Кузька в новом доме Татьяна Александрова Домовенок Кузька #1 Татьяна Александрова Кузька в новом доме ПОД ВЕНИКОМ КТО-ТО БЫЛ Девочка взяла веник да так и села на пол – до того испугалась. Под веником кто-то был! Небольшой, лохматый, в краснной рубахе, блестит глазами и молчит. Девочка тоже молчит и думает: «Может, это ёжик? А почему он одет и обут, как мальчик? Может, ёжик игрушечный? Завели его ключом и ушли. Но ведь заводные игрушки не умеют кашлять и так громко чихать». – Будьте здоровы! – вежливо сказала девочка. – Ага, – басом ответили из-под веника. – Ладно. А-апчхи! Девочка так испугалась, что все мысли сразу выскочили у неё из головы, ни одной не осталось. Звали девочку Наташей. Только что вместе с папой и мамой они переехали на новую квартиру. Взрослые укатили на грузовике за оставшимися вещами, а Наташа занялась уборкой. Веник отыскался не сразу. Он был за шкафами, стульями, чемоданами, в самом дальнем углу самой дальней комнаты. И вот сидит Наташа на полу, В комнате тихо-тихо. Только веник шуршит, когда под ним возятся, кашляют и чихают. – Знаешь что? – вдруг сказали из-под веника – Я тебя боюсь. – И я вас, – шёпотом ответила Наташа. – Я боюсь гораздо больше. Знаешь что? Ты отойди куда-нибудь подальше, а я пока убегу и спрячусь. Наташа давно бы сама убежала и спряталась, да у неё от страха руки и ноги перестали шевелиться. – Знаешь что? – немного погодя спросили из-под веника. – А может, ты меня не тронешь? – Нет, – сказала Наташа. – Не поколотишь? Не жваркнешь? – А что такое «жваркнешь»? – спросила девочка. – Ну, наподдашь, отлупишь, отдубасишь, выдерешь – всё равно больно, – сообщили из-под веника. Наташа сказала, что никогда не… Ну в общем, никогда не стукнет и не поколотит. – И за уши не оттаскаешь? А то я не люблю, когда меня за уши дёргают или за волосы. Девочка объяснила, что тоже этого не любит и что волосы и уши растут совсем не для того, чтобы за них дёргать. – Так-то оно так… – помолчав, вздохнуло лохматое существо. – Да видно, не все про это знают… – И спросило: – Дряпать тоже не будешь? – А что такое «дряпать»? Незнакомец засмеялся, запрыгал, веник заходил ходуном. Наташа кое-как разобрала сквозь шуршание и смех, что «дряпать» и «царапать» – примерно одно и то же, и твердо пообещала не царапаться, ведь она – человек, а не кошка. Прутья у веника раздвинулись, на девочку посмотрели блестящие чёрные глаза, и она услышала: – Может, и свориться не будешь? Что такое «свориться», Наташа опять не знала. Вот уж лохматик обрадовался, заплясал, запрыгал, руки-ноги болтались и высовывались за веником во все стороны. – Ах, беда-беда-огорчение! Что ни скажешь – не по разуму, что ни молвишь – всё попусту, что ни спросишь – всё без толку! Незнакомец вывалился из-за веника на пол, лаптями в воздухе машет: – Охти мне, батюшки! Охти мне, матушки! Вот тетёха, недотёпа, невразумиха непонятливая! И в кого такая уродилась? Ну, да ладно. А я-то на что? Ум хорошо, а два лучше того! Тут Наташа потихоньку стала смеяться. Уж очень потешный оказался человечек. В красной рубахе с поясом, на ногах лапти, нос курносый, а рот до ушей, особенно когда смеётся. Лохматик заметил, что его разглядывают, убежал за веник и оттуда объяснил: – «Свориться» – значит ссориться, ругаться, позорить, дразниться – всё едино обидно. И Наташа поскорее сказала, что ни разу, никогда, нипочём его не обидит. Услышав это, лохматик выглянул из-за веника и решительно произнёс: – Знаешь что? Тогда я совсем тебя не боюсь. Я ведь храбрый! БАНЬКА – Ты кто? – спросила девочка. – Кузька, – ответил незнакомец. – Это тебя звать Кузька. А кто ты? – Сказки знаешь? Так вот. Сперва добра молодца в баньке попарь, накорми, напои, а потом и спрашивай. – Нет у нас баньки, – огорчённо сказала девочка. Кузька презрительно фыркнул, расстался наконец с веником и побежал, держась на всякий случай подальше от девочки, добежал до ванной комнаты и обернулся: – Не хозяин, кто своего хозяйства не знает! – Так ведь это ванна, а не банька, – уточнила Наташа. – Что в лоб, что по лбу! – отозвался Кузька. – Чего, чего? – не поняла девочка. – Что