Иван не чувствовал под собой ног. Казалось, он не шел по ковру, а летел на крыльях в «светлый рай». Разве он мог в России изведать такие возвышенные чувства! Нет, не зря бежал сюда. Ради этих мгновений можно было пойти на любой риск! Если бы в эти минуты видела его мать, она бы простила ему все его прегрешения!




Они остановились около невысокого барьера. Из открывшейся дверцы вышел высокий худой старец в черной сутане с бумагой в руке.




Смолк орган и хор. Ксёндз, посматривая в бумагу, назвал их имена, задал несколько привычных вопросов: любят ли они друг друга, желают ли соединить свои судьбы в священные семейные узы? Получив утвердительный ответ, он удалился в алтарь. Там, около большого распятия Христа, стоял столик, накрытый черной парчой. На нем лежала толстая книга в бордовом переплете с серебряными уголками, стояла позолоченная чаша и блюдечко с кольцами. Ксёндз вынес чашу, взял из нее облатку (кусочки с телом и кровью Христа), положил в рот невесте и жениху.




Померанцев жевнул пресную подслащенную массу, и ему вдруг стало противно. Хотелось выплюнуть «тело Христа», но, боясь позора, с трудом проглотил, как глотал в детстве рыбий жир.




Под звуки органа они обменялись кольцами, поцеловались. Ксендз благословил их и поднес к губам Ивана крест. Снова ему стало противно. К горлу подступала тошнота. Закрыв глаза, он приложился к холодному металлу. Когда они вышли из костела, он вытирал платком губы и долго отплевывался, словно прикоснулся к чему-то скверному и поганому.




Первые дни медового месяца они жили по-пански. Гелена пока не требовала от Ивана денег, обильно накрывала стол. Казалось, ничто не могло омрачить их супружеского счастья. Но так продолжалось недолго.




Как-то к ним зашел управляющий домами и потребовал внести квартплату за три просроченных месяца.




— Разве это не твоя квартира? — удивился Померанцев.




— Как видишь, друг мой, не моя. И прислуживала нам не горничная, а моя сестра. А костюмы и мебель были ее мужа. Но какое это имеет значение? Ты мой супруг, у тебя есть деньги, и мы погасим все долги.




Померанцев расхохотался:




— В том-то и дело, что у меня их нет. Гелену будто ужалили.




— Как, нет? А я считала тебя богатым человеком, прославленным писателем!




— Я тоже считал тебя богатой, а оказалось…




— О, матка боска! За что ты меня так наказала? — голосила Гелена.




— Не отчаивайтесь, ясновельможная пани, оба мы оказались обманутыми.




— Что же мне теперь делать?




— Но вы как-то жили до меня?




— У меня были небольшие сбережения, а теперь их нет. Неужели ты не в состоянии содержать меня?




К сожалению, у меня нет таких средств. Видно, не суждено нам жить вместе.




Обворожительные глаза Гелены сверкнули ненавистью.




— Вы негодяй! Быдло! Убирайтесь отсюда, чтобы я вас больше не видела!




Так Померанцеву снова не повезло. Какие лукавые эти харбинские, женщины! На родине он всегда выходил победителем, а здесь ему не везет.




За неудачами в личной жизни последовали неприятности по службе. Новые дела, которые предложили ему в военной миссии, он исполнял неаккуратно, с ленцой. Японцы были им недовольны. Генерал Дои решил, что дальнейшее использование Померанцева на службе в миссии не представляет ничего ценного. Ивана вернули на прежнее место в разведшколу.




Скрепя сердце, он опять стал работать инструктором по боевой подготовке. Теперь он не думал ни о какой карьере, лишь бы удержаться здесь. Иван замкнулся, мало разговаривал. Единственным человеком, с кем он мог делиться своими мыслями, был Винокуров. К нему Иван часто захаживал после работы. За бутылкой они вспоминали о России, говорили о своей незавидной судьбе.




Как-то они засиделись допоздна.




— Что же нам делать, Иван Иваныч? — говорил Винокуров. — Война России с Германией идет к концу. Русские вступили в Штетцин.




— Как? Советские уже в Германии? — занятый своими личными делишками, Иван не интересовался событиями на советско-германском фронте. — Это точно? Японцы же ничего не сообщают.




— Точно, Иван Иваныч. Об этом радиостанция «Отчизна» и другие источники передают.




— Интересно… Что же будет дальше? — задумался Померанцев.




— Не исключена возможность, что Сталин двинет на восток. Не случайно, видно, Россия денонсировала апрельский пакт о нейтралитете с Японией.




У Ивана задергались усики.




— Ну… дела. Неужели японцы не смогут дать отпор?




— Сомневаюсь. Если уж Германия не выдержала, то Япония тем более. Сейчас у советских такая мощная техника, богатый опыт. Раздавят, как козявку.




— Что же делать? — помрачнел Иван.




— Бежать.




— А куда?




— Хорошо бы в Шанхай. Это большой международный город. Там и русские, и англичане, и французы. Правда, в Шанхае тоже господствуют японцы, но там легче затеряться.




— Тогда доставайте документы. Может, сумеем пробраться. Иначе тут нам конец.




— Будем готовиться, только вы смотрите, не проговоритесь где-нибудь.




В этот вечер Померанцев возвращался от Винокурова в хорошем настроении. Надежда на побег в Шанхай вселила в него веру в новую жизнь. Из Шанхая можно еще куда-нибудь перебраться.




Однако этой мечтой Иван тешил себя недолго. Неделю спустя он зашел к своему другу и увидел удручающую картину. Жена Винокурова ходила по комнате с растрепанными волосами и безутешно плакала.




— Что случилось, Надежда Петровна?




— Юрия Михайловича арестовали.




— За что? — А сам со страхом подумал: «Уж не проговорился ли кому, что решил бежать в Шанхай?»




— Слушал советские передачи.




— Где?




— У Сахарова. Того еще раньше забрали.




Домовладельца Сахарова арестовали за то, что он сконструировал двенадцатиламповый приемник и, несмотря на запрещения японцев, слушал Хабаровск, Москву. Питая уважение к Винокурову, он приглашал его послушать советские передачи. Об этом кто-то донес японскому жандарму, проживавшему в доме Сахарова. Домовладельца обвинили в том, что он — советский агент. Начали пытать, кто еще бывал у него. Перед смертью Сахаров не выдержал, назвал фамилию Винокурова.




— Я ругала Юрия, запрещала ходить к Сахарову, но он не слушал меня. Теперь кто его спасет?




— А с Родзаевским не говорили?




— Нет, только с Охотиным.




— Родзаевский может что-нибудь сделать, а мы все пешки. Надежда Петровна усмехнулась.




— Я понимаю. Теперь каждый трясется за себя. Эх, Юрий, Юрий! Чего боялся, то и случилось. — И снова зарыдала.




Померанцев понял, что ему здесь больше делать нечего. Попрощавшись, вышел.




Как изменчива и жестока жизнь! Еще утром он парил в облаках, жил радужной надеждой, а теперь все к черту!




Вернувшись в свою комнату, он долго ходил из угла в угол, метался, как на заставе, когда узнал о провале Евгении. Казалось, вот-вот придут за ним и уведут в жандармерию.




Ночью он трясся, как в лихорадке. Долго не мог заснуть, прислушивался к каждому шороху и звуку, молил бога, чтобы пронесло беду. А когда заснул, то увидел кошмарный сон. Будто его поместили в обиталище змей. Они ползали по яолу, по стенам. Всюду слышалось их шипение. И он заболел какой-то странной болезнью. У него суставы издавали шипящие звуки. Чуть шевельнет рукой или ногой, и они шипят. Просыпаясь, он вскакивал с постели, курил и расхаживал по комнате. На коже вокруг пояса выступили какие-то прыщики. Появился нестерпимый зуд. Иван расцарапал кожу до крови. И снова (уже в который раз!) проклинал себя за то, что не доложил в контрразведку о Евгении, когда она открылась ему.




Днем, на службе, он ни с кем не заводил разговор о Винокурове, усердно занимался. Охотин тоже при встрече с ним молчал. Видно, никому не хотелось навлекать на себя подозрение. А капитан Судзуки еще больше свирепел. Он присматривался к каждому русскому, прислушивался к разговорам. Видно, всех считал своими потенциальными врагами. Уж каким преданным был Винокуров! Семь лет безупречно служил, строго поддерживал заведенные порядки и то оказался агентом России.




Проходили дни, но никто не трогал Померанцева. Значит, Юрий Михайлович на допросе не сказал, кто ходил к нему.




Действительно, Винокуров молчал. Однако японцы не отступались от него.




Бессильным оказался Родзаевский. Возможно, генерала Дои ему удалось бы убедить, что произошла нелепость, что напрасно гибнет верный работник, но новый начальник военной миссии генерал Акикуса только хитро улыбался: «Не торопитесь, господин Родзаевский. Скоро все выяснится».




Тем временем жандармы делали свое дело. Они довели Винокурова до такого состояния, что он лишился рассудка. Когда поступило распоряжение об освобождении его из-под стражи, он уже был в безнадежном состоянии и через несколько дней умер.




Хоронили Винокурова без почестей. Так оценили его те, кому он усердно служил много лет.




Пронеслась еще одна буря, не причинив Померанцеву вреда. Теперь у него не было верного товарища, и он уже не мечтал о побеге в Шанхай. Иван плыл по течению, куда несла его беспутая жизнь.




Снова завел дружбу с Кутищевым, завсегдатаем харбинских пивных и кабаре. Аркашка угощал его на свой счет, так как Померанцев все истратил на неудачную женитьбу. О политике с Кутищевым Иван не говорил. Знал, что тот верил в силу японцев.




Посещения кабаре требовали много денег. Кутищев скоро выдохся. Померанцеву пришлось продать свадебный костюм, кольцо и часы. Будет хорошее время, снова заведет. А пока погуляет, возьмет от жизни, что можно.




Но и этих денег, вырученных от продажи вещей, хватило ненадолго. Нужно было искать другие источники.




Как-то в ресторане они сели за один стол с русским коммерсантом. Когда коммерсант основательно подпил, Кутищев завел разговор о том, как японцы вымогают деньги. Рассказал какой-то случай, как жандарм ни за что оштрафовал его.




— Это вы верно сказали, что они любят деньги, — заговорил коммерсант. Он расстегнул ворот рубашки, ослабил галстук. — Вчера пришли ко мне двое из департамента полиции. У меня были гости, играли в лото. Застукали, конечно, с поличным. За нарушение закона, запрещающего азартные игры, каждого оштрафовали на сто гоби. Я немного заартачился. Мне вручили повестку явиться завтра в департамент к капитану Ясиро.




Кутищев толкнул в бок Померанцева, и тот заговорил.




— Ясиро я знаю. Добра от него не будет. Еще и посадить может.




— Вот чего я и боюсь, — подхватил коммерсант. Померанцев огляделся и тихо предложил:




— Я могу вам помочь. Когда-то работал в военной миссии, не раз встречался с капитаном. Если желаете, завтра же поговорю с ним.




— Сделайте такую милость, — взмолился коммерсант. — Я не забуду ваших услуг. Вот вам пятьдесят гоби.




— Ну что вы! Зачем деньги. Мне это ничего не стоит. В общем, вы завтра не ходите в департамент. Я все улажу. А вечером встретимся здесь.




На следующий день Померанцев уже по-иному вел разговор.




— Ясиро мне не удалось увидеть. Я говорил с его шефом. Вроде, все замял. Пришлось сунуть сотню гоби.




Коммерсант вытащил бумажник и отсчитал двести гоби. Что дальше было с коммерсантом, Померанцев с Кутищевым не знали. Больше в этот ресторан они не заходили.




Глава одиннадцатая


В это ясное майское утро Арышев встал поздно, так как до полночи читал. Теперь он жил один, редко ходил в клуб на танцы. Перечитал всю библиотечку Дорохова. Много писал. Не расставался с блокнотом и на совещаниях. Наблюдая за товарищами, он записывал характерные черты в лицах, манеру держаться, говорить. Были «сфотографированы» многие офицеры полка.




Через окошко в землянку заглянуло солнце. Подошло время идти на завтрак. До слуха Анатолия донесся выстрел. Затем второй, третий.




Что это? Такого еще не было, чтобы в Копайграде стреляли. Лейтенант схватил с вешалки фуражку и выскочил из землянки. Навстречу ему бежал Шумилов. Захлебываясь от радости, выпалил:




— Товарищ лейтенант, войне конец!




— Откуда узнал?




— По радио передали: Германия капитулировала!




Радостная весть облетела все казармы, весь гарнизон. Слышались стрельбы, крики «ура».




Арышев догнал группу офицеров, спешивших в казармы. Среди них был Быков.




— Анатолий Николаевич, с победой! — крикнул он и стиснул Арышева в крепких объятиях. Потом вынул из кобуры пистолет и выпалил трижды вверх.




У казарм ликовали солдаты. Они обнимались, поздравляли своих командиров. Увидев Быкова с Арышевым, Старков с несколькими бойцами кинулся им навстречу.




— Качнем в честь победы!




Арышев пытался освободиться от них, но сильные солдатские руки подхватили его и начали подкидывать. В казарме Арышева встретил Целобенок.




— Товарищ лейтенант, из штаба полка поступила телефонограмма — всех на митинг.




— Стройте роту.




Возбужденные и радостные солдаты долго не могли успокоиться.




Арышев поздравил их с победой, и рота замаршировала к плацу, куда шли подразделения от всех казарм.




Полк выстраивался четырехугольником вокруг трибуны. Воронков встречал прибывших и указывал им место, куда становиться.




Вскоре прибыл командир полка с заместителем по политчасти майором Дубровиным и начальником политотдела дивизии полковником Бодровым. Они поднялись на трибуну. В наступившей тишине громко прозвучал голос Бодрова:




— Дорогие товарищи, солдаты, сержанты и офицеры! Наша доблестная Советская Армия водрузила знамя победы над поверженным рейхстагом! Фашистская Германия капитулировала! Ура, товарищи!




— Ура-а-а! — громовая волна покатилась по пади и унеслась далеко в степь.




— Отныне перестала литься кровь наших братьев, сестер и отцов. Мы, забайкальские воины, как и весь советский народ, беспредельно рады этой долгожданной победе. Но сдавать свое оружие на хранение в склад нам рано. — Полковник поворачивался то в одну, то в другую сторону, чтобы его все слышали. — На востоке еще остался агрессор, который готовится начать с нами большую войну. Поэтому мы по-прежнему должны охранять свои священные рубежи. А если потребуется ликвидировать угрозу со стороны Японии, то не пожалеем своей жизни, чтобы выполнить долг. Слава героической армии-освободительнице! Ура, товарищи!




Солдаты ответили трехкратным «ура». А вслед за этим Воздух потрясли артиллерийские залпы. Раскатистым эхом они уносились далеко за пределы гарнизона.




В этот день солдат накормили праздничным обедом. А офицерам поднесли по стопке водки, оставленной от присланных к Первомаю подарков.




Арышев с Быковым сидели за одним столом. Илья Васильевич сиял от радости, а в душе его все трепетало:




— Победа! Сколько людей ждали ее! Только не все дожили, не все вернутся домой. Посмотреть бы сейчас, что происходит в городах, как народ торжествует!.. Одним бы глазком взглянуть, что моя Марина делает. Должно, меня вспоминает…




— Но нам, Илья Васильевич, еще рано о доме говорить, — сказал Арышев, — теперь наш черед подошел.




— Теперь-то нам не страшно, — продолжал Быков. — Глядишь, еще с запада силенок подкинут. Все-таки у японцев миллионная армия, говорят. Шапками ее не забросаешь. — Все учтут. Опыт у нас большой…




На западе остывали пожарища, зажженные войной, очищались от руин села и города, а воины-победители грузились в эшелоны и спешили на восток, к границам Маньчжурии. Укрытые брезентом танки, орудия, самолеты двигались к новым позициям. Эшелоны шли днем и ночью. Из открытых вагонов и с платформ неслись песни, веселые звуки баяна. Прибыв к месту назначения, части выгружались на станциях, глухих разъездах и своим ходом двигались к границе, вливаясь в забайкальские и дальневосточные армии.




В падь Белантуй прибыла танковая бригада, которая прошла с боями от Сталинграда до Берлина. Знакомясь с воинами-забайкальцами, танкисты пошучивали:




— Засиделись вы тут в сопках, одичали. Вот приехали вам помочь, чтобы поскорее с самураями разделаться. А то союзники еще лет пять войну протянут.




Веселее стало в гарнизоне. Каждый вечер прямо под открытым небом демонстрировались фильмы, давали концерты приезжие артисты и участники самодеятельности.




Фронтовики внесли свежую струю и в боевую подготовку солдат-старожилов. Теперь солдаты старательнее изучали оружие, усерднее выполняли упражнения по стрельбе. Каждый сознавал, что это в бою пригодится, иначе он станет мишенью для врага.




В половине июня Миронова с Воронковым вызвали в штаб армии. В зале собрались командиры и начальники штабов частей и дивизии. Александр Иванович впервые присутствовал на таком представительном совещании, ждал от него чего-то важного и необычного.




Совещание открыл командующий армией генерал-лейтенант Лучинский — высокий, остролицый, со Звездой Героя на груди. Лучинский весной прибыл с запада и принял армию. Воронков знал его только по документам, поступившим из штаба.




— Товарищи офицеры и генералы! — бойко заговорил командарм. — После разгрома фашистской Германии внимание всего мира обращено на восток, где еще дымится очаг второй мировой войны. Японцы продолжают воевать с Китаем, Америкой и не отказываются от своих захватнических планов в отношении СССР. По сведениям нашей разведки, Квантунская армия сейчас насчитывает более миллиона солдат и офицеров, около пяти тысяч артиллерийских орудий, тысячу танков и столько же самолетов. В случае необходимости Япония может перебросить большие резервы со своих островов и из Центрального Китая. Как видите, силы немалые. И если учесть, что японцы в бою очень стойки, то станет ясно, какая сила потребуется, чтобы заставить их сложить оружие… Теперь посмотрим на предстоящий театр военных действий. — Лучинский предоставил слово начальнику штаба армии генерал-майору Рогачевскому.




Взяв со стола указку, генерал подошел к большой карте, висевшей на стене, описал круг.




— Это Центральная Маньчжурская равнина. Она ограждена с трех сторон цепью гор. На севере вдоль границы проходит Малый Хинган, на востоке — Восточно-Маньчжурские горы и непроходимая уссурийская тайга с топями и горными реками. На западе равнина отгорожена хребтом Большого Хингана, который тянется с севера на юг полторы тысячи километров. Ширина его — двести-триста километров, а вершины местами поднимаются до полутора километров над уровнем моря. На юге простираются плоскогорья с сыпучими песками.




Природные условия Маньчжурии для нас весьма неблагоприятны. Наступление будет сопряжено с невероятными трудностями. Особенно большие преграды стоят на пути войск Забайкальского фронта. Предстоит преодолеть безводную пустыню Гоби, форсировать реки, подняться на крутые каменистые перевалы Большого Хингана. Подступы к нему защищены тремя линиями укреплений: Маньчжуро-Чжалай-норским, Хайларским и Халун-Аршанским. Общая протяженность Маньчжурского театра военных действий около пяти тысяч километров.




В зале стояла тишина. Воронков внимательно следил за указкой генерала, кое-что записывал.




— Ставка Верховного командования, учтя географические особенности Маньчжурии, решила создать три фронта: Забайкальский, Первый и Второй Дальневосточные. Три фронта должны нанести сокрушительные удары с территории Монголии на восток и со стороны Приморья — на запад. Овладеть политическими и экономическими центрами Маньчжурии — Мукденом, Чанчунем, Харбином, рассечь главную группировку войск противника, окружить и пленить Квантунскую армию.




Рогачевский отошел от карты, положил указку на стол и сел. Офицеры переглядывались, качали головами, как бы говоря: «Вот это задача так задача!»




Поднялся Лучинский. Бросив быстрый взгляд на присутствующих, генерал повернулся к карте.




— Какое же время отводится для подготовки к этой грандиозной операции? На Ялтинской конференции в феврале этого года было подписано «Соглашение трех великих держав по вопросам Дальнего Востока», в котором говорилось, что Советское правительство вступает в войну с Японией через два-три месяца после капитуляции Германии. Вероятно, этот срок будет сокращен. Поэтому мы должны быть в полной боевой готовности к половине июля. Сейчас забайкальские и дальневосточные армии переформировываются, меняют свою дислокацию. С запада ежедневно приходят десятки эшелонов. В пути еще сотни тысяч войск. Ставка Главнокомандующего войсками на Дальнем Востоке предупреждает нас: соблюдать строжайшую секретность в подготовке к операции. Передвижение войск осуществлять только в ночное время. В ближайшие дни планируются командно-штабные и войсковые тактические учения, приближенные к боевой обстановке. Это будет наша последняя генеральная репетиция…




Уезжая в полк, Миронов с Воронковым много говорили и раздумывали над грандиозной операцией. Миронов хорошо представлял, что война будет тяжелой, потому что обе стороны готовились к ней не один год. Фактор внезапности здесь исключен. Каждая сторона на взводе. Только скомандуй, и откроется сокрушительный огонь. Конечно, техника у нас мощнее, больше боевого опыта у наших воинов. Но это еще не все. Надо разумно подходить к решению тактических задач, быстро применяться к новой обстановке. Страшили не столько укрепления врага, сколько бездорожье, пески, горы. Как подвозить воду, горючее, боеприпасы? Все это надо предвидеть, обо всем подумать.




И все-таки теперь легче воевать с Японией, думал Миронов, нежели в сорок первом или втором, когда страна стояла насмерть, чтобы остановить фашистские полчища. Почему же японцы не выступили в те дни? Они боялись нашей силы. Поэтому предпочли воздержаться, пока немцы не возьмут Москву. Но Москва выстояла, и японцы отложили свое выступление до других времен. Отложили, но не отказались от него, хотя обстановка в мире изменилась. Теперь, считал Миронов, разгром Японии неизбежен.




Глава двенадцатая


На первом году войны с Америкой, когда Япония одержала несколько блестящих побед, премьер-министр Хидеки Тодзио считался мудрым политическим деятелем. Это он склонил императора начать войну на Тихом океане в декабре 1941 года. Император наделил его всей полнотой власти. Кроме премьер-министра он был военным министром, начальником генерального штаба, министром вооружения. Ему воздавали почести, прославляли в печати.




Но в дальнейшем Япония стала терпеть одно поражение за другим. В высших флотских кругах начало зреть недовольство политикой недальновидного премьера. Тодзио авторитетно заверял, что Гитлер поможет Японии завоевать Восток России. Но разгромы немцев под Москвой, под Сталинградом и на Курской дуге вызвали в Японии удручающий резонанс. В военных кругах стали роптать, что Германия не оправдала надежд божественной империи, что война будет проиграна.




Летом 1944 года среди адмиралов возник заговор против Тодзио. Заговорщики требовали дать отставку премьеру, заключить мир с Америкой и начать войну с Советским Союзом.




Император дал согласие сформировать новое правительство. Тодзио ушел в отставку. Но у него остались соратники, которые следовали его курсом. Это были: генерал Анами, ставший военным министром, и начальник генерального штаба Умедзу. Они убедили императора не изменять военных планов.




Капитуляция Германии вызвала новые разногласия в правительстве. Несколько старейшин высшего совета предлагали нормализовать отношения с Советской Россией и продолжать войну с Америкой. Добиться мира на приемлемых для империи условиях.




Премьер-министр барон Судзуки и адмиралы настаивали на перемирии с Америкой и Англией, чтобы двинуть затем все силы на Россию. Но военная когорта во главе с Анами и Умедзу стояла за продолжение войны до победного конца. Они предложили свою программу ведения войны. В случае оккупации американцами островов Японии перевести августейшую резиденцию и правительство в Маньчжурию под охрану Квантунской армии. В метрополии провести тотальную мобилизацию. Поскольку в империи не хватает продовольствия — уничтожить всех стариков, детей, больных и ослабленных. Вооружить весь народ и сражаться до последнего японца.




В июне состоялось совещание высшего совета по руководству войной. На нем присутствовал император, члены правительства, военные и морские чины. После долгих словопрений Хирохито внял советам старейшин. Было принято решение — направить в Москву искусного политика, чтобы улучшить отношения с Россией. Просить Советы быть посредником между Америкой и Японией. Эту миссию император возложил на своего двоюродного брата принца Коноэ, бывшего премьер-министра. Отправка Коноэ в Москву намечалась до отъезда советских представителей на Потсдамскую конференцию. Но когда премьер Судзуки уведомил об этом советского посла в Токио, тот ответил, что японский представитель будет принят в Москве только после Потсдамской конференции.




Это был щелчок по носу чванливых японских правителей. Слишком поздно к ним пришло благоразумие.




Коноэ все-таки ездил, в Москву, но безрезультатно. К этому времени уже была обнародована Потсдамская декларация, в которой Америка, Англия и Китай требовали от Японии прекратить войну и безоговорочно капитулировать.




Снова собрался высший совет по ведению войны. Первым выступил премьер Судзуки, семидесятидевятилетний адмирал в отставке.




— Ваше величество, — отвесил он поклон императору. — Тревога за судьбу божественной империи вынудила меня провести обследование армии и флота на предмет способности к сопротивлению. Факты свидетельствуют о том, что продолжение войны приведет страну к неминуемой катастрофе. За период военных действий на Тихом океане мы потеряли половину флота, четыре тысячи самолетов, одну треть личного состава. Армия устала воевать. В империи недостает продовольствия. По нашим сведениям, Россия перебрасывает свои войска с запада к границам Маньчжу-Ди-Го. Нет сомнений, что в ближайшее время она выступает. Империя не в состоянии будет вести войну на два фронта. А капитуляция даст возможность сохранить нацию от гибели…




За принятие условий Потсдамской декларации высказались морской министр и министр иностранных дел.




