Мерфи
Сэмюел Баркли Беккет








Сэмюэл Беккет (1906–1989) – один из самых известных представителей авангардной литературы двадцатого века, лауреат Нобелевской премии 1969 года. По насыщенности слова его сравнивают с Джойсом, а по умению показать тщету и безысходность человеческого существования – с Кафкой.

Творчество Сэмюэла Беккета – это поразительное сочетание рациональной иррациональности и творческой свободы, обузданной могучим и трезвым рассудком. Как человеку справиться с пониманием того, что его забросили в этот мир без его согласия, и какова глубинная природа нашего «я» – таковы вопросы, волнующие писателя.

На первый взгляд герои романа «Мерфи» выглядят бездельниками и моральными уродами, хотя, в сущности, это обычные люди, подобные тем, с которыми мы сталкиваемся ежедневно. Беккет лишь намеренно доводит до абсурда их мотивы и побуждения, не чуждые каждому из нас, искусно фокусируя внимание на отдельных сторонах личности. Как и в других его романах, здесь высокая трагедия неожиданно превращается в фарс, увлекая забавными ситуациями и неожиданными развязками…






Сэмюел Баркл Беккет

Мерфи





1


Светило солнце – а что еще ему оставалось делать? – и освещало обыденное. Нет ничего нового под солнцем.[1 - [1]Нет ничего нового под солнцем – см.: Экклезиаст: «Суета сует… Что было, то и будет… и нет ничего нового под солнцем» (1: 1–9).] Мерфи сидел так, чтобы солнечные лучи на него не попадали. Казалось, он обладал свободой выбора! Но как раз выбора-то у него и не было, ибо находился он в своей комнатке-клетушке в тупике Младенца Иисуса в Западном Бромптоне, где он вот уже как полгода ел, пил, спал, надевал и снимал одежду. Такая себе клетушка среднего размера, с одной стеной, обращенной на северо-запад и с окном, из которого открывался вид на юго-восток, заставленный такими же клетушками. А скоро ему придется перебираться, потому как дом, в котором располагается его клетушка, обречен. Да-с, скоро ему нужно будет собраться с силами души и тела и начинать привыкать к тому, что придется есть, пить, спать, надевать и снимать одежду в совершенно другом месте, во враждебном окружении.

Мерфи, голый, сидел в своем кресле-качалке, сработанном из обнаженного, неполированного тика, древесина которого, как утверждалось изготовителями, не трескалась, не коробилась, не усыхала, не подгнивала и не поскрипывала даже в ночи, когда умирали все прочие звуки. Кресло это принадлежало Мерфи, он с ним никогда не расставался. Угол, в котором он располагался, был отгорожен от солнца занавеской. Бедное солнышко – сколько миллиардов раз оно уже оказывалось в Деве.[2 - [2]…оказывалось в Деве – очевидно, имеется в виду вхождение Солнца в зодиакальный знак Девы (в тексте, однако, использовано слово Virgin, а не Virgo, а отсюда можно сделать вывод о дополнительной аллюзии на Деву Марию).] Семью шарфами Мерфи был привязан к креслу-качалке. Два шарфа, зацепленные за полозья, опутывали его лодыжки, один обматывал бедро и цеплялся за сиденье, два шарфа через грудь и живот привязаны к спинке кресла и еще один держал запястья. Свобода движений была предельно ограничена. С Мерфи катил пот, путы увлажнялись и становились от этого еще более плотными. Никаких внешних признаков дыхания не наблюдалось. Глаза, холодные и неподвижные, как у чайки, смотрели на игру света, расплесканного по лепным украшениям карниза. Световая игра становилась все более вялой и все менее яркой. Где-то часы с кукушкой принялись объявлять то ли четверть часа, то ли половину и эхом влились в шум улицы. Попав в Мерфиеву клетку, кукушечно-часовые звуки, казалось, повторяют: квипрокво, квипрокво…[3 - [3] Quid pro quo (лат.) – квипрокво, путаница, недоразумение, основанное на принятии чего-то одного за что-то другое; услуга за услугу, компенсация.]

Все, что Мерфи слышал, и все, что он видел, относилось к разряду тех звуков и тех зрительных образов, которые ему не нравились. Они удерживали его в том мире, к которому принадлежали и к которому он сам, как он трепетно надеялся, не принадлежал.

Он вяло подумал: а что это загораживает солнечный свет и что это там выкрикивают уличные торговцы, однако и мысли и интерес оказались исключительно вялыми, прямо-таки увядшими еще до того, как они распустились.

А сидел он в кресле таким образом просто потому, что это доставляло ему удовольствие. Прежде всего такая поза – привязанность к креслу – ублажала его тело, успокаивала его. Затем освобождался его разум. Ибо до тех пор, пока не укрощалось его тело, разум его не мог раскрепоститься (подробнее эта взаимосвязь описана в главе шестой). А жизнь, начинавшая кипеть в его мозгу, давала ему столь высокое удовольствие, что само слово «удовольствие» становилось совершенно недостаточным для верного описания того, что он ощущал.

Мерфи в не очень отдаленном прошлом проходил в некотором роде обучение у человека из Корка[4 - [4]Корк – графство в провинции Мюнстер в юго-западной Ирландии; столица графства также называется Корк; город древний, основан еще скандинавами в IX – Х вв.] по имени Ниери.[5 - [5]Ниери – у Беккета часто встречаются значащие фамилии. В силу особенностей характера и поведения данного персонажа, его фамилия могла бы звучать как Близкоу.] В те времена этот человек мог останавливать собственное сердце в любой момент, когда ему заблагорассудится, и не запускать его снова столь долго (ну, естественно, в разумных пределах), сколь ему бы вздумалось. «Желудочки, – говорил он тогда, – остановитесь над Гаваоном, а вы, сердечные ушки, остановитесь над долиною Аиалонскою».[6 - [6] И остановилось солнце, и луна стояла, доколе народ мстил врагам своим», – Иисус Навин воззвал к Господу в сражении между израильтянами и аморреями, которое затянулось до темноты (Иис. Н. X, 12,13.)] К этой редкой способности, которой он овладел после многих лет особых упражнений, проведенных где-то к северу от Нербудды, он прибегал достаточно редко и умеренно, стараясь не исчерпать ее и оставляя на те тяжкие случаи, когда неостановимо тянуло выпить, а раздобыть спиртное никак – по разным причинам – не удавалось, или когда он оказывался среди злобствующих кельтов[7 - [7] Коренное население Ирландии в этническом отношении не англосаксы, а кельты; можно предположить, что Ниери – не кельтского происхождения и относится к ирландцам свысока; дальнейшее повествование никак эту проблему не высвечивает.] и не было никакой возможности найти удобный повод, чтобы с ними тут же распрощаться, или же тогда, когда он испытывал мучительные приступы похоти, которые никак нельзя было удовлетворить.

Отправляясь на научение к Ниери, Мерфи вовсе не собирался освоить умение останавливать свое сердце (он полагал, что для человека его темперамента такое умение быстро обернулось бы фатальными последствиями); ему хотелось лишь немного приобщить душу свою к тому, что Ниери, как раз в те времена исповедовавший пифагорейское учение, называл «Апмонией».[8 - [8]Апмония – надо полагать, это слово значит: напоминание, увещевание, предупреждение, уговаривание; слово греческого происхождения, содержит аллюзию на Пифагора. См. у Диогена Лаэртского: «Пифагором его звали потому, что он вещал истину непогрешимо, как пифия» («О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов», VIII, 21).] Душа Мерфи, которая у него ассоциировалась с его сердцем, вела себя самым непредсказуемым образом, и соответственно так же вело себя его сердце, и при обследованиях врачи никак не могли разобраться, отчего же сердце ведет себя так странно. Его сердце прослушивали, пальпировали, аускулировали, перкуссировали,[9 - [9]…пальпировали, аускулировали, перкуссировали – значение слов примерно одинаково: прослушивание сердца, но различными способами (простукиванием и т. п.).] радиографировали и кардиографировали и ничего такого необычного не обнаруживали. Сердце как сердце. Все, фигурально выражаясь, застегнуто должным образом, все вроде бы исправно работает, а однако же что-то было вроде не в порядке. Сердце его выделывало номера на манер кукольного Петрушки. То трудилось с таким надрывом, что, казалось, вот-вот остановится, то вскипало какой-то непонятной страстью, что, казалось, еще немного и взорвется. Состояние между такими двумя крайностями Ниери и называл «Апмонией». Ну а когда ему это слово приедалось, он называл это состояние «Исономией».[10 - [10]Исономия – дословно исономия означает: равенство прав, равенство перед законом; в пифагорейской философии – это лад (гармония) сил организма, нарушение такого равновесия ведет к болезни.] Когда же вконец надоедало даже само звучание слова «Исономия», он прибегал к слову «Созвучие». Но какое бы название не давал Ниери тому срединному состоянию меж двух крайностей, в сердце, а соответственно и в душу, Мерфи оно никак не могло проникнуть. Не удавалось Ниери сплавить противоположности в Мерфиевой душе.

Их прощание оказалось памятным событием. Ниери вышел из того состояния, которое можно было бы назвать «мертвой спячкой», и заявил:

– Мерфи, жизнь – это число и земля.[11 - [11][11] …жизнь – это число и земля – здесь и далее появляются некоторые философские понятия древнегреческой философии, в частности пифагорейства (в весьма, конечно, условном виде): число, земля как один из основных составляющих элементов мира; снятие, отрицание и т. д.]

– Но она также и странствие в поисках дома, – ответствовал Мерфи.

– Жизнь – это лицо, – говорил Ниери, – или группа лиц, выстроенная по определенной системе на фоне бурлящего и гудящего хаоса… Мне вспоминается лицо госпожи Двайер.

Мерфи подумалось, что с таким же успехом можно было бы вызывать в памяти и лицо Кунихэн. Ниери стиснул руки в кулаки и поднял их вверх, на уровень лица.

– Вот если бы мне добиться расположения девицы Двайер, – проговорил Ниери подрагивающим голосом, – пусть даже всего лишь на какой-нибудь часик, как бы взыграла моя душа!

Костяшки на кулаках Ниери выпирали белыми бугорками и, казалось, вот-вот прорвут кожу; впрочем, так всегда бывает, если сжимать руки слишком сильно… Сжатый кулак как символ утверждения… А затем руки Ниери стали раскрываться, пальцы выпрямились, растопырились во всю свою длину. Растопыренные пальцы как символ отрицания. Мерфи представлялось, что существует два равноправных способа завершить этот жест и достичь того, что в философии называют «снятием». Руки можно было бы крепко приставить к голове жестом, изображающим отчаяние, либо же безвольно опустить и позволить им плетями висеть по бокам, вообразив при этом, что именно из этой позиции началось изначальное движение. Можете сами догадаться, каково было раздражение Мерфи, когда Ниери сделал с руками нечто, не совпадающее с предположениями Мерфи, – он снова сжал кулаки, еще сильнее, чем раньше, и размашисто и гулко стукнул ими по своей собственной груди.

– Ну, еще полчаса, – вскричал Ниери, – ну, хотя бы еще пятнадцать минут!

– А потом что? – спросил Мерфи. – Отправишься назад на остров Тенерифе к обезьянам?[12 - [12]…к обезьянам – очевидно, по ассоциации с ударами человекообразных обезьян себя в грудь.]

– Смейся, смейся, издевайся, – с трагическим изломом простонал Ниери, – все бренность, тщета, все дрянь, по крайней мере в данный момент, все пусто без девицы Двайер. Закрытое число в бесформенном хаосе, в бескрайней пустыне, в холодной пустоте… О мой тетрабрюх![13 - [13]Тетрабрюх – tetrakyt – неологизм Беккета, можно предположить, что слово имеет отношение к пифагорейской тетрактиде или тетрактису (четверке), священному числу, «числу справедливости»; слово, конечно, греческое, но его концовка kyt очень напоминает шотландское kyte – брюхо, пузо; если это слово разложить, то по звучанию получится нечто вроде тетрабрюха.]

Вот какова была любовь Ниери к девице Двайер, которая любила капитана авиации Эллимана, который любил некую мисс Фаррен из Рингсакидди-Кольцекозленка, которая любила Преподобного Фитта из Боллинклэшета, который, если уж говорить начистоту, вынужден был бы признать, что испытывает некоторую слабость по отношению к некоей госпоже (имя опустим) из Западного Прохода, которая любила Ниери.

– Разделенная любовь, – вещал Ниери, – это короткое замыкание, – и в уме добавлял: «Шаровая молния, сыпящая искрами, готовая взорваться…»

– Такая любовь, которая, терзаясь муками, возводит очи горе, которая жаждет приложить кончик своего маленького пальчика, обмакнутого в китайский лак, к собственному языку, чтобы охладить его, – вот такая любовь тебе, Мерфи, насколько я понимаю, чужда.

– Да, все что ты говоришь, для меня как китайская грамота, – признался Мерфи.

– Ну, давай тогда скажем иначе, – с готовностью предложил Ниери. – Любовь – это как один сверкающий плотный, структурированный сгусток в вихре возбуждающих гетерогенных ласк… Как звучит?

– Сгусток… вот это подходит больше, – промямлил Мерфи.

– Ну вот видишь, – наставительно сказал Ниери. – А теперь обрати внимание вот на что. Ты по какой-то там причине не в состоянии любить… но ведь все-таки есть у тебя какая-то пассия – зовут ее, кажется, Кунихэн, я не ошибся?

– Нет, не ошибся.

– Ну, раз так, давай-ка попробуем определить… как бы это назвать поточнее… твое отношение к этой самой Кунихэн. Ну, Мерфи, как бы ты это сделал? – понукал Мерфи Ниери.

– Ну, я бы сказал, пользуясь медицинской, так сказать, терминологией, что мое отношение к ней «предсердечное», а не сердечное, вялое, сдержанное, лишенное ярких эмоций, несколько порочное.

– Вот именно! – воскликнул Ниери. – Идем дальше. По каким-то там причинам ты не в состоянии любить так, как люблю я, а можешь мне поверить, любить по-настоящему – это значит любить так, как люблю я, и никак не иначе, и вот по тем же самым причинам, каковы б они ни были, сердце твое и соответственно душа твоя такие, как есть. И опять-таки, по тем же причинам…

– Каковы бы они ни были, – вставил Мерфи.

– Вот именно. Так вот, по этим самым причинам я ничего не могу для тебя сделать, – закончил Ниери.

– Ну, видит Бог, так оно и есть.

– Вот именно, – заключил Ниери. Я сильно не удивлюсь, если предмет твоей мужской гордости уменьшится до размеров булавочной головки.




Мерфи раскачал кресло-качалку до крайней степени, а затем замер и позволил качалке качаться самой по себе. Мир за пределами стен его комнаты понемногу замирал, тот большой мир, в котором Quidproquoвыкрикивалось так, словно это делал уличный торговец, и в котором свет угасал так, словно это никогда не происходило дважды одним и тем же образом; большой мир замирал, а тот малый мир, в котором Мерфи мог любить самого себя, оживал, как это описано в шестой главе.

В полуметре от его уха истерически зазвенел телефон. Эх, трубку-то он перед тем, как усаживаться в кресло, забыл снять! А теперь что? Если он не ответит сейчас же, прибежит его хозяйка или кто-нибудь из других ее жильцов. Найдут его примотанным к качалке. Дверь-то не заперта. Даже если б он захотел, этого все равно не удалось бы сделать. В странной комнате он живет, однако, – дверь перекособочена, того и гляди с петель совсем сорвется, зато телефон имеется. До Мерфи эту комнату снимала увядшая блудница, давно отошедшая от блудных дел. Даже в те времена, когда она разгарно занималась своим ремеслом, телефон являлся, можно сказать, весьма важным инструментом, а уйдя на покой, она обнаружила, что телефон сделался для нее вещью вообще незаменимой и обходиться без него она совершенно не может. Дело в том, что ей удавалось заработать кой-какие гроши лишь тогда, когда кто-нибудь из ее давних клиентов вспоминал о ней и звонил по телефону. А когда клиент являлся, она получала небольшую компенсацию за то, что ее побеспокоили понапрасну.

Телефон звонил, а Мерфи никак не мог освободить хотя бы одну руку, чтобы поднять трубку. И он, внутренне сжимаясь, ожидал услышать, что в любую секунду могут раздаться на лестнице торопливые шаги его хозяйки или кого-нибудь еще из ее жильцов. Наконец ему удалось вызволить одну руку, и он схватил трубку, но вместо того, чтобы швырнуть ее на пол, он, пребывая в состоянии крайней нервной возбужденности, приставил ее к уху.

– Черт бы тебя взял! – заорал Мерфи в трубку.

– Он это и пытается сделать, – ответил спокойный голос.

А, это Силия.

Мерфи бросил трубку к себе на колени. Та часть его души, которую он терпеть не мог, жаждала общения с Силией, а та часть, которую он пестовал, тут же ссыхалась при одной мысли о Силии. Телефонный голосок о чем-то жаловался прямо ему в ляжку.

Мерфи некоторое время сносил писклявые неразборчивые стенания, а потом схватил трубку и прокричал в нее:

– Ты что, и в самом деле не собираешься возвращаться?

– У меня уже все есть, – так же спокойно сказала телефонная трубка.

– Я и так об этом знаю.

– Я не то имею в виду, – стала разъяснять Силия. – Ты же меня сам просил достать…

– Не надо мне ничего объяснять, я и так все понимаю.

– Ладно, в таком случае встречаемся на обычном в обычное, – дала указания Силия. – Я захвачу с собой.

– Это невозможно, – поспешно заявил Мерфи. – Я не могу прийти, я ожидаю одного своего друга.

– У тебя нет друзей.

– Ну, как тебе сказать, это не то чтобы друг, просто один забавный старый знакомый. Я с ним недавно случайно встретился. Очаровательный старик. Чистый, глухонемой, – рассказал Мерфи.

– Встречайся себе со своим знакомым, но отправь его пораньше, и как раз успеешь, – непререкаемым тоном заявила Силия.

– Нет, это невозможно, – отнекивался Мерфи.

– Ну, в таком случае я тебе сама занесу, – объявила Силия.

– Heт, не надо этого делать, – испугался Мерфи.

– А почему ты так не хочешь меня видеть? – поинтересовалась Силия.

– Ну сколько раз тебе говорить, что я…

– Послушай, – прервала его Силия. – Я вообще не верю, что у тебя есть какой-то там старый, как ты выразился, забавный знакомый. Таких животных в твоем мире просто не существует.

На это Мерфи ничего не ответил. Та часть его души, которую он пытался любить, стала испытывать усталость.

– Итак, я буду у тебя в девять, – сказала Силия, – я захвачу то с собой. А если тебя дома не окажется…

– Да-да, вот именно, – ухватился Мерфи за предоставленную возможность, – что если мне понадобится выйти?

– В девять. Пока.

Мерфи еще некоторое время вслушивался в замолчавшую трубку, затем бросил ее на пол, вернул руку в прежнее положение, закрепил ее снова и принялся раскачивать кресло-качалку. Мало-помалу он стал успокаиваться, в голове роились мысли, он чувствовал себя много лучше, он пребывал в состоянии свободы, даваемой игрой света и тени, которые не сталкивались, не сражались друг с другом, не менялись местами, не становились ни ярче, ни тусклее, они лишь тесно общались, как это описано в главе шестой. Раскачивание все убыстрялось, амплитуда колебаний все росла, свечение сникло, в комнате-клетке никаких голосов не слышалось – о скоро, вот уже совсем скоро тело начнет успокаиваться! А в подлунном мире все постепенно и медленно замирало, а потом и вовсе замерло; кресло-качалка, завершив свои быстрые колебания, замерла тоже. Скоро, скоро охватит его тело успокоение, скоро он будет свободен…




2








Силия вихрем выскочила из телефонной будки, а вместе с ней столь же стремительно выскочили ее восхитительные бедрышки ну и все прочее. Стрелы огненных взоров, обычно обильно метаемые в нее теми, кто по натуре своей склонен к любвеобилию, в этот раз падали в ее кильватер тлеющей паклей. Она залетела в закусочную и заказала бутерброд с креветками в томатном соусе и большой стакан белого портвейна, который она ловко подхватила с оцинкованной стойки. Выпорхнув из закусочной, она, сопровождаемая взглядами четырех футбольных букмекеров, берущих четыре шиллинга с каждого фунта, быстрым шагом направилась в Тибурнию,[14 - [14]Тибурния – район Лондона.] где находилась квартира ее деда по отцу, Виллоуби Келли. Она ничего не скрывала от своего деда, ничего, если не считать того, что могло бы причинить ему душевную боль, а это значит, что она рассказывала почти все.

Между прочим, она уехала из Ирландии, когда ей было всего четыре года.

Лицо у господина Келли было узкое и изборожденное обильными складками и морщинами, порожденными тусклым, скаредным бездельным существованием. По мере того как всякая надежда на нечто лучшее все более терялась, верхняя часть головы освобождалась от волосяного покрова, обнажая прекрасной формы голый череп. Казалось, еще немного и соотношение между весом и объемом мозга и весом тела упало бы до уровня, наблюдаемого лишь у маленьких птичек. Келли лежал в постели и ровным счетом ничем не занимался, если, конечно, не называть занятием подергивание время от времени одеяла.

– Кроме тебя у меня на всем белом свете никого нет, – сообщила деду Силия.

Келли устроился поудобнее на кровати.

– Никого-никого, кроме тебя, ну и, возможно, Мерфи.

Это сообщение произвело на старика Келли какое-то странное впечатление. Глаза его не могли, как говорится, вылезти из орбит, настолько глубоко они сидели в глазницах, но они могли открываться, и именно это они и сделали.

– Я тебе ничего не говорила про Мерфи, – пояснила Силия, – просто боялась, что это тебе может быть неприятно. Я не хотела причинять тебе боль.

– Боль? Видал я в заднице боль! – буркнул Келли.

Келли откинулся на подушку, и в тот момент, когда его голова коснулась ее, глаза его закрылись, точно у куклы, укладываемой в постельку. Ему бы очень хотелось, чтобы Силия куда-нибудь уселась, а не шагала из угла в угол, нервно сцепляя и разъединяя руки, как это она обычно делала. Крепкая дружба двух рук.

Рассказ Силии, приглаженный, сокращенный, украшательный и сжатый, о том, почему ей пришлось говорить о Мерфи, сводится к нижеследующему.

Когда родители Силии погибли – он в теплых объятиях своей любовницы, а она соответственно своего любовника – на борту судна «Замок Морро», совершавшего злосчастный рейс, Силия, бывшая единственным ребенком, осталась без средств к существованию и ей пришлось пойти, так сказать, на панель. Хотя Виллоуби Келли и не считал возможным приветствовать такое решение, однако и переубеждать Силию он не стал. Силия хорошая девочка, говаривал он, она не пропадет.

А Мерфи она повстречала во время одной из своих прогулок год назад, вечером, завершающим день летнего солнцестояния,[15 - [15] 24 июня, день св. Иоанна.] когда Солнце находилось в раке.[16 - [16] Знак Зодиака.] Она свернула от Эдис Гроув на Креморн Роуд, намереваясь пройтись по участку Риич, идущему вдоль Темзы, и несколько освежиться миазмами реки, а потом двинуться по Лоте Роуд, однако случайно глянув направо, она увидела одинокого мужчину, стоявшего в самом начале улицы Стадионной и бросавшего взгляды то на небо, то на свою газетку. Тем мужчиной и был Мерфи.

– Молю тебя, – воззвал к Силии старик Келли, – не надо всех этих подробностей! Мне совершенно все равно, где ты его повстречала, на Стадионной ли улице, на Креморн Роуд или где-нибудь еще. Рассказывай об этом человеке.

Силия запнулась.

– Ну давай же, не томи! – по-стариковски вскричал Келли.

И Силия продолжила рассказ. Она остановилась в таком месте, чтобы взгляд этого мужчины, проделывающий путь от небес к газетке, неизбежно бы чиркнул по ней. Когда же его голова безвольно опустилась подбородком на грудь, произошло это столь быстро, что взгляд его прошелся по Силии, но тут же ушел в сторону. Он не сразу поднял его на тот уровень, на котором он мог бы с удобством рассмотреть Силию, и посвятил некоторое время своей газетке. А вот если при движении взгляда назад к небесам, к горней вечности, Силия будет находиться на том же самом месте, то имелась вероятность того, что он попросит взгляд свой остановиться и оглядеть ее более внимательно и оценочно.

– А откуда ты все это знаешь? – спросил старик Келли.

– Что именно?

– Ну, все эти дурацкие подробности про взгляд и все такое прочее.

– Он мне все рассказывает, – пояснила Силия.

– Избавь меня от подробностей, – сердился Келли. – Рассказывай о своем мужчине.

Так вот, после того как Мерфи некоторое время водил взглядом по странице своей газетки, он наконец поднял его и отправил в путешествие к небу. Судя по всему, это стоило ему немалых усилий. Вздымаемый взгляд был остановлен на полпути, и, явно благодарный за передышку, он устремился на Силию. Минуты две она терпеливо позволяла этому взгляду ползать по себе, а затем, расставив руки в стороны, начала медленно кружиться на одном месте. «Брава» (именно так, с явным «а» в конце слова), – произнес старик Келли, чем-то напоминающий манекен Русселя, что на улице Регентской. Завершив полный оборот, она обнаружила (как, собственно, и надеялась), что взгляд Мерфи, не скрывшийся под веками, все еще устремлен на нее. Но в следующее мгновение глаза его закрылись, словно не выдержав чрезмерного напряжения, челюсти крепко сомкнулись, подбородок ушел вперед, рот приоткрылся, голова слегка откинулась назад. Мерфи изготовлялся вернуться к созерцанию сияющего закатным светом небесного свода.

Силии более всего хотелось броситься… куда?… В воду. Соблазн войти в нее был очень силен, но она переборола его. И этому придет свое время. Силия двинулась вдоль Темзы и на полпути между мостами Альберта и Баттерси остановилась и уселась на скамейку, вклинившись между каким-то челсийским пенсионером[17 - [17]Челсийский пенсионер – один из солдат-ветеранов, живших в Челсийском Инвалидном Доме; носили особую фирменную одежду, Челсийский Королевский Инвалидный Дом (Chelsea Royal Hospital), в районе Челси, основан в 1682 г. для инвалидов войны.] и продавцом мороженого «Эльдорадо», который, поставив в сторонку свой лоток с мороженым, позволил себе немножко передохнуть. Райское дело – отдых. А по набережной прогуливались всякого рода творческие личности: писатели, писаки, «невидимки», пишущие для других, безымянные «негры», творящие, но нигде не поименованные, журналисты, музыканты, поэты-лирики, органисты, художники, декораторы, скульпторы, создающие произведения малых и больших форм, бродячие псы, критики и обозреватели, неизвестные и знаменитые, совершеннолетние и несовершеннолетние, самцы и самки, пьяные и трезвые, смеющиеся и плачущие, стайками и по одному. У другого берега виднелась целая флотилия барж, нагруженных пестро-цветной макулатурой, стоящих на якоре или просто уткнувшихся в прибрежный ил. Высокая дымовая труба, говоря метафорически, снимала перед мостом Баттерси шляпу. На воде буксир грудью весело толкал баржу, пенившую реку. Эльдорадовый мороженщик заснул и обмяк, приличный пенсионер теребил свою невероятного красного цвета гимнастерку и приговаривал: «Черт бы побрал эту погоду, как она меня достала!» Часы на башне Челсийской Старой Церкви неохотно пробили десять. Силия поднялась и отправилась назад, по тому же самому пути, по которому и пришла. Но вместо того, чтобы побыстрее добраться на Лоте Роуд, как ей того хотелось, она совершенно неожиданно для себя оказалась на Креморн Роуд. А тот мужчина по-прежнему стоял в устье Стадионной улицы, хотя уже и в несколько иной позе.

– Черт бы побрал эту твою историю, – ворчал старик Келли. – Я уже совсем запутался.

А Мерфи стоял, засунув руки в карманы и скрестив ноги; газетка валялась перед ним, а сам он смотрел прямо перед собой. Вот тогда Силия уже безо всяких обиняков сама подошла к нему («Развратная девица!» – возмутился старик Келли), а потом они рука об руку пошли себе прочь, а газетка с гороскопом на июнь так и осталась лежать в придорожной канаве.

– Темно уже, включи-ка свет, – попросил старик Келли.

Силия включила свет и поправила старику подушки.

И начиная с этого момента, они, Мерфи и Силия, сделались неразлучными и незаменимыми друг для друга.

– Подожди, подожди! – вскричал старик. – Не так быстро! Ты многое пропустила! Вернись к тому, как вы пошли себе рука об руку. Ну а дальше что было?

Силия влюбилась в Мерфи, а Мерфи влюбился в Силию, то была любовь с первого взгляда, поразительный случай разделенной любви. Да, все началось именно с того первого долгого взгляда, которым они обменялись, стоя в самом начале Стадионной улицы, а не с того момента, когда они уже шли рука об руку, или с какого-нибудь более позднего события. В том, как они двинулись прочь со Стадионной, все уже и обозначилось. Мерфи много раз ей потом об этом говорил, когда они сиживали в «Барбаре», «Бакарди», «Барокко»… а вот, правда, в «Брамантипе» они никогда не бывали… Всякий раз, когда они расставались, время в разлуке казалось ей бессмысленной вечностью; нечто подобное испытывал и Мерфи, и выражал он свое настроение, возможно, еще более решительно, чем Силия, в таких словах: «Что такое моя жизнь теперь без Силии?»

А в следующее воскресенье, когда луна пребывала в конъюнкции,[18 - [18]Конъюнкция – соединение; наибольшее кажущееся сближение небесных тел.] он сделал ей предложение в крытом саду субтропических растений в Парке Баттерси, сразу после того, как прозвенел звонок, предупреждающий посетителей, что сад закрывается и пора уходить…

Старик Келли простонал:

– Ну и?…

Силия приняла предложение.

– Вот дурочка! – воскликнул старик Келли. – Просто архидура!

Мерфи, почерпнув кое-какие идеи из «Города Солнца» Кампанеллы,[19 - [19]Томмазо Кампанелла (1568–1639) – итальянский философ; наиболее известное его произведение – «Город Солнца» – своего рода философская утопия, в которой он описал эгалитарное теократическое государство; в советские времена считался чуть ли не одним из предшественников марксизма, коммунистам импонировали идеи Кампанеллы о тоталитарном подавлении личности государством.] заявил, что им следует пожениться, причем обязательно, несмотря ни на какие препятствия, еще до того, как луна попадет в оппозицию.[20 - [20]Оппозиция – период, когда Луна находится на наибольшем расстоянии от Земли.] Стоял сентябрь, солнце снова находилось в Деве, их отношения еще не были, так сказать, узаконены.

Старик Келли не мог более сдерживаться, он даже привскочил на своей кровати, отчего у него открылись глаза – а он так и предполагал, что от такого движения глаза его обязательно раскроются, – и потребовал, чтобы ему немедленно сообщили все подробности: кто, как, что, где, каким образом, почему, каким способом и когда. Слегка копнуть – и почти в каждом старике обнаружится оратор, не хуже самого Квинтилиана.[21 - [21]Марк Фабий Квинтилиан (ок.35 – ок.96) – древнеримский оратор и учитель риторики; его книга по риторике и ораторскому искусству служила многим поколениям ораторов, вплоть до эпохи Возрождения.]

– Так все-таки, кто же такой этот твой Мерфи, ради которого, насколько я понимаю, ты и работу свою забросила!? Что он из себя представляет? Откуда он взялся? Из какой он семьи? Чем он занимается? Есть ли у него деньги? Имеются ли у него какие-нибудь виды на будущее? У него вообще за душой что-нибудь есть?

Силия начала отвечать на вопросы старика в том же порядке, в каком он их задавал. Мерфи – это Мерфи. Продолжая давать ответы, она сообщила, что у него нет никакой определенной профессии и никакого определенного занятия; прибыл он из Дублина… («Боже мой, какой ужас!» – воскликнул тут Келли)…у него, насколько известно Силии, имеется один дядя, некий Квинси, преуспевающий бездельник, живущий в Голландии; Мерфи пытался вести с ним переписку; Мерфи, насколько она может судить, нигде и никогда не работал; иногда у него заводились кой-какие деньжата, достаточные для того, чтобы купить билет в турецкие бани; Мерфи считал, что его ожидает великое будущее; и никогда он в разговорах не возвращался к прошлому. Мерфи – это Мерфи, вот и все. И у него есть его Силия.

Старик Келли собрался с силами и возопил:

– А на что же он живет?

– Ну, ему немножко перепадает от добрых людей. Старик рухнул на подушку. Он свое сказал, выстрел сделан. Теперь пропади оно все пропадом.

А Силия в своем рассказе подошла к той части своих отношений с Мерфи, объяснить которую старику было бы очень трудно, хотя бы потому, что она сама здесь многого не понимала. Она чувствовала, что если бы ей каким-нибудь образом удалось растолковать суть проблемы деду, то тут же ситуация была бы проанализирована его огромным церебральным устройством, которое немедленно и исправно выдало бы ответ. Силия, все ускоряя свои шаги, меряющие комнату, насиловала свой собственный мозг, не очень, мягко скажем, большой, пытаясь разгадать, отчего же возникли проблемы в отношениях с Мерфи. Она сознавала, что их отношения подошли к некоей критической точке, еще более поворотной, чем та, что находилась на пересечении улиц Эдис Гроув, Креморн Роуд и Стадионной.

