Дыхание судьбы
Тереза Ревэй








Итальянка Ливия Гранди и немка Ханна Вольф — наследницы двух знаменитых династий стеклоделов, но это не принесло им счастья. Фамильный секрет, который должен был спасти фабрику Гранди, погубил любовь, лишь на миг вспыхнувшую в сердце Ливии. Ее ребенок зачат от первого встречного, дочь Ханны — от насильника…

Две сильные женщины — и такие похожие судьбы: материнство и одиночество, любовь и гнев… Эта сага соткана из страсти, желания и измены!






Тереза Ревэй

Дыхание судьбы














Предисловие


Муранское стекло — одна из визитных карточек Венеции. Красота прозрачного материала, внутри которого переливаются все цвета радуги, завораживает, как будто в нем застыла прекрасная, нежная итальянская музыка. Стеклоделие как организованный промысел зародилось в Венеции еще в XIII веке. Первоначально все мастерские находились на территории города, но концу столетия количество стекольных фабрик, на которых часто возникали пожары, выросло настолько, что стало угрожать существованию самой Венеции. Тогда в 1291 г. городские власти приняли решение о выносе стекольного производства на группу островов в Венецианском заливе, объединенных в остров Мурано. Он и стал идеальным местом для производства стекла — с точки зрения контроля над мастерами и сохранения профессиональной тайны.

Речь не случайно зашла об этом ремесле, потому что главная героиня романа Терезы Ревэй «Дыхание судьбы» Ливия Гранди родилась в семье потомственных мастеров-стеклодувов с острова Мурано, чье генеалогическое древо ведет свою историю еще с конца XV века. Беззаботное детство Ливии проходило в фамильном доме, в играх и наблюдениях за работой отца и дедушки. Казалось, ничто не предвещало беды, но лишь до того дня, когда сообщили о гибели ее родителей. В одно мгновение мир рухнул.

Девочка замолчала на долгие годы. Ни родственники, ни доктора не могли справиться с неожиданным недугом. Пытаясь хоть как-то отвлечь внучку, дедушка Алвизе Гранди брал ее с собой в мастерские, где в отблесках пламени из рук мастера рождались шедевры. День за днем, год за годом Ливия впитывала многовековые знания, постигая мастерство стеклодувов, и даже не подозревала, что именно ей суждено стать хранительницей тайны Дома Гранди.

Множество испытаний выпало на долю двадцатилетней девушки. Пережив сложные годы Второй мировой войны и едва не лишившись фамильного имения и мастерских, невзирая на коварство и предательство конкурентов, Ливия решила возродить семейное ремесло, прославившее некогда их род.

Удастся ли ей заслужить благосклонность судьбы и осуществить мечту своей жизни? Или препятствия и невзгоды сломают гордую наследницу знаменитого Дома Феникса? Ответы на эти вопросы вы найдете на страницах романа.

Тереза Ревэй на сегодняшний день входит в число лучших авторов исторических романов. Из-под ее пера вышли такие популярные произведения, как «Твоя К.», «Жду. Люблю. Целую», «Время расставания». А представленный вашему вниманию роман «Дыхание судьбы» в 2006 году сделал писательницу лауреатом литературной премии Deux-Magots. Произведение было благодарно принято не только французской читательской аудиторией: вскоре его перевели на немецкий и итальянский языки.

Будучи по образованию филологом и переводчиком, Тереза Ревэй снова и снова создает романы удивительной художественной ценности. А благодаря ее постоянному сотрудничеству с историками, профессионалами мира искусств и законодателями мод они наполняются удивительными подробностями, которые придают достоверность описываемым событиям. Подобно венецианским мастерам, рождающим шедевры из стекла, писательница создает литературные жемчужины, даря незабываемые впечатления своим читателям.

Приятного чтения!


Посвящается тебе, Арнуль.

In memoriam.









Чтобы побороть врага, надо знать его слабости.





«Как их узнать — вот в чем вопрос», — подумала Ливия, злясь на самонадеянный тон афоризма. Какие могут быть слабости у надменного, самоуверенного, скрытного молодого человека двадцати шести лет от роду, никогда не признающего своего поражения, завистливого, вспыльчивого… и к тому же героя войны, которым восторгаются все женщины?

Злорадно перебирая в уме недостатки брата, Ливия незаметно добралась до конечного пункта своего путешествия. Она остановилась перед витриной магазина и постаралась выкинуть мысли о Флавио из головы. Ей следовало взять себя в руки: старик Горци всегда был хитрецом, а в последние годы, в связи с ухудшением дел, стал еще более подозрительным. Тщательно перевязанный бечевкой сверток, который она держала в руках, вдруг показался ей тяжелым.

За пыльными стеклами угадывались очертания разнообразной стеклянной посуды: графинов, ваз и бокалов, выстроившихся в ряд на полках. Люстры на потолке переливались в лучах света. Война закончилась, но дух печальной нищеты продолжал витать над городом.

Ливия одернула старенькую куртку, убедилась, что заплатка на рукаве не очень заметна, и толкнула дверь. Над головой раздался звон колокольчика. Тут же перед ней, словно джинн из бутылки, возник горбоносый старик с бледным лицом. Девушка вздрогнула от неожиданности: Горци всегда удавалось застать ее врасплох.

— А, это ты! — проворчал он, и его взгляд, на секунду озарившийся надеждой на приход долгожданного покупателя, вновь стал привычно угрюмым.

— Buongiorno[1 - Здравствуйте (ит.) (Здесь и далее примеч. пер.).], синьор Горци, как вы себя чувствуете в этот погожий денек? — поприветствовала она старика с наигранно веселым видом.

Он еще больше насупился, затем указал рукой на пустой прилавок:

— Избавь меня от своих любезностей. Утро и без того выдалось тяжелым. Давай-ка лучше посмотрим, что ты сегодня принесла.

Ливия осторожно положила сверток на стол и дрожащими пальцами начала неловко развязывать бечевку. Она ощущала на своей спине внимательный взгляд торговца, понимая, что он чувствует ее нервозность, тогда как ей больше всего на свете хотелось лишить его этого удовольствия. «Возьми себя в руки, идиотка!» — разозлилась она на себя, разворачивая грубую оберточную бумагу.

Девушка приподняла крышку коробки и вытащила несколько пожелтевших листков газеты «Голос Мурано[2 - Самый крупный из островов Венецианской лагуны, находится почти в двух километрах от Венеции. В конце XIII века венецианские стеклодувы были вынуждены там обосноваться, чтобы уберечь город от пожаров.]», предохранявших содержимое коробки. Теперь, словно по волшебству, ее движения становились все более размеренными. Подобно тому, как разжимается кулак, она почувствовала, что ее постепенно наполняет ощущение ясной безмятежности, похожее на теплую волну, на сбывшуюся надежду, дарующую абсолютное спокойствие. Лицо ее разгладилось, взгляд утратил жесткость. На миг она забыла о вечно брюзжащем торговце, которому не удалось обеспечить себе безбедную старость, и о его магазине, заваленном разнокалиберной стеклянной посудой и находящемся во власти шквалистого ветра «бора», часто посещающего Адриатику. В этот момент для Ливии Гранди утратило значение все, кроме трех бокалов, изготовленных ее дедом и отличавшихся хрустальной радужной игрой света и изящными ножками с украшениями в виде феникса, морского змея и сирены, которые венчали полупрозрачные чаши.










Когда она взяла один из бокалов, ее руки уже не дрожали. Из робкой девушки, опасающейся нападок изворотливого торговца, стремящегося смутить ее, чтобы купить за бесценок изделия ее деда, она превратилась в потомка династии Гранди, генеалогическое древо которой уходило корнями в конец пятнадцатого века, а точнее — в 1482 год, когда Джованни Гранди впервые разжег печи в своей стекольной мастерской на острове Мурано и принялся экспериментировать с огнем, светом и cristallo[3 - Хрусталь (ит.).], — одним словом, состязаться с самим Богом.

Ливия выставила бокалы на прилавок на расстоянии нескольких сантиметров друг от друга и принялась спокойно любоваться ими, нисколько не сомневаясь в их красоте и непреходящей ценности. Ее дедушка относился к тем мастерам-стеклодувам, чьи имена воскрешали в памяти аристократизм искусства и ремесла. В свои двадцать лет она была твердо уверена в одном, и эта уверенность составляла основу ее существования: работая в поте лица в отблесках печи, с воспаленными от пламени глазами, мастера Гранди никогда не предадут волшебное таинство создания хрустального стекла.

Тень пробежала по ее лицу. В последнее время дедушка не вставал с постели, печь работала вполсилы, работа грозила совсем остановиться… Многие стеклоделы и вовсе были вынуждены закрыть свои мастерские на время военных действий. А этот наглец Флавио делает недвусмысленные намеки о продаже… Продать! Да как он смеет?!

Волна гнева подступила к горлу, и она сжала кулаки. Нет, продать мастерские Гранди можно будет только через ее труп! Перед глазами возник фамильный герб, выгравированный на камне над входной дверью, — изображение Феникса, этой мифической птицы, возрождавшейся из пепла, подобно тому, как великие творения Гранди появлялись на свет из смеси обычного песка, соды и извести.

— И что мне прикажешь с этим делать? — процедил сквозь зубы Горци.

Ливия перевела взгляд на торговца, который наблюдал за ней с ехидной усмешкой. Он поправил пенсне, чтобы получше рассмотреть один из бокалов.

— Не могу сказать ничего плохого о замечательной работе достойнейшего Алвизе, но, положа руку на сердце, разве твой дед не понимает, что в наше время никому не интересна такая… такая… — Он поднял глаза к потолку в поисках подходящего определения —…безвкусная отделка?

— Безвкусная отделка? — переспросила Ливия. Похоже, Горци совсем потерял рассудок.

— Ненужные завитки, избыток украшений, легкие дефекты плохо сформированного ребра… Композиции не хватает строгости… Слишком манерно, — вынес он приговор, прищелкивая языком. — Мне не найти на них покупателей, — заключил старик, легонько двигая бокал в сторону Ливии.

Это была нелепая отговорка, поскольку покупателей в городе не было совсем, но все венецианцы, достойные этого имени, прекрасно понимали, что максимум через месяц, а то и через пару недель туристы снова хлынут в город. Венеция влекла к себе неудержимо, это была общеизвестная истина, очевидная и несомненная. Жители Светлейшей[4 - Светлейшая Республика Венеция просуществовала с 1084 по 1797 гг.] воспринимали это даже без гордости, а с некой снисходительной любезностью, граничащей с пренебрежением. Как можно было сомневаться в ее соблазнительной власти, тогда как уже в тринадцатом веке существовали специальные службы, следившие за чистотой и должным уровнем комфорта постоялых дворов?

Горци заложил большие пальцы в карманы жилета, обнажив золотую цепь от часов. Он замер в ожидании отпора, прищурив глаза, что делало его похожим на восточного торговца. Венецианец — это прежде всего коммерсант, знающий цену вещам, тем более эфемерным, а всякая иллюзия имеет свою цену. И никто не знает об этом лучше людей, родившихся в городе теней и водяных отблесков, городе, похожем на мираж, дрожащий в опаловом свечении, с царапинами белых гребней истрийского[5 - Истрия — крупнейший полуостров в Адриатическом море.] камня, острых как лезвие ножа.

Ливия знала этих торговцев столько же, сколько помнила себя. Порой ей казалось, что она встречала их еще до своего рождения. С ними было связано одно из ее первых воспоминаний. Она снова увидела себя в «деревянной» гостиной дома в Мурано, сидящей на диване, обитом красным шелковым бархатом, с конфетой за щекой, в ожидании, когда отец закончит оживленную беседу с троими мужчинами. Ей жарко. Когда она поднимает ногу, бархат прилипает к ее голой коже. Отец пообещал покатать ее на лодке в лагуне, и ей не терпится почувствовать дуновение свежего ветра, развевающего волосы и ласкающего лицо. Но покупатели продолжают разговор, а граненые рюмки с граппой[6 - Итальянский виноградный алкогольный напиток крепостью от 40 до 50°.] переливаются на солнце. Она не смеет вмешиваться, потому что это очень важные господа, и отец никогда не нарушает правил этикета. Карамель, которую она перекатывает во рту, медленно тает.

Некоторые из них приезжали издалека, как тот француз с круглым животом, втиснутый в костюм-тройку, в соломенной шляпе, надвинутой на глаза, который никогда не забывал ей что-нибудь привезти: ленту для волос, агатовый шарик и даже прелестное ручное зеркальце, украшенное ее инициалами — подарок на пятилетие. Мать сразу же отобрала его, сказав, что неаккуратная Ливия может разбить зеркало. И тогда их семейство целых семь лет преследовали бы несчастья. Поэтому девочка имела право любоваться собой в этом зеркале только в присутствии матери. Ливии очень нравился месье Нажель с этими его светлыми усами, которые так смешно щекотали ей щеку при поцелуе. Когда жара становилась невыносимой, он доставал из кармана носовой платок, надушенный одеколоном, и промокал им лоб. Из всех важных персон, проходивших через мастерские Гранди, она, несомненно, выделяла его, он был ее любимчиком.

Ей было привычно слышать, как отец принимает заказы, выслушивает пожелания клиентов и исполняет их по мере возможности, — хотя стеклоделу по душе как раз невозможное, — со стойкой любезностью. Ее восхищало самообладание отца, он никогда не выходил из себя, хотя было прекрасно видно, что он тщательно следит за своей речью. Мать вряд ли так смогла бы, ей просто не хватило бы терпения.

У матери были тяжелые веки и светлая шевелюра, не поддававшаяся никакой укладке. Бьянка Мария Гранди, дочь венецианского аристократа, по любви вышла замуж за мастера-стеклодела из Мурано. Такие союзы были возможны только благодаря тому, что каста стеклодувов издавна пользовалась всеобщим уважением; если бы речь шла о любом другом ремесле, этот брак вызвал бы бурю негодования. Для матери были характерны резкие переходы от буйных приступов гнева к не менее бурной демонстрации нежности, которые в итоге всех изматывали. Ее отличали походка танцовщицы и грудной смех, заставлявший окружающих трепетать. Ливия никогда себе не признавалась, что немного побаивалась своей матери.

Совсем другой страх, несравнимый ни с чем, она познала накануне своего двенадцатилетия, когда в лучах заходящего солнца, нежно согревающих камни набережной деи Ветраи, сидела на берегу канала, свесив ноги. За ней пришел дедушка. Он опустился рядом, и это было настолько неожиданно, что шокировало. Сердце вдруг забилось сильнее. Откуда берутся такие предчувствия, когда от ужаса перехватывает дыхание, тогда как все вокруг остается спокойным: лодка плывет по течению со сложенными на носу ящиками с сардинами, чешуя которых переливается на солнце, мать отчитывает провинившегося ребенка и треплет его за ухо, а в прозрачном вечернем воздухе раздается звон колоколов Сан-Пьетро?

Когда он взял ее за руку, она почувствовала твердые мозоли на кончиках его пальцев — результат ежедневных ожогов. Лицо его было бледным, застывшим и напоминало карнавальную маску. Ливия разрывалась между желанием попросить его молчать, поскольку понимала, что мир вот-вот рухнет, и стремлением поскорее покончить с этой невыносимой тревогой. Сдавленным голосом он принялся рассказывать о несчастном случае, о разбившейся лодке… Тогда она с трудом осознавала, что происходит. Даже теперь, по прошествии стольких лет, она плохо помнила, каким образом, все еще держа за руку дедушку, очутилась перед фамильным склепом, в тени кипарисов острова Сан-Микеле[7 - На этом острове расположено одноименное городское кладбище.], где стояли гробы ее родителей.

Ливия оперлась ладонями на прилавок.

— Синьор Горци, — начала она вполголоса, что вынудило старика наклониться к ней, чтобы лучше слышать. — Я отношусь к вам с бесконечным уважением, но вынуждена сказать, что вы глубоко ошибаетесь. То, что вы сейчас видите перед собой, не имеет ни малейшего отношения к «безвкусной отделке», — отчеканила она, снова ставя бокалы рядом. — Вам прекрасно известно, так же как и мне, что призвание венецианского стекла состоит в том, чтобы быть воздушным, фантазийным, лиричным… Ювелирная работа моего деда вовсе не «бесполезна», а оригинальна. Пусть эти вещи не практичны, зато они вечны, они вне времени. Обладать шедевром от Гранди означает подарить себе кусочек мечты, а мечта после всех ужасов последних лет уже даже не роскошь, синьор, а самая что ни на есть насущная необходимость.

Она перевела дыхание.

— И первые клиенты, которые посетят ваш знаменитый магазин, придут именно за такой мечтой. А вы собираетесь оставить их ни с чем?

Ливия медленно покачала головой, не сводя с него глаз.

— Конечно же нет, вы покажете им и фениксов, и единорогов, и сирен, и драконов, которые прославили Дом Гранди, и ваши американские покупатели не смогут перед ними устоять. Потому что никто и никогда не мог отказать себе в таком удовольствии. Моя семья не просто так с 1605 года фигурирует в «Золотой книге почетных граждан Мурано». Как вы считаете, синьор Горци?

Она была так напряжена, что чувствовала, как волосы на макушке встали дыбом. На самом деле она блефовала: Горци прекрасно мог обойтись без изделий Гранди. Флавио не раз упрекал деда в излишнем консерватизме. Существовало множество других имен, которые произносились знатоками с придыханием: Барровиер, Венини, Сегузо… Их фантазия была сравнима лишь с их талантом. На международных выставках они получали золотые медали и почетные грамоты, а такие встречи были просто необходимы для стеклоделов, которые должны были продвигать свои творения. Для того чтобы добиться успеха, нужно было листать старинные книги с хранившимися в них секретами и древними рецептами, усовершенствовать их, состязаться с конкурентами, тоже одержимыми своим делом, и всякий раз изобретать что-то новое. Но вот уже несколько лет Дом Феникса словно спал глубоким сном, похожим на смерть… Ливия знала об этом, и ей было страшно.

После долгого молчания торговец едва заметно улыбнулся, но улыбка тут же исчезла.

— Пришлите мне счет, синьорина Гранди. Я прослежу, чтобы он был оплачен согласно нашим условиям.

По телу Ливии пробежала дрожь: она победила!

— Благодарю вас, — произнесла она. В горле пересохло так, словно она долго бежала. — Дедушка просил передать вам привет.

— А Флавио? Как себя чувствует наш герой? Я как будто видел его на днях у своего магазина. Мне показалось, что он уже не так сильно хромает.

— Он все такой же, — вздохнула девушка, торопясь распрощаться, пока Горци не передумал. — Мой брат ничуть не изменился.

Затем, чтобы сбить его с толку, она обворожительно улыбнулась и под звон колокольчика захлопнула за собой дверь магазина.




Стуча каблуками, Ливия с опущенной головой сбежала по истертым ступенькам моста и неожиданно столкнулась с прохожим. Тот был вынужден ухватиться за ее плечо, чтобы не упасть.

— Mi scusi![8 - Прошу прощения! (ит.).] — бросила она, стыдясь, что нарушила одно из неписаных правил, царивших в ее городе.

Венецианцы никогда не толкались. Они едва касались друг друга, ловко уходили от столкновения с грацией фехтовальщиков, встречаясь в узких улочках или на мостиках, перекинутых через каналы, словно в необычном танце, чувственном и мелодичном, контрастирующим с их энергичной походкой. Но Ливия снова думала о своем брате, и легкая тревога сжимала ей сердце.

Чтобы побороть врага, надо знать его слабости. Неужели Флавио действительно стал ее врагом? Как это случилось? В последние дни ей все чаще хотелось вернуться в военную пору. Два месяца назад закончилась великая, небывало жестокая война, унесшая жизни миллионов людей, и вся Европа встретила это событие со слезами и криками радости. Все осталось позади… Сирены тревоги, треск пулеметов на повороте к безлюдной площади, немецкие солдаты, патрулировавшие территорию союзника, ставшего таким же ненадежным, как и неверная супруга, — нелепое сравнение, которое показалось бы забавным, если бы не расстрелы заложников на Рива дельи Скьявони[9 - Бывший естественный широкий берег Венеции, тянется от Дворца дожей до Арсенала — один из самых оживленных районов города.], облавы на партизан, потерянные или разъяренные лица беженцев, приглушенный гул бомбардировок Падуи, Тревизо, Местре[10 - Города Италии.], отдававшийся эхом среди камней площади Сан-Марко.

Глубокой ночью под защитой светомаскировки Венеция становилась мрачной и угрюмой, словно старая дева. И все же она осталась нетронутой, будто прикрываемая божественной рукой, в то время как дряхлые форты островов лагуны несли свой бесполезный караул. Будучи частью мира, она, тем не менее, стояла особняком, и все воюющие страны мечтали заполучить ее в целости и сохранности.

«В прошлый раз, когда мы были победителями, все было просто и ясно, но сейчас победу у нас украли, и смотри, к чему это привело, — ворчал дедушка. — На этот раз никто ни в чем не уверен, и все постараются сделать вид, что ничего и не было. Двадцать лет ничего не было! А ведь наши солдаты храбро сражались, но погибли они напрасно, потому что их отправили на смерть не за правое дело…»

Слыша обрывки разговоров, натыкаясь на встревоженные взгляды, Ливия начала понимать, что воцарившийся мир не так привлекателен, как казалось вначале. А теперь и в ее собственной семье разразилась очередная война.

Она попыталась припомнить момент, с которого у нее возникли сомнения относительно Флавио. Ей вспомнился день, когда он получил повестку на фронт. Он стоял у окна своей комнаты. На кровати, рядом с розовым листком, предписывавшим явиться в ближайшее ведомство, стоял еще пустой кожаный чемодан с откинутой крышкой. За окном раздавались крики мальчишек, гонявших мяч. С потухшей сигаретой в зубах, он жадно следил за ними, от напряженного внимания его скулы и нос заострились.

— Знаешь, никто этого не хочет.

— Не хочет чего? — тихо спросила она, прислонившись к дверному косяку, ощущая свою неловкость подростка.

— Этой войны. Никто из итальянцев ее не хочет. Даже некоторые фашисты. Взять хотя бы Чиано, он пытался помешать. Но этому на все плевать… Он слишком ценит свой любимый балкон. Ему же нужно выступать перед восторженной толпой. А как он обожает звук собственного голоса! И вот пожалуйста… Объявляют войну Великобритания и Франция, потому что никто не хочет упустить свой кусок пирога. Но сам-то он не собирается подставлять себя под пули. Не дай Бог, испортит свою красивую черную рубашку или испачкает начищенные сапоги! Ну зачем нам этот подарочек?

На улице раздался вопль ликования. Кто-то из ребят, должно быть, вскинул руки вверх в победном жесте. Флавио зажег сигарету, сделал затяжку, посмаковал несколько секунд, запрокинув голову.

— Только бы эта бесполезная война закончилась прежде, чем настанет их очередь, — закончил он почти вызывающим тоном.

— Ты шутишь! — воскликнула Ливия. — Война долго не продлится. Посмотри, с какой легкостью немцы вошли в Польшу и во Францию. Это вопрос нескольких недель. Я уверена, что ты даже не успеешь добраться до фронта.

Ей просто хотелось успокоить брата, но по его виду она поняла, что сказала глупость.

Ливия съежилась в кресле, поджав ноги. Когда он наклонился, чтобы открыть ящик комода, ее неожиданно поразил незащищенный вид его шеи, показавшейся из-под белой рубашки. Она перевела взгляд на его запястья. Когда какого-либо мальчишку приводили в стекольные мастерские на обучение, прежде всего смотрели на его руки, от размера которых зависело, сможет ли он стать стеклодувом. Запястья Флавио были тонкими, и если они были слабыми даже для стеклодела, как смогут такие руки управляться с пулеметом? Внезапно все происходящее показалось ей абсурдным. Она попыталась объясниться, но Флавио отказался с ней разговаривать и принялся демонстративно что-то насвистывать.

Спустя некоторое время она покинула комнату, пробормотав извинение, потому что не могла больше выносить его отстраненности, прекрасно сознавая, что на войну не уходят без последствий. Было что-то значимое и непоправимое в небрежных жестах Флавио, собирающего свои туалетные принадлежности так, словно он отправлялся в одну из своих поездок в Рим, где, как догадывалась Ливия, у него была подружка. Больше всего ее раздражало в брате то, что по его глазам никогда нельзя было понять, радуется он или грустит, беспокоится или злится. А ведь они оба унаследовали одинаковую ясность взгляда этих то голубых, то зеленых, а порой даже серых глаз, «капризных, как лагуна», по словам дедушки. Но в глазах Ливии можно было много чего прочесть, иногда даже слишком много.

На следующий день Флавио сказал, чтобы она не провожала его на вокзал. Она вздохнула с облегчением, хотя ей было немного стыдно. Ведь это ее долг… Единственный, старший брат продемонстрирует всей Италии «свою стойкость, мужество и доблесть», как декларировал дуче с балкона Палаццо Венеции. Но для Флавио это были пустые слова. Он смотрел на жизнь ироничным взглядом, который восхищал молоденьких девушек, но мешал его сестре чувствовать себя уверенно. Как вести себя с тем, кто больше всего на свете любит насмехаться над другими?

В гостиной Флавио наполнил флягу граппой, как сделал бы это в любой другой осенний день, когда ходил с товарищами пострелять диких уток. Положив ее в свой карман, он нагнулся за чемоданом. Не говоря ни слова, он окинул все прощальным взглядом. Убранство комнаты не менялось после смерти матери, но Ливии вдруг показалось, что она видит ее в первый раз.

Будучи ребенком, она часто отправлялась с визитом к дедушке с материнской стороны. В памяти остался образ худощавого элегантного мужчины, носившего цветок в петлице в любое время года, мягко произносившего слова и имевшего необычное пристрастие к мандолинам.

Можно было предположить, что, выйдя замуж, юная Бьянка Мария с сожалением расстанется с родительским дворцом, расположенным за театром Ла Фениче, и будет скучать по его изысканным фрескам, потолкам с венецианской штукатуркой и двусторонним зеркалам, в которых отражалась мерцающая поверхность канала. Но прекрасный дом Гранди, с его округлыми сводами и фруктовым садом, не тронутым временем, встретил ее с достоинством провинциальной пожилой дамы, которую трудно обвести вокруг пальца. В конце концов, несколько веков назад именно предки молодой женщины приехали прогуляться по Мурано и решили построить здесь дворцы, окруженные садами, где посадили экзотические растения, привезенные из Африки и с Востока. Вместе с вещами Бьянки Марии дом населили блестящие ткани, лакированные комоды, резные деревянные кресла, коллекция вееров, льняные простыни, отделанные тонким кружевом, и терраццо ее юности — эта известковая масса с вкраплениями осколков разноцветного мрамора, которая с тех пор покрывала полы.

Перед тем как покинуть дом, Флавио поднял голову и замер, словно хотел пропитаться этой легкой красно-желтой гармонией, которую они ощущали все свое детство. Ливия поняла, что он сдерживал свои эмоции. Нервничая, она протянула ему шапку, затем пошла за ним следом, будто тень. В полной тишине они дошли до мастерских.

Когда они вошли в просторное помещение, рабочие один за другим повернулись в их сторону. Дед передал свою стеклодувную трубку помощнику и подошел к Флавио. В напряженной тишине был слышен лишь гул печей. Его покрытые пятнами руки легли на плечи внука. Внимательно вглядываясь в его лицо, он словно пытался запечатлеть в своей памяти каждую черточку молодого человека. Затем он медленно перекрестил лоб будущего бойца.

— От имени твоей матери, — произнес он хриплым голосом.

К великому удивлению Ливии, Флавио ничуть не возражал, хотя всегда открыто презирал все, от чего веяло сентиментальностью. Рабочие подошли, чтобы попрощаться с ним, и, будто пытаясь защититься, прижимали к груди свои пинцеты, ножницы, трубки, все эти пришедшие из глубины веков инструменты, являвшиеся неотъемлемой частью их ремесла, равно как и продолжением их собственного «я».

Потом Ливия долго стояла на пристани, глядя на пенный след от парохода, отправившегося в Венецию к вокзалу Санта-Лючия. Она поднесла руку к своей щеке, и ей почудилось, что губы брата оставили там на удивление нежный след.




Девушка шла по узкой улочке между домами с изъеденной сыростью штукатуркой, которые, казалось, о чем-то шептались между собой. Вдалеке призывно блестела вода лагуны. Над головой хлопнули ставни с облупленной краской и раздались обрывки женских голосов.

Флавио всегда был для нее загадкой. Между ними ни разу не возникло чувства солидарности, соучастия, закаленного годами взаимных ссор, совершенных вместе глупостей, дружных приступов смеха перед непониманием взрослых, препирательств с гневными обвинениями и слезами, когда один или другой ощущает себя обиженным. Как будто шесть лет разницы в возрасте превратились для них в непреодолимую пропасть. Флавио никогда не относился к сестре покровительственно, а она не восхищалась братом. В подростковом возрасте он некоторое время жил у дедушки по материнской линии, якобы для того, чтобы не оставлять старика в одиночестве после смерти жены. Когда Ливия с родителями отправлялась к ним на воскресный ужин, ей казалось, что она навещает какого-то далекого кузена, а не родного брата. Безусловно, он обладал физическим сходством с членами семьи, но принадлежал к иному миру, где царили совершенно другие обычаи и странные правила, не поддававшиеся ее пониманию.

Она даже не могла сказать, что Флавио стал ей чужим, потому что никогда его по-настоящему не знала. Но с момента своего возвращения он стал для нее еще более непостижимым. Насмешливо-веселый взгляд человека, привыкшего воспринимать злые шутки судьбы с долей юмора, стал резким и злым. У уголков рта залегли горькие складки. Иногда, незаметно наблюдая за ним, она видела, как его взгляд устремлялся в пустоту, а на лице застывало выражение жесткой суровости. Единственный раз, когда она спросила его о России, он зло ответил: «Это был ад, а об аде рассказать невозможно». И встал так резко, что покачнулся и едва успел опереться на свою трость. О его пребывании на войне она знала лишь, что он попал в плен на русском фронте и был освобожден при контрнаступлении. Отправившись на родину вследствие ранения, он присоединился к партизанам, скрывающимся в горах к северу от Венеции. У Ливии сложилось впечатление, что Флавио винил ее в непонимании, и больше она не решалась об этом заговорить.

Ливия вынырнула из полумрака узкой улочки и оказалась на залитой солнцем набережной Фондаменте Нуове. Несколько женщин с плетеными корзинами в руках стояли в очереди за хлебом, который выдавали по продуктовым карточкам. Увидев, что на пристани снимается с якоря вапоретто[11 - Маршрутный теплоход, единственный вид общественного транспорта в островной Венеции.], она бросилась бежать, и стайка чаек устремилась к голубому небу, недовольно хлопая крыльями.

Матрос подождал, пока она проскользнет на палубу, после чего смотал канат и выкрикнул очередную команду. Запыхавшись, она кивком поблагодарила его и направилась к носовой части теплохода. Ее шаг тут же приспособился к бортовой качке, как у истинной венецианки, привыкшей к бесконечным переходам от движения по твердой земле к плавному покачиванию лодки, совершаемым без колебаний, словно чувственное волнение моря было ее второй натурой. Она заняла место в первом ряду, как будто эти несколько метров могли приблизить ее к Мурано.

Мурано, где костяк всей ее жизни, дед, вырастивший ее, больше не мог подняться с постели. Мурано, где она должна была воспользоваться слабостями своего брата, иллюзорными или существующими, если хотела спасти свое наследство.




Прибыв на причал у мастерских, Ливия окинула его быстрым взглядом, в надежде увидеть незнакомое судно. Увы, на воде покачивалась лишь лодка Флавио. Она не без досады отметила, что зеленая краска над ватерлинией была свежей. С момента своего возвращения брат заботился о лодке, как о своем ребенке, и целыми днями пропадал в лабиринте ленивых вод лагуны.

Если бы он занимался только этим! Но нет, в те редкие дни, когда он снисходил до посещения мастерских, от него можно было услышать лишь жесткую критику. Конечно, дела шли далеко не блестяще… Да и у кого они шли хорошо? Необходимо было запастись терпением и упорством, как во время кризиса тридцатых годов. Тогда многие Дома разорились. А вот Эрколе Барровиер изобрел новое стекло — испещренный прожилками полупрозрачный материал, загадочный и чарующий, подчеркнул его красоту черной отделкой, и коллекция «Примавера» имела огромный успех. Ливия всегда восхищалась такими смельчаками и презирала пораженцев вроде ее брата.

Она толкнула кованые ворота, которые недовольно заскрежетали. Между камнями мощеного просторного двора мастерских пробивались сорняки. Дрова, предназначенные для топки печей, сохли на солнце возле скромной кучки угля. Фиолетовые цветы взобравшейся по стене склада бугенвиллии прикрывали собой трещины, а вокруг покосившегося стола, на котором покоились пустые стаканы, стояли в беспорядке стулья.

Ливия отметила, что количество коробок, сложенных возле колодца, не увеличилось. Важно восседая на этой груде, серый домашний кот лениво грелся на солнышке. Она нахмурила брови. В конце дня мастерские Гранди должны будут отгрузить пятьсот электрических лампочек для предприятия Маргера. Никому не нравилось изготавливать лампочки, но рабочим нужно было что-то есть, поэтому, когда предоставлялся шанс получить заказ, привередничать не приходилось.

Когда несколько дней назад дедушка Алвизе слег с сердечным приступом, Ливия сразу же заметила опасное волнение среди работников. Поскольку ни один корабль не может долго оставаться на плаву без капитана, а Флавио был непредсказуем, она сама взяла в руки штурвал. Смена власти не прошла гладко, несмотря на то что талантам женщин всегда отдавалось должное в мастерских Мурано. Уже в пятнадцатом веке дочь мастера-стекольщика, увлеченная созданием стеклянных багетов ярких цветов с орнаментом в виде звезды, получила от государства привилегию на их изготовление. В следующем веке Сенат предоставил Армении Виварини исключительное право на выпуск моделей лодок. Но если стеклодувы и привыкли к присутствию женщин в своем ремесле, они все же не любили выполнять их указания. К тому же незыблемым оставался следующий запрет: ни одна женщина не имела права выдувать стекло. Им позволялось присматривать за «комнатой с ядами», где хранилось сырье, следить за составом стеклянной массы, раскрашивать или покрывать эмалью стекло, применять золотую фольгу, изобретать необычные формы, предлагать свои идеи, но выдувать стекло — никогда! Считалось, что дело здесь в физической силе, но Ливия была убеждена, что виной всему высокомерие мужчин. Она не озвучивала свои мысли, но этот приговор отзывался в ее душе болью.

Раздосадованная, она вошла в мастерскую решительным шагом, готовая перейти в атаку и как следует отчитать лодырей. Вид погасших печей был для нее словно оскорбление, и она старалась не смотреть в их сторону. Увидев Тино Томазини, сидевшего на своей рабочей скамье, широко расставив ноги, Ливия резко остановилась. Этот мастер-стеклодув работал бок о бок с Алвизе более двадцати лет.

Девушка уселась на высокий табурет и обхватила руками колени. Утро выдалось нелегким, и она отдалась чувству комфорта, которое всегда вызывал в ней вид мастерской с ее успокаивающим гулом печей, разнокалиберными инструментами, висящими на крючках, деревянными формами, сложенными в углу, стеклодувными трубками и стальными стержнями, выстроенными в ряд, словно копья рыцарей. Здесь она чувствовала себя дома и благодаря этому испытывала глубокое умиротворение. Это было единственное место, где черная тоска, не покидавшая ее с детства, постепенно рассеивалась и создавалась иллюзия, что она полностью исчезала.

Когда-то известие о внезапной смерти родителей подействовало на маленькую девочку сокрушительно, и она утратила способность говорить. Первые три дня Ливия даже не плакала. Она осознавала, что пугает всех своим бледным осунувшимся лицом, остановившимся взглядом прозрачных глаз, черными тенями ресниц, ложившихся на щеки, когда она соглашалась лечь поспать. Или, по крайней мере, делала вид, что спит. Но не одна в своей комнате, нет, — только там, где были люди: на диване в гостиной, на дедушкиной кровати или на поспешно разложенных подушках в углу мастерской.

Она покорно садилась есть, когда ее об этом просили. В кухне постоянно что-то кипело в кастрюлях. Женщины сменяли друг друга, чтобы нашинковать лук, баклажаны, томаты, рассекая острыми ножами мясистые овощи, пока на сковородке поджаривался чеснок. Они без конца усаживали ее за стол, уговаривали открыть ротик: «Кушай, сокровище мое, кушай, малышка…» Как будто все эти нежности могли смягчить заполнивший ее существо непостижимый ужас… Но полента[12 - Итальянское блюдо из кукурузной муки, напоминает мамалыгу.] имела вкус золы, а сливочные десерты вызывали тошноту.

Слезы пришли в полной тишине, парализовавшей родных, в то время как флотилия гондол следовала за погребальной лодкой с ее барочными ангелами, которая торжественно и непреклонно двигалась вперед, к розовым стенам острова Сан-Микеле.

Семейный доктор пожал плечами и развел руками в знак бессилия. «Это шок. Возможно, понадобится еще один шок, чтобы она заговорила. Иначе девочка так и останется немой». Возмущенный дедушка вскочил со стула в узком кабинете, заваленном книгами. «Еще один шок… Ты что, хочешь ее убить?» — воскликнул он. Лицо его побагровело, седые волосы встопорщились. «Успокойся, Алвизе», — пробормотал врач. «Если моя внучка решила не разговаривать с нами, значит ей просто пока нечего сказать. И это гораздо лучше, чем быть болтуном вроде тебя!» — заключил он, после чего взял Ливию за руку и увел подальше от всех этих людей, преисполненных участия, от всех этих склонившихся к ней расплывающихся лиц, которые будут долго преследовать ее в кошмарах.

С этого дня молчаливую девочку оставили в покое. Другие дети не хотели с ней играть, а учителя больше не осмеливались спрашивать ее на уроке, как будто горе было заразной болезнью. Она проводила свои дни в мастерской, глядя, как работает дедушка. Чтобы заполнить тишину, он стал разговаривать за двоих, размышляя вслух, подробно описывая малейший свой жест и назначение каждого инструмента. С бесстрастным лицом, сидя прямо на краешке стула, маленькая сирота внимала ему всем своим сердцем. Слова дедушки нежно оплетали ее одиночество сетью, как это бывает при изготовлении сетчатого стекла, когда воздушный пузырь становится пленником ромбов, образуемых пересечением нитей. Вот и она, пленница своей скорби, была убаюкана мелодичной венецианской речью с едва произносимыми согласными, голосом, повествовавшим о фантазии, плавности и воздушности, страсти и воле, сочетании необычных цветов, о драконах и волшебстве.

Однажды, после долгих месяцев упорного молчания, она взяла в руки лопатку и подошла к дедушке. «Теперь я», — произнесла она осипшим голосом и уверенно, без тени сомнения, принялась выравнивать поверхность вазы, над которой он работал.

Всякий раз, несмотря на приобретаемый опыт, Ливия испытывала все то же чувство благоговения перед мифическим союзом огня, материала и света.

Тино был дирижером всего этого действа. Окружавшие его помощники внимательно следили за каждым его движением. Достаточно было нахмуренных бровей, тихого ворчания, короткого указания, чтобы помощник или подмастерье бросались выполнять требуемое. Но большинство его жестов не нуждалось в дополнительных объяснениях. Между этими музыкантами царила полная гармония, возникшая в результате долгих лет тесного сотрудничества. В среде служителей огня не допускалось ни лишних движений, ни малейших колебаний.

Алдо, старший сын Тино, стал его помощником. Он был таким же широкоплечим, как отец, с бычьей шеей и играющими под кожей мускулами. Алдо не было равных в работе с тяжелыми деталями. Он взял в руки стеклодувную трубку и направился к стеклоплавильному горшку. Выдержав паузу, словно собираясь с мыслями, он качнул подбородком в знак того, что готов.

Стекловар, стоявший у печи, подцепил расплавленное стекло концом трубки в самом сердце печи, бросая вызов богам, и огонь тут же наказал его, ужалив в лицо и грудь и озарив на мгновение кроваво-красным отблеском. Наградой ему был светящийся раскаленный шар, который он передал мастеру. Начиная с этого мгновения жидкая масса больше не знала покоя.

Непрерывное плавное движение, лишенное торопливости, но отличавшееся безукоризненной точностью, не выпускало ее из плена. Переходя из рук в руки, она претерпевала метаморфозы, рожденные воображением мужчин, которые выдували ее, растягивали, формировали, не переставая делать вращательные движения кистью или всей рукой, ни на секунду не отрывая от нее взгляда, угадывая по ее структуре, цвету, весу и просто интуитивно, нужно ускорить или замедлить движения или дать ей секунду отдохнуть, чтобы сделать еще более послушной и получить в итоге плод своей фантазии и страсти. Ведь эти ловцы света были не кем иным, как обольстителями, сгоравшими от желания! Чувственность движений, бдительный, но ласковый взгляд, непреодолимое влечение и бережное отношение — все это читалось на их лицах, озаряемых светом пламени, и наводило на мысль о любовниках, живущих в вечном поиске совершенства.

Тино положил стеклодувную трубку на подставки, установленные с обеих сторон скамьи. Не переставая вращать трубку вокруг своей оси, он поместил стеклянную массу в деревянную форму, чтобы получить компактный шар. Первый раз он дунул, чтобы прорвать его, второй раз — чтобы придать ему изначальную форму. После этого он растянул стеклянную массу ножницами с закругленными концами и при помощи пинцетов принялся ее формировать. Точным движением он проверил циркулем размер чаши. Удовлетворенный, он прикрепил ее к стальному стержню, высвободив таким образом край, который был присоединен к его стеклодувной трубке. Подмастерье с рыжей шевелюрой, обрамляющей лицо, усыпанное веснушками, подал ему трубку. Щеки Тино слегка надулись, когда он начал выдувать стекло, чтобы изделие имело одинаковую толщину.

Его помощники внимательно следили за ним, быстро вкладывая нужные инструменты в протянутую руку, в два прыжка возвращая формируемое стекло в плавильную печь, когда требовалось его разогреть. Пот стекал по их лицам, но движения их были гармоничными и спокойными. Закончив чашу, мастер взял немного cristallo, чтобы сделать витую ножку.

Хлопанье печных дверок сопровождалось щелканьем ножниц. Стоя среди искр, в своей серой рубашке, намокшей от пота, Тино казался все более величественным по мере того, как под его взглядом рождался плод его творений. Крещендо[13 - Нарастающая сила музыкального звучания.] симфонии творения делало его блистательным императором, окруженным верными гвардейцами.

Из любовно выдутой капли стекла, прикрепленной к трубке, появилась подножка, которая в процессе обработки приняла форму диска. Наконец капли вязкого стекла скрепили между собой подножку и ножку, после чего мастер декорировал их стеклянными шариками, которые его помощники добавляли так осторожно, словно это были капли амброзии.

И вот мастер приказал зычным голосом, чтобы ему принесли чашу. Он установил ее на витую ножку и последним торжественным движением пинцета придал ей подобающее положение.

С победным видом Тино Лупо[14 - Волк (ит.).] Томазини выпрямился и протянул инструменты одному из помощников. Бокал отнесли в отжигательную печь, чтобы стекло не лопнуло при резком остывании. Чудо свершилось в очередной раз.

Подбоченившись и выпятив грудь, он повернулся к Ливии. Как все муранские стеклоделы, он имел прозвище, которое отражало его сущность. Из-под взлохмаченных бровей, перечеркивающих лоб черной полосой, его прищуренные глаза смотрели пронизывающе. Бесцветные зрачки с желтыми бликами также напоминали о волке. Он утверждал, что в юности они были ярко-синего цвета, «как платье тициановской Девы», но их красота была принесена в жертву долгому созерцанию пламени. В Мурано никто не осмеливался ему противоречить.

Девушка опустила ноги и встала с табурета.

— А лампочки? — спросила она сердито.

— Я сотворил чудо, а ты мне говоришь о каких-то лампочках! — прорычал Тино в ответ.

— На улице не хватает десяти коробок, я посчитала. Заказ должен быть готов к пяти часам, и он мне необходим, чтобы получить деньги и выдать тебе зарплату в конце недели. Вперед! — приказала она, махнув рукой в сторону печей. — Быстро принимайтесь за работу!

— Давай-давай… — раздался язвительный голос за ее спиной. — Я будто снова слышу советских солдат. Это их излюбленное словечко!

Ливия обернулась. У входной двери стоял Флавио, скрестив руки на груди, с насмешливой улыбкой на губах.

— Чем обязаны твоему визиту? — спросила она.

— Мне нужно с тобой поговорить. Пойдем пропустим по стаканчику вина. Сейчас как раз время аперитива.

Не дожидаясь ответа, он развернулся и вышел на улицу. Ливия не двигалась, охваченная сомнением. Ей не терпелось навестить дедушку, чтобы сообщить ему хорошую новость о Горци, а еще переодеться — в слишком узком старом костюме она чувствовала себя скованно. Но лучше сначала покончить с неприятной обязанностью…

Она глубоко вздохнула и направилась вслед за угловатым силуэтом, опиравшимся на трость с серебряным набалдашником.




Когда Ливия вошла в бар, ее дружно поприветствовали завсегдатаи, стоявшие у барной стойки. Она натянуто улыбнулась и кивнула в ответ, ища Флавио глазами.

— Он за своим столиком, — указал подбородком хозяин, протирая бокал клетчатой тряпкой.

Девушка направилась в дальний угол небольшого помещения и уселась напротив своего брата. Бутылки с выцветшими этикетками аккуратно выстроились в ящиках, а на фотографиях начала века, развешанных на стенах, были изображены женщины в длинных юбках и черных шалях с бахромой.

Хозяин принес им два бокала белого вина и легкую закуску. С важным видом Флавио некоторое время разглядывал тонкие тартинки с треской и мясные шарики, затем начал решительно есть, не поднимая взгляда от тарелки. Он старательно жевал, положив одну руку на стол, механически двигая другой, пока тарелка не опустела. Только теперь его лицо разгладилось, как будто он вернулся из другого мира.

— Итак, сколько ты хочешь? — спросила Ливия.

Флавио недоуменно вскинул брови.

— Почему ты всегда так агрессивна, Ливия? Может, я просто хочу пропустить стаканчик в компании младшей сестренки, которая чудо как хороша сегодня в своем прелестном костюме! У тебя было любовное свидание в Венеции?

Она вздохнула и устремила взгляд вверх.

— У меня нет времени на такие глупости. Я ездила к Горци и еле убедила его купить несколько бокалов, но боюсь, что в следующий раз он будет еще менее сговорчив. Дела не налаживаются. Нет заказов, нет туристов. К тому же этот Тино отказывается делать лампочки, а дедушка все еще так слаб…

Взяв свой бокал, она заметила, что ее рука дрожит. В ту же секунду она сжала его крепче. Ей удалось скрыть свою нервозность от старика Горци, но важнее было не показать ее Флавио.

— Чего же ты тогда хочешь? — продолжила она резким тоном.

— Вчера вечером я встречался с Марко. Он в хорошей форме. Все так же преисполнен энтузиазма, как будто войны и не было… Помнишь невероятную энергию таких же ребят, приезжавших в Лидо? Они словно все время готовились к Олимпийским играм. Совсем меня замучили… Короче, наш милый Марко сообщил мне важную новость: он берет в свои руки семейное дело. Я был удостоен всех деталей, но слушал вполуха. Ты же меня знаешь, я ужасно невнимателен. Ведь именно в этом ты меня упрекаешь?

Ливии показалось, что ей нечем дышать, как будто ее грудь стянули невидимым тросом. Марко Дзанье… Почему его возвращение оставалось для нее незамеченным? Ведь она должна была что-то ощутить, что-нибудь вроде предчувствия грозы, когда внезапно замолкают птицы и воздух становится напряженным и тяжелым. Ей следовало догадаться о его приезде, почуять его, но заботы о здоровье дедушки сделали ее безучастной ко всему остальному.

Многие не вернулись с войны, но Марко, разумеется, был цел и невредим. Флавио продолжал что-то рассказывать, но она лишь видела, как шевелятся его губы, не воспринимая смысл сказанного. Хлебная крошка прилипла к его лоснящейся от оливкового масла губе. Он вытер ее тыльной стороной кисти.

— Что? — вдруг произнесла она.

— Марко спросил, как ты поживаешь. Он очень хочет тебя увидеть.

Увидеть Марко… Изменился ли он за эти два года? Вполне вероятно. Война быстро меняла людей, Флавио был тому наглядным примером. Она преобразовывала душу так же, как это делал мастер, работая над стеклом и придавая ему задуманную форму, с той лишь разницей, что война не делала людей гармоничнее. Из ее цепких лап они выходили жесткими, раня окружающих своими колкостями, вызывающим смехом, едким взглядом.

Иногда она возвращала их совсем разбитыми, с израненными сердцем и душой. Таких людей Ливия видела в госпитале, когда приходила туда навестить деда. Один из них целыми днями бродил по коридорам. Санитарки мягко шикали на него, когда он мешал им работать, но не прогоняли, потому что его старая мать была немощна, и он убегал из дома. Однажды ночью его увидели гуляющим по Сан-Марино в полуобнаженном виде. Какая-то добрая душа привела его за руку в госпиталь. Высокий, поджарый, он двигался с удивительной, кошачьей грацией, подобно одному из городских котов, которые ничего не боятся, потому что дома чувствуют себя в безопасности.

Но что знал о войне Марко? Достойный сын своего папочки, он был уволен из армии по неясным причинам, после чего занял какой-то пост в римском министерстве. Ливия вспомнила, как увидела его в толпе холодным мартовским днем, среди знамен и военных мундиров, выставленных напоказ на площади во время одного из парадов. Он стоял с гордо выпяченной грудью в своей черной рубашке, пытаясь решительно выдвигать вперед подбородок, что не было ему дано от природы.

— Марко хочет тебя увидеть, потому у него есть для нас интересное предложение.

Железный трос так сильно сдавливал грудь Ливии, что она с трудом могла дышать.

— Интересное предложение? — язвительно переспросила она. — Это будет первое от семейства Дзанье.

«Я хочу тебя, Ливия».

В тот день неподвижная лагуна, плавившаяся от жары, затаила дыхание. Ливия лежала в лодке с закрытыми глазами, вытянувшись во весь свой рост, заложив руки за голову. Веки от солнца отяжелели, от соли пересохли губы.

Ливия знала Марко всю свою жизнь. Они ходили в одну школу и старательно избегали друг друга за ее пределами. Прошли годы, оба повзрослели. Иногда, оборачиваясь, она ловила на себе его пристальный взгляд и, в свою очередь, рассматривала молодого человека с черными вьющимися волосами и заметно выступающим носом. Наследник одной из самых авторитетных стеклодувных мастерских острова, он обладал самоуверенностью человека, не привыкшего к возражениям. Он всегда держался очень прямо, словно пытаясь этим компенсировать свой небольшой рост, и в пылу спора иногда приподнимался на цыпочки.

Долю секунды, услышав слова Марко, она думала, что из-за жары неверно их поняла. В этой расслабленной, насыщенной солнцем атмосфере они показались ей нелепыми. Ливия не понимала, почему ему было нужно что-то еще, ведь сама она в эту минуту чувствовала себя полностью удовлетворенной.

«Ты слышишь меня, Ливия?» Его голос прозвучал настойчивее, раздражая, как назойливый писк комара в ночной тишине. Она почувствовала его нетерпение на грани ожесточения. Он выдернул ее из приятного забытья, в котором беды войны, денежные проблемы и перспектива принятия ответственных решений отошли на второй план. Его бестактность разозлила ее. Девушка открыла глаза, и слепящее солнце вынудило ее прищуриться. Она резко поднялась. Лодка покачивалась на воде, гладкой как зеркало. «Будем считать, что я ничего не слышала, это избавит нас от необходимости выяснять отношения. Пора возвращаться», — сухо бросила она, надевая свою соломенную шляпу.

Насупившись, Марко быстро работал веслами, глядя прямо перед собой в направлении Мурано. Она понимала, что разозлила его своим равнодушием. Другие девчонки краснели и смущались в его присутствии. Она с сожалением вспомнила о двух или трех безобидных поцелуях, которыми они обменялись из-за ощущения одиночества или из любопытства.

В тот же вечер они отмечали день рождения Марко, немного раньше самой даты, так как ему нужно было вернуться в Рим на следующий день. Вино лилось рекой. Как обычно, девушек было больше, чем ребят, но Марко не сводил глаз с Ливии. Во время танца он прижал ее к себе с неожиданной силой. Такая настойчивость начала ее тяготить. Она резко одернула его, посоветовав держать себя в руках, затем решила незаметно ускользнуть с праздника.

Марко догнал ее, когда она уже прошла несколько улочек. Она попыталась его оттолкнуть, отворачиваясь, чтобы избежать поцелуя, раздраженная, но вместе с тем польщенная, едва сдерживая смех. Потом в его глазах появилось странное выражение, он словно стал другим человеком. Внезапно она испугалась и стала отбиваться еще яростнее, готовая причинить ему боль. Он прижался губами к ее губам, заглушая ее возражения. Энергичные руки и жадные губы она ощущала на своем лице, шее, груди: ей казалось, что она вот-вот задохнется.

Неожиданно воздух снова вернулся в ее легкие. Марко стоял, опираясь руками о стену, согнувшись пополам, и тяжело дышал. Через секунду его вырвало. Едкий зловонный запах стал расползаться по улице.

Чувствуя, что на глазах выступили слезы, Ливия застегнула блузку на груди. Дрожа от ярости, злясь на собственный страх, на то, что позволила так унизить себя пьяному мальчишке, который теперь отрыгивал свой алкоголь на мостовую и выглядел отвратительно и смехотворно, она в сердцах пнула его ногой. «Да как ты смеешь! Ты просто идиот, жалкий придурок! Убирайся, чтобы я больше никогда тебя не видела…»

И вот Марко Дзанье хочет снова ее увидеть.

— Что ему от меня надо? — продолжила она. — Всем известно, чего стоят слова члена семейства Дзанье.

— Опять эта старая история! — Флавио усмехнулся. — Тебе не кажется, что пора уже ее забыть? Давнее соперничество между семьями Дзанье и Гранди… Тебя послушать, так мы словно Капулетти и Монтекки в Вероне.

Ливия отвернулась. После неприятного случая с Марко она все чаще вспоминала, что между их семьями всегда были натянутые отношения, причина которых приукрашивалась на протяжении десятилетий. В зависимости от времени года и настроения тех или иных, по-разному рассказывали о неудачно завершившемся сердечном романе, при этом уже не помнили точно, кто кому отказал — юная Гранди или молодой Дзанье… Но лица членов обоих семейств моментально становились непроницаемыми, стоило заговорить о туманной истории XV века, связанной с ковчежцем[15 - Небольшой ящик или ларец для хранения религиозных реликвий.], украшенным гравюрами с бриллиантами, авторство которого было неясно, но по сей день оспаривалось семьями Дзанье и Гранди.

— Он узнал, что мы сейчас… как бы сказать… испытываем некоторые затруднения, — продолжил Флавио с непринужденным видом. — И он готов купить у нас мастерские за приличную сумму, если мы захотим…

— Никогда! — воскликнула Ливия, стукнув кулаком по столу с такой силой, что ее бокал, опрокинувшись, ударился о край тарелки и разбился. — Никогда я не позволю тебе это сделать! Мастерские — это кровь и талант нашей семьи. И надо быть последним трусом, подлецом, чтобы…

— Успокойся, — произнес он, пытаясь промокнуть салфеткой разлитое вино. — Черт! Ну вот, я порезался! Только этого не хватало.

Нервным движением он достал из кармана носовой платок и обмотал его вокруг пальца. Между бровями Флавио залегла складка, взгляд стал жестче.

— Вечно ты заводишься из-за ерунды, Ливия. Когда ты, наконец, повзрослеешь, черт возьми? Я не сказал, что собираюсь ему что-либо продавать.

— У тебя все равно это не получится. Мастерские принадлежат нашему деду, которого ты даже ни разу не навестил за время болезни! Такое ощущение, что ты только и ждешь, когда он сдохнет, чтобы разбазарить семейное достояние!

В ту же секунду лицо Флавио стало бесстрастным, словно кто-то задернул шторку. Уголки его губ опустились, а светлые глаза стали невидяще смотреть куда-то за спину сестры. Ливия затаила дыхание. Больше всего на свете она ненавидела, когда Флавио вот так ускользал от нее. Его заострившееся лицо было неподвижным, лишь возле глаза билась жилка.

Когда подернутый серой дымкой взгляд снова остановился на ней, девушке показалось, что он пронзил ее насквозь.

— Порой мне хочется, чтобы ты стала немой.

— Мужчины всегда так говорят о женщинах, — вызывающе отозвалась она.

— Я ненавижу твою прямолинейность, Ливия. Некоторые оправдывают это юным возрастом, но, с твоего позволения, я не буду этого делать. Мою юность у меня украли, поэтому я с трудом выношу ее проявления у других. То, что я не доказываю свою преданность семейному делу с присущей тебе несдержанностью, вовсе не означает, что я не дорожу им. Но я в очередной раз убеждаюсь, что ты еще совсем ребенок и судишь о других людях с позиции своих детских страхов. Видимо, придется подождать, пока ты повзрослеешь, чтобы мы могли поговорить как два разумных человека.

Ливия стиснула кулаки и почувствовала, как ногти впились ей в ладони.

— Кем ты себя возомнил, Флавио? Терпеть не могу твой высокомерный вид. Твои мучения на русских равнинах не дают тебе права портить настроение другим. Кстати, открою тебе один секрет… — надменно выдохнула она. — Не ты один пострадал на этой войне. Без конца прославляя себя, ты рискуешь преждевременно состариться.

Он неожиданно наклонился вперед, схватил ее за руку и сжал с такой силой, что ей стало больно.

— Ты что, еще не поняла, что я не могу состариться, поскольку я уже мертв?

Ливия вырвала свою руку и вскочила одним движением, со скрежетом оттолкнув стул.

— Зато я живая, хочешь ты этого или нет! И можешь передать Марко Дзанье, что мне нечего ему сказать, пусть даже на пушечный выстрел ко мне не приближается!

Она резко развернулась и направилась к застекленной двери. Взоры всех посетителей бара были прикованы к девушке. Они не пропустили ни единого слова из ее ссоры с братом. Меньше чем через час весь Мурано будет в курсе того, что наследники Гранди чуть не перегрызли друг другу глотки.




Стеганое одеяло, покрывающее кровать дедушки, было пронзительно голубого цвета родом из детства, цвета весеннего венецианского неба, словно спустившегося сюда, чтобы бережно укрыть немощное тело старика. Над изголовьем кровати висело распятие в бархатном обрамлении.

Ливия на цыпочках приблизилась к кровати и села на плетеный стул. Она нежно взяла старческую руку с обвисшей кожей, сердце ее сжалось от тоски. Через открытое окно слышалось вечернее пение птиц, легкий ветерок раздувал белые кружевные занавески. В комнате больного витали ароматы спирта и пчелиного воска.

Она смотрела на изможденное лицо старика, на его седые волосы, которые за всю жизнь не удалось укротить ни одной расческе, на бледные приоткрытые губы, из которых исходило слабое дыхание. Ливия удостоверилась, что его грудь вздымается равномерно. Первые ночи после приступа она не сводила с нее глаз, словно пыталась усилием воли вдохнуть в старика жизнь. Проваливаясь в сон, она в ужасе просыпалась, боясь не выполнить свою задачу. Но за видимой слабостью деда скрывалась жизненная сила, которая до сих пор удерживала его на этом свете.

Морщинистые веки дрогнули.

— Дедуля, это я, — прошептала она, продолжая гладить его руку. — Я здесь, с тобой. День прошел хорошо. Старику Горци очень понравились твои бокалы. Он купил у меня утром три штуки и с нетерпением ждет, чтобы я принесла ему еще. Знаешь, дела налаживаются… Нужно еще немножко потерпеть, мы все надеемся на лучшее. Когда ты поправишься, поедешь в город и сам все увидишь.

Произнося эту лживую тираду, она опустила голову. Когда она вновь подняла глаза, то наткнулась на пристальный взгляд деда. Она давно не видела, чтобы он был таким ясным. Волна счастья заполнила ее. Все вдруг стало возможным. Надежда не привередлива, ей достаточно самого малого.

— Как ты себя чувствуешь? Может, хочешь попить? — предложила она, широко улыбнувшись.

— Я умираю, Ливия.

Дрожь пробежала по спине девушки, ее улыбка погасла.

— Как ты можешь так говорить, дедушка?

— Возможно, не прямо сейчас, но очень скоро. Я всегда был с тобой откровенен и сейчас не хочу лгать.

Его голос был хриплым, но говорил он без затруднений. В нем вновь проявился волевой характер, благодаря которому он когда-то одним махом развеял нерешительность докторов и друзей семьи, не понимающих, как вести с себя с растерянным ребенком. Тогда он проявил мужество и дал ей возможность самой пережить свою боль, не пытаясь заглушить ее или смягчить. В отличие от других, он избавил ее от принятых в таких случаях фальшивых фраз, которые лишь искажали реальность. «Боль не терпит ухищрений. Она просто есть, и все», — произнес он однажды, завершая работу над бокалом с аметистовым ободком. Капли пота блестели на его лбу. Она уцепилась за эту истину, как за единственно реальную вещь в этом сошедшем с ума мире.

Одеяло, заботливо укрывавшее тело старика, прикрывало и левую парализованную руку. Пронзенная его прямолинейным взглядом, Ливия заерзала на стуле.

— Я много думал. Не знаю, правильно ли я поступаю, перекладывая на твои плечи эту ношу, но я уверен, что ты оправдаешь мое доверие.

Он принял важный вид. Сердце Ливии сжалось: неужели дедушка бредит?

— Я не доверяю Флавио.

Она с облегчением вздохнула: нет, дедуля не утратил своей проницательности.

— Это ужасно, когда деду приходится говорить такие вещи о единственном внуке, но я должен быть честен до конца. Когда смотришь смерти в лицо, начинаешь относиться ко всему намного проще. У Флавио нет души мастера-стеклодува. Это не упрек, а простая констатация факта. Он предпочитает пунктуальность законов и с подозрением относится к фантазии. Даже не знаю, от кого он унаследовал эту блажь. Никто в моей семье никогда не стремился изучать право, но, возможно, со стороны вашей матери…

Он глубоко вздохнул и закрыл глаза, чтобы восстановить силы.

— Нет, дай мне договорить, малышка, — произнес он, увидев, что она хочет что-то сказать. — Я очень быстро устаю, но в последние дни я немного окреп и решил, что пришло время выбрать из вас того, кому я передам красную тетрадь.

— Красную тетрадь? — переспросила она недоуменно.

— Встань, освободи ящики моего комода и сдвинь его в сторону.

— Сейчас?

— Нет, через полгода! — ответил он сердито.

Ливия не заставила просить себя дважды, но ощутила неловкость, открывая ящики небольшого лакированного комода из светлого дерева. Ее дед молча наблюдал, как она раскладывала одежду на двух креслах. От рубашек исходил легкий аромат свежести и лимона. Незаметным движением она погладила пальцами буквы «А» и «G», вышитые на уголках белых носовых платков. Наконец комод был отодвинут.

— Хорошо, — произнес он. — Теперь поищи в плинтусе отверстие толщиной в палец.

Она провела рукой по плинтусу.

— Здесь ничего нет.

— Есть, смотри внимательнее!

Ливия продолжала ощупывать дерево кончиками пальцев до тех пор, пока действительно не обнаружила небольшую выемку.

— Нашла.

— Теперь одновременно надави и толкни вверх.

Она повиновалась, и тут же слева от нее приподнялась половица.

— В тайнике ты найдешь тетрадь. Принеси мне ее.

Ей вдруг представилось, как мышь кусает ее за палец, она вздрогнула и замешкалась. Ливию пугала не только возможная встреча с пауком или грызуном, но сама мысль о том, что, узнав об этой тайне, она навсегда лишится еще присущей ей беззаботности.

Пальцы нащупали какой-то предмет, завернутый в материю. Она осторожно извлекла его и развернула пыльную ткань. Там действительно была небольшая книжица размером с блокнот, в красном кожаном переплете, потертом и испещренном темными пятнами, появившимися от старости или сырости. Несколько секунд она продолжала сидеть на корточках, с опущенной головой, держа тетрадь в руках. Буйные кудри упали ей на лицо. «Не хочу», — произнесла она про себя.

— Дай мне ее, Ливия.

Она нехотя встала, вернулась к дедушке и вложила тетрадь в его здоровую руку. Он положил ее на грудь покровительственным жестом, и его щеки слегка порозовели.

— Тебе, конечно же, известны семейные архивы.

Ливия подумала о большой картотеке и картонных папках, где хранились тетради и альбомы семьи Гранди начиная с XV века. Сколько часов она провела, листая их, восхищаясь рисунками кубков, фужеров, бокалов, изучая технические советы, химические смеси, составы красителей, тонкости имитации драгоценных камней!

— Там не хватает основной главы нашей истории, — продолжил он, и Ливия почувствовала, как забилось ее сердце. — В этой тетради содержится секрет изготовления стекла чиароскуро[16 - Chiaroscuro — игра светотени (ит.).].

Она не верила своим ушам. Разве это возможно? Чиароскуро, эта таинственная легенда, все же существовало в реальности. В процессе долгих поисков один из ее предков изобрел материал, обладавший удивительными преломляющими свойствами: он улавливал доминирующий цвет и продолжал отражать его даже в темноте. Чарующая изысканность этого стекла вызвала бурный восторг у ценителей. Поскольку стеклодувам всегда приписывались способности алхимиков, пошли слухи об использовании крови дракона, слезы Феникса… Изобретение также покорило французского и австрийского послов, которые соперничали между собой, желая купить двенадцать фужеров из чиароскуро. Правда, больше изделий из этого стекла не было изготовлено, так как его создатель не смог восстановить чудодейственную формулу, полученную совершенно случайно. «По крайней мере, он так утверждал», — подумала Ливия. Продажа двенадцати фужеров двору «Короля-Солнце»[17 - Людовик XIV, французский король.] принесла семье Гранди богатство, которого хватило на целых полвека.

— Бог мой, но я думала, что состав получился случайно и никто так и не смог его воспроизвести! — выдохнула она ошеломленно.

— Секрет передавался от отца к сыну вот уже семь поколений. Он должен быть раскрыт лишь в самом крайнем случае, если когда-нибудь воображения и творческого подхода членов семьи Гранди будет недостаточно для продолжения дела их жизни. В течение почти двухсот лет семье удавалось преодолевать трудности, не прибегая к этому крайнему средству, сохраняя его для потомков.

Уголки его губ опустились.

— По традиции я должен передать эту тетрадь твоему брату, но я не узнаю своего внука с тех пор, как он вернулся с войны. Его словно охватила тяга к разрушению, — добавил он вполголоса. — Это отвратительно, нечто вроде гангрены. По неизвестным мне причинам Флавио хочет погубить себя, и я боюсь, что он утянет за собой мастерские Гранди.

— Я ему этого не позволю!

— Если бы все было так просто, девочка моя! — прошептал он со снисходительной улыбкой. — Но он не сможет ничего предпринять в течение двух лет после моей смерти. Условие моего завещания не даст ему этого сделать. Это мой старый дружище Джорджио Креспо подсказал мне идею. Но потом…

Он выдержал паузу, и его дыхание стало более хриплым.

— Я долго думал, Ливия. В жизни любой семьи наступают моменты, когда приходится нарушать традиции. Хранить секреты — удел тех, кто занимается нашим ремеслом. До сих пор никто в нашей семье не осмеливался поступить по-другому, но теперь, я думаю, настало время принять этот вызов.

Она поняла, что его мучает жажда, налила в стакан воды и поднесла к его губам. Он кивнул, благодаря ее.

— Ты первая женщина из Гранди, которая получает в наследство красную тетрадь. Твой долг — передать ее, когда придет время, тому, кого ты сочтешь достойным. Я бы очень хотел освободить тебя от этой ответственности, но, находясь в здравом уме и твердой памяти, я не могу поступить иначе. А сейчас дай мне руку.

«Не хочу!» — снова промелькнуло в ее голове так настойчиво, что она удивилась. Ливия молча смотрела на деда, тело ее отяжелело, руки безвольно повисли. Она вновь превратилась в маленькую немую девочку, застывшую от боли и неизвестности, просыпавшуюся от ночных кошмаров, в которых трупы ее родителей всплыли на поверхность лагуны, с пустыми глазницами и лицами, изъеденными крабами.

Словно догадываясь о ее страхах, дедушка прижал к груди тетрадь. Видимо, он подумал, что ошибся с выбором наследника. Она упрекнула себя в малодушии. Решительным движением Ливия взяла тетрадь обеими руками.

— Не бойся, дедуля, прошу тебя… Ты же знаешь, что можешь доверять мне.

Пальцы старика разжались, но вместо облегчения она увидела на его лице беспокойство.

— Я благодарю тебя от всей нашей семьи, но молю небеса, чтобы тебе никогда не пришлось этим воспользоваться.

Он выдержал паузу, облизнул губы. Пчела, пытаясь выбраться наружу, билась о стекло.

— Возможно, я ошибаюсь, возлагая на тебя такую ответственность, но как я могу еще поступить? Боже, я не знаю…

В его глазах появился лихорадочный блеск. Он внезапно схватил свою внучку за руку с неожиданной для него силой.

— Пообещай мне, Ливия, что будешь осторожна. Все это гораздо серьезнее, чем ты думаешь… Соперничество между семьями стеклодувов в прошлом иногда имело трагические последствия, ты знаешь об этом. Конечно, Светлейшая больше не посылает убийц к стеклодуву, выдавшему чужакам наши секреты, но зависть еще существует в этом мире, особенно в такое смутное время, как наше.

Его дыхание участилось, он с трудом мог отдышаться.

— Помни всегда, что один из наших предков отдал свою жизнь, чтобы сохранить эту тайну… Пятна на обложке тетради появились не от старости, это следы крови.

Варштайн, август 1945 года


Этот запах преследовал ее повсюду. Избавиться от него не было никакой возможности. Животный запах пота, грязи, зловонного дыхания каждый раз заставал ее врасплох и вызывал тошноту. Может быть, это из-за жары? Она уже с трудом выносила беспощадно палящее солнце, вызывающе синее небо, въевшуюся под ногтями грязь, пот своего тела, пропитавший бесформенное платье. То, что темные круги расплывались под мышками и над поясницей, было для нее унизительно.

Впервые в жизни она возненавидела груши и яблони, ветви которых согнулись под тяжестью спелых плодов, нескошенную траву, насыщенную зелень лесов и лугов, кишащих насекомыми.

А ведь когда-то лето было ее любимым временем года! Она обожала бродить босиком по речному мелководью, а Андреас ворчал, что она распугает всю рыбу. Прохладное пиво в обед, дикий виноград, вьющийся по стене дома их родителей… Вечером, когда она возвращалась с прогулки в горах, колокола под куполом церкви озарялись золотистым светом, словно обещая, что ничего плохого с ней никогда не случится. Слышно было жужжание пчел и воркование голубей. Все вокруг пророчило счастье. А теперь в душе остался лишь горький привкус обмана. Поля зерновых заросли сорняками, производство текстиля и стеклянной бижутерии остановилось, и никто уже не заменял разбитые стекла в окнах домов.

Она постоянно ощущала себя грязной, без конца пыталась отмыться, и поскольку мыло давно закончилось, ей приходилось довольствоваться водой и жесткой щеткой. Она яростно терла свою грудь, бедра, живот, промежность, эту потайную часть тела, которую воспитание и религия запрещали ей упоминать всуе, будто ее вовсе не существовало. Ей было трудно найти слова, чтобы выразить свое отчаяние, даже когда она находилась наедине с собой, и ее кожа краснела под безжалостной атакой, в то время как она стискивала зубы, чтобы не закричать. Иногда она останавливалась, только увидев капли крови, расплывающиеся в воде ванной.

Еще… Чистить, скоблить, скрести… И всякий раз, когда она собиралась облегчиться, ей становилось плохо, ее моча была зловонной, обжигала плоть, и она беззвучно плакала от боли и стыда. И тут же с новой силой начинала отчищать себя, чтобы наконец избавиться от преследовавшего ее омерзительного запаха, наполнявшего ноздри, проникавшего в мозг, доводя ее до безумия, и неизвестно было, сумеет ли она когда-нибудь от него избавиться или будет всю жизнь источать этот едкий смрад всеми порами своей кожи, словно она была этим заклеймена, как прелюбодейка каленым железом.

Шло время, но ничто не помогало изгнать из себя это зловоние, которое стало свойством ее тела, без конца возвращая, будь то глубокой ночью или среди белого дня, к воспоминаниям о мужчинах, насиловавших ее.




Ханна Вольф осторожно отодвинула занавеску и бросила взгляд на улицу. В доме напротив, прикрепленный к вывеске булочника, развевался красно-бело-синий флаг Чехословакии. Как и на всех немецких домах, вывешенное на двери уведомление гласило, что дом стал «национальным имуществом». А поскольку в Изерских горах Северной Богемии, на территории, прилегающей к городам Рейхенберг, Габлонц и Фридланд, девять домов из десяти были немецкими, все вокруг пестрело плакатами.

Несколько женщин терпеливо ожидали у входа. Они стояли в очереди уже не один час в надежде получить кусочек почерневшего хлеба, который невозможно было грызть зубами, но это был первый хлеб за долгие недели. Они перешептывались между собой, напоминая провинившихся школьниц, и Ханна знала, что у нее самой взгляд становился таким же пугливым, как только она выходила на улицу, потому что враг был повсюду: мародеры, чешские партизаны, революционные гвардейцы в военной форме, с красной повязкой на рукаве и трехцветными кокардами на фуражках.

По ее спине пробежал холодок.

— Пить… — раздался слабый голос.

— Сейчас, мама.

Она наполнила стакан водой и отнесла его матери. Лежавшая на кровати пожилая женщина поблагодарила ее улыбкой. Ворот ее ночной рубашки был сколот камеей. Седые пряди растрепались у висков, испещренных голубыми прожилками. У матери всегда была тонкая кожа, а теперь, казалось, можно было увидеть, как кровь пульсирует по венам. Ханна решила, что мама сегодня выглядит лучше. Слава Богу… Что бы она стала делать, ухудшись здоровье матери сейчас, когда немцам входить в больницы запрещено? Если бы она могла достать где-нибудь хотя бы сердечные капли, которые закончились несколько недель назад! Домашняя аптечка опустела, к тому же в городке больше не было врача. Старый доктор Гёрлиц пустил себе пулю в лоб под портретом фюрера с черной траурной лентой.

Ханна помогла матери сесть, взбила подушку.

— Мне нужно выйти.

— Нет, дорогая, останься со мной, прошу тебя! — взмолилась мать, хватая ее за руку.

— Я не могу, мама, — сердито сказала молодая женщина. — Мне нужно пойти поискать хоть немного еды. У нас ничего не осталось.

— Но на улице русские! А здесь ты в безопасности. Скажи, чтобы Лина сходила. Эта девчонка совсем обленилась!

Ханна ощутила вспышку гнева, и это ее удивило. Она закрыла глаза. Русские… Самый страшный кошмар для немцев, непередаваемый ужас для немок. А ведь когда дивизии вермахта отправлялись завоевывать их степные просторы, никто не давал и ломаного гроша за жизнь представителей этой низшей расы, этих убогих славян, пораженных гангреной кровавой революции. Все были твердо уверены, что немецкие танки совсем скоро своими гусеницами проедутся по красному флагу с серпом и молотом. Во время митингов, задававших ритм их жизни, руки решительно вздымались вверх, и возглас «Зиг хайль!» выкрикивали с тем же рвением, что и в солнечные дни октября 1938 года, когда судетские немцы[18 - Этническая группа немцев, до 1945 г. компактно проживавшая в северных и северо-западных регионах Чехии.] примкнули к Рейху.

Прошли месяцы. Письма от солдат приходили все реже, и, несмотря на триумфальные сводки, передаваемые по радио, женщины научились читать между строк. Русская зима была безжалостна. Ханна и ее подруги осознали, что их братья, женихи и мужья не только мерзли, но и голодали. Вслед за бесконечно откладываемыми увольнительными объявленная было победа постепенно таяла в воздухе, пока не превратилась в мираж, — в нее уже никто не верил.

А потом случилось невообразимое… Зародившись среди озер и плодородных равнин Восточной Пруссии и Померании, с приходом первых беженцев, временно разместившихся на площадях и под навесами вокзалов, протяжный стон постепенно разносился по стране. Он докатился до Габлонца и соседнего городка Варштайн, где Ханна слушала новости, припав ухом к радиоприемнику, чтобы оградить больную мать от плохих вестей.

«Русские идут…» Старики и дети были мобилизованы для рытья окопов; матери семейств облачались в серо-зеленую униформу и брали в руки автоматы или противотанковые ружья; тринадцатилетние мальчишки натягивали на себя солдатские шинели, путаясь в длинных полах, и набивали соломой круглые каски, сползавшие на глаза.

Как и все остальные, Ханна испытывала ужас при мысли о полчищах русских, заполоняющих улицы Германии, жаждущих отмщения, этих чудовищ с монгольских равнин, вдохновленных злобной пропагандой Ильи Эренбурга[19 - Советский писатель, поэт, публицист; в годы Великой Отечественной войны — член Еврейского антифашистского комитета.], которую транслировали по радио: «Немцы — не люди». Однако же не советский солдат грубо схватил ее, не русский мужчина оскорбил, назвав «грязной нацистской шлюхой», «немецкой сволочью», и боль была такой невероятной, такой ошеломляющей, что она не понимала, как можно было не умереть на месте, как можно было лежать распятой, чувствуя, что разрываются твои внутренности, но оставаться в сознании. Она понимала, что валяется в грязи с распухшим лицом и окровавленным телом, получая презрительные пинки сапогом, словно бродячая собака.

По правде говоря, порой она даже жалела, что русские офицеры не появлялись в городе почаще, чтобы навести порядок.

Что касается Лины, одному Богу было известно, что с ней теперь стало. Когда по радио объявили о капитуляции, полька медленно поставила тарелку, которую мыла в раковине, развязала свой фартук и уронила его на пол, а потом повернулась к Ханне. Под густыми бровями ее взгляд был странно неподвижен. Они были знакомы около шести лет, с тех пор как Лину привезли работать на их семью, однако теперь Ханна поняла, что они совсем не знали друг друга.

Кухонные часы отсчитывали минуты, которые казались бесконечными. Прислонившись к печке, Ханна стояла без сил, с учащенно бьющимся сердцем. Лина обогнула длинный деревянный стол, двигаясь словно автомат. Хрупкая женщина неопределенного возраста, с красными руками и выпирающими из-под кожи костями, сделала странное движение губами, прежде чем плюнуть ей в лицо.

Дрожащей рукой Ханна вытерла щеку. Лина взяла несколько картофелин, остававшихся в мешке, и ушла. Ханна не вымолвила ни слова. Спустя несколько минут она нашла в себе силы пересечь кухню и закрыть входную дверь на ключ.

Она уже давно придумала, как объяснить своей матери, куда пропала польская служанка, но объяснения не потребовались, так как пожилая женщина становилась все более рассеянной. Иногда она просыпалась после тяжелого послеобеденного сна и звала Андреаса, сетуя на отсутствие сына и проклиная его за то, что он ее бросил. Что можно было так долго делать в этой стекольной мастерской? Конечно, он талантливый гравер, но никто не имеет права нещадно его эксплуатировать. Он даже перестал приходить на воскресные обеды, нарушая приличия! Ханна бросала печальный взгляд на этажерку, где стоял гравированный кубок, увенчавший годы учебы Андреаса в Технической школе Штайншёнау, а также ваза, за которую он получил высшую награду на Всемирной выставке в Париже в 1937 году. Она не могла спокойно смотреть на его изящную и трогательную работу «Девушка в лунном свете» — сердце ее сжималось от тоски.

Ханна старалась успокоить мать, напоминая ей, что Андреас не работает в стекольной мастерской с тех пор, как его мобилизовали, что теперь он солдат, как и все мужчины, и вот уже несколько лет не распоряжается своим временем. Чаще всего пожилая женщина просто отворачивалась, считая, что дочь говорит так ей назло. После этого начинались бесконечные упреки: то суп был недосолен, то вообще еда отвратительна, то кровать неудобна, то в комнате душно или холодно… С тех пор как закончилась война, Ханна только и делала, что подбадривала ее, но ситуация становилась все более драматичной, и она не знала, сколько еще сможет лгать матери.

— Ну что ты, мама, не волнуйся. Я просто пойду посмотрю, что можно получить по нашим карточкам. Я быстро.

— Будь осторожна, малышка, долго не задерживайся, — прошептала мать, похлопывая ее по руке.

Ханна грустно улыбнулась. Эти наставления относились к другой эпохе, когда жизнь шла по строгим правилам, когда следовало подчиняться родителям, школьным учителям, руководителям Рейха и молодежных организаций, фюреру.

Теперь настали новые времена. Бесполезно было прятаться на чердаке в надежде, что беда пройдет мимо. Насилие процветало. Было известно, что большевики не гнушались ни десятилетними девочками, ни старыми женщинами, и многие потом умирали от истязаний. Сосед, вернувшись из военного госпиталя, убил свою жену и двоих детей, после чего покончил с собой. Она хорошо помнила этих ребятишек, весело игравших на улице… Нет, она, конечно, не будет долго задерживаться, а также разговаривать с незнакомцами, ведь она хорошо воспитанная девочка!

У подножия лестницы выстроились по стойке «смирно» четыре потертых чемодана, перетянутых ремнями. Она выполнила инструкции, вывешенные на улице, где большими красными буквами было написано: немецкому населению предписывается подготовиться к эвакуации, которая начнется в пять часов следующего утра. Власти разрешали взять с собой лишь двадцать пять килограммов багажа на человека. Ключ от дома следовало вынуть из замочной скважины, привязать бечевкой к дверной ручке, а входную дверь опечатать. Когда молодая женщина ознакомилась с этими педантичными указаниями, зная, что в это время миллионы людей, изгнанные из своих домов, скитаются по дорогам, она подумала, что человек поистине обладает душой бюрократа и поступки его жестоки и бессмысленны.

Внезапно она почувствовала приступ тошноты и подбежала к кухонной раковине. Ее желудок выворачивался наизнанку, а горло обожгла желчь. Это было неудивительно, ведь она почти ничего не ела последние несколько дней. Опершись на край раковины, наклонив голову, она подождала, пока приступ закончится, затем вытерла лицо полотенцем.

В зеркале в прихожей бледная незнакомка с поджатыми губами недоверчиво и встревоженно смотрела на нее своими голубыми глазами. Она подняла руку и коснулась синяка под глазом, который уже начал желтеть. Заострившееся лицо выражало страх, покорность. Даже хуже — безропотность. Ханна спросила себя, сможет ли она когда-нибудь привыкнуть к своему новому лицу.

Она убедилась, что из ее кос, туго скрученных на затылке, не выбивается ни одна прядка. Конечно, ей следовало бы обрезать волосы. Они были слишком густыми и светлыми, бледно-золотистого оттенка, было очень сложно ухаживать за ними… Но она не решалась это сделать. Несколько лет назад, а может быть веков, если это вообще не было сном, влюбленный юноша, гладя их, утверждал, что никогда не видел ничего красивее.

Боже мой, Фридль… Ее жених погиб в бою, в одном из первых сражений в России. Ему было двадцать лет, как и ей. От него осталось лишь несколько писем с застенчивыми признаниями и фотография, где он стоит в униформе вермахта, в пилотке, надвинутой на глаза. Этот потрепанный снимок она спрятала — рука не поднялась его сжечь вместе с другими вещами, напоминавшими о Третьем рейхе: портретом Адольфа Гитлера, полосками ткани с приветственными надписями и флажками со свастикой. Со смешанным чувством страха и облегчения она бросала в огонь свои значки, членские билеты и униформу Лиги немецких девушек.

Ханна взяла корзину, стоявшую возле двери, надела на левую руку белую повязку и проверила, чтобы ее ширина составляла предписанные пятнадцать сантиметров. Несколько дней назад двое солдат чешской освободительной армии били мужчину палками до тех пор, пока он не упал с окровавленным лицом, с оторванным ухом, и лишь за то, что размеры его повязки не соответствовали требуемым.

Выйдя на улицу, она поспешно перешла на шоссе. Отныне немцам было запрещено ходить по тротуарам. Накануне ей пришлось сдать в мэрию свой велосипед и радиоприемник. Такие вещи у немцев конфисковывали. Сутулясь, она быстро пошла вперед, стараясь не смотреть на лоскуты белой ткани, висевшие на окнах. Сразу после поражения новые власти порекомендовали жителям сделать это, и теперь грабителям стало еще проще находить немецкие дома.

Она завернула за угол, торопясь дойти до дома Лили, единственного человека, которому она пока доверяла, несмотря на то что ее кузина пребывала в еще большем замешательстве, чем она. Лили пообещала раздобыть ручную повозку, на которой они могли бы везти мать Ханны.

«Четыре чемодана… — занервничала она. — Это безумие! Я не смогу их унести. Какая я идиотка! Двух вполне хватило бы. Но как знать, что нужно взять с собой? Я положила теплые вещи и одеяло для зимы. Один Бог знает, где мы окажемся… Еще еды на несколько дней. И альбом с фотографиями, потому что иногда мне кажется, что я могу забыть, как выглядит отец… Главное, чтобы все это поместилось в повозку. Мама весит совсем немного. Нет, без всего этого нам не обойтись. Мы и так все оставляем здесь: мебель, картины, разные безделушки… Нам запретили брать с собой любые ценности, сувениры, документы на имущество… А мама до сих пор ничего не знает. Но как ей сказать? Такое потрясение может ее убить. Тем не менее придется с ней сегодня поговорить. Может, Лили придет со мной и поможет смягчить удар?»

Поглощенная своими мыслями, Ханна незаметно вышла на площадь перед мэрией. Двигаться дальше ей помешала толпа. Пятеро мужчин, трое из которых были в военной форме, и женщина в светлом платье сидели за деревянным столом, на котором лежали фуражка и кожаная сумка. У их ног виднелся официальный портрет Гитлера. В нескольких метрах от него на коленях стоял мужчина в разорванной рубашке, обнажающей его тщедушное тело. Повязка с буквой «N» на руке означала, что он немец. Небольшие очки в металлической оправе, криво сидевшие на носу, придавали ему вид студента, хотя в его волосах уже пробивалась седина. Двое партизан с сигаретами в зубах стояли возле него, небрежно держа в руках автоматы.

— Что здесь происходит? — взволнованно спросила Ханна у стоявшей рядом пожилой женщины.

— Это народный трибунал, — тихо ответила незнакомка. — Они только что начали.

— Начали что? Я не понимаю.

— Судить немцев, что же еще! — Женщина горько усмехнулась. — Вы же знаете, что мы все виновны, все до последнего. Бенеш[20 - Государственный и политический деятель Чехословакии (Чехии), второй президент Чехословакии.] сам так сказал! Он утверждает, что это из-за нас было принято Мюнхенское соглашение, а потом началась война. Они заставят нас за это заплатить, вот увидите! Заплатить кровью! Нас выгонят вон, заберут наши дома, наших женщин, наши фабрики… А дети уже мертвы, вы слышите меня? Оба моих сына мертвы… Мой муж мертв… А моя дочь… Да лучше бы она тоже умерла!

Она схватила Ханну за руку, придвинулась к ней так близко, что молодая женщина почувствовала на щеке брызги слюны.

— Они истребят нас всех до последнего. Мы все виновны. Никто нам не поможет… Даже американцы. Сталин сказал, что мы вне закона. Жизнь немца сегодня не стоит и ломаного гроша. Нас убьют как собак. Собак, если их любят, хоронят. А мы подохнем и будем где-нибудь валяться, это я вам говорю…

Ее голос теперь звучал пронзительно, Ханна испугалась, она поняла, что у женщины начинается истерика. Она попыталась высвободить руку, но та вцепилась в нее железной хваткой.

— Шевелись, грязная свинья, нацистское отродье! Иди, поцелуй своего фюрера!

Мужчина, стоявший на коленях, получил удар сапогом по голове и упал вперед. Он принялся на ощупь искать свои очки, потом приподнялся и пополз на коленях. Из его груди вырвался болезненный стон.

— Заткнись! Ползи вперед! — крикнул один из партизан.

Ханна спросила себя, почему мужчина медлит. Если бы она оказалась на его месте, давно бы бросилась вперед, чтобы скорее с этим покончить. Только сейчас она заметила, что на земле что-то блестит: все вокруг было усыпано осколками стекла. Руки и колени мужчины теперь кровоточили. Ханна почувствовала, что ей не хватает воздуха, что она вот-вот потеряет сознание. Лишь судорожно сжатые пальцы полоумной женщины не давали ей лишиться чувств.

Мужчина добрался до портрета Гитлера, на который партизаны стали плевать, а потом приказали ему облизать его. Он повиновался под насмешки и хохот мучителей.

— Пятьдесят ударов кнутом! — объявил мужчина в военной форме, очевидно, глава трибунала.

Приговор написали мелом на спине осужденного, после чего партизаны поволокли его к двум столбам, установленным на площади.

Больше не в состоянии выносить это зрелище, Ханна вырвалась из цепких рук женщины. С глазами, полными слез, она растолкала зевак, толпившихся вокруг нее, и побежала прочь.

Споткнувшись о неровность мостовой, она чуть не упала, затем обогнула груду камней. В городке за все время наступления русских взорвалось несколько случайных бомб. Судетские города подвергались бомбардировке, но внутреннюю часть Богемии союзники пощадили. Однако, несмотря на то что Габлонц и его окрестности почти не пострадали, в некоторых районах стоял неистребимый запах гари. Она больше не узнавала родные места, в которых прошло ее детство: тихие улочки городка с милыми домиками превратились в заколдованный лабиринт, где опасности подстерегали на каждом шагу.

Как жить дальше? Как она сможет пережить все это с больной матерью на руках? Судетские немцы должны были уехать из города, но куда?

Каждый день колонны женщин, детей и стариков под насмешливыми взглядами вооруженных гвардейцев покидали свои деревни и города, волоча за собой нехитрый скарб, завернутый в одеяла и перевязанный или сложенный в набитые до отказа чемоданы. Трупы стариков или больных людей, слишком слабых, чтобы выдержать такое испытание, устилали обочины дорог. Они лежали там до тех пор, пока их не зарывали в общей яме где-нибудь на опушке леса. Ходили слухи об эвакуации в Германию, в районы Баварии или Гессена, но также в Россию, в Сибирь.

Поскольку газеты были запрещены, а радиоприемники конфискованы, население пребывало в тревожной неизвестности, которая усугублялась еще и тем, что указы правительства издавались на чешском языке, который большинство немцев знали очень плохо. Выводы делались на основании увиденного: неожиданные аресты, семьи, выведенные из своих домов на рассвете в одной одежде и пропавшие без вести… Всех приговаривали к принудительным работам, но некоторых отправляли вглубь страны. А еще существовала угроза попасть в один из лагерей, таких как Терезиенштадт, и там ожидать неопределенного будущего.

После стольких лет безграничной уверенности в победе эта вера рухнула, как карточный домик. Побежденные мужи с безвольно повисшими руками и застывшими лицами пребывали в растерянности. Их убежденность растаяла как дым, мечта разбилась вдребезги; лишенные своей униформы, своих титулов и прав, они оказались абсолютно голыми и теперь напоминали призрачные фасады домов, от которых остались только стены, чудом державшиеся на месте, тогда как бомбежки давно разрушили все внутри.

Ханне казалось, что она очнулась после тяжелого сна, долгого гипноза, пронизанного ударами молний и кошмарами. Теперь Чехословакия снова существовала, и ее президент был тот же, что и до войны, как будто присоединение Судетов к Рейху было всего лишь иллюзией.

А ведь она очень хорошо помнила ликующие крики толп людей, собравшихся вдоль дорог, чтобы встретить немецкие войска, проходившие колонной под транспарантами с надписью готическими буквами «Спасибо нашему Фюреру!» На балконах хлопали на холодном осеннем ветру красные знамена со свастикой. Как она была горда тогда в своем алом вышитом костюме и белой блузке с пышными рукавами, подобранными в тон чулками и начищенными до блеска башмаками! Она была совсем юной девушкой, но размахивала своим флагом вместе с остальными, радуясь улыбкам на лицах отца и родных. Люди плакали от счастливого волнения. «Наконец-то у нас будет работа… Наконец-то мы сможем жить в мире, не опасаясь гонений со стороны пражского правительства, которое нас ненавидит… Наконец-то будет устранена несправедливость Сен-Жерменского и Версальского договоров[21 - Мирные договоры, подписанные по итогам Первой мировой войны в 1919 г.]…».

В трактирах и под витражами банкетного зала мэрии все пили за Мюнхенское соглашение, восхваляя Конрада Генлейна[22 - Немецкий политический деятель Судетской области в Чехословакии.], который сумел вернуть их в лоно Великой Германии. Благодаря ему пресловутое «право народов на самоопределение» — кредо президента Вильсона, провозглашенное по окончании Первой мировой войны, — было наконец-то предоставлено почти трем миллионам пятистам тысячам немцев, которые начиная с XII века расселились в горных районах, прилегавших к Богемии, Моравии и Южной Силезии. «Кстати, вы знаете, что наш замечательный Генлейн учился в коммерческой школе Габлонца, а затем работал в городском банке?»

Но вскоре нацизм уже господствовал на их земле. В Берлине с недоверием отнеслись к партии Генлейна, с ее социал-демократами и либералами. Улицы были переименованы, из школьных классов убрали распятия, а чехи, евреи и противники режима были вынуждены бежать из страны.

Затем Гитлер захватил Чехословакию, разразилась война, и жизнь превратилась в кошмар. Протекторат Богемии и Моравии[23 - Зависимое государственное образование Германии, учрежденное в 1939 г. на территориях Богемии, Моравии и Силезии, населенных этническими чехами.], безжалостная диктатура Рейнхарда Гейдриха[24 - Государственный и политический деятель нацистской Германии, заместитель имперского протектора Богемии и Моравии в 1941–1942 гг.], депортация, репрессии, письма высшего командования, сообщавшие о героической смерти солдат на фронте… Но знамена все так же хлопали на ветру, мальчишки из Гитлерюгенда размахивали факелами и мечтали стать героями, преданными своему фюреру, девочки пели гимны, маршируя стройными рядами.

В конце 1941 года Гитлер нарушил германо-советский пакт о ненападении. Фридль и Андреас были призваны на Восточный фронт. Выполняя предписание оказывать всяческую поддержку солдатам, Ханна проводила их на вокзал и вручила букеты цветов. Она до сих пор помнила прикосновение пальцев Фридля, когда он пожимал ей руку, высунувшись из окошка поезда. Тогда она даже представить себе не могла, что он не вернется! К тому же Андреас пообещал ей приглядывать за ним, поскольку был на десять лет его старше. Взгляд ее брата был таким безмятежным, его пожатие таким ободряющим, что она, как всегда, поверила ему, и эта мысль поддерживала ее во время бессонных ночей. Как можно было предположить, что Андреас исчезнет, ничего о себе не сообщив?