Диаметрально противоположную позицию заняли военный министр Анами и начальник генерального штаба Умедзу.




— Капитуляция — это предательство! — резко говорил Умедзу. — Армия не допустит бесчестия нации. Сейчас в империи дислоцируется двухмиллионная армия и столько же войск стоит в Маньчжурии, Китае и Корее. Около миллиона находится на островах Тихого океана. Авиация насчитывает десять тысяч семьсот самолетов, морской флот — пятьсот боевых кораблей. Наконец, у нас на вооружении бомба «И». Такого средства массового уничтожения нет ни у одного государства. Все это позволит нам вести войну еще не менее двух-трех лет. Русские войска, измотанные войной с Германией, не смогут сокрушить мощь отборной Квантунской армии. Надо учитывать также, что наши позиции прикрыты тремя надежными линиями укреплений. Трудные условия театра военных действий подорвут моральный двух русских. Война примет затяжной характер. Через два-три месяца наступление их будет остановлено. Квантунская армия перейдет в контрнаступление и поставит Россию на колени. Мы исполним божественное предназначение империи — хакко ити у.




Наступила пауза. Все замерли, посматривая на императора, который сидел за столом, склонив голову. Хирохито пребывал в глубоком раздумье. Холеное бледно-желтое лицо его казалось окаменевшим. Только чуть-чуть вздрагивали черные усики. Никто не знал, какие мысли витали в его божественной голове. Может, в эти мгновения он советовался с богиней Аматерасу. А уж она-то знает, что ждет божественную империю эры сёва[11 - Эра сёва — Эра света и мира (японск.)].




Наконец, Хирохито поднял голову и торжественно повелел:




— Империя будет продолжать войну, как бы ни было тяжко моим верноподданным.




Судзуки судорожно затрясся всем телом. По его морщинистым щекам покатились слезы.




Анами и Умедзу торжествовали: то, что не удалось осуществить генералу Тодзио, сделают они.




На другой день премьер Судзуки заявил корреспондентам, что Япония отклоняет Потсдамскую декларацию и будет продолжать войну.




В штаб Квантунской армии был передан приказ военного министра: оперативный план «Кан-Току-Эн» остается в силе. Все войска перевести на предбоевые рубежи. Пересмотреть также позиции артиллерии, полевые аэродромы, места сосредоточения танков. Привести в боевую готовность бактериологическое оружие «Отряда 731» и его филиалов.




Отклонение Потсдамской декларации японским правительством Семенов считал исключительно разумным решением. Иначе зачем было готовиться столько лет к предстоящей войне с Россией. Только выжившие из ума старцы могли предложить императору пойти на такую унизительную капитуляцию. Но нашлись мудрые мужи, которые предостерегли государя от неверного шага. Умедзу — вот кто оказался дальновидным и до конца последовательным борцом за сохранение могущества Японии.




Атаман знал этого волевого, решительного генерала, фанатически преданного военным идеалам империи. Не раз встречался с ним, когда он был командующим Квантунской армией. Если бы Умедзу, а не Судзуки поставить премьер-министром и наделить такой властью, какую в свое время имел генерал Тодзио!.. Впрочем, будущее покажет. А сейчас надо готовиться к решительной схватке. Теперь уж нет сомнений — не Россия, так Япония начнет войну. Так сказал ему начальник Харбинской военной миссии Акикуса, который вызывал его к себе. Он поручил атаману проверить боеготовность русских войск армии Маньчжоу-Го. И вот он, Семенов, едет на станцию Сунгари-II, где стоит кавалерийский полк. Около станции — железнодорожный мост через Сунгари, а по соседству, в Лошагоу, военный городок с красными казармами.




Городок когда-то был построен русскими для охраны моста от набегов хунхузов. С приходом японцев в Маньчжурию здесь дислоцировался японский гарнизон. Затем был сформирован отряд из русской эмигрантской молодежи, которым командовал полковник Асано. Японцы называли отряд Асано-бутай. Позже, когда в Маньчжоу-Го была введена воинская повинность для русской молодежи, Асано-бутай вырос до полка. В это время им командовал полковник Смирнов, бывший офицер генерального штаба царской армии.




Семенов недолюбливал этого эрудированного в военных делах штабиста за его «либерализм» в отношениях к подчиненным и даже к Советской России. Конечно, Смирнов не восторгался большевиками, но и не злопыхал, как он, Семенов. Полковник обладал здравым рассудком. Атаману думалось, не окажись Смирнов здесь, он непременно стал бы служить Советам.




В военный городок Семенов прибыл под вечер, когда занятия в полку закончились. Около казарм сидели русские парни, пели с присвистом и лихо отплясывали под звуки балалаек. Атаману хотелось подойти к ним, побалагурить, как раньше с казаками. Но Смирнов повел его к себе на квартиру. Невысокий, с поседевшими висками и здоровым румянцем на щеках полковник выглядел моложе своих пятидесяти лет и прельщал душевной теплотой. Атаман несколько смягчил свое холодное отношение к нему. За ужином, выпив по рюмке чуринской, Семенов спросил:




— Как вы смотрите, Яков Яковлевич, на решение Японии по поводу Потсдамской декларации?




Смирнов не сразу ответил. К атаману он, как и многие эмигранты, питал неприязнь, считал его солдафоном, недостойным носить генеральский мундир. Вызывало отвращение и его пресмыкательство перед высокопоставленными японцами. Поэтому высказывать свои думы Смирнову не хотелось. Он ответил общими фразами:




— Шаг, безусловно, смелый. Сдаваться на милость победителя — не в характере японцев.




— Вот именно! — тряхнул заплывшим подбородком Семенов. — Сдаваться, когда силами не померились, негоже. Это хорошо понял генерал Умедзу и убедил императора бороться до конца.




«Убедить-то он смог, — подумал Смирнов, — а вот сумеет ли победить».




— Как у ваших кавалеристов настроение? — Семенов откинулся на спинку стула, глубоко запрятав под мшистыми бровями настороженные глаза.




— Готовы, Григорий Михайлович, хоть сейчас скрестить свои сабли с врагом. Ждем приказа.




— Вот и отлично. Теперь недолго ждать осталось. Бог даст, скоро ступим на родную землю. А то уж вся душа изныла по России. — Он покашлял, помотал головой, усмехаясь. — Кто бы мог подумать, что голодранцы столько лет продержатся у власти!




— Мало того, что удержались, еще и немцев разбили, — заметил Смирнов.




Лицо Семенова перекосилось от саркастической усмешки.




— Это уж, Яков Яковлевич, не заслуга Советской власти. Россия испокон веков била немцев. А вот с Японией ей не совладать. Куропаткин вон какую армию положил в Маньчжурии и без толку…




Утром атаман встал рано. Выйдя на улицу, он услышал сигнал побудки. Кавалеристы выбегали из казарм. Слышались команды унтер-офицеров. Семенов по старой привычке сделал несколько приседаний и задохнулся: покалывало сердце, ныла раненая нога. Ушло прежнее здоровье. Бодрую выправку сменила сутулость, сковала полнота. В этом году он много пережил. Весной похоронил молодую жену. Одиночество угнетало его, но от очередной женитьбы воздержался. Вот уж когда с Россией решится вопрос, тогда видно будет. А пока он вольный казак.




После завтрака, побрившись и надев генеральский мундир, Семенов со Смирновым отправились в штаб полка. Утро было солнечное. Кавалеристы скакали на лошадях через барьеры. Увидев начальство, солдаты первого эскадрона выстроились около своих лошадей. В японских фуражечках с маленькими козырьками, с саблями на боку, они дружно гаркнули в ответ на приветствие атамана. Все были рослые, статные. Родились здесь. О России имели представление только по рассказам отцов.




Семенов приблизился к вихрастому парню, эскадронному запевале Феде Репину.




— Откуда родом, молодец?




— Из поселка Оненорского, ваше превосходительство!




— Кто у вас поселковый атаман?




— Попов, ваше превосходительство!




— Как служба? Есть жалобы?




— Никак нет!




— Воевать не боитесь? Красные собираются напасть на нас.




— Пусть попробуют — как капусту порубаем!




— Молодец! — похлопал его по плечу Семенов и подошел к другому.




Высокий, жилистый, с казацкими усами кавалерист из поселка Чёльского немного растерялся: вместо «ваше превосходительство отрапортовал: «ваше благородие». Смирнов поправил его.




— Что окончил, братец? — спросил атаман.




— Начальную школу, ваше высочество! Семенов неловко улыбнулся.




— Ну, братец, я еще пока не высочество…




Большинство парней было из станиц и поселков, родители которых пришли из Забайкалья в гражданскую войну. Имели начальное образование, но жили зажиточно. К Советской власти питали ненависть.




Когда Семенов закончил смотр эскадрона, кавалеристы продолжили занятия. На сытых, конях, с обнаженными саблями, они преодолевали препятствия и рубили чучела красноармейцев с раскрашенными звездами на касках. Искусным рубакой оказался Федя Репин, который снес несколько голов. За усердную службу атаман объявил ему благодарность.




Если бы не отсутствовал на занятиях командир эскадрона капитан Камацу, то Федя вряд ли получил бы такое поощрение. Камацу не любил кавалериста за его вольный язык. Докладывая капитану, Федя иногда вставлял какие-нибудь каламбуры на русском языке, а потом уже заканчивал по-японски, что происшествий никаких нет. Товарищи разражались смехом. Не раз за этот смех капитан охаживал Федю кожаным хлыстом. Зато вечерами, когда в казарме не было начальства, Репин распевал под балалайку такие частушки, за которые не отделался бы одним хлыстом.




Спустя несколько дней Семенов поехал в предгорье Хингана, где жили русские. Нужно было проверить боеготовность поселковых атаманов. Грунтовая дорога проходила по всхолмленной местности. На взгорьях зеленели густые заросли орешника. В широких долинах люди подвозили на лошадях копны, метали высокие стога. В густом знойном воздухе ощущались ароматы высохших полевых трав.




В полдень, когда июльское солнце стояло в зените, машина подкатила к поселку Оненорскому, что раскинулся в излучине речки То-чин. Лет двадцать назад здесь было несколько утлых китайских фанз. Теперь насчитывалось дворов сто пятьдесят. Дома большие, крестовые, с резными наличниками. За домами — просторные дворы, заставленные телегами, плугами, боронами. На улицах, поросших ромашками, бродили куры, гуси, лежали у заборов откормленные свиньи.




Семенову вспомнилась родная забайкальская станица Дурулгуевская, большой родительский дом. Кто-то чужой теперь живет в нем. Своих родственников он забрал с собой в Маньчжурию. И хотя никого из близких не осталось в станице, все-таки атаману хотелось посмотреть, что с ней стало при Советах…




Богато обжились на чужбине русские. У некоторых по пять коров, до десятка лошадей. Такие не управлялись с хозяйством своими силами, держали наемных работников. Власти Маньчжоу-Го поощряли зажиточных крестьян, видели в них экономическую опору империи.




Жили в поселке и японцы. Это сотрудники военной миссии и охранники бензинового и продовольственного складов.




Машина остановилась около дома поселкового атамана Попова. У тесовых ворот на лавочке сидела худенькая старушка, что-то вязала. Семенов подошел к ней.




— Батюшки! Никак Григорий Михалыч? — всплеснула руками старушка и проворно вскочила с лавки. — Вы что же, в гости к нам припожаловали?




— Нет, по делам приехал. А что, Петра Павловича дома нет?




— Нету, батюшка, на сеноуборке все. Нешто в такой день кого захватишь дома… Да вы проходите в избу. Я вас холодным молочком угощу. Отдохните с дороги, а вечерком и атаман приедет.




«Отдохнуть не мешает», — подумал Семенов и пошел в дом за старушкой. Сняв мундир, он умылся из старого медного рукомойника, перекрестился перед иконами в углу и стал рассматривать фотографии в деревянных резных рамках. На снимках красовались молодые бравые казаки, когда-то служившие в царской армии, а теперь выброшенные революционной волной на чужбину. Семенов насупился и отвернулся.




— Ну вот, батюшка, и молочко. Только что из погреба. Угощайтесь.




Семенов сел за стол. Старушка налила из желтой кринки в бокал густого ароматного молока, нарезала ломти пшеничного калача.




Давно атаман не довольствовался такой здоровой деревенской пищей и не мог насытиться, пока не опорожнил кринку. Потом прилег в горнице на пуховую перину и проспал до возвращения Попова.




Поселковый атаман обрадовался приезду высокого гостя. Когда-то в гражданскую войну урядник Попов был на хорошем счету у Семенова. Потом по его указанию стал поселковым атаманом. Года три назад генерал приезжал сюда, знакомился с подготовкой резервистов. Видно, и теперь с этим приехал.




В честь высокого гостя был обильно накрыт стол. Хозяйка нажарила свежей поросятины, поставила четверть самогона.




Семенов мало пил. Был хмур, молчалив. С неудовольствием слушал Попова, который рассказывал о делах сельчан, что они сейчас днюют и ночуют в поле. Не нравилось Семенову, что казаки слишком много пекутся о своем хозяйстве и забывают о защите империи.




Чувствуя мрачное настроение атамана, Попов сменил разговор.




— А у вас что нового, Григорий Михалыч? Слышали мы, что Россия покончила с Германией, а что дальше собирается делать, не ведаем. У нас тут глухомань, поздно новости приходят.




Семенов отложил вилку, зловеще пробасил:




— Вижу, что отгородились ото всего и забыли о войне. Япония вон истекает кровью, а вам до этого и дела нет. Может, скоро все ваше село вверх дном полетит! Красные готовятся начать войну, перебрасывают с запада войска.




— Неужели нападут? После такой-то войны у них, поди, и войск мало осталось.




— Это мы так думаем, а у них и для нас хватит сил. И если будете дремать, то и сюда, чего доброго, придут.




— А что же японцы думают? Надо упредить красных!




— Японцы-то готовы, а вот как вы, не знаю. Сколько можете выставить сабель?




Попов быстро заморгал. Щекастое загорелое лицо его застыло в немой задумчивости.




— Ну-у, этак не меньше тысячи сабель.




Губы Семенова сомкнулись, сощурились глубоко посаженные глаза.




— А как люди обучены? Давно проходили переподготовку?




— Весной две недели обучались, а летом не было занятий, врать не буду.




— Давай на утро собирай гвардию своего села. Посмотрим, как люди готовы воевать.




Попов вызвал радиста и приказал передать по местному радиоузлу, чтобы к восьми утра все резервисты собрались на площади у церкви.




Семенов не напрасно тревожился за подготовку запасников. Первым изъяном был недружный сбор. Шел десятый час, а сельчане все подъезжали и подъезжали на своих конях. Наконец, Попов выстроил всех, начал перекличку.




— Лошманов!




— В поле ночует.




— Колмогоров!




— В город уехал.




— Татаринов!




— У ево баба рожает.




Семенова душила злоба. Он беспокойно расхаживал перед строем, заложив руки за спину. Такой расхлябанности он еще не видел. «Не войско, а сброд какой-то!» Из двухсот — шестьдесят не явилось.




Атаман совсем расстроился.




— Где же ваша былая слава, казаки забайкальские? Неужто иссяк ваш боевой дух и ослабли руки? Или вы решили ждать, когда красные подойдут сюда и перебьют вас, как слепых котят?!




— Неправда, ваше превосходительство! Мы будем драться! — закричали бывалые казаки.




Уезжая, Семенов приказал Попову посвятить занятиям целую неделю. Совершить глубокий рейд за Хинган в район Трехречья.




Проверкой боеготовности резервистов занимался и генерал Власьевский, начальник Бюро российских эмигрантов. Он побывал в нескольких станицах Трехречья, где жили забайкальские казаки, и остался доволен их рвением скрестить свои сабли с красными.




Власьевского сопровождал генерал Бакшеев, начальник Захинганского Бюро российских эмигрантов. Оба они когда-то были сподвижниками Семенова. Первый возглавлял личную канцелярию атамана при штабе «Особого маньчжурского отряда», второй являлся заместителем Семенова. Власьевский — коренастый, краснощекий — казался богатырем в сравнении с Бакшеевым, плюгавым старикашкой с высохшим монгольским лицом и хромой ногой. Несмотря на свои семьдесят два года, он еще бодро держался, не терял надежду на возвращение в Забайкалье. В 1936 году Бакшеев сколотил небольшой отряд «Союз казаков». Теперь отряд вырос до кавдивизии.




Резиденция Бакшеева находилась в Хайларе, где проживало несколько тысяч эмигрантов. Японцы держали в этом городе большой гарнизон. Через Хайлар пролегали дороги из Забайкалья и Монголии к перевалам Большого Хингана. Поэтому японцы создали здесь мощный укрепрайон. В сопках перед городом были возведены железобетонные сооружения с замаскированными амбразурами, из которых они могли вести артиллерийский обстрел в радиусе десяти-пятнадцати километров. В подземные сооружения была подведена узкоколейка для подвоза боеприпасов и продовольствия. Хайларский укрепрайон строился много лет. Японцы согнали сюда десятки тысяч невольников-китайцев. Держали их в лагерях, а по окончании «жертвенных» работ расстреляли.




В Хайларе находился филиал «Отряда 731», который занимался разведением бактерий чумы, холеры, сибирской язвы. В 1941 году японцы проводили эксперименты. Они заражали сибирской язвой реку Дер бул (приток Аргуни), а также овец, лошадей. Все это в случае войны собирались использовать. А вот сотню тарбаганов, зараженных чумными блохами, они запустили на советскую территорию. Среди местных жителей, охотников за тарбаганами, возникли вспышки чумы. Командование пограничных частей вынуждено было принять решительные меры по вылавливанию и уничтожению всех тарбаганов в этом районе.




— Хайлар — это крепость, неприступная для врага, — говорил Бакшеев Власьевскому. — Мне только не понятно, Лев Филиппович, почему японцы отводят свои войска с границы на запасные позиции.




— Это — тактический маневр. В случае нападения советские выбросят тысячи снарядов на пустые места, а японцы перейдут в контрнаступление.




— Неужели до осени советские передислоцируют всю свою армию и начнут войну?




Власьевский отрицательно мотнул головой.




— Я не верю в это. На переброску большой армии с запада на восток потребуется по меньшей мере полгода. К этому времени наступит зима и советские не решатся выступить.




Глава тринадцатая


Жаркий и суматошный был июль. В полку проводились бесконечные тревоги, которые сопровождались выходом из гарнизона и тактическими учениями.




Последние учения продолжались около недели. В них участвовали все рода войск армии. Полк, в котором служил Арышев, был и в наступлении, и в обороне, и на марше. Занятия разыгрывались, как в настоящем бою. Кроме артподготовки применялся танковый прорыв, наносился бомбовый удар авиации. Командарм Лучинский дал высокую оценку подготовке воинов, сказал, что теперь нам не страшен никакой враг.




Арышеву мало удалось записать интересных моментов из тактических учений — так редко выдавались свободные минуты. Сегодня рота заступила в наряд. Анатолий рано вернулся в свою землянку и не вставал из-за стола до вечера, пока не пришел Веселов.




— Слышали, что к нам приехали артисты? — с ходу заговорил сержант.




Арышев отложил ручку, встал с табурета. — Какие артисты?




— Московского гастрольно-концертного объединения. Я уже взял билет для вас.




— Спасибо, но я настроился работать допоздна.




— Ничего, духовно обогащать себя тоже надо. Я пока отложил свою поэму. Пусть разрешится вопрос с Японией — итог нашего «великого противостояния». Тогда будет все ясно. Только почему-то тянет наше правительство. Как бы самураи не опередили.




— Значит, что-то еще не готово, — сказал Арышев, расхаживая по землянке. — Все-таки вторую войну вести без передышки тяжко.




— Война-а, — задумчиво протянул Веселов. — Ждем ее, как какого-то праздника. А может, этот «праздник» окажется гибелью для нас. Я говорю об отдельных лицах, а не о всей армии.




— Понимаю, Костя, война — не тактические учения.




— Ну что ж, если потребуется, не останемся в стороне. — Веселов встал, собираясь уходить. — Вот вам билет и приложение к нему — письмо от подруги.




Таня сообщала, что ее полк переводят на границу.






«Так что скоро буду по соседству с тобой. Может, где-нибудь в Маньчжурии встретимся. А может, и не встретимся. Как подумаю об этом, страшно становится. Война. Какая она будет: длинная или короткая?.. Нет, все-таки зачем существуют войны? Кто их придумал? Когда люди будут жить в дружбе и мире? Когда образумятся?

Американский писатель Теодор Драйзер в одном из своих романов писал: «Наша цивилизация еще находится на середине своего пути. Мы вышли из звериного состояния, ибо не руководствуемся одними только инстинктами. Но не стали совсем людьми, ибо не руководствуемся одним только разумом».

Нашему народу выпала трудная, но благородная миссия — покончить с войнами, показать миру пример разумной жизни… Извини, что расфилософствовалась, но думаю, что и тебя волнуют такие мысли.

Как бы я хотела сейчас увидеться с тобой, почитать твои записи! И очень рада, что ты взялся за трудное дело — рассказывать людям о нашей армейской жизни. Представляю, сколько для этого надо времени! А у тебя его нет. Но ничего, милый, после войны будут другие условия, и ты завершишь свой труд. Твой совет — записывать интересные факты, мысли, армейские поговорки и присказки — с удовольствием выполняю.

Да-а, какая интересная у нас будет жизнь после войны! Конечно, мы должны закончить институт и работать в школе. Без этого я не мыслю себя полноценным человеком. Ты скажешь, что до этого еще надо дожить. Что ж, будем ждать и надеяться, как ждали все эти годы.

Ой, совсем забыла поздравить тебя с присвоением звания старшего лейтенанта. Извини, милый… Ну, пока. Жди моего письма с нового места.

Целую. Таня.»





На концерт кроме пехотинцев-старожилов пришли танкисты-фронтовики. На переднем ряду Арышев увидел командира танковой бригады плечистого полковника Шестерина. Грудь его с правой и с левой стороны была увешана орденами и медалями.




На сцену вышел молодой конферансье в черном смокинге. Он рассказал забавную юмореску, и зал огласился дружным смехом.




— Фрагмент из Седьмой симфонии Дмитрия Шостаковича, — объявил конферансье.




Зрители отреагировали молчанием: в полку еще никто не слышал этого произведения, хотя из печати некоторые знали о его рождении.




Седой скрипач в сопровождении рояля играл виртуозно, пленяя зал чарующими звуками. Но слушали его неодинаково. Некоторые скучали, перешептывались. Арышев услышал позади реплику: «Давай что-нибудь повеселей». Но когда спокойную лирическую атмосферу сменила тревожная, грозная мелодия, зал замер. Арышеву представлялось, что надвигается какая-то несметная сила и топчет, давит все железными сапогами, оставляя позади руины и пепел. Гул нарастал. Все громче и громче слышалась поступь приближающегося «чудовища». Казалось, нет такой силы, которая смогла бы остановить его… Но вот оно надвинулось на что-то неотступное, как утес. Началось борение. «Чудовище» застонало, заскулило и поползло обратно. А новая мощь все набирала силы, преследовала и изматывала издыхающее «чудовище». Наконец оно совсем затихло. Гремит радостная мелодия торжества, слышатся гулкие звуки салюта победы светлых сил над темными, добра над злом.




Скрипка смолкла, и зал потряс взрыв рукоплесканий. «Вот это ве-ещь! — думал Арышев. — Целая эпопея, раскрытая в звуках».




Весь концерт он был под впечатлением симфонии. И как ни прекрасно исполняла певица русские народные песни, а танцоры — гопак, польку, кадриль — в душе его звучала мелодия Седьмой симфонии.




В землянку Арышев вернулся поздно. Спать не хотелось. Сев за стол, он начал писать письмо Тане.




Уснул в третьем часу. А в пять услышал стук в дверь.




— Боевая тревога, товарищ старший лейтенант! — сообщил Шумилов.




— Иду.




«Опять кому-то вздумалось беспокоить людей! Не дадут отдохнуть! — возмущался Анатолий. — А может, это то, чего мы ждем?»




В казарме уже все были на ногах в полном боевом снаряжении. В штабе батальона, куда вызвали Арышева, Сидоров отдавал приказания.




— Через два часа личный состав рот и спецподразделений построить у штаба батальона. Погрузить на повозки все свое хозяйство и забить двери казарм… А сейчас отправляйте людей на завтрак.




— А зачем двери-то забивать? Все равно придется открывать, — усмехнулся командир первой стрелковой роты Карамышев.




Но комбат строго сказал:




— Думаю, что на этот раз не придется. Выполняйте приказание! Пожимая плечами, командиры расходились по своим казармам, не веря в серьезность слов комбата.




В офицерской столовой Арышев встретил Воронкова. Лицо Александра Ивановича было строгое, озабоченное. Пожав руку Анатолию, он первым заговорил:




— Ну, кажется, наступил грозный час.




— В самом деле?




— Приказано к восемнадцати ноль-ноль сосредоточить полк на оборонительных рубежах первой линии.




— Значит…




— Значит, война.




Воронков произнес это слово тихо, почти шепотом. Но для Анатолия оно прозвучало, как гром. И уже с этой минуты он ни о чем другом не думал, как только о ней, о войне. Завтракал без всякого аппетита. С осуждением посматривал на беспечно смеявшихся товарищей. В казарму шел быстро. До этого чувствовал вялость в теле, тяжесть в голове от бессонной ночи. Теперь все прошло. В голове было ясно, четко работала мысль. Что он возьмет с собой? Вещи, конечно, сложит в чемодан, а тетради с заметками будет держать при себе, в полевой сумке. Как хорошо, что ночью написал письмо Тане. Сейчас бы не нашлось времени.