– Знаешь, никого у меня нет на свете, кроме тебя, – пробормотала Силия.

– Да уж, никого. А как же твой Мерфи?

– Да нет больше на свете человека, с которым я могла бы обо всем этом говорить. А с Мерфи ни о чем таком не поговоришь.

– Ну, ты меня утешила! Силия, остановившись, высоко подняла сжатые руки, хотя знала, что дед этого жеста не увидит, потому что глаза его снова были закрыты, и попросила:

– Пожалуйста, послушай внимательно и поясни мне, что все это значит и что мне делать дальше?

– Подожди, подожди! – вскричал старик. Его рассеянное внимание плохо слушалось призывов и сосредоточивалось медленно. Причин тому было много. Одна из них заключалась в его кэкуме,[22 - [22]Кэкум – слепая кишка.] которая стала снова, да позволено будет так выразиться, вилять своим хвостом; другая причина заключалась в его конечностях, которые не хотели слушаться его воли, подобно дрейфующему судну, не слушающемуся руля и волочащему за собой якорь; еще одна причина лежала в его детстве ну и так далее. Все эти причины следовало уважить, каждой уделить должное внимание. И вот когда старик решил, что сделано в этом смысле достаточно, он окликнул Силию:

– Ну вот, теперь я готов внимательно слушать.

Силия тратила все то малое, что она зарабатывала, Мерфи не зарабатывал ни пенни. Его благородная независимость зиждилась на некоей договоренности с хозяйкой, у которой он снимал квартиру; смысл этой договоренности заключался в следующем: она отправляла прекрасно препарированные счета и деньги, полученные от квартиронанимателей, господину Квигли, владельцу дома, и отдавала Мерфи то немногое, что оставалось в результате такой обработки счетов; правда, она кое-что вычитала и для себя в качестве комиссионных, что было вполне резонно. Такое замечательное взаимодействие с хозяйкой позволяло Мерфи вести не очень голодное существование, но для семейной жизни, даже очень скромной, получаемых таким образом малых денег никак не могло бы хватить. Ситуация осложнялась тем, что дом предполагалось снести, а обращаться к великодушию господина Квигли не было никакой возможности. «Имею ли я право кусать руку, которая морит меня голодом, с тем, чтобы она меня удавила?» – вопрошал Мерфи. Конечно же, они, если бы постарались, могли бы вдвоем заработать достаточно, чтобы сводить концы с концами. Мерфи тоже так считал, но при высказывании этого соображения у него было такое гадкое выражение на лице, что Силию брала оторопь, ей хотелось бежать куда подальше, но она чувствовала, что жить без него пока не может. Мерфи испытывал глубочайшее почтение к непостижимым таинствам человеческого духа, и он весьма легко воспринимал свою неспособность делать какие-либо вложения в поддержание семейного очага. А если она тоже не в состоянии их обеспечить, говорил Мерфи, ну что ж, значит так и будет. Либерализм его иногда заходил слишком далеко, но таков уж был Мерфи.

– Ну, пока я вроде бы все понимаю, – сообщил старик Келли. – Но вот только… как быть с тем, что он ничего не может вносить в семейную копилку?

– Сама не знаю, не знаю, как с этим быть.

– А может быть, он что-то от тебя скрывает? – высказал предположение старик.

– Да нет, я же тебе говорю, он от меня ничего не скрывает! – воскликнула Силия.

– А бывало когда-нибудь так: вот ты ему говоришь что-то приятное ну или делаешь что-нибудь такое, а он смотрит на тебя волком, а ты ему говоришь: я к тебе со всем наилучшим, что женщина может дать мужчине, а ты мне сцену устраиваешь?

– По-разному бывало…

– Нет, ты не увиливай! – вскричал старик. – Раз взялась рассказывать, так уж выкладывай все до конца.

– Ну, в общем, да, догадка твоя хороша.

– Догадка? В задницу догадки! Теперь я уверен, что так оно и было.

– Ну, пока между нами существует хоть какое-то понимание…

Испытывая почтение к тому, что он называл «Архе»,[23 - [23]Архе – первоначальное единое вещество, изначальный принцип, неизменное и непреходящее в череде явлений; основной предмет философских исследований ионической натурфилософии.] Мерфи поступал с другими так, как ему хотелось бы, чтобы поступали с ним самим. Его постоянно огорчали замечания Силии насчет того, что ему неплохо бы заняться чем-то более прибыльным, чем размышления о посмертной славе или созерцание небесной тверди, усыпанной звездами. Ей было недостаточно видеть обиженное выражение на его лице, ей требовался вразумительный ответ. «Я разве требую от тебя чего-нибудь?» – спрашивал он. «Нет, не требуешь. А разве я требую от тебя чего-нибудь? – спрашивала она и отвечала сама себе: – Да, требую. Это справедливо? Да, дорогой мой, справедливо».

– Послушай, завершай свою историю, – пробурчал старик, – и побыстрее. Этот твой Мерфи меня утомляет.

Мерфи просил, прямо-таки умолял Силию верить ему, когда он говорил, что не в состоянии зарабатывать деньги. Он уже и так просадил, можно сказать, небольшое состояние, неоднократно пытаясь найти себе подходящую работу. Он молил ее поверить ему, что он родился уже вышедшим на пенсию. Но дело, в конце концов, не просто в деньгах. Существовали еще соображения, так сказать, метафизического свойства, которые набрасывали на все покров такой густой тени, что в его чуть ли не ночной тьме такие, как Мерфи, работать никоим образом не могли. Разве Иксион[24 - [24]Иксион – в греческой мифологии царь лапифов в Фессалии. Зевс велел привязать его к вечно вращающемуся колесу (по многим версиям мифа – огненному) и забросить в небо.] обязывался содержать свое колесо в отличном рабочем состоянии? Разве Тантала[25 - [25]Тантал – мидийский царь, осужденный Зевсом на вечные муки жажды и голода; он стоял по колени в воде, а над ним росли фрукты, но достать ни того, ни другого он не мог.] принуждали есть соль? Насколько Мерфи знает, ничего такого не было.

– Но мы же не можем жить без денег, – говорила Силия.

– Все в руце Божьей, Провидение нас не оставит своей милостью, – отвечал Мерфи.

Однако невозмутимое нежелание Провидения помочь им вызывало в них такие взрывы эмоций, каковых в Западном Бромптоне не видывали с давних времен. Дошло до того, что они почти перестали разговаривать друг с другом. Иногда, правда, Мерфи начинал что-то говорить, и подчас складывалось такое впечатление, что он даже завершал начатое, но сказать наверняка было бы трудно. Например, однажды утром он заявил: «Наемник первый бежит с поля боя, потому что он наемник». Что, разве можно поддержать беседу, начинающуюся таким заявлением? Или такое: «Что мужчина мог бы дать в обмен на Силию?» Что можно на такое ответить?

– Ну, это, конечно, странные заявления, но тем не менее все-таки заявления, – сделал свой вывод старик Келли.

Когда уже совсем не было денег, а до следующего подделанного счета предстояло ждать целую неделю, Силия заявляла, что или Мерфи отправляется искать работу, или она уходит от него и снова занимается тем, чем и занималась до их встречи. А Мерфи отвечал, что работа – это конец для них обоих.

– Итак, имеем два аргумента: твой и Мерфиев, – задумчиво проговорил старик.

Силия вернулась на панель, однако Мерфи вскоре написал ей письмо, в котором умолял вернуться к нему. Она позвонила ему по телефону и сказала, что вернется только в том случае, если он отправится искать работу. А иначе все будет бесполезно. Он положил трубку, не дождавшись пока она договорит. А потом он снова написал ей письмо, в котором сообщал, что прямо-таки умирает от голода и сделает все, как она хочет, однако поскольку он не видит никакой возможности обнаружить в себе хоть маломальскую причину, способную побудить его заняться поисками работы, не была бы она столь любезна и не смогла бы она предоставить ему некий свод побудительных мотивов, основанных на той единственной системе, за исключением его собственной, к которой он испытывал доверие, а именно – на системе, которая строится на небесных телах. На Рынке Бервик, сообщал Силии Мерфи, обычно сидел один свами,[26 - [26]Свами – буквально: «тот, кто обуздал свой ум», отрекшийся от мира как смысла в материальной жизни; индуистский учитель мудрости.] который составлял вполне приличные гороскопы и брал за это совсем немного. Силии были известны год и день рождения Мерфи, этого печального события, а точное время дня не имело особого значения. Древняя наука составления гороскопов, пережившая и Иакова и Исава,[27 - [27]Иаков и Исав – сыновья ветхозаветных Исаака и Ревекки (см. главу 25 и далее Книги Бытия); Иаков – один из центральных ветхозаветных персонажей; вероятно, содержатся намеки на знание своей судьбы; например, в главе 28 рассказывается, что Иакову приснился сон: лестница, стоящая на земле и уходящая в небо; на верху лестницы стоит Господь и предсказывает Иакову великую будущность; а может быть, имеется в виду общая предрешенность судьбы Иакова и его, не играющего особой роли в Библейском повествовании, брата.] не настаивала на получении точных данных, касающихся момента первого vagitus.[28 - [28] Крик, писк (лат.); в английском языке это заимствованное слово означает «первый крик новорожденного».] Он бы и сам отправился к тому свами на рынке, если бы не отсутствие даже той малой суммы, которая была необходима для уплаты за гороскоп.

– Ну вот, а теперь я ему позвонила и сказала, что я уже достала то, что он хотел, – завершила свой рассказ Силия, – а он не хочет меня видеть.

– Что именно достала?

– Ну, то, что он просил, – промямлила Силия.

– Ты что, боишься даже назвать, что именно?

– Я же тебе все рассказала, – уклонилась Силия от ответа. – Ты можешь посоветовать, что мне делать? А то мне пора идти.

В очередной раз приподнявшись на постели, старик Келли торжественно произнес:

– Приблизься, дитя мое.

Силия подошла к кровати и уселась на самый краешек; теперь и старческие руки и молодые женские руки лежали на одеяле. Старик и женщина безмолвно смотрели друг на друга.

– Дитя мое, я вижу ты плачешь, – наконец нарушил молчание старик. Несмотря на свои годы, он все прекрасно подмечал.

– Я не понимаю, – срывающимся голосом вскричала Силия, – как может человек говорить, что любит, и вести себя таким образом? Скажи мне, как это возможно?

– Я уверен, что он может сказать то же самое о тебе, – спокойно сказал старик Келли.

– Пускай поплачется в жилетку этому своему «забавному старому знакомому», – ядовито сказала Силия.

– Что-что? Я не понял.

– Да так, ничего, – отмахнулась Силия. – Ладно, скажи мне, что мне нужно делать, и я пойду.

– Приблизься, дитя мое, – пробормотал старик, который начал понемногу уходить из реальности, его окружающей, в свой собственный мир.

– Приблизиться? – возмущенно воскликнула Силия. – Куда уж ближе! Ты что, хочешь, чтоб я забралась к тебе под одеяло?

Голубоватый блеск, пробивавшийся из глубин Келлиевых глаз, притух, подернулся дельфийской[29 - [29]Дельфы – город в Древней Греции, религиозный центр с храмом и оракулом бога Аполлона. Очевидно, автор намекает на провидческие способности старика Келли.] пеленой, заслонился взглядом удава. Старик поднял свою левую руку, на которую капали слезы Силии, и медленно положил ее, ладонью вниз, плашмя себе на макушку головы. В таком положении ему лучше всего думалось. Впустую, в этот раз не помогло. Тогда старик поднял и правую руку и, выставив указательный палец, примостил его вдоль носа. Затем он вернул обе руки на одеяло, положив их рядом с руками Силии; в глазах его снова засверкал блеск, и он объявил свое решение:

– Бросай его.

Силия попыталась вскочить на ноги, но старик удержал ее, схватив за запястья:

– Порви все связи с этим Мерфи, – сказал он твердо, – сделай это сейчас, чтоб потом не было поздно.

– Пусти меня! – потребовала Силия.

– Прерви с ним всякие сношения, – говорил жестким голосом старик, – пока все это не обернулось трагедией. Разорви с ним, пока еще не поздно!

– Да пусти же меня! – выкрикнула Силия.

Старик разжал руки, и Силия вскочила. Некоторое время они смотрели друг на друга в молчании. Старик все видел, все понимал, его мозг усиленно работал.

– Я отступаю, – проговорил он наконец, – преклоняюсь перед истинной страстью.

Силия направилась к двери.

– Прежде, чем ты уйдешь, – окликнул ее Келли, – не могла бы ты сделать мне одно небольшое одолжение? Подай мне, пожалуйста, хвостовую часть моего воздушного змея. Я вижу отсюда, что некоторые кисточки спутались.

Силия пошла к шкафу, на полке которого старик хранил свой воздушный змей, достала отцепляющийся хвост с перепутавшимися и отвалившимися кисточками и, подойдя к старику, разложила все это на кровати.

– Как ты сама говоришь – держи нос по ветру, – посоветовал старик на прощание… – Л этого красавца я завтра запущу высоко-высоко, за облака, так, что его и видно не будет!

Старик стал копаться в хвосте воздушного змея, свернувшегося кольцами. В мыслях он уже стоял на лугу, вглядываясь в небо, ища глазами ту точечку, которая и была его змеем, упираясь каблуками в податливую землю, сопротивляясь мощной тяге бечевки, рвущейся вверх. Силия поцеловала старика в лоб и ушла.

– Ежели будет на то Божья воля, – бормотал Келли, – улетит он так высоко, что даже с глаз скроется…

А теперь ясно, думала Силия, что нет у меня никого, кроме, может быть, Мерфи…




3


Луна, по поразительному совпадению находившаяся в своей полной фазе и одновременно в перигее, приблизилась к Земле на расстояние, наименьшее за предыдущих четыре года. Ожидались невероятно высокие приливы. А Управление Лондонского Порта беспокойства по этому поводу не проявляло.

До Мерфиевого клеткоподобного жилища Силия добралась лишь после десяти часов вечера. В его окне не горел свет, но это не обеспокоило ее, ибо она знала, что Мерфи имеет пристрастие сидеть во тьме. Она уже приготовилась звонить в дверь особым образом, известным Мерфи и оповещающим его о том, что пришла именно она, однако в этот момент дверь распахнулась сама собою и какой-то человек, от которого сильно пахло спиртным, из этой двери вывалился и после короткого колебания с грохотом помчался вниз по лестнице. К двери квартиры, в которой Мерфи снимал комнату, вела только одна лестница, и человек, источавший пьяный запах, этой лестницей и воспользовался. Двигался он несколько странно, пружинистыми прыжками, словно ему хотелось бежать, но он почему-то никак не мог отважиться на это. Силия вошла в коридор и, нашарив в темноте выключатель, щелкнула им. Но свет не загорелся – лампочку выкрутили. Она пошла дальше в темноте, медленно, с остановками, давая себе и Мерфи последний шанс.

Силия не видела Мерфи с того самого дня, когда он заклеймил работу, заявив, что работа будет концом для них обоих, и вот теперь она бредет к нему в темноте и несет фиктивную грамоту – гороскоп, составленный восточным истуканом, – открывающую путь к преуспеянию и благополучию. А он, наверное, думает о ней, как о Фурии, которая заявится, чтобы утянуть его в Тартар… или даже, как о судебном исполнителе с ордером, накладывающим арест на имущество… А идет даже не она, идет к нему сама Любовь, вот такой судебный исполнитель… Она же всего лишь понятой. Эта мысль заставила ее даже присесть на корточки в темноте, почти полной, если не считать смутных пятен света в глубине коридора… А как замечательно было у реки… ей махали флажками баржи, дымовая труба кланялась ей, буксир и толкаемая им баржа пели ей какую-то песенку, да-да, именно ей… А может быть, не ей? Но так было приятно думать, что это ей оказывают такую честь… А может быть, ей сейчас повернуться и уйти? Что это изменит? Какая разница, будет ли с их отношениями покончено ее способом или его способом? Она будет пребывать в уверенности, что это он виноват, а он будет считать, что все погибло из-за нее… А как же нежная страсть?

Силия добралась наконец до его двери. Прислушалась. Ни звука. Но и это ее не обеспокоило, ибо она знала о его пристрастии сидеть продолжительное время не только в темноте, но еще и в тишине.

Силия засунула руку в сумочку – если она нащупает монетку большим пальцем, она зайдет к Мерфи, а если указательным – уйдет прочь. На монетку наткнулся первым указательный палец, и Силия поднялась на ноги, развернулась и уже собиралась уходить, когда из комнаты Мерфи донесся какой-то пугающий звук, насыщенный таким отчаянием, что она, застыв в ужасе, даже сумочку выронила из рук. Мгновенная тишина, а потом – громкое, тяжелое дыхание, вызывающее больше жалости и сострадания, чем самый жалобный стон. Все силы враз покинули ее, и пару мгновений она не могла двинуться с места. Едва только силы к ней вернулись, она овладела собой, быстро наклонившись, нашарила сумочку на полу, подхватила ее и бросилась спасать Мерфи. По крайней мере, она считала, что ее вмешательство спасет ему жизнь. Таким образом, предзнаменование, данное монеткой, отменилось само собою.

А Мерфи в этот момент, издав душераздирающий звук, услышанный Силией, находился все на том же месте, где мы его и оставили, с той разницей, что теперь он пребывал не в кресле, а под ним. При этом его единственный контакт с полом осуществлялся через лицо, которое было к полу самым грубым образом прижато. Его позу можно было бы – правда, с очень большой натяжкой – описать как таковую, в которой на мгновение оказывается исключительно неопытный ныряльщик, входящий воду, с той существенной разницей, что руки Мерфи не были вытянуты над головой, как у ныряльщика, желающего уменьшить силу удара головы о поверхность воды, а были они заведены назад, да еще привязаны к ручкам кресла. Мерфи оказался в состоянии, в котором мог осуществлять лишь самые незначительные движения: облизывание губ, подставление другой щеки пыльной жесткости пола ну и еще некоторые другие, столь же незначительные. Из носа у него текла кровь.

Не теряя времени на излишние вопросы и размышления о том, как же такое могло произойти, Силия с величайшей поспешностью посрывала с Мерфи шарфы-путы и столкнула с него кресло-качалку. По мере того как срывались узы, Мерфи поэтапно оседал на пол, и вот наконец он улегся во весь свой рост в позе распятого. Дышал он тяжело и постанывал. Огромный розоватый невус,[30 - [30]Невус – родимое пятно.] занимавший всю вершину правой ягодицы, буквально заворожил ее. Как так получилось, что она не видела его раньше? Непонятно.

– Помогите… – стонал Мерфи.

Выведенная из задумчивого созерцания Мерфиевого седалища этим призывом, Силия принялась умело оказывать Мерфи первую помощь так, как ее учили в ее – уже кажущуюся такой давней! – бытность девочкой-скаутом. После того как Силия сделала все, что могла, и исчерпала до конца возможности первой помощи, она выволокла Мерфи из угла, подсунула под него кресло-качалку, подвезла его к кровати, опорожнила кресло на кровать, уложила Мерфи на кровати как положено, прикрыла его одеялом и села рядом. Теперь наступала его очередь предпринимать какие-нибудь действия. И он, не открывая глаз, слабым голосом вопросил:

– Кто вы?

Силия назвала себя. Мерфи, словно не веря ушам своим, широко распахнул глаза, и из хаоса, большого, брызжущего блеском бурного беспорядка, о котором в свое время с таким восхищением говорил Ниери, выплыло лицо, на котором обозначились возлюбленные им черты. И Мерфи закрыл глаза и раскрыл объятия. Силия плавно, избегая резких движений, улеглась ему на грудь, головы их оказались рядышком на подушке, хотя и повернутые в разные стороны, а пальцы его принялись перебирать ее соломенные волосы. И получилось то «короткое замыкание», к достижению которого так страстно стремился Ниери. Порыв, сопротивление, преодоление. Разгорелось пламя, долго не угасавшее…

Уже утром Мерфи простым и понятным языком объяснил, как он оказался в таком в буквальном смысле исключительно необычном положении. Он качался, качался и заснул в кресле, хотя слово «заснул» не совсем правильно описывает то состояние, в которое он погрузился, а потом вдруг он почувствовал, что у него начинается сердечный приступ. Если с ним такое приключалось в тот момент, когда он находился в кровати, то обычно его весьма бурные попытки угомонить приступ заканчивались тем, что, в девяти случаях из десяти он оказывался на полу. Pi поэтому ничего удивительного не было в том, что, поскольку приступ случился с ним в тот момент, когда он находился в кресле, да еще будучи к нему привязанным, его борьба с приступом привела к переворачиванию качалки.

– Так, это, предположим, понятно, но скажи на милость, кто тебя привязал к качалке?

Силия ничего не знала о том несколько странном развлечении, которому время от времени предавался Мерфи в ее отсутствие и никогда при ней, и он дал ей полный и откровенный отчет об этом своем исключительно необычном времяпрепровождении и обовсем том, что оно предполагало.

– Кстати, когда ты позвонила, я как раз закончил сложный процесс самопривязывания, – вспомнил Мерфи.

Не знала Силия и о том, что Мерфи подвержен сердечным приступам, которые не беспокоили его в то время, когда они бывали вместе, а теперь он, ничего не утаивая (несмотря даже на то, что это могло вызвать ее беспокойство), подробно рассказал ей об этих своих приступах.

– Ну, вот теперь ты понимаешь, насколько для меня важно твое присутствие, – заключил он.

Силия повернула голову и посмотрела в окно. По небу быстро неслись тучи. Ее дед Келли, наверное, гукает, как младенец, от радости, запуская своего змея…

– Подай мне, пожалуйста, мою сумочку. Она на полу, рядом с тобой.

Раскрыв ее, Силия обнаружила, что зеркальце разбито. Наверное, разбилось, когда она уронила сумочку на пол, услышав пугающие звуки, доносившиеся из комнаты Мерфи. Силия едва не вскрикнула и быстро отвернула голову в сторону, чтобы Мерфи не увидел выражения на ее лице. Вытащив из сумочки большой черный конверт с разноцветными буквами на нем, она протянула его Мерфи.

– Это то, что ты просил меня достать, – пояснила она, по-прежнему не глядя на него.

Она почувствовала, как Мерфи вытягивает конверт из ее пальцев. По прошествии некоторого времени, в течение которого Мерфи не издал ни звука и. даже не шелохнулся, Силия не утерпела и повернула к нему голову. И обнаружила, что лицо Мерфи, обычно желтоватого оттенка, сделалось пепельно-серым. Тонкая, уже бледная, полоска крови, прошлым вечером не обтертой, засохшей и частично обсыпавшейся, вилась по нижней челюсти и подчеркивала катастрофическое убывание цвета на лице Мерфи. Он томил Силию молчанием еще некоторое время и наконец сказал изменившимся, незнакомым ГОЛОСОМ:

– Мой приговор… спасибо.

Она поразилась тому, насколько сильное впечатление может произвести на праздного человека перспектива грядущей необходимости пойти работать.

– Моя маленькая булла при-лучения,[31 - [31]…булла при-лучения – в тексте сказано: «little bull of incommunication», т. е. обыгрывается выражение «bull of excommunication», что значит «булла отлучения от церкви»; используя неологизм Беккета, получаем не от-лучение, а при-лучение и не к церкви, конечно, а к работе.] – трагическим тоном произнес Мерфи, – запечатанная не сургучом, а слюной восточного идола. Спасибо, спасибо…

Силия, ожесточив сердце свое, передала ему шпильку для вскрытия конверта. Первым побуждением Мерфи было поступить с этим мрачного цвета предметом так, как он поступал с ему подобным во времена, когда он получал некоторые деньги благодаря манипулированию со счетами, а именно – вскрыть конверт, не повреждая его, с помощью пара, глянуть на его содержимое, подивиться ему и положить назад в конверт, не читая, не знакомясь, так сказать, с этим содержимым подробно. Но кому, собственно, возвращать? Денег-то он за это не получит.

– А почему конверт черный? – спросила Силия. – А буквы на нем разных цветов?

– А потому что бог воров, планета[32 - [32]…бог воров, планета – бог воров – это Гермес (у римлян – Меркурий); так же называется ближайшая к Солнцу планета в солнечной системе.]parexcellence[33 - [33] По преимуществу (фр.).] и моя тоже, не имеет в астрологии одного определенного цвета.

Мерфи вытащил из конверта многократно сложенный лист бумаги и стал разворачивать. Когда развернул полностью, то оказалось, что послание сложено было в шестнадцать раз. Ну, а конверт черный потому, что черное это дело – отправляться кому-то на работу.

THEMA COELI[34 - [34] Тема Неба (лат.).]


С делиниациями и делимитациями


составлено


Рамасвами Кришнасвами Нараянасвами Суком,


Генетлиалогом,


составителем гороскопов рождения,


знаменитым во всем цивилизованном мире и даже в Ирландском Свободном Государстве.


«Я бросаю вам вызов, звезды!»







Козерог

В момент рождения данный Натив[35 - [35]Натив – родившийся под тем или иным знаком Зодиака.] – четвертый градус Козерога, восходящий; его четыре основных качества: Душа, Эмоция, Яснослышание[36 - [36]Яснослышание – неологизм Беккета, по аналогии с «ясновидением».] и Молчание. Более совершенно устроенный Ум, чем у этого Натива, сыскать трудно.

Луна, двадцать третий градус Змеи, придает Магические Качества Глазу, под влияние которых лунатик легко подпадает. Избегай усталости от говорения. Напряженная Любовь естественна, редко подозревается в Неприятностях, с уклонами в Чистоту. Когда правит Чувственность, есть опасность Припадков.

Марс, зашедший на Востоке, указывает на пристрастие к занятиям разного рода, однако здесь имеются определенные ограничения. Известны, по крайней мере, два человека, гороскопно подобные данному Нативу, которые выражали желание находиться в двух разных местах одновременно.

Когда Здоровье будет опускаться ниже некоторого уровня, может появляться Сожаление. Данный Натив может быть определен как законопослушная личность с горделивой внешностью. Следует избегать наркотиков и прибегать к Гармонии. Особую осторожность следует проявлять при общении с издателями, четвероногими и во время пребывания в тропических районах, изобилующих болотами, ибо все перечисленное может негативно воздействовать на данного Натива.

Сесквиквадрат[37 - [37]Сесквиквадрат – аспект в 135°.] Меркурия с Анаретой[38 - [38]Анарета – «губитель жизни», планета или аспект, служащие причиной смерти. Чаще всего Сатурн или Марс, иногда Солнце, Луна или Меркурий.] оказывает пагубное влияние и будет существенно способствовать Успеху, приводящему к вершине Славы, что может нанести вред некоторым начинаниям данного Натива.

Луна в четверти и Солнечная орбита воздействуют на Хилега.[39 - [39]Хилег – астрологический термин, сигнифатор продолжительности жизни и здоровья вообще.] Гершель[40 - [40]Гершель – наименование Урана в XVIII – нач. XIX вв. в честь Уильяма Гершеля (1738–1822), английского астронома, основоположника звездной астрономии, изобретателя усовершенствованного вида телескопа; Гершель открыл планету Уран и его спутники, построил первую модель Галактики.] в Водолее останавливает Воду, и ему следует это учитывать. Нептун и Венера в Быке указывают на общение с Особами Женского Пола, имеющими некоторые качества медиумов, или с теми, кто обладает низкими органическими качествами. Рекомендуется иметь общение с друзьями или с Особами, с которыми предполагается вступление в матримониальные отношения, однако при условиях пылающей тройственности, когда Стрелец позволит иметь небольшую семью.

В том, что касается карьеры, данному Нативу следует вдохновлять других и вести их за собой; он может успешно действовать как посредник, предприниматель, детектив, попечитель, первооткрыватель или, если подвернется такая возможность, путешественник-первооткрыватель; его девиз в делах – большие доходы и быстрый оборот капитала.

Данному Нативу следует особо опасаться брайтовой[41 - [41]Брайтова болезнь – заболевание почек; Брайт (1789–1858) – английский врач, ученый.] и базедовой болезни, а кроме того, он подвержен болям в шее и ногах.

Камень – аметист, алмаз. Для достижения Успеха данному Нативу следует заниматься физическими упражнениями.

Цвет – лимонно-желтый. Для предотвращения Тяжкой Беды данному Нативу следует носить броскую одежду, а в доме избегать украшательства.

Благоприятные дни – воскресенье. Для привлечения максимального Успеха данному Нативу следует постоянно демонстрировать новые начинания.

Благоприятные числа – 4. Нативу следует начинать новые дела и предприятия именно в этот день, ибо лишь благоприятное число обеспечит Успех и позволит избежать Провала.

Благоприятные годы – 1936[42 - [42] Роман написан в 1936 г.] и 1990. Успех и процветание в эти годы обеспечены, однако не обойдется и без провалов и срывов.





– Ну что ж, не так плохо, – чуть ли не с удовлетворением проговорил Мерфи; от прочитанного у него даже восстановился его обычный желтоватый цвет лица. – Пандит[43 - [43]Пандит – в Индии почетное звание ученого брахмана, а также человека высокообразованного в области классической индийской литературы на санскрите.] Сук превзошел самого себя!

– Теперь, получив такой гороскоп, ты уже готов подыскать себе работу? – спросила Силия.

– Конечно, теперь путь открыт. В первое же четвертое число, которое в 1936 году выпадет на воскресенье, я украшусь предписанными мне камнями и отправлюсь попечительствовать, искать преступников, открывать неведомые земли, заниматься предпринимательством, сутенерством – смотря по обстоятельствам.

– А пока не выпадет это счастливое число, чем ты будешь заниматься? – спросила Силия.

– А пока я буду следить за тем, чтобы не случилось беды при припадках, при общении с издателями, четвероногими, буду беречься от анурии,[44 - [44]Анурия – прекращение выделения мочи почками.] брайтовой бо…

Силия издала вопль отчаяния, долгий и громкий, а потом резко оборвала его, как это иногда бывает у совсем малых детей.

– Как ты можешь… как ты можешь быть таким… таким дураком… и такой гадкой тварью!? – вскричала Силия. – Какой ты… – но не завершила какой.

– Но я же не могу идти против предписаний этого гороскопа, к тому же составленного специально для меня, – спокойно возразил Мерфи. – Бог меня накажет.

– Дурак и подлая тварь! – повторила Силия.

– Ты слишком сурова ко мне.

– Сначала ты мне говоришь, чтобы я раздобыла это… эту… этот…

– Свод того, что желательно и чего нежелательно делать, – вежливо подсказал Мерфи.

– Я стараюсь, стараюсь… ну, чтоб нам быть вместе, а потом ты из этого делаешь… делаешь…

– Делаю то, что и положено делать: определяю курс действий в соответствии с полученными предписаниями, – все так же спокойно завершил за Силию Мерфи.

Да уж, действительно, трудно было бы сыскать более совершенно устроенный ум, чем у этого Натива.

Силия открыла рот, чтобы продолжить высказывать свое возмущение, но почти тут же закрыла его, не произнеся более ни слова. Она отправила свои руки в путешествие, долженствующее закончиться жестом, который делал Ниери, когда думал о девице Двайер, и который никогда у него не получался должным образом; завершив демонстрацию жеста, Силия вернула свои руки – как показалось Мерфи, вполне естественным и законным образом – в их первичное положение… А вот теперь ей ясно, что у нее на свете никого нет, возможно, за исключением старика Келли… Силия снова открыла рот, снова ничего не сказала и начала медленно и демонстративно готовиться к уходу.

– Ты никуда не пойдешь, – постановил Мерфи.

– Я лучше уйду сама, прежде чем меня отсюда вышвырнут.

– Но какой смысл уходить просто, так сказать, телесно? – вопросил Мерфи, поворачивая тем самым беседу таким образом, что Силия получала возможность высказаться по поводу происходящего.

– Ты слишком скромен, – заключила она.

– Послушай, давай не будем заниматься словесной перепалкой, – воззвал Мерфи к Силии. – По крайней мере, давай вести себя так, чтобы никогда в будущем у нас не было повода обвинять друг друга в пошлых выяснениях отношений.

– Стараюсь изо всех сил. Держусь в рамках того, что говорила и в прошлый раз.

Силия и в самом деле совершала действия, которые могли быть восприняты как подготовка к уходу, и если бы она продолжила в том же духе, то, пожалуй, через минут двадцать, ну не позднее, чем через полчаса, она, по всей вероятности, должна была бы уйти. На лице у нее уже установилось выражение, которое она на себя цепляла, находясь «на работе».

– Я больше не вернусь, – медленно говорила она, – я не буду открывать твои письма, все в жизни круто изменю.

Будучи убежденной, что он ожесточил свое сердце и никак не будет препятствовать ее уходу, Силия не торопилась.

– А потом я буду горько сожалеть о том, что встретила тебя.

– Встретила меня! – воскликнул Мерфи. – Как замечательно ты выразилась! Встретила – надо же!