Первые декреты президента республики Эдварда Бенеша обрушились на их головы, как нож гильотины. Немцы лишались своих гражданских прав, а их имущество подлежало конфискации безо всякого возмещения. Разрешалось оставить лишь самое необходимое: одежду, пищу, некоторые кухонные принадлежности. Женщины должны были работать на чешских фермах или в качестве прислуги в своих же домах. Виновными считались все немцы, независимо от того, совершали они преступления или нет.

Виновными были мужчины: им приказывали раздеться прямо на улице и поднять руки, проверяя наличие под мышкой татуировки с группой крови, что указывало бы на их принадлежность к SS[25 - Привилегированная военизированная организация в фашистской Германии, т. н. охранные отряды.]; виновными были служащие, учителя, члены SA[26 - Массовые военизированные формирования в фашистской Германии, т. н. штурмовые батальоны.], монашки, фотографы, флейтисты, сапожники, санитарки, мэры городов, палачи гестапо, булочники, инженеры, стеклоделы, работники текстильных фабрик, механики, воспитательницы; виновными были также матери семейств, дети и старики.

Президент Бенеш обладал всей полнотой власти, и никто не строил иллюзий по поводу этого человека, питавшего к немцам глубокую ненависть; он символизировал мстительный вопль чехов «Смерть немцам!».

Никогда еще Ханна не испытывала такого безысходного отчаяния. А если вернется Андреас, как он их найдет? Некоторые жители прикрепляли записки к дверям домов, к стволам деревьев, на доски для афиш. Матери разыскивали своих детей, уцелевшие заключенные — свои семьи, дома которых превратились в груду мусора. В любом случае это была безумная надежда — хоть на секунду предположить, что ее брат сумел выжить в России.

В боку внезапно закололо, она остановилась. Согнувшись пополам, Ханна пыталась отдышаться. Из горла вырвался сдавленный крик. «Я родилась здесь! Мой отец, дедушки, бабушки, вся моя семья похоронены на этом кладбище. Вольфы живут на этих землях более трехсот лет. Это моя страна, моя родина… Здесь я у себя дома! Вы не посмеете меня прогнать! Мне некуда идти. Я не знаю ничего другого, кроме этих гор и лесов, ручьев и рек, стекольной мастерской, где уже несколько поколений Вольфов гравируют хрусталь, передавая секреты ремесла от отца к сыну…»

Она подняла глаза и поняла, что стоит у церкви, куда раньше часто приходила молиться. Солнце качнулось в небе. Ее пронзило тоскливое чувство одиночества, которое испытывают те, кто, однажды познав надежду, понимает в порыве отчаяния и гнева, что все детские мечты были обманом; они не верят больше ни во что: ни в счастье, ни в будущее, ни в Бога.




Откуда-то издалека, из глубины черного тоннеля донесся приглушенный взволнованный голос. Он показался ей знакомым.

— Ханна… Прошу тебя… Очнись…

Кто-то нещадно тряс ее за плечи. Она открыла глаза. Над ней склонилась девушка с коротко остриженными волосами. «Зачем она так коротко постриглась? — машинально подумала Ханна. — Ей это совсем не идет. Она похожа на подростка с огромными испуганными глазами, выступающими скулами и впалыми, словно обрезанными щеками».

— Слава Богу, ты жива… Ты меня так напугала!

— Лили, — прошептала Ханна. — Что с тобой случилось?

Девушка залилась слезами.

— Я выгляжу ужасно, да? — Она всхлипнула, проведя дрожащей рукой по волосам. — Я возвращалась домой после работы. Их было несколько человек. Они потащили меня и еще двух незнакомых мне девушек на середину улицы. Я думала, что умру со стыда. Они разорвали на мне блузку, а потом начали резать… обрезать…

— Тихо, успокойся, — произнесла Ханна, приподнимаясь.

У нее закружилась голова, и она прикрыла глаза; должно быть, она была в обмороке.

— А ведь я сделала все, как ты велела, клянусь тебе. Надела длинную юбку и платок, чтобы меня приняли за старуху. Но это не помогло. Они обозвали меня шлюхой… Это было ужасно! А люди просто стояли и смотрели. Я так боялась, что меня изнасилуют, как тебя…

— Но они ведь этого не сделали?

Лили исступленно затрясла головой.

— Нет… К счастью, нет. Меня спасла госпожа Дворачек. Она закричала, что меня не за что наказывать. Я думаю, она их напугала. Должно быть, они приняли ее за колдунью. Она привела меня домой. И плакала вместе со мной.

Лили вытерла ладонью нос, из которого текло.

Ханна подумала, что их преподавательница фортепиано всегда приносила им удачу. Со своим шиньоном из темных волос, тяжелыми гранатовыми серьгами, оттягивающими мочки ушей, и кружевными юбками эта пожилая чешка была настоящей феей их детства. Почетное место в ее гостиной, загроможденной мягкими креслами и фарфоровыми статуэтками, занимала гравюра с изображением императора Франца Иосифа. «Это присоединение к Рейху — самое настоящее извращение! В Богемии мы были истинными немцами лишь в Средние века. Только Габсбурги[27 - Одна из наиболее могущественных монарших династий Европы на протяжении Средневековья и Нового времени.] могли нас всех спасти», — строго заявляла она. Когда она выходила из себя, ее черные глаза сверкали, как молнии, а морщинки, в которые забивалась губная помада, гневно собирались вокруг губ. Среди чехов, словаков и судетских немцев она была не единственной, кто так думал.

— Не расстраивайся, дорогая, — произнесла Ханна наигранно бодрым тоном. — Волосы быстро отрастут. Зато ты не рискуешь подхватить вшей!

Она заставила себя улыбнуться, так как Лили не сводила с нее глаз. Ханна, ее старшая кузина, всегда все знала. Она первой надела туфли на каблуках, первой танцевала на балу, первой обвенчалась… Лили была всего на два года младше Ханны, но постоянно нуждалась в ее поддержке и заботе.

Ханна ухватилась за протянутую руку Лили и поднялась с земли. Она разодрала себе ногу, и теперь из ранки сочилась кровь. Взяв Лили под руку, она повела ее к дому родителей кузины.

— Я как раз шла к тебе. Ты раздобыла повозку?

— Да, но она не очень большая. Тебе известно, куда нас отправляют?

— Понятия не имею. Думаю, нас где-нибудь подержат какое-то время, прежде чем отправить в Германию.

— Но почему нас не могут оставить в наших домах?

— Потому что их уже отдали другим, — нетерпеливо ответила Ханна. — Ты же сама видела людей, прибывающих из удаленных районов Богемии с портретами Масарика[28 - Чешский мыслитель и политический деятель, первый президент Чехословацкой республики.] и Бенеша в руках. У Риднеров вообще посреди гостиной красуется портрет Сталина. Когда эти люди видят подходящий дом или ферму, тут же заселяются туда. Все очень просто!

— Но это же наша родина! — жалобно произнесла Лили, голос ее дрожал. — Мы живем здесь уже несколько веков. Землю в этих горах осваивали мы, немцы. Мы открыли стекольные мастерские по просьбе славянских господ. Построили города, организовали различные производства… Все это сделали мы! — воскликнула она, и ее широкий жест охватывал не только городок Варштайн, но и весь район Габлонца.

— Я знаю, — вздохнула Ханна, — но я слишком устала, чтобы говорить сейчас об этом. Мы должны думать об отъезде. Нам еще повезло. В других местах людям дают на сборы всего два часа. А кого-то сразу погнали к польской границе, не дав даже собраться. Поляки отправили их назад, и они несколько дней оставались в лесу без пищи и крова.

Она безуспешно пыталась побороть свою тревогу.

— Мне страшно, — прошептала Лили. У нее был такой несчастный вид, что Ханна остановилась и обняла ее.

Обугленный каштан устремил свой черный ствол в небо, и несколько суетливых ласточек сидели на его ветвях. Под легкой тканью летнего платья кузины Ханна ощущала ее острые лопатки. С остриженными волосами Лили была похожа на птичку, выпавшую из гнезда.

«Если бы ты только знала… — подумала она, сжимая губы. — Если бы ты только знала, как страшно МНЕ носить в себе ребенка от монстра, который меня изнасиловал».

Венеция, январь 1946 года


Франсуа Нажель тщетно дул на свои пальцы, пытаясь их согреть. Раздосадованный, он в очередной раз отругал себя за то, что оставил перчатки в отеле. Он поднял воротник своей меховой куртки и засунул руки в карманы. Где же этот проклятый вапоретто?

Густой туман опустился на Венецию еще на рассвете. Неподвижное серое покрывало лениво висело над городом, заглушая звуки, пропитывая влагой золото и порфир дворцов, скрывая колокольни, сливаясь с водой каналов, проскальзывая между старыми камнями и облупившимися стенами, крадясь вдоль набережных. Промозглый холод проникал под одежду, пробирая до мозга костей. Но было в этой серости и нечто такое, от чего щемило сердце, что-то сродни отчаянию и безнадежности.

Франсуа вдруг осознал, что он здесь совершенно один. Вокруг не было ни души. Маленькая будка, где обычно сидел контролер, была пуста. Помятая городская ежедневная газета «Il Gazzettino» лежала раскрытой на столе. Должно быть, мужчина отлучился на несколько минут. Над головой Франсуа горел красный свет маяка, словно чей-то недобрый глаз. Недалеко от пристани, где он мерз в ожидании транспорта до Мурано, на волнах качалась гондола, с ритмичностью метронома ударяясь о потускневшие столбы. Глухие равномерные удары наводили на мысль о похоронном звоне.

Он постарался прогнать мрачные мысли. Конечно, было бы лучше последовать совету Элизы и перенести эту поездку на весну, но ему захотелось воспользоваться недолгой передышкой, пока семейное предприятие по производству витражей не возобновило свою деятельность, ведь отныне Франсуа придется уделять этому все свое время.

Эту поездку, напоминавшую побег, он задумал втайне от всех. Ему было необходимо на время покинуть дом, потому что он начал в нем задыхаться. Поначалу у него пропал сон. Зуд в ногах заставлял его подниматься с кровати среди ночи и бродить по дому. В конце войны он только и мечтал о том, чтобы вернуться домой и больше никогда не покидать его, но совсем скоро обнаружил, что неистовые сражения с тенями оставили след в его душе. Рутина спокойной жизни со всеми ее достоинствами оказалась предательски тоскливой, хотя во время войны он не знал, доживет ли до утра. Он не любил войну, но и мир не принес ему долгожданного счастья.

Его дед, а потом и отец каждый год отправлялись в путешествие в Венецию. Он еще помнил себя маленьким мальчиком, сидевшим верхом на чемодане в прихожей, скрестив руки на набалдашнике трости. «И куда же вы отправляетесь, месье?» — подтрунивал над ним отец. «Очень далеко, месье», — отвечал он, стараясь не шевелиться, чтобы соломенная шляпа не сползла на нос. Обязательным условием шутливого ритуала между отцом и сыном было то, что он называл какое-нибудь экзотическое место из своей книги по географии, что-нибудь вроде Тананариве, Вальпараисо или Улан-Батора. Отец смеялся от души, прежде чем взять свою шляпу, трость и чемодан.

Франсуа не поехал так далеко. Он отправился в Венецию, подгоняемый смутным желанием возобновить традицию в память о том, как сияли глаза деда и отца, когда они рассказывали о стеклодувах Мурано, поскольку Нажели, изготавливавшие витражи, тоже относили себя к ловцам света.

Наконец он услышал приглушенный гул, словно предвещавший появление морского чудища. Но это был всего лишь вапоретто, вынырнувший из глубин тумана с внушающей доверие солидностью. Капли воды стекали по запотевшим стеклам. Стоявший на палубе матрос с покрасневшим от холода лицом держал в руках канат и, казалось, был удивлен при виде Франсуа. Судно причалило, он взобрался на борт.

Единственной пассажиркой была старушка с вытянутым лицом и собранными под черной шапочкой волосами. Она держала на коленях букет хризантем. Желтые цветы ярким пятном выделялись на сером фоне ее одеяния. Когда старушка высадилась на Острове Мертвых[29 - Остров Сан-Микеле.], Франсуа продолжил свое путешествие в одиночестве в этом плавучем «аквариуме», пропитанном запахами влажной шерсти.

Его первую поездку в Венецию пришлось отменить, потому что в одно не самое прекрасное мартовское утро некий австрийский капрал[30 - Речь идет о Гитлере, который во время Первой мировой войны дослужился до звания капрала.] решил бросить свои войска на Францию. Пришлось ждать долгих пять лет, прежде чем стало возможным думать о чем-то другом, кроме войны, лишений, нищеты и смерти. Однако воспоминания не собирались так просто покидать его. В промозглые дни вроде этого начинала ныть рана, но самым мучительным, без сомнения, были кошмары. Навсегда исчезнувшие лица навечно отпечатались в его памяти. Он просыпался среди ночи в поту, сердце бешено билось, ушные перепонки лопались от воплей истязаемых людей.

Франсуа сошел в Мурано. Ожидавшие погрузки суда стояли на причале возле складов с облупившимися названиями предприятий. Торопливые силуэты выныривали из пелены тумана, чтобы снова в нем скрыться. Он остановился в нерешительности. Швейцар отеля объяснил ему, как добраться до мастерских Гранди, но Франсуа приехал раньше времени и решил сначала пропустить где-нибудь стаканчик, чтобы согреться.

Отправившись на поиски ближайшего бара, он пошел мимо ворот с висячими замками, закрытых магазинчиков, обогнул груду досок, загораживавших проход. Серый кот с задранным хвостом пробежал рысцой вдоль стены, гордо его проигнорировав. Франсуа ускорил шаг. Какое-то гнетущее чувство сдавливало его сердце. Он чувствовал себя разочарованным, в чем-то обманутым. Эта поездка не принесла ему утешения, на что он смутно надеялся.

«Что ты хотел здесь найти?» — подумал он, злясь на самого себя. Неужели он поддался очарованию идеализированного образа Венеции с ее причудливым и шаловливым нравом, так отличающейся от его родного города-крепости Меца[31 - Старинный город на северо-востоке Франции, столица французского региона Лотарингия (с конца Второй мировой войны) и департамента Мозель.], сурового, как все гарнизоны, со своей военной пунктуальностью, запечатленной в фасадах домов, в прямых линиях скверов и улиц, этого главного форпоста страны, превратившегося сегодня в груду развалин?

Неужели он наивно полагал, что обретет в Светлейшей покой? Было ли это истинной причиной поспешной поездки, больше напоминавшей желание забежать вперед? Он снова вспомнил взгляд сестры, собиравшей ему чемодан. Элизу невозможно было обмануть. Она складывала его вещи молча, с поджатыми губами, и лишь посоветовала ему быть осторожнее с этими итальянцами, которым не стоило доверять.

Франсуа подумывал уже вернуться назад. У него создалось впечатление, что он заблудился. Ничто не указывало на присутствие поблизости бара или ресторана. Пустые лодки покачивались на волнах. Вода сочилась по стенам домов, все вокруг было пропитано ею. Одинокий фонарь маячил в тумане, словно часовой.

Он остановился перед внушительными коваными воротами с переплетенными инициалами, которые ему не удалось расшифровать. На столбах, обозначающих вход в просторный двор, была изображена эмблема птицы, напоминающей орла с раскинутыми крыльями. На удивление, ворота оказалась приоткрытыми. Франсуа решил зайти и спросить дорогу. Когда он толкнул их, они проехали по земле с неприятным скрежетом.

Взгляд его упал на дерево, раскинувшее свои голые ветви. На краю колодца стояло ржавое ведро. Он осторожно прошел вперед, не зная, нужно ли как-то дать знать о своем присутствии. Наверное, было невежливо входить в чужие владения вот так, без приглашения. Его внимание привлекли красные отблески за окном. Заинтересовавшись, он подошел ближе.

На ней была темно-синяя мужская рубашка с засученными рукавами, черные брюки и тяжелые ботинки. Сидя на рабочей скамье, она вращала стеклодувную трубку левой рукой и выравнивала огненный шар деревянной лопаткой. Девушка работала со сдержанной грацией, и ее напряженное тело двигалось с размеренностью маятника. Затем она встала, продолжая вращать трубку, мешая этим стеклянной массе упасть на землю, и подошла к печи. Тучный молодой мужчина, мускулистость тела которого подчеркивала майка, открыл дверцу крюком. Ее тело качнулось вперед, и она поместила изделие в печь. В ту же секунду багровые отблески пламени озарили ее, и ее непокорные светло-рыжие волосы, собранные в косу, словно вспыхнули.

Она вернулась на свое место и продолжила формировать раскаленное стекло, используя пинцет, затем ножницы, которые ей протягивал помощник. Вокруг нее сыпались искры, но она не отрывала глаз от светящейся массы, которую подчиняла своей воле.

Ее руки не переставали работать, предплечья напрягались от усилия. Помогавший ей мужчина отошел на несколько секунд, затем вернулся с расплавленной массой ярко-красного цвета. С неожиданной осторожностью он добавил одну каплю на изделие девушки.

Рубашка незнакомки намокла от пота, раскрасневшееся лицо выражало сосредоточенность и физическое напряжение. Ее решимость вызывала восхищение, жесты были плавными и точными. Она ни разу не остановилась в сомнении, не замешкалась. В этом порыве, полном упорства и страсти, она выглядела почти грозной, одержимая непреодолимой силой, но вместе с тем ее благоговение перед тем, что делала, было трогательным.

Когда она наклонилась, чтобы измерить циркулем деталь своего творения, он увидел ее бледную шею в вырезе воротничка, такую нежную и хрупкую, что, потрясенный, прижавшись лбом к оконному стеклу, вцепившись руками в железный парапет так, что побелели пальцы, вдруг подумал: отдается ли эта женщина с такой же страстью любви и можно ли при этом уцелеть?




Он потерял ощущение времени. Мужчина, помогавший девушке, куда-то исчез. Теперь она была одна. Усталым жестом она распустила волосы, несколько раз провела по ним пальцами, нещадно дергая непокорные пряди. Внезапно ему стало стыдно за то, что он подглядывал за ней без ее ведома. Он отступил от окна и направился к двери в мастерскую.

Франсуа постучал, и звонкий голос ответил: «Входите!» Входя в мастерскую, он ощутил волну жара. Девушка пила жадными глотками из горлышка бутылки. Капли воды стекали по ее губам.

— Si, signore?[32 - Да, синьор? (ит.).] — произнесла она, смущенно вытирая губы ладонью.

Он подумал, что никогда не видел никого более чувственного, чем это дерзкое создание, только что победившее огонь, но едва достававшее ему до плеча.

Он снял фуражку.

— Scusi, signorina. Parla francese?[33 - Простите, синьорина. Вы говорите по-французски?] Простите, но я не говорю по-итальянски.

— Конечно, месье. Чем могу вам помочь? — ответила она с лукавой интонацией.

У нее был высокий лоб, крупный волевой нос и чувственный рот. Светлые глаза внимательно изучали его из-под изогнутых бровей. Внезапно, явно смутившись своего вида, она отвернулась и быстро застегнула рубашку. У него возникло нелепое ощущение, что она только что встала с постели, и он застал ее врасплох.

— Я… Прошу прощения, что вошел без предупреждения, но я заблудился, а потом я увидел вас, и это было так… Я искал местечко, где можно чего-нибудь выпить, чтобы согреться перед деловой встречей. Погода такая неприятная…

Он говорил невпопад и чувствовал себя глупо.

Уперев руки в бока, запрокинув голову, она разразилась звонким смехом. Сердце Франсуа скакнуло в груди.

— В любом случае вы попали в нужное место, здесь вы наверняка согреетесь. Вы дымитесь как лошадь, вернувшаяся в конюшню!

От его обсыхающей одежды действительно поднимались завитки пара. Франсуа смущенно улыбнулся.

— Если хотите, могу угостить вас кофе, — предложила она, возможно, чтобы извиниться за насмешку. — Кладите сюда свои вещи. У нас вы не рискуете подхватить пневмонию в ожидании вашей встречи.

Девушка подошла к столу, где стоял оловянный кофейник. Ополоснув две чашки, она вытерла их, затем налила кофе.

— Держите, он еще теплый, — сказала она. — Присаживайтесь на стул.

Он послушно сел, а она взобралась на высокий табурет. Кофе оказался очень крепким, с горьким вкусом. К великому удивлению Франсуа, она не продолжила беседу и даже как будто забыла о нем. Прижав колени к груди одной рукой, обхватив другой изящную фарфоровую чашку, которая смотрелась неуместно в мастерской, девушка с неподвижным лицом глядела в пустоту. Растерявшись, он сидел молча, не смея нарушить ход ее мыслей. За двадцать пять лет своего существования он пережил несколько счастливых романов и никак не ожидал встретить такую загадочную для него девушку.

Снаружи капли воды стекали по окнам. Внутри царило странное умиротворение, время словно остановилось. В тишине раздавался лишь гул печи и шум дождя, заливающего двор, едва видимый сквозь туман. Он потягивал мелкими глотками терпкий напиток, стараясь не морщиться.

Когда он встал и поставил чашку на стол, девушка вздрогнула, будто очнулась от долгого сна.

— Будете еще кофе?

— Спасибо, нет.

— Слишком крепкий, да? Но я люблю именно такой. Когда он волнует сердце. Можно так сказать?

Он стоял в нерешительности.

— Не знаю. Наверное, нет. Но я понимаю, о чем вы говорите, мадемуазель.

И когда она ему улыбнулась, Франсуа почувствовал такой прилив счастья, что невольно подумал, не подействовал ли кофе на него как неизвестный алкогольный напиток, который неожиданно ударяет в голову. Как это возможно? Каким образом эта женщина успела стать ему настолько необходимой, если он ничего о ней не знал?

— Меня зовут Ливия, — произнесла она с легкой улыбкой.

— Франсуа Нажель. У меня назначена встреча с господином Алвизе Гранди. Может быть, вы подскажете мне, где его найти в Мурано?

Лицо молодой женщины побледнело. Она спустилась с табурета, пошатнулась. Он протянул руку, чтобы поддержать ее, но она увернулась.

— В Сан-Микеле, — ответила она осипшим голосом.

— В Сан-Микеле? — удивился он. — Но разве это не кладбище?

— Вы хорошо знаете Венецию, месье. Поздравляю.

Ему стало не по себе от ее язвительного тона. Гнетущее чувство, терзавшее Франсуа с момента приезда, охватило его с новой силой.

— Мне очень жаль, если я вас огорчил…

Она подняла руку в знак протеста.

— Простите, я была неправа. Откуда вам знать? Мой дедушка умер три дня назад. Мы похоронили его сегодня утром.

Она повела плечами, стараясь сохранить лицо бесстрастным, но ее взгляд стал прозрачным, и она закусила губу. Он догадался, что девушка отчаянно пытается сдержать слезы. Куда подевалась вся та сила, с которой она создавала свой шедевр? Его Франсуа, кстати, даже не разглядел, настолько он увлекся девушкой. Существо, исполненное притягательности и энергии, куда-то исчезло. Перед ним стояла уязвимая и одинокая девушка в мужской одежде не по размеру, скорбь которой угадывалась по слегка опущенным плечам, застывшей позе и почти незаметной дрожи тела.

Но эту женщину он понимал, так как она принадлежала к его миру. Ему были хорошо знакомы эти головокружительные мгновения, когда почти теряешь равновесие.

Не раздумывая, он приблизился и обнял ее, молча, осторожно, словно боясь разбить на тысячу осколков их обеих — ее саму и ее печаль. Он не пытался понять, что с ним происходит. Вот уже много лет он не был так в чем-либо уверен, с того самого летнего дня, когда в удушающей жаре, под ясным небом Мозеля начал сражаться за Францию, против Германии, подвергнув опасности себя и жизнь членов своей семьи, которые рисковали оказаться из-за него в лагере.

В течение жизни такие ощущения глубокой убежденности часто застают врасплох и редко бывают желанными. Некоторые их избегают, другие, напротив, открывают им свою душу, из любопытства или бросая вызов. Франсуа просто знал, вот и все. И именно поэтому он не удивился, когда не услышал возражений с ее стороны. Он лишь почувствовал ее легкое сопротивление, когда она замерла в его руках на секунду, на время вздоха, быть может, исполненного сожаления. Потом, когда она наконец прижалась щекой к его плечу, он понял, что пропал.




Ливия закрыла глаза. Мужчина был достаточно высоким, чтобы его плечо оказалось уютным. От него пахло свежестью дождя и одеколоном. Он обнял ее. Через ткань рубашки она ощущала тепло его ладони на своей спине, но это не вызывало у нее беспокойства. Он держал ее уверенно, но она знала, что, если бы она захотела, он тут же отпустил бы ее.

Вот уже целых три дня она старалась справиться с этим. Воздвигала преграды, отгораживалась молчанием, пыталась отвлечься. Боль утраты была ей хорошо знакома и тем не менее оставалась такой же мучительной, как и вначале. Разве люди не выносят урока из предыдущих смертей, чтобы быть готовыми к встрече с новыми? Страдание было плохим советчиком, потому что ничему не учило. Она снова ощущала себя одиноким ребенком, выброшенным на берег с пустыми руками. Ей понадобилось участие этого незнакомца, неожиданное, но такое непосредственное, чтобы она смогла наконец расслабиться.

Как раз оттого, что он был ей незнаком, Ливия на мгновение успокоилась. Объятия Флавио или других членов семьи были бы ей невыносимы. Утешение представлялось для нее чем-то болезненным, ей также всегда было сложно принять комплимент, не пытаясь его умалить или даже опровергнуть. Для того чтобы получать что-то, не предлагая ничего взамен, необходимо уметь доверять и себе, и другим.

Она позволила приблизиться к ней этому незнакомцу, потому что не была ему ничего должна. Он ее не знал. Не знал ее секретов, компромиссов, сомнений. Он принимал ее такой, какой она была в это конкретное мгновение своей жизни, позволяя на время отрешиться от всего.

С душой, полной тревоги и печали, Ливия укрылась в этой тишине, и маленькая молчаливая девочка, жившая в ней, почувствовала себя спокойнее. Ей не нужны были пустые слова, она нуждалась в объятиях этого мужчины, в близости его тела, в теплоте его кожи, потому что ей было холодно, а еще она была благодарна ему за понимание.

— Ливия, что здесь происходит?

Она резко отстранилась от незнакомца, почти грубо оттолкнув его. На пороге двери стоял Марко Дзанье, с мокрыми от дождя волосами, в своем бежевом плаще с поднятым воротником, и смотрел на нее испепеляющим взглядом.

— Что тебе нужно? — недовольно бросила она, злясь на то, что чувствовала себя виноватой, хотя имела право делать у себя дома что угодно, тем более что ничем плохим она не занималась.

— Я пришел еще раз принести свои соболезнования и убедиться, что тебе ничего не нужно. Но я вижу, ты занята, — добавил он с усмешкой.

Он оглядел незнакомца с ног до головы, всем своим видом выражая неприязнь.

— Это гость из Франции, — объяснила Ливия по-французски, покраснев от неловкости. — У месье Нажеля была назначена встреча с моим дедушкой.

— Надо же! Как странно! Разве уважаемый Алвизе не был прикован к постели последние месяцы жизни?

— Какое твое дело, Марко? — сказала она раздраженно и принялась убирать на место инструменты, чтобы взять себя в руки. — Месье Нажель написал нам и попросил о встрече, и мы согласились, вот и все. Простите меня, месье, но из-за последних событий, признаюсь, я о вас совершенно забыла.

Ее мимолетная улыбка тут же погасла при виде скептической гримасы Марко.

— Я пришел также сказать, что Флавио ужинает у меня сегодня вечером, — добавил он. — Мы оба рассчитываем на твое присутствие.

Ливия напряглась. Самоуверенность Марко была ей невыносима, а это постоянное стремление руководить ее жизнью выводило из себя. Его выпяченный подбородок и сцепленные за спиной руки вдруг стали олицетворением всего неприятного в ее жизни, особенно этого ощущения беспомощности, охватившего ее, когда дедушка испустил последний вздох. Она снова видела, как кровь отхлынула от его лица, словно уходящая волна отлива, оставив после себя пустую телесную оболочку и погрузив Ливию в такое бесконечное одиночество, что она перестала ощущать свое собственное тело.

— Сегодня вечером я не смогу. Я ужинаю с месье.

— Это правда? — недоверчиво спросил Марко, покачиваясь с пятки на носок.

Ливия бросила быстрый взгляд на француза. Поймет ли он? Настолько ли он проницателен, чтобы догадаться, что ей нужна отговорка?

— Абсолютная правда, месье, — произнес Франсуа. — Синьорина Гранди была так любезна, что приняла мое приглашение поужинать вместе. Я должен был обсудить несколько вопросов с ее дедушкой, и она предложила мне его заменить.

— Не знаю, понравится ли это Флавио…

Ливия прошла так близко от Марко, держа в руке стеклодувную трубку, что он был вынужден отступить.

— Я не нуждаюсь в согласии своего брата. Спасибо за заботу, Марко. Я тебя не провожаю, ты ведь знаешь, где выход, не так ли? Пойдемте, месье, мы продолжим беседу в кабинете.

Она развернулась и вышла из мастерской, молясь, чтобы Франсуа без возражений пошел за ней.

Ливия заметила, что дрожит, словно стычка с Марко лишила ее последних сил. Он был первым, кто пришел к ней выразить свои соболезнования. Стоя тогда в гостиной, он казался искренне огорченным. Он не осмелился сесть, впечатленный смертью, как все те, кто никогда с ней не сталкивался, — его родители были живы, а сам он избежал участия в войне с ловкостью эквилибриста. Он говорил сбивчиво, а на его скулах проступили красные пятна. Несколько мгновений она даже испытывала к нему нечто вроде сочувствия. Марко был так предсказуем! Упиваясь своим новым титулом директора мастерских Дзанье, он мечтал лишь об одном: жениться на наследнице Гранди и объединить два Дома. Дзанье и Гранди — какая заманчивая идея! Что можно будет противопоставить умению Гранди и известности Дзанье, взятых вместе? Но в его взгляде также таилось и вожделение, и оно ее пугало.

Реакция Франсуа Нажеля ей понравилась. Он не дал выбить себя из седла. Она действительно вспомнила о вежливом письме, адресованном дедушке, которое было получено не так давно. С согласия Алвизе и от его имени она ответила, что двери Мастерских Гранди открыты для него в любое время. Она не сразу отреагировала на его приезд, но теперь заметила, что это неожиданное приглашение на ужин ее радовало, и не только потому что ей хотелось позлить Флавио и Марко Дзанье.




Ресторан фасадом выходил на площадь, где стояли деревья с голыми ветвями и тускло освещенные дома безучастно смотрели на мир из-за кованых решеток. Темная вода канала плескалась возле небольшого каменного мостика. Потертые бархатные шторы оберегали зал от холода и сырости ночи. Как только Ливия пересекла порог заведения, круглощекий хозяин в белом фартуке, повязанном вокруг внушительного объема талии, прижал ее к груди, пустив слезу, и ей пришлось его успокаивать.

Активно жестикулируя, он усадил их за столик возле печи, облицованной майоликой[34 - Разновидность керамики, изготавливаемой из обожженной глины с использованием расписной глазури.], в медных дверцах которой отражался свет. Франсуа чувствовал себя немного неловко. Он ловил на себе любопытные взгляды хозяина и посетителей. Ливия была знакома со всеми.

— Мы здесь, как в деревне, — произнесла она с извиняющейся улыбкой, после того как худощавый мужчина с серебристыми волосами расцеловал ее в обе щеки.

Им не пришлось выбирать еду. Хозяин обслужил их по-королевски, торжественно выплывая из кухни с полными тарелками: сардины, вымоченные в маринаде с луком, пиниолями[35 - Съедобные семена пинии, дерева семейства сосновых.] и изюмом, дымящаяся закуска в ракушках, мясное рагу, твердый горный сыр, щекочущий горло, сливочный десерт с ореховым вкусом. Франсуа был несказанно удивлен, учитывая, что вся послевоенная Италия питалась американскими консервами, в основном это было мясо и сухое молоко.

Пришлось несколько раз поднимать бокал с красным вином в память об Алвизе, и в этом маленьком зале с полом из прессованных опилок, красными скатертями и меню, написанным мелом на черной доске, тело Франсуа постепенно наполнилось приятной негой.

— Я знала вашего отца, — сказала Ливия. — Я была тогда совсем маленькой девочкой, но хорошо его помню. Он подарил мне зеркальце на мое пятилетие.

— Он покинул нас несколько лет назад. Ему очень нравилась Венеция. Он говорил, что черпает в ней вдохновение, необходимое для работы. Как вы, должно быть, знаете, жители Лотарингии и Венеции — давние знакомые. Существует поверье, что когда-то давно лотарингец обменял рецепт изготовления зеркала на секрет получения cristallo.

Она пожала плечами.

— Это опасная тема, месье. У нас технику изготовления зеркал изобрели братья Анджело в начале XVI века. А у вас?..

Его позабавил неожиданный поворот их беседы. Он всегда считал, что итальянки очень словоохотливы, но Ливия Гранди говорила только по существу. Во время ужина они оба несколько раз испытывали сокровенные моменты ощущения близости, когда и он, и она молчали, и при этом они не чувствовали неловкости, несмотря на то что совсем не знали друг друга.

Она его очаровала. Он не уставал слушать мелодичные интонации ее бархатного, иногда с хрипотцой, голоса. Он слушал ее рассказ о мастерских, о проблемах сложного послевоенного периода. Они говорили о военном времени вскользь, словно оба устали от этих мрачных лет. Когда он поведал ей, что его старший брат все еще не вернулся из России, в глазах молодой женщины мелькнул холодный отблеск.

— Мой брат вернулся и не дает нам об этом забыть.

Франсуа понял, что затронул щекотливую тему и предпочел не продолжать, чтобы не расстраивать Ливию.

Она сидела, опустив взгляд, и играла с хлебными крошками, оставшимися на скатерти. Ей было странно осознавать, что, после того как ужин закончился, ей не хотелось уходить. Мягкая благожелательность Франсуа Нажеля сильно отличалась от вспыльчивости ее друзей. Для нее его безмятежность стала некой поддержкой.

Когда за последними посетителями захлопнулась дверь, хозяин достал из своих личных запасов бутылку граппы, лучшей в их краях.

Откинувшись на спинку стула, Франсуа наслаждался напитком и наблюдал за тем, как Ливия разговаривает с хозяином. Он мало что понимал, но это было неважно. Он думал о том, что ему редко доводилось встречать настолько цельную натуру. Ее жесты были быстрыми, но исполненными грации, выражение лица менялось каждые несколько секунд, словно ветер ненароком сметал предыдущие. Она его пленила тем, что не переставала заставать его врасплох то взрывом смеха, то недовольной гримасой, то внезапной серьезностью, застывая в почти осязаемом смятении. Он мог смотреть на нее всю ночь напролет.




— Зимой в ясную погоду видно Альпы, покрытые снегом.

Ливия стояла на палубе последнего в этот день вапоретто. Облака развеялись, и на небе светились звезды. Лагуну словно покрывал иссиня-черный бархат. Иногда вдалеке появлялся слабый свет, будто какой-то веселый дух играл с фонариком.

— Они такие безмятежные, что поневоле начинаешь ощущать вечность, — добавила она, помолчав.

Ее серьезное лицо обрамлял капюшон, отороченный мехом. Глядя на ее светлые глаза и нежную кожу, Франсуа подумал об ангелах, изображения которых украшали некоторые венецианские церкви.

Несмотря на его возражения, Ливия настояла на том, чтобы проводить его в Венецию. «Мне нужно прогуляться», — было ее единственным объяснением. Он не посмел ее отговаривать; каждая секунда, проведенная с ней, была для него бесценна.

Теплоход остановился у набережной Фондаменте Нуове. На пристани не было ни души. Желтые отблески фонарей отражались в лужах.

Ливия направилась в узкую улочку. Их шаги отдавались эхом от стен домов с закрытыми ставнями. Внезапно она резко свернула влево. Они поднялись по ступенькам мостика, прошли к пустынной площади, где возвышалась невозмутимая статуя. Воздух, насыщенный влагой, пах водорослями и солью. Время от времени в тишине раздавался крик гондольера, предупреждавшего о своем приближении к одному из венецианских перекрестков, где какой-нибудь дом с потемневшими от времени камнями, кованый балкон или мостик над тягучей водой исполняли несбыточные мечты.

«Интересно, какие мысли скрывает этот чистый лоб?» — подумал Франсуа. Он следовал за ней по лабиринту улочек, иногда касаясь ее плеча, когда она замедляла шаг, чтобы он мог ее догнать. Он был не в силах оторвать глаз от этой женщины в черном пальто с туго затянутым на талии поясом; ее темные ботинки гулко стучали по мостовой. Он ощущал себя потерянным в этом городе, где все было лишено смысла. Улица с богатыми домами вела к каналу с темной водой, а неприметный проход, обклеенный разорванными афишами, выходил на просторную площадь, обсаженную деревьями. За маской барочного фасада, украшенного карнизами, скрывались строгие стены церкви, навевая мысли о послушании блудного сына.

Со своими беспорядочно разбросанными обветшалыми дворцами, торжественно увенчанными башенками, кружевными камнями и стоячими водами, Венеция была городом иллюзионистов, центром переплетения ожиданий и тайн. Ливия Гранди была его нитью Ариадны. Он следовал за ней в оцепенении, влекомый помимо своей воли к какой-то цели, которую он не выбирал, но принимал.

Девушка остановилась. Он увидел перед собой двери своего отеля.

Я не могу ее отпустить, не сейчас и не так… В горле у него пересохло, в висках стучало, сердце учащенно билось. Она стояла совсем близко, подняв лицо, и смотрела на него так пристально, что ему захотелось крикнуть.

По ее красивому лицу пробежала тень. С безжалостной медлительностью она подняла руку, но замерла в нерешительности.

Франсуа так боялся, что она вновь исчезнет, что стоял неподвижно, затаив дыхание. Когда она дотронулась рукой до его щеки, он схватил ее и поцеловал. Она хотела отдернуть руку, но он не дал, прижимаясь губами сильнее, наслаждаясь ощущением ее прохладной кожи.

— Мадемуазель, я должен вас снова увидеть… Мне уже вас не хватает…

Ливия наклонила голову. «Наверное, я выгляжу нелепо», — подумал он расстроенно. Если бы он был одним из тех соблазнителей, которые всегда находят нужные слова! Среди его друзей была парочка таких. Как они поступали в таких ситуациях? Чтобы выглядеть убедительными, им хватало определенного выражения лица, блеска в глазах, едва заметного движения торса. Франсуа боялся показаться смешным, но он не мог скрывать свои чувства.

— Прошу вас, синьорина. Без вас я потеряюсь в Венеции, — добавил он с легкой улыбкой, пытаясь держаться естественно.

— Однако вы прекрасно нашли дорогу в Мурано, — пошутила она.

— Да, но тогда я еще не знал вас. Теперь все изменилось.

Он осознал, что эти слова значили гораздо больше, чем она могла себе представить. Ливия задумчиво смотрела на него, снова став такой далекой, что ему захотелось прижать ее к себе из страха, что она исчезнет. Когда их губы соприкоснулись, она не отстранилась, не пыталась его оттолкнуть, но и ничего не делала, чтобы его как-то ободрить. Он закрыл глаза.

— Завтра утром мне нужно доставить заказ в город, — неожиданно произнесла она, словно ничего не произошло. — Я найду вас на главной площади. Спокойной ночи, — попрощалась она и повернулась, чтобы идти.

— Но где именно и во сколько? — воскликнул он, обеспокоенный такой неопределенностью.

Он привык к пунктуальности и точности. Это было одним из основных принципов его воспитания. Площадь Сан-Марко была большой. Там легко можно было потеряться! И искать друг друга до бесконечности под сводами, ждать годами среди позолоты, красного бархата и изящной живописи кафе «Флориан» и не заметить, как настанет старость.

— Не волнуйтесь, я вас найду.

— Но как же вы вернетесь? Мы уплыли на последнем теплоходе.

— Я живу в Мурано, — смеясь, произнесла она, и эхо ее голоса отразилось от стен, — но моя мать родилась здесь…

Она сделала неопределенный жест рукой, несколько театральный. Он провожал ее взглядом до тех пор, пока ее силуэт не растаял в темноте.




Когда Ливия вернулась домой на следующее утро, в кабинете Алвизо в мастерских она увидела своего брата, расположившегося в старом кожаном кресле деда. Его ноги лежали на столе, руки были сцеплены на затылке. Он крепко спал.

Не говоря ни слова, она подошла к нему и резким движением сбросила его ноги со стола. Флавио подпрыгнул от неожиданности.

— Черт возьми, что ты делаешь?

— Ты развалился в этом кресле, как вульгарный лодырь!

— Да ладно, никто же не умер, — пробормотал он, потом смущенно потряс головой. — Прости, я не это хотел сказать.

Ливия выдержала неодобрительную паузу.

— Слезай, у меня много дел, — велела она.

Но Флавио, напротив, выпрямился в кресле и принялся разбирать вскрытые письма, лежавшие на столе.

— Я как раз ждал тебя. Теперь тебе придется обсуждать текущие дела со мной. До сегодняшнего дня я позволял тебе руководить Домом в одиночку, но, начиная с этого момента, я тоже буду интересоваться нашими делами.

Ливия замерла. Она вгляделась в лицо брата, пытаясь понять, не шутит ли он в этой своей отвратительной манере, но его черты, как обычно, не выдавали никаких эмоций. Интуиция подсказывала ей, что Флавио говорил серьезно.

«Как я могла тешить себя глупой надеждой, что он позволит мне одной управлять мастерскими?» — подумала она с таким ощущением, будто переживала кошмар наяву.

Спасительный пункт завещания запрещал обоим наследникам продавать мастерские в течение двух лет, иначе они будут переданы в собственность дальнему родственнику из Тосканы. Когда нотариус зачитал завещание, Ливия мысленно поблагодарила дедушку. Двух лет ей хватит, чтобы опять подняться, найти новых клиентов, обеспечить процветание Дома. Теперь она подумала о том, что дедушка, сам того не подозревая, устроил ей ловушку.

Все это время она наивно полагала, что брат так и будет жить одним днем, будто плыть со своей меланхолией по серо-зеленой глади лагуны, с непроницаемым взглядом, загадочно молчаливый. Но вот он сидит перед ней в дедушкином кресле, вдруг став солиднее. Волосы, зачесанные назад, открывали высокий лоб и подчеркивали скулы. В его взгляде появилась новая сила, которую она воспринимала как вторжение в свою жизнь.

— Мне непонятна перемена в твоем поведении, — сказала она, прижимая к груди папку, которую принесла. — Ты ни разу не проявил ни малейшего интереса к нашей работе. Никогда не хотел ничему учиться. Я думала, тебя здесь ничего не интересует.

— Может быть, это просто оттого, что никто никогда не считал нужным узнать мое мнение?

Она была шокирована. В словах Флавио, произнесенных без всякой иронии, прозвучала горечь, даже боль. Сидя прямо, он примерял на себя это кресло, как ребенок, надевший праздничный костюм отца, испытывая и страх, и гордость. Вокруг его силуэта было много свободного пространства.

Сколько себя помнила Ливия, и до смерти их родителей Флавио никогда не питал особой привязанности к мастерским. Он даже предпочел переехать в Венецию, во дворец деда по материнской линии. А его учеба в университете до войны, где он изучал право, чтобы стать адвокатом? Ей казалось несправедливым это внезапное изменение курса. Она не могла бороться с членом семьи Гранди, нацеленным на работу. Сражение было бы проиграно заранее. Даже если речь шла о фантазии, капризе, закон был на его стороне. Рабочие, поставщики, клиенты будут обращаться к нему и ждать от него ответа, как слов мессии. Флавио не нужно ничего доказывать, ему достаточно быть.

У нее комок подступил к горлу. Она почувствовала укол ревности. Флавио мог в любой момент взять в руки бразды правления мастерскими, и все тут же согнутся перед ним в поклоне. Потому что он был ее старшим братом. Потому что он был мужчиной.

— Я всю ночь разбирал счета, — продолжил он. — Ситуация намного критичнее, чем я думал. Почему ты не сказала мне правду, Ливия?

Она покраснела. Ей удавалось уклоняться от ответов на вопросы Флавио в течение нескольких недель. Поскольку он не интересовался мастерскими и даже подумывал об их продаже, она не сочла нужным говорить ему об этом, чтобы не потворствовать его планам.

— Бонджорно! — раздался низкий голос Тино. Он возник в дверях с обмотанным вокруг шеи красным шарфом и потухшей сигаретой в зубах. — Я пришел за новостями.

На секунду он остановился, явно удивившись, увидев Флавио в кресле Алвизе. Он прищурился, его взгляд скользнул от брата к сестре, в глазах зажегся огонек любопытства.

— Спроси об этом у своего босса, — сухо ответила Ливия. — Отныне ты будешь обращаться к нему. Начиная с этого утра Дом Гранди обрел нового директора.

Она положила папку на стол.

— Вот предложение по серии ваз, которую нам заказал большой магазин в Нью-Йорке. Они хотят получить функциональные вазы, а не просто декоративные предметы, какие мы делаем обычно, но Тино с удовольствием сообщит тебе все подробности.

— Ты куда, Ливия? — воскликнул Флавио, нахмурив брови. — У тебя нет причин разговаривать со мной в таком тоне.

— Ты о чем? — бросила она с невинным видом. — У меня дела в городе, мне нельзя опаздывать. Желаю вам обоим хорошего дня.

С высоко поднятой головой она поспешно вышла из комнаты, чтобы скрыть слезы, застилающие ей глаза.

Мужчины обменялись мрачными взглядами. Флавио развел руками и поднял глаза кверху.

— Женщины…

Тино постоял молча несколько секунд, затем с понимающим видом покачал головой.

— Да… но сколько таланта! — пробормотал он.




Под жемчужно-серым сводом зимнего неба дома, окаймлявшие улицу деи Ветраи, жались друг к другу в тусклом свете дня, глядя на мир полузакрытыми глазами. Неподвижный канал отливал металлическим блеском ружейного ствола. Жители Мурано передвигались быстрым шагом, выпуская изо рта клубы пара.

Ливия не ощущала холода. С непокрытой головой, небрежно набросив на плечи свое старое черное пальто, она шла по улице опустив руки, чувствуя себя бабочкой, бьющейся о стекло в тщетных попытках выбраться наружу. Она не осознавала, что чувствует, гнев уступал место тревоге. Ей очень редко приходилось ощущать подобную неуверенность. Не зная причин, по которым Флавио так внезапно решил проявить инициативу, она понимала, что он только что завладел ситуацией. Возможно, он не разделял любви членов семейства Гранди к стеклу, но он унаследовал их упорство. Он никогда не отступится, пока не добьется того, что задумал. И это было самое страшное, потому что Ливия не имела ни малейшего представления о намерениях своего брата.

Дрожь пробежала по ее телу. Мастерскими мог управлять лишь один капитан. Что бы ни говорил Флавио, для нее здесь не было места. По крайней мере, какого она хотела бы. Слова дедушки, произнесенные в тот день, когда она поссорилась со своей лучшей подругой, раздались у нее в голове: «Будь осторожна, малышка, гордость Гранди иногда становилась причиной их гибели… А у тебя ее в избытке». Она по своему опыту знала, какими болезненными могут быть удары по самолюбию.

— Ну что, ты узнала новость?

Она не слышала, как сзади подошел Марко. У него был хриплый голос, словно он простудился. Толстый шерстяной шарф был три раза обмотан вокруг его шеи.

— Не понимаю, о чем ты, — сказала Ливия, притворяясь безразличной.

Она направилась по набережной в сторону маяка, где находился один из причалов вапоретто. Марко, не раздумывая, пошел за ней.

— Флавио наконец вспомнил о своих обязанностях. Ты не можешь на него за это сердиться. Теперь, когда Алвизе не стало, он должен исполнить свой долг. А ты — свой.

Ливия молча поднялась на мост. Серо-голубая лодка скользила по водной глади.

— Ciao[36 - Привет! (ит.).], Марко… Ciao, Ливия… — крикнул лодочник.

— Ciao, Стефано, — ответили они хором, не глядя в его сторону.

Она ускорила шаг, но Марко не отставал.

— Ты простудишься, если не наденешь пальто.

Ливия резко остановилась и повернулась к нему с вызывающим видом.

— Послушай, Марко Дзанье, ты не имеешь права ни указывать мне, ни читать нравоучения. Ты мне не отец и не брат. Ты всегда стремился влезть в мою жизнь, но мне ничего не надо от тебя, слышишь? Когда ты, наконец, оставишь меня в покое?

Несколько секунд он молча смотрел на нее. Над их головами кричали чайки.

— Ты становишься еще красивее, когда злишься, — произнес он с одной из своих самодовольных улыбок, которые одновременно раздражали и пугали ее.

Марко был влиятельным человеком. Семья Дзанье имела связи в высших финансовых и политических кругах. Марко был наследником семейства, непревзойденного в искусстве лавирования, недосказанности, знающего в совершенстве все механизмы, которые позволяли сбить с толку противника. Эти связи распространялись и на Рим, где один из дядей Марко уже много лет вращался в кулуарах различных правительств, и Марко любил пользоваться своим положением с самого раннего детства. Когда говорили о ком-нибудь из Дзанье, лица становились более чопорными, как в церкви.

В Италии остерегались таких загадочных отношений с властью, стараясь держаться подальше от этих в большей или меньшей степени безликих богов, которые с нескрываемым злорадством дергали людей-марионеток за ниточки. Лишь на бурных заседаниях коммунистической ячейки имя Дзанье сопровождалось нелестными эпитетами.

— Ты прекрасно знаешь, что есть только одно решение, — продолжил он тихо. — Ты отказываешься его признавать, но не можешь игнорировать, и поэтому бесишься. Алвизе здорово подвел вас, запретив продавать мастерские. Вам нужны живые деньги, но ни один банк не даст вам кредит, потому что ситуация слишком нестабильна, а изделия Гранди воспринимаются не так, как до войны. Когда вы последний раз получали приз на международной выставке? А когда у вас был последний крупный заказ? Тебя не спасут те несколько штук бокалов, которые ты отнесла старику Горци. Ты сражаешься с ветряными мельницами, Ливия. И теперь Флавио тоже знает об этом.

Он выдержал паузу, взгляд его был полон сочувствия. Ливия не могла вспомнить, чтобы она хоть раз испытывала к кому-нибудь такую ненависть.

— Единственный человек, который может вас спасти, — это я. Если хочешь, чтобы мастерские Гранди продолжали существовать, ты должна выйти за меня замуж. Я профинансирую Флавио, и он сможет восстановить производство. В противном случае ваши печи угаснут одна за другой, и Дом Феникса скоро станет лишь красивым воспоминанием.

Ливия надела пальто, застегнула его на все пуговицы, затем решительным жестом затянула пояс на талии.

— Знаешь что, Марко? — заговорила она, поднимая капюшон. — У меня даже не получается разозлиться. Скорее, ты вызываешь у меня сострадание. Опуститься до шантажа, чтобы найти себе жену… Как жалко ты выглядишь, мой бедный друг!

Он резко схватил ее за руку.

— Флавио согласен со мной, но не решается сказать тебе это в лицо. Похоже, твой братец робеет перед тобой! Но я тебя не боюсь. Когда-нибудь ты все равно станешь моей женой.

— Отпусти меня, Марко. Отпусти меня немедленно, — произнесла Ливия ровным тоном, отчеканивая каждое слово.

Он помедлил пару секунд, прежде чем подчиниться. Не добавив ни слова, она отправилась к причалу, где с вапоретто гроздьями высыпали пассажиры с покрасневшими от холода лицами.




Коридоры отеля были пусты. В целях экономии горел один настенный светильник из двух. На лестничном пролете бра, украшенное цветами из розового и голубого стекла, арабесками и витыми узорами, тоже было погашено. Если бы оно горело, возможно, Ливия не решилась бы подняться по ступенькам. Яркий ослепительный свет, требующий определенности, мог бы ее отпугнуть, но полумрак, где все только угадывалось — силуэт портье, позолоченные номера на дверях, патриции в своих барочных рамках, — был ее союзником.

Венеция мало подходила для мягкосердечных и чувствительных натур. Воинственная Светлейшая больше всего на свете обожала секреты. Дерзкая соблазнительница в загадочной маске, накрашенная, напудренная, когда-то она снисходительно наблюдала за скользящими по ее каналам гондолами с задернутыми шторками, скрывающими от любопытных взглядов тайную любовь.

Касаясь пальцами стены, Ливия на цыпочках шла по коридору. Пушистый ковер заглушал звук ее шагов. Этим же утром, сидя в кафе с Франсуа за чашкой горячего шоколада, она с невинным видом узнала номер его комнаты, утверждая, что по второму этажу отеля бродит привидение когда-то зарезанного постояльца. Он отказался ей верить и даже умудрился рассмешить ее, хотя ей было совершенно не до смеха в этот день.

«Хуже всего, что это вышло преднамеренно», — подумала она. Они гуляли после обеда, затем она оставила его без объяснений посреди площади Сан-Поло, у подножия дворцов, украшенных гирляндами, с арочными окнами и возвышающимися над портиками скульптурами. Охваченная внезапной тревогой, она сослалась на забытую встречу и убежала, немного стыдясь своего малодушия. Он опешил от неожиданности. Перед ее внутренним взором то и дело всплывало его расстроенное, немного обиженное лицо, и рука, которую он протянул, словно пытаясь ее удержать. Он даже пробежал за ней несколько метров, но ни одному иностранцу еще не удавалось догнать венецианку, решившую затеряться в улочках своего города.

И вот теперь она стояла возле двери комнаты с номером 210; ее нервы были напряжены, голова опущена. Из окна, выходившего на канал, доносился шепот воды, ласкающей ступеньки, покрытые темными водорослями, и облупившиеся кирпичные стены. У их подножия виднелся треугольник лунного света.

Ливия постучала. Один раз, другой. Не очень громко, чтобы не разбудить, если он спит, может быть, чтобы он не услышал. Если он не ответит на третий стук, она расценит это как предзнаменование и уйдет. Наверное, он крепко спал. Чего ему было ждать от нее?

Внезапно на нее навалилась усталость. Она почувствовала тяжесть всех своих сомнений, груз одиночества, которое заставляло кровь медленно течь в венах и клонило к земле. Ливия себя не узнавала.

Будучи суеверной, она все же в третий раз слегка коснулась двери, чтобы совесть ее была чиста. На крашеном дереве было несколько невидимых царапин, которые нащупали пальцы. Итак, дело сделано. Она пришла, он не открыл. Судьба распорядилась именно так.

В глубине души она была этому рада. В конце концов, ей не нужен был ни он, ни кто-либо другой. Она ощутила приятное чувство жалости к себе. Но как же быть с той серьезностью, которую она прочитала на его лице, когда он смотрел на нее, думая, что она этого не видит? Он так непосредственно оказал ей поддержку, как будто раскрыть объятья незнакомке было для него обычным делом, и она не смогла устоять. А как объяснить то ощущение, когда она прижалась щекой к его плечу всего на несколько секунд, от силы на минуту, и ей показалось, что она делала это всю жизнь? В такие мгновения время останавливается. Все возвращается на свои места во вселенной, все становится правильным. И от этого где-то в глубине души будто пробуждается эхо потерянного рая.

Она развернулась в тот момент, когда открылась дверь.

Он был в белой рубашке, расстегнутой на груди, и темных брюках. Его волосы были взлохмачены, в руке догорала сигарета. «Значит, он не спал», — подумала она и ощутила мгновенную гордость, уверенная, что не спал он из-за нее.

Его лицо не выражало удивление. Застыв, он молча смотрел на нее. Она зачарованно уставилась на родинку, видневшуюся в вырезе рубашки, и впервые за все время с того момента, как приняла решение, ощутила робость.

Зачем она пришла к этому мужчине, о котором почти ничего не знала? После того как она потеряла дедушку, лишилась мастерских, где стал распоряжаться Флавио, который проявлял рвение безбожника, внезапно обращенного в веру, что в ней осталось от Ливии Гранди? Вот уже несколько дней она словно плыла по течению, и ей совершенно не за что было ухватиться. Ей казалось, что она превратилась в некое бесплотное существо. Ливии льстило внимание этого мужчины, то восхищение, которого он не мог скрыть. Ей нравилась его манера слушать, неподдельный интерес ко всему, что она говорила. Возможно, ей просто нужно было успокоить себя, увидев этот отблеск в его пылком взгляде, чтобы убедиться, что она еще существует.

И потом, был еще Марко. Она не могла легкомысленно относиться к его угрозам, так как он привык добиваться своего. Всю вторую половину дня она то и дело представляла прикосновение его рук к своему телу, его рот с мясистыми губами, его желание власти, и тогда испытывала приступ тошноты. К счастью, Марко не мог серьезно навредить Мастерским. Но пока она будет оставаться для него желанной добычей, он сделает все возможное, чтобы вырвать у нее согласие выйти за него замуж. Чтобы положить конец этому шантажу, ей нужно было освободиться, лишив его объекта вожделения — ее самой. Тогда на своем троне властителя Марко Дзанье будет выглядеть как голый король.

Однако теперь, когда этот мужчина стоял перед ней, его плечи казались слишком широкими, а тело чересчур крепким. Такую реальность во плоти она себе не представляла. «Это нелепо, — подумала она. — Я не смогу».

Он наклонил голову, внимательно глядя на нее.

— Я не ожидал, что вы вернетесь. Вы не очень хорошо выглядели, когда мы расстались.

Она пожала плечами.

— Неприятности.

— Надеюсь, ничего серьезного?

— Пока не знаю, — прошептала она, отведя взгляд.

Ей не хотелось лгать. Она отказывалась опускаться до поисков каких-то оправданий. Хотя ей следовало бы взять на себя ответственность за свой поступок. Девушка не приходит просто так к мужчине в час ночи. Она вызывающе вскинула подбородок, поскольку ничего не собиралась доказывать, так как пришла сюда только ради себя, ради себя одной.

В эту секунду совершенно неожиданно Франсуа Нажель улыбнулся ей без тени насмешки или упрека, и его улыбка была такой великодушной и потрясающей, что у нее перехватило дыхание.

— Зато я знаю, — произнес он и отступил от двери.

Она немного помедлила. В жизни бывают моменты, когда больше невозможно оставаться собой, когда ноша становится слишком тяжелой и мечтаешь только о том, чтобы стать кем-то другим, даже если это будет всего лишь иллюзией. Поэтому дерзкая похитительница света не устояла перед ясным взглядом голубых, почти бирюзовых глаз, напомнивших ей отблески опалового стекла.




Холодный металлический свет разбудил Франсуа. Он несколько секунд пребывал в оцепенении, не понимая, где находится. Знакомое ощущение… Во время войны он редко ночевал две ночи подряд в одном и том же месте. Кровать с чистыми простынями была в то время роскошью, и он научился это ценить. Чаще всего приходилось довольствоваться матрасом на полу, потертой полкой в поезде, сеновалом с несколькими охапками сена.

Раздался звон колоколов. Это тоже был привычный звук — в Меце церкви не забывали лишний раз напомнить христианам об их долге. Однако настойчивый шум, проникавший в приоткрытое окно, не имел отношения к его родному городу. Весла шлепали по воде канала, натужно гудел катер, чьи-то быстрые шаги стучали по мостовой.

Ливия…

Он открыл глаза: кровать была пуста. Он поднялся, посмотрел вокруг. В белом свете зимнего утра мебель казалась обнаженной. Никаких следов молодой женщины. Может быть, все это ему приснилось? Невозможно, ни один сон не может оставить в душе столь неизгладимый след. Он ощутил легкое беспокойство.

В нем осталась память о каждой частичке ее кожи, о мягкой плоти грудей, наполнивших его руки, о сосках, твердевших под прикосновением его пальцев. Он помнил слегка выпирающие ребра, плавную линию бедер, чуть впалый живот, и вновь испытал захлестнувшие его эмоции, когда он наконец осмелился погладить ее интимное место, открыть для себя каждую складочку ее тела, чувствуя, как она вздрагивает под его поцелуями.

Особенно ярко он помнил то мгновение, когда вошел в нее, тепло, которое окутало его со всех сторон. Он еле сдержался, чтобы не закричать, поскольку ощущение было настолько мощным, что почти причиняло боль.

Почувствовав головокружение, он потерял ощущение времени и пространства. Весь мир сосредоточился в этих бархатных прикосновениях, в этом чреве, принимающем его, освобождающем от всех сомнений, прогоняющем прочь тревоги и кошмары, словно он проник наконец в ту часть неба, о существовании которой даже не подозревал.

Он ощущал, как ее ногти царапают его плечи, чувствовал укусы ее зубов. Он испытывал боль одновременно с облегчением, поскольку эта боль возвращала его к реальности. Пот стекал по их телам, аромат ярости и страсти окутывал их. Его оргазм был такой силы, что после этого он почувствовал себя уничтоженным.

Ему понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя. Замерев над ней, с бешено бьющимся сердцем, он смотрел на нее, восхищенный ее волосами, разметавшимися по подушке, ее светящейся кожей, на которой в полумраке, создаваемом ночником, играли тени, пока не поймал на себе ее серьезный бесстрастный взгляд. Ему захотелось сказать ей что-нибудь, но он не нашел слов. Он никак не мог осознать, что с ним только что произошло. Он лег на бок, продолжая обнимать ее. Зарывшись лицом в ее буйные кудри, он вдруг испытал приступ панического страха и прижал ее к себе так сильно, что она запротестовала, легонько стукнув его кулаком.

Он ослабил объятья, но не выпустил ее из рук, одновременно тяжелую и легкую, обхватив ногами ее бедро, прижавшись торсом к ее груди, чувствуя на своей шее прикосновение ее губ. Он закрыл глаза, чтобы насладиться ощущением ее дыхания на своей коже. Сколько времени они лежали так, слушая, как кровь пульсирует в венах, одновременно такие близкие и такие далекие? Несколько минут, несколько часов, всю ночь? Должно быть, он заснул, и она, не разбудив, снова ускользнула от него, неуловимая, чарующая, приводящая в отчаяние.

Он почувствовал прилив гнева. У него вдруг возникло ощущение, что венецианка просто использовала его. Не снизойдя до объяснений, она пришла к нему посреди ночи и отдалась с такой непринужденностью и страстью, что он потерял голову. Затем она снова исчезла, как воровка. Чем он заслужил такое неуважение к себе?

Разозлившись, он вскочил и запутался ногами в одеяле. Пока он высвобождался, его взгляд упал на измятую постель.

«Бог мой! — мысленно воскликнул он. — Как же это возможно? Как это я ничего не заметил?»




Что-то незримо изменилось этим утром в мастерских Гранди. Когда Франсуа хотел толкнуть ворота, они не поддались. Он поискал глазами звонок и увидел шнурок, свисавший вдоль стены. Когда он дернул за него, во дворе раздался звон колокольчика.

Парализующая летаргия последних дней, рожденная туманом, похожим на паутину, которая окутала город, размывая следы и углы домов, бесследно исчезла. Под ровным серым небом, излучавшим ровный свет, все казалось более резким: выступы домов, грани колоколен. Время от времени холодный порыв ветра леденил щеки, продувал одежду и хлестал непокорную лагуну.

Он снова коротким движением дернул за шнурок. Наконец какой-то силуэт отделился от стены. Он узнал крупного молодого мужчину, который помогал Ливии в работе. Тяжело ступая, словно земля с трудом отпускала его ноги, рабочий приблизился к Франсуа.

— Si? — произнес он.

— Signorina Livia Grandi, per favore[37 - Синьорину Ливию Гранди, пожалуйста (ит.).].

Мужчина не шелохнулся. Он что-то жевал, возможно, жевательную резинку, подаренную американским солдатом. Его лицо с раскосыми глазами и гладкими щеками оставалось невозмутимым. Франсуа захотелось его встряхнуть.

— Одну секунду. Я сейчас вернусь.

Мужчина развернулся и пошел обратно своей неспешной походкой, оставив его стоять перед запертыми воротами.

Франсуа раздраженно порылся в карманах в поисках пачки сигарет. Вдалеке лодки рыбаков скользили по стальной глади лагуны. Он принялся шагать взад-вперед, не столько для того, чтобы согреться, сколько пытаясь отогнать тревожащие его предчувствия. Воздух был насыщен солью и ароматами трав лагуны.

— Месье! — окликнул его чей-то голос.

Долговязый молодой человек с русыми волосами, зачесанными назад, в плаще, накинутом на плечи, открыл ворота ключом. Он сделал вперед несколько шагов, опираясь на трость с серебряным набалдашником, подволакивая ногу с усталой грацией.

— Вы ведь месье Нажель? — спросил он. — Вы к нам на днях уже заходили, не так ли?

У него был такой же певучий говор, как и у Ливии. Франсуа про себя машинально отметил, как хорошо владеют французским языком эти венецианцы.

— Да, — ответил он, раздавив сигарету каблуком. — Могу я увидеть мадемуазель Гранди? Сегодня вечером я уезжаю в Париж, и мне хотелось бы поговорить с ней до отъезда.

— Боюсь, это невозможно. Моя сестра оставила записку и в ней сообщила, что ее не будет весь день. Но вы можете переговорить со мной, если пожелаете.

В прозрачных серых глазах не отражалось никаких эмоций.

— Вы уверены, что я не могу ее увидеть? Это очень важно.

— Мне очень жаль, но даже если вы обыщете всю лагуну вдоль и поперек, боюсь, вы ее не найдете.

Франсуа уловил в его словах скрытую иронию. Приветливое лицо Гранди застыло, а между бровей появилась морщинка. Возникло ощущение чего-то едва уловимого, но представлявшего собой непреодолимый барьер. Молодому человеку явно нечего было добавить. Франсуа был дан категорический отказ. Но кто так распорядился? Ливия? Неужели она призналась брату в том, что произошло? Разве можно представить, что она доверила ему такое?

— Что ж, в таком случае мне очень жаль. Прошу вас передать ей мои заверения в искреннем почтении, когда вы ее увидите.

— Всенепременно, — тихо произнес Гранди с непроницаемым лицом, затем развернулся, прошел в ворота и закрыл их за собой.

Внимание Франсуа привлек шум мотора. Какое-то судно огибало остров. На свежевыкрашенном корпусе красовалось имя Дзанье.

На палубе стоял мужчина с непокрытой головой, засунув руки в карманы зимнего пальто. Его силуэт четко вырисовывался на фоне неба, словно персонаж театра теней. Франсуа узнал в нем того, кто смерил его холодным, почти презрительным взглядом, когда застал вместе с Ливией. Он тоже узнал Франсуа. Хотя он не сделал ни единого жеста, его тело напряглось, он всем своим видом демонстрировал враждебность.

Франсуа почувствовал одновременно беспокойство и раздражение, как будто все эти венецианцы получали злорадное удовольствие от того, что постоянно прятались за своими масками. Приветливость на их лицах скрывала резкость, которую они иногда проявляли в качестве легкой угрозы, а чувственность их женщин таила в себе страстное желание, граничащее с жестокостью.

Пока судно двигалось вдоль причала, незнакомец не сводил с него глаз, но Франсуа не стал отворачиваться. Война научила его не бояться людей. Это как с волками или дикими собаками — ни в коем случае нельзя было отводить взгляд. Судно медленно удалилось, оставив на воде пенный след.




Когда он вынырнул из глубокого оцепенения, в голове постепенно сформировалась одна-единственная мысль, и он уцепился за нее со всей старательностью, с какой теперь он и его товарищи по несчастью сосредотачивались на любой из своих мыслей, ставших беспорядочными и мимолетными, но бесконечно драгоценными с тех пор, как их тела совсем обессилели.

Меня зовут Андреас Вольф, и я вернусь домой живым.

«Как странно, — подумал он, ощущая тяжесть воспаленных век и неровности земли под щекой. — Как это возможно, что я еще дышу, тогда как мое тело уже мертво?»

Постепенно перед глазами возник и образ этого тела. Он вспомнил, что у него есть торс, бедра, ноги. Всякий раз, когда какая-либо часть его существа всплывала в мозгу, он пытался ею пошевелить, но истощенное тело не желало подчиняться. Ноги казались ему чем-то нереальным, почти чужим. Он смутно помнил о двух почерневших бесчувственных отростках, обмотанных тряпками, которые все же смогли унести его с русского фронта через равнины, болота и леса, и которые еще каким-то образом существовали, торча из разорванных штанин. Впрочем, это была хорошая идея — открыть глаза и посмотреть, на месте ли они.

Веки упорно отказывались подниматься, и глаза оставались закрытыми, словно зацементированными. Казалось абсурдным то, что такие простые движения требовали неимоверных усилий, но он уже давно этому не удивлялся.

Его прошлая жизнь превратилась в мираж. Он даже начал бояться мимолетных воспоминаний: колокольня его городка, устремленная в чистое небо, оживленные улицы Габлонца; дребезжание трамваев; приглушенный шум толпы, когда элегантно одетые люди направлялись в театр; темные стены прокуренного трактира; его граверная мастерская, где выстроились на столе бокалы из пока еще непрозрачного хрусталя. Эмоции были так же опасны, как грозное реактивное оружие, минометы или советские танки Т-34.

Он сделал над собой усилие, чтобы мысли не перескакивали с одной на другую, и сосредоточился на своих глазах. Было такое ощущение, что веки склеены. Боже мой… А если он ослеп, как его командир? Когда офицер убедился в этом, проведя несколько раз рукой перед своим лицом, он отошел на несколько шагов, поднес пистолет к голове и пустил себе пулю в висок.

От приступа страха его сердце учащенно забилось, пробуждая боль и возвращая различные части его организма к некоему подобию жизни.

Он почувствовал, как теплая жидкость потекла по ноге, и порадовался этому. Из-за того, что он долгое время питался семенами растений и утолял жажду росой, выпадавшей на листья, организм его плохо работал. По мере того как они отступали, все научились переносить отсутствие соли, но опасались, что больше не смогут мочиться.

«Мои глаза…» — снова подумал он, охваченный паникой, но на этот раз — слава Богу! — ему удалось их открыть, и он увидел зеленоватый мох, траву, усыпанную камушками, что объясняло дискомфорт его щеки, а также какой-то неподвижный предмет, отвратительно грязный и покрытый коркой запекшейся крови. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы осознать, что это была его рука.

В это же мгновение он ощутил, что по его шее стекает что-то влажное. Он перевернулся на спину, и тотчас об его лоб разбилась следующая капля, заставив его закрыть глаза. Должно быть, пока он лежал без сил, прошел дождь, и куст теперь делился с ним скопившейся на листьях влагой.

Какое счастье… Сегодня утром ему не придется искать воду — она здесь, в полном его распоряжении. С ощущением почти детской радости он поднял подбородок и приоткрыл потрескавшиеся губы, чтобы утолить жажду.




Прошло несколько долгих минут, прежде чем он рискнул оглядеться. Воистину, надо быть немецким солдатом, блуждавшим по землям Европы в послевоенные месяцы, чтобы как следует уяснить, о чем идет речь.

Сквозь листву деревьев он различил бледное, словно размытое, весеннее небо. Солнечный свет был еще робок. Значит, день только начался. Он приподнялся, опираясь на плечо, затем на локоть, как старик. На горизонте не было видно никакого жилья, ни одной угрожающей струйки дыма, и это его успокоило.

Он поискал глазами товарищей, прежде чем вспомнил, что у него остался всего один спутник, с которым он пробирался к горному перевалу. Все остальные…

Их лица пронеслись в его памяти, подобно тому, как лица ждущих на перроне пассажиров на долю секунды появляются в окне поезда. И на всех застыло одинаковое выражение ожидания.

У его товарищей-солдат, имена которых постепенно стирались из памяти, на изможденных лицах тоже читалось ожидание, но они ждали хоть какой-нибудь пищи, неважно какой, главное, чтобы это было что-нибудь съедобное, помимо корешков, или ягод, или зерен ржи. Они ждали также свежей воды, а самые дерзкие, быть может, и стакана молока, случайно раздобытого на ферме. И больше всего они ждали того момента, когда наконец выберутся из этого проклятого места, где они подыхали, как крысы, с кишечником, измученным дизентерией, с босыми ногами, в лохмотьях, с истощенными и почерневшими лицами под косматой шевелюрой.

А какой она была когда-то красивой, просто восхитительной, эта униформа вермахта! В груди раздался странный звук. Он почувствовал, как его торс начал сотрясаться, и не без удивления осознал, что его тело содрогается от смеха.

Андреас сосредоточенно порылся в кармане своих брюк. Где-то должен был остаться кусочек хлеба. Он научился не съедать все сразу из того, что ему удавалось раздобыть. Пусть даже порция была ничтожной, он всегда оставлял часть на потом. В начале их долгого пути к родным местам товарищи подшучивали над ним, но он держался и лишь пожимал плечами в ответ на насмешки. Он отмерял свои порции так же, как рассчитывал свою надежду. Чтобы не проглотить сразу то, что попадалось ему под руку, хотя его желудок корчился в муках голода, чтобы оставить на потом хоть чуть-чуть, он убеждал себя, что проживет еще немного, три минуты, три часа, три дня — какая разница… Вера в завтрашний день была вызовом смерти.

Наконец его рука нащупала корочку хлеба, раздобытого на одной из ферм несколько дней назад, и он поднес его ко рту. Благодаря выпитой воде, у него начала выделяться слюна. Андреас оставил хлеб медленно размокать во рту, стараясь, чтобы он не попадал на левую сторону, где вот уже несколько дней болел зуб. От порыва пронизывающего ветра он вздрогнул, хотя после пятидесятиградусных русских морозов западная весна казалась истинным удовольствием.

Наслаждаясь вкусом хлеба, таявшего на языке, он спокойно оглядел окрестности. Неподалеку от него покоилось нечто бесформенное. Это был его спутник, который лежал на животе неподвижно вытянувшись, напоминал ствол дерева. Интересно, он еще жив? Андреас не посчитал нужным подняться, чтобы в этом удостовериться. Он узнает это совсем скоро, когда нужно будет вставать, чтобы идти дальше. В любом случае, если этот человек мертв, он уже не сможет ему ничем помочь, а если он еще дышит, лучше дать ему поспать. За ночь они прошли тридцать километров, и его товарищ имел право на отдых.

Он достал из кармана клочок бумаги, а также кусок почерневшей палочки, которую его пальцы держали с трудом. Дрожащей рукой он сделал очередной штрих. Восемьдесят три дня пути, не считая времени заключения в лагере для военнопленных… Он не понимал, зачем вел этот кропотливый подсчет, но заметил, что многие из его товарищей заводили странные привычки, которые помогали цепляться за жизнь. Один капитан не забывал каждое утро чистить себе ногти на руках и на ногах. Что с ним стало? Однажды, когда они, преодолев очередное болото, рухнули без сил на твердую землю, перепачканные грязью и тиной, и сделали перекличку, капитан не отозвался. Из семидесяти восьми мужчин, которым посчастливилось безлунной ночью прорваться сквозь русское окружение и которые предприняли совместный поход в сторону Германии, осталось только двое.

Он аккуратно убрал листочек в карман. Его пальцы наткнулись на письмо, завернутое в кусок клеенки. Для него уже вошло в привычку проверять, не прохудился ли карман. Он ни в коем случае не должен был потерять это письмо. Это была его еще одна навязчивая идея.

Той ночью было очень жарко. В одних рубашках с расстегнутым воротом, они сидели, прислонившись к деревенскому сараю. Наступление должно было начаться на рассвете, в половине шестого. Пятьдесят дивизий, четырнадцать из которых танковые, два воздушных флота, около девятисот тысяч людей, — и все это для того, чтобы снова атаковать этих дьявольских русских. Операция «Цитадель» должна была развернуться на линии фронта протяженностью в пятьсот пятьдесят километров. Курская битва должна была стать реваншем после немыслимого разгрома, высшей степени унижения под Сталинградом.

И, как обычно перед решающими сражениями, когда жизнь сжималась до таких размеров, что умещалась на ладони, наступали минуты спокойствия, почти болезненного, настолько они были безмятежными. Они оба написали письма своим родным. Обменявшись ими, каждый заявил, что первым вручит его адресату. Это было пари двух мальчишек, бросивших вызов судьбе, гораздо более азартное, чем кинуть бутылку в море: ведь почти не было шансов, что хотя бы одно из этих писем однажды дойдет до адресата. Но во время этой получасовой передышки два солдата, вот уже несколько месяцев плечом к плечу смотревших смерти в лицо, позволили себе предаться мечтам о лучших днях. В тот вечер, выкуривая сигарету и выгоняя вшей из складок униформы, вместо привычной анестезии алкоголем они подарили себе надежду.

Наступление продлилось пять дней, во время которых день слился с ночью. Сотни танков горели, похожие на странных скарабеев, заблудившихся в пшеничных полях под неестественно ярко-синим небом, таким огромным, что кружилась голова. Тогда он потерял из виду своего товарища. Был ли тот еще жив? Или попал в плен?

По мере того как они отступали, это письмо, спрятанное глубоко в карман, постепенно становилось талисманом. Когда он не знал, найдет ли в очередной раз в себе силы оторваться от земли, чтобы двигаться дальше к германской границе, такой же недостижимой, как линия горизонта, письмо его товарища становилось веским доводом для мобилизации сил. Ведь оно было так же ценно, как и его собственное письмо. Он решил выиграть это пари. Что бы ни случилось, он будет первым из них двоих, кто передаст письмо адресату.

Он вздохнул, три раза постучал по клеенке указательным пальцем, — этот жест он повторял каждый день вот уже более двух с половиной лет.

— Мой лейтенант! — раздался хриплый голос.

— Я здесь, — проворчал он немного раздосадованно, поскольку при этом не мог не проглотить остатки хлеба.

— Я испугался. Подумал, что вы ушли.

Андреас смотрел, как его спутник медленно сел и начал тереть кулаками глаза, словно ребенок. Определенно, этот парнишка не переставал его удивлять своими нелепыми приступами страха. Куда он мог уйти, и с чего ему было его бросать? Это не имело никакого смысла. Вместе с тем этот мальчишка, который в свои двадцать лет признался, что боялся спать один в темноте и всегда оставлял включенным свет, встретил атаку советской артиллерии и глазом не моргнув.

Юноша поднялся, потянулся и посмотрел вокруг с видом близорукого человека, потерявшего очки.

— Как вы думаете, нам еще долго идти?

Андреас раздраженно поднял глаза к небу.

— Послушай, дружище Вилфред, ты задаешь мне этот вопрос каждое утро вот уже несколько недель. Это начинает надоедать. Мы двигаемся вперед, так? В нужном направлении. Во всяком случае я на это надеюсь. Поэтому заткнись и поднимайся!

Солдат с улыбкой почесал в затылке.

— Вы сегодня в хорошем настроении, мой лейтенант.

Андреас решил промолчать. Был период, когда он достиг такой степени истощения, что не мог даже говорить. Порой он сожалел о том, что эти минуты молчания закончились.

Вилфред подошел к нему и сел рядом. Андреас иногда испытывал неловкость из-за своего безразличия к товарищу по несчастью. Разве не должен он был относиться к нему с состраданием, по-дружески, ощущать к нему привязанность, ведь эти чувства зарождаются в тяжелых испытаниях? Однако у него было лишь одно желание: отделаться от этого паренька, который его утомлял не только своим неизменным оптимизмом, но и просто тем, что напоминал, откуда он шел и что ему пришлось пережить, тогда как он предпочел бы об этом забыть. А возможно, еще и потому, что этот пехотинец, угодивший в мясорубку войны, был младше его на пятнадцать лет, и его юность казалась здесь совершенно неуместной.

— Ты оставил себе хлеба, как я тебе говорил? — проворчал он.

— Ответ утвердительный, мой лейтенант, — ответил паренек, доставая из кармана кусок хлеба.

— Тогда ешь и…

— И заткнись, да, я знаю, — закончил за него Вилфред, засовывая хлеб в рот.

Андреас едва заметно улыбнулся и шутливо толкнул его в бок. Возможно, ему будет не хватать этого мальчишки, когда они наконец вернутся каждый к себе домой.

Тотчас его сердце кольнула тревога, и он посерьезнел. Утро было безмятежным, обстановка спокойной, но расслабляться не стоило: им по-прежнему угрожала опасность. Он прекрасно осознавал, что, если они попадут в руки советских солдат, их могут отправить в лагерь для военнопленных в Сибирь. То, что им до сих пор удалось этого избежать, было просто чудом, в противном случае этот их безрассудный поход и невероятные страдания окажутся напрасной жертвой. Об этом Андреас Вольф старался даже не думать.

— Вы планируете приступить к работе сразу по возвращении? — спросил Вилфред жизнерадостным тоном.

С тех пор как Андреасу пришла в голову не совсем удачная мысль рассказать ему, что до войны он работал мастером-стекольщиком, тот не переставал его бомбардировать подобными вопросами. Было очевидно, что этот стопроцентный продукт нацистского воспитания не имел ни малейшего представления о ремесле. Он знал лишь, как обращаться с оружием, ходить строевым шагом и орать вместе со всеми «Хайль Гитлер!». Где теперь он сможет применить свои знания?

Он ненавидел манеру Вилфреда ненароком затрагивать больные темы. Молодой человек был начисто лишен чувства такта. Он говорил обо всем, что ему приходило в голову, с удивительной непосредственностью, которая не раз заводила его в тупик. Солдаты, тела и души которых были искалечены войной, стали чрезмерно раздражительными и обидчивыми, напоминая озлобленных старых дев. Фронтовая дружба порой разительно отличалась от того, что о ней рассказывали в тылу. Чувства были слишком обострены. Разногласия перерастали в ненависть, зависть — в жестокую ревность. Одно бестактное слово, одна неправильно понятая шутка, и батальон раскалывался на два враждебных лагеря, одинаково грозных. Андреасу приходилось неоднократно вмешиваться, чтобы успокоить людей после очередной низкосортной шутки Хорста.

— Не знаю, — буркнул он в ответ.

Вопрос его напугал, но ни за что на свете он не признался бы в этом молокососу. Он положил руки на колени и принялся их рассматривать, как самую драгоценную свою собственность. Сказать, что он их не берег, значило не сказать ничего.

Андреас вспомнил свой отъезд на Восточный фронт в 1941 году. В свою последнюю увольнительную он приехал домой, к матери и Ханне. Он провел последние часы в тихой мастерской, где абразивные круги уже начали пылиться. Инструменты, лежащие на столе, свернутый фартук, тетради для эскизов, разложенные по годам… Он взял инструмент, поставил большой палец на медные колесики разной толщины, которые впивались в хрусталь, чтобы оставить на нем матовый след.

Этой ночью он выгравировал чашу вслепую, без всяких предварительно сделанных эскизов. Нервный и хрупкий силуэт девушки в тонкой одежде, облегающей бедра и грудь, появился как результат смятения солдата перед отправкой на передовую, его тревоги за двух остававшихся здесь женщин: старую мать с больным сердцем и слишком скромную юную сестру, его ярости от мысли, что он должен биться за дело, в которое не верил. Эта девушка появилась на свет в результате ужаса, поселившегося в глубинах души мужчины тридцати одного года отроду, который достаточно хорошо знал жизнь, чтобы бояться ее потерять.

Когда Ханна пришла за ним на рассвете, с еще припухшим от сна лицом, у нее округлились глаза. «Боже мой, Андреас, то, что ты создал… это… жизнь!» Он пожал плечами. Жизнь — что за шутка! Тем не менее на перроне вокзала он обнял сестренку, дав ей обещание, которое невозможно было выполнить, — присматривать за ее женихом, за этим милым Фридлем, отправлявшимся на войну, как на экскурсию, с головой, набитой вздором о превосходстве их нации, который туда впихивали в школе. Он был убит снарядом во время первого наступления, ему оторвало обе ноги, и его кровь пролилась на плодородную землю Украины.

Андреас написал сестре, чтобы ее успокоить, что Фридль не мучился, хотя на самом деле он ничего об этом не знал. Страдает человек или нет, когда тело разрывается на две части?

Он в сердцах плюнул на землю. Затем, поворачивая свои грязные руки, внимательно осмотрел их со всех сторон. Ногти были черными, и он не был уверен, что сможет их когда-нибудь отчистить. Ладони покрылись трещинами, ожог от гранаты оставил шрам, тянувшийся от верхнего сустава большого пальца до запястья. Ему было трудно сжимать левую руку, а мизинец потерял чувствительность. Если он вытягивал руку перед собой, она начинала дрожать, но, возможно, тому причиной была усталость. И все-таки он надеялся на чудо. Он вспомнил пианиста, у которого были отморожены три пальца. На берегу Дона, в самый разгар зимы, держа кружку большим пальцем и мизинцем, он увлеченно рассказывал о Бетховене, которого больше никогда не сыграет.

— Мой лейтенант, по-моему, кто-то идет, — испуганно шепнул Вилфред.

Андреас тотчас упал на живот, его спутник проделал то же самое с опозданием в несколько секунд. Они подползли к рощице и проскользнули в заросли кустарника.

Уткнувшись лицом в землю, вдыхая ее запах, смешанный с ароматом прелой листвы, Андреас закрыл глаза. У него не было больше сил… Вот уже несколько месяцев он жил как загнанный зверь, реагируя на малейший звук, на любое подозрительное движение. Он превратился в труса, пугавшегося собственной тени. Но то, что они сделали вдвоем с этим мальчишкой, казалось настолько невероятным, что он должен был держаться до последнего, до того момента, пока наконец не увидит с высоты холма колокольню Варштайна. И только тогда он сможет выпрямиться во весь рост и идти как свободный человек.




Колокольня была похожа на ту, что хранилась в его памяти пять долгих лет, с момента отъезда, но действительно ли это был его городок? Многие дома исчезли, оставив после себя груды мусора, нагромождение балок, кирпича и строительного материала. Поваленные изгороди, облупившиеся ставни, повозка без одного колеса, валявшаяся в канаве, несколько коз на краю дороги… Он увидел искалеченный, опустошенный Варштайн, и это было для него как оскорбление.

С учащенно бьющимся сердцем Андреас лежал на животе в высокой траве на вершине холма. Глаза застилала пелена. В течение нескольких секунд он не видел ничего, кроме ярко-зеленого тумана с вкраплениями светлых пятен яблоневого цвета.

Внезапно силы покинули его, и, не опираясь больше на локти, он опустил лоб прямо на землю. Неимоверная усталость словно парализовала его. Казалось, он весил целую тонну. Его тело напоминало обломок, долго плывший по русской реке, величественно медленной летом и покрытой льдинами губительной зимой, чтобы быть выброшенным на этот скромный холм Богемии, возвышавшийся над его родным городком, где он должен был увидеть свою семью.

Меня зовут Андреас Вольф, и я вернулся домой живым.

«Но зачем? — подумал он, теряя последние силы, не ощущая никакой гордости, никакой радости, лишь головокружительную пустоту. — Живы ли еще его мать и сестра? Русские солдаты дошли до этих мест. Господи, только бы они были еще живы… Только бы их не…»

Он побоялся закончить мысль. Пропаганда Геббельса сделала свое дело: каждый мужчина знал, что, если советские полчища ступят на немецкую землю, ни одна женщина не избежит страшной участи. И чем дальше отступали немецкие солдаты на Восточном фронте, тем больше они чувствовали себя растерянными и виноватыми. В армию уже набирали четырнадцатилетних мальчишек, прошедших конфирмацию[38 - Церковный обряд, которым молодые люди в возрасте 13–15 лет, после торжественного исповедания веры, принимаются в лоно церкви и объявляются совершеннолетними в религиозном отношении.] перед отправкой на фронт. Вероятно, высшее командование рассчитывало, что их тела станут надежным препятствием для гусениц танков Т-34…

Во время отступления он видел огромное количество женщин на дорогах, с поклажей на спине, держащих за руки детей, бесконечным потоком бредущих в полном молчании, стиснув зубы, с застывшими лицами, словно чувствуя дыхание русских за своей спиной.

Разве способен нормальный мужчина хоть на секунду представить, что кто-то покушается на честь его матери или сестры? Такое может присниться лишь в самых жутких кошмарах. Тем не менее Андреас понимал, что русские хотят не только уничтожить вражескую армию, но и морально раздавить своего противника, отобрав у него самое дорогое; ведь тот, кто не сумел защитить своих женщин, не достоин называться мужчиной. Поэтому месть была неизбежна.

Он снова поднял голову, чтобы разглядеть то, что побоялся увидеть в первый раз. На краю городка, в окружении фруктового сада, стоял его дом, целый и невредимый, по его стене вился дикий виноград, но маленький деревянный сарайчик развалился. «Нужно будет его починить — в нем хранятся садовые инструменты».

По главной улице в голубоватых сумерках двигалось несколько человек, держась центра шоссе. Они шли неровным шагом, тогда как вокруг них все казалось застывшим. Это напомнило ему сцену из немого кино начала века.

— Ну так что, мы идем, мой лейтенант? — раздался бодрый голос Вилфреда, почтительно державшегося в нескольких метрах от него.

И впервые с тех пор, как этот парень встретился ему на пути, прибыв из Германии вместе с другими, такими же как он, в качестве подкрепления, свежего пушечного мяса, чтобы пополнить ряды поредевшей пехотной дивизии, Андреас Вольф не знал, что ему ответить. Он был парализован таким сильным страхом, что кровь застыла в жилах. Покидать родные края было сложно, но чтобы вернуться назад, требовались просто нечеловеческие усилия.

Перед глазами возникли два ботинка без подошв, обернутые тряпками.

— Ну же, мой лейтенант! Война окончена, — продолжил Вилфред тихим голосом. — Нужно сходить на разведку. Они будут счастливы вас увидеть, ваши мать и сестра. Не стоит заставлять их ждать, это было бы неправильно. Я считаю, они и так слишком долго ждали.

Он поднял голову. Изрытое морщинами лицо двадцатилетнего паренька, со светлой прядью над глазами, с еще не оформившейся челюстью, светилось безмятежностью древнего мудреца. Вилфред протянул ему руку, чтобы помочь встать. Андреас помедлил, в висках бешено стучало. Грохот реактивных снарядов «катюши» раздавался в ушах, и он вдохнул знакомый тошнотворный запах серы и горелой плоти.

Стиснув зубы, он схватился за руку своего товарища и встал на ноги. Наконец-то.




Они выждали еще час, остававшийся до наступления ночи, чтобы избежать ненужного риска. Струйки белого дыма вились над трубами, в домах зажигались тусклые огоньки. Вилфред намеревался дождаться, пока его лейтенант встретится с семьей, и только после этого продолжить свой путь в Габлонц. Когда Андреас высказал свое удивление по поводу того, что он не торопится вернуться домой, парень пожал плечами. Его мать умерла при родах, а с отцом он никогда не ладил, тот был сапожником, человеком грубым и равнодушным, вскоре он снова женился, на женщине, щедрой на оплеухи. Дома Вилфреда никто не ждал. Впервые в жизни он чувствовал себя свободным. «И потом, было бы жаль оставлять вас совсем одного, мой лейтенант. На ком вы будете срывать свое плохое настроение?» — пошутил он.

Под мелким нудным дождем земля источала весенние ароматы, и, казалось, было слышно, как движется сок по сосновым и дубовым ветвям. Оба путника очень устали и были голодны.

Андреас решил подойти к дому сзади. Он перешагнул садовую ограду и осторожно пошел вперед, не сводя глаз с двери. В горле у него пересохло. Он ощущал присутствие Вилфреда за спиной и вынужден был признаться себе, что рад этому.

Когда он поднял руку, чтобы постучать, молодой солдат схватил его за запястье.

— Мой лейтенант, вы ведь говорили, что они живут одни? — прошептал он.

Андреас разозлился. Сейчас, когда он был у цели, его влекло к родным с невероятной силой. У него вдруг возникло непреодолимое желание укрыться в объятиях своей матери, как если бы он был ребенком, поспешно вбегающим в эту же самую дверь, со слезами на глазах, с разодранными коленками после падения с дерева. Ему казалось, что он уже ощущает аромат ее пудры, чувствует, как ее мягкая щека прижимается к его лицу.

— Что еще за глупости? — прошипел он.

— На кухне какой-то мужчина.

Кровь Андреаса застыла в жилах. Нет, не стоило терять голову, это наверняка был кто-нибудь из друзей или соседей, забежавший помочь, например, старик Кудлачек, безгранично восхищавшийся его матерью. Когда противники нацистского режима, евреи и множество чешских чиновников, бежали вглубь Чехословакии до прибытия немецких войск, несколько пожилых чехов, работавших на текстильных фабриках, остались в городке.

— Ну и что с того? — проворчал он, отдернув руку, злясь на внезапно охватившую его неуверенность.

— Мне кажется, лучше проявить осторожность, мой лейтенант, — настаивал Вилфред. — Вдруг там враг?

— С какой стати враг будет сидеть у меня дома?

Андреас понимал, что его возражение абсурдно, но ему совсем не хотелось прислушиваться к голосу рассудка. Он прошел две тысячи километров по советской территории, глотая пыль, изнывая от невыносимого летнего зноя, а несколько месяцев спустя замерзая на берегу Дона. Ему удалось прорваться сквозь окружение русских и каким-то чудом преодолеть две тысячи километров в обратном направлении, когда его товарищи умирали один за другим, и вот теперь этот идиот Вилфред Хорст не дает ему открыть дверь его родного дома, потому что там, видите ли, на кухне мужчина!

Неожиданно дверь приоткрылась. Вилфред взял Андреаса за плечо и, резко дернув, утащил за угол дома. Они прижались к стене. Из дома вышел мужчина и прошел вперед. В полумраке они различали его спину, крепкие плечи и ощущали сильный аромат трубочного табака. Несколько секунд спустя они услышали, как он шумно мочится.

Рука Вилфреда все еще лежала на его плече, чтобы предупредить возможные необдуманные действия. Андреас сжал кулаки. Было что-то унизительное в том, что этот незнакомец опорожнялся у его дома, на его земле. Он впервые видел этого мужчину, ничего не знал о нем, но задушил бы его голыми руками. Откуда взялась в нем такая агрессия? Он ни разу не испытывал подобной злобы по отношению к вражеским солдатам.

Женский голос крикнул что-то по-чешски, и мужчина со смехом отозвался. Он почесал живот и застегнул брюки, прежде чем вернуться в дом. Хлопнула дверь.

— Пойду взгляну, что там происходит, — прошептал Вилфред.

Затем он, пригнувшись, исчез.

Андреас заметил, что весь дрожит. Он медленно присел на корточки. Его спутник быстро вернулся и рухнул рядом с ним.

— Я заглянул в окно. Их двое, женщина и мужчина. Они скорее пожилые. Где-то вашего возраста, мой лейтенант.

Андреас почувствовал, как по лбу стекают капли пота.

— Я пойду поговорю с ними. Они не могли так запросто поселиться у нас. Мать и сестра, возможно, были вынуждены их приютить. Может, они уже легли спать.

— Не думаю, что это хорошая идея, мой лейтенант, — сказал Вилфред, покачав головой. — Там рядом с печкой висит портрет Бенеша.

Андреас оперся затылком о стену и закрыл глаза. Зуб дергало, правый висок пронзила сверлящая боль. Ему было сложно собраться с мыслями. По телу пробежал ледяной озноб.

— Может быть, у вас есть друг, к которому можно обратиться? — предположил Вилфред.