об печь головой, что головою об печь – всё равно, всё едино! – крикнул Кузька и скрылся за дверью ванной комнаты. А чуть погодя оттуда послышался обиженный вопль: – Ну, что же ты меня не паришь? Девочка вошла в ванную. Кузька прыгал под раковиной умывальника. В ванну он лезть не захотел, сказал, что слишком велика, водяному впору. Наташа купала его прямо в раковине под краном с горячей водой. Такой горячей, что руки едва терпели, а Кузька знай себе покрикивал: – А ну, горячей, хозяюшка! Наддай парку! Попарим молодые косточки! Раздеваться он не стал. – Или мне делать нечего? – рассуждал он, кувыркаясь и прыгая в раковине так, что брызги летели к самому потолку. – Снимай кафтан, надевай кафтан, а на нём пуговиц столько, и все застёгнуты. Снимай рубаху, надевай рубаху, а на ней завязки, и все завязаны. Эдак всю жизнь раздевайся – одевайся, расстёгивайся – застёгивайся. У меня поважнее дела есть. А так сразу и сам отмоюсь, и одёжа отстирается. Наташа уговорила Кузьку хоть лапти снять и вымыла их мылом чисто-начисто. Кузька, сидя в раковине, наблюдал, что из этого выйдет. Отмытые лапти оказались очень красивыми – жёлтые, блестящие, совсем как новые. Лохматик восхитился и сунул под кран голову. – Пожалуйста, закрой глаза покрепче, – попросила Наташа. – А то мыло тебя укусит. – Пусть попробует! – проворчал Кузька и открыл глаза как можно шире. Тут он заорал истошным голосом и напробовался мыла. Наташа долго споласкивала его чистой водой, утешала и успокаивала. Зато отмытые Кузькины волосы сверкали, как золото. – Ну-ка, – сказала девочка, – полюбуйся на себя! – и протёрла зеркало чад раковиной. Кузька полюбовался, утешился, одёрнул мокрую рубаху, поиграл кистями на мокром поясе, подбоченился и важно заявил: – Ну что я за добрый молодец. Чудо! Загляденье, да и только! Настоящий молодец! – Кто же ты, молодец или молодец? – не поняла Наташа. Мокрый Кузька очень серьёзно объяснил девочке, что он сразу и добрый молодец и настоящий молодец. – Значит, ты – добрый? – обрадовалась девочка. – Очень добрый, – заявил Кузька. – Среди нас всякие бывают: и злые. и жадные. А я – добрый, все говорят. – Кто все? Кто говорит? В ответ Кузька начал загибать пальцы: – В баньке я паренный? Паренный. Поенный? Поенный. Воды досыта нахлебался. Кормленный? Нет. Так что ж ты меня спрашиваешь? Ты молодец, и я молодец, возьмём по ковриге за конец! – Что, что? – переспросила девочка. – Опять не понимаешь, – вздохнул Кузька. – Ну, ясно, сытый голодного не разумеет. Я, например, ужасно голодный. А ты? Наташа без лишних разговоров завернула добра молодца в полотенце и быстро понесла на кухню. По дороге Кузька шепнул ей на ухо: – Я таки наподдал ему как следует, этому мылу твоему. Как жваркну его, как дряпну – больше не будет свориться. ОЛЕЛЮШЕЧКИ Наташа усадила мокрого Кузьку на батарею. Рядом лапти положила, пускай тоже сохнут. Если у человека мокрая обувь, он простудится. Кузька совсем перестал бояться. Сидит себе, придерживая каждый лапоть за верёвочку, и поёт: Истопили баньку, вымыли Ваваньку, Посадили в уголок, дали кашечки комок! Наташа придвинула к батарее стул и сказала: – Закрой глаза! Кузька тут же зажмурился и не подумал подглядывать, пока не услышал: – Пора! Открывай! На стуле перед Кузькой стояла коробка с пирожными, большими, прекрасными, с зелёными листиками, с белыми, жёлтыми, розовыми цветами из сладкого крема. Мама купила их для новоселья, а Наташе разрешила съесть одно или два, если уж она очень соскучится. – Выбирай какое хочешь! – торжественно сказала девочка. Кузька заглянул в коробку, наморщил нос и отвернулся: – Это я не ем. Я – не козёл. Девочка растерялась. Она очень любила пирожные При чём тут козёл? – Ты только попробуй, – нерешительно предложила она. – И не проси! – твердо отказался Кузька и опять отвернулся. Да как отвернулся! Наташа сразу поняла, что значит слово «отвращение». – Поросята пусть пробуют, лошади, коровы. Цыплята поклюют, утята-гусята пощиплют. Ну, зайцы пусть побалуются, леший пообкусывает. А мне… – Кузька похлопал себя по животу, – мне эта пища не по сердцу, нет, не по