В казарме все происходило так, как всегда. Солдаты готовились к построению: скручивали в скатки шинели, укладывали боеприпасы, шутили и смеялись. Веселов, протирая автомат, рассказывал какой-то анекдот. Арышев задержался, чтобы послушать.




— Дежурный по роте докладывает офицеру: «За время вашего отсутствия происшествий никаких не произошло, за исключением — Жучка сдохла». «Отчего?» — спрашивает офицер. «Конины объелась». «А где она ее взяла?» «Лошадь сдохла — всю ночь воду возила». «Куда возила?» «На пожар». «На какой?» «Да штаб сгорел»…




Арышев усмехнулся, подумал в тон анекдоту: «В полку происшествий не произошло, за исключением — война начинается…» Но об этом солдаты еще не знали.




Целобенок собрал с нар все постельное белье и отправил на склад. Потом погрузил в повозки боеприпасы, снаряжение и забил двери опустевшей казармы.




В восемь утра весь батальон выстроился у штаба. Сидоров прошел по подразделениям, осмотрел повозки, поговорил с солдатами. Но команду выступать не давал.




Офицеры посмеивались, мол, сейчас поступит приказ «отбой», и начнутся обычные занятия.




Но этого не произошло. Через час полк покинул падь Белантуй.




Над степью поднялось августовское солнце. Занимался жаркий, ничем не примечательный день. Батальоны повзводно двигались мимо полкового стрельбища. Арышев смотрел на огневые рубежи, выложенные дерном, на сигнальную вышку, где уже вылинял от ветра и дождей написанный на щите девиз солдат: «В любую погоду, в любую метель — каждую пулю без промаха в цель».




«Прощай, полигон, наш боевой тренер! Чему ты научил нас, мы должны показать на практике. Доведется ли еще увидеть тебя и эти сопки?!»




Из лощины дорога вела в гору, в сторону границы. Батальон поднялся на высотку. Вдали по широкой пади шел соседний артиллерийский полк. На тягачах двигались дальнобойные орудия. В другом месте тянулись длинными колоннами танки.




Среди солдат шел разговор:




— Нет, братцы, это не похоже на учения.




— Сколько же можно учиться? Китайцы уж заждались нас.




Километрах в пяти от границы полк остановился на привал. Солдатам раздали из походных кухонь обед и предоставили трехчасовой отдых.




С наступлением вечера батальоны подошли к своим оборонительным рубежам. До границы оставалось не более километра. В вечерней тишине улавливался глухой рокот танков, самоходок, автомашин. Войска стягивались на исходные рубежи.




Пока солдаты ужинали, Миронов собрал командиров рот и батальонов у штабной палатки. Хоть солнце и закатилось, но еще было светло.




— Приготовить карты, — сказал подполковник сидевшим на траве офицерам.




Открылись сумки и планшеты, зашелестели топографические карты.




Найти район Отпор-Маньчжурия-Хайлар.




Миронов выждал минуту и продолжал уже другим голосом, в котором чувствовались и волнение, и решительность.




— Товарищи офицеры. Верховное командование приказало нам выполнить союзнический долг — начать военные действия против империалистической Японии, чтобы погасить последний очаг второй мировой войны и освободить китайский народ.




Офицеры переглянулись.




— У нас, забайкальцев, с японцами свои счеты. Сколько лет они не давали нам покоя бесконечными провокациями, засылали шпионов и диверсантов, заставляли держать на Востоке большие силы. И по сей день они не оставляют коварных замыслов — отторгнуть от России Дальний Восток, Забайкалье и Сибирь. Настал час рассчитаться за причиненные злодеяния, разгромить и пленить Квантунскую армию. Приказываю завтра к девяти часам овладеть городом Маньчжурия. Первому батальону после артподготовки перейти государственную границу и выйти на южную окраину города, второму — нанести удар с левого фланга, третьему — с правого и замкнуть клещи в районе красных казарм. По имеющимся сведениям в городе дислоцируется пехотная дивизия. Мощным ударом мы должны парализовать врага и заставить его сложить оружие…




Стемнело, когда Арышев с офицерами своего батальона возвращался в расположение своей роты. В траве смолк стрекот кузнечиков, только где-то тоскливо кричала выпь. Офицеры возбужденно переговаривались, все еще не веря тому, что утром должны вступить в бой. Арышев уже не чувствовал в себе того волнения, которое испытывал утром, когда шел из столовой. Свыкся с мыслью о предстоящей войне. Теперь нужно было подготовить к этому солдат.




Бронебойщики поужинали и лежали, подложив под голову вещевые мешки. Арышева встретил Быков.




— Ну что, Анатолий Николаевич, война?




— Сейчас узнаете. Будите людей.




Но солдаты не спали. Услыхав голос командира роты, они поднялись и сели кружком. Арышев опустился на траву, чтобы лучше видеть лица солдат.




— Товарищи, подошел долгожданный час расплаты с японскими самураями. — Он говорил тихо, без нажима на слова, но его отлично слышали. Передав все, что сказал командир полка, он с воодушевлением закончил. — Будем бить самураев так, как били наши братья фашистов! — Не пожалеем сил, а если потребуется, и своей жизни, чтобы выполнить долг перед Родиной!..




— Вытряхнем из японцев самурайский дух! — погрозил кулаком Шумилов.




— Рассчитаемся за все провокации! — подхватил Старков.




— Освободим Китай от японского ига! — поддержал Веселов. Арышев знал, что солдат не придется агитировать. К этому они подготовлены многолетней службой. И был за них спокоен.




…Шел второй час ночи 9 августа. Граница зловеще молчала. Бронебойщики не спали. Каждый был объят своими думами, ожидая грозного часа.




«Что делают сейчас японцы? — размышлял Анатолий. — Может, знают о готовящейся войне и ждут, чтобы встретить нас массированным огнем? А может, и не ждут, уверенные в том, что мы не осмелимся потревожить их. Ведь первыми всегда выступали они. Так было раньше, а теперь мы, руководствуясь союзническим долгом и желанием освободить китайский народ, выступаем первыми».




В полчетвертого Сидоров с Дороховым подошли к первой стрелковой роте, которая должна выступать в авангарде батальона.




— Пора, Дмитрий Алексеевич, — сказал комбат старшему лейтенанту Карамышеву, и обнял его.




— Ни пуха, ни пера, — пожал ему руку Дорохов.




Взводы бесшумно спустились вниз по отлогому склону. В низине воздух был теплее и трава росла гуще. Карамышеву встретились саперы, которые уже закопали противотанковый ров на ширину дороги и проделали проходы в проволочном заграждении.




В эту минуту предутреннюю тишину разорвал пушечный выстрел с нашей стороны. По небу со свистом пронесся дальнобойный снаряд и упал по ту сторону границы на укрепления японцев. Снаряды неслись один за другим. Разрывы их эхом перекатывались по падям и медленно глохли.




К проходу на границе спешили все батальоны. Их замыкали повозки, машины, кухни. Авангардная рота перешла границу и развернутым строем приближалась к укреплениям японцев.




Артиллеристы перенесли огонь за город, в район красных казарм. Только тут японцы открыли ответный огонь. Но он был разрозненный, одиночный. Хорошо поработали наши пограничники, обезвредив ночью все форпосты самураев!




После коротких рукопашных схваток в траншеях и дотах авангард вышел на окраину города, где разразилась сильная стрельба.




Тем временем все подразделения первого батальона подошли к пограничной линии укреплений. Траншеи и доты местами были разрушены артогнем. То тут, то там лежали убитые, валялись винтовки, патроны. В одном месте стояла группа взятых в плен японцев. На них были желто-зеленые мундиры, на головах — нечто похожее на кепку с маленьким козырьком, на ногах — обмотки. Опустив головы от стыда или гнева, они не смотрели на проходивших мимо наших воинов.




«Фанатики, — подумал Арышев. — Попади к таким — не пощадят».




Мелкими группами батальон растекался по улицам города.




Наступал рассвет. Видно было, как из домов выскакивали японские офицеры, жившие в домах русских и китайцев. Отстреливаясь, они бежали в сторону красных казарм.




Бронебойщики прочесывали глухую улицу с деревянными и саманными домами. Из ворот одного двора галопом вылетел на коне офицер с обнаженной саблей. Увидев густую цепь наших воинов, он повернул в противоположную сторону. Но его сразил Старков.




На улицу выскочила грузовая машина. Сидевшие в кузове открыли огонь. На машину обрушился ливень пуль, и она остановилась. Из кузова начали выпрыгивать офицеры с маузерами в руках. Их тут же косили автоматы.




Около белой с синим куполом церкви никого не было, на двери висел большой замок. Но поодаль, за железной оградой кирпичного особняка, японцы яростно обстреливали наступающих. Быков послал двух бойцов. Они подобрались к особняку с обратной стороны и забросали врагов гранатами.




Все собрались около особняка. У парадного входа висел на древке белый флаг с багровым диском.




— Военная миссия, — прочитал на вывеске Веселов.




— Теперь миссия ее окончилась. — Старков сорвал флаг, и все вошли в помещение.




Арышев осмотрел несколько комнат. В одной увидел двух офицеров, лежавших вниз животами в луже крови. Это были капитан Ногучи и поручик Норимицу, совершившие харакири. С раскрытого портрета на них надменно посматривал император, как бы в чем-то упрекая их.




Из подвала Старков вывел двух изможденных китайцев. Они низко кланялись и лепетали:




— Сыпасиба, лусска салдата… Шибка сыпасиба. Вы нам слабода давала.




…Солнце выкатилось из-за сопок, когда все подразделения первого батальона вышли за город и широкой цепью двигались по пустырю к казармам. В гарнизоне догорали деревянные постройки. У казарм суетились солдаты, метались выпущенные из конюшен лошади. Несколько пулеметов и пушек, выдвинутых за ограду гарнизона, вели огонь по нашим цепям. Снаряды рвались позади и никого не задевали. Только пулеметам удалось прижать к земле некоторые роты. Однако остановить наступление они не смогли. С флангов второй и третий батальоны сжимали гарнизон в клещи. Сопротивление японцев ослабевало. Многие отступали в овраг за гарнизоном, убегая на лошадях в сторону Чжалайнора.




К восьми часам гарнизон сдался. Пленных оказалось немного. Ими были те, которые не успели сделать харакири.




В гарнизон приехал на рессорке подполковник Миронов. Он поздравил солдат и офицеров с успешным выполнением операции и отдал приказ о дальнейшем наступлении.




Глава четырнадцатая


Утро 9 августа в Харбине было обычное, ничем не отличалось от других. Люди шли по улицам, ехали в пролетках, на машинах и рикшах. Торговали магазины, киоски, кафе. В кафедральном соборе шло богослужение. Никто не знал о начавшейся войне.




Только в японской военной миссии было неспокойно. Генерал Акикуса, одутловатый, в тесном мундире с регалиями, собрал всех своих сотрудников и известил о том, что советские войска нарушили границы Маньчжу-Ди-Го. Генерал призывал сохранять бодрость духа и заверил, что Россия в ближайшее, время будет повержена.




Начальник культурно-просветительного отдела БРЭМ Родзаевский спешно готовил выступление по радио. К двенадцати часам текст был одобрен, и Родзаевскому разрешили выступить.




— Дорогие соотечественники! — вещал он голосом, исполненным гнева и угроз. — Наши заклятые враги, советские коммунисты, показали свое гнусное лицо. Вопреки договору о нейтралитете, сегодня напали на священные рубежи маньчжурской империи. Настал решительный час скрестить мечи. Сплотимся же тесными рядами с храбрыми воинами Ямато и проучим заклятых врагов. Ниппонская армия твердо стоит на своих неприступных рубежах, местами переходит в контрнаступление. Согласно сводке, полученной из штаба Квантунской армии, сегодня сбито 22 советских самолета, подбито 35 танков, уничтожено 15 тысяч солдат и командиров. Все на борьбу с красными врагами!




Загомонил, загудел Харбин, как потревоженное осиное гнездо.




Одни открыто выражали свою ненависть к России, другие воздерживались от суждений (мол, посмотрим, чья чаша весов перетянет), третьи возлагали надежды на поражение японцев и возвращение на родную землю.




Поручик Ямадзи давно ждал этого. Он только беспокоился — хватит ли у России сил одержать вторую победу после многолетней войны? Но уж коли она выступила, значит, силы есть. Не зря, видно, встревожился генерал Акикуса, часто позванивал в разведотдел штаба Квантунской армии, интересовался событиями на фронтах. Казалось бы, после таких успехов, о которых он сообщил Родзаевскому для радио, надо торжествовать. А генерал нервничал, повышал голос и срочно посылал своих сотрудников с ответственными поручениями. Ямадзи тоже получил приказ — выехать в станицу Оненорскую, где находилась военная миссия, ускорить сбор резервистов для отправки в действующую армию.




Василий радовался. Может, там он сделает больше, чем здесь для победы советских войск. Закончив дела в миссии, он отправился на квартиру. Нужно было собраться, взять с собой все необходимое. Кто знает, вернется ли еще в Харбин?




Перед отъездом он встретился с Перовским, сообщил о своей командировке.




— Если удастся осуществить то, что задумал, можно будет рассчитывать на возвращение в Россию, — сказал Василий.




— Вы и так сделали много хорошего.




— Мало, Виктор Иванович. Могу больше.




— Последние секретные новости слышали? — спросил Перовский.




— Нет.




— Советские войска в нескольких местах прорвали наши пограничные укрепления. Японцы всюду отступают.




— Так им и надо! — ликовал Василий. — Хотели Америку покорить и маршем пройти до Урала, а теперь своих рубежей не могут удержать…




…В станицу Оненорскую Василий прибыл поздним вечером. В домах светились огни. Где-то играла тальянка. Голосисто пели девушки.




«Не страшатся войны. Видно, такие уж русские люди: в горе и в радости поют».




Машина подошла к двухэтажному дому. У крыльца стоял часовой. Василии попросил вызвать начальника. Вышел молодой поручик, возглавлявший военную миссию.




— Ямадзи-сан! — узнал он Василия. — Проходите, проходите. — И повел гостя в свою квартиру. На нижнем этаже жили солдаты, а на верхнем была канцелярия и квартира начальника. Поручик Кураива занимал большую комнату, в которой стояло две койки.




— Ты что, женился? — показал Василий на одну из коек.




— Нет. Это для гостей.




— А то у вас здесь невест много.




Кураива сказал, что его невеста на Хоккайдо, и он не думает ей изменять.




Они сели в шезлонги около низенького стола, закурили. Кураива заговорил о военных действиях с русскими, рассчитывая на то, что работник центральной миссии знает о войне больше, чем передавалось по радио. Но Василий не делился тем, что знал. Кураива для него был по существу врагом.




— Не понимаю, Ямадзи-сан, откуда у русских такая самоуверенность — первыми напасть?




«Не нравится, — подумал Василий. — До сих пор все было наоборот»…




— Самоуверенность, друг мой, не всегда приносит успех. Думаю, что русские скоро убедятся в этом… Как ваши резервисты? Готовы к выступлению?




Кураива постучал тонким пальцем по сигарете над пепельницей и взглянул на Василия раскосыми глазами.




— Ждем приказ. Штаб армии Маньчжу-Ди-Го почему-то медлит.




— Видно, пока не требуется подкрепление. Но надо быть готовым.




— Конечно, — кивнул Кураива. — Полковник приказал поселковым атаманам завтра утром прибыть сюда со своими казаками. Только соберутся ли? Обленились они тут, тяготятся службой.




Голос Ямадзи посуровел.




— Кто не явится, будем наказывать вплоть до расстрела.




….Ранним утром на площадь около церкви стали прибывать конники из поселков Чельский, Цырыхты, Хопачи, Николаевский. Парыгин, бывший семеновский офицер, состоящий на службе армии Маньчжоу-Го, принял рапорта от поселковых атаманов и остался доволен: резервисты явились на удивление в полном составе (тысяча сабель), в боевом снаряжении, хоть сейчас в бой веди.




В полдень пришел приказ: проверить боеготовность резервистов и ждать дальнейших распоряжений штаба.




Радио в этот день сообщало, что японские войска успешно отражают атаки красноармейцев на всех фронтах. Снова приводились баснословные цифры подбитых советских танков, самолетов, уничтоженных бойцов и командиров.




Вечером по селу разнесся слух, что красные заняли Хайлар и идут к Хинганскому хребту. Эту весть принес Федя Репин. Он рассказал, что один эскадрон из Асано-бутай был на маневрах под Хайларом и попал под обстрел советских танкистов. Двадцать кавалеристов ушли из-под огня. Но, возвращаясь в гарнизон, они были задержаны в Хинганских горах японцами и расстреляны, как дезертиры. Феде чудом удалось спастись. Раненый, едва держась на ногах, он добрался до своего села. Кто-то донес о нем в военную миссию. Кураива приказал арестовать Федю. На допросе был Василий.




— Рассказывай, где ты видел советские танки? — потребовал Кураива.




Парень поправил светлый чуб, выбившийся из-под фуражки, озорно взглянул на пышущего злобой японского офицера.




— Наш эскадрон ночевал в степи за Хайларом. Утром слышим грохот. Со стороны Аргуни шли танки. Мы сели на коней и вылетели им навстречу с саблями наголо. А танков тьма-тьмущая. Как начали поливать из пулеметов, все у нас посмешалось…




— Замолчи, скотина! — оборвал Кураива. — Ты — трус и паникер! Кураива хотел немедленно расстрелять Репина, но Ямадзи посоветовал посадить Федю в карцер до особого распоряжения.




Настроение у резервистов резко упало. Все поняли, что радио обманывает, что японцы отступают. Даже полковник Парыгин сник и уже не торопился с выступлением. Василию пришлось ободрять его, что советские не пройдут Хинган, что ниппонская армия устроит им Сталинградское побоище. И резервистам найдутся дела.




У Василия родилась идея — уговорить Парыгина не вступать в бой с советскими, перейти на их сторону. Но пока об этом рано было говорить — не создались условия.




На следующий день поступил приказ — выступить в предгорье Хингана, занять оборону и готовиться к отражению врага.




Василий ехал на коне рядом с Парыгиным впереди полка. Он радовался, что обстановка складывается в его пользу.




Шел третий день войны. Советские войска продвигались в глубь Маньчжурии, занимая один город за другим. Воины Первого Дальневосточного фронта под командованием маршала Мерецкова, овладели городами Хутоу, Мулин и приближаются к Муданьцзяну. Второй Дальневосточный фронт генерала армии Пуркаева, форсировав Амур, занял Сахалин, Фуцзинь и подходит к Цзямусы. Войска Забайкальского фронта маршала Малиновского, обойдя Халун-Аршанский укрепрайон, перевалили Большой Хинганский хребет и идут к Солуню.




Только японское радио не проявляло никакого беспокойства. Токийский диктор с олимпийским спокойствием вещал: «Императорская армия и флот, выполняя высочайший приказ, повелевающий защищать родину и высочайшую особу императора, повсеместно перешли к активным боевым действиям»… Но из неофициальных источников, поступивших в Харбин, люди понимали, что дни империи сочтены.




В отделах бюро российских эмигрантов готовили документы для уничтожения и отправки в Токио. Родзаевский снял ремень с портупеей. Ходил в штатском, как пес с поджатым хвостом. Не помогли его призывы «Все силы на борьбу с красными врагами!» Теперь он не готовил инструкции для агентов на случай вступления в Россию, а подумывал, как бы куда-нибудь скрыться.




В кабинете начальника БРЭМ генерала Власьевского сидели соратники по борьбе: атаман Семенов и генерал Бакшеев. Бакшеев сник, осунулся. На высохшем узком лице его выделялись только казацкие усы. Мыслимое ли дело, хромому старику с одной здоровой рукой пришлось позорно бежать из Хайлара от наступления красных на площадке товарного поезда! Почти двое суток трясся он на чемодане, не чаял, что доберется до Харбина. Теперь с горечью рассказывал о несметных армадах советских танков, которые движутся к Хингану.




— Да-а, плохо мы знали советских. Считали, что у них осталось мало сил, что они не осмелятся напасть. И жестоко обманулись. Танки их сходу прорвали укрепления японцев и вечером подошли к Хайлару.




Власьевский зло усмехнулся.




— А не вы ли, Алексей Проклович, уверяли, что Хайлар — это неприступная крепость, что в сопках японцы построили такие сооружения, которые никакая армия не возьмет.




— В сопках-то они и сейчас сидят, да что толку. Советские обошли их и дальше поперли.




— Что ж это за укрепления, если их можно обойти? В разговор вмешался Семенов.




Тут вся беда в том, что японцы готовились не обороняться, а наступать. Поэтому линии Мажино не построили.




— Ну вот, сами виноваты и некого больше обвинять, — отвернулся Власьевский.




Бакшеев вздохнул, почесал впалые небритые щеки.




— Видно, други мои, чему быть, того не миновать. Я уж собрался к советскому консулу. «Берите, мол, меня и что хотите со мной делайте».




Власьевский попытался урезонить старика.




— Напрасно, Алексей Проклович. Надо выждать до конца.




— Так конец-то подходит, Лев Филиппович. Чего же ждать?




— Подходит, но еще не подошел. Вдруг японцы применят какое-нибудь средство, вроде бактериологической бомбы.




— Нет, господа, — безнадежно махнул Семенов, — все провалилось в тартарары! Акикуса только что вызвал к себе генерала Исии. Передал ему приказ командующего — подготовить к взрыву «Отряд 731». Исии, говорят, в отчаянии готов был совершить харакири: так уж ему было больно, что не пришлось применить в войне свою бомбу.




— Значит, у японцев больше нет никаких шансов на победу, — подытожил Власьевский.




— Конец, други, всему конец! — стонал Бакшеев.




— Чудовищно, — сокрушался Семенов. — Сколько лет мы тешили себя надеждой на возвращение в Россию, и вот все лопнуло, как мыльный пузырь!




Померанцев лежал в сыром ущелье. На голову ему навалили тяжелый камень. Иван задыхался, старался освободиться, но сил не хватало. Пытался кричать, звать на помощь, но голоса не было. Наконец ценой больших усилий он столкнул с головы груз, хотел встать. Но чьи-то руки держали его.




Где он? Что с ним?




Иван открыл глаза. Девушка в белом халате прикладывала к его лбу холодную тряпку, ласково говорила: «Лежите, вам нельзя вставать».




К Померанцеву пришло сознание. Он догадался, что лежит в больнице. А в голове такая острая боль, что невозможно пошевелиться. Постепенно в памяти воскресали события последних дней. Было это полмесяца назад. Кутищев затеял очередную аферу. Они сели на рикшу, и худые босоногие китайцы привезли их на окраину Харбина с узкими зловонными улочками и часто наставленными фанзами. Нужно было расплатиться, но они, ничего не говоря, пошли прочь.




— Лусска, деньга плати надо, — крикнул один из китайцев. Кутищев брезгливо сплюнул.




— Нет у нас денег, ходя!




Китайцы что-то по-своему начали кричать, преследовать русских. Кутищев остановился и ударил одного по лицу. Китаец закричал вслед.




— Ламоза! Ламоза!




— Что он говорит? — спросил Померанцев.




— Ругается. Так раньше китайцы называли казаков. Теперь они всех европейцев так крестят.




Они зашли в магазин Сун-Ши-хая. Дождавшись, когда вышел последний покупатель. Кутищев вынул наган и наставил на китайца. Тот в страхе поднял руки.




Померанцев перепрыгнул через прилавок и начал выбирать из ящика деньги. Потом они связали китайца, заткнули ему рот и поспешили из магазина. Только вышли, зашел внук Сун-Ши-хая. Увидев связанного дедушку, мальчик выскочил на улицу и закричал:




— Ламоза! Ламоза! — и кинулся догонять бандитов.




К нему присоединились несколько взрослых. Один догнал Померанцева, схватил за рукав.




Кутищев остановился, выстрелил в него.




Зажав руками живот, китаец стал оседать. Остальные отпрянули.




Бандиты снова побежали, но кем-то брошенный камень угодил Ивану в голову, проломил череп. Померанцев упал, теряя сознание. Кутищев взвалил его на спину и понес, грозя китайцам наганом.




Ночью еле живого Ивана он приволок в больницу.




Несколько дней Померанцев боролся со смертью. И вот впервые за все эти дни пришел в сознание.




— Кто-нибудь приходил ко мне? — спросил он сестру.




— Ходит тут один, такой мордастый, рябоватый. Вчера интересовался вашим здоровьем.




«Аркашка», — догадался Иван. — Значит, не арестован. Видно, все уладил. А мне вот не повезло».




— Какое сегодня число?




— Одиннадцатое августа.




День был жаркий. Даже через открытые окна не чувствовалось движения воздуха. В саду весело чирикали воробьи, ворковали голуби. Ивану хотелось подойти к открытому окну, вдохнуть свежий воздух.




Внезапно в палату ворвался далекий нарастающий гул моторов.




— Самолеты! — вскрикнула сестра. — Летят Харбин бомбить. — Она подбежала к окну и закрыла створку.




— А что… разве война началась? — встревожился Померанцев.




— Третий день идет. Советские напали.




Иван закрыл глаза, проскрежетал зубами: «Вот это попал — ни позже, ни раньше — война».




— Что по радио сообщают?




— Передают, что японские войска перешли в наступление и бьют советских.




«Слава богу! Может, пока здесь лежу, и закончится». Где-то далеко за городом послышались взрывы.