Андреас еле сдерживался, чтобы не ворваться в дом и не вышвырнуть за дверь этих людей, но такой импульсивный поступок ни к чему хорошему не привел бы. К тому же, как только Вилфред сообщил, что увидел в кухне незнакомца, в глубине души Андреас уже знал, что все кончено.

Наивно было полагать, что семью Вольфов не тронут, в то время как тысячи судетских семей были изгнаны из своих домов. Немцев вышвыривали отовсюду: из Померании, Восточной Пруссии, Силезии, и они направлялись к руинам Третьего рейха, который уменьшался в размерах, как шагреневая кожа.

— Мой лейтенант? — встревоженно позвал Вилфред.

Андреас услышал, как он стучит зубами. Становилось прохладно. Им нужно было найти убежище на ночь, в который раз, словно они были навечно приговорены бродить по этой земле, которая постоянно их отторгала.

А еще нужно было найти в себе силы снова отправиться в путь, и один Бог знал, как это сделать. Это был его долг, дело чести. Хотя после всего, что он видел и пережил за последние годы, Андреас Вольф сомневался, мог ли теперь немец говорить о чести.

— Ты прав. Мы пойдем к Ярославу. Его-то уж точно не вышвырнули из дома, — добавил он с горечью.




Камушки отскакивали от оконного стекла второго этажа с легким стуком, который, однако, напугал молодого солдата.

— У вас здесь так тихо, мой лейтенант, — прошептал он с озабоченным видом и посмотрел по сторонам, вжав голову в плечи.

С тех пор как солдаты перестали слышать стаккато[39 - Короткое, отрывистое исполнение звуков, четко отделяющее их друг от друга (муз.).] автоматных очередей, гул зенитных батарей, взрывы снарядов, им приходилось привыкать к тишине. Они часто просыпались среди ночи от звона в ушах и не сразу понимали, что их разбудила именно эта непривычная тишина.

Андреас продолжал бросать камушки в окно дома своего лучшего друга. Они познакомились в Штайнёнау, когда учились в Технической школе стеклоделия. Ярослав был единственным чехом среди учеников их курса по обучению основам производства, которое немцы развивали в Богемии со все возрастающим успехом начиная с XVI века.

В Средние века первыми стеклоделами стали отважные первопроходцы, покинувшие стены монастырей, чтобы обосноваться в глубине тогда еще дремучих лесов, в местностях, где в изобилии имелся песок, кремнезем и известняк. Они топили свои печи деревом, зола которого давала необходимый углекислый калий, в то время как горные ручьи и реки обеспечивали энергией шлифовальные станки и дробилки. Весной эти работники, свободные от феодальных повинностей, выходили к людям, чтобы продать им кубки, расширяющиеся кверху, пузатые бокалы, украшенные накладными нитями, четырехгранные бутылки и кутрольфы[40 - Бутылки различной емкости с горлышками, образованными несколькими переплетенными трубочками и служившие для питья самогона и вина (нем.).] сферической формы, с витым горлышком, предназначенные для крепких напитков. Это стекло имело зеленоватый оттенок, тогда мастера еще не научились его осветлять.

Затем, со временем, стекольщики перестали странствовать. Богемия, входившая в состав Священной Римской империи, была присоединена к короне Габсбургов в начале XVI века. Некоторым мастерам-стеклоделам, освобожденным от воинской службы указом императрицы Марии-Терезы, были пожалованы дворянские звания, и они получили право носить шпагу. Технология изготовления стекла на основе кремнезема, золы и извести была усовершенствована, научились получать стекло, прозрачное как горный хрусталь, но достаточно твердое для того, чтобы можно было применить глубокую шлифовку, гравировку и покрытие эмалью.

Ярослав специализировался на живописи по эмали, в то время как Андреас совершенствовался в гравировке, сохраняя верность традициям предков. В Северной Богемии множество семейных предприятий вот уже несколько поколений передавало мастерство от отца к сыну, и гильдии полировщиков, резчиков или позолотчиков часто работали на себя. Будучи хозяевами своей судьбы, эти смелые люди гордо несли по жизни две свои главные страсти: свободу и мастерство.

Андреас и Ярослав, тогда еще юноши, проводили ночи напролет в мечтаниях о том, как они прославятся на весь мир, начиная с Европы и заканчивая Америкой. Вот уже более века выдающиеся граверы работали в Германии, во Франции и в Соединенных Штатах, увековечивая память о своих предках, которые когда-то покорили мир, вытеснив своими изделиями венецианское стекло. Но чаще всего двое друзей, сидя за кружкой пива, вели беседы на свою любимую тему: о непостижимой загадке женщины, которую они пытались разгадать с такой же страстью.

Андреас промахнулся и попал в стену. Он наклонился за новой порцией гравия. Ярослав… Жив ли он еще? Изгнанный нацистами из присоединенных Судетов, он отправился вместе с семьей в Подебрады, что неподалеку от Праги. Перед глазами Андреаса до сих пор стояло его бледное лицо под черной шляпой, а его юная супруга, по происхождению немка, крепко держала за руки двоих сыновей, словно боялась потерять их по дороге. Проводив их тогда на вокзал, Андреас сильно напился. Начиная с этого дня его жизнь превратилась в бесконечную череду отъездов.

Внезапно в комнате зажегся свет. Андреас и Вилфред спрятались под ветками дерева. Окно открылось, и силуэт мужчины с обнаженным торсом высунулся наружу.

Андреас поднес ко рту сложенные рупором кисти и изобразил крик совы. Темноволосый мужчина в окне замер. Андреас снова заухал, меняя тональность.

— Боже мой, Андреас, это ты? Подожди, я сейчас спущусь.

Испытывая огромное облегчение, Андреас растер себе руки, чтобы согреться. По крайней мере, сегодня вечером у них будет кров над головой и горячая пища. В темноте он различал только белки глаз своего товарища.

— Не волнуйся, дружище, теперь все будет хорошо.

Послышался звук отпираемой двери, затем появилась полоска света. На улицу вышел мужчина, застегивая на ходу рубашку.

— Где ты? — тихо произнес он.

— Здесь, — ответил Андреас, сделав ему навстречу несколько шагов. — Нас двое.

— Входите… Побыстрее! — бросил он, делая нетерпеливый жест рукой.

Андреас проскользнул в дверь, его спутник следовал за ним по пятам. Ярослав закрыл за ними дверь и два раза повернул ключ в замке.

Друзья разглядывали друг друга, чувствуя себя неловко. Андреас заметил, что его друг сильно похудел. Седые пряди серебрились в черных волосах, у губ появились две жесткие складки, делая нос еще более острым. Его темные глаза наполнились слезами.

— Господи, Андреас… Что они с нами сделали?

Внезапно Андреас оказался прижатым к его груди. Он стоял неподвижно, испугавшись этого душевного порыва, от которого ему стало не по себе. Если внешний вид Ярослава так его поразил, как же выглядел он в глазах друга? Жалкий солдат вермахта, произведенный в ранг офицера на поле боя, потому что вокруг кадровые военные дохли как мухи, одетый в униформу, от которой осталось только название, истощенный, с грязной бородой, распространявший зловонный запах пота и грязи.

Ему было неловко за свой вид, за эти лохмотья, ведь он всегда следил за собой. Он сгорал от стыда, обращаясь за помощью к чешскому другу, отец которого, влиятельный член социал-демократической партии, открыто выступавший против нацистского режима, был расстрелян немцами сразу после вторжения в Чехословакию в 1939 году. Ему было не по себе от того, что он пришел к своему ровеснику с пустыми руками, голодный и оборванный.

— Располагайтесь, — бросил Ярослав, указав на стулья. — Вы, наверное, голодны.

Он зажег огонь под кастрюлей, затем порылся в холодильнике и с торжествующим видом достал оттуда колбасу, сыр и сельский хлеб, завернутый в белую тряпку. Он поставил тарелки и разложил столовые приборы на большом деревянном столе.

Андреас оглянулся вокруг. Кухня была такой же уютной, как и у него дома. Кастрюли блестели при свете керосиновых ламп. На подоконнике стояла хрустальная ваза с выгравированным орнаментом в виде плюща в ожидании первых полевых цветов. На стене висел портрет бывшего чешского президента Томаша Масарика с белой остроконечной бородкой. Его взгляд показался Андреасу грустным. Наверное, нужно было пройти через многое, чтобы совершить невозможное и воплотить в жизнь идею, казавшуюся абсолютно утопической до 1918 года, — создание государства Чехословакия. Он заметил аккуратно свернутый и прислоненный к стене в углу красно-бело-синий флаг. Из его груди вырвался протяжный вздох, как будто с того момента, как Андреас увидел колокольню Варштайна, он не дышал.

Вилфред держался настороженно. Андреас кивнул ему, давая понять, что он может сесть. Парнишка опустился на стул, нервно вытирая ладони о брюки.

Ярослав наполнил супом две тарелки и поставил перед ними. Вилфред схватил ложку и начал быстро есть, сгорбившись над столом.

— Мы не сильно тебя побеспокоили? — спросил Андреас у Ярослава. — Я не хотел… Пришел домой, а там…

Он запинался, с трудом подбирая слова, и никак не мог выразить свою мысль до конца. Оставаясь серьезным, Ярослав положил руки ему на плечи, принуждая сесть.

— Поешь, дружище. У нас еще будет время для разговора.

Вилфред шумно хлебал свой суп, прикрыв миску левой рукой, словно боялся, что у него ее отнимут. Жидкость стекала по его подбородку, оставляя жирный след.

Андреас поднял глаза на своего друга, который сел напротив него.

— Мне очень жаль.

Таким образом он просил прощения вовсе не за дурные манеры Хорста, а за смерть отца Ярослава, которого расстреляли как преступника, и особенно за все остальное: за жителей Лезаки и Лидице[41 - Чешские деревни, уничтоженные 10 июня 1942 по приказу немецкого правительства.], истребленных эсэсовцами июньским утром 1942 года в отместку за убийство Рейнхарда Гейдриха; за женщин их городка, отправленных в Равенсбрюк[42 - Концентрационный лагерь Третьего рейха, располагавшийся на северо-востоке Германии в 90 км к северу от Берлина.], за их детей, которых врач освидетельствовал согласно расистским критериям Рейха, учитывая цвет глаз, волос и форму черепа, чтобы отобрать тех, кто был достоин «онемечивания»; за дымящиеся руины их домов, сгоревших от огнеметов.

Лицо Ярослава под взлохмаченными волосами побледнело. Он понял все, что хотел сказать Андреас.

— Не в моей власти даровать прощение, но все же спасибо, — произнес он хриплым голосом.

Только теперь Андреас взял ложку, зачерпнул супа и дрожащей рукой поднес к губам.




Вилфред заснул мгновенно. Свернувшись калачиком на матрасе, который Ярослав постелил ему в соседней комнате, он лежал абсолютно неподвижно. Погрузившись в царство сна, он словно потерялся в своей гимнастерке, которая была ему велика. Андреас какое-то время смотрел на него, затем прикрыл дверь, оставив небольшую полоску света на случай, если он проснется. Возможно, это было нелепо, но ведь малыш боялся темноты!

Он снова сел возле Ярослава, смотревшего на него с некоторым удивлением. Было слышно только цоканье маятника часов. Тепло от печки и еда, наполнившая желудок, вызвали в его измученном теле приятное оцепенение, однако тревога не давала избавиться от нервного напряжения.

— Рассказывай.

— Я мало что знаю, так как вернулся всего два месяца назад. Это просто чудо, что ты нашел меня…

— Ярослав, прошу тебя, — устало перебил его Андреас, понимая, что друг пытается уйти от разговора. — Мне нужно знать правду.

— Я пошел к тебе на следующий день после своего возвращения. Мне хотелось узнать, что с тобой. Твой дом отдали какому-то типу, работающему на железной дороге. Он ничего не знает о бывших хозяевах. Лично я не доверяю этим людям, которых правительство расселяет здесь, и они отвечают нам взаимностью. Большинство из них проходимцы. Можно сказать, что им преподнесли все на блюдечке с голубой каемочкой. Тогда я отправился в мэрию и попросил проверить списки. На меня подозрительно посмотрели, и я не стал настаивать. Сейчас лучше не привлекать к себе внимание, ты же понимаешь.

— Понимаю, — сухо ответил Андреас.

Зуб снова начал болеть. Острая боль поднималась от челюсти к виску.

— Я встретил старика Кудлачека на улице. Он рассказал, что несколько месяцев назад видел их как-то ранним утром с двумя большими чемоданами. Их отправили в лагерь Рейхенау. Ханна толкала ручную тележку, в ней была твоя мать.

Андреас закрыл глаза и обмяк на стуле. Его сердце так громко стучало, что он почти ничего не слышал.

Как это можно вынести? Его больную мать, изгнанную из собственного дома, везли в убогой повозке, как проклятую! А Ханна? Должно быть, она решила, что брат, который на похоронах отца поклялся быть ее защитником, бросил их в беде.

Он вспомнил, как в тот день девушка покачнулась, стоя у подножия стелы, украшенной одним из погребальных венков с цветами, изготовленными из стеклянного бисера, как это делали в Габлонце. Комья земли поблескивали с обеих сторон зияющей ямы. Когда гроб с глухим стуком ударился об стенку могилы, Ханна вздрогнула. Андреас обнял ее за плечи одной рукой, и она оперлась на него. Ощущение ее веса, несмотря на то, что он был небольшой, словно обожгло его.

— Жители получили приказ собраться на площади возле мэрии, — как-то неуверенно продолжил Ярослав. — Я знаю, что часть людей, построившись в колонну, двинулись пешком под охраной, а других повезли на грузовиках к вокзалу Габлонца. Они, должно быть, оставались в лагере несколько недель, прежде чем их погнали к границе. Теперь они наверняка в безопасности в Германии. Я уверен, что с ними все в порядке, — поспешил он добавить с фальшивым оптимизмом. — Ханна сильная девочка, с головой на плечах. Вспомни, какой она была упрямой в детстве.

Андреас был тронут его заботливым видом. Он спросил себя, откуда Ярослав черпает это чувство сострадания, ведь он должен был их ненавидеть.

Он вертел в руках светлый бокал из граненого стекла с золотой и рубиновой отделкой. Отблески света проскальзывали между его почерневшими пальцами. Ярослав настоял на том, чтобы они пользовались его лучшим сервизом, сказав, что хоть вино и плохого качества, но они смогут пить его из бокалов, достойных так называться. Вилфред отказался притронуться к своему бокалу из страха разбить его. Ему налили вино в оловянную кружку.

— Самое ужасное, — тихо произнес Андреас хриплым голосом, проводя пальцами по граням бокала, — что ты говоришь мне о лагере, где, возможно, находятся мои мать и сестра, я даже не могу возмутиться, я даже не имею права как-то протестовать.

Ярослав покачал головой.

— Я понимаю, о чем ты, — сказал он, немного помолчав.

— Что тебе известно об этих лагерях?

— Не очень много… Так, слухи.

— Ты никогда не умел лгать, Ярослав.

Друг нахмурил брови, раздосадованный тем, что его приперли к стенке.

— В Прошвице они собирают тех, кто слишком стар или болен, чтобы выдержать транспортировку, — продолжил он неохотно. — Там нет врачей, да и вообще какой-либо помощи. Мертвых укладывают в штабеля, друг на друга. Грузовики отвозят их к вырытым рвам. Многих немцев содержат в концентрационных лагерях Терезиенштадта, но это, конечно, не сравнить… — заговорил он резким тоном. — Вас не отправляют на смерть, как евреев. В этом вся разница. И она настолько… настолько…

Он развел руками, словно пытаясь объять необъятное. Андреас подумал, что у них отняли даже слова.

— Конечно, им нелегко. Страдают невиновные, но что ты хочешь? — продолжил он, устало пожав плечами. — После всего, что произошло, это неизбежно. Нельзя безнаказанно считать целый народ низшими существами. Нацисты хотели нас уничтожить, стереть чехов с лица земли. Их фанатизм привел к созданию лагерей смерти, — отчеканил он, постукивая указательным пальцем по столу. — Я видел фотографии, Андреас, ты не можешь даже представить себе, это неописуемо… А здешние немцы поддерживали этот режим. Они проголосовали за этих убийц, позволили им прийти к власти. Кто выступил против? Скажи мне, кто? И ты хочешь, чтобы люди не ополчились против вас? Жажда мести свойственна человеку испокон веков.

— А тебе не хочется отомстить? Например, мне?

Во взглядах обоих полыхнули вспышки злобы, глухой вражды; столкнулись два мира, исполненных ярости.

Ярослав резко отодвинул стул и встал. Он взял пачку русских сигарет, лежавшую возле печки, достал сигарету и бросил пачку своему другу, и тот поймал ее на лету.

— Ты хочешь знать правду? — с горечью произнес он. — Хочешь знать, на что способен твой старый приятель, с которым у тебя было столько общего?

Ярослав выдержал паузу, чиркнул спичкой. На его шее вздулась вена.

— Это было в прошлом месяце. В казарме собрали немцев. Трое из них, четырнадцатилетние мальчишки, утопавшие в слишком больших брюках, явно были из Гитлерюгенда. Они попытались сбежать, но их быстро поймали. Комендант казармы приказал их расстрелять.

Он отвел взгляд, сделал бесконечно длинную затяжку и долго держал дым в легких.

— Я сделал это… Я убил мальчишек, которые были ненамного старше моих сыновей… И я нажал на спусковой крючок без малейшего колебания.

Андреас смотрел на него не моргая. В груди, где-то в области сердца, возникла тяжесть.

— Но самое ужасное еще не это. Самое ужасное, что я смотрел на эти три трупа и ничего не чувствовал. Внутри меня была лишь пустота.

Ярослав откинул голову назад и улыбнулся, но это больше походило на гримасу.

— Ведь мы уже были не на войне. И я не должен был защищать ни себя, ни свою семью или родину. Эти дети не могли причинить мне вреда. И вот они лежали с дырками в животах. Если бы ты видел их лица… Да что уж там! — добавил он с отвращением и отчаянием. — Я себя успокаиваю тем, что это не наша вина. Не мы хотели этой войны. Мы просто жертвы палачей, которые превратили нас в чудовищ.

Андреас залпом осушил свой бокал, затем поставил его с осторожностью, к которой не были приспособлены его руки, огрубевшие в сражениях.

— Я отказываюсь верить в коллективную виновность, — сказал он. — Я считаю, что все мы рождаемся свободными и равными в правах, по крайней мере, перед своей совестью. Выбор есть всегда, до последней секунды.

Ярослав не сводил с него глаз, и Андреас понял, что его друг надеялся услышать слова, которые принесли бы ему облегчение. К сожалению, Андреас не мог произнести такие слова.

— Взрослый человек должен действовать, как велит ему его душа и совесть. Но я допускаю, что людям свойственны опасные и жестокие заблуждения.

Его взгляд устремился в пустоту. Он вспомнил, что во время боев, под нескончаемыми бомбежками земля иногда начинала биться в конвульсиях, словно в мучительных родах.

— Я узнал, что в каждом из нас есть бездна. На грани безумия… Большую часть жизни мы даже не подозреваем о ней. Но однажды она приоткрывается и засасывает в себя человека, иногда целиком…

Ярослав тяжело опустился на стул рядом с Андреасом. Его плечи поникли, он выглядел измученным, побежденным. Он был похож на человека, который уже не знает, куда идти, и Андреас ощутил вспышку гнева по отношению к тому, кто открыл ему дверь своего дома. Как он мог казаться таким потерянным, тогда как у него было все: семья, дом, родина? Ему не нужно было бояться нужды, холода и завтрашнего дня, который пугал неизвестностью. Так почему же у него был такой потерянный вид?

— Знаешь, тебе придется отсюда уехать, — тихо произнес Ярослав. — Декреты Бенеша узаконили ваше выселение из страны. Это касается всех немцев и венгров.

Андреас плеснул себе терпкого вина, отдававшего лесным орехом и танином и легонько пощипывавшего горло. До войны в Чехословакии проживало около трех с половиной миллионов немцев, приблизительно семь миллионов чехов, два с половиной миллиона словаков и где-то семьсот тысяч венгров. Как можно изгнать миллионы людей? Женщины и дети, мужчины и старики… Мысль об этом вызывала головокружение.

— Чехов из глубинки наверняка не пришлось долго упрашивать, они с радостью заняли наше место, — с горькой усмешкой сказал Андреас. — Производство, развитое в Габлонце, какая нежданная удача, не так ли? Ведь на весь мир славились здешние украшения из бисера, имитации драгоценных камней, шлифованные гранаты, эмали, стеклянные запонки, шпильки для волос, браслеты, подвески для люстр… Не говоря уже о знаменитом хрустале, граненом и гравированном, в изготовлении которого принимал скромное участие и твой покорный слуга.

Он покачал головой с горестным видом.

— Похоже, нас здесь обирают до нитки. Запрещено вывозить все, что имеет хоть какое-то отношение к нашему ремеслу. Такое ощущение, что раздевают до трусов.

— Вы сами во всем виноваты! — вспылил Ярослав. — Даже ты был за Генлейна. Вспомни, как мы спорили ночи напролет!

— А, Генлейн… — Андреас вздохнул. — Многие упрекают нас, судетских немцев, в поддержке Конрада Генлейна в 1933 году. Но при этом забывают, что с немцами республики Чехословакия обращались как с гражданами второго сорта, если вообще не считали врагами государства. Ты прав, в то время я думал, что требования Конрада Генлейна обоснованы. Для нас, меньшинства, это был вопрос выживания.

— Ты думал, что он не нацист, поскольку он утверждал, что верит в свободу личности, в то время как нацизм не признает ее. Я давно тебя знаю, Андреас, и знаю тебя хорошо. Ты хочешь верить в то, что тебя одурачили, как и большинство немцев, — презрительно бросил он. — Однако вы должны были знать: если хочешь сесть за стол с дьяволом, запасись длинной ложкой.

Резким движением Ярослав раздавил сигарету в своей тарелке. Андреас едва сдержался, чтобы не схватить окурок и не сунуть его в карман. Его взгляд на несколько секунд затуманился.

— Я должен найти свою мать и Ханну, — произнес он глухо.

— Куда вы пойдете?

— Откуда я знаю? — раздраженно отозвался Андреас. — У нас не осталось никаких прав. Мы как пешки, которых переставляют с места на место, из одной страны в другую. Господа, сидящие за шахматной доской, все решат за нас.

— Самое главное — не попасть в Сибирь.

— Конечно, по сравнению с русскими лагерями все остальное покажется раем, — язвительно произнес Андреас. — Я попрошу совета у Престеля. Он всегда меня поддерживал.

Он с теплотой вспомнил о своем учителе с его накрахмаленными воротничками и бакенбардами а-ля Франц Иосиф. Внезапно он снова почувствовал себя юным учеником-стеклоделом, полным сомнений, которые мог развеять только мелодичный голос пожилого господина. Ему с отчаянной силой захотелось его увидеть.

— Его депортировали, — сказал Ярослав.

— Что? Но ему было больше восьмидесяти лет! Он за всю жизнь и мухи не обидел!

— Я знаю, но их не интересуют такие детали. Они депортируют даже женщин и детей, отправляют их работать в Советский Союз.

— Я плохо себе представляю, чем может быть полезен старик Престель на восстановлении руин Сталинграда, — горько пошутил Андреас.

Учтивый аристократ с живым взглядом часто принимал его у себя дома. Одна из стен его гостиной с мебелью из светлого дерева и мягкими стульями, отданная во власть художественного беспорядка, была украшена восхитительным гобеленом с изображением единорога. Но больше всего юного Андреаса поразили витрины. В них хранилась самая красивая коллекция Габлонца: старинные бокалы с ножкой из рубинового стекла, кубки из светлого стекла, покрытые расписной эмалью, граненые бокалы с двойными стенками, кубки с крышками, на которых были изображены сцены охоты, музыканты или игроки в карты. Там были также кубки с выгравированным гербом Престелей, которым было пожаловано дворянство германским императором Рудольфом II Габсбургским, королем Венгрии и Богемии в начале XVI века.

Андреас часами простаивал перед тем, что он считал главными экспонатами коллекции: двумя портретами предков графа Престеля, выполненными в 1840 году Домиником Биманом, самым талантливым гравером своего времени, портретистом, славящимся великолепной техникой гравировки и исключительно богатой творческой биографией. «У него есть лишь один недостаток, — сказал ему однажды Престель. — Он не уделяет должного внимания пропорциям. Следи за этим, Андреас, и однажды ты превзойдешь маэстро».

Андреас навсегда запомнил эти слова. Когда ему вручали высшую награду на Парижской выставке, он подумал о своем наставнике и мысленно посвятил эту награду ему.

Граф Престель депортирован в Сибирь… В его лице попытались обезглавить всю элиту Северной Богемии. Андреас удрученно покачал головой. Чем он мог помочь своему учителю? Когда сталкиваешься с таким большим несчастьем, прежде всего приходится думать о своих близких.

Он, словно больше не контролируя свою правую руку, внезапно заметил, что роется в кармане куртки в поисках куска клеенки.

Завтра на рассвете он покинет Варштайн и отправится на запад. Чтобы уже никогда не вернуться сюда. От его прошлого остался лишь пепел. Но прежде ему нужно исполнить свой долг. Он найдет мать и сестру, удостоверится в том, что они в безопасности, а потом выполнит свое обещание — и отправится в Лотарингию, чтобы лично передать адресату письмо своего однополчанина Венсана Нажеля, владельца мастерской в Меце, французского солдата в униформе вермахта, пропавшего без вести июльским утром 1943 года на бескрайней русской равнине, под беспощадным раскаленным небом.




Когда поезд остановился на платформе, Ливия всем телом ощутила легкий толчок. Она почувствовала себя так, словно топор палача обрушился на ее голову.

Остальные пассажиры суетились, матери отчитывали детей, разбаловавшихся в предвкушении конца утомительной поездки, мужчины проверяли количество чемоданов, шляпных коробок и другого багажа, но молодая венецианка неподвижно сидела на месте, аккуратно сложив руки на коленях, будто от малейшего движения могла разбиться на тысячу осколков.

Через окно купе она наблюдала за оживленной суетой, характерной для всех вокзалов. Молодая пара обнималась, пассажиры быстрым шагом шли по платформе, торопясь по домам. Иностранцы выглядели немного потерянными, но сопровождавшие их носильщики, несущие их чемоданы, придавали им уверенности.

— Конечная, мадемуазель.

Она вздрогнула. Контролер смотрел на нее, склонив голову, его голубые глаза светились сочувствием. Ей вдруг показалось, что она видит глаза Франсуа. Они были такого же светло-голубого, почти прозрачного цвета.

— Мадемуазель?

Чувствуя себя неловко, поскольку он, по всей видимости, принял ее за ненормальную, она поспешно встала и натянула перчатки. Мужчина спустил ее багаж вниз и проследовал перед ней до двери.

— Вам нужен носильщик, мадемуазель?

— Нет, спасибо.

— К вашим услугам, мадемуазель.

Она взяла чемодан, который он ей подал, и пошла по почти пустой платформе. В горле у нее пересохло, кожа вспотела. Она задыхалась в своем слишком узком костюме, радуясь, что оборка пиджака скрывает английскую булавку, удерживавшую юбку на талии.

Сбитая с толку тем, что платформы были расположены на разных уровнях, поднявшись по нескольким лестницам, она наконец вышла на свежий воздух, где ее оглушил шум машин, грохот молотков и скрежет металла. Ветер нес с соседней стройки клубы пыли, и от этого у нее защипало в глазах и запершило в горле. Она отошла на несколько шагов.

Голова ее была ватной, она не ела со вчерашнего дня. Вокзал, который украшали на самом деле малопривлекательные скульптуры всадников, показался ей основательным и суровым, как крепость. Часы на приземистой колокольне показывали начало пятого. Слишком поздно для обеда. К тому же на другой стороне улицы официант в белом длинном фартуке уже закрывал двери заведения, попрощавшись с последними посетителями.

Она стояла в нерешительности, кусая губы. Может, стоило отправиться пешком по адресу, который она знала наизусть? Или лучше было снять комнату в каком-нибудь скромном отеле и провести там ночь-другую? Необходимо было упорядочить мысли. У нее еще оставались деньги, и цены здесь наверняка были ниже парижских, но перспектива провести ночь в одиночестве, без сна, в крошечной комнатке с шершавыми простынями и запахом затхлости, показалась ей ужасной.

Она с сожалением вышла из тени вокзала, поскольку шум, производимый отбывавшими поездами, создавал иллюзию безопасности. Но какой смысл оттягивать час расплаты? Она покинула вокзал Санта-Лючия и галерею с широкими ступенями, ведущую к причалу вапоретто, совершила долгое путешествие и оказалась на этой шумной и пыльной улице французского города в безумной надежде, что практически незнакомый человек согласится дать свое имя ребенку, которого она носила. Она предполагала, что ее могут отвергнуть, но она должна была знать это наверняка.

Конечно, ей нужно было его предупредить, написать письмо. Своим неожиданным приездом она словно загоняла его в угол. Ей это не очень нравилось, но у нее не было выбора. Атмосфера в Мурано стала невыносимой. Флавио проявлял инициативу, не спрашивая ее мнения, в то время как Марко подстерегал ее с настойчивостью хищника, преследующего добычу. Постепенно ее родной остров сузился до размеров железного ошейника. Даже в мастерской теперь на нее смотрели по-другому. Она словно стала невидимой, никому не нужной. И, возможно, именно это ранило ее больше всего: чувствовать себя лишенной того, что было смыслом ее жизни.

Затем она с ужасом поняла, что у нее задержка. На целых три месяца… Она до сих пор помнила ледяную дрожь, пробежавшую по телу, и как кровь отхлынула от ее лица. С бьющимся сердцем она медленно села на кровать. За несколько секунд ей стало ясно, что ее жизнь снова совершала резкий поворот.

Ребенок… Какая несправедливость! Это случилось всего один раз, один-единственный раз, и лишь потому, что она почувствовала себя такой потерянной и одинокой, потому что искала защиты, потому что ей стало страшно. И вот теперь она наказана за проявленную слабость.

Ей тогда показалось, что в комнате раздался замогильный голос пастора из Сан-Пьетро, который метал громы и молнии, читая проповеди о грехе, стыде и божьей каре. Она представила перешептывания за своей спиной, косые взгляды, сплетни. Перед ее глазами встало худое лицо брата. Как бы он отреагировал? Испытал бы гнев или, что еще хуже, жалость? На лбу выступил холодный пот, от резкой боли в животе она согнулась пополам.

Ливия крепче сжала ручку чемодана. Кто-нибудь наверняка знал дорогу, но прохожие пробегали мимо нее с непроницаемыми лицами, и она не решалась к ним обратиться. От оглушающего шума стройки у нее разболелась голова. Нервы ее были взвинчены до предела, и ей хотелось найти тихое место, чтобы собраться с мыслями.

Как только она ступила на шоссе, раздался визг шин. Какая-то машина резко затормозила, вильнув в сторону, но крылом задела чемодан, тот открылся, и одежда разлетелась по мостовой.

— Что же вы делаете? — заорал водитель, выскакивая из машины. — Вы что, ненормальная, — переходите дорогу не глядя? Я же мог вас убить!

Ощущая дрожь в руках, Ливия наклонилась, чтобы собрать свои вещи. Молодой человек продолжал ее бранить, но она слышала лишь, как кровь стучит в висках. Сгорая со стыда, она подняла с земли свою хлопковую блузку, льняное платье с манжетами-отворотами.

— Погодите, я вам помогу. Вы уверены, что не ушиблись? — проворчал он, смущенно протягивая ей комбинацию цвета слоновой кости, украшенную кружевами, и она вырвала ее у него из рук.

Ливия попробовала подняться, и он поддержал ее, пытаясь помочь. Выпрямившись, она посмотрела на него, но лицо молодого человека начало как-то странно расплываться.

Когда она пришла в себя, незнакомая девушка хлопала ее по щекам.

— Не волнуйтесь, дамочка, ничего страшного… У вас просто закружилась голова. Ну вот, вы открыли глазки, это хорошо. Не бойтесь, я медсестра. Вы меня слышите? Можете назвать свое имя?

Девушка с кукольным личиком в обрамлении мелких каштановых кудрей, выбивавшихся из-под берета, с улыбкой смотрела на нее.

— Va bene[43 - Все в порядке (ит.).]… — прошептала Ливия, едва ворочая языком, с трудом осознав, что впервые в жизни упала в обморок.

— Вы иностранка! Вы хоть немного говорите по-французски? У вас есть родственники в Меце? Куда вы направляетесь?

Ливия обнаружила, что лежит на скамейке. Водитель машины, которая ее чуть не сбила, топтался в нескольких метрах от нее с хмурым видом, не зная, что делать с соломенной шляпкой Ливии, которую, должно быть, с нее сняла медсестра. По всей видимости, эта словоохотливая особа велела ему отойти в сторону.

— Вам уже лучше, мадемуазель? — обеспокоенно спросил он, увидев, что она его узнала. — Вы меня так напугали!

— Мне уже… хорошо, — ответила она, приподнимаясь.

— Держите шляпку, я принес вам воды.

Она принялась пить маленькими глотками.

— Я смотрю, вы уже не такая бледная, — обрадовалась медсестра. — Никаких повреждений нет. Вынуждена вас оставить, мне нужно вернуться на службу. Если у вас возникнут проблемы, обращайтесь в больницу. Вам ее любой покажет. И будьте внимательнее в своем положении… Что касается вас, молодой человек, вы просто угроза общественной безопасности! — возмущенно воскликнула она. — Чтобы заслужить прощение, вам придется отвезти вашу несчастную жертву, куда она пожелает. А я вас оставляю, мне пора бежать.

Ливия смотрела, как она удаляется, по-военному чеканя шаг, стуча подошвами тяжелых ботинок.

— Мне очень жаль, мадемуазель, что все так вышло, — заговорил незнакомец, который казался искренне расстроенным. — Куда вас отвезти?

Его лицо светилось дружелюбием. На нем была рубашка с расстегнутым воротом и поношенные брюки. Многодневная щетина придавала щекам синеватый оттенок.

Ливия отряхнула от пыли свой костюм и с огорчением заметила, что на одном чулке появилась «стрелка», а ведь у нее была с собой всего одна пара. К счастью, это было не очень заметно. Парень неуклюже отряхнул рукавом шляпку, украшенную голубой шелковой лентой в тон ее костюма, и протянул Ливии.

— Будьте добры, мне нужно на улицу Мартель, дом 21.

— Отлично, держитесь за мою руку, — сказал мужчина, обрадовавшись, что может оказать ей услугу. — Я возьму ваш чемодан.

Он извинился за то, что его джип не так комфортен, как хотелось бы. Это был американский армейский джип, купленный по дешевке, как объяснил незнакомец, запихивая чемодан между проигрывателем и стопкой учебников, перевязанных бечевкой.

— Они все сбывают с рук, — весело сказал он. — От машин до вязаных свитеров, не забывая и о носках. Вот увидите, хаки еще долго будет в моде.

Джип ехал по городу, подпрыгивая на щербатой мостовой. Одной рукой Ливия придерживала свою шляпу, другой растирала левое колено, которое начало опухать. Завтра там наверняка будет огромный синяк.

Дома с красивыми фасадами из светлого камня соседствовали с грудами мусора. Мимо нее, как во сне, проплывали витрины магазинов, мрачные здания, обсаженные деревьями проспекты, узкие улочки, где с трудом проходил автомобиль.

На вершине холма возвышался величественный собор. Своим высокомерным видом он напомнил Ливии большие теплоходы, стоявшие на причале в Венеции, на фоне которых дворцы казались кукольными домиками.

Как только они сели в машину, молодой человек принялся оживленно болтать, но она ему не отвечала. Наверное, он решил, что она плохо воспитана или просто не знает французского.

— У вас здесь родные, мадемуазель? Мне показалось, что вы говорили по-итальянски. В Лотарингии много итальянцев. Есть еще поляки, но вы ведь не полячка?

Он искоса взглянул на нее, в глазах его плясали озорные искорки.

— Нет, вряд ли. Вы слишком красивы, значит, прибыли из солнечной страны.

К нему вернулось хорошее расположение духа, и он пытался извлечь пользу из ситуации. Ливию позабавила такая дерзость, напомнившая ей поведение парней из Мурано. Она слегка улыбнулась, потом вспомнила, что медсестра заметила ее беременность. К счастью, на руках Ливии были перчатки. Какая же она идиотка! Ей нужно было купить обручальное кольцо, чтобы чувствовать себя увереннее.

— А я ведь даже не знаю вашего имени, — посетовал он, когда они въехали на мост. — Такое ощущение, что вы на меня сердитесь.

Поверхность реки блестела на солнце. По берегу прогуливались люди.

— А разве не за что? — отозвалась она. — Вам следует научиться лучше водить свою машину, месье.

Он взглянул на нее с наигранно ошеломленным видом.

— А вы, оказывается, умеете разговаривать!

Проехав еще несколько улиц, он резко затормозил возле элегантного дома из желтого известняка. Как только взгляд Ливии упал на резную дверь, у нее пропало всякое желание шутить.

— Ну вот, вы снова онемели… — Он театрально вздохнул, после чего достал из кармана блокнот и вырвал из него страницу. — Держите, здесь мое имя и адрес. Обращайтесь, если что. Я буду счастлив пригласить вас на чашечку кофе, чтобы вы меня простили. Вы согласны?

Ливия взяла листочек, который он ей протягивал, и положила в сумочку: ей совершенно не хотелось с ним общаться, а так он быстрее оставит ее в покое. Она поспешно вышла из машины.

Он поставил чемодан на тротуар.

— Вы уверены, что с вами все в порядке? — спросил он озабоченно.

— Да, спасибо.

— Тогда до скорого свидания?

Она кивнула с отстраненным видом. Молодой человек пожал плечами, прыгнул в свой джип и резко тронулся с места, оставив ее стоять перед дверью, украшенной медальоном, с помятым чемоданом у ног.




Церковный колокол прозвонил пять часов. Три монашки в белых воздушных капорах торопливо прошли мимо, оживленно болтая. Ливия стояла перед домом Нажелей и не знала, как ей поступить. Ведь она проделала такой долгий путь не для того, чтобы повернуть назад. В любом случае в Мурано она вернуться не могла.

Оформив все необходимые бумаги, она ушла из дома тайком, лишь оставив Флавио записку, в которой сообщала, что уехала к своей подруге Марелле Моретти, на загородную виллу ее родителей, чтобы поразмыслить о будущем. Марелла, обладательница миндалевидных глаз и пухлых щек, могла без труда обмануть кого угодно. Ливия подавила в себе желание укрыться в их красивом старом доме, окруженном виноградниками, где она, будучи ребенком, счастливо проводила летние каникулы. Она вспоминала о свежем льняном белье, аромате земли, ветра, о шелесте тополиных листьев, о том, как ночной парижский поезд изрыгал клубы пара, а в полупустом купе витал запах дешевого вина.

Флавио наверняка обнаружил записку, когда пришел в мастерские на следующее утро. Должно быть, он закатил глаза и скорчил одну из своих излюбленных гримас, а затем выбросил все это из головы.

Порыв ветра заставил ее содрогнуться. Трехэтажный дом был узким, но яркий цвет камня добавлял ему теплоты. Ливия немного успокоилась. Она поправила шляпку, глубоко вздохнула и подошла к двери. Бронзовый молоток выскользнул из ее рук и упал на свое место с сухим клацаньем, от которого она вздрогнула.

Секунды показались ей вечностью. Интересно, ее кто-нибудь услышал? Она тщетно поискала глазами звонок. В тот момент, когда она снова протянула руку к молотку, дверь открылась.

Ливия подняла глаза. Худая женщина, одетая в черное платье, застегнутое до самой шеи, которое едва оживлял белый воротничок, строго смотрела на нее. У нее было угловатое лицо, тонкие губы и светлые глаза, русые волосы были стянуты в пучок. На плече красовалась брошь в форме лотарингского креста, украшенная аметистами. Ливия узнала символ, который генерал де Голль прославил на весь мир.

— Слушаю вас?

— Я… Я ищу месье Франсуа Нажеля. Это его дом? — запинаясь, произнесла она.

Под пристальным взглядом женщины, оглядевшей ее с головы до ног, Ливия с особой остротой осознала, насколько запылились ее ботинки на шнурках и помялся костюм. Хорошо бы женщина не заметила ее рваный чулок… Но взгляд дамы остановился на чемодане, и она как будто напряглась еще больше.

— По какому вопросу? — спросила она, поджав губы.

Ливия смутилась. Она не приготовила ответ, наивно полагая, что дверь ей откроет прислуга и проводит в гостиную, не задавая вопросов, а потом сразу же, как по волшебству, появится Франсуа. Но эта женщина ничем не напоминала прислугу, и Ливия поняла, что ее не пустят в дом, пока она не предоставит удовлетворительного объяснения.

— Меня зовут Ливия Гранди, мастерские Гранди в Мурано, — произнесла она твердо. — Когда месье Нажель был у нас с визитом, мы с ним обсудили несколько его предложений. Я приехала во Францию для восстановления контактов с нашими старыми клиентами и решила, в свою очередь, нанести ему визит.

Она огорченно указала на свой костюм:

— Прошу прощения за свой вид, но меня сбила машина, когда я вышла из вокзала. Я могу подождать его в доме?

Женщина слегка опешила от ее категоричного тона.

— Как пожелаете, — неохотно согласилась она. — Но мой брат вернется только через час.

— Ничего страшного, мадам, — произнесла Ливия, заставляя себя улыбнуться. — Я располагаю временем.

Ей было не очень удобно сидеть на стуле, под лопатками закололо. Она бы с удовольствием свернулась клубочком на диване, но присутствие Элизы Нажель вызывало робость, и она не могла позволить себе такую вольность. Поэтому Ливия сидела прямо, как в школе, аккуратно поставив ступни вместе.










Она попыталась угадать возраст старшей сестры Франсуа. У нее было лишь несколько седых волос, а на лице почти не имелось морщин. Ливия никак не могла осмелиться взять последний бисквит, остававшийся на тарелке. Она в оглушительной тишине выпила чашку кофе и стакан воды, сгрызла несколько печений, но по-прежнему была голодна.

Гостиная была не очень большой. Кессонный[44 - Кессоны — квадратные или многоугольные углубления на потолке, или внутренней поверхности арки, или свода.] потолок, дубовая мебель и выцветший восточный ковер придавали ей уютный вид. Когда растаяли последние лучи солнца, согревавшие паркет, Элиза Нажель поднялась, чтобы зажечь лампу. Часть комнаты погрузилась в полумрак. Свет отражался в пуговицах со стеклярусом, украшавших ее строгое платье, и в жемчужных серьгах.

Ливия уже два раза просила разрешения выйти помыть руки, и оба раза, возвращаясь в гостиную, она натыкалась на взгляд Элизы, который казался ей все более пронизывающим. После нескольких безуспешных попыток завязать разговор с сестрой Франсуа она предпочла замолчать.

Ее плечи опустились, взгляд устремился на пол. Напрасно она затеяла эту поездку. Чего можно было ожидать от чужих людей? Она даже не предполагала, как теперь выглядит Франсуа, и опасалась, что не смогла бы узнать его, если бы встретила ненароком на улице.

Ливия была измучена бессонными ночами, начиная с того зловещего дня, когда поняла, что ждет ребенка. Несколько минут назад она испугалась своего отражения в зеркале над умывальником. С бесцветным лицом и черными кругами под глазами она показалась себе уродиной.

Внезапно быстрым птичьим движением Элиза наклонила голову набок.

— А вот и он, — произнесла она, вставая, хотя Ливия ничего не слышала. — Я предупрежу его о вашем визите, мадемуазель.

Она проводила взглядом Элизу Нажель, растерла щеки, проверила дрожащей рукой, держится ли еще прическа. Ее сердце билось так сильно, что она боялась снова упасть в обморок, как на вокзале. Ливия была сама не своя. Никогда еще она не чувствовала себя настолько нерешительной и растерянной, даже когда дедушка умер у нее на руках.

— Дедуля, прошу, помоги мне! — в ужасе прошептала она.

Она услышала торопливые шаги и встала, словно автомат. Когда Франсуа появился на пороге, ее поразило сияние его светлых волос. На нем был темный костюм с широкими жесткими плечами безукоризненного кроя и такой же темный галстук.

Он закрыл за собой дверь, не сводя с нее глаз. Она облизнула сухие губы.

— Ливия… Что вы здесь делаете? — спросил он, приблизившись.

С обеспокоенным видом подавшись к ней, он взял ее руки в свои.

— Вы так бледны, присядьте. Элиза сказала мне, что вы приехали налаживать контакты со старыми клиентами. Но почему вы меня не предупредили? Я написал вам письмо. Вы его получили? Вы ничего мне не ответили, и я подумал…

Она отрицательно покачала головой. О каком письме он говорит? Она ничего не получала. Она бы обязательно ему ответила, а может быть, и нет. Как знать? Что она могла ему написать, если у нее не получалось сказать ему это в лицо?

Ее холодные пальцы согревались в руках Франсуа, и она закрыла глаза, чтобы насладиться этой неожиданной поддержкой. Она узнала слегка пряный аромат с ноткой кедра, который впитался в ее кожу, когда она бежала по предрассветной Венеции, пробираясь по узким улочкам, взлетая по скользким ступенькам мостов, мчась по своему застывшему городу, очерченному, словно пунктиром, тонким слоем инея, убегая прочь от кровати со смятыми простынями, где спал ее любовник.

Она подняла голову, посмотрела ему прямо в глаза.

— Я приехала сообщить, что ношу вашего ребенка.

За все время Ливия впервые произнесла это вслух. Тайна, которую она хранила столько месяцев, вдруг стала реальностью. Теперь у нее не было пути назад. Тиски, сжимавшие ее сердце, немного ослабили хватку. Каков бы ни был исход, она сможет честно сказать своему ребенку, что сообщила его отцу правду. Она должна была дать этому невинному созданию шанс быть признанным своим отцом и носить его имя.

При этом Ливия испытывала чувство нетерпения. Она сердилась на себя за то, что ей не хватило мужества одной произвести этого ребенка на свет. Ей приходила в голову эта мысль, но однажды она настолько ее испугала, что Ливия свернулась калачиком на кровати, прижав колени к груди. В Мурано из-за скандала неминуемо изменилось бы отношение к семье Гранди на многие десятилетия вперед. Незаконнорожденный ребенок, плод любви… Тогда как это был всего лишь плод страсти и одиночества.

Когда она ехала к Франсуа Нажелю, ее подбадривало лишь одно: смутное воспоминание о приветливом пожилом господине, который гладил ее по волосам и подарил на день рождения маленькое ручное зеркальце с ее инициалами. Забыв про гордость, она рисковала быть изгнанной, как какая-нибудь непристойная женщина.

Руки Франсуа сжали ее пальцы так сильно, что ей стало больно, но она не протестовала. Он имел право на гнев. Ведь она нарушала привычный ритм его жизни. Наверняка он был обручен с какой-нибудь целомудренной и спокойной девушкой, которая никогда бы не отдалась первому встречному. Он, конечно же, заранее распланировал свое будущее, подобно тем людям, для которых жизнь представляет собой тщательно разработанный военный план с перечислением сражений, в которых необходимо участвовать, крепостей, которые нужно взять, и побед, которые следует одержать.

Она стояла перед ним с гордо поднятой головой, но тело ее сотрясала дрожь.

Позднее она не раз вспомнит об этом остановившемся мгновении, когда ее судьба зависела от мужчины, о котором она почти ничего не знала, кроме музыки его тела, родинки на груди и выражения какой-то отчаянной страсти на лице в момент оргазма, когда он давал жизнь их ребенку.

Возможно, это были пустяки, а может быть, и самое главное, потому что тело не лжет, во всяком случае, если оно принимает вызов страсти, подобно брошенной в лицо перчатке при вызове на дуэль. Этой голой страсти без прикрас они оба отдались зимней ночью в комнате с окном, приоткрытым на молчаливо сопричастные воды венецианского канала.

У него было серьезное лицо, но он по-прежнему никак не реагировал, ничего не говорил. С тяжелым сердцем Ливия поняла, что настал момент уходить, она и так была слишком бестактна. Ее долг по отношению к ребенку был выполнен.

Она чувствовала себя на удивление спокойно, думая о том, что нужно забрать чемодан и найти на ночь комнату в отеле. Что касается завтрашнего дня… Это уже будет другой день. Она обо всем подумает в свое время.

Когда Ливия попыталась высвободить свои пальцы, он поднес ее правую руку к губам.

— Я очень благодарен вам за то, что вы приехали, — произнес он очень серьезно.

Ей понадобилось несколько секунд, чтобы понять его, словно он говорил с ней откуда-то издалека. Затем, увидев непосредственную радость, озарившую его лицо, которую он и не пытался скрыть, она поняла, что ее так покорило с момента их первой встречи. Лучезарная улыбка Франсуа Нажеля показалась ей пленительной, потому что она не только отражала счастье, мимолетную радость, что можно было видеть на многих лицах, но была, прежде всего, признаком свободного человека.

В это же самое мгновение она ощутила страх. Вместо того чтобы почувствовать облегчение и испытать благодарность, у нее возникло абсурдное ощущение, что перед ней разверзлась пропасть.

— Не знаю… Возможно, мне не нужно было этого делать, — пробормотала она.

Он удержал ее в тот момент, когда она собиралась ускользнуть.

— Вы приехали сюда, Ливия. Вы не можете просто так уйти.

— Это было ошибкой. Мне очень жаль, я возвращаюсь домой.

— Ливия! — воскликнул он укоризненно. — Вы приняли правильное решение. И вы должны быть последовательной.

Она дрожала так сильно, что удивлялась, как еще держится на ногах. Франсуа продолжал сжимать ее пальцы. Она, пытаясь взять себя в руки, глубоко вдохнула. Не выдержав его взгляда, опустила глаза.

— Я не могу вам ничего обещать, — прошептала она.

— А я ничего и не прошу.

Именно это и тревожило молодую женщину, поскольку тех, кто дает, не требуя ничего взамен, следует обходить стороной, и доброта может порой превратиться в суровую надзирательницу.




Она сняла обувь и пиджак от костюма, не решаясь раздеться до конца, вытянулась на кровати со столбиками по углам. Ее чемодан стоял нераспакованным, хотя она открыла дверцы шкафа из непрозрачного стекла и вдохнула нежный аромат сухих трав, мешочки с которыми лежали на полках.

Положив руки вдоль тела, сжав кулаки, она чувствовала себя усталой и одинокой. Ребенок только что успокоился. В последнее время он стал шевелиться все чаще. Быть может, он уснул? Интересно, ребенок спит в утробе матери? Она ничего об этом не знала. Мать не могла объяснить Ливии порой пугающие метаморфозы ее тела, и она ни с кем об этом не говорила, возможно, так даже было лучше. Уединение было ей необходимо, чтобы привыкнуть к мысли о том, что ее тело принадлежит не только ей.

Ливия едва притронулась к ужину, который подали в столовой. Она выпила два бокала вина, от чего почувствовала легкое головокружение, и нашла неожиданное утешение в великолепном витраже, занимавшем всю стену, скрывая от глаз некрасивые здания на противоположной стороне улицы. Огромная магнолия с блестящими листьями и крупными белыми цветами красовалась на фоне японского пейзажа, где холмы окружали спокойную гладь озера.

Франсуа говорил без умолку. Он рассказал о том, что происходило в течение рабочего дня, затем об их встрече в Венеции и о том, что испытал «любовь с первого взгляда». Она была тронута тем, что он придумал целую историю, чтобы представить ее в лучшем свете. Франсуа утверждал, что попросил ее руки в письме, отправленном несколько недель назад, и что он ощущает себя самым счастливым из мужчин. Она была удивлена его безмятежностью, учитывая, что ему, как снег на голову, свалилась нежданная гостья и беременная невеста в одном лице. Кстати, о ее положении он не поведал своей сестре.

Сидя настолько прямо, что ее спина не касалась спинки стула, Элиза не проронила ни слова. Не было слышно даже стука ее приборов о тарелку. Периодически точным движением она промокала свои тонкие губы салфеткой. Франсуа умело избегал прямого обращения к ней, обволакивая свою сестру заготовленными фразами, такими же гладкими и ровными, как агатовые шарики.

Когда он позвал Элизу в гостиную, чтобы объявить об их помолвке, сжимая руку Ливии в своей, его сестра лишь молча кивнула. Взгляд ее светлых глаз на долю секунды задержался на животе Ливии, но это было почти незаметно, и молодая женщина засомневалась, не показалось ли ей это. «Я понимаю», — произнесла Элиза, и у Ливии по спине пробежали мурашки. Элизу Нажель было не так-то просто обмануть.

В дверь постучали. С бьющимся сердцем Ливия поспешила встать.

— Я хотела удостовериться, что у вас есть все необходимое.

— Спасибо, мадам.

— Вы можете называть меня по имени, поскольку мы скоро станем родственницами.

Ливия промолчала. Она чувствовала себя неловко из-за своих непричесанных волос, босых ног, юбки, застегнутой на талии булавкой, которую она тщетно пыталась прикрыть рукой.

— Когда срок? — спокойно спросила Элиза.

Может быть, сделать недоуменный вид и изобразить невинность? Ливия интуитивно поняла, что это будет ошибкой. Элизе Нажель, безусловно, не понравится, что ее держат за идиотку. Пока еще до конца не осознавая степени ее влияния, Ливия догадывалась, что эта женщина играла значимую роль в доме, где ей придется отныне жить. Во время ужина Франсуа проявил чудеса дипломатии, но Ливия все же была венецианкой и знала толк в таких играх.

— Этой осенью, — ответила она.

— Я так и думала, — удовлетворенно констатировала Эли-га. — Полагаю, вы католичка?

— Да, мадам.

— Это хорошо. Завтра же мы отправимся к священнику. Он сделает оглашение о предстоящем бракосочетании, и вскоре вы поженитесь. Церемония будет скромной.

— Я понимаю, — тихо сказала Ливия.

— Нет, не понимаете. Если Франсуа считает нужным жениться на вас, значит, у него есть на то свои причины. После всех жертв, на которые мы пошли во время этой войны, он имеет право на счастье. Никто не может лишать его этого, и надеюсь, вы сделаете его счастливым. Ваша свадьба пройдет в самом узком кругу из-за нашего брата Венсана. Он пропал без вести на Восточном фронте, и пока мы не узнаем наверняка, жив он или погиб, мы будем, соблюдая все приличия, ожидать его возвращения.

Она слегка наклонилась, и свет заиграл в драгоценных камнях броши в форме лотарингского креста.

— После смерти матери я сама вырастила двух своих братьев. И знаю их лучше, чем кто-либо. Сейчас Франсуа нуждается в спокойной жизни для того, чтобы все силы отдавать работе. Как вам известно, экономическая ситуация очень сложная. В течение четырех лет мы были присоединены к Германии. Благодаря генералу мы снова стали французами, но теперь нам следует занять свое место в Республике. Задача не так проста, ведь у нас много рабочих, которые зависят от нас. Я надеюсь, вы не рассчитываете на легкую жизнь. Мой брат вовсе не так беспечен, как может показаться на первый взгляд.

— Беспечен? — переспросила Ливия, нахмурившись.

— Счастливый, веселый, легкий… Поверхностный.

Эта женщина напомнила Ливии ее школьную учительницу, которая стала особенно невыносима, когда девочка перестала разговаривать после смерти родителей. В течение нескольких месяцев, раздраженная молчанием своей ученицы, она старательно провоцировала Ливию, отпуская в ее адрес колкости, а иногда и откровенно насмехаясь над ней. С тех пор девушка стала очень чувствительной к коротким убийственным фразам.

— Мне знакомы проблемы, с которыми сталкиваются предприятия. Я руководила мастерскими своей семьи, пока мой дедушка был прикован к постели. В Италии тоже все испытывают послевоенные трудности, мадам. И, как у вас, есть семьи, которые зависят от нас, и большинство из них голодают.

— Вы мне кажетесь слишком молодой, чтобы справиться с такой сложной задачей, — с сомнением произнесла Элиза. — Если я правильно поняла, у вас есть брат, который этим занимается.

Ливия подумала о Флавио, который захватил кресло дедушки и взял штурвал в свои руки, как будто вправе был играть эту роль.

— Жизнь не разбирает, у кого какой возраст, когда посылает испытания. Моему брату понадобилось много времени, чтобы оправиться после возвращения из России.

Элиза поджала губы.

— Он воевал на стороне немцев, разумеется.

— Да, мадам. Большинство итальянцев из его полка погибли вовсе не за правое дело. Им просто не оставили выбора. Полагаю, то же самое можно сказать о вашем брате Венсане?

В ту же секунду лицо Элизы Нажель застыло, а ее тело, и без того прямое как палка, вытянулось еще больше. Ливия поняла, что задела ее за живое. Во время своего пребывания в Венеции Франсуа рассказал, что Эльзас и северная часть Лотарингии были присоединены к Рейху. Некоторое время спустя жителей Мозеля и Эльзаса мобилизовали в вермахт. Молодые французы надели немецкую униформу. Она подумала, что товарищи ее брата, по крайней мере, погибли под знаменами своей страны. В маленьком ресторанчике в Мурано с полом из прессованных опилок и меню, написанным мелом, Франсуа покачал головой и произнес с грустным видом: «Мой брат Венсан не смог избежать этой участи. Немцы угрожали расправиться с семьями уклонистов. Кошмар 1914 года повторился снова. Кстати, после Первой мировой этих солдат начали называть мальгрену[45 - Не по собственному желанию (франц.).]». Ливия не осмелилась спросить Франсуа, как ему самому удалось выскользнуть из мышеловки. Флавио не любил говорить о войне, и она предположила, что Франсуа это тоже не доставит удовольствия.

Ливия устала от всех этих историй о войне, о солдатах с искалеченными душами, о смертях и массовых истреблениях. Она покачнулась и ухватилась рукой за спинку кровати.

— Пора ложиться спать, — строго сказала Элиза. — Поскольку у вас есть все необходимое, я вас оставляю. Завтра нам предстоит много дел.

И, бросив последний взгляд на закрытый чемодан, она притворила за собой дверь.




На берегу реки легкий ветерок колыхал серебристую листву ив и тополей. Прислонившись к дереву, Ливия смотрела на бурлящую воду, высокую траву, бокалы с пивом и вином, тарелки с крошками хлеба и печенья, расставленные на клетчатой скатерти. Чуть выше, на склоне холма виднелись красные крыши деревенских домов из серого камня. Шелестела листва. В ярком свете начинающегося лета все было настолько совершенно, что она почувствовала смутную тревогу, по телу пробежали мурашки, словно должно было произойти что-то ужасное и без предупреждения уничтожить этот безмятежный воскресный день.

Франсуа захотелось устроить пикник за городом, и Элиза приготовила корзину с продуктами, не забыв положить подушки в машину, чтобы ее невестке было удобно сидеть. Они ехали по проселочным дорогам, извивавшимся между лугов и полей. Под синим небом, среди пологих холмов виднелись деревни, чьи скромные домики теснились вокруг колокольни. Солнце грело ее обнаженную руку, лежавшую на дверце автомобиля. Она слушала Франсуа, отвечая ему вежливой улыбкой. «Тебе хорошо?» — время от времени спрашивал он, иногда с легкой тревогой, и она неизменно отвечала: «Очень хорошо, спасибо».

Ливия посмотрела на своего мужа. На нем были бежевые брюки, подвернутые до колен. Он шел по мелководью с удочкой в руках, внимательно всматриваясь в воду. Словно ощутив на себе ее взгляд, он выпрямился и повернулся в ее сторону, чтобы убедиться, что с ней все в порядке. В своей расстегнутой рубашке, с волосами, в беспорядке упавшими на лоб, открытым лицом, он напоминал сейчас счастливого подростка. Он помахал ей рукой, и она крикнула, чтобы он не беспокоился о ней.

Возможно, именно из-за этого она чувствовала себя неловко — из-за невероятной искренности Франсуа, его естественной убежденности в правильности того, что он делает. А ведь в Венеции ее привлекла в нем именно эта простота. Теперь же, лежа ночью рядом с ним, она слушала его спокойное дыхание и ощущала в душе леденящий холод.

Она не понимала себя. Когда она бродила по комнатам дома, заходя то в гостиную, то в столовую, то в библиотеку и даже в кухню, где кухарки бросали на нее хмурые взгляды, а маленькая Колетта в своем белоснежном чепчике выглядела откровенно испуганной, она ощущала себя привидением.

Казалось бы, чего еще желать? Отец ее ребенка, не раздумывая, обвенчался с ней и, похоже, был даже горд и доволен этим. Он был нежным и заботливым мужем. Она была ему благодарна, но никак не могла привыкнуть к этой новой жизни, которую вела уже целых три месяца.

После обеда Ливия уходила в свою комнату, садилась возле окна и погружалась в мечты, держа книгу на коленях. Иногда она слушала монотонное тиканье часов и ужасалась, потому что оно напоминало ее жизнь. Дни проходили размеренно и состояли из регулярных приемов пищи, воскресной мессы, благотворительных вечеров, куда ее приводила Элиза и где строгие дамы, похожие друг на друга, принимали ее приветливо, но давали всяческие указания, словно она была неразумным ребенком. В хорошую погоду Элиза отправлялась с ней на прогулку, всегда по одному и тому же маршруту, вдоль набережной.

Ее золовка была женщиной деспотичной и категоричной. Не было никакой возможности укрыться от Элизы Нажель, господство которой было одновременно изощренным и беспощадным. Рядом с ней все снова становились детьми. Не утруждая себя объяснениями, Элиза ясно давала понять, что ей необходимо подчиняться, просто потому, что так нужно. Кого-то это могло не беспокоить, но у Ливии возникло ощущение, что вокруг ее шеи медленно затягивалась шелковая нить.

Она закрыла глаза, разозлившись на внезапно подступившие слезы. Даже ее эмоции стали какими-то неестественными. Франсуа нарвал ей букет полевых цветов, которые она теперь задумчиво рвала на мелкие кусочки. Опомнившись, она отбросила два истерзанных стебля подальше, чтобы он не заметил.

Он поднимался от реки, приближаясь к ней забавной птичьей походкой, потому что острые камушки впивались ему в ступни. Положив удочку и пустой садок на землю, он сел рядом с ней на траву.

— Не везет сегодня, — улыбнувшись, сказал он.

Ливия не знала, что ему ответить. Ей изо всех сил хотелось показать ему, что она счастлива. Она искренне хотела быть образцовой супругой, чтобы потом стать любящей матерью. Разве не положена награда тому, кто научился повиноваться?

— Здесь очень красиво. Ты часто сюда приезжаешь?

— С самого детства. Существуют такие места, где чувствуешь себя как дома, ты согласна? Такое ощущение, что они просто созданы для нас, и это необязательно места нашего детства. Я часто вспоминаю о маленькой долине в Вогезах[46 - Горный массив на северо-востоке Франции.], где мне было так хорошо, что я с удовольствием там поселился бы.

Он лег на бок, положив голову на руку, доверчиво глядя на нее. Ливия догадалась, что он ждет от нее ответа, надеясь, что она, в свою очередь, расскажет ему о своих любимых местах. Но для нее признания всегда таили в себе привкус наказания.

Она смутилась и опустила глаза.

— Я понимаю, — пробормотала она. — Маленькой я обожала проводить время в лагуне. Там можно было часами смотреть на птиц. Я даже научилась распознавать их по крику.

Она почувствовала себя глупо. Все это было так пресно. Конечно, она любила лагуну, но существовали вещи намного сильнее и важнее, однако о них она не могла с ним говорить и злилась на себя за это, потому что Франсуа был достаточно тонким человеком, чтобы с полуслова уловить щекотливость и опасность некоторых переживаний.

— Ты скучаешь по Венеции, — тихо произнес он.

Боль была настолько острой, что она вздрогнула.

— Немного.

— Я хочу, чтобы ты была счастлива, Ливия. Это очень важно для меня. Ты ведь это знаешь, правда?

Она кивнула, в горле у нее пересохло.

— Тебе понадобится немного времени, чтобы привыкнуть, но я уверен, что все будет хорошо. И потом, скоро родится наш ребенок. Когда ты станешь мамой, будешь смотреть на вещи совсем по-другому, уверяю тебя.

Он повернулся на спину, сцепил руки на затылке и закрыл глаза. Блики солнца играли на его лице. Он казался таким безмятежным, настолько гармоничным телом и душой, таким реальным, что у Ливии даже не получилось на него обидеться.




Ханна вытерла рукой пот со лба, подняла глаза к свинцовому небу, предвещавшему грозу, и августовское солнце ослепило ее. Горячий ветер обдувал ее щеки, обнаженные руки, из-за него болела голова. Поясницу нещадно ломило, и она потерла ее рукой, пытаясь изгнать эту боль. Весь день она подготавливала целину под пашню, бросая камни в тележку, которую они тянули по очереди с двумя другими женщинами, назначенными на эту работу.

Ее грудь набухла и вызывала болезненные ощущения. У нее с самого рассвета не было возможности уделить внимание младенцу. Для Ханны было загадкой, откуда ее истощенный организм черпает силы, чтобы она могла накормить своего ребенка, в то время как большинство измученных молодых матерей давно уже лишились молока. Плач новорожденных по ночам мешал спать обитателям бараков. Накануне чьи-то злые языки пустили слух, что Ханна тайком добывает себе еду. Лили принялась ее яростно защищать, но Ханна даже не удостоила их ответом: такая мелочность не заслуживала внимания.

Вдалеке послышался крик. На опушке леса стоял мужчина из их бригады и махал руками. Все три женщины облегченно вздохнули. Рабочий день закончился. Теперь они смогут вернуться в лагерь беженцев, проглотить свой вечерний рацион — тарелку супа из крапивы, который здесь в шутку называли «королевской похлебкой», — и затем рухнуть без сил на соломенные тюфяки, где им не давали покоя клопы.

В полном молчании они закрепили ремни вокруг талии и медленно направились к краю поля, волоча за собой тележку, подпрыгивавшую на ухабах.

Ханна накапала немного настойки наперстянки в стакан с водой, затем помогла матери сесть, обняв ее за плечи. Она никак не могла привыкнуть к ее худобе. На дрожащих руках, обхвативших стакан, вздулись вены, похожие на синеватые шрамы. Ее взгляд задержался на непривычно голом безымянном пальце. Обручальное кольцо было конфисковано на границе, во время последнего обыска, так же как и деньги, кухонные ножи и медальон с изображением Богородицы, который Ханна получила на свое первое причастие.

Драгоценный флакон дал ей врач, когда они находились в чешском лагере перед отправкой в Баварию. Никаких медикаментов не было, и он добился разрешения отправиться в лес, под надежной охраной, на поиски листьев наперстянки. Из-за крайней нехватки лекарств немецкие врачи были вынуждены вспомнить о лекарственных свойствах растений и использовать их для приготовления допотопных снадобий. Он предложил Ханне пойти вместе с ним. Перспектива вырваться на несколько часов из лагеря, где они теснились, как сельди в банке, показалась ей заманчивой, но, увидев охранников с ружьями наперевес и с портупеями, в фуражках, надвинутых на лоб, Ханна задрожала всем телом. Почувствовав приступ тошноты, она придумала какую-то отговорку и убежала к своей больной матери. Врач вернулся в конце дня с сумкой, наполненной листьями. Раздобыв спирт у местных крестьян, он приготовил настойку для тех, кто страдал сердечными заболеваниями.

Пожилая женщина тут же погрузилась в тяжелый сон. Большую часть времени она бредила. Было такое ощущение, что ее мозг укрылся за спасительной пеленой, мешавшей видеть, до какой нужды они опустились в этих импровизированных бараках. Так что, к своему великому облегчению, Ханне не пришлось объяснять ни свою беременность, которую мать даже не заметила, ни внезапное появление младенца. И, поскольку ей не задавали вопросов, она могла позволить себе не лгать. Слабое утешение, но это вынужденное молчание было настоящим подарком судьбы. Ни за что на свете она не хотела бы увидеть в полном сострадания взгляде матери свое жалкое отражение.

Что она могла ей ответить? «Мама, меня изнасиловали. Я беременна». Две лаконичные, резкие, красноречивые фразы. Когда Лили впервые заметила ее живот, достаточно плоский, чтобы она могла его скрывать почти до конца срока, Ханна резко сказала: «Я не хочу об этом говорить, слышишь? Никогда!» И ее кузина не посмела настаивать.

Она старалась, как могла, ухаживать за матерью и поддерживать ее в достойном виде. Она мыла ее, помогала облегчиться, следила, чтобы волосы были причесаны, одежда по возможности чистой, хотя у матери было всего одно сменное платье. Мать стала такой хрупкой, что Ханна с легкостью переворачивала ее, лежавшую на мешках из джутовой ткани, набитых соломой, которые они использовали в качестве Матрацев, но ей нечем было обработать гнойные раны, появившиеся на ее локтях и пятках.

Пронзительный крик заставил ее вздрогнуть, и она вскинула руки к голове, словно пытаясь от него защититься. Высокий звук бился в висках. Всякий раз, когда ребенок плакал, ей казалось, что она подвергается физическому насилию. Несколько секунд она сидела, словно парализованная. Разрушительная спираль криков сжала ее легкие, не давая дышать.

— Займись уже своим карапузом! — раздался раздраженный голос. — Он нас совсем оглушил!

Бараки были разделены на узкие отсеки тонкими перегородками из дырявых досок и напоминали странные пещеры, где разместились обрывки прежней жизни. Помятая кастрюля стояла на полке рядом с будильником; распятие соседствовало со старой кожаной сумкой, висевшей на вешалке; на веревке сушилось белье. Здесь был слышен малейший звук: легкое покашливание, храп, шум голосов… Когда женщины раздевались, лучше было выключать свет.

Ханна ненавидела эту тесноту. Она выросла в семье, которая ни в чем не нуждалась, где дети получали хорошее и строгое воспитание в духе традиций, восходящих к эпохе Возрождения, когда ее предки стеклоделы получили право построить на той земле свои мастерские, дома и церкви. Ей казалось, что за ней постоянно следят жадные взгляды, и самым худшим было то, что все слышали стоны, плач, порой даже оскорбления ее больной матери. Ханна еле сдерживалась, чтобы не крикнуть: «Моя мать совсем не такая! Она была благородной и честной женщиной, вызывавшей уважение…»

Испытывая боль в суставах, Ханна с трудом разогнулась и подошла к корзине, устеленной тряпками, которая служила колыбелью.

Она взяла на руки свою дочь, которая завопила еще сильнее, села на скамейку и расстегнула блузку. Младенец сразу же нашел грудь и начал ее покусывать, чтобы пошло молоко. Боль в потрескавшихся сосках заставила Ханну поморщиться. Невозможно было достать крем или какой-нибудь лосьон, чтобы смазать трещины. Она отвернулась. Пусть эта несчастная наестся и заткнется. Главное, чтобы она заткнулась!

— Мне кажется, что у малышки лихорадка, — забеспокоилась Лили. — Может быть, это из-за жары. Твоя мать тоже себя неважно чувствовала сегодня.

Кузина, съежившись в баке с водой, натирала себя мочалкой. Она была такой худой, что у нее даже стала плоской грудь. Ее волосы отросли на несколько сантиметров. Она поклялась никогда больше их не обрезать, чтобы навсегда забыть о пережитом кошмаре.

Первое время, когда одна из них раздевалась, вторая стыдливо отворачивалась. Ханне было сложно привыкнуть к своему постоянно растущему животу, вызывавшему в ней отвращение. Но после того как ее соседка и Лили помогли ей родить, после того как ее тело было предоставлено прикосновениям и взглядам других людей, она отбросила целомудрие, как ненужную вещь. И теперь она разглядывала девушку без всякого стеснения, завидуя ее стройности подростка, ее фигуре с выступающими ребрами, лишенной груди и бедер.

Лили вытерлась и надела ночную рубашку, всю в заплатках. Она села рядом с кузиной и принялась вытирать волосы полотенцем.

— Пора уже дать ребенку имя, — сказала она, глядя на младенца, который начинал засыпать, держа во рту сосок матери. — Ты не можешь продолжать его игнорировать. К тому же фрау Хубер искала тебя утром, чтобы заполнить документы. Она говорит, что до сих пор делала для тебя исключение, но больше не собирается ждать.

— Опять эта бумажная волокита! Мы только и делаем, что заполняем какие-то формуляры.

— Послушай, но это нормально. Нужно пытаться вести учет. Каждый день прибывает около тысячи беженцев. Утром я была на вокзале. Поезда битком набиты. Некоторые пассажиры даже едут на крышах.

— Надо же, какие странные пассажиры! Людей выставляют из домов, не спрашивая их согласия. И их ты называешь беженцами? Мы не беженцы, Лили, мы изгнанники, не забывай об этом. Нас прогнали из наших деревень и городов, как бешеных собак. У нас отобрали наши дома, земли, фабрики… У нас украли нашу родину и могилы наших родителей. И что нам предложили взамен? Ничего. Разрушенную страну.

Жителей района Габлонца привезли в Кауфбойрен, что в шестидесяти километрах от Мюнхена, в вагонах для перевозки скота. Три дня и три ночи они провели взаперти, не имея возможности выйти. Как только поезд пересек границу, Ханна сорвала с руки белую повязку и выбросила ее на рельсы. Тысячи таких повязок валялись на насыпи, словно потерянные носовые платки.

По прибытии санитарки в белых халатах и косынках опрыскали их дезинфицирующим раствором. В течение двух недель карантина от этого химического запаха щипало в глазах и першило в горле. Их одежда отвратительно воняла несколько дней, но зато им выдали медицинские карты, необходимые для получения разрешения на поселение. К тому же без них они не смогли бы получить драгоценные продуктовые карточки.

В течение первых недель баварцы поселяли беженцев в школах, гимназиях, в цехах заброшенных заводов, часто прямо на земле. Каждому выдавали дневной паек. Когда фрау Эспермюллер, директриса столовой, в первый день ласково улыбнулась Лили, та разразилась рыданиями, растроганная доброжелательностью этой незнакомой женщины. Чуть позже, в мае, комитет беженцев Кауфбойрена принял решение расформировать лагерь Ридерло возле бывшего военного завода. В первую ночь, лежа в темноте, Ханна никак не могла уснуть. До каких пор их будут перебрасывать с места на место?

— Самое грустное зрелище — это сироты, — тихо продолжила Лили. — У каждого на шее висела табличка. Они все такие маленькие, некоторым около четырех или пяти лет, но никто из них не плакал. Они послушно выстроились в колонну по двое, держа друг друга за руку. И взгляды у них были совсем не детские… Фрау Хубер права, — добавила она, подняв колени к подбородку. — Малышка ни в чем не виновата. Ты не должна ее наказывать.

Ханна поджала губы, в очередной раз ощущая подавленность в этом тесном закутке размером три на четыре метра, где она была заперта вместе с умирающей матерью, лихорадочно возбужденным младенцем и кузиной, говорившей правду, которую ей совсем не хотелось слышать.

— Фрейлейн Вольф? — позвал чей-то голос.

Перед кузинами возникла маленькая женщина с волосами, собранными на затылке, в серой одежде и ботинках на шнурках. Фрау Хубер с ее совиными глазами, которые увеличивали очки, водруженные на кончик носа, отличалась невероятной активностью.

— Вот вы где, дорогуша! — сказала она, размахивая пачкой бумаг. — Отлично. Вы уже два раза от меня ускользнули, вот я и подумала, что лучше самой прийти к вам. Мне нужно знать имя вашей девочки. Прямо сейчас. Я и так вам дала отсрочку, но мне необходимо обновлять списки, вы же понимаете.

— Да, мадам, — вежливо ответила Ханна, хотя ее интересовал один-единственный список, содержащий имена солдат, погибших на фронте или числившихся пропавшими без вести, но он давно уже не обновлялся.

В который раз ее пронзила мысль о том, что Андреаса нет с ними.

Она посмотрела на младенца, который уснул у нее на руках, на его ресницы, оттенявшие щечки, пушок темных волос, и почувствовала себя растерянной. Как назвать эту незнакомку?

— Итак, фрейлейн Вольф, я вас слушаю. — В ее голосе слышалось нетерпение.

— Как ваше имя, фрау Хубер?

— Инге. Почему вы спрашиваете?

— Записывайте: Вольф Инге, родилась 10 февраля 1946 года в транзитном лагере. Мать, Вольф Ханна, родилась в 1921 году в Варштайне, в австро-венгерской Богемии, простите, в Германии, или уже в Чехословакии? — усмехнувшись, уточнила она. — Этого никто не знает наверняка. Отец…

Она выдержала паузу, в углу рта появилась горькая складка.

— Отец неизвестен, как вы уже догадались, фрау Хубер. Теперь у вас есть вся необходимая информация, не так ли? Бесполезно расспрашивать меня о ее отце, — добавила она с горькой иронией. — Я о нем ничего не знаю. Видите ли, их было трое, им стал один из них, но вот кто именно? Затрудняюсь вам ответить, мне очень жаль, что ничем не могу вам помочь. Искренне жаль…

В ее голосе появились неприятные истеричные нотки, он сорвался на последнем слове. Она заметила, что вся дрожит от гнева и бессилия. Лили положила ладонь на ее руку.

— Тихо, успокойся, — испуганно прошептала она. — Соседи услышат.

— Конечно услышат! — отозвалась Ханна, стиснув зубы. — Здесь слышно все.

— Я понимаю ваше состояние, милая моя, — сказала фрау Хубер, старательно записывая данные. — Но теперь все это нужно оставить в прошлом и набраться мужества. Вы живы. Разве не это главное? И вам повезло, что вы попали к нам, в американскую зону оккупации, а не в советскую. — Она содрогнулась всем телом, словно увидела перед собой что-то ужасное. — Начиная с мая, эшелоны, прибывшие из Габлонца, возвращаются туда. Через некоторое время, когда все наладится, вы вернетесь домой.

Она была так уверена в себе! Понимающе улыбнувшись Лили, бросив озабоченный взгляд на умирающую пожилую женщину, прикрытую до подбородка простыней, она выскользнула за дверь, ничего больше не добавив.

«Да и что тут добавишь?» — устало подумала Ханна. Разве у нее одной были проблемы? Сотни тысяч человек были свезены сюда, на юг Германии. Говорили, что скоро на каждые пять баварцев будет приходиться по одному беженцу. А ведь уже сейчас не хватало самого необходимого — жилья, пищи, — и местное население не могло радоваться такому наплыву людей, говоривших на странном диалекте, с узлами и сундуками, на которых черно-красными буквами были выведены названия: «Габлонц, Кауфбойрен, Ридерло, Бавария». Так что в этом бесконечном людском потоке судьба отдельно взятого человека никого не волновала.

Лили с ловкостью обезьянки вскарабкалась на верхнее спальное место.

— Как ты думаешь, мы скоро поедем домой? — спросила она тихонько, наклонив голову к своей кузине.

Ханна закрыла глаза, на нее навалилась усталость.

— Откуда мне знать, Лили? — вздохнула она. — Лучше спи. Завтра утром тебя ждут в мастерской по изготовлению пуговиц. Ты же знаешь, нужно работать, чтобы иметь право здесь оставаться. Я не хочу, чтобы нас и отсюда прогнали.

— Ужаснее всего было, когда я работала прислугой у противной чешки, которая меня ненавидела! Здесь мы не дома, но хотя бы на немецкой земле.

Она немного поворочалась, затем глубоко вздохнула.

— Мне жарко. Нечем дышать.

— Я знаю, Лили, но тебе нужно спать.

Младенец пискнул, и Ханна дала ему другую грудь. На мгновение темный взгляд малышки остановился на ней. Ее поразили эти огромные глаза, смотревшие на нее с безграничным доверием, тогда как сама она была совершенно растеряна. Как смог бы выжить этот ребенок, если бы не доверял рукам, которые его держали, если бы терзался сомнениями, как и его мать?

«Инге», — произнесла она одними губами, и внезапно ее дочь стала для нее существовать. Ее охватил страх, но в то же время и любопытство. Она нерешительно провела пальцем по щечке младенца, робея от этого первого проявления нежности.

В памяти всплыл зимний день из ее детства, когда она сидела у замерзшего пруда возле деревни и смотрела на рыбок, неспешно плавающих под ледяным панцирем. Тогда она удивилась, как они могут жить, оставаясь пленницами льда. Сейчас она понимала, что они, скорее всего, чувствовали себя защищенными.




Она всегда просыпалась в четыре часа утра, независимо от степени усталости, из-за острого чувства тревоги, которое вырывало ее из беспокойного сна, отзываясь настойчивой болью в желудке.

Она никому не говорила об этой боли, потому что не хотела, чтобы это списали на голод. Конечно, она испытывала чувство голода, но не так, как другие, для которых пища превратилась в навязчивую идею; она изголодалась по своей жизни, которой ее лишили, по своему городку, по своему дому с привычными запахами, по доскам паркета, скрипящим на верху лестницы, по старым чемоданам с воспоминаниями, сложенным на чердаке, по успокаивающему тиканью часов в кухне. Она изголодалась по будущему, которое было обещано ей, маленькой девочке, и теперь превратилось в пыль.

В полумраке Ханна различала силуэты стола и табурета, которые один столяр соорудил из досок, взятых у американских военных. Каждый гвоздь, каждая дощечка были на вес золота. Висевшая на вешалке одежда напоминала привидение. Жаркая и липкая темнота окутывала женщину со всех сторон. По ночам ей казалось, что она находится в утробе какого-то чудовища, издающего непонятные звуки, обладающего странными запахами. Она представляла себе все эти спящие тела вокруг нее, детей, прижавшихся друг к другу, стариков, вытянувшихся на раскладных походных кроватях американцев, стоических женщин, пытающихся восстановить силы в течение ночи, чтобы встретить очередной тяжелый день. Работоспособных мужчин было мало. Одни погибли, другие пропали без вести, многие были депортированы в Советский Союз в течение нескольких недель после окончания войны, и семьи не получали от них никаких известий. Изредка кто-то из них возвращался из союзнических лагерей для военнопленных.

Она обнаружила, что отчаяние обладает стойким вкусом, иссушающим горло. Тем не менее ей нужно было держаться. Ее жизнь теперь была лишь чередой выполняемых обязанностей, ежедневным преодолением препятствий. Необходимо было ухаживать за матерью, ободрять Лили, которая цеплялась за нее как ребенок, не дать умереть младенцу, следить за тем, чтобы у них была пища и одежда. Она боялась, что заболеет и не сможет выполнить свой долг, а ведь вокруг бродила смерть, преданная и внимательная спутница. Не было дня, чтобы с территории лагеря не выносили на носилках труп. Умирали от истощения, от старости, от усталости, от болезни. Какая разница? Покойников хоронили на все разраставшемся кладбище, предавали чужой земле, и их близкие с бледными, искаженными гримасой лицами громко рыдали, но излияние чувств длилось не дольше грозы, так как жизнь продолжалась, и ни у кого не было ни времени, ни сил на бесполезные слезы.

Внезапно она встала с кровати и выдвинула из-под нее чемодан, стараясь производить как можно меньше шума. По прибытии их попросили сдать свои вещи на хранение. Возмущенная Ханна устроила истерику: ведь это было все, что у них осталось! Ей с трудом удалось вырвать свои жалкие пожитки из лап чешских полицейских, и теперь ее хотели лишить последнего… Стоявшие вокруг нее измученные беженцы разрыдались. Уполномоченные лица попытались их успокоить. Чемоданы, тюки и ящики будут скоро возвращены людям, по мере расселения по баракам. А пока добровольцы могут охранять склад хоть круглые сутки. Вольфам повезло: их семья была заселена в тот же день, они получили свои вещи. Ханна знала, что многие ждали этого до сих пор.

Она открыла чемодан маленьким ключиком, который висел у нее на шее, и достала аккуратно завернутую в свитер чашу, которую Андреас выгравировал накануне своего отъезда на фронт. Она села на кровать и положила ее на колени.

Ханна сильно рисковала, вывозя ее из страны. Чешские власти запретили брать с собой все, что имело хоть какое-то отношение к производству Габлонца. Химические формулы для получения тонких стеклянных цилиндров, чертежи станков для изготовления пуговиц или бисера из прессованного стекла, образцы украшений из шлифованного стекла, таких как сережки или кулоны, списки иностранных клиентов, бухгалтерские документы… Пришлось оставить все. Хотя было несколько обысков, ей удалось каким-то чудом сохранить чашу, и она считала это настоящей победой.

В темноте детали не были видны, но она на ощупь коснулась кончиками пальцев изящной гравюры, которую хорошо помнила.




Ханна некоторое время раздумывала, какую из поделок Андреаса взять с собой на память. Самые ценные — кубок, выгравированный для выпускного экзамена, и ваза «Девушка в лунном свете», получившая высшую награду на выставке в Париже, — были спрятаны между досками двойного пола в столовой. Возможно, Андреас хотел бы, чтобы она спасла вазу, наиболее символическую из его работ, но она руководствовалась душевным порывом. Чтобы выдержать это страшное путешествие, ей необходимо было взять с собой жизненную силу, исходившую от силуэта молодой женщины, такой непримиримой и свободной, родившейся в воображении ее брата тревожным вечером.




Андреас сидел у открытых дверей грузового вагона, свесив ноги в пустоту. Он курил сигарету, глядя на проплывающий мимо баварский пейзаж, подернутый дымкой. Удушающую жару лишь слегка ослабил проливной дождь, хлеставший по земле и по крыше вагона. Запах плодородной земли и влажной травы щекотал ноздри.

— Не очень-то пощадили их союзники, — произнес Вилфред, беря сигарету, которую протягивал ему Андреас.

Они придерживались этого ритуала уже несколько недель, так как запасы табака не всегда можно было пополнить. Андреас выкуривал половину сигареты, затем передавал оставшуюся своему юному спутнику, который затягивался, пока не обжигал себе губы.

«Какой скорбный пейзаж! — подумал Андреас. — Сгоревшие дома, разбитые дороги, заброшенная земля…» Бесформенный каркас джипа с белой звездой на капоте лежал в канаве. А города, которые они проезжали! Бог мой, города…

Опустошенные зажигательными бомбами, которые американская и английская авиации сбрасывали миллионами, выжженные фосфором, с десятками тысяч обугленных тел, они превратились в кладбища под открытым небом. Вверх торчали, словно погребальные стелы, балки домов, а между ними потерянно бродили женщины, дети, старики и освобожденные военнопленные. Земля была изрезана шрамами, как и душа.

Андреас вспомнил украинские и русские деревни, от которых остались лишь дымящиеся руины, так как войска SS получили приказ расчистить путь вермахту. Он подумал о солдатах с огнеметами, изрыгавшими огонь с ужасающим выдохом, о невинных жертвах, рывших себе могилы перед расстрелом. Другие народы, другие несчастные люди, с глазами, полными страха и отчаяния.

Он снова услышал спокойный голос Венсана Нажеля. Они тогда лежали на сеновале какого-то колхоза. «Избиение младенцев, когда Ирод приказал убить всех новорожденных в родительских домах, все эти жертвы, от Тридцатилетней войны до кампаний Наполеона, от окопов Вердена[47 - Битва при Вердене — одно из крупнейших сражений Первой мировой войны на Западном фронте.] до шакалов Гитлера… Скажи, Андреас, это действительно неизбежно?» Ему не хотелось отвечать, он был слишком измучен для философского объяснения того, что представляло собой всего лишь непреодолимую жажду власти. «Кто посеет ненависть…» — добавил его друг, оставив фразу незаконченной.

Поезд замедлил ход. На насыпи стояли трое мальчишек и смотрели на них. Их криво застегнутые рубашки без воротника намокли под дождем, а короткие брюки, натянутые до подмышек, словно у стариков, открывали худые коленки. Ноги их были босыми, руки со сжатыми кулаками прижаты к телу. На гладко выбритых головах топорщились уши.

— Вольно! — шутливо крикнул Вилфред. — Такое ощущение, что из немцев никогда не удастся вышибить военный дух. Взгляните на них, мой лейтенант, они стоят по стойке «смирно», хотя команды не было.

Внезапно самый высокий из троих достал рогатку.

— Черт! Они целятся нам прямо в лицо! — возмущенно воскликнул Вилфред, поднося руку к щеке.

Между его пальцами сочилась струйка крови.

— Ну, я сейчас задам взбучку этим соплякам…

Андреас опустил голову, чтобы спрятать лицо от летящих камней. Он видел, как ребята бросились по полю врассыпную, словно стайка воробьев.

— Знаешь, как нас называют в Баварии? Судетские канальи. Тебе придется с этим смириться. А еще с тем, что нас здесь никто не ждет. У них и без нас полно проблем. Достаточно посмотреть вокруг. Придется работать вдвое больше и вдвое лучше других, чтобы чего-то добиться. Подарков здесь дарить не будут.

— Какое свинство… — проворчал Вилфред, вытирая щеку грязным носовым платком. — Это их не оправдывает. Меня учили быть вежливым со взрослыми.

Андреас подумал, что его отец подписался бы под каждым словом парня, но что теперь осталось от правил и обычаев исчезнувшего общества? Лишь воспоминания о том времени, когда соблюдались приличия и молодые уважали старших. Отныне в побежденной Германии не осталось ничего достойного, присущего поколению родителей, нужно было создавать все заново.

Он смотрел на развалины фермы, по всей видимости, когда-то процветавшей. Необъятность предстоящей работы его угнетала. Тем не менее ему придется строить новую жизнь, поскольку он каким-то чудом выжил. Он посмотрел на свои руки, лежавшие на коленях. Это было все, чем он владел, и еще одежда: военные брюки, белая разорванная рубаха, короткое пальто, на котором не хватало пуговиц, и рюкзак с котелком и сменной рубашкой.

«У меня ничего нет за душой, — подумал он и внезапно рассмеялся. — Теперь и про меня можно сказать эту банальность: у кого нет ничего, тому и терять нечего». В течение нескольких лет он жил в тревожном ожидании, постоянно опасаясь за свой дом, свое имущество, свою родину. За все, на чем основывалась его жизнь. Он давно понял, что эта война должна быть выиграна, или, по крайней мере, проиграна с честью, чтобы богемские немцы могли попасть под защиту международного соглашения и получить право остаться у себя дома. Но теперь, когда худшее произошло, он испытывал странное чувство облегчения. В течение пяти лет войны он постоянно страшился смерти. И вот теперь, под грозовым небом встревоженной Баварии, этот страх исчезал.

— Вы думаете, нам здесь будет хорошо? — неожиданно спросил Вилфред, в энный раз перечитывая бумагу, с которой не расставался.

Неоднократно сворачиваемый и разворачиваемый лист бумаги стал похож на тряпку. Его им вручили на одной из бесчисленных станций, обдуваемых всеми ветрами, множество которых они проехали за последние недели. Эта бумага призывала всех людей, владевших специальностью, востребованной на производстве Габлонца, прибыть в баварский район Аллгау, а именно в коммуны Кауфбойрен, Маркт-Обердорф и Фюссен. «Ваше производство, которое кормило вас до недавнего времени, возрождается в Баварии… Его структура будет похожа на ту, с которой вы были знакомы на бывшей родине и которая сохранялась из поколения в поколение… Тот, кто был независим, станет им снова. Объедините свои усилия для процветания региона, который станет вашей новой родиной…»

В Мюнхене, на Вагмюллерштрассе, 18, им подтвердили, что Габлонц возрождался из пепла в нескольких километрах от небольшого городка Кауфбойрена. Андреас не поверил своим ушам. Сердце чуть не выпрыгнуло из груди. Он тут же потянул за собой Вилфреда, уверенный, что его мать, Ханна и Лили должны быть где-то недалеко от этого места.

— А вдруг меня не возьмут? — причитал Вилфред. — Ведь у меня нет квалификации, а нам сказали, что берут только специалистов.

— Я тебе уже говорил, ты будешь моим подмастерьем, — проворчал Андреас. — Ты останешься со мной. Это приказ.

Держась рукой за дверь вагона, он резко наклонился вперед, словно собираясь спрыгнуть на ходу, и поднял лицо к небу, подставляя его под струи дождя. Он ловил губами прохладные капли и вспоминал о времени, когда умирал от жажды в русской степи. Ему хотелось впитать саму суть этой чудотворной воды с ее многогранной надеждой на будущее, постичь ее неуловимость и прозрачность, чтобы воздать ей должное. В его голове начали вырисовываться контуры гравюры, и эта жажда творчества, возникшая так неожиданно, когда он опасался потерять ее навсегда, заставила его содрогнуться, наполнив почти детским восторгом.

Таким образом, робко и с благоговением, трясясь в грузовом поезде, Андреас Вольф, мастер-стеклодел из Богемии, прислушивался к тому, как внутри него зарождалась самая истинная и светлая молитва, чистый и древний перезвон хрусталя.




Ближе к вечеру тени начали удлиняться. Ханна возвращалась в лагерь, опустив взгляд на пыльную землю. Весь день она помогала расчищать развалины дома. Выстроившись в цепочку, повязав на голову косынки, женщины передавали друг другу кирпичи, обломки балок и куски застывшего раствора с размеренностью метронома, концентрируясь только на работе. Теперь ее ободранные ладони нещадно горели.

На обратном пути она прошла мимо маленького торговца с тщательно зачесанными назад волосами, выставившего свой товар под фронтоном здания, от которого остался только фасад. Он разложил несколько разрозненных товаров на деревянной доске: кастрюля, щетки для волос, котелки и подтяжки. Рядом стояли метлы. Левый рукав его куртки был подобран и пристегнут булавкой на уровне локтя. Ханна не знала, смеяться ей или плакать, когда услышала, как он по-старомодному учтиво здоровается с потенциальным клиентом. Когда они смогут разобрать все эти развалины? Сколько времени понадобится, чтобы построить все заново? Задача была неохватной. Немыслимой.




Ханна прошла вдоль окружавшей лагерь решетки с протянутой по верху колючей проволокой. На входе она усталым движением предъявила свой пропуск. С тяжелым сердцем она думала о том, что ее ждет. Обретет ли она когда-нибудь то ощущение легкости, с каким возвращалась раньше домой? Лишь теперь, лишившись этого навсегда, она понимала, какое чувство безмятежности и покоя испытывала, возвращаясь вечером в свой дом в Варштайне. Все, что она принимала как должное, исчезло без следа, и ей стало казаться, что ее обокрали дважды, потому что тогда у нее еще не было мудрости наслаждаться простым очевидным счастьем.

— Ханна! — раздался голос кузины.

Она испуганно подняла голову. К ней бежала Лили.

— Что случилось?

— Скорее, прошу тебя!

— Боже мой, мама…

Лили схватила ее за руку. У нее было странное выражение лица, рот искривился, глаза лихорадочно блестели. Ханна бросилась бежать. Кровь стучала у нее в висках. Лили что-то говорила, ее голос срывался, но она ее не слушала. Ей было необходимо увидеть мать, не теряя ни секунды.

Задыхаясь, она столкнулась с какой-то женщиной, выходившей из барака. На них опрокинулся таз с водой.

— Простите! — извинилась она, не останавливаясь.

Наконец она вбежала в их комнату. У кровати матери сидел какой-то мужчина. Как обычно, от вида незнакомца кровь застыла у нее в жилах.

— Кто вы такой? — воскликнула она. — Что вам здесь нужно? Оставьте мою мать в покое!