сердцу! – Ты только понюхай, как пахнут, – жалобно попросила Наташа. – Чего-чего, а это они умеют, – согласился Кузька. – А на вкус трава травой. Видно, Кузька решил, что его угощают настоящими цветами: розами, ромашками, колокольчиками. Наташа засмеялась. А надо сказать, что Кузька больше всего на свете не любил, когда над ним смеются Если над кем-нибудь ещё, то пожалуйста. Можно иногда и самому над собой посмеяться. Но чтоб другие смеялись над ним без спроса, этого Кузька терпеть не мог. Он тут же схватил первое попавшееся пирожное и отважно сунул его в рот. И сейчас же спросил; – Фафа фефёф или фто фофофаеф? Девочка не поняла, но лохматик, мигом расправившись с пирожным и запустив руку в коробку, повторил: – Сама печёшь или кто помогает? – И давай пихать в рот одно пирожное за другим. Наташа задумалась, что она скажет маме, если Кузька нечаянно съест все пирожные. Но он съел примерно штук десять, не больше. И, на прощание заглянув в коробку, вздохнул: – Хватит. Хорошенького понемножку. Эдак нельзя: всё себе да себе. Надо и о других подумать. – И начал считать пирожные: – Тут ещё осталось Сюра угостить, Афоньку, Адоньку, Вуколочку. И Сосипатрику хватит, и Лутонюшке, и бедненькому Кувыке. Я их тоже сначала обману: ешьте, мол, ешьте, угощайтесь! Пусть тоже думают, что цветами потчую. И угостим, и насмешим, то-то все будут рады-радёхоньки! Нахохотавшись всласть, Кузька обернулся к Наташе и заявил, что олелюшечек никак не хватит. – Чего не хватит? – рассеянно спросила девочка. Она всё думала, что сказать маме о пирожных, а ещё думала про Адоньку, Афоньку, Вуколочку. – Олелюшечек, говорю, на всех не хватит. Не красна изба углами, а красна пирогами. Эдаких вот, с цветами! – Кузька даже рассердился и, видя, что девочка не понимает, о чём речь, ткнул пальцем в пирожные: – Вот они, олелюшечки, эти самые пироги цветочные! Я ж говорю, невразумиха ты непонятливая, а ещё смеёшься! ЖЕРДЯЯ ЗВАТЬ НЕ НАДО – Дом без хозяина – сирота, – поёрзав на батарее, сказал Кузька и начал озираться, будто что-то потерял. – И хозяин без дома тоже сирота. Дома и стены помогают. Наташа оглядела стены. Интересно, как это они будут помогать? Руки у них вырастут, что ли? Или стены станут говорящими? Кто-нибудь начнёт мыть посуду, а стены скажут: «Эй, ты! Марш отсюда! Сами вымоем!» Или нет. Кто ж станет строить такие грубые стены? Это будут очень милые, приветливые стеночки: «Будьте добры, займитесь какими-нибудь другими, более интересными делами, а мы, с вашего позволения, перемоем всю посуду. И пожалуйста, не беспокойтесь: ни одной чашечки, ни одной тарелочки не разобьём». Тут, конечно, стены раздвинутся, выйдут роботы, всё сделают – опять в стены. Кузька между тем очень внимательно оглядывал кухню и заодно объяснял, для чего нужно праздновать новоселье: – У вас, у людей, день рождения раз в году. А у дома он бывает раз в жизни – его новосельем зовут. Где новоселье – там гости. Где гости – там угощение. Мало угощения – гости подерутся. Пеки олелюшечки, да побольше, чтобы на всех хватило! – Афонька, Адонька, Вуколочка – это твои гости? – спросила девочка. – Сюра забыла, – ответил Кузька. – А ещё жди Пармешу, Куковяку, Лутонюшку. Так. Ещё кого? Пафнутий придёт, Фармуфий, Сосипатр, Пудя, Ховря, Дидим, Теря, Беря, Фортунат, Пигасий, Молчан, Нафаня. Авундий… Феодул с Феодулаем прибудут, Пантя, Славуся, Веденей… Буяна и Себяку звать не буду, разве что сами придут незваными гостями. А вот Поньку, так и быть, кликну. И Бутеню, и бедненького Кувыку. – Что это, всё твои товарищи?! – изумилась девочка. – Так много? – А как же! – важно ответил Кузька. – Без товарищей один Жердяй живёт. – Кто живет? – Жердяй. Сухой, длинный, на крыше у трубы дымом греется. Завистник, ненавистник и пакостник, лучше сюда его не звать – всех перессорит. Пусть себе торчит на крыше, как сухая ветка. Девочка скорей посмотрела в окно: не видно ли Жердяя. Не только Жердяя, но и труб, и дыма на крышах не было, одни антенны поднимались вверх. – Нет, – продолжал Кузька. – Жердяя звать не буду. Вот деда Кукобу позову. Да не соберётся он, дед