Мерфи решил, что с его стороны будет умнее, если он не станет сдаваться до тех пор, пока наверняка не убедится в том, что она этого ни за что не сделает. А тем временем – не устроить ли небольшую сцену, не произвести ли, так сказать, взрыв негодования? Вряд ли это нанесет серьезный ущерб, скорее такое поведение не повредит, а пойдет на пользу. Хотя, с другой стороны, Мерфи чувствовал, что он не совсем готов к этому, более того, он знал, что еще задолго до того, как все завершится, он уже будет сожалеть о том, что все это затеял. Но все же, может быть, это лучше, чем просто так лежать, молчать, смотреть на нее, видеть, как она нервно облизывает губы, и ждать неизвестно чего. И он выпустил первый заряд:

– Такая вот любовь, которая что-то постоянно требует, которая осмысливается как некое прагматическое действо, у меня уже в печенках сидит…

– А почему не в почках?

– Ну вот скажи мне, – продолжал Мерфи, не обратив внимания на выпад, – что или кого ты любишь? Меня таким, каков я есть. Так? Можно желать того, чего у тебя нет, но любить такое отсутствующее качество невозможно. Ведь так? – Ну что ж, неплохое заявление, особенно сделанное таким человеком, как Мерфи. – Ну а раз так, почему же ты постоянно стремишься изменить меня? Наверное, для того, чтобы иметь возможность уже меня не любить? – Голос Мерфи шел вверх и, надо отдать ему должное, достиг весьма высокого уровня звучания. – Ты хочешь изменить меня для того, чтобы не быть обреченной на любовь ко мне, чтобы получить передышку от любви ко мне. – Мерфи очень хотелось высказаться так, чтобы смысл высказывания был максимально ясным. – Все женщины одинаковы, вот так-то, совершенно одинаковы, вы не умеете любить, вы не умеете проявлять привязанность в течение какого-нибудь мало-мальски длительного срока, вы не терпите никакого чувства, кроме одного – чувства быть прочувствованными, вы любите пять минут, а потом забываете про любовь и хотите лишь этих поганых детей и домохозяйствования, и ничего вам больше не нужно! Если бы ты знала, как я ненавижу этих баб, не желающих быть Венерами, а желающих быть уборщицами, кухарками и думающих не о плотских радостях, а том, как им приготовить картофельное пюре!

– Не переутомляйся длинными речами! – воскликнула Силия и спустила одну ногу с кровати.

– А разве я хотел переменить тебя? Разве изводил я тебя требованиями заниматься тем, что тебе совершенно претит, и прекратить делать то, что тебе нравится делать?

– Я есть такая, какая уж есть и какой меня сделало то, чем я занимаюсь.

– Нет, не так, – возразил Мерфи. – Ты занимаешься тем, чем занимаешься, именно потому, что это соответствует твоей натуре, хотя ты и отдаешь этому занятию лишь малую часть того, что ты из себя представляешь, ты вдавливаешь себя в то, чем занимаешься, по каплям… – голос Мерфи стал срываться на детское скуление и сюсюканье. – Ницево я ни деляль, мамочька, я ни виноват. Вот так и ты, делаешь, а потом отпираешься. Скучно и натужно.

Силия уже сидела на краю кровати и надевала туфли.

– Я слышала всякую галиматью, но такого… – Силия не договорила.

– Ну, если слышала, послушай еще, пока из меня весь дух не выйдет. Если бы мне пришлось определять, что ты из себя представляешь, исходя из того, чем ты занимаешься, тебе бы ничего другого не оставалось делать, кроме как укатиться отсюда и пребывать в гордом одиночестве, себе в радость. Сначала ты требуешь, чтобы я выполнял твои условия, а когда я начинаю их выполнять, ты сама же эти условия не соблюдаешь. Вот взять хотя бы гороскоп, который ты принесла. Я готов делать то, что там предписано, а ты что мне на это говоришь? Я пытаюсь следовать указаниям Небес, выявленным профессором Суком, а ты тут же собираешься уходить от меня, разве это не нарушение нашего соглашения? Что еще я могу сделать?

Мерфи закрыл глаза и откинулся на подушку. Оправдываться было не в его привычках. Вряд ли Мерфи нужно было бы убеждать в том, что, скажем, действия какого-нибудь атеиста, от скуки ковыряющего долотом туземного каменного божка, следовало бы считать более бессмысленными, чем его, Мерфи, попытки оправдать свое безделье и бездействие. Его страсть к Силии и странное чувство, нашептывающее, что ему не следует сдаваться без хотя бы видимой борьбы, привели к тому, что он несколько забылся и позволил себе то, что позволять не следовало. Столь неожиданное проявление пережитка давних времен, когда он еще лазил по кустам и деревьям за орехами, стрелял по воробьям из рогатки, весьма его удивило. Смерть в бою представляла собой полную противоположность всем его жизненным установкам, намерениям и убеждениям.

Мерфи, не открывавший глаз, слышал, как Силия окончательно сползла с края кровати и направилась к окну. Постояв там немного, она вернулась и застыла у изножья кровати. Нет, он не откроет глаза. Слегка приоткрыв рот, Мерфи втянул щеки. Неужели ей известно чувство сострадания и сопереживания?

– Хорошо, я скажу тебе, что еще ты можешь сделать, – проговорила Силия. – Ты можешь вылезти из этой своей постели, привести себя в порядок, одеться поприличнее и побродить по улицам в поисках работы.

А ведь была же когда-то нежная страсть! Обычный для Мерфи желтый цвет опять схлынул с его лица.

– По улицам?! – пробормотал Мерфи. – Да простит Господь эту женщину!

Судя по звуку ее шагов, она направилась к двери.

– Понятия не имею, – продолжал бормотать Мерфи, – что она этим хотела сказать… вникнуть в смысл ее импликаций[45 - [45]Импликация – логическое отношение между суждениями (посылкой и выводом), соответствующее союзу «если… то…».] так же трудно, как попугаю осознать значение тех ругательств, которые он произносит…

Поскольку, судя по всему, Мерфи и далее намеревался бормотать себе под нос и задавать сам себе вопросы, Силия громко попрощалась и открыла дверь.

– Ты даже не понимаешь, что говоришь! – крикнул с кровати Мерфи. – Закрой дверь! Я тебе растолкую, что содержалось в твоих словах.

Силия прикрыла дверь, но рука ее оставалась на дверной ручке.

– Иди сюда. Сядь на кровать, – позвал Мерфи.

– Нет, не пойду, – отказалась Силия.

– Ну не могу же я, в самом деле, говорить в пустоту! Моим четвертым наивысшим определением является тишина… Иди сюда и сядь на кровать.

Таким тоном эксгибиционисты произносят свои последние, предсмертные слова. И Силия вернулась к кровати и уселась на краешек. Мерфи открыл глаза, холодные и неподвижные, как у чайки, и с исключительной, волшебной ловкостью погрузил их взгляд, словно вонзил копья, в ее глаза, показавшиеся ему еще более зелеными, чем когда-либо раньше, и наполненные таким выражением безнадежности, которого ему не доводилось видеть ни у кого другого.

– Ну что у меня остается? – вопросил Мерфи. – Если ты уйдешь, что от меня останется? Ты есть мое тело и мой разум… – Мерфи помедлил, чтобы дать время этому невероятному высказыванию освоиться в голове Силии. Силия безропотно слушала, может быть, у нее никогда более не будет возможности выслушивать его или выполнять какие-либо его просьбы. – В ту геенну продажности и стяжательства, в которую ты меня толкаешь, – медленно проговорил Мерфи, – кому прямая дорога? Тебе и только тебе. Если отправится туда мое тело, снова-таки отправишься вместе с ним и ты тоже, ну а если отправится туда и мой разум, мой дух, то туда покатится все. Что ты на это скажешь?

Силия смотрела на Мерфи в полной растерянности. Похоже, он говорит все это совершенно серьезно. Но когда он говорил, что нацепит свои драгоценности, оденется в желто-лимонное и так далее, то ведь и тогда казалось, что он говорит совершенно серьезно. Ее охватило ощущение, которое столь часто охватывало, когда она общалась с Мерфи, что она словно заплевана словами, умирающими в тот самый момент, когда они срывались с его губ; каждое следующее слово отменяло смысл – так и не успевший проявиться – слова предыдущего, и под конец она совсем уж не понимала, что он, собственно, хотел сказать. Слушать Мерфи было все равно, что слушать исключительно сложное музыкальное произведение в первый раз.

– Ты все невозможно перекручиваешь, – сказала Силия. – Работа совсем не обязательно предполагает то, что ты говоришь.

– Другими словами, все остается по-прежнему? Или я поступаю так, как ты этого от меня хочешь, или ты уходишь от меня. Я правильно понял?

Силия начала подниматься, а Мерфи привскочил на кровати и крепко ухватил ее за запястья.

– Отпусти меня, – потребовала Силия.

– Нет, ты скажи – или-или?

– Отпусти мои руки.

И он отпустил. Силия встала и пошла к окну. Небо, прохладное, яркое, полное движения, обласкало ее глаза, словно миррой помазало, напомнило об Ирландии.

– Так да или нет? – настаивал Мерфи на получении ответа. А какая разница, да или нет – извечная тавтология.

– Да, – глухо проговорила Силия. – А теперь ты возненавидишь меня…

– Нет, этого не будет… Посмотри, нет ли где-нибудь чистой рубашки?




4


В Дублине неделей позже, а именно, 19 сентября, Ниери, несмотря на отсутствие сбритой ранее бороды, был замечен и узнан бывшим его учеником по имени Вайли в помещении Центрального Почтамта созерцающим статую Кухулина,[46 - [46]Кухулин – в ирландской мифоэпической традиции герой, центральный персонаж многочисленных саг героического цикла; врагам удается справиться с героем лишь с помощью волшебства; пронзенный своим же копьем, он умирает стоя, привязав себя к священному камню.] но не спереди, а сзади. Ниери стоял с обнаженной головой, словно пребывал в святом месте (если, конечно, предположить, что он почитал святые места). Неожиданно Ниери, отшвырнув в сторону шляпу, которую он держал в руке, бросился к статуе, изображавшей ирландского героя умирающим, обхватил его за ноги и стал биться головой о Кухулиновы бронзовые ягодицы. Страж порядка, с приятностью в тот момент дремавший и выведенный из этого сладкого состояния полузабытья гулкими звуками, не спеша определил их источник, неторопливо оценил ситуацию, медленно отцепил от пояса полицейскую дубинку и размеренным шагом направился к Ниери, полагая, что застигнет правонарушителя, совершающего акт вандализма, прямо на месте преступления. К счастью, Вайли, который зарабатывал себе на жизнь уличным букмекерством, обладал отменной реакцией, не уступающей заячьей. Он оказался рядом с Ниери прежде полицейского и, обхватив учителя за талию, остановил жертвоприношение и потащил опешившего Ниери к выходу.

– Эй ты там, юнец, придержи-ка лошадей, – рыкнул страж порядка, именуемый далее С.П.

Вайли придержал и, повернувшись к полицейскому, многозначительно постучал себя по лбу, одновременно бросая не менее многозначительные взгляды на Ниери.

– Божий, как говорится, человек. Безопасен на сто процентов.

– Сюда иди и психа своего веди, – приказал С.П.

Вайли, человечек маленького росточка, застыл в нерешительности. Ниери, размерами не очень уступавший полицейскому, хотя, конечно, не столь благородных пропорций, с блаженной улыбкой на устах безмятежно покачивался, подпираемый правым плечом своего спасителя. С.П., не терпевший препирательств да и не обученный вести словесные споры, продолжал свое неуклонное движение.

– Ему позволено быть дома, а не в больнице, – лепетал Вайли.

С.П. положил свою громадных размеров лапу на левое плечо Вайли и стал с огромным напряжением тянуть того в направлении, которое он с некоторым умственным усилием определил для себя заранее. И они все трое двинулись в этом направлении.

– Божий человек, – повторил Вайли, – тихий, как дитя.

Они обошли вокруг статуи, а за ними уже шла небольшая толпа. С.П. наклонился и принялся внимательно осматривать постамент и саму статую.

– Не беспокойтесь, никаких повреждений. Статуя цела-целехонька, – убеждал полицейского Вайли. – И лоб цел, ни капли крови, и мозги не вышиб. Все нормально.

С.П. распрямился и отпустил плечо Вайли.

– Эй, вы, – рыкнул С.П. на скопление любопытствующих. – Разойтись, пока вас не разошли.

И любопытные толпящиеся рассосались в один удар сердца, который по медицинской терминологии описывается как диастола-систола.[47 - [47]Диастола-систола – расширение и сокращение; это одновременно и метафорическое описание толпы, которая собралась (сжимание сердца) и разошлась (расширение сердца).] Блюстителю закона ничего больше и не требовалось. Ощущая удовлетворение от того, что ему – воплощению закона – подчинились с такой готовностью и что тем самым он получил вознаграждение за свое беспокойство, и испытывая некоторое облегчение от того, что риск, на который он шел, отдавая свой приказ, оказался вполне оправданным, С.П. обрушил свое внимание на Вайли.

– Послушай моего совета, парень, – сказал полицейский чуть ли не дружелюбно и тут же осекся.

Попытка словесно оформить свой совет требовала от него таких умственных усилий, которые явно выходили за пределы его возможностей. Как ему научиться бродить по интеллектуальному лабиринту в поисках слов, нужных для выражения своей мысли? Ведь он не имел ни малейшего представления о том, как из этого лабиринта выбраться. Особенно сложно изъясняться перед ротозеями, явно враждебно к нему настроенными. К тому же смущение и растерянность полицейского усиливались (если такое вообще было возможно) от созерцания выражения напряженнейшего внимания на лице Вайли, которое тот напустил на свою физиономию в ожидании обещанного совета.

– Я вас слушаю, сержант, – покорно проговорил Вайли.

– Волоки ты своего приятеля назад в дурдом, – выдавил наконец из себя С.П. – Давай, шустри.

Вайли переменил свое выражение на таковое, которое изъявляло потрясенную благодарность.

– Так точно, сержант, не извольте беспокоиться, все будет сделано, – говорил Вайли, подталкивая Ниери к выходу, – доставим назад в палату, с кровью у него чего-то там не так, ну и отсюда в голове чего-то там сдвинулось, уже лучше не родиться, чем быть таким: ничего не понимает, не знает, что такое геройство, не знает, что такое налоги, не знает, что…

А Ниери все это время постепенно приходил в себя и вот теперь, почти полностью вернувшись к реальности, с такой силой дернул беднягу Вайли за рукав, что едва не свалил этого маленького человечка с ног.

– Где я? – возопил Ниери. – Если… то когда?

Вайли вытолкал Ниери на улицу, а тут и трамвай подкатил, в который Вайли каким-то чудом удалось Ниери затолкать. От недавней толпы совсем ничего не осталось, а самые любопытные уже искали, где бы им собраться снова. С.П. же поспешил изгнать дурацкое происшествие из памяти, очистить мозги, дабы предаться размышлениям о том, что было так близко его сердцу…

– Это что, забегаловка? – спрашивал Ниери. – Или лавка? Банки, бутылки…

Вайли вытащил платок и хотел было приложить его к естественным проломам на поверхности физиономии Ниери, однако это намерение было широким жестом, словно алебардой, сметено в сторону. Ниери только тогда понял, кто рядом с ним. Пузырь яростного бешенства, вздувавшийся в нем, лопнул, проколотый иглой узнавания остреньких черт маленького личика, и Ниери обрушился обвалом рыданий на остренькое плечико.

– Тише, тише, – приговаривал Вайли, похлопывая по широкой, вздымающейся от рыданий спине, – Игла Вайли рядом, все будет в порядке, все нормально…

Ниери подавил всхлипывания и, подняв вверх лицо, очищенное от выражения какой-либо эмоции, схватил Вайли за плечи, отодвинул его на расстояние вытянутой руки и, всматриваясь в лицо Вайли, воскликнул:

– Ба, да это же маленький Вайли по прозвищу Игла, мой ученый ученик, давно это было, давно… Ты что пить будешь?

– Как ты себя чувствуешь, лучше? – участливо спросил Вайли.

И тут до Ниери дошло, что он вовсе не в баре. Он встал с сиденья.

– Что трамвай, пусть и лучший в Европе, человеку, снедаемому трезвостью? – громко вопросил Ниери. И на следующей же остановке выбрался из трамвая, причем без посторонней помощи. Вайли верно следовал за ним.

– Плохие новости, – сказал Вайли, задрав голову и глядя на большие часы на стене над пивной «Муни». – Как это ни печально, сейчас всего лишь два часа тридцать три минуты.

Ниери прислонился к перилам ограждения Колонны[48 - [48] Имеется в виду Колонна Нельсона, в районе улицы О'Коннели, которая подобна Колонне Нельсона в Лондоне на Трафальгарской Площади.] и стал проклинать день, в который он родился, а затем, смело связав факт своего рождения с иным событием, на девять месяцев предшествующим ему, стал поносить ту ночь, в которую он был зачат.

– Ну, не надо так убиваться, – Вайли стал успокаивать Ниери, – для Иглы все равно, когда пить, Игла Вайли не блюдет святых часов.

И он повел Ниери в близлежащее кафе, расположенное в подвале. Усадив Ниери в углу, похожем на альков, он кликнул Кэтлин. Та не замедлила явиться на зов.

– Знакомься, мой друг профессор Ниери, – Вайли представил Ниери и Кэтлин друг другу. – А это моя подруга Кэтлин, урожденная Хенесси.[49 - [49]«Хенесси» – марка известного французского коньяка, и, судя по всему, представляя так свою подружку, работающую в баре, Вайли просто шутит.]

– Рада познакомиться, – буркнула Кэтлин.

– На кой хрен человеку, не знающему свой путь, дан свет? – вопросил Ниери.

– Чего? – не поняла Кэтлин.

– Два больших кофе, – быстро вмешался Вайли, – с коньячком, трехзвездочным.

Отхлебнув такого напитку, Ниери почувствовал, что голова у него несколько проясняется.

– Ну, теперь расскажи нам обо всем и ничего не скрывай, – попросил Вайли.

– В Корке уж больше не мог оставаться, – проговорил Ниери, – все из-за этого болвана Красноветки… да, он был последней каплей…

– Выпей еще кофе, – посоветовал Вайли. – Может, полегчает.

И Ниери последовал совету.

– А что ты вообще здесь делаешь, в этой дыре? – спросил Вайли. – Почему ты в Дублине, а не в Корке?

– «Сад»[50 - [50]«Сад» – судя по всему, название, дома (или места), где Ниери жил (и общался со своими «учениками»), по аналогии с Платоном, который изучал философию в саду близ Колона и занимался с учениками в саду Академии.] мой, расположенный на Большом Променаде,[51 - [51]Променад – аллея; набережная; место для прогулок.] – ответил Ниери, – оказался вычищенным, как тарелка, на которую сначала была навалена гора еды, а потом вдруг на ней и крошки не осталось, и в довершение всего ее еще и перевернули вверх дном.

– А что случилось с твоей бородой? – продолжал расспросы Вайли.

– Безжалостно изгнана с лица, – отрешенно сказал Ниери, – во исполнение обета, и уж никогда ей более не украшать умную узколикость, никогда более ей не разряжать свой жизненный заряд по предустановленным судьбой путям…

– Туманно и загадочно высказываешься, Ниери.

– Напомню тебе, Игла Вайли, что полнота любви, как в любви телесной, так и в единении умов, достигается лишь через открытие доступа к самым сокровенным местам. Вот такова pudenda[52 - [52] Наружные женские половые органы, вагина (лат.).] моей psyche.[53 - [53] Душа (греч.).]

– Кэтлин! – позвал Вайли.

– Но если ты предашь меня, то тебе уготована судьба Гиппаса.[54 - [54]…судьба Гиппаса – этот пифагореец, который, как утверждает традиция, погиб в море за разглашение строения додекаэдра (пифагорейцы придавали особое значение двенадцатиугольнику; даже у Платона в «Тимее» додекаэдр рассматривается в качестве геометрической модели Вселенной); по другой версии, Гиппас понес кару за разглашение перед непосвященными принципа несоизмеримости.]

– Того самого, я полагаю, которого называли Акусматиком? – высказал предположение Вайли. – Но какое именно наказание постигло его, я не помню.

– Утоплен в глубокой луже, – объявил Ниери, – за то, что разгласил теорему о несоизмеримости стороны и диагонали.

– Да сгинут все болтуны! – вскричал Вайли.

– И за сооружение модели правильного доде… – Ниери икнул, – извини… правильного додекаэдра.[55 - [55] Двенадцатиугольник.]

Рассказ Ниери, смягченный, очищенный от непристойностей, сокращенный, приукрашенный, о том, как же так получилось, что его терпению, а заодно и пребыванию в Корке, пришел конец, сводился к следующему.

Едва только девица Двайер осчастливила Ниери тем, что отчаялась привлечь внимание капитана авиации Эллимана к своей особе, она полностью слилась с тем фоном, на котором раньше так красиво выделялась. Счастью Ниери пришел конец, и он написал господину Курту Коффке письмо, требуя объяснения, но до сих пор так и не получил ответа.

И тогда возникла проблема – как разорвать сношения с этим кусочком хаоса, не задевая особо его чувства. Plaisir de rompre,[56 - [56] Радость разрыва (отношений) (фр.)]которая составляла для Мерфи главный смысл и оправдание поддержанию какого-либо общения с людьми, была полностью чужда Ниери. Он настаивал на том, что не достоин девицы Двайер, и делал это с помощью слов и поступков; хотя то был и затасканный приемчик, но он принес желаемые результаты. И прошло всего немного времени, прежде чем девице Двайер удалось осчастливить капитана авиации Эллимана, который отчаялся привлечь внимание девицы Фаррен из Рингсакидди.

А несколько позже, в марте, Ниери повстречался с девицей Кунихэн, и его отношения с ней можно было бы описать как своего рода запоздалое сожаление Дивеса по поводу Лазаря, правда, не нашлось Авраама, который замолвил бы за него словечко. Девица Кунихэн сказала, что ей жаль, но грудь ее, говоря метафорически, занята уже склоненной головой другого.[57 - [57]…сожаление Дивеса по поводу Лазаря, правда, не нашлось Авраама… – весь пассаж весьма темен; под Лазарем, очевидно, имеется в виду тот новозаветный Лазарь, нищий, которого упоминает Иисус в своей притче о богатом и Лазаре (Лк. 16, 19–31): «Умер нищий (Лазарь) и отнесен был Ангелами на лоно Авраамово (на «грудь» ветхозаветного Авраама в раю). Умер и богач… и в аде… он поднял глаза… увидел вдали Авраама и Лазаря и, возопив, сказал: отче Аврааме! умилосердись надо мною…»; на этой аллюзии построено и заявление девицы о груди, занятой другим; надо полагать «Дивесом» Беккет называет того богача, который отправился в ад, однако в самом тексте у евангелиста Луки богач по имени не назван.] И тем не менее она призналась, что тронута и польщена вниманием, однако, увы, ее чувства отданы другому. Счастливчиком, как Ниери было сказано после того, как он пригрозил свою грудь приставить к смертельно опасному шипу, был господин Мерфи, один из его, Ниери, ученых сподвижников.

– Бог ты мой! – воскликнул Вайли.

– Да, он, эта аполлоническая,[58 - [58]Аполлоническое – светлое, рациональное начало, в противовес дионисийскому – темному, иррациональному (по Ницше).] астеническая[59 - [59]Астения – физическая и нервно-психическая слабость.] дылда, – простонал Ниери, – этот шизофренический спазмофил,[60 - [60]Спазмофил – одно из множества слов, придуманных, по всей видимости, самим Беккетом; «любящий судороги и спазмы и всяческого рода приступы» – таково его буквальное значение; вспомним, что Мерфи подвержен всякого рода приступам; помимо всего прочего, в английское слово «spasmodic», производное от слова «spasm» (которое кроме «судороги», «спазма», означает «приступ» боли, страха, ревности и т. п., «порыв» творческой активности и пр.), встроены следующие значения: спазматический; судорожный; нерегулярный; хаотичный; взвинченный, порывистый, что отвечает характерным особенностям поведения Мерфи.] это он занял место на груди и в сердце этого ангельского создания Кунихэн. Как такое возможно?

– Удивительно. Мерфи – эта знаменито-никчемная и ничтожная личность, и вдруг такое, – подивился Вайли. – Он однажды со мной заговорил.

– Когда я видел его в последний раз, – продолжил свой рассказ Ниери, – он заявил мне, что копит деньги на аппарат искусственного дыхания для пьющих, который поможет ему поддерживать дыхание тогда, когда ему самому дышать уже надоест.

– А я вот вспомнил, как он выражал надежду, что я смогу спокойно вернуться к своей бутылке и никто меня уже не остановит.

Сердце Ниери, когда оно находилось не в приостановленном, а в обычном, рабочем состоянии, не только страдало от неразделенных чувств к девице Кунихэн, но еще и кровью обливалось, ибо Ниери пребывал в уверенности, что ее подло бросили. Ниери припомнил, как Мерфи хвастал, что устраивает свои амурные дела по принципам, установленным в «Печальном Пастухе» Флетчера,[61 - [61]Джон Флетчер (1579–1625) – английский драматург, положивший начало жанру трагикомедии.] а те выражения, которые он употреблял, говоря о девице Кунихэн, вполне красноречиво подтверждали, что он не выделял ее среди других как личность, заслуживающую особого к ней отношения. Мерфи ушел из Гимнастической Школы в феврале, приблизительно за месяц до того, как Ниери познакомился с девицей Кунихэн. И с тех пор у Ниери о нем никаких сведений не было, если не считать сообщения о том, что Мерфи видели в Лондоне, в Великий Четверг на Страстной Неделе перед Пасхой под вечер. Он лежал на спине на траве в Гайд-Парке, погруженный в летаргическое оцепенение, из которого его, несмотря ни на какие усилия, вывести не удалось.

Ниери осаждал Кунихэн вниманием и ухаживаниями, посылая ей плоды манго, орхидеи, кубинские сигареты и прочее, и среди этого прочего он подарил ей экземпляр своего трактата «Учение о Пределе» с дарственной надписью, сделанной страстным росчерком пера. Она никаким особым образом не реагировала на эти подарки, но и не отсылала их, и это обстоятельство позволяло Ниери питать некоторые надежды на будущее. Наконец она назначила ему предполуденное свидание у гробницы преподобного Праута, что на кладбище Шэндон, единственное известное ей место в Корке, в котором наиболее благоприятным образом сочетались свежий воздух, возможность уединиться и невозможность подвергнуться нападению.

Ниери прибыл на место свидания с букетом особо изысканных орхидей, которые она, опоздав на два часа, снисходительно приняла и положила на могильную плиту. Затем она сделала заявление, смысл которого сводился к тому, что она пришла лишь для того, чтобы избавить несчастного страдальца Ниери от каких бы то ни было матримониальных и прочих надежд, связанных с ее особой, которые Ниери еще мог питать.

Кунихэн заявила также, что она уготована для Мерфи, который все оставил для того, чтобы иметь возможность устроить для своей принцессы, то есть для нее, Кунихэн, в каком-нибудь не столь запущенном местечке на земном шаре обиталище, достойное ее, и как только он это сделает, прилетит к ней на крыльях любви и заберет ее с собой. Она рассказала, что не получала от него никаких известий с момента его отбытия и поэтому достоверно не знает, где он находится и чем занимается, но это обстоятельство ее не беспокоит, ибо перед отъездом он пояснил ей, что для него заниматься устройством достойного обиталища и любовью одновременно, пусть даже и через посредство писем, никак не возможно, и поэтому он ей писать не будет и подаст о себе знать лишь тогда, когда сможет доложить об успешном окончании своих дел. Далее она сказала, что не хочет причинять Ниери ненужную боль описанием глубины ее чувств по отношению к Мерфи и что уже сказано предостаточно и совершенно ясно относительно того, что она не потерпит дальнейших ухаживаний со стороны Ниери; если он не проявит достаточного джентльменства и сам по доброй воле не прекратит досаждать ей, она вынуждена будет прибегнуть к помощи закона для обуздания его…

Тут Ниери умолк и драматическим жестом закрыл лицо руками.

– Мой бедный друг, – посочувствовал Вайли.

Ниери снял руки с лица и положил их на мраморную крышку столика прямо перед Вайли, который схватил их в бурном порыве сострадания и стал мять, словно массируя и поглаживая. Ниери закрыл глаза. Увы, это не остановило слезу. Веки человека не слезонепроницаемы (к счастью для человеческих глаз). Перед лицом такой печали Вайли и сам чувствовал себя очищенным в еще большей степени, чем после второго своего причастия.

– Не говори мне больше ничего, – взмолился он, – если твой рассказ причиняет тебе такую боль.

– Чтобы душу облегчить, найди с кем горе разделить, – припомнил или придумал Ниери поговорку.

Когда твою руку сжимают, чтобы этим продемонстрировать сострадание, высвободить ее так, чтобы сострадающий не обиделся, дело настолько сложное, что Ниери на него не отважился и прибегнул к хитрости: он попросил сигарету. Более того, он пошел еще на одну жертву и позволил, чтобы ему снова наполнили чашку. И руки его получили свободу.

Девица Кунихэн, продолжил рассказ Ниери, сделав свое заявление, собралась уходить, а Ниери опустился сначала на одно колено, а потом на оба и стал молить выслушать его таким голосом, что она застыла на месте.

– Господин Ниери, – сказала она чуть ли не ласково, – я сожалею, если вам показалось, что я говорила с вами черство и бесчувственно. Поверьте, против вас лично я ничего не имею, и если бы я… если бы сердце мое не было занято, может быть, с течением времени, я бы… во мне бы… я бы совсем иначе стала к вам относиться… а сейчас – и вы должны это понять, господин Ниери, – сейчас я не могу… не могу должным образом оценить и принять ваши… ваши ухаживания. Попытайтесь простить и забыть меня!

– Ну, дело начинает принимать совсем иной оборот! – воскликнул Вайли и даже стал потирать руки.

И она опять попыталась уйти, и опять он остановил ее, на этот раз с помощью заверений, что ему нужно сказать нечто важное, касающееся не его самого, а Мерфи. И он описал ей, в каком состоянии и где в последний раз видели Мерфи, этого, так сказать, странствующего рыцаря.

– В Лондоне? – воскликнула Кунихэн. – В этой мекке всех тех, кто молод и стремится к финансовому благополучию!

Но этот воздушный шарик тщетных надежд Ниери тут же проколол быстрой зарисовкой этапов, по которым проходит такой «молодой и стремящийся» и которые завершаются «необеспеченной старостью и астматическим /дыханием». А затем Ниери совершил то, что, как он теперь понимает, является самой большой ошибкой, совершенной им на его жизненном пути: он принялся поносить Мерфи и уничижительно о нем высказываться…

А вечером того же дня он и сбрил свою бороду…

Они увиделись снова лишь месяца четыре спустя, в августе, когда Кунихэн намеренно, но под искусным прикрытием случайности чуть ли не столкнулась с ним на Главной Аллее. Она выглядела больной (она действительно была больна) и тут же сообщила Ниери, что так и не получала никаких весточек от Мерфи. А нельзя ли было бы как-нибудь с ним связаться, спросила она, а Ниери ответил, что он уже досконально изучил этот вопрос и поэтому может смело и уверенно сказать, что нет, такой возможности нет. Насколько ему, Ниери, известно, у Мерфи имеется лишь один родственничек, с которым он, Мерфи, поддерживает хоть какую-то связь, полубезумный дядя, в основном пребывающий где-то между Амстердамом и Шевенингеном, а девица Кунихэн стала говорить, что она не может отречься от молодого человека, от такого замечательного молодого человека, который, насколько ей известно – и ее сведения полностью отличаются от тех, которые ей сообщает Ниери, – уже накопил солидное состояние и продолжает его увеличивать с тем, чтобы ей не пришлось обходиться без некоторых небольших удобств и предметов роскоши, к которым она привыкла, и которого – молодого человека то есть – она по-прежнему очень любит и не откажется от своей любви, если у нее на это не будет иметься сверхдостаточных оснований, как то: получение юридически заверенного документа о его кончине; его отказ поддерживать с ней какие-либо отношения, причем в письменном виде, с его подписью, заверенной должным образом; неопровержимое свидетельство о его неверности или о его полном финансовом крахе. Она высказалась также в том смысле, что рада представившейся возможности сообщить обо всех этих… ээээ… в некотором роде переменах в ее жизненной ситуации господину Ниери, причем как раз накануне ее отъезда в Дублин… а господин Ниери, к слову сказать, выглядит намного… эээээ… моложе без бороды… и кстати, в Дублине ее всегда можно найти в гостинице «У Винна»…

На следующее утро Ниери закрыл Гимнастическую Школу, повесил на «Саде» большой висячий замок, утопил ключи и от Школы и от «Сада» в озере Ли и, сопровождаемый своей âme damnée,[62 - [62] Проклятая душа (фр).]мастером на все руки по имени Купер, сел на первый же поезд, отправлявшийся в Дублин.

Единственным наблюдаемым в Купере человеческим качеством оказалась болезненная тяга к алкоголю как к лечебному средству против депрессии. До тех пор пока его удавалось удерживать от общения с бутылкой, он был незаменимым слугой. Купер был небольшого роста, одноглаз, серолиц, о трех тестикулах, всегда чисто выбрит и некурящ. Обладал он странной, какой-то загнанной походкой, похожей на таковую у дошедшего до дебилизма диабетика, оказавшегося в незнакомом городе. Складывалось впечатление, что Купер никогда не садился и никогда не снимал шляпу.