Мужчина медленно поднялся и повернулся к ней. Исхудавший, с иссеченным морщинами лицом, он пристально и жадно смотрел на нее.

Ханна нервным жестом вытерла об платье ладони. Она внимательно осмотрела его, словно хотела убедиться, что все это ей не снится.

— Андреас? — выдохнула она.

Он не смог ей ничего ответить. Словно окаменев, он пожирал ее глазами, такую прямую и суровую в своем платье, забрызганном водой, с ободранными ладонями и несколькими прядями, выбившимися из пучка. Раньше, в другой жизни, его маленькая сестренка бросилась бы ему на шею. Он пытался увидеть в ней робкую девушку, еще по-детски пухленькую, которую он оставил стоять на платформе вокзала несколько лет назад, но взгляд его наткнулся на строгое лицо недоверчивой женщины.

Ханна сделала один шаг, затем другой, протянула руку и коснулась его. Она хотела удостовериться, что под рубашкой не призрак, а живое тело из плоти и крови.

От нахлынувшей волны облегчения у нее закружилась голова. Ей вдруг почудилось, что ее брат может разлететься на кусочки, как разбитое зеркало. Она осторожно положила голову на его плечо и обняла его одной рукой. Закрыв глаза, она вдохнула его запах, почувствовала тепло его кожи сквозь рубашку.

— Ханна, мне очень жаль, — прошептал он. — Мама только что оставила нас. Я был с ней. Она не страдала.

Ханна вздрогнула и повернулась к матери. Лицо пожилой женщины стало серым. Кто-то сложил ей руки на груди. «Господи, какая она маленькая! — подумала она. — Словно кукла».

Она растерянно села у кровати, натянула шершавое одеяло, чтобы расправить складки. Когда она уходила утром, все было в порядке. Ей даже удалось уговорить маму проглотить немного бульона. И вот, всего за несколько часов, она потеряла мать и обрела брата, которого считала погибшим!

Ханна машинально потерла лоб, сначала легонько, затем все сильнее и сильнее. Ей хотелось протестовать, кричать, но она не могла издать ни звука. В голове спорили гневные голоса.

Она ухаживала за больной матерью столько лет, привезла ее сюда, из кожи вон лезла, чтобы обеспечить ей хоть какой-то комфорт и уход, а мать умерла, даже не дождавшись ее! Складывалось впечатление, что пожилая дама цеплялась за жизнь в надежде в последний раз увидеть Андреаса, и делала это только ради него. Но ведь так было всегда! Ханна родилась на десять лет позже своего брата, когда родители считали, что больше не смогут иметь детей. Ее холили и лелеяли, но, подрастая, она стала подозревать, что в семье она лишняя, что скорее обременяет мать своим существованием. С проницательностью, свойственной детям, она понимала, что брат всегда будет занимать в сердцах их родителей первое место.

За ее спиной Андреас разговаривал с Лили, которая плакала и смеялась одновременно. Возбуждение их кузины часто переходило в нервный срыв. Он спокойным голосом объяснил ей, что сейчас пойдет в дирекцию лагеря, чтобы уладить формальности, связанные с похоронами. Он говорил тихо, уверенно, и глубокий тембр его голоса, который Ханна так часто слышала в своих снах, разливался по ее жилам.

«Наконец-то все кончено, — подумала она обессиленно, но со странным облегчением, положив лоб на холодные руки матери. — Теперь и я могу спокойно умереть».




Ливия стояла у окна. Капли воды оставляли на стекле дорожки, последние желтые листья устилали траву сада, расположенного с тыльной стороны дома. Время от времени ее веки закрывались. Она положила обе руки на живот, растопырив пальцы. У нее было ощущение, что кожа на нем натянута, как на барабане. Со страхом она ожидала нового приступа боли.

— Попробуйте немного пройтись, — сказала Элиза.

Ливия вынырнула из своего оцепенения, покачала головой. Пройтись… С удовольствием! Если бы она только могла, тотчас взяла бы ноги в руки и умчалась на край света, подальше от этого слишком серого города и чересчур дождливой осени. Она нервно растерла руки — ей было холодно. За исключением тех летних дней, когда жара словно накрыла город крышкой, с тех пор как она ступила на лотарингскую землю, у нее было чувство, что она все время мерзнет.

Ливия вскрикнула. Всякий раз боль подступала неожиданно. Вот и сейчас у нее возникло ощущение, будто из глубин живота к горлу поднимается острый нож.

— Дышите! — приказала Элиза, наклоняясь к ней.

Чувствуя себя униженной, но не имея другого средства хоть немного облегчить страдание, Ливия принялась прерывисто дышать. Во время первых схваток она кусала губы, чтобы не кричать, стараясь во что бы то ни стало выглядеть достойно в глазах своей золовки, но когда спазмы участились, она сдалась. Сосредоточившись на своей боли, она не могла избавиться от абсурдной, пугающей мысли о том, что этот ребенок так и не сможет родиться, и она будет вынуждена носить его в себе до конца своих дней, ни мертвым, ни живым.

— Я делаю… все… что… могу, — простонала она сквозь стиснутые зубы.

Ее челюсти были плотно сжаты, на лбу блестел пот. За всю свою жизнь она не испытывала такого страха.

Липкая жидкость потекла по ногам, пропитывая длинную белую ночную сорочку из хлопка. Она растерянно подумала, что Элиза не обрадуется, если на ковре появятся пятна.

— Боже… — прошептала она.

— Теперь вам следует лечь, — сказала Элиза. — Акушерка вот-вот подойдет. Не волнуйтесь. Все будет хорошо.

— Франсуа… — выдохнула Ливия, передвигаясь маленькими шажками.

— Естественно, я пошлю его известить, — успокоила ее Элиза.

— Он сам попросил об этом…

— Конечно.

Элиза усадила ее на кровать.

— Я помогу вам переодеться, — сказала она, протягивая ей чистую ночную рубашку, — когда вам станет лучше.

— Спасибо, я справлюсь сама.

Ей не хотелось раздеваться перед своей золовкой. После смерти родителей она жила вместе с дедушкой и братом. В ее личную жизнь никогда не вторгались. Даже тетушки, окружившие ее любовью и заботой, никогда не жили вместе с ними, и Ливия была непривычна к женским взглядам.

Пока она переодевалась, Элиза отвернулась и заодно убедилась, что чистое белье аккуратно разложено на комоде. Комната была вычищена до блеска юной служанкой этим утром. В воздухе витал аромат пчелиного воска.

Ливия с гримасой боли легла на кровать и оперлась на подушки. Ожидание создавало в комнате почти осязаемую напряженную атмосферу. В этих четырех белых стенах, украшенных гравюрами с изображениями легендарных святых города Клемента и Арнуля, один из которых удерживал на поводке побежденного дракона, а второй сжимал в руке епископский перстень, она подарит жизнь своему ребенку, и никто из ее семьи об этом не узнает: ни тетки, ни кузины, ни Флавио.

Она мельком подумала о Марко. Он не скрывал, что хотел на ней жениться. Если бы она дала согласие, то стала бы одной из Дзанье и жила бы под Сан-Донато, в тени пальмовых деревьев, в огромном желтом доме с высокой решетчатой оградой и белыми арочными окнами, и носила бы ребенка Марко. В назначенный день вокруг нее собрались бы его родные — болтливые женщины с проворными руками, вопящие от возбуждения. Все подчинялись бы приказам тети Франчески, которая никогда не расставалась с золотым лорнетом, прикрепленным к цепочке на шее, чье кукольное лицо выражало решимость армейского генерала. Хлопали бы двери, повсюду раздавались бы голоса. Через открытое окно в комнату врывался бы свежий воздух лагуны, в октябре уже влажный; она смотрела бы на серое облачное небо с желтой каймой, когда ветер хлещет по щекам и продувает тело насквозь, возвещая о приближении зимы.

Дом Нажелей, словно свернувшийся вокруг своей кованой лестницы, был молчалив и внимателен, как послушный ребенок. Она повернула голову к окну. В Венеции осенний дождь тоже навевал грусть, но он все же отличался от здешнего, и ей его не хватало просто потому, что то был дождь ее детства.

Она перевела взгляд на свою золовку, которая со скрупулезностью педантичного человека проверяла, все ли подготовлено к родам. Элиза была затянута в одно из своих черных платьев, которые она носила как униформу, но все они были сшиты из качественного материала. Лишь воротнички ежедневно менялись: от гофрированного кружевного до плиссе различных геометрических форм. Постепенно Ливия придумала себе игру, пытаясь каждое утро угадать выбор этой детали туалета, которая, как ей казалось, отражала настроение Элизы. Ее золовка была худой, сухопарой, прямой, как палка, с неизменным жемчугом в ушах и мужскими часами на потрескавшемся кожаном ремешке, слишком тяжелыми для ее запястья. Холодный бесцветный взгляд, порой тревожно неподвижный, напоминал о ее принадлежности к роду лотарингцев, которые оказывали непримиримое сопротивление немцам в течение трех войн. Она была из тех женщин, которые слушают разрывы бомб и глазом не моргнув, и не выражают ни гнева, ни радости, из тех жестких и стойких женщин, суровость которых в кризисное время обладает, пожалуй, успокаивающим эффектом. Глядя на нее, Ливия чувствовала себя переполненной жизненным соком, почти непристойной со своей налитой грудью с вытянутыми сосками и разбухшим телом, с обручальным кольцом, впившимся в палец.

— Я оставлю вас на минуту, — сказала Элиза. — Посмотрю, не пришла ли акушерка, и вернусь. Вы пока отдохните.

Элиза не захотела, чтобы Ливия рожала в родильном доме на холме Сент-Круа. «Вам будет спокойнее дома», — заявила она, но Ливия была уверена, что таким образом она пыталась сохранить приличия. Не подпустив к роженице чересчур любопытных монашек, Нажелям не придется давать затруднительные объяснения по поводу слишком ранних родов.

Как только золовка закрыла за собой дверь, молодая женщина с трудом поднялась с кровати. Она подошла к шкафу, открыла его и просунула руку между своими кофтами и чулками. Накануне она рискнула взобраться на стул, чтобы вытащить красную тетрадь из тайника, который она обнаружила над шкафом, потому что хотела иметь ее под рукой. Это была ее единственная связь с Мурано, с ней самой.

Ливия развернула бурую оберточную бумагу, погладила потемневшую от времени обложку, вдохнула едва уловимый запах страниц. Тотчас перед ее мысленным взором возникла мастерская Гранди с жаркими печами, треском плавящегося cristallo, щелканьем пинцетов, гулом стеклодувных трубок, снопами искр и светом, который позволял себя приручить достойному мастеру. Она почувствовала боль в сердце, которая не имела ничего общего со спазмами, периодически сотрясающими ее тело. Как они там, без нее? Думают ли о ней? Тино, должно быть, все так же возглавляет мастерскую, но удается ли ему ладить с Флавио? Чтобы выносить гомерические приступы гнева этого волка, нужно не терять хладнокровия, а это качество как раз отсутствовало у ее брата.

Спустя несколько недель после своего приезда в Мец, на случай, если Флавио захочет что-либо узнать о ней, Ливия написала своей подруге Марелле, что решила пожить во Франции. Она была сердита на своего брата, но не настолько, чтобы оставить его в полном неведении, словно она растворилась в воздухе. Написать ему письмо с объяснениями, что она считала своим долгом, у нее пока не хватало духу.

Она превратилась в изгнанницу, лишенную своего доброжелательного города с потрескавшимися фасадами и причудливыми улочками, которые окутывали ее, словно коконом, пока стремление к простору внезапно не выводило ее к набережной Дзаттере или Фондаменте. Ливия чувствовала себя обобранной, раздетой, уязвимой. С тоской глядя на небо, она тщетно пыталась увидеть такое же сияние, как на родине, но у неба Лотарингии не было лагуны, и ему было далеко до этой волшебной алхимии воды и света.

Ребенок напомнил о себе нетерпеливо и активно. Скорчившись от боли, она поднесла руку к животу и выронила тетрадь, изо всех сил сжимая губы, чтобы не закричать.

Когда дыхание вновь вернулось к ней, она подумала, что нужно убрать тетрадь, пока не вернулась Элиза. У стеклоделов не принято легкомысленно относиться к тайнам. Любое нечаянное или намеренное раскрытие какого-либо приема изготовления стекла влекло за собой проклятие или смерть. В эпоху своего расцвета Светлейшая посылала убийц, чтобы заставить навсегда замолчать вероломных стеклодувов, и в сказках, которые рассказывали детям, самыми страшными персонажами были не колдуны и не привидения, а эти проклятые души, ходившие по кругам ада.

Когда Ливия согласилась у изголовья умирающего дедушки принять в наследство красную тетрадь семьи Гранди, она четко осознавала, какую берет на себя ответственность. Никто и никогда не должен прикасаться к этим страницам, где хранились рисунки, химические формулы, уникальные составы, из-за которых один из ее предков отдал свою жизнь.

Она неловко наклонилась, и ее онемевшие пальцы с трудом ухватили тетрадь, и в это время в коридоре отчетливо послышался голос Элизы. С бьющимся сердцем она наконец подняла тетрадь и быстро сунула в шкаф.

— Ливия, что вы делаете? — удивилась золовка, открывая дверь.

С ней вошла акушерка в белом фартуке, повязанном вокруг талии, рукава ее блузы были засучены.

— Ничего. Просто хотела немного пройтись.

— Я осмотрю вас, мадам Нажель, — сказала акушерка. — Прилягте, пожалуйста.

Ливия подчинилась.

— А Франсуа? — спросила она Элизу.

— Не беспокойтесь, его уже известили. Он наверняка скоро будет здесь. Я подожду в гостиной. Мадам Беттинг, сообщите мне, когда закончите осмотр.

Она вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. На лестнице ей встретилась юная Колетта, поднимавшаяся с бельем наверх.

— Желаете, чтобы я предупредила месье Франсуа, мадемуазель? — озабоченно спросила служанка.

— Пока в этом нет необходимости. Это первый ребенок. Ему понадобится время, чтобы появиться на свет, а я не хочу беспокоить месье Франсуа из-за тех незначительных проблем, которые могут возникнуть в ближайшие часы.

— Хорошо, мадемуазель.

Элиза вошла в гостиную. Огонь камина прогонял сырость и оживлял тусклый свет, проникавший через окна. Она пригладила волосы рукой, затем подошла к круглому столику, на котором стояло несколько графинов, и налила себе немного мирабелевой настойки. Было рановато для ликера, но ее ждал длинный вечер.

Она полюбовалась прозрачной жидкостью, переливавшейся в свете пламени, потом повернулась к двум фотографиям, стоявшим в рамочках на столе. Уперев руки в бока, с расстегнутым воротом рубашки, Франсуа от души хохотал, прищурившись и слегка откинув голову назад. Этот снимок был сделан в Вогезах, где они провели неделю летом перед началом войны. Он выглядел несокрушимым, источающим торжествующую силу, уверенным в себе подростком, которому жизнь пророчит лишь победы.

Нежным движением она коснулась второй серебряной рамки. Венсан не улыбался в объектив. Он смотрел искоса, с подозрительным видом, задрав подбородок и напрягшись всем телом. Чувствовалось, что он сердится на фотографа, поскольку тот застал его врасплох. Он никогда не любил выставлять себя напоказ. Маленьким мальчиком он отказывался участвовать в школьных театральных постановках или читать стихи перед родителями и родственниками в конце учебного года. Не такой ладный, как его младший брат, более гибкий и хрупкий со светлыми мягкими волосами, открывающими высокий лоб, тонкими губами и заостренным носом, Венсан был скорее нелюдимым. Он с опаской относился к жизни, которая казалась ему полной подвохов, и его сестра постоянно старалась его от них уберечь. У нее это, впрочем, неплохо получалось, пока Рейх Адольфа Гитлера не мобилизовал его в вермахт и не отправил на русский фронт.

Элиза залпом осушила свой бокал. Венсан был жив, она в этом нисколько не сомневалась. Она столько боролась за его жизнь, пока он был ребенком, что он не мог просто так умереть на чужой земле во имя утоления жажды завоеваний народа, доведенного до фанатизма самим дьяволом.

В восемь лет ее маленький братик подхватил скарлатину, затем у него появилась аллергическая реакция на медикаменты. Из-за распухшего горла было невозможно глотать, тело, терзаемое лихорадкой, покрылось красными бляшками. На третий день врач, исчерпав все свои возможности, с сожалением покачал головой. Вне себя, с безумным лицом, Элиза схватила его за руку: «Мой брат будет жить, вы слышите, доктор? Я не позволю ему умереть». Она ухаживала за Венсаном день и ночь, делала ему холодные компрессы, позволявшие ослабить судороги, оставляя себе на отдых и питание лишь необходимый минимум времени, чтобы не свалиться с ног от усталости.

Их отец помчался в церковь с рубашкой Венсана, чтобы одежду больного приложили к мощам святого Блэза, которые, как считалось, помогают страдающим от болезней горла. Все было напрасно. Когда, в полном смятении, он пригласил приходского священника для соборования умирающего, Элиза не пустила того на порог. Несколько лет назад умерла ее мать, и она не могла потерять брата. Элиза приняла это как личный вызов и решила состязаться с самим Богом. Семью, уже понесшую потери, он должен был пощадить. И она одержала победу. Венсан выжил, однако не вышел невредимым из этого испытания. Смерть прошла так близко, что обожгла его душу, оставив в ней невидимый, но глубокий шрам.

Он вернется из этой варварской страны, она была в этом уверена. Если бы Венсан был убит, она бы почувствовала это нутром. Да, Элиза не вынашивала и не рожала своих братьев, но она вырастила их до взрослого возраста, служа им защитой от чудовищ из детских кошмаров. Она следила за их учебой в коллеже Сен-Жермен с той же бдительностью, что и их иезуитские наставники. Она была их опорой и убежищем, и она формировала этих двоих мужчин, которые были для нее самым большим счастьем и единственной гордостью. Однажды, когда Венсан медленно поправлялся после болезни, лежа с осунувшимся лицом на белых подушках, а маленький Франсуа прижимался к ней, сидя у нее на руках, она поклялась им: никто и никогда не сможет их разлучить.

Машинальным жестом она поправила часы Венсана, которые перевернулись на ее запястье. Он оставил их ей, перед тем как уйти на войну, решив не брать с собой, чтобы не потерять. Кожа ремешка хранила следы его кожи, пота, запаха.

Элиза подошла к секретеру и нажала на механизм, открывавший потайной ящик. Она достала из него письмо. На конверте стоял адрес: синьорине Ливии Гранди, мастерские Гранди, Мурано. С задумчивым видом она покрутила его в руках, затем приблизилась к камину и бросила письмо в огонь.

— Мадемуазель?

— Да, Колетта, — отозвалась она, не оборачиваясь.

— Мадам Беттинг просила вам передать, что она закончила осматривать мадам. Она считает, что ребенок родится не раньше вечера.

— Я так и думала. Благодарю тебя, Колетта.

Элиза наблюдала, как медленно воспламеняется письмо. Когда от него остался лишь пепел, она развернулась и направилась на второй этаж, в комнату, где должна была родить супруга ее брата.

Несколько часов спустя Франсуа вихрем ворвался в прихожую. Порыв ветра вырвал из его рук дверь, и та с силой захлопнулась за ним. Он бросил в угол свою вымокшую шляпу, попытался быстро снять плащ, но запутался в нем. Он понимал, что выглядит как безумец, но ему было все равно: он должен был увидеть Ливию, убедиться, что с ней все в порядке, что она не очень страдает. Хотя она должна была страдать, раз этот ребенок никак не мог родиться, и она боролась уже столько времени. Господи, а вдруг она не выживет?

Он поднял голову и увидел сестру, стоявшую на верхней площадке лестницы.

— Как она? — воскликнул он, прыгая вверх по лестнице через две ступеньки.

Когда он поднялся на площадку, Элиза протянула руку и схватила его за рукав. Они были почти одного роста, он посмотрел ей в глаза.

— Успокойся, Франсуа. Врач и акушерка рядом с ней. Все идет нормально.

Он бросил взгляд на закрытую дверь.

— Ты уверена? Возможно, я ей нужен.

— Чем ты можешь помочь? Ты рискуешь ее напугать, если ворвешься к ней в таком состоянии. Ты же не хочешь, чтобы она волновалась?

— Я хочу ее увидеть. Она подумает, что я ее бросил. Почему ты не позвала меня раньше? Я же просил предупредить меня, когда все начнется.

— Именно это я и сделала. Ребенок уже скоро родится. Пойдем, мы подождем в гостиной. Неужели ты думаешь, что молодая женщина хотела бы, чтобы муж видел ее, когда она плохо выглядит? Надо быть деликатнее. Мужчинам не место в комнате, где рожают женщины. Пора бы понимать такие вещи.

Франсуа колебался, но сестра не отпускала его руку. Он почувствовал какое-то странное оцепенение и опустил глаза на руку Элизы, державшую его. Разве можно было ей сопротивляться? Нехотя он спустился по лестнице и проследовал за ней в гостиную.

Как обычно, она села в кресло слева от камина. Он заметил, что «Лотарингский республиканец» не был прочитан. Явное доказательство того, что день был необычным.

Элиза была человеком строгих правил. Каждое утро, и летом, и зимой, она поднималась без четверти шесть, читала молитву, затем спускалась в столовую, где пила кофе с молоком и съедала два кусочка белого хлеба с медом, после чего занималась домашними делами. Ежедневно ровно в половине двенадцатого, за исключением воскресенья, когда она посещала церковь, независимо от погоды, она выходила из дома на прогулку, переходила по мосту через реку Мозель и взбиралась на холм до площади д'Арм. С раскрасневшимися от быстрой ходьбы щеками, она покупала свою любимую газету, которую прочитывала после завтрака от первой до последней строчки.

К своему великому изумлению, Франсуа однажды случайно узнал, что его сестра отдавала предпочтение рубрике происшествий. Она ему в этом призналась, когда он застал ее выходящей из Дворца правосудия, где она присутствовала на судебном процессе по делу булочника, зарезавшего свою жену. Элиза казалась немного смущенной тем, что он узнал о ее маленькой слабости, и с тех пор оба брата подшучивали над ней при малейшей возможности. Она защищалась, утверждая, что ее привлекает только сложность человеческой души, а больше всего интересуют убийства из ревности.

Однако во время войны несколько сбежавших заключенных и дезертиров, уклонявшихся от воинской службы, выжили именно благодаря странному пристрастию мадемуазель Элизы, которое руководители движения Сопротивления[48 - Национально-освободительное, патриотическое движение против фашистских оккупантов и режимов во время Второй мировой войны. Развивалось на территориях, оккупированных агрессорами, и в странах фашистского блока.] умело использовали для притупления бдительности немцев. Таким образом, причуды старой девы, мастерски раздутые в период присоединения к Рейху, приобрели в их квартале символический смысл.

Франсуа принялся ходить взад-вперед по комнате. Может быть, не нужно было слушать Элизу и все же пойти к Ливии? Вдруг она нуждается в нем? Но сестра могла быть права. В конце концов, она как женщина лучше понимала эту деликатную ситуацию. Меньше всего на свете он хотел бы смутить Ливию, внезапно ворвавшись в комнату. Он вдруг осознал, что ничего не знает о желаниях своей супруги.

И неудивительно, ведь Ливия так мало разговаривала. В течение тех нескольких месяцев, что она провела под крышей их дома, ее практически не было слышно. Она беспрекословно следовала советам Элизы, всегда оставаясь в ровном расположении духа, принимая все с какой-то покорной усталостью, никогда не повышая голоса. Иногда его это беспокоило, так как ему стало казаться, что его жена превратилась в тень той страстной юной венецианки, которую он впервые увидел в мастерской Мурано и которую держал в своих объятиях лунной ночью.

Смущенный такой сдержанностью, он, в свою очередь, замкнулся в себе. По всей видимости, ей все же нравились прогулки в окрестностях города и воскресные пикники в лесу на холме Сен-Кантен. Ему так хотелось видеть ее счастливой, что порой он чувствовал себя нелепым. Он не мог ее ни в чем упрекнуть. Она была всегда любезна, чрезвычайно вежлива, старалась оправдывать ожидания других. Но эта покорность отдавала самоотречением, что вызывало в нем раздражение. Ее улыбки казались ему мимолетными, слишком сдержанными, а ее взгляд скользил по нему, она его словно не видела. Ночью, желая обнять свою жену, он чувствовал ее молчаливое сопротивление и не решался идти дальше нескольких ласк. Ему казалось, что он карабкается по каменистому склону, на котором абсолютно не за что зацепиться. Доброжелательность Ливии превратилась в почти оскорбительное равнодушие.

— Я молюсь за нее Святой Деве, — заявила Элиза.

Франсуа отвернулся, чтобы скрыть свое раздражение. Он ничего не имел против Святой Девы, но хороший доктор казался ему более необходимым в данном случае. Тем не менее спокойствие Элизы распространялось и на него. Он доверял ей. Если сестра уверяет, что все идет хорошо, значит, у нее есть на то основания.

Покорно вздохнув, он ослабил галстук.

— Как ты думаешь, еще долго?

— Нет. Думаю, совсем скоро ты станешь отцом семейства.

— Не могу в это поверить, — прошептал он, опускаясь в кресло.

— Я тоже, — сухо произнесла Элиза.

Он бросил на нее подозрительный взгляд.

— Мне казалось, что ты ладишь с Ливией. Ты взяла ее под свое крыло с момента ее приезда, за что я тебе очень благодарен. Мне кажется, я еще не выражал тебе свою признательность.

— Это так, но разве я могла поступить иначе, если ты просто поставил меня перед фактом? По крайней мере, твоя супруга умная женщина, которая никогда не пыталась выдавать черное за белое. Что сделано, то сделано, Франсуа. Ливия Гранди стала твоей женой. Отныне она одна из нас. И совсем скоро станет матерью твоего ребенка.

Стоя прямо, сцепив пальцы, Элиза была, как всегда, невозмутима. О чем она думала? Франсуа никогда не видел, чтобы она выказывала недовольство Ливией, но он умел распознавать настроение своей сестры и знал, что сейчас она сдерживала себя. Он почувствовал, как в голове возникает легкая боль, и, закрыв глаза, откинулся на спинку кресла. Ему не хотелось об этом думать. Тайны Элизы подождут, пока у него появятся силы на их разгадку. Сейчас его тревожило лишь здоровье Ливии.

Опустились сумерки, и дневной шум начал утихать, вызывая томление, которое часто переходило в тревогу. Он снова вспомнил тот день, когда Ливия появилась у него дома, дрожащая и взволнованная, чтобы сообщить о своей беременности. Она сжимала руки, ее подбородок дрожал, но она не опускала взгляда. Он был тронут этой храбростью, но мысль о том, что он станет отцом, приводила его в замешательство. Потом он понял, что провидение улыбнулось ему. Едва появившись, она уже сожалела о своей минутной слабости и попыталась ускользнуть. Возможно, лишь связывавшая их плоть и кровь могла удержать ее возле него. Этот не рожденный еще ребенок показался ему непредвиденной удачей. Он с радостью взял ее в жены, но сегодня предпочел бы отказаться от счастья жить с ней, чем сознавать, что ей угрожает опасность. У него возникла мысль, что все это послано ему в наказание за то, что он хотел использовать невинного ребенка в качестве магнита.

В дверь постучали. Он вскочил с кресла.

— Войдите, — сказала Элиза.

— Мадемуазель, месье Франсуа, — пробормотала Колетта с пунцовыми от возбуждения щеками. — Это мальчик. Месье доктор сказал, что мать и ребенок чувствуют себя хорошо.

Франсуа повернулся к сестре. Его лицо расплылось в счастливой улыбке. С самого раннего возраста она завидовала его умению полностью отдаваться ощущению счастья, его обезоруживающей манере радоваться безо всякого стеснения, тогда как у многих счастье вызывало нечто вроде стыда, словно демонстрировать избыток чувств было чем-то бестактным. В отличие от сестры и старшего брата, Франсуа принимал счастье, не опасаясь последствий, не боясь его потерять.

— Я иду туда! — воскликнул он, устремляясь из комнаты.

Элиза перекрестилась, ее жест тут же повторила Колетта.

— Я попросила мадам Беттинг посидеть с ней, пока вы не придете, — прошептала девушка. — Нельзя, чтобы мадам заснула одна с малышом. Может прийти нечистая сила и навредить им.

— Ты правильно, сделала, Колетта. Всегда следует опасаться духов, как плохих, так и хороших.




Несколько недель спустя, сидя с сыном на руках, Ливия слегка покачивалась в кресле-качалке и смотрела, как за окном падает снег. Он уже укрыл тонким слоем лужайку, ограду и ветви деревьев. Птичьи лапки нарисовали эфемерные звездочки на сиденье качелей. Начиная со вчерашнего дня хлопья безостановочно падали из плотных облаков, которые нависли над городом ватным покрывалом. Свет был холодным и белым.

Ливия слышала, как потрескивают дрова в печке в углу комнаты. Она чувствовала себя пленницей и понимала, что не права. Легкий, как перышко, Карло тем не менее ощутимо надавливал на ее плечо. С момента его рождения на нее время от времени наваливалась безумная усталость, так что перехватывало дыхание. Иногда она ложилась на кровать, расстегивала блузку и сажала сына к себе на живот, плоть к плоти, чтобы почувствовать тепло его тела, ощутить его вес и забыть о тех воображаемых оковах, которые ей было так тяжело носить.

У него был русый пушок вместо волос и светлые глаза отца, такие же как и у лотарингцев, которых она встречала на улице, когда гуляла с коляской по набережной Мозеля. Карло был спокойным ребенком. Правда, вначале он очень напугал ее, когда отказался брать грудь. После нескольких безуспешных попыток он отвернулся и завопил от злости. Она почувствовала себя отвергнутой, недостойной; показалась себе грязной.

Ливия поцеловала мягкие волосы сына, ощутив под губами еще нежный череп, и вдохнула детский аромат миндаля, молока и крепкого сна. Когда акушерка вложила в ее руки Карло, закутанного в белое одеяльце, она робко вгляделась в его лицо, пытаясь найти хоть что-то знакомое в крыльях носа, в рисунке губ или ушей. Ее ребенок показался ей совершенно чужим, и вместе с тем у нее возникло ощущение, что она знала его всю жизнь. В это мгновение тревога, мучившая ее с момента появления в этом чужом городе, улетучилась. Отныне ее поступок наконец приобрел смысл.

Однако в последние несколько дней она стала осознавать, что, подарив Карло отца, лишила себя саму чего-то очень важного, а чего, ей не удавалось понять, как и того, что будило ее среди ночи. Она открывала глаза в темноте и искала тень колыбели в углу комнаты. Ее жизнь сводилась к этим стенам, к дыханию Франсуа и Карло, к почти ощутимому биению их сердец, которое напоминало ей безжалостную дробь барабана.

Охваченная внезапной тревогой, она еле сдерживала себя, так ей хотелось встать, взобраться на стул, достать красную тетрадь Гранди из тайника над шкафом и убежать отсюда, но в то же время она испытывала почти физическую потребность насытиться безмятежностью этой комнаты, впитать ее всеми порами кожи и таким образом заполнить эту странную, мучившую ее пустоту любовью мужчины и еще невыраженными надеждами, которые несет в себе новорожденный.

Раздираемая противоречивыми чувствами, она поворачивалась спиной к мужу и сворачивалась калачиком, положив обе кисти под щеку. Ее сердце начинало учащенно биться. Она крепко сжимала веки и обращалась с мучительной молитвой к Святой Деве своего детства, изображение которой украшало апсиду[49 - Полукруглая ниша с куполом или полусводом. В христианских храмах и базиликах прикрывает алтарный выступ, где находится престол.] базилики деи-Санти-Мария-э-Донато, к этой матери с раскрытыми ладонями, сверкающей в обрамления золота и синевы, к которой она прибегала, когда ей требовалось увидеть волшебный блеск мозаики, чтобы успокоить слишком сильную печаль. Испуганно и стыдливо молодая женщина просила у нее прощения, потому что считала себя недостойной, смутно понимая, что никогда не полюбит своего мужа, и опасаясь, что того жизненного порыва, который внушал ей ее сын, будет недостаточно для выживания.

В дверь постучали. Она вздрогнула, и ее руки инстинктивно обвились вокруг ребенка, который тут же проснулся. Она почувствовала, как краска заливает ее лицо. Удастся ли ей скрыть преследующие ее предательские мысли?

— Ливия, пришла кормилица. Я думаю, малышу пора кушать.

Элиза вошла в комнату и наклонилась к ней с озабоченным видом.

— Вы не очень хорошо выглядите. Позвольте, я сама отнесу Карло. Вам не стоит переутомляться.

Когда золовка взяла ребенка на руки, Ливия не протестовала. Зато младенец открыл ротик и издал крик.

— Да, мой маленький, ты проголодался, — пропела Элиза. — Пора кушать…

Когда Элиза отвернулась, Ливия вдохнула знакомый запах мыла и фиалок. Золовка всегда была опрятной и свежей. Она вышла из комнаты, что-то нежно приговаривая, чтобы успокоить малыша.

Руки внезапно показались Ливии легкими, словно крылья. Грудь, напротив, распирало, вызывая неприятные ощущения. «Не расстраивайтесь, дорогая, — сказала ей Элиза. — Не все женщины могут кормить своим молоком». Но золовка не умела врать. Это было неестественно, когда мать не могла покормить собственного ребенка, потому что ее молоко его отравляло, и Ливия чувствовала себя униженной, когда вынуждена была освобождать грудь от бесполезной пищи.

У нее на глазах выступили слезы, и она резким движением поднялась с кресла, которое продолжило качаться, поскрипывая на паркете. Мир за окном был белым, гладким, каким-то приглушенным. Она прислонила горящие ладони к стеклу. Ей было трудно дышать. Она должна была покинуть этот дом без промедления.

Из шкафа она достала свое пальто и шарф, поискала перчатки. Куда они запропастились? Она перерыла все ящики, разбросав вещи.

Когда Ливия вышла в коридор, ее взгляд наткнулся на приоткрытую дверь, откуда струился теплый свет. Она услышала голоса Элизы и кормилицы. Эта молодая женщина с круглыми щеками и приветливой улыбкой выглядела привлекательно; она только что родила пятого ребенка. Ливия не хотела ее видеть, предпочитая думать, что ее не существует. Она узнала ее грудной смех, чувственный и безмятежный. Смех женщины, которая всегда сама кормила своих детей. Смех матери, достойной так называться.

Ливия сбежала вниз по лестнице. В коридоре она никак не могла открыть дверь, но в конце концов очутилась на свежем воздухе. Холод обжег ее лицо и руки. Она закрыла глаза и подняла лицо к небу. Хлопья снега нежно касались ее ресниц, щек, губ.

Она пошла наугад быстрым шагом, глядя прямо перед собой. В голове была пустота, сердцебиение отдавалось толчками во всем теле. Она бежала по улицам, иногда натыкалась на прохожих и не извинялась. На сгоревшей крыше бывшего гарнизонного протестантского храма снег уже укрыл остов и почерневшие балки нефа.

На повороте улицы она остановилась, наткнувшись на толпу детей, которые кричали и размахивали руками. На тележке, украшенной красными и золотыми гирляндами, силуэт с белой бородой, облаченный в длинное пальто, с треугольной митрой[50 - Позолоченный головной убор, надеваемый высшим христианским духовенством во время богослужения.] на голове и с жезлом в руке приветствовал толпу, собравшуюся на тротуаре. Улыбающиеся девушки раздавали сладости, орехи, чернослив. Незаметно для Ливии у нее оказалась целая горсть орехов.

Позади святого Николая, которого сопровождали двое молодых людей на лошадях, одетых, словно лакеи, в рубашки с жабо и вышитые сюртуки, возник персонаж в темной рясе и заостренной шляпе, нахлобученной на всклокоченные волосы. Он принялся корчить гримасы и вопить, размахивая хлыстом из веток, в шутку стегая им детей по ногам. Те с радостным визгом разбегались в разные стороны, не забывая подразнить его и дернуть за плащ.

Мужчина прошел мимо Ливии, и взгляд его черных глаз на секунду остановился на ней. Она различила в них веселый блеск, но отшатнулась, понимая, что это глупо, ведь она прекрасно знала, что такое карнавалы и переодевания. Сколько раз они с Мареллой бегали по улочкам Венеции, взявшись за руки, обе одетые в длинные платья из тафты и напудренные парики, смакуя свои новые ощущения!

Она нервно провела рукой по лицу, словно пыталась снять с себя невидимую маску, прилипшую к ее коже с тех пор, как она приехала в Лотарингию.

Внезапно кто-то схватил ее за плечо.

— Ливия, что ты здесь делаешь?

Она тут же высвободилась резким движением и обернулась с бьющимся сердцем. Ее муж удивленно смотрел на нее. На нем было зимнее пальто и мягкая шляпа, защищающая от снега. Он выглядел серьезным и солидным. Она заметила, что забыла переобуться, и теперь ее домашние туфли намокли.

— Я возвращался домой и увидел тебя в толпе. Что-то случилось? Ты такая бледная.

— Мне просто захотелось подышать свежим воздухом, вот и все. Я надеюсь, это не преступление?

Она дрожала от гнева, не только потому, что он застал ее врасплох и напугал, но и потому, что у нее возникло ощущение, будто он ее выслеживает.

— Вовсе нет. Нет ничего плохого в том, что ты захотела посмотреть на процессию святого Николая. У нас это традиция.

Ливия подняла руку, как бы умоляя его замолчать. Она догадалась, что сейчас он примется в очередной раз объяснять ей лотарингские обычаи, чтобы она лучше их поняла и быстрее адаптировалась к жизни в чужой стране, но ей не хотелось ничего знать. Она устала от него, от его семейства, от традиций его страны. Ей хотелось крикнуть: «А как же я?» У нее возникло ощущение, что, если бы ее сейчас спросили, кто она и откуда приехала, она не смогла бы ответить.

— Я должна немного побыть одна, понимаешь?

Ей вдруг стала неприятна забота, читавшаяся на его лице. Он наклонился к ней, словно хотел защитить, но она чувствовала лишь смутную угрозу.

— Ты не хочешь вернуться со мной?

— Нет, я ничего не хочу… Совсем ничего. Оставь меня в покое, это все, о чем я прошу.

Она шагнула назад, раскрыла ладони, и орехи рассыпались по земле. Затем она развернулась и продолжила свою отчаянную гонку по городу. «Только бы он не пошел за мной!» — подумала она. Впрочем, самым ужасным было то, что Франсуа и не нужно было это делать. Оба прекрасно понимали бессмысленность происходящего, потому что она была привязана к дому Нажелей невидимым, но мощным тросом.

Мец, апрель 1947 года


Прислонившись к стене какого-то здания, подняв воротник куртки, Андреас Вольф курил сигарету. Он стоял так уже полчаса. Жемчужно-серые облака, подгоняемые ветром, еще по-зимнему студеным, постепенно заволокли синее небо. Мелкий моросящий дождь, намочивший его шляпу, блестел на мостовой. Рабочие ремонтировали шоссе, и крепкий запах гудрона витал в воздухе.

Увидев двоих мужчин в военной форме, он инстинктивно отвернулся, словно был в чем-то виноват, и тут же на себя разозлился. У него возникла такая реакция на любую униформу, когда он встречал солдат оккупационных войск в Баварии.

Сойдя с поезда, Андреас сел за столик в кафе напротив вокзала. Он заказал пиво и узнал у хозяина дорогу, набросав план на бумаге. Затем он быстро встал и ушел, желая поскорее с этим покончить. У него не было намерения задерживаться в этом городе, где он бывал до войны, когда работал гравером на заводе по производству хрусталя неподалеку от Нанси. Он хорошо помнил эти форты, казармы и укрытия. Мец, знаменосец линии Мажино[51 - Система французских укреплений на границе с Германией от Бель-фора до Лонгюйона. Была построена в 1929–1934 гг., затем совершенствовалась вплоть до 1940 г.], призванной защитить Францию от немецкого нашествия. Цитадель торжественных построений и парадов, расцвеченная фуражками, вышитыми золотой нитью, и знаменами, хлопающими на ветру, со встречающимися на каждом шагу монашками в заостренных капорах. Город со своими строгими порядками, открытый и спокойный, с чистыми архитектурными линиями и военной суровостью, смягченной неожиданной плавностью вод Мозеля и светлых фасадов домов из жомонского камня, этого ракушечника, морозоустойчивого и придающего городу вид юной девушки.

Он вспомнил жаркие дискуссии со своими мозельскими друзьями той поры, между теми, кто опасался ожесточенных боев в регионе в случае конфликта, и теми, кто был уверен, что их страна останется нетронутой, поскольку Адольф никогда не осмелится на них напасть. В качестве ответа вермахт обогнул восточную часть Франции с неким презрением, а вот 3-я американская армия потерпела неудачу на подступах к укрепленному городу, два с половиной месяца барахтаясь в грязи.

Он шел по улице Серпенуаз, опустив глаза, сгорбившись, словно пытался стать ближе к земле, тяжелой, но размеренной походкой, которую он усовершенствовал с начала своего злоключения на русских равнинах.

Когда он наконец нашел в Баварии Ханну и Вилфред поведал историю их возвращения двум молодым женщинам, ошеломленным и жадно ловящим каждое слово, он даже почувствовал некую гордость. Но, увидев перед собой дверь дома Нажелей, которую, видимо, совсем недавно покрасили, с медальоном и ручками из сияющей меди, он поднял глаза к окну и внезапно ощутил замешательство.

Андреас сунул руку в карман, коснулся пальцами письма, с которым не расставался более трех лет, с того самого июньского вечера. Навсегда запечатленное в памяти, перед глазами снова возникло серьезное лицо Венсана Нажеля и его мрачный взгляд. У обоих были грязные волосы, черные ногти, в кожу въелась зернистая пыль, эта желтая пыль, которая прилипала к деснам и скрипела на зубах, оставляя вкус земли, пепла и гнева.

Во время их первой встречи в учебном лагере молодой молчаливый француз показался ему отстраненным, но Андреас и не ожидал большего от этих призывников из Эльзаса и Лотарингии, которыми штаб разбавлял подразделения вермахта, следя за тем, чтобы их количество не превышало пятнадцати процентов личного состава.

Их недолюбливали, этих «Halbsoldaten»[52 - Halb — половинчатый (нем.).], и не доверяли им. Над ними насмехались, их оскорбляли. Ведь сам гауляйтер[53 - Должностное лицо в нацистской Германии, имевшее всю полноту власти на вверенной ему административно-территориальной единице — гау.] Бюркель[54 - Йозеф Бюркель — один из виднейших деятелей нацистского режима.] в 1941 году бросил следующую фразу, говоря о мобилизации лотарингцев: «В тот день, когда вы нам понадобитесь, мы проиграем войну».

«Как в воду глядел, правда?» — Венсан усмехнулся, выплевывая косточки арбуза, который они нашли в огороде. «Напрасно они нас сюда загнали», — добавил он злорадно, вспомнив необдуманные слова марионетки Гитлера.

Перед лицом смерти даже самые закоренелые одиночки ищут сближения со своими товарищами по несчастью. Вот судет и лотарингец и потянулись друг к другу. Как только они узнали, что принадлежат к одной среде, сразу перешли на «ты», к большому удивлению других офицеров, и в те редкие минуты, когда оставались вдвоем, в нарушение устава обменивались фразами на французском, который Андреас изучал в школе, что было рискованно.

«Наш принцип — следовать архитектуре, — объяснял Венсан, рассказывая о мастерской, основанной в 1840 году его прадедом. — Ты можешь увидеть наши витражи во многих церквях от Нанси до Буржа, от Лилля до Перигё, а еще мы экспортируем их в Канаду и в Южную Америку. Ты знаешь, что во Франции самое большое количество витражей в мире?» В результате бесед Андреас понял, что Венсан искал у него поддержку, как у старшего товарища, уже повоевавшего на русском фронте. К тому же, благодаря своим воспоминаниям о поездках в Лотарингию и Париж, Андреас вызывал у него доверие. Со своей стороны, он был удивлен, обретя в общении с этим двадцатичетырехлетним парнем нечто вроде успокоения. Сдержанный, но стойкий Нажель имел острый ум, а его трезвый, лишенный иллюзий взгляд на жизнь напоминал Андреасу свой собственный.

«Ну вот, я на месте, дружище», — мысленно произнес он, сделав последнюю затяжку и раздавив сигарету каблуком.

Когда он сказал Ханне, что собирается отвезти письмо Венсана в Мозель, сестра воспротивилась, на время вынырнув из апатии, в которую погрузилась после смерти матери. Зачем так утруждаться, когда у них были дела намного важнее? «Что может быть важнее, чем сдержать обещание?» — усмехнулся он. Она всплеснула руками, что было признаком сильного раздражения, несвойственного ей раньше. «Мы боремся каждый день, пытаясь выжить, а ты отправляешься в путешествие! Ты выбрал не лучший момент, Андреас. Это абсолютно бессмысленно». Однако для него как раз эта «бессмыслица» стала жизненно необходимой.

С тех пор как он вернулся, его постоянно поражало непонимание, разделявшее мужчин, пришедших с войны, и женщин, которые перенесли лишения и бесчинства. Немцы пережили полный и окончательный разгром, так что впору было сойти с ума. Их страну делили на части, отдавали целые территории другим народам. Изгнанные из своих родных мест, пятнадцать миллионов из них остались ни с чем. Они были самыми побежденными из побежденных, поскольку разоблачение злодеяний, совершенных в лагерях смерти, напрочь лишало их человеческого достоинства. Трибуналу в Нюрнберге потребовалось десять лет для судебных разбирательств и вынесения приговоров. Задача почти невыполнимая, и виновные, на установление личности которых не было ни времени, ни средств, исчезали в результате коллективных приговоров, словно становясь зловещим эхом миллионов безымянных жертв.

Доставив письмо Венсана его семье, он, возможно, хотел отдать последнюю дань этой дружбе, зародившейся между двумя мужчинами в серо-зеленой униформе, один из которых никогда не расставался со своим французским паспортом, обрывком трехцветной ткани, лотарингским крестом и смятой купюрой банка Франции, а другой хранил в своем бумажнике измятое изображение императора Франца Иосифа, потому что предпочел бы быть немцем в эпоху правления Габсбургов, чем под сапогом австрийского капрала Адольфа Гитлера.

Порыв ветра ворвался на улицу, сметая мусор, валявшийся на шоссе. Разорванные облака бежали по небу, снова открывая кусочки синевы. Иногда проблескивали лучи солнца, отражаясь в стеклах домов и на кромках водостоков.

Андреаса охватило оцепенение, граничащее с глубокой усталостью. Машинальными движениями он сжимал и разжимал кулаки, чтобы разогнать кровь в руках. Ему не хотелось встречаться с этими чужими людьми, которые потребуют объяснений, с жадностью цепляясь за малейшую надежду. «В любом случае, тот, кто не побывал в этом аду, вряд ли сможет что-либо понять», — помрачнев, подумал он. Между страстным желанием семей узнать, что стало с их близкими, и невозможностью выживших подобрать нужные слова, пролегла глубокая пропасть.

Он решил бросить письмо Венсана в почтовый ящик. Его товарищ не обиделся бы на него за это. По крайней мере, он добрался сюда, хотя устроить эту поездку во Францию было очень сложно, ему пришлось собрать множество документов. Он даже написал на Монфоконский хрустальный завод, чтобы получить от директора письмо, в котором ему назначалась встреча. Его удивила быстрота ответа и тот энтузиазм, с каким Анри Симоне приглашал его к себе, хотя Симоне очень ценил талант Андреаса.

Перед войной, чтобы отметить полученную на международной выставке награду, мужчина с седеющими усами пригласил его вместе с другими мастерами-стеклоделами на ужин в один из лучших ресторанов столицы. Они выпили за успех выставки, целью которой было объединить Красоту и Практичность, добиться безупречности хрусталя, отраженной в простых формах. Эта тенденция стала заметна начиная с 1925 года. Сидя на бархатном диванчике под гранеными зеркалами и хрустальными люстрами, опьяненный молодым шабли[55 - Название белого сухого вина, вырабатываемого в одноименном регионе.], пощипывающим язык, Андреас ощутил теплую волну благодарности к своим новым друзьям и всему Парижу, который короновал его, невзирая на юность.

В тот вечер он не мог уснуть. У него было ощущение, что мир принадлежит ему, что его будущее зависит только от него, и будущее это блестяще. Его переполняли чувства, по силе сопоставимые лишь с тем, что он испытывал, занимаясь любовью, но не вначале, когда был еще подростком, охваченным лихорадочным возбуждением, а когда однажды познал в уютной комнате гостиницы Габлонца необыкновенное счастье дарить удовольствие любимой женщине.

Симоне радовался их встрече. Послевоенный период был непрост для предприятия, нуждающегося в рабочей силе и несущего убытки из-за замораживания цен. Необходимо было заново набрать команду, обновить рабочий инструмент, завоевать доверие покупателей. Директор предложил ему поработать у него несколько месяцев. «Мы до сих пор вспоминаем ваш приезд к нам, когда вы поразили всех необыкновенными творческими способностями. Мрачный и трагический период отделяет нас от того времени, что вы провели с нами. Теперь нужно просто перевернуть страницу».

Но Андреас не чувствовал себя так же спокойно. Директор был исключением. А как другие воспримут бывшего солдата опозоренной армии, которая оккупировала регион Нанси, да и остальную территорию Франции? Сколько рабочих, подмастерьев, учеников, резчиков, граверов стали жертвами военного конфликта? Ни одна семья не осталась нетронутой. Смогут ли они понять, что Андреас Вольф не похож на фанатичного немца в каске и сапогах, что он тоже пострадал от того, что не мог управлять своей судьбой в годы войны? Шрамы в душе были еще совсем свежими. Он опасался враждебности, непреходящей ненависти, которую ему придется молча переживать. Вместе с тем пребывание в Монфоконе могло бы оказаться для него полезным.

В Баварии он пока не смог открыть свою граверную мастерскую. Поскольку ему нужно было немного подождать, чтобы получить хрусталь хорошего качества, он работал с другими рабочими на производстве первых пуговиц для одежды. Теперь их, уроженцев Габлонца и его окрестностей, в регионе Аллгау собралось несколько тысяч. Многие добирались своим ходом, кто-то даже пришел пешком из лагерей для военнопленных, решив не упускать такую возможность.

У их надежды было имя — Эрих Хушка, инженер родом из Нойдорфа, что в Северной Богемии, который стал инициатором проекта возрождения Габлонца, получившего реальное воплощение на трехстах гектарах территории бывшей фабрики по производству пороха и взрывчатых веществ, расположенной посреди леса, в четырех километрах от Кауфбойрена.

В начале ноября 1945 года, выполняя решения Потсдамской конференции, требовавшие уничтожения военных заводов и демонтажа некоторых немецких промышленных предприятий и их транспортировки заграницу, американцы взорвали около восьмидесяти зданий. Пригодными остались только дороги и система трубопроводов. Амбициозной идеей Хушки было воскресить на этих руинах производство стекла и бижутерии Габлонца и восстановить его довоенную мировую известность.

Ни баварцы, ни американцы не приветствовали эту инициативу. Баварцы не доверяли чужакам, а союзники, обосновавшиеся в Берлине, старались избежать большого скопления беженцев в одном месте, опасаясь возникновения новых национальных меньшинств. Бавария даже начала отказывать беженцам во въезде, но Хушка и его соратники проявляли непоколебимое упорство, и наперекор запретам бывшие жители Габлонца продолжали прибывать в Кауфбойрен. Им в любом случае терять было нечего.

Однажды инженер повез Андреаса на своей машине с едким запахом плохого бензина, на которой он колесил по Баварии с осени 1945 года, на поиски стекольных мастерских, где можно было найти сырье, необходимое для их производства. Им нужны были так называемые стеклянные трубки — длинные тонкие цилиндры метр двадцать длиной и двадцать сантиметров в диаметре, которые не выдувались, а вытягивались двумя стеклоделами способом, известным только в Габлонце. Размягченные в печи, эти стеклянные трубки затем разрезались, после чего прессовались машинами, изобретенными в прошлом веке. Полученные кусочки стекла надрезались, полировались, раскрашивались, покрывались глазурью — в зависимости от заказа. Эта техника, хорошо освоенная в регионе Изерских гор, позволила тамошним стеклоделам преуспеть в производстве бижутерии и завоевать мировую известность.

Хушке сразу же пришлось признать очевидное: большинство баварских стекольных мастерских находилось в жалком состоянии, а их владельцы относились к беженцам с подозрением. Лишь фрау фон Штребер-Штайгервальд позволила им приспособить одну из двух своих разрушенных печей для такого необычного производства. Поскольку чехословацкие власти запретили беженцам вывозить планы фабрик, мужчины при их восстановлении могли полагаться лишь на свою память. Им потребовалось несколько месяцев прежде, чем они получили цилиндры нужного качества.

Андреас обладал упорством, прагматизмом и старанием, свойственными его соотечественникам, но его терзало смутное беспокойство. Симоне видел в нем талантливого мастера-стеклодела, с которым был знаком до войны, но Андреас сам не знал, сможет ли он теперь заниматься своим любимым делом. Обретут ли вновь его руки необходимую способность взаимодействовать с хрусталем, способны ли они на осторожные, но уверенные прикосновения, плавный изгиб кисти, точность движений при использовании инструментов?

Иногда он просыпался среди ночи от кошмара, в котором по оплошности разбивал стеклянное изделие, потому что больше не чувствовал его, перестал слышать музыку хрусталя. За одно мгновение, словно неумелый ученик, он превращал в ничто творение мастера, родившееся в печи мастерской, и в этом тревожном сне осколки стекла рассекали его пальцы до крови.

У него на лбу выступил пот, руки заныли. «Я здесь скоро корни пущу», — раздраженно подумал он и обернулся как раз в тот момент, когда дверь дома Нажелей открылась, и из нее выплыла коляска темно-синего цвета, за которой вышла молодая женщина и вопросительно посмотрела на небо. По-видимому, вид ясного неба ее успокоил, и, кое-как справившись с коляской, она закрыла дверь.

На ней была длинная зеленая куртка из вельвета с воротником из серого меха, узкая юбка, закрывавшая колени, и круглая шапочка в виде тюрбана, которая непонятным образом держалась на вьющихся волосах. Поправив перчатки, она пошла по дорожке, толкая перед собой коляску.

Не раздумывая, Андреас отправился за ней, тем более что она шла в нужном ему направлении. Он с удивлением поймал себя на мысли, что разглядывает ее фигуру, узкие плечи, плавные изгибы бедер. Ветер поднимал ее светлые кудри с рыжим отливом. Было что-то утонченное, почти воздушное в ее походке, что-то бесконечно милое в очертаниях ее ног. У него возникло странное ощущение, что город вокруг него растворился в белом свете. Он видел только этот женский силуэт, невероятно грациозный, и у него вдруг появилось безотчетное и сильное желание его нарисовать.

Нервным движением руки он принялся искать в кармане свой блокнот для набросков, но его пальцы наткнулись лишь на письмо Венсана в белом конверте. Он схватил его, отыскал карандаш и набросал несколько штрихов, чтобы сохранить в памяти этот образ. Однако он очень быстро осознал всю тщетность своих усилий. Невозможно было рисовать на ходу. Откуда это лихорадочное нетерпение? «Наверное, ты просто отвык смотреть на женщин», — усмехнулся он.

Она замешкалась перед тем, как перейти улицу, и он тоже остановился, инстинктивно отойдя к воротам, как частенько делал, когда был солдатом и передвигался по улицам городов, прижимаясь к домам.

Андреас заметил, что дошел за молодой женщиной до самой площади. Она вышла из тени платанов и остановилась возле небольшой эстрады. Он подумал, что она сядет на один из маленьких металлических стульев, но она осталась стоять.

Когда музыканты закончили играть, несколько женщин зааплодировали, и приглушенный звук хлопков руками в перчатках поплыл над бульваром с ухоженными цветочными клумбами, откуда открывался вид на реку Мозель и лесистые холмы.

Что же заставило его последовать за молодой незнакомкой? Это неожиданно возникшее влечение привело его в замешательство. Его могли принять за сумасшедшего, и даже хуже — за извращенца.

Сильный порыв ветра встряхнул ветви каштана, и деревья отозвались неистовым гулом. Она тотчас изящным движением подняла руку, чтобы удержать свою шапочку.

Партитуры взмыли в воздух, и дети с криками бросились за ними вдогонку. Молодая женщина вздрогнула и повернула назад, толкая перед собой коляску. Ее лицо отпечаталось у него в памяти: высокий лоб, выделяющиеся скулы и нос, четко очерченные губы. У нее была бледная, почти прозрачная кожа, но он не смог разглядеть цвета ее глаз и ощутил почему-то обиду, словно от него что-то утаили.

Позже он не раз спрашивал себя, как узнал ее. Откуда появляется эта уверенность, что судьба поместила на вашем пути человека, который, так или иначе, повлияет на вашу жизнь? Откуда возникает это внезапное обострение чувств? И тело реагирует с непосредственностью, неведомой мозгу, который сразу же стремится все анализировать, разбирать, раскладывать по полочкам? Тем, кто доверяет своим инстинктам, часто притупленным воспитанием и обычаями, многое кажется более понятным. А Андреас как раз привык прислушиваться к интуиции. Это она помогла ему вернуться живым из России, а также была одним из орудий в его профессии и ключом к успеху. Эта женщина очень красива. И он хотел быть с ней.

Андреас подождал, пока она пройдет мимо него, но все ее внимание было приковано к ребенку, лежащему в коляске, и она даже не взглянула на незнакомого мужчину. Она ушла вперед, и ее походка была такой же воздушной. Он проводил ее взглядом, затем развернулся и торопливо сбежал по ступенькам к Мозелю. Если он поторопится, то будет у дома Нажелей раньше ее.




Стоя в бельевой, где витал свежий запах накрахмаленного белья, Элиза повернулась к Колетте, нахмурив брови.

— Что ты сказала? — спросила она, выпуская из рук стопку белых полотенец, которые только что пересчитала.

Ей пришлось опереться ладонями о стол, чтобы девушка не увидела, как они дрожат.

— У дверей стоит мужчина с конвертом, который он хочет передать кому-нибудь из родных месье Венсана. Он спросил вас, мадемуазель, или месье Франсуа. Он что, вас знает?

— Боже мой… — прошептала Элиза.

Она закрыла глаза и постаралась взять себя в руки. Неужели ей это не снится? Наконец-то новости от Венсана… В первые недели после окончания войны она ежедневно отправлялась в коллеж Сен-Венсана, где занимались вопросами приема репатриантов, а теперь раз в месяц ездила на поезде в Шалон-сюр-Сон, в Национальный центр приема жителей Эльзаса и Лотарингии. И все было напрасно. Она знала только, что Венсан попал в плен к русским, был заключен в тамбовский лагерь № 188, расположенный в четырехстах восьмидесяти километрах на юго-восток от Москвы, и что с пленными там обращались хуже, чем со скотиной.

— Проводите его в гостиную, — произнесла она слабым голосом. — Я сейчас подойду.

— Да, мадемуазель, но…

— Что тебя так смущает, дорогуша? — бросила она раздраженно.

— Это фриц, мадемуазель, а вы сказали, что никто из них никогда не переступит порог вашего дома.

— Немец?

В тот же миг, словно от удара кнутом, ее тело напряглось. Она снова укрылась своим щитом недоверия и суровости, который защищал ее на протяжении нескольких лет, пока Лотарингия была аннексирована Германией. В некотором смысле так даже было лучше. Если бы речь шла о полковом товарище Венсана, молодом человеке, насильно вовлеченном в адскую машину, какой была эта беспощадная война, ей было бы сложно контролировать свои эмоции. Но фриц… Один из этих немцев, которые привели Гитлера к власти, по-хозяйски расхаживали по всем городам Франции с фотоаппаратами через плечо, важно восседали на террасах кафе под ярким весенним солнцем, гордясь своей принадлежностью к высшей и победоносной расе, и которые испытали искреннее недоумение при первых неудачах своих войск… Они внушали ей лишь ненависть и презрение. Перед тем, кто был одним из них, она сумеет быть твердой и непоколебимой.

В отличие от таких людей, как Роберт Шуман, который выступал за примирение, когда трупы еще не остыли в своих могилах и не были названы имена всех солдат, пропавших без вести, Элиза Нажель была против любого сближения с врагами. Она хотела видеть их на коленях, со склоненной головой. Она хотела, чтобы их приговорили к смерти и расстреляли.

Франсуа насмешливым тоном заметил, что жаждать мести — это не по-христиански. «Всем известно, что месье Шуман истинный католик, — ответила она. — Возможно, даже лучший, чем я, но не зря говорят, что благими намерениями вымощена дорога в ад».

— Пусть ждет в гостиной, — сказала она девушке, и Колетта убежала.

Элиза принялась пересчитывать полотенца, ошиблась и начала сначала. В висках стучала кровь, перед глазами вспыхивали искры. Пусть ждет! Она выйдет к нему, когда сочтет нужным.

Удовлетворенно вздохнув, она убрала стопку полотенец в шкаф. Затем коснулась рукой подарка своего руководителя подпольной организации движения Сопротивления — броши в форме лотарингского креста, которую носила на плече, и проверила, чтобы из пучка волос не выбивалась ни единая прядь. Когда она шла к двери, часы Венсана на запястье показались ей особенно тяжелыми.




Войдя в гостиную, Элиза увидела, что мужчина стоит у камина, разглядывая фотографию Венсана, которую держит в руке. Эти проклятые фрицы хоть и проиграли войну, но по-прежнему чувствовали себя везде как дома.

— Немедленно поставьте снимок на место, — приказала она. — Что вы себе позволяете?

Она подошла, вырвала фотографию из его рук, затем вытерла рамку рукавом, чтобы на ней не осталось следов его пальцев.

— Прошу прощения, мадам. Наверное, это показалось вам неуместным, но я разволновался, снова увидев своего товарища.

Его акцент с отрывистым произношением слов заставил ее вздрогнуть. Она не удивилась тому, что он говорил по-французски. Фрицы кичились своей любовью к Франции и французской культуре. «Они настолько ее ценили, что не поленились прийти, чтобы изучить ее поближе», — раздраженно подумала она.

На несколько мгновений воспоминания унесли ее в тот мрачный период, когда немцы германизировали Мозель. Она снова увидела работников муниципальных служб, которые, взобравшись на лестницы, снимали эмалированные таблички с названиями улиц и заменяли их на новые, соответствующие требованиям новых властей. В ушах раздалась дробь ландскнехтских[56 - Немецкий наемный пехотинец эпохи Возрождения.] барабанов пимпфов[57 - Член Юнгфольк, младшей возрастной группы (от 10 до 14 лет) организации Гитлерюгенд.], этих мальчишек, шагающих в ногу в пилотках, надвинутых на лоб, в рубашках цвета хаки с засученными рукавами. Власти перевели часы на немецкое время, переименовали деревни, германизировали имена, демонтировали памятник погибшим, выслали из страны священников, закрыли религиозные коллежи, приобщили детей к доносительству, чтобы лучше следить за их родителями, запретили звонить в колокола, сделали немецкий язык официальным. На стенах домов, словно сорняки, расцвели готические буквы.

— Ваш фюрер дал своему гауляйтеру Бюркелю десять лет, чтобы сделать из жителей Мозеля хороших немцев, — произнесла она, ставя фотографию на место. — У него это не получилось.

— Надо полагать, он был слаб в арифметике. Он также утверждал, что его рейх просуществует тысячу лет, и это у него тоже не получилось.

Она обернулась, чтобы посмотреть ему в лицо. Мужчина был высоким, с широкими плечами, с крупным, но жилистым телом и держался очень прямо. Он был чересчур худым для своего роста. Солнечный луч пробился сквозь облака и косо упал на стену. По лоснящимся рукавам пиджака, брюкам, вытянутым на коленях, было понятно, что одежда у этого немца далеко не лучшего качества, но белизна рубашки была безупречной. Оригинально завязанный галстук, с более широким узлом, чем обычно, сразу внушил Элизе недоверие. Ироничная улыбка, игравшая на его губах, подчеркивала строгость черт лица. Темно-русые волосы, коротко остриженные на затылке, но падающие на лоб неровными прядями, пронзительный взгляд темных глаз, волевой подбородок: от мужчины исходило ощущение силы, которую она воспринимала как агрессию. По ее телу пробежали мурашки. Она не хотела, чтобы он оставался под крышей ее дома. У нее было неприятное чувство, что он оскверняет ее жилище и, зная об этом, получает некоторое удовольствие.

— Похоже, вам что-то известно о моем брате Венсане. Я вас слушаю.

Андреас не шелохнулся, пока Элиза Нажель окидывала его пристальным взглядом офицера-кадровика. Он вспомнил, что ему рассказывал Венсан о своей старшей сестре, которая вырастила их с младшим братом после смерти матери. Как многие дочери, посвящающие свою жизнь стареющим родителям, она отдала себя им без остатка, пожертвовав возможностью создать собственную семью. Венсан был ей благодарен за внимание и заботу, но Андреас считал, что за всеми этими самоотверженными поступками, пример которых был и в его семье, скрывалась банальная гордыня.

Теперь, стоя перед «железной леди» в черной «сутане», он тщетно пытался разглядеть в этой женщине, словно высеченной грубым резцом, портрет, нарисованный его другом. Куда подевались нежность, теплота — чувства, о которых упоминал Венсан? Друг рассказывал о вечерах, когда Элиза читала ему сказки или играла с ним в карты, а также в жмурки в парке на берегу Мозеля, а в канун Рождества делала пирожные с кремом. Ни одно из воспоминаний его беззаботного детства не вязалось с этой черной птицей.

«Какие же страдания могли ее так изменить?» — с сочувствием подумал он.

— Я вас слушаю, — повторила она, явно раздраженная тем, что в свою очередь подвергается внимательному осмотру.

Она даже не употребляла, обращаясь к нему, вежливое «месье». Он понял, что эта женщина его ненавидит, и никакие объяснения никогда не изменят ее мнение.

Он достал из кармана письмо Венсана.

— Это для вас. Ваш брат написал его в последнюю ночь, которую мы провели вместе перед наступлением.

Взгляд бледно-голубых глаз мгновенно уставился на конверт, как на добычу, с жадностью и тревогой. Она облизнула пересохшие губы.

— Он признан пропавшим без вести под Курском в июле 1943 года, — машинально уточнила она.

— Да. Мы потеряли друг друга из вида во время боя, и больше я о нем ничего не слышал. Ситуация была достаточно… сложной.

Андреас почувствовал раздражение. Молчаливое осуждение Элизы Нажель вызывало у него ощущение вины, тогда как он ничего не мог сделать для Венсана, как не смог спасти и жениха своей сестры, помешав снаряду оторвать ему обе ноги.

— Но я дал ему слово, что лично доставлю это письмо его родным, если останусь в живых.

Она медленно приблизилась к нему и протянула руку. Андреас передал ей белый конверт и в ту же секунду увидел на задней стороне набросок молодой женщины, за которой он шел по улице. Он собрался попросить вернуть его конверт, который никак не был связан с Венсаном, но Элиза уже опустила его в карман. Он был удивлен своим непреодолимым желанием во что бы то ни стало сохранить у себя рисунок незнакомки.

— Это все? — спросила она.

— В каком смысле?

— Я не могу поверить, что человек так утруждается только для того, чтобы всего лишь сдержать некое расплывчатое обещание. И избавьте меня от сентиментальных историй о фронтовой дружбе, — добавила она, сделав небрежный жест рукой. — Здесь что-то другое, и это очевидно. Вы приехали сюда ради Венсана или ради себя самого? Чтобы ваша совесть была чиста?

Ему отчаянно хотелось курить. Эта женщина была слишком цельной, чересчур самоуверенной, и ее непреклонность вызывала у него неприятное ощущение занозы под кожей. Больше всего его раздражало, что в чем-то она была права. Он приехал сюда и для себя тоже, разумеется, но не смог бы объяснить ей точную причину своего визита, потому что сам ее не понимал. Она всеми силами старалась одержать над ним верх, а Андреас не выносил, когда кто-либо пытался подчинить его себе. Он подумал, что под суровой маской Элизы Нажель скрывается страстная натура.

— Ваш брат Венсан спас мне жизнь.

— Дальше!

Он сухо пояснил:

— Я был серьезно ранен в плечо. Мне сложно было держать оружие, наша рота начала отступать. Я приказал ему уходить с остальными, но он не послушался. Он тащил меня на себе сотню метров до укрытия, где вынул пулю голыми руками.

Андреас снова ощутил, как пальцы Венсана копаются в его ране, и пронизывающую боль, словно в тело вонзали вилы. Тогда он стиснул зубы, жалея о том, что не потерял сознание, ведь это стало бы единственно возможной анестезией. Морфий давно закончился, и один Бог знал, куда подевались санитары. Когда Венсан сказал ему, что рана опасна, он велел вытащить пулю во что бы то ни стало, иначе смерть была бы неминуемой. Хотя по чопорному виду Элизы Нажель было понятно, что она предпочла бы, чтобы ее брат оставил его подыхать: в мире стало бы на одного немца меньше.

— Вы точно ничего не знаете о его судьбе?

— К сожалению, нет. Я полагаю, что он погиб в бою, как и многие другие.

На ее скулах выступили красные пятна.

— Вам ничего наверняка не известно. По какому праву вы его хороните? Я знаю, что он попал в плен к русским.

— В таком случае, мадам, лучше бы он погиб, — сказал Андреас в отместку за несправедливое презрение к нему, поскольку она его совсем не знала.

Эта женщина была неуязвима в своей уютной гостиной с прекрасными картинами, чудесной библиотекой и шахматной доской, стоявшей на круглом столике возле окна… Партия была начата, и черный конь посеял смятение на поле своего противника. Вполне благополучное жилище, отсюда можно было спокойно взирать на непристойную мирскую суету, спрятавшись за решетчатыми ставнями, выходящими на огороженный сад. Пока Андреас ждал, когда мадемуазель Нажель соизволит его принять, он разглядывал качели, этот символ беззаботной жизни, тогда как он и его семья больше не чувствовали себя защищенными. Судя по баракам, в которых они жили, и босоногим детям, играющим в пыли, их будущее было открыто всем ветрам.

Когда баварские крестьяне выбирали тех, кто будет работать на их землях, многие вели себя как землевладельцы, и беженцы были вынуждены смириться; бывшие инженеры, врачи и учителя, лишенные как прошлого, так и будущего, были рады любой возможности заработать себе на пропитание. Потому что они были голодны. Постоянно. Однажды Лили удалось как-то раздобыть черствый хлеб. Они сели вокруг стола и съели его в полном молчании.

Андреас заметил, что стоит, сжав кулаки.

Элиза подошла к двери, которая оставалась открытой, и бросила на него ледяной взгляд.

— Если вы закончили, я вас больше не задерживаю.

Андреас и не ожидал услышать благодарности, но почему-то почувствовал себя задетым, когда ее не последовало. Он решил, что напрасно приехал сюда. Конечно, он сделал это для того, чтобы его совесть была чиста, как она правильно заметила, но еще и для того, чтобы завершить одну из болезненных глав своей жизни, и, быть может, попытаться хотя бы частично искупить ошибки своего народа. Однако ему не следовало забывать, что человеческие слабости всегда наказуемы. Глядя на враждебно застывшее лицо Элизы Нажель, на складки в уголках тонких бледных губ, он думал о мертвых телах, устилающих земли Европы, о миллионах человеческих жизней, загубленных в лагерях. Нацисты превратили немцев в палачей, и никто никогда не признает, что многие из них тоже были жертвами.

Не говоря ни слова, он обошел кресло, направляясь к выходу. Когда он проходил мимо нее, то нарочно коснулся ее плечом и испытал почти детское удовольствие, когда она отступила на шаг.

Торопясь уйти, Андреас быстро прошел по коридору, мельком заметив маленькую служанку в белом фартуке, прижавшуюся к поручням лестницы. Резким движением он распахнул дверь и с размаху налетел на молодую женщину с коляской.

Шапочка с ее волос скользнула на землю, он схватил незнакомку за плечи, чтобы не дать ей упасть назад. Она запрокинула голову, чтобы взглянуть на него. «Значит, они зеленые, цвета воды, с золотистым отливом», — подумал он, довольный, что узнал цвет ее глаз, которых был лишен на какое-то время. Черные густые ресницы под изогнутыми бровями диссонировали со светлыми волосами. Приоткрытые губы были сочные, и его взгляд ненадолго задержался на них. Он вдохнул легкий цветочный аромат с кисловатыми нотками, который ударил ему в голову.

— Простите меня, мадам, — тихо произнес он. — Надеюсь, я вас не ушиб.

Не сводя с него глаз, она медленно покачала головой.

Взволнованный, он заметил, что продолжает держать ее за плечи, словно боится сам потерять равновесие, отпустив ее. Кто она? Что ей нужно от него?

Он нахмурил брови, убрал руки, и молодая женщина покачнулась. Нагнувшись, он поднял ее шапочку. Ветер раздувал ей волосы, и она пыталась хоть как-то привести их в порядок, но все было напрасно.

— Мне кажется, это ваше, — сказал он, протягивая ей шапочку.

— Вы хуже урагана, месье…

Глядя на него смеющимися глазами, она оставила фразу незаконченной.

— Андреас Вольф.

— Ливия, я вижу, вы вернулись раньше, чем предполагали, — позвала ее Элиза Нажель.

В ту же секунду лукавый блеск в глазах молодой женщины погас, лицо стало жестче.

— Я замерзла, — ответила она. — И мне не хочется, чтобы Карло простудился.

Андреас наклонился и заглянул в коляску. Лежавший на спине младенец размахивал кулачками и улыбался, от чего на пухлых щечках появились две ямочки. Очарованный, Андреас протянул палец ребенку, и тот тут же ухватился за него, как это делала его маленькая племянница. Он не переставал удивляться, откуда у этих хрупких существ берется такая неожиданная сила.

— Grüss Gott, Kleiner[58 - Привет, малыш (нем.).]…

— Вы немец? — удивилась молодая женщина, снимая перчатки.

— Да, мадам. Я приехал из Баварии.

— Ливия, поскольку вы замерзли, вам лучше зайти в дом и погреться, — отчеканила Элиза, выходя на улицу и хватая коляску.

Коляска застряла, и Андреас протянул руку, чтобы помочь.

— Оставьте… Мы сами справимся. Поторопитесь, Ливия, совсем необязательно так долго стоять на пороге.

Ливия бросила удивленный взгляд на золовку. Впервые за все время их знакомства та проявила неучтивость. Элиза казалась взвинченной, ее лицо, обычно очень бледное, покрылось красными пятнами. Незнакомец посторонился, загадочно улыбаясь. Что немцу понадобилось у Нажелей? Элиза, должно быть, оказала ему «радушный» прием.

— Я привез письмо от Венсана Нажеля его семье, — пояснил он. — Мы были армейскими товарищами, и я пообещал ему это сделать. Я всегда держу слово, когда это зависит от меня, — добавил он, пожав плечами, что сделало его похожим на подростка.

— Вы вместе воевали в России?

Он достал пачку «Голуаз» из кармана и постучал по ней, выбивая сигарету. Она заметила, что обшлага его рукавов сильно потерты. У него были удлиненные кисти рук, тонкие пальцы пианиста с квадратными ногтями. Отеки и бледно-розовые шрамы покрывали его кожу. Он воевал. Это было очевидно.

— Вы курите? — заговорщически спросил он.

Встретив его пристальный взгляд, чересчур пронизывающий для того, кто просто решил предложить сигарету женщине, Ливия поняла, что он флиртует. Ей показалось, что она вновь вернулась в Мурано, на маленькую площадь возле Сан-Пьетро, где мальчишки, сидя верхом на скамейках, очаровывали девочек своими бархатными взглядами. Но незнакомец, похоже, был не из робкого десятка. Он спокойно стоял перед ней, в его позе не чувствовалось напряженности, и он был уверен в своей привлекательности, что делало его неотразимым. Странно, но плохая одежда совсем не портила его, напротив, стоптанные ботинки и поношенная рубашка, надетая с некоторой небрежностью, придавали ему некий шарм.

Впервые после рождения своего сына, а точнее, если быть честной с собой, впервые с момента приезда в Мец молодая женщина почувствовала себя беззаботной, как если бы один из порывов ветра, проносящихся по городу, только что поднял в воздух вместе с пылью месяцы оцепенения.

Под насмешливым взглядом мужчины Ливия ощущала себя желанной, и ей показалось, что он вернул ее самой себе. Это ощущение подействовало на нее как глоток граппы. «Значит, все еще возможно», — восторженно подумала она.

— Я жду вас, Ливия, — позвала золовка из коридора.

— Мне нужно идти, — взволнованно произнесла она. — Прошу меня извинить, месье.

— Венсан был моим подчиненным, но он называл меня Андреас, — сказал он вполголоса. — Я был бы счастлив услышать свое имя из ваших уст, ведь ваша сестра отказывается называть меня даже «месье».

— Моя золовка, — поправила она, со вздохом поднимая глаза к небу, чтобы показать ему, что она на его стороне. — До свидания… Возможно, мы еще увидимся.

Она проскользнула в дом и закрыла дверь.

Андреас посмотрел на портрет и монограмму, изящно высеченные на медальоне на двери, затем перешел на другую сторону улицы. На тротуаре, где он простоял больше часа, прежде чем набраться смелости и встретиться с родными Венсана, он зажег сигарету.

Запрокинув голову, он сделал долгую затяжку. На втором этаже слегка покачнулась белая тюль. Он надеялся увидеть Ливию Нажель, но, разумеется, за стеклом возникло мрачное заостренное лицо ее золовки.

Если уж завел себе врага, надо идти до конца. Он улыбнулся ей во весь рот и приветливо помахал рукой. И, довольный, увидел, как тюль моментально сдвинулась на место.

Андреас поднял воротник своего пиджака, так как солнце скрылось за грозными облаками, затягивающими небо. Возможно, он совершал ошибку, и Ханна будет вне себя от злости, когда узнает эту новость, но решение было принято: завтра он отправится на Монфоконский хрустальный завод, где под величественной люстрой директорского кабинета примет предложение Анри Симоне о сотрудничестве в течение полугода.

Под начинающимся дождем, застучавшим по крышам и смочившим тротуары, Андреас направился в сторону вокзала и перешел по мосту через оживленные воды Мозеля, переполненный впечатлениями после встречи с молодой женщиной, о которой не знал ничего, но от которой ему было нужно все.




Флавио отложил в сторону письмо. Должно быть, он что-то неправильно понял. Его французский оставлял желать лучшего, а с тех пор, как он потерял сон, периодически возникавшие перед глазами вспышки затуманивали взгляд. Он усталым жестом потер свои небритые щеки.

Когда-то давно он верил в чудеса. Он был суеверным маленьким мальчиком, использовавшим сложные и загадочные ритуалы, чтобы повлиять на будущее. Он обходил стороной лестницы[59 - Существует примета: если пройдешь под приставной лестницей — накликаешь беду.], осторожно относился к соли на столе, число 13 приносило ему удачу, 17 — наоборот, невезение. Если кошка переходила перед ним дорогу слева направо, он убеждал себя, что день будет отличным, но, если по дороге в школу ему встречалась женщина, одетая в зеленое, обязательно должно было произойти несчастье.

Его мать привила ему вкус к преданиям, повествующим о проклятиях или привидениях. Низким мелодичным голосом она пересказывала их ему на ушко. Он твердо верил, что скелет звонаря поднимется на колокольню Сан-Марко, чтобы отзвонить в полночь двенадцать ударов в Марангону, самый большой из колоколов, а также в существование колдуньи, которая пытается похитить освященные гостии[60 - Небольшие круглые лепешки из пресного теста с изображением агнца или креста, употребляются в католической церкви при причастии.] у венецианских девушек. В его воображаемом мире души из чистилища освещали праведникам путь безлунными ночами, а возле колодца во дворе семейства Лукателло бродила дама в белом, и ее следовало остерегаться.

Что в нем осталось от этой детской наивности? Совсем немного. Точнее сказать, совсем ничего. Теперь не хватит даже целого поля четырехлистного клевера, чтобы Дом Гранди снова обрел удачу.

Он снова нехотя перечитал проклятое письмо. Слова, отпечатанные на машинке, были все те же: «Заказ аннулирован по независящим от нас причинам», — любезно сообщал директор магазина на улице де ла Пе.

— Вот сволочь!

Он скомкал лист бумаги яростным жестом и бросил в направлении мусорной корзины, но промахнулся. Пора было менять представителей в Париже.

Откинувшись на спинку кресла, он сцепил руки на затылке. Опять заныл желудок. Вот уже полгода все его попытки вытащить мастерские Гранди из долгов заканчивались полным провалом. Ему уже начало казаться, что он круглый идиот. Его взгляд скользил по предметам, в беспорядке громоздившимся на столе: нераспечатанные письма, пепельница, распространяющая неприятный запах выкуренных сигарет, бухгалтерские журналы, блокноты для набросков, бокал красного вина, стоящий на стопке безнадежно чистых бланков заказа.

Резко качнувшись вбок, он пальцем оттолкнул папку под кипу бумаг. По мере поступления писем требования всех этих банкиров без вежливых прикрас сводились к одному: начните уже платить по счетам, синьор Гранди, иначе…

«А иначе — что? — подумал он, разглядывая потолок. — Что они могут мне сделать, эти голодные шакалы в двубортных пиджаках? Бросить в тюрьму, отобрать мастерские и продать их с торгов?» Стены, конечно, чего-то стоили. Они, несомненно, принесли бы несколько пачек лир, которые были бы тут же съедены галопирующей инфляцией. Но банкиры не хотели обжечься на таком невыгодном предприятии, как Дом Гранди. Они ожидали настоящего чуда: чтобы печи снова начали производить необычные вещи, которые будут хорошо продаваться.

Флавио осторожно встал, разогнул колено. Его губы побледнели от этого усилия. Иногда вечерами ему казалось, что его сухожилия заполняются расплавленным свинцом. Он взял трость и медленно поднялся по лестнице на второй этаж. В доме стояла мертвая тишина, нарушаемая лишь стуком его каблуков и ударами трости о деревянные ступеньки. Он вошел в комнату, погруженную в темноту, где витал легкий запах пыли. Когда он открыл окно и раздвинул ставни, теплый ночной воздух нежно коснулся его лица.

Вдоль стен большой комнаты стояли дубовые шкафы, веками хранившие производственные секреты Дома Феникса. Самые ценные архивы были упрятаны в сундуки, такие же прочные, как швейцарские сейфы. Длинный стол, какие обычно стоят в библиотеках, служил для изучения эскизов, создания особых смесей и разработки различных техник Он помнил, как шумно бывало в этой комнате. Его отец и дед в окружении своих коллег просиживали здесь часами, забыв обо всем на свете, фонтанируя идеями.

В трех витринах были выставлены предметы личной семейной коллекции. В опаловом свете луны виднелись обнаженные женские силуэты, контуры львов, пантер, туканов, бутылки из филигранного[61 - Бесцветное прозрачное стекло, украшенное стеклянными нитями.] стекла, чаши, декорированные цветами из белого непрозрачного стекла, бокалы с изящными ножками, украшенными драконами и фениксами, которые прославили его деда.

Он прислонился к стене, чтобы уменьшить нагрузку на ногу. Ему никогда не нравилась эта комната. Бремя традиций охватывало его здесь плотным кольцом, словно смирительная рубашка, а ощущение принужденности и чувство вины не давали дышать. Наследие Гранди никогда не было для него источником гордости, скорее тяжкой ношей. Будучи наивным подростком, он осмеливался мечтать о другом будущем, но неожиданная смерть родителей подрезала ему крылья. Он так и не сумел смириться с их внезапным исчезновением. Словно разговор между воспитанными людьми был прерван каким-то невежей, и в его упорядоченную жизнь ворвался хаос, как проявление невероятной бестактности. Он чувствовал себя обманутым, будто у него украли что-то очень важное, которое оказалось незаменимым только теперь, когда он его лишился. Дедушка позволил ему продолжать изучать право, но Флавио заметил в нем некоторую настороженность, граничащую с неодобрением. Никто так и не понял, что он ощущал себя дважды сиротой: лишившись не только родителей, но и призвания, которое не досталось ему по наследству.

«А ведь ответ должен быть где-то здесь», — подумал Флавио, оглядываясь. Какая семья в Мурано не переживала сложные времена? Одним из самых мрачных периодов было, без сомнения, падение республики Венеция в конце XIII века. В то время стеклоделы Богемии и Англии составили жесткую конкуренцию мастерам Мурано. В начале XIX века большинство стеклодувных мастерских агонизировали, и лишь изготовление стеклянного бисера помогло удержаться им на плаву. Но жители Мурано не признали себя побежденными. Владельцы мастерских, которые часто были также самыми одаренными мастерами-стеклоделами, начали внимательно изучать традиционные техники своих предков с тем, чтобы адаптировать их к современной реальности, больше всего ценя их оригинальность цвета и утонченность.

Послевоенное время было непростым. Однако он видел, что другие предприятия постепенно оживают. Дзанье, к примеру, были на верном пути к успеху. Марко нанял нового арт-директора, который без устали твердил всего два слова — рационализм и функциональность, — прекрасно передающие дух эпохи. Следовало подражать Марко: стать амбициозным предпринимателем, мужчиной будущего, энергичным и добивающимся результатов. Флавио вздрогнул: ему не была присуща неистощимая энергия своего друга детства. Когда он смотрел, как Марко разговаривает, отчаянно жестикулируя, или вышагивает по залу ресторана, где они обычно ужинали, словно изобилие его идей требовало простора, Флавио чувствовал себя столетним стариком. «Ну, что ты об этом думаешь?» — спрашивал Марко, испытующе глядя на него. Флавио молча качал головой. Он ничего об этом не думал, потому что все ему было безразлично. Испытывал ли он когда-нибудь подобный энтузиазм относительно чего-либо, будь то женщина или проект? Он уже не помнил.

«Я превратился в живого мертвеца, — подумал он, глядя на силуэт одинокой кошки, крадущейся по водостоку. — Лучше бы я погиб там вместе с остальными».

За домами он слышал приглушенный, но настойчивый зов лагуны. Вернувшись с войны, он укрылся в этом лабиринте болот, которые открывали свои тайны лишь избранным. Многие из его друзей, чтобы избежать отправки на фронт, прятались в жалких сараях, затерянных в глубине зарослей камыша, где тусклый свет метановых ламп едва освещал стены из дубовых досок. Несколько лет спустя к ним присоединились партизаны.

Днями и ночами он скользил по глади спокойной воды, этому бездонному зеркалу неба, среди камышей и высоких сухих трав. Он хотел облегчить боль своих ран, постепенно освободиться от ярости и крови, страданий и зверств, пережитых в России, очиститься в этом свечении, окрашенном тысячами оттенков от пурпурного до серого, в воздушной и загадочной прозрачности, то нежной, как ласка матери, то жесткой, словно кремень, со смутной надеждой, что неуловимой музыке лагуны, возможно, удастся его успокоить.

«Я пытался, дедушка, потому что хотел воздать тебе должное и стать достойным семьи, но я не создан для этого. Я словно сухое дерево. Во мне нет искры… Во мне нет веры…»

Впервые в жизни он осмелился признаться себе, что он недостойный потомок Гранди, лишенный таланта, воображения и пылкого огня, необходимых для этого ремесла. Похоже, феи в свое время не склонились над его колыбелью.

— Вот ты где, а я тебя повсюду ищу! — раздался хриплый голос, заставивший его вздрогнуть.

— А, это ты, Тино. Ты что здесь делаешь? Уже поздно. Ты давно должен быть дома. Скажешь еще своим товарищам-коммунистам, что я тебя эксплуатирую.

Томазини расхохотался.

— Да ты самый мягкий из всех начальников. Не то что Марко Дзанье. Тот в одиночку может устроить революцию.

— Видимо, именно поэтому мастерские Гранди оказались на грани разорения.

Тино подошел ближе своей тяжелой поступью. Луна осветила белки его глаз. На губах его играла ироничная улыбка, но Флавио различал смутную грусть на выразительном лице мастера-стеклодела. Волк пытался шутить, но было видно, что он подавлен из-за плачевного состояния мастерских. Острое чувство стыда обожгло Флавио.

— Я принес тебе сигареты, — сердито буркнул Тино, всовывая ему в руку блок сигарет, обернутый темной бумагой. — Сегодня утром был завоз.

— Может, мне податься в контрабандисты? — пошутил Флавио. — На этом, по крайней мере, можно заработать немного денег. Банкиры от них не отказались бы.

Он разорвал бумагу и достал пачку сигарет, порылся в карманах в поисках спичек.

— Здесь не курят, — произнес Тино. — Ты же знаешь, что это запрещено.

— Да? И кто мне это запретит? К тому же если все сгорит, проблема исчезнет, ты не находишь? Больше не о чем будет беспокоиться.

Тино бросил на него мрачный взгляд. Он не любил, когда Флавио начинал задаваться. Тем, кто его не знал, могло показаться, что Флавио Гранди глубоко наплевать на будущее мастерских, но Тино было известно, что молодой человек потерял из-за них сон. Достаточно было на него взглянуть. С войны он вернулся очень худым. «Кожа да кости!» — причитали пожилые тетушки, стараясь изо всех сил его откормить, несмотря на нехватку продуктов. Теперь же на него было больно смотреть: синева под глазами, впалые щеки и безучастный взгляд мужчины неопределенного возраста. Все в Мурано шептались за его спиной, что такой взгляд может быть только у человека, прошедшего все круги ада.

— Похоже, Венини решили снова прибегнуть к zanfirico[62 - Трудоемкая техника, когда на заключительном этапе изготовления стеклянного изделия осуществляют его полное «обворачивание» стеклянной витью, очень близко располагая витки друг к другу.], — бросил он лаконично.

Флавио держал сигарету в зубах, не зажигая ее. Он подумал о безупречном вкусе Паоло Венини, об этих разноцветных нитях, охватывающих стекло воздушными спиралями. Разве он, ни на что не способный Флавио Гранди, мог соперничать с такими изобретательными, талантливыми и вдохновенными людьми, как Эрколе Барровиер, Паоло Венини или Аркимеде Сегузо по прозвищу «маэстро-анималист», виртуозность которых была выше человеческого понимания?

— Я — мастер-стеклодел, — тихо продолжил Тино. — Меня просят как можно точнее передать дух созданного художником произведения. У него есть вдохновение, у меня — отработанная техника. Вообще-то, существует два или три способа добиться желаемого. Я должен их донести до его сознания. Мне подвластны метаморфозы стекла, я могу придать ему любые возможные формы. Я знаю наизусть коэффициент расширения всех видов цветной стеклянной массы, так как это необходимо, чтобы мои изделия не лопались при остывании… Я работаю умело, четко и быстро. У меня это в крови, Флавио, сколько я себя помню. Но художник и я, мы как кентавр. Мы нужны друг другу, чтобы существовать.

Он выдержал паузу, с грустью глядя, как плечи молодого человека опустились, понимая, что он вынужден причинить боль внуку своего старого друга Алвизе, потому что Дом Гранди приближается к своей гибели так же неотвратимо, как дворцы Светлейшей постепенно погружаются в воды лагуны.

— Куда подевались художники мастерских Гранди, Флавио? — спросил он хрипло.

Молодой человек нервным жестом откинул прядь волос, упавшую на лоб.

— Мне нечем им платить, Тино. Ты прекрасно это знаешь. Никто не хочет садиться на наш тонущий корабль. Я в отчаянном положении. Я даже поднялся сюда в надежде на чудесное избавление… Смешно, правда?

Тино засунул руки в карманы и что-то пробормотал.

— Что ты говоришь? — не понял Флавио.

— Нужно вернуть ее.

— Кого это?

— Ливию.

Флавио спросил раздраженно:

— И чем же она сможет помочь?

Чувствуя себя неловко, мастер опустил голову, и его коренастая фигура словно стала еще ниже.

— Она нужна здесь. Как тебе объяснить? Твоя сестра чувствует стекло.

За окном ветер раскачивал деревья. Флавио нервно рассмеялся.

— Да, это самый большой комплимент для стеклодела! Она настолько одарена, несмотря на то что всего лишь женщина и даже не выдувает стекло? Прости, но мне трудно в это поверить.

— Это неважно, ведь я же здесь! Однажды в мастерскую Сегузо пришел посетитель и спросил, сколько времени мастер потратил на изготовление предмета, который тот держал в руках. «Чтобы сделать эту вазу, понадобилось более шестисот лет», — ответил мастер. У нас так принято, Флавио, понимаешь? Ливия — душа этого дома.

Лицо Флавио стало жестким, его точеный профиль резко выделялся на фоне ночного неба.

— Моя сестра предпочла уехать. Никто ее к этому не принуждал. Она всегда отличалась невыносимой гордыней. Мадам соблаговолила мне написать, чтобы сообщить, что она вышла замуж и стала матерью. Тем лучше для нее. Пусть остается во Франции. В любом случае, что она способна сделать лучше, чем мы? Она же не может совершить чудо.

Поняв, что ему не удалось переубедить молодого человека, Тино тряхнул головой.

— В таком случае единственно возможным чудом может стать красная тетрадь, но для этого нужно знать, где она хранится.

Флавио обернулся, заинтригованный услышанным, и посмотрел ему в глаза.

— Ты о чем?

— Ты хочешь сказать, что Алвизе умер, ничего тебе о ней не сказав?

Удивление мастера разозлило Флавио, решившего, что это еще одна выходка деда, вроде той приписки к завещанию, состряпанной у нотариуса, запрещавшей продавать мастерские в течение двух лет. Как будто он собирался это сделать! Отсутствие доверия со стороны старика было ему не просто неприятно, это причиняло боль. Какую ошибку он совершил, чтобы заслужить такое отношение, граничащее с презрением?

— Возможно, это всего лишь одно из преданий, но здесь собран не весь семейный архив, — продолжил Тино, указывая подбородком в сторону шкафов, запертых на висячий замок. — Говорят, что существует некая красная тетрадь, в которой содержатся самые ценные секреты. Если мы хотим спасти мастерские, это именно то, что нам нужно.

— Но ты сам не уверен в том, что она существует, — удивился Флавио.

Тино пожал плечами.

— Твой дед никогда не отрицал ее существования.

Колокол Сан-Пьетро принялся звонить. Двое мужчин молча смотрели друг на друга. Тино был расстроен. Он не понимал, почему Алвизе не передал тетрадь своему внуку. То, что такие ценные сведения могут затеряться, казалось невозможным. Флавио охватило любопытство, глаза его загорелись.

— Как думаешь, куда он мог ее спрятать? — вполголоса спросил он. — Вряд ли здесь, это было бы слишком просто. И не в своем письменном столе: в кабинете всегда толклось много народу. Еще менее вероятно, что она в мастерской, — из-за близости огня. Это должно быть место, где он мог регулярно проверять ее сохранность.

Внезапно он схватил трость.

— Конечно, в своей комнате! Именно там я устроил бы тайник. Помоги себе сам, и небо тебе поможет, не так ли?