Кукоба, скажет: «Дорога не близкая, за семь верст киселя хлебать – лаптей не напасёшься». А может, и навестит, соскучился, поди. Сверюк с Пахмурой не придут, зови не зови, эти веселья не любят. Лыгашку глаза б мои не видели! И Скалдыра пусть не показывается. Зато Белебеня сей же час прибежит. Услышит от Сороки – и здравствуйте-пожалуйста, давно не видались! – От Сороки? – удивилась Наташа. – Разве птицы знают про новоселье? – Сорока знает, – твердо сказал Кузька. – Она везде поспевает. Да толком ничего не понимает. До того занята, что и подумать некогда, что надо, чего не надо – про всё трещит, на хвосте тащит. Сорока скажет вороне, ворона – борову, а боров – всему городу. Не любим мы Сороку, – вздохнул Кузька. – Один Белебеня с ней в ладу живёт. Чуть услышит, у кого какая беда или радость, – ему всё равно, лишь бы народу побольше и угощения, – он и прискачет. И Лататуй с ним, они всегда вместе. Девочка во все глаза смотрела на Кузьку. Он по-прежнему сидел на батарее, рядом сохли лапти. Кузька придерживал их за верёвочки и болтал ногами. «Интересно, – думала девочка, – почему у Кузьки ножки маленькие, а лапти такие, что в каждый он может сесть, как в корзину?» А ещё она думала о Кузькиных друзьях. Какие они? Тоже маленькие, лохматые и в лаптях? Или некоторые в ботинках? Или же большие, лохматые, в пиджаках, с галстуками, но в лаптях? Или же маленькие, причёсанные, в рубахах и в ботинках? А Кузька в это время продолжал: – Белун придёт, и пускай. Всегда ему рады. Тихий старичок, смирный, ласковый. Вот только носовой платок для него не забыть припасти, если попросит нос вытереть. Банник непременно пожалует, то-то ему здесь светло покажется после тёмной бани. Ещё Петряй и Агапчик навестят, Поплеша с Амфилашей, Сдобыш, Луп, Олеля… Лишь бы Тухляшка не навязался, ну его! – Ой, Кузенька! – изумилась Наташа. – Сколько же у тебя друзей! – Сколько друзей-то? Скажу, да погожу, – ответил Кузька, ёрзая на горячей батарее, и добавил: – Кабы я блином был, мне бы в самый раз на этой печурке доспеть, подрумяниться. Он поглядел вниз и вздохнул: – Давно бы отсюда ушёл, да шесток больно высок, до полу лететь далеко, а ухватиться не за что. Наташа скорей пересадила бедняжку на подоконник. «Эка благодать – весь белый свет видать!» – обрадовался Кузька и прижался носом к стеклу. Девочка тоже посмотрела в окно. ОБИЖЕННЫЙ САМОЛЕТИК По небу неслись облака. Тоненькие, с виду совсем игрушечные подъёмные краники двигались между светло-жёлтыми, розовыми, голубыми коробочками домов, поднимали и опускали стрелы. Дальше был виден синий лес, до того синий, будто в нём и деревья растут синие с голубыми листьями и лиловыми стволами. Над синим лесом летел самолётик. Кузька показал ему язык, потом обернулся к девочке: – Много всякого народу пожалует на новоселье. Придут и скажут: «Вот спасибо тому, кто хозяин в дому!» Будет что рассказать, будет что вспомнить. Друзья к нам придут, и знакомые, и друзья друзей, и знакомые друзей, и друзья знакомых, и знакомые знакомых. С некоторыми водиться – лучше в крапиву садиться Пусть и они приходят. Друзей всё равно больше. – А где они живут, твои друзья? – спросила девочка. – Как где? – удивился лохматик. – Везде, по всему миру, каждый у себя дома. И в нашем доме тоже. Мы высоко живём? На восьмом этаже? А на двенадцатом уже раньше нас Тарах поселился, на первом Митрошка – тонкие ножки живёт понемножку. Наташа недоверчиво спросила, откуда Кузька про это знает. Оказалось, от знакомого воробья по имени Летун. Сегодня, когда машина остановилась и стали выгружать вещи, воробей как раз купался в луже около подъезда. Митрошка и Тарах, которые приехали сюда раньше, просили его кланяться всем, кто ещё приедет в этот дом. – Помнишь, – спросил Кузька, – он нам из лужи кланялся, мокренький такой, встрёпанный? Слушай, ему же там до самого вечера сидеть и кланяться! Посиди-ка весь день в луже, не пивши, не евши. Думаешь, хорошо? – Ну, попить-то он может, – нерешительно сказала Наташа. – Угу, – согласился Кузька. – А поесть мы ему олелюшку бросим в окошко. Ладно? Только аккуратно, а то попадёшь в