— Аэродром бомбят, — сказала сестра.




Померанцева это не беспокоило. Ведь бомбили же советские Берлин, когда немцы подходили к Москве. Это так, для острастки. Главное, японцы перешли в наступление. Напрасно говорил Винокуров, что советские раздавят японцев, как козявку. Был бы живой, сейчас бы радовался. А вот его, Ивана, милует судьба. От скольких бед спасла. Видно, он в рубашке родился. Может, еще вернется в Россию и заживет той жизнью, о которой мечтал!




Глава пятнадцатая


Маньчжурия сотрясалась от грохота танков, рева машин, людского гомона. По грунтовым дорогам и степным тропам, как реки в половодье, текли советские войска. Над степью, выжженной солнцем, поднимались тучи пыли.




Японцы, не принимая боев, спешно отступали. Командующий третьим (западно-маньчжурским) фронтом генерал Усироку в первый же день войны отдал приказ об отводе войск за Большой Хинган. Там по замыслу штаба Квантунской армии предполагалось дать русским решительный бой.




Полк Миронова шагал по Трехречью. Так в Маньчжурии называют долины рек Ган, Хаул, Дербул — притоки Аргуни. После пограничного города Маньчжурии больших сражений в этот день не было, кроме стычек с отдельными смертниками, которые прятались по овражкам, расщелинам, за бугорками и открывали внезапный огонь.




Безлесые степи кончились. Пошли кустарники, лиственные и хвойные леса. То тут, то там петляли ручьи. В низинах паслись стада овец, коров, лошадей. Около полевых дорог стояли войлочные юрты с расписными дверцами. В них жили скотоводы-баргуты — тучные, в длинных халатах и легких сапогах с загнутыми носками. Наших воинов они встречали сторожко, с затаенным страхом. Но японцев у себя не прятали и отзывались о них с неприязнью.




Дорога шла к большому русскому селу. Но Миронов повел полк стороной. С горок виднелись большие дома с тесовыми крышами. На улицах маячили колодцы с журавлями, да небольшая церквушка. Здесь жили забайкальские казаки, бежавшие в гражданскую войну от расплаты за свои деяния против красногвардейцев Лазо.




— Здорово обжились казачки, — говорили солдаты.




— Кулачья много развелось!




— У таких и попить не попросишь.




— Угостят, чем ворота запирают!




За селом, в широкой долине, раскинулись поля пшеницы, овса, гречи. Всюду копошились люди. Иные грабками косили пшеницу, но больше убирали хлеб конными жнейками. Женщины и мужчины вязали снопы и ставили «бабки». Увидев проходивших стороной советских воинов, они приостанавливали работу. Женщины невольно махали платками, а мужчины, сняв головной убор, долго всматривались, как бы опасаясь за свое добро. Но, убедившись, что советские ничего не трогали, принимались за работу.




Под вечер полк вышел на берег Аргуни, остановился на ночевку. На заливных лугах с зарослями тальника и одиночных сосен стояли недавно сметанные стога, зеленела сочная атава. В кустах кричали коростели, летали стаями потревоженные утки. Воздух был насыщен пьянящим ароматом высохших луговых трав.




Арышеву вспомнился луг на берегу Яи. Как во время сенокоса в жаркий день люди бросались в реку, чтобы охладиться. И теперь он вместе со своими солдатами поспешил на берег. Истосковавшиеся по реке воины плюхались в чистую прохладную воду, ныряли, плескались, радовались, как дети.




— Какой благодатный край! — восхищался Веселов.




— Кажется, сто пудов с себя сбросил, — говорил Старков. — Теперь и до Хингана топать можно.




Ниже по течению купали лошадей. Всех радовала, бодрила и оживляла вода.




Специальные привилегированные войска.




Не меньшей радостью в этот вечер был и необычный ужин. Наши снабженцы раздобыли у сельчан зеленых овощей, а баргуты-скотоводы подарили десятка два баранов. Повара приготовили такой вкусный борщ, какого солдаты много лет не ели.




Было и еще одно желание у воинов — спокойно отдохнуть. Но как только стемнело, в разных местах послышались крики и стрельба. В расположение полка пробрались русские белогвардейцы из близлежащих станиц. Всю ночь подразделения гонялись за ними. Арышев со своими бойцами километра два преследовал вражескую группу, которая не успела уйти. Она яростно отстреливалась. Двое бойцов получили ранение. Арышев едва не погиб: пуля оставила вмятину на каске, но вреда не причинила.




Когда у казаков кончились патроны, они сдались. Пятерых Арышев привел в полк. Таких набралось около ста во главе со станичным атаманом из Дрогоценки. На них были брюки с красными лампасами, на боку сабли и японские винтовки «Ариасака». Они готовились встретиться с нашими воинами в открытом бою, но японцы не успели подать им команду, а генерал Бакшеев, как известно, в первый же день удрал в Харбин. Так и остался не у дел корпус «Союз казаков» — детище Бакшеева.




Полк шел на Хайлар. Грунтовая дорога вела по выжженному солнцем Баргинскому плоскогорью — однообразной пустыне. Только на бугорках с тарбаганьими норами топорщился сухой полынник и колючая трава. Встречались и голые плешины — солончаки.




В небе круто стояло огненное солнце. Серый суглинок, истертый в порошок, стеной валил из-под ног и колес, забивал ноздри, скрежетал на зубах. Губы у солдат запеклись от жары, побурели щеки, просолели от пота гимнастерки. Всех томила жажда, но воды нигде не было. Встречающиеся на пути озера пересохли. Остались только мелкие лужицы с соленой мутной влагой. Надежда была лишь на своих снабженцев. Но они не успевали подвозить воду. Поэтому, когда на обочине появился «виллис», волоча за собой шлейф пыли, все обернулись. В открытой машине рядом с шофером сидел командир дивизии. Шофер сбавил скорость, Громов крикнул:




— Семьсот семьдесят седьмой, подтянись! Скоро привал!




— А вода будет? — вскинул голову Веселов. — А то уж язык к небу присох!




— Скоро подвезут. — Крепитесь, товарищи!




Действительно, вскоре подошла грузовая машина с резиновым баллоном во весь кузов. Батальон остановился. Солдаты (откуда только силы взялись) мигом атаковали машину. Но комбат приказал построиться по взводам. Люди цепочкой подходили по одному, подставляли котелки и каски под шланг, из которого бежала вода. Наполнив их, солдаты отходили и с жадностью прикладывались к своим посудинам, освежали лица, а остатки драгоценной влаги сливали во фляжки.




Вода — не водка, но и ее нельзя в походе много пить. Однако некоторые не думали о последствиях. А последствия сразу же сказались, как только роты двинулись в путь.




Шумилов пожадничал. Вода булькала в животе, отяжеляла тело и сочилась изо всех пор, как в парной бане. Идти было еще тяжелее. А тут, как назло, пошел голимый песок. Ноги тонули по щиколотку. Бойцы брели, как по снегу. Гимнастерки вымокли, хоть выжимай. Ноги от слабости заплетались. Люди выбивались из сил.




— Не дорога, а морской пляж, — злился Шумилов. — Такого и в Забайкалье не было.




— А в Монголии встречается, — сказал пожилой солдат. — Когда я воевал на Халхин-Голе, то пришлось поползать по песку.




Рязанские шли, как пьяные. Данилов еще держался, тянул бронебойку вперед, а Вавилов еле переставлял ноги. Вскоре совсем расписался: свернул в сторону и рухнул. Арышев посадил его на повозку. Быков тоже ехал — ослаб от жары. Но основная масса воинов стойко переносила поход, не зря закалялась в степях забайкальских…




Под вечер зной спал. Из-за горизонта выплыли грозовые тучи. Потянул ветерок, глухо загрохотал гром.




Арышев вынул карту. Скоро должен быть привал на ночевку. Вымотались за день солдаты, километров шестьдесят отшагали.




Солнце скрылось в кипящих тучах. Усилился ветер. Он освежал прохладой, обсушивал потные лица.




Белой изогнутой змейкой блеснула молния. Пулеметом прострочило из надвигающихся туч. А позади их, словно пушечный гул, катился по небу гром, то усиливаясь, то затихая.




Захлестал косой дождь.




Солдаты раскатывали шинели и одевали.




Поступил приказ остановиться на ночевку. Ужинали среди песков под дождем и тут же засыпали, укрывшись шинелями и плащ-накидками около своих повозок.




К утру небо очистилось от туч. Яркое солнце оглядывало и обсушивало теплыми лучами каждый бугорок, каждую лощинку. Занимался жаркий день. Но солдаты не огорчались: нужно было обсушиться и обогреться.




После завтрака снова двинулись в путь. Пески скоро кончились. Грунт стал тверже, травка — гуще. Встречались высоты, лощинки, поросшие осокой. В небе кружили коршуны. Солдаты умиротворенно шагали, как на учениях. Веселов догнал Арышева, шедшего в голове роты, предложил послушать только что сочиненное стихотворение. Но тут внезапно закричали идущие впереди:




— Кавалерия справа!




— К бою!




Все увидели, как из-за ближней высотки вылетела вражеская конница. С саблями наголо эскадрон несся во весь карьер, дико крича и улюлюкая.




Батальон развернулся в цепь и залег.




— По кавалерии — огонь! — командовали офицеры.




Солдаты не успели подготовить пулеметы, минометы, пушки. В ход были пущены только автоматы и винтовки.




Метрах в ста от нашей цепи лошади начали падать. Произошло замешательство. Некоторые всадники поворачивали обратно, спасаясь бегством. Но их настигали пули.




Через три-четыре минуты от эскадрона ничего не осталось. В долине лежали трупы лошадей и всадников. Как выяснилось, это были баргуты, служившие у японцев. Видно, не знали они, что наша армия вооружена автоматами, и поплатились жизнями, применив устаревшую тактику.




Дорога вела на подъем. Впереди тянулись невысокие холмы. На склонах зияли развороченные доты. У одного, недалеко от дороги, прямым попаданием снаряда выбросило на стороны серые бетонные осколки. Говорили, что вчера здесь вел бои соседний полк. Лежали обгорелые остовы двух наших автомашин и один подбитый танк. В этом месте проходила полоса Чжалайнорского укрепрайона.




За холмами открылось село Чжалайнор. Оно не помещалось в широкой пади. Нескольких кривых улиц с деревянными и саманными домами взбегали на пологие склоны. В центре возвышалась белокаменная церковь. Здесь тоже жили забайкальские казаки, но были и китайцы.




Когда полк проходил по улицам, сельчане стояли по сторонам. Китайцы — с кумачевыми флажками в руках или с красными повязками на рукавах — хором кричали, поднимая кверху большой палец:




— Шанго! Шанго!




Русские выносили воду, молоко, овощи, угощали солдат.




Старков подошел к двум девушкам, наливавшим воду из ведра в кружки. Что-то странное было в их облике: глаза черные, немного суженные, а лица белые, европейские.




— Здравствуйте, красавицы!




— Здравствуйте, здравствуйте, — кланялись девушки.




— Вы — русские?




— Наполовину… Отец у нас — китаец, — ответила одна из сестер.




— Много тут было японцев?




— Много. Вчера все убежали — вас испугались.




— А вы не боитесь нас?




— Вы же наши друзья. Папа часто говорил, что придут русские и освободят нас.




На другой улице Старков остановился около магазина, брошенного японцами, около которого вытянулась длинная очередь. Китайцы бесплатно раздавали продукты всем, кто подходил. Двое вышли из магазина с пакетами риса, лапши, сахара. Увидев Старкова, они раскланялись.




— Сыпасиба, капитан… Лусска япона гони, китайса слабода получай. Шанго!..




Веселова остановили три русские старушки. Одна высокая, худая рассказывала, что когда-то жила под Читой. Там у нее братья и сестры остались. Другая, в цветной кофте, расспрашивала:




— Богу-то у вас молятся?




— Кто хочет, молится.




— А ты, сынок, молисся?




— Нет, — отмахнулся Веселов.




— Это пошто же? Нешто можно жить без бога?




— Так его же нет.




Старушки закаркали, как вороны:




— Это кого, бога-то нет? Да вы что, рехнулись?




— Большевики вам внушили такие греховные мысли. — А я тоже большевик.




Старушки опять загалдели:




— Нет, сынок, ты не большевик, ты человек. А они, говорят, с рогами и с хвостами, на чертей похожи…




…Полк остановился на окраине села, где находился японский гарнизон. За оградой из штакетника красовались кирпичные коттеджи, в которых жили офицеры. А позади ютились деревянные солдатские казармы.




Пока подтягивались повозки, походные кухни, солдаты подкреплялись яйцами, огурцами, помидорами, подаренными сельчанами. Шумилов раздобыл бутылку китайского ханшина.




— Попробуем, что за ханжа. — Он налил в крышку от фляжки и поднес ко рту. В нос пахнул сивушный запах. Но солдат все-таки выпил. — Крепкая, гадость! Вроде нашего денатурата. Водой надо разбавлять.




Понемножку выпили все, кто хотел, хотя ругались и отплевывались.




Ханжа повысила настроение. Старков достал из повозки ротную гармошку и заиграл подгорную. Данилов с Вавиловым запели:
		Мы рязанские ребята,







		Мы нигде не пропадем:







		От Байкала до Харбина







		С красным Знаменем пройдем!








Тридцать шестая армия, действовавшая на левом крыле Забайкальского фронта, наносила главный удар из района Старо-Цурухайтуй, а вспомогательный — со станции Отпор по Маньчжуро-Чжалайнорскому укрепрайону с выходом на Хайлар. Ставилась задача — овладеть районом Хайлар на десятый день операции и отрезать пути отхода японцев к Большому Хингану.




Однако события развертывались с феноменальной быстротой и сверх ожидаемых успехов. Передовой отряд армии в составе танковой бригады, стрелкового полка, самоходно-артиллерийского дивизиона и других спецподразделений под командованием генерал-майора Бурмасова, форсировав Аргунь в районе Старо-Цурухайтуя, двинулся к Хайлару. Не встретив серьезного сопротивления, отряд за день преодолел сто пятьдесят километров и вечером 9 августа овладел мостом через реку Хайлархэ. Здесь был получен приказ командарма — ночью ворваться в город. Бурмасов отдал приказ: стрелковому полку с частями усиления занять южную часть Хайлара, а танковой бригаде — войти в город с северо-востока.




С наступлением сумерек танкисты, обойдя укрепрайон «Восточная сопка», к двадцати трем часам овладели железнодорожной станцией и рабочим поселком. Но к центру города прорваться не смогли. Из укрепрайона сопки Або-ту японцы открыли артиллерийский огонь. Кроме того, бросили в контратаку полк с танками, стремясь выбить русских из поселка и со станции.




Стрелковый полк, совершив глубокий обход с юга, только к утру 10 августа вышел на окраину Хайлара. Там он встретил яростное сопротивление японцев. Бой шел весь день. Наши силы иссякали.




На помощь передовому отряду командарм Лучинский перебросил на машинах девяносто четвертую дивизию генерал-майора Замахаева. В полдень 11 августа дивизия подошла к Хайлару и очистила город от японцев. Но гарнизон укрепрайона не сдавался.




Передовой отряд генерала Бурмасова направился к Большому Хингану, а дивизия Замахаева приступила к штурму сопок. Атакам предшествовала мощная артподготовка, усиленная бомбардировщиками с воздуха. Но японцы были неуязвимы: из амбразур железобетонных сооружений ухали пушки, строчили пулеметы. Атаки захлебывались. Девяносто четвертая дивизия и другие прибывшие части несли большие потери.




Под вечер, на пятый день войны, к Хайлару подошел полк Миронова. Батальоны укрылись в лощинах, куда не долетали японские снаряды.




Арышев с Быковым выдвинулись на взгорок, вынули бинокли. Бурые высоты подковой охватывали подступы к городу. Со стороны это был обыкновенный степной пейзаж. Но при внимательном осмотре можно было заметить на склонах темные точки железобетонных дотов, а у подножья — противотанковые рвы.




— Глубоко зарылись, — сказал Быков. — На западе я не встречал таких укреплений.




— А что толку? Наши все равно город заняли.




После ужина, когда на степь опустились черные зловещие сумерки, Миронов собрал офицеров на совещание. Выступил комдив Громов.




— Тяжелая обстановка, товарищи, создалась под Хайларом. Девяносто четвертая дивизия, занявшая город, несколько дней штурмовала укрепрайон, но безуспешно. По нашим сведениям, гарнизон укрепрайона под командованием генерала Номуры насчитывает более дивизии солдат и офицеров. Каждая высота, каждый дот соединены потернами — подземными ходами сообщения. Поскольку артиллерийский огонь и бомбардировка с воздуха не дали положительных результатов, командование предложило нам сменить тактику — действовать только отдельными штурмовыми группами, подбираться к подножью высот и выкуривать японцев из ДОТов взрывчаткой, горючим, заваливать подземные выходы. Для этого приказываю в каждом батальоне создать несколько штурмовых групп. Ваш сосед 778-й полк вчера уже совершил первые вылазки, подорвал пять дотов, уничтожил до роты живой силы противника.




Когда Громов закончил, Сидоров спросил:




— Непонятно, товарищ полковник, зачем брать эти сопки, если наши части уже обошли их и форсируют Хинган? Через неделю самураи сами сдадутся.




— К сожалению, сдаваться они не собираются. Хуже того, по ночам совершают групповые вылазки, проникают в расположение наших частей и вырезают личный состав. Поэтому надо быть очень бдительными и предупреждать вражеские вылазки…




В этот же вечер в первом батальоне было сформировано несколько штурмовых групп.




Как ни бдительны были солдаты, все-таки ночью японцы проникли в расположение одной роты и вырезали половину состава.




Утром об этом узнал весь полк. Не знали только бойцы штурмовых групп, которые до рассвета ушли к укрепрайону. Группу первого батальона возглавлял командир стрелковой роты Карамышев. В нее входили стрелки, пулеметчики, минометчики, бронебойщики, саперы. Отделением бронебойщиков командовал Старков.




Под покровом темноты группа двигалась в колонне. На рассвете дозорных атаковали японцы.




— К бою! — скомандовал Карамышев.




Солдаты не успели рассредоточиться, как самураи налетели с разных сторон.




Старков увидел двоих. Они бежали на него, выставив перед собой винтовки с примкнутыми тесаками. Шумилов дал очередь из автомата. Но тут загромыхали пушки. Из амбразур на склонах высот полетели снаряды. Они разрывались далеко позади штурмовой группы, которая двигалась вперед, делая короткие остановки в низинках, за бугорками и каменными глыбами.




На горизонте через редкий слой облаков проклевывалось солнце. Сначала оно высвечивало вершины сопок, затем склоны и равнины. Обзор расширялся. Снаряды стали рваться ближе. Старков с Шумиловым только укрылись за камнем, как позади рванул снаряд. Спустя несколько секунд на том месте они увидели покареженный пулемет и двоих лежащих без движения солдат.




— Вперед! Вперед! — торопил Карамышев, чтобы вывести людей из-под обстрела.




На пути встретилась узкая лощинка. Все залегли в ней, чтобы немного отдышаться. Пушки тоже смолкли. Видно, наблюдатели потеряли цель. Карамышев приказал командирам проверить людей. Штурмовая группа потеряла шесть человек.




Старков лежал около кучки рваных ранцев. Ему показалось подозрительным: почему они так аккуратно сложены? Развалив их, он увидел лаз.




— Смотри, Кеша, вот откуда самураи вылезли. Шумилов заглянул в дыру.




— Точно! Подземный ход!




Подозвали Карамышева. Он распорядился взорвать и завалить лаз.




Саперы заложили взрывчатку. После взрыва засыпали яму и утрамбовали ногами. Снова группа двинулась вперед. До ближайшей высоты оставалось менее километра. Пушки молчали, так как ближе к сопкам местность не простреливалась. Бойцы не соблюдали большой осторожности: делали длинные перебежки, ложились прямо на открытых местах. И тут неожиданно застрочил пулемет. Все залегли, начали окапываться.




Старков с Шумиловым заняли неглубокий кем-то вырытый окоп. Пулемет молотил из ДОТа метрах в пятистах. Он размеренно выговаривал: «Да, да, да.» Пули жужжали над головами, не позволяли никому подняться.




— Может, заткнем ему глотку, — предложил Старков Шумилову.




— Попробуем…




Они расчистили площадку около окопа, выше насыпи бруствер. Старков поставил на площадку ружье и начал наводить. Когда-то на стрельбище он попадал в круглый чугунный буфер от вагона. Теперь нужно было поразить в амбразуре пулемет. Однако пять выстрелов ничего не дали.




— Может, мне повезет, Ефим Егорыч, — просил Шумилов. Но Старков не отступался. Тщательно прицеливаясь и плавно нажимая на спуск, он выпускал пулю за пулей. Девятый выстрел заставил пулемет замолчать.




Солдаты выждали несколько минут, потом поднялись и помчались к высоте. Но радость была недолгая — заговорил другой ДОТ левее и дальше первого. Снова залегли. Старков прикинул: в амбразуру с фланга не попасть и сменить позицию невозможно.




— А если вон к тому камню подобраться, — показал Шумилов.




— Нельзя, Кеша, пулемет все простреливает.




— Тогда вернуться обратно и по той лощинке подползти к камню.




— Это, пожалуй, резон.




Старков доложил Карамышеву. Старший лейтенант не возражал, но и больших надежд не возлагал. По ДОТу вели огонь минометчики и тоже пока без толку.




Бронебойщики ползли назад. В одной руке Шумилов держал автомат, в другой — приклад ружья. Старков поддерживал ружье за ствол. Солнце уже поднялось высоко и жарило спины, как раскаленная плита. Гимнастерки липли к телу, лица заливал пот.




— Передохнем малость, — сказал Старков. Он достал фляжку, налил в крышечку глоток воды, промочил во рту. Шумилов жадно выпил несколько глотков.




— Не налегай на воду, побереги. Неизвестно еще, что случится, — предупредил старший сержант.




К лощине подползли сравнительно легко. Дальше шла равнина. Метрах в двадцати виднелся большой камень, вросший в землю. Но подобраться к нему не позволял огонь.




— Попробуем отсюда, — решил Старков.




Они быстро оборудовали площадку. Вражеский пулемет обстреливал широкий фронт, поворачивая то в одну, то в другую сторону свой огнемечущий зев.




Старков выстрелил. Около амбразуры взвихрился песок. Не принесли успеха и последующие выстрелы. Шумилов тоже тщетно старался, только истратил все патроны.




— Все теперь, Кеша, отстрелялись. Что же придумать? — поник Старков.




— Есть еще один шанс.




— Какой?




— Подорвать пулемет гранатой. Давайте мне свою.




— Чего ты выдумал? Разве туда подберешься…




— Если надо, подберемся. Давайте гранату — время не ждет. Старков хотел посоветоваться с Карамышевым, но он был далеко.




— Ну что, Кеша, если решил… действуй. Только будь осторожен.




— Постараюсь, Ефим Егорыч. — Шумилов похлопал Старкова по плечу, как родного отца, взял у него гранату и пополз в обратную сторону.




Минометчики тоже оказались бессильными: пулемет с небольшими интервалами продолжал поливать смертоносным огнем.




Старков подполз ближе к Карамышеву и передал о замысле Шумилова. Старший лейтенант приостановил стрельбу. Все ожидали, чем кончится затея смельчака.




День клонился к вечеру, но жара еще держалась. Из амбразур с высот пушки вели планомерный обстрел наших частей. Над сопками курился дым.




Старков время от времени посматривал в сторону дота. Раскуривая самокрутку, раздумывал. Далеко они забрались. Когда теперь выберутся отсюда. Видно, пока не стемнеет. Во рту стало горько. Ефим Егорович выплюнул папироску и ощутил сильный голод. Сегодня еще не ел. Он достал из вещевого мешка кусок хлеба, сахару и стал есть, запивая водой из фляжки. Шумилову тоже надо было подкрепиться, а то ушел голодный…




На склоне показался человек с автоматом в руке. Старков узнал Шумилова. Кеша медленно поднимался вверх. Вражеский пулемет не мог поразить его. Недалеко от дота солдат нагнулся, потом поднялся во весь рост, неся на плече камень. Подобравшись к амбразуре, он обрушил его на конец пулемета, который высовывался.




Огонь прекратился.




«Молодец!»— обрадовался Старков.




Карамышев разделил штурмовую группу на две части: одну направил к первому доту, другую — ко второму, чтобы взорвать их. Старков шел с другой частью. В душе он гордился: бронебойщики вывели из строя два дота. А Шумилов — настоящий герой!




У подножья сопки им преградило путь проволочное заграждение, за которым проходил ров. Саперы быстро проделали проходы, и бойцы скатились в ров.




В это время на высоте разразилась стрельба. Слышались одиночные выстрелы и автоматные очереди.




«Шумилов отбивается, — догадался Старков. — Надо спешить».




Но не успели бойцы выбраться из рва, как стрельба стихла.




Цепочка потянулась вверх по тропке. Старков шел впереди, тревожась за судьбу Шумилова. Вдали угадывался дот. Он немного выдавался вперед, но был замаскирован под цвет травы. Только амбразура зияла черной пастью. Около нее виднелась небольшая площадка.




«Где же Кеша? — искал глазами Старков. — Неужели беда?»




На площадке у амбразуры валялось несколько японцев. Один был в белых перчатках, в офицерском мундире. Немного в сторонке лежал человек без рубашки, запрокинув голову со светлыми волосами. Старков узнал Шумилова. У Кеши были открыты глаза, в которых застыла дикая боль. А из живота, исколотого штыками, пузырилась кровь. Но герой дорого отдал свою жизнь, уничтожив четверых японцев.