Они перерыли все, но тщетно. Комната Алвизе Гранди была такой же опрятной и свежей, как и при его жизни. Старая тетушка Франческа с кукольным лицом в обрамлении седых кудрей приходила сюда убираться один раз в неделю. Заодно она приносила в супнице свой знаменитый, еще дымящийся рыбный бульон, и горе Флавио, если он не съедал свою порцию под ее пристальным взглядом из-под очков, водруженных на кончик носа. Она могла прикрикнуть на него или даже шлепнуть по рукам, запрокинув голову, поскольку не доставала ему даже до плеча. Тетушке Франческе, быть может, и не хватало роста, зато она отличалась невероятной резвостью.

Они провели два часа в бесплодных поисках. В конце концов Тино сдался. Он отправился домой, не сказав ни слова, тяжело переставляя ноги, вжав голову в плечи. Он ненавидел неудачи. Рассказывали, что когда-то он мог трудиться двадцать часов кряду, пока не добивался совершенства. Также говорили, что поражения приводили его в мрачное расположение духа.

Испытывая такое же разочарование, но не показывая этого, Флавио налил себе бокал вина в кухне, съел кусочек пармезана и снова поднялся в комнату деда. Что-то ему подсказывало, что проклятая красная тетрадь должна быть здесь, но где именно?

Он долго не решался сесть на кровать, но, почувствовав сильную усталость, лег, свернувшись калачиком, положив руки под щеку, как в детстве. Сон долго не посещал его, и ему начало казаться, что кровь больше не циркулирует в его жилах. Он закрыл глаза и вздрогнул, когда его трость упала на пол. Он подберет ее чуть позже. Ему хотелось немного полежать, несколько минут отдохнуть, прежде чем снова взяться за поиски. Если понадобится, он разберет дом камень за камнем…

Когда он открыл глаза, комната была залита солнцем. Флавио не мог поверить своим глазам. Он проспал целую ночь, без кошмаров и резких пробуждений. Он потянулся, стараясь не вызвать спазм, который пронизывал его болью, зажимая бедро в тиски. Спустив ноги с кровати, он принялся искать свою трость и заметил, что она закатилась под комод. Он с трудом нагнулся, чтобы взять ее, но не смог до нее дотянуться. Разозлившись, он отодвинул комод в сторону.

Было что-то странное в плинтусе, какая-то разница в цвете. Ворча, он опустился на колени, и тут же его сердце забилось сильнее. Быстрыми движениями он ощупал паркет, затем неровный плинтус, толкнул, дернул, постучал кулаком. Наконец его пальцы нашли пусковой механизм. Он опустил руку в углубление и вытащил оттуда клочок пыльной ткани, на который оторопело уставился.

— Ливия… — прошептал он, не веря своим глазам. — Маленькая дрянь…




Сидя на скамье под чахлым деревом, Ханна после утомительной стирки наслаждалась редкими минутами отдыха. Небо было прозрачно-голубым, гладким, словно зеркало. Она растерла руки, чтобы разогнать кровь. От холода щипало щеки, и она чувствовала, что нос покраснел, но ни за что на свете она не отказалась бы от этих бесценных моментов одиночества.

Зима была суровой. Говорили, что такой морозной зимы не было целый век. В бараках, едва согреваемых небольшими чугунными печками, беженцы проявляли чудеса изобретательности, чтобы не умереть от холода. Из-за риска возникновения пожаров им было строго запрещено использовать для обогрева электричество, но, в любом случае, напряжение было таким слабым, что его едва хватало для освещения.

Платье Лили, одежда Инге и рубашка Вилфреда были положены в ведро, которое служило ей корзиной для белья. Качество нормированного мыла оставляло желать лучшего, и она тщетно пыталась добиться ослепительной белизны своего детства, но привередничать не приходилось; хорошо, что хоть удалось раздобыть немного порошка для одежды.

Внизу десятилетние мальчишки в шарфах, обмотанных вокруг шеи, и дырявых рукавицах расчищали обочину кирками. Сосредоточившись на своей работе, они были серьезны, но время от времени к небу взлетал их звонкий смех. В конце дня они отправятся на станцию воровать уголь, и американские военные патрули будут привычно отводить глаза.

Она прислонилась затылком к стволу дерева и закрыла глаза. Оцепенение охватило ее ноги, плечи, кисти с покрасневшими пальцами. Детские голоса постепенно утихали, и она погрузилась в уже знакомое ей бесчувственное состояние, которое овладевало ею при малейшей возможности и с которым ей становилось все сложнее бороться.

«Зачем?» — задавалась она вопросом, когда слышала, как вокруг нее все говорят о будущем, которое казалось ей настолько неопределенным, что в итоге становилось оскорбительным. «Послушай, Ханна, у нас есть крыша над головой, необходимая для жизни пища, и в лагере жить не так тяжело, как тем, кого определили к частным лицам». Добрые люди были правы, и она должна благодарить Бога, что осталась жива, но сердито отворачивалась, наполняясь молчаливым гневом, от которого сводило желудок и оголялись нервы.

Иногда она думала о немках, которые покончили с собой после изнасилования солдатами на глазах своих отцов или детей. Должна ли она была поступить так же? Перед глазами снова вставала Хильдегарда, молодая вдова учителя, лежавшая в луже крови после неудачно сделанного аборта, одна из этих несчастных, которые даже мысли не допускали, что могут родить «русского ребенка» и предпочитали рисковать жизнью. Эти женщины сумели избежать повседневной рутины, которая была для нее словно пожизненная каторга.

На этот раз боль в животе успокоилась. Ханна ощущала внутри лишь тяжесть, которая изредка переходила в дергающую боль, похожую на ту, что она испытывала каждый месяц. Вот уже несколько недель ее мучили эти боли. После изнасилования она сделала все, чтобы забыть о своем теле, но теперь ей приходилось постоянно прислушиваться к нему, словно оно превратилось в чужеродное существо, которого ей следовало опасаться.

Она дотрагивалась до него нехотя, с некоторым отвращением, и только потому, что была вынуждена мыться, одеваться и питаться. Она выполняла привычные действия, чтобы поддерживать жизнь, но ее движения стали автоматическими.

Лили упрекала ее в том, что она перестала следить за собой. Радости ее юной кузины были простыми: заколка для волос, которые, к ее великой радости, отрастая, стали виться, случайно доставшийся кусок ткани для починки платья. Они не знали, когда у них будет возможность раздобыть новую одежду, поэтому с особой бережностью относились к тому, что сумели привезти с собой, и поддержание белья в чистоте требовало особой сноровки. Изгнанные из собственных домов в считанные часы имели только ту одежду, которая была на них. Многие дети в семьях носили одну пару обуви на всех, выходя зимой на улицу по очереди.

Ханна слушала восторги своей кузины, но не могла их разделить. А ведь когда-то она тоже была кокетливой юной девушкой. Теперь же одежда служила ей лишь для того, чтобы прикрывать тело, а сильно накрашенные лица некоторых распутных девиц казались ей непристойными масками, приклеенными к их настоящим лицам.

Когда она видела в зеркале свое осунувшееся лицо, ей становилось стыдно из-за своего равнодушия. Беженцы из советской зоны оккупации рассказывали о тяготах жизни, что страх стал их постоянным спутником. Там изнасилования все еще случались. «Непрекращающийся кошмар. Когда же все это закончится?» — причитали женщины.

Несмотря на то что баварцы настороженно относились к тому, что поток беженцев был нескончаемым, а американские власти тщательно контролировали его, мужчины и женщины, прибывающие из Габлонца и объединяющиеся на землях Кауфбойрена-Харта, твердо верили в лучшее будущее.

«Пусть это делают немцы», — отчеканивали американцы, поощряя личную инициативу. Повторять два раза было не нужно: они работали с пяти утра до восьми вечера. Из жести банок американских консервов, глины и дерева они изготавливали оригинальные украшения, которые продавали за несколько монет или обменивали на необходимые товары. Первая стекольная мастерская открылась год назад. Другие еще строились. Видя такое упорство и стремление к успеху, Ханна иногда чувствовала себя паршивой овцой.

Один из самых больших бараков регулярно превращался в зал для проведения праздников. В красиво декорированном помещении играли музыканты, люди пили пиво и домашний шнапс. Перед выходом Лили растирала себе щеки, чтобы придать им румянец, прихорашивалась перед осколком зеркала, поставленным на полку. «Тебе нравится?» — спрашивала она свою кузину, поправляя новый воротничок на платье. Ханне не хотелось ей говорить, что из-за желтоватого цвета он казался вылинявшим. «Ты восхитительна», — отвечала она, и из глаз Лили исчезал беспокойный блеск, который был ей теперь свойственен.

Каким-то чудом ее кузине удалось избежать изнасилования, но во время переезда через границу, когда Лили была подвергнута унизительному личному досмотру, шесть полицейских заставили ее раздеться донага. Ханна никогда не забудет довольных лиц этих скотов, которые издевались над девушкой, приказывая ей раздвинуть ноги, наклониться вперед, словно она была бесчувственным куском мяса. Затем женщинам пришлось ждать несколько часов, прежде чем им позволили подняться в грузовой вагон. Лили неподвижно смотрела прямо перед собой, скрестив руки на груди, стиснув зубы. Долгое время ее тело сотрясалось от самопроизвольной дрожи.

«Девчонки опять начнут болтать о том, как уехать заграницу, — добавляла Лили. — Ты бы их видела! Они все мечтают выскочить замуж и жить в Америке. Такие глупые…»

«Тебе, конечно, плевать на американских солдат, потому что у тебя есть Вилфред», — сухо отвечала Ханна, и тогда щеки девушки заливал самый настоящий румянец.

Ханна не могла не ощутить укол зависти, наблюдая, как Лили и Вилфред искоса наблюдают друг за другом, прикасаются друг к другу и обмениваются заговорщическими улыбками, когда думают, что их никто не видит. Они были неловкими, нерешительными, взвинченными. Они были влюбленными и, возможно, единственными, кто об этом не догадывался.

Ее собственное тело было осквернено, а затем на девять месяцев захвачено самозванкой. Теперь оно представляло собой лишь оболочку, в которой она была вынуждена жить, потому что не могла от нее избавиться. Иногда она завидовала змеям, которые во время линьки сбрасывали кожу. Должно быть, испытываешь необыкновенное чувство легкости, освобождаясь от этих лохмотьев, чтобы возродиться с новой гладкой кожей, без грязных пятен. Она хотела бы сделать так же, поменять плоть, волосы, родинки на теле. Стать совсем другой, абсолютно чистой, без запахов и выделений.

«Я сама себе отвратительна», — подумала она, испытывая щемящую боль в сердце.

Когда ее маленькая дочка приближалась к ней своей неуверенной походкой вразвалочку, удивленная тем, что держится на ногах, Ханна иногда испытывала такое неистовое и сокрушительное желание ее защитить, что прижимала хрупкое тельце к себе слишком сильно, и ребенок заливался слезами. Но чаще всего она наблюдала за ней с абсолютным равнодушием, и ее не трогали ни улыбки, ни гримасы девочки. Они представляли собой две абсолютно разных сущности. Между ними не было той незримой связи, которая обычно возникает между матерью и ребенком.

У нее не получалось довериться молодым женщинам своего возраста, даже тем, которые вынесли такие же испытания. Ее тайна была слишком болезненной и интимной, слишком мрачной, чтобы можно было ее с кем-то разделить. Она ходила с неизменно бесстрастным выражением лица, и взгляды незнакомых людей скользили по нему, не задерживаясь, а ее редкие улыбки больше напоминали гримасы. Стыдливость делала ее незаметной. Она знала, что за спиной ее считали милой, но несколько простоватой.

У нее все чаще возникало ощущение, что она отдаляется от людей, словно лодка, неотвратимо уплывающая прочь от берега, увлекаемая невидимым течением. Голоса Лили и Вилфреда превращались в неразборчивое бормотание, их лица становились расплывчатыми, так что она их с трудом узнавала. Порой ей казалось, что она постепенно сходит с ума.

Она никому не говорила о мучивших ее болях, не желая привлекать к себе внимание и считая нормальным, что ее тело таким образом изъявляет свой протест. Оно хотя бы могло его выразить, в отличие от нее самой, и это было, пожалуй, его единственным достоинством. Поэтому она всегда оставалась сдержанной, благоразумной и добросовестной, славной Ханной, к которой обращались, чтобы умерить свои тревогу, озабоченность, необоснованный страх, хотя для беженцев любые опасения были обоснованы.

«Не волнуйся, сестричка, я вернулся. Я позабочусь о тебе и о семье». Какая возмутительная ложь! Андреас просто обожал давать обещания, никогда их не сдерживая. Она была не настолько глупа, чтобы сердиться на него за то, что он не смог уберечь Фридля, как обещал перед отправкой на фронт. Тогда ей хотелось в это верить, чтобы обрести покой, но в глубине души она понимала, что это невозможно. Будучи верующей, она положилась на их ангелов-хранителей. Но, видимо, в тот злополучный день ангел-хранитель ее жениха отвернулся от своего подопечного.

Но почему Андреас принялся за старое после своего возвращения? Когда он сообщил, что отправляется во Францию, она ужасно разозлилась. Ее ладони вспотели, сердце бешено заколотилось, и она снова почувствовала себя брошенной. Как он посмел оставить их по такой нелепой причине? Его долг был оставаться возле нее, Лили и малышки. По какому праву он уклонялся от своих обязанностей? Услышав ее упреки, брат утратил благодушие. Его лицо стало напряженным, он сухо заметил, что она не в состоянии его понять, и в завершение заговорил безапелляционным тоном, как обычно делают мужчины, когда у них не хватает смелости объяснить истинную причину своих поступков. Но она прекрасно все понимала: таким поступком, этим символичным жестом, который имел смысл лишь для него самого, Андреас хотел искупить свои ошибки, потому что чувствовал себя виноватым. Возможно, даже не отдавая себе в этом отчета, он по-своему пытался загладить вину целой нации. Это был бессмысленный, высокомерный и абсолютно эгоистичный поступок. «Но ведь я ни в чем не виновата! — чуть было не крикнула она. — Я такая же жертва…»

— Ты спишь?

Ханна приоткрыла один глаз.

— Уже нет, — ответила она, и Вилфред тут же согнул свое нескладное тело и опустился рядом с ней.

От него исходил терпкий запах пота и пыли, его руки были черными от грязи. Он вытащил из кармана носовой платок и вытер взмокший затылок.

— Я ни разу не присел с шести часов утра, но результат уже вырисовывается.

У него был гордый вид. Она знала, что он провел целое утро на строительстве новой стекольной мастерской. Под руководством нескольких одержимых человек, упорных и влиятельных, судеты принялись строить свой новый мир. На родине большинство из них были служащими и квалифицированными рабочими. Многие вели независимую торговлю. Бавария была сельскохозяйственным регионом, но не все могли стать крестьянами, к тому же у беженцев не было земли. Поэтому они хотели снова заняться своим ремеслом.

Они создавали машины для прессовки пуговиц и других изделий из стекла, и казалось, что каждый удар молотка, каждое движение инструмента ускоряет движение крови в их жилах. По прибытии в транзитный лагерь на границе каждая семья получила по кастрюле, половнику и цинковому ведру, чтобы начать новую жизнь. Судеты приняли это с благодарностью, но чувствовали себя униженными жалостью, читавшейся в глазах окружающих. Отныне их вдохновляла лишь одна мысль: возродиться любым способом — и возродиться свободными.

— Вот увидишь, мы построим Габлонц, — добавил он, кивая, возможно, чтобы убедить себя самого, что все это не утопия. — Пора перестать мечтать i том, что мы можем вернуться домой. Чехи никогда не пустят нас обратно. Те, кто так думает, просто глупцы. Родина навсегда останется в нас, но сейчас следует перестать оглядываться назад. Мы сможем. У нас есть необходимые умение и желание.

— У тебя есть умение? — насмешливо переспросила она, потому что оптимизм Вилфреда действовал ей на нервы.

— При первой же возможности я стану учеником и через шесть или семь лет буду мастером-стеклоделом, как лейтенант.

— Восхищаюсь твоей дальновидностью, — язвительно заметила она. — Что касается меня, то я плохо представляю, даже что будет завтра. Но наш милый Андреас тебя вдохновляет, это обнадеживает. Может, он и навестит нас как-нибудь и снизойдет до того, чтобы показать тебе несколько профессиональных приемов. Если, конечно, не останется жить во Франции. Когда-то моему брату очень понравилось в Лотарингии. Может, он встретит очаровательную француженку и женится на ней. Не зря же говорят, что там все счастливы, как в раю. По крайней мере он наконец избавится от нашего назойливого присутствия.

Вилфред расстегнул куртку и почесал грудь. Его жесткий свитер был надет на голое тело, потому что Ханна забрала его единственную рубашку в стирку.

— Ты сегодня не в духе.

Она вдруг почувствовала, как слезы обожгли глаза.

— Я просто устала, вот и все, устала от этой скучной жизни, устала постоянно бороться, всего пугаться, по поводу и без повода, устала слышать, как люди без конца жалуются на голод. Я не могу больше жить в этой жалкой конуре, в этом лагере, где повсюду люди, люди, люди…

И у меня больше нет сил вас выносить, ни тебя, ни Лили, ни Инге, но об этом я не могу тебе сказать!

Она заметила, что руки у нее дрожат, и стиснула зубы.

— Говорят, американцы привезли сегодня матрацы, — жизнерадостно произнес Вилфред, пытаясь поднять ей настроение. — Пойду схожу за ними. По крайней мере, будем лучше спать. Не нужно отчаиваться, Ханна. Мы проиграли войну, но в мирной жизни нам обязательно повезет.

Она нервно рассмеялась.

— Я словно слышу политика. Такими красивыми фразами ты можешь пленить целые толпы.

Вилфред пожал плечами.

— Я хочу пленить всего одну особу, но, похоже, ей это не нужно.

Ханна выпрямилась и посмотрела на него. Он смущенно разглядывал свои ноги.

— Ты о чем?

— Не делай вид, будто не понимаешь! — вспылил он. — Я хотел бы жениться на Лили, но она не согласна.

— Ты ее спрашивал?

Она была удивлена, поскольку не знала, что молодые люди зашли так далеко в своих намерениях.

— Несколько раз, — буркнул он. — Она говорит, что нужно подождать, что мы еще слишком молоды, что у нас нет денег… Короче, у нее всегда находятся отговорки. Но я считаю, что ждать нечего. Мы и так потеряли много времени, разве нет? Каждое утро я говорю себе: это просто какое-то чудо, что я остался жив. Я люблю ее, она любит меня, что еще ей нужно?

Ханне было трудно представить, что ее безрассудная кузина способна на такие разумные речи. Когда-то Лили была скорее импульсивной и сначала делала что-то, а только потом думала. Было странно, что она не ухватилась за эту возможность. Другая на ее месте не стала бы колебаться.

Конечно, были и такие девушки, поведение которых было чересчур откровенным. Они жеманничали, эти девицы с пухлыми щечками, гладкими ручками и высокими прическами, но их губы оставляли красные ореолы на сигаретах «Lucky Strike», и достаточно было внимательнее приглядеться, чтобы увидеть их злые гримасы и безжалостные взгляды.

Неужели Лили отвергла Вилфреда, потому что была не уверена в его любви? «Надо будет ее об этом спросить, — подумала она. — Однако он совсем неплох во всех отношениях, пусть даже не очень образован и умен. Но кто мы такие, чтобы капризничать?»

Разумеется, Вилфред считался бы плохой партией, если бы Вольфы, известная и уважаемая семья, по-прежнему жили в своем доме в Варштайне. Вилфред был выходцем из простой рабочей семьи, его отец был сапожником и частенько прикладывался к бутылке, а о матери вообще ничего не было известно. Вольфы планировали более амбициозные браки, но старый фундамент многослойного общества со своими притязаниями и условностями рухнул в пропасть. Его каркас покоился среди груды обломков нации, стоящей на коленях. Отныне эти изгнанники, у которых ничего больше не осталось, кроме их воли, таланта и надежды, должны были научиться смирению. Вилфред был просто хорошим человеком, а Ханна уже по собственному горькому опыту знала, что это единственно важное человеческое качество.

— Может быть, ты с ней поговоришь? — робко произнес он.

— Конечно, — ответила она, поднимаясь. — Ее просто пугает будущее, так же, как и многих из нас.

— Но я же буду с ней рядом и смогу ее защитить! — возразил он, вскакивая на ноги.

По лицу молодой женщины пробежала тень, подчеркнув строгую линию скул, точеный профиль и тонкие губы. Она напряглась всем телом и подняла лицо, чтобы посмотреть ему в глаза.

— Ни одна немка больше не поверит в то, что мужчина способен ее защитить, — отчеканила она. — Этот урок навсегда врезался в нашу память. Мы научились рассчитывать только на себя. Вам следует это понять и сделать соответствующие выводы.

Озадаченный Вилфред смотрел на нее с открытым ртом. Заметив, что он растерялся, она пожалела о том, что выплеснула на него свою агрессию, но когда, наконец, мужчины поймут, что жизнь больше никогда не будет такой, как прежде?

Когда она нагнулась, чтобы забрать белье, он торопливо выхватил ведро из ее рук.




Лили укачивала Инге, положив ее себе на колени, рассеянно проводя ладонью по темным волосам спящей девочки, расслабившейся в ее руках, как это бывает только у детей, еще не познавших страх. Девушка сонно покачивала головой. Она целый день провела в кухне за чисткой картофеля, предназначенного для скромной трапезы семисот беженцев лагеря.

Сидя на табурете, Ханна расчесывала волосы, прикрыв глаза. Медленные и размеренные движения успокаивали ее. Как обычно, она внимательно разглядывала беззубую расческу в поисках вшей.

— Почему ты не хочешь выходить за него замуж? — тихо спросила она, чтобы не разбудить Маргит, храпевшую на соседней кровати.

Когда они с Лили вернулись с похорон ее матери, она увидела, что на походной кровати умершей сидит женщина с пятилетним ребенком, сжав колени, выпрямив спину, а нехитрый скарб сложен у ее ног. Администрация лагеря, по-прежнему переполненного, не теряла ни секунды, распределяя освободившиеся места. Маргит и маленький Рудольф были худыми, бледными и печальными. Всегда неизменно вежливые, они так старались быть полезными, что порой вызывали раздражение.

Перед лицом страха все ведут себя по-разному. Пройдя через испытания, некоторые люди, такие как Маргит и ее сынишка, навсегда остаются уязвимыми, не осмеливаются высказывать свое мнение, подчиняясь воле окружающих со смутным ощущением, что у преследующих их несчастий должна быть какая-то причина. Других людей страх заставляет создавать броню, что более губительно, и их непреклонность создает иллюзию силы, тогда как на самом деле они просто становятся бесчувственными.

Семьи помогали друг другу, так как сталкивались с одними и теми же трудностями; при иных обстоятельствах они не общались бы, поскольку были очень разными.

Лили быстрым движением подняла голову. Она казалась одновременно польщенной и встревоженной.

— Он с тобой говорил?

— Ты его любишь, — сказала Ханна, пожав плечами. — Это очевидно.

— Я не знаю… Мне и хочется, и в то же время страшно. Иногда у меня даже кружится от всего этого голова. Каждую ночь мне снится дом. Когда-то я твердо знала, чего хочу. Помнишь, когда мы учились в школе, то совершали всякие глупости? Наш путь был предначертан. Я знала, что вырасту, выйду замуж и рожу здоровых детей, потому что именно этого от нас ждали. — Она усмехнулась. — Я даже придумала им имена. Когда ты обвенчалась с Фридлем, я сказала себе: следующей буду я. Но теперь я уже ничего не знаю…

— Это потому что прошло еще слишком мало времени. Когда я вижу стариков, бродящих по лагерю, я понимаю, что они никогда не оправятся от потрясений, и постепенно их жизнь угаснет. У детей возраста Инге не будет таких тяжелых воспоминаний, и они выкарабкаются. Нашему поколению сложнее всего. Мы слишком быстро повзрослели и утратили беспечность.

Лили смотрела на лицо малышки, которую считала своей младшей сестренкой. Курносый нос придавал ей шаловливый вид, из приоткрытых губ показался пузырь из слюны. Она не понимала, как Ханна могла быть так равнодушна к собственной дочери. В восемнадцать месяцев Инге представляла собой нежный комочек плоти, отважный и своевольный, который был точной копией своей матери. Она не реагировала сразу, когда с ней заговаривали, но если кому-то удавалось привлечь ее внимание, она этого человека уже не отпускала. Лили ласково погладила ее по щеке.

— Я не очень уверена насчет малышей. Ребенок живет более чистой жизнью, чем взрослые, не притворяясь и не жульничая. Он воспринимает мир, не успевая создать себе защитный панцирь, и все, что он чувствует в раннем детстве, преследует его потом всю жизнь.

Она выдержала паузу, явно нервничая.

— У меня нет к нему доверия, — прошептала она. — Мне кажется, что я больше никому не смогу доверять.

Ханна перестала расчесывать волосы и положила обе руки на колени. Ее тело охватило оцепенение, кровь еле текла по жилам. Находясь в окружении людей, которые зависели от нее, молодая женщина чувствовала себя высушенной, словно дерево, лишенное сока. Отъезд Андреаса глубоко ранил Ханну, потому что он предал ее, отказываясь понимать, насколько сильно она нуждалась в нем. Перед смятением Лили она ощущала себя насекомым, угодившим в банку с медом. Она изо всех сил махала крылышками, но постепенно задыхалась, медленно и неотвратимо.

— Тем не менее тебе придется научиться жить по-новому. Никто не преподнесет нам счастье на блюдечке с голубой каемочкой. Нужно самой искать его и хватать в охапку. Даже если оно совсем простое, даже если раньше мы его и за счастье не считали. Вилфред любит тебя. Сегодня. Сейчас. Что с нами будет завтра? Может, другая война или какой-нибудь новый закон или декрет выгонят нас и отсюда? Никто этого не знает. По крайней мере, они не смогут у нас ничего отнять, потому что у нас уже ничего не осталось, — отметила она с горькой усмешкой. — Мне понятны причины твоего недоверия, но ты была достаточно сильной, чтобы добраться сюда. Ты пережила унизительные обыски революционных гвардейцев и этих извергов на границе. Прошлой зимой ты так заболела, что я могла тебя потерять, как маму, но ты выжила. Если существует хоть кто-то, кому ты можешь доверять, то это ты сама, Лили.

Она замолчала, чувствуя себя обессиленной, капли пота выступили на лбу. Уже давно она так много не говорила.

Лили покачала головой, глаза ее наполнились слезами.

— Значит, ты думаешь?..

— Прислушайся к себе. Если ты считаешь, что станешь хоть немного счастливее с Вилфредом, не раздумывай. Они не должны украсть у нас и это тоже. Ах! — внезапно вскрикнула она, схватившись обеими руками за живот.

— Господи, что с тобой? — испугалась Лили.

Резкая боль разорвала ее тело. Ханна упала вперед, ударившись головой о край стола. Она покрылась холодным потом, позыв рвоты скрутил горло.

— Ханна, не молчи! Где у тебя болит? — воскликнула Лили, стоя возле нее на коленях.

— Что случилось? — сонным голосом спросила Маргит. — Я могу чем-нибудь помочь?

— Ханне плохо. Она разговаривала со мной, потом вдруг закричала и упала.

Скрючившись на полу, прижав колени к груди, Ханна стонала от боли, смутно ощущая, как Лили поднимает ей голову и вытирает лицо. Когда Маргит попыталась выпрямить ей ноги, ее снова вырвало, брызги попали на Лили. Резкое зловоние наполнило ее ноздри.

— Я побегу за фрейлейн Кристой, — сказала Маргит, которая спала одетой, поскольку слабое тепло печи ее не согревало. — Руди, оставайся здесь, я скоро вернусь.

Мальчик встал на кровати и сосал палец, не сводя с матери глаз. Маргит схватила ботинки, стоявшие под столом, нахлобучила на голову шапку и откинула американское армейское одеяло, отделявшее их комнату от коридора.

— Поторопись! — крикнула ей вслед Лили. — Ханна, не волнуйся, фрейлейн Криста скоро придет, все будет хорошо, — добавила она, поддерживая свою кузину, которая стонала, словно раненое животное, со следами рвоты и крови на щеках.

«Господи, сделай так, чтобы с Ханной ничего не случилось! — взмолилась Лили дрожащими губами. — Я обещаю, что буду послушной, если ты спасешь ее. Я буду работать быстрее, перестану таскать еду с кухни… Я выйду замуж за Вилфреда, если ты этого хочешь, только бы ничего серьезного, умоляю…»




Маргит торопливо бежала по морозу. Из ее рта вырывались клубы пара. Звезды усеяли черное бархатное небо. Похоже, снега ночью не будет. Темные силуэты бараков проступали в темноте. Когда она подбежала к санчасти, ее сердце билось так сильно, что его стук отдавался в ушах. Она поскользнулась на ледяной корке, упала на колени, но тут же поднялась.

Ей было страшно, потому что она чувствовала, что с несчастной Ханной случилось что-то серьезное. Молодая женщина приняла их с Руди приветливо, когда их распределили к ним в барак. Она нашла для их вещей место на полке и под одной из кроватей. Ханна была загадочной особой, она мало говорила и никогда не улыбалась. Ее холодность иногда вызывала у Маргит робость.

Она сразу догадалась, что Инге была плодом насилия. Ведь она сама была матерью и, как никто другой, понимала все, что пыталась скрыть молодая женщина. Во взгляде Ханны, когда она смотрела на свою дочь, была такая головокружительная смесь отвращения, стыда и любви, что по-другому и быть не могло.

Маргит остановилась у санчасти и принялась колотить в дверь. Через пару минут ей открыла фрейлейн Криста. Ее темные волосы были взлохмачены, она куталась в шерстяную шаль.

— Что случилось? — спросила она, щурясь.

— Ханне Вольф плохо, — все еще не отдышавшись, ответила Маргит. — Мы живем вместе. Барак номер 321. У нее приступ. Ее рвет, она очень страдает. Прошу вас, пойдемте скорее!

— Сейчас иду. Подождите меня внутри.

Маргит проскользнула в дверь. В санчасти было центральное отопление, горячая вода и туалеты. Здесь могли разместиться десять больных, и старики приходили сюда умирать.

Через открытую дверь она смотрела, как фрейлейн Криста одевается в узком закутке, где в ее распоряжении имелась походная кровать и несколько досок, выполняющих роль полок. Летом в пустой консервной банке, которая служила вазой, стояли полевые цветы. Обитатели лагеря считали своим долгом следить за тем, чтобы букет всегда был свежим.

Медсестра Красного Креста работала круглосуточно. Когда она не ухаживала за лежачими больными в санчасти, ее видели снующей из барака в барак с медикаментами и перевязочным материалом. Она ассистировала врачу, который приходил каждое утро для консультаций, и помогала ему во время операций. Ее прозвали Белым Ангелом. Она умела быстро поставить диагноз и всегда пребывала в хорошем расположении духа.

Маргит прислонилась к стене и закрыла глаза, наслаждаясь приятным теплом. Ей вдруг подумалось, что вовсе не так плохо быть больным, когда о тебе заботятся, но она тут же себя одернула.

— Я готова, — сказала фрейлейн Криста, держа в руке старую сумку. Ее шаль была скреплена на груди булавкой.

Женщины задержали дыхание, прежде чем нырнуть в студеную ночь.




Лили не сводила глаз с серьезного лица фрейлейн Кристы, не в силах отделаться от абсурдной мысли, что чепчик медсестры немного съехал набок, и это могло принести только несчастье! Словно жизнь Ханны зависела от точности расположения этого кусочка белой материи! Она еле сдерживала себя, чтобы не поправить его.

Лили дала Инге скрученный лоскут ткани, который та сосала, хныкая на кровати. Из-за плеча своей матери на них не мигая смотрел бледный Рудольф. Она хотела было его успокоить, но смогла лишь изобразить подобие улыбки.

Губы Ханны приоткрылись, обнажив десны. Ее лицо приобрело пепельный оттенок, влажная кожа была ледяной. Медсестра закончила ощупывать ей живот и опустила рубашку.

— Ее нужно немедленно доставить в санчасть, — заявила фрейлейн Криста, вставая. — Разбудите нескольких мужчин. Пусть они соорудят носилки. Придется срочно оперировать.

— Боже мой! Но что с ней такое? — испуганно вскрикнула Лили.

— Приступ аппендицита. Похоже на перитонит. Быстрее! Нельзя терять ни секунды.




Ливия обмотала голову шарфом и надвинула шапку до бровей, оставив лишь прорезь для глаз. Шерстяной шарф покрылся ледяной коркой от ее дыхания, но это было лучше, чем мороз, который кусал кожу, стоило ее приоткрыть хоть на один миллиметр.

С обеих сторон улицы стены домов с готическими фасадами смотрели в небо своими глазами-окнами. Несколько зданий старого города готовили к сносу, их двери были заколочены досками. Она шла вперед так быстро, что чуть было не прошла мимо двери рамочной мастерской, где ее внимание неожиданно привлекла одна деталь.

На афише была изображена хрустальная ваза с выгравированным тигром, приготовившимся к прыжку. Выпущенные когти, напряженные мускулы, яростно разверзнутая пасть хищника, — все это было выполнено с необыкновенным мастерством, так что захватывало дух. На заднем плане в мельчайших деталях были изображены фантастические джунгли. Кружевное изящество густой листвы контрастировало с чистотой линий дикого животного. «Выставка, Монфоконский хрустальный завод, с 25 ноября по 15 декабря 1947 года».

Звякнул колокольчик, и она посторонилась, чтобы пропустить покупателя, державшего под мышкой упакованную картину.

— Не хотите войти, мадемуазель? — спросил хозяин, увидев ее стоящей у входа.

— Нет, месье. Я смотрю на афишу.

— Восхитительно, не правда ли? Обычно я не соглашаюсь вывешивать их на своей двери, но это животное меня просто покорило. Такая энергия… Просто чудо! Ради этой выставки можно отступить от правил. Завод расположен недалеко от Нанси, вы представляете, где это?

— Спасибо, месье, я найду. Хорошего дня.

— И вам, мадемуазель.

Она бросила последний восхищенный взгляд на афишу, прежде чем отправиться дальше.

Ливия не удивилась тому, что он принял ее за юную девушку. В своем коротком пальто с капюшоном, приобретенном в лавке старьевщика, шерстяных брюках с отворотами и шнурованных меховых ботинках она была похожа на подростка. Золовке не понравилось бы, как она выглядит. Впрочем, Ливия приноровилась уходить из дома, не пересекаясь с ней, чтобы не ловить на себе ее неодобрительные взгляды. Она чувствовала себя так легко, словно была своенравной школьницей.

Элиза настаивала на том, чтобы супруга ее брата своей элегантностью и корректными манерами достойно представляла семью. Когда Ливия сопровождала ее на благотворительные аукционы, та следила за ней с озабоченным видом, словно опасалась со стороны невестки какой-нибудь выходки, и Ливию это забавляло. Ей нравилось думать, что Элиза ее остерегается. Золовка вызывала в ней робость. По мнению Ливии, у нее было лишь одно действительно ценное качество: она никогда не отказывалась посидеть с Карло. И поскольку Франсуа утверждал, что она заменила им с братом мать, молодая женщина без колебаний оставляла на нее своего сына, когда хотела отлучиться на какое-то время, что, впрочем, случалось довольно часто.

Ливия не испытывала угрызений совести. В Мурано дети росли в гостях друг у друга. Не было никакой разницы между кузенами, тетками, матерями, крестными, бабушками и дедушками… Постоянный гвалт оживлял дома, входные двери весело хлопали, то и дело раздавались звонкие поцелуи в щеку, кухни были всегда переполнены, а летом дети передвигались ватагами по городу, который был их царством.

Она вышла на площадь, пустынную этим морозным утром. Только двое мужчин в черных пальто, с кожаными папками в руках, торопились к Дворцу правосудия. Под заиндевевшими липами и каштанами закрытая на зимний период эстрада напоминала брошенную кем-то игрушку, и тонкий слой снега покрывал, усмиряя, статую коня, изображенного в движении иноходью.

Ливию не оставлял образ тигра. Такие выразительные произведения были редкостью и походили на музыку, которая еще долго звучит в душе после прослушивания.

Ей хотелось бы рассмотреть эту вазу вблизи, чтобы в деталях изучить технику исполнения. Гравер наверняка создал и другие замечательные произведения. Как его имя? Откуда он родом? Она удивлялась этому внезапно возникшему любопытству, поскольку давно уже не испытывала ни к чему интереса.

Со времени своего приезда в Мец ее просто несло течение жизни, а она ни на что не реагировала и даже не размышляла. В этом степенном и тихом городе, мягком по характеру, дни угасали в ночах, ночи растворялись в днях. В нескончаемой череде отсчитываемых часов ей порой казалось, что она ничего не запоминает, и лишь некоторые моменты оседали в ее памяти: взрывы смеха сына, когда она щекотала его; сладкий аромат его волос, нежность кожи на сгибах локтей; гладкое лицо Франсуа и спокойная радость, озарявшая его взгляд, когда он смотрел на нее; прикосновение его прохладных рук к ее груди, ласкающих губ на бедрах, полнота ощущений, когда они любили друг друга. Иногда она задавалась вопросом, как один человек может так самозабвенно любить другого, не опасаясь при этом потерять себя.

Она также вспоминала с тенью грусти мелодию серо-голубых облаков, обнимавших непокорную лагуну, золотую и розовую краску на фасаде дворца своего дедушки за театром Ла Фениче, живую венецианскую речь, поднимавшуюся над улочками и отдававшуюся эхом в крытых проходах. И особенно ярко она вспоминала о страсти, кипевшей в печах ее мастерских, о страсти, которая когда-то текла в ее венах.

Эти ощущения проникли глубоко в ее нутро. Что осталось в ней от встревоженной беременной женщины, сошедшей однажды на платформу вокзала Меца? Она превратилась в супругу, мать семейства, бледное подобие Ливии Гранди, управлявшей семейным делом во время болезни дедушки. У Нажелей она не выполняла никакой роли, не несла никакой ответственности. Она подчинялась хозяйке дома, зная, что никто не смеет нарушать порядок, установленный золовкой. Та никогда ее ни о чем не просила, и Ливия не осмеливалась взять инициативу в свои руки, боясь, что Элизе это не понравится. Со временем она осознала, что золовка обладала даром подчинять волю других людей, не произнося ни слова. Позы ее тела, выражения лица, силы взгляда было достаточно для того, чтобы окружающие делали, что ей было нужно. У Ливии не было других обязанностей, кроме как воспитывать своего сына.

Можно ли до такой степени стать чужой самой себе? Видимо, существовали в жизни такие перекрестки, на которых приходилось выбирать всего одну дорогу, отказываясь от всех остальных. Ливия раздраженно тряхнула головой, чтобы прогнать мрачные мысли. Нет, она была еще слишком молода, чтобы признать, что жизнь представляет собой всего лишь череду самоотречений.

«Как же мне скучно! — подумала она, поднимая лицо к небу. Несколько хлопьев снега, летавших в кристально чистом воздухе, опустились на ее ресницы. — Смертельно скучно…»

И шерстяной шарф с вкраплениями льда оцарапал ее потрескавшиеся губы.




Час спустя Ливия стояла у дверей в мастерскую Нажеля в Монтиньи-ле-Мец. Сунув руки в карманы, она нервно кусала губы. Это был не первый ее визит; после их свадьбы она приняла предложение Франсуа посетить мастерскую, но прийти сюда одной, без предупреждения, да еще в таком виде, было верхом легкомыслия.

На такие действия ее подвигла ярость хрустального тигра. Она не хотела думать о последствиях своего поступка. Ей нужно было действовать немедленно, здесь и сейчас… Она решительно толкнула дверь.

Холодный свет проникал с северной стороны через огромное окно, освещая просторную мастерскую, которая напоминала гудящий улей. Макетисты и художники работали, склонившись над высокими столами, часть из них стояла полукругом вокруг гигантского эскиза, на котором была изображена сцена крещения Христа Иоанном.

Она знала, что работы хватало всем. Накануне Франсуа рассказывал, что нанял еще одного художника и двух резчиков. До войны в мастерской трудилось более сотни рабочих, сейчас их было вдвое меньше, а заказы все прибывали.

«К счастью, разрушений не так много, как после Первой мировой войны, но мы снова будем участвовать в восстановлении нашего достояния», — важно заявила Элиза. Во многих церквях демонтаж старинных витражей также обнаружил необходимость значительной реставрации. Одним из первых крупных объектов был собор Меца. Во время военного конфликта большинство его витражей было перенесено в укрытие, но сильный град, случившийся уже после войны, значительно их повредил. Жители города были потрясены, усмотрев в этом Божью несправедливость.

Медленным движением Ливия размотала шарф, закрывавший ее лицо. От возбуждения по спине пробежали мурашки, сердце забилось сильнее.

Искусство создания витражей отличалось от того, что делали в мастерской Гранди в Мурано, как по технике исполнения, так и по духу. Она была удивлена, услышав, как Франсуа рассказывает о стабильном заказе из Канады на изготовление пяти тысяч медальонов и двадцати пяти «Положений во гроб», а при посещении складов не смогла удержаться от смеха при виде множества изображений святой Бернадетты, соперничающих по количеству со святыми Антониями.

В прошлом веке Нажели поставили более десяти тысяч витражей для ресторанов, теплоходов, холлов зданий, их продукция продавалась большими партиями по конкурентоспособным ценам. Даже если такой промышленный масштаб делал работу несколько бездушной, молодая венецианка все же ощущала некоторое родство с резчиками, когда наблюдала, как они держат вертикально свой алмаз и чертят на стекле глубокие четкие линии, слушая становящийся все громче свист резца, по мере того как стекло поддавалось.

А еще были цвета. Изобретательность и талант этих мастеров раскрывались в умении найти гармонию их творений со светом. Один и тот же витраж создавал разное настроение в зависимости от времени дня или цвета неба, и достаточно было одного облачка, чтобы взору открылся совершенно другой мир. Франсуа рассказал, что свет, падающий с северной стороны, холодный и сдержанный, делает ярче синие оттенки, тогда как на оконном витраже, выходящем на юг, подчеркиваются красные и желтые тона. Созидая свет, они получали власть над пространством, и когда Франсуа показал ей, с какой тщательностью подбираются оттенки, чтобы добиться гармонии, она вдруг вспомнила о стекле чиароскуро, которое тоже представляло мир каждый раз в новых красках.

«У нас тоже есть творческие личности», — любил повторять Франсуа. Некоторые из них на десятую часть нарисовали макет, затем участвовали в создании эскиза, выполняемого в натуральную величину. Кое-кто знал, что самая лучшая часть листового стекла — это его середина, и хотели работать только с ней. И наконец, третьи отказывались злоупотреблять техникой гризайля[63 - Вид однотонной (монохромной) живописи, выполняемой в разных оттенках одного цвета, чаще всего серого.], когда стекло покрывалось смесью оксида металла с канифолью.

«Это настоящие герои, — весело рассказывал Франсуа. — Они иногда осложняют мне жизнь, но когда вижу завершенное произведение, испытываю восхищение».

Слушая его пламенные речи, Ливия вспоминала их первую встречу в мастерской Гранди, когда дождь стучал по крышам и струился по стеклам, и это казалось ей сном. В тот день в его бирюзовых глазах она видела точно такое же восхищение.

— Мадам Нажель?

Она вздрогнула. На нее удивленно смотрел управляющий мастерской в белом халате с карманами, наполненными карандашами. Его кожа имела желтоватый оттенок, как у человека с больной печенью, а густые брови придавали ему вид ворчливого директора школы.

— Здравствуйте, месье, — тихо произнесла она, чувствуя себя неловко. — Извините, что побеспокоила, но я хотела бы…

— Увидеть месье Франсуа, конечно же, — прервал ее он. — Он в своем кабинете. Следуйте за мной, мадам.

Она отправилась за ним, немного растерянная. Как ему сказать, что он ошибается, что она неожиданно пришла сюда вовсе не для того, чтобы увидеть своего мужа, что было для него вполне естественным, а чтобы провести хотя бы несколько минут в мастерской, потому что испытывала непреодолимое желание снова окунуться в атмосферу творческого энтузиазма?

Со всех сторон на нее устремлялись любопытные или робкие взгляды. Ощущая себя непрошеной гостьей, она вдруг осознала, что здесь не было ни одной женщины, ни среди макетчиков, ни среди художников, ни среди резчиков. Она знала, что не найдет их и среди рабочих, которые следили за плавкой свинцовых болванок в соседнем помещении.

Ливия вдруг почувствовала, что ей трудно дышать. На что она рассчитывала, придя сюда? Что ей предложат научиться вырезать картон специальными ножницами с тремя лезвиями или работать со стеклом, создавая витраж? Она наивно полагала, что здесь ее хандра рассеется, словно по мановению волшебной палочки. В душе она смутно надеялась на теплый прием, на признание своего мастерства, поскольку училась у лучших мастеров Мурано, но в глазах этих людей она была лишь женой хозяина, несостоявшейся личностью без прошлого, которой уготовано будущее матери наследника. Она отвлекала их от работы, потому что была чужой в мастерской Нажеля, и никто не мог понять, что она уже не знала, куда девать эту свою необузданную и настойчиво требующую выхода энергию, которую она носила в себе так же, как когда-то вынашивала сына.

Нервным движением Ливия вытерла ладони об пальто. Как же здесь жарко! Она была словно в тумане, смутно понимала, что находится в кабинете своего мужа, который с удивлением смотрит на нее. Он что-то говорил ей, и она сделала над собой усилие, чтобы сконцентрироваться на его губах, произносивших непонятные слова. Дрожащими пальцами она сдернула шарф, обмотанный вокруг шеи, который чуть не задушил ее. Когда Франсуа подошел к ней, она отступила на шаг. Его халат вдруг превратился в светящееся белое пятно, агрессивное, ослепляющее, тогда как в ней самой начало вращаться черное солнце…




— Неслыханный поступок для семейства Нажель! За целый век существования мастерской никто не вел себя в ней так вульгарно. Что на нее нашло? Как она осмелилась отправиться в Монтиньи и устроить там скандал? Да еще в одежде школьницы… Это недопустимо!

Полыхая праведным гневом, Элиза дрожала от возмущения.

Франсуа пожал плечами. Реакция сестры на то, что Ливия упала в обморок в его кабинете, посеяв панику в мастерской и вынудив его срочно доставить ее домой, Франсуа не удивляла. Сейчас его жена спала, истощенная нервным расстройством, причину которого не могла объяснить. На обратном пути она не произнесла ни слова. Приехавший врач осмотрел ее, но не нашел ничего серьезного, кроме немного пониженного давления. Но вот чего Элиза не могла вынести и рассматривала как оскорбление его величества[64 - Преступление, заключающееся в неуважительном высказывании по отношению к монарху или к его отдельным действиям.], так это нарушение порядка. Она ненавидела скандальные ситуации, необдуманные и неожиданные поступки. Была в этой женщине некая суровость, которая усиливалась с каждым испытанием, выпавшем на ее долю, словно пуританская строгость была единственной защитой от жизненных невзгод. На короткое мгновение Франсуа почувствовал сострадание к сестре.

— Ливия сейчас несколько взвинчена, — сказал он. — Но это не страшно. Я много думал и считаю, что ей нужно найти какое-нибудь занятие. Ливия не из тех, кто может сидеть без дела.

— Она воспитывает сына. Разве этого недостаточно?

— Разумеется, ты права, — поспешил он согласиться, не желая обидеть сестру, которая посвятила жизнь воспитанию своих братьев. — Но я думаю, Ливия стремится к чему-то другому.

— Ты чересчур снисходителен, но меня это не удивляет. Если бы твоя жена хотела чем-нибудь заняться, у нее было бы полно дел, но, похоже, наша жизнь ее не слишком привлекает. Всякий раз, когда я ей что-то предлагаю, она отказывается. Я пыталась, поверь мне…

Она тяжело вздохнула.

— Я бы охотно помогла ей, но, признаюсь тебе, я ее не понимаю.

Франсуа подумал, что понимал Ливию не намного лучше, но в отличие от Элизы он ее любил и хотел, чтобы она была счастлива. Он надеялся, что она привыкнет к своей новой жизни, делал все возможное, стараясь облегчить ей это привыкание, но он был достаточно умен и обладал развитой интуицией, чтобы не осознавать, что его жена чахнет.

Элиза наблюдала, как ее брат подбрасывает поленья в камин. В свете пламени его лицо порозовело. Последнюю неделю он выглядел не очень хорошо: бледность, круги под глазами, скверный кашель, от которого он никак не мог избавиться. Ей не нравилась его озабоченность настроениями своей жены, к тому же ему необходимо было все силы отдавать работе. В семь часов утра, когда Элиза спускалась завтракать вместе с ним, она следила, чтобы он как следует поел и не забыл принять свои лекарства. В первые месяцы их брака Ливия тоже была ранней пташкой, но к концу беременности Элиза убедила ее больше отдыхать. С тех пор Ливия вставала на час позже своего мужа и занималась Карло.

Эти спокойные утренние завтраки были любимым временем дня Элизы. Брат был в ее полном распоряжении, как и раньше. Когда он уходил из дома, она поднималась на второй этаж, вставала возле окна и провожала его взглядом до поворота улицы.

После их свадьбы с Ливией она какое-то время пребывала в нерешительности, опасаясь последствий вторжения этой иностранки в свой дом. Она внимательно за ней наблюдала, пытаясь обнаружить ее слабые места. Элиза хотела видеть эту итальянку молчаливой, покладистой, податливой. Понятной. Она желала, чтобы у Франсуа были дети, которыми он мог бы гордиться.

Послушный и очаровательный маленький Карло оправдал все ее надежды. Она боялась, что это будет капризный ребенок, перенявший едва сдерживаемую буйность своей матери, которую та пыталась скрыть за любезными манерами, но Элиза о ней догадывалась. Ливия подчинялась, потому что не нашла оружия для борьбы. Территория была для нее чужой, слишком отличавшейся от той среды, в которой она выросла. Она была отрезана от своего мира, от родных и близких, и ей не к кому было обратиться. Несмотря на то что теперь она бегло говорила по-французски с певучей интонацией, которая все же выдавала ее корни, у нее не было подружек в городе, что вполне устраивало Элизу. «Ливия еще и ленива, — думала она. — Я бы на ее месте уже давно что-нибудь придумала».

Сегодняшний срыв был уже не первым признаком того, что «фасад» Ливии дал трещину. В течение нескольких недель Элиза замечала все возрастающую нервозность молодой женщины, угадывала ее желание скорее покинуть дом. Она видела, как невестка уносится прочь, стуча каблуками по мостовой, затем возвращается с разгоряченным лицом, проведя в городе час или два. Ливия беспокойно металась, словно тигр в клетке, но Франсуа как будто ничего не замечал до сегодняшнего инцидента.

— Я решил обустроить мастерскую дедушки в глубине сада, чтобы она могла там работать в свое удовольствие.

Опешив, Элиза некоторое время молча смотрела на него.

— Какая странная идея… Никто там не работал после его смерти. Даже отец предпочитал мастерские Монтиньи.

Франсуа нервным движением поворошил угли в камине, которые рассыпались красными искрами.

— Папа всегда испытывал комплекс неполноценности перед талантом дедушки. Он считал, что не сможет достичь его высот. Он избегал туда ходить, потому что просто боялся. Это было такое своеобразное суеверие.

Его несколько пренебрежительный тон покоробил Элизу, которая ненавидела, когда критиковали ее отца. Он был мягким и терпеливым человеком, немного терялся перед жизненными препятствиями и совсем сник после преждевременной кончины любимой супруги. Его дочери-подростку понадобилось немало терпения и решимости, чтобы помешать ему замкнуться в своем горе.

— Я не знала, что твоя жена умеет работать с витражами.

— Ливия — творческая натура. Когда я впервые увидел ее в Мурано, она ваяла вазу в стеклодувной мастерской своей семьи. Редко можно наблюдать воочию такое захватывающее зрелище. Если бы ты только видела ее тогда, такую увлеченную, полную жизни…

Он выпрямился, тщетно пытаясь найти слова, чтобы убедить свою сестру, которая слушала его, склонив голову набок.

— Она безумно талантлива, но так и не смогла полностью выразить себя, потому что женщины не имеют права выдувать стекло.

— Почему?

— Вопрос физической силы. По мере того как стеклянная масса, набранная на стеклодувную трубку, увеличивается в размерах, она становится тяжелой, и ею сложно манипулировать. И потом, это еще и традиция. Я думаю, Ливии тяжело это принять.

Повернувшись спиной к камину, Франсуа грелся в исходящей от него волне тепла.

— Карло ей недостаточно, это очевидно. Нужно найти ей подобающее занятие. Я даже подумывал задействовать ее в Монтиньи.

— Надеюсь, ты шутишь? — холодно бросила она. — Что скажут рабочие?

Конечно, его сестра не могла понять, что не давать художнику творить — все равно что медленно убивать его. Сам он не унаследовал таланта своих предков. Он выучился ремеслу, но довольствовался лишь управлением предприятием. Венсан, тот обладал вдохновением и творческими способностями. Но Франсуа знал, до какой степени художникам необходимо иметь возможность самовыражаться, и он ни в коем случае не мог допустить, чтобы его жена угасла у него на глазах.

— Я знаю, что пока это невозможно. Поэтому я хочу, чтобы она работала в мастерской деда. Никто не будет ей там досаждать и смотреть на нее свысока. Я попросил старика Мюнстера помочь ей для начала. Она быстро освоит технику, я в этом уверен. У нее талант.

В дверь постучали, и Элиза велела Колетте войти. Юная служанка поставила на стол поднос с травяным чаем, который ее хозяйка всегда пила перед сном.

Франсуа налил себе рюмку ликера и залпом осушил ее.

— Ливия задыхается здесь, с нами. Ей нужна свобода, понимаешь?

— Я не нуждаюсь в объяснениях смысла слов, Франсуа. Мне прекрасно известно, что означает слово «свобода», и оно слишком ценно, чтобы употреблять его не к месту. Твоя супруга абсолютно свободна, мой дорогой. Никто не вынуждал ее приезжать сюда. Она сама постучала в нашу дверь, и мы ей ее открыли. Я не собираюсь оплакивать ее судьбу.

Франсуа отвел глаза. Элиза порой могла быть такой невыносимой! Когда они с братом были детьми, то ощущали эту силу, как бастион. С той поры война и исчезновение Венсана, похоже, ожесточили сестру, тогда как он в результате всех этих событий стал более великодушным. Столкнувшись с такой непреклонностью, он вдруг почувствовал себя очень одиноким.

— Я не хочу ее потерять… — тихо произнес он.

— Тебе не кажется, что ты преувеличиваешь? Такое ощущение, что твоя жена находится в тюрьме! Я не считаю, что ее нужно жалеть. У нее имеется крыша над головой — к тому же одного из самых красивых домов в Меце, — она ест каждый день в свое удовольствие и даже вышла замуж за отца своего ребенка. Другой мужчина, возможно, на это не пошел бы. Что ей еще нужно?

Франсуа уловил иронию в голосе сестры. Он раздраженно вскинул подбородок.

— Не понимаю, почему тебя не устраивает моя идея. Никто давно не ходит в эту мастерскую. Теперь она снова сможет приносить пользу. А послушать тебя, складывается впечатление, что ты из-за чего-то сердишься на Ливию. Что она тебе сделала?

— Ничего, уверяю тебя. Я просто пытаюсь тебе помочь и понять, что лучше для нее. И для тебя, Франсуа. Особенно для тебя. Я ведь никогда тебя не подводила, правда?

Элиза поднесла фарфоровую чашку к губам, мысленно отчитывая себя за несдержанность. Осторожнее! Она чуть было не совершила ошибку. Франсуа в большей степени зависел от своей жены, чем она предполагала. Чтобы добиться своих целей, ей следует набраться терпения и научится хитрить.

Почему идея открыть мастерскую их деда для невестки вызвала в ней такое отторжение? Ей же не нужно было делить с Ливией рабочее место. Но этот маленький домик в глубине сада был ей дорог. Она любила бывать там время от времени. Тишина, царившая там, была почти осязаемой. Она следила за тем, чтобы в доме поддерживалась чистота, не было протечек воды или следов мышей. Она регулярно отправляла в стирку рабочий халат своего деда, висевший на вешалке.

Элиза попыталась представить Ливию Гранди склонившейся над рабочим столом, держащую в руках инструменты их предка, вставляющую кусочки стекла в свинцовый профиль и фиксирующую их гвоздями… Дрожь пробежала по ее телу. Было что-то шокирующее в том, что иностранка проникнет в святую святых семейства Нажелей. Это все равно что сказать Ливии Гранди, что это ее дом.

— У нее не останется времени на Карло. Она забросит своего сына, впрочем, она уже это делает.

— Ты намекаешь на то, что Ливия — плохая мать? — вспылил Франсуа, принявшись ходить взад-вперед по комнате. — Это уже слишком. Я не позволю тебе говорить такие вещи.

Она разгладила рукой свою юбку.

— Ты редко здесь бываешь, Франсуа. И, наверное, не знаешь, что она проводит много времени за пределами дома. Я даже не представляю, чем она там может заниматься.

— Она что, не имеет права подышать свежим воздухом? Бедняжка не покидала Мец с момента своего приезда. Это моя вина. Я должен был свозить ее в Париж, чтобы она немного развеялась. Я хочу, чтобы мастерская была отдана в ее распоряжение. Я хочу, чтобы Ливия была счастлива у нас.

— Почему?

Выпущенный словно стрела вопрос застал его врасплох. Он остановился возле окна. В темноте он едва различал очертания сада и крышу каменного домика. Секунду он раздумывал. Ответ показался ему очевидным.

— Я вновь хочу увидеть женщину, которую узнал в Венеции, и я думаю, что работа со стеклом вернет ей вкус к жизни. Мне очень нужно, чтобы она была счастлива, иначе она может…

У него перехватило дыхание, и фраза осталась неоконченной. Ему казалось, что он стоит на краю пропасти. Он не осмеливался признаться Элизе, что Ливия была ему жизненно необходима, и если она его оставит, он этого не переживет. Сестра смотрела на него с таким неумолимым видом, что он почувствовал себя трусом, но вместе с любовью он познал и смирение.

— Я люблю ее, — произнес он, бессильно разведя руки. — Просто люблю, и все.

Элиза некоторое время смотрела на него, и он не знал, какие мрачные мысли могут скрываться за ее высоким лбом. Он заметил, что оказывает сопротивление своей сестре, возможно, впервые в жизни. Теперь, когда он высказал все, что накопилось, ему стало намного легче, словно груз свалился с души. Он расправил плечи. Ему показалось, что из-за нескольких фраз власть в доме Нажелей неуловимо сдвинулась со своей оси.

Элиза решительно поднялась со стула.

— Конечно, Франсуа. Я прослежу за тем, чтобы все было готово, чтобы принять твою супругу как можно скорее. Желаю тебе доброй ночи.

Она подошла к нему и подставила щеку. Как и каждый вечер, он коснулся ее губами, вдохнув нежный фиалковый аромат, который был запахом его детства.

— Доброй ночи, Элиза, — тихо произнес он.

Когда она закрыла за собой дверь, он почувствовал себя измученным, словно после сражения.




Ливия не разговаривала вот уже несколько дней. Она просыпалась каждое утро разбитой, ощущая тяжесть век. Ей трудно было подняться с кровати, но она заставляла себя заниматься Карло, купать его, кормить и ходить с ним на прогулки.

Она прекрасно видела, что ее поведение тревожит Франсуа, но у нее не было сил его успокоить. Ей было стыдно за инцидент, случившийся в мастерской, и она не находила слов извинения. «Впрочем, за что я должна извиняться? — с раздражением думала она. — Я не сделала ничего плохого, никого не убила… Кроме себя, быть может…»

Ливия была удивлена неожиданной поддержкой Элизы. Золовка сопровождала ее во время прогулок, не воспринимая молчание как оскорбление, и, казалось, понимала Ливию. Она говорила одна, рассказывала истории из жизни Франсуа и Венсана, когда они были детьми, или комментировала события, о которых узнала из газет. Ее монологи были текучими, гладкими, словно шелковые нити. Она шутила и сама же смеялась над своими шутками, и при этом ее черты смягчались. Она управляла потоком слов, не вынуждая Ливию отвечать ей, что было не такой уж простой задачей, и молодая женщина постепенно успокаивалась. Элиза предстала перед ней в новом свете, и Ливия неожиданно для себя начала искать ее общества.

Однажды в конце дня Ливия играла с Карло в гостиной. Мальчик не так давно начал ходить. Она могла часами смотреть, как он встает на ножки, с сосредоточенным видом передвигает их, с помощью рук и всего тела стараясь удержать равновесие. Когда ему удавалось сделать три или четыре шага, его лицо светилось от счастья, но стоило ему отвлечься, он тут же падал на попку. Она ожидала услышать его плач, но сын начинал все сначала, вставал и шел вперед. Ее удивляло такое упорство у столь маленького существа, и она завидовала его решимости.

Чтобы не стеснять своего племянника, Элиза убрала круглый столик и несколько хрупких безделушек. Она читала свою газету, поглядывая на него из-под очков.

— У меня есть кое-что для тебя, — раздался голос Франсуа.

Ливия вздрогнула, поскольку не слышала, как он вошел. У него был довольный, но несколько встревоженный вид. Может быть, он опасался ее реакции? Она подумала, что чересчур предупредительный мужчина тоже может стать в тягость. Франсуа обращался с ней, словно она была сделана из фарфора, тогда как ей хотелось, чтобы кто-нибудь сказал ей всю правду в глаза. Она мельком подумала о Флавио. Брат частенько выводил ее из себя, но никогда не боялся ее задеть, что в некотором смысле ее ободряло. Ей не хватало их стычек.

— Надевай пальто и пойдем со мной.

Ливия бросила удивленный взгляд на Элизу, которая кивнула ей.

— Я присмотрю за Карло.

Ливия подчинилась, вышла в коридор за своим пальто и шерстяной шапочкой. Франсуа открыл дверь, выходящую в сад. Когда они спускались по ступенькам, он взял ее за руку.

— Я долго размышлял, что могло бы доставить тебе удовольствие, — мягко произнес он. — Подумал о каком-нибудь украшении, но ты не носишь даже сережки, которые я подарил тебе в честь рождения Карло. Я знаю, ты бережешь их для выхода, — с улыбкой добавил он. — Но это не так часто случается, увы. Работа требует моего постоянного присутствия. Потом я понял, что ты пришла тогда в мастерскую, потому что кое-что искала, и я вспомнил нашу встречу в Мурано.

Он выдержал паузу и повернулся к ней.

— Ты — девочка огня, Ливия, и тебе не хватает твоей среды. Да и как могло быть по-другому? К сожалению, ты не можешь работать с нами. Не в наших традициях пускать женщин в мастерские.

Они пересекали лужайку, и свежевыпавший снег скрипел под их ногами. Ливия шла с опущенной головой. Франсуа сжимал ее пальцы, и она не осмеливалась освободить руку. Его слова окончательно задушили слабую надежду, которая еще у нее оставалась. Она разозлилась на подступившие к глазам слезы, ведь она ни о чем его не просила.

— И тогда я подумал об этом…

Они пришли к каменному домику, который Ливия считала заброшенным.

— Мой дед обустроил его, когда прусские солдаты оккупировали Мец в 1870 году. По Франкфуртскому договору департаменты Верхний и Нижний Рейн и Мозель отошли Бисмарку, и большинство предприятий и мецских ремесленников предпочли уехать в Нанси и вглубь Франции. Как ты знаешь, это способствовало расцвету мастерства, творческому подъему, и об этом стало известно во всем мире. Мой дед был одним из немногих, кто решил остаться здесь. В семье никогда не могли понять, почему он поступил именно так. Таможенные сборы на границе между Германией и Францией были непомерно высокими. Для предприятия было бы выгоднее переехать и стать французским, но это был упрямый человек, который хотел прожить жизнь и умереть в родном доме. Он решил обратить внимание на немецкий и американский рынки. Были очень сложные моменты, когда мастерские работали на малых оборотах. Думаю, что даже пришлось закрыться на год или два. И тогда, чтобы продолжать спокойно работать, он оборудовал это место.

Франсуа достал из кармана тяжелый ключ, повертел его в руках.

— Мне кажется, вы немного похожи, он и ты. Если лишить вас огня и света, вы начинаете чахнуть.

От холода его щеки раскраснелись, а глаза стали очень светлыми, бледно-голубыми, почти прозрачными, напоминая цвет неба в этот подходящий к концу зимний день.

— Это тебе. Разумеется, ты не сможешь работать здесь, как в Мурано, но я подумал, что быть может… Витражи… Если тебе это, конечно, нравится, — пробормотал он, протягивая ей ключ.

Ливия стояла не шелохнувшись. Она смотрела то на ключ, то на лицо Франсуа.

— Ты не хочешь войти?

Ей пришлось прочистить горло. Когда она заговорила, ей было стыдно за свой хриплый голос.

— Очень хочу…

Ключ легко повернулся в замочной скважине. Она вошла в узкую комнату с высоким потолком. Одна стена была снесена, на ее месте красовался витраж, сквозь который проникал вечерний свет.

— Он смотрится не идеально, поскольку выходит не на север, — словно извиняясь, сказал Франсуа, — но так здесь больше света.

В комнате стояло три высоких стола, а также приспособление для показа образцов, в углу примостилась печь. Возле застекленного проема стоял станок, служивший для раскрашивания витражей. С правой стороны на вешалке висел белый халат.

— Это халат моего деда. Инструменты тоже его, — уточнил Франсуа, касаясь рукой ножниц и пинцетов. — Витраж, который ты видела в столовой, был создан здесь. Вот. Это, конечно, не бог весть что, — сказал он в заключение, засовывая руки в карманы. — Ничего общего с мастерскими Гранди, но все же…

— Здесь чудесно, — произнесла Ливия, медленно поворачиваясь вокруг. — Никогда не думала, что этот маленький домик на самом деле мастерская. Я даже ни разу сюда не приходила.

Она обошла комнату, голова ее слегка кружилась. Она не могла поверить, что Франсуа смог расшифровать ее невысказанную мольбу. Наверное, она должна теперь чувствовать себя взволнованной и счастливой. Тогда отчего такая нерешительность? Она дрожала от нетерпения, ей хотелось скорее приступить к работе, чтобы открыть для себя другую технику работы со стеклом, но этот подарок имел некую подоплеку, и Ливия не могла отделаться от неприятного ощущения, что Франсуа пытался таким способом ее купить.

Ей тут же стало стыдно за такие мысли. Ее муж всегда был с ней на редкость любезен и достал бы ей луну с неба, если бы мог. Она подошла к нему и коснулась рукой его щеки. Как обычно, когда она дотрагивалась до него, он на мгновение прикрыл глаза, чтобы лучше ощутить прикосновение ее кожи к своей.

— Я очень благодарна тебе за этот подарок. Для меня будет честью научиться работать с витражным стеклом, и я надеюсь быть достойной твоего дедушки.

Франсуа кивнул, испытывая огромное облегчение. Он боялся ее обидеть своим отказом принять на работу в мастерскую, но Элиза была права, заметив, что никто бы этого не понял. Ливия была не просто женщиной, она была супругой хозяина. Рабочие вряд ли одобрили бы такое кумовство.

Лицо у нее было непроницаемым, а взгляд безмятежным, и он различил в нем новый блеск, который ему понравился. Он был очень внимателен к малейшему нюансу настроения своей жены. Ее было трудно понять, она была то веселой, то далекой, но всегда неуловимой. Никогда он не думал, что можно до такой степени раствориться в женщине, что все мысли и мечты, желания и стремления будут зависеть только от нее, от нее одной.

«Она стала моей вселенной», — подумал он, вглядываясь в лицо, которое знал наизусть, и неожиданно ощутил леденящую душу тревогу.




Автобус высадил Ливию у Монфоконского хрустального завода и поехал дальше, попыхивая черным дымом и увозя прикрепленные на крыше почтовые коробки. На запотевшем заднем стекле ребенок рисовал рожицы.

В этот полуденный час серое небо нависало над городом. Деревья леса, раскинувшегося по обе стороны реки за домами городка, напоминали суровых часовых. Папоротники в подлеске ощетинились иголками инея, а над колокольней церкви и трубами завода висели полосы тумана. Гармония этого места наполнила ее умиротворением, и она глубоко вздохнула, ощутив в легких покалывание от холодного воздуха. Ей казалось, что все эти природные компоненты, необходимые для стеклоделия, давали ей силу, которой она была так долго лишена.

Это был последний день выставки. Ливия предприняла несколько попыток приехать сюда, но всякий раз ей что-нибудь мешало. Теперь она сгорала от нетерпения увидеть ее.

Ливия вошла в ворота и двинулась через просторный двор, окруженный узкими зданиями. Двое детишек, укутанных в зимнюю одежду, бросали друг в друга снежки, бегая среди платанов. Напротив складов и мастерских возвышалось красивое здание. У входа висела афиша выставки. Ливии пришлось постоять несколько минут в очереди в кассу. Выставка явно пользовалась успехом.

С билетом в руке она вошла в комнату размерами с бальный зал. Две женщины в черных фетровых беретах, которые шли перед ней, замерли на пороге, восхищаясь тройными люстрами внушительных размеров, но Ливия не стала задерживаться возле резных подвесок, розеток и гирлянд. Ей хватило одного взгляда, чтобы оценить правильность пропорций и несомненное мастерство стеклоделов.

Она скользнула взглядом по двум большим вазам из бесцветного хрусталя, дублированного хрусталем рубинового цвета, и столовым сервизам, выставленным в витринах. Заказ царя Александра II, кофейный сервиз для персидского шаха…

Экзотические имена клиентов напоминали об известности Дома. Немного нервничая, она направилась вглубь зала. Где же он? Она пришла сюда только из-за тигра и будет очень разочарована, если не найдет его.

— Вы что-то ищете?

Раздавшийся за спиной глубокий голос заставил ее вздрогнуть. Она обернулась и тут же узнала говорившего. Андреас Вольф… Его волосы стали короче, щеки чуть округлились, но взгляд темных глаз был таким же дерзким, как при их первой встрече у дома Франсуа. Что он здесь делает? Он выглядел так самоуверенно, словно хрустальный завод, а вместе с ним и весь городок принадлежали ему. По его белому халату она поняла, что он пришел из мастерских и собирался туда вернуться. Андреас смотрел на нее так пристально, с легкой улыбкой на губах, что она еле сдержалась, чтобы не отступить на шаг. Он был из тех мужчин, которые заполняют собой пространство, где бы они ни оказались, и сразу бросают вам вызов, из тех, кто пробуждает у других самцов безотчетное желание нанести удар, а у женщин — смутное влечение.

Ливия почувствовала замешательство. Должна ли была она напомнить ему, что они знакомы, ведь он наверняка забыл ее? Потом она вдруг заметила, что именно он держит под мышкой.

— Я искала его, — сказала она, показывая пальцем на вазу с тигром.

В его глазах мелькнуло удивление.

— А, вы про Diablo[65 - Бес, дьявол (исп.).]… Я дал ему такое прозвище. Вы не находите, что у него угрожающий вид?

— Нет, мне он кажется скорее пленительным.

Он насмешливо улыбнулся.

— Придется его упаковать и отправить в Париж.

— Его кто-то купил?

— Да, и, как обычно, клиенту не хочется ждать.

Ливия была расстроена. Она была одержима этим зверем целых три недели и уже начала испытывать по отношению к нему легкое чувство собственности.

— Я бы очень хотела взглянуть на него поближе. Я приехала сюда только из-за него. Как вы думаете, это возможно? Прошу вас.

Она с досадой уловила в своем голосе нотку мольбы. Андреас стоял в задумчивости.

— Хорошо, идемте, — сказал он, разворачиваясь.

Она поспешно забрала свое пальто в гардеробе, растолкав нескольких посетителей. На улице ей пришлось догонять его бегом. Андреас шел вдоль зданий быстрым шагом. Он не счел нужным накинуть куртку, чтобы защититься от холода.

— Вы меня помните? — спросила она, немного запыхавшись.

— Разумеется, мадам Нажель, как я мог вас забыть?

Она почувствовала себя одновременно удивленной и польщенной.

— Но что вы здесь делаете?

— Работаю.

— Вы стеклодел? Я даже не думала…

— Да ладно, я сомневаюсь, что с тех пор, как мы случайно встретились возле вашего дома, вы хоть немного думали обо мне.

Он ошибался. Она даже разговаривала о нем с Франсуа. Внезапный визит боевого товарища его брата произвел на ее мужа такое сильное впечатление, что несколько дней он был задумчив и молчалив. Что касается Элизы, она тщетно пыталась скрыть свой гнев. Ливия считала поступок незнакомца шокирующим, но не лишенным некоторого шика.

Иногда она мельком вспоминала о нем. Его неясный силуэт настойчиво возникал в потаенных уголках ее души. Однажды ей показалось, что она увидела его стоящим под сводами площади Сен-Луи, и сердце ее забилось быстрее, но она обозналась и, неожиданно для себя, ощутила разочарование.

Андреас так резко остановился возле двери одного из зданий, окружающих двор, что она натолкнулась на него.

— Откройте дверь, у меня руки заняты, — сказал он, бережно держа в руках вазу, словно это был ребенок. — Она не заперта. Входите, не бойтесь…

На первом этаже находились две маленькие комнаты. В кухне, выходящей в палисадник за домом, в холодном дневном свете темнела основательная дубовая мебель. Выстроенные на посудных полках фаянсовые тарелки, раскрашенные в яркие цвета, оживляли помещение.

В комнате стоял запах овощного супа и выкуренных сигарет. Стол был усеян хлебными крошками. Стопка тарелок и наполовину пустых бокалов свидетельствовали о том, что здесь заканчивали есть впопыхах. Беспорядок нисколько не удивил Ливию. Несмотря на то что плавка стекла уже стала непрерывной, она знала, что ритм жизни стеклоделов очень долго зависел от необходимости поддерживать в печах необходимую температуру. Когда-то колокол созывал их на работу в любое время дня и ночи. Хрусталь был требовательным господином, который не собирался ждать.

— Не хотите ли освободить немного места?

Андреас явно намекал на ее нерасторопность. Она поспешила ему подчиниться, переставила стопку тарелок в раковину, и тогда он осторожно поставил вазу на середину стола и зажег лампу. В ту же секунду тигр прыгнул. Сияние хрусталя вобрало в себя всю энергию комнаты. Неуловимая подвижность изображения и точность работы гравировщика придавали зверю магнетическую силу.

Словно зачарованная, Ливия расстегнула пальто и поискала глазами, куда бы его положить, но стулья были завалены книгами и одеждой. Она положила его вместе с сумкой на табурет, после чего с благоговением подошла к произведению искусства. Эта область давно ее привлекала, но она всегда имела дело только с венецианским cristallo, который, по сути, не был настоящим хрусталем.

В Мурано производили стекло на основе натрия, благодаря чему оно медленнее застывало и его можно было формировать и растягивать длительное время. Смесь, состоящая из различного сырья, переплавляемых стекольных осколков и белого песка лагуны, придававшего ему необыкновенную прозрачность, начиная со второй половины XVII века успешно конкурировала с богемским стеклом. Состав последнего, на основе поташа[66 - Углекислый калий, получаемый из древесной или травяной золы и употребляемый в стекольном производстве, мыловарении, фотографии.] и кварца, позволял получать прозрачный и твердый материал, идеальный для эмалирования и глубокой гравировки. Однако обоим видам стекла не хватало чудодейственного компонента для того, чтобы добиться этой прозрачности, совершенного сияния и чистого звука: им не хватало свинца.

Когда король Яков I Английский разрешил вырубать леса только для судостроения, английским стеклоделам пришлось искать замену топливу для своих печей и они остановили свой выбор на угле, но он придавал стеклу особый оттенок. Вынужденные отныне работать с закрытыми емкостями, они принялись искать способ ускорить плавление стекла. В 1676 году, попробовав добавить в смесь в качестве минерального плавня[67 - Вещество, состав, имеющие низкую температуру плавления.] окись свинца, стекольный мастер Джордж Равенскрофт изобрел хрусталь.

Этот секрет тщательно берегли. Французам понадобилось более века, чтобы, в свою очередь, открыть волшебный состав, и честь эта принадлежала графству Бише и Стекольной фабрике Сен-Луи.

— Никаких видимых разрывов, все линии непрерывны, удивительно тонкая работа… Потрясающе, — прошептала Ливия, медленно обходя вазу и разглядывая ее со всех сторон.

— Я смотрю, вы в этом разбираетесь.

Его надменный тон начал действовать ей на нервы. Она выпрямилась и посмотрела ему прямо в глаза.

— Меня зовут Ливия Гранди, месье. В Мурано моя семья работает с cristallo много веков, и хотя в нем нет требуемых двадцати пяти процентов свинца, который превращает стекло в хрусталь, я в этом разбираюсь, как вы изволили только что заметить, и разбираюсь очень даже неплохо. Кстати, здесь имеется изъян, который не виден на афише. Движение задней лапы передано не безукоризненно. Она должна быть тоньше. Вот здесь, — уточнила она, коснувшись вазы пальцем.

Они продолжали вызывающе смотреть друг на друга, и она почувствовала, как румянец заливает ей щеки. Андреас Вольф был выше ее на голову. Он знал, что его тело способно ее смутить. И все же она не понимала, почему он так напряжен. Что-то в этом мужчине выводило ее из себя и вызывало желание причинить ему боль.

— Так это вы гравер! — внезапно воскликнула она, широко открыв глаза. — Как же я сразу не догадалась!

— Да, я. Эта ваза стоила мне нескольких бессонных ночей, проведенных в муках творчества, и многих часов работы, но вы правы, синьорина Гранди, здесь действительно есть недочет, и мало кто его заметил.

Это прозвучало почти угрожающе, и Ливии стало не по себе. Как у него получалось приводить ее в такое замешательство? Дело было в его уверенности, господстве над пространством? От него исходила властность, и противостоять ей было невозможно.

С улицы больше не доносились крики детей, звонко звучащие в холодном воздухе. Должно быть, дети разошлись по домам. Тишина стала почти осязаемой, словно сотканной из шелка, наполненной намеками, которые пугали Ливию и в то же время зачаровывали.

— Я хочу вас, — прошептал он.

Подумав, что она плохо расслышала, Ливия стояла не шелохнувшись.

— Вы ведь знаете об этом, не так ли?

Она сжала кулаки. Да как он смеет?! Невидимая дрожь пробежала по ее телу. Она занервничала. Ей казалось, что ее несет куда-то мощным течением и от нее уже ничего не зависит, и вместе с тем она испытывала странное облегчение. В некотором смысле она была ему признательна за то, что он не тратил времени зря. Она и так уже столько его потеряла с момента своего приезда в Лотарингию…

Он мог бы попытаться за ней ухаживать, скрывая свое влечение и маскируя чувства из стыдливости, скромности или просто опасаясь, что ему откажут. Его смелость вызывала в ней восхищение, и она вспомнила, как сама когда-то осмелилась подняться по лестнице ночного отеля, чтобы встретиться с незнакомым мужчиной, который впоследствии стал ее мужем, потому что так распорядилась природа.

Андреас Вольф напоминал ей забытую грань самой себя. Они были сделаны из одного теста: они непримиримые, отчаянные, дерзкие. Просто после рождения Карло она стала пленницей обстоятельств.

Наклонившись, он смотрел на нее гневным взглядом, хмуря брови. Ливия не улавливала в нем никакой мягкости, никакой уступчивости. Интуитивно она чувствовала, что их близость будет свирепой. Она знала также, что этот мужчина заставит ее страдать, и в глубине души поблагодарила его за то, что он вернул ее к жизни.

— Мне кажется, я узнала об этом сразу, как только вас увидела, — произнесла она глухо. — И все же у нас еще есть свобода выбора, и каждый из нас может сказать «нет».

— О какой свободе вы говорите, если между нами давно все решено, и это неизбежно?

Ливия опустила взгляд на руки Андреаса. Израненные, они были покрыты тонкими белыми шрамами. Она представила их прикосновение к своему животу, бедрам, как они обрисовывают изгибы ее тела. Ей захотелось схватить их и поднести к губам, чтобы поцеловать, захотелось, чтобы переплелись их пальцы. Она подумала, что боль от ран время от времени дает о себе знать, и ему наверняка это не понравилось бы.

— Но как же быть со страхом? — спросила она, внезапно утратив всякую решимость.

— Страх — бесполезное чувство, синьорина.

Он всего лишь наклонил голову, а ей показалось, что она пьет его дыхание.

Губы Андреаса имели опьяняющий вкус, слегка отдающий табаком. Становясь все более требовательными, они жадно впились в нее, не давая дышать. Ливия почувствовала, как из глубин ее существа поднимается волна, сопротивляться которой она уже не могла. Сколько она себя помнила, только гневно бурлящее море обрушивалось на нее с такой силой.

Она положила руки ему на плечи, чтобы оттолкнуть от себя, но он не дал ей этого сделать, удерживая одной рукой за талию. Несколько секунд она стояла неподвижно, раздосадованная тем, что он пытается таким способом подчинить ее себе, но в то же время польщенная — ведь она вызывает в нем такую сильную страсть; затем она решила покориться и прижалась к нему всем телом.

Встав на цыпочки, она обняла его за шею, запустила нетерпеливые пальцы в его волосы. Внезапно ей захотелось его исцарапать, почувствовать руками его кожу, узнать все о его теле. Дрожа, как в лихорадке, она уже не узнавала себя, ей казалось, что она теряет голову. От неукротимого желания она впилась зубами в его губы.

На секунду они замерли, задыхаясь, их ожесточенные лица почти соприкасались. Во взволнованном взгляде Андреаса она различила тревогу и ощутила опьяняющее чувство власти. Когда их губы снова потянулись друг к другу, она улыбнулась ему, охваченная острым ощущением счастья от того, что снова чувствует себя живой. Она слишком долго ждала такой победы, чтобы не превратить ее в торжество.

Когда скрипнула входная дверь, они резко отшатнулись друг от друга. Испугавшись, Ливия отступила на несколько шагов назад. Ее сердце выпрыгивало из груди.

В кухню вихрем ворвался молодой человек с удлиненным лицом и взлохмаченными светлыми волосами, пытаясь зубами стащить перчатку с руки. Он в замешательстве остановился на пороге. Его взгляд задержался на вазе, стоявшей в центре стола.

— Прошу меня извинить, — сказал он, поправляя очки, которые сползли ему на нос. — Я кое-что забыл…

— Входи, Матье, — произнес Андреас с непринужденным видом. — Позволь представить тебе Ливию Гранди. Она приехала на выставку посмотреть на Diablo, поэтому я привел ее сюда, чтобы она могла как следует его изучить.

— Здравствуйте, месье, — тихо произнесла она.

Молодой человек так пристально ее разглядывал, задумчиво покусывая губу, что Ливии стало не по себе.

— Мой вопрос, возможно, покажется вам нелепым, мадемуазель, но вы, случайно, не состоите в родстве с Гранди из Мурано?

— Состою. Я внучка Алвизе Гранди, — удивленно ответила она.

С широкой улыбкой он развел руками.

— Я так и думал… Простите меня, я не узнал вас сразу, но ваше лицо показалось мне знакомым. У нас стенды были рядом на выставке в 1940 году, незадолго до начала войны. Вы помните? Вы приходили каждый день после обеда. Мы разговаривали с вами пару раз.

— Конечно помню! — воскликнула она. — Матье Жирар. Но в то время вы не работали на Монфоконском хрустальном заводе.

— Да, это так. Я тогда только начал стажироваться в Мурано вместе с другими молодыми мастерами, но вынужден был вернуться во Францию, когда началась всеобщая мобилизация. Я гравер, как и вот этот товарищ, — добавил он шутливо, мотнув подбородком в сторону Андреаса. — Как себя чувствует ваш дедушка? Он был так любезен со мной.

Сердце Ливии сжалось от печали. Она схватилась рукой за спинку стула.

— Он покинул нас два года назад.

— О, мне очень жаль!

Он подошел к ней, взял ее руку и крепко сжал.

— Это был удивительный человек. Мы проговорили с ним весь вечер, когда открылась выставка, а на следующий день он пригласил меня посетить ваши мастерские. Он был одним из великих. Замечательный мастер. А какой учтивый и щедрый!

Ливия слабо улыбнулась и опустила глаза, чтобы он не увидел ее слез. Она чувствовала себя глупо. Почему теплые нотки его голоса так на нее подействовали? Внезапно она ощутила такую острую тоску по Мурано, словно в сердце вонзили нож.

— Вы так взволнованы! Простите меня, это я виноват, — расстроенно произнес он. — Что я могу сделать, чтобы искупить свою вину?

— Не беспокойтесь, — ответила она, с досадой потирая щеку, чтобы прогнать предательские слезы. — Это я должна попросить у вас прощения. Я веду себя нелепо. Не знаю, что на меня нашло. Может быть, меня так взволновала вся эта обстановка, которая напоминает мне дом, — добавила она, оглядывая комнату. — Это глупо, но с тех пор как я приехала в Лотарингию, я еще не встречала места, где могла бы почувствовать себя как дома, хотя бы чуть-чуть.

— Но это естественно! Вы же из нашей семьи! Пойдемте, я покажу вам мастерские, чтобы отвлечь от грустных мыслей.

— Но наверняка для этого нужно получить разрешение! — возразила она. — Я не могу пойти туда просто так.

— С ним можете, — проворчал Андреас, который стоял, прислонившись к косяку двери, скрестив руки. — Это сын хозяина.

— Правда?

— Это мои родители виноваты, я тут ни при чем, — пошутил Матье. — Оставьте свое пальто. Нам нужно сделать всего несколько шагов.

Не дав ей времени опомниться, он закутал ее в свою шерстяную длинную куртку.

— Погодите, я так не могу! — она засмеялась, сбитая с толку вихрем энергии молодого человека.

— Можете, милая Ливия. Вы ведь позволите мне называть вас Ливией? Ах, я опять забыл про свои рисунки. Стойте на месте, не двигайтесь. Они должны быть где-то здесь.

Он порылся на буфете, потом стал приподнимать разбросанные повсюду одежду и книги.

— Какой же бардак в этом доме. Вот они! — торжествующе воскликнул он, размахивая несколькими листками бумаги. — Я скоро верну тебе ее, Андреас, а быть может, и нет…

Когда он взял ее за руку и потащил к выходу, Ливия через плечо бросила на Андреаса извиняющийся взгляд. Он ободряюще кивнул ей. Матье хлопнул дверью, жалобно звякнули тарелки.

Андреас мягко улыбнулся. Юный Матье не знал, куда девать свою энергию. Когда он не работал, то начинал изводить своих близких, утверждая, что может сосредоточиться на чем-то, только растратив избыток жизненной силы.

Андреас зажег огонь в плите, чтобы вскипятить воду. Ему нужно было выпить черного кофе. Он был рад за молодую женщину, поскольку, как правило, чужих в мастерские не пускали. Он удивился, узнав, что она принадлежит к такому известному семейству мастеров-стеклодувов, как Гранди из Мурано. Воистину, мир тесен.

Андреас коснулся пальцем опухшей губы, там, где она его укусила. Он не ожидал от нее такой пылкой реакции. Откуда ему было знать, что она испытывает такое же влечение, как и он? Он поцеловал ее, потому что не смог устоять перед искушением впиться в ее сочные губы, потому что с момента их первой встречи хотел заняться с ней любовью, а он всегда добивался того, чего хотел. Но Ливия Гранди сбила его с толку, и он не знал, радоваться ему или остерегаться.

Он вытер выщербленную чашку и налил в нее кофе. Затем сдвинул в сторону несколько бокалов, стоявших на столе, чтобы освободить себе место. Он спокойно выпьет свой кофе и отнесет вазу туда, где ее упакуют. Теперь, когда Ливия отправилась смотреть мастерские, он был уверен, что она про него забыла.

Повернувшись, Андреас споткнулся о табурет, и сумочка молодой женщины упала на пол.

— Черт! — пробормотал он, наклоняясь, чтобы собрать ее вещи.

Он отряхнул от пыли портмоне и пудреницу и положил их в сумку, с удовлетворением отметив, что застежка не сломана. Небольшая книжка в старинном кожаном переплете выскользнула из конверта из плотной темной бумаги. Истрепанная обложка привлекла его внимание. Открыв ее, он увидел, что это на самом деле не книга, а тетрадь для записей, пожелтевшие страницы которой были хрупкими, словно пергамент.

Он принялся ее листать и не смог сдержать дрожь, увидев формулы химических соединений и рисунки оригинальных кубков, бокалов и люстр. Будто завороженный, он медленно сел на стул.

Вылинявшие чернила свидетельствовали о древности рисунков, так же как и даты, неразборчиво написанные внизу страниц; некоторые из них относились к XV веку. Здесь содержались указания о соблюдении правильных пропорций между диаметром чаши бокала и высотой его подножки, соответствия формы ножки ее высоте. В примечании подробно рассказывалось, как увеличить количество многосторонних сложных узлов, выдуваемых из одной наборки[68 - Стеклянная масса, набранная на стеклодувную трубку.]. В заметках о различных видах филигранного стекла, ставшего символом венецианского ремесла, разъяснялось, как утапливать нити в стекломассе или умело использовать их объемность. Некоторые из небольших акварелей, сопровождавших текст, отличались такой выразительностью, что впору было их вставлять в рамку и вешать на стену.

Ошеломленный Андреас понял, что держит в руках наследство семейства Гранди, ему словно приоткрылась сама сущность молодой женщины. У него возникло ощущение, что Ливия внезапно предстала перед ним обнаженной.

Начиная со Средневековья разоблачение секретов мастерства стеклоделов влекло за собой вечное проклятие. Во все времена они носили свои тщательно оберегаемые знания с собой и иногда, путешествуя, могли раскрыть тайну состава в обмен на другие секретные сведения. Он испытывал некоторую неловкость, просматривая тетрадь без ведома Ливии, и был уверен, что она бы ему это запретила, но ничего не мог с собой поделать. Как устоять перед тем, что представляло собой квинтэссенцию искусства, которому он посвятил свою жизнь?

В тишине кухни, окна которой выходили на заснеженные деревья, было хорошо слышно шуршание страниц. Андреас был покорен изобретательностью членов семьи Гранди. Несмотря на то что его уроки итальянского остались в далеком прошлом, он еще кое-что помнил.

В Габлонце придавали большое значение преподаванию иностранных языков, поскольку этот торговый город нуждался в людях, способных продавать свои изделия в разных странах. Так, в Индию в огромных количествах экспортировались браслеты, которые носили женщины, прежде чем в качестве подношения бросить их в священные воды Ганга во время религиозных церемоний. До Первой мировой войны этот рынок был настолько значительным, что корабль, курсировавший из Бомбея в Триест, порт Австро-Венгерской империи, даже получил название «Габлонц». Андреас еще помнил индийского преподавателя родом из Бенареса, одеяние которого, напоминающее сюртук, застегнутый до воротника, производило на всех большое впечатление.

Тетрадь сама раскрылась посередине, напомнив Андреасу сборники поэзии, страницы которых были особенно истрепаны на любимом стихотворении. Вне всякого сомнения, это был наиболее часто читаемый раздел. Андреас увидел выполненный графитом набросок великолепного фужера и формулу так называемого чиароскуро, этого мифического состава, о котором знал каждый уважающий себя стеклодел.

Он словно услышал мягкий голос графа Престеля, когда в очередной раз восхищался его коллекцией. «Это страсть всей моей жизни, дорогой мой Андреас, но открою тебе один секрет: я отдал бы всю свою коллекцию за то, чтобы обладать хотя бы одним-единственным венецианским фужером из чиароскуро. С ним постигаешь совершенство».

И теперь эта тайна открылась его взору. Когда-то эти фужеры приобрел король Франции, к великому разочарованию остальных европейских дворов. Как и в случае многих других изобретений того времени, формула считалась навеки утерянной. Андреас прочел ее вполголоса. Бог мой, это было так просто… Но вместе с тем хитроумно и неожиданно.

Несколько секунд он сидел неподвижно, словно загипнотизированный, устремив взгляд в пустоту, затем поднес тетрадь к лицу и вдохнул запах, исходящий от ее страниц. Конечно, она почти не имела запаха, но все же, если бы он не боялся показаться смешным, то мог бы поклясться, что ощутил аромат соли и диких трав, тины и ветра.

Церковный колокол прозвонил три часа. Выйдя из задумчивости, Андреас поспешно сунул тетрадь в конверт, подобрал с пола расческу, билет на поезд и положил их в сумку. Бросив быстрый взгляд на пол, он убедился, что больше ничего не выпало.

Капли пота блестели на его лбу, ему вдруг стало нехорошо. Никогда еще он не проявлял такой бестактности. Это было недостойно по отношению и к себе, и к молодой итальянке. Андреас закрыл глаза и потер их кулаками. Он решил для себя, что ничего не видел, что забудет формулу и навсегда прогонит из памяти еще стоящие перед глазами образы.

Он взял вазу, выключил свет и вышел во двор, где от мороза у него моментально перехватило горло, словно в наказание за его проступок.




Именно тело Ливии первым встревожило Элизу: в ее движениях появилось нечто новое, некая плавность, контрастирующая с возбужденностью последних дней, и эти проскальзывающие временами едва уловимые улыбки, с оттенком снисходительности, будто теперь она знала ответы на все вопросы…

Вначале Элиза подумала, что невестка ждет второго ребенка, но, разглядывая по-прежнему стройный силуэт молодой женщины, талию, подчеркиваемую обтягивающими блузками, она сделала вывод, что ошиблась, и это ее успокоило.

Потом она решила, что всему причиной ее новая работа. С тех пор как в распоряжение Ливии была предоставлена мастерская, она частенько запиралась там утром и покидала ее только к обеду, а если и посвящала послеобеденное время своему сыну, все равно потом убегала из дома, утверждая, что бродит по городу в поисках вдохновения. Она не хотела никому показывать первые наметки своей работы. Единственным, кто их видел, был старый Андре Мюнстер, мастер, уже вышедший на пенсию, который приходил раз в неделю и обучал ее основам ремесла.

Франсуа был в восторге. «Посмотри, она вся сияет!» — говорил он сестре. Элиза не могла этого отрицать. Ливия никогда не выглядела такой цветущей и красивой: блестящие глаза, растрепанные волосы, сияющая кожа. Она щебетала на итальянском со своим сыном, напевала, когда думала, что ее никто не слышит, вприпрыжку спускалась по лестнице. Счастливые люди зачаровывают, так же как свет притягивает к себе насекомых летним вечером перед грозой. «Но при этом они обжигают себе крылышки, — подумала Элиза, — а некоторые люди готовы на убийство, чтобы завладеть счастьем других».

Франсуа радовался, что нашел способ сделать свою жену счастливой, но, отмечая его безмятежный вид, Элиза не могла сдержать раздражения. Разве он не понимает, что здесь что-то неладно? Когда она просыпалась на рассвете, от предчувствия чего-то неизбежного у нее пересыхало во рту. Она была одновременно встревожена и возбуждена, а также нетерпелива, поскольку смутно чувствовала, что Ливия постепенно приближается к краю пропасти.




В тот день, когда Карло спал после обеда в своей комнате, к ней подошла Ливия.

— Я вернусь к четырем часам. Вы можете присмотреть за малышом, Элиза?