голову, а он маленький, эдак и ушибить можно. Они долго возились с задвижками, открывали окно, потом высунулись, увидели лужу, рядом с ней серую точку (видно, Летун не всё время купался, иногда и загорал) и очень удачно бросили из окна пирожное наполеон: оно упало прямо в лужу. Только успели закрыть окно, Кузька как закричит: – Ура! Едут! Уже едут! Гляди! Внизу по широкому новому шоссе мчался грузовик с узлами, столами, шкафами. – Ну-ка, ну-ка, что у нас за соседи? – радовался Кузька. – Друзья или просто знакомые? А не знакомы, долго ль познакомиться – приходи сосед к соседу на весёлую беседу. Эй, ты! Куда уезжаешь? Куда! Вот они мы, не видишь, что ли? Остановись сей же час, кому говорят! Но грузовик проехал мимо и увёз людей с их добром в другой дом к другим соседям. Кузька чуть не плакал: – А всё машина виновата! Не могла остановиться, что ли? К другим соседи поехали. А к нам жди-пожди – то ли дождик, то ли снег, то ли будут, то ли нет. Наташе успокоить бы его, а она слова сказать не может, смеяться хочется. И вдруг она услышала: – Эй, ты! Сюда заворачивай! Лети, лети к нам в гости со всеми чадами и домочадцами, с друзьями и с соседями, со всем домком, окромя хором! Девочка посмотрела в окно: коробки домов, подъёмные краны, а над ними самолёт. – Ты кого зовёшь? – Его! – Кузька ткнул пальцем в небо, указывая на самолёт. – Давеча он так же летел, а я его подразнил. – Кузька смутился, покраснел, даже уши у него стали красными от смущения. – Я ему язык показал. Может, видела? Обиделся, поди. Пусть уж побывает у нас, олелюшечек отведает. А то скажет: дом-то хорош, да хозяин негож. Наташа рассмеялась. Самолет к нам зовет, кормить его собирается! – Вот чудак, да он же здесь не поместится. – Толкуй больной с подлекарем! – развеселился Кузька. – Вот машину, которая нас везла, я в гости не звал, велика, в горницу не влезет. А самолёт – другое дело. Сколько я их в небе перевидал, ни один крупнее вороны или галки на глаза не попадался. А этот не простой самолёт, обиженный Если тесно ему покажется, так ведь в тесноте, да не в обиде. А будешь надо мной смеяться – убегу и поминай как звали. Самолёт, конечно, не откликнулся на Кузькино приглашение, а улетел, куда ему было надо. Кузька долго-долго глядел ему вслед и грустно сказал: – И этот не захотел к нам в гости. Крепко на меня обиделся, что ли… ВОРОБЬИНЫЙ ЯЗЫК Наташа решила больше не смеяться над Кузькой. Если маленькие чего не знают, на то они и маленькие. Вырастут – узнают. А Кузька – совсем маленький, хоть и в огромных лаптях. Откуда ему знать про самолёты? – Ты разве в машине с нами приехал? – спросила девочка. – А то где же? – важно ответил лохматик. – Я у неё спросил: «Довезёшь?». «Полезай, – отвечает, – довезу». – У машины спросил? – А как же? Без спросу – останешься без носу. Очень удобно ехал. В ведре. Мы с веником там хорошо уместились. – Что ж, машина так и сказала: «Полезай – довезу»? – Ну, она-то по-своему, по-машинному: рр! Да я не глупый, понял. Вот и довезла. Тут я, видишь? Вот он. – Кузька для убедительности потыкал в себя пальцем и сказал, что машинные языки не ахти как знает. То ли дело птичьи или звериные. И тут как раз зачирикал воробей. Может, Летун прилетел благодарить за угощение? Наташа искала глазами воробья, а в кухне уже свистели синицы, заливался соловей, стучал дятел. Мяукнула кошка. Птицы умолкли. Громко залаяла собака. Невидимая кошка заорала изо всех кошачьих сил и удрала. А невидимая собака вдруг так тявкнет на девочку! Наташа чуть со стула не свалилась и закричала: «Мама!» И тут всё стихло, кроме Кузькиного смеха. Это он кричал разными голосами. Ну и Кузька! Она хотела попросить, чтобы Кузька ещё полаял, но тут замычала корова, закукарекал петух, заблеяли овцы и козы, закудахтала курица, запищали цыплята. Курица звала детей всё громче, цыплята пищали всё жалобней, а потом смолкли. Верно, курица увела их подальше от стада, от множества копыт и мохнатых ног. Вдруг замолкли овцы с козами и заревел кто-то страшный. Зашумели, заскрипели деревья, завыл ветер. Кто-то ухал, верещал, стонал. Но вот всё затихло и в