И вот эта диковинная и, по всей видимости, весьма беспринципная личность была науськана на поиски Мерфи, причем все его сведения о последнем ограничивались пересказанным ему сообщением о том, что Мерфи видели лежащим во невменяемом состоянии на травке в Лондоне, в Гайд-Парке. Но Куперу и ранее удавалось разыскивать множество всяких разных типчиков, имея существенно меньше исходных данных. Отправив Купера на розыски в Лондон, Ниери должен был заняться своими собственными поисками, которые он собирался начинать с гостиницы «У Винни». Купер получил указание: по нахождении Мерфи ничего не предпринимать, а просто дать Ниери телеграмму.

Главной отличительной особенностью отношения Кунихэн к Ниери была регулярность изменений, происходящих в том, как именно она к нему относилась. Поочередно проявляя по отношению к Ниери жестокость и добросердечие, добросердечие и жестокость, она вполне могла обрадоваться его появлению в упомянутой ею при расставании гостинице, хотя в следующее же мгновение могла и рассердиться; смена ее настроений происходила с такой же закономерностью, как и изменение цветовых сигналов светофора – от зеленого через желтый к красному и назад к зеленому.

По обнаружении Кунихэн в вышеозначенной гостинице, ему было заявлено, что либо он оттуда сейчас же уберется, либо это сделает она сама. Ушел он, так и не узнав, кто же еще, кроме Кунихэн, пользуется «прекрасным комфортом», по словам рекламного объявления, и «завтраками, включенными в стоимость обслуживания». А вдогонку ему было сказано, что если он попытается заговорить с ней снова, не имея при себе… ээээ… бумаг и документов, достоверно доказывающих, как она ему когда-то говорила, что Мерфи либо ушел в мир иной, либо отказывается от нее, она вызовет полицию.

Как побитая собака, Ниери кое-как добрался до ночлежки на вокзале. Теперь все зависело от Купера. Если Куперу не удастся найти Мерфи, он, Ниери, как-нибудь утром отправится назад к той гостинице, расположится напротив входа и как только заметит ее, спускающуюся по лестнице и как обычно спотыкающуюся на каждой ступеньке, он примет мощное и быстродействующее слабительное.

А пока он ждал сообщений от Купера, никаких особых действий он предпринять не мог. Он начал, правда, не очень настойчиво, искать ниточку, которая могла бы помочь ему отыскать Мерфи в Дублине – если тот, конечно, переместился туда из Лондона – в аристократических кругах, в кругах торговых, среди землевладельцев, однако и эти слабые поползновения он, приведенный в ужас, быстро прекратил. Он попросил портье в фойе гостиницы «У Винни» передавать все телеграммы, которые могут приходить на его имя из Лондона, в пивную «У Муни», прямо напротив, в которой его всегда можно будет найти. Там он и просиживал целыми днями, пересаживаясь вдоль стойки бара с табурета на табурет; добравшись до последнего, он начинал движение в обратную сторону. Он не разговаривал с посетителями, даже со священниками, он не пил черное крепкое пиво, которое постоянно заказывал; он лишь перемещался с табурета на табурет вдоль стойки, заставленной бесконечной чередой бокалов пива, им заказанного и не выпитого, и думал о Кунихэн. Когда заведение закрывалось, он отправлялся в свою ночлежку на вокзале и там ночлежничал, а утром он не поднимался с постели до тех пор, пока пивная напротив гостиницы «У Винни» не открывалась. Время с 14.30 до 15–30 он посвящал посещению парикмахерской, в которой его брили. По воскресеньям он оставался весь день в ночлежке, о чем уведомлял портье в «У Винни», и думал о Кунихэн. Он даже потерял способность останавливать свое сердце.

– Мой бедный друг! – сокрушался Вайли.

– И так до сегодняшнего утра, – уточнил Ниери. Почувствовав, что его губы начали подергиваться, он прикрыл рот рукой. И опять уловка не помогла. На лице человека все взаимосвязанно, оно представляет собой некое единство. – Или точнее, вот только сейчас эта способность ко мне вернулась…

Ниери продолжил свой рассказ.

Однажды он отсидел на всех табуретах и уже собирался пересаживаться с одного на другой в обратном порядке, когда появился портье из «У Винни», который запомнился почему-то по его ботинкам, и вручил ему телеграмму: «НАШЕЛ ТЧК ЧТО ДЕЛАТЬ ТЧК КУПЕР ТЧК». На Ниери телеграмма произвела очень странное впечатление – он то плакал, то смеялся, и такое проявление чувств вызвало большое облегчение у священников-завсегдатаев пивной, которых – за несколько дней созерцания – застывшее лицо Ниери уже стало пугать, вызывая отвращение. Но тут портье в своих ботинках вернулся и принес еще одну телеграмму: «ПОТЕРЯЛ ТЧК ЧТО ДЕЛАТЬ ТЧК КУПЕР ТЧК».

– О том, что происходило дальше, у меня осталось лишь смутное воспоминание, но насколько помнится, меня вышвырнули из пивной.

– Это все из-за этих священников, – высказал предположение Вайли.

– Ну а потом – полный провал в памяти. Первое ясное воспоминание – бессмертный зад, который хотел смутить меня своим видом и заставить опустить глаза.

– Какой зад? Чей зад? Да еще бессмертный? Я тебя встретил на почте. Разве на почте, да еще центральной, можно увидеть приличную женскую попку? – воскликнул Вайли, все перепутав и совсем позабыв о бессмертном Кухулине.

– А я тебе говорю, что там был зад, который дразнил меня своим видом, хотел, чтобы я отвернулся!

И тогда Вайли все вспомнил и сам рассказал Ниери, что же произошло на Центральном Почтамте.

– Не преуменьшай своих заслуг, – запротестовал Ниери, – и не спорь. Ты спас мне жизнь. Не преуменьшай своих заслуг.

– Боюсь, – задумчиво проговорил Вайли, – что цепь всяческих событий, называемых жизнью, слишком длинна, чтобы ее можно было преуменьшить. Уменьшаешь одно звено, лечишь один симптом, растет другое звено, выпирает другой симптом. Возьми, например, конскую пиявку, этого ненасытного кровососа, эту закрытую систему – степень ее ненасытности не меняется.

– Хорошо сказано, – похвалил Ниери.

– Этим примером я хотел сказать вот что: ну возьмем к примеру, например, молоденького студента Оксфорда, Колледж Святой Троицы…

– Да, примером, к примеру, например – это сильно сказано, – отметил Ниери.

– Так вот, он искал спасения в инсулине и излечился от диабета!

– Бедняга… Спасения от чего, ты сказал?

– От потогонного безделья!

– Я не удивляюсь старине Беркли,[63 - [63]Джордж Беркли (1685–1753) – ирландский епископ и философ, который полагал, что окружающая нас реальность может быть сведена к игре ума, но в таком случае существование человеческого ума вступает в противоречие с существованием Разума Универсального, т. е. Бога.] – несколько поменял направление беседы Ниери. – Что ему еще оставалось делать? В нем сработал защитный механизм. Полный отказ от всякой материальности или развал выстроенной философской системы. Сон, наполненный чистейшей воды ужасом. Сравни с тем, как ведет себя водяная крыса.

– Главное преимущество такой точки зрения, – стал развивать эту неясную мысль Вайли, – заключается в том, что хотя и нельзя ожидать изменений к лучшему, по крайней мере, можно тешить себя тем, что не будет становиться и хуже. Все будет оставаться так, как было всегда.

– Да, верно, но только до тех пор, пока система не разобрана на части, – уточнил Ниери.

– Если, конечно, предположить, что подобное будет позволено, – подхватил Вайли.

– Из всего этого мне приходится заключить, – попытался подытожить Ниери, – и поправь меня, если я не прав, что обладание – Dens det![64 - [64] Бог подаст (лат.).] – ангельской Кунихэн создает в душе мучительное чувство пустоты, соотносимое со степенью обладания.

– Человечество можно сравнить с колодцем с двумя ведрами, – продолжил Вайли изложение своего видения сути человека, – одно из которых опускается, чтобы быть наполненным, а второе поднимается, чтобы быть вылитым.

– Иначе говоря, то, чего мне удается достичь на качелях, называемых «девица Кунихэн»,[65 - [65]«What I make on the swings of Miss Counihan… I lose on the roundabouts of the non-Miss Counihan» – такова фраза у Беккета. Существует английская идиома «what you lose on the swings you make up on the roundabouts», что дословно означает: «что теряешь на качелях, восстанавливаешь на каруселях»; смысл этого странного выражения можно передать так: что выиграешь на одном, теряешь на другом, но невероятная сложность для переводчика заключается во множественности значений ключевых слов выражения, развернутого Беккетом в нечто головоломное и приспособленного для нужд беседы; сама по себе беседа еще не чистый «абсурдизм», однако нечто к нему близко подходящее.] – попытался Ниери приложить сравнение Вайли к своей ситуации, – если я правильно понял смысл твоей метафоры, я теряю на всяких обходных маневрах вокруг какой-то другой девицы, не Кунихэн.

– Изумительно сказано, хоть и темно, – восхитился Вайли.

– Однако дело в том, что никакой девицы просто нет, – вздохнул Ниери.

– Ну, кто-нибудь рано или поздно объявится, – утешил Вайли Ниери.

– Да поможется этому острову Кони на востоке,[66 - [66] Coney Island (когда-то действительно это был остров) – часть южного Бруклина в Нью-Йорке, где расположены места отдыха, аттракционы и т. д.; в переносном смысле: место развлечений; Великобритания находится на восток от Америки, отсюда, очевидно, «остров Кони на востоке».] иначе называемому Ниери, – воскликнул Ниери, просительно сжимая руки, – приобрести какие-нибудь китайские аттракционы, иные, чем девица Кунихэн.

– Вот теперь ты дело говоришь, – обрадовался Вайли, – а вот когда ты разглагольствуешь о какой-то панацее, ты просто воздух сотрясаешь. А вот когда хочешь устранить хотя бы один симптом, тогда ты дело говоришь.

– Не какой-нибудь симптом, а только один-единственный – Кунихэн.

– Ну, как бы там ни было, не думаю, что тебе будет трудно найти ей замену, – высказал уверенность Вайли.

– Бог свидетель, ты иногда изъясняешься так, как изъясняется это дрянцо, этот Мерфи, – скривился Ниери.

– Как только достигается определенная степень проникновения в суть проблемы, – отпарировал Вайли, – все начинают изъясняться, если вообще требуется что-то сказать, на уровне одного и того же, как ты изволил выразиться, дрянца.

– Если тебе когда-либо вздумается унизиться от обобщений к частностям, – съязвил Ниери, – помни, я всегда к твоим услугам и готов внимательно тебя слушать.

– А я тебе дам такой совет в ближайшее же время отправляйся в гостиницу «У Ви…»

– Что ты несешь? – возмутился Ниери.

– Не торопись, дай досказать. Сперва ты посылаешь своей Кунихэн письмо, в котором пишешь, что рад сообщить ей, что все наконец устроено, ты разжился паспортами, всеми необходимыми бумагами, чтобы куда-то там отправиться и зажить счастливой жизнью, и она теперь вольна поступать, как ей захочется – она может заворачивать во все эти бумаги селедку. И больше ни о чем не упоминаешь. Ни о том, почему и куда ты сбежал из Дублина, ни о страсти, съедающей тебя. Она день-два будет сидеть, не рыпаться, обдумывать…

– Обдумывать – это неплохо, – отметил Ниери.

– Так вот, день-другой она проведет… скажем так, в душевных страданиях и наконец решится на то, чтобы, так сказать, случайно столкнуться с тобой на улице… Но вместо тебя с ней столкнусь я.

– Что? Что ты несешь? – воскликнул начисто сбитый с толку Ниери. – Ты же вообще ее не знаешь!

– Да, не знаю, в смысле того, что не знаком с ней, но знаком с ее, так сказать, телесным аспектом, во всех, можно сказать, подробностях.

– Что это значит? – вскричал Ниери.

– А это значит, что восхищался ею, так сказать, издалека.

– Я все равно не понимаю. Насколько издалека?

– Поясняю. Дело было в прошлом июне, – Вайли говорил медленно и задумчиво. – Я наблюдал за ней с помощью цейссовского бинокля, у воды…

Вайли, погрузившись в сладостные воспоминания, замолчал. А Ниери как человек широкой души отнесся уважительно к Вайлиевым грезам.

– Какой у нее бюст! – после весьма продолжительного молчания воскликнул вдруг Вайли, очевидно, дошедший в своих воспоминаниях именно до этой части образа Кунихэн. – И дело, так сказать, не в объеме, а в форме.

– Так оно и есть, – весьма сухо согласился Ниери. – но уместно ли… уместно ли тебе будет, как ты говоришь, сталкиваться с ней на улице? Предположим, что это произошло. Что дальше?

– После обмена обычными любезностями, – продолжил Вайли, – она, конечно же, спросит, видел ли я тебя в последнее время… и вот тут она попалась!

– Если все это подстраивается просто для того, чтобы убрать меня с дороги, пока ты обрабатываешь Кунихэн, то почему мне нужно отправляться в Лондон, а не, скажем, в Тару?[67 - [67]Тара – древняя столица ирландских королей.]

Мысль о поездке в Лондон была неприятна Ниери по нескольким причинам, и одной из самых убедительных из них являлось нахождение в Лондоне его второй, брошенной им супруги. Строго говоря, эта женщина, урожденная Кокс, не была его законной женой, и он не имел перед ней никаких обязательств; его первая, вроде как законная и покинутая им супруга, находясь в полном здравии, проживала в Калькутте. Однако госпожа Кокс и ее юристы имели иные, чем Ниери, воззрения на законность и обязательства. И Вайли кое-что об этом было известно.

– В Лондон надо поехать, чтобы восстановить управление над Купером, который либо запил, либо попал в какую-нибудь передрягу, а скорее всего и то, и другое.

– Ну а разве нельзя было бы с твоей бесценной помощью разрешить все проблемы прямо здесь, на месте и вообще позабыть об этом Мерфи?

– Я очень боюсь, – высказал опасение Вайли, – что до тех пор, пока Мерфи будет оставаться хотя бы отдаленной, так сказать, возможностью, Кунихэн никаких переговоров вести не будет. Все, что я могу сделать, так это обосновать тебя прочно в положении человека, как бы это получше выразиться, первого, к кому она обратится, когда окончательно поймет, что о Мерфи нужно раз и навсегда забыть.

И тут Ниери снова драматично и порывисто закрыл лицо руками.

– Кэтлин! – позвал Вайли и, когда она появилась, попросил: – Скажи господину профессору самое страшное.

– С вас за кофе и коньяк… по шестнадцать за каждый кофе и по сорок восемь за коньяк, – стала бормотать Кэтлин, подсчитывая, – …всего, значит, один фунт двадцать восемь.

Уже на улице Ниери спросил:

– Вайли, скажи мне, отчего ты так добр ко мне?

– Когда я вижу человека, попавшего в сложное положение, я не могу совладать с собой.

– Надеюсь, ты сможешь убедиться, что я не лишен благодарности, – заверил своего спутника Ниери.

Некоторое время они шли молча. А затем Ниери пробормотал:

– Не пойму, что такого особенного видят женщины в этом Мерфи…

Но Вайли не ответил, так как был слишком погружен в размышления о том, что же заставляет его приходить на помощь таким людям, как Ниери, когда они оказываются в сложном положении, и совершать поступки, едва ли не выходящие за пределы его возможностей.

– А ты понимаешь? – спросил Ниери погромче.

После небольшого обдумывания Вайли откликнулся:

– А это из-за его… – и запнулся, не найдя нужного слова. Он напряженно раздумывал, но слово это, которое, конечно же, было где-то рядом, никак не давалось.

– Его чего? – нетерпеливо переспросил Ниери.

Они еще некоторое время шли молча. Ниери, отчаявшись услышать ответ, поднял голову и глянул на небо. Моросящий дождик делал все возможное, чтобы не долетать до земли.

– Из-за его вздымающихся и глубоко проникающих возможностей, – высказался наконец Вайли.

Но он сразу почувствовал, что произнесенные слова все-таки оказались выбранными не совсем верно.




5


Комната, которую присмотрела Силия, находилась в доме, располагавшемся на улице Пивоваренной, как раз между Пентонвильской тюрьмой и Скотным рынком «Метрополитэн». В Западном Бромптоне они уже не появлялись. Комната была большого размера, и вся мебель в ней, хоть и очень немногочисленная, тоже была большого размера. И кровать, и газовая плита, и стол, и высокий комод – все это было несуразно большого размера. Сиденья двух массивных кресел с прямыми спинками и без обивки – надо полагать, они были подобны тем, которые, как выражался сам Бальзак, он «убивал под собою», – располагались столь высоко над полом, что на них можно было сидеть за столом, как на стульях. Кресло-качалка стояло у камина, находившегося прямо напротив окна. У качалки был такой вид, словно она все время дрожала. Все обширнейшее пространство пола было укрыто линолеумом необычно изящного рисунка; геометрический орнамент был выполнен в голубоватых, серых и коричневатых тонах, которые очень нравились Мерфи, потому что напоминали ему живопись Брака,[68 - [68]Жорж Брак (1882–1963) – один из создателей кубизма; для его палитры характерны оттенки серого, зеленого и коричневого цветов.] а Силии это нравилось потому, что цветовая гамма линолеума восторгала Мерфи. Мерфи был одним из тех избранных, которым требуется во всем находить нечто такое, что напоминало бы им еще о чем-то другом. Стены были выкрашены клеевой краской лимонно-желтого цвета, который упоминался в гороскопе Мерфи как благоприятствующий ему. Все это настолько не соответствовало предписанию гороскопщика Сук «в доме избегать украшательства», что Мерфи испытывал по этому поводу некоторую неловкость. Потолок был столь высок, что терялся в полумраке, да, представьте себе, совершенно в буквальном смысле слова был плохо различим в полумраке.

Здесь, в этом новом обиталище, они начали вести то, что Силия называла «новой жизнью». Мерфи же полагал, что новая жизнь должна прийти попозже (да и то, если она вообще придет) к кому-то одному из них – или одной. Однако Силия явно имела намерение поднять переезд на новое место жительства на высоту значимости, сравнимую с бегством Магомета из Мекки в Медину, и подобно мусульманам, начавшим новое летосчисление, она собиралась открыть новый отсчет жизни, и Мерфи не вступал с ней в пререкания по этому поводу. Он решил более ей не противоречить.

Немедленно обнаружившимся недостатком в их жизни была хозяйка, у которой они снимали квартиру, тощее, мелкорослое существо по фамилии Кэрридж, мнительное и надоедливое, да к тому же еще и столь высоконравственно-праведное и незыблемо-честное, что оно не только отказалось препарировать соответствующим образом счета, отправляемые владельцу дома, но и пригрозило доложить этому «многострадальному господину Квигли, которого все обманывают», о попытках склонить ее к такому бесчестному поступку.

– Скажите, пожалуйста, не квартиросдатчица, а нравонаблюдательница! – возмущался Мерфи. – Только посмотреть на нее, и сразу ясно, что за личность: губки тонкие, а сама, как дорическая колонна в миниатюре – никаких выпуклостей. От нее ничего не добьешься.

– А раз так, тем более имеет смысл искать работу, – подытожила Силия.

Все, что бы ни происходило в их жизни, становилось для Силии предлогом напомнить Мерфи о необходимости найти какую-нибудь работу. Она проявляла прямо-таки болезненную находчивость сводить все к одному. Такие, казалось бы, никак не связанные события, как появление в Пентонвильской тюрьме нового заключенного, доставка которого была случайно замечена, и наблюдение за продажей краденого на Скотном рынке, побуждали ее к напоминанию о необходимости искать работу. Противоречия, возникающие между сожительствующими в гражданском браке, как нельзя лучше способствовали обоснованию такой необходимости. Они, эти трения, убеждали Мерфи в том, что его поступление на работу, даже с малой занятостью и ничтожным окладом, обязательно привело бы, но крайней мере на время, к распаду привычного им мира. Ей придется осваивать его заново. А не слишком ли поздно в ее годы предпринимать такое серьезное приспособительное действо?

Мерфи держал все эти опасения при себе и, более того, пытался их подавить – вот как велико и искренне было его желание вести себя так, словно для него уже не существовало ничего, кроме нее, Силии, воле которой он готов подчиняться, и оставить себе самую малость свободной воли. И он знал заранее, что она ему скажет: «Если ты во всем будешь подчиняться моей воле, то у тебя не останется ничего такого что отвлекало бы тебя от меня». А это было бы продолжением того, что уже когда-то было, однако возрождения былого он никак не потерпел бы. Былое – как забытая дурная шутка.

У Мерфи имелось множество возможных способов классифицировать жизненные ситуации, и один из них, причем весьма замечательный, заключался в сравнении той или иной жизненной ситуации с шутками, которые тоже бывают разные – изначально хорошие и изначально плохие. Только недостаточно развитое чувство юмора могло сотворить такое безобразие с тем хаосом, который иначе называется жизнью. Вначале была шутка…[69 - [69]Вначале была шутка… – перефразируется знаменитое начало Евангелия от Иоанна: «В начале было слово…»] ну и так далее.

Силия осознавала, что у нее имеется две равно серьезные причины настаивать на том, чтобы Мерфи отправлялся работать. Первая – она жаждала сделать из Мерфи настоящего мужчину. Вот уже пять месяцев, да, господа, уже почти полных пять месяцев она проводила эксперимент, называемый «сожительство с Мерфи», и за этот срок образ Мерфи как «человека особого мира» не померк и продолжал манить ее. Вторая причина – ее охватывало отвращение при мысли о своем прежнем занятии, к которому ей придется вернуться, если Мерфи не найдет какую-нибудь работу до того, как ее сбережения, накопленные с таким трудом, растают. Возвращение к этому своему занятию ей было крайне неприятно не просто потому, что она находила его чрезвычайно скучным и пошлым (тут ее дед крепко заблуждался, полагая, что это именно то, к чему у нее есть призвание, и то, чем она может преспокойно зарабатывать себе на пропитание всю жизнь), а прежде всего потому, что такое возвращение оказало бы самое пагубное воздействие на ее отношения с Мерфи.

Оба эти соображения возвращали ее к Мерфи (а что не приводило так или иначе назад к Мерфи?), но весьма окольными и разными путями; один путь вел от ограниченного и замкнутого личного опыта к личности, преисполненной всяческих фантазий, личности не от мира сего; второй же путь вел от жизненного опыта, вполне полноценного и всеобъемлющего, к личности, трезво оценивающей факты жизни; лишь женщина, да и то такая, такая… цельная, как Силия, могла бы относиться к этим двум разным подходам как к вполне равноценным.

Большую часть того времени, когда Мерфи не было дома, Силия проводила в его кресле-качалке, повернув лицо к свету. А света как раз было маловато – он весь рассасывался и поглощался в огромном пространстве комнаты, но тем не менее она всегда поворачивала голову так, чтобы лицо ее было обращено к свету, пусть и слабенькому. Маленькое окошко, выглядевшее особо маленьким по сравнению с размерами стен, сквозь которое с таким трудом протискивался свет, очень чутко выявляло малейшие изменения в его интенсивности – подобно тому, как оттенки цветовых гамм лучше выявляются при прищуривании глаз, – и поэтому в комнате постоянно ощущалось движение света и теней; в разных местах комнаты становилось то ярче, то светлее, свет несмело вспыхивал, трепетал, угасал – и так продолжалось целый день. Ритмические колебания света, медленно заползающего в утробу темноты.

Она сиживала в этом кресле, погружаясь в слабо-светные приливы и отливы и постепенно окутываясь оболочкой, как амнионом,[70 - [70]Амнион – одна из оболочек зародышей высших позвоночных животных и человека.] отгораживающей ее от беспокойных мыслей, и предпочитала такое сидение прогулкам по улицам (ей никак не удавалось избавиться от особой походки, приобретенной за время, проведенное на панели) или бесцельному блужданию по рынку, на котором царило лихорадочное утверждение жизни как самоцели, и это вроде бы подтверждало Мерфиево предсказание о том, что добывание себе на пропитание – работа – разрушит одно, или два, или даже все три славных столба, на которых и стоит его жизнь. Такой взгляд на вещи, который ей всегда казался крайне нелепым – и по всей видимости, менять своего отношения к такому взгляду она не собиралась, – терял существенную часть своей нелепости, когда она начинала соотносить Мерфи и тот Каледонский рынок.

И вот таким образом она, словно помимо своего желания, начала понимать как раз с того момента, когда он перестал делать попытки что-либо пояснить. Силию, стоило ей оказаться среди людей, зарабатывающих себе на жизнь, сразу же начинало охватывать ощущение, что жизнь эта растрачивается впустую. Просидев совсем недолго в кресле, она ощущала побуждение, поначалу робкое, но быстро становящееся все более настойчивым, совершить нечто изысканно развратное – раздеться донага и оказаться связанной по рукам и ногам. Она пыталась думать о своем деде Келли, или о тех днях, что ушли безвозвратно, или о том, чего очень бы хотелось, но что недостижимо, но всегда наступал момент, когда никаким усилием мысли нельзя было побороть ни ощущения того, что она погружена в желеобразный свет, липко ее обволакивающий, ни дрожи, ее охватывающей от желания испытать быстрое и сладостное насилие.

Центральным событием дня хозяйки Кэрридж являлась чашка отменного крепкого чая, которую она выпивала при приближении вечера. Иногда случалось так, что она приступала к попиванию этого эликсира с убеждением, что сделала все, что следовало и стоило сделать и что приносило плоды, и не сделала ничего такого, что делать не следовало и что не приносило плоды. Порой, выпив свою порцию, она наливала чашку для Силии и почему-то на цыпочках поднималась к ней в комнату. О своем приходе она предупреждала постояльцев весьма необычным способом: если дверь была не на запоре, она осторожно входила, а затем робко стучала в дверь, которую она уже закрыла за собой. Никакие иные соображения, кроме принесения чашки доброго чая, ее не занимали, и ее совершенно не заботило, желают ли эту чашку чая в тот момент и в том месте. При этом у нее был весьма заговорщический вид.

– Я вот принесла вам чашечку… – говорила она.

– Заходите, заходите, – приглашала Силия.

– Чашечку отменного горяченького чайку, – продолжала Кэрридж. – Пейте, пока он не застыл.

(Именно так она и говорила: «застыл», а не «остыл».)

Здесь придется упомянуть о том, что от нее дурно пахло, и даже ее самые близкие и дорогие ей люди так никогда и не смогли привыкнуть к этому запаху. Она стояла, дурно пахла и с упоением созерцала, как выпивают ее чашку чаю. Пикантность ситуации заключалась в том, что Кэрридж, глядя на Силию, пьющую ее «чаек», от восторга даже дышать переставала, чего можно было не делать, а вот у Силии тоже «в зобу дыханье спирало», правда, совсем по другой причине, но для того, чтобы делать глоток, ей все же приходилось также делать и вдох и соответственно вдыхать запах Кэрридж, стоящей рядом.

– Надеюсь, вам нравится этот аромат, – невинно спрашивала Кэрридж. – Я выбираю всегда лучшие сорта (а имела в виду она, конечно, чай).

Затем, держа в руках опорожненную чашку, Кэрридж чинно двигалась к двери, а Силия судорожно вдыхала воздух и принюхивалась к собственной роскошно пахнущей груди, чтобы истребить в ноздрях гадкий чужой запах. Этот прием, к которому она однажды прибегла в момент счастливого озарения, помогал всегда, а Кэрридж останавливалась у двери, поворачивалась, поднимала палец, показывая на потолок, и говорила:

– Слышите?

Слышались приглушенные, мягкие шаги – туда-сюда, туда-сюда…

– Наш старичок, – говорила Кэрридж, – ни минуты не сидит на месте.

К счастью, Кэрридж была немногословна. Если бы истечение дурного запаха и многоречивость совмещались в одном человеке, то это было бы просто непереносимо.

Говорили, что старик наверху – ушедший на покой дворецкий. Из комнаты своей он, похоже, никогда не выходил, если, конечно, не считать тех случаев, когда ему волей-неволей приходилось это делать, и никого в свою комнату не пускал. Кэрридж дважды в день приносила ему поднос с едой и ставила его на пол перед дверью. Он забирал поднос, когда она уходила, и возвращал его на место уже с пустыми тарелками. Заявление Кэрридж о том, что он «ни минуты не сидит на месте», было преувеличением, но в целом он действительно много времени проводил, вышагивая по комнате в разных направлениях.

Надо здесь уточнить, что Кэрридж не так уж часто отодвигалась на то, чтобы в суете домашних дел и вопреки экономному ведению хозяйства принести Силии чашку своего «лучшего чайку». По большей части продолжительное оцепенелое пребывание в кресле-качалке никем и ничем не нарушалось вплоть до того самого часа, незадолго до возвращения Мерфи, когда нужно было встать и приготовить для него еду.

Появлялся Мерфи в строго определенное время, в буквальном смысле секунда в секунду, и пунктуальность его просто поражала – изо дня в день с отклонениями всего в несколько секунд. Силии было совершенно непонятно, как мог человек, столь, казалось бы, равнодушный к течению времени, быть столь удивительно, нечеловечески точным и точным только в одном – в том, что касалось возвращения домой. Когда она начинала расспрашивать его, он пояснял, что такая пунктуальность проистекала от его любви, которая настоятельно требовала от него возвращаться к ней, к Силии, как можно скорее, насколько, конечно, это позволяли дела; другой причиной такой пунктуальности он называл желание воспитывать в себе чувство времени, которое, как он слышал, высоко ценилось в деловых кругах, ибо приравнивалось к деньгам.

Но главная и истинная причина пунктуальных возвращений заключалась в том, что он добирался в район Пивоваренной улицы после своих так называемых поисков работы задолго до того часа, который он себе определил как время возвращения домой. С практической точки зрения ему было совершенно все равно, где болтаться, – там, где он, хотя бы теоретически, мог бы найти какую-нибудь работу, или возле дома, где шанс найти работу для него был такой же, как и в любом другом месте. Однако, с точки зрения привязанности к дому нежелания поскорее увидеть Силию, ему было отнюдь не все равно, где проводить время. Попадая на Пивоваренную улицу, Мерфи сразу же начинал ощущать близость Силии, улица была своего рода передней, предваряющей общение с ней, а когда он находился в определенном настроении, ему даже казалось, что подходя к дому, он подходит к кровати, на которой она лежит.

Мерфи, рыщущий в поисках работы, являл собой зрелище весьма примечательное. В кругах Общества Почитателей и Любителей Творчества Вильяма Блейка, называемом также «Лигой Блейка», поговаривали, что образ Билдада Шухайта,[71 - [71]Билдад Шухайт – персонаж поэзии У.Блейка (1757–1827), одного из самых значительных английских поэтов и художников конца XVIII – начала XIX вв., оказавшего сильное влияние на дальнейшее развитие живописи и поэзии, особенно модернистской в XX в.; при жизни Блейк остался непризнанным, его поэзия не издавалась, считалась слишком заумной и для тех времен эротической; Блейк создал свою собственную мифологию, в которой соединил собственное воображение и образы, позаимствованные из Библии.] созданный Великим Мастером, воплотился в Мерфи и прогуливается по Лондону в зеленом костюме в поисках тех, кого он мог бы утешить.

Но Билдад некоторым образом лишь составная часть Иова, равно как Зофар и другие. Мерфи искал то, что не переставал искать с того самого момента, когда он явился в этот мир, подхваченный грубыми руками и слегка придушенный с тем, чтобы включилась его дыхательная система и он смог бы сделать свой первый вдох – иначе говоря, искал то самое лучшее, что в нем заключалось. Члены «Лиги Блейка» безнадежно заблуждались, полагая, что он постоянно qui vive[72 - [72] Кто идет? – окрик часового (фр.); в переносном смысле: быть настороже, быть постоянно готовым к тому, чтобы… Здесь в значении: искать, высматривать.] какого-нибудь бедолагу, столь несчастного, что его могут утешить майевтические[73 - [73]Майевтический – сократовский способ извлекать скрытое в человеке знание с помощью искусных наводящих вопросов. Сократ говаривал, что видит свое назначение в том, чтобы помогать рождаться новым идеям, и называл себя повитухой (по-гречески «майевтика» – акушерство).] изречения типа: «Как может быть чист тот, кто рожден». Да, господа, полное заблуждение. Для выражения сострадания и жалости Мерфи не требовался никто, кроме него самого.

Неприятности для Мерфи начались, можно сказать, с первых же моментов его пребывания в этом мире (в более ранние периоды его существования мы углубляться не будем). Уже его первый vagitus[74 - [74] См. сноску 28] прозвучал не так, как положено, с 435 дубль-вибрациями в секунду, а как дубль-бимоль, и посему не стал частью могучего международного оркестра новорожденных. Можете представить, как огорчился акушер, принимавший роды, преданный член Общества Симфонических Оркестров города Дублина и к тому же небесталанный флейтист-любитель. С каким сожалением ему пришлось констатировать, что из всех миллионов и миллионов крошечных larynx,[75 - [75] Гортань (лат.).] исторгавших в тот момент по всей земле и в унисон вопли проклятий приходу в этот мир, лишь голос Мерфи фальшивил… Ну а обо всяких неурядицах, предшествовавших тому первому vagitus, мы условились не распространяться.

Предсмертный, последний хрип Мерфи компенсирует все недостатки его постнатального первого крика.