Старков смахнул пилоткой слезы, хотел одеть на Шумилова гимнастерку, когда послышались душераздирающие крики:




— Банза-ай!




Из лаза за дотом выскочило несколько японцев и кинулось в рукопашную. Бойцы открыли огонь из автоматов. Японцы падали, но ни один не повернул обратно.




…Поздно вечером штурмовая группа, схоронив убитых товарищей, возвратилась в расположение батальона. Там их встретил сержант первой роты. Он доложил Карамышеву, что полк еще утром погрузили на машины и срочно отправили на помощь какой-то части.




Глава шестнадцатая


Резервистам недолго пришлось ждать прихода советских войск. На второй день вечером они услышали рокот приближающихся танков со стороны Хингана.




Полковник Парыгин встревожился. Хотя резервисты и были вооружены винтовками, пулеметами, гранатами, а неподалеку стояла японская артиллерийская батарея, но что это за оружие против мощных танков, о которых рассказывал кавалерист Репин?




«Может, в самом деле не вступать в бой, как предлагает Ямадзи? Конечно, складывать оружие перед красными позорно. Но разве спасут резервисты японскую армию от разгрома, к которому она катится? Ямадзи говорит, что если не окажем сопротивления, нас, эмигрантов, могут пощадить. В противном случае будет другой разговор, не то что с пленными японцами»…




Но танки почему-то не показывались. Остановились где-то на склонах гор в лесу, а в долину не спускаются.




Всю ночь резервисты ждали наступления. Утром стало известно, что танкисты захватили двух казаков и увели к себе. Парыгин с Ямадзи решили послать к ним парламентеров, чтобы выяснить, чего они хотят. Но тут вернулись захваченные казаки. Они пришли в штабную палатку к Парыгину и рассказали, что у танкистов кончилось горючее, танки не могут дальше идти.




— Но биться с ними, господин полковник, бесполезно: у них занята круговая оборона, имеется большой запас боеприпасов.




— И самое главное, что мы узнали, — заговорил другой, — это согласие японского императора на капитуляцию.




— Кто вам сказал? — побагровел полковник.




— Мы сами слушали Москву, у них знаете какая мощная рация? Василий готов был обнять казаков за такие радостные вести.




— Они ни о чем вас не просили?




— Как же, просили… Их начальник сказал: «Передайте своему полковнику, если достанет для нас горючее, мы этого не забудем».




— Надо подумать, — взглянул на Парыгина Василий.




Полковник отпустил казаков, прошелся около стола, теребя поседевшие усы под висячим носом. Весть о капитуляции Японии окончательно деморализовала его. Больше надеяться не на кого. Надо самому решать свою судьбу.




— Так что будем делать, Василий Леонидович?




По глазам и тону в голосе Шестерин понял, что полковник не прочь принять предложения танкистов.




— Помогать, Иван Евграфович. Такой случай может больше не представиться.




— Помогать… Но как? Чем? У нас же с тобой ничего нет.




— Здесь нет. Надо ночью ехать в Оненорскую, ликвидировать военную миссию, а утром на машинах подвезти горючее.




Парыгин схватился за голову.




— Боже, сколько препятствий!




— А вы думали так просто заслужить милость у советских? Уж вам-то, царскому офицеру, это должно быть хорошо известно.




— Я не уверен еще, согласятся ли атаманы.




— Это от нас будет зависеть. Кто запротивится, можно и оружие применить. Ради большого жертвуют малым.




Парыгин задумался.




— Своих-то, конечно, уломаем. Вот только бы японцы не узнали… здешние, батарейцы.




— С этими мы управимся. Я на себя беру.




Парыгин в раздумье сел к столу, а Василий встал и положил ему на плечо руку.




— Услужим, Иван Евграфович, хоть раз Советской России!




— Боюсь, как бы не промахнуться.




— Не промахнемся. Парыгин усмехнулся.




— Удивляюсь, откуда у вас, офицера японской армии, такая приверженность к советским? Вы же никогда не были в России.




— Зато душа, Иван Евграфович, русская и потому тянется туда.




— Ну, хорошо. — Парыгин решительно встал. — Рискнем во имя родины.




Он приказал посыльному вызвать в штаб атаманов.




Тем временем уже разнесся слух, что советские танкисты отпустили захваченных ночью резервистов и просят оказать помощь. Некоторые были довольны таким обстоятельством, которое избавляло от кровопролития. Только как на это посмотрит полковник и представитель японской военной миссии?




Атаманы собрались в палатке встревоженные и озабоченные.




Парыгин начал издалека.




— Господа атаманы! Все мы долгие годы мечтали о возвращении в родные края. И вот подошло время: наши недруги, советские танкисты, просят нас достать им горючее. В другое время мы бы разговаривали с ними иным языком. Но сейчас, когда японцы собираются складывать оружие, нам следует подумать и о своей судьбе.




— Неправда! Японцы никогда не согласятся сложить оружие! — выкрикнул атаман Попов.




— Я тоже так думал, — продолжал Парыгин, — а вот вчера император Хирохито заявил по радио всему миру, что согласен принять условия капитуляции.




— Как так принять? Вот те на! — зашумели атаманы.




— Hу и вояки!




— Шесть дней только продержались! Попов уже другим тоном спросил:




— А где думаете горючее взять?




Поднялся Василий. Рассказал о том, как собирается ликвидировать японцев в Оненорской и захватить бензохранилище.




— А не обманут нас советские? — усомнился чельский атаман. — А то горючее раздобудем, а они нас танками подавят.




Долго судили и рядили атаманы. В конце концов согласились с предложением Парыгина. К танкистам были посланы прежние резервисты, чтобы сообщить о принятом решении. Вслед за этим Василий позвонил в штаб батарейцам, которые занимали позиции в километре от резервистов на взгорье. Командовал батареей поручик. С ним поддерживалась телефонная связь. Батарейцы ждали сигнала. Как только танки спустятся в долину, японцы откроют артогонь. Василий вызвал поручика якобы на совещание. Здесь его разоружили и больше не отпустили. К батарейцам поехал Василий. Он объяснил артиллеристам, что командира батареи срочно вызвали в штаб дивизии. Временно его обязанности будет исполнять он, поручик Ямадзи.




После обеда Василий разрешил артиллеристам отдохнуть. Когда они заснули, подошли резервисты от Парыгина, и с батарейцами было покончено.




Под вечер Василий выехал в Оненорскую. На двух грузовых машинах сидело десятка три расторопных ребят. Среди них: отец и два сына Репины, атаман Попов.




Василий беспокоился. Удастся ли осуществить задуманное? Не помешают ли какие обстоятельства? В станице было несколько тракторов, для которых японцы держали горючее. Но много ли его на складе? Хватит ли для заправки танков? Всю дорогу он обдумывал каждый шаг предстоящей операции.




Машины подошли к станице поздно. В небе хотя и светили звезды, но было темно — в домах не горел ни один огонек. Станица словно вымерла, только слышался лай собак.




Оставив машины у околицы, Василий с группой поспешил к дому военной миссии. Неподалеку они остановились.




— Ждите моего сигнала. Будьте начеку.




Как и раньше, Василий попросил часового у крыльца вызвать начальника.




Кураива вышел минут через пять в кимоно, домашних туфлях и очень встревожился, узнав но голосу Ямадзи.




— Что так поздно? Случилось что-нибудь?




— Сейчас, Кураива-сан, все объясню, — спокойно отвечал Василий, поднимаясь на второй этаж. — Неприятностей пока нет. А приехал я, чтобы доложить кое о чем своему шефу в Харбин.




— Да, да. Вчера звонил полковник Асада, интересовался, куда и когда отправили резервистов, кто их сопровождал от военной миссии. Я сказал, что вы уехали с ними. Он что-то очень беспокоился.




Кураива опустился в шезлонг, закурил. Василий не садился, все расхаживал по комнате, дымя сигаретой, думал: «Асада может утром позвонить. Ночью надо все закончить».




— Что известно вам о противнике? — расспрашивал Кураива.




— Наши разведчики не обнаружили приближение неприятеля. Видно, советские не смогли пройти через крутые перевалы.




Василий рассказывал и мучился, как ему поступить с Кураива. Вроде, тот ничего плохого ему не сделал, а он должен ликвидировать его. Но зачем тогда приехал сюда в такое позднее время? К чему вся эта затея? «Будь тверд в своих решениях и не перед чем не отступай», — вспомнил он заветы своих наставников.




Подойдя к столу, он затушил в пепельнице сигарету. Кураива, откинувшись на спинку шезлонга, спокойно раскуривал. Приемом джиу-джицу Василий выбил его из сознания. Кураива обмяк и уронил на грудь голову. Василий перенес его на койку, связал руки и перетянул рот полотенцем. Погасив свет, поспешил на улицу. У входа он таким же приемом ударил часового, который свалился, не издав звука.




Подбежали резервисты, вооруженные наганами и саблями. Зайдя в помещение нижнего этажа, они заняли комнату, в которой стояла пирамида с оружием. Потом вошли в зал, где на койках спали солдаты и унтер-офицеры. Василий включил свет и приказал никому не вставать. Он объяснил, что будто бы император повелел Квантунской армии сложить оружие перед советскими войсками. Поэтому японцы теперь являются пленными и должны подчиняться русским.




Кто-то открыл карцер и выпустил Федю Репина. Он немного ослаб от недоедания, но радость встречи с отцом и братьями ободрила его.




Оставив здесь часть людей, Василий направился к охранникам, которые жили в бараке на краю станицы, недалеко от бензохранилища. У барака его остановил часовой, вызвал начальника караула. Пока Василий объяснял, кто он и с какой целью прибыл сюда, подскочили резервисты, обезоружили японцев у входа и внутри караульного помещения.




Теперь нужно было снять с постов часовых. Для этого Василию пришлось ходить по объектам с разводящим-японцем и со своими людьми. Снятого с поста часового обезоруживали и уводили в караульное помещение.




До рассвета посты были обезврежены. Вся полнота власти в станице перешла в руки атамана Попова.




— Держись, Петр Павлович. Готовься к встрече советских гостей, — наказывал Василий.




— Советские-то теперь не так страшны, как японцы. Эти вот знают, что мы тут сотворили, и нагрянут.




— Не до этого им теперь… Самим бы спастись.




На востоке заалел горизонт, когда к бензохранилищу подошли автомашины. Резервисты начали грузить бочки с дизельным топливом, которого, к счастью, оказалось немало. Кроме двух машин атаман Попов нашел еще две.




Погрузку закончили быстро, и Василий покинул станицу. Он ехал на передней машине, чувствовал себя на седьмом небе. Свершилось задуманное. В душе улеглись тревоги, и сразу же навалился сон: веки слипались, отказывался мыслить мозг. Но Василий не поддавался: надо было еще доставить горючее, передать танкистам. Парыгин, конечно, ждет его. Может, верит, а, может, не верит в его затею. Но ждать — не то, что действовать.




Однако и полковник не сидел без дела. Вчера вечером к резервистам прибыло подкрепление — японский батальон. Он занял позиции по соседству. Парыгин всполошился: японцы могли испортить все дело. Срочно созвав атаманов и пригласив советских танкистов, полковник принял разумное решение. В сумерках японцев атаковали: часть разоружили, а часть перебили.




…К двенадцати часам машины прибыли к подножью гор. Близко подъехать не позволило бездорожье. Пришлось далеко носить горючее в ведрах, баллонах, канистрах. Танкистам помогали резервисты.




Пока заправлялись, комбриг пригласил к себе Парыгина и Ямадзи. На брезенте, расстеленном на траве, стояли раскрытые мясные и рыбные консервы, лежал хлеб.




— Прошу за наш скромный стол, — пригласил комбриг. Он опустился на колени, разлил из фляжки спирт по кружкам. — За воинскую выручку.




Полковник выпил, смачно крякнул, достал складной вилкой кусочек мяса.




Парыгин посматривал на его окладистую бородку, задубелые тугие щеки и многочисленные награды.




— Нас изумляет, господин полковник, как ваши танки смогли пройти такой трудный перевал?




Комбриг прищурил шалые глаза.




— Об этом знаем только мы да Хинганские горы.




— А если без шуток, — допытывался Парыгин.




— Можно и без шуток, — посерьезнел Шестерин. — Нас выручала взаимная товарищеская помощь. На тросах спускались в ущелья, на тросах поднимались на кручи. И самое неприятное — сожгли все горючее.




Комбриг достал пачку папирос, предложил всем и закурил сам.




— Теперь вы скажите, если бы не наше превосходство в войне, решились бы помочь нам?




Парыгин неловко улыбнулся.




— Не стану душой кривить — помощи бы не было. Напротив, вступили бы с вами в бой.




Комбриг хмыкнул.




— Мы знали, что в данной ситуации у вас не было выбора. Однако это не умаляет того, что вы сделали.




— Мы старались, чтобы заслужить прощение родины.




— Значит, тосковали по России?




— Разумеется. Впрочем, моя тоска понятна, я прожил там половину жизни. А вот человек, — Парыгин кивнул на Ямадзи, — все свои годы провел в Японии, затем — в Харбине, и тоже стремится в Россию.




Комбриг посмотрел на Василия, который сидел справа от него.




— Вы — русский?.. А как же оказались в Японии? Василий бросил недокуренную папироску, сорвал длинную травинку.




— Мать меня маленького увезла оттуда.




— Откуда?




— Из Владивостока, где мы жили.




Комбриг отвел в сторону взгляд, задумался. Ему вспоминалось, как в тревожном восемнадцатом году он ушел с отрядом партизан, оставив во Владивостоке молодую жену с сынишкой. Когда из Приморья изгнали интервентов, он не нашел жену и сына. Соседи рассказали, что она уехала с японским офицером. Он тяжело переживал эту потерю, долго не женился. Да и теперь, когда выросли две дочери, он не мог позабыть своего первенца. Сейчас, посматривая на этого молодого человека в японском мундире, Шестерин с волнением думал: «А что, если это мой Васятка? Волосы, как у меня светлые, рост высокий, только нос немножко вздернут».




— Как вас звать по-русски?




— Василий.




— А фамилия?




— Японская — Ямадзи, а русская — Шестерин.




У комбрига перехватило дыхание, из рук выпала папироска. Вскинув руки, он простонал:




— Вася-а! — и сжал в объятиях сына.




Все произошло так быстро и неожиданно, что Василий, ошеломленный, не смог произнести ни слова. Только ощущал, как горели от прикосновения косматой бороды щеки, билось во всю мощь сердце, а на лбу выступила испарина. Нужно было что-то сказать, а он еще не мог свыкнуться с мыслью, что этот бородатый, кряжистый человек — его отец.




— Ну, а мать жива? — разжав руки, спросил комбриг.




— Нет. Ямадзи скоро оставил ее. Она сильно тосковала по России, просила, чтобы нас отправили на родину. Но получила отказ и заболела. Перед смертью дала мне наказ, чтобы я во что бы то ни стало вернулся в Россию и отыскал вас.




— Не берусь судить, насколько она виновата. Теперь все прошло, жизнь ее наказала. А то, что с тобой встретились, это — чудо! Но, говорят, только на войне нереальное и становится реальным!




Полковник достал папиросу, запалил от зажигалки и не сводил глаз с Василия. Что же ему предпринять? Они могут больше не встретиться.




— Вася, ты хорошо японский знаешь?




— Так же, как русский.




— Вот и прекрасно. Будешь переводчиком у нас. Согласен?




— Если это можно, я — с радостью.




Подошел капитан, доложил, что бригада заправилась и готова выступить по своему маршруту. Все поднялись.




Комбриг подал на прощание руку Парыгину.




— Господин полковник, у меня к вам небольшая просьба. Сейчас вы уедете, появятся новые советские части и с нами будут по-иному разговаривать.




— Документ нужен? — догадался комбриг.




— Да, да. А то мы между двух огней.




— Сейчас подготовим.




Через несколько минут танки спустились в долину, взяли курс на Цицикар. В люке одного танка стоял Василий и махал резервистам.




Глава семнадцатая


Стрелковый полк подполковника Мелехина шел по пятам японской бригады, отступавшей из Чжалайнора. В сумерки остановился на ночевку в предгорьях Хингана. Ночь была прохладная, дождливая. Солдаты спали в обнимку, укрывшись шинелями и плащ-накидками.




Таня дежурила по санчасти. В палатке мало было раненых. Медработники отдыхали, раскинув на полу носилки. Таня сидела у стола, на котором горела коптилка, перечитывала письма Анатолия. В последнем письме он делился своими предположениями о предстоящей войне, что она будет тяжелой и длительной.




Неделя прошла с тех пор, как он писал, а уже можно сказать, что прогнозы его не подтвердились. Наши войска в нескольких местах прорвались в глубь Маньчжурии. Видно, до конца войны осталось недалеко. Но пока бои шли, пожирали человеческие жизни… Где же Анатолий?




Она достала из санитарной сумки тетрадь, начала писать ответ.




По брезенту барабанил дождь. Полк спал. Бодрствовали только часовые, выставленные у каждого подразделения. Но разве можно упредить опасность, если в такой кромешной тьме дальше пяти метров ничего не видно!




Этим и воспользовался полковник Хирота, бригада которого остановилась неподалеку, в ущелье. Узнав о том, что его преследует один советский полк, он решил уничтожить его.




Под утро японцы просочились в лагерь. Бесшумно, как тени, подбирались они к спящим бойцам и кололи ножами, кто попадал под руку. Было вырезано несколько взводов, прежде чем поднялась тревога и разразилась стрельба.




Таня выскочила из палатки. По лагерю во тьме метались люди. Слышались крики:




— Самураи напали!




— Бейте самураев!




Неподалеку мелькнула человеческая тень. Таня выхватила из кобуры пистолет. Человек приблизился к палатке и припал к земле. Таня, не целясь, выстрелила. Но в эту же секунду японец вскочил, и она в упор сразила его.




Из палатки выбежали сестры, санитары, врачи, обступили убитого. Японец лежал вниз лицом с зажатым ножом в руке. Ужас охватывал всех от мысли, что наделал бы он, пробравшись в палатку.




В лагере никто не спал. В санчасть приводили и приносили раненых, готовились к отражению вражеских атак. На рассвете японцы развернутой цепью хлынули на лагерь, опьяненные кровавой резней.




Бойцы косили врагов из пулеметов, автоматов, бросали гранаты, но самураи ни перед чем не останавливались.




Подполковник Мелехин понял, что напали не отдельные смертники, а целая бригада. Он передал по рации в штаб дивизии о том, чтобы выслали подкрепление.




Из-за высоких гор выплыло солнце, но в долине стояла пороховая гарь и не пропускала его лучей. Не прекращались, а еще больше усиливались атаки японцев. Их цепи, словно морские волны, катились одна за другой. Бойцы пытались контратаковать их, но сильным огнем и численным превосходством японцы подавляли атаки.




Таяли ряды полка. Раненые уже не помещались в палатке. Их клали на брезент под открытым небом, оказывая лишь самую неотложную помощь.




Таня с Симой не успевали перевязывать. Больно было смотреть на тяжелораненых. Молодому лейтенанту пуля пробила грудь. Он истекал кровью, лежа у палатки, стонал:




— Сестрица, хоть глоток воды.




Таня поднесла к его сухим губам фляжку, отсчитала три глотка.




В лагере кончилась вода, а больше взять ее было негде.




— Сестрица, когда в госпиталь отправят? — спрашивали другие.




— Потерпите еще. Скоро подкрепление придет.




А японцы все наседали, ползли, лезли в малейшую брешь. Некоторые тяжелораненые, пока не потеряли сознание, ползли с гранатой или стреляли.




Вокруг лагеря сжималось кольцо. Подполковник Мелехин был в отчаянии. Уже несколько часов шел бой, кончались боеприпасы. Он снова связался по рации с командиром дивизии.




— Если через час не будет помощи, от полка ничего не останется.




— Держись, держись, Мелехин. Вот-вот помощь придет.




В ротах оставалось меньше половины личного состава. Батальоны все ближе и ближе поджимались друг к другу. Палатка санчасти, стоявшая между вторым и третьим батальонами, теперь оказалась на краю. Ее защищали не только стрелки, но и медработники. В окопах лежали Таня с Симой. Они стреляли, как только японцы поднимались и бежали на них.




Неожиданно наступила тишина. Видно, самураи готовились к новой атаке.




Пользуясь передышкой, бойцы укрепляли огневые позиции, доставали патроны из подсумков погибших. Таня с Симой перевязали несколько товарищей, раздобыли немного патронов.




— Вот все. Боеприпасы кончились. Зря не стрелять, — предупредила Таня.




— Ну почему так долго нет подкрепления? Неужели все погибнем здесь? — в отчаянии вопрошала Сима.




— Будем держаться, сколько хватит сил.




— Ой, на сколько их хватит!.. Смотри, вон опять лезут.




Японцы перебегали от куста к кусту, падали, ползли. Начался минометный обстрел. Сима втиснулась в окоп, не поднимала голову, но Таня стреляла в ползущих врагов. На этот раз их сосредоточилось здесь много, и Таня поняла — они хотят прорваться к палатке санчасти. Послышался душераздирающий вой:




— Банза-ан! Хлынула густая цепь.




К Тане подполз лейтенант.




— Скорей отходите!




Таня стала возражать, но лейтенант твердо приказал:




— Выполняйте приказание! Быстро!




Они вылезли из окопов и ползком пробирались в глубь расположения полка. Усилились стрельба и крики. Таня обернулась: японцы прорвались к санчасти, где лежали раненые. «Боже мой! Что с ними будет?!» В эту секунду близко разорвалась мина. Таня почувствовала, как ноги ее пронизали огненные стрелы, и потеряла сознание…




В полдень прибыл полк Миронова. У Мелехина осталось не больше батальона. Бойцы, укрываясь за выстроенными в линию повозками, в окопах продолжали отбивать атаки. Японцы тоже понесли большие потери: вокруг лагеря всюду лежали трупы.




Сидорову было приказано пробиться через японское кольцо и соединиться с осажденными. Второй батальон должен был окружить штаб бригады в ущелье и заставить его сложить оружие.




Стрелковые роты первого батальона под прикрытием минометного огня пошли в наступление. Японцы повернули несколько пулеметов в сторону наступающих. Но мощный огонь наших огневых средств тут же заставил их замолчать. Роты поднялись в атаку.




Измотанные боем, испытывая недостаток в боеприпасах, японцы слабо сопротивлялись. Кольцо было прорвано в нескольких местах, и самураи начали сдаваться в плен.




Навстречу бежали солдаты и офицеры, обнимая своих товарищей.




— Мы уж совсем отчаялись, — говорил Мелехин Сидорову, прижимая к груди перевязанную руку. — Думали, доконают нас самураи.




— Вы — молодцы! Стойко держались.




— Пойдемте, посмотрим, что они тут натворили.




Мелехин подвел Сидорова к палатке санчасти, где собралось много офицеров батальона. Вокруг лежало не менее двухсот трупов, исколотых штыками и порубленных саблями.




— Изверги! Фашисты! — содрогался Сидоров. — Много горя и слез принесет ваша полевая почта.




Арышев услышал номер почты, и сердце его сжалось: это был Танин полк. Все завертелось в голове: что с ней, где она?




Он спросил у Мелехина, остался ли кто-нибудь в живых из медработников.




— Остались. Вон там они, — показал подполковник на повозки. Анатолий поспешил туда, перепрыгивая через окопы и воронки, обходя трупы. В одном месте его остановил раненый лейтенант.




— Браток, дай попить, если есть.




Арышев отстегнул от ремня фляжку и подал ему. «Может, знает что-нибудь о Тане», — подумал Анатолий.




— Скажи, друг, ты не видел медсестру Тихонову?




— Таню? Час назад она перевязывала меня. А что потом с ней — не знаю.




Подошли санитары, положили лейтенанта на носилки и понесли. Анатолий пошел за ними, ни о чем не спрашивая их. Санитары обошли двух убитых лошадей, миновали составленные в линию повозки. Около ивового куста поставили носилки на землю. Здесь было много раненых. Им оказывали помощь сестры, врачи.




Анатолий искал Таню. Возле одних носилок сидела девушка, что-то доставала из санитарной сумки. Анатолий узнал Симу и тут же увидел лежавшую на носилках Таню. Светлые волосы ее рассыпались по подушке, лицо посерело, щеки запали. Анатолий кивком поприветствовал Симу и опустился на колени. Таня открыла глаза.




— Толя! Милый! — Она обняла его за шею. Глаза ее блеснули радостью. — Откуда ты?




Он взял ее руку, прижал к своей щеке.




— Из-под Хайлара… На помощь к вам.




— Что ж так поздно? Видел, сколько тут полегло? И меня вот задело…




— Ноги?




— Да… перебило. Нужна срочная операция. Эх, как неладно у меня получилось!..




На лбу у нее выступили крупные бисеринки пота. Анатолий достал платочек и осторожно снял их.




— Душно! Воды бы, — металась Таня.




Он поднес к ее губам фляжку. Таня сделала несколько глотков, облегченно вздохнула. Взглянув на сидевшую рядом подругу, сказала:




— Симочка, достань из моей сумки тетрадь. — И снова перевела взгляд на Анатолия. Но уже радости в глазах ее не было. С трудом сдерживая себя, чтобы не стонать, она кусала губы. Сима подала Анатолию тетрадь.




— Это тебе, Толя. Может, Пригодятся мои записи. Издали донесся гул моторов. Подошли санитарные машины. Таня взяла руку Анатолия, улыбнулась уголками губ.




— Разве думали о такой встрече? Правда?.. Эх, война, война!