Со второго этажа она наблюдала за тем, как Ливия вертится перед зеркалом в коридоре. Молодая женщина поправила жакет с меховым воротником, разгладила юбку из красной шерстяной ткани, которая была выше колена. С тех пор как она обнаружила публикуемые в «Jardin des modes»[69 - Французский женский журнал мод («Сад мод»), издававшийся с 1923 г.] выкройки и открыла в себе небольшой талант портнихи, школьница превратилась в сверхэлегантную француженку. Она водрузила на голову шляпку, натянула перчатки, сделала перед зеркалом пируэт и выпорхнула из дома, хлопнув дверью.

В ту же секунду Элиза бесшумно спустилась по лестнице. Накинув на плечи шаль, она пересекла сад и вошла в мастерскую своего деда.

В комнате стояла тишина, здесь витал резкий запах скипидара и уксуса. В бледных солнечных лучах кружилась пыль и свет отражался от кусочков стекла, которые вырезала Ливия. Элиза даже не взглянула на зарождавшийся витраж.

В мастерской было прибрано, пол подметен. Угломер, ножницы с тремя лезвиями, щипцы для разлома по надрезу были аккуратно разложены, но она продолжала рассматривать присутствие итальянки в этом священном месте как вторжение. Тем не менее Элиза считала, что следует быть прагматичной. Когда она увидела, как горячо Франсуа защищает свою жену, то решила не закрывать ей доступ в мастерскую. Она всегда предпочитала не вмешиваться в ход событий, а находить наилучший способ извлечь из них пользу.

Элиза принялась тщательно обыскивать комнату, но надо было торопиться. Хотя она и попросила Колетту присмотреть за ребенком, не стоило надолго оставлять его с прислугой.

В ящиках стола для сбора витража она нашла гвозди, алмазные резцы и шпатели. В отделениях шкафчика обнаружила тряпки, рулоны бумаги, а также коробки, которые открыла одну за другой. Когда она перебирала цельные листы стекла и обрезки, то постаралась не пораниться. Со стеклом нужно было обращаться осмотрительно. Дедушка всегда поднимал листы обеими руками. «Мастерская — не место для ребенка, — ворчал он, размахивая руками, — брысь, поиграй во дворе, малышка…» Изгнанная в сад, она прижималась лицом к стеклу, чтобы наблюдать за дедом, но очень быстро это занятие ей надоедало.

Во встроенном шкафу она увидела емкости с сернистым свинцом и хлористым серебром для глубокой окраски стекла, а также флакон с плавиковой кислотой. Изображение черепа напоминало о соблюдении необходимых мер предосторожности. При травлении кислотой следовало точно соблюдать инструкцию, ни в коем случае нельзя было допускать контакта с кожей. Она закрыла шкаф и раздраженно оглядела комнату.

Обязательно должна быть какая-то деталь, которую она сможет использовать в нужный момент, но поиски осложнял тот факт, что она совершенно не представляла, что именно нужно искать. Ее нервозность нарастала.

— Думай, — прошептала она, пытаясь успокоиться. — Это где-то здесь…

Открыв платяной шкаф, она удивилась, увидев там зимнее пальто Ливии, но потом вспомнила, что Франсуа подарил ей новое на Рождество, с отделкой из норки, а это было потерто на вороте и рукавах. В карманах она обнаружила мелочь, красную обтрепанную ленту и пару шерстяных перчаток.

Элиза не смогла бы объяснить, что толкнуло ее заглянуть под сукно, покрывавшее стол для резки стекла. Оно было достаточно плотным, чтобы сгладить неровности листов стекла, приготовленных для резки. Была это интуиция или удача? Она приподняла край сукна и просунула под него руку, надеясь не порезать пальцы об осколки стекла.

Наткнувшись на два листочка бумаги, она сразу поняла, что нашла то, что искала. Она осторожно вытащила их из тайника, постаравшись запомнить, как они лежали.

Элиза подошла к витражу, чтобы лучше рассмотреть их на свету, и обнаружила сложенную вдвое афишу, на которой была изображена хрустальная ваза с гравировкой, на ее взгляд, чересчур перегруженная рисунком, и проштампованный входной билет на выставку Монфоконского хрустального завода. Ей было знакомо это место, поскольку она покупала там до войны графины и хрустальные сервизы. На билете стояла дата, с момента посещения выставки прошел месяц.

Ее не удивляло то, что Ливия посетила выставку, но почему молодая женщина солгала? Она сказала им, что ездила в Нанси, но когда Франсуа попросил ее описать свой день, поведала, что была только на площади Станислава и в музее, где были собраны произведения Школы Нанси[70 - Созданная в 1901 г. группа художников-единомышленников, объединенных в ядро нового направления — индустриальных художников.]. Она подробно описала стеклянные изделия Эмиля Галле и братьев Даум, инкрустированную мебель Мажореля и с особенным восторгом мозаичные витражи Жака Грюбера, поэтичность которых больше всего тронула ее душу. У Франсуа был удовлетворенный вид учителя, слушавшего примерную ученицу.

«Зачем намеренно о чем-то умалчивать, если человеку нечего скрывать? — думала Элиза, вертя в руках афишу и билет, словно они могли выдать ей свой секрет. — Для чего нужно было так тщательно их прятать?»

Она аккуратно положила их на место под сукно. Оглядевшись, она убедилась, что не оставила здесь следов своего пребывания.

У нее была только одна возможность все выяснить: когда невестка снова отправится на очередную свою так называемую прогулку, нужно будет проследить за ней, и она ни секунды не сомневалась в результате.

Она должна была почувствовать удовлетворение от того, что оказалась права, но, открывая дверь, Элиза заметила, как дрожит ее рука.




Комната отеля выходила окнами на узкий мрачный двор с облупившимися стенами. Занавеска неопределенного цвета, который когда-то был зеленым или голубым, немного приглушала холодный январский свет. В углу возле умывальника висело полотенце. Из крана капала вода. Вытянувшись в одежде на кровати, единственном месте, где можно было комфортно расположиться, учитывая тесноту комнаты, сцепив руки на затылке, Андреас слушал, как капли воды бьются об раковину со следами ржавчины.

Время от времени скрежет стула об пол, надрывный кашель в соседней комнате напоминали ему, что он не один на белом свете. Когда кто-то открывал воду, трубы жалобно гудели.

Андреас распахнул окно, чтобы прогнать запах затхлости и плесени, пропитавший стены. Он жил здесь уже около месяца и, несмотря на все его усилия, избавиться от этого запаха не удавалось. Из-за своей неподвижности он напоминал себе надгробный памятник в виде лежащей фигуры. Молча глядя в потолок, он ждал ее. Он был готов ждать ее часы, дни, месяцы напролет, хоть целую жизнь.

По сути, что ему было о ней известно? Так, малозначительные детали, из которых складывался смутный образ, словно персонаж театра теней. Он знал, что она любила смотреть, как горят спички, пока те не обжигали ей пальцы; что она всегда распутывала волосы руками; что красный цвет был ее талисманом; и что она грызла ногти, как непослушный ребенок. Он знал, что одна ее бровь чуть изогнутее другой, что ее пристальный взгляд затуманивается, когда она заговаривает о родном доме как о чем-то, к ней не относящемся, сиплым голосом, придававшим ее словам иной смысл. Андреас словно прикасался к шершавым камням этого города, где у львов были крылья, слышал, как хлопали на ветру простыни, развешанные между домами, видел красную лодку, причалившую у ступенек, которые покрывали водоросли и мох… Он знал, что она всегда снимала обручальное кольцо, прежде чем прийти к нему.

И еще он знал, что она опоздает. Она никогда не приходила вовремя, будто никакие часы не должны были вмешиваться в то, что она называла свободой. Она войдет в эту убогую комнату с улыбкой на губах, и он уже не будет видеть ободранных обоев, дешевых шершавых простыней и одеяла в пятнах. Настенный светильник в виде стеклянных цветов больше не будет слепить своим жестковатым светом. Перламутровая кожа ее щек, обнаженная шея в вырезе блузки откроют для него совсем другие краски. Солнечный свет ее родного города навсегда пропитал ее тело.

Совсем скоро они останутся без одежды. Они не хотели терять время на раздевание друг друга. Игры соблазнения были не для них. В их взглядах отражалось страстное желание, лишенное каких-либо уловок, жадность, затмевавшая все другие чувства, голод, попиравший условности, комплекс вины и стыд.

Стоя перед ним, она примется его разглядывать. Всегда один и тот же ритуал. Быть может, она опасалась, что он изменился с момента их последней встречи? Она как-то сказала ему, что, если он изменит ей, следы от рук других женщин проявятся на его теле, как симпатические чернила под воздействием тепла. Он будет стоять прямо, пытаясь держаться непринужденно, забыв о том, что нет ничего более неприятного, чем дерзкий взгляд, который смотрит на тебя в упор.

Он, в свою очередь, будет смотреть на ее высокую и полную грудь, нежно-розовые соски, затвердевшие от холода, талию и бедра, на это безукоризненное тело, безжалостно напоминавшее ему о себе. Он вспомнит о вздувшейся коже на своей ноге, об уродливых переплетениях шрамов на плече, словно выжженных каленым железом.

Он снова вспомнит о войне, и в глазах замелькают вспышки. Ослепительно яркий свет. Залпы «катюш» освещают горизонт. Смрад от сгоревших тел. Вопли раненых, пытающихся обеими руками удержать свои внутренности, вываливающиеся на белый снег. Он на мгновение закроет глаза, чтобы прогнать эти образы усилием воли. Зачем об этом думать здесь, сейчас? Возможно оттого, что мгновения, проведенные возле нее, тоже не были лишены ярости. Когда она впервые касалась губами его рук, он не оттолкнул ее, как других женщин, которых стремился забыть уже в тот момент, когда они отдавались ему, и безжалостный путь ее поцелуев проходил через все его раны.

Он почувствует, как ускорится его пульс, когда она возьмет в руку его пенис. Он вздрогнет, словно наэлектризованный, прерывисто дыша. Одной-единственной лаской, прикосновением пальцев она могла вызвать в нем бурю чувств.

Он сожмет кулаки, чтобы не дотрагиваться до нее. Теперь он хотел, чтобы она знала о власти, которую имеет над ним. В первый раз она ни о чем не просила, ни к чему не побуждала. Он обладал ею, как любой другой мужчина стремится обладать женщиной, проникая в нее. Когда она испытала оргазм, он почувствовал, как ее внутренние мышцы охватывают его, увлекая в бездну, и их тела содрогались еще несколько минут.

Тем не менее, несмотря на возбуждение их тел, выступивший соленый пот на коже, он осознавал, что она остается недосягаемой, и решил, что ей тоже нужно познать силу этого влечения. Он не хотел в одиночестве переживать драму их любви.

Поэтому, как и каждый раз, он будет ждать, пока она сама сделает первый шаг. Она, раскрыв ладонь, прижмет руку к его груди там, где бьется сердце, чтобы он ощущал контуры каждого ее пальца. Она вопьется ногтями в его кожу. Одной рукой он обнимет ее за талию. Она встанет на цыпочки и прижмется к нему, оставляя на нем неизгладимый след от своего тела.

Ароматы их дыханий смешаются, они упадут на кровать. С беспокойной горячностью он будет целовать ее шею, округлые плечи, потом губы скользнут к груди, роскошной и возбужденной, и ее кожа будет пахнуть персиком, жасмином и пряностями. Она выгнется, чтобы принять его в себя, и с этой секунды в мире будет существовать только она, ее опьяняющие раскрытые бедра, малиновые губы, бархатные прикосновения, мускусная влажность, переливчатые отблески ее глаз.

В дверь постучали.

Андреас поднялся. На короткое мгновение кровь ударила ему в голову.

Она пришла. Она здесь.

Он ждал ее столько часов, столько дней! Всю свою жизнь.




После акта любви они остались лежать обнявшись, ноги их были переплетены, голова Ливии покоилась на его плече. Страсть постепенно утихла. По его размеренному дыханию она поняла, что он уснул, и улыбнулась, удивленная, что впервые за все время их знакомства он наконец прекратил обороняться и позволил себе расслабиться.

Она приподняла голову, чтобы как следует рассмотреть его. Его веки вздрагивали, словно он боролся с какими-то злыми демонами. Во сне черты его лица утратили суровость, очертания губ казались более мягкими, а глубокая складка между бровями разгладилась, превратившись в едва заметную линию.

Она ощущала, как под ее рукой вздымается его грудь. После той всепоглощающей лихорадки, которая заставила забыть их обо всем на свете, эта неожиданная кротость привела ее в замешательство. У нее вдруг сжалось сердце. Ей стало не по себе от чувств, которые она испытывала, видя его таким беспомощным. Она не хотела видеть Андреаса уязвимым, это стало бы очередной угрозой в ее жизни.

Ливия отодвинулась от него резким движением, и он сразу же проснулся. Несколько мгновений он смотрел на нее затравленно.

— Что случилось? — спросил он, увидев, что она села на краю кровати, завернувшись в одеяло, спиной к нему.

— Мне нужно идти.

— А я думал, что ты сегодня располагаешь временем.

Она не ответила и нагнулась, чтобы собрать свои вещи. Один чулок куда-то подевался. Придерживая рукой волосы, чтобы они не касались пола, она опустилась на колени и заглянула под кровать. «Что я делаю? — растерянно подумала она. — Что я забыла в этой убогой комнате, где ползаю по полу?» Она покраснела. Впервые за все это время ей стало стыдно. Прикусив губу, она выпрямилась.

Пока Андреас курил, она кое-как привела себя в порядок у раковины. В маленьком овальном зеркале ей было видно, что он отвернулся, не желая смущать ее. Он мог быть резким в словах, но умел также проявлять неожиданную деликатность. Она угадывала в нем некую хрупкость, подобную той, что возникает в гравируемом хрустале из-за мелких, но опасных трещин, в результате чего он может рассыпаться на осколки во время полировки. Ей хотелось бы лучше его узнать, вынудить больше говорить о себе, но им не хватало на это времени.

Она знала лишь, что он чудом вернулся живым с русского фронта, почти в беспамятстве пройдя немыслимое количество километров, что голод и жажда доводили его до галлюцинаций, что его родной дом заняли чужие люди и что он был изгнан из своей страны. Она знала, что его мать умерла у него на руках в лагере беженцев в Баварии, как только он туда добрался, что его сестру Ханну изнасиловали, у нее родилась девочка, которая теперь была чуть постарше Карло.

Ей пришлось клещами, по крупицам вытаскивать из него сведения о его жизни, о которой он так неохотно рассказывал, с присущей мужчинам безотчетной стыдливостью, поскольку они считали подобные признания слабостью. Его недоверчивое молчание напоминало ей Флавио. Мужчин научили делиться с женщинами только своим телом и более ничем, и она все чаще об этом жалела.

Застегнув блузку, она повернулась к нему. Его пронизывающий взгляд застал ее врасплох.

— Почему ты так быстро уходишь? — спросил он.

Ливия пожала плечами, в горле стоял ком. Как ему объяснить то, чего она сама не понимала? Она нуждалась в нем так неистово, что из-за этого просыпалась по ночам. Она помнила о нем каждую секунду, его образ был отпечатан на ее коже, в мыслях, в памяти. Ей казалось, что она дышит только благодаря ему. Когда она занималась своим сыном, по ее телу порой пробегала дрожь, потому что образ Андреаса был слишком ярким, и она чувствовала себя виноватой, отбирая у своего ребенка то, что ему полагалось по праву: ее полное присутствие, абсолютную верность. У нее возникало смутное ощущение, что она его предает.

Напряжение между ней и Андреасом усиливалось еще и оттого, что у него не было других занятий, кроме как вечного ожидания ее. Он ушел с Монфоконского хрустального завода через неделю после их встречи. Его отпустили, потому что он уже отработал полгода, предусмотренные контрактом. Он снял комнату в первом же отеле, на который наткнулся, выйдя из здания вокзала. Его дни ничем не были заполнены. Ливия не знала, как именно он проводил свое время до того момента, как она приходила к нему. Он говорил, что выпил кружку пива в кафе напротив, пересек улицу, поднялся в комнату и затем терпеливо ждал.

Ливия подходила к отелю с другой стороны, спрятав волосы под шляпу или платок. В вестибюле, проходя мимо хозяина или его супруги, она отворачивалась. Они никогда ее ни о чем не спрашивали, но она ощущала на себе их тяжелые враждебные взгляды. Она знала, что Андреас платил им, чтобы они не беспокоили их.

Когда она поднималась на его этаж, у нее перехватывало дыхание и ее сердце учащенно билось, потому что лестница была довольно крутой. Она никогда в жизни не испытывала подобного упоения. Ее любовник был единственным, кто мог успокоить глухую тревогу, распространяющую яд по ее венам. Занимаясь с ним любовью, она становилась совсем другой женщиной, и больше ничего не имело значения, кроме этих мгновений. От прошлого и будущего оставались лишь осколки страхов, угрызений совести или заблуждений, но их острые края больше не ранили ее. Под ласками его рук и губ она чувствовала себя непобедимой.

Они встречались уже несколько недель, каждый день, кроме воскресенья, которое Ливия проводила с мужем и сыном. Однажды Андреас шутя заметил, что даже у внебрачных пар складываются свои привычки. Она почувствовала себя оскорбленной.

— Ответь мне. Что-то не так?

Ливия раздраженно отвернулась. Ей не хотелось ничего объяснять. Внезапно все показалось ей слишком сложным. На нее навалилась невыносимая усталость. Ей захотелось вернуться домой, вытянуться в темноте на кровати и заснуть глубоким сном. Одной. Ей необходимо было побыть одной.

— Мы с тобой дважды изгнанники, Андреас, — вполголоса произнесла она. — Из своей страны и в нашей истории любви.

— Ты говоришь ерунду!

Пока он торопливо одевался, она невольно залюбовалась его телом.

— Ты можешь вернуться в Венецию, когда захочешь. Это твое высокомерие толкнуло тебя на отъезд, а твоя гордость мешает тебе вернуться. Тебе стоит только сказать мужу, что ты хочешь увидеть свою семью. Думаешь, он тебе не позволит? Вряд ли. Судя по твоим рассказам, он привык плясать под твою дудку.

— Не впутывай его в это! Мне не в чем его упрекнуть. Франсуа — отличный отец и безупречный супруг.

Андреас грубо схватил ее за руку и так близко склонился к ней, что она почувствовала его дыхание на своем лице.

— А как любовник?

Ливия смотрела на него в упор.

— Тебя это не касается.

— Как раз наоборот, потому что ты занимаешься с ним любовью, когда ты не со мной.

— Отпусти меня немедленно! — прошипела она сквозь зубы.

— Как думаешь, что бы он сказал, если бы узнал, что делит свою жену с другим мужчиной?

Она выдержала паузу, опустила глаза на руку Андреаса, затем по очереди разжала его пальцы. На запястье остался красный след.

Разъяренная, она подняла голову.

— Это угроза?

Он кисло улыбнулся и поднял руку. Она не шелохнулась. Тогда, невероятно нежным жестом, он погладил ее по щеке, провел по губам большим пальцем.

— Нет, Ливия, — прошептал он. — Никаких угроз… Я испытываю только гнев. И быть может, печаль.

Андреас раскрывался так редко, что это всякий раз заставало ее врасплох. Он обнял ее, привлек к себе, и она закрыла глаза.

— Я должна туда идти, — тихо сказала она.

— Я знаю.

Ливия прижалась к нему всем телом, ей захотелось умереть. Она стояла не шевелясь несколько секунд. Где взять силы, чтобы оторваться от этого мужчины? Она вдохнула его запах. Кровь бежала по их венам одинаково медленно, наполняя их одним и тем же отчаянием. Тянулись секунды, исполненные соединившей их страстью, но уже отравленные неизвестностью, которая вступит в свои права, как только она шагнет за порог.

Андреас отстранился, взял в руки бархатную шляпку, лежавшую на стуле, и водрузил на ее волосы. Он неумело поправил буйные кудри. Она пребывала в таком смятении чувств, что внезапно ощутила себя парализованной. Он улыбнулся ей с неожиданной нежностью.

— Беги… — прошептал он, подталкивая ее к двери.

В коридоре Ливия оглянулась, чтобы в последний раз посмотреть на него.

— Завтра? — неуверенно спросила она.

— Конечно, синьорина Гранди, как вы можете в этом сомневаться?

Он закрыл дверь, а Ливия стояла неподвижно, разглядывая царапины на дереве. Лишь приближающийся шум голосов заставил ее уйти.

На улице она пошла быстрым шагом, на ходу надев обручальное кольцо, думая о том, возможно ли устоять перед этим неистовым влечением, не одобряемым ни людьми, ни Богом, которое существует само по себе, наполняя ядом и околдовывая привкусом свободы.




Ливия проскользнула во входную дверь, словно воровка. Она с облегчением вздохнула, увидев, что коридор пуст, и прислонилась к двери, чтобы немного отдышаться. В доме стояла тишина. За окном опускались сумерки, и в холле второго этажа уже зажгли свет, падающий и в прихожую. Тень от кованых перил лестницы падала на пол, образуя ромбы.

В воздухе витал легкий аромат корицы, пряностей и карамели. Должно быть, сегодня после обеда делали пирожные. Она еще больше разволновалась, прикрыла глаза. Было что-то мучительное в этих успокаивающих ароматах безмятежной семейной жизни, когда дети ждут сладостей, поступки взрослых гармоничны, а души правдивы, когда замужняя женщина не отдается своему любовнику в комнате убогого отеля.

Когда она возвращалась домой после свидания с Андреасом, ей всегда требовалось некоторое время, чтобы привести в порядок мысли. За эти несколько недель она стала настоящей актрисой. Вначале ей нужно было выйти из образа Ливии Гранди, любовницы гравера по хрусталю из Богемии, чтобы хорошо сыграть роль супруги и матери.

Она освоила искусство лжи и умолчания, научилась разговаривать с мужем, думая в это время о любовнике, позволяла своему телу двигаться, выполнять какую-либо работу, когда ее мысли уносились далеко. Вернувшись из отеля в первый раз, с сердцем, выпрыгивающим из груди, она была уверена, что ее разоблачат, и не могла понять, почему Франсуа и Элиза не замечают, что она только что покинула объятия другого мужчины. Разве адюльтер не оставил клейма на ее лице?

Ливия получила религиозное воспитание. Она совершала смертный грех, поэтому иногда испытывала безотчетный страх, поднимавшийся из глубин ее сознания. С тех пор как Андреас вошел в ее жизнь, она перестала молиться, считая, что больше не имеет на это права. Лихорадочное возбуждение сменяли периоды мрачной подавленности. Разрушая ее смертоносное оцепенение, ворвался вихрь эмоций, с которым она не могла совладать. Но ей слишком хорошо объяснили в детстве одну вещь, и она в этом не сомневалась: однажды, рано или поздно, придется расплачиваться за свои грехи, и цена будет высока, потому что она предавала мужчину, которого ей не в чем было упрекнуть, который относился к ней с нежностью, любовью и уважением.

Прежде чем отправиться к своему сыну, она взглянула на себя в зеркало. Ей показалось, что черты ее лица стали более четкими, их линии — более чистыми. Теперь детская округлость ее щек бесследно исчезла, в уголках рта пролегли две легкие складки, а во взгляде появилась новая сила. Даже ее походка стала другой.

Когда Андреас любил ее, она переставала думать обо всем, что шло не так в ее жизни, и довольствовалась тем, что просто существует. Ей был необходим этот образ самой себя, отражение которого она видела в его пристальном взгляде. Ливия ни о чем не жалела, ведь она наконец стала женщиной.

Проходя мимо двери в гостиную, она услышала шум голосов. Внезапно раздался смех Элизы. Ливия никогда не слышала, чтобы она так смеялась — весело, непринужденно. Кто мог быть в гостях у золовки? Заинтригованная, она подошла ближе и открыла дверь.

Все лампы были зажжены, в камине потрескивал огонь. Серебряный поднос с кофейником и красивым фарфоровым сервизом стоял на низком столике. В комнате царила атмосфера праздника. В кресле спиной к ней сидел темноволосый мужчина.

— А вот и Ливия! — воскликнула Элиза.

Ее щеки раскраснелись, глаза весело блестели. Сережки переливались в лучах света. К великому удивлению Ливии, золовка в этот момент показалась ей почти красивой.

— Поскольку я не знала, в котором часу вы вернетесь, я предложила вашему другу подождать вас в гостиной. Присоединяйтесь к нам.

Мужчина встал, плавно повернулся, и Ливия не могла решить, что было более нелепым: увидеть свою золовку кокетливой или обнаружить в гостиной Марко Дзанье?

— Buonasera[71 - Добрый вечер (ит.).], Ливия.

Она словно окаменела. Выражение безмятежной невинности, которое она, вернувшись домой, нацепила на лицо, приклеилось, будто гипсовая маска.

— Вы выпьете с нами кофе, Ливия? Или вы предпочитаете горячий шоколад, как Карло? Он полдничает на кухне с Колеттой после прекрасно проведенного дня.

Если бы Ливия не была так поражена появлением Марко, она вряд ли сдержала бы улыбку. Она впервые слышала, чтобы Элиза болтала просто так, не по делу. Золовка была невероятно возбуждена.

Марко смотрел на Ливию с довольным видом человека, которому удалась его проделка. Она скользнула взглядом по его элегантному серому костюму с узкими брюками, поплиновой[72 - Поплин — ткань из хлопка, шелка или химических волокон, в поперечный рубчик. Из поплина шьют блузки, мужские сорочки.] рубашке и красному галстуку в темный горошек. От кончика своих ботинок с заостренными мысами до волос, тщательно зачесанных назад, он выглядел безупречно. Ливия сдержала нервный смех. Марко Дзанье, собственной персоной, словно сошедший с модной гравюры стоял с важным видом посреди гостиной дома Нажелей… Абсурд! Вспомнив его опасное обаяние, она уже не удивлялась поведению Элизы, но была рада, что Франсуа уехал на несколько дней в Везле по делам. Он бы вряд ли обрадовался присутствию Марко под крышей своего дома.

— Что ты здесь делаешь? — строго спросила она.

— Так-то ты встречаешь старого друга детства, с которым не виделась целую вечность! — произнес он делано скорбным тоном. — Я думал, ты будешь счастлива меня видеть.

— С какой это стати? Нам нечего друг другу сказать.

— Я хотел сделать тебе сюрприз.

— Я не люблю такие сюрпризы. Как ты узнал, где меня найти?

— От Мареллы, конечно… Ты же прекрасно знаешь, что со мной она никогда не умела держать язык за зубами. Тем более с тех пор, как стала моей женой.

— Ты женился на Марелле? — растерянно спросила она, заметив наконец обручальное кольцо на его пальце.

Воспоминания нахлынули с безжалостной ясностью. Неспокойные воды лагуны, крик чаек, рассекающих небо когтями, черный корпус гондолы, поднимающейся по каналу деи Ветраи… Они все так хорошо друг друга знали, потому что выросли вместе, их судьбы были навсегда переплетены: их объединяли надежды, вкусы, слабости… Что удивительного было в том, что он женился на ее лучшей подруге? На мгновение она испытала злорадное удовлетворение, подумав, что он женился на Марелле лишь потому, что не смог добиться ее, но тут же одернула себя. Марелла была очаровательной, живой, аппетитной девушкой с миндалевидными глазами, сверкавшими словно черные звезды, и ее семья была ничем не хуже семейства Дзанье. Для Марко это была выгодная партия, но вряд ли это относилось и к подруге.

— Вы наверняка хотите узнать, как поживает ваш брат? — выдернула ее из задумчивости Элиза.

«Какое ей дело?» — раздраженно подумала Ливия. Она ни секунды не сомневалась, что у Флавио все замечательно. Если бы она осмелилась, то спросила бы скорее о Тино и мастерских, но она не хотела, чтобы Марко догадался, до какой степени ей их не хватает.

Ливия глубоко вздохнула и села на край кресла, чтобы успокоиться. Ее отношения с Марко не касались золовки. Она попыталась взять себя в руки. Странно, но даже если она остерегалась Марко и была уверена, что его приезд не сулит ей ничего хорошего, она все же чувствовала, что они с ним заодно. Возможно, они были врагами, но они оба были венецианцами.

— Флавио чувствует себя хорошо, — заговорил Марко, игнорируя молчание Ливии. — Он сожалеет, что ты не пишешь о себе чаще. Я узнал, что ты замужем, что у тебя есть сын…

Внезапно словно порыв бора смёл выражение участия на его лице, так резко оно изменилось. Он старался казаться спокойным, но Ливия слишком хорошо его знала, чтобы не заметить гнев, сковавший его лицо. Если она и была женой и матерью, то только из-за него, но этого он не мог знать.

— Я не понимаю, зачем ты приехал сюда, Марко, — бросила она. — Мне пора идти к сыну. Если хочешь мне что-то сказать, сейчас — самое время. Я тебя слушаю.

Быстро взглянув на Элизу, Марко устремил на Ливию пронизывающий взгляд, и она вдруг поняла причину сияющего вида золовки. Как же глупо было решить, что старая дева может поддаться неотразимому обаянию этого обольстителя! Все это время они говорили о ней, и только о ней одной.

Замерев, Ливия смотрела, как Марко достает какой-то документ из внутреннего кармана пиджака. Безвкусные золотые часы красовались на его запястье. Она подумала, что он никогда не отличался хорошим вкусом.

— Два года истекли вчера, cara[73 - Дорогая (ит.).]. Флавио согласился продать мне мастерские Гранди. Нам не хватает только твоей подписи. Одна маленькая подпись, и я навсегда оставлю тебя в покое…




Андреас обедал в бистро недалеко от вокзала. Здесь у него сложились свои привычки, к примеру он имел право на кольцо для салфеток номер семь, которое хранилось вместе с остальными в шкафчике, висевшем на стене. В этом бистро можно было вкусно и дешево поесть.

В белом фартуке, повязанном вокруг талии, хозяйка с одинаковым усердием готовила еду и обслуживала зал с двумя длинными столами. Она отчитывала своих завсегдатаев хриплым прокуренным голосом. Вечером она иногда выпивала с теми, кому симпатизировала. И тогда ее щеки покрывались красной венозной сеткой, почти фиолетовые веки тяжелели, и она принималась петь какую-нибудь балладу, в которой всегда присутствовал мимолетный любовник, разбитая любовь или неверная женщина. Мужчины почтительно замолкали и поворачивали к ней свои лица, покоренные этим надтреснутым тембром, напоминавшим надломы их собственной жизни.

Она была некрасивой и старой, но Андреас тоже попал под ее странное обаяние. Когда он услышал ее пение в первый раз, то понял, что она из тех женщин, которые всегда будут держать мужчин в напряжении просто потому, что когда-то, давным-давно, всем сердцем полюбили одного из них и отдавали себя ему, не ожидая ничего взамен.

Андреас как раз наливал в бокал вина, когда в дверь вошел очередной клиент. Он сразу же узнал Матье Жирара и пожалел, что зал слишком маленький, чтобы можно было остаться незамеченным.

— Ну и ну, Вольф, что ты здесь делаешь? — воскликнул молодой человек.

Андреас пожал ему руку.

— Привет, дружище. Обедаю, как видишь.

— К тебе можно?

— Конечно.

Хозяйка позволяла клиентам садиться, где им хочется. Вместо отдельных столиков здесь имелось два длинных стола, покрытых клетчатыми скатертями, что создавало обманчивую атмосферу семейных трапез. Завсегдатаи бистро, как правило холостяки или одинокие люди, приходили сюда не только за горячей пищей, но и за воспоминаниями о давно ушедшем детстве.

— Малыш Матье! — воскликнула хозяйка, выплывая из кухни, держа в каждой руке по дымящейся тарелке. — Давненько тебя не было видно.

— Переезжай в Нанси и будешь видеть меня чаще, красотка! — весело ответил стеклодел.

— Я родилась в Меце, и у меня здесь заготовлено место на кладбище, ты прекрасно это знаешь. И никакой деревенский мальчишка вроде тебя никуда меня не переманит.

— Только не умирай, пока не накормишь меня! Я жутко голоден и пересек весь город, чтобы тебя увидеть.

Она дружески хлопнула его по плечу.

— Ты не будешь разочарован, дружок.

Матье удовлетворенно вздохнул и повернулся к Андреасу.

— Вот так сюрприз! Я думал, что ты вернулся в Германию.

— Выпьешь?

— С удовольствием, — ответил Матье, придвигая свой бокал. — Не задавайся, но в мастерской тебя не хватает. Симоне расстроился, когда ты уволился. Он надеялся, что ты поработаешь подольше, хотя бы год, как до войны.

Андреас пожал плечами.

— Я и так трудился там достаточно долго.

— Ну что ж… В любом случае это не мое дело. Вообще-то, Симоне больше расстроился из-за того, что ты уехал, не оставив адреса. Тебе пришло письмо. Он не знает, что с ним делать, и пока хранит у себя, — сообщил он, с жадностью поглощая хлеб, словно не ел несколько дней. — Тебе нужно за ним съездить. Вдруг там что-нибудь важное.

По спине Андреаса пробежал холодок. Он знал, что в письме не может быть хороших новостей. Ни Ханна, ни Лили не стали бы писать просто так. В своем последнем письме, пришедшем два месяца назад, сестра сухо сообщила ему, что в Кауфбойрене-Харте стекольные мастерские открываются одна за другой, так что ему пора бы вернуться. Он не ответил на это письмо. Разве он мог ей объяснить, что оставался в Лотарингии из-за женщины и никуда не уедет, пока не проживет до конца свою историю с ней?

Ханна не была фаталисткой. Она считала, что не всегда можно избежать неприятностей, но не пытаются им противиться только малодушные люди. Но Андреас не хотел избавляться от влечения к Ливии.

Он заметил, что Матье продолжает говорить.

— Что?

— Я говорю, если ты дашь мне свой адрес, я смогу переслать письмо, и тебе не придется ехать за ним.

— Конечно… Спасибо, — сказал Андреас, роясь в карманах в поисках карандаша.

Хозяйка поставила перед молодым человеком дежурное блюдо, и тот поблагодарил ее театральным поцелуем.

Андреас написал адрес своего отеля на обрывке газеты и протянул его Матье, который пообещал отправить письмо этим же вечером, как только вернется в Нанси. У Андреаса пропал аппетит, но он вежливо ждал, пока его приятель закончит свой обед, рассеянно слушая его болтовню. К счастью, Матье был словоохотлив и довольствовался несколькими кивками Андреаса в качестве ответов.

Ханна нуждалась в нем, он это чувствовал всем своим нутром. Ему придется вернуться. В любом случае, на что он мог надеяться, оставаясь в этом чужом городе без работы, ежедневно ожидая коротких, словно украденных, встреч с замужней женщиной? Ханна пришла бы в бешенство и ощутила бы себя оскорбленной, узнав, что ее брат стал заложником внебрачной связи. У Вольфов такое поведение считалось недопустимым. Он представил, как она стоит перед ним, уперев руки в бока, с укоризненным выражением лица.

И все же… Во рту появился горький привкус, и Андреас сдержал жест нетерпения. Да что они могли знать, все эти судьи, погрязшие в своих предрассудках, о той силе, которая неудержимо влечет мужчину к женщине, будоражит его ум и сердце и придает смысл его существованию?

В последние годы он опасался, что больше никогда не ощутит влечение к женщине. Чтобы пережить жестокости войны, он научился подавлять свои эмоции. Долгие русские зимы сделали его таким черствым, что даже сострадание стало ему чуждо. На фронте он мог смотреть на мучения человека, не моргнув глазом, а что касается смерти, то она тогда означала для него избавление.

Бесчувственный человек не способен творить. Нужно откуда-то брать эту искру, это любопытство, вкус к риску, которые заставляют беспрерывно трудиться в поисках совершенной линии, прислушиваясь к пению хрусталя, говорящему граверу, когда следует остановиться. Испытать истинное наслаждение можно лишь тогда, когда ты полностью уверен в точности своего движения.

В течение полугода после первой случайной встречи с Ливией он работал в Монфоконе, выполняя заказы, но ему также была предоставлена возможность создавать собственные произведения.

Когда он стоял перед вращающимися абразивными кругами, а струйки холодной воды стекали по хрусталю и его пальцам, бесконечные ошибки и новые попытки не раз приводили его в отчаяние. В отличие от мужчин, работавших в мастерской как одна команда, гравер по холодному стеклу — это одиночка. Он получал деталь неправильной формы, убирал дефекты в процессе распилки и шлифовки, после чего начиналось собственно гравирование, наносился рисунок, стекло надрезалось все более и более тонкими абразивными кругами. При помощи различных индивидуальных приемов, совершенствуемых из года в год и чаще всего хранящихся в секрете, мастер-гравер при помощи хрусталя открывал людям неведомые миры. Андреас провел несколько дней без еды и общения, поскольку никак не мог уловить постоянно ускользавшую нить.

Как передать саму суть женщины, которая шла перед ним под деревьями, передать грациозность ее движений, бурю эмоций, таившуюся в ее светлых глазах? Что его сразу поразило в Ливии, так это едва сдерживаемое желание разорвать надоевшие оковы. Им понадобился всего один взгляд, чтобы узнать друг друга, и он понял, что она была такой же потерянной, как и он сам.

Андреас бился несколько дней, чтобы выразить то, что чувствовал, а потом вдруг вспомнил о чаше, которую выгравировал в своей мастерской в Варштайне накануне отправки на фронт. Он понял, что мучительно пытался создать что-то новое, тогда как отклик жил в нем уже давно, поскольку эта воображаемая женщина, свободная и дикая, явившаяся к нему тревожным вечером и растрогавшая его сестру до слез, была не кем иным, как Ливией Гранди.

В результате этих титанических усилий на свет появились три вазы с совершенными линиями и виртуозно выполненным рисунком, воспевающие страсть и женщину.

Анри Симоне долго рассматривал их, заложив руки за спину, тщательно, со знанием дела, изучая работу. Стоявший за его спиной Андреас, нахмурившись, ожидал вердикта. Это творение он вырвал из небытия, но никому не следовало об этом знать. Глазу должна была открываться лишь легкость и гармония.

После нескольких долгих минут Симоне выпрямился и протянул ему руку. «Спасибо, маэстро», — произнес он глухим от волнения голосом. Теперь эти вазы покоились в сейфе хрустального завода. Они снова увидят свет на следующей международной выставке, достойной этого названия.

Он только закончил эту работу, когда в Монфоконе появилась Ливия. Увидев ее в выставочном зале, он даже не очень удивился. Поскольку работа над вазами была завершена, их встреча так или иначе должна была состояться.

Их связь была не из тех, что приносит счастье и безмятежность. Она была пылкой, требовательной, непокорной. Мало кто мог бы понять, почему оба с такой настойчивостью возвращались к тому, что больше походило на пытку.

Юность бескомпромиссна и уверенно строит планы на будущее: карьера, семья, жизнь, где женщины и любовь как по волшебству, подчиняются ее воле. Но война и изгнание стали тем, что вернуло Андреаса Вольфа к реальности, с суровостью, больше похожей на кару небесную.

Чтобы понять, что так неудержимо влекло его к Ливии Гранди, нужно было знать, что творилось у него внутри, где невидимый пепел покрывал душу и сердце, проникал в мозг. Знакомые с этим печальным пейзажем знают, что счастливая любовь для них невозможна, потому что она слишком проста. Розовая пелена давно упала с их глаз, счастье превратилось в химеру, ложь, вызывало потерю чувствительности. Они больше не хотят к нему стремиться, оно кажется им пресным. Теперь их привлекают лишь вселяющие беспокойство неистовые встречи, поскольку тот, кто считал себя мертвым, не возрождается к жизни в радости.

Как бы то ни было, разглядывая себя утром в выщербленном зеркале над умывальником, он видел отражение мужчины с небритыми щеками и измученным взглядом, мужчины, попавшего в западню.

Андреас ясно осознавал, что происходит. Он понимал, что его страсть к итальянке опасна, а возбуждение — нечто сродни наркотику, отравляющему кровь. Все эти ханжи и святоши могли сколько угодно смотреть на него сверху вниз и откровенно презирать, но что они знали о пьянящей боли, которую испытываешь, когда любишь женщину?

«Мне страшно», — подумал он и, слушая позвякивания столовых приборов, вдыхая сигаретный дым и аромат льющегося рекой красного вина в одном из бистро, где собирались мужчины, оказавшиеся на задворках жизни, наконец словно сложил оружие.




Церковный колокол прозвонил десять часов, когда Элиза толкнула дверь кафе, где у нее была назначена встреча с Габриэлем Леттлером.

Он стоял, облокотившись на стойку бара: перед ним был бокал белого вина и на тарелочке яйцо, сваренное вкрутую, которое он ел, посыпая солью. Бывший железнодорожник почтительно снял фуражку при виде ее. Его красноватое лицо с воинственно торчащими усами осветилось радостью.

— Привет, ангел мой. Как всегда, пунктуальна.

— Я вижу, что и ты не утратил своих привычек, — произнесла Элиза, стягивая меховые перчатки.

— То же самое для мадам, — велел он хозяину.

— Не рановато ли?

— Да ладно, со мной можешь не ломаться, Элиза.

— Пойдем хотя бы присядем, — усмехнувшись, сказала она, направляясь к уединенному столику.

Элиза Нажель познакомилась с Габриэлем Леттлером в один из солнечных июльских дней 1940 года, когда птицы щебетали на деревьях возле госпиталя Сен-Николя, а нацистские флаги развевались на верхушке собора. Первый немецкий военный парад только что завершился на площади д'Арм. Их пригласила к себе сестра Елена, собиравшая вокруг себя добровольцев из числа жителей Меца.

«Наших военнопленных уже насчитываются тысячи. Нужно ухаживать за ранеными и кормить тех, кого потом повезут в концлагеря Рейха, — сказала им монахиня с таким же белым лицом, как ее капор. — У нас в погребе прячутся двое беглых. Я попросила Господа послать нам на помощь своих ангелов». «Не думаю, что я похож на ангела, сестра», — проворчал Леттлер, вертя в грубых руках фуражку и подозрительно поглядывая на празднично одетую мещанку, которая смерила его презрительным взглядом. «Это неважно, — ответила Элиза, глядя ему прямо в глаза. — Люди, готовые сунуть руку в дерьмо, нам тоже нужны». Леттлер остался стоять с раскрытым ртом.

В течение четырех лет они работали бок о бок, переправляя почту из Мозеля во Францию, перевозя чемоданы с двойным дном, укрывая у себя сбежавших военнопленных и дезертиров вермахта. Леттлер тогда работал в пограничной зоне, и его Ausweis[74 - Во времена Второй мировой войны — документ, дающий право прохода по оккупированной немцами территории.] был как нельзя кстати. Поскольку немецкое присутствие усложняло создание крупных подпольных организаций, лотарингские участники движения Сопротивления образовывали небольшие группы, которые оказались более сплоченными. В отличие от внутренних областей Франции, любой акт несогласия в регионах, присоединенных к Германии, рассматривался не как сопротивление, а как измена Рейху. И наказание было соответствующим.

Между католической мещанкой и железнодорожником-коммунистом возникла неожиданная дружба. Когда Венсан был объявлен пропавшим без вести после Курской битвы, Леттлер молча обнял ее, и она была ему благодарна за то, что он игнорировал ее слезы, но не ее печаль.

— За тебя, ангел мой! — воскликнул он после того, как хозяин кафе принес им два бокала белого вина. — У твоей невестки любовник. Полагаю, что тебя это не сильно удивляет, иначе я не превратился бы по твоей просьбе в частного детектива.

Элизе показалось, что на ее шею накинули удавку. Она сделала над собой усилие, чтобы сохранить невозмутимый вид. Габриэль знал ее слишком хорошо, и под его внешностью мужлана скрывался тонкий психолог. Она заметила, что теребит белый накрахмаленный воротничок своего платья, и сжала ледяные пальцы в кулак.

— Продолжай.

— Его зовут Андреас Вольф. Он приехал из Баварии, по профессии гравер. Работал на Монфоконском заводе и вот уже около месяца живет в жалком отеле возле вокзала. Она приходит к нему почти каждый день.

Он пригладил усы с насмешливым видом.

— Твоя невестка красивая девчонка, и он парень хоть куда. Думаю, они там не в карты играют.

— Достойный любовник должен оправдывать это звание, разве не так?

Габриэль громко расхохотался. Он обожал провоцировать Элизу, потому что она всегда отвечала в еще более дерзкой манере, чем он.

— Зачем тебе понадобилось это знать? Ты часом не ревнуешь?

— Не говори ерунду, Габриэль. Я всегда считала, что в жизни существует шкала приоритетов, и ошибки здесь недопустимы. Мой главный приоритет — оберегать своих братьев. Рано или поздно эта женщина заставит страдать Франсуа, а я не могу этого допустить.

Ее взгляд затуманился. Она ничего не могла сделать для Венсана. Подобно другим не теряющим надежды женщинам, она испуганно и внимательно всматривалась в каждого мужчину, возвращавшегося из Советского Союза вместе с солдатами, насильно мобилизованными в вермахт, начиная с 19 августа 1942 года, и отправленными в пехоту на русский фронт. Теперь они были похожи на фантомы. Как и эти женщины, Элиза не знала, должна она обрадоваться или испугаться, если один из этих живых трупов с лихорадочно горящими глазами и израненным телом окажется ее братом, о котором она не переставала думать, за которого ставила свечки в церкви и который в итоге мог оказаться совершенно незнакомым ей человеком.

Зато она могла защитить Франсуа, и прежде всего от него же самого. Ослепленный любовью к этой женщине, он не замечал ничего вокруг. Он старался ей понравиться и довольствовался улыбкой, которую Ливия бросала ему, словно подачку жалкому домашнему псу. Когда Элиза видела, как брат унижается перед этой итальянкой, ее начинал душить гнев.

Ливия Гранди сразу вызвала в ней подозрение, как только появилась, беременная, на пороге их дома. Но она считала, что Франсуа имеет право на счастье. Она снова вспомнила его серьезное юношеское лицо, когда он пришел к ней в комнату и сказал, что присоединился к подпольщикам — это движение объединяло подмастерьев и учеников технических школ. Первые же диверсии на телефонных линиях, устроенные «Надеждой Франции», повлекли за собой распоряжение главнокомандующего немецкой армией, напомнившего, что подобные возмутительные акции будут караться смертной казнью.

За несколько недель ситуация еще больше усложнилась. Плакаты, расклеенные по всему городу, призывали молодежь от восемнадцати до двадцати пяти лет завербоваться в SA, в течение года функционировала Служба обязательных работ, и гауляйтер Бюркель нуждался в «добровольцах по призыву великой немецкой нации для спасения Европы». И неважно, что Гиммлер сомневался в искренности лотарингцев!

Франсуа пришел к сестре и попросил разрешения отправиться вглубь Франции, чтобы продолжить там борьбу. На следующий день он собирался сесть в поезд до Аманвилле с фальшивыми документами. Несмотря на то что сердце ее сжалось от тревоги, она не колебалась ни секунды. Франсуа умолял ее уехать, попытаться добраться до свободной зоны, но она отказалась. Элиза не только ежедневно подвергалась риску быть арестованной, но когда какой-нибудь уклонист или дезертир исчезал из виду, немецкие власти могли отправить членов его семьи в Силезию или к Судетам в Богемию; родители считались виновными в том, что не сумели правильно воспитать своих отпрысков. В январе 1943 года около девяти тысяч жителей департамента Мозель были уже переселены, но Элиза не боялась изгнания. Она продолжала трудиться изо всех сил, как могла, помогала сестре Елене, которая была арестована, приговорена к году тюрьмы, затем отпущена по состоянию здоровья. Элизе повезло, ей не угрожали, лишь несколько раз вызывали в комендатуру и требовали объяснений, которые она предоставляла на бойком немецком, сдобренном хорошей порцией акцента.

Если ее младший брат и выжил на войне, он не вышел невредимым из этих сражений с тенями. Иностранка представляла собой угрозу для Франсуа, под внешней беззаботностью которого скрывалась хрупкость, о которой догадывалась только Элиза. Несмотря на то что Венсан был более робким из братьев, он, возможно, пережил бы предательство женщины. Но не Франсуа. Он был одним из тех канатоходцев, которые, следуя по жизни, постоянно танцуют над пропастью.

— Похоже, ты ее не слишком жалуешь, — усмехнулся Габриэль, который уже несколько минут внимательно наблюдал за Элизой.

— Как ты догадался?

— У тебя такое лицо, словно ты наелась лимонов.

Элиза залпом допила вино и резким движением поставила бокал на стол. Часы Венсана перевернулись на ее запястье и ударились об стол. Поджав губы, она бросила на Леттлера убийственный взгляд.

— Я заботилась о Франсуа и защищала его всю свою жизнь. И я не позволю, чтобы эта подлая вертихвостка Ливия Гранди со своими оленьими глазами и призывным покачиванием бедер разрушила все, что я так долго создавала.




Андреас снова взглянул на часы. Она опаздывала уже на целый час…

Он зажег сигарету и стал делать неглубокие нервные затяжки. Прислонившись к оконной раме, он смотрел на тянущиеся вдаль крыши. Он задыхался в этих четырех стенах, но не решался спуститься и выпить кофе из страха разминуться с ней. Его старый помятый чемодан, уже закрытый, стоял на стуле. Он оставлял комнату такой же, какой она была вначале: безликой и холодной. Временное жилье, оставшееся в прошлом. И все же в этой мансарде с видом на небо Лотарингии навсегда останется частичка его самого.

Поезд до Франкфурта отправлялся через полчаса. Оттуда он доберется до Мюнхена, затем до Кауфбойрена-Харта. Письмо Лили было коротким и недвусмысленным. Ханна перенесла серьезную операцию по удалению аппендикса, после которой она чудом выжила, но врач обнаружил аномалию в кишечнике. Если не предпринять еще одно хирургическое вмешательство, сложное и, самое главное, дорогостоящее, его сестра будет приговорена.

«Возвращайся как можно скорее, умоляю тебя! Ты нужен здесь…» — писала Лили неразборчивым от волнения почерком. Прочитав эти несколько слов, он был буквально раздавлен огромным чувством вины, как будто страдания Ханны стали ему наказанием за такое долгое отсутствие. Благополучию своей сестры и кузины он предпочел страсть к женщине.

Ночью он не сомкнул глаз. Горечь медленно наполняла его душу. Он откладывал деньги, заработанные на хрустальном заводе, за исключением того, что потратил на проживание в Меце, но этого было мало, чтобы спасти Ханну.

Когда он позвонил Симоне, попросил выставить на продажу вазы и выплатить ему его долю, директор с сожалением заметил, что они обретут ценность только в том случае, если займут первое место на одной из международных выставок, но пока все это было лишь в перспективе. Андреас был вынужден признать его правоту: продавать их по низкой цене не имело смысла, к тому же ни Симоне, ни он сам не имели права распоряжаться вазами, поскольку они принадлежали хрустальному заводу.

Он раздавил окурок об стену, затем выбросил его во двор. Окинув последним взглядом комнату, он поднял ворот своего изношенного пальто и взял в руку чемодан.

Вернув ключ хозяйке, Андреас попросил у нее лист бумаги и марку. Примостившись на краю стола, он написал несколько торопливых строк, чтобы Ливия не подумала, что он исчез бог знает куда, не предупредив ее. Прежде чем пересечь улицу и отправиться на вокзал, он бросил письмо в почтовый ящик.

Когда-то Андреас решил ничего больше не просить у судьбы, если она позволит ему вернуться домой живым. Но впервые обняв Ливию, он понял, что жестоко ошибался. Даже его родная земля, стены дома и мастерской, счастливая юность среди лесов Изерских гор не давали ему такой полноты чувств. Ему потребовалось ощутить на своей коже дыхание венецианки, прикосновение ее губ и познать ее непокорный мир, чтобы к нему вернулось желание жить.

У них не были приняты все эти обыденные нежности, которые нужны любовникам для самоуспокоения, эти слова любви, произносимые шепотом, словно заклинающие судьбу и чем-то напоминающие сдавленные крики. Они жили настоящим, потому что не были хозяевами своего будущего.

Но снова оживить в себе чувства означало также познать боль. Когда он смотрел на Ливию, лежащую в его объятиях, он понимал, что все это лишь химера, украденные минуты чужого счастья. Он не имел никаких прав на эту женщину и знал, что, замужняя или нет, она никогда их ему не подарит.

Андреасу нравилось думать, что его привлекала в ней именно эта свобода духа, нравилось, что он не просил о большем; но сейчас, когда пришло время расстаться с ней, реальность вдруг стала намного проще, и ему нужно было набраться смелости и посмотреть ей в лицо: он любил Ливию Гранди и должен был ее потерять.

Кауфбойрен-Харт, июнь 1948 года


Ханна приколола стрекозу к отвороту своего пиджака и поправила ее перед зеркалом. Результат ей понравился. Долгие недели не вставая с кровати, она пыталась продолжать работать — сортировать бисер. Однажды, устав от монотонных движений, она дала волю своему воображению, и в ее руках возникла диковинная разноцветная бабочка с большими крыльями. Вернувшаяся в конце дня Лили была в восторге от украшения.

С тех пор Ханна принялась создавать изящных насекомых разных видов: бабочек, пчел, божьих коровок, скарабеев… Поскольку ей часто не хватало исходного материала, ее поделки становились все более паутинообразными, кружевными и необычными.

По причине ее физической слабости количество изготавливаемых ею украшений было небольшим, но они начали пользоваться спросом. Поначалу Ханна спрашивала совета у их общего друга Герта Хандлера, одного из мастеров, игравших когда-то важную роль в структуре Габлонца и занимавшихся тем, что из различных стеклянных и металлических элементов они собирали бижутерию, имитирующую драгоценные ювелирные украшения.

В Богемии конкуренция между мастерами была острой, но каждый специализировался в своей области: бижутерия дешевая или более высокого класса, кольца, подвески для люстр или разноцветный бисер, изготавливаемый на экспорт. При этом существовал один нерушимый принцип: соблюдение порядочности и лояльности между конкурентами; теперь же, когда они начинали все с нуля, их солидарность лишь крепла.

Достигнутые ими успехи удивляли всех вокруг, и газеты начали говорить о «маленьком экономическом чуде». В то время как баварцы все еще скептически относились к приезду этих чужаков из Богемии, министр-президент региона Шлезвиг-Гольштейн[75 - Самая северная земля Германии, омываемая двумя морями — Северным и Балтийским.] собирался основать у себя нечто подобное.

Ханна убрала под кровать жестяную коробку, в которой хранила свои любимые поделки. Среди ее постоянных клиентов были и несколько американских офицеров, которые приходили покупать подарки для своих жен и матерей, оставшихся в Соединенных Штатах, но она последовала совету Андреаса и не предлагала им свои самые оригинальные изделия.

Вот уже несколько месяцев они жили будто под дамокловым мечом: Германия собиралась произвести обмен денежных знаков, чтобы сдержать инфляцию, связанную с дефицитом необходимых товаров, и покончить с черным рынком. Было бы глупо продавать сейчас украшения, чтобы получить старые рейхсмарки, которые совсем скоро обесценятся. Немецкие жители трех оккупационных зон в тревоге затаили дыхание.

— Ты готова? — позвал Андреас из-за двери. — Нам не следует опаздывать.

— Я одета, ты можешь войти, — ответила она, поправляя в последний раз свою одежду.

Она так сильно похудела, что ей пришлось дважды ушивать платье в талии. Кожа ее стала прозрачной, а яркость глаз подчеркивали синие круги под ними.

Ее брат появился в дверном проеме. Он внимательно и серьезно осмотрел ее с ног до головы, задержался на лице, пытаясь разглядеть малейший признак усталости. Ханна нахмурила брови. Она ненавидела, когда Андреас смотрел на нее, словно она собиралась вот-вот упасть в обморок. Да, она была очень больна. Да, она чуть не умерла, но сейчас-то с ней все в порядке!










Несколько месяцев назад она часто плакала, страдая из-за его отсутствия, обвиняла его в том, что он бросил ее, Лили и Инге на произвол судьбы, и даже не интересовался, как идут у них дела; но сейчас его слишком назойливая забота раздражала ее. Порой ей казалось, что брат старается таким образом заслужить ее прощение.

— Ну как, достойно я выгляжу, чтобы войти в церковь с тобой под руку? — пошутила она, покружившись перед ним.

— Ты восхитительна, — серьезно ответил он.

— Мне не хватает только шляпки, но здесь невозможно найти то, что мне нравится, поэтому я выбрала цветы.

Она повернулась, чтобы он увидел ее светлые косы, в которые были вплетены полевые цветы, в тон ее голубого платья.

— Ты будешь самой красивой, Ханна.

— Не говори глупости! В день свадьбы самой красивой может быть только невеста. Даже уродливая девушка словно светится изнутри. Кажется, это называют любовью, — насмешливо произнесла она, проходя перед ним.

— Любовь… Да, конечно.

На улице она взяла его под руку, и они медленно направились в сторону церкви. Ханну убедили в том, что ей следует отдыхать до последней минуты, чтобы у нее хватило сил на свадебное застолье. Маленькая Инге была одной из подружек невесты, и Андреас попросил соседку присмотреть за ней, поскольку ребенок не мог усидеть на месте.

Возле бараков сушилось на солнце белье, а на прямых, как стрела, грядках зеленые ростки обещали хороший урожай. Из открытых дверей доносился стук молотка и гул двигателей. Молодая женщина, сидя на траве, перебирала прозрачные пуговицы, которые скользили между ее пальцами.

Стояло теплое июньское утро, и Ханна подставила лицо приятному легкому ветерку. С момента выхода из больницы ей казалось, что мир стал намного четче, будто кто-то кисточкой навел контуры. У нее остались смутные воспоминания о неделях болезни. Боли были настолько сильными, что большую часть времени она ощущала себя словно в тумане.

Она уже смирилась с постоянной болью, которая билась в ее венах, научилась жить рядом с этой коварной, но ставшей близкой подругой. Да и что она видела за эти последние несколько лет? Страх, тревога и боль не оставляли в покое ее тело и душу. Мстительные боги удерживали ее в земном аду, и ей даже не хватило смелости оттуда сбежать.

Когда она в первый раз увидела хирурга, он напомнил ей грифа. Призрачное лицо, лысый череп, узкое худое тело и сутулые плечи. Бывший военный врач только что получил разрешение работать по профессии, после того как его ответы на сотню вопросов удовлетворили Комиссию по денацификации[76 - Удаление из немецкой общественно-политической жизни активных национал-социалистов.]. Его жена и дочь погибли во время одной из бомбардировок Дрездена.

Однажды вечером Ханна открыла глаза и обнаружила его сидящим на стуле у изголовья ее кровати. Его тонкие, удлиненные кисти лежали на коленях ладонями вверх. «Я могу избавить вас от физической боли, фрейлейн Вольф, но с другой болью под силу справиться только вам». Он ушел, не дав ей ответить. Его замечание показалось Ханне неуместным, почти оскорбительным, и ей захотелось подняться с кровати и сказать ему, что она не нуждается в нравоучениях. В тот вечер к ней вновь вернулась способность ощущать гнев.

Она украдкой взглянула на брата. Его костюм был потерт на плечах и локтях, но он вставил в петлицу цветок, что придавало ему вид английского джентльмена. У него был озабоченный вид, но она уже плохо помнила то время, когда его лицо было более радостным.

— Ты сегодня неразговорчив, — сказала она.

— А, это Вилфред виноват. Он так нервничал вчера, что не давал мне спать до трех часов ночи.

— Надеюсь, что Лили не совершает ошибку, выходя за него замуж. Мне кажется, что она заключила с Богом соглашение, пообещав ему все что угодно, лишь бы я выкарабкалась после операции. Большинство из своих обещаний она, конечно же, не сдержит, но от решения выйти за Вилфреда не отступится.

Андреас вспомнил, как они с молодым солдатом шли через болота и ржаные поля сутки напролет, как дрожали от холода в лесу, а их желудки были такими пустыми, что, казалось, их изнутри раздирает дикий зверь. Перед глазами возник Вилфред, вытянувшийся рядом с ним, с лицом, черным от грязи, похожий на бесформенную груду зловонных тряпок. И его доверчивый, полный надежды взгляд, который так раздражал Андреаса. Однако то, что он принимал в Вилфреде Хорсте за наивность, на поверку оказалось одной из граней мужества.

— Этот парень честен и порядочен. Разве не это самое главное?

— Ему удается ее развеселить, и это немало. И потом, он ее любит. Ради нее он готов на все. Лили необходимо чувствовать себя любимой. Она так не уверена в себе, что просто не сможет без этого жить.

— Все мы нуждаемся в любви! — с усмешкой произнес Андреас.

Внезапно раздался пронзительный крик, и маленький силуэт в светлом платье метнулся к ним. Андреас почувствовал, как вздрогнула его сестра. Она отпустила его руку и застыла посреди дороги. На ее бледном заостренном лице появилось выражение усталой покорности.

Инге устремилась к Ханне, ее черные кудри развевались вокруг кукольного личика, подол нарядного платья хлопал по икрам. У него сжалось сердце при виде этой маленькой девочки, отчаянно бегущей под солнцем Баварии, словно воплощавшей вселенскую любовь к матери, которая была не способна ответить ей взаимностью.

Увидев, что Ханна шагнула назад, словно опасаясь, что дочь ее опрокинет, Андреас наклонился и подхватил ребенка на лету, поднял вверх и покружил. Малышка расхохоталась и уцепилась за его плечи.

— Какая ты красивая, Инге! — воскликнул он. — Настоящая принцесса…

Он позаботился о том, чтобы отчетливо произнести эти слова, глядя в лицо племянницы, глаза которой сияли. Не так давно они поняли, что у нее проблемы со слухом. Она не была абсолютно глухой, но, видимо, плохо различала некоторые звуки, и это мешало ей говорить так же хорошо, как другие дети, ее лепетание сбивалось на крик, порой в голосе звучали неприятные нотки.

Он поставил ее на землю и взял за руку.

Вилфред подошел к ним быстрым шагом, узел его галстука съехал набок, лицо было возбуждено.

— Вы не забыли кольца, мой лейтенант? — в панике спросил он.

— Если ты будешь продолжать называть меня «мой лейтенант», то получишь от меня не кольца, а хорошую затрещину!

Вилфред вытер платком вспотевший лоб.

— Простите меня, это нервы…

Ханна поправила воротник белой рубашки молодого человека, отряхнула отворот его баварского пиджака с роговыми пуговицами и взяла под руку.

— Успокойся, Вилфред, — произнесла она с ободряющей улыбкой. — Все пройдет хорошо. Пойдем, думаю, нас уже заждались, пора начинать церемонию. Жизнь прекрасна! Не часто случаются такие радостные события.

— Да, ты права, но еще нужно…

— Заткнись, Вилфред, — сказал Андреас.

— Да, мой лейтенант.




Для свадебного застолья Ханна выбрала ресторанчик Рудольфа Вундрака. Им с женой не было равных в приготовлении вкусных блюд с использованием минимального количества купонов продуктовых карточек. Поскольку тарелок не хватало, их мыли по мере освобождения, поэтому лучше было приходить с собственными приборами. Лили захотелось, чтобы в меню обязательно были копченые колбаски, такие же пряные, как в Богемии. Приготовленный кондитером Поссельтом десерт представлял собой восхитительный шоколадный торт, украшенный сахарными розами.

— Будь здоров! — произнес Андреас, чокаясь с Гертом Хандлером.

— Долгой жизни молодоженам! — отозвался старик, поднимая свою кофейную чашку — в такие чашечки хозяин ресторана разливал шнапс домашнего приготовления.

Андреас удовлетворенно кивнул, смакуя крепкий напиток с фруктовым ароматом. Украдкой он наблюдал за Вилфредом, который не выпускал руки Лили из своих. В его взгляде читалось такое откровенное счастье, что это взволновало Андреаса. «Я становлюсь сентиментальным», — подумал он. Тут же в памяти возникла она, со своими светлыми глазами, хрипловатым и чувственным голосом, легкими взмахами рук, словно она собиралась устремиться в небо. Это воспоминание отдалось в нем болью.

— С завтрашнего дня появятся другие поводы напиться, — заявил Хандлер, разглядывая дно своей чашки. — У нас, судетов, нет капитала, и нам придется довольствоваться тем, что нам выдадут на каждого, а судя по моим сведениям, это будет немного.

Андреас расстегнул ворот рубашки. Он тоже с тревогой ожидал наступления воскресенья, 20 июня.

— Нам дадут по сорок новых марок в обмен на шестьдесят рейхсмарок. Оставшиеся двадцать якобы выплатят через месяц.

— Они также заблокируют половину сберегательных счетов, — проворчал Хандлер. — Это будет катастрофа, поверь мне. Ты, конечно, заметил, что в магазинах уже несколько месяцев ничего не продают. Товары так и лежат в коробках. И все это, как по волшебству, окажется на прилавках в понедельник утром, все, что можно было найти только на черном рынке, но мы уже не сможем ничего купить.

Андреас немного сердился на старика за то, что тот испортил ему настроение в этот праздничный вечер. Ему удалось на несколько часов отвлечься от своих проблем, но он полностью разделял его опасения. Денежная реформа была необходима для того, чтобы дать толчок развитию страны, но все, что бывшие жители Габлонца сумели создать в Кауфбойрене, могло быть сведено к нулю. Из-за новых финансовых условий их накопления растают, как снег на солнце, а ведь нужно вкладывать средства в новые станки, закупать сырье, развивать производство. Ко всему прочему, учитывая, что изгнанники не специализировались на изготовлении предметов первой необходимости, как они смогут продавать свои украшения, если жители Германии будут стеснены в расходах?

Плечи его опустились, ему показалось, что на него навалилась тяжелая плита. Он посмотрел на Ханну. Сидя рядом с Лили, она слушала Вилфреда, рассказывающего какую-то историю. Несколько прядей выбились из ее прически, и Ханна стала выглядеть более юной. Маленькая Инге спала у нее на руках, измученная праздником, ее белое платье было испачкано шоколадом.

Сестра постепенно набиралась сил, но ее бледность еще вызывала опасения. После пережитых страданий она словно отгородилась от мира прозрачным твердым коконом, и ему хотелось найти в нем слабое место, хотелось, чтобы она снова ощутила вкус счастья.

— На мой взгляд, одна из нас точно выкарабкается, что бы ни случилось, — добавил Хандлер, проследив за взглядом Андреаса.

— У Лили вся жизнь впереди. Эта проказница будет водить несчастного Вилфреда за нос.

— Я говорю о твоей сестре.

Андреас удивленно взглянул на него.

— Я занимаюсь этим ремеслом уже сорок лет и в состоянии отличить бездарность от таланта. Можешь мне поверить, броши твоей сестры — это нечто необыкновенное. Да, месье, я знаю, что говорю, — подытожил он и сделал очередной глоток шнапса.

Внезапно он нагнулся вперед.

— Обязательно нужно, чтобы у Ханны был необходимый материал для работы, ну ты понимаешь. Сейчас она изготавливает украшения практически из ничего, но скоро этого ей будет недостаточно. Ты должен свести ее с этими людьми из Ваттенса, что в Тироле. Дай Бог памяти, какая же у них фамилия?

Он почесал в затылке.

— Они тоже прибыли из Изерских гор, но сделали это в прошлом веке, счастливчики… Это лучшие мастера по обработке бисера и хрусталя.

— Ты говоришь о Сваровски?

— Точно!

Андреас с сомнением посмотрел на раскрасневшееся лицо Герта, обрамленное седой шевелюрой, решив, что старик выпил лишнего.

— Ты мне не веришь, — рассмеялся Хандлер, откидываясь на спинку стула. — Хоть у нас с тобой их нет, но я спорю на тысячу этих проклятых новых дойчемарок, что Ханна Вольф однажды станет известной в Париже и Нью-Йорке. Если, конечно, ее обеспечить всем необходимым…

В ту же секунду молодая женщина запрокинула голову и разразилась искренним смехом, который пронзил сердце Андреаса. Для того чтобы его сестра стала богатой и знаменитой, а особенно — счастливой, он готов был поспорить не только на несколько несчастных марок, он был готов отдать за это десять лет жизни.

Андреас поднял свою чашку.

— Пари заключено, — коротко ответил он.




Вынырнув из здания вокзала, Ливия почувствовала себя такой же оробевшей, как ребенок, пробравшийся в гостиную, полную взрослых.

Она прищурилась, ослепленная светом, отражающимся от переливчатой воды канала. Две гондолы танцевали на волнах, поднятых судном, груженным ящиками; крики и голоса заполняли пространство вокруг нее, словно праздничный фейерверк.

Она глубоко вздохнула, вновь ощутив этот особый запах покрытого тиной камня, пыли и отходов, этот восхитительно-острый запах затхлости, подчеркиваемый ароматом жимолости.

Под нежно-голубым небом ее детства щебетали ласточки, а люди занимались своими обычными утренними делами: провожали детей в школу, торопились на работу, открывали магазины, раскладывали газеты в киосках, разбирали охапки цветов, выкладывали на поддоны морскую рыбу, встречали покупателей, ремонтировали баркас, отправляли товар, делали покупки в магазине…

Никто не обращал на нее внимания. А ведь ей казалось, что этот момент настолько знаменателен, что все должны были на миг оставить свои дела и повернуться в ее сторону, чтобы аплодисментами поприветствовать Ливию Гранди, стоявшую на самой верхней ступеньке в своем вишневом костюме с черными пуговицами, тюрбане из органзы, пришпиленному к волосам, и чемоданом в руке.

Но самым замечательным было как раз то, что ничего не происходило.

В Венеции было восемь часов утра, стоял обычный июньский день, город продолжал жить своей жизнью, не обращая на нее ни малейшего внимания, потому что не было абсолютно ничего особенного в том, что она, вернувшись домой, снова заняла здесь свое законное место.

С сердцем, переполненным счастьем, молодая женщина сбежала по ступенькам, легкая, словно перышко, чтобы сесть на вапоретто, шумно причаливающий к пристани.




В Мурано она никого не предупредила о своем приезде. Волны бились о деревянный причал, у которого не стояло ни одной лодки. Ливия толкнула приоткрытые кованые ворота, испытывая одновременно волнение и тревогу. На мощеном дворе она еле удержала равновесие на своих чересчур тонких каблуках. Между камнями росли сорняки. Ничего не изменилось, и вместе с тем все стало неуловимо другим. Она поставила чемодан возле колодца, сняла перчатки, которые прилипли к вспотевшим ладоням.

В мастерской никого не было. Отдушины печи были закрыты, но пленник-огонь поблескивал, словно глаз циклопа, сквозь отверстия в стенках. На подоконниках выстроились пивные бутылки и разноцветные пузатые кружки, которые стеклодувы выдували для забавы из остатков стекла в конце рабочего дня. Она на цыпочках подошла ближе, погладила кончиками пальцем мрамор, на котором мастер набирал в трубку вынутую из печи стекломассу, коснулась стеклодувных трубок, ножниц и пинцетов, наклонилась, чтобы вернуть на место сдвинувшуюся деревянную форму.

«Я вернулась!» — восторженно подумала она.

И это было настолько сильное чувство, такое мощное дыхание любви, что она встала посреди комнаты, раскинула руки в стороны и принялась кружиться, запрокинув голову, сначала медленно, затем все быстрее, и шпильки выскочили из ее шиньона, тюрбан улетел, копна волос засияла в лучах солнца, ярко светившего в большое окно. Кровь стучала у нее в висках, счастье разливалось по всему телу, и она смеялась, танцевала, кружилась, порхала, снова вступая в свои владения и возвращаясь к жизни.

Когда Ливия наконец остановилась, запыхавшись, с трепещущей грудью, она сжала кулаки с такой решимостью, какой не испытывала уже давно, лет сто. И, что самое странное, она была обязана своим счастьем Элизе. Никогда бы Ливия не подумала, что однажды будет испытывать к ней чувство благодарности. К ее великому удивлению, сварливая золовка из волшебных сказок превратилась в союзницу.

Через четыре месяца после неожиданного визита Марко Ливия получила письмо от нотариуса своего дедушки, в котором сообщалось, что сделка по продаже мастерских состоится и без ее подписи, но закон обязывает проинформировать ее об этом. Когда Ливия заявила, что ей необходимо вернуться в Мурано, чтобы привести дела в порядок, она была готова услышать категорический отказ. Она приготовилась бороться с Элизой, которая обязательно выдвинет неопровержимые аргументы, чтобы отговорить ее от поездки.

Пока золовка внимательно слушала Ливию, Франсуа нервно мерил гостиную большими шагами. Нахмурив брови, он заговорил хриплым, почти обиженным голосом. Сколько времени она планирует оставаться в Венеции? Он не может ее сопровождать, потому что в мастерской Нажелей сейчас кипит работа над несколькими витражами. Разве с поездкой нельзя подождать? Что за срочность? И потом, почему она сразу не подписала документы, которые привез ей Дзанье?

Ливия почувствовала раздражение от того, что Франсуа не хотел ее понять. Зачем он вынуждает ее оправдываться? С неприятным ощущением, что она предстала перед судом, Ливия начала было им все объяснять, но Элиза остановила ее жестом руки. «Я считаю, надо отпустить Ливию домой. Ведь вы считаете это своим долгом, я так понимаю? Можно даже сказать, это вопрос чести». Франсуа тщетно пытался возражать, но разве мог он противостоять невероятному союзу его жены и сестры?

Сразу встал вопрос, как быть с Карло. Для Ливии, разумеется, было немыслимо оставить своего ребенка, но Элиза настояла на этом. Зачем напрасно утомлять маленького мальчика, который еще толком не оправился после кори? Для него будет лучше остаться дома, тем более что приближается теплый сезон. «Вы сможете взять его с собой в следующий раз, моя милая Ливия, например, зимой, когда у нас так холодно». Перспектива периодически ездить домой, а не жить до конца своих дней в Меце, показалась ей необыкновенно заманчивой. И как она не подумала об этом раньше? Несколько секунд Ливия колебалась, но, в конце концов, она ведь могла разлучиться с Карло на пару недель, к тому же Франсуа немного успокоился, узнав, что сын останется с ним. Она уступила, пытаясь вернуть хоть немного безмятежности в тревожный взгляд своего мужа.

Волнуясь, Ливия постучала в дверь кабинета, предполагая, что увидит Флавио спящим за рабочим столом, но комната, как и мастерская, была пуста. Здесь витал запах пыли, ожидания и покорности.

Висевшая на стене доска заказов была чиста, не считая кое-каких записей, сделанных несколько месяцев назад. Она села в старое кресло, когда-то принадлежавшее дедушке, погладила подлокотники. Кожа на них стала мягкой, словно масло. Среди бумаг и журналов, в беспорядке сваленных на столе, она отыскала еженедельник, который, возможно, хоть что-то объяснит. Страницы его были девственно чисты. На полях появились странные рисунки. Время от времени Флавио делал пометки о назначенных встречах неровным росчерком карандаша, но, увидев, что там были сплошь женские имена, Ливия нахмурила брови. Речь явно шла не о деловых встречах, если только женщины не взяли в свои руки все дела в Мурано.

В графе возле сегодняшней даты была сделана запись о встрече и обведена красным карандашом. «Дзанье, 10 часов». Она несколько секунд в замешательстве смотрела на эти слова, отказываясь понимать их смысл, затем резко встала с кресла.

Юбка мешала ей подниматься по набережной деи Ветраи бегом, и она пошла быстрым шагом вдоль причала до моста, чтобы попасть к Дому Дзанье, который возвышался напротив их дома на другом берегу канала. Для венецианцев самый короткий путь между двумя мостами никогда не был прямым, что делало их характер, благодаря особому типу мышления, одновременно более уравновешенным, поскольку у них всегда было время поразмыслить, и более своенравным, из-за чего никогда нельзя было знать заранее, откуда они появятся.

— Ливия, красота моя, ты вернулась! — раздался чей-то радостный голос.

Она прижалась к парапету, чтобы поприветствовать мужчину, который стоял в лодке, держась одной рукой за штурвал, а другую подняв в триумфальном жесте.

— Ciao, Стефано! Ты видел Флавио сегодня утром?

— Нет, но он должен быть где-то неподалеку. Он знает, что ты здесь?

— Нет еще, но скоро узнает.

Моторная лодка скрылась под мостом, и смех молодого рыбака эхом отразился от его древних камней.

— Нам тебя не хватало, Ливия, но ты нисколько не изменилась. Все так же хороша в гневе…

Она ловко обогнула доставщика товаров в фуражке, толкавшего перед собой ручную тележку, открыла тяжелую дверь Дома Дзанье и устремилась вверх по лестнице.

— Signora, un attimo, prego[77 - Синьора, подождите, пожалуйста (ит.).]! — возмущенно вскричала женщина, державшая в руках папки.

Ливия не удостоила ее ответом. Поднявшись на второй этаж, она решительным шагом направилась к двойным дверям зала заседаний. Красная ковровая дорожка и семейные портреты мастеров-стеклодувов в золотых рамах придавали коридору обманчивое сходство с правительственным дворцом. Сердце ее бешено колотилось. Она подумала, что с раскрасневшимися от волнения щеками выглядит как сумасшедшая. Она одернула пиджак своего костюма, тщетно попыталась привести в порядок прическу.

Дверь от рывка выскользнула из ее руки и ударилась об стену. Под огромной люстрой с плетеными ответвлениями, витавшей над комнатой, за внушительным столом из красного дерева сидели мужчины, которые одновременно повернулись в ее сторону. В комнате повисла мертвая тишина, нарушаемая криками чаек — открытые окна выходили на лагуну.

Она узнала нотариуса и некоторых сотрудников Дома Дзанье, работавших на эту семью долгие годы. Все смотрели на нее удивленно и неодобрительно. Затем она увидела Флавио.

Его отросшие волосы падали на лоб сальными прядями; лицо было бледным и усталым, щеки покрылись трехдневной щетиной. Ворот его рубашки был расстегнут, вместо галстука на шее болтался старый мятый шелковый платок. Льняной пиджак свободно висел на его похудевшем торсе. На заострившемся лице лихорадочно блестели глаза.

«Боже мой, словно бродяга!» — подумала она, и сердце ее сжалось.

Важно восседая под генеалогическим древом своей семьи, Марко, будто византийский император, возглавлял собрание. Он медленно встал и выпятил грудь. Хотя Ливия и не видела его ног, она догадалась, что он опять покачивается с пятки на носок, чтобы казаться выше ростом. В своем сером двубортном пиджаке он являл собой резкий контраст с Флавио.

— Ливия, какой сюрприз! — воскликнул он фальшиво простодушным тоном. — Почему ты нас не предупредила о своем приезде? Мы бы встретили тебя в Санта-Лючия.

— Ты прекрасно знаешь, что моя младшая сестренка очень скрытная и не любит никого посвящать в свои планы, — язвительно произнес Флавио, с непринужденным видом откидываясь на спинку стула. — Она уезжает и возвращается… Неуловима, словно ветер.

Ливия была так напряжена, что ощущала, как на ее шее бьется пульс. Она вскинула подбородок.

— Что здесь происходит? — спросила она.

— Мы работаем, — сухо ответил Марко. — Поэтому, если ты не возражаешь, мы ненадолго отложим эту счастливую встречу, не так ли, Джанни?

Тут же один из сотрудников вскочил из-за стола, будто сидел на пружинах. В своих маленьких очках в черепаховой оправе, с туго завязанным галстуком и заискивающим видом он был похож на лучшего ученика в классе.

— Синьорина Гранди, вы не могли бы подождать в соседней комнате? Прошу вас, пройдемте со мной. Я могу предложить вам что-нибудь выпить, может быть, кофе?

Ливия остановила его жестом и так посмотрела на него, что он в растерянности остановился.

— Не подходите ко мне. Я задала вопрос и хотела бы услышать ответ. Флавио?

Брат не спеша зажег сигарету. Его пальцы пожелтели от никотина, руки слегка дрожали. Ливия с ужасом подумала, не начал ли он пить. Она никогда не испытывала особой привязанности к своему брату, но сейчас, когда она видела его в окружении этих самонадеянных мужчин, уверенных, с чопорными лицами, он вдруг показался ей таким уязвимым, что это ее взволновало.

— Хорошо, шутки в сторону, — произнес он. — Я подписываю купчую на мастерские Гранди, и ты не можешь мне в этом помешать. На моей стороне закон, — добавил он, указывая на нотариуса.

— Это единственное, что может быть на твоей стороне, Флавио!

Ливия стиснула зубы, чтобы не закричать во весь голос. Она во что бы то ни стало должна была контролировать свои эмоции. Она не опустится до того, чтобы устроить сцену перед этими мужчинами, которые зачарованно смотрели на нее. Она уже представляла оживленные разговоры за ужином в кругу семьи.

— Мне нужно поговорить с тобой с глазу на глаз, — сказала она.

Флавио взял в руки лежавшую перед ним перьевую ручку, снял колпачок и повернулся к Марко.

— Где документы?

Марко смотрел на Ливию с вожделением, и довольная ухмылка играла на его губах. Она знала его всю жизнь и могла читать его мысли как открытую книгу. Он понимал, что она в его руках, и наслаждался каждой секундой. Она не захотела стать его женой, и теперь пришло время расплаты. Марко откровенно упивался своей властью, его чересчур мясистые губы блестели, а на лице читалось удовлетворение, вызывавшее в ней чувство тошноты. Он открыл лежавшую перед ним папку, достал оттуда несколько скрепленных листков и протянул их Флавио. Высокомерный и жалостливый взгляд, который он бросил при этом на своего друга, уколол молодую женщину в самое сердце. Как ее брат мог дружить с таким ничтожеством? Марко не мог быть ничьим другом. Этот хитрый и изворотливый мужчина не отличался особым умом.

— Стой! — велела она.

Дрожа от ярости, она открыла свою сумку и принялась рыться в ней непослушными пальцами. Разозлившись, что не смогла сразу найти то, что искала, она вывалила ее содержимое на пол. Миниатюрное зеркало, пудреница, бумажник, паспорт разлетелись по полу. Ливия взяла в руки красную тетрадь и направилась к брату.

Юный Джанни отступил на шаг, чтобы пропустить ее.

Она с силой хлопнула тетрадью Гранди по листам договора, лежащим перед Флавио. Все взоры устремились на старую запятнанную обложку. Мужчины затаили дыхание. Казалось, в тишине было слышно, как от напряжения скрипят их мозги.

Не следует недооценивать силу суеверия у муранских стеклоделов. Укрывшись за кирпичными фасадами своих мастерских с вечно бодрствующими высокими трубами, они создали себе репутацию опасных и предприимчивых коммерсантов. На протяжении веков они являлись привилегированными гражданами Светлейшей, которая их холила и лелеяла и даже предоставила право чеканить монеты. Но если в их генах и были заложены удача и богатство, вкус нищеты и невзгод тоже был им хорошо знаком. Недоверчивые, искусные, немногословные, они уважали традиции и почитали своих предков. И были такие вещи, прикосновение к которым влекло за собой молниеносное проклятие.

— Наш дед, умирая, передал ее мне, — произнесла Ливия низким голосом, таким глубоким и чувственным, что мужчины наклонились вперед, чтобы не упустить ни слова. — Он доверял мне, и я выполнила его последнюю волю. И сегодня я заклинаю тебя его именем и именем нашего предка, пролившего свою кровь, чтобы сберечь эту книгу, не продавать мастерские Гранди.

Флавио часто заморгал и опустил взгляд на тетрадь. Ливия увидела, как по телу брата пробежала дрожь, и его тонкая шея показалась ей вдруг невероятно хрупкой. Набалдашник его трости переливался в луче солнца. Медленным, благоговейным движением он протянул руку и коснулся красной обложки.

Она вспомнила изуродованные руки Андреаса, шрамы на его теле, отстраненный взгляд, когда он говорил о войне. Флавио вернулся сломанным из тех же боев, из этой безжалостной России, о которой ей не было ничего известно, и тогда она не захотела его понять. Два года назад у нее не было ни терпения, ни мудрости прислушаться к его отчаянию. Внезапно она с тоской подумала, что во всем происходящем виновата она сама.

Если бы она постаралась понять брата, сдерживая свою импульсивность и надменность, не случилось бы той ночи любви с Франсуа, она бы не забеременела и, возможно, не стояла бы сейчас в роскошном кабинете Дзанье, обнажая свою душу перед мужчинами, которые пожирали ее глазами.

Ливия посмотрела через окно на безмерно голубую лагуну с темными точками причалов для гондол, угадывая вдалеке башенки и крыши с красной черепицей, дымоходы и подвесные деревянные террасы — дрожащие, перламутровые, воздушные. «Я изменилась», — подумала она почти со страхом.

Она уехала в северный город, так отличающийся от ее родных мест, во французский военный гарнизон с флорентийскими красками, который предоставил ей убежище, когда она совсем этого не ожидала. Ливия вспомнила о Меце, давшем ей некоторое успокоение, о городе, в котором она родила своего сына, о его домах, таких же древних, как в Венеции, об этом таинственном городе, чьи корни глубоко уходили в прошлое, где несколько веков назад Карл Великий похоронил свою супругу.

И все же, лежа долгими бессонными ночами рядом с заснувшим мужем, она понимала, что не сможет жить без огня и cristallo. Она познала опьянение тела, страсть, адюльтер и отравляющий вкус предательства, подарила жизнь своему ребенку. Все эти никому не видимые глубокие и серьезные раны превратили ее в ту женщину, которая сейчас в последний раз яростно и отчаянно боролась за сохранение своего наследства. Она также с некоторым удивлением поняла, что, несмотря на все это, так и не познала любви, и это откровение, словно стрела, пронзило ее сердце.

Что осталось от великих Гранди? Господи, ведь они превратились в ничто! Пыльная заброшенная мастерская; имя, давным-давно вписанное в «Золотую книгу почетных граждан Мурано», что вызывало уже не восхищение, а скорее жалость; несколько прославивших это имя изделий, которым воздают должное, разглядывая их в витринах Музея стекла, разместившегося в залах дворца Джустиниан, одного из самых больших в лагуне; всклокоченные брат с сестрой, почти обезумевшие от гнева и отчаяния, доведенные до нищеты и выясняющие отношения под жадными взглядами своих конкурентов.

На сердце у нее было тяжело, потому что ее брат превратился в собственную тень, потому что он унижался перед Марко Дзанье, и она чувствовала себя виноватой в том, что довела его до такого состояния.

В глубине души Ливия понимала, что уже слишком поздно. На этот раз Феникс действительно умер. Даже самые красивые легенды имеют конец. Горечь и печаль, словно капли ртути, разливались по ее телу глухой болью. Она положила руку своему брату на плечо, и тот вздрогнул от этого прикосновения.

— Прости меня, Флавио, — тихо произнесла она.

Она подняла глаза на Марко Дзанье, который остался стоять, и они некоторое время молча, в упор смотрели друг на друга. Она молила Бога, чтобы не расплакаться, во что бы то ни стало сохранить достоинство.

— Прошу прощения, Марко, — прочистив горло, сказал Флавио, — и у вас тоже, господа, что зря потратили свое время, но мастерские Гранди больше не продаются.

Он с трудом поднялся, на секунду опершись на стол, чтобы сохранить равновесие. В одну руку он взял красную тетрадь, в другую — свою трость. Впервые в жизни Ливия различила в бесстрастном взгляде серо-голубых глаз, так похожих на ее глаза, гордость, и это подарило ей надежду.

— Марко, господа, желаю вам удачного дня.

Он склонил голову, прощаясь, затем медленно удалился своей усталой походкой покалеченного человека. Она молча проводила его взглядом и последовала за ним.




Несколько недель спустя, прислонившись к косяку, Ливия стояла на пороге «комнаты с ядами», где хранилось сырье, необходимое для получения смеси, из которой варили стекло. Как обычно, она убедилась, что вытяжка работает хорошо. Нельзя было позволять частичкам натрия, кремнезема и карбоната кальция рассеиваться в воздухе. Красители также могли представлять потенциальную опасность для рабочих, занимавшихся подготовкой смеси, которую затем помещали в стеклоплавильные горшки и отправляли в плавильную печь.

Она наблюдала за Тино, который тщательно выверял состав для стекла чиароскуро. Мастер-стеклодув решил приготовить смесь сам и выставил за дверь помогавшего ему работника, чтобы не предавать секрет огласке.

Флавио был единственным, кроме Тино и Ливии, кто видел формулу, но он заявил, что все это так же непонятно, как китайский язык. Его развязный тон вызвал раздражение у сестры, и она стиснула зубы, чтобы не сказать очередную колкость в своем духе. Несмотря на то что теперь они ладили гораздо лучше, различия их характеров еще вызывали у обоих вспышки гнева, оставлявшие их без сил. Как, черт возьми, он мог оставаться равнодушным к этим нескольким строкам, написанным их предком, который изобрел состав, прославивший их фамилию во всем мире?

«Это как с бриллиантами, — заявил Тино зачарованно. — Блеск появляется не в результате отражения света от драгоценного камня, как принято думать, а от преломления света внутри самого бриллианта. Вот он, секрет Гранди… Свет проникает в хрусталь, который его преображает».

Флавио уставился на Тино круглыми от непонимания глазами, но Ливии сразу стало ясно, что он имеет в виду. Процесс изготовления был простым, но деликатным в исполнении. К тому же чудо чиароскуро могло произойти, только если выдуваемое стекло приобретало идеальные пропорции. Мастер-стеклодув должен был предвидеть, как будет вести себя свет, прикоснувшись к стеклу — вот почему знаменитые бокалы на высоких ножках имели расширяющиеся чаши в форме лепестков роз.

Тино тщательно взвесил различные компоненты, прежде чем растолочь их, чтобы получить однородную массу. Он осторожно высыпал смесь в емкость.

— Все правильно? — спросила Ливия, в то время как он не сводил глаз с полученного состава.

— Мне кажется, да, — прошептал он, и Ливия удивилась благоговению этого матерого волка — у него было такое выражение лица, словно он только что тайно проник в священный храм. — Нам остается только добавить стекло, — проворчал он, будто устыдившись своего волнения.

Ливия подошла к уложенным в коробки осколкам разноцветного стекла, отбракованного в процессе производства.

— Какой цвет ты выбрала? — спросил Тино.

— Разумеется, красный. Основной цвет первого фужера из чиароскуро мастерских Гранди будет рубиново-красным, как огонь… Как страсть, — добавила она со вздохом.

Малышка пыталась это скрыть, но Тино хорошо видел, что она страдает. Он почувствовал, как в нем нарастает возмущение. Один Бог знал, что ей пришлось пережить в этой варварской стране, вдали от близких, где никто не мог ее защитить. Когда она внезапно исчезла, он был так удручен, что испытал одну из своих знаменитых вспышек гнева. Он рычал от страха за девушку, чувствуя себя униженным оттого, что у нее не хватило смелости объяснить ему причины этого дезертирства. Он испугался, что навсегда потерял ее, что она оторвалась от своих корней, от Мурано, видевшего ее рождение, текущего в ее венах.

Он вспомнил, что маленькая безмолвная девочка часто бывала в мастерской после смерти своих родителей, вспомнил о ее страдании, таком хрустально-прозрачном, что никто не осмеливался взять ее на руки, словно опасаясь разбить, о ее молчании, которое всех пугало и с которым смог справиться лишь ее дед Алвизе, потому что боль опасна так же, как заразная болезнь.

Теперь у нее был сын, которого ей пришлось оставить там, и это было нехорошо; он видел смятение в ее глазах, когда она, как неприкаянная, отправлялась побродить в конце дня, когда сумерки окрашивали остроконечные башенки в золотистый цвет, а старые камни отдавали свое тепло, вызывая желание пройтись по набережной. Но что тут поделаешь?

Некоторые компоненты оказалось очень трудно найти в это скудное послевоенное время. Они обзвонили различных поставщиков, наскребли немного денег, чтобы приобрести их. Теперь необходимо было повторить подвиг Гранди, совершенный в давние времена. Это был единственный шанс для Дома Феникса возродиться из пепла.

По его спине пробежала дрожь. Тяжелая ответственность легла на плечи Ливии Гранди, которая тщательно отмеривала стекольные осколки. Засученные рукава мужской рубашки открывали ее тонкие руки, холщовые брюки наползали на грубые ботинки. Если благодаря открытому лицу и неумело заплетенным косичкам она напоминала хрупкого подростка, решительный взгляд и внутренняя сила принадлежали уже сформировавшейся женщине.

Флавио оказался не на высоте. Ему не хватало опыта, знания ремесла, но больше всего ему не хватало огня. Их было всего двое, и они должны были сделать невозможное. Ливия — вдохновительница и прирожденный художник, талант в чистом виде, сокровище; она обязательно стала бы самым известным мастером своего времени, если бы родилась мужчиной и имела право на все действия со стеклом. Она, и только она одна могла придумать изделие, которое он, мастер Тино Волк Томазини, будет выдувать. Только она могла найти совершенное равновесие, благодаря которому сотворится чудо чиароскуро. Вдвоем они образовывали мифический союз фантазии и таланта, мастерства и техники, который делал людей, работающих с хрусталем, наследниками самого древнего и благородного искусства, независимо от того, были они из Мурано, Богемии, Лотарингии или откуда-либо еще.

Ливия повернулась к великану с крепкой сильной шеей, мощь которой подчеркивал щегольски повязанный красный платок. Из-под густых бровей на нее был устремлен взволнованный взгляд, заставший ее врасплох. Она никогда еще не видела Тино таким открытым.

Ливия смущенно коснулась рукой его плеча.

— У нас все получится, Волк.

Он кивнул, от волнения в горле стал ком, не давая дышать.

Молодая женщина вышла из комнаты и вернулась в мастерскую, где их ждали рабочие, молча выстроившиеся в ряд, словно по стойке «смирно». Им предстояло провести две плавки, затем перейти к отжигу, и лишь после этого Тино сможет начать ваять стекло.

Но Ливия не торопилась. Стеклодув не властен над временем. Слушая хрусталь, который потрескивает и свистит, рождаясь в течение нескольких часов в печах, он обязан быть терпеливым и решительным, а также смиренным, чтобы иметь право претендовать на величие.

Она вышла из мастерской, подставив лицо и обнаженные руки жаркому, беспощадному летнему солнцу. Насекомые гудели в траве, олеандр распространял вокруг себя благоухание. Для cristallo у нее был безграничный запас терпения, если бы только так же было с ее жизнью…

Его отсутствие было кровоточащей раной. Иногда она резко оборачивалась с его именем на губах, уверенная, что он стоит здесь, на пороге комнаты, что ей достаточно лишь открыть объятия, чтобы прижать маленькое тельце к своей груди, уткнуться лицом ему в шею и испытать восхитительное чувство покоя оттого, что они снова стали единым целым, как тогда, когда она носила его в своей утробе. Но, увидев пустой проем двери, частички пыли, танцующие на солнце, понимая, что все это было лишь наваждением, она испытывала такую сокрушительную тоску, что, задыхаясь, еле удерживала равновесие. Она ощущала себя отрезанной от своего ребенка.

Ливия вспоминала о каждом сантиметре его кожи, о родинке на спине, о прозрачных полумесяцах в основании ногтей, о шелковистых волосах, о родимом пятне в форме рога изобилия на верхней части бедра, увидев которое она, смеясь, сказала, что Карло рожден для счастья. Она помнила особый запах, принадлежавший только ему, эту лучезарную улыбку, которую он унаследовал от своего отца, его решительную походку, удивительную для такого маленького человечка.