Кстати, костюм его был не зеленого цвета, а эругинного,[76 - [76]Эругинный – цвет медной зелени.] как бы покрытый патиной. Это заблуждение членов «Лиги Блейка» тоже следует поставить им на вид. Надо отметить, что в некоторых местах костюм Мерфи был черен, как ночь, предшествовавшая тому дню, когда он был куплен; в других местах на ярком свету материал костюма играл синевато-серым блеском, ну а в остальном общий цвет можно было вполне уверенно назвать эругинным. Собственно говоря, костюм этом являл собою реликт тех полных надежд времен, когда Мерфи был еще студентом и изучал теологию; много ночей тогда он лежал без сна, а под подушкой у него пряталась книга епископа Бувье «Supplementum ad Tractatum de Matrimonio».[77 - [77] «Дополнение к трактату о браке» (лат.).] Да, то было могучее произведение. Чуть ли не готовый сценарий к порнофильму на похотливой, хромой латыни. А еще он тогда размышлял над словами Христа, этой Парфянской стрелой:[78 - [78]Парфянская стрела – колкость или меткое замечание, приберегаемые к моменту ухода.] «Свершилось!»[79 - [79]«Свершилось!» – последнее предсмертное слово распятого Иисуса, как его приводит Евангелие от Иоанна (19:30); приводимые в остальных Евангелиях последние слова Христа на кресте иные.]

Не менее поразительным, чем цвет, был покрой костюма. Пиджак просторным мешком свисал с плеч, а нижний край его, достигавший чуть ли не до колен, слегка оттопыривался в стороны, как нижняя часть колокола; казалось, он просит, чтобы его задрали повыше, и этому молчаливому призыву было очень трудно противиться. Брюки, даже в лучшую свою пору, тоже проявляли гордую независимость и висели неряшливыми трубами. Теперь же, много лет спустя, исходив вместе с Мерфи неисчислимое количество миль улиц и взобравшись на Эвересты лестниц, брючки эти принуждены были льнуть в некоторых местах к ногам, которые они прикрывали, а их перекрученность явно свидетельствовала об их крайней усталости.

А вот жилет Мерфи никогда не носил. В жилете он ощущал себя женщиной.

Что же касается материала этого дивного костюма, то его изготовители смело утверждали, что он «дыростойкий». В некотором смысле это было так – материал был вроде бы как совершенно нескважистый, иначе говоря, словно цельнометаллический, и совершенно не пропускал воздуха – как внешнего, атмосферного, вовнутрь, так и Мерфиевых испарений наружу. На ощупь материал этот казался более похожим на клеенку, чем на шерстяную материю, и из чего он, собственно, был изготовлен, с уверенностью сказать бы не удалось. Одно было ясно – аппертуры[80 - [80]Аппертура – клей и всяческие наполнители, использующиеся в текстильной и бумажной промышленности.] на его изготовление пошло очень много.

Эти останки приличного наряда Мерфи оживлял с помощью простенького галстука-бабочки, навечно завязанного при изготовлении; носилась эта бабочка со съемным воротничком и целлулоидной манишкой, современницей костюма, уже представляющей собой музейную редкость.

Мерфи никогда не носил и шляпу, надо думать оттого, что она вызывала в нем болезненные воспоминания о той оболочке, которая окружала Мерфи в его бытность плодом в материнской утробе; особенно неприятно было не столько надевание шляпы, сколько ее снимание (отголоски послеродовой травмы?).

Прогулки, а тем более поиск работы в таком наряде порождали стремление поскорее вернуться домой, и вскорости после обеда Мерфи начинал свое медленное и тягучее возвращение. Больше всего ему нравился участок от Королевского Пересечения до Каледонской улицы: он напоминал ему долгий подъем от вокзала Сен-Лазар до улицы Амстердамской в Париже. И хотя Пивоваренная улица никак не походила на Бульвар Клиши и даже на Бульвар Батиньель, все же ему казалось, что верхняя часть улицы была лучше, чем какой-либо участок этих бульваров, подобно тому, как убежище (в определенном смысле) лучше, чем изгнание.

Там, на вершине холма, на который взбиралась улица, находилось некое убежище, словно головка прыща, – Сады на Рыночной улице, прямо напротив фабрики, перерабатывающей требуху. Тут Мерфи любил сиживать, обвеваемый запахами дезинфекции, приходящими из Мильтонового Дома, расположенного прямо к югу, и вонью из загонов скота на рынке, находившихся к западу. Как ни странно, требуха ничем особенным не пахла.

Но теперь снова была зима, вечер был еще совсем юн, мысли о наступлении ночи не спешили приходить, но multis latebra opportuna[81 - [81] Здесь: имеющие много удобств (фр.)] Сады на Рыночной улице были закрыты, а возвращаться к Силии было еще рановато. Значит, ему придется убивать время, гуляя вокруг Пентонвильской тюрьмы. В другое время года он ходил вокруг соборов, считая, что заходить вовнутрь уже поздно.

Мерфи занял удобную позицию в начале Пивоваренной улицы, так что, когда часы на тюремной башне покажут шесть сорок пять, он тут же сорвется с места и доберется домой в нужное время. Когда пробил час трогать с места, он медленно пошел мимо Здания Общества Постоянства и Воздержания, мимо здания компании «Vis Vitae[82 - [82] Жизненная Сила (лат.).] Хлеб», мимо Фабрики Пробковых Настилов Маркса – и вот последние рубежи преодолены, и Мерфи стоит перед дверью, ключ в замке, а часы на рыночной башне отбивают час его возвращения.

Когда Мерфи входит, Силия первым делом должна помочь ему совлечь с себя костюм, улыбнуться, когда он скажет: «Представь себе, как выглядела бы Кэрридж в халате из такой материи»; затем она должна была попытаться разобраться, в каком он настроении, вглядываясь в его лицо, пока он сидит на корточках у камина, согреваясь, при этом ни в коем случае она не должна задавать никаких вопросов; затем она должна покормить его ужином. А в то время, которое остается до момента, когда она начнет утром понукать его отправляться на поиски работы, будут сыграны серенада, ноктюрн и альба.[83 - [83]Серенада изначально означала вечернюю песнь, исполняемую под балконом возлюбленной; ноктюрн (от лат. ночной) изначально: поэтическое, музыкальное (и вообще, любое художественное) произведение, посвященное ночи; альба – утренняя песнь (значения этих слов претерпевали, конечно, определенные изменения; надо ли комментировать, что под «музыкой» Беккет разумеет занятие любовью?).] Да, господа, их вечерние, ночные и утренние часы можно было описать как серенады, ноктюрны и альбы.




Описание гороскопщиком Суком влияния небес на судьбу Мерфи крепко засело в мозгу у этого обиженного звездами Натива. Мерфи, выучивший все до последнего слова, постоянно бормотал себе под нос Суков текст как молитву. Много раз он брал бумагу с гороскопом в руки с намерением уничтожить ее, чтобы «она не попала в руки врагов». Но зная, сколь предательски ненадежна его память, он так и не рискнул это сделать. Мерфи во всем, вплоть до мелочей, пытался руководствоваться Суковыми предписаниями. Так, даже в одежде у него всегда присутствовала лимонно-желтая деталь. Он очень внимательно следил за тем, чтобы его личности как в ее телесной, так и в духовной, ипостаси не был нанесен какой-либо ущерб. Он испытывал боли в ногах и в шее, и это радовало его, так как соответствовало гороскопу и, как он надеялся, уменьшало риск подхватить воспаление почек, базедову болезнь, страдать от затрудненного мочеиспускания и припадков.

Но имелось несколько указаний гороскопа, которые выполнить Мерфи не мог. Так, например, у него не было того драгоценного камня, обладание которым обеспечивало успех. Собственно говоря, у него вообще не имелось никаких драгоценных камней. Он содрогался при мысли о том, что отсутствие предписанного драгоценного камня увеличивало шансы сил зла против него. Благоприятное число не выпадало на воскресенье еще целый год; календарь сообщал, что это должно было случиться лишь 4 октября 1936 года, и только тогда можно было ожидать максимального успеха какого-нибудь нового Мерфиевого начинания. Это обстоятельство также являлось постоянным источником для беспокойства, так как он чувствовал, что скромное личное предсказание, основанное на принципах, лежащих вне системы небесных тел, которому он очень мало доверял, ибо оно было его собственным, тем не менее могло исполниться.

Что же касается его возможной деятельности, то у Мерфи не могло не возникнуть ощущения, что звезды, определяющие его судьбу, несколько перестарались – указав на посредника, можно уже было не давать дальнейших уточнений и инструкций. Если разобраться по существу, то это самое зарабатывание на жизнь представляет собой не что иное, как проституирование себя и обогащение и так лопающихся от денег толстосумов, этих тиранов, этих пиявок, обеспечение их женщинами и создание им условий для размножения!

Складывается такое впечатление, что существовала некая дисгармония между двумя линиями поведения, которым Мерфи мог следовать, по крайней мере, хоть с какой-то долей уверенности. Ну что ж, тем хуже для него…

Силия заявила, что если он в ближайшее же время не найдет себе какого-нибудь занятия, приносящего заработок, она вынуждена будет вернуться к своему занятию, и хотя она не сказала, к какому именно, Мерфи прекрасно знал, к какому. И музыка жизни смолкнет…

Автор с большим тщанием выстраивал эту фразу, дабы не дать возможность гнусным цензорам совершить свое пакостное дело и заменить авторское выражение каким-нибудь выхолощенным своим.[84 - [84]Автор с большим тщанием выстраивал эту фразу… – не следует забывать, что роман написан в тридцатые годы, а в те времена, вплоть до середины шестидесятых, существовали весьма жесткие ограничения того, что позволено было сказать печатным словом; не допускалась «нецензурная» брань, смягчались до намеков сексуально-эротические сцены (политической цензуры как таковой не было, но автор, позволивший уж очень неосторожное высказывание, мог подвергнуться, уже после выхода книги в свет, некоторым гонениям); таким писателям, как Джойс и Лоуренс, приходилось издавать некоторые свои книги за рубежом.]

Подгоняемый мыслью о том, что он может потерять Силию (пусть и в несколько ограниченном смысле, на вечернее и ночное время – Силия дала ему клятвенное обещание, что «не оставит его совсем»), Мерфи отправился устраиваться на работу в бакалейную лавку, в основном продававшую свечи, расположенную на Гостиничной улице. Стоя в лавке и нервно теребя пальцами свой лимонно-желтый галстук-бабочку, он предложил свои услуги в качестве толкового, исполнительного и поворотливого «мальчика на побегушках». Пожалуй, впервые в жизни Мерфи просил о приеме на работу, оговаривая конкретно, чем он мог бы заняться. Ранее он удовлетворялся просто тем, что толкался на «невольничьих рынках» – так он и многие другие называли конторы по устройству на работу, – выбирая наиболее посещаемые, становился в надменные позы и ждал, неизвестно чего, либо же шлялся по всяким агентствам, выспрашивая, что ему могут предложить. Своего рода бродячая собачья жизнь, правда, без собачьих преимуществ в виде бросаемых костей и объедков.

Бакалейщики, и продавцы, и изготовители свечей повыскакивали из-за прилавков и гурьбой прискакали поглядеть на исполнительного «мальчика на побегушках».

– Етот исполнительный? – прогундосил главный бакалейщик. – Ни хрена на исполнительного не похож.

– И никакой он не мальчик, – ехидно вставил бакалейщиков первый подручный, служивший для главного бакалейщика вроде как отхожим местом для излияния гнева, раздражения и прочих эмоциональных выделений. – Нет, поглядите на него, как по мне, на мальчика аж никак не тянет.

– Да он вроде как и не человек вовсе, как на мой взгляд, – добавил еще один из тех, на кого тоже изливал словесные помои главный бакалейщик. – Пугало просто.

Мерфи, и раньше не раз встречавшийся с таким отношением к своей особе, в котором смешивались презрение, насмешка и даже отвращение и ненависть, не сделал тяжкой ошибки и даже не попытался каким-нибудь образом смягчить такое отношение к себе. Иногда ему высказывали то, что о нем думали, более откровенно и резко, иногда помягче. Хотя формы выражения менялись, но содержание, вполне соответствующее одной мозговой извилине бакалейщика и иже с ним, оставалось всегда одним и тем же – в переложении на более изысканный язык это звучало бы так: «Ты никчемное, ничтожное и иррациональное создание».

Мерфи вышел из лавки и огляделся, ища глазами скамейку или что-нибудь еще, на что можно было бы присесть. Но ничего такого он не обнаружил. К югу от Королевской Бесплатной Больницы когда-то располагался небольшой скверик, но теперь большая часть его пребывала погребенной под неостановимо разрастающейся злокачественной городской тканью, именуемой домами с дешевыми квартирами, а остальная часть оказалась отданной во власть мусорников и гадких бактерий.

В тот момент Мерфи охотно бы променял уготованное ему, как он надеялся, на неопределенный срок место в Передней Чистилища на пять минут в своем кресле-качалке; в обмен на пребывание в состоянии зародыша, вернувшегося в лоно, он отказался бы даже от пребывания с подветренной стороны Скалы Белаква, от созерцания на рассвете камышей, трепещущих в эстральном[85 - [85]Эстральный – южный.] свете у воды, и солнца, заливающего по мере восхождения своим сиянием мир, неподверженный искуплению до тех пор, пока он, Мерфи, не завершит круг своих мечтаний, уходящих ко временам еще нерожденного дитяти, охватывающих период от момента зачатия – сперматозоидной вольности – до распада в печи крематория. Он питал столь высокие надежды на возможность пережить некие особые ощущения post mortem,[86 - [86] После смерти (лат.).] столь явственно он представлял себе их суть, что он и в самом деле надеялся испытать их, прожив предварительно весьма длинную жизнь… А потом, после жизни, перед тем, как с великими трудами ему придется взбираться по исключительно крутому склону к высотам Рая, у него будет предостаточно времени на мечтания, на созерцания зорь, оживляющих потусторонние небеса с их собственными зодиакальными знаками… И с Божьей помощью ни один из этих гадких бакалейщиков своими проклятиями не сократит ему пребывания в счастливых сферах!

Такова была его фантазия, возможно, самая четко организованная из всех его фантазий. Она относилась к тем из них, которые лежали за пределами страданий, она открывала красоты свободы.

Мерфи, чуть ли не теряющий сознание, прислонился к ограде Королевской Бесплатной Больницы и опять принялся умножать свои бессильные клятвы отказаться от мечтаний и о горнем, и о низменном, если только какой-нибудь чудодейственной силой он будет перенесен в свое кресло-качалку и ему будет позволено покачаться в нем ну хотя бы минуг пять… Но если ему не суждено быть помещенным в кресло-качалку, то пусть будет позволено хотя бы отыскать кусочек старого доброго английского газона с его замечательной травкой, на которой он мог бы улечься, забыться, перестать замечать то, что его окружало, погрузиться в дивный мир, в котором не было бакалейщиков, раковых опухолей, называемых домами, в котором пребывал бы лишь он сам и больше никого бы не было, он, счастливо лишенный всякого лишнего знания.

Ближайшим местом, где он мог бы найти такое отдохновение на мураве, насколько он помнил, являлся маленький скверик на Линкольнз Инн Филдз. Правда, атмосфера там всегда гнусная, насыщенная миазмами обмана, мошенничества, подлости, жульничества; там собирались обманщики и обманутые, жулики и обжуленные, темные дельцы и светлые труженики, там тянуло холодком тюремной камеры, там витала тень виселицы… но там была трава, там росло даже несколько незатейливых деревьев.

Сделав всего пару шагов по направлению, долженствующему привести его к тому малому убежищу, которое, как ни плохо оно само по себе, но все же лучше, чем просто асфальт, Мерфи тут же вернулся к ограде и снова оперся о нее, ибо осознал, что в его состоянии шансов добраться до более близкого сквера не больше, чем до значительно более далекого Гайд-Парка, хотя, строго говоря, газоны Гайд-Парка были бы намного предпочтительнее… А для начала ему бы неплохо присесть, а уж потом можно было бы подумать над тем, где бы прилечь. Как говорится, прежде чем бежать, следует пройтись не спеша, прежде чем улечься, неплохо бы посидеть… Мерфи стал даже подумывать, не истратить ли ему те деньги, которые он приберег на обед, на то, чтобы доехать домой, но если он заявится так рано, то Силия подумает, что он прекратил поиски работы. Да, Силия еще пребывала подле него, так как пообещала, что не «уйдет», что бы ни произошло, и даже в том случае, если ей придется вернуться к своему занятию… Какой выход? Пообедать немедленно, несмотря на то что еще совсем рано и его до обычного повышенного слюноотделения в предвкушении обеда оставалось не менее часу.

Обед для Мерфи являлся своего рода ритуалом, не изгаженным пошлыми мыслями о том, что его главная задача – обеспечить питание и соответственно пополнение сил. И он двинулся вдоль ограды, высматривая одну из тех закусочных, в которой можно было бы дешево пообедать. Увидев то, что искали его глаза, он рискнул оторваться от ограды, а оторвавшись, тут же бросился к спасительным стульям. Ощущение того, что его седалище соприкасается с плоской поверхностью стула, было столь сладостным, что он тут же вскочил и повторил процесс размещения зада на стуле, но на этот раз сделал это медленно, со вкусом, с расстановкой. Не так часто получаешь столь приятные ощущения, и поэтому относиться к ним следует соответствующим образом – крайне бережно. Увы, вторичное помещение седалищной части на стул принесло лишь разочарование.

Подняв глаза, он увидел официантку, которая стояла перед ним с таким отсутствующим видом, что ему оказалось очень трудно представить себя в роли клиента, делающего заказ, который ей нужно записать да потом еще и принести. Спустя некоторое время, видя, что официантка не собирается уходить, Мерфи, слегка откашлявшись, произнес тоном, которым собираются заказывать блюдо, требующее особого искусства шеф-повара:

– А вот принесите-ка мне…

И запнулся. Он решил выдержать паузу, которая, как он вычитал в трудах по психологии Освальда Кюльпа, необходима для того, чтобы предварительный сигнал, предшествующий главному сообщению, мог подготовить нужную реакцию и снять напряжение, вызванное необходимостью такую реакцию проявлять. Когда Мерфи решил, что нужный промежуток времени истек, он огласил главную часть своего сообщения:

– Да, принесите-ка мне чашечку чайку и пакетик печенья «ассорти».

Вполне калорийно сбалансированный обед и как раз по его средствам.

А официантка, словно подчиняясь каким-то его волшебным чарам или неожиданно догадавшись о его «вздымающихся», как это когда-то назвал Вайли, способностях, несколько срывающимся голосом тихо и быстро (быстро, наверное, потому, что боялась наплыва других клиентов, которых пришлось бы спешно обслуживать) проговорила:

– Для тебя я Вера, дорогуша.

Нельзя сказать, что Мерфи воспринял это с большой заинтересованностью.

Да, Мерфи испытывал доверие к школе психологии Кюльпа. И Марбе, и Бюлер могли заблуждаться, даже Уотт ошибался – он был человек, а разве человеку не свойственно ошибаться? Но вот Нарцисс Ах,[87 - [87]Кюльп, Марбе, Бюлер, Уотт, Ах – немецкие и английские психологи и философы второй половины XIX – начала XX вв.] как он мог ошибаться?…

Вера завершила обслуживание, как ей представлялось, в значительно лучшем стиле, чем начала его. Ей казалось странным, что этот клиент – тот же самый человек, которого она поначалу приняла за какого-то дурачка. Она ловко поставила поднос на стол и даже приготовила счет, хотя об этом ее еще не просили.

Мерфи слегка отодвинул поднос от себя так, чтобы его удобнее было осматривать, откинулся на спинку стула, уперся ногами в пол и поднял передние ножки стула в воздух, балансируя на задних и покачиваясь, отдался созерцанию того, что он так почтительно называл своим «обедом». Это доставило ему большое удовлетворение. Мы сказали: «почтительно», и это не случайно, ибо Мерфи как последователь (хотя и не постоянный) учения Гильома Шампосского,[88 - [88]Гильом Шампосский (Гильом из Шампо) (ок.10б8 – 1121) – французский теолог.] исповедовавшего крайний теофанизм,[89 - [89]Теофания – зримое человеком явление божества; надо думать, теофанизм – учение, основанное на вере в то, что Бог может являться человеку в зримых формах.] не мог не ощущать некоторую робость и почтительность перед такой жертвой, приносимой в угоду своему аппетиту; не мог он обойтись и без мысленного прочтения молитвы: «Милостивый Боже, смилуйся над той Своей частью, которую я собираюсь проглотить!»[90 - [90] По некоторым учениям, все в этом мире есть Бог, и поэтому поглощая пищу, мы поглощаем часть Бога.] Мы сказали, что созерцание «обеда» принесло Мерфи «удовлетворение». И это тоже не случайно, ибо пришел высший момент его падения, момент, когда без чужой помощи, самостоятельно ему предстояло одним махом покончить с капиталовложением. Капитал, вложенный в «обед», был совсем небольшим и составлял всего несколько пенсов, но не следует забывать о том, что весь его наличный капитал составлял сумму, лишь ненамного превосходящую вложенную. Мерфи несколько беспокоило то, насколько эта трансакция соответствовала деловой активности, предписанной гороскопом Сука, но не следовало исключать и того, что их понимание умения вести дела несколько различалось. Однако не столь уж важно, как предпринятая Мерфи деловая операция могла быть оценена с экономической точки зрения; ничто не могло приуменьшить ее значения как триумфа, пусть и небольшого, достигнутого, несмотря на серьезнейшие препятствия. Ну, возьмите хотя бы соотношение сил воюющих сторон: с одной стороны, колоссальная армия содержателей ресторанов, кафе, закусочных, жаждущих лишь наживы, щедро одаренных здравым смыслом и хитростью, имеющих на вооружении наисовершеннейшее оружие в виде неисчислимого количества всяческих вкусностей, а с другой стороны, жалкий солипсист[91 - [91]Солипсист – последователь солипсизма, философского представления, согласно которому весь видимый мир является творением ума того, кто этот мир себе воображает.] и несколько пенсов в его кармане.

Итак, наш жалкий солипсист, сотворив свою молитву и предвкушая заранее свое бесчестье, быстро придвинулся вместе со стулом к столу, лихим движением схватил чашку чая и одним залпом выпил не меньше половины. Но едва проглотив то, что было у него во рту, Мерфи принялся плеваться, эруктировать[92 - [92]Эруктировать – производить звук, связанный с отрыжкой.] и производить другие непотребные звуки так, словно его, прибегнув к подлому обману, заставили глотнуть густую жидкость, в которую насыпали толченого стекла. Такое его поведение привлекло внимание не только всех остальных посетителей закусочной, но и официантки Веры, примчавшейся, чтобы спасать клиента, у которого, как она решила, «чай пошел не в то горло», и теперь ему грозила смерть от удушья. Мерфи еще некоторое время производил звуки, очень напоминающие рокотание и фырканье воды, вырывающейся из сливного бочка в унитаз при многократном и слишком настойчивом дерганье за ручку, а затем, обретя голос, проговорил гадко и ЯДОВИТО:

– Я просил китайский, а что вы мне подсунули? Индийский!

Хотя Вера и была разочарована тем, что ничего особо серьезного не произошло, и несколько задета несправедливым обвинением – он заказывал просто «чай», не указывая, какой именно, – она не замедлила заменить чай. Вера была типичной и послушной представительницей того слоя населения, из которого выжимали на работе обильный пот, и не могла изменить лозунгу своих нанимателей, которых скорее можно было бы назвать рабовладельцами, гласившему: если уж клиент, он же простофиля, платит за ту дрянь, от которой в желудке делаются дырки, в десять раз больше, чем она стоит производителям, и в пять раз больше, чем обходится притащить и швырнуть эту дрянь перед его рожей на стол, то вполне резонно будет выслушать его жалобы и сделать то, чего он хочет, но при этом стоимость замены блюда ни в коем случае не должна превышать пятидесяти процентов того, что с него состригли.

Получив свежую чашку чая, Мерфи решил несколько изменить тактику. Он отпил лишь треть, а затем, дождавшись, когда Вера проходила мимо, окликнул ее:

– Извините ради Бога, Вера, я, наверное, причиняю вам массу беспокойства, но не могли бы вы долить в чашку кипяточку? И молочка еще немножко, а?

Увидев, что Вера готова возмутиться, Мерфи поспешил добавить фразу, которая подобно тому, как «сезам» открывал вход в пещеру, открывала доступ к ее сердцу:

– Верочка, я знаю, что доставляю вам столько хлопот, но, видите ли, заварочки налили от души, для меня слишком много.

Обрати внимание, читатель, на ключевые слова в этой фразе: «Верочка», «от души» и «заварочка». Такая официантка, как Вера, да еще в такой закусочной, в которую забрел Мерфи, ни за что не смогла бы устоять перед их тройственным воздействием. А прибавьте еще сюда тон благодарности, особую улыбочку… И Вера не устояла.

Вот таким вот образом Мерфи получил на вложенный капитал обслуживание, 1,83 (приблизительно) чашки чаю да еще печенье. Откроем маленький секрет: к подобным благородным хитростям он прибегал не раз.

Можете и вы, мои дорогие мелкие мошенники, попробовать провернуть этот трюк.

Мерфи настолько воспрянул духом, что принял смелое решение: не есть печенье, а оставить его «на потом». Значит так: сейчас он добьет чай, а поскольку к чаю подают бесплатно некоторое количество молока и сахару, он напьется этого молока и наестся этого сахару, сколько удастся заполучить, а потом потихоньку пешочком отправиться в Гайд-Парк и там на травке съест свое печенье. На Оксфордской улице, глядишь, кого-нибудь из знакомых повстречаешь, что-нибудь еще подкинут… И Мерфи принялся обдумывать, как ему лучше всего добраться до улицы Тоттенхэм Корт, как и в каком порядке он будет есть свое печенье «ассорти», как он холодным тоном поначалу отвергнет предложенную ему подачку… Он с закрытыми глазами в уме уже добрался до Британского Музея и даже уже собирался зайти в Зал Древностей, поглядеть на все эти археологические находки, когда вдруг резкий тычок в нос чем-то твердым побудил его открыть глаза. Тычок был произведен визитной карточкой, которую тут же слегка отодвинули в сторону так, чтобы он мог прочитать, что на ней написано:

Остин Тыкалпенни


Поэт на Все Случаи Жизни


Из Дублинского Графства


То создание, которое держало эту визитку перед носом Мерфи, поверьте, не заслуживает описания. Кто он, как не пешка в игре между Мерфи и звездами, пытающимися управлять его судьбой; Тыкалпенни делает свой ход, начинает новую комбинацию, а потом сбрасывается с доски. Возможно, такому, как Остин Тыкалпенни, найдется еще какое-нибудь применение, например в детском лото или в пасьянсах литературных критиков, но, слетев с доски, ему уже к большим ахматам не вернуться. В игре, ведущейся между человеком и звездами, возврата к пройденному этапу нет.

– Мне не удалось привлечь твое внимание с помощью того, что божественный сын Аристона[93 - [93]…божественный сын Аристона – Платон.] называет звуковым потоком, исходящим из души и срывающимся с губ, – пояснял Тыкалпенни свою манеру общения с помощью визитной карточки, – и поэтому пришлось позволить себе вольность прибегнуть к такому, как ты мог заметить, несколько необычному способу возвращения тебя к реальности.

Мерфи допил чай и изготовился встать, чтобы уйти, но Тыкалпенни каким-то хитрым приемом подсек ему ноги под столом и вскричал:

– Страха не имей, петь я уж не пою.

Мерфи настолько не терпел какого бы то ни было насилия над личностью, что тут же полностью обмякал и не оказывал никакого сопротивления при малейших проявлениях насильственных действий, направленных против него. Именно так он поступил и в тот раз.

– Да-с, как говаривали древние, nullalineasinedie,[94 - [94] Ни дня без строчки (лат.).] – произнес современный Тыкалпенни. – Разве я посмел бы сюда заявиться, если бы продолжал еще пить и петь? Ни за что.

Тыкалпенни, усевшийся прямо напротив Мерфи, такое выделывал ногами под столом, что всколыхнул в голове Мерфи давно заброшенные пласты памяти.

– Да, да, припоминаю, имел сомнительную честь познакомиться с вами в Дублине, – с каменным выражением сказал Мерфи. – Или это неприятное обстоятельство произошло в Гейт Театре?

– Вот именно-с, давали «Ромеота и Джулио», – продолжал кривляться Тыкалпенни. – «Клянусь моей пяткой, мне это совершенно безразлично…».[95 - [95] Слова Меркуцио из Сцены 1 Акта 3 «Ромео и Джульетты» Шекспира.] Хе-хе. Отличная штучка!

Мерфи смутно припоминал эту встречу, но ему казалось, что тогда к нему приставал какой-то фармацевт.

– Я тогда был, как говорится, на ушах, – подсказал Тыкалпенни, – а ты был, что называется, в кусках.

Пришло время сообщить печальную правду, которая вышла бы наружу раньше или позже: Мерфи никогда не прикасался к алкоголю.

– Послушайте, если вы не хотите, чтобы я позвал полицию, прекратите свои неуклюжие генуступрации,[96 - [96]Генуступрации – этот словесный монстр составлен из слова genu (лат.), означающего «колено» (в английском языке имеется слово genuflection, что означает «коленопреклонение»), и слова stupratation (англ. на французско-латинской основе), что значит «насилие» вообще, «насильственное лишение девственности» в частности; в данном контексте это словесное сращение следует, стало быть, осмысливать как «насильственные действия коленями».] – попытался протестовать Мерфи.

Ключевым словом в этом обмене репликами было «полиция».

– Печенка моя бедненькая совсем вся иссохлась, – пожаловался Тыкалпенни, – так что мне пришлось повесить на крючок свою лиру и прекратить и пить, и петь.

– Судя по всему, вы не только лиру повесили, но и приличия, – вяло отбивался Мерфи.

– Сударыни Мельпомена, Каллиопа, Эрато и Талия,[97 - [97]Мельпомена – муза трагедии; Каллиопа – муза эпической поэзии и знания; Эрато – муза лирической поэзии; Талия – муза комедии.] – продолжал вести свое Тыкалпенни, – именно в этом порядке обхаживают меня с тех пор, как произошла эта существенная перемена в моей жизни.

– Ну, по крайней мере, это мне понятно. Я вполне хорошо понимаю, что вы при этом ощущаете.

– Вот этот самый Тыкалпенни, – витийствовал Тыкалпенни, – который в течение стольких лет, которым он даже счета не вел, постоянно, день за днем, творил стихи, пентаметр[98 - [98]Пентаметр – размер в античном стихосложении (пятистопный).] на каждую пинту пива, деградировал до такой степени, что вынужден работать санитаром в больнице для умалишенных из средних классов. В основе своей мы, конечно, видит Бог, имеем того же самого Тыкалпенни, но quantum mutatus.[99 - [99] Несколько измененный (лат.).]

– Ab ilia,[100 - [100] Из этого (лат.).] – подхватил Мерфи.

– А чем я занимаюсь? Приходится мне силой заставлять тех, кто не хочет есть, принимать пищу, – плакался Тыкалпенни, – для этого сажусь на них сверху, раскрываю челюсти распоркой, сдвигаю языки в сторону медицинской лопаточкой, вставляю в рот воронку с едой и не отступаюсь, пока все из нее не уйдет вовнутрь пациента. Я хожу по палатам с совком и ведром, я…

Тыкалпенни запнулся, обильно глотнул лимонад из своего стакана и прекратил орудовать коленями и ногами под столом. Однако Мерфи не смог воспользоваться этой передышкой, чтобы сбежать, ибо его пригвоздила к стулу мысль о том, что в Суковом гороскопе имелось явное противоречие между двумя пунктами, а именно там, где говорится о лунатике, подпадающем под влияние, и о попечительстве как роде деятельности.

– Я уже больше не могу, – простонал Тыкалпенни, – эта больница и эта трезвость меня просто доконают. Я сам психом становлюсь.

Трудно сказать, в чем главный изъян в способе изъясняться у таких, как Тыкалпенни: то ли в их душе, то ли в потоке слов, изливающемся из души, то ли в губах, эти слова оформляющих, – но так или иначе, их речь производит жалкое впечатление.

Когда мы излагали признания Силии ее деду Келли и излияния Ниери, открывавшего душу перед Вайли, нам приходилось прибегать к авторским пояснениям, а не вводить все подробности в диалог, поэтому вполне имеет смысл прибегнуть к такому же приему и сейчас по отношению к Тыкалпенни. Тем более, что изложение причин, приведших его к санитарствованию в сумасшедшем доме, займет не слишком много времени и места.

Тыкалпенни, почувствовав, что алкоголь становится для него серьезной проблемой, после длительных колебаний отправился к одному дублинскому врачу по фамилии Больнофф, имевшему скорее философский подход к лечению, чем сугубо медицинский; отец Больноффа, между прочим, был немецкого происхождения. И доктор Больнофф посоветовал: «Просайте бить, а не то фам капут». Тыкалпенни принял совет к сведению и заявил, что бросит пить, чтоб совсем не скапуститься. Доктор Больнофф стал ржать долго и заразительно, а отсмеявшись, сказал: «Я фам давать запиську к доктор Убивпсиху». А доктор Ангус Убифсих вроде как курировал одно заведение, расположенное в окрестностях Лондона и известное под названием «Психиатрическая Лечебница – Милосердное Заведение Св. Магдалины». В «запиське» была высказана просьба пристроить выдающегося, но нуждающегося ирландского барда Тыкалпенни в это заведение для прохождения не очень интенсивного курса лечения против дипсопатии,[101 - [101]Дипсопатия – слово образовано по принципу дипсомании – неостановимого влечения к алкоголю (дипсо – жажда (лат. – греч.) и маниа), т. е. болезненное стремление утолять алкогольную жажду, а проще говоря – алкоголизм.] в обмен на что ирландский бард обязывался выполнять какие-нибудь обязанности, обычно возлагаемые на технический персонал.