Кто-то крикнул, чтобы раненых переносили в машины. Сима тронула за плечо Анатолия. Он встал, взялся за ручки носилок и вместе с Симой понес Таню, осторожно обходя каждое препятствие на пути. В голове его бились мысли: увидятся ли они еще? Что будет с Таней? Как она перенесет операцию?




Когда носилки установили в машине, Анатолий склонился, поцеловал Таню. Она чуть слышно всхлипывала. Он понимал, о чем думала она в эту минуту.




— Успокойся, милая. Все будет хорошо… Мы еще встретимся, обязательно. — И сам еле сдерживал слезы.




— Прощай, милый… Береги себя.




Долго сопротивлялись окруженные в ущелье японцы. Не хотелось полковнику Хирота складывать оружие. Но силы иссякли, кончились боеприпасы, и он приказал поднять белый флаг.




К Миронову пришли парламентеры: двое офицеров и один рядовой. Они отвесили глубокие поклоны. Рядовой заговорил по-русски:




— Полковник императорской армии господин Хирота желает знать, что от него потребуют советские, если он прекратит сопротивление.




— Немедленно сложить оружие и сдаться в плен, — ответил Миронов.




Переводчик надменно улыбнулся.




— Слова плен, господин подполковник, в японском языке нет.




— Хорошо. Тогда мы назовем это капитуляцией.




— И этого слова нет.




У Миронова дернулось правое веко.




— Ну вот что, господа. Если через полчаса ваш полковник не приведет сюда своих подчиненных, мы возобновим огонь.




Парламентеры раскланялись и ушли.




Вскоре из расположения японцев донеслись одиночные выстрелы. Некоторые офицеры и солдаты не пожелали сдаться в плен.




— Все ясно, — сказал Миронов Воронкову. — Отправляйтесь к Мелехину, готовьтесь к приему пленных.




Ровно через полчаса офицеры штаба бригады во главе с полковником Хирота вышли из ущелья и под конвоем наших бойцов направились в долину, где находился основательно потрепанный, но не сдавшийся полк Мелехина. За офицерами следовали колонны пеших и конных солдат.




Около наскоро сооруженного стола, покрытого красным полотном, с трех сторон выстроились воины двух полков. А у стола стояли командиры Мелехин и Миронов со своими заместителями по политчасти и комдив Громов.




Колонна японских офицеров остановилась перед столом. Офицеры, казалось, никого не замечали. Одни смотрели кверху, другие — вниз, как бы показывая этим, что победить их можно, но покорить нельзя.




Полковник Хирота, приземистый, с оплывшим животом, в белых перчатках, поклонился победителям и отстегнул саблю. Поцеловав, он положил ее на стол. Потом сдал маузер и вернулся в строй. Так проделал каждый офицер. Солдаты складывали винтовки, пулеметы, минометы прямо на землю.




— После сдачи оружия Хирота обратился через своего переводчика к комдиву, что желает что-то сказать.




Громов разрешил.




Хирота вышел к столу и, заложив за спину руки, заговорил, обращаясь к переводчику:




— Я хотел бы выразить признательность, господин полковник, вашим офицерам и солдатам, которые храбро дрались с доблестными воинами Ямато. Я никак не ожидал, что не смогу уничтожить русский полк, имея численное превосходство. Теперь могу сказать, что советская армия тоже сильная.




«После японской», — усмехнулся в душе Арышев.




— А вот американцев в Пирл-Харборе мы разбили наголову. Сколько было наших солдат, столько и убитых врагов…




Потом к пленным обратился Громов.




— Может, японские солдаты и офицеры думают, что в плену их ожидает суровая кара? Нет, этого не будет. Вы ни в чем не виноваты. В этой войне мы ставили цель не уничтожить Квантунскую армию, а заставить ее сложить оружие, чтобы покончить с агрессией на Востоке. Вы еще вернетесь на свою родину, а вот они, — показал комдив на поле боя, где лежали трупы, — уже никогда не вернутся. И в этом не наша вина…




Когда закончилась церемония капитуляции, солдаты и офицеры обоих полков поспешили к походным кухням. В этот день они еще не завтракали.




…После обеда Дорохов собрал батальон на политинформацию.




— События, которые сейчас происходят в Маньчжурии, потрясают весь мир. Но особенно они потрясли Японию и, в частности, Квантунскую армию, которая стоит на грани разгрома. За шесть дней войска нашего Забайкальского фронта, преодолев Большой Хинган, вышли на Центральную Маньчжурскую равнину. Справа от нас действует 39-тая армия генерала Людникова. Обойдя Халун-Аршанский укрепрайон, она овладела, городами Солунь и Ванемяо. По соседству с ней наступает шестая гвардейская танковая армия генерала Кравченко. Танкисты прошли в невероятно трудных условиях, заняли город Таонань и движутся в направлении Чанчуня, Мукдена. Советско-монгольская конно-механизированная группа под командованием генерала Плиева преодолела безводную пустыню Гоби и разгромила несколько кавалерийских дивизий князя Дэвана, заняла город Доланнор. Успешно наступают войска Первого и Второго Дальневосточных фронтов. Как видите, обстановка сложилась не в пользу Японии. Учитывая все это, император Хирохито выступил с заявлением, что принимает условия Потсдамской декларации о капитуляции.




Батальон громыхнул взрывом рукоплесканий и криками «ура», «конец войне».




— Но, товарищи, — продолжал Дорохов, — приказа о прекращении военных действий в Маньчжурии император не отдает. Этим маневром он рассчитывает на то, что наши войска приостановят наступление, а японцы перейдут в контрнаступление. Советское правительство сегодня выступило с заявлением о том, что не прекратит военных действий до тех пор, пока не будет отдан приказ Квантунской армии о капитуляции. Поэтому мы вынуждены продолжать войну.




В японских школах внушали детям, что богиня солнца Аматерасу Оомиками однажды спустилась с неба на землю, произвела на свет и водворила на престол первого императора Японии Дзимму. Богиня вручила ему священные сокровища: зеркало, меч и драгоценный камень.




Произошло это будто бы 11 февраля 660 года до нашей эры. Означенная дата считалась днем основания японского государства и была объявлена национальным праздником Кигенсецу.




Детей учили не историческим фактам, а легендам, что Япония — божественная страна, что управляется она никогда не прекращающейся династией потомков Дзимму вплоть до последнего императора Хирохито.




Так оформилась одна из древнейших религий Японии — культ Синто — бога солнца.




Дзимму провозгласил девиз: «Восемь углов под одной крышей». Этот милитаристский лозунг служил руководством для всех императоров. Солдату внушалось, что умереть за божественного императора — наивысшее счастье, что душе погибшего уготовлено место в раю. Японцы фанатически верили в эту легенду и шли в специальные отряды «божественного ветра» — камикадзе, то есть становились смертниками, готовыми в любую минуту умереть за императора. Воина прославляли. Говорили: «Нет цвета краше сакуры, нет гражданина почетнее самурая».




Но больше прославляли императора. В национальном гимне Японии «Кими гае» говорилось, что император будет жить до скончания веков. Он вечен, как камень, о который разбиваются морские волны, как зеленый мох, растущий на нем…




И вот подошел крах божественных устоев императора. Советские войска громят его верноподданных, подходят к столице Маньчжоу-Го.




Всю ночь с 13 на 14 августа высший совет решал, как поступить императору. В полдень Хирохито объявил свою высочайшую волю о принятии Потсдамской декларации, а вечером выступил по радио.




«…Я, приняв во внимание положение во всем мире и нынешнее состояние империи и желая чрезвычайным путем урегулировать обстановку, объявляю моим преданным и благочестивым верноподданным следующее. Я приказал имперскому правительству известить Америку, Китай и Советский Союз о принятии совместной декларации… Я знаю истинные чувства верноподданных, но при нынешнем положении вещей должен стерпеть то, что нестерпимо, и вынести то, что невыносимо…»




Ночью покончили с собой военный министр Анами, бывший премьер-министр Коноэ и другие генералы. А на следующий день у императорского дворца началось массовое совершение харакири офицерами разных рангов и служб…




Глава восемнадцатая


Большой Хинган…




Много говорили о нем солдаты и офицеры, строили разные предположения: сможет ли преодолеть его полк со своей боевой техникой?




Раскрылся Хинган не сразу. Грунтовая дорога долго петляла по низинам и холмам, поднималась в горы, в лощинах журчали ручьи, зеленели поросшие ряской болотца. Но все круче и круче становился подъем, все непроходимее дорога.




Офицеры ехали верхом на трофейных лошадях. Арышев восседал на гладкой кобылице рыжей масти, Быков — на гнедом мерине. Илья Васильевич с непривычки кренился вперед, неуклюже подпрыгивал в седле, когда лошадь переходила на рысь.




Вдали, подпирая синее небо, громоздились каменистые скалы. А над ними, в лучах полуденного солнца, дремали белесые тучи, бросая на лесистые склоны темные расплывчатые тени…




Сутки назад по этому пути ушел один из полков бригады Хирота. Наши дозоры передавали, что японцы двигались где-то далеко и ничем, кроме следов, — костей сушеной рыбы, консервных банок — о себе не напоминали.




…Первый батальон, шедший в голове колонны, поднялся на небольшую гряду. Перевалив ее, дорога опустилась в ущелье, подвела к бурной речке, через которую не было моста. Солдатам пришлось снимать обувь, брюки и переходить вброд горный поток. Повозки заливало водой. Чтобы не замочить вещи, боеприпасы, бойцы переносили их на руках…




До гребня высокого отрога оставалось рукой подать, но подъем был крут. Арышев слез с лошади, взял под уздцы. Монгольские кони, тащившие повозки, падали на колени и с помощью солдат взбирались на кручи. У самого гребня дорога прижалась к скале над глубоким обрывом. Бронебойщики осторожно провели своих коней. А пулеметчикам не повезло. Ездовой одной повозки хлестнул остановившихся лошадей, те рванули в сторону — колеса сорвались со скалы, и повозка, груженная боеприпасами, полетела в пропасть, увлекая за собой дико ржащих лошадей.




После этого случая солдаты не оставляли на произвол ни одной повозки, пушки, машины. Помогали друг другу взбираться на кручи. А узкие опасные места расширяли с помощью взрывчатки…




И вот батальон на гребне перевала. Гребень был вымощен неровными глыбами, местами поросшими зеленым мхом. Некоторые камни, будто обрызганные известью, пестрели от птичьего помета.




— Какая высочина! Аж дух захватывает, — дивился Вавилов. — А тучи-то хоть рукой доставай!




Неподалеку со скал поднялись две большие птицы.




— Смотрите — орлы! — закричал Степной. — Вот где они живут — не доберешься.




— А мы вот добрались! — сказал Данилов.




— Какая красотища! Какой обзор! — восхищался Веселов. — Километров на сто кругом все видно.




«Велик же ты, батюшка Хинган! — размышлял Арышев. — На сотни километров разбросал свои руки и ноги — кряжи, отроги и гряды. Сколько отважных путников видел ты на своем веку! Может, когда-то здесь проходили и наши деды, возвращаясь от павших твердынь Порт-Артура! А свет какой: дымчатый, сиреневый, синий. Синегорье. Точно, Синегорье».




«Сколько еще таких перевалов впереди? — думал Сидоров. — Одолеем ли? Должны!»




Тяжел был подъем, но и спуск оказался нелегким. Повозки и пушки притормаживали с помощью толстых ваг, вставленных в колеса. А машины опускали на тросах.




Пока полк скатывался в ущелье, скрылись очертания гор. В небе низко стояли звезды, как в морозную ночь… Путь солдатам преградил бурный поток, который вброд переходить было опасно.




Подъехал командир полка. Посовещавшись с офицерами, Миронов приказал сделать привал на ночевку, а саперам — соорудить к утру переправу.




Сидоров проснулся от сильного грохота. Ему показалось, что японцы открыли артогонь. Но, вслушиваясь, он понял, что это грозовые разряды. Они неслись с гор и эхом перекатывались по глубоким ущельям. По палатке хлестал дождь. Вот чего боялся комбат! Дождь мог вздуть ручьи и речки. И тогда не выберешься отсюда, не поднимешься на перевал. Капитан щелкнул фонариком, посмотрел на часы. Было четыре часа.




В пять сыграли подъем.




Ливень не прекращался. В ущелье было мрачно, как ночью. Кое-как позавтракав, роты двинулись через сооруженный за ночь понтонный мост. Дорога превратилась в вязкое месиво. Под ногами хлюпала вода, скользили и вязли кони, буксовали и намертво зарывались машины.




Солдаты вытягивали повозки, стелили гати для машин…




К полудню туман начал рассеиваться, оседать, цепляясь за скалы. Небо светлело. Дождь перестал. Повеселели бойцы, поживее стали двигаться. В колоннах шел бойкий разговор.




— Видно, не догнать нам самураев.




— У них же кавалерийский полк. Поди уж за Хинган удрапали.




…В первый день японцы не очень спешили, ждали подхода основных сил бригады. Но когда узнали, что за ними следуют русские, поняли — с бригадой что-то случилось и пошли быстрее, чтобы влиться в части, которые заняли оборону за Хинганом.




В полдень следующего дня полк спускался с последнего перевала. И тут внезапно разразилась стрельба. Быков, возглавляющий головную заставу, слез с лошади, отошел в сторону от дороги. Раздвинув ветви орешника, взглянул в бинокль. В долине, около речушки, приютилось небольшое китайское село. За серыми глинобитными фанзами пестрели плетни огородов. С окраины бил пулемет.




Быков послал Савушкина с Джумадиловым. По мелкому кустарнику они подобрались к пулемету и кинули гранаты. Стрельба смолкла. Но как только застава подошла к окраине села, заговорил другой пулемет. Бойцы прокрались огородами, обезвредили и его.




Полк вошел в село. На узкую улицу высыпали китайцы, прятавшиеся в фанзах и огородах. Они дружно кричали свое приветственное слово: «Шанго!»




Мужчины были в заплатанных штанах, некоторые босиком. Женщины — в черных брюках из дабы, в деревянных гетах. Тут же шныряли дети.




— Санго! Санго! — верещали они, прыгая рядом с проходившими подразделениями и машинами.




Неожиданно один мальчик упал. Из толпы вырвались тревожные крики.




Шофер остановил машину. Подошли солдаты и офицеры. Мальчик лет семи лежал вниз лицом, с виска струйкой бежала кровь. Оказывается, его ударило концом размотавшейся цепи, которая была надета на колесо автомашины — для лучшей ее проходимости.




Подъехал комбат. Около мальчика на коленях стоял отец в старой соломенной шляпе, с реденькой бородкой и впалыми щеками. Выяснив, что шофер не виноват, Сидоров стал объяснять китайцу, как это произошло.




— Моя понимай, капитан. Ваша не виновата… Комбат отозвал Арышева.




— Останьтесь здесь с тремя-четырьмя бойцами, похороните мальчишку. Потом догоните нас.




Роты еще проходили по селу, когда Старков взял на руки мальчика и понес в фанзу. Впереди шел китаец, позади — Степной и Арышев. Через разрушенную глинобитную стену китаец провел солдат во двор и пригласил в фанзу. Они зашли в тесную, прихожую, потом в большую комнату. Старков положил мальчика на кан, похожий на нары. Сбитый из глины, кан тянулся вдоль стены. В конце его был вмазая котел с плитой для приготовления пищи. На кане лежали двое грудных детей, прикрытых тряпьем. Около них сидела мать с исхудалым лицом и коротко подстриженными волосами. Увидев мертвого сына, она всхлипнула. Муж начал утешать ее что-то объяснять.




В фанзе было тесно, мрачно. В окна, заклеенные промасленной бумагой, с трудом пробивался дневной свет. Бойцы горестно качали головами.




Арышев не знал, из чего сделать гроб. Он вышел во двор. У корыта в грязи лежала пестрая свинья с поросятами, под сарайчиком копошились в навозе куры. Досок нигде не было видно.




Анатолий вышел на улицу, где стояла повозка. Взяв плащ-накидку, предложил в нее завернуть тело мальчика.




Отец не возражал.




Кладбище было за речкой. Бойцы вырыли могилку-окопчик, положили покойника по китайскому обычаю головой на восток. Мать в скорбном молчании смотрела, как русские солдаты засыпали могилку ее сына. На холмик земли отец положил небольшой серый камень. Мать опустилась на колени, расстелила возле камня лепесток, высыпала щепотку гаоляна и прикрыла его таким же лепестком. На этом и закончилось погребение.




Возвратись в фанзу, бойцы устроили своего рода поминки. Они угощали китайцев мясными и рыбными консервами, хлебом, сахаром, галетами. Дети с жадностью ели консервы тонкими палочками, похрустывали галетами, но к хлебу не притрагивались: не видели они его, не знали вкуса.




Старков слушал рассказ Ванчуна (так звали китайца) о его жизни при японцах.




— Японцы сильно жадные. Все отнимали: рис, кукурузу. Чумизу да гаолян оставляли семье. И то немного, чтоб не помереть с голоду.




Да, много они натерпелись за четырнадцать лет господства «сынов солнца». Японцы специальным приказом императора запрещали им есть рис, держали в нищете и отсталости. Китайцы не знали, что происходит во внешнем мире. Мир их был заключен в собственной фанзе. Редко кто бывал в городе. Хотя железная дорога проходила недалеко, японцы не разрешали им ездить в комфортабельных вагонах. Так было развито презрение к «низшей расе» покоренного народа.




— Ничего, Ваня, вот прогоним японцев, и заживете свободно, — говорил Старков.




— Лусска — шанго! Лусска солдат нам слободу дал, — оживляясь, говорил хозяин.




Старков достал из вещевого мешка гимнастерку, белье и подарил Ванчуну.




Чтобы отблагодарить солдат, китаец принес с огорода корзину огурцов, помидоров, лука.




— Спасибо, дядя Ваня, — сказал Степной, складывая дары в вещевой мешок.




Когда они вышли со двора Ванчуна, около повозки их ожидали сельчане. Старики сидели на земле, раскуривая длинные трубки. Рядом стояли корзины с овощами, яйцами и бутылками ханшина. Увидев Арышева, они обступили его. Пожилой, с выбритым лицом плотный китаец объяснил, что они хотят купить у русских солдат коня.




Остальные согласно кивали и показывали на рыжую лошадь, на которой приехал Арышев.




— Может, верно, отдадим, товарищ старший лейтенант? — сказал Старков. — У них же кроме ишаков ничего нет.




— Не возражаю, только кому отдать?




Плотный китаец оказался старостой. Старков отвязал от повозки лошадь и передал ему.




— Получайте, друзья, для общего пользования. Может, скоро будете жить колхозом.




Напрасно отступавшие японские части рассчитывали на то, что за Хинганом русским будет дан отпор. Как пирог, разрезанный на части, Квантунская армия лишилась централизованного управления и не в состоянии была оказать активного сопротивления. Обстановка менялась, как в калейдоскопе: пока приказ командующего доходил до штабов соединений и частей, наши войска уже прорывались вперед, и японские командиры действовали по своему усмотрению.




…Главное внимание генерал Ямада уделял северо-востоку, оберегая Харбин, Чанчунь, Мукден, которым угрожали войска дальневосточных фронтов. И меньше всего беспокоился о западе, полагаясь на неприступность естественных преград — Хинганские горы. Поэтому полк из бригады Хирота, перевалив хребет, не встретил ни одной японской части. Мстя за неудачи, постигшие бригаду, командир полка решил вступить с русскими в бой.




В долине, куда спускалась дорога, японцы заняли огневые позиции. Пока подходил полк Миронова, они окопались на пологих холмах, укрыли в тылу лошадей. Огонь не открывали до тех пор, пока в долину не спустился головной батальон. И тогда японцы обстреляли его, принудили залечь.




Полк развернулся по фронту, занял позиции на склонах, поросших кустарником. Японцы не наступали, ждали видно, когда русские подойдут ближе, так как артиллерии у них не было. Зная об этом, наши батарейцы открыли мощный артогонь и пошли в наступление.




В это время подъехал Арышев. В лощинке стояли десятки повозок, автомашины, походные кухни и палатка полковой санчасти. Справа и слева от дороги ухали пушки.




Оставив здесь ездового, Арышев со Старковым и Степным поспешили в свою роту. Со склона они увидели, как метрах в пятистах от них с холмов японцы вели ружейно-пулеметный огонь по цепи наступающих батальонов. Артиллеристы перенесли огонь за холмы. Наступающие с криком «ура» пошли в атаку. Японцы в разных местах начали выбрасывать белые флаги…




Арышев отыскал свою роту. Бронебойщики стояли тесным кругом, с обнаженными головами. Анатолий осторожно прошел сквозь ряды и среди лежащих на земле бойцов увидел Веселова.




— Костя… Друг ты мой бесценный, — прошептал он судорожно и, сняв каску, склонился над телом. — Кто же теперь закончит твою поэму?




Глаза Веселова были чуть приоткрыты. Казалось, он сейчас поднимет голову, улыбнется и заговорит. Только гимнастерка на левой стороне груди, набухшая кровью, говорила о том, что он уже не встанет.




Быков подал Арышеву сержантскую сумку.




— Просил вам передать.




— Еще что-нибудь говорил?




— Не успел.




Анатолий расстегнул карман гимнастерки Веселова, вынул залитый кровью комсомольский билет.




…За Хинганом опускалось солнце. В долину вползал седой туман, смешиваясь с пороховым дымом. Полк хоронил погибших товарищей. Около холма была вырыта братская могила (четвертая после города Маньчжурии). Арышев стоял у края, придерживая за локоть связистку Нину. Глотая слезы, девушка смотрела, как товарищи положили Костю на дно глинистого котлована, затем справа и слева укладывали его товарищей. Кончилось короткое ее счастье. Больше она не увидит Костиных смешливых глаз, не услышит его голоса, его стихов. Не сбылась их мечта — возвратиться после войны в Ленинград и вместе продолжать учебу.




С речью выступил замполит Дорохов.




— Сегодня мы хороним своих боевых товарищей, отдавших жизнь борьбе за освобождение китайского народа от японских поработителей. Мы пришли в Маньчжурию, как приходили когда-то в Болгарию наши прадеды, чтобы освободить братский славянский народ от турецкого ига. Болгары до сих пор чтут память о благородных делах русских людей. Не забудет своих освободителей и многострадальный китайский народ. Добрые дела живут в веках…




Тоскливо было во время ужина в роте бронебойщиков. Не было балагура Кеши Шумилова, не стало остроумного рассказчика сержанта Веселова. Но товарищи будут помнить их всю жизнь и при случае поведают о них друзьям и своим детям.




Арышев сидел в сторонке, просматривал Костину тетрадь. В конце записей прочел последнее стихотворение Веселова:
		Когда-нибудь, средь светлых мирных дней,







		Весной цветущей или поздним летом,







		Мой друг, возможно вспомнишь обо мне,







		Нечаянно найдя листочек этот.







		Как наяву всплывут перед тобой







		Крутые сопки и степные дали,







		Хинган суровый и седой,







		Где мы Китай освобождали…










Глава девятнадцатая


Примолк, затаился в страхе Харбин, ожидая дальнейшей участи. Тот, кто чувствовал за собой большие грехи перед Советской Россией, бежал из города.




Убрался в свое дачное местечко Какагаши атаман Семенов, потеряв надежду на обещанный японцами пост правителя Сибири.




Не удалось въехать в родной Благовещенск на белом коне вождю фашистского союза Родзаевскому. Вместе со своими приспешниками бежал он, надеясь пробраться в Центральный Китай к чанкайшистам.




Не остался в Харбине до прихода русских и начальник военной миссии генерал Акикуса — срочно вылетел в Токио.




Бессильны оказались власти Маньчжоу-Го, чтобы защитить их. Советские войска вышли к Желтому морю и замкнули в гигантские клещи всю Квантунскую армию. Со дня на день харбинцы ждали их. Много лет газеты и радио, офицеры и генералы внушали эмигрантам ненависть к советским людям, предавали анафеме церковнослужители. Теперь предстояла встреча с ними.




Страх и уныние царили в резиденции Бюро российских эмигрантов на Биржевой улице. Люди хотя и приходили на службу, но отнюдь не затем, чтобы выполнять свои привычные обязанности, а занимались уничтожением компрометирующих документов. Среди них был и Перовский. Ему поручалось сжечь все деловые бумаги вплоть до газет, журналов и книг, чтобы не осталось никаких следов о деяниях эмигрантов. Перовский сжигал, но не все. В сейфах культурно-просветительного отдела он обнаружил «Пособие для агентов», составленное Родзаевским. В этом «совершенно секретном» документе приводились возможные варианты развития военных событий в случае войны между СССР и Японией, которыми должны руководствоваться агенты при составлении листовок. Так, в «момент вооруженного перехода границы СССР надо указать, что война была начата СССР, а не Японией. Япония защищала интересы Маньчжоу-Го и поэтому вынуждена была вторгнуться на территорию СССР. Момент разгрома Москвы: а) указать на убийство ответственных руководителей, б) разгром банка, в) военной академии, г), генштаба РККА, д) метро»…




Очень любопытный документ передал ему Василий Шестерин (Ямадзи) — «План управления территориями в сфере, сопроцветания Великой Восточной Азии». План был разработан военным министерством и министерством колоний в конце 1941 и в начале 1942 годов. В разделе «Будущее советских территорий» говорилось: «Приморье должно быть присоединено к Японии. Районы, прилегающие к Маньчжурской империи, должны быть включены в сферу влияния этой страны, а Транссибирская железная дорога должна быть отдана под полный контроль Японии и Германии, причем Омск будет пунктом разграничения между ними»…




Для оккупационных властей были разработаны правила, которыми предлагалось руководствоваться. Так, например: «Все старые законы и указы должны считаться недействительными. Вместо них будут проводиться простые, но сильные военные приказы. Под могущественным руководством японской империи местному населению в принципе не будет разрешаться участвовать в политической жизни. В случае необходимости будут созданы органы самоуправления низшей инстанции…




На эти территории будут посланы японские, корейские и маньчжурские колонисты, если в этом возникнет необходимость с точки зрения экономики и национальной обороны.