тишине что-то взвизгнуло. – Страшно, да? – спросил Кузька. – Я тогда тоже испугался. – Когда и где испугался, он рассказывать не стал, а задумчиво произнёс: – По-воробьиному-то я давно говорю. И по-вороньи, и по-куриному. Лошадиный знаю, козлиный, бычий, свинячий, ну и кошачий, и собачий. А когда в лес попал, заячьему выучился, беличьему, лисьему… Волчий понимаю, медвежий. Рыбьи языки хуже знаю, труднее они: покуда выучишь, десять раз утопнешь или простудишься. Ещё карасий от щучьего отличу, а больше ни-ни. Наташа во все глаза смотрела на Кузьку. Маленький, а сколько языков знает! А вот она, хоть и большая, знает всего несколько десятков английских слов и одно немецкое. – Кузенька! – робко спросила Наташа. – А теперь ты скажешь, кто ты? Или ещё не пора? Кузька внимательно посмотрел на девочку и стал загибать пальцы: – Кормленный я? Кормленный. Поенный? Поенный. В бане паренный? Паренный. Ну так слушай… И тут в дверь постучали. – Беги открывай! – прошептал Кузька, – Да никому про меня не сказывай! ТО ТЕПЛО. ТО ХОЛОДНО – Дверь обить не желаете? – спросил незнакомый дяденька. – Чёрная клееночка имеется и коричневого цвета. Да ты одна, что ли, дома, девочка? Спрашивать надо, спрашивать, когда дверь отпираешь, и чужим не открывать. Говоришь вам, говоришь, учишь вас, учишь, – ворчал дяденька, стучась в соседнюю дверь. Наташа вернулась в кухню. Кузьки на подоконнике не было, коробки с пирожными тоже. только лапти сохли на батарее. – Кузенька! – позвала Наташа. – Ку-ку! – откликнулись из угла. Там, под раковиной, был аккуратный белый шкафчик, куда ведро ставят для мусора Из этого-то шкафчика и выглянула весёлая Кузькина мордочка. – Ах вы, сени мои, сени! Сени новые мои! – вопил он, приплясывая, когда Наташа заглянула в шкафчик. – Добро пожаловать! Будьте как дома! Ну не чудо ли и не красота! Гляди, какой славный домик я себе отыскал! Как раз по росту. И олелюшечки уместились! И гости поместятся, если по одному будут приходить. А что внутри он белый, так мы его раскрасим. На этой стенке лето нарисуем, на той осень, здесь весну, бабочки летают. А дверь пусть остаётся белой, как зима. Место тихое, укромное, кто не надо – не заглянет. – Заглянут, – вздохнула Наташа. – Сюда ведро помойное ставят. – Глупости какие! – сказал Кузька, вылезая из шкафчика. – Изгваздать такую красоту! Ума нет. – А куда ж мусор бросать? – А вон куда! – И Кузька показал на окно. Девочка не согласилась. Что ж это будет? Идёт по тротуару прохожий, а на него сверху очистки всякие падают, объедки, огрызки. – Ну и что? – сказал Кузька. – Отряхнулся и пошёл себе дальше. И тут в дверь опять постучали. – Здравствуйте! Я ваша соседка, – сказала незнакомая женщина в переднике. – У вас не найдётся коробки спичек? Наташа, загораживая дорогу в кухню, сказала, что спичек нет и никого нет. – А почему дверь открываешь не спрашивая? – улыбнулась соседка и ушла. В кухне на батарее сох один лапоть. Кузька снова исчез. – Кузенька! – позвала Наташа. Никто не ответил. Она опять позвала. Откуда-то послышался шорох, тихий смех и приглушённый Кузькин голос: – Идёт мимо кровати спать на полати. Искала Наташа, искала – Кузька будто провалился. Надоело ей искать. – Кузенька, где ты? Послышалось хихиканье и неизвестно откуда ответили: – Если я скажу «холодно», значит, там меня нету, а скажу «тепло», там я и есть. Наташа вышла в коридор. – Эх, морозище-мороз отморозил девке нос! – заорал невидимый Кузька. Девочка вернулась в кухню. – Мороз невелик, а стоять не велит! Она заглянула в белый шкафчик под раковиной. – Стужа да мороз, на печи мужик замёрз! Наташа сделала шаг к газовой плите, и погода сразу улучшилась: – Сосульки тают! Весна-красна, на чём пришла? На кнутике, на хомутике! У плиты наступило лето. Открыв духовку, Наташа увидела на противне Кузьку, который вопил, не жалея голоса: – Обожжёшься! Сгоришь! Удирай, пока не поздно! – Это ты сгоришь! – сказала Наташа и стала объяснять про газовую плиту и про духовку. Недослушав объяснений, Кузька вылетел наружу как ошпаренный, подобрал коробку с пирожными, надел лапоть и сердито пнул плиту. – Вот