Тыкалпенни был принят на этих условиях и так исправно выполнял порученные ему обязанности, что в «Милосердном Заведении Св. Магдалины» (в дальнейшем для удобства сокращаемом до М.З.М.) начали поговаривать о том, что имела место ужасная ошибка при установлении диагноза, и эти нехорошие подозрения улеглись лишь после того, как доктор О'Ффауст прислал разъяснительное письмо, в котором высказывал предположение, что главным лечебным фактором, обеспечившим такой быстрый прогресс в данном любопытном медицинском случае, явилась не собственно антидипсопатическая терапия и не мытье бутылок, а освобождение от навязчивого стремления к стихотворчеству, которое требовало бутылки пива на каждую сочиненную строку.

Такая оценка ситуации не покажется странной тому, кто имеет хотя бы некоторое представление о тех пентаметрах, которые Тыкалпенни сочинял, почитая это своим долгом перед отечеством, славным Эрином[102 - [102]Эрин – поэтическое название Ирландии.] (хотя пентаметр – очень вольный размер, свободный, как птичка, Тыкалпенни, совершая ненужную и жестокую жертву, икал, говоря метафорически, на концевых рифмах); цезура[103 - [103]Цезура – ритмическая пауза внутри стихотворной строки.] получалась у него твердой и вспученной, как его собственный животик, раздутый flatus;[104 - [104] Скопление газов в желудке (лат.).] некоторая вспученность наблюдалось и в других местах его стихов, вызванная попыткой вставить в них мелкотравчатые красоты друидической[105 - [105]Друидизм – религия у древних кельтов, заключающаяся в почитании природы и требующая жертвоприношений.] почвенной просодии,[106 - [106]Просодия – наука и искусство стихосложения.] засосанные вместе с черным крепким пивом. Поэтому ничего удивительного не было в том, что он испытал огромное облегчение, почувствовал себя, можно сказать, новым человеком, когда прекратил мучиться над своими пентаметрами и занялся мытьем посуды, уборкой и прочим в лечебнице для умалишенных представителей среднего класса.

Однако всему хорошему в этом мире приходит конец, и Тыкалпенни предложили перейти с положения человека, выполняющего ряд обязанностей без оплаты, на положение оплачиваемого – хотя и мизерно – благородного «представителя технического персонала». И он принял предложение. У него не хватило духа отказаться. Поклонник Вакха, взиравший на мир с олимпийских высот, превратился в незаметного, обузданного прислужника.

И вот теперь, по истечении лишь одной недели работы в М.З.М. с оплатой, а соответственно со значительно более широким, чем ранее, кругом обязанностей, он почувствовал, что дальше переносить эти муки он не в состоянии. Он не против того, говорил Тыкалпенни, чтобы его жалость и сочувствие были – в пределах разумного, конечно, – пробуждаемы, но когда уже начинает тошнить от сострадания и постоянного ощущения тревоги и беспокойства, то это уже представляется ему отвратительным и не соответствующим истинному катарсису, тем более, что тошнота эта никак не разрешалась рвотой.

Хотя Тыкалпенни неизмеримо уступал Ниери во всем, но у них обоих имелись некоторые общие черты, которые, с одной стороны, их в некотором смысле сближали, а с другой – являли собой полную противоположность Мерфи. Одной из таких черт был какой-то вычурный страх перед безумием, которое якобы может их постичь. Другой такой чертой являлась полная неспособность в течение даже непродолжительного времени отдавать себя созерцанию каких бы то ни было печальных зрелищ. Эти две черты в некотором смысле были связаны друг с другом – можно сказать, что всякую болезненную ситуацию можно свести к созерцанию того или иного вида.

Но даже и в этом Ниери превосходил Тыкалпенни, по крайней мере, с точки зрения традиционного взгляда, который ставит дух соревновательный выше духа торгашеского и человека, сожалеющего о том, что ему не доступно, выше человека, глумящегося над тем, чего он не понимает. Ниери знал притчу своего великого учителя о трех жизнях, а вот Тыкалпенни ничего такого не знал.

Вайли в определенном смысле стоял ближе к Мерфи, но его взгляды отличались от Мерфиевых так, как отличаются взгляды voyeur[107 - [107] Тот, кто имеет пристрастие наблюдать наготу или эротические сцены (фр.).] от взглядов voyant,[108 - [108] Тот, кто смотрит, смотрящий, а также – ясновидящий (фр.).]хотя Вайли был не более voyeur в неприличном смысле, чем Мерфи voyant в надприличном смысле. Эти термины используются здесь лишь для того, чтобы провести разграничение между видением, которое зависит от света, предметов, точки зрения и так далее, и видением, которое приходит в смущение от всего увиденного. В те дни, когда Мерфи еще испытывал некоторое желание видеть Кунихэн, все, что ему нужно было сделать, так это просто закрыть глаза. И по прошествии столь значительного времени – даже тогда, за столиком в закусочной, – вполне возможно, что закрой он глаза, образ Кунихэн, пусть и весьма расплывчатый, предстал бы перед его мысленным взором. Она действительно попадала в желтое пятно его сетчатки, была его macula lutea.[109 - [109] Желтое пятно на сетчатке, которое представляет собой участок наиболее острого зрительного восприятия (лат.).] Подобным же образом он и Силию увидел в тот первый раз, когда они только повстречались, но не тогда, когда она кружилась перед ним – ее какое-то особо ладное кружение так нравилось ее деду Келли, – а тогда, когда она глядела на Темзу. Все происходило так, словно какой-то инстинкт удерживал ее от того, чтобы явиться перед ним во плоти прежде, чем он издалека оценит все ее достоинства, и этот же инстинкт предупреждал ее о том, что прежде, чем он увидит ее по-настоящему, чтобы наступило озарение, ему требуется пребывать в темноте, не внешней, а прежде всего внутренней. Мерфи полагал, что его внутренняя темнота совершенно особенна и ни с чем не сравнима.

Невероятно преувеличенная боязнь Тыкалпенни сойти с ума от постоянного общения с теми, кто со своего ума уже сошел, порождала в нем страстное желание бросить свою санитарскую работу в М.З.М. Но поскольку его взяли на работу с испытательным сроком в один месяц и с условием, что деньги он получит лишь по прошествии полного месяца, то бросить работу, отработав лишь неделю, две или даже три, равносильно было бы отказу от денег, честно заработанных за все те муки, которые он претерпел. И вот Тыкалпенни пребывал в полной растерянности, не зная, как же ему все-таки поступить: сойти с ума или отравить себе существование до конца жизни воспоминаниями о мучительной неделе, отработанной безо всякой денежной компенсации.

Милосердное Заведение Св. Магдалины, несмотря на то что его пациентами были представители достаточно зажиточных классов, испытывало, подобно многим другим психиатрическим лечебницам, затруднения в найме на работу санитаров и санитарок. Собственно, именно это обстоятельство и явилось одной из причин найма Тыкалпенни на работу, несмотря на то что у него не имелось никакой квалификации, необходимой санитару подобного заведения, если не считать его габариты и нечувствительность к оскорблениям, приобретенная поэтом за годы критических нападок. Даже в М.З.М. находилось не так уж много больных, которые в своем умопомешательстве настолько отрешились от реальности, что не могли бы распознать, чего стоит личность, подобная Тыкалпенни, и не поносить его.

Когда Тыкалпенни завершил причитания и оплакивания своей горькой судьбинушки, жестоко обрекающей его либо на безумие в случае, если он останется в М.З.М, либо на неполучение своих кровно заработанных денежек в случае, если он оттуда уйдет, Мерфи несколько неожиданно для себя самого сделал ему такое предложение:

– А что произойдет, если, предположим, вы приведете им замену, ну, скажем, человека моего интеллекта (при этих словах Мерфи изломил бровь) и моего телосложения (здесь Мерфи расправил свои покатые и сутулые плечи), что тогда?

Эти слова привели Тыкалпенни в состояние бурного восторга, он весь задергался, а то, что сделалось с его коленями и ногами под столом, и описать невозможно. Единственное, что можно сказать о них, так это то, что они раболепствовали на свой странный манер. В подобном же стиле виляет хвостом восторженная собака.

Едва этот экзальтированный припадок улегся, как Тыкалпенни стал молить Мерфи тотчас же отправиться вместе с ним в М.З.М. и немедля оформиться вместо него на работу санитаром; надо полагать, Тыкалпенни считал вероятность того, что такая мгновенная замена одного их сотрудника из технического персонала другим может вызвать некоторое сопротивление руководства лечебницы, столь маловероятной, что о ней и беспокоиться не стоило. Со своей стороны Мерфи тоже, очевидно, склонен был считать, что такую замену будут лишь приветствовать, полагая, по всей видимости, что Тыкалпенни в своем рассказе не скрыл никаких привходящих обстоятельств, например, какие-нибудь там особые отношения с каким-либо важным лицом в М.З.М., скажем, с главной санитаркой. Если Тыкалпенни не состоял в любимчиках такой особы, то Мерфи представлялось, что замещение Тыкалпенни пойдет заведению лишь на пользу, ибо он был уверен, что он, Мерфи, сможет выполнять любую из обязанностей, возложенных на санитара, лучше, чем Тыкалпенни, особенно в обществе психически больных людей, и что им стоило лишь заявиться в М.З.М. вдвоем и обратиться к кому следует, как тут же все будет улажено ко взаимному удовлетворению всех сторон.

Особую уверенность в благополучном исходе предприятия придавало Мерфи упоминание в Суковом гороскопе о лунатике и о попечителе. До встречи с Тыкалпенни Мерфи казалось, что упоминание о лунатике было сделано лишь для увязывания предсказаний с нахождением Луны в Змее, а также неким трюизмом со стороны звезд, управляющих его судьбой. А вот теперь все становилось на свои места, все части гороскопа, как оказывалось, пребывали в сбалансированной системе.




Вот таким-то образом листик бумаги с повелениями звезд, оплаченный так дешево, который Мерфи называл своим жизненным приговором, «буллой при-лучения к работе», превращался в поэму жизни, которую ему и только ему дано написать. Мерфи вытащил из внутреннего кармана пиджака черный конверт, ухватил его так, чтобы удобно было его разорвать пополам, но тут же, вспомнив, что он, собственно, не один, вернул конверт в карман. Мерфи заявил, что прибудет в это самое М.З.М., где бы оно ни находилось, утром в ближайшее воскресенье, что даст возможность Тыкалпенни, так сказать, за эти дни унавозить почву, и высказал надежду, что Тыкалпенни не расстанется со своим рассудком до воскресенья, которое определено гороскопом как исключительно благоприятное для начала трудовой деятельности. К тому же те, кто боится потерять рассудок, обычно сохраняют его много лучше всех прочих, в них рассудок этот сидит, можно сказать, как рыболовный крючок с несколькими лапами и зубцами, ни за что не выдерешь… Интересно, а как те, что надеются? Они тоже теряют надежду последними?

– Ты славный парень! Зови меня Остин! – вскричал Тыкалпенни. – А еще лучше – Августин.

Очевидно, Тыкалпенни посчитал, что позволить называть себя Остюша или Остик времечко еще не подоспело. Просидев в закусочной уже более часа и не испытав никаких нежелательных последствий, которые могли бы воспоследовать в результате применения им его маленьких хитростей, и найдя себе работу благодаря поэту, излечившемуся от алкоголизма, Мерфи решил, что заслужил себе блаженный отдых на муравушке, лежа на спине, в уголке отдохновения в Гайд-Парке, этом наилучшем из пристанищ. С каждой минутой стремление туда отправиться росло, становилось жгучей потребностью, и в какой-то момент, когда оно сделалось нестерпимым, его словно подбросило со стула и вышвырнуло из закусочной. Тыкалпенни в недоумении глядел на пустой стул, его колени и ноги дергались под столом, как курица, из которой исходят последние остатки жизни после того, как ей свернули голову, а Мерфи уже мчался по направлению к Гайд-Парку.

Вера, заметив, что Мерфи, не заплатив, спешно покинул закусочную, решила, что бремя оплаты возложено на человека, очевидно, приятеля Мерфи, продолжавшего сидеть за тем же столиком, на котором преспокойно лежал положенный ею уже достаточно давно счет. Тем не менее она предприняла необходимую предосторожность, чтобы с нее не вычли сумму, причитавшуюся с Мерфи, и положила второй счет прямо на первый. Все в итоге произошло так, как и задумывал Мерфи. В конце концов, разве не обязан ему Тыкалпенни разрешением своей мучительной проблемы? И стоило ему это всего ничего.

Половина сбереженной таким образом «грязи», также называемой деньгами, была истрачена на автобус, который довез Мерфи до Мраморной Арки. Он попросил кондуктора погромче объявить остановку, чтоб он, Мерфи, имел возможность закрыть глаза и не открывать их до самого последнего момента. Поездка на автобусе ликвидировала возможность встречи с финансовым воротилой на Оксфордской улице, но что ему теперь, когда он обеспечил себе будущее, все эти тузы? Что же касается посещения Британского Музея, в частности его Отдела Древностей, Мерфи мог простым закрыванием глаз перенестись в архаический мир, значительно более впечатляющий, чем все то, что выставляли в Музее. Еле тащившийся автобус потряхивал Мерфи на сиденье, а тот пытался представить себе, какое сделается выражение на лице Силии, когда она услышит его сообщение о том, что он приискал себе работу; он даже попытался представить себе, чем непосредственно ему придется заниматься, но мозги в его черепушке словно размягчились и он ни на чем не мог сосредоточиться.

Мерфи обожал многое в этом мире, и считать его человеком, вечно погруженным в печаль или пресыщенным жизнью, было бы либо несправедливо по отношению к нему, либо же слишком большой честью. И вот одной из самых великих услад для него была поездка в больших шестиколесных автобусах, особенно в часы пик. Сиденья в них были такие пружинистые, такие глубокие, такие коварные, особенно передние. Какое это было отличное развлечение еще до того, как в его жизни появилась Силия, – дождаться одиннадцатого номера, проехаться, сидя сразу за водительским местом, по запруженным машинами улицам до Ливерпулськой улицы и назад… Но теперь ему нужно содержать Силию, и это удовольствие стало ему не по карману.

В Гайд-Парке, недалеко от того места, которое издавна облюбовал себе Мерфи, хохочущая толпа наблюдала за тем, как со статуи, изображавшей какую-то личность, счищали пятна марганцовки, которой какой-то кретин ее облил. Мерфи отошел подальше, уселся на траве и приготовился вкушать свой «обед», или точнее, то, что от него осталось. Он с большими предосторожностями вытащил печенья из пакетика и разложил их рельефом кверху на траве в том порядке, в котором ему хотелось бы их поедать. Этот набор печенья «ассорти» оказался таким, как обычно. – имбирное, колечко, мягкое, сливочное и еще одно, пожелавшее остаться безымянным. Мерфи всегда съедал печенье, названное первым, последним, потому что оно ему нравилось больше всего, а анонимное он быстренько отправлял в рот первым, потому что ему казалось, что оно менее всех способно ублажить его вкус. Остальное поедалось в любом прядке, все равно в каком, и порядок этот каждый раз менялся. Стоя на коленях и глядя на разложенные на траве печенья, Мерфи вдруг был поражен мыслью о том, что из-за его предпочтений число возможных вариантов поедания печенья уменьшается всего лишь до каких-то шести – презренно мало! А ведь это есть нарушение самого принципа свободного выбора! Выбор, облитый марганцовкой и соответственно безнадежно испорченный! Хм, даже если он преодолеет свое предубеждение против безымянного печенья и откажется от обязательного поедания его первым, то и в таком случае у него будет всего лишь двадцать четыре варианта порядка, в котором можно было бы съедать печенье. А вот если он сделает следующий шаг и победит свое пристрастие к имбирному печенью, тогда раскроется перед ним великое разнообразие вариантов, заискрятся пляшущими огоньками радости перестановочность и заменяемость, встанут во всей своей красе сто двадцать съедобных вариантов!

Потрясенный открывающимися перспективами, Мерфи рухнул в траву лицом вниз, рядом со своим выстроенным в ряд печеньем, о котором можно было бы сказать, как и о звездах, что оно все отличается друг от друга, но которым он не мог сполна насладиться до тех пор, пока не откажется от своих предпочтений. Лежа на траве, отвернувшись от своего печенья, Мерфи сражался с демоном-искусителем, настойчиво предлагающим начать с имбирного печенья. Неожиданно в его боренья прорвались звуки слов, явно обращенных к нему:

– Извините за беспокойство, но не были бы вы столь любезны и не присмотрели бы вы за моей собачкой?

Надо отметить, что в тот момент любой прохожий, взглянувший сверху и сзади на распростертого на траве Мерфи, вполне мог бы решить по его внешнему виду, что перед ним человек, готовый оказать услугу, более того, человек, хоть и не знакомый, однако же вполне достойный того, чтобы маленькая собачка позволила бы подержать себя на руках.

Мерфи приподнялся, принял сидячее положение и обнаружил рядом с собой не только ноги, но и всю женщину, которой эти ноги принадлежали: небольшого роста, весьма полную, вполне среднего возраста и, похоже, страдающую болезнью, которую называют «утиной».

«Утиная» болезнь, описанная Штайсом в его нозономии[110 - [110]Нозономия – классификация болезней.] и очень удачно названная им «панпигоптозис»,[111 - [111]Панпигоптозис – слово составлено из таких частей: греческой основы пан – всеобщий, всеохватный, полный; пиге – задница, круп; птозис – опущение, обвисание части тела или органа; скорее всего болезнь и слово, ее описывающее, выдуманы Беккетом просто для изображения женщины, явившейся перед Мерфи.] выражается в том, что ноги от бедра до колена очень укорочены и соответственно ягодицы опущены очень низко, чуть ли не до коленей, с противоположной коленям стороны, разумеется. К счастью, эта неприятнейшая анатомическая патология встречается весьма редко и поражает, как следует из самого народного названия болезни, в основном слабый пол; по поводу этого предубеждения Природы против женщин горько сокрушались и знаменитый доктор Басби, и другие, менее знаменитые, но не менее замечательные, личности. Болезнь эта незаразна (хотя некоторые исследователи утверждают обратное), неинфекционна, ненаследуема, не вызывает болей и неизлечима. Ее этиология[112 - [112]Этиология – раздел медицины, изучающий причины и условия возникновения болезней.] остается неясной для всех, кроме психопатологов, которые безмерно верят в то, что все «болезни от нервов», и доказывают, что она, Эта болезнь, является воплощением невротического Могг те rebus sed mihi res.[113 - [113] Не мои вещи, но мне вещь (лат.).]

Утка – надо же хоть как-то называть женщину с собачкой – держала в одной руке большую, набитую неизвестно чем сумку, а в другой – поводок, по которому ее личность, так сказать, перетекала к таксе, такой низенькой и такой длинненькой, что Мерфи никак не мог определить пол животного, а Мерфи, если ему доводилось видеть в непосредственной от себя близости животное, именуемое собакой, всегда хотел знать, кто перед ним – кобель или сука. То животное из породы собачьих, что находилось перед ним на травке Гайд-Парка, явно имело типичный сучий взгляд – влажный, просительный, истекающий из самой глубины глаза, заполняющий радужную оболочку, поблескивающий на роговице, а с другой стороны, и у кобелей бывает такой взгляд…

Глядя на Мерфи спереди, уже нельзя было прийти к тем же предположениям о его готовности общаться с собачкой, что при взгляде на него, распростертого, сзади, но наша Утка уже зашла слишком далеко, и отступать теперь было поздно.

– У моей Нелли течка, – сообщила она голосом, в котором не слышалось совершенно никакой нежности к собаке, голосом горделивым и печальным.

Голос замер, давая возможность Мерфи высказать поздравления или соболезнования в зависимости от того, как он отнесется к этому обстоятельству. Мерфи не высказал ни того, ни другого, и Утка принялась рассказывать:

– Снимаю комнату, знаете ли, добираюсь аж из Пэддингтона, чтоб накормить моих бедненьких миленьких овечек, а теперь вот не рискну отпустить ее с поводка. Вот моя карточка, я Роза Роса, незамужняя, служу по направлению у лорда Жолча Полыньского, вы не знаете его? Он очаровашка, посылает мне подарки, в сложном положении сейчас, спадо с давних времен, без всякого мужского последника, ищет завещательные пентименти из au-delà, как она напрягается, как напрягается, чтоб быть подальше от города, поближе к природе, зов леса, защитник – железный человек, держит ее как в железной клетке, ей бы остудить свою горячую, кипящую кровь в зеленом Серпантине или в Большой Воде, что было бы еще лучше, конечно, вроде как с первой женой Шелли, ее звали Хэрриет, кажется так, да? Не Нелли, Шелли, Нелли, ой, Нелли, как я тебя ОБОЖАЮ![114 - [114]Рассказ Утки о себе не так уж абсурден, как может показаться на первый взгляд; кое-что в нем соответствует «истине» (иначе говоря, каким-то событиям, «реально» происходившим в жизни Утки), а кое-что чистейшей воды выдумка; она приходит в Гайд-Парк кормить овец, которые тогда бродили по парку как, скажем, в прудах плавают лебеди; ее имя и фамилия значащие (Rosie Dew); имя Lord Gall of Wormwood тоже значащее, но по-английски оно выглядит очень «благородно», несмотря на смысл; труднее сказать, что за этим кроется (помимо всего прочего, существует идиоматическое выражение gall and wormwood (доел.: желчь (злоба) и полынь), которое значит: нечто ненавистное, постылое, то, от чего душу воротит; спадо – кастрат, импотент; пентименто (мн. число пентименти – итал.) дословно: текст или рисунок, поверх которого что-то написано или нарисовано, но который спустя некоторое время начинает «проявляться» сквозь более поздние надписи или записи; в переносном смысле: нечто скрытое, постепенно становящееся явным; здесь – поиск каких-то родственников, которым можно было бы завещать наследство (у лорда нет прямых наследников, которых мы передаем как последними (по аналогии с последышами), чтобы хоть как-то намекнуть на необычность английского текста Беккета; au-delа – оттуда, из потустороннего мира; Серпантин – очевидно, намек на извилистую реку; Большая Вода – море, океан.]

Подтянув к себе собачку за поводок, Утка с величайшим проворством подхватила Нелли-таксу с земли и, прижав к груди, стала осыпать собачью мордочку поцелуями, которым Нелли обучила свою хозяйку в долгие вечера, проведенные вместе. Затем она вручила все еще подрагивающее животное Мерфи, вытащила из сумки пару пучков зеленого салата и поковыляла в ту сторону, где находились ее овечки.

У овец был очень несчастный вид, грязный, какой-то потертый, короткостриженный; они выглядели болезненно низкорослыми, корявыми, уродливо бесформенными. Овцы не щипали траву, ничего не жевали, не дремали, не наслаждались беспечным житьем. Они просто стояли на одном месте, погруженные в глубочайшее уныние, с опущенными головами, слегка покачиваясь, словно пребывая в сумеречном, помраченном состоянии своего и так слабенького рассудка. Мерфи никогда не доводилось видеть более странных овец; глядя на них, ему казалось, что они все вот-вот повалятся с ног. Некогда один наборщик сделал ошибку и набрал в строке стихотворения Вордсворта[115 - [115]Вильям Вордсворт (1770–1850) – один из крупнейших и самых значительных английских поэтов своего времени; в его лирических стихотворениях часто звучала тема природы.] «в полях курчавое говно» вместо «в полях курчавое руно», а теперь, хоть и по прошествии столь многих лет, при взгляде на овец в Гайд-Парке такая строка уже не показалась бы глупым издевательством над великим поэтом. Несчастные животные, но всей видимости, не имели сил убежать от незамужней Росы, подходящей к ним со своим салатом.

Она свободно расхаживала между овцами, пытаясь скормить им листья салата, тыкая зелень в их понурые морды; некоторые подобным же образом пытаются кормить сахаром лошадей. Овцы воротили в сторону свои печально опущенные головы, отказываясь от предлагаемого рвотного, и медленно возвращали их в прежнее, склоненное к земле положение, как только эту зеленую мерзость забирали. Роза Роса заходила все дальше и дальше в поле в бесплодных поисках хотя бы одной овечки, которая бы решилась отведать ее гадкого лакомства.

Мерфи настолько увлекся созерцанием этого трогательного зрелища – Роза Роса, как неуклюжий корабль, плывущий среди барашков в поисках не золотого, а «курчавого говна», – что начисто позабыл про таксу Нелли. А вспомнив о ней, обнаружил, что собака сожрала все его печенье, за исключением имбирного – судя по виду одинокого печенья, она принялась было и за него, но поворочав его немножко в пасти, почти тут же выплюнула. Внимательно присмотревшись к таксе, можно было даже определить (благодаря тому что теперь спина ее располагалась под некоторым, пусть и очень острым, углом к горизонтальной поверхности земли, а не находилась параллельно ей), что она сидит, а не стоит, при этом спокойно переваривая Мерфиев «обед». Между прочим трудность определения того, стоит ли такая такса или сидит на задних лапах, является одной из характерных особенностей именно такой породы длиннющих и низеньких такс, к каковой и принадлежала Нелли. Если бы Пармиджанино[116 - [116]Франческо Маццола Пармиджанино (1503–1540) – один из самых талантливых и необычных итальянских художников своего времени, обычно относимых к «маньеристам» (т. е. тем, кто в своем творчестве пытался – не всегда органично – использовать творческие достижения таких гениев, как Микеланджело и Рафаэль); Пармиджанино любил изображать змееподобные человеческие фигуры в сложнейших поворотах; сюрреалисты использовали некоторые находки маньеристов XVI в.] взялся писать собак, он бы непременно изображал их похожими на Нелли.

Потрясенный потерей своего печенья, Мерфи снова переместил взгляд на овец и на Розу. Та попыталась изменить тактику. Теперь она клала свое подношение на траву перед овцой, выбранной в жертву, и отходила на пару шагов, надеясь, очевидно, на то, что в тусклом мозгу овцы произойдет разделение образа дарящей и дара; наверное, Роза Роса думала, что овец отпугивает не салат, а она сама. Надо прямо сказать, что Роза Роса совсем не была похожа на Любовь, Приносящую Свои Дары, она не сливалась воедино с тем, что давала; возможно также, что в сумеречном овечьем сознании присутствовало понимание того, что Роза – не салат и что желательно отделение последнего от первой. Но овечье сознание много проще, чем его себе представляла Роза, и поэтому салат, прикидывающийся естественным растением, произрастающим в парке, имел не больше успеха, чем тогда, когда его предлагали в виде чего-то экзотического.

В конце концов Роза вынуждена была признать свое поражение – какая горькая пилюля, которая делается еще горше оттого, что ее приходится глотать в присутствии совершенно незнакомого человека. Она собрала разбросанные по земле листья своего салата и поковыляла назад на своих коротеньких, однако же, мощных ножках к тому месту, где сидел на пятках Мерфи, горюя о своей невозвратной потере. Роза Роса остановилась рядом с Мерфи. Она молчала потому, что пребывала в крайнем смущении, а он не мог молчать потому, что был крайне удручен и возмущен.

– Знаете, – наконец прошипел Мерфи, – овцы, может быть, терпеть не могут эту вашу капусту…

– Это не капуста, это салат! – возмутилась Роза Роса. – Прекрасный салат-латук, свеженький, чистенький, хрустенький, вкусненький, замечательненький!

– А ваша текучая собака съела мой обед, – пожаловался Мерфи, – ну почти весь, оставила самую малость, то, что ей не понравилось.

Роза Роса опустилась на колени почти с такой же легкостью, как и нормально сложенный человек, и нежно обхватила собачью голову руками. Хозяйка и сука обменялись долгим многозначительным и понимающим взглядом.

– Должен сообщить вам, – ядовито проговорил Мерфи, – что ее извращенный вкус все-таки не извращен окончательно, поскольку – наверное, вам будет приятно это услышать – он не распространяется на имбирное печенье, а мои пристрастия в еде не идут столь далеко, чтобы я мог включить в свой рацион рейектменты[117 - [117]Рейектменты (rejectamenta) – слово латинское, заимствованное английским языком без внешних изменений (произносится, конечно, не так, как оно произносилось бы на латыни); означает: отбросы; водоросли, выброшенные на берег; экскременты; здесь – отрыгнутое; в русском языке подобного слова нет, поэтому пришлось его трансплантировать, но не в английском звучании, а в условном латинском.] истекающей соками дворняжки.

Роза Роса, стоящая на коленях, стала еще больше похожа на утку… или, пожалуй, теперь у нее появилось сходство с обезображенным пингвином. Ее очень задело то, что Мерфи обозвал ее обожаемую таксу «истекающей соками дворняжкой». Ее грудь вздымалась и опускалась, она то краснела, то бледнела – в этом гадком en-deçà[118 - [118] Здесь, т. е. в этом мире (фр.).] y нее кроме ее Нелли и лорда Жолча почти никого не было… Да, но с другой стороны, ее любимая Нелли поставила ее в очень неудобное положение…

Будь на месте Мерфи Вайли, он бы утешал себя мыслью о том, что парк представляет собой «закрытую систему», в которой не могло иметь место общее снижение уровня аппетита – некоторое уменьшение аппетита в одном элементе системы приводит к некоторому повышению его в каком-то другом элементе системы, и общий баланс системы, таким образом, остается неизменным; Ниери, будь он на месте Мерфи, утешался бы благодатью Ipsedixit;[119 - [119] Букв.: я сказал; это латинское выражение означает: голословное утверждение или заявление]Тыкалпенни утешался бы какими-нибудь ответными действиями, предпринятыми в отместку. А вот Мерфи был неутешен – эта поганая Нелли затушила свечу, которую на алтаре скромных желаний зажгло предвкушение поедания печенья… остался лишь вонючий огарок…

– О моя неоткрытая Америка, о мой скрытый в тумане Ньюфаундленд, вы так же призрачны, как и Атлантида! – вскричал Мерфи.

Роза Роса, не понявшая, к чему относятся странные слова Мерфи (нам тоже не совсем ясно, что именно хотел высказать Мерфи), попыталась представить себе, что бы сделал ее лорд Жолч, будь он на ее месте.

– А на сколько вы влетели? – спросила она.

Теперь пришел черед Мерфи не понять сказанного. Он в растерянности глядел на чахлую пингвиншу, которая, встав на ноги, снова превратилась в коротконогую Розу, вытаскивающую из сумки кошелек. Кошелек прояснил вопрос.

– Меня бы вполне удовлетворили пару пенсов и Критика Чистой Любви.[120 - [120]Критика Чистой Любви – аллюзия на «Критику Чистого Разума» Э.Канта.] – несколько растерянно пробормотал Мерфи.

– Вот вам три пенса, – предложила Роза Роса.

Ого, сколько у него теперь будет «грязи»!

Роза Роса ушла, не попрощавшись. Уходила она из дома с радостью, возвращалась с печалью.[121 - [121]Уходила она из дома с радостью, возвращалась с печалью – аллюзия на фразу из книги «О Подражании Христу» Фомы Кемпийского (XV в.).] Такое случалось достаточно часто. Она ковыляла прочь, Нелли семенила впереди нее; даже спина ее выражала огорчение по поводу так неудачно закончившейся прогулки. Ее салат был отвергнут, она претерпела унижение, ее любимая Нелли, а значит, и она сама, подверглась оскорблению, три пенса, которые она отложила на бокал пивка средней крепости, отданы… Прошла мимо георгин, мимо собачьего кладбища, вышла на улицу, мгновенно окунувшись в серое во всех его грязных оттенках. Подхватила Нелли на руки и несла ее на руках почти до самого Пэддингтона, что совсем не обязательно было делать – можно было бы держать Нелли на руках, проходя лишь самые опасные участки… Дома в качестве утешения ее ожидал ботинок, присланный ей лордом Жолчем, – этот ботинок составлял часть гардероба его славного папаши. Она сядет на стул, посадит Нелли себе на колени, положит одну руку на этот ботинок, а вторую на крышку маленького столика и попытается чарами вырвать из космического эфира ответ на вопрос, какую можно было бы изыскать причину, по которой ее защитник и покровитель, который, к сожалению, являлся и реверсионером,[122 - [122]Реверсионер (неологизм переводчика) – лицо, имеющее право на обратный переход к нему имущества; субъект возвратного права.] смог бы добиваться отмены майората.[123 - [123]Майорат – право и порядок наследования или отчуждения имущества.]