Если потребуют обстоятельства, будет проведена в жизнь принудительная эмиграция местного населения»…




Перовский прибрал эти документы, чтобы передать их советским органам.




Сегодня у Виктора Ивановича были чрезвычайно ответственные дела. Он получил радиограмму из разведорганов Первого Дальневосточного фронта. В ней говорилось, что 18 августа после 17 часов в Харбин будет высажен десант. Для его встречи нужно было позаботиться о транспорте, связаться с советским консулом, собрать новые сведения о частях харбинского гарнизона.




Перовский договорился со знакомыми русскими шоферами грузовых машин. Потом позвонил консулу Павлычеву, с которым был давно знаком. Знал также, что на второй день войны сотрудники консульства были арестованы и отправлены с семьями в товарных вагонах в Дайрен. Но последующий ход военных действий заставил японцев изменить свое решение. Они возвратили сотрудников консульства в их резиденцию и организовали охрану, опасаясь буйства своих деморализованных войск.




В целях безопасности японцы не советовали консулу выезжать из своей резиденции, но Павлычев решил поедать на встречу советского десанта.




Под вечер три грузовых машины отправились на аэродром. На одной из них ехал Перовский. Машинам пришлось много петлять, так как улицы были перекопаны, завалены деревьями. То тут, то там стояли наскоро построенные ДЗОТы, а за укрытиями — пушки, танки. На окраине были вырыты противотанковые рвы, траншеи. Японцы готовились к упорной защите города, но капитуляция парализовала их воинственный дух.




За городом асфальтированная дорога шла по пустырю, поросшему кустарником. На небе рассеялись грозовые тучи, будто сама природа способствовала благоприятной высадке освободителей.




Вдали показался аэродром с ангарами, мастерскими и административными зданиями. Около аэровокзала Перовский увидел легковую машину консула. Поставив около нее грузовые машины, он отправился на вокзал. На диване в белых костюмах и соломенных шляпах сидели консул и его помощник.




— Что нового, Георгий Иванович? — присаживаясь к ним, спросил Перовский.




— Нам только что сообщили, что в одном из служебных помещений аэродрома собрались японские генералы.




— Любопытно! Чего они ждут? Может, в Токио задумали удрать?




— Пока неизвестно. Но самолетов, кроме двух истребителей, здесь нет.




Перовский знал, что боевой техники и войск на аэродроме не было. Три дня назад летчики, не желая капитулировать, сели за стол наставили друг на друга пистолеты и по команде старшего выстрелили. Так, вместо плена они предпочли смерть — излюбленное средство японцев искупить свою вину при всех неудачах.




— А может, ждут наших десантников, — улыбнулся Перовский. — Пойду, покурю.




Он вышел в двери, ведущие на аэродром. В небе не видно было самолетов, хотя уже шел шестой час. Прилетят или нет? Если это сбудется, то закончится его многолетняя миссия в Маньчжурии. Он вернется в родной Хабаровск…




С восточной стороны послышался шум моторов. К аэродрому приближались самолеты. Они шли с небольшими интервалами. Перовский насчитал семь машин. На плоскостях головного самолета ярко выделялись красные звезды. Он начал снижаться и сходу пошел на посадку. Только успел приземлиться, как опустился другой, третий.




Машины еще совершали пробежку, еще вращались винты, а десантники в пятнистых комбинезонах уже выскакивали из самолетов и спешили к объектам. Японцы, охранявшие аэродром, настолько растерялись, что не оказали никакого сопротивления.




Группа во главе с подполковником Забелиным заняла аэровокзал. Здесь произошла встреча с Перовским и работниками консульства. Забелин представил их генерал-майору Шелехову, возглавившему десант. Генерал сразу же спросил, есть ли на чем перебросить десантников в город.




— Мы все предусмотрели, товарищ генерал, — сказал Перовский. Через несколько минут машины с десантниками мчались в Харбин.




На передней ехал Перовский, на следующей — подполковник Забелин.




Шелехов с группой остался на аэродроме. Дав радиограмму командующему фронтом о благополучной высадке десанта, он в сопровождении консула направился в помещение, где находились японские генералы. Увидев представителя советского командования, они встали, склонили головы в глубоком поклоне. Приземистые, в желто-зеленых мундирах, они выглядели угрюмыми, подавленными. Этого состояния не могли скрыть и фальшивые улыбки, появившиеся на их лицах.




Вперед вышел сутулый генерал с многочисленными наградами. Приложив руку к груди, он сказал на русском языке.




— Я есть начальник штаба Квантунской армии, генерал-лейтенант Хата. А это есть представители моего штаба и харбинского гарнизона, — показал он на остальных генералов и офицеров. Потом остановил взгляд на Шелехове: — А вы есть кто?




— Перед вами особоуполномоченный военного совета первого Дальневосточного фронта тенерал-майор Шелехов, — отрекомендовал консул.




Хата учтиво улыбнулся.




— Очень хорошо, господин генерал.




— Вы нам желаете что-то передать? — спросил Шелехов.




— Я прибыл по поручению генерала Ямада, чтобы встретиться с представителями советского командования.




Хата действительно имел задание командующего Квантунской армии прибыть в Харбин, распустить все резервные войска, уничтожить документы, чтобы скрыть численность армии и ее вооружение, а затем уже встретиться с советским командованием. Хата рассчитывал, что встреча состоится не раньше недели, а она произошла на второй день.




— Насколько я понял, вы намерены начать с нами разговор о капитуляции? — уточнил Шелехов.




— Это не есть так, — хитровато прищурился генерал. — Мы намерены вести с вами переговоры о перемирии.




Шелехов посуровел. Он знал, что японцы будут торговаться, поэтому сразу же сменил тон:




— Поздно, господин генерал! Разговор у нас с вами один: безоговорочная капитуляция.




Хата нехотя выдавил:




— Да, это есть так…




— О капитуляции всей Квантунской армии вы будете вести переговоры с главнокомандующим советскими войсками на Дальнем Востоке маршалом Василевским, куда вылетите на нашем самолете завтра в семь ноль-ноль. А сегодня мы поведем речь о сдаче в плен войск харбинской зоны. Вот наши условия капитуляции, — Шелехов подал документ генералу.




Хата поднес к очкам лист машинописного текста и долго «пережевывал» его, словно черствый кусок хлеба. Затем обменялся мнениями со своими генералами и попросил три часа на подготовку к ответу.




— Пожалуйста. Мы будем вас ждать в резиденции советского консула к 23–00. До скорого свидания, — сказал Шелехов и вместе с консулом отправился в город.




А десантники тем временем действовали в Харбине. Согласно плану, первым объектом была японская военная миссия. Туда направилась группа во главе с Забелиным и Перовским. Другая группа поспешила к зданию жандармерии.




Двери парадного входа в военную миссию были закрыты, хотя сотрудники находились на своих рабочих местах. На стук вышел японец с кобурой на ремне поверх мундира. Перовский попросил его вызвать заместителя генерала Акикусы. Вышел полковник. Увидев незнакомых людей в касках, с автоматами, он оторопел.




Перовский представил ему Забелина.




Подполковник шагнул вперед, приложил руку к каске.




— Но-о, господин подполковник, о капитуляции еще не было высочайшего указа. Речь шла только о прекращении военных действий.




— Не подчинитесь, мы вынуждены будем применить оружие, — твердо заявил Забелин.




Полковник, опустив голову, медленно открыл дверь…




Теперь на очереди была городская радиостанция. Перовский взял с собой пятерых автоматчиков и поехал на Бульварный проспект. Как и в обычные дни у парадных дверей трехэтажного здания стоял часовой с винтовкой. Перовский подошел к нему с двумя десантниками в маскхалатах, попросил вызвать дежурного администратора. Часовой повернулся к окну, постучал. Мгновение — и десантники изъяли у него винтовку. На его место встал советский часовой с автоматом.




Из вестибюля вышел пожилой японец в штатском. Обычно при встрече с Перовским он любил о чем-нибудь поболтать на русском языке, показывая этим, что хорошо знает, его. И сейчас он почтительно раскланялся.




— Здрасти, Виктор Иваныч, — и вдруг осекся, недоуменно посматривая на часового с автоматом.




— Власть сменилась, Тахакаси-сан. В Харбин вступили советские войска, — пояснил Перовский.




— Я все, все поняла, — Тахакаси попятился к двери.




Все вошли в вестибюль. Перовский с десантниками направился по коридору в радиостудию. Открыв дверь, он увидел сидевших около стола двух русских парней, работавших дикторами. Из контрольных динамиков слышались бравурные звуки японских маршей.




— Что хотели, Виктор Иванович? — спросил один из дикторов с пышной шевелюрой Николай Мочалов.




— Я пришел, друзья, чтобы сообщить людям о чрезвычайном событии нашего времени — в Харбин вступили советские войска. — И, открыв дверь, пригласил десантников.




Дикторы, никогда не видевшие красноармейцев, так растерялись, что просто окаменели. Но тут заговорил десантник.




— Товарищи, а закурить здесь можно?




— Конечно, конечно, — закивали парни, впервые услышав такое непривычное обращение к себе.




Солдат вынул пачку папирос и стал угощать ребят.




Перовский, присев к столу, писал свое выступление по радио.




Дикторы скоро освоились. Раскуривая, задавали солдатам вопросы и сами отвечали, когда их спрашивали. Мочалов рассматривал автомат, о котором был наслышан.




— Значит, он строчит, как пулемет?




— Точно.




— А сколько в нем патронов?..




В студию вошел генерал Шелехов. Дикторы предложили ему стул. Он сел рядом с Перовским.




— Готовите выступление?




— Да, товарищ генерал. Скоро закончу.




— После своего выступления предоставите слово мне, — Шелехов достал из планшета отпечатанный на машинке текст.




Перовский закончил писать, взглянул на Мочалова.




— Прошу, Николай. Начнем передачу.




Они прошли в другую комнату, сели к пульту, на котором стояли микрофоны. Мочалов выключил марши, громко проскандировал привычную фразу:




— Внимание! Внимание! Говорит харбинская центральная радиостанция. Передаем экстренный выпуск последних новостей. У микрофона — исполняющий обязанности начальника бюро по делам российских эмигрантов Виктор Иванович Перовский.




— Жители Харбина! Сегодня в нашем городе высадился авиадесант советских войск и занял аэродром, военную миссию, жандармерию и другие объекты. Перестало существовать марионеточное государство Маньчжоу-Го, а вместе с ним и бюро по делам российских эмигрантов. Отменяются ношение эмигрантских значков, соблюдение японских ритуалов, снимаются и все запреты, наложенные японцами. Советское командование просит харбинцев сохранять полное спокойствие и заниматься обычными делами…




— Выступает комендант Харбина генерал-майор Шелехов, — объявил диктор.




— Граждане города Харбина! — Не громко, но внятно произнес генерал. — По поручению советского командования на Дальнем Востоке я уполномочен сообщить, что военные действия между Советским Союзом и империалистической Японией подходят к концу. Части Квантунской армии повсеместно сдаются в плен. Чтобы быстрее очистить Маньчжурию от японских войск, советское командование решило высадить авиадесанты во всех крупных городах. Такой десант сегодня осуществлен и в Харбине. Кончилось время господства японцев в Маньчжурии! Красная Армия, протянувшая руку братской помощи китайскому народу, разгромила империалистов и тем самым приблизила конец второй мировой войны. Эта победа принесла свободу не только китайцам, но и русским эмигрантам, живущим в Маньчжурии. Теперь вы можете, если пожелаете, обрести потерянную родину…




Шелехов закончил выступление призывом: сохранять общественный порядок, предотвращать диверсии, беречь мосты, промышленные объекты и памятники культуры.




Контрастна погода в Маньчжурии — то дуют сильные ветры, поднимая в небо песок, то стоит зной и высушивает землю, превращая в пепел, то разразятся страшные ливни, принося бедствия всему живому.




Китайцы объясняют это гневом владыки стихий Лун-Вана. Прогневался Лун-Ван в средине августа, и на Маньчжурию обрушились страшные ливни. Вышли из берегов реки: Амур, Уссури, Сунгари. Сунгари затопила в Харбине все низкие улочки с саманными фанзами. Люди добиралсь до своих очагов на лодках и плотах.




Но китайцы на этот раз не сетовали на стихийное бедствие, считали его добрым предзнаменованием. Они говорили, что большая вода четырнадцать лет назад принесла японцев в Маньчжурию, теперь же она уносит их.




Не видно стало на улицах японских солдат и офицеров. Не нужно теперь русским становиться в позу «Мокуто» коротать позорную минуту молчания. Не надо отвешивать поклоны в сторону императорских дворцов и соблюдать ритуал Чурейто.




Китайцы безбоязненно могли проходить мимо зданий военной миссии и жандармерии. Не страшились больше, что на голову обрушится бамбуковая палка за неуважение порядков «великого Ниппона».




Владычеству японской империи пришел конец.




На третий день после высадки десанта к Харбину по Сунгари подошли корабли Краснознаменной Амурской Флотилии.




…Бурлил, ликовал Харбин. По улицам под звуки оркестра, с развернутыми знаменами шли колонны советских солдат, автомашины, пушки. Звенела популярная среди воинов-дальневосточников песня:
		Разгромили атаманов,



		Разогнали воевод



		И на Тихом океане



		Свой закончили поход.








Никогда еще не видел Харбин такого разлива людских рек, не слышал радостных голосов. «Заклятые враги», как называл советских людей Родзаевский, никого не убивали и не бросали в застенки. Люди сразу увидели это и от души приветствовали освободителей.




Маша Пенязева со своими подругами дарила солдатам, цветы, восторженно кричала:




— Слава Красной Армии! Слава освободителям!




Не усидела дома и Надежда Петровна Винокурова. Она стояла в толпе со своим сыном, глядела на проходивших бойцов и утирала слезы. Какой чужой и далекой им она казалась самой себе! Восемь лет ее муж служил японцам. И хотя в этом она не принимала участия, но постоянно чувствовала себя виноватой. Теперь у сына будет родина, а у нее? Как она объяснит свое пребывание здесь?




Но больше всех радовались китайцы. На шляпы и рукава они повязали алые ленты, а в руках держали красные флажки. Хором кричали:




— Хао! Хао!




— Хао пенью![12 - Хорошо, привет. Верные друзья.]




Звуки оркестра и солдатские песни доносились до каждой улицы, до каждого дома. Долетели они и до больницы, в которой лежал Померанцев. Шесть дней назад Иван пришел в сознание и впервые узнал о начавшейся войне. Тогда у него была надежда на победу Японии. Об этом кричало радио. А потом, как гром средь ясного неба, пришла страшная весть — император согласился на капитуляцию. Правду говорил Винокуров, что «японцев раздавят, как козявку»… А что будет с ним? Как назло, долго не заживает голова. Пока лежит, боль не чувствуется, а как встанет, все идет кругом. Недавно у него был Кутищев, говорил, что подастся с Охотиным к чанкайшистам. Разве он бы отстал от них, если бы не болезнь?




Однако, осматриваясь в этом замкнувшемся темном кругу, Иван находил слабые просветы, которые еще оставляли надежду на жизнь. Напрасно он так сокрушается: никто же не знает, что он находится здесь. Только бы не встретиться с однополчанами. Но в этом людском море навряд ли такое может случиться. Значит, надо ждать выздоровления и бежать.




Глава двадцатая


Пока высаживались десанты, полк Миронова шагал по Маньчжурской равнине. Позади остались трудные перевалы Хинганского хребта, размытые пути и горные потоки. Теперь была ровная грунтовая дорога. Солнце хотя и стояло в зените, но не чувствовалось в нем сухого испепеляющего дыхания. Далеко окрест видны поля, разбитые, разделенные на участки владельцев, засеянные кукурузой, гаоляном, чумизой. Среди них, словно гнездовья, поселения, похожие друг на друга — с узкими улочками, глинобитными фанзами, огороженные такими же глинобитными стенами, за которыми зеленеют огороды.




По дорогам — узким и тесным — в рваной одежонке, босиком идут мужчины и женщины, старые и малые, несут мешки, узлы, корзины. Двигаются двуколки, запряженные осликами, быками, везут домашний скарб. Это жители возвращаются в родные места. Долгое время они скрывались где-то, боясь расправы японцев.




Если бы можно было в этот день окинуть всю Маньчжурскую равнину, то глазу предстал бы гигантский человеческий муравейник, в котором двигались в разных направлениях миллионы людей — гражданских и военных… Советские войска шли к намеченным рубежам, чтобы отрезать пути отступления японцам. А те брели куда попало, стараясь уйти от плена. Но уйти было некуда. Началась повсеместная капитуляция.




В полку Миронова первыми узнали о ней связисты, слушая по своей рации Хабаровск. Полк еще шел, а радостная весть неслась по ротам и взводам. В воздух полетели ракеты, заговорили винтовки, автоматы.




Был сделан привал.




По подразделениям первого батальона полетела команда «Всем — на политинформацию!»




— Дорогие товарищи! — начал Дорохов торжественно. — Сегодня командующий Квантунской армии отдал приказ своим войскам о прекращении боевых действий. Слава нашей армии!




— Ура-а! Ура-а! — загремел батальон. Дорохов продолжал:




— Прекратил сопротивление гарнизон Хайларского укрепрайона. Генерал Номура вывел из подземелья четыре тысячи солдат и офицеров. Это все, что осталось от его дивизии. Сдались многотысячные гарнизоны в Бухэду, Чжалантуне и других городах. Но, товарищи, победа не должна притупить у нас бдительность. Еще не все японские части сложили оружие и не все вняли голосу разума. Самураи будут еще устраивать засады, открывать огонь и бросаться в атаку…




Снова затопали, запылили батальоны по маньчжурским дорогам.




Впереди был Чжалантунь. Все уже знали, что в этот город вошли наши передовые части. Поэтому бойцы шагали не спеша, разглядывали поля и огороды. Заводили разговоры о земле, мирной жизни. Бойцов удивляли здешние огурцы — необычно длинные, темно-зеленые, в пупырышках, иные согнутые, будто бычьи рога. Старков, как бывший председатель колхоза, рассматривал странный огурец, пробовал на вкус.




— Кожура толще и не такой сочный, как у нас.




— Барахло, товарищ старший сержант, — морщился Степной. — У нас и духовитее, и красивее.




— Зато не водянистые и не пустые. Крепче наших. На засолку хороши. Надо семян достать да у себя развести…




Арышев ехал на коне рядом с Быковым, слушал неторопливые житейские разговоры бойцов, но они не задевали его души. Он был во власти другой думы — тягостной и горькой. Ночью ему приснился нелепый сон: привиделось, будто солдаты укладывают в братскую могилу рядом с Веселовым Таню. Ему же кажется, что она жива, лишь уснула, и он хочет разбудить ее. Тогда один из солдат поднял плащ-накидку: у Тани были отрезаны ноги. Анатолий вскрикнул от ужаса и проснулся. И теперь он мучительно думал: неужели Таня не выжила?




— Смотри, какое-то село, — тронул его за руку Быков, всматриваясь в даль.




Арышев очнулся, поднес к глазам бинокль. Дорога впереди опускалась в широкую низину, поросшую травой и кустарником. За низиной на возвышенности виднелось большое село. Солнце, скатываясь к горизонту, косыми лучами озаряло его, а низина куталась в тени.




— Вот бы где на ночевку остановиться, коней покормить! — мечтательно проговорил Быков.




Арышев что-то хотел сказать, но тут рассыпалась дробь пулемета. Над колонной засвистели пули. Последовала команда развернуться фронтом, залечь, окопаться на тот случай, если начнется артиллерийский обстрел.




Но снаряды не летели. Головная застава вела сильный огонь. Противник тоже не уступал: на помощь одному японскому пулемету пришли еще два. Трудно было понять: отдельные смертники это или какая-то бродячая часть.




«Вот тебе и капитуляция. — подумал Арышев. — Коварны самураи. Никак нельзя им верить».




Бронебойщики окапывались на краю правого фланга. Заросли орешника и диких яблонь хорошо маскировали солдат. Арышев решил осмотреть местность с фланга. Он отошел недалеко, остановился около яблоньки, сорвал подрумяненный плод. Впереди хрустнула ветка. Арышев взглянул и похолодел: в нескольких метрах цепью шли японцы, держа винтовки наперевес.




— Самураи-и! — что было сил закричал он, выхватывая пистолет. Тут же к нему бросились два самурая. Впереди бежал невысокий японец, в очках, с оскаленными зубами, выставив вперед винтовку. Еще два-три прыжка — штык бы пронзил Анатолия. Арышев выстрелил, японец упал. Арышев перевел пистолет на второго, как его левое плечо прожгла пуля. Все же он успел выстрелить. Самурай в трех шагах ткнулся в землю и затих.




Арышев, зажав рукой рану, прислонился к яблоне. По соседству трещали автоматы, метались люди. На противоположной стороне дороги тоже разразилась сильная стрельба. Японцы, видно, устроили засаду.




К Арышеву подбежал Данилов.




— Вы ранены, товарищ старший лейтенант?




— Плечо задело… Перевяжи.




— Сейчас, — солдат полез в вещмешок за пакетом.




Подошел Вавилов. Они вдвоем сняли с Арышева полевую сумку, бинокль, гимнастерку. Рана сильно кровоточила, быстро унося силы.




Бойцы замотали бинтом плечо, надели гимнастерку, взяли его под руки, повели. Стрельба прекратилась.




«Вот и отвоевался. Не повезло нам с Таней», — горько подумал Анатолий. Их встретил Быков.




— Анатолий Николаевич, это что же такое?




— Отстрелялся, Илья Васильевич. Убитых у нас нет?




— У нас — нет, а во второй роте трое.




— А самураи?




— Всех, — Быков махнул рукой.




«Двое-то мои», — подумал Арышев, и земля поплыла перед его глазами. Он уже не слышал распоряжения Быкова о немедленной его доставке в госпиталь.




Уже во все города Маньчжурии вступили наши войска. В районе Калгана, Жэхе части конно-механизированной группы генерала Плиева вышли к Великой китайской стене и встретились с бойцами Восьмой революционной армии Китая. Прекратили организованное сопротивление японцы на островах Сахалин, Курилы.




В честь победы над Японией в этот день — 23 августа — Москва салютовала воинам Забайкальского, Дальневосточных фронтов, Тихоокеанского флота и Монгольской армии…




Глава двадцать первая


Стремительное наступление советских войск не только парализовало японскую армию, но и лишило возможности японцам вывезти ценное оборудование или взорвать стратегические объекты. Отступая с Хингана, на КВЖД они заминировали тоннель. Но взорвать не успели. Советские саперы обезвредили более полутора тысяч мин и вынули огромное количество тола. В Лошагоу японцы приказывали полковнику Смирнову вывести из строя мост через реку на станции Сунгари-II. Но Смирнов поступил иначе. Он организовал охрану моста и невредимым передал его советским частям. На Мукденском аэродроме десантники захватили императора Маньчжоу-Го Пу-И, резиденция которого перекочевала из Чанчуньского дворца в ангары. Когда его спросили, как он оказался на аэродроме, император промямлил что-то невразумительное. Худощавый, долговязый, он полулежал в мягком кресле и равнодушно помахивал цветным веером, не обращая внимания на все, что происходило вокруг. И тогда пояснил главный советник императора: «Его величество по некоторым соображениям собирался полететь на самолете, но советские лишили его такого удовольствия…»




Семенов тоже решил бежать. С этой мыслью он приехал в Дайрен к начальнику военной миссии капитану Такэока. Выслушав атамана, капитан одобрил его намерение.




— В ближайшее время из Дайрена пойдет подводная лодка и мы отправим вас в Токио.




Семенов задумался: уехать в Токио — значит, навсегда замуровать себя. Кроме того, Япония может быть оккупирована американцами. А янки не питают к атаману симпатий. В 1922 году он ездил с женой в Америку, чтобы заручиться поддержкой русских эмигрантов в своей борьбе за отделение Сибири и превращение в автономное государство. В Нью-Йорке его арестовали за то, что враждебно относился к американским оккупационным войскам в Приморье и отдавал предпочтение японцам. На суде выступил командующий экспедиционным корпусом генерал Гревс. Он назвал Семенова грабителем, требовал возместить ущерб в пять миллионов долларов. Однако Семенов не поскупился на подкупы адвокатов, и суд не вынес ему никакого наказания. Возможно, суд был затеян, чтобы постращать атамана и показать, на кого ему следует опираться. Но Семенов и в дальнейшем не изменил своей приверженности к японцам. Поэтому-то от американцев он не ждал ничего хорошего.




— Благодарю вас, Такэока-сан, но в Токио мне ехать не хочется.




— А куда бы вы хотели?




— В Шанхай. Там живет мой старший сын.




— Понимаю, господин атаман, но в Шанхай сейчас вступили американцы и войска Чан Кай-ши. Доблестные японские войска оставили город по высшим соображениям.




«И тут американцы! — вознегодовал Семенов. — Никуда от них не уйдешь»… Однако, поразмыслив, он решил, что Шанхай для него менее страшен, чем Советский Союз. В Шанхае можно раствориться или уехать из него в такую тихую страну, как Австралия.




— Все-таки меня больше устраивает Шанхай, — твердо сказал атаман.




Такэока выдал ему 20 тысяч иен, обещал подготовить документы.