беда-беда-огорчение! Я-то думал, это будет мой домик, тихонький, укромненький, никто не заглянет. А сам, страх подумать, в печи сидел! Ах ты батюшки! Наташа стала его утешать. – Я твоей плиты не боюсь, зря не укусит, – махнул рукою Кузька. – Я огня боюсь. Кузька сел на коробку с пирожными и пригорюнился: – И лаптей жалко, и рубахи, а больше всего своей головушки. Я ж молоденький, семь веков всего, восьмой пошёл… – Семь лет, – поправила Наташа. – Как мне. – У вас годами считают, – уточнил Кузька, – у нас – веками, в каждом веке сто лет. Вот моему дедушке сто веков с лишним. Не знаю, как ты, а мы с огнём не водимся. Играть он не умеет, шуток не любит. Кто-кто, а мы это знаем. Дедушка нам говорил: «Не играйте с огнём, не шутите с водой, ветру не верьте». А мы не послушались. Поиграли раз, на всю жизнь хватит. – Кто поиграл? – Мы поиграли. Сидим как-то у себя дома под печкой. Я сижу, Афонька, Адонька, Сюр, Вуколочка. И вдруг… Но тут в дверь опять постучали. ВОТ БЕДА, БЕДА, ОГОРЧЕНИЕ! Очень высокий, почти до потолка, молодой человек спросил Наташу: – Где у вас телевизор? Куртка на юноше блестела, «молнии» на куртке сверкали, рубашка в мелкий цветочек, а на ней значок с Чебурашкой. – Ещё не приехал, – растерянно ответила Наташа, глядя на Чебурашку. – Да ты одна, что ли? – спросил юноша. – А чего пускаешь в дом кого попало? Ну ладно, зайду ещё! Расти большая. Девочка бегом вернулась в кухню. Там тихо и пусто. Позвала она, позвала – никто не откликнулся; поискала, поискала – никого не нашла. Заглянула в белый шкафчик под раковиной, в духовку – нет Кузьки. Может быть, он спрятался в комнатах? Наташа обегала всю квартиру, обшарила все углы. Кузьки и след простыл. Напрасно она развязывала узлы, отодвигала ящики, открывала чемоданы, напрасно звала Кузьку самыми ласковыми именами – ни слуху ни духу, будто никогда никакого Кузьки и в помине не было. Только машины шумели за окном и дождь стучал в стёкла. Наташа вернулась в кухню, подошла к окну и заплакала. И тут она услышала очень тихий вздох, чуть слышный стук и тихий-претихий голос. – Вот беда, беда, огорчение! – вздыхал и разговаривал холодильник. Кто-то скрёбся в холодильнике, как мышка. – Бедный, глупый Кузенька! – ахнула Наташа, кинулась к холодильнику, взялась за блестящую ручку. Но тут в дверь не просто застучали, а забарабанили: – Наташа! Открывай! Наташа бросилась в коридор, но по дороге передумала: «Сначала выпущу Кузьку, он совсем замёрз». – Что случилось?! Открывай сейчас же!! Наташа!!! – кричали в коридоре и ломились в дверь. – Кто там? – спросила Наташа, поворачивая ключ. – И она ещё спрашивает! – ответили ей и потащили в комнаты диван, телевизор и много других вещей. Наташа на цыпочках побежала в кухню, открыла холодильник, и прямо ей в руки вывалился дрожащий Кузька. – Вот беда, беда, огорчение! – приговаривал он, и слова вместе с ними дрожали. – Я-то думал, это мой домик, укромненький, чистенький, а тут хуже, чем у Бабы Яги, у той хоть тепло! Деда Мороза изба, что ли, да не простая, с секретом: впустить-то впустит, а назад – и не проси… И приманок всяких вдоволь, яства одно другого слаще… Ой, батюшки, никак, олелюшки там оставил! Пропадут они, замёрзнут! В коридоре послышались шаги, раздался грохот, шум, треск. Кузька до того перепугался – перестал дрожать, смотрит на девочку круглыми от страха глазами. Наташа сказала ему на ухо: – Не бойся! Хочешь, я тебя сейчас спрячу? – Знаешь что? Мы с тобой уже подружились, я тебя уже не боюсь! Я сей же час сам спрячусь. А ты беги скорёхонько в горницу, где я был под веником. Отыщи в углу веник, под ним увидишь сундук. Тот сундук не простой, волшебный. Спрячь его, береги как зеницу ока, никому не показывай, никому про него не рассказывай. Я бы сам побежал, да мне туда ходу нет! Кузька прыгнул на пол и пропал, скрылся из глаз. А Наташа бросилась искать веник. Веника в углу не было. И угла тоже не было. Вернее, он был, но его теперь занял огромный шкаф. Наташа громко заплакала. Из комнат прибежали люди, увидели, что она не ушиблась, не оцарапалась, а плачет из-за какой-то игрушки, про