Роза Роса, да будет вам известно, была медиумом и общалась с миром духов. Духа, который откликался на ее призывы являться, звали Елена, которая, как и Роза, страдала панпигоптозисом и при этом была манихейкой.[124 - [124]Манихейка – сторонница манихейства – религиозного учения, основанного пророком Мани (III в.); в основе манихейства лежит борьба двух соперничающих сил – добра и зла, света и тьмы как изначальных и равноправных принципов бытия.] Жила Елена, вида сурового и лика бледного, в четвертом столетии по Рождеству Христову; по ее рассказам, ей довелось сопровождать Блаженного Иеронима[125 - [125]Блаженный Иероним (Евсевий Иероним, ок.347–420) – один из Отцов Церкви, его перевод Библии на латинский язык принят как канонический; как апологет и теолог западного христианства выступал против манихейства; он действительно бывал в Палестине и Иудее.] на его пути из Калхи в Вифлеем. Елена, как она сама говорила, еще не обрела «полностью духовного тела», но садиться ей уже намного удобнее, чем в те времена, когда она обладала полной телесностью. По ее словам, с каждым проходящим столетием ее состояние заметно улучшалось; она призывала и Розу крепиться и питать надежду на то, что в будущем и ей сильно полегчает. Через тысячу лет можно надеяться иметь нормальные бедра, как у всех, причем не телесные, а, так сказать, небесные.

Роза Роса была не обычным, нанимаемым за деньги медиумом, ее методы общения с миром духов сочетали в себе традиционный и оригинальный подходы. Она не была в состоянии извергать из себя потоки эманации[126 - [126]Эманация – некая субстанция, которую исторгают из себя медиумы как свидетельство своих спиритических возможностей; эта субстанция, по их заявлениям, способствует материализации духов и телекинезу; цветы анемоны тоже одно из проявлений медиумов во время спиритических сеансов.] или сыпать анемоны из подмышек, однако, если ей ничто не мешало, она могла, положив одну руку на одинокий, оторванный от своей пары ботинок, другую – на столик, стоящий рядом, посадив Нелли на колени и вызвав Елену, заставить мертвых на семи языках рассказывать живым утешительные истории…

Мерфи еще некоторое время провел в Гайд-Парке, сидя на пятках, играя с монетками общей суммой в пять пенсов, размышляя о Розе Росе, поглядывая на овец, к которым он неожиданно проникся симпатией, осуждая разные предрассудки, выводя на суд разума свою любовь к Силии… Тщета, тщета всего… свобода равнодушия, равнодушие свободы, прах вещей, прах воли и устремлений, любое действие, как песок, высыпаемый из кулака, – вот какие умственные образы в нем тогда возникали; закатный пейзаж в мыслях, окутанных туманом, там становилось все темнее, все застилалось мраком раздражения, в котором не вспыхивал ни один огонек, атмосфера столь тяжелая, что ни одна искра не смогла бы возгореться… И Мерфи тогда бросился в другую крайность – он отсоединил свой разум от грубых, назойливых, докучливых чувств и разлегся на спине, чтобы погрузиться в то почти летаргическое состояние, о котором он мечтал вот уже пять часов. А ему все время мешали – сначала этот дурацкий Тыкалпенни, потом Роза Роса, потом он пытался возжечь огонь, который загасила Нелли. А вот теперь его уж ничто не остановит! «Теперь меня ничто не остановит», – успел сказать он себе перед тем, как уйти в тот мир, который он называл «своим», никто и ничто… И действительно, ничто ему не помешало ускользнуть в себя, уйти от обязанностей и от оплаты, от Силии и от себя, от бакалейщиков и от базаров, от улиц и от уловок, уйти в мир, в котором никого и ничего не было, кроме него самого, кроме Мерфи, очищенного от всякого ненужного знания-Кода Мерфи снова вернулся в этот мир, или точнее было бы сказать, ушел из своего мира, он обнаружил, что опустилась ночь, а луна, да еще полная, наоборот, поднялась, и вокруг него собрались овцы – эти бледные, смутные формы, которые, возможно, и явились непосредственной причиной его пробуждения. Приглядевшись, Мерфи увидел, что овцы явно чувствовали себя лучше – они значительно меньше походили на испоганенную наборщиком строчку Вордсворта, они даже щипали травку, жевали и, вообще, вели себя значительно живее. Так что скорее всего днем они отвергали не Розу и не ее капусту, а просто их угнетало светлое, дневное время суток! Мерфи тут же вспомнились четыре совы в больших клетках в Парке Баггерси, чьи радости и печали начинались лишь в сумерки.

Мерфи обнажил свои глаза, сняв с них покровы век, и поднял их к луне; веки сами по себе не открывались, и ему пришлось прибегнуть к помощи пальцев; лунный свет стал затекать через глаза в мозг, а изнутри, из внутренностей выскочила гадкая отрыжка, напомнив ему давние времена его юности -
		Пробудившись и беспокойно озираясь вокруг,



		Видишь, тебя ночь окружает, нежданно и вдруг… —








во рту стало противно, и Мерфи сплюнул, поднялся на ноги и спешно отправился домой, назад к Силии. Скорость его передвижения определялась пятью пенсами, которые обеспечили ему проезд. Да, он везет добрые вести, ее богам понравится его сообщение, он нашел работу, но день получился для него какой-то особо утомительный, устала не душа, а тело, и ему не терпелось более чем обычно, чтобы поскорее начиналась музыка. Как он ни спешил, вернулся он домой много позже обычного и обнаружил, что не только ужин его, как он и надеялся, и опасался одновременно, стал непригоден к употреблению, но и что Силия, широко раскинув руки, лежит лицом вниз на кровати.

И Мерфи решил, что произошло нечто ужасное…




6


Amor intellectualis quo Murphy se ipsum amat.[127 - [127] Интеллектуальная любовь, где Мерфи любит сам себя (лат.).]




Как это ни печально, но, кажется, мы достигли такого момента в нашей истории, когда приходится предпринять попытку найти оправдание выражению «внутренний мир Мерфи», или «дух Мерфи», или, если хотите, «ум Мерфи», а еще точнее, все это и многое другое вместе взятое. К счастью, нам не нужно доискиваться до того, как же все это было в действительности, – такая попытка была бы с нашей стороны чистой блажью, а может быть, и просто непозволительным нахальством; мы лишь попытаемся на все взглянуть с точки зрения того, как это виделось самому Мерфи. В конце концов, Мерфиев внутренний мир и является граваменом[128 - [128]Гравамен – юридический термин, означающий: основные пункты; суть излагаемого; суть обвинения.] нашего изложения. Если мы посвятим упомянутому предмету немного места в данной главе, это избавит нас от необходимости извиняться за то, что мы займемся этим в каком-нибудь другом месте.

Внутренний мир Мерфи представлялся ему самому как огромная полая сфера, герметично отгороженная от всей вселенной за ее пределами. И то было отнюдь не обеднение, ибо в этой сфере присутствовало все, что должно было присутствовать. Все из того, что было, есть или будет во вселенной за пределами сферы, уже наличествовало внутри этой сферы в качестве наличной или потенциальной реальности, либо в виде потенциальной реальности, становящейся актуальной данностью, либо в виде наличной реальности, опускающейся в потенциальную. Иначе говоря, внутри сферы существовала своя собственная вселенная.

Но сказанное вовсе не значит, что Мерфи засосало болото идеализма. Просто существует реальность духовная и реальность материальная, и та, и другая реальности в равной степени реальны и почти в такой же степени приятны для чувств.

Мерфи проводил грань между действительной и потенциальной реальностями своего внутреннего мира не как между формой и бесформенным стремлением к обретению формы, а как между реальностью, каковую он уже познал в опыте в сугубо духовном и материальном, и реальностью, каковую он познал лишь в духовном опыте. Таким образом, можно было сказать, что пинок под зад для него был бы реальностью актуальной, а ласка – реальностью потенциальной.

Мерфи представлялось, что наличествующая реальность его внутреннего мира пребывает где-то вверху и ярко сияет, а потенциальная располагается где-то внизу и погружена во мрак, но он не связывал эти две реальности этической веревочкой. Духовный опыт он отделял от опыта материального, причем не прилагал к материальному опыту обычные критерии такого опыта – наличный материальный факт в его понимании еще не придавал материальному опыту ценности. Материальный опыт нельзя был устранить просто потому, что он не имел ценности. Он состоял из света, постепенно угасающего и уходящего во мрак, из верха и низа, но не из добра и зла. В нем были формы, имеющие параллели за пределами сферы внутреннего мира Мерфи, но не формы, которые можно было назвать правильными и неправильными. В нем не было антагонизма между светом и мраком, не было и необходимости свету пожирать тьму. Необходимостью являлось нахождение попеременно то в свете, то в полусвете-полумраке, то в полном мраке. Вот и все.

Таким образом, Мерфи ощущал себя словно рассеченным надвое – на тело и на душу. И тело его, и душа сношались каким-то образом, иначе бы Мерфи не знал, что в них есть нечто общее. Но подчас ему казалось, что его душа непроницаема для тела, так сказать телостойка, и ему было непонятно, по какому каналу осуществлялось такое сношение и каким образом духовный и материальный опыты частично перекрывали друг друга. Мерфи, однако, не вникал в такие тонкости – его вполне удовлетворяло знание того, что один опыт не вытекал из другого. Он не помысливал удар ногой в зад, потому что ощущал таковой, и не ощущал удар ногой в зад, потому что помысливал таковой. Возможно, знание об ударе ногой в зад имело отношение к факту удара, подобно тому как две математические величины имеют отношение к третьей. А возможно, то был не-умственно воспринимаемый, не-реально физический Удар, вне пространства и времени, пришедший из вечности, неявственно явленный Мерфи в тех своих формах, которые соотносимы с сознанием и его протяжением за собственные пределы, удар inintellectu[129 - [129] По уму (лат.).] и удар inre.[130 - [130] На деле, фактически (лат.).]Куда же в таком случае подевалась Наивысшая Ласка?

Как бы там ни было, Мерфи удовлетворялся тем, что принимал это частичное соответствие его внутреннего духовного мира с внутренним, хоть и телесным миром его плоти как проистекающее из какого-то процесса сверхъестественной предустановленности. Однако эта проблема его интересовала мало. Любое решение было бы приемлемым, если только оно не вступало в противоречие с ощущением, которое все усиливалось по мере того, как Мерфи старел, что его внутренний духовный и интеллектуальный мир являл собою закрытую систему, не подверженную каким бы то ни было изменениям, самодостаточную и не поддающуюяся влияниям его тела, в котором изменения происходили постоянно и которое было подвержено всяческим напастям и превратностям.

Значительно больший интерес представляет не то, как все это образовалось, а то, как это могло быть использовано.

Да, Мерфи внутренне раздвоен, одна часть его никогда не покидала его внутренний мир, представлявший собой сферу, наполненную светом, который в нижней части угасал и переходил во тьму, потому что выхода из сферы не было. Но движение в том внутреннем мире зависело от покоя в мире внешнем. Вообразим: некто лежит на кровати, ему хочется спать. Где-то рядом, за стеной, находится крыса, ей хочется двигаться. Человек слышит, как скребется крыса, и заснуть не может, крыса слышит, как ворочается в кровати человек, пугается и дальше двигаться не рискует. И человек, и крыса крайне недовольны – человеку не спится, он ворочается, крысе приходится выжидать, а ведь можно помыслить и благоприятную для обоих ситуацию: человек спокойно спит, крыса бежит, куда ей хочется.

В некотором роде Мерфи мог размышлять и познавать в то время, когда его тело находилось, так сказать, в вертикальном положении и перемещалось в разных направлениях, и такая умственная деятельность являлась своего рода ментальным ticdouloureux,[131 - [131] Болезненный тик (фр.).]достаточным для того, чтобы Мерфи мог вести себя хоть в какой-то степени рационально, хотя у него это выглядело как пародия на рациональное поведение.

Тело Мерфи все чаще пребывало в состоянии, так сказать, подвешенной неподвижности, менее всеохватывающей, чем сон, что было и телу удобно, и позволяло уму двигаться. Складывалось впечатление, что от его тела, не входящего в сферу его духа, оставалось все меньше, и эта все еще наличная, но уже сходящая на нет плоть ощущала постоянную усталость. Сосуществование плотского и духовного во внутреннем мире Мерфи казалось ему каким-то тайным сговором между этими двумя его составляющими, столь отличными друг ото друга, и оставалось для Мерфи явлением столь же непонятным, как и телекинез или же Лейденская Банка,[132 - [132]Лейденская Банка – первый электрический конденсатор, прообраз электрической батареи, изобретенный в Лейдене (Голландия, 1745), действительно представлял собой стеклянную банку.] и столь же малоинтересным. Но он с удовлетворением отмечал, что такое явление существует и что телесное все более уходит в сферу умственного и духовного.

По мере того как это телесное все более увядало, все живее функционировала его духовно-интеллектуальная сфера, все более высвобождалась она и все более наслаждалась своими богатствами. Тело – это склад всякой рухляди, дух – сокровищница.

В духовно-интеллектуальной сфере Мерфи имелось, как мы сказали, три зоны: свет, полусвет-полутьма и тьма, и каждая зона, естественно, имела свои особенности.

В первой зоне присутствовали формы, имеющие некоторое параллельное соответствие формам внешнего мира, например, там присутствовало некое сияющее абстрактное обобщение того, что представляет собой собачья жизнь; имелись там некоторые элементы материального опыта, которые можно было складывать, как детские кубики, получая новые конфигурации. В этой зоне удовольствие мыслилось как возмездие, удовольствие от переделывания материального опыта; тут Мерфи духовный давал Мерфи материальному удар ногой, то был вполне материальный удар, но отправленный по новой тракетории; в этой зоне могли происходить сколь угодно странные вещи: здесь можно было обрить бакалейщиков, а то и вовсе снять с них кожу, можно было вынудить Тыкалпенни изнасиловать квартирохозяйку Кэрридж и так далее. В этой зоне полное фиаско в материальном становилось восхитительным успехом в ментально-духовном.

Во второй зоне располагались формы, не имеющие соответствий. Здесь удовольствие заключалось в созерцании. В этой системе не имелось того, что могло бы разладиться, и ничего здесь не требовалось чинить. Здесь царили блаженство тихого пребывания на природе рядом со Скалой Белаква и другие едва ли менее замечательные состояния.

В обеих этих зонах своего внутреннего мира Мерфи чувствовал себя полностью свободным и независимым, здесь правил он; в первой зоне он мог вознаградить себя за все то неприятное, что приходило из внешнего мира; во второй зоне он мог перемещаться как ему заблагорассудится, от одного небесного блаженства к другому. Здесь не присутствовало ничего, что могло бы нарушить покой пребывания в благости.

В третьей зоне, во тьме, происходило постоянное движение форм, формы постоянно сливались и распадались. В зоне света присутствовали спокойные элементы нового множества, мир тела здесь разложен на составляющие, как игрушка; в мире полусвета-полутьмы пребывали состояния упокоения. А в зоне тьмы не было ни элементов, ни состояний, здесь находились лишь формы становления и распада, здесь не было любви, ненависти, здесь отсутствовал сам принцип перемен. В этой тьме не было ничего, кроме движения и чистых форм движения. Здесь Мерфи был несвободен, он был маленьким пятнышком во мраке абсолютной свободы. Он не двигался, он был точкой на постоянно, ничем не обусловлено порождаемой и умирающей линии.

Здесь порождались также все иррациональные таинства.

Как приятно было столкнуть в воображении Тыкалпенни и Кэрридж, швырнуть их в объятия гадких механических соитий; приятно было лежать на каменной полке возле Скалы Белаква и наблюдать рождение нового дня в кровавых потугах рассвета. Но насколько приятнее был ощущать себя снарядом, выпущенным ниоткуда и в никуда, захваченным бурным не-ньютоновским движением, в котором не действуют законы тяготения. О, то было настолько приятно, что слово «приятно» уже не в состоянии было описать эту приятность.

Итак, по мере того, как телесность Мерфи уступала все больше места духовно-интеллектуальной его части, он все меньше времени проводил в зоне света, все меньше обращал он внимания на волны бурного мира, ему уже было плевать на все эти бури; все меньше времени проводил он и в зоне полусвета-полутьмы, в которой выбор блаженного состояния предполагал некоторое усилие, а все больше, и больше, и больше времени проводил он в состоянии полного безволия, несомый во тьме из ниоткуда в никуда, пребывая пылинкой в ее абсолютной свободе.

Исполнив эту тяжкую обязанность, мы двигаемся дальше; более никаких подобных бюллетеней о состоянии внутреннего мира Мерфи не воспоследует.




7


Победа Силии над Мерфи (если, конечно, можно назвать победой согласие Мерфи начать поиски работы), воспоследовавшая вскоре после ее откровений, конфиденциально сообщенных деду Келли, имела место в сентябре месяце, а если уж быть педантично точным, то это произошло 12, в четверг, когда солнце находилось еще в Деве, а Англиканская Церковь соблюдала дни и ночи поста и молитвы. Вайли спасал Ниери (это спасение мы описали в четвертой главе) неделей позже, когда солнышко со вздохом облегчения перешло в созвездие Весов. Встреча Мерфи и Тыкалпенни, которая внесла столько беспорядка в жизнь нескольких людей, имела место в пятницу, 11 октября (хотя Мерфи, спроси его кто-нибудь, какое было число и день, не смог бы сказать), когда луна была снова полной, хотя находилась не так близко к земле, как в момент предыдущего великого противостояния.

Давайте теперь ухватим древнего старика, прозываемого Временем, этого облысевшего блудника, за те несколько жалких волосинок, которые у него остались, и перенесемся в октябрь, в семнадцатое число, понедельник, в тот первый день, когда началось возмещение им, Временем, того, что было отобрано у очаровательной девицы, известной под именем Гринвич.[133 - [133] Все это витиеватое словесное построение вращается вокруг того, что отсчет времени по всей земле происходит от Нулевого, Гринвичского меридиана; Гринвич – местечко в Англии, где расположена астрономическая обсерватория.]

То был час, когда приличные люди укладываются в постель.

А Виллоуби Келли уже лежал в своей кровати. Красный шелк его воздушного змея был потрепан и потерт ветром и солнцем. Келли, прежде чем приготовиться отойти ко сну, много времени провел за починкой своего змея, работая иглой с ниткой. Теперь шестиугольный кусок ярко-красного шелка, снятого со звездообразной рамы, лежал на одеяле, а вот Келли, в отличие от его змея, выглядел, как огурчик, – ему и дня нельзя было бы дать сверх его годков, которых набежало уже девяносто. Свет его ночника тощими каскадами падал на все безволосые шишки его черепа, иссекая лицо, на которое время наложило своей безжалостный отпечаток. Келли никак не удавалось сосредоточить мысли свои на чем-то одном, они разбредались и где-то терялись; более того, ему казалось, что и его тело, сделавшееся огромным и плоским и занимающее все большее пространство, тоже хочет разъединиться на части и расползтись в разные стороны. Так что нужно за ним, за этим телом, присматривать, а то, вишь, дергается, так ему хочется распасться на кусочки и уползти кто куда. Келли был начеку, бдел, он был взбудоражен, точнее, его бдительность была взбудоражена, в уме он бросался на разные части тела, с одной на другую… А вот собраться с мыслями никак не получалось… К нему в голову пришел невесть откуда взявшийся дурацкий фонетический каламбур: Celia,s'il y a, Celia, s'il y a.[134 - [134] Если первую часть фразы – имя – произносить по-английски, а вторую – по-французски, то обе части будут звучать приблизительно одинаково: силь-йя; французская часть значит: если есть… (т. е. если некто или нечто имеется).]И теперь эти французские слова – а когда-то, надо вам доложить, Келли был ох как силен во французском – дергались и прыгали у него в голове, скакали перед глазами, но с другой, так сказать, стороны, Келли никак не удавалось из этого сложить что-нибудь более толковое. Вербально-фонетическое обыгрывание имени внучки его не развлекало, почти никак не тешило. Что он такого сделал или сказал, что она больше не приходит к нему? А теперь у меня никого нет, говорил себе Келли, даже Силии. Как мы уже имели возможность отметить, веки человеческие не слезостойки, им слез не удержать, даже если они плотно сомкнуты, и все кратеры на лице старика, располагавшиеся между носом и скулами, постепенно наполнялись этой ценнейшей влагой. Других слезниц[135 - [135]Слезница – сосуд для сбора слез; такой сосуд стоял, например, в гробницах римлян; обычно узкий, с длинным горлышком, для сбора слез друзей и родственников усопших.] не требовалось.

У Ниери тоже слезницы не было, не имелось таковой и у Купера. Ниери сидел в китайском ресторане на улице Стеклянного Дома, запутавшись в густых зарослях своих неурядиц, подобно птичке в колючем кусте, и заливая потопом зеленого чая уже улегшийся в желудке плотный обед, состоявший из супа из птичьих гнезд, чего-то мясного, несколько похожего на котлету, лапши, акульих плавников и сладкого блюда ли-ши. Угадать, из чего оно сделано, не представлялось возможным. Ниери был печален огрызающейся печалью человека, по натуре своей холерика. Палочки для еды, которые он держал, как кости, тихо выстукивали ритм гнева.

Ему требовалось не просто найти Мерфи, ему нужно было найти его так, чтобы самому не оказаться найденным Ариадной, урожденной Кокс. Такие поиски можно было бы сравнить с поисками иголки в стогу сена, в котором кишат гадюки. Город, можно сказать, кишел ее наводчиками, был наводнен множественными проявлениями ее личности, а он был один. В приступе гнева он прогнал Купера, которого ему теперь так хотелось бы вернуть, но которого теперь он никак не мог найти. Ниери написал Вайли письмо, умоляя приехать и поддержать его, помочь ему своей находчивостью, своей практической смекалкой, своим… и своими… короче говоря, всеми своими лисьими качествами, которыми сам Ниери не обладал. А Вайли ответил очень откровенно и открыто, что теперь Кунихэн для него вроде как работа с полной занятостью, что даже если бы он был посвободнее, то и тогда помочь Ниери разрешить все его проблемы было весьма сложным делом, много более сложным, чем то представлялось Ниери. Это письмо прибавило Ниери дурных предчувствий. Его подвел Купер, вроде бы испытанный и верный слуга; его теперь подвел и Вайли, чего можно было вполне ожидать, так как Ниери знал этого Вайли, по сути дела, совсем плохо. И в итоге получилось вдруг так, что Мерфи, человек, за которым он охотился, оказывался единственным человеком среди всех его теперешних знакомых, среди всех тех, с кем он когда-либо был знаком, который не подрывал его веры в человека вообще, точнее в мужчину, независимо от того, как бы плохо он не относился к женщинам. Таким образом, его потребность в Мерфи изменила свой характер. Его желание найти Мерфи оставалось все таким же сильным, как и раньше, но в этом желании необходимость отыскать соперника сменилась необходимостью отыскать друга. Да, как мы уже изволили высказаться, конская пиявка – закрытая система.

Ниери сидел за столиком в ресторане, понурив голову, которой он время от времени потряхивал словно пустой бутылкой, бормоча что-то горькое своим палочкам для еды, и хотелось ему страстно, чтобы рядом был кто-то, кто утешил бы его добрым словом, хотелось этого сильнее, чем женской ласки, будь то жены, будь то любовницы, даже если бы таковой была сама Янг Куэй-Фэй.[136 - [136]Янг Куэй-Фэй (? – 756) – известная красавица и наложница великого императора Цунга, воспетая во многих выдающихся средневековых китайских поэмах и пьесах.] Надо думать, что восточный интерьер поспособствовал в какой-то степени возникновению у него такого настроения. Сладкое блюдо ли-ши, непонятно из чего сделанное и столь ему понравившееся, что он съел три порции, оставило приятнейшее послевкусие, которое продолжало играть вкусовыми оттенками, имени которым он не знал – словно за стеной всех его неурядиц звучала нежным вечерним намеком музыка лютни.




Кунихэн сидела у Вайли на коленях, но не в гостинице «У Винни» – где именно, мы не скажем во избежание возможного судебного преследования за навет, – и они обменивались поцелуями, которые тогда назывались устричными. Вайли целовал не часто, но когда уж решался на поцелуй, то относился к этому со вей серьезностью. Вайли был одной из тех неулыбчивых личностей, которые настаивают на том, чтобы, говоря метафорически, изымать у колокола страсти звучания. Поцелуй Вайли можно было бы сравнить с бревисом, стоящим в длинной медленной музыкальной фразе любви, над тактами, соответствующими ему в полушестнадцатой ноте. Кунихэн никогда ранее не испытывала столь острого удовольствия, которое по своему накалу могло бы сравниться с этим замедленным взаимопроникновением слюны любви.

Все слова и выражения предыдущего абзаца были тщательно взвешены и употреблены с тем, чтобы несколько шокировать не очень искушенного читателя и одновременно лишить особо искушенных предвкушаемых ими откровенностей.

Несмотря на свое ирландское происхождение, Кунихэн обладала поразительно явно выраженными антропоидными[137 - [137]Антропоидный (человекообразный) – это слово может означать не только «имеющий человеческие черты», но и «имеющий обезьяньи черты». Что имеет в виду Беккет, с полной определенностью сказать трудно-, то ли то, что, с точки зрения Вайли, она являлась редким представителем рода человеческого, то ли наоборот (скорее первое, чем второе).] чертами. Вайли никак не мог для себя определить, нравится ли ему целовать ее губы, весьма, надо сказать, полные. Их площадь, доступная для целования, превышала общую поверхность бутона розы, правда Кунихэновы губы были лишены нежной окраски. А вот ей целоваться нравилось безо всяких оговорок. Было бы совершенно излишне описывать ее полностью, ибо она представляла собой просто красивенькую ирландскую девушку, такую же, как и многие другие, за исключением, может быть, как уже было отмечено, того, что в ней чрезвычайного явственно проявлялись антропоидные черты. А насколько это можно считать достоинством, пускай решают мужчины, каждый для себя лично.

Входит Купер.

Вайли отцепляется от Кунихэн, как ракушка, оторванная от камня грубой рукой.

Кунихэн прикрывает себе рот рукой.

Вайли ни за что не прервал бы своих любовных игр ради Купера самого по себе, он обратил на него не больше внимания, чем на какую-нибудь там кошку или собачку, но его испугала мысль о возможности нахождения поблизости самого Ниери.

– Меня ото узяли и вытурили, – косноязычно и невнятно проговорил Купер.

Вайли оценил ситуацию в одно мгновение. Он повернулся к Кунихэн, которая все еще продолжала тяжело дышать, и принялся ее успокаивать:

– Успокойся, дорогая, это всего лишь Купер, слуга Ниери. Он никогда не стучит в дверь перед тем, как войти, никогда не садится, никогда не снимает шляпу. И наверняка он принес какие-то новости о Мерфи.

– О, если у вас есть новости, – вскричала Кунихэн, – если у вас есть какие-нибудь известия о моем любимом, говорите, говорите поскорее, заклинаю вас!

Кунихэн читала книги запоем и иногда изъяснялась слогом старинных романов.

Между прочим, Вайли сказал чистую правду, когда заявил, что Купер никогда не садился, ибо тот страдал глубоко укоренившейся акатисией[138 - [138]Акатисия – отвердение участков кожи, вызванное укусами клещей.] и давнишней акатарсией.[139 - [139]Акатарсия – тяжелейшие запоры.] Он вполне успешно мог стоять или лежать, а вот сидеть – нет. Часть пути в Дублин он стоял в поезде, а остальную часть – лежал. И вот теперь он снова стоял, как говорят, вытянувшись в струнку; на голове у него был котелок, на шее – ярко-красный галстук-»удавка», очень туго завязанный, его словно стеклянные глаза воспалены и налиты кровью; его средние пальцы ползали вверх и вниз по швам его молескиновых мешковатых брюк, добираясь почти до колена, и он постоянно повторял одно и то же: «Меня ото узяли и вытурили! Меня ото узяли и вытурили!»

– Ты бы лучше сказал, что тебя взяли и втюрили, – хихикнул Вайли, который в отличие от Мерфи любил шутку, пускай и самую примитивную, правда, с тем условием, что шутит он сам.

Вайли налил в стакан довольно много (по мнению самого Вайли) виски и протянул его Куперу.

– Вот, выпей, глядишь и полегчает.

А вот для Купера выпить то количество виски, которое налил ему Вайли, было все равно, что просто понюхать пробочку, но носа своего Купер не воротил и принял предложенное с достаточной почтительностью. Кстати, большинство пробок, которые ему доводилось нюхать, ничем особенным не пахли.

Рассказ Купера о том, как «его вытурили» (иначе говоря, прогнали; Купер изъяснялся с большим трудом и маловразумительно), очищенный от бранных слов, избавленный от повторов, стилистически отредактированный и сокращенный, сводился к следующему.

После многих дней поисков Купер все-таки разыскал Мерфи и не где-нибудь, а в том месте Гайд-Парка, которое облюбовал себе Мерфи для послеполуденного отдыха; Купер последовал за Мерфи, когда тот отправился домой, и довел его уже до угла той улицы, где Мерфи жил. И надо ж было такому случиться, что на том самом углу располагалось шикарное заведение, дворец, можно сказать, джина. Да, то было замечательное место, там становилось все равно, светит ли солнышко или торчит в небе круглая луна. В тот момент, когда мимо здания проходил Купер, следивший за Мерфи и чуть ли не наступавший тому на пятки, как раз раздвигали решетку на дверях и поднимали ставни. Заветные двери раскрылись, но Купер стойко продолжал преследование. Мерфи подошел к дому, в котором жил, и отпер парадную дверь своим ключом. Из чего Купер сделал заключение – и, заметьте, вполне верное, – что Мерфи живет именно в том доме. Купер записал в блокноте своей памяти номер дома и бросился назад, сочиняя на ходу телеграмму, которую он тут же намеревался дать Ниери.

А на том самом углу он остановился – ну на мгновение, чтоб просто взглянуть на замечательное заведение, подобного которому ему не доводилось видеть. И тут Купер увидел, что у дверей на ступеньках стоит себе какая-то веселая личность, в рубашке и еще в чем-то, кажется, зеленом, и крепко так держит в руке бутылочку виски. И лицо у этой счастливой личности – ну что тебе лик ангельский. И вдруг личность эта рукой махнула, ну вроде как поманила Купера…

Когда Купер вышел из того замечательного заведения пять часов спустя, то почувствовал, что жажда его разыгралась не на шутку. Двери за ним закрылись, две створки решетки сошлись, ставни с грохотом опустились. В Западном Бромптоне надо было в те времена предпринимать серьезнейшие меры предосторожности. Такое вот веселое было это местечко, Западный Бромптон.

Все в Купере клокотало, он был готов, подобно Пантагрюэлю, выпить не одну бочку. Луна по странному совпадению находилась одновременно и в фазе полнолуния и в перигее и, словно издеваясь, заливала Купера, пребывающего в Танталовых муках, своим ярким светом. Купер скрипел зубами, Купер мял руками свои обвисшие мешком штаны, Купер был готов учудить что-нибудь эдакое. И тут он вспомнил про Мерфи. Куперу приказано найти Мерфи и следить за ним. Мерфи найден, но теперь надо следить за ним, а это значит, что Купер не волен распоряжаться собой, он привязан, его свобода перемещений ограничена. Значит – Мерфи враг. Купер отправился назад к тому дому, в котором жил Мерфи. Дверь оказалась приоткрытой. Купер вошел. Прикрыл за собой дверь. В парадном было темно. Купер зажег большую толстую спичку. Увидел на площадке проем двери, а двери самой нет, и из подвала тоже ни звука. Увидел лестницу и стал по ней подниматься. На втором этаже увидел дверь, открыл ее. Зажег другую спичку и увидел туалет. Пошел дальше, наугад дергая за ручки дверей. Двери не открывались. За одной из дверей услышал тяжкие стоны. Дернул за ручку, дверь и открылась. Купер заглянул и увидел Мерфи на полу, а сверху на нем кресло-качалку (подробнее мы описали то, что произошло тогда с Мерфи, в главе третьей). Купер решил, что здесь имело место убийство, да еще очень неумелое, и бросился прочь. А когда он выскакивал из двери, то чуть не столкнулся с красивой молодой женщиной. Таких красивых он раньше никогда и не видел.

– Увы, увы! – театрально вскричала Кунихэн. – Изменник! Жестокий изменник!

Купер поездом метро отправился в Воппинг, где питейные заведения не предпринимали таких мер предосторожности, как в Западном Бромптоне, и пил там целую неделю. Ему по счастливому совпадению удалось утолить свою жажду как раз к тому моменту, когда закончились его деньги.

Купер принялся грабить кружки для сбора пожертвований в пользу бедных, и когда набралась сумма, достаточная для перемещений по городу и отправки телеграммы, Купер бросился назад в Западный Бромптон. По пути он успел дать телеграмму Ниери, сообщая, что Мерфи найден. Когда Купер добрался до улицы, где жил Мерфи, он увидел, что дом Мерфи уже снесен и грузовики вывозят, мусор. Он подумал, что местные власти решили привести всю улицу в архитектурное соответствие с питейным дворцом на углу и возвести на месте снесенного дома нечто, с этим дворцом сравнимое.

Купер спешно отправился «домой» – в комнату, которую снимал, – и по пути дал телеграмму, в которой сообщал Ниери, что Мерфи снова потерялся.

Ниери объявился на следующее же утро. Купер, ничего не скрыв от Ниери и рассказав во всех подробностях, как все произошло, отдался на милость разгневанного хозяина и был с позором и напутственными оскорбительными выражениями рассчитан. «Ото взяли и вытурили».