Семенов вернулся в Какагаши, чтобы собраться в дорогу. Пустотой встретил его некогда людный и шумный особняк. Кроме экономки, никого не было. Дочери еще гостили у знакомых в Харбине. Атаман намеревался уехать без них, но теперь передумал: родины нет, а тут еще и детей потеряет. Последняя дочка от умершей кельнерши Зины воспитывалась у бабушки. А вот пятнадцатилетняя Лиза и семнадцатилетняя Таня от другой жены жили с ним. Он старался дать им хорошее образование. У Лизы было призвание к музыке. Она играла на рояле и аккордеоне. А Таня хотела стать учителем иностранного языка. Для того училась в немецкой школе. И если он оставит их здесь, что будет с ними?.. Нет, он возьмет их с собой, что бы там ни случилось.




Атаман дал телеграмму в Харбин, чтобы дочери немедля выехали домой.




На следующий день к нему прибыл офицер из дайренской военной миссии. Он сообщил, что есть возможность уехать в Пекин, а оттуда перебраться в Шанхай.




— Когда?




— Сегодня, даже сейчас.




— Сейчас не могу: дочери еще не вернулись из Харбина.




— Смотрите, господин атаман, как бы завтра не было поздно — советские на подходе.




— Понимаю, но…




Дочери скоро вернулись. Как они повзрослели! Даже низкорослая Лиза заметно вытянулась, похорошела. Но его больше удивили их взгляды на жизнь, их суждения. Они почему-то радовались, что Япония потерпела поражение. Говорили, что в Харбине все ждут прихода Красной Армии, что напрасно отец вызвал их — им так хотелось увидеть советских!




Семенов заговорил строго, желая разом покончить с этими девичьими сантиментами.




— Выслушайте меня, дети мои. Нам нельзя дальше оставаться здесь. Мы должны выехать в Шанхай до прихода советских.




Лиза, сидевшая у раскрытого рояля, надула губы.




— Папа, мы когда-нибудь поедем в Россию или вечно будем скитаться по чужим странам? В Харбине говорят, что после войны русским эмигрантам разрешат вернуться в Россию. А мы куда-то убегаем.




«Разрешат, только не мне», — желчно подумал атаман.




— Лиза, тебе не понять тех обстоятельств, в которые поставлен я. Вся моя жизнь была посвящена борьбе с большевиками. И поэтому со мной…




— Но это же было в гражданскую войну.




— Не-ет, — усмехнулся Семенов. — Нет, нет. Мне нельзя оставаться. А вы, значит, не хотите в Шанхай, к брату Святославу? — Он взглянул на Лизу, которая тихонько постукивала пальцем по клавише, потом на Таню — светловолосую и высокую, молча стоявшую у окна со скрещенными на груди руками.




— Брата Святослава мы плохо знаем, а в Шанхае нам делать нечего, — не оборачиваясь, твердо сказала Таня.




— Папа, поедем лучше в Россию. — Лиза подошла и прижалась головой к груди отца, сидевшего на диване. — Ты покаешься, и тебе простят.




— А может, я не прощу! — вдруг взревел Семенов. Глаза его полыхнули лютой злобой. Он оттолкнул дочь. Таким они его еще не видели. Значит, не напрасно мать как-то назвала его извергом рода человеческого.




— Папа, — холодно и спокойно сказала Таня. — А если бы победила Япония, заняла Сибирь по Урал и тебя поставили бы вроде императора Пу-И, разве это была бы независимая «новая» Россия, о которой ты мечтал?




Семенов отвел в сторону глаза, насупился. Это был тупик, из которого он не находил выхода, когда раздумывал о своей будущей России.




— Ну, тогда бы я организовал борьбу против иноземцев и изгнал бы их из пределов российских.




— Значит, опять кровь? Опять гибель цвета России? Нет, папа, ты не прав. Вот сейчас родилась воистину новая, независимая Россия…




— Таня! Замолчи! — крикнул Семенов. Но дочь не унималась:




— …которая разбила всех врагов и стала великой державой!




— Кто научил тебя так рассуждать? Это не твои мысли! Лиза положила руку на плечо отцу.




— Мы, папочка, в Харбине читали такие советские книжечки, которые тебе и во сне не приснятся. А в последний день даже слушали Хабаровск.




Лиза не сказала, что они ходили к Пенязевым, встречались с Машей, которая в корне изменила у них представление о Советской России.




— А какую я песню слышала! — Лиза подошла к роялю и заиграла, напевая: — Легко на сердце от песни веселой…




Семенов стиснул ладонями виски. Нет, с ними невозможно разговаривать. И надо было отправлять их в этот крамольный Харбин! Разве их теперь переубедишь? И он пошел, как говорится, ва-банк.




— Так вот, голубушки, если не желаете в Шанхай, оставайтесь с богом. Я поеду один. — Он поднялся с дивана, направляясь в свой кабинет.




Таня не сдержалась:




— Ну и скитайся всю жизнь на чужбине, а мы поедем в Россию! Семенов остановился, метнул гневный взгляд на дочь, но ничего не сказал. Махнув в отчаянии рукой, прошел в свой кабинет и рухнул в кресло. В душе его все клокотало. «Какая тварь! Вся в мать — упрямую, ядовитую…» Когда расходились, та предрекла ему позорный конец. «В России было два Гришки: Отрепьев и Распутин. Ты — третий Гришка — душегуб. Тебя ждет их участь…»




Однако, взвешивая разговор с дочерьми, он не мог не признать горькую правду. Да, он заблуждается в отношении «грядущей» России и, может быть, несправедливо осуждает настоящую. Умом, конечно, он понимает все ее достижения, но сердцем не хочет принять. А что касается Шанхая, то хоть он и заявил, что поедет один, но сделать этого не сможет. И не потому, что верит в помилование. Нет, просто благоразумнее остаться здесь, не обрекать детей на скитания. Что бы там ни было, его жизнь уже прожита, а у них…




Вечером приехал тот же офицер из военной миссии, Семенов твердо сказал ему:




— Передайте господину капитану — я никуда не поеду. Офицер взбеленился:




— Вы что же, господин атаман, решили сдаться большевикам?




— Как я поступлю — это мое личное дело. Поэтому обо мне не беспокойтесь, спасайтесь сами.




Семенов ждал прихода советских войск. Все, что нужно было взять с собой, он подготовил, а ненужное уничтожил. Сжег папки своей переписки с государственными деятелями разных стран, многочисленными агентами, собственные мемуары (печатные и рукописные), газеты и журналы, в которых он поносил большевиков.




Когда-то, покидая Россию, атаман вывез вагон царского золота и переправил его в токийский банк. Много тогда белогвардейского отребья кормилось его подачками. Погрели руки и японцы. А теперь он поедет в Россию (если это нужно будет советским) только с одним чемоданом белья…




…В это утро Семенов сидел на балконе, посматривая в сторону дороги, ведущей в Дайрен. Уже прошел слух, что в городе высадился советский десант. Значит, скоро приедут сюда. Его не обойдут, это он знает… Все-таки что же будет с ним? Мысленно он как бы подходил к краю пропасти, пытаясь заглянуть: глубока ли она, какие камни на дне ее. Пропасть — это душа его, а камни — жертвы людские. Они постоянно напоминают о себе, сосут его окаменевшее сердце. Нередко являются во сне. Особенно проклятый вагон с подвешенными, как бараньи туши, человеческими трупами. Это совдеповцы, схваченные во время заседания в городе Маньчжурия и расстрелянные им. Как он тогда злорадствовал, пуская под уклон этот вагон — «подарок» забайкальским красногвардейцам!.. А станция Харанор. Когда ворвались туда его головорезы, он приказал порубить всех пленных и раненых красногвардейцев… А Даурия… а Шарасун…




— Едут! — вскрикнула Лиза, сидевшая на балконе с книгой. Семенов узнал знакомую машину советского консула, жившего в Дайрене. До этого атаман горделиво посматривал на своего соотечественника, не снимал шляпу при встрече с ним. Теперь роли переменились.




Машина подвернула к особняку. Из нее вышли консул в белом костюме, офицер и двое рядовых с автоматами. Все поднялись на второй этаж, прошли в зал.




Никто не подал руки атаману, и он не решился подать, только предложил каждому кресло. Дочки поприветствовали гостей легким реверансом и сели на диван рядом с отцом. Они с любопытством посматривали на красных воинов, которые не походили на тех тупых и жестоких громил, коими всегда стращали эмигрантов. Может, тот, что в офицерских погонах, еще строго держался, а эти двое с русыми волосами и наградами на гимнастерках, казались простыми скромными парнями.




— А я уж давненько вас жду, господа, — первым заговорил Семенов, желая внести добрый настрой и в недобрые отношения, — думал, что забыли про меня.




— Что вы, Григорий Михайлович! — улыбнулся консул. — Разве можно забыть. Вы же постоянно проявляли интерес к России, и она, естественно, помнит это.




— Да вот… Решил добровольно принести свою повинную голову на плаху, — с тяжелым вздохом сказал атаман.




— Не будем говорить о том, что не входит в наши функции, — сказал капитан. — Покажите нам, Григорий Михайлович, все ваши реликвии.




— Прошу, господа, в мой кабинет.




В большой комнате у окна стоял письменный стол, на котором лежали газеты. Консул подошел к стеллажу во всю стену, заставленному папками и книгами, взял одну.




— А ваша книга «О себе» здесь есть?




— Нет, я все раздарил, — солгал атаман.




Пока гости и отец занимались разбором документов, Таня и Лиза помогали экономке готовить обед. Им хотелось угостить советских воинов так, чтобы они остались довольны. К тому же понимали, что это последний обед вместе с отцом.




За стол сели после того, как все было осмотрено и отобрано, увязано и уложено. Сели все: и солдаты, и экономка. Семенов налил в рюмки коньяку, поставил перед мужчинами. Выпили не чокаясь и без слов, как на поминках. Атамана тяготило молчание, он обратился к Лизе.




— А ну-ка, дочка, сыграй что-нибудь, повесели гостей.




Лиза села за рояль, раскрыла ноты, и пальцы ее заплясали по клавишам. Она исполнила «Баркароллу» Чайковского, затем «Марш веселых ребят». Гости зааплодировали.




Семенов повеселел. Он испытывал гордость за свою дочь, музыкальные дарования которой были по достоинству оценены.




— А эта у меня в педагоги готовится, — взглянул он на Таню. — Так что в своем отечестве они будут полезными.




— А здесь вам не хочется оставаться? — спросил капитан Таню. Девушка вскинула задумчивые глаза.




— Нет, конечно. Мы собираемся в Россию.




Капитан отложил в сторону вилку, проговорил в раздумьи:




— Ваше желание будет удовлетворено несколько позже. А вот отца вызывают в Москву сегодня. Так что прощайтесь…




Глава двадцать вторая


Арышев лежал в Харбинском госпитале, в котором сорок лет назад лечились раненые в русско-японской войне. Недалеко от госпиталя стоял обелиск, где еще недавно бонзы благословляли в рай души погибших. Рана Анатолия заживала, он думал о выписке.




В этот день, 3 сентября, в госпитале царило веселье по случаю дня победы. Вчера в Иокогамском порту на американском линкоре «Миссури» состоялась церемония подписания акта о капитуляции Японии. На церемонии присутствовали представители Америки, Китая, Англии, Франции и других стран. Японию представляли: старый дипломат, министр иностранных дел Мамору Сигемицу и ярый сторонник войны до победного конца генерал Есидзиро Умедзу. Если бы не благоразумное решение императора, Умедзу боролся бы до последнего солдата. И тогда некому было бы подписывать этот акт. Теперь, как бы в назидание, Хирохито повелел Умедзу принять на себя весь позор военной катастрофы…




На следующий день Москва снова салютовала дальневосточным войскам. По радио передавали «Обращение Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина к народу». В нем он отмечал, что Советская Армия смыла позорное пятно, оставленное сорок лет назад Японией на лице России.




В госпитале тоже отмечают добытую кровью победу. Кто-то раздобыл бутылочку, угостил товарища. К кому-то пришли боевые друзья, передали подарки. И вот уже фронтовики навеселе, вспоминают былое… Только Арышеву в этот день было не до веселья. В больничном халате, с подвязанной рукой, он сидел у обелиска и курил. Из памяти не выходила Таня. Она заполнила собой все и не позволяла думать ни о чем другом.




Несколько дней назад Анатолий написал Быкову. И вот пришло два письма: одно от Ильи Васильевича из Чанчуня, другое — от Симы. Анатолий почувствовал что-то недоброе, страшился распечатывать конверт от Симы. Да, предчувствие не обмануло его. Сима сообщала горестную весть:






«После тяжелой операции Таня не проснулась. Ее похоронили со всеми почестями в братской могиле под Хайларом…»





Анатолий припоминал последний разговор с Таней, слова, сказанные ею на прощание. Вспомнилась тетрадь, которую передала она. Он положил ее в полевую сумку. Но прочитать как-то не успел. В сумке хранились и его собственные записи, и веселовская рукопись. Где они теперь? Перевязывая его, Вавилов снял сумку, а куда потом девал, неизвестно.




В половине сентября Арышев выписался из госпиталя. Перед тем, как отправиться в Чанчунь, где находился полк, он решил побродить по Харбину, посмотреть город. Выйдя на площадь, Анатолий увидел деревянную церковь, которая радовала глаз художественной резьбой от основания до куполов. Это был кафедральный собор, построенный когда-то русскими умельцами. Арышев вспомнил наказ товарища, с которым лежал в госпитале: «Если будешь в городе, обязательно зайди в собор, послушай хор».




Он поднялся на высокое крыльцо и зашел в просторный коридор. Навстречу вышел служитель, благоговейно улыбаясь, сказал:




— Вы зашли просто посмотреть?




— Не только посмотреть, но и послушать.




— Пожалуйста…




В церкви, как в оперном театре, лился многоголосый хор. Народу было много. По случаю какого-то праздника служило четверо священников в длинных ризах, отливавших золотом и серебром. Впереди перед алтарем стоял невысокий, с седенькой бородкой митрополит харбинский и маньчжурский Мелетий. Держа в руках книжицу, он елейно ворковал в затаенной тишине какие-то непонятные слова. Потом подхватывали всесокрушающими басами дьяконы и протодьякон, и тут, как эхо, вторил им хор с балкона благостными гулкими голосами.




Анатолий чувствовал, как поднималось все в душе, как замирало сердце от высоких женских голосов. Он весь ушел в слух. Очнулся только, когда Мелетий перешел на тонкий речитатив.




— Русскому присноблагодатному воинству советскому, сокрушившему нечестных ворогов, — многие лета…




— Многие лета-а! — подхватили дьяконы, а затем хор.




Мелетий был известен в Харбине своей непримиримостью к японцам. Он признавал московского патриарха и не позволил японским бонзам поставить в соборе статую богини Аматерасу. За это пережил много невзгод…




Дождавшись конца службы, Арышев вышел из собора. На крыльце его остановил старец в черной рясе.




— Молодой человек, дозвольте с вами поговорить.




— Пожалуйста, папаша.




— Возможно, вы будете осуждать меня за дерзостные помыслы. Но воля ваша. Я родом из Смоленской губернии. Там жили мои сестры и братья. Может, и сейчас живут. А посему, как сын земли русской, я имею два скромных желания: умереть на родине и поговорить с товарищем Сталиным. Как думаете, ублаготворят мои желания?




«Ничего себе, скромные желания, — подумал Анатолий, — умереть на родине. А нужны ли вы ей? Потом причислить себя к товарищам — это же кощунство».




— Я вам ничего не могу сказать. Это решает правительство. Примет оно вас или нет, я не знаю.




— Да, да. Я вас понимаю. Извините, извините, — торопливо откланялся старец.




«Когда-то плевали на Россию, предавали анафеме, а теперь лезут обратно, потому что увидели, как она выросла, поднялась на ноги и стряхнула с себя все, что мешало ее развитию. А тут еще разбила западных и восточных врагов».




Анатолий зашел в сквер. У газона по песочку бегали голуби, клевали крошки хлеба, которые бросали им солдаты. На скамьях вокруг газона сидели и штатские. На одной скамье он увидел двух девушек. Около них было свободное место. Анатолий подсел к ним.




Девушки прервали разговор, робко посматривая на него. Рядом сидела чернокудрая, худощавая, с тонким красивым носом — она напоминала жену Померанцева. Другая — полненькая, круглолицая. Обе держали в руках сумочки. Чтобы не смущать их, Анатолий отвернулся, закурил.




— Значит, продолжать учебу в институте не думаешь? — заговорила полненькая.




— Пока не знаю. Может, в Россию разрешат поехать.




— О, я бы с удовольствием!




Арышев вслушивался в разговор. Ему давно хотелось познакомиться с русскими девушками-эмигрантками, понять их, узнать мечты.




— Извините, а в какой бы город вы хотели поехать? — спросил он черноволосую.




Девушка охотно ответила:




— Это уж куда разрешат. А вы из какого города?




— Я из Томска.




— А учебные заведения там есть? — спросила полненькая.




— Есть университет, несколько институтов и техникумов.




— Прекрасно, — сказала черноволосая. — О Томске я немножко слышала. Года полтора назад в Маньчжурию перешел ваш офицер. Он тоже был из Томска.




— А фамилию его не помните?




— Померанцев.




— Иван?




— Да. Вы что, его знаете?




— В одном полку служили. А вы с ним знакомы?




— Его тут многие знают. Он написал о России две мерзкие книжки.




— Что вы говорите?! А у вас они есть?




— Есть. Могу показать.




— Очень буду благодарен вам! — Он вскочил с места. — Так давайте познакомимся. Меня зовут Анатолий.




— Маша, — сказала черноволосая.




— Вероника, — отрекомендовалась полненькая.




— Тогда вы, наверное, и сестру мою знаете, — продолжала Маша. — Она была женой Ивана Ивановича.




— Знаю, конечно. А где сейчас Померанцев?




Маша вспомнила, как к ней заходил Кутищев, передавал от больного Ивана привет и просил для него денег.




— Я слышала, что он лечился в одной больнице. Правда, это было месяц назад. Но там ли он сейчас, не могу сказать.




— А можно узнать? Мне очень нужно увидеть его и желательно сегодня.




— Тогда идемте к нам. Вероника, извини. Пока, до завтра.




— Вы лично знали Померанцева? — расспрашивал Арышев уже на ходу.




— Мы познакомились у нас на банкете, который давал папа в честь юбилея Маньчжоу-Го.




— Ваш отец — богатый человек?




— Да. Но вы, пожалуйста, не удивляйтесь: я не разделяю его взглядов. Мне довелось много слышать о России, читать советские книги. Я знаю и Павла Власова, и Павла Корчагина…




Они поднялись на второй этаж. Маша провела его в свою комнату, предложила кресло, в котором однажды сидел Померанцев. На стенах висели картины в позолоченных багетах. Внимание Анатолия привлекло большое полотно: за рекой опускалось солнце, лучи его яркими бликами переливались в воде и так естественно передавали природу.




— Нравится? — спросила Маша.




— Очень. Кто же автор? Японец?




— Нет, русский. Александр Евгеньевич Степанов. У него много больших полотен: «Завтрак на пашне», «Отдых в поле» и другие. Здесь его называют певцом маньчжурской природы.




— А эта? — показал Анатолий на другое полотно, где были изображены летящие гуси на фоне неба и синего моря.




— Эта работа знаменитого японского пейзажиста Хокусая. Им создано пятьдесят полотен о величавом вулкане Фудзи.




Маша отыскала в шкафу небольшую брошюру и подала Анатолию. «Ужасы, которые я испытал», — прочитал он. На обложке — рисунок: за колючей проволокой что-то копали в снегу изможденные люди.




— Вот еще одна, — подала Маша.




Эта была потолще. В лучах багрового диска ясно проступали слова «Солнце светит с Востока».




— Неужели он сам написал?




— Говорят, плагиат. А потом ему помогал бывший журналист Родзаевский. Не слышали об этом человеке?




— Это который создал фашистскую организацию.




— Посмотрите вот еще журнал «Рубеж», а я пойду, позвоню в больницу.




Померанцев одиноко метался в своей палате, как обложенный со всех сторон зверь. Рана уже не беспокоила его, через неделю мог выписаться. Но куда идти?! Может, явиться к Винокуровой? Александра Петровна не выдаст его, потому что сама замарана. Может, она знает об Охотине и Кутищеве — где они. Наконец, посоветует, что ему делать.




Он подошел к раскрытому окну, сел на подоконник, мрачно задумался. По улице ехали в открытом кузове солдаты, громко распевали «тачанку». Ему тоже хотелось быть среди них, петь песни и не бояться за свою жизнь. Вспоминались однополчане. Кого-то, может, уже нет в живых, а кто-то прославился. А что с его земляком Арышевым? Если жив, то готовится к демобилизации, поедет в Томск. А вот для него Томск заказан. Ему нельзя туда ни сегодня, ни завтра, никогда. И ничем не загладить, не смыть свое преступление. И мать, видно, известили о его поступке, и она, наверно, тоже где-то мучается…




По тротуару шел офицер в гимнастерке с полевыми погонами. Рядом с ним два солдата с автоматами. Что-то было знакомое в быстрой походке и высоко поднятой голове офицера. «Арышев, может, померещилось?» Иван закрыл глаза и снова взглянул. «Точно! Толька! Старший лейтенант уже. Куда это он?» Офицер свернул с тротуара и направился к воротам больницы. «За мной! Все. Конец!»




Померанцев вскочил с подоконника, подбежал к койке и упал. Как тогда на заставе, ткнулся в подушку, застонал. Что делать? Что делать? Вот он, миг расплаты. Никуда от него не уйти. Кругом беспросветный мрак. Рука привычно потянулась к поясу. Но пистолета не было. «Окно, окно», — стучало в сознании. Он подбежал к окну, глянул с третьего этажа. Далеко внизу пестрел плиточный тротуар. И почему-то не страшно стало, что высоко. Даже лучше — сразу, без мучений.




За дверью послышались голоса. Иван сидел на подоконнике, не отрывая взгляда от двери. Хотелось убедиться, кто войдет, и уже тогда…




В двери показался врач, а за ним — Арышев. На миг Померанцев поймал его взгляд, плотно сжатые губы и, откинув голову назад, опрокинулся через подоконник головой вниз…




Эпилог


В августе 1946 года в Москве состоялся судебный процесс над руководителями русских белогвардейских организаций в Маньчжурии. На суд были представлены: Семенов, Родзаевский, Власьевский, Бакшеев, Шепунов, Михайлов, Ухтомский, Охотин.




Атаман сидел первым от края. Он был в штатском, при галстуке. Но это не скрашивало жестких черт его облика. Под крутыми мшистыми бровями прятались в узких щелках глаза, не знавшие жалости и состраданья. Тупой подбородок еще больше заплыл и скрывал короткую шею. Когда его спрашивали, он быстро вскакивал (сказывалась многолетняя муштра и угодничество перед японцами), отвечал тяжелым, глухим голосом: «подверждаю» или «не помню».




Но советские люди хорошо помнили все злодеяния, которые чинил кровавый палач в Забайкалье и вытаскивали, как из черного омута, один преступный факт за другим. В душе атамана, казалось, не должно бы остаться светлой капли от многочисленных человеческих жертв. Однако в своем последнем слове он просил сохранить ему жизнь.




— Вина моя перед Советской Россией велика. Но я бы мог искупить ее честным трудом. Я являюсь неплохим специалистом по коневодству.




Седые усы его шевелились, глаза воровато бегали по залу, ища сочувствия. Впервые он заговорил о хозяйственных, а не о военных делах и, быть может, почувствовал на собственной шкуре, как дорога человеку жизнь, которую он беспощадно топтал и истреблял…




Словно уж, выкручивался фашист Родзаевский, махровый антисоветчик, искусный интриган. Он пускал в ход свое красноречие, лишь бы облегчить тяжкий груз вины. В последнем слове говорил, как на трибуне, с пафосом и жестами.




— Я много передумал за это время и пришел к ясному выводу, что единственно верным социальным учением является учение Маркса, Энгельса, Ленина. Блестящим воплощением в жизнь этой разумной теории стало созданное Лениным советское государство. Теперь я глубоко разбираюсь в этом учении и мог бы принести пользу Советской России. Когда-то мной было написано и опубликовано более десятка трудов.




— Антисоветских! Фашистских! — не выдержал судья.




— Да, но теперь другое время и другие песни, — изворачивался краснобай. — Вчера я был фашистом, сегодня я — коммунист!




— По лицам присутствующих пробежала ироническая усмешка: как легко и просто этот человек мог переходить из одной веры в другую…




Выкручивались и остальные, кроме Бакшеева. Старик честно сказал, что он — враг Советской России и готов понести такое наказание, какое заслужил.




На третий день Верховный Суд СССР вынес приговор: Семенову — смертная казнь через повешение, остальным, кроме Ухтомского и Охотина, расстрел.




Так, с разгромом империи Маньчжоу-Го был ликвидирован последний очаг российской контрреволюции. Сотни тысяч русских людей возвратились на Родину своих предков.


notes



Примечания





1


Маньчжоу-Го — Маньчжурское государство.




2


Сакура — вишня (японск.)




3


Портрет императора открывали только в минуты торжества.




4


Великая маньчжурская империя.




5


Моей — моей! — Алло! Алло! (японск.)




6


Конитива — здравствуйте (японск.)




7


Дальний




8


Кио-Ва-Кай — Общество дружбы и мира (японск.)




9


Хакко ити у — Весь мир под одной крышей (японск.)




10


8-я революционная армия.




11


Эра сёва — Эра света и мира (японск.)




12


Хорошо, привет. Верные друзья.