Она просила небеса, чтобы он не переживал из-за ее отъезда. Даже будучи уверенной, что с Элизой и Франсуа он ни в чем не нуждается, она все равно испытывала тревогу. Иногда Ливия думала, что его не следовало оставлять во Франции, но она не предполагала, что задержится в Мурано так надолго. Поскольку Флавио принял решение не продавать мастерские, но оказался неспособным управлять предприятием, принимать верные решения, на ее плечи ложилась обязанность возобновить работу. Лишь после этого она сможет со спокойной душой вернуться к своему ребенку.

Франсуа звонил ей раз в неделю, каждую субботу в конце дня и передавал трубку Карло, с которым она худо-бедно поддерживала бессвязный разговор, то и дело путая слова. Маленькому мальчику было сложно общаться; ему не хватало запаса слов, чтобы рассказать, как он проводит свое время, и понять ее. С комом в горле она слушала, как он повторяет «алло, алло», подражая своему отцу, и представляла его сидящим на коленях Франсуа и держащим в своей маленькой ручке громоздкую телефонную трубку из черного бакелита, словно этот странный и зловредный предмет заменял присутствие матери.

Муж был недоволен, когда она сообщила, что ей придется задержаться. Он оставался учтивым и не стал осыпать ее упреками, но его молчание было красноречивым. Она рассердилась на себя, допустив в своем голосе жалобные нотки, когда объясняла, что они ждут поставки непрозрачного красителя, чудом обнаруженного в Алтаре. Нехотя он обещал привезти к ней Карло, как только у него будет возможность отлучиться на несколько дней, но Ливия поняла, что Франсуа нашел хитрый способ наказать ее, постоянно откладывая дату своего приезда.

Она также разговаривала с Элизой, которая сообщала новости о Карло холодно, почти как военные команды. Когда Ливия после этих разговоров в кабинете клала трубку, она вставала, открывала шкаф, доставала оттуда небольшую граненую рюмку и старую пыльную бутылку без этикетки и наливала немного граппы, чтобы согреть свое ледяное тело.

Она пыталась найти хоть немного успокоения в доверчивых взглядах Тино и рабочих, которые рассчитывали на нее. В этот сложный период мастерские острова не нанимали на работу новых людей. Как и во все века, объединение муранских стеклодувов помогало по мере сил своим безработным членам, однако ничто не могло заменить зарплату, какой бы скудной она ни была. Ливия знала, что эти люди зависят от нее, и не могла их подвести.

Порой Ливия злилась на Флавио, который вернулся к своим привычкам и пропадал целыми днями в лагуне, бесконечно скользя на своей лодке по лабиринту островков с пышной растительностью, которая благодаря астрам и морской лаванде окрашивалась в конце лета в розовый и темно-лиловый цвет. Он передал ей бразды правления, тогда как она хотела разделить с ним тяжесть забот. Несмотря на то что теперь они общались друг с другом безупречно вежливо, между ними оставалась некоторая напряженность из-за неспособности сблизиться по-настоящему. Сначала ей показалось, что он злится, но он, похоже, вздохнул с облегчением, получив возможность снова погрузиться в состояние апатии, причину которой она не могла понять. Раньше это выводило ее из себя, теперь же она просто огорчалась.

Ливия глубоко вздохнула. Под лопаткой все так же болело. Еще совсем немного… Ей нужно было совсем немного времени, чтобы поставить на ноги Дом Феникса. После этого она обещала себе снова стать матерью, достойной этого имени, и образцовой супругой, стараясь не слушать тихий коварный голос, который, зарождаясь в глубинах сознания, нашептывал ей, что, возможно, она просто не была на это способна.




Карло не был капризным и непослушным ребенком. В нем ощущалась некая серьезность, поразительная для мальчика его лет. Прядь светлых волос, старательно зачесанная набок, и пухлые щечки дополняли идеальный образ примерного ребенка, но во взгляде его светлых глаз, обрамленных длинными черными ресницами, таилось некое ожидание. Он мог оставаться спокойным в течение долгого времени, так что даже возникало сомнение, был ли он еще в комнате. Когда Элиза или Колетта оборачивались, чтобы убедиться в его присутствии, то видели его сидящим на том же месте и играющим со своим электропоездом или что-то малюющим карандашами на листках бумаги, которых он изводил слишком много, по мнению его тети.

Однажды Франсуа принес большую коробку водорастворимых красок. Элиза всплеснула руками. Малыш перепачкает все вокруг! Франсуа лишь рассмеялся. Он любил смотреть, как его сын рисует. Даже если в этих каракулях не было никакого смысла, нельзя было отрицать, что ребенок умел правильно сочетать цвета.

Ясным осенним утром Элиза сидела в саду за домом, вышивая крестиком наволочку на диванную подушку. Солнце еще грело, ей даже не понадобилось накидывать на плечи пальто. Она слышала смех Карло, который забросил куда-то свой мяч и собирал в кучи желтые и красные листья, устилавшие землю. Ему нравилось поддавать их ногой или хватать в охапку и подбрасывать, чтобы они кружились вокруг него.

Ливия уехала четыре месяца назад, и Элиза порой спрашивала себя, вспоминает ли малыш о своей матери. Поскольку Франсуа часто возвращался домой слишком поздно, чтобы молиться вместе с ним, он попросил Элизу не забывать упоминать Ливию при обращении к Святой Деве. Она приняла это за скрытый упрек и почувствовала себя немного задетой. К тому же Франсуа считал необходимым, чтобы ребенок раз в неделю слышал голос матери по телефону.

Элиза положила вышивку на колени и посмотрела в ту сторону, где играл малыш. Он скрылся за стволом дуба, и его присутствие выдавал лишь бешеный полет листьев. По ее лицу скользнула улыбка. Она не могла поверить, что Господь оказал ей такую милость, о которой она даже не осмеливалась его просить. Итальянка вернулась домой, и каждый день, проведенный ею вдали от Меца, делал ее возвращение все менее вероятным.

С тех пор как Элиза начала заниматься Карло, ей казалось, что она вновь переживает детство Венсана и Франсуа. Она совершала те же самые действия, и мирный ритм дней определялся потребностями ребенка. Когда она ложилась вечером спать, то испытывала чувство удовлетворения от того, что должным образом выполнила свои обязательства.

«Ты могла бы стать образцовой матерью», — сказал ей однажды Франсуа с удрученным видом человека, не понимающего, почему она так и не вышла замуж. «Я была образцовой матерью», — возразила она.

Элиза никогда не хотела иметь мужа. Если бы ее попросили дать определение любви, она ответила бы, что любят, прежде всего, из боязни ощутить пустоту. Она не настолько боялась смерти, чтобы испытывать потребность любить мужчину.

И потом, было что-то беспорядочное в смятении любовных чувств, и это не подходило ее строгому характеру. Полюбить мужчину означало согласиться на потерю контроля над своими эмоциями и телом, признать и понять существование радости, удовольствия, капризов, прихотей, тревог и сомнений кого-то, о ком, казалось, было известно все, но который, тем не менее, чаще всего оставался совершенно чужим человеком. Элиза не любила неожиданностей. Было кое-что, чего опасалась эта женщина, проявившая недюжинную смелость, борясь с нацистами.

Этот дом, окруженный большим садом, стал ее миром, ее вселенной. Ничего иного она не желала. Она установила здесь свои границы, и этого пространства ей вполне хватало для существования.

Когда у Франсуа было мрачное лицо, блуждающий взгляд и поджатые губы, Элиза понимала, что он думает о своей жене. Он страдал, но не знал, как разрешить сложившуюся ситуацию. Он не мог позволить себе оставить мастерскую. Вот уже несколько недель его рабочие трудились на новом объекте в Шартре, и ему часто приходилось выезжать на место. Элиза прекрасно понимала, что не может заменить ему супругу, но старалась все делать так, чтобы Франсуа не ощущал себя лишенным нежности и заботы. Он рассчитывал на нее, она содержала дом и присматривала за малышом, и они проводили вместе приятные и душевные вечера.

Она часто спрашивала себя, что будет, если Ливия решит не возвращаться. Она, конечно же, захочет забрать своего ребенка, что создаст массу проблем. Элиза понимала, что Франсуа не сможет разлучиться со своим сыном. Что касается развода, Элиза этот вариант даже не рассматривала. Тем не менее она не могла не испытывать скрытую радость при мысли о том, что для Ливии мастерские Гранди оказались важнее мужа и сына. Она не забывала намеками регулярно напоминать об этом брату. Она не ошиблась в своем мнении об этой женщине, считая ее недостойной Франсуа.

— Мадемуазель! — внезапно крикнула Колетта встревоженным голосом.

Элиза резко вскочила, вышивка выпала из ее рук на землю. Она поднесла руку к груди, сердце билось как бешеное.

— Маленькая дурочка, ты так меня напугала… Что случилось?

Юная прислуга ломала себе руки.

— Звонит какой-то месье. Говорит, что это касается месье Венсана. Похоже, он вернулся. Скорее, мадемуазель!

Впервые в жизни Элиза почувствовала, как из-под ее ног уходит земля. Перед глазами замелькали черные точки, и ей показалось, что она падает в пропасть. Испытывая тошноту, она ухватилась за спинку стула, пытаясь успокоиться, заклиная себя не упасть в обморок на глазах у Колетты.

Венсан… Почему никто не известил ее о его приезде? Большинство военнопленных и депортированных граждан, которых долго не выпускали из Германии, а также насильно мобилизованных в немецкую армию, а затем взятых в плен американскими и английскими войсками, вернулись домой еще три года назад.

Когда в феврале 1946 года ликвидировали Национальный центр приема в Шалоне-сюр-Сон, Элиза была одной из последних, кто приехал туда еще раз просмотреть списки фамилий и узнать новости. Она ожидала перед дверями кабинетов, застыв на стуле, а чиновники ходили мимо нее, укладывая папки в коробки и беседуя между собой, словно речь шла об обычном переезде. Судя по тому, как они отводили глаза, было видно, что их стесняли эти несколько человек, упорно сидевшие в коридоре, напоминая надоевших родственников, которых пока не решаются выставить за дверь, но уже не могут скрыть своего недовольства их присутствием.

Она жадно набрасывалась на любую газетную статью, в которой говорилось о судьбах военнопленных, и подписалась на различные специализированные бюллетени. Ее участие в движении Сопротивления иногда позволяло получать доступ к конфиденциальной информации. Она в ярости сжимала кулаки, слыша рьяное одобрение коммунистами позиции советских властей, которые нагло лгали и даже заявили генералу Келлеру через два месяца после окончания войны, что тамбовский лагерь давно распущен. Что касается Министерства по делам военнопленных, депортированных и беженцев, Элиза считала его деятельность неэффективной, и не она одна. Сталкиваясь с равнодушием чиновников, многие, подобно ей, испытывали чувства горечи и гнева.

«Жизнь продолжается, и нужно решать более важные вопросы», — читала она между строк. Однако она не была с этим согласна. У нее складывалось неприятное ощущение, что о тех, кто еще оставался в плену в Советском Союзе, предпочли забыть, и французское и русское правительство обходили эту проблему молчанием, потому что жизнь отдельного человека ничего не стоила в вихре политических страстей.

— Мадемуазель! — позвала ее Колетта.

Элиза заметила, что девушка трясет ее за руку, и вынырнула из своего оцепенения, как из плохого сна.

Кровь стучала у нее в висках. Она устремилась вглубь дома, туда, где находился телефон.




Карло решительным шагом подошел к дому, стоявшему в глубине сада. Ему надоело играть с сухими листьями, и он никак не мог отыскать свой мяч. Он не помнил, чтобы когда-либо заходил так далеко, но в этом доме было для него что-то невероятно притягательное. Солнце освещало каменные стены, листья раскрасили крышу в яркие цвета. Дом казался ему светлым и красивым, и ему захотелось разглядеть его получше.

Он ухватился за подоконник одного из окон и стал на цыпочки, но из-за маленького роста не увидел ничего интересного. Тогда он упрямо пошел вдоль стены, пока не обнаружил дверь. Ручка легко повернулась. Он сделал шаг вперед.

Как только он вошел в просторную комнату, ему сразу стало хорошо. В огромные окна, занимавшие всю стену, светило яркое солнце. Широкая улыбка озарила его лицо. Это было волшебное место, наполненное светящимися пятнами, танцующими на стенах: красными, фиолетовыми, темно-зелеными, желтыми, оранжевыми, голубыми. Они напоминали ему подарок мамы — цилиндр, который он подносил к одному глазу, медленно вращая, и в нем перемешивались бесконечные пестрые картинки.

Зачарованный, он пошел вперед, наткнувшись на табурет, опрокинул его, но даже не вздрогнул от шума. Он поднял одну руку, затем другую, пытаясь схватить дразнящие огоньки, которые проходили сквозь кусочки стекла, установленные на станке.

Он обошел комнату. Два белых халата висели возле двери. Он коснулся их рукой, но быстро потерял к ним интерес. Затем он увидел шкаф, стоявший в углу. Дверца несколько секунд не поддавалась, затем открылась с неприятным скрипом. Там висели пальто и длинный бежевый свитер. Он зарылся лицом в шерстяную ткань. Легкий аромат оживил его чувства и память, аромат, который он так хорошо знал, но который не вдыхал уже давно.

Он закрыл глаза. В его памяти не было четкого образа, черты расплывались, и это его раздражало, но он помнил силу ее рук, нежность щек, волос, щекотавших его, когда она наклонялась к нему, ее звучные поцелуи, которые так смешили его.

Он помнил ее певучий приглушенный голос, который рассказывал ему истории о далеком городе, где вместо улиц были каналы, наполненные водой, где люди передвигались не на машинах, а на лодках, об этом волшебном городе, где взрослые и дети гуляли в масках, раскрашенные, в сверкающей одежде, где праздник никогда не кончался.

Маленький мальчик резко дернул за шерстяной свитер, и он упал с вешалки. Почему-то он больше не чувствовал того счастья, какое испытал, войдя в этот дом. Теперь его мучило нетерпение, и ему хотелось плакать.

Сжимая свитер в одной руке, он продолжил свой обход, на этот раз его внимание привлек шкаф, в котором было множество ящиков. В них он обнаружил тряпки, гвозди и разнообразные ножницы. Он просунул пальцы в щель, но ему не удалось схватить твердые листы стекла, и это его разозлило.

Он придвинул табурет, взобрался на него и попытался снова дотянуться рукой до одного из ящиков.

— Карло! Где ты?

Голос был нетерпеливым, в нем слышалось явное раздражение.

Уверенный, что его будут ругать, маленький мальчик резко повернулся по направлению к двери и потерял равновесие. Падая навзничь, всем телом и головой он со всего размаха грохнулся на станок, где были собраны светящиеся рисунки, которые его так очаровали.

Когда стекло брызнуло во все стороны, он инстинктивно закрыл глаза и прикрыл руками лицо, в то время как осколки света осыпались вокруг него сверкающим дождем.




Поскольку плащ был слишком большим для нее, Ханна затянула пояс вокруг талии на два узла, затем подвернула рукава. Вот уже несколько недель небо было безнадежно серым, и сейчас, когда стали появляться разрывы в облаках, она решила воспользоваться этим, чтобы сходить за покупками. Она аккуратно положила в карман продуктовые купоны.

Когда Ханна похлопала по плечу дочь, игравшую на полу с тряпичной куклой, ребенок поднял к ней свое нежное личико с бледной кожей, обрамленное темными кудрями. Как бывало чаще всего, под пристальным взглядом этих темных блестящих глаз Ханне стало не по себе. Она знала, что ее дочери приходилось с особым вниманием прислушиваться к речи, потому что она плохо понимала слова, но этот молчаливый вопрос в глазах напоминал ей жадный взгляд незнакомцев на улице, которые ждут от вас того, что вы не хотите им давать.

— Собирайся, Инге, мы идем на улицу, — громко сказала она.

Ханна вынуждена была говорить громко, чтобы дочь различала все звуки, и порой ей казалось, что она разговаривает слишком резко. Это ее расстраивало, потому что она пыталась быть сильной, но не авторитарной.

Девочка послушно встала, и Ханна присела на корточки, чтобы помочь ей надеть пальто, затем повязала вокруг ее шеи красный шерстяной шкаф. Когда ребенок на мгновение коснулся нежной ручкой ее щеки, сердце у Ханны сжалось. Неожиданно на глаза навернулись слезы.

Чем старше становилась Инге, тем более растерянной чувствовала себя Ханна, общаясь с ней. Ей больше не удавалось абстрагироваться от ребенка, словно это был надоевший сверток, который она была обречена носить день за днем. Девочка становилась личностью со своим характером, со странными приступами радости, почти неистовыми, которые охватывали ее целиком, заставляли куда-то бежать, метаться. Чаще всего такие моменты возбуждения были связаны с Андреасом, который любил повозиться с племянницей. Но иногда ее охватывала безутешная тоска, и горе терзало ее так же сильно, как до этого переполняло счастье.

Ханна спрашивала себя, откуда у ее дочери эта жизненная сила, этот буйный темперамент, ведь сама она всегда была спокойным ребенком, послушным и молчаливым. И мысли ее неминуемо возвращались к мрачному образу неизвестного отца, воспоминание о котором вызывало головокружение, и отвращение снова охватывало ее, как в тот день, рот наполнялся горькой желчью, и она резко отшатывалась от Инге, разъяренная и униженная этим страхом, который ей никак не удавалось преодолеть.

— Поторопись, Инге, — сказала она, поднявшись так резко, что перед глазами запрыгали черные точки. — Там наверняка будет очередь, а у меня не так много времени.

На улице они пошли быстрым шагом. Инге семенила рядом с матерью, иногда прыгая козленком и дергая ее за руку, чтобы обойти лужу. В свежем прозрачном воздухе повсюду сверкали капли: на желтых и красных листьях, на подоконниках, на изгороди, за которой виднелись огороды.

Возле маленького деревянного барака на Судетенштрассе действительно толпились люди. Здесь не так давно обосновалась одна из легендарных личностей Габлонца. Возвращение Анны Хоффман, этой приземистой женщины с хитрыми глазками и хорошо подвешенным языком, стало для изгнанников как бальзам на душу. Невзгоды, перенесенные торговкой, никак не повлияли на ее характер. Рассказывали, что в лагере, где ее содержали, она разговаривала с охранниками с апломбом, от чего все приходили в изумление. Уперев руки в бока, она перешучивалась с покупательницей. Ее редкие седые волосы топорщились на голове. Заметив Инге, вцепившуюся в руку матери, она наклонилась к ней.

— Привет, малышка! Ты еще больше подросла. Скоро станешь такой же большой, как я!

Она говорила на наречии Габлонца, и девочка смотрела на нее круглыми глазами, как будто это дама с широким плоским лицом прилетела с другой планеты.

— Ну-ка, а что у меня для тебя есть? — продолжила она, роясь в кармане своего фартука, из которого триумфальным жестом вытащила конфету.

— Что нужно сказать? — произнесла Ханна, слегка дернув руку девочки, чтобы привлечь ее внимание.

— Спасибо, мадам, — тихо проговорила Инге и быстро сунула конфету в рот.

— Ну а ты, красавица, что сегодня будешь брать? — спросила торговка, возвращаясь за деревянную доску, служившую ей прилавком.

Ханна без особого энтузиазма оглядела консервные банки, выстроившиеся на полках, и несколько батонов колбасы, подвешенных на крюках. Она вспомнила, как покупала с мамой свежую рыбу на рынке Габлонца, в основном у «Фишл-Анны», которая славилась своим свежим товаром и острым язычком.

— Дайте, пожалуйста, маринованные корнишоны и батон колбасы, — сказала она, отпустив руку Инге, чтобы посчитать деньги.

Вокруг нее толпились люди, обсуждая последние новости. Пока хозяйка отсчитывала ей сдачу, она уже была в курсе всех пикантных подробностей из жизни семьи, о которой раньше никогда не слышала. Собираясь уходить, она повернулась и увидела, что Инге нигде нет.

Ханна обошла покупательниц, заглядывая им за спину. «Нашла время играть в прятки», — раздраженно подумала она. Помещение было небольшим, Инге не могла уйти далеко.

— Простите, вы не видели мою дочь? Она только что была здесь.

Женщины разводили руками, толкали друг друга, выражали готовность помочь.

— Она должна быть неподалеку, — сказала хозяйка с озабоченным видом. — Иди скорее на улицу. В этом возрасте за ними нужен глаз да глаз. И зайди ко мне, когда ее найдешь, — крикнула она вдогонку, когда Ханна уже выходила за дверь.

Она посмотрела направо, затем налево, но малышки нигде не было видно. Мимо проехал пыхтящий автобус.

— Инге! — позвала она, зная, что это бесполезно: дочь вряд ли могла ее услышать. — Простите, месье, — обратилась она к мужчине, который вез тележку, полную дров. — Вы не видели здесь маленькую девочку с темными волосами, в красном шарфе?

— К сожалению, нет, — ответил он, пожав плечами. — Может, она пошла поиграть с той стороны трактира?

Недалеко отсюда трактирщики расчистили площадку, где дети любили играть летом, но из-за проливных дождей, частых в последние недели, земля там превратилась в грязь. С бьющимся сердцем Ханна кинулась к деревьям, за которыми начинался лес. Обочина дороги была в плохом состоянии. Там было много опасных ловушек для детей: груды кирпичей и шатких штабелей досок, предназначенных для строительства домов, зияющие ямы, разнообразный мусор, проволока, столбы, из которых торчали ржавые гвозди.

Просветление на небе исчезло так же быстро, как и появилось. Принялся моросить мелкий дождик. Ханна бросилась бежать, заглядывая во все закоулки, громко выкрикивая имя дочери. Она наклонилась, чтобы заглянуть под тележку. Куда мог ребенок исчезнуть так быстро? Девочка словно растворилась в воздухе.

Холодный пот покрыл ее спину. Господи, только бы с ней ничего не случилось! Она представила, что ее дочь не может откуда-то выбраться, плачет, зовет на помощь, быть может, она даже поранилась. Корзина билась о бедро Ханны. В боку сильно закололо, и она слегка замедлила ход, постояла, затем, прихрамывая, пошла дальше. «Лучше развернуться и пойти домой, — шептала она с пересохшим горлом. — Возможно, малышка сама нашла дорогу. Кто-нибудь мог ее узнать и проводить до дома».

Несколько минут спустя, задыхаясь, она повернула на дорогу, ведущую к их бараку. Красный шарф Инге лежал на земле в луже. Она нагнулась, чтобы поднять его. Ей показалось, что какой-то дикий зверь раздирает ей сердце и живот.

— Инге! — изо всех сил закричала она.

Вокруг не было ни души. Она быстрым шагом шла мимо бараков с зашторенными окнами. С одиноко стоящего дерева упало несколько листьев. На одном из окон от ветра хлопали ставни. Куда все подевались? Обычно лагерь всегда кишел людьми, сейчас же у нее было ощущение, что она одна в целом мире. Дождь намочил волосы, стекал по лицу, пробираясь за воротник. Она пробежала последние метры, отделявшие ее от дома, толкнула дверь.

Когда Ханна увидела голову Инге, прислоненную к плечу мужчины в военной форме, который стоял к ней спиной, она почувствовала огромное облегчение.

— Отпустите мою дочь немедленно! — воскликнула она.

Какое он имел право брать ее на руки? Как он вообще посмел до нее дотронуться? Вне себя от гнева, она готова была выцарапать ему глаза, драться с ним насмерть, чтобы отобрать у него Инге. Пусть только это чудовище попробует причинить ей боль!

Когда военный обернулся, ей показалось, что она стоит перед великаном. Широкие плечи, светлые волосы, подстриженные бобриком, волевой подбородок.

— Дайте ее сюда! — потребовала она, протягивая руки.

Он тут же подчинился. Несколько слезинок высыхали на щеках Инге, которая потянулась к матери.

— She fell[78 - Она упала (англ.).], — объяснил он, показывая на ободранные коленки девочки.

Ханна шептала нежные слова, чтобы успокоить Инге. Убедившись, что с ней не случилось ничего страшного, она посадила ее на кровать и дала в руки куклу. Затем она перевела дух и повернулась к незнакомцу, который стоял, расправив плечи.

Он держал под мышкой свою фуражку с позолоченным гербом. Стрелка на его бежевых брюках была острой, словно лезвие. Инге оставила на его безукоризненном кителе на уровне плеча мокрый след от слез, но это, казалось, его не заботило. В спокойном взгляде голубых глаз сквозило любопытство. Ханна была поражена сверкающей чистотой этого американского военного.

— Джим Хаммерштейн, — представился он. — Do you speak English?[79 - Вы говорите по-английски? (англ.).]

Ханна плохо говорила по-английски. Она знала несколько слов, но была неспособна поддержать разговор. По разноцветным орденским планкам, украшавшим его грудь, она догадалась, что у мужчины высокое звание. Занервничав, она жестом попросила его подождать и подошла к двери, чтобы позвать Герта Хандлера, который работал в соседней комнате, заклиная небеса, чтобы он куда-нибудь не испарился.

Герт быстро прибежал на зов и, запинаясь, представился американскому офицеру, вытянувшись по стойке «смирно». Пока Ханна снимала плащ и пыталась привести в порядок намокшие волосы, мужчина объяснил, что один из его унтер-офицеров показал ему брошь в форме стрекозы, которую он купил здесь несколько недель назад. Она его поразила.

— I want them. I want them all![80 - Я хочу купить их. Я хочу купить их все! (англ.).] — воскликнул он, раскинув руки, словно хотел охватить весь мир.

Ханна смотрела по очереди то на Герта, то на офицера, понимая их с полуслова, но прислушиваясь к переводу своего друга, удивляясь тому, что он покачивается с пятки на носок, словно ребенок, который не может устоять на месте. Она несколько секунд колебалась, но, понукаемая настойчивыми гримасами Герта, достала десять брошей, уложенных в жестяную банку. Офицер внимательно осмотрел каждое изделие, затем удовлетворенно кивнул и улыбнулся, обнажив ровные зубы. Она согласилась продать ему все, что у нее оставалось, по той простой причине, что ей нужны были его доллары, чтобы накормить дочь.

Джим Хаммерштейн принес с собой картонную коробку и папиросную бумагу, такой роскоши молодая женщина не видела уже много лет. Она аккуратно завернула броши, злясь на себя из-за дрожи в руках. Он продолжал говорить низким мелодичным голосом, хвалил ее за изобретательность и фантазию, а потом сообщил, что является владельцем крупного магазина в Нью-Йорке.

У нее кружилась голова. Присутствие этого мужчины в их крошечной комнатке, в которой негде было развернуться, казалось ей чем-то немыслимым. Ей было стыдно за простые покрывала на многоярусных кроватях, за жалкую кухонную утварь, стоявшую на полке, за платье Лили, брошенное на стуле, которое она еще не успела заштопать. Он был слишком большим, слишком громоздким. Ей хотелось открыть дверь и окно, раздвинуть стены, чтобы впустить свежего воздуха, опасаясь, что он может задохнуться. Несмотря на то что он стоял неподвижно, в нем таилась энергия, одновременно притягивающая и волнующая. Она украдкой бросала на него взгляды, зачарованная правильными чертами его лица, идеально повязанным галстуком. У него были широкие кисти, кожу которых усеивали веснушки.

Он протянул ей визитную карточку со своим именем, адресом и номером телефона в Америке. Визитка показалась ей очень белой, а ее ногти — грязными. Она положила ее на стол и быстро спрятала руки за спину. Офицер пообещал связаться с ней, как только возобновится экспорт.

— Next year, I hope, Frau Wolf[81 - В следующем году, надеюсь, фрау Вольф (англ.).].

— Fräulein[82 - Фрейлейн (нем.).], — тут же поправила она почти вызывающе.

В его глазах блеснул загадочный, едва уловимый огонек, и он некоторое время молча смотрел на нее. Она почувствовала, как ее щеки заливаются румянцем, но не отвела взгляда. Сердце бешено билось. Затем она нагнулась к Инге и погладила ее по щеке.

— It was a pleasure, Fräulein Wolf[83 - Рад был с вами познакомиться, фрейлейн Вольф (англ.).], — добавил он и почтительно склонил голову.

Герт поспешно схватил коробку и предложил проводить офицера до въезда в лагерь, где его ждала машина с шофером.

После их ухода Ханна какое-то время стояла неподвижно. Постепенно маленькая комнатка приняла свои привычные размеры, но она огляделась вокруг, словно увидела эти стены впервые. Она еще чувствовала пряный аромат дорогого одеколона, аромат самоуверенных и решительных людей.

Ханна медленно села на табурет, взглянула на пустую жестяную коробку, стоявшую на столе. Она не понимала, почему вдруг ощутила опустошенность.

Инге спустилась с кровати на пол, подошла к матери и положила руки на ее колени, глядя на нее очень серьезно. Ханна подняла ее, еще раз осмотрела ободранные коленки.

— Как же ты напугала меня, малышка! — прошептала она.

Когда она увидела свою дочь на руках у великана, то ощутила неистовое желание защитить ее и была готова на все, чтобы вырвать ее из лап незнакомца. Она поцеловала влажные волосы девочки, которая прижалась к ней и засунула палец в рот. Чувствуя себя обессиленной, Ханна закрыла глаза. Ее переполняла благодарность за то, что она нашла Инге живой и здоровой.

«Мне не было страшно», — запоздало удивилась она. Впервые за все это время при виде мужчины в военной форме у нее не возникло желания спрятаться или убежать. Инстинктивное стремление спасти своего ребенка прогнало прочь тревогу, которая не покидала ее с того дня, как она подверглась насилию.

Дрожь пробежала по ее спине, но ощущение тяжести уснувшей на ее руках Инге действовало на нее умиротворяюще. Слушая равномерное дыхание девочки, она постепенно успокоилась и принялась ее укачивать. За окном дождь стучал по крыше, стекал по окнам. Никакой другой шум не нарушал это удивительное спокойствие. Ей казалось, что она плывет в лодке, отрезанная от всего мира, наедине со своим ребенком.

Глядя на ресницы, оттеняющие бледные щечки, на вздернутый нос и маленький волевой подбородок, она не могла поверить, что дочь наделила ее этой неожиданной силой. В некотором смысле Инге словно вернула ей саму себя. Одновременно испытывая восторг и тревогу, она открывала в себе то, что замечала в других женщинах, но никогда не чувствовала сама: никакой страх и мучения не могли пересилить непреклонность матери, встающей на защиту своего ребенка.

И тогда, все еще пребывая в смятении, с дочерью на руках, Ханна почувствовала, как что-то отпустило ее сердце, как из потаенных уголков ее души поднимается эта первобытная, таинственная и пламенная сила, которая сметает горы, не признает никакого господства, никаких преград, и это благодатное ощущение разливалось по всему телу: она жива, она — мать.




К вечеру дождь не утих, продолжая шлепать с равномерностью метронома об насыщенную водой землю, превратившуюся в грязную жижу. Андреас стоял у окна, сложив руки за спиной. Застыв в тоске, он смотрел на дождь, боль сжимала виски.

Начиная с сентября баварские земли, казалось, утопали в облаках тумана. Когда небо ненадолго очищалось от туч, вдалеке становились видны зубчатые вершины Альп, уже покрытые снегом. Одежда почти не просыхала, а плохое дерево бараков разбухло от сырости, некоторые окна покоробились, в щели начало дуть. Такая погода усугубляла тревожное чувство, охватившее всех в Кауфбойрен-Харте с начала денежной реформы.

Экономическая ситуация была бедственной. Переход на новую валюту резко затормозил все процессы обновления. Кассы были пустыми, денег на покупку сырья не хватало, а немецкий рынок отныне нуждался в качественных товарах. Даже пуговицы, изготавливаемые рабочими Габлонца, больше не пользовались спросом. Из шести тысяч работников почти четыре тысячи стали безработными. Чтобы спасти производство, необходимо было построить новую стекольную мастерскую, делать инвестиции в более совершенные станки и развивать производство. Но на какие средства? Представители стекольщиков и ответственные лица из администрации ездили в Мюнхен каждую неделю, чтобы привлечь внимание чиновников и попробовать получить кредиты, доказывая, что их производство одним из первых начало приносить доходы в минувшем году, но пока речь шла о ежедневной борьбе за выживание.

Андреас должен был не только вернуть деньги, которые занял, чтобы оплатить операцию Ханны, но также помогать своим близким. Даже Лили и Вилфред были на его иждивении, потому что молодой человек одним из первых потерял работу.

Для мужчин и женщин Габлонца, которые начали строить новую жизнь, кризис стал настоящей катастрофой. Теперь многие целыми днями неприкаянно бродили по лагерю, засунув руки в карманы, вжав голову в плечи. В большинстве маленьких мастерских, обустроенных в бараках, уже не слышалось шума машин и оживленных голосов. Мертвая тишина окутала жилища. Но были и такие, которые, наоборот, встречали превратности судьбы с привычным упорством, убежденные, что все неприятности скоро закончатся. В каждой семье ситуация была более или менее драматичной.

Андреас долго колебался, прежде чем принять это решение, и чувство неуверенности, так несвойственное ему, приводило его в замешательство. Уже в подростковом возрасте темперамент вынуждал его быстро мыслить и действовать. Он всегда полагался на свой инстинкт и не терпел промедления. Из-за этой черты характера у него была репутация властного мужчины, но ему больше нравилось считать себя решительным. И вот, впервые в жизни, его мучили сомнения.

«В любом случае теперь уже поздно, — раздраженно подумал он. — Остается лишь завершить начатое».

Он увидел Вилфреда, вымокшего до костей, в бесформенной шляпе на голове: он пытался прикрыть Лили сломанным зонтом, в котором не хватало двух спиц. Обнявшись, молодые люди прыгали через лужи с ловкостью эквилибристов. Закутанная в американский плащ цвета хаки, юная кузина была на третьем месяце беременности.

За его спиной открылась дверь. Не оборачиваясь, он догадался, что это сестра.

— Что ты делаешь в темноте? — спросила она с явным неодобрением. — Так еще тоскливее.

Она зажгла их единственную лампу, распространявшую тусклый свет, затем усадила Инге на свою кровать и протянула ей тряпичную куклу, чтобы она сидела спокойно.

— Знаешь, что недавно заявил чехословацкий президент? — спросил Андреас.

— Бенеш сказал и сделал много чего неприятного. Но если ты хочешь поговорить со мной об этом несносном типе, я тебя слушаю.

— «Мы оставим Судетам только носовой платок, чтобы они могли оплакивать свою судьбу…»

— Надо же, просто поэт! — насмешливо бросила она. — Ему пора бы уже знать, что для рыданий платок совсем необязателен. Это ненужная роскошь.

Андреас повернулся, чтобы посмотреть на нее. Ханна хлопотала над печкой, готовя суп на ужин. Несколько месяцев назад администрация лагеря добилась поставки кухонных плит, которые были распределены по семьям, где жили пожилые люди и малолетние дети. Вольфы не отказывали себе в удовольствии поужинать в семейном кругу, к тому же не нужно было стоять в очереди в столовую. Ханна убедилась, что у них еще остался кусок сыра и хлеба.

Наблюдая за ее быстрыми движениями и спокойным лицом в обрамлении светлых волос, едва доходящих до плеч, в этом тесном пространстве, где они жили все вместе: маленькая Инге, Ханна, Лили, Вилфред и он сам, Андреас в очередной раз ощутил укол в сердце. Когда он сумеет преодолеть этот глубинный страх, охватывающий его каждый раз, как только речь заходит о сестре? Иногда он сам себя не понимал. По заверениям хирурга, Ханне ничто не угрожало, поскольку в течение трех месяцев после операции не возникло никаких осложнений. Андреас считал себя человеком, которого жизнь сделала твердым как кремень. Но, глядя на хрупкий силуэт своей сестры, он чувствовал себя уязвимым, словно ребенок.

Стоявший посреди комнаты большой деревянный сундук, один из тех, что изгнанники привезли с собой из Габлонца, служил им одновременно рабочим и кухонным столом. Лежавшая на лоскуте джутовой ткани последняя поделка сестры ожидала своего завершения.

— Если бы только мы могли экспортировать! — вздохнул он.

Ханна осторожно подняла то, что напоминало бабочку с багровыми крыльями, и положила ее на кровать Лили, чтобы до нее не дотянулась дочь, которая любила все засовывать в рот.

— Ты же знаешь, что, пока нет немецкого государства, все это из области мечтаний. Но если нам повезет, в следующем году что-то может сдвинуться с места. А пока будем работать.

Он не смог сдержать улыбку. Ханна обладала практической жилкой, что не переставало его удивлять, но она была права. Экспортеры уже налаживали контакты с зарубежными странами в ожидании, когда будет создана Федеративная Республика Германия и откроются границы. Соединенные Штаты были их главной мишенью. Образцы бижутерии и пуговиц отправлялись на ярмарки в Лейпциг и Ганновер, мастера Габлонца стремились всеми способами доказать, что их талант не угас.

Ханна поставила на огонь помятую кастрюлю, которую по приезде использовали также для стирки белья.

— Меня беспокоит твой вид, — серьезно сказала она.

— Почему же? Со мной все хорошо.

— Ты плохо спишь, ужасно выглядишь, почти ничего не ешь, и одежда на тебе болтается.

Он пожал плечами. Ему захотелось пройтись по комнате, но она была слишком мала. Иногда эта теснота доводила его до безумия, и ему часто снились кошмары, в которых стены этой коробки складывались прямо на него.

— У меня те же заботы, что и у всех.

— Я знаю, что причина в другом, — мягко произнесла она. — Ты остался там из-за женщины, и тебе ее не хватает.

Андреас не мог понять, как это у женщин получается вонзать в сердце кинжал с самым невинным видом.

Ханна ничего не знала. Никто не знал подробностей о том, как он жил в Лотарингии. У него не было друга, которому он мог бы довериться, и даже если бы рядом вдруг оказался Ярослав, он ничего бы не рассказал ему о Ливии. Подобно одному из тех секретов, о которых говорят шепотом, воспоминание о венецианке было слишком мощным, слишком опустошающим, чтобы говорить о нем во всеуслышание.

Она не ответила на его письмо. Он ждал почту каждый день и всякий раз невольно испытывал разочарование, легкое и раздражающее, словно заноза под кожей, хотя в глубине души его это не удивляло. Ливия Гранди оставалась неуловимой. Она была не из тех, кто будет обременять себя готовыми фразами и общепринятыми шаблонами.

Ее образ преследовал его днем и ночью. Он думал только о ней, о ее теле, улыбках, нежных порывах и приступах гнева, о непредсказуемости ее настроения. То, что начиналось как обычная страсть, чисто мужское желание завоевания, в итоге обернулось против него, и он сам, незаметно для себя, угодил в ловушку. Никогда он не думал, что женщина может до такой степени проникнуть в его жизнь, и сейчас он был словно одержимый. Ему так сильно ее не хватало, что иногда он не мог понять, как ему еще удавалось оставаться в живых.

— Ты ведь любишь ее?

Он ощутил прилив гнева и отвернулся к окну. Зачем Ханна вмешивается в то, что ее не касается?

— Знаю, что я всего лишь твоя сестра, Андреас, — продолжила она обычным для нее насмешливым тоном. — Я всего лишь несчастная женщина, и к тому же моложе тебя, но все же ты можешь со мной поговорить. Когда-то люди жили в своих маленьких благоустроенных ячейках, и никто друг с другом не разговаривал по душам, потому что так было не принято. Существовала целая иерархия откровений. Особенно у таких людей, как мы. Но теперь этого нет. Поверь мне, я достаточно взрослая, чтобы выслушать тебя. И достаточно настрадалась, чтобы понять.

Андреас засунул руки в карманы, ощущая нестерпимое желание закурить, но там было пусто. Он вспомнил, что отдал последнюю сигарету Герту Хандлеру, у которого закончился табак для трубки. Решительно, всё было против него. Он не только подвергался форменному допросу со стороны сестры, но ему даже нечем было снять раздражение.

Он снова развернулся к ней. В комнате они едва могли передвигаться, чтобы не задеть спинку кровати, стол, полки, вешалки, с которых свисала их немногочисленная одежда.

— Ошибаешься. Я обеспокоен, потому что должен следить за тем, чтобы моя семья не голодала, потому что скоро у нас появится еще один рот, потому что я не знаю, когда мне позволят зарабатывать достаточно денег, чтобы вытащить нас всех отсюда и поселить в доме, достойном этого названия!

Ханна видела, что брат страдает, и прекрасно понимала, что гордость мешает ему довериться ей. У Андреаса были те же финансовые проблемы, что и у остальных, но он наивно полагал, что никто не замечает его отчаяния.

Она подумала, что в облике влюбленного мужчины есть что-то трогательное. Люди привыкли, что эта слабость свойственна только женщине, однако у мужчины она оказывалась более требовательной, пылкой, убедительной.

Ханна читала на его лице тревогу, вызванную разлукой. Ей хотелось бы обнять его и успокоить, сказать, что все будет хорошо, что он и его любимая снова будут вместе и что настоящая любовь не знает преград, но она стала слишком проницательной и циничной, чтобы верить в это. Когда она рассказывала очередную сказку своей дочери, то порой ловила себя на мысли, что взрослые учат детей не врать, но при этом продолжают читать им волшебные небылицы.

— А если это буду я?

— В каком смысле?

— Если это я буду зарабатывать достаточно денег, чтобы мы имели возможность построить дом, достойный этого названия? — продолжила она, повторив его слова. — Сегодня утром у меня был подполковник Хаммерштейн. Он скоро уезжает из Европы к себе домой, в Нью-Йорк, и зашел купить у меня оставшиеся десять брошей.

Она достала из кармана своего кардигана пачку американских долларов, которую почтительно положила на деревянный сундук. Какое-то время они молча смотрели на них.

— В гражданской жизни господин Хаммерштейн является владельцем одного из крупных магазинов Манхэттена. Он прекрасно знал о существовании довоенного Габлонца, а покупал в основном колье из бисера и шпильки для шляп. Как только мы снова сможем экспортировать, он хотел бы получить эксклюзивные права на мои изделия.

Скрестив руки на коленях, Ханна опустила глаза, не осмеливаясь взглянуть на брата. Она боялась, что он отреагирует не так, как ей хотелось бы. Она была еще слишком взволнована событиями, произошедшими днем.

— С каких это пор ты говоришь по-английски? — спросил Андреас.

— Герт поработал переводчиком. Можешь спросить у него, что он об этом думает. Возможно, я зря тешу себя надеждой, — напоследок сказала она, пожав плечами.

Ханна чувствовала себя немного глупо. Разумеется, эта история не будет иметь продолжения, но она все-таки заработала немного долларов, которые ощутимо пополнят бюджет их семьи.

— Покажи визитку, — попросил Андреас.

Она снова порылась в кармане своего кардигана и протянула ему карточку. Он внимательно изучил ее, провел пальцем по тисненому рисунку.

— Ну, что ты об этом думаешь? — спросила она встревоженно.

Андреас вспомнил слова Герта Хандлера, которые тот произнес в день свадьбы Лили. И сам он признавал, что его сестра оказалась такой же талантливой, как и отважной, и очень гордился этим. Но если этот американец будет просить у нее эксклюзивные права, она ни в коем случае не должна ему их предоставлять.

— Я считаю, что Пятая авеню будет идеальным местом для продажи первой партии твоих первых изделий.

И счастливая улыбка, осветившая бледное лицо Ханны, позволила ему на несколько секунд забыть другую улыбку — улыбку любимой женщины, самый сокровенный и самый важный секрет которой он собирался выдать.




Несколько дней спустя Андреас заканчивал рисунок на ножке бокала, украшенного двенадцатью радиальными ребрами, с расширяющимся и изогнутым краем. Он наклонил голову, чтобы оценить его критически, затем яростно смял лист бумаги и бросил его на пол, где уже валялся десяток других забракованных набросков.

Раздраженный, он запустил обе руки в шевелюру. У него никогда это не получится! Он не мог уловить тонкостей гармоничной композиции чаши, бокала или вазы. Это было задачей стеклодувов, работавших с горячим стеклом, — изучать пропорции, затем тщательно формовать изделие. Гравер же, находясь в одиночестве в своей мастерской, применял различные техники гравировки: «инталия»[84 - Углубленное изображение.], когда глубокое гравирование осуществляется при помощи резцов и абразивов; «камея»[85 - Выпуклое изображение.], когда стеклодел шлифовал контур, чтобы добиться объемности; алмазная гравировка, при которой рисунок наносится при помощи алмазной или металлической иглы. Андреас обнаружил, что не способен перейти из одного мира в другой.

— Ну и дела! — произнес Герт, возникнув в проеме двери с погасшей трубкой во рту. — У тебя проблемы?

— Не зря еще в Древнем Риме у стеклоделов появились разные специализации, — пошутил Андреас. — Но еще не все потеряно. У меня, например, обнаружились способности изготавливать бумажные шарики. Племянница будет в восторге.

Неудача оставила горечь в душе. Он нагнулся, чтобы собрать свои черновики.

— Ты прекрасно знаешь, что существует незыблемое различие между миром стеклодувов и резчиков-граверов. Почему ты так упорно пытаешься сделать то, что тебе не свойственно?

— Потому что в стекольной мастерской Бенендорфа ждут меня завтра утром, состав готов, но они еще не знают, что будут выдувать. И поскольку я тоже этого не знаю, непонятно, как я буду из этого выбираться.

— Что в ней такого особенного, в твоей смеси? С тех пор как ты ведешь с ними дела, ты стал сам не свой.

Нервным движением Андреас схватил пальто. Он знал, что странности в его поведении не могли остаться незамеченными таким хитрецом, как старик Хандлер.

— Пойдем, выпьем пива, я угощаю. Я задыхаюсь в этих стенах.

Герт охотно засеменил следом за ним, и Андреас еле сдерживал себя, чтобы не ускорить шаг.

Когда мужчины подошли к трактиру, Андреас подумал, что висевшая на нем вывеска «Правда» не была лишена пикантности. Никогда он не сможет рассказать правду о формуле стекла чиароскуро, которую присвоил, случайно наткнувшись на тетрадь Гранди. Он собирался ею воспользоваться, чтобы создать бокал для выставки в Мюнхене, которая должна была состояться в следующем месяце.

В течение лета он нашел мастерскую на севере Мюнхена, известную производством цветного стекла. Начиная с XVII века баварцы при изготовлении ликерных бутылок стали использовать тона синего кобальта, фиолетового марганца и желтого меда. Но славилась эта мастерская именно рубиновым стеклом, обязанным своим потрясающим цветом мельчайшим частицам золота. Открытие было сделано химиком из Потсдама Иоганном Кункелем в 1679 году, но его рабочие не сумели сохранить тайну. Так, Бенендорфская стекольная мастерская начала изготавливать восхитительные граненые бутылки, кружки, склянки для медикаментов и различные предметы роскоши, украшенные прожилками, изящными гравюрами и золотой оправой, которую зачастую делали аугсбургские[86 - Аугсбург — город на юго-западе Баварии, считается наиболее древним городом Германии после Трира.] ювелиры.

Когда Андреас заговорил с хозяином об изготовлении стекла чиароскуро, глаза его искрились от возбуждения. «Это как урановое стекло!» И он принялся расписывать достоинства стекла, достигшего своего апогея в Богемии к 1840 году, которое, в зависимости от соседствующего цвета, становилось либо желтым, либо зеленым. «Но при этом гораздо изящнее и красивее!»

Мужчина сделал невозможное и нашел все необходимые компоненты, и теперь он ждал Андреаса с готовым эскизом будущего изделия, а Андреас ощущал себя бездарем, который собирается предстать перед экзаменатором с пустой головой.

Он смутно помнил рисунок фужера из тетради Ливии, но у него не хватило времени прочитать пояснения, поскольку он был слишком зачарован химической формулой. Он чувствовал неимоверное раздражение, потому что споткнулся о препятствие, которое грозило сорвать все его планы, а ему было просто жизненно необходимо произвести впечатление на организаторов баварской выставки, чтобы затем попасть на первый послевоенный международный показ произведений искусства из стекла в Париже.

Андреас понимал, что его прошлых успехов будет недостаточно. Он был растроган, когда Ханна вернула ему чашу, которую он гравировал перед отправкой на фронт, и пожалел о вазе, удостоенной высшей награды в 1937 году. Теперь ему нужно было думать о будущем. Во время своего пребывания в Монфоконе он понял, какие будут тенденции следующего десятилетия, и догадывался, что вновь вернется мода на гладкое стекло и простые формы. Чтобы выйти из тупика, у него был единственный выход: доказать, что он был и остается непревзойденным мастером-стеклоделом, а для этого ему нужна была формула Гранди.

Трактир был переполнен. Здесь стоял теплый и успокаивающий запах пива, табака и мужского пота. Раздавался гул голосов, и диалект с австрийским звучанием региона Габлонца согрел сердце Андреаса. Приколотый на стене в углу плакат призывал вернуть изгнанником земли в Изерских горах.

Они устроились за столиком завсегдатаев, где уже сидевшие мужчины потеснились, кивнув им в знак приветствия. Трактирщик, не дожидаясь заказа, сразу принес два пива.

— Чехи могут говорить что угодно! — воскликнул тщедушного вида мужчина, продолжая оживленный разговор. — Скоро мы получим право называть Кауфбойрен Нойгаблонц. Неплохо звучит, правда? Новый Габлонц…

— Русские никогда на это не пойдут, — горестно проворчал его сосед. — Они хотят сохранить престижность нашего производства для себя.

— Успокойся, дружище. С тех пор как коммунисты в феврале захватили власть в Праге, американцы смотрят на это совсем по-другому. Грядет еще одна война. На этот раз русские будут по одну сторону, а весь свободный мир — по другую. Америкосам придется с нами ладить, потому что им потребуется наша помощь.

Андреас рассеянно слушал разговор, погрузившись в свои мысли. Он размышлял о возврате к классическим линиям и старался не слишком усложнять себе жизнь. В голове возник новый рисунок.

— Он все правильно говорит, — тихо произнес Герт, качая головой. — Нам еще повезло, что мы попали к американцам. Иногда я с дрожью думаю о том, что творится по другую сторону границы. Когда мы сюда приехали, хотелось лишь одного — снова жить, как люди. Теперь придется стиснуть зубы и доказать, что мы — лучшие.

— Куда же мы без амбиций! — усмехнулся Андреас.

— Можно подумать, у тебя нет амбиций! Да ты такой же, как мы все. Нужно быть побежденными и изгнанными, чтобы понять, какая ярость сидит у нас в печенках.

Удивленный его резкостью, Андреас искоса взглянул на него.

— Ты ведь так же разгневан, как и я? — спросил его Герт язвительным тоном.

Андреас вздохнул и принялся сжимать и разжимать кулак, чтобы разогнать кровь. Иногда ему казалось, что на каждое препятствие, с которым приходится справляться изгнанным Судетам, приходится два новых, тут же вырастающих на их пути.

— В нашей жизни все же был некто Адольф Гитлер, — раздраженно говорил мужчина с худым узким лицом. — И не надо надеяться, что нам это сойдет с рук и мы сможем делать все, что нам захочется. В Нюрнберге это назвали «преступление против человечества» специально для нас, и вы думаете, нам это когда-нибудь простят?

— Я не собираюсь ни у кого просить прощения, — проворчал его сосед. — Я не был ни в SS, ни в лагерях, воевал, как мог. Один из моих братьев погиб под Сталинградом, другой — в Нормандии. Если бы я не убил своего противника, он бы убил меня, вот и все. Мне не за что просить прощения, я ни в чем не виноват.

— Вы видите, никто ни в чем не виноват! — подхватил побледневший мужчина, вскочив на ноги. — Потрясающе, правда? Воевали с использованием бесчестных приемов, нарушая законы и правила войны, убиты миллионы людей, женщин и детей; невинных граждан уничтожали в газовых камерах как животных, а у господина совесть чиста, господин не сделал ничего плохого! У тебя тоже совесть чиста? — агрессивно спросил он у своего соседа. — А у тебя? У тебя? У тебя? — бросал он то в одну, то в другую сторону, повысив голос так, что его слова эхом отражались от стен.

В зале повисла гнетущая тишина.

Андреас внимательно вглядывался в окаменевшие лица мужчин, застывших на своих стульях. У Герта дергалось веко, он изо всех сил вцепился в свою кружку с пивом.

С искаженным лицом, на котором пролегли глубокие морщины, мужчина выждал несколько минут, безмолвных и нескончаемых. Затем, горько усмехнувшись, он развернулся и хлопнул за собой входной дверью. Один за другим мужчины встряхнулись, словно очнулись от глубокого сна, и вполголоса продолжили беседу.

Андреас подумал, что поставленный вопрос был жестким и лаконичным, простым и грозным, четким и неумолимым. Он выходил далеко за рамки разговора между соседями за столиком в баварском трактире. Ему казалось, что его эхо проникает за пределы стен, скользит между деревьями и лесами, пролетает над холмами и горами, озерами и равнинами, прокрадывается в деревни и города и обращается к каждому немцу, где бы он ни находился: на углу улицы, в церкви, в кулуарах министерства или в медпункте, на заводе или во дворе фермы, на вокзале или в соборе.

А у тебя?




Пурпурная ткань придавала ему алые оттенки. Ливия взяла фужер и поставила его на круглый столик, накрытый бархатом изумрудного цвета. Постепенно чаша с шестнадцатью вертикальными ребрами поменяла окраску. Ливия погасила лампу, через приоткрытую дверь из коридора проникал свет. Тонкая и высокая полая ножка, слегка выпуклая, придавала воздушность и изысканность фужеру, который продолжал излучать в полумраке волшебный свет.

Она села на диван, поджала ноги и уткнулась подбородком в колени. «Это будет идеальный фужер для любителей шампанского», — подумала она. Ливия проявила твердость: им нужно было создать образцы для использования в повседневной жизни. Засунув руки в карманы, набычившись, мастер-стеклодел слушал ее с мрачной физиономией. Он считал, что самой красоты вполне достаточно. Ему не нравилась эта новая мода, стремление к практичности, но Ливия была непреклонна. Они больше не могли себе позволить быть художниками, творившими лишь ради красоты. «Пора быть реалистами, Тино», — настаивала она.

По телу начало разливаться мягкое тепло, постепенно ослабляя нервное напряжение последних часов. Одной рукой она погладила красный шелковый бархат, умиротворенная нежностью ткани, напомнившей ей детство. На стене, словно крылья бабочек, в полумраке мерцали веера из коллекции матери. Гостиная с мебелью, потемневшей от времени, будто окутывала ее уютным коконом. После долгих часов работы она наконец почувствовала успокоение и не могла налюбоваться на стоявшие перед ней изделия. Это было почти невероятно, но у них получилось… У нее и у Волка.

Чтобы Тино четко понял, что она хочет, она нарисовала точные эскизы, и они долго их обсуждали, прежде чем приступить к работе. Было несколько неудачных попыток, ошибки в расчете равновесия деталей, дефекты, иногда ничтожные, но которых они не могли допустить в своем стремлении к совершенству. Именно поэтому они уничтожили первые образцы, испытывая страх, поскольку у них было ограниченное количество состава и его могло не хватить. Огонь жил своей жизнью и не упускал возможности застать стеклодела врасплох, без конца вынуждая подстраиваться под свое капризное настроение.

Она корректировала движения Тино, давая указания хриплым голосом, и жар от печей, разогретых до восьмисот градусов, обжигал ей лоб и щеки. Пот стекал по их лицам, пропитывал одежду, но глаза их горели лихорадочным фанатичным огнем. Согнув плечи, они оставались в напряжении долгие часы, их жизнь отныне сосредоточилась здесь, в этой раскаленной мастерской с гудящими печами. Среди огня и света, увлеченные алхимией компонентов, они были одни в целом мире, они были богами.

Они упорно работали ночь напролет, утоляя жажду большими глотками, формуя тягучее стекло, которое неоднократно разогревали, подчиняя своей воле, и лишь к четырем часам утра, в те мгновения, когда ночь затаивает свое дыхание, глубокое и безмолвное, как морские глубины, эти муранские мастера наконец добились совершенства.

Теперь взволнованная молодая женщина с благоговением любовалась двумя фантастическими фужерами, стоявшими в окружении шести рюмок на ножках.

— Ты гордился бы нами, дедуля, — прошептала она.

Во время этой командной работы она думала о своем дедушке. Алвизе Гранди всегда будет присутствовать в ее душе и в движениях, поскольку он научил ее всему, и все же впервые в жизни она осмелилась отстраниться от жившей в ней памяти о нем и довериться своей интуиции и жажде творчества.

Не произнося ни звука, работники мастерской кружили вокруг Тино, умело орудуя стеклодувными трубками, ножницами и пинцетами. Их плавные жесты не изменились со времен Средневековья, они работали голыми руками, без применения механизмов, и, как всегда в Мурано, в каждом их движении чувствовалась дань уважения предкам, что придавало действиям мастеров почти религиозную торжественность. Каждый из них проникся важностью момента. Рабочие Гранди сейчас не только пытались воссоздать миф, они прекрасно понимали, что от удачного завершения этой работы зависит их будущее и будущее их семей.

Когда образцы были готовы, пришлось ждать еще двенадцать часов, пока они не остынут, стоя на железных поддонах в отжигательной печи, — необходимый для ограждения хрупкого стекла от чрезмерных температурных колебаний этап. Никто не пошел спать, с тревогой ожидая окончательного результата. Сидя за кухонным столом, один из подмастерьев уснул, положив голову на сложенные руки.

Ранним утром Тино с осунувшимся лицом вышагивал по двору, выкуривая сигарету за сигаретой, ожидая, когда сын принесет ему кофе, в то время как Ливия прогуливалась по набережной, спрятав нос в шарф, чтобы защититься от осеннего ветра, дующего с моря. По неподвижной лагуне скользили рыбачьи лодки, и она смотрела, как на небе постепенно появляются нежные рассветные полосы, пронизывая его серыми и голубыми, перламутровыми и эфемерными оттенками.

Ее письмо в организационный комитет выставки «Хрустальный рыцарь», которая должна была состояться через полгода в Париже, было готово. Ей оставалось только подписать его. Она просила аккредитации для мастерских Гранди из Мурано, чтобы они могли выставить предметы, изготовленные из стекла чиароскуро. Составляя письмо за дедушкиным столом, она не могла сдержать улыбки, наслаждаясь ощущением триумфа.

Ливия была уверена, что ее примут с распростертыми объятьями. После окончания выставки поступит много заказов. Банк охотно предоставит им кредиты для закупки необходимых компонентов. Она уже видела, как идет по ковровым дорожкам, и мужчины в серых костюмах приветствуют ее с почтительным, а не высокомерным видом, как часто бывало в ее кошмарах. Все печи Дома Феникса вновь заработают на полную мощность, а мастера будут надувать щеки и играть мускулами среди снопов искр.

Шум в прихожей заставил ее вздрогнуть. Она резко вскочила, сердце забилось быстрее.

— Кто там? — крикнула она.

Ливия бросила быстрый взгляд на фужеры, стоявшие на ткани, в которой она принесла их из мастерской домой. Вдруг кто-то пытается их украсть? «Нет, это глупость», — разозлилась она на себя.

Она подошла к двери и осторожно выглянула в коридор.

— Боже мой, Флавио! — воскликнула она.

Ее брат лежал на боку около стены, словно тряпичная кукла. Падая, он опрокинул вешалку. Она бросилась к нему, но тут же поняла, что он не ушибся. Лицо его было бесцветным, глаза закрыты. Она вдохнула крепкий запах, исходящий от его одежды и изо рта. По ее телу пробежала дрожь одновременно гнева и страха.

Ливия закрыла входную дверь и стала напротив него, уперев руки в бока.

— Ты опять напился! — упрекнула она его.

Флавио, опираясь на руки и ворча, с трудом приподнялся. Он прислонился затылком к стене, обнажив бледную шею. Было такое ощущение, что его тело ему не принадлежит. Раненая нога лежала перед ним, словно полено.

Ливия стиснула зубы, но наклонилась, чтобы помочь ему. Она могла только догадываться, сколько раз Флавио приходил домой в таком состоянии, когда она этого не видела. На острове все наверняка были в курсе. Он выглядел жалко в полурасстегнутой рубашке, покрытой подозрительными пятнами, с нездоровым лицом и всклокоченными волосами. Он внушал ей одновременно и стыд, и страх, потому что она столкнулась с чем-то, что было выше ее понимания и на что она не могла повлиять.

Наконец Флавио открыл помутневшие глаза и облизнул губы.

— Прости, если разбудил тебя, сестренка. Я не хотел шуметь, — усмехаясь, произнес он, еле ворочая языком.

Ливия не знала, что ответить. Ей хотелось как следует встряхнуть его и закричать, что он не имеет права вести себя как ничтожество, в то время как она выбивалась из сил, чтобы спасти мастерские, их будущее и будущее людей, которые ей доверяли. Ей хотелось причинить ему боль, отхлестать его по лицу, чтобы на щеках остались следы от ее пальцев, сказать ему, что он трус и эгоист, недостойный носить фамилию Гранди. А еще ей хотелось уткнуться ему в грудь и зарыдать во весь голос, потому что она бросила своего сына, разрываясь между двумя несовместимыми мирами — мастерскими и своим мужем, потому что неотступное воспоминание о мужчине из Богемии заставляло ее просыпаться среди ночи от безумной тоски.

Флавио поднял руку таким усталым жестом, что он показался ей женственным.

— Оставь меня… Пора идти спать.

Она медленно наклонилась, чтобы собрать шапки и пальто, раскиданные вокруг них. Затем, поддавшись внезапно навалившейся усталости, бросила их и опустилась на пол напротив брата.

В люстре, висевшей над их головами, не хватало лампочек, а от ее цветных стеклянных плафонов на стены с облупившейся краской падали причудливые тени. Вдоль плинтусов виднелись темные следы сырости. На консольном столике лежала груда конвертов: корреспонденция не вскрывалась уже несколько недель.

Флавио издал глубокий вздох и снова закрыл глаза.

— Не думаю, что сейчас подходящий момент для серьезного разговора, сестренка. Я немного устал…

Он лихорадочно провел пальцами по своей шее, словно ему не хватало воздуха. Сидя неподвижно перед ним, она не сводила с него глаз, и, похоже, ему было не по себе от ее пристального взгляда.

— Я так понял, что вы с Тино возрождаете чиароскуро. Весь Мурано только об этом и говорит. Даже Марко смотрит на меня искоса, будто я храню государственную тайну, но не решается задавать вопросы. Надеюсь, все складывается так, как тебе хочется.

Слова Флавио пронзили сердце Ливии, как острые иглы. Она продолжала молчать. Даже если бы она и захотела, все равно не смогла бы говорить. Слова в ее голове ускользали, путались, перемешивались, похожие на дюжины агатовых шариков, которые сталкивались между собой и не могли выбраться наружу. Ей казалось, что ее язык увеличился в объеме, заняв все пространство рта, а если она откроет губы, оттуда вырвется поток желчи и крови.

— Ты не можешь говорить? Странно, мне это напомнило тебя маленькую. После смерти папы и мамы ты молчала несколько месяцев. Тогда меня это раздражало. Я не знал, специально ты это делаешь, чтобы нас позлить, или действительно шок сделал тебя немой. Другие дети смеялись над тобой, помнишь?

Конечно, она помнила. Дети — самые жестокие существа на земле. Они искали любую возможность, чтобы поиздеваться над ней. В конце концов дедушка решил забрать ее из школы.

— Один из моих одноклассников сказал, что ты ненормальная. Мы тогда как следует подрались. Он поставил мне здоровенный фингал, ну а я выбил ему два зуба, — весело добавил он. — Ты ведь не знала об этом, правда? Конечно, я же тебе ничего не рассказывал. И дедушке тоже. Я не хотел подпортить образ плохого бесчувственного мальчишки, которому плевать на свою бедную сестренку.

Флавио вытер губы тыльной стороной кисти. Он говорил хриплым голосом, не подыскивая слова, но делая паузы, чтобы перевести дух.

— Все больше убеждаюсь, что ты права и молчание — лучшее оружие, но я вижу, как за твоим красивым лбом проносится вихрь мыслей. Ты никогда не умела скрывать, о чем думаешь. Ты ведь считаешь меня мерзавцем? Наверное, трусом тоже. И мне почему-то не хочется тебя разубеждать… Ты абсолютно права, Ливия, я мерзавец и трус.

Он рассмеялся, и его скрипучий смех эхом разлетелся по пустому дому.

— Ну что, теперь ты довольна? — спросил он вдруг ставшим агрессивным тоном. — Что тебе это дает — лишний раз убеждаешься в своей правоте? Знаешь, что меня больше всего в тебе раздражает? У тебя всегда вид человека, который знает все лучше других. Ты просто не можешь от этого удержаться. Это сильнее тебя. И самое неприятное то, что ты, возможно, права. Достаточно посмотреть, как ты лезешь из кожи вон, чтобы вытащить мастерские. Я бы не сообразил, что делать с твоей знаменитой красной тетрадью. При одном взгляде на нее у меня разболелась голова.

Сильный приступ кашля прервал его речь. Он порылся в карманах, достал оттуда смятую пачку сигарет и серебряную зажигалку. Ливия подумала, что даже в этом жалком состоянии брат сохранял некоторую элегантность.

— Я признаю, что получить такое наследство — это здорово, но оно всегда меня пугало. Мастерские, предки, семейный талант, cristallo… Все это с детства преследует меня. Для меня это всегда было тюрьмой, понимаешь? У меня нет своего места в мастерских, и никогда не было. Наверное, это просто не для меня. Смешно, правда? Я знаю, что я — сын своего отца, но порой, когда меня тычут носом в это проклятое стекло, мне впору об этом пожалеть. Возможно, я чувствовал бы себя не таким виноватым, будь я внебрачным ребенком.

Он хотел согнуть раненую ногу, но не смог. Зажав сигарету в зубах, он вынужден был помочь себе обеими руками, чтобы передвинуть колено. На мгновение черты его лица заострились от боли.

— Черт… — пробормотал он. — Но я ведь не имею права плакаться! Я, по крайней мере, вернулся живым. Эти кретины из госпиталя не уставали мне это повторять. Но никто не понимает, что из этого ада недостаточно вернуться с целым телом. Есть еще и это, — добавил он, постучав пальцем по своей голове. — И это — совсем другое дело, можешь мне поверить, сестренка.

Ливии было холодно. Из-под входной двери ей в поясницу дул сквозняк. После долгих часов, проведенных в жаркой мастерской, усталость и тревога леденили ей кровь. Она обернула одно пальто вокруг бедер, другое набросила на плечи.

— Там был дикий холод, тебе бы не понравилось, — язвительно произнес Флавио, увидев, как она укутывается. — При сорока градусах мороза словно сходишь с ума. Тебе кажется, что ты заживо похоронен в могиле. Холод парализует тебя, кусает везде, словно бешеный зверь. Невозможно думать ни о чем другом, кроме этого. Просто какое-то наваждение. Говорят, смерть от холода — самая приятная смерть, но это неправда. Пресловутое желание уснуть наступает лишь после долгих физических мучений. Вот оно приятно, а вовсе не обморожение, когда мороз постепенно пожирает тело, не трещины на кистях, не гноящиеся пальцы на ногах. Думаешь, Муссолини позаботился о нашей экипировке? По сравнению с немцами мы были как беспризорники. Не было ни теплой обуви, ни пальто, ни одеял, ни перчаток…

Его лицо исказила гримаса отвращения.

— И ты думаешь, они с нами хоть чем-нибудь поделились, эти уроды? Да они откровенно презирали нас! Мы сражались вместе с ними, но они не делились ничем, ни топливом, ни пищей, ни блиндажами, ни санями во время отступления… Они обращались с нами, как со скотом. Я видел, как один измученный парень умолял их взять его в сани. Они забрали у него все деньги, провезли с километр и выкинули на снег. У меня они хотели отобрать мою «беретту»[87 - Семейство полуавтоматических пистолетов, разработанных и изготовленных итальянской компанией «Беретта».]. Я плюнул им в лицо! Мы ненавидели их, но не могли без них обходиться. Несмотря ни на что, они были нашей единственной надеждой, только с их помощью мы смогли выбраться оттуда. В моем армейском корпусе было тридцать тысяч солдат. Сколько осталось в итоге? Тысяча, две тысячи? Но без них мы бы все пропали.

Его взгляд затуманился. Глаза стали огромными, неподвижными, прозрачно-серого цвета.

— Знаешь, что мы ели в конце? Только снег, и пили воду из колодцев, которые попадались нам на пути. Мы так хотели есть… Голод терзал нас… Никто никогда не сможет этого понять… А ведь мы христиане…

Зубы у него начали стучать, лицо побледнело еще больше. Внезапно он показался Ливии таким несчастным, что она наклонилась вперед и протянула к нему руку, но не решилась его коснуться.

— Я сопротивлялся, сколько мог… Просил небо и Господа избавить меня от этого… Я знал о пытках, которые большевики применяли к офицерам, поэтому избавился от портупеи и нашивок. Ты знаешь, что за это отдают под военный трибунал? К счастью, на мне была солдатская, а не офицерская шинель. Нужно было раствориться в массе. Нельзя было сдаваться русским. Это было слишком рискованно. И потом, этот ветер… Этот ледяной ветер…

Флавио лихорадочно перескакивал с одной мысли на другую, теряя нить разговора. Яростным жестом он вытащил из кармана фляжку, отвинтил крышку и поднес к губам. Когда он открыл рот и алкоголь полился в его горло, Ливия испугалась, как бы он не захлебнулся, но его рука так дрожала, что большая часть пролилась на подбородок и рубашку.

— Я попал в плен. Нас заставляли идти, бесконечно. Есть было нечего… Совсем… Но каждый день появлялись новые трупы. Один парень осмелился. Вначале мы были вне себя от ярости. Некоторые даже пустили в ход кулаки. Нужно быть монстром, чтобы совершить такую чудовищную вещь. Лучше умереть… Это же очевидно. Я тоже так думал, конечно, от одной только мысли меня выворачивало наизнанку… Но наступил момент, когда я больше не мог сопротивляться… Я сказал себе, что он все равно уже умер и не будет на меня в обиде.

Внезапно его тело сотряслось от рыданий, он согнулся пополам, обхватив обеими руками живот.

— Прости меня, Господи! Прости меня!

Ливия в ужасе прижала ладонь ко рту. Стены коридора стали вращаться вокруг нее. Это было невозможно. Широко открыв глаза, не помня себя от шока, она подумала, что сходит с ума.

То, что рассказывал ее брат, было непостижимо. Бесчеловечно. Жестоко. Бессмысленные образы кружились перед ее глазами. Она не могла в это поверить, она не хотела в это верить… Господи, смилуйся надо мной! Мой брат превратился в дикого зверя. Мой брат был доведен до такого состояния, что стал стервятником.

У Флавио было совершенно измученное лицо, выпученные глаза. По его истощенному телу пробегали судороги, и она видела, как под рубашкой учащенно поднимается и опускается его грудь. Она неожиданно вспомнила, как в детстве держала в руках раненую птичку, ощущая, как сильно бьется под пальцами ее сердце, словно оно готово было разорваться. В тот день она удивилась, что жизнь может заключаться в этом ничтожном бешеном стуке и что достаточно одного движения, чтобы заставить его замолчать — сжать чуть сильнее из-за неловкости, или опасного чувства власти, или даже из-за слишком эгоистичной любви; и тогда она поняла, что жизнь — крайне хрупкая вещь.

Теперь перед ней трепетал ее брат, и она видела, как отвращение выворачивает его наизнанку, но продолжала молчать, ощущая тошноту, не находя в себе слов утешения, не имея возможности попытаться развеять одолевавшие его кошмары.

Обрывки воспоминаний заполонили ее сознание. Она увидела их с братом детьми, лежащими на животе в лодке, с нагретыми солнцем макушками; они разглядывали птиц в зарослях тростника. Морские купания в Лидо, летние вечера на пляже, исполненные истомы и лени; кожа, иссушенная солью. Ее брат стоит в Сан-Микеле, на его тонкой застывшей фигуре болтается слишком широкий черный костюм, позаимствованный для похорон у кузена; лицо его бесстрастно, губы, чтобы не дрожали, плотно сжаты. И в день его отправки на фронт неожиданная нежность его поцелуя, которую она до сих пор ощущала на своей щеке.

Его тело сотрясала дрожь, переходящая в самопроизвольные спазмы. Несколько секунд она колебалась, затем неловким движением придвинулась к нему, порывисто укрыла его сначала одним пальто, затем еще одним, укутала его ноги, бедра, плечи. В голове билась лишь одна мысль: защитить его от холода, от голода и от монстров, которые терзали его. Она прижалась к его дрожащему телу, погладила его лоб и щеки, ощущая на пальцах холодный пот.

Внезапно он отвернулся, и его вырвало, и она обхватила его руками и держала, пока его тело в конвульсиях изрыгало из себя алкоголь и отчаяние, тревогу и сожаление, ужас, отвращение и жестокость, все его страхи и навязчивые идеи.

Ливия не отпускала его. Она беззвучно рыдала, открыв рот, потому что разлука с сыном была словно жгучая рана в ее сердце, потому что она чувствовала себя недостойной и беспомощной, потому что отчаяние порой могло быть таким бездонным и ужасным, что накрывало с головой и ломало до тех пор, пока от тебя ничего не оставалось, ничего, кроме запаха крови, алкоголя и рвоты… Но она не разжимала рук, удерживая своего брата на краю пропасти, прижимая Флавио к своему телу, готовая спуститься вместе с ним, сопровождая до самого края его тьмы, страдания, падения, и она откинула голову назад, чтобы удержать равновесие, потому что отказывалась покинуть его, отказывалась верить в ад, небытие и тьму, отказывалась отступать… Флавио тянул ее вниз всем своим весом, ее руки напряглись от усилия, но она держала его и не собиралась отпускать, она никогда его больше не отпустит, даже если ей придется до скончания века оставаться на ледяном полу терраццо их детства, с братом на руках.




Франсуа смотрел на своего сына, и сердце его обливалось кровью. Он сидел в одной рубашке на стуле возле детской кроватки, опершись локтями на колени, и прислушивался к неровному дыханию маленького мальчика, который спал на спине, держа у лица сжатый кулачок.

У Карло была температура. Выбившиеся из-под белой повязки влажные волосы прилипли ко лбу, длинные темные ресницы вздрагивали. Его руки были забинтованы. Слава Богу, несчастный случай произошел осенью, и на мальчике были длинные брюки и свитер. Поэтому большая часть его тела была защищена, но разбившееся стекло поранило ему руки и частично лицо. Каким-то чудом он успел прикрыть глаза. Когда Франсуа думал о том, что осколки могли лишить ребенка зрения, он испытывал леденящий ужас.

«Шрамы со временем исчезнут, поскольку кожа его лица еще будет обновляться», — сказал врач, который накладывал небольшие швы на лбу и правой щеке. Карло находился под наркозом, чтобы доктор мог работать спокойно.

Малыша, лежащего на полу в луже крови, обнаружила Колетта. Обезумев от страха, на грани истерики, девушка помчалась за Элизой, не теряя ни секунды. Та подхватила племянника на руки и устремилась в больницу, откуда позвонила в мастерскую, чтобы известить Франсуа о случившемся несчастье. Услышав бесцветный голос сестры, Франсуа вначале подумал о самом худшем. Он никогда не забудет ужас, охвативший его при мысли, что сын умер. В больнице он увидел Элизу, бледную, в платье, запятнанном кровью. Она безостановочно ходила по коридору. Две медсестры больше часа пинцетом вынимали из кожи ребенка микроскопические осколки стекла. Карло провел в больнице десять дней. Это был его первый вечер дома.

За окном порывы ветра сотрясали деревья, они стонали в ночи. Оконные рамы скрипели, словно мачты корабля в открытом море. Франсуа поднялся, чтобы откинуть одеяло. Карло нельзя было сильно потеть. Он потрогал его живот, грудь, решил, что температура не очень высокая и пока беспокоиться не о чем.

Карло вздохнул. Его губы зашевелились, будто он хотел что-то сказать.

— Я здесь, мой мальчик, не бойся, — прошептал Франсуа, застегивая пуговицы на его голубой пижаме.

Он переставил лампу, чтобы яркий свет не падал на кроватку. В углу комнаты крышка ящика с игрушками была открыта. Мальчик, похоже, был рад снова увидеть свои локомотивы и машинки.

Франсуа сел в кресло, которое принес из гостиной, и положил ноги на табурет. Он прислонился затылком к спинке кресла и закрыл глаза, ощущая неимоверную усталость.

Он был один в доме со своим сыном, поскольку Элиза уехала за Венсаном, репатриированным из России. С момента несчастного случая с Карло и неожиданного известия о возвращении Венсана брат с сестрой в течение десяти дней почти не сомкнули глаз. Встревоженный чрезмерной бледностью Элизы, он считал, что ей не стоит сейчас ехать в Париж, но она не хотела ничего слышать. Собрав свой маленький кожаный чемодан, она надела шляпку, перчатки и отправилась на вокзал.

А Ливия… Почему он до сих пор не известил ее о несчастье? Ведь она мать Карло, она вынашивала его девять месяцев и подарила ему жизнь. Разве она не имела права знать, что ее ребенок серьезно пострадал? Но в его душе будто что-то захлопнулось.

После того как врач заверил, что Карло не угрожает смертельная опасность и порезы скоро заживут, хотя пока останутся шрамы на лице и руках, Франсуа испытал прилив гнева, почти ненависти к своей жене, словно это она была виновата в случившемся. В конце концов, именно из-за нее он открыл мастерскую своего отца и заказал эти опасные листы стекла. Он в очередной раз убедился в правоте Элизы. Если бы его жена была достойной матерью, преданной сыну и мужу, этой трагедии не произошло бы. Мастерская оставалась бы закрытой на ключ, как и все эти годы, когда за ней следила внимательная сестра, и его сын не попал бы в беду.

Но нет, синьорина Гранди не довольствовалась своей ролью супруги и матери. Она чувствовала себя несчастной, неудовлетворенной, ей нужно было нечто большее, и Франсуа теперь считал это высшей степенью эгоизма.

Какого черта Ливия так долго торчит в Венеции? Прошло уже несколько месяцев с момента ее отъезда. Да, конечно, она не скупилась на открытки, письма и рисунки с маленькими забавными персонажами для Карло. Но не думала же она, что все это может заменить ее присутствие в семье? Разве ребенок мог расти нормально, слыша только далекий голос матери, чаще всего искаженный треском ненадежной телефонной линии? Как она смела так надолго оставить их под предлогом спасения мастерских Гранди? Одна отговорка сменяла другую. Теперь она утверждала, что ее брат серьезно болен и нуждается в ней, поэтому она сейчас не может его бросить. Она умоляла Франсуа понять ее, обещала вернуться сразу, как только сможет, но он отказывался ее слушать. Это было уже слишком.

Он прижал пальцы к вискам. Когда он гневался, у него болела голова, а страдания сына буквально сводили его с ума. В просторной дезинфицированной комнате он не отводил глаз от своего мальчика, лежавшего в беспамятстве на больничной кровати. Он не решался даже взять его за руку, боясь причинить боль, и никогда еще не чувствовал себя таким беспомощным.

Франсуа поднялся с кресла, подошел к окну и прижался лбом к прохладному стеклу. Дело было не только в этом. Конечно, сыну необходима мать, но, черт возьми, как же он сам нуждался в своей жене!

Она была нужна ему вся: ее капризное настроение, ее лицо и губы, оголенная шея, когда она подбирала волосы наверх, шелковистая кожа под его пальцами, ее лоно, всякий раз открывающее новые тайны, ее полная грудь. Когда он думал о ней, его тело просыпалось, напрягалось, недовольно скручивалось, причиняя ему боль. Ему отчаянно хотелось вдыхать ее аромат, просыпаться среди ночи и видеть ее рядом, вздрагивать от прикосновения ее дерзких рук, проникать в нее, обладать ею, ощущать, как она раскрывается, чтобы лучше принять его в себя, приводить ее к берегам наслаждения, когда она наконец дарила ему ощущение освобождения в таинственных глубинах своего чрева. У него была плотская и бездонная, категорическая и всепоглощающая потребность в ней.

Франсуа вздрогнул, ему стало холодно. С момента отъезда Ливии ему казалось, что его со всех сторон окружают ледяные стены. Даже во время работы в мастерской он иногда бывал рассеян. Голоса вокруг него затухали, и он оказывался в тоннеле, где ничего не видел и не слышал, отрезанный от всего мира. Легкие сдавливало словно тисками, и он боялся задохнуться. Когда он приходил в себя несколько секунд спустя, растерянно щурясь, с испариной на лбу, то отворачивался, чтобы не видеть удивленных и подозрительных взглядов окружавших его людей.

Ливия бросила его, бросила подло и бесстыдно. Она беззастенчиво пользовалась им, начиная с их первой ночи в Венеции, когда пришла к нему в гостиничный номер. А ведь он вел себя как порядочный мужчина! Он честно выполнил свои обязательства перед ней и отдал ей все, не получив взамен ничего, даже ничтожного места в ее сердце, ни одной эмоции, никакого чувства любви. Она оставила его в полном одиночестве.

Франсуа чувствовал себя обманутым. В свои двадцать шесть лет он обнаружил, что существует безответная любовь, и это открытие было болезненным.

Возвращаясь в прошлое, он видел, что его жизнь всегда была наполнена любовью. Он рано потерял свою мать, но Элиза холила его и лелеяла, окружив коконом нежной заботы и любви. Его отец был щедрым и добрым мужчиной. Франсуа полагал, что его счастливое детство даст ему силы передать женщине любовь, полученную в наследство, и по-другому быть не могло. Для него любовь была чем-то чистым и простым, без шероховатостей и острых неровных граней, гармонией, возможной между воспитанными людьми. Любовь не могла быть мрачной, сложной или грубой. Несмотря на пережитые испытания во время войны, он всегда сохранял в себе некое внутреннее спокойствие, уверенность в своей правоте и благих намерениях.

Ливия Гранди разбила его жизнь на осколки, и ему казалось, что этим его наказывают за преступление, которого он не совершал. Несправедливость возмущала его, он ее не принимал. Он считал, что имеет право на эту любовь уже потому, что пожелал ее и показал себя достойным ее, и только теперь, у изголовья своего больного сына, который был также сыном венецианки, он начинал понимать, что ему придется бороться за то, что до сих пор он считал очевидным.




Перед воротами министерства у Элизы сначала проверили документы, затем ей позволили подняться в здание. Теперь она ожидала приема, сидя на неудобном стуле, сдвинув вместе колени и ступни.

Она подумала, что на самом деле ее ожидание длилось с того самого дня в августе 1942 года, когда в Отеле де Мин Меца гауляйтер западного региона Йозеф Бюркель объявил об обязательной военной службе и мобилизации молодых лотарингцев в немецкую армию. С того самого дня она носила эту укоренившуюся в ее теле надежду, верную и бдительную спутницу, которая осаждала ее с момента пробуждения и нехотя покидала лишь тогда, когда Элиза засыпала. Но, несмотря на пробегающие недели, месяцы и годы, она продолжала верить и ждать.

В конце войны она терпеливо ждала своей очереди в коридорах мэрии, чтобы заполнить анкету, разработанную Министерством по делам военнопленных, депортированных и беженцев. «Фамилия, имя: Нажель, Венсан Огюст Мари; степень родства: брат». Она ездила в редакцию газеты, чтобы подать объявление в рубрику «Разыскивается: кто может дать информацию?», заранее написав на листе бумаги аккуратным почерком: «Венсан Нажель, 1918 г. р., находился в России, г. Тамбов, был направлен в г. Кирсанов (госпиталь)». Она посещала палаты госпиталей и приемные центры, дежурила на платформах вокзалов Шалон-сюр-Сон, Валянсьена и Страсбурга, где с шипением измученного зверя останавливались санитарные поезда.

Элиза слушала наводящие ужас рассказы выживших в тамбовском лагере, где содержались французские военнопленные; ее непримиримый взгляд сверлил бюрократов, пытавшихся увильнуть от ее вопросов, и это становилось все очевиднее по мере того, как таяла эйфория Освобождения, уступая место сложным послевоенным будням. У людей тогда усиливалось раздражение из-за продолжавшегося голода, всевозможных ограничений, как будто за окончанием военных действий должно было последовать вознаграждение за заслуженную победу.

И вот теперь она неподвижно сидела на стуле в министерском коридоре. Предполагалось, что репатриированный солдат — это Венсан, но окончательной уверенности в этом не было. По пути следования из-за административной неразберихи документы затерялись в Келе, где он провел в госпитале несколько недель, а номер 67543 ни о чем не говорил, что усложняло задачу.

По телу Элизы пробежала дрожь, как бывает, когда тело уже засыпает, но мозг продолжает работать. Все это время она отказывалась верить в гибель Венсана, сознавая, что ее упорство лишено всякого смысла, но, пока у нее не появятся доказательства смерти брата, она не могла не надеяться. Иногда она даже сердилась на Франсуа, когда он смотрел на нее с состраданием. Не думал же он, что существуют некие правила, следуя которым можно справиться с болью? Каждый искал в себе способы ее преодоления, к тому же Элиза не выносила, когда кто-либо навязывал ей свою волю.

Иногда она задавалась вопросом, почему так упорно отказывается признавать факт его смерти, ведь это было весьма вероятно, и поняла, что дело в банальном страхе. Это был один из глубоких страхов ее детства, похожий на морскую пучину, бескрайнюю, бездонную и мрачную. Она не смогла бы объяснить этот страх, как ребенок не понимает, откуда берется чудовище под кроватью или за шторой у окна. Просто оно здесь, и дети чувствуют это всем своим существом.

Отныне, сидя в душных коридорах парижских административных зданий, она ощущала на себе тяжелые недоверчивые взгляды, полные невысказанных упреков, словно она была здесь нежеланной гостьей. В столице настороженно относились к этим «упрямцам» из департамента Мозель с чересчур резкими интонациями, как для порядочных людей, к этим странным солдатам, служившим в униформе цвета фельдграу[88 - Защитный цвет (нем.).], что было уже, пожалуй, слишком. Кто знает, может, они по своему желанию поступили на службу в Легион французских добровольцев, как и другие подлые предатели родины? И зачем утруждаться и вникать в это, к чему искать разницу? Не зря же говорят, что в начале войны они были совсем не против вернуться в лоно Великой Германии. Впрочем, речь вроде бы шла об эльзасцах, но разве это не то же самое?

Много неточностей было допущено как в Национальной ассамблее, так и в газетных статьях, поскольку большинство жителей внутренней части Франции не знало истории, а иногда и точного местоположения этих необычных провинций.

Брошь в форме лотарингского креста, прикрепленная к отвороту черного пиджака, ее не спасала. Элизе слышались назойливый гул упреков и злобное шипение. Она вспомнила плевки и возгласы неодобрения, которыми были встречены на улицах Шалона первые репатриированные солдаты в июне 1945 года. Когда они проходили мимо нее колоннами по четыре человека, она напрасно вглядывалась в изможденные лица этих ходячих скелетов, надеясь увидеть своего брата. С тех пор ей казалось, что подозрения и немые вопросы преследуют ее повсюду, но она оставалась абсолютно безразличной к этому и держала голову прямо, устремив взгляд перед собой. Она приехала за своим братом и покинет эту неблагодарную и претенциозную столицу только вместе с ним.

— Мадам Нажель?

Элиза встала.

— Да, месье.

Мужчина был мощного телосложения, воротничок рубашки впился ему в шею. Галстук съехал набок, на пиджаке не хватало двух пуговиц.

— Следуйте за мной, пожалуйста.

Элиза вошла в кабинет, большую часть которого занимал стол, заваленный папками. Они были везде: их стопки громоздились возле стены, за дверью, на полках. Она вдохнула запах выкуренного табака, заметила в пепельнице трубку. Чиновник жестом пригласил ее присесть напротив него и сам тяжело опустился на продавленный стул.

Усталым движением он взял в руку несколько листков, лежавших перед ним.

— Слушаю вас, мадам. Полагаю, вы приехали за своим братом. Нажель Венсан, так? Надеюсь, вы взяли с собой все необходимые документы?

Она не ответила, молча разглядывая карту России, занимавшую часть стены. Названия населенных пунктов были обведены красным: Ревель[89 - Устаревшее название Таллина.], Красногорск, Киев, Одесса… Лагеря для военнопленных, где еще содержались французы.

— Скоро конец года. — Он вздохнул. — А у меня только девятнадцать репатриированных, включая вашего брата, если, конечно, вы его опознаете. Признаюсь, порой это приводит в отчаяние. В прошлом году у меня их было семьдесят пять.

— Похоже, советские власти отправляют некоторых военнопленных на работы, — сказала Элиза, в то время как ее взгляд скользнул к восточной части карты, где была территория Сибири.

— Увы, мы делаем все, что можем, но наши возможности ограничены. На момент нашего с вами разговора у меня в списках числится восемнадцать тысяч человек, которые еще не вернулись, но ведь нельзя терять надежду, правда?

Он пожал плечами. Элиза подумала, что он говорит об этих солдатах, как о своих утерянных близких. Интересно, чем он занимался во время войны, был ли он военнопленным, депортированным, сотрудничавшим с врагом, пассивным гражданином, сопротивленцем? В послевоенной обстановке невозможно было не задаваться этим вопросом. Под грубой наружностью этого толстяка скрывалась натура сострадательная, и это ее заинтриговало.

— Знаете, то, что они рассказывают, — это просто ужасно, — произнес он, мрачно глядя на нее. — Я не знаю, в каком состоянии находится ваш брат, если это, конечно, он, поскольку я не думаю, что он имел при себе свой французский военный билет. В это трудно поверить, но кое-кому удавалось его сохранить, что оказалось очень полезным.

Он принялся рыться в бумагах, и Элиза уставилась на его пробор, более-менее ровный.

— Да, у него действительно не было билета. Судя по этой медицинской справке, он не разговаривает. Его опознал один из его товарищей. Это просто маленькое чудо, что ему удалось добраться сюда, — закончил он с блеском в глазах.

Элиза так сжала руки, что суставы пальцев побелели. Она ощущала, как громко бьется ее сердце, и опасалась, что он тоже это слышит.

— Я всегда верила в чудеса, месье.

— Вам повезло, мадам. Что касается меня, то я давно уже в них не верю. Надеюсь, что вы готовы к тому, с чем вам придется столкнуться. Средний вес военнопленных по возвращении составляет сорок два килограмма. Они страдают алиментарной дистрофией, дизентерией, иногда туберкулезом. У выживших медики находят нейровегетативные нарушения в восьмидесяти процентах случаев…

Элиза подняла руку в знак того, чтобы он замолчал, раздраженная его монотонным голосом статистика.

— Благодарю вас, месье. Я не нуждаюсь в перечислении физических страданий, которые перенес мой брат. Мне прекрасно известно, что военнопленные в Тамбове голодали и содержались в переполненных сырых бараках, наполовину зарытых в землю. Они были одеты в лохмотья, некоторых приговаривали к каторжным работам. Я видела этих несчастных, прибывших в Шалон. Я даже ухаживала за ними в качестве медсестры-волонтера. Но смею заверить вас, месье, что самым страшным их страданием, которое никто не хочет признавать в этой стране, является то, что им пришлось сражаться под чужим флагом, чтобы их близких не отправили в концлагерь. Потому что нет ничего более отвратительного, чем носить форму, чужеродную вашей стране, вашему сердцу, вашему нутру.

Элиза наклонилась вперед, преисполненная язвительности, дрожа с головы до ног. Нахмурив брови, чиновник смотрел на нее удивленно.

Что он мог знать, этот несчастный? Конечно, он по мере сил старался выполнять свою работу, но ей уже осточертели все эти дотошные бюрократы, политические деятели, пустые разговоры людей, уверенных в своей правоте. Она не хотела больше заполнять никаких анкет и документов, не желала слышать отговорок и уверток. Ей нужен был ее брат, тот, которого она держала на руках, когда он чуть не умер от лихорадки, маленький смеющийся мальчик, застенчивый мечтательный подросток, честный молодой человек, каким он был перед самой отправкой на фронт, словно война только и ждала этого момента, чтобы вырвать его из жизни и бросить в поля России, охваченной огнем, утопающей в крови.

Она выпрямила плечи.

— А сейчас мне пора идти опознавать этого солдата, месье, поэтому просмотрите бумаги, которые я вам привезла, подпишите их, поставьте необходимые печати и отпустите меня. Если это мой брат Венсан, я заберу его домой. Настал наш час. Мне кажется, мы и так слишком долго ждали этой минуты, вы не находите?




Медсестра шла перед ней по нескончаемому коридору, а Элиза не чуяла под собой ног. Глаза нестерпимо жгло. Ей казалось, что у нее под веками застряли песчинки. Она вдыхала острый запах хлорки, которым всегда пропитаны стены больниц.

Двери палат были открыты. Она видела часть кроватей, медкарты, прикрепленные к их спинкам, и от этого почти осязаемого страдания, висевшего в воздухе, у нее перехватывало дыхание. Она бросила взгляд за окно на деревья с голыми ветвями, чтобы убедиться, что жизнь идет своим чередом.

Элиза была уверена, что идет к Венсану, но при этом вместо радости испытывала лишь страх. Узнает ли он ее? Будет ли рад ей? Она пыталась молиться, но впервые в жизни молитвы не приносили облегчения. Слова были похожи на пустую шелуху и не имели никакого смысла. До сегодняшнего дня ее вера составляла основу всей ее жизни, но в одночасье, когда она больше всего нуждалась в ней, эта опора рухнула, оставив после себя только пыль.

Во что превратился Венсан после стольких лет заключения в советском лагере и мучительного возвращения на поезде, который вез его через Орел, Брянск, Варшаву, Франкфурт-на-Одере? Об этом сложном пути вполголоса говорили некоторые из выживших на собраниях ассоциации мальгрену. А вообще они на эту тему не любили говорить. Поскольку их ждали лишь оскорбления, они предпочитали замкнуться в себе. «В конце концов, разве они не воевали за фрицев?» — презрительно бросали им вслед. У большинства из них не было ни сил, ни желания оправдываться. Им выдали удостоверения ветеранов лишь спустя несколько месяцев. Подобно своим отцам, мобилизованным в немецкую армию во время Первой мировой войны, они чувствовали, что их страдания недооценивают, и Элиза боялась, что ее брат будет испытывать такое же свирепое отчаяние и жестокое одиночество.

Теперь она шла следом за медсестрой, затянутая в свое черное пальто, с бледными губами, полная отчаянной решимости избавить своего брата от злобных взглядов этих хищников, которые никогда его не поймут, привезти его в родные стены, чтобы он мог набраться сил и начать свой долгий путь к выздоровлению.

И все же… Легкое головокружение заставило ее покачнуться, и она сделала шаг в сторону. Впервые в своей жизни Элизу охватило сомнение, и это делало ее слабой. Преследуемая пустыми взглядами уцелевших узников Тамбова, дыханием смерти, которую многие в итоге выбрали за неимением альтернативы, она спрашивала себя, захочет ли Венсан, несмотря на всю ее любовь и все ее усилия, вновь вернуться к жизни и будет ли она иметь право настаивать на этом.

Париж, апрель 1949 года


Ханна вышла из частного отеля на авеню Монтень и на секунду остановилась. Погода стояла чудесная, и нежно-голубое небо с белыми вкраплениями облаков кружилось над крышами. Было что-то чарующее в этом городе, обдуваемом легким весенним ветерком, с зелеными побегами каштанов, веселыми клаксонами автомобилей, людьми, толпящимися на тротуарах в обеденный перерыв. Ханна ощутила, как по ее телу пробежала волна возбуждения. Ей захотелось вытянуть руки и обнять небо. Она еле сдерживалась, чтобы не крикнуть во весь голос: «Я живу!»