Через несколько дней его усадили в каталажку за попрошайничество – оказалось, он нарушал какой-то там закон, прося денег просто так, не распевая при этом каких-нибудь религиозных или жалобных песен. Просидел он десять дней, но время, которое бы тянулось мучительно медленно, не найди он себе занятия, пролетело быстро – а занимался он тем, что подделывал дату на обратном билете, чтобы по выходе на свободу немедля отправиться назад, в родное отечество. Вернувшись в Ирландию, он несколько дней искал в Дублине Кунихэн – она съехала из гостиницы, не оставив адреса, по которому ее можно было бы найти. И вот теперь Купер наконец-то нашел ее – такой был приятный сюрприз увидеть ее в объятиях господина Вайли, которого он помнил еще по временам, проведенным в Корке. Счастливое было времечко, увы, ушедшее безвозвратно. Купер даже слезинку смахнул со щеки.

Все марионетки, выведенные на сцену в этой книге, начинают рано или поздно хныкать и скулить – все, за исключением Мерфи, которого марионеткой не назовешь.

Вайли, выслушав рассказ Купера, спросил с некоторой угрозой в голосе.

– А ты бы мог снова разыскать Мерфи?

– Ну, наверное, это вот, мог бы.

– А Ниери мог бы разыскать?

– А чего ж нет? Можно.

– Ты знаешь, что Ниери… бросил свою жену? И уже давно.

– Ну, это вот, знаю.

– А ты знаешь, что она в Лондоне?

– Ну, знаю.

– А почему же ты не обратился к ней за помощью после того, как Ниери рассчитал тебя?

Куперу этот вопрос почему-то очень не понравился. Он стал вертеть головой в разные стороны, давая возможность своему мучителю обозревать его профиль то с одной, то с другой стороны. Вайли обнаружил мало сходства между обоими профилями.

– Так почему нет? – продолжал Вайли мучить Купера своими вопросами.

– Я, это вот, ну… мне, это вот, господин Ниери, ну, он мине наравица.

– Это неправда, ты лжешь, – сурово заявил Вайли.

Поскольку это заявление не прозвучало вопросом, Купер никак на него не откликнулся и терпеливо продолжал ждать следующего вопроса.

– Ниери знает слишком много, – туманно высказался Вайли.

Купер ждал вопроса.

– Ты что, боишься, что если настучишь на него, он настучит на тебя? Так или нет?

Купер хранил молчание и ничем, даже жестом, не показывал, правильно высказано предположение или нет.

– Тебе нужно проявить некоторую уступчивость, – смягчился Вайли, – и увидишь, очень скоро благодаря нашей с госпожой Кунихэн денежной помощи ты сможешь и сидеть нормально, и вообще, делать все то, что сейчас никак тебе сделать невозможно. Мы с Кунихэн твои друзья.

У Купера сделался очень довольный и радостный вид; вряд ли он был бы более обрадован, если бы он был монстром, созданным Франкенштейном, а Вайли – самим Де Лейси.

– А теперь, Купер, будь добр, выйди из комнаты и подожди за дверью, – приказал Вайли. – Когда я сочту нужным, я позову тебя.

Первым делом, как только Купер вышел, Вайли поцелуями собрал слезы Кунихэн с ее щек. У него для этой цели имелся особый поцелуй, который он называл «собирающим» и при котором губы работали как машинка для стрижки волос. А расстроило Кунихэн вовсе не описание окровавленного Мерфи, находящегося в странной позе, а сообщение о красавице, заходящей в дом, где жил Мерфи. Памятуя об ошибке, допущенной Ниери на могиле Отца Праута (чья истинная фамилия была Мэхони), Вайли указал Кунихэн на то, что нет никаких оснований как-то увязывать красивую женщину, увиденную Купером, когда он выбегал из дома, с Мерфи. Однако Кунихэн неожиданно обиделась за Мерфи, считая, что предположение Вайли об отсутствии оснований связывать эту красавицу с Мерфи является грубой недооценкой и умалением достоинств Мерфи. К кому еще могла идти красавица в том доме, как не к Мерфи? И Кунихэн полила слезы еще более обильным потоком частично для того, чтобы показать, насколько она оскорблена, а частично, чтобы и далее наслаждаться теми слезособирающими поцелуями, которыми ее обсыпали. Они явились для нее совершенно неожиданным открытием.

Когда усилия, затрачиваемые на проливание слез, наконец стали превышать удовольствие, вызываемое поцелуями, эти слезы собирающими, Кунихэн прекратила делать такие усилия и соответственно прекратились слезы. Несколько утомившийся Вайли подкрепил свои силы с помощью виски и высказал свое нижеследующее, тщательно взвешенное мнение, каковым оно в действительности и являлось.

Пришло время устранить, говорил Вайли, тем или иным способом, раз и навсегда неопределенность в положении Кунихэн, которая вызывала подобную же неопределенность среди ее доброжелателей, а именно, и прежде всего, в положении его самого, то есть Вайли. Без помощи Купера Ниери никогда не разыщет Мерфи. Но предположим даже, что это ему удастся сделать – разве это принесет облегчение Кунихэн? Совсем наоборот. Почему? Да потому, что даже если Мерфи не прекратил думать о Кунихэн (а он наверняка, проявив невероятную глупость, по собственной дурацкой свободной воле это сделал), то Ниери угрозами или подкупом заставит его это сделать, а если ни то, ни другое не даст результатов, то Ниери может прибегнуть к крайней мере и устранить Мерфи вообще. Такой человек, как Ниери, намеревавшийся жениться на Кунихэн уже будучи женатым, то есть сознательно решившийся стать двоеженцем, готов на все, что угодно.

Следовало бы сказать «троеженцем», но даже Вайли не знал о существовании еще более ранней, самой первой жены Ниери, не только вполне живой, но даже и преуспевающей и, по официальной версии, якобы пребывающей в Калькутте, в Индии.

– Хоть я, признаюсь, и не в восторге от Ниери и не собираюсь его защищать, – ответила Кунихэн на длинную тираду Вайли, – но все же мне бы очень не хотелось думать, что он такой законченный негодяй, каким ты его описываешь. Я не наводила никаких справок, но если он и в самом деле бросил жену, то наверняка у него были самые веские основания на это.

Кунихэн не могла думать слишком плохо о человеке, который под влиянием ее чар готов был пойти на двоеженство – если, конечно, принять как фаю-то, что ее чары оказали на него именно такое глубокое воздействие. Не было достаточных оснований и для того, чтобы присоединиться к охаиванию предыдущего ухажера, который был значительно более финансово обеспечен, чем Вайли, хотя, может быть, и не столь интересен в чисто… эээ… мужском смысле. Она вовсе не собиралась устанавливать с Вайли связи более тесные, чем того требовалось для достижения ее цели (а целью ее по-прежнему, несмотря ни на что, оставался Мерфи) или чем того требовали ее аппетиты (некоторого, вполне определенного свойства). И если она обходилась с Вайли менее строго, чем с Ниери, и позволяла себе несколько больше вольностей, то только потому, что Ниери не пробуждал в ней соответствующих аппетитов. Но она дала совершенно ясно понять как одному, так и другому, что до тех пор, пока оставалась хоть самая малая надежда вернуть Мерфи, ее чувства и привязанности следует рассматривать как находящиеся, по ее словам, «во временно подвешенном и не распространяемым на других состоянии». Вайли принял это сообщение вполне благосклонно, ибо «подвешенное состояние» ее чувств не препятствовало очень теплому проявлению их по отношению к Вайли, и его не очень интересовало, будут ли они, эти чувства, когда-нибудь в полной мере распространены на других.

Вайли, достаточно разумный, чтобы довольно точно оценить ситуацию и поблагодарить судьбу и звезды за то, что эти чувства не распространялись на него, быстро сообразил, что допустил ошибку, защищая Мерфи и нападая на Ниери. Мужчине добиться перевеса над женщиной на столь родной ей почве сентиментального сладострастия все равно, что попытаться обскакать собаку в тонкости обоняния. Ее инстинкт был своего рода menstruum,[140 - [140]Menstruum – несмотря на совсем иные ассоциации, которые это слово может вызывать, оно означает просто растворитель] мгновенно и безо всяких проволочек разлагающим мотивы всех предпринимаемых им шагов на составные части и выявляющим все, что представляло для нее интерес и тешило ее тщеславие. Но и у Кунихэн были свои слабые места – и в прямом, и в переносном смысле – ее эрогенные зоны и ее потребность в Мерфи. Совершив быстрый налет на зоны, Вайли, решивший кое в чем пойти на попятную, заявил вот что:

– Знаешь, я был совершенно несправедлив к Ниери. Я все обдумал и понял, как я ошибался. Вполне возможно, и даже, можно сказать, очень вероятно, он исключительно надежный человек… Но дело в том, что без Купера Мерфи ему не отыскать. У Ниери таланты совершенно иного рода. А пока Мерфи не отыщется, ничего ж и предпринимать нельзя.

А вот у Кунихэн было ощущение, вгонявшее ее в печаль, что еще меньше удастся сделать после того, как Мерфи отыщется. Она вздохнула:

– Ну и что же ты предлагаешь?

Прежде чем высказать конкретное предложение, Вайли начал длинную речь о том, что, конечно же, он чувствует, что Мерфи нуждается в Кунихэн намного сильнее, чем она в нем; о том, насколько Мерфи подавлен, можно судить хотя бы по той истории, которую рассказал Купер, – нужно только вспомнить описание того, в каком положении Купер обнаружил Мерфи, который, очевидно, подвергся грубейшему нападению, надо думать, со стороны соперника – нет, нет, не в любовных, а в каких-то финансовых или прочих подобных делах; причем, заметьте, обнаружен был Мерфи в доме, явно не приспособленном для нормальной человеческой жизни, настолько не приспособленном, что был по решению властей снесен. А теперь Мерфи, наверное, вынужден спать где-нибудь на набережной или, спасаясь от преследований врагов, все ночи напролет прятаться в парках или в холодных криптах церквей, переживая там все муки грешников, осужденных на вечные страдания (воображение Вайли разыгралось)… и поэтому его нужно немедля отыскать, не просто ради того, чтобы его можно было привести к Кунихэн и чтобы он сам ей сказал, что его отношение к ней ничуть не изменилось и остается все тем же, что и раньше, – конечно, конечно, именно это и остается главной задачей и причиной необходимости скорейшего нахождения Мерфи, – но найти его необходимо и для того, чтобы дать ему возможность избавиться от своей глупой ирландской гордости. Пока ему позволено лишать себя общества Кунихэн – его толкает на такое безрассудство невероятно искаженное представление о рыцарском благородстве, – все его начинания в любой сфере и в любом деле обречены на провал. Но вот если рядом с ним окажется Кунихэн, она будет его вдохновлять, поддерживать, утешать, вознаграждать своей любовью, и вот тогда-то он сможет добиться всего, достичь любых высот…

– Я спросила, что ты предлагаешь, – прервала Кунихэн излияния Вайли.

И Вайли предложил следующее: им всем следует поехать в Лондон – ей, ему и Куперу. Кунихэн будет душой и сердцем этой экспедиции, он, Вайли, будет ее мозгом, а Купер – мускульной силой и, так сказать, когтями. Кунихэн сможет обрушить на Мерфи все свои накопившиеся и нерастраченные чувства, которые он, Вайли, тем временем будет безмерно счастлив и рад некоторым образом возбуждать с тем, чтобы дать Кунихэн возможность, так сказать, упражнять их и поддерживать в рабочем состоянии; кроме того, он сможет выполнять и менее сложные обязанности, как то: осуществлять контакты с Ниери и удерживать Купера от запоя. Он мог бы добавить: и привносить надежду в жизнь Ариадны, урожденной Кокс, но он этого не сделал.

– Ну, хорошо, а кто будет оплачивать всю эту грандиозную затею? – спросила Кунихэн.

– Ниери потом оплатит все наши издержки, – уверенно заявил Вайли.

Он сослался на письмо, в котором Ниери высказывал сожаление по поводу напрасной поспешности, проявленной им, Ниери, когда он необдуманно рассчитал Купера, и просил, точнее даже умолял Вайли поступить к нему на службу; в том же письме Ниери писал – в этих строках прямо-таки чувствовалось учащенное Ниериево дыхание, – что он бы многое отдал, дабы приложиться губами хотя бы к краю даже не платья Кунихэн, а к краю ее шубы, и что такое его желание должно свидетельствовать о том безграничном почтении, которое он к ней питает, и соответственно неограниченном доверии, с которым они могут к нему относиться. Конечно, может возникнуть необходимость обратиться к Кунихэн с тем, чтобы она взяла на себя предварительные расходы, которые ей следует рассматривать не просто как первичный взнос, а как удачное вложение капитала, которое принесет отличные дивиденды, а Мерфи, конечно, будет самым «большим дивидендом».

– Но раньше субботы я не смогу поехать! – воскликнула несколько растерявшаяся Кунихэн. Дело в том, что в пошивочной мастерской ей предстояла важная примерка.

– Ну что ж, суббота так суббота. Лучшего дня, пожалуй, для путешествия и не найдешь…

Всегда приятно уезжать из родной страны, но особенно замечательно, когда это происходит в субботу, и разодетые дамы и господа, можно сказать, прямо из театра, садятся на пароход, предвкушая легкие амурные приключения, сопровождающие плавание по морям, ведь впереди у них целая ночь, которую предстоит провести на воде.

Вот какое романтическое настроение обуяло Вайли.

– Я не пойму, к чему такая спешка, – неуверенно проговорила Кунихэн. – У нас было бы время сообщить господину Ниери о нашем намерении и договориться насчет того, кто… эээ… возьмет на себя расходы… чтобы… эээ… исключить элемент непредвиденности и случайности.

– Я против того, чтобы входить в какой бы то ни было контакт с Ниери, – категорически заявил Вайли, – до тех пор, пока не отыщется Мерфи. Если мы обратимся к Ниери прямо сейчас, когда все еще так зыбко и окончательно не решено, он может, знаешь ли, по некоторому недомыслию начать воздвигать препятствия на пути достижения своих же собственных интересов. А вот если перед ним предстанет его друг и женщина, которую он любит, причем в момент, когда он угнетен и его гложет тоска, да еще сообщат ему, что Мерфи найден, я уверен, он засыплет нас своими финансовыми благодеяниями.

А про себя Вайли подумал: если все пойдет вкривь и вкось, если Мерфи отыскать не удастся, если Ниери упрется и откажется взять на себя расходы, всегда можно вернуться к Ариадне, урожденной Кокс.

Если дела пойдут плохо, подумала Кунихэн, если любовь моя, мой Мерфи не отыщется, если Вайли распояшется и начнет вести себя гадко, всегда можно поманить Ниери, и он тут же уляжется у моих ног.

– Ладно, считай, что договорились.

Вайли принялся заверять Кунихэн, что она ни в коем случае не пожалеет о предпринятом путешествии, что это будет началом новой жизни для них для всех – для нее, для Мерфи, для Ниери и для него, Вайли, ее покорного слуги, человека недостойного, но удостоившегося… Для них для всех – это свет в конце туннеля, новая заря!.. Вайли, окончив тираду, направился к двери. Кунихэн ему вслед произнесла:

– Буду жалеть или не буду, но я не забуду твоей доброты и твоего участливого ко мне отношения.

Вайли замер, повернувшись к двери спиной и держась за спиной за ручку. Свободной рукой он сделал в воздухе неопределенный жест, к которому он всегда прибегал, когда слова оказывались недостаточными для сокрытия того, что он на самом деле чувствовал. Кунихэн же со своей стороны не без некоторых усилий создала на своем лице некое особое выражение, которое на мгновение должно было изобразить понимание. В этом заключался некоторый риск, на который она шла весьма редко.

– Доброту и участие проявляешь ты, а не я, – галантно высказался Вайли.

Оставшись одна, Кунихэн попыталась разжечь огонь в душе, но из этого мало что получилось. Торф, который она использовала на растопку, был чисто ирландским и соответственно пропитан излишней элеутероманией:[141 - [141]Элеутеромания – слово составлено из греческих слов eleuthros – свободный и mania – болезненность и означает: болезненно повышенное, излишне страстное стремление к свободе.] никак не хотел возгораться в закрытом помещении, так сказать, за решеткой. Кунихэн выключила свет, открыла окно и выглянула. Уставившись в небо, она предалась досужим размышлениям. Что не может повернуть к земле луна: свою обратную сторону или переднюю?… Что хуже: никогда не принадлежать тому, кого любишь, или же постоянно проводить время с теми, кого едва знаешь и кого не успеваешь даже возненавидеть? Да, узелки, загадочки, не развяжешь их, не решишь…

На улице внизу, прямо под окном появляются Вайли с Купером. Головки крошечные, зажаты меж плечиками, словно в колодках… Нет, на Купера такое описание не распространяется, так выглядит с высоты только Вайли… А Купер вдруг заскакал, как пинг-понговый мячик… бежит какими-то рывками, словно ноги не несут, удаляется, и теперь видны не только его голова, плечи, немного спины, а весь он, вся его нелепая крошечная фигурка… А куда же подевался Вайли?

Кунихэн, захваченная своими изоконными наблюдениями, не обратила внимания на щелчок замка и тихое хлопанье входной двери, а ведь все эти звуки могли бы послужить ей предупреждением, что она должна занять позу, достойную того, чтобы быть словно случайно увиденной «неожиданно» вернувшимся и входящим в комнату Вайли. Но вместо этого Кунихэн высунулась из окна еще дальше, так что только половина ее оставалась в комнате, да и то эта половина зависла над полом, с ним не соприкасаясь. Ступени крыльца далеко внизу, прямо под ней, были погружены в темноту, лежащую большим, казавшимся черной ямой пятном на сером асфальте. Пробившийся откуда-то свет превратил перила в тонкие сверкающие лезвия…

Кунихэн закрыла глаза – что было неразумно с ее стороны – и, казалось, уже совсем собралась покинуть комнату, когда руки Вайли, ловко сложенные таким образом, что чашками плотно легли на ее груди, мягко затянули Кунихэн назад в комнату. Пускай голова кружится, но не от высоты и одиночества, а от близости и общения.




8


Должно быть, то крайне неприятное событие, о котором мы вскользь упомянули в конце пятой главы, произошло как раз в то время, когда бакалейщики позволили себе издеваться над Мерфи.

В тот день – а была пятница, 11 октября – квартиросдатчик Кэрридж наконец-то почувствовала свой собственный запах и понабирала в магазине бесплатных образцов крема для бритья, дешевых духов, туалетного мыла, всяческих моющих средств для ног, пенных шампуней для ванны, зубных паст и зубных эликсиров, дезодорантов и даже депиляторов. Ах, как легко потерять свежесть тела! Личная гигиена – превыше всего! И многие другие рекламные воззвания неожиданно очень пришлись ей по душе. У Кэрридж имелось одно бесценное преимущество перед многими другими, которые, подобно ей, страдали от излишне сильного телесного запаха, – она рассматривала его как нечто, принадлежащее только ей и не являющееся физическим недостатком. Но тем не менее она решила бороться с запахом, хотя, конечно, она так просто сдаться не могла – она не отдаст свою личную родную вонь без борьбы! Лишь бы только борьба не обходилась слишком дорого.

Окрыленная, ликующая, восторженная, выдраенная, умащенная, дезодорированная во всех уголках и щелках, несколько преждевременно сияющая от возвращения в состояние, которое она называла «первично-чистым и нетронутым порчей», Кэрридж заявилась к Силии со своей обычной чашкой чая. Силия стояла у окна и смотрела на улицу. Поза и общий вид Силии показались Кэрридж какими-то необычными, ей незнакомыми.

– Заходите, – не поворачивая головы, Силия глухо пригласила зайти ту, которая уже вошла.

– Пейте, пока не застыло, – пропела Кэрридж.

Силия круто повернулась и воскликнула:

– Ах, это вы! Знаете, я беспокоюсь, не случилось ли чего с нашим старичком! Целый день из его комнаты – ни звука! Ни шагов, ничего!

Силия так разволновалась, что, проявив несдержанность, ухватила Кэрридж за рукав.

– Какие глупости! – воскликнула Кэрридж. – Он исправно забрал поднос со своей едой и потом так же исправно выставил его обратно.

– Но это было уже несколько часов назад! И с тех пор – ни звука!

– Извините, голубушка, – строгим голосом урезонила Силию Кэрридж, – я совершенно явственно слышала, как он перемещается у себя по комнате, все как обычно!

– Но как же так? Как так могло получиться, что вы слышали, а я нет? – удивилась Силия.

– По одной наипростейшей причине, – Кэрридж почему-то развеселилась. – Вы – это не я, и соответственно наоборот. – Кэрридж даже выждала несколько мгновении, чтобы Силия могла сполна насладиться этой глубокой мыслью. – А вы разве не помните, что именно я некоторое время назад привлекла ваше внимание к тому, что у вас с потолка сыпется штукатурка, когда он топает у вас над головой?

– Помню, и теперь не удивляюсь, откуда берется вся эта белая пыль. Я всегда невольно прислушиваюсь к его шагам, а теперь вот я их не слышала.

– Глупости, – отрезала Кэрридж. – Чтобы успокоиться, вам просто нужно…

– Нет, нет, я не успокоюсь до тех пор, пока не смогу убедиться, что с ним все в порядке!

Кэрридж пожала плечами, всем своим видом давая понять, что судьба старика наверху ее совершенно не беспокоит, и повернулась с явным намерением уйти. А Силия снова ухватила ее за рукав и прижалась к ее плечу! Кэрридж даже пот прошиб от восторга – она мысленно благословляла все те мази, духи, мыло и дезодоранты, благодаря которым такая близость сделалась возможной! Она вся покрылась капельками пота, каждая из которых была частицей всеобщей благодарности. Однако такое обильное потоотделение для некоторых людей имеет поистине трагические последствия; такое наблюдалось и наблюдается во все времена; древние римляне называли это caper,[142 - [142] Козел; козлиный запах; острый запах человеческого пота (лат.).]имея в виду, конечно, особо острый запах, исходящий от человека.

– Бедное мое дитя, – принялась утешать Силию девственная Кэрридж, – успокойтесь. Может быть, я могу что-нибудь сделать, чтобы вас успокоить?

– Можете. Нужно подняться, зайти к нему в комнату и посмотреть, как он там.

– Но у меня имеется строжайший наказ не беспокоить его ни при каких обстоятельствах! – воскликнула Кэрридж. – Но с другой стороны, мне невыносимо видеть вас в таком состоянии!

А Силия и в самом деле была «в состоянии» – в состоянии крайней возбужденности: она вся дрожала мелкой дрожью, а лицо у нее сделалось пепельным. Шаги над головой вместе с креслом-качалкой и ползучим убыванием света давно уже стали неотъемлемой частью ее послеполуденного времяпрепровождения. Даже если бы вдруг на Лондон мгновенно спустилась тьма, то вряд ли это произвело бы на нее такое же впечатление, как непонятное отсутствие звуков из комнаты наверху.

Силия вышла с Кэрридж на лестничную площадку. Кэрридж медленно и тихо поднялась по лестнице к двери старика, а Силия оставалась внизу. Кэрридж, стоя у двери, прислушалась, потом постучала; не получив ответа, постучала погромче, потом принялась грохотать в дверь кулаком, дергать за ручку вверх и вниз, производя как можно больше лязга. Не дождавшись никакого ответа, она открыла замок запасным ключом, распахнула дверь и вошла. Сделав пару шагов, она остановилась и замерла на месте. Старик, скрючившись, лежал на полу, а вокруг него вились ручейки крови, расползающиеся по линолеуму, который, кстати, обошелся Кэрридж очень дорого; в одной руке он сжимал страшного вида большую, наполовину раскрытую опасную бритву, которой успешно перерезал себе горло. Кэрридж обозревала эту жуткую картину со спокойствием, которое поразило ее саму. То, что ей открылось, настолько соответствовало тому, что, по ее предположению, могло случиться, и тому, что живо рисовалось в ее воображении, что она не испытала почти никакого шока – или точнее, шок этот был очень незначительным. Она услышала оклик Силии, долетевший с лестничной площадки: «Ну что там?» А Кэрридж раздумывала: вызывать врача или полицию – за вызов врача придется платить, а вот полиция… Глянув еще раз на старика, она в этот раз разглядела дополнительные детали: бритва, очевидно, при падении тела частично закрылась, почти начисто отрезав ему один палец; рот был приоткрыт и наполнен какой-то вязкой жидкостью, казавшейся черной… Увидела оно еще кое-что, но описывать все это – дело слишком тягостное; такого она уж не могла вообразить себе, когда представляла ранее возможный конец старика, и почувствовала, как к горлу подступает тошнота. Кэрридж выскочила из комнаты и бросилась вниз по лестнице. Ее ножки скакали со ступеньки на ступеньку с такой быстротой, что глаз не смог бы расчленить все фазы их движения и видел бы лишь смазанную полосу. Пробегая мимо Силии, она чиркнула большим пальцем себя по горлу, похожему на птичий зоб, показывая тем самым, что произошло со стариком. В мгновение ока долетев до входной двери, она выскочила наружу и, стоя на крыльце, стала верещать, призывая полицию. В следующее мгновение она уже скакала по улице, чем-то похожая на до смерти перепуганного страуса; она бросалась то в одну, то в другую сторону, не зная, куда ей бежать. И Йоркская и Каледонская улицы находились на равном расстоянии от места трагедии, и она никак не могла решить, к которой из них ей следует устремиться. Она вздымала руки, голосила и призывала на помощь полицию. А внутри она была удивительно спокойна, настолько спокойна, что ясно понимала: было бы неуместно проявлять такое же спокойствие внешне. А когда собралась толпа соседей и прохожих, она юркнула назад в дом и заперла за собой дверь.

Вскорости прибыла полиция. Послали за врачом. Врач прибыл и вызвал карету «скорой помощи», которая незамедлительно примчалась. Санитары снесли старика по лестнице вниз, мимо Силии, которая продолжала стоять на лестничной площадке, и поместили его в машину. Это, по всей видимости, могло свидетельствовать о том, что старик был еще жив, ибо помещение трупа, пусть и очень свеженького, в карету «скорой помощи», а не в специально приспособленное для перевозки мертвых тел транспортное средство, является действием незаконным, однако не существует никакого закона, никакого подзаконного акта, никаких уставных положений, никаких особых распоряжений, которые воспрещали бы вынос трупа из кареты «скорой помощи». Пострадавший, но еще живой пациент имеет полное право по пути в больницу перейти в состояние трупа, каковым правом старик и воспользовался.

В результате, Кэрридж не пришлось платить ни пенни, ни единого пенса! Врача вызвала полиция – ей и расплачиваться. Перемещение тела выполнила «скорая помощь». Уборка в комнате и затирание кровавых следов на ее красивом линолеуме более чем компенсировались квартирной платой, которую старик выдал ей на целый месяц вперед за день до происшествия. Так что Кэрридж блестяще выпуталась из всего этого неприятного дела.

Всю ночь и весь следующий день, а затем и следующую ночь с небольшими перерывами Мерфи провел, успокаивая Силию. Он довольно сердитым голосом пытался пояснить Силии, какие несказанные выгоды извлечет – или точнее уже извлекает – старик из факта своей кончины. Но все его пояснения были напрасны, ибо Силия предавалась скорби, но скорбела она не о мертвом, а – как это бывает со всеми теми, кто остается в живых, – о себе, отнюдь этого не скрывая. Мерфи сообразил, что все его речи не к месту, лишь в воскресенье утром. Более того, он понял, что все его аргументы пусты и не нужны. Они не учитывали особенностей склада характера и ума Силии, а точнее говоря, они вообще словно были обращены к какому-то совсем другому человеку.

Трудно сказать, почему Силия оказалась ввергнутой в состояние такой скорби и такого глубочайшего уныния. Вряд ли это было вызвано просто тем, что ее послеполуденному времяпрепровождению в качалке, которое она стала ценить почти столь же сильно, сколь и Мерфи до их встречи, был нанесен тяжелый ущерб. Силии почему-то постоянно хотелось подняться и осмотреть то место, где случилась трагедия. Она выходила из комнаты, подходила к лестнице, но вместо того, чтобы подняться наверх, возвращалась к себе. Ее странное поведение весьма раздражало Мерфи, о чьем присутствии она, казалось, вспоминала лишь время от времени, и когда это происходило, она набрасывалась на Мерфи с какой-то отстраненной страстью, словно ей было все равно, кто перед ней – Мерфи или кто-то другой, и не удивительно, что ему эти вспышки вовсе не нравились.

Но наконец пришел момент, когда его открытые намеки и сообщения, сделанные как бы между прочим, но с очень гордым видом, о том, что он нашел работу, пробудили в ней какой-то интерес, и она даже сподвиглась на восклицание «да:»


. Одно только слово и притом односложное. Не «неужели?», не «в самом деле?», а просто односложно «да?» Мерфи сердито схватил ее за плечи, слегка встряхнул и заставил поглядеть на себя. Ее чисто-зеленые глаза, которые она закатывала и отводила в сторону, словно подернулись желтым илом, как у козы, исторгающей из себя выкидыш.

– Посмотри мне в глаза! – вскричал Мерфи.

А она посмотрела сквозь него. Или можно выразиться и так: взгляд ее, словно мячик о стенку, ударился о него и тут же отскочил назад.

– Начиная с июня, ты постоянно твердила: найди работу, найди работу! Работа, и работа, и ничего кроме работы! Будто бы в мире все происходит лишь для того, чтобы побудить меня найти работу! А я тебе говорю, что работа – это крышка для нас обоих, ну, по крайней мере, эта работа угробит меня. Ты мне все говорила: нет, такого не случится, работа – это новое начало, я стану новым человеком, и ты станешь новым человеком, весь подлунный мир изменится, все дерьмо превратится в благовония, на небесах радости по поводу того, что Мерфи нашел работу будет больше, чем по поводу миллиардов трудяг, которые в своей жизни ничего и не знали, кроме постылой работы. Ты нужна мне как личность, а я тебе нужен только для постели, а постель заставит мужчину сделать все, что хочешь, постель – мощнейшее погоняло, поэтому ты всегда выигрываешь!

Мерфи запнулся, задохнувшись от напора чувств. Гнев, который дал ему достаточно энергии для начала своей речи, исчерпался еще до того, как он добрался до ее середины. Уже первые несколько слов отобрали у него весь запал. И так было всегда, не только с энергией и не только со словами.

Силия, отнюдь не выглядевшая победительницей, обвисла у него в руках; она мучительно-тяжело дышала открытым ртом; глаза мутные, словно испачканные, взгляд дикий.

– «Избегай усталости от…» – тихо повторила Силия фразу из гороскопа Сука, не доведя ее, правда, до конца.

– Я таскаюсь по этому гадкому городскому муравейнику, – снова заговорил Мерфи, получив энергетическую подпитку от остатков своего раздражения, – ищу работу по твоему требованию, изо дня в день, и в град, и в дождь, и в снег, и в грязь, и в сырость, и в голод… эээ… в холод, я хотел сказать, и в жару, весь истощал, штаны спадают, вынужден питаться всякой наидешевейшей дрянью, рвотным порошком, а не едой! И вот наконец я ее, работу то есть, нахожу или она находит меня, я, полумертвый от усталости и от оскорблений, истощенный до последней степени, не медля ни минуты, отправляюсь домой, тащусь, едва передвигая ноги, прихожу, ожидаю получить твои поздравления, и что получаю? «Да?» Хотя, конечно, это лучше, чем «ну?»

– Ты ничего не понимаешь, – пробормотала Силия, которая и не пыталась слушать, что он ей говорит.

– Нет, не понимаю! Ветхий старикашка, бывший лакей, отдает концы, сам их, так сказать, обрезает, а ты тут стенаешь, как Ниоба[143 - [143]Ниоба – в древнегреческой мифологии дочь Тантала; обладая многочисленным потомством (по разным вариантам мифа от двенадцати до двадцати поровну сыновней и дочерей), Ниоба возгордилась перед богиней Лето, имевшей только двух детей – Артемиду и Аполлона; разгневанная богиня пожаловалась своим детям; Аполлон поразил стрелами всех сыновей Ниобы, а Артемида – дочерей.] по своим детям! Нет! Я этого не понимаю!

– Он был не лакеем, – поправила его Силия. – Он бывший дворецкий.

– Бывший и много пивший, – неудачно попытался пошутить Мерфи.

Бурное объяснение закончилось, хотя вряд ли то, что происходило между Силией и Мерфи, можно было бы с полным правом назвать «бурной сценой». Наступило молчание, во время которого Силия мысленно простила Мерфи за то, что он разговаривал с ней несколько грубо, а в это же самое время Кунихэн, Вайли и Купер, находившиеся на борту экспресса Ливерпуль-Лондон, приступали к утреннему разговенью после не очень продолжительного ночного поста.

Пока те завтракали, Мерфи одевался, причем делал это с необычной тщательностью.

– Отгадай маленькую загадку – вдруг предложил он. – Почему барменша пила сладкое шампанское?… Ну что, сдаешься?

– Не знаю, сдаюсь.

– Потому что крепкое пиво ей казалось горьким, а губы крепкого работника О'Ппива еще горше! – хихикнул Мерфи.

Эта шуточка не позабавила Силию; она не позабавила бы Силию, даже если бы Силия пребывала в отличном настроении и даже если бы она услышала эту шуточку в каком-нибудь другом месте, со значительно более подходящей для шуток атмосферой. Но это не имело значения. Дурацкая шутка эта не учитывала особенностей склада характера и ума Силии, а точнее говоря