которую и рассказать толком не может, успокоились и опять пошли прибивать полки, вешать люстры. Девочка плакала потихоньку. И вдруг сверху кто-то спросил: – Не эту ли шкатулку ищете, барышня? КТО ТАКОЙ КУЗЬКА? Наташа подняла голову и увидела высокого человека, папиного товарища. Они с папой когда-то сидели в первом классе на последней парте, потом всю жизнь не виделись, встретились только вчера и никак не могли расстаться, даже вещи грузили вместе. В руке у папиного соседа по школьной парте был чудесный сундучок с блестящими уголками и замочком, украшенный цветами. – Хорошая игрушка. В прекрасном народном стиле! Я бы на твоём месте тоже о ней плакал, – сказал бывший первоклассник. – Держи и спрячь получше, чтобы под ноги нечаянно не попала. Наташа, боясь поверить чуду, вытерла глаза, сказала спасибо, схватила Кузькино сокровище и побежала искать такое место в квартире, где бы можно было его как следует спрятать. И надо же было так случиться, что этим местом оказалась её собственная комната. Наташа сразу её узнала, потому что там уже были её кровать, стол, стулья, полка с книгами, ящик с игрушками. – Самая солнечная комната, – сказала мама, заглянув в дверь. – Тебе нравится? – И, не дожидаясь ответа, ушла. – Нравится, нравится, очень нравится! – услышала Наташа знакомый голос из ящика с игрушками. – Догони её скорей и скажи: благодарствуйте, мол! Хорошая горница, приглядная, добротная – как раз для нас! Каковы сами – таковы и сани! – Кузенька, ты здесь?! – обрадовалась девочка. В ответ пискнул утёнок, бибикнула машина, зарычал оранжевый мишка, кукла Марианна сказала «ма-ма» и громко задудела дудка. Из ящика вылез Кузька с дудкой в одном кулаке и барабанными палочками в другой. Старый, заслуженный барабан, давным-давно лежавший без дела, болтался у самых Кузькиных лаптей. Кузька с восторгом поглядел на чудесный сундучок в Наташиных руках, ударил палочками в барабан и завопил на всю квартиру: Комар пищит, Каравай тащит. Комариха верещит, Гнездо веников тащит. Кому поём, Тому добро! Слава! В дверь постучали. Кузька кувырк в ящик с игрушками. Одни лапти торчат. – Концерт по случаю переезда в новый дом? – спросил папин товарищ, входя в комнату. Он подошёл к игрушкам, вытащил Кузьку за лапоть и поднёс к глазам. Наташа бросилась на помощь, но Кузька уже преспокойно сидел на ладони у бывшего первоклассника, точно так же, как сидели бы на ней кукла Марианна, Буратино, ещё кто-нибудь в этом роде. – Вот какие нынче игрушки! – сказал папин друг, щёлкнув Кузьку по носу, по лохматик и глазом не моргнул. – Первый раз вижу такую. Ты кто же будешь? А? Не слышу… Ах, домовой, вернее, маленький домовёночек? Что, брат? Туго тебе приходится? Где же ты в нынешних домах найдёшь печку, чтобы за ней жить? А подполье? Куда спрячешь от хозяев потерянные вещицы? А конюшня? Кому ты, когда вырастешь, будешь хвосты в косички заплетать? Да, не разгуляешься! И хозяев не испугаешь, народ грамотный. А жаль, если ты совсем пропадёшь и все тебя забудут. Честное слово, жаль. Кузька сидел на ладони у папиного товарища и слушал. А Наташа думала: «Так вот он кто! Домовёнок! Маленький домовёночек! Мне – семь лет, ему – семь веков, восьмой пошёл…» – Что ж, – закончил папин товарищ. – Хорошо, что ты теперь превратился в игрушку и живёшь в игрушечнице. Тут тебе самое место. А с детьми, братец, не соскучишься! – и положил неподвижного Кузьку рядом с оранжевым мишкой. – Кузенька! – грустно сказала Наташа, когда дверь за папиным другом закрылась. – Значит, теперь ты игрушка? А как же Афонька, Адонька, Вуколочка? Я думала, они к нам на новоселье придут, мы их угостим из игрушечной посуды, на заводной машине покатаем… А как же волшебный сундучок? Какая в нём тайна? Ты правда встречал Бабу Ягу? И почему ты в лесу очутился, если ты домовой, а не леший? Неужели я больше никогда ничего про тебя не узнаю? Неужели ты насовсем превратился в игрушку? Тут Кузькин глаз, глядевший на девочку, вдруг подмигнул, а из игрушечницы послышалось. – Он лежит и еле дышит, ручкой-ножкой не колышет! И Наташа услышала про домовёнка вот такую историю.