Она уехала из разрушенной Германии, пропитанной запахом гари и нищеты, чтобы оказаться в этой вибрирующей и опьяняющей столице, где все было возможно. Накануне Андреас водил ее послушать музыку в прокуренное кабаре, где танцевала беззаботная молодежь. Сидя на высоком стуле за барной стойкой, она немного нервничала. Ханна была поражена тем, насколько открыто и громко разговаривали люди вокруг нее, тогда как в ее стране многие с некоторых пор перешли на шепот.

Ханна ощущала, как бьется пульс мощных артерий этого города, избежавшего бомбардировок, и с удовольствием бродила по рядам крупных магазинов, щупая ткань платьев и вдыхая аромат духов в хрустальных флаконах. Витрины ее завораживали. Она пожирала женщин глазами, разглядывала их маленькие фетровые шляпки, украшенные лентами, красивые прически, алые губы, прямые плечи и обтягивающие блузки. Стуча по тротуарам каблучками своих кожаных лодочек, безукоризненные модницы из престижных кварталов притягивали к себе взоры.

Андреас выбрал скромный отель недалеко от Восточного вокзала. Небольшая спокойная улочка упиралась в сквер, засаженный каштанами, где раздавались крики детей, игравших в песочнице. В магазине игрушек на углу Ханна купила красивую куклу для Инге. По утрам брат с сестрой спускались завтракать в кафе и с видом истинных парижан заказывали по хрустящему бутерброду и черному кофе, который не шел ни в какое сравнение с тем, что они пили в Баварии. В этом отеле ощущался некий провинциальный дух, что позволяло Ханне чувствовать себя немного увереннее.

Но когда она в первый раз отважилась пройтись по богатым авеню, прилегающим к Елисейским полям, ей стало стыдно за свой вид. Ее грубые туфли с застежками были похожи на крестьянские сабо, а темно-синее платье с отложными манжетами из белой стеганой ткани, которое они с Лили специально сшили для этой поездки, было немодным. Ей казалось, что прохожие насмешливо смотрят на нее, замечая плохое качество ткани, облегающий фасон и длину до колен.

Кристиан Диор ввел в моду широкие юбки, но немки не могли себе позволить потратиться на ткань. «Ты только представь себе, семнадцать метров ткани для одного платья!» — воскликнула Лили, читая в газете раздел, посвященный моде.

Когда Ханна подошла к углу авеню Монтень и улицы Франсуа I, ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы пройти мимо портье в белых перчатках, стоявшего на посту у двойных дверей, и проникнуть в жемчужно-серое пространство бутика.

Она пришла сюда полюбоваться бижутерией, рядами бисера, брошами и колье, в поисках новых идей для своих изделий. Вот уже несколько месяцев она удивлялась своему полету фантазии. Идеи теснились у нее в голове, так что она едва успевала их отбирать. Теперь, когда маленькая Инге проводила целые дни в детском саду, Ханна и душой, и телом отдавалась работе, прерываясь лишь когда нужно было забирать девочку.

Знаменитый Кристиан Диор придавал большое значение аксессуарам, и ей было известно, что престижный Дом Диора интересуется продукцией Кауфбойрена-Харта. Она задавалась вопросом, научатся ли когда-нибудь немецкие женщины относиться к бижутерии как к полноценному изделию, а пока они отдавали предпочтение имитациям драгоценных камней, которые не могли себе позволить.

Ханна бросила взгляд на часы. Боже, Андреас ждет ее уже двадцать минут! Легким шагом она устремилась в сторону бистро, где он назначил ей встречу.

Несколько столиков были выставлены на террасу, но клиенты считали, что на улице еще прохладно. Испытывая робость, она вошла в бистро и сразу увидела Андреаса, сидевшего к ней спиной. Погруженный в свои мысли, он не слышал, как она подошла, и продолжал что-то рисовать на каталоге. Заинтригованная, она заглянула ему через плечо.

Подобно всем граверам и резчикам, Андреас обладал острым глазом художника. Поэтому лицо незнакомки было изображено в мельчайших деталях. Ханна не удивилась ее красоте. Он зачеркнул имя, которое она не успела прочитать.

— А, вот и ты! — воскликнул он, вставая, чтобы она могла пройти и сесть на диванчик напротив него.

Ханна с облегчением увидела, что поблизости никто не сидит. Она опасалась косых и зачастую неприветливых взглядов, которые бросали на них окружающие, услышав немецкую речь.

— Ну как, хорошо провела день?

— Отлично! Чем больше я узнаю этот город, тем больше у меня возникает идей. Здесь так много источников вдохновения! Поэтому сразу предупреждаю: тебе будет сложно увезти меня отсюда.

— Два дежурных блюда, пожалуйста, — сделал он заказ подошедшему к ним официанту в длинном белом фартуке.

Ханна слегка наклонилась вперед.

— Ты уверен, что здесь не слишком дорого для нас? — вполголоса спросила она.

Он отрицательно покачал головой и загадочно улыбнулся, молча продолжая ее разглядывать.

— Что-то случилось, Андреас? — спросила она с легкой тревогой в голосе.

— Ничего. Не устаю любоваться твоими розовыми щеками и этой искрой в твоих глазах. Ты помолодела лет на десять, сестренка.

Она рассмеялась, разворачивая белую салфетку и расстилая ее на коленях.

— Если бы это было так, мне бы пришлось заплести косички и надеть школьную форму, но все же спасибо за комплимент. А как дела на выставке? Все готово к сегодняшнему вечеру?

Андреас мгновенно изменился в лице, взгляд его потемнел. Он пожал плечами.

— Я отнес туда свой бокал. Выглядит вроде неплохо. В зале повсюду пальмы и другие зеленые растения. Думаю, будет очень красиво. Но для них это несложно, они практически ни в чем не нуждаются.

Пренебрежительно ухмыльнувшись, он отвел взгляд в сторону.

Хорошее настроение Ханны мигом улетучилось, желудок сжался. С момента их приезда в Париж Андреас все время был взвинченным, хотя, по идее, должен был испытывать радость. Ведь он примет участие в одной из самых крупных международных выставок послевоенного периода, посвященных искусству создания стекла! Рассмотрев его запрос, организационный комитет «Хрустального рыцаря» принял в качестве экспоната бокал, который он изготовил несколько месяцев назад; помимо этого Монфоконский хрустальный завод известил Андреаса письмом, что вазы, выгравированные им во время его пребывания во Франции, будут их центральными экспонатами. Таким образом, его изделия будут представлять сразу два предприятия. О таком можно было лишь мечтать, но ее брат, похоже, не испытывал гордости. Быть может, причина была в его неуверенности, в боязни разочаровать публику?

Она понимала всю важность происходящего. Подобные выставки были необходимы, чтобы развивались партнерские связи и приобретались новые клиенты. Участники «Хрустального рыцаря» прибыли из Америки, Швеции, Италии и Бельгии. В павильоне Марсан, в престижном зале Лувра Франция будет представлять такие знаменитые стекольные производства, как Баккара, Даум и Сен-Луи.

Бавария добилась права участвовать в выставке, правда, в виде исключения, тогда как Германия ждала основного закона об образовании на территории трех западных оккупационных зон нового немецкого государства. В Кауфбойрене-Харте даже получили первую лицензию на экспорт. Люди вновь обрели надежду. Из мастерских снова доносился шум станков, скрежет абразивных кругов, возбужденные голоса людей, поверивших, что у них есть будущее. Надежды беженцев из Габлонца, на время омраченные последствиями денежной реформы, опять возрождались, как природа весной.

Ханна нахмурила брови. Она считала, что у ее брата были все основания чувствовать себя счастливым. Он не только представлял Нойгаблонц, этот маленький городок, который они создали буквально из ничего, прибыв туда с пустыми руками, и который постепенно стал их родиной. Андреас также выставлял свои собственные изделия, в качестве которых она не сомневалась, даже если он и отказывался говорить с ней о них из стыдливости, которую она считала излишней. Его плохое настроение чем-то напоминало обиду избалованного ребенка.

— Сейчас мне кажется, что жизнь прекрасна, — призналась она, неожиданно разволновавшись, отчего на глазах выступили слезы. — И я не понимаю, чем ты недоволен.

— Я искренне рад за тебя, Ханна, но невозможно быть счастливым по заказу, — ответил он резким тоном. — Я рад, что ты смогла меня сопровождать в этой поездке, и признаю, что твой Хаммерштейн оказался нам очень полезен, но прости, у меня сейчас нет желания строить из себя весельчака.

Ханна вздрогнула, словно он дал ей пощечину. К чему эти нападки? Она действительно получила из Нью-Йорка от Джима Хаммерштейна письмо, написанное на плотной бумаге с тисненым логотипом его магазина. Собственно это был заказ на тридцать брошей.

Когда она вскрывала конверт со множеством марок и штемпелей, ее руки дрожали. Еще недавно, вспоминая об американском офицере, она лишь, качая головой, посмеивалась над собой. Разве можно было поверить словам мужчины, который, должно быть, ежедневно восторгался разнообразными безделушками, с этой обезоруживающей непосредственностью американцев, порой напоминающих больших детей? И все же в нем было нечто такое, из-за чего она время от времени оставляла свою работу и сидела неподвижно, с затуманенным взглядом.

В своем письме, которое ей перевел старик Герт, он сообщал, что ожидает урегулирования различных вопросов, без чего невозможен экспорт, и просил ее приступать к работе. Чтобы помочь ей, он авансом перевел некоторую сумму в рамках программы помощи для реконструкции Германии. Именно благодаря этому она смогла купить билет на поезд, чтобы сопровождать брата. Он также рассматривал возможность ее приезда в Нью-Йорк в следующем году, чтобы она могла сама привезти свою продукцию. Транспортные расходы он брал на себя. Когда Герт бросил на Ханну хитрый взгляд, сердце ее забилось сильнее. Она аккуратно сложила письмо и убрала его в жестяную банку, которую задвинула под кровать. Нью-Йорк… Ей трудно было в это поверить. Да она даже мечтать об этом не смела!

Ханна подумала, что Андреас, возможно, просто ревнует ее.

Когда официант поставил перед ней тарелку с куском мяса и жареным картофелем, она поняла, что не сможет проглотить ни крошки.

Андреас был не столь щепетилен. Он ел с насупленным видом, машинально поднося вилку ко рту размеренными движениями. Неожиданно стены этого бистро, куда он так торжественно пригласил сестру на обед, заранее подсчитав его стоимость, сомкнулись вокруг него, и он почувствовал себя, как в ловушке. Он злился на себя за свою резкость с Ханной, но она не могла его понять, а он был не в состоянии все ей объяснить.

Приехав в Париж, он сразу же отправился в организационный отдел выставки и просмотрел список всех ее участников. Лихорадочным взглядом он пробегал по страницам, отпечатанным на машинке, в поисках имени, которое все не мог найти. Италия, Мурано: Мастерские Гранди. Разумеется, он ни секунды в этом не сомневался. Она будет здесь, это было ясно с самого начала, он нутром это чувствовал. Он увидит ее сегодня вечером.

Андреас тряхнул головой, чтобы прогнать смутную тревогу, от которой перехватывало дыхание. Он не привык и не хотел так нервничать. Как он поведет себя, увидев Ливию? Что она ему скажет? И, самое главное, что она подумает, увидев его бокал из чиароскуро?

— Это ведь она?

— Ты о чем?

Ханна подбородком указала на каталог, который он положил на стул рядом с собой.

— Ты рисовал женщину, когда я пришла. Говорить о пустяках всегда легко. Но самое важное мы держим в себе. Ты никогда не говоришь о ней.

Он бросил на нее мрачный взгляд. Ему не нравилось, когда она становилась такой серьезной и чересчур проницательной. Ему не нужны были ее нравоучения. Он залпом осушил свой бокал.

— Ты опасная женщина, — бесцветным голосом произнес он.

— Как она?

Ханна хотела непринужденно улыбнуться, но улыбка погасла на губах.

— Еще опаснее. Потому что стремишься спасти мир.

— Ошибаешься, мне плевать на мир. Для меня важен только ты, я всего лишь хочу тебе помочь, Андреас, потому что люблю тебя.

Он, смутившись, отвернулся. Куда подевалась стыдливость его сестры? Нельзя было в такой форме говорить о личном. Как ответить на эти сокровенные, с такой деликатностью произнесенные слова? Его сердила эта забота, от которой он казался себе трусом.

— Я не нуждаюсь в твоей помощи, мне ведь не пять лет.

Он видел, что причиняет ей страдание, и почувствовал себя отвратительно.

— Прости меня, — произнес он, бросая вилку, — но сегодня я не очень приятный собеседник. Не волнуйся. Ничего страшного не происходит. Возможно, я просто нервничаю в ожидании сегодняшнего вечера. Вот, держи деньги, заплатишь по счету, — добавил он, вынимая из кармана несколько купюр. — Увидимся позже в отеле, хорошо? Ты ведь справишься? Ты всегда хорошо со всем справляешься…

Он оттолкнул стул, который с неприятным скрежетом проехал по полу, чуть не сбил с ног официанта, проходившего мимо их столика с тарелками, и выбежал из бистро.

Через окно Ханна увидела, как он выскочил на дорогу. Машина, ехавшая по улице, резко затормозила, отчаянно сигналя; он ловко увернулся. С бешено бьющимся сердцем она пыталась понять, отчего ее брат вдруг потерял голову. Ханна никогда не видела его в таком состоянии.

Смущенная любопытными взглядами, которые бросали на нее посетители кафе, Ханна опустила глаза и взяла в руки каталог, который он оставил на стуле. Ладони ее вспотели. Что она одна будет делать здесь, в этом парижском бистро? Она чувствовала себя не в своей тарелке, словно непрошеная гостья. Ее наверняка прогонят, наговорят кучу гадостей.

Застыв от напряжения и страха, она мысленно ругала Андреаса за то, что попала из-за него в такое безвыходное положение.

Официант с белой салфеткой, перекинутой через руку, подошел к ней.

— Все в порядке, мадемуазель?

Слегка наклонившись, он был сама предупредительность.

«Нью-Йорк, — подумала она, чтобы придать себе уверенности. — Меня хотят видеть в Нью-Йорке…» И, словно почувствовав дуновение свежего ветра в своем сердце и в своей жизни, Ханна Вольф выпрямилась, подняла лицо, посмотрела на учтивого молодого человека и улыбнулась ему.

— Да, спасибо, все хорошо, — сказала она на чистом французском, который учила когда-то в Изерских горах, давным-давно, сто лет назад, сидя в классе школы городка Варштайн, под ясным небом своего детства, среди холмов и лесов Богемии.




Ливия критически осмотрела себя в зеркале и пощипала щеки, чтобы придать им румянца. Ее светлые глаза казались огромными, синие круги под ними подчеркивали бледность кожи. Нервными движениями она попыталась уложить непослушные волосы. «Он решит, что у меня безумный вид!» — подумала она.

Неловким жестом Ливия задела пудреницу, которая упала на кафель ванной комнаты, выпустив облако пудры.

— Вот черт! — ругнулась она.

Если так будет продолжаться и дальше, она обязательно опоздает. Ливия тщетно попыталась убрать рассыпанную пудру, затем встала и нанесла на губы красную помаду, стремясь выглядеть соблазнительнее, но получилось как-то уж чересчур воинственно.

В комнате Ливия села на край кровати и выгнула ступню, надевая чулок. За месяцы, проведенные в Мурано, она привыкла, отправляясь в мастерскую, набрасывать на себя первое, что попадалось под руку, и теперь у нее складывалось впечатление, что она облачается в средневековые доспехи.

Она натянула платье из светло-серого искусственного шелка. Обтягивающий лиф подчеркивал ее грудь и талию, над нижней узкой юбкой, которая доходила ей до середины икр, имелась еще драпированная юбка с запахивающимися полами. Она тщательно выбирала этот фасон, стремясь выглядеть шикарно, как парижанка, но не претенциозно. Портниха из Дорсодуро в изнеможении подняла глаза к небу, когда ее клиентка начала манерничать. Женщины Светлейшей больше всего на свете любили пламенные цвета, шелк и парчу, и рассматривали любую строгость как оскорбление женственности.

Серьги закатились в глубину ящика прикроватной тумбочки, а пальцы долго скользили по застежке жемчужного колье. Ей пришлось закрыть глаза, чтобы наконец добиться результата. Затем она достала из шкафа туфли на высоких каблуках, от которых уже успела отвыкнуть.

Когда она в последний раз посмотрелась в зеркало, ей показалось, что в нем отразилась маленькая девочка, решившая поиграть во взрослую даму. Ноги ее дрожали, в горле пересохло, но никто еще не изобрел чудодейственного рецепта для успокоения супруги, собиравшейся на свидание к мужу после десяти месяцев разлуки.

Ливия опустила глаза и глубоко вздохнула. «Мне страшно», — мелькнула мысль, затем она подняла голову, кисло улыбнулась своему отражению в зеркале и, взяв в руки сумочку, вышла из гостиничного номера, хлопнув дверью.




Франсуа в последний раз убедился, что на стенде мастерской Нажелей все готово к открытию выставки. Он был доволен тем вниманием, какое организаторы выставки уделили витражному искусству, испытавшему новый подъем с тех пор, как такие известные мастера как Фернан Леже и Жорж Брак заинтересовались этим благородным ремеслом. Недалеко от их стенда Макс Ингран представлял замечательный фрагмент красочного фигуративного витража.

Франсуа пришлось понервничать, поскольку витраж его мастерской был завершен в Меце с опозданием, и рабочие смонтировали его в течение дня в рекордно короткий срок. Он отступил на несколько шагов, чтобы проверить, действительно ли освещение максимально приближено к естественному, затем удовлетворенно кивнул своему управляющему.

Справа другая мастерская представляла витраж из кусочков стекла. Несмотря на то что при его изготовлении использовалась та же техника, Франсуа нашел рисунок неточным, а стыки — широкими. «Это просто мозаика», — подумал он, удаляясь.

Рассеянно взглянув на большой стеклянный стол Дома Лалик с хрустальными сервизами и флаконами для духов, он отметил, что это очень красиво. Рабочий старательно подметал красную дорожку. Участники выставки в последний раз протирали мягкими салфетками подсвечники, столовые приборы, гравированные вазы и хрустальные граненые бокалы с двойными стенками. Предметы передвигались на несколько миллиметров, чтобы они лучше ловили свет, все вокруг сверкало, но он не мог по достоинству оценить красоту представленных изделий, поскольку думал о Ливии.

Внезапно рядом послышалась итальянская речь, и на секунду ему показалось, что он вновь очутился на набережной Фондаменте Нуове, где дует пронизывающий ветер и лодки танцуют на непокорных водах лагуны.

Перед ним прошел мужчина, затянутый в однобортный пиджак и узкие брюки, с темными волосами, зачесанными назад, громко разговаривая и раздраженно жестикулируя. Его собеседник, который был выше его на голову, но с сутулыми плечами, тщетно пытался возражать. Франсуа узнал в первом Марко Дзанье, конкурента Гранди, который враждебно отнесся к нему в Мурано.

Прошлое нахлынуло на него с неожиданной силой. Что стало с растерянным молодым человеком, бродившим по улочкам коварной мрачной и загадочной послевоенной Венеции? А с девушкой, ваявшей стекло в мастерской в красноватых отблесках пламени? Ночью, на несколько часов, их тела соединились, и родился ребенок.

Во время их бракосочетания в церкви, наполненной ароматом ладана, в присутствии Элизы, молчаливой кузины и священника, бормочущего молитвы на латинском, ему казалось, что история их любви уникальна и достойна быть воспетой в балладах. Он стоял, вытянувшись, словно послушный ребенок, старавшийся сделать все правильно. Тени от пламени свечей плясали на каменных колоннах. Надев обручальное кольцо на палец своей жены, он испытал необыкновенную гордость.

В тот день он еще не знал, что их история — одна из многих, что их связывал лишь страх одиночества, вынужденные обстоятельства и условности, и больше ничего, за исключением ребенка. Смутно он понимал, не будь Карло, Ливия исчезла бы так же внезапно, как и появилась. Ребенок был его страховкой, его прикрытием. Но она все равно уехала, несмотря ни на что. «Каким же я был наивным!» — подумал он, холодно улыбнувшись вслед Дзанье, исчезнувшему на другом конце зала.

Он вышел на улицу Риволи, подождал несколько секунд, прежде чем пересечь ее. Легкий весенний ветерок дохнул ему в лицо ароматом зелени и асфальта. В некоторых нишах, украшавших фасад, несли караул каменные силуэты воинов. Они с Ливией договорились встретиться за час до начала выставки в холле отеля. Он чувствовал себя на удивление спокойным.

После несчастного случая, произошедшего с Карло, ему понадобилось время, чтобы обрести душевное равновесие. В течение нескольких недель он бродил по комнатам родного дома, тщетно пытаясь обрести его. Даже привычные звуки стали казаться ему странными. От скрипа паркета он вздрагивал, хлопавшая на ветру ставня мешала ему спать. Дом словно раздражал его, как грубая одежда человека с чересчур нежной кожей.

Франсуа ничего не рассказал Ливии о том, что случилось с их сыном. Он не находил нужных слов и не испытывал в этом необходимости. Ему нужна была эта тишина, чтобы разделить со своим мальчиком минуты, которые принадлежали только им двоим. Карло превратился в смысл его жизни еще и потому, что у Элизы больше не было времени заниматься им, поскольку Венсан был тяжело болен и требовал ее постоянного присутствия.

Он внимательно следил за тем, как раны его ребенка затягиваются одна за другой, и ощущал, как сам становится старше.

Маленький домик в глубине сада был снова закрыт на ключ, листы стекла перевезены в мастерскую вместе с кислотами и ножницами для резки свинца с опасными лезвиями. Он не мог смотреть на это место без содрогания. Кровь его сына там навсегда впиталась в пол. Вернувшись из больницы, он настоял на том, что сам наведет там порядок. Два часа стоя на коленях, он чистил и скоблил, выискивая и вытирая кровь с каждого кусочка разбитого витража, словно искупая вину за то, что не смог уберечь своего ребенка.

«Я не могу больше жить в этом доме», — сказал он однажды Элизе, когда они сидели в гостиной. При свете ламп хорошо была видна седина в ее волосах и мелкие тревожные морщинки вокруг губ и в уголках глаз. Она не стала возражать, спросив лишь, какие у него намерения. Он нашел квартиру в частном отеле XVII века, на одной из улочек холма Сен-Круа. «Там нет сада, но много света», — уточнил он, и она с облегчением вздохнула и улыбнулась. Он понял, что она боялась его отъезда из города, и догадался также, что она была готова даже к этому. Подобно ему и Карло, Элиза тоже стала взрослее.

Франсуа неторопливо перешел на другую сторону улицы. Ливия ждала его неподалеку. Он шел к своей жене, от которой уже ничего не ждал. Он не испытывал нетерпения, ему не хотелось скорее увидеть ее, ведь он носил в себе ее образ с момента их первой встречи. Он отпечатался в его памяти, на его коже, в его воспоминаниях и кошмарах. Франсуа любил ее с такой безграничной силой, что это ужасало его, но Ливия не сумела его понять.

Во время этого испытания и долгих размышлений, похожих на путь в одиночестве, Франсуа понял, что любовь не является чем-то обязательным, что нельзя, опутав оковами человека, требовать от него ответной пылкости, что сердечные чувства имеют бесконечное множество оттенков.

Он шел к своей жене спокойным шагом, с высоко поднятой головой, потому что больше не был пленником болезненной и эгоистичной любви, потому что он стал наконец свободным человеком.




Увидев его, лакей открыл раздвижные двери. К покрытому коврами вестибюлю примыкал широкий коридор, пересекавший здание насквозь, до выхода на улицу Сен-Оноре. Декоративная ткань и деревянная обшивка, украшавшая стены, отражались в зеркалах.

Он увидел ее сидящей в пустой части просторного холла под картиной, не очень вдохновенно изображавшей пасторальный пейзаж. На полке мраморного камина стоял огромный букет цветов. Она была одна. В это время дня постояльцы отеля, как правило, находились в своих номерах, готовясь к вечернему выходу. На низком столике стоял нетронутый стакан воды. Она сидела в кресле, обитом бархатом, выпрямив спину, расправив плечи, но вид у нее был потерянный. При виде ее он ощутил легкое волнение.

Грациозным движением она поднялась с кресла, легкая улыбка мелькнула на ее губах. Заметив, что ее пальцы судорожно вцепились в сумочку с отделкой из бисера, он понял, насколько она встревожена. Он чувствовал ее страх и не хотел быть его причиной.

— Добрый вечер, Ливия.

Поскольку она стояла не шевелясь, он наклонился и поцеловал ее в щеку, вдохнув ее аромат, снова ощутив бархат ее кожи. Ее непокорная прядь коснулась его лица.

— Я рад тебя видеть.

Франсуа улыбнулся ей с нежностью, которая была неподдельной. Он столько мечтал об этой женщине, что не мог оставаться спокойным в ее присутствии.

— Прости меня за опоздание. Как тебе известно, наш витраж монтировался буквально в последнюю минуту. Я даже боялся, что мы не будем готовы к сегодняшнему вечеру, но, к счастью, все в порядке. Бывают дни, когда все идет не так…

Он заметил, что говорит ненужные слова, и замолчал. Сев напротив нее, он поразился ее элегантности. В его воспоминаниях Ливия дулась как капризный ребенок, ее приступы гнева напоминали бурю, а молчание было загадочным. С непричесанными волосами, в плохо подобранной одежде, она не могла долго усидеть на месте. Одновременно шаловливая и скрытная, она постоянно сбивала его с толку.

Теперь перед ним сидела женщина с безукоризненными манерами. Она теребила свое обручальное кольцо, которое казалось слишком большим для ее безымянного пальца, и в ее взгляде отражалось сдерживаемое беспокойство.

— Я тоже рада тебя видеть, — тихо произнесла она, и интонации ее низкого голоса произвели на него эффект неожиданной ласки. — Я надеялась, что мы встретимся еще вчера.

— Мне очень жаль. Все эти непредвиденные обстоятельства… Тебе-то должно быть известно, насколько требовательной бывает работа!

Это был неприкрытый упрек, и его взгляд внезапно стал жестче. Она вздрогнула и вскинула подбородок знакомым ему движением.

— К сожалению, известно. Я не лгала тебе, Франсуа. Мне пришлось так долго пробыть вдалеке не по своей прихоти. Все было очень… сложно, — закончила она фразу, не сумев найти более подходящего слова. — Надеюсь, ты придешь посмотреть на фужеры мастерских Гранди. Они восхитительны, — произнесла она с блеском в глазах. — Мы очень гордимся ими. Мы восстановили состав cristallo, забытый на много веков…

— Разумеется, чиароскуро… Как не знать? Все только об этом и говорят, — сказал он, испытав укол зависти. — Говорят, пока ваш стенд завешен черной тканью, которую вы снимете только вечером. Тебе не кажется, что это чересчур театрально?

— Как можно упрекать венецианцев в театральности? — возразила она. — Похоже, у нас это в крови.

— А то, что было между нами, Ливия, тоже театр?

По ее телу пробежала дрожь, лицо застыло. Он ощутил злорадное удовлетворение. Почему ему вдруг захотелось причинить ей боль?

— Будь честна со мной хоть раз. С момента твоего отъезда у меня было много времени для раздумий. Я не считаю себя таким уж гордецом, но, признаюсь, ты преподала мне хороший урок послушания. Мне хотелось бы знать, значил ли я хоть что-то для тебя. На этот счет у меня большие сомнения. Ты была мне благодарна за то, что я дал тебе крышу над головой и признал твоего ребенка, но я не уверен, что при этом ты не считала меня слабаком, ведь я дал тебе все, что мог, а еще и полюбил тебя.

Из коридора донесся звук шагов, раздались приглушенные голоса, короткий взрыв смеха, которые, казалось, принадлежали другому миру.

— Жалость в любви ужасна, Ливия. Она унижает обоих. Мне потребовалось пережить твое отсутствие, чтобы понять, что это было, возможно, единственное чувство, которое ты испытывала ко мне.

Она смотрела на него, сцепив пальцы на коленях, выпрямив спину, далекая и недоступная. Он не знал, о чем она думала. Сердце его сжалось от гнева.

— За неимением любви, я надеялся хотя бы на твое уважение и привязанность. Жалость оставь себе, она не делает нам чести, ни мне, ни тебе.

Ливия не могла отвести глаз от того, кто сидел напротив нее, склонившись вперед, опершись локтями о колени. Она внимательно всматривалась в него, словно это был незнакомец. На нем был новый галстук, белая рубашка, строгий костюм, пиджак с широкими лацканами. Его светлые волосы были пострижены очень коротко. Она не могла понять, куда подевался мужчина, за которого она выходила замуж. Этого мужчину с серьезным лицом и жестким взглядом она не знала. Его фигура казалась более мощной, он заполнял собой все пространство, чего раньше никогда не происходило. Вместе с тем в нем стало меньше того солнечного сияния, которое так поразило ее в их первую встречу.

— Ты неправ, Франсуа, — с трудом произнесла она, поскольку слова обжигали ей горло.

Она была вынуждена сделать над собой усилие, чтобы объясниться, так как всегда предпочитала опасным словам молчание, которое часто становилось ее убежищем от невзгод.

— Признаю, что не любила тебя, когда мы познакомились. Признаю также, что приехала к тебе лишь потому, что была от тебя беременна. Тогда я этого и не скрывала. У меня не было смелости родить этого ребенка в одиночестве, и я не хотела лишать его отца. Я считала, что просто не имею на это права. Можешь упрекать меня в чем угодно, но я никогда не пожалею о том, что подарила Карло такого отца.

— Что ж, давай поговорим о Карло! — внезапно воскликнул он, разгорячившись так, что даже покраснел. — Мы сидим здесь уже четверть часа, болтая обо всем, и ты только сейчас заговорила о Карло. Тебе не стыдно, Ливия?

Он сжал кулаки.

— Нет, мне не стыдно. Я оставила сына в доме его отца, и я знала, что о нем позаботятся со всей возможной нежностью и вниманием. Карло не перестает быть моим сыном, если долг зовет меня уехать на некоторое время. Его жизнь связана не только со мной. Он не является моей собственностью, так же как и я не принадлежу ему целиком и полностью. Мы живем каждый своей жизнью, даже если он совсем еще маленький ребенок. Я оставила его у людей, которым доверяю, в его семье, потому что должна была попытаться спасти то, что однажды станет его наследством. Если бы я позволила своему брату продать мастерские Гранди, не попытавшись ничего предпринять, я предала бы не только своих предков, но и прежде всего своего сына.

Его лицо оставалось замкнутым, и она раскрыла ладони, чтобы попытаться ему объяснить.

— Жизнь — это не прямая линия, не система упорядоченных отношений, Франсуа. Это клубок неясных эмоций, запутанных чувств, иногда красивых и величественных, а порой грязных и жестоких. Он шевелится, вибрирует, обжигает, приносит боль… Я не бросала своего ребенка. Я доверила его отцу.

— Откуда ты могла знать, что я достоин этого доверия? Как ты могла так рисковать?

Только теперь Ливия поняла, что он скрывал от нее что-то серьезное. Она похолодела от страха.

— Наш сын чуть не умер! Он вошел в мастерскую и упал на витраж, над которым ты работала… Его кровь была везде… Он провел десять дней в больнице, слышишь, а тебя не было рядом!

Франсуа не мог сидеть на месте. Он поднялся и подошел к окну, за которым виднелась статуя женщины в доспехах, верхом на боевом коне. Ему перестало хватать воздуха в этом помещении среди напыщенной мебели, в одном из холлов крупного отеля, где все было временным, как люди, так и их чувства.

— Когда это случилось? — тихо спросила Ливия.

— Полгода назад, в октябре.

— Как он себя чувствует сейчас?

— Хорошо. Но пришлось накладывать ему швы на лице и руках. Останутся шрамы. Если бы ты была дома, он не поранился бы.

Франсуа удрученно тряхнул головой, прижал ладони к стеклу, словно хотел выбраться наружу. Он сердился на себя за то, что не смог сдержать своего волнения. Отчего-то он решил, что его жена больше не имеет над ним власти.

Ливия схватила его за руку, и он удивился ее силе. Она вынудила его повернуться к ней. Было видно, что она очень переживает. Она изменилась в лице, и он ощущал, как напряглось ее тело.

— Я допускаю, что ты ничего не сказал мне, потому что хотел меня наказать, и не сержусь на тебя за это, но я не заслуживаю этого, Франсуа. Если я правильно поняла, это был несчастный случай. Никто из нас не виноват. Невозможно уберечь Карло от всего. Риск будет с ним всегда. Это жизнь. Нельзя жить в постоянном страхе.

— Но он всего лишь ребенок! Он многого не понимает, не может ничего контролировать. Наша обязанность его защищать. Ты безжалостна, Ливия.

«Как же ему объяснить?» — в ужасе подумала она. Она не обладала талантом красноречия, она умела лишь управляться с огнем и светом. Ливия вспомнила о кладбище Сан-Микеле, где совсем ребенком похоронила своих родителей, о людях, вернувшихся с войны фантомами с искалеченной душой, и сказала себе, что среди всех этих руин однажды должен блеснуть лучик надежды.

— Я люблю Карло так же, как и ты, Франсуа. Теперь мне придется жить, зная, что он страдал, а меня не было рядом, чтобы утешить его и ухаживать за ним, но я бы не смогла дать ему больше, чем ты. Если бы с ним случилось несчастье в твое отсутствие, думаешь, я стала бы тебя обвинять?

— Но ты все-таки мать…

— Разве не в этом ты только что меня упрекал? Что я полюбила тебя не как мужчину, а лишь потому, что хотела получить отца для своего ребенка? А ведь я оставила все, что было мне дорого, ради своего сына, и без раздумья сделала бы это еще раз.

Она выдержала паузу, и ее голос стал еще более низким.

— Я понимаю твое смятение, потому что ты слишком долго жил под грузом любви твоей сестры, которая стремилась защитить тебя от внешнего мира. Элиза была одновременно восхитительна и ужасна. Мне вот, например, кажется, что я всю свою жизнь простояла на сильном ветру…

Ее взгляд на несколько мгновений затерялся в глубине холла.

Она отпустила руку мужа и слегка покачнулась. Бог мой, а если бы Карло умер!.. Ее пронзила обжигающая боль.

В ту же секунду она осознала, что не может больше отрицать, что существует сила, которая вела ее по жизни. Пришло время заявить о ней в полный голос, рискуя быть непонятой, отвергнутой, и она даже не предполагала, что это будет так болезненно.

Ливия тряхнула головой.

— Я не могу жить без хрусталя. Карло не нужна бездушная мать, лишенная смысла жизни. Чтобы любить как мать и как женщина, мне необходимо знать, что я собой представляю, я из тех людей, кто не умеет шагать в ногу. Прости, Франсуа, но меня нужно принимать такой, какая я есть, а не такой, какой ты меня себе придумал.

Он обернулся, чтобы посмотреть на нее. Ливия казалась уставшей и уязвимой, но у нее хватало смелости не опускать глаз. Она была такой сложной, такой цельной, такой бесконечно грациозной и не похожей ни на кого. Он понял, что до сих пор действительно любил придуманный им самим образ. В их браке он искал покоя, комфорта, уверенности и успокоения и наивно полагал, что Ливия поладит с Элизой. Он неожиданно понял, что ожидал от своей жены той же защищенности, которую давала ему сестра.

Он снова вспомнил о долгих часах без сна, проведенных у кровати Карло, когда прислушивался к его размеренному дыханию и смотрел, как вздрагивают его веки. Сын венецианки был похож на свою мать, однажды он тоже станет непредсказуемым вихрем. И если Франсуа не хочет потерять их, ему придется научиться предоставлять им свободу и независимость, но хватит ли у него на это сил?

Она стояла перед ним так близко, что он ощущал тепло ее тела; эта женщина была матерью его ребенка, но не только.

— Думаю, мне хотелось бы лучше узнать вас, Ливия Гранди, — прошептал он.

Она недоверчиво всмотрелась в его лицо, одновременно и заинтригованная, и удивленная его реакцией. Затем она подняла руку и погладила его по щеке.

— Мне тоже.

— Ты думаешь, еще не слишком поздно? — неуверенно спросил он.

И тогда она улыбнулась ему своей искренней сияющей улыбкой, которая освещала ее лицо и заставляла блестеть глаза.

— Я поняла, что поздно не бывает никогда.




Элиза расстегнула ремешок часов, и ее запястье вдруг показалось ей незащищенным. Одним пальцем она погладила слегка выпуклый циферблат. Она носила их семь лет, семь долгих лет, целую жизнь… С того дня, как она надела их на руку, кожаный ремешок местами потрескался и надорвался. Она надеялась, что Венсан не будет на нее за это сердиться.

Она положила часы на прикроватный столик. Не поворачивая головы, брат открыл глаза. Его блуждающий взгляд напоминал взгляд новорожденного, который словно видит контуры другого мира за пределами реальности.

— Возвращаю тебе твои часы, Венсан. Ты попросил меня сохранить их до твоего возвращения. Надеюсь, ты не обидишься, но я не стала класть их в ящик шкафа, а решила носить. Я считаю, что так лучше для механизма. Вот они, рядом с тобой.

Он не ответил.

Элиза коснулась его лба, чтобы проверить, нет ли у него жара. Несмотря на то что она старательно поддерживала в комнате постоянную температуру, истощенное тело вело себя странным образом, словно внутри него разладился какой-то механизм. Буквально через секунду после внезапного прилива жара он уже дрожал от холода. Она никак не могла понять, чем вызваны эти перепады, и всякий раз приспосабливалась к новой ситуации. Она приложила два пальца к его запястью, где под тонкой кожей вздулись синеватые вены. Пульс был ровным.

Удовлетворенно улыбнувшись, она встала и открыла окно. Был конец дня, птицы щебетали в нежно-зеленой листве деревьев, которая недавно начала распускаться. В углу сада над широкими серебристыми листьями виднелись пурпурные и белые цветы цикламенов. Весна вступала в свои права, но Элиза знала, что еще возможны поздние заморозки.

— Утром день был не очень хорошим, но смотри, как погода разгулялась, — сказала она жизнерадостным тоном. — На небе ни облачка. Когда погода установится, мы сможем выходить в сад. Я там кое-что поменяла, тебе понравится. Вместо роз пришлось разбить грядки. Я предполагала, что это ненадолго, но теперь думаю, что неплохо было бы оставить огород. Как ты считаешь? Мне хотелось бы, чтобы он был дополнен цветниками и самшитовым бордюром. Я даже сделала несколько набросков, завтра покажу тебе.

Раздался звон церковных колоколов, и Элиза не сразу услышала, что Колетта стучится в дверь.

— Входи, — крикнула она, закрывая окно.

Девушка скользнула в комнату с подносом, который поставила на стол. По ее поникшим плечам и бегающему взгляду было ясно, что она боится больного.

— Вот, мадемуазель. Что-нибудь еще? — прошептала она с опущенной головой, нервным жестом вытирая ладони о свой кружевной фартук.

Элиза приподняла крышку супницы, проверила консистенцию овощного супа с кусочками сала. Хлеб был свежим, с золотистой хрустящей корочкой. Сбоку от тарелки лежала белая салфетка и стоял бокал красного вина.

— Все отлично, Колетта.

Девушка принялась убирать в комнате, которая и без того была безупречно чиста. Неловким движением она задела книгу, и та упала на паркет. Она резко побледнела и испуганно поднесла руку ко рту.

— Перестань дергаться, Колетта, — отчитала ее Элиза, нахмурив брови. — Ты вполне можешь шуметь. Месье Венсан — выздоравливающий, а не покойник.

Девушка бросила быстрый взгляд в сторону кровати, где на льняных простынях покоился мужчина с лицом воскового цвета.

— Простите, мадемуазель, — пробормотала она.

Торопливо схватив тазик с душистой водой и полотенце, которые Элиза использовала после обеда для обтирания больного, она на цыпочках выскользнула за дверь.

Элиза развернула салфетку и аккуратно разложила ее вокруг шеи Венсана. Она налила немного супа в миску и села на стул рядом с братом.

— Ты хорошо поел в обед, это меня очень порадовало. Ты набираешься сил и скоро будешь чувствовать себя лучше. Надеюсь, ты уже немного проголодался.

Она подула на ложку, чтобы остудить суп, поднесла ее к губам Венсана, но губы его были плотно сомкнуты. Сердце ее сжалось. Она не стала настаивать, а принялась рассматривать его лицо, вслушиваясь в его молчание. Где-то в глубине этого неподвижного израненного тела, под кожей со следами от фурункулов, словно в стенах тюрьмы блуждала душа ее брата. Нужно было просто подождать, пока она выберется из потаенного уголка, где нашла себе убежище.

Взгляд Венсана скользил по комнате, перебегая от кропильницы[90 - Сосуд для воды, в который обмакивается кропило (церк.).] с веточкой освященного самшита к книжному шкафу в углу, от гравюр на стене к большому инкрустированному гардеробу. Элиза положила ложку и застыла в ожидании. Голубые глаза продолжали беспокойно блуждать, словно бабочка, попавшая в ловушку.

Она знала, что он возвращался из мира, где пространство имело другие измерения. Час за часом, день за днем. Ему нужно было время для того, чтобы обрести опору и вернуться сначала к самому себе и лишь потом принять присутствие других.

Венсан не разговаривал, но другие уцелевшие пленники, с которыми она пересекалась на собраниях ассоциации, вполголоса рассказывали друг другу о пережитом, и в потерянном взгляде своего молодого брата она угадывала ряды колючей проволоки, бараки, в которых стояла вода во время дождей или таяния снегов. Она видела его в лохмотьях на заготовке дров в разгар зимы, торфа — весной, когда нужно было добывать и высушивать тяжелые неподъемные глыбы. Она знала, что руки солдат, пораженных чесоткой, сочились кровью и водянистыми выделениями, видела шныряющих повсюду крыс, знала, что клопы и блохи постоянно донимали заключенных.

Во время войны свободная Франция призывала дезертировать солдат, мобилизованных в немецкую армию насильно. Становясь пленниками Красной армии, эльзасские и мозельские военные предъявляли свои военные билеты, если их удавалось сохранить. После многочисленных переговоров с представителями де Голля русские согласились рассматривать этих военнопленных как союзников особого рода и по возможности репатриировать. На воротах лагеря прикрепили транспарант с надписью: «Добро пожаловать, французы, друзья великой России!»

Тем не менее они умирали в Тамбове один за другим, от голода и изнурительных работ, по тридцать человек ежедневно, и их трупы, отмеченные идентификационным номером на бедре, складывали в бараках 22 и 112, служивших моргами, а весной закапывали в общей могиле.

Элиза подождала еще несколько секунд, затем снова начала говорить обо всем подряд, об их детских воспоминаниях, о передачах, которые слушала по радио, о политической ситуации, о случаях из жизни их соседей, о цвете неба, о Франсуа, который уехал в Париж, чтобы представлять витраж Нажелей на выставке в Луврском дворце.

Она говорила размеренно и негромко, как много лет назад, когда Венсан чуть не умер, будучи ребенком, и она тогда читала ему сказки, но сейчас она обращалась к взрослому мужчине и говорила так, потому что ее брат вернулся из ада, и таким способом она хотела вернуть ему человеческое достоинство.

Элиза снова подняла ложку, и рука ее не дрожала. В этой женщине жила уверенность, что постепенно она уведет его от тех дальних берегов, где затерялся его разум. Если потребуется, она спустится в кухню и будет подогревать ужин до тех пор, пока он не съест несколько ложек. Элиза никуда не торопилась, времени у нее было много.

Она терпеливо и спокойно поднесла ложку к его рту, и взгляд Венсана остановился на ее лице, скользнул было дальше, но сразу же вернулся, чтобы задержаться на нем, словно притягиваемый магнитом. И вот молодой человек неопределенного возраста наконец приоткрыл свои бледные губы.




Торжественное открытие выставки было в разгаре. Множество элегантно одетых людей прохаживались под высокими потолками павильона Марсан, по просторным проходам, украшенным зелеными растениями. Официанты в белых перчатках разносили на подносах шампанское.

На выставке были представлены крупные французские стекольные производства: Баккара, Даум, Монфокон и Сен-Луи. В моду возвращалось гладкое стекло хорошего качества; столовые сервизы отличались простотой форм и функциональностью. Французский хрусталь с содержанием свинца от тридцати процентов смотрелся нежно и изысканно. Баккара решила сделать ретроспективу своих самых красивых изделий, созданных в течение века, а произведения, подписанные Жоржем Шевалье, среди которых были скульптурные изображения животных, столовые блюда и флаконы для духов, наглядно демонстрировали его непревзойденный талант.

В экспозиции Италии восхищение вызывали люстры из светло-серого иридиевого стекла, покрытого золотой пылью, а также цветные филигранные вазы Дома Сегузо. Неподалеку от них посетители толпились вокруг коллекции кружек, отделанных стеклянными нитями, представленные Мануфактурой Барровиер и Тосо. Школа Барровиера отныне использовала в стекольном производстве бесконечные возможности плавикового шпата, и парижане были поражены буйством красок, предлагаемых венецианцами. Золотые порошки, пульверизация, переливчатые цвета… За разбушевавшейся фантазией муранских мастеров, виртуозно владеющих техникой, угадывался живой и ироничный взгляд на мир.

Но, без сомнения, наибольший ажиотаж вызывал стенд мастерских Гранди. Посетители стояли в очереди, чтобы полюбоваться новыми изделиями из стекла чиароскуро, о которых даже писали в газетах. Критики не без гордости отмечали, что единственные существующие до сих пор бокалы находятся в Версальском дворце.

Ливия с трудом пробиралась сквозь толпу. Она обернулась посмотреть, идет ли за ней Франсуа, но его перехватил президент Объединения предпринимателей стекольного производства, который что-то ему оживленно говорил, держа под мышкой папку. Она постояла в нерешительности, кусая губы, и не стала его ждать. Он обязательно догонит ее, как только освободится, а ей не терпелось увидеть свой стенд.

Из-за разговора с Франсуа она пропустила первые минуты открытия выставки. Ливия распорядилась, чтобы черный занавес, скрывавший обитые бархатом стойки, где были выставлены фужеры и рюмки, сняли за несколько секунд до начала торжества. Ее трясло от лихорадочного возбуждения. Стоявшие перед ней двое крупных мужчин загораживали стенд, и она, раздосадованная, поднялась на цыпочки.

И вдруг, следуя своим загадочным законам, толпа раздалась, освободив пространство перед ней, и она наконец увидела свои творения. Молодая женщина затаила дыхание, чувствуя себя более взволнованной, чем могла предположить.

Люди и голоса вокруг нее исчезли, и она очутилась одна перед двумя фужерами и шестью рюмками необычайной красоты, которые придумала и нарисовала сама, которым дала жизнь в сердце своих мастерских. Они были плодом ее упорства и воли, труда и сомнений. Они были наследством Гранди, упованием, настойчивым, как желание, и захватывающим, как страсть. Ради них не страшно пролить свою кровь, передавая из поколения в поколение, от отца к сыну, от дедушки к внучке как дань уважения ушедшим мастерам. Алвизе Гранди, будучи при смерти, доверил ей красную тетрадь, и однажды она передаст ее своему сыну.

Постепенно она снова вернулась в настоящее, в этот полный людей зал. С судорожно сжавшимся сердцем она стала прислушиваться к комментариям посетителей. Впервые в жизни она поняла, насколько нелегко выставлять напоказ свои произведения. После многих часов работы и такого интимного взаимодействия между душой и материалом расставание причиняло боль, но любой художник должен был учиться смирению, поскольку его творение ему не принадлежало. Чтобы оно могло жить дальше, ему следовало предоставить свободу.

Она касалась плечами посетителей, ее оттесняли в сторону любопытные, которые хотели рассмотреть ее работу поближе, но она позволяла незнакомцам толкать себя.

— Поль Клодель прав, — произнес мужчина, читавший предисловие к каталогу. — Стекло — это застывший выдох стеклодува.

— Потрясающе! — отозвался женский голос. — Никогда не видела ничего подобного. Как называются эти мастерские?

Так, взволнованная и гордая, оттесненная за пределы круга людей, образовавшегося перед ней, Ливия Гранди смотрела, как чиароскуро распространяет вокруг себя таинственную и вечную магию.

— Ты уже видела? — раздраженный прошипел ей кто-то на ухо.

Она вздрогнула и резко обернулась.

— Марко! Ты меня напугал. Что опять случилось? Твое место — у стенда великих Дзанье, а не возле скромных Гранди, — съязвила она, с блеском триумфа в глазах.

Он схватил ее за руку и хотел было куда-то тащить, но она упиралась.

— Не время для шуток, — произнес он с таким серьезным видом, что она ощутила беспокойство. — Судя по всему, ты это еще не видела. Приготовься к большому сюрпризу, дорогуша.

— Да о чем ты? Ничего не понимаю.

Ливия редко видела Марко таким серьезным. Теперь она догадывалась, что это не одна из его раздражающих попыток обольщения, которые он предпринимал во время их совместного ужина в вагоне-ресторане ночного поезда, следующего в Париж. Она в очередной раз поставила его на место, напомнив о том, что ему следовало бы остерегаться своей супруги. Ливия была знакома с Мареллой с детства и знала, что за ее беззаботностью скрывается сильный характер, что эта женщина не позволит своему мужу вести себя недостойно. Но сейчас, с нахмуренными бровями и мрачным беспокойным взглядом, Марко выглядел искренне озабоченным.

— Я тебя уже целый час повсюду ищу. Один Бог знает, куда ты опять подевалась! — Он раздраженно поднял глаза. — Я спокойно занимался своими делами, потом решил обойти стенды других участников выставки и наткнулся на баварцев. Там представлен бокал с двенадцатью ребрами и расширяющимся краем, который удивительно похож на твое драгоценное чиароскуро.

Ливия была настолько ошеломлена, что позволила увести себя без возражений. В ушах шумело. Как такое было возможно? Она ничего не понимала. Никто не мог знать формулу, даже приблизительно. Она была единственной владелицей красной тетради, с которой никогда не расставалась, и только Тино изучал состав вместе с ней.

— Прошу прощения, — извинилась она, задев черноглазую даму. — Марко, притормози, — прошипела она сквозь зубы. — Надо соблюдать приличия. Здесь тебе не Мурано.

— И поверь мне, я об этом сожалею! Иначе я даже не стал бы тебя ждать. Я нашел бы того, кто это сделал, и набил бы ему морду. И только потом выслушал бы его объяснения.

Ливия не удивлялась его агрессивной реакции. Марко без зазрения совести использовал свои права венецианца и стеклодела. Его ярость объяснялась еще и тем, что его друг Флавио не поехал в Париж.

Брат начал постепенно возвращаться к жизни. Не так давно он поступил в университет на факультет права. Когда Ливия предложила ему сопровождать ее на выставку, он поднял руки в знак возражения: «Я только начинаю привыкать к аудитории в университете, а ты хочешь, чтобы я отправился в такой город, как Париж». Поэтому Марко Дзанье взял на себя роль покровителя, хотя она его об этом не просила. Ливия прекрасно знала, что дело не только в дружеской поддержке. Этот эмоциональный сангвиник всегда будет тайно влюблен в нее, и молодая женщина вздрогнула от отвращения, сравнив Марко Дзанье с Андреасом Вольфом.

«Ведь это может быть только Андреас», — подумала она, и ее охватило неприятное предчувствие. Приехав в Париж, она ни секунды не сомневалась, что он будет здесь. Немцы пока не участвовали в международных выставках, но он наверняка настоял на том, чтобы для него сделали исключение, что ее совсем не удивляло. Андреас, бесспорно, был амбициозным человеком, но прежде всего талантливым гравером. Он обязательно станет одним из самых почитаемых стеклоделов в мире. Тем не менее она инстинктивно обходила стороной стенд Монфоконского хрустального завода.

— Ты наверняка ошибаешься, Марко, — настаивала она, в то время как они с трудом пробивались сквозь толпу.

Им пришлось остановиться в самом узком месте прохода, разделявшего два зала. Вокруг нее слышалась быстрая французская речь с прерывистыми парижскими интонациями. Воздух был насыщен ароматами духов. На некоторых женщинах, затянутых в черные вечерние платья, красовались вуалетки, прикрепленные к волнистым волосам, почти все были в перчатках, усыпанных блестками.

Марко обуревало такое нетерпение, что он пританцовывал на месте.

— Перестань держать меня за идиота, прошу тебя. Я проверил по каталогу. По крайней мере, они не осмелились представить его под маркой чиароскуро, но это ничего не меняет.

Первые минуты шока прошли, и Ливия начала приходить в себя. Она осознала, что если позволит Марко продолжать в том же духе, то рискует оказаться перед Андреасом совершенно неподготовленной. По ее телу пробежала дрожь. Она осмотрелась в поисках лазейки, чтобы выиграть немного времени.

Как только они вошли в другой зал, она увидела справа от себя большой внутренний витраж мастерской Нажелей, предназначенный для лестничных маршей. Изображенные на строгом фоне стилизованные цветы гирляндами устремлялись к небу. Чтобы проиллюстрировать свою работу, Франсуа расположил несколько инструментов вокруг стеклянных квадратов. Посетители могли воочию увидеть неоднородность окраски, структуры и толщины, которую учитывали стеклоделы, вырезая необходимые детали для своего произведения.

Марко продолжал что-то говорить, но она его уже не слышала. Внезапно, буквально из ниоткуда, перед ними возник Франсуа, и Марко чуть не сбил его с ног.

— Ливия? — вопросительно произнес Франсуа и пристально посмотрел на руку венецианца, вцепившуюся в его жену.

— А, только вас здесь не хватало! — раздраженно воскликнул Марко. — Добрый вечер, месье. Простите, но мы торопимся.

Он собрался его обогнуть, но Франсуа сделал шаг в сторону, чтобы преградить ему путь. Мужчины вызывающе смотрели друг на друга. У Ливии возникло ощущение, что она спит и видит дурной сон. Она почувствовала, как краска заливает ей лицо.

— Это добром не кончится, — в сердцах бросила она. — Отпусти меня, Марко. Надеюсь, ты помнишь моего мужа? Вы встречались с ним как-то в Мурано.

Представление их друг другу выглядело абсурдно, но она пыталась таким образом взять ситуацию под контроль, а приличия были хороши тем, что требовали от обеих сторон их соблюдения. Она бросила на Марко мрачный взгляд, и он нехотя отпустил ее и протянул руку Франсуа.

— Certo… Buonasera, signore.[91 - Конечно. Добрый вечер, синьор (ит.).] Ну что, теперь ты идешь? — добавил он.

— Тут возникла одна проблема, которую я должна решить, — объяснила Ливия мужу. — Это не займет много времени. Ты меня подождешь?

Франсуа постоял в нерешительности, поочередно посмотрел на них, затем молча отступил, освобождая проход. Ливия облегченно вздохнула и пошла дальше вместе с Марко, который теперь шел впереди нее.

Она была намного взволнованней, чем хотела казаться. Как в ускоренной съемке, все встречи с Андреасом промелькнули перед ее глазами: украденные у ее семьи минуты и часы, убогий гостиничный номер, их обнаженные тела, необузданная страсть на грани разрыва.

В течение нескольких недель, на время помрачения сознания, они были словно канатоходцы, танцующие на канате страсти, который связывал их с жизнью. Вокруг них ничего не существовало. Все было просто, потому что оба были в чужой стране, вдали от дома и родных, и у них не было времени узнать друг друга лучше. Интересно, научились бы они ценить друг друга, если бы обстоятельства сложились иначе? Ведь они были так похожи. И у нее, и у него в глубине души зарождался один и тот же гнев, яростный у Андреаса, более потаенный у нее, и они были одинаково пылкими и гордыми натурами.

Они расстались без всяких объяснений, она уехала в Венецию, он, вероятно, в Баварию, разошлись так же, как и познакомились, под воздействием неподвластных им сил. Он исчез, не оставив о себе никакой информации, но она не забыла о нем. Она знала, что никогда его не забудет, но с течением дней воспоминание о нем стиралось, словно обжигалось в печах, которые поглотили все ее внимание. И теперь, когда он снова неожиданно возник в ее жизни, Ливия чувствовала себя растерянной. Испытает ли она то же головокружение? Будет ли вынуждена вновь подчиниться этой неумолимой силе? Теперь она должна была увидеть в нем не только мужчину, но и прежде всего конкурента.

Она лихорадочно пыталась понять, откуда Андреас мог узнать о красной тетради. Ведь она была так осторожна, постоянно меняла тайник, и при каждом возвращении домой проверяла, не обнаружил ли его кто-нибудь. Как она могла совершить такую непростительную ошибку? Если Марко говорил правду и Андреас похитил формулу, все ее старания сводились к нулю, и будущее их мастерских было поставлено под угрозу, поскольку чиароскуро представляло основу их возрождения. Но самым ужасным было то, что она оказалась недостойной доверия своего дедушки.

— Вот! — воскликнул Марко, раскинув руки театральным жестом.

Не сводя глаз с бокала, стоявшего на скромной витрине, Ливия молча обогнула венецианца. Натянутый бархатный шнур не давал посетителям возможности приблизиться к экспонату ближе, чем на метр. Она без колебаний отвязала его и подошла к хрустальному бокалу.

— Дай мне твой платок, — велела она Марко.

Ливия приблизила лоскут красного шелка к бокалу, и тот слегка изменился в цвете, затем резко убрала ткань, и он вновь приобрел свой естественный цвет. Затем она постучала ногтем по поверхности, и хрусталь отозвался чистым звуком сопрано.

«Господи, спасибо!» — с облегчением мысленно воскликнула она. Андреас попытался им подражать, но потерпел неудачу. Она изначально знала, что состав баварского хрусталя отличается от муранского, поэтому формула должна быть значительно изменена, но то, что она увидела, окончательно успокоило ее. К тому же ему не удалось создать образец, который мог бы хранить в себе свет и видоизменять цвета, в чем и состояла загадочность чиароскуро.

Теперь, когда Ливия успокоилась, она дала волю своему гневу. Как он смел так с ней поступить? Он что, с самого начала использовал ее? Нет, это невозможно. Он даже не знал о существовании ее тайны. Она никогда с ним об этом не разговаривала, как, впрочем, и ни с кем другим. Красная тетрадь была душой мастерских Гранди, а о душе не говорят просто так. Должно быть, он обнаружил ее случайно, ведь именно такие случайности, как правило, переворачивают жизнь. Было ли это судьбой или злым роком, но Андреас Вольф украл тайну Гранди, и, как оказалось, он напрасно рисковал быть проклятым. Гранение было безупречным, и Ливия узнала качество изящной гравюры в сантиметр высотой, украшавшей одну из граней, но стеклодел упустил главное, и его бокал был лишен той мистической сущности, которая превращает простой предмет в произведение искусства.

Когда она подняла глаза и встретилась взглядом с Андреасом, стоявшим по другую сторону витрины, ее сердце вздрогнуло так, словно по нему ударили кулаком.

Он совсем не изменился. В своем темном костюме он был так же великолепен, как и в то время, когда был простым немецким солдатом, проигравшим позорную войну. Стоя неподвижно, с бледным лицом, он смотрел на нее с серьезным видом, но она слишком хорошо его знала и понимала, что он не так безразличен, как хочет казаться. Он знал, что виноват, знал, что побежден, но не опускал взгляда. Он ждал от нее вердикта, и эта дерзкая гордость не могла не вызвать в ней восхищения.

Марко стал рядом с ней, сжав кулаки, его тело нервно вытянулось вперед.

— Это тот самый подлец, да? — проворчал он. — Я выволоку его вон с выставки, но сначала как следует отделаю. Мало ему не покажется…

— Успокойся, Марко! — вполголоса бросила она, подняв руку, чтобы не дать ему пройти.

— Но, послушай, ты же не оставишь это просто так! Этот гад украл у нас чиароскуро.

Разъяренная Ливия воспользовалась своими несколькими дополнительными сантиметрами роста, чтобы посмотреть на него свысока. Ей не хотелось повышать голос, и она сделала над собой усилие, чтобы взять себя в руки.

— Нет никакого «нас», Марко. Сколько раз тебе можно это повторять? Мы оба из Мурано, но я — Гранди, а ты — Дзанье. Я не нуждаюсь в твоей помощи, чтобы уладить свои дела. Понятно?

Ее взгляд метал молнии, а решимость была такой, что Марко Дзанье опешил. Убедившись, что он не будет ничего предпринимать, она снова повернулась к Андреасу. Он стоял на том же месте, с опущенными руками.

Она вспомнила, как отзывалось ее тело на невероятные ласки, которые дарили ей эти волевые руки. В течение нескольких месяцев, пока он вызывал в ней взрыв желания, ее существо было полно этим одиноким и ожесточенным мужчиной.

Несколько минут назад Ливия боялась их встречи, но теперь, увидев его, она чувствовала себя удивительно спокойной. Глядя на него, она понимала, что в ее жизни всегда будут возникать тревожащие и опасные сердечные перипетии, что в любви невозможно почивать на лаврах, и нужно постоянно проверять себя. Она была уверена лишь в cristallo, который спас ее, когда она, будучи ребенком, неимоверно страдала, и только он пронесет ее через грядущие испытания и радости.

Она не считала, что Андреас предал ее, завладев тайной Гранди, поскольку лишь муранский мастер может предать другого стеклодува из Венеции, но он украл частичку ее души, и этого она никогда не сможет ему простить.

Толпа гудела вокруг них, но Ливия не слышала ни голосов, ни других звуков. Ей казалось, что она в одиночестве стоит напротив него. Когда она подняла бокал обеими руками, то удивилась его весу, но настоящий хрусталь всегда был тяжелее венецианского.

Она покрутила его в руках, погладила ровные грани, коснулась пальцем гравюры обнаженной женщины, в совершенстве выполненной Андреасом Вольфом, одним из самых талантливых мастеров своего поколения. Ей не нужно было его спрашивать, она и так знала, что он думал о ней, работая один в своей мастерской. Она не испытывала от осознания этого никакой гордости, поскольку выросла среди мастеров-художников и знала, что такое муки творчества, когда стираются границы между реальным и воображаемым, и все становится одновременно настоящим и выдуманным, вечным и мимолетным. У нее было странное ощущение, что этот сверкающий хрусталь отражает в себе ее потребность в богемском гравере, и она понимала, что этот мужчина навсегда останется частью ее жизни, но теперь он принадлежит прошлому.

Ее гнев развеялся, оставив после себя горько-сладкую грусть. Она не злилась на Андреаса, потому что он обладал способностью к страданию, которая сама по себе формировала характер человека. К тому же она была ему благодарна за то, что он вернул ее к жизни, когда она уже считала себя мертвой. Только благодаря ему она стала той женщиной, которая теперь спокойно стояла перед ним, держа бокал в руке.

И когда она снова встретила его взгляд, подняла руки плавным жестом и разжала пальцы. Бокал разбился о каменный пол на тысячу осколков, которые ярко заблестели в лучах света.

В ту же секунду со всех сторон послышались крики. Собралась толпа. Охранник в униформе с золотыми пуговицами устремился к Ливии и схватил ее за руку. Он был растерян и озирался по сторонам, словно умоляя прийти ему на помощь.

— Что случилось? — воскликнул маленький лысый мужчина, грубо расталкивая людей, чтобы расчистить себе проход. — Никто не пострадал?

Похоже, это был один из организаторов выставки. Он испуганно уставился на разбитый хрусталь, скрипящий под его ботинками, увидел отвязанный бархатный шнур, лежащий на полу. Его пронизывающий взгляд остановился на Ливии, лицо стало жестче.

— Вам придется пройти со мной, мадемуазель.

— Это лишнее, господин Гино, — спокойно произнес Андреас. — Синьорина Гранди просто хотела рассмотреть мой бокал поближе.

Он сделал шаг вперед, не сводя глаз с молодой женщины.

— Как вам известно, Ливия Гранди является тонким знатоком нашего искусства, и я не имел ничего против того, чтобы она осмотрела мою работу. Как можно отказать себе в удовольствии услышать мнение женщины, которая умеет чувствовать стекло? Бокал выскользнул из ее рук. Чистая случайность, такое бывает.

— Разумеется, но все же… — нерешительно произнес Гино, достав из кармана носовой платок, чтобы вытереть вспотевший лоб. — Может быть, все-таки позвать эксперта? Ведь речь идет о единственном экземпляре. Если вы захотите подать жалобу, мистер Вольф…

— Уверяю вас, я не буду подавать никаких жалоб, уважаемый месье. Бокала нет и никогда больше не будет. Формула была утеряна, когда я закончил работу над ним, но подобные злоключения придают пикантности и загадочности нашему искусству. Стеклоделы должны постоянно изобретать что-то новое, не правда ли, мадемуазель Гранди?

Во взгляде Андреаса читалось восхищение. Они понимали друг друга без слов, и хотя судьба разводила их в разные стороны, никто и никогда не сможет отнять у них эту жизненную силу, которая принадлежала только им.

На губах молодой женщины мелькнула улыбка.

— Я бы даже сказала, что это смысл нашей жизни, месье Вольф.

Гино, мужчина с круглым животом, выпирающим из-под двубортного пиджака, и побагровевшим лицом, вздохнул с облегчением, поняв, что инцидент исчерпан и не повлечет за собой неприятных последствий.

Он сделал знак охраннику отойти в сторону.

— Ну что ж, раз вы так говорите… Очень жаль, что все так вышло, но что сделано, то сделано, вы правы. К счастью, мы можем восхищаться вашими гравюрами на стенде Монфоконского хрустального завода, месье Вольф.

Он прочистил горло.

— Уважаемые дамы и господа, вы можете продолжить осмотр выставки, — громко сказал он, жестами призывая всех разойтись. — Приносим извинение за этот неприятный инцидент, мы сейчас тут все уберем. Прошу вас, господа…




Андреас, видя, как Ливия уничтожает его работу, особенно остро ощущал в это мгновение, насколько сильно любит ее. Он пожирал ее глазами, тело его дрожало от возбуждения, и он спрашивал себя, как можно так страдать, теряя человека, который, по сути, никогда тебе не принадлежал.

Когда он видел ее в последний раз, она покинула его объятия потерянная и ни в чем не уверенная. Он еще помнил выражение замешательства на ее лице, когда она стояла перед ним в коридоре того убогого отеля, куда ему было так стыдно ее приводить. Он тогда попытался ее успокоить, сам чувствуя себя неуверенно. Во время их встреч, когда они любили друг друга, он порой опасался ее разрушить, поскольку никто из них двоих не мог совладать с этим вихрем страсти. Он думал, что она слишком молодая, слишком хрупкая, чтобы вынести то, что на самом деле больше напоминало наказание, но она вновь и вновь возвращалась к нему, и это тешило его мужское самолюбие.

В моменты помутнения рассудка Андреас принимался мечтать о том, чтобы она осталась рядом с ним навсегда. Лежа ночью без сна, он вдохновенно воздвигал воздушные замки, но как только в сером утреннем свете открывалась реальность без прикрас, он чувствовал, как его тело охватывает холод, сдавливая сердце. Ему нечего было ей предложить, кроме своего гнева, кроме существования, где все нужно было отстраивать заново, и где ей не было места.

Увидев ее этим вечером, стройную, в элегантном платье, вырез которого открывал ее ключицы, на высоких каблуках, разъяренную и восхитительную, прекрасно владеющую собой в этом мире хрусталя, который тек и в ее венах, он понял, что зря боялся за Ливию Гранди. В ней было нечто непобедимое, напоминавшее ему его сестру.

Когда он вместе с другими парнями отправлялся на фронт, их провожали целомудренные кроткие девушки, порой капризные и беззаботные, которые восхищались ими и слушались их по той простой причине, что они были мужчинами и знали ответы на все вопросы. Новоявленные солдаты увезли с собой их маленькие черно-белые фотографии, которые вскоре измялись и засалились от их темных от грязи пальцев, несмотря на бережное обращение. Вернувшись домой, оставшиеся в живых бойцы встретили уже взрослых женщин.

— Почему, Андреас?

Ее голос прозвучал очень тихо, и поначалу он решил, что это ему послышалось. Он обернулся и увидел, что она стоит рядом с ним. Он удивился, поскольку был уверен, что она растворилась в толпе. В очередной раз она застала его врасплох.

Андреас долго молча рассматривал ее, сердясь на себя за то, что так истосковался по ней. Он подумал, что Ливия была единственным человеком, который смог пробить защитную броню его уверенности. Кем он был рядом с ней?

— Я опасался этой минуты. Не знал, что ты скажешь, как отреагируешь.

Он различил в ее прозрачных глазах нечто, похожее на участие, и это было хуже, чем гнев, злость или презрение. Похоже, она действительно хотела понять. Но что это могло ей дать? Разве она не победила? У него не получилось быть с ней на равных. Он злился на нее за то, что она еще находила в себе силы интересоваться им, тогда как должна была ненавидеть. «Вместо любви мне достанется дружба», — не без горечи подумал он, и, как ни странно, именно это ранило его больше всего.

— Почему, Андреас?

— Как ты уже заметила, я потерпел неудачу, — язвительно произнес он. — Видишь, они умеют только гравировать, — он вытянул перед ней руки.

— Да, у тебя ничего не вышло, и я этому рада. Это избавляет меня от необходимости выступить против тебя. Марко Дзанье уже рвется в бой, но это ни к чему, потому что твоя работа — лишь жалкая имитация. Надеюсь, ты понял, что твой бокал не имел права на жизнь. И все же я хочу знать, почему ты это сделал, Андреас.

Он наклонился к ней, приблизив вплотную свое лицо к ее лицу, но она не сдвинулась с места. Его это не удивило, поскольку она никогда не отступала.

— Что ты хочешь услышать, Ливия? Что именно доставило бы тебе удовольствие? Готового объяснения нет. Возможно, это было всего лишь искушение. То самое, о котором мы упоминаем в молитвах, заклиная избавить нас от него, это пресловутое искушение, от которого нужно бежать, как от чумы. Ты ведь тоже его испытывала?

Он смотрел на нее вызывающие, потому что не хотел открывать ей глубину своего отчаяния. Она скептически улыбнулась и тряхнула головой, чтобы показать ему, что она все понимает. Несколько прядей выбились из ее прически. «Ничто и никогда не сможет их удержать, — подумал он. — Ни заколки, ни сетки».

— В таком случае, надеюсь, ты хотя бы получил удовольствие, работая с чиароскуро, такое же удовольствие, какое я испытала с тобой.

Он пару секунд смотрел на нее, сбитый с толку, затем рассмеялся.

— Ты всегда оставляешь за собой последнее слово!

Но неожиданно лицо Ливии изменилось, на нем появилось волевое и твердое выражение, скулы заострились.

— Я не шучу, Андреас. Ты наверняка догадываешься, что я очень разгневана. Я не знаю, как ты обнаружил мою тетрадь, возможно, рылся в моей сумке за моей спиной, но этого я не хочу знать.

Она сделала небрежный жест рукой. Он подумал, что любое движение этой женщины было чувственным. И понял, что любовь может сводить с ума.

— В любом случае это тебя недостойно, но меня утешает мысль, что во все века воровство было оружием стеклоделов. Так что, в некотором смысле, это была честная борьба. И потом, себя я тоже считаю виноватой, поскольку не смогла уберечь красную тетрадь.

Андреас пожал плечами. Следовало хоть как-то объяснить ей все это.

— Прошлой осенью мне нужно было представить работу на выставке в Мюнхене. Я должен был создать нечто необычное, чтобы убедить организаторов направить меня сюда, поэтому я решил рискнуть. В Баварии пока нет хрусталя нужного качества для интересующих меня гравюр. Но только что я сказал правду. Я сжег формулу и позаботился о том, чтобы никто в мастерской не знал точного состава. Так что не волнуйся, тайна Гранди снова принадлежит тебе.

Андреас почувствовал, как молодая женщина расслабилась, и понял, как искусно она скрывала волнение. Он схватил ее за руку, словно опасаясь, что она может пошатнуться.

— Теперь моя очередь задать тебе вопрос, Ливия. Ты не ответила на мое письмо, — выдохнул он, злясь на себя за то, что выдает свою слабость, но ему необходимо было знать. — Мне пришлось срочно уехать, потому что моя сестра была при смерти, но я надеялся, что ты хотя бы напишешь мне.

Она отстранилась, рассеянно потирая место на руке, которого он коснулся.

— Я ничего не получала. Должно быть, его перехватила Элиза. Она постоянно следила за мной… Когда я пришла в отель, ты уже уехал. В тот момент я разозлилась на тебя за то, что ты поступил так без всяких объяснений, но потом подумала, что так даже лучше, и у тебя на это должны быть свои причины. Затем мне пришлось уехать в Венецию. Нужно было спасать мастерские, и ни о чем другом я больше не думала.

Ее взгляд затуманился, и ему стало интересно, все ли венецианки обладали такой же способностью к отрешенности. О мужчинах Светлейшей говорили, что они не сентиментальны, а прежде всего результативны. В любви женщины им ни в чем не уступали. Между тем он испытал слабое удовлетворение при мысли о том, что ни один мужчина никогда не займет первое место в сердце Ливии Гранди. До последнего дыхания она будет предана своим мастерским. Он понимал ее, потому что когда-то сам был таким же. И вновь утрата его мастерской в Богемии отозвалась болью в сердце.

— Наверное, так и правда лучше, — тихо произнес он.

Внезапно Андреас почувствовал огромную усталость. Он задыхался среди окружавших его громких голосов, яркого света, гримас возбужденной толпы. На лбу выступили капельки пота.

Он не знал, куда подевалась Ханна. Возможно, она потерялась среди этих толкающихся людей? Он подумал, что должен ее отыскать, убедиться, что с ней все в порядке, в то же время понимая, что ни Ливия, ни его сестра не нуждаются в нем.

Он вдруг почувствовал себя таким одиноким, что у него перехватило дыхание.

— Мне понравилась твоя работа. Вы обязательно получите высшую награду. Мастерские Гранди возродятся из пепла, это очевидно. Я поздравляю тебя, Ливия, поскольку знаю, как для тебя это важно. Мне также известно, скольких тебе это стоило трудов. Возможно, именно это нас и спасет? Прости, но сейчас мне нужно идти. Ты ведь понимаешь…

Ливия молча смотрела на него. Он в последний раз вгляделся в ее лицо, чтобы запечатлеть его в памяти, затем склонил голову в знак прощания. Она провожала глазами его высокий силуэт до тех пор, пока он не исчез в соседнем зале.

Конечно, она все понимала и сердилась на себя за то, что была взволнована больше, чем ей этого хотелось. Кровь медленно струилась по венам. Андреас этого не знал, но она подарила ему частичку себя, и это была не любовь, но что-то гораздо более неуловимое: сама ее сущность.




Прислонившись к стойке, укрывшись за одним из растений с пышной зеленой листвой, которые служили временным декором, Франсуа наблюдал, как Ливия смотрит вслед удаляющемуся Андреасу Вольфу. Он подумал, что бы сказал любовник его жены, если бы узнал, что его боевой товарищ выжил в советских лагерях для военнопленных.

Ливия попросила его подождать, но он, не колеблясь, ее ослушался. Он держался на расстоянии, но все видел, готовый вмешаться, если жене потребуется его помощь.

Как он понял, что Вольф был ее любовником? По этой незримой связи, возникающей между телами, которые когда-то отдавались друг другу? По нервному напряжению, охватившему их, когда они разговаривали друг с другом вполголоса? Возможно, просто любящий человек чувствует это интуитивно, всей своей кожей и сердцем.

Тогда, в Меце, он догадался, что Ливия от него что-то скрывает. В ней появились едва заметные перемены, в ее походке, в сиянии взгляда, в плавности жестов, но изменилось также ее отношение к нему, которое стало напоминать скрежет ногтей по стеклу. Он решил ничего не выяснять. Из малодушия? Возможно. Но больше всего потому, что боялся услышать ее ответ. Он не думал, что получит от Ливии то, на что он рассчитывал, то есть откровенную ложь, сказанную глаза в глаза. Нет, она была слишком дерзкой, чтобы поступать как все. Скорее всего, она сказала бы ему правду, которую он не смог бы вынести. Существуют тайны, которые лучше оставлять при себе, поскольку чаще всего правда приносит облегчение лишь тому, кто ее открывает.

Ему достаточно было повернуться, чтобы увидеть стенд Монфоконского хрустального завода, на котором были представлены канделябры в полтора метра высотой, украшенные хрустальными подвесками и гирляндами, а также три вазы, расположенные на самом видном месте, в середине стенда, на тонких металлических стойках.

Вокруг него зашумела толпа, словно хищник, почуявший добычу. Франсуа увидел приближающегося господина Гино. Он знал, что организаторы выставки решили распределить несколько высших наград в вечер торжественного открытия, чтобы привлечь большее количество посетителей и заманить журналистов.

Маленький лысый мужчина суетился, размахивая листками бумаги и раздавая указания своим сотрудникам, которые пытались разместить каких-то людей, по всей видимости, важных особ. Несколько репортеров с фотоаппаратами были приглашены в специально отведенное для них место, откуда было удобнее снимать.

Удовлетворенный результатом, господин Гино поднялся на небольшое возвышение, которое установили возле стенда.

— Уважаемые дамы и господа, могу я попросить вас уделить минуту внимания? — призвал он собравшихся, подняв руки, словно дирижер оркестра.

Посетители и гости послушно замолчали, и в зале повисла тишина, едва нарушаемая шумом голосов, доносившихся из других залов.

— Полагаю, у вас было достаточно времени, чтобы полюбоваться восхитительными произведениями, собранными здесь для вашего удовольствия. Эта выставка воздает должное крупнейшим французским стекольным предприятиям и нашим иностранным гостям, которые оказали нам честь и откликнулись на наше приглашение, за что мы их горячо благодарим.

Раздалось несколько учтивых хлопков. Гино выпятил грудь; он был так доволен собой, что пуговицы на его пиджаке еле держались на месте. Забавляясь происходящим, Франсуа скрестил руки на груди. И в провинции, и в столице люди получали одинаковое удовольствие, когда им удавалось привлечь внимание толпы и вызвать у нее интерес.

— Как вы уже, наверное, узнали из предисловия нашего каталога, организационный комитет решил присудить в этот вечер несколько высших наград, — продолжил он, подняв очки на лоб. — Но не стану больше испытывать ваше терпение.

Он прочистил горло, сверился со своими записями, хотя Франсуа был убежден, что он все знает наизусть.

— Дамы и господа, — объявил он зычным голосом. — Первая высшая награда присуждается трем вазам, представленным Монфоконским хрустальным заводом, которые были выгравированы мастером-стеклоделом месье Андреасом Вольфом.

В первом ряду важных особ высокий худой молодой человек со светлыми, небрежно причесанными волосами издал радостный крик, вскинув кулак. Вспышки фотоаппаратов ослепили мужчин в темных костюмах, которые с широкой улыбкой пожимали друг другу руки. Франсуа узнал в принимающем поздравления мужчине директора Монфоконского хрустального завода.

— Господин Симоне, господин Вольф, прошу вас подойти ко мне, — обратился к награждаемым Гино, когда волна возбуждения немного утихла.

Анри Симоне огляделся, словно искал кого-то. Франсуа не знал, остался ли Вольф на выставке после разговора с Ливией. Он очень в этом сомневался: после выяснения отношений с его женой уцелеть было невозможно.

Симоне казался недовольным и несколько секунд что-то оживленно говорил светловолосому молодому человеку, а тот сокрушенно пожимал плечами.

Среди присутствующих пробежал шепоток, толпу всколыхнула волна нетерпения. Всем хотелось скорее увидеть победителей. Минуты ожидания тянулись нескончаемо долго. Гино снова опустил очки на нос, чтобы окинуть взглядом собравшихся. Несколько человек, стоявших в отдалении, обернулись. «Значит, Андреас Вольф предпочел скрыться, — подумал Франсуа не без удовлетворения. — Не так уж он и силен, этот немец».

Ему не нужно было убеждаться в том, что это она. Он ощутил ее присутствие за своим плечом, вдохнул аромат ее духов.

— Он не придет, — произнес Франсуа.

Не услышав ответа, он оглянулся. Ливия смотрела на него с невозмутимым видом. Он не мог расшифровать ее взгляд, и это его позабавило. Маленькая венецианка выросла и научилась скрывать свои чувства, а ведь когда он с ней познакомился, боль ее одиночества была очевидна.

— Я посмотрел его вазы, — продолжил он. — Должен признать, это замечательная работа: безупречная техника, совершенное мастерство. Этот человек амбициозен. Его основная тема — гимн женственности. На всех трех вазах узнаваем один и тот же женский силуэт. По словам одного из критиков, уже давно никому не удавалось передать в хрустале такие глубокие и тонкие чувства.

Он увидел, как по телу жены пробежала дрожь. Она поняла, что он все знает. Франсуа взял ее за руку, погладил большим пальцем нежную кожу на ее запястье.

— Я не являюсь большим поклонником граверов из Центральной Европы. Считаю, что их работы несколько перегружены деталями. Такое ощущение, что попадаешь в самый расцвет барокко с их гранями, пальметтами[92 - Растительный орнамент в виде веерообразного листа пальмового дерева, цветка аканта или жимолости.], гирляндами и бог знает чем еще. Они не оставляют свободного пространства, и ты словно задыхаешься, тебе так не кажется?

Лицо ее осунулось, под глазами появились круги. В порыве нежности Франсуа обнял ее за талию. Она не сопротивлялась, наоборот, подалась к нему всем телом.

— Но также это гимн любви, — добавил он низким голосом, — воспеваемой мужчиной, который сильно любил и много страдал.

Анри Симоне поднялся на трибуну.

— Уважаемые дамы и господа, Монфоконский хрустальный завод принимает эту награду с большим воодушевлением, и мы от всего сердца благодарим организаторов выставки. Сквозь века мы гордо несем знамя французского хрусталя, изготавливаемого в лучших традициях старых мастеров. Немецкий мастер-стеклодел, который выгравировал эти три вазы, получил вместе с нами высшую награду на Международной выставке в 1937 году. Это очень талантливый человек. Нам показалось естественным пригласить его снова поработать с нами. Оставив позади ужасные страдания, которые выпали на долю обеих наших стран за последние годы, я вижу в этом символическую связь между ними, надежду на будущее нашей творческой профессии.

Толпа взволновалась, послышался приглушенный ропот, сдерживаемый гул недовольства. Хищник был рассержен и давал об этом знать.

Симоне не растерялся.

— К сожалению, мы нигде не можем его найти, поэтому я позволил себе попросить его сестру, которая присутствует на этом вечере, получить эту награду вместо него. Мадемуазель, не могли бы вы подойти ко мне?

В ту же секунду Ливия напряглась и поднялась на цыпочки. Это, должно быть, Ханна… Ей не терпелось наконец увидеть ее. Хотя Андреас мало говорил о своей сестре, трагическая судьба этой женщины, которая была чуть старше самой Ливии, тронула ее до глубины души. Как она все это пережила? Изнасилование, изгнание? И что с ее ребенком?

К возвышению подошла молодая женщина. Ее короткие светлые волосы были аккуратно зачесаны назад по моде двадцатых годов, открывая высокий лоб и выступающие скулы. Она была очень стройной и легкой, держалась прямо, шла с высоко поднятой головой, но по ее напряженному лицу можно было догадаться о том, что она пересиливает робость. На ней было черное платье, строгая простота которого диссонировала с шикарными нарядами парижанок. У нее не было никаких украшений ни в ушах, ни на руках. «Она поразительно современно выглядит!» — изумилась Ливия, которая ожидала увидеть некрасивую неуклюжую женщину, сломленную жизненными невзгодами.

Молодая женщина стала рядом с Анри Симоне и с улыбкой приняла медаль, которую ей вручили. Затем она повернулась к толпе, собираясь сказать несколько слов. Свет упал на ее плечо, озарив удивительно изящную брошь, сделанную из бисера и перьев, которая очаровала Ливию. Она неосознанно сжала руку Франсуа, подумав, что на месте Ханны Вольф испытывала бы жуткий страх, поскольку публика принимала ее далеко не доброжелательно.

— Уважаемые дамы и господа, — начала она на удивление твердым голосом. — Когда мой брат Андреас работал над этими вазами, он, так же как и многие другие, вернулся с войны.

Тишина была глубокой, недоверчивой и внимательной. Впрочем, она старалась быть учтивой, поскольку говорила женщина, и ее французский был ясным и четким. Ханна вглядывалась в лица, ловила взгляды, устремленные на нее, словно пыталась к ним приспособиться, но когда она увидела Ливию, она замерла и, казалось, затаила дыхание.

По телу Ливии пробежала дрожь, у нее возникло странное ощущение, что незнакомка прекрасно знает ее. Ханне потребовалось несколько секунд, чтобы взять себя в руки и продолжить свою речь.

— Мы принадлежим к старинному роду немецких граверов из Богемии, и судьба распорядилась так, что теперь мы живем в Баварии. Сегодня вечером в Париже французские члены организационного комитета этой замечательной выставки сумели стереть границы и подняться над горечью и обидой. Они сумели разглядеть и оценить талант человека, воображение художника, работу мастера. От имени своего брата я благодарю их от всего сердца. Дамы и господа, поверьте, эта награда для нас не просто честь, но прежде всего прощение.

Она гордо вскинула подбородок, зажав медаль в руке, словно не хотела с ней больше расставаться, и Ливия увидела слезы в ее глазах.

Среди присутствующих возникло волнение, потому что слова иногда обладают опасной силой, и пережитые страдания были еще слишком свежи, но юная немка осмелилась нарушить эту оглушающую тишину, а потом осталась стоять, вытянувшись в своем черном платье, одинокая и преисполненная достоинства.

Тогда венецианка сделала шаг вперед, потом другой, вынуждая людей, стоявших перед ней, раздвинуться и дать ей пройти, высоко подняла руки и принялась аплодировать, негромко, затем все сильнее, и взгляды двух женщин встретились. Они понимали друг друга без слов, просто потому, что обе были матерями и женщинами вопреки всему, и знали что такое одиночество, горе, любовь и гнев, пережив их во время этой войны, которая калечила прежде всего души, а потом уже тела. Затем к молодой женщине с золотыми волосами подошел голубоглазый мужчина, который тоже начал аплодировать, и вскоре к ним постепенно присоединились остальные; звук аплодисментов окреп, стал стройнее и эхом разлетелся среди сверкающего хрусталя, устремившись ввысь мощной неодолимой волной, чтобы отразиться от мраморных колонн и высоких сводов старинного королевского дворца.




Благодарности


Огромное спасибо за помощь и уделенное внимание в Венеции: Джакопо Барровиеру и Марии Брандолини; в Нойгаблонце: Мартину Поссельту и Еве Хаупт; в Меце: Жан-Полю Лакруа и Мари-Лор Шукк; в Баккаре: Марии-Клер Прешер; в Париже: Антуану Бенуа, Колетте де Маргери, Марко Менкаччи, Рене Агоге, Роберу Легеб и Брюнелле Гийе.

Я также благодарна историкам и писателям, чьи произведения помогли мне при создании этого романа, и среди прочих: Джузеппе Каппа, П. М. Пазинетти, Эуженио Корти, Лилиане Магрини, Джанфранко Тосо, Аттилии Доригато, Розе Барровиер Ментасти, Антонину Лангамеру, Ольге Драхотовой, Питеру Глоцу, Гвидо Кноппу, К. Эрику Францен, Сюзанне Ресслер, Жоржу Старки, Бернару и Жерару Ле Марек, Эжену Ридвегу, Пьеру Ригуло. Я надеюсь, что смогла достойно использовать их ценнейшую информацию.




Спасибо тебе.




И наконец, спасибо моему отцу. За все.


Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.


notes



Примечания





1


Здравствуйте (ит.) (Здесь и далее примеч. пер.).




2


Самый крупный из островов Венецианской лагуны, находится почти в двух километрах от Венеции. В конце XIII века венецианские стеклодувы были вынуждены там обосноваться, чтобы уберечь город от пожаров.




3


Хрусталь (ит.).




4


Светлейшая Республика Венеция просуществовала с 1084 по 1797 гг.




5


Истрия — крупнейший полуостров в Адриатическом море.




6


Итальянский виноградный алкогольный напиток крепостью от 40 до 50°.




7


На этом острове расположено одноименное городское кладбище.




8


Прошу прощения! (ит.).




9


Бывший естественный широкий берег Венеции, тянется от Дворца дожей до Арсенала — один из самых оживленных районов города.




10


Города Италии.




11


Маршрутный теплоход, единственный вид общественного транспорта в островной Венеции.




12


Итальянское блюдо из кукурузной муки, напоминает мамалыгу.




13


Нарастающая сила музыкального звучания.




14


Волк (ит.).




15


Небольшой ящик или ларец для хранения религиозных реликвий.




16


Chiaroscuro — игра светотени (ит.).




17


Людовик XIV, французский король.




18


Этническая группа немцев, до 1945 г. компактно проживавшая в северных и северо-западных регионах Чехии.




19


Советский писатель, поэт, публицист; в годы Великой Отечественной войны — член Еврейского антифашистского комитета.




20


Государственный и политический деятель Чехословакии (Чехии), второй президент Чехословакии.




21


Мирные договоры, подписанные по итогам Первой мировой войны в 1919 г.




22


Немецкий политический деятель Судетской области в Чехословакии.




23


Зависимое государственное образование Германии, учрежденное в 1939 г. на территориях Богемии, Моравии и Силезии, населенных этническими чехами.




24


Государственный и политический деятель нацистской Германии, заместитель имперского протектора Богемии и Моравии в 1941–1942 гг.




25


Привилегированная военизированная организация в фашистской Германии, т. н. охранные отряды.




26


Массовые военизированные формирования в фашистской Германии, т. н. штурмовые батальоны.




27


Одна из наиболее могущественных монарших династий Европы на протяжении Средневековья и Нового времени.




28


Чешский мыслитель и политический деятель, первый президент Чехословацкой республики.




29


Остров Сан-Микеле.




30


Речь идет о Гитлере, который во время Первой мировой войны дослужился до звания капрала.




31


Старинный город на северо-востоке Франции, столица французского региона Лотарингия (с конца Второй мировой войны) и департамента Мозель.




32


Да, синьор? (ит.).




33


Простите, синьорина. Вы говорите по-французски?




34


Разновидность керамики, изготавливаемой из обожженной глины с использованием расписной глазури.




35


Съедобные семена пинии, дерева семейства сосновых.




36


Привет! (ит.).




37


Синьорину Ливию Гранди, пожалуйста (ит.).




38


Церковный обряд, которым молодые люди в возрасте 13–15 лет, после торжественного исповедания веры, принимаются в лоно церкви и объявляются совершеннолетними в религиозном отношении.




39


Короткое, отрывистое исполнение звуков, четко отделяющее их друг от друга (муз.).




40


Бутылки различной емкости с горлышками, образованными несколькими переплетенными трубочками и служившие для питья самогона и вина (нем.).




41


Чешские деревни, уничтоженные 10 июня 1942 по приказу немецкого правительства.




42


Концентрационный лагерь Третьего рейха, располагавшийся на северо-востоке Германии в 90 км к северу от Берлина.




43


Все в порядке (ит.).




44


Кессоны — квадратные или многоугольные углубления на потолке, или внутренней поверхности арки, или свода.




45


Не по собственному желанию (франц.).




46


Горный массив на северо-востоке Франции.




47


Битва при Вердене — одно из крупнейших сражений Первой мировой войны на Западном фронте.




48


Национально-освободительное, патриотическое движение против фашистских оккупантов и режимов во время Второй мировой войны. Развивалось на территориях, оккупированных агрессорами, и в странах фашистского блока.




49


Полукруглая ниша с куполом или полусводом. В христианских храмах и базиликах прикрывает алтарный выступ, где находится престол.




50


Позолоченный головной убор, надеваемый высшим христианским духовенством во время богослужения.




51


Система французских укреплений на границе с Германией от Бель-фора до Лонгюйона. Была построена в 1929–1934 гг., затем совершенствовалась вплоть до 1940 г.




52


Halb — половинчатый (нем.).




53


Должностное лицо в нацистской Германии, имевшее всю полноту власти на вверенной ему административно-территориальной единице — гау.




54


Йозеф Бюркель — один из виднейших деятелей нацистского режима.




55


Название белого сухого вина, вырабатываемого в одноименном регионе.




56


Немецкий наемный пехотинец эпохи Возрождения.




57


Член Юнгфольк, младшей возрастной группы (от 10 до 14 лет) организации Гитлерюгенд.




58


Привет, малыш (нем.).




59


Существует примета: если пройдешь под приставной лестницей — накликаешь беду.




60


Небольшие круглые лепешки из пресного теста с изображением агнца или креста, употребляются в католической церкви при причастии.




61


Бесцветное прозрачное стекло, украшенное стеклянными нитями.




62


Трудоемкая техника, когда на заключительном этапе изготовления стеклянного изделия осуществляют его полное «обворачивание» стеклянной витью, очень близко располагая витки друг к другу.




63


Вид однотонной (монохромной) живописи, выполняемой в разных оттенках одного цвета, чаще всего серого.




64


Преступление, заключающееся в неуважительном высказывании по отношению к монарху или к его отдельным действиям.




65


Бес, дьявол (исп.).




66


Углекислый калий, получаемый из древесной или травяной золы и употребляемый в стекольном производстве, мыловарении, фотографии.




67


Вещество, состав, имеющие низкую температуру плавления.




68


Стеклянная масса, набранная на стеклодувную трубку.




69


Французский женский журнал мод («Сад мод»), издававшийся с 1923 г.




70


Созданная в 1901 г. группа художников-единомышленников, объединенных в ядро нового направления — индустриальных художников.




71


Добрый вечер (ит.).




72


Поплин — ткань из хлопка, шелка или химических волокон, в поперечный рубчик. Из поплина шьют блузки, мужские сорочки.




73


Дорогая (ит.).




74


Во времена Второй мировой войны — документ, дающий право прохода по оккупированной немцами территории.




75


Самая северная земля Германии, омываемая двумя морями — Северным и Балтийским.




76


Удаление из немецкой общественно-политической жизни активных национал-социалистов.




77


Синьора, подождите, пожалуйста (ит.).




78


Она упала (англ.).




79


Вы говорите по-английски? (англ.).




80


Я хочу купить их. Я хочу купить их все! (англ.).




81


В следующем году, надеюсь, фрау Вольф (англ.).




82


Фрейлейн (нем.).




83


Рад был с вами познакомиться, фрейлейн Вольф (англ.).




84


Углубленное изображение.




85


Выпуклое изображение.




86


Аугсбург — город на юго-западе Баварии, считается наиболее древним городом Германии после Трира.




87


Семейство полуавтоматических пистолетов, разработанных и изготовленных итальянской компанией «Беретта».




88


Защитный цвет (нем.).




89


Устаревшее название Таллина.




90


Сосуд для воды, в который обмакивается кропило (церк.).




91


Конечно. Добрый вечер, синьор (ит.).




92


Растительный орнамент в виде веерообразного листа пальмового дерева, цветка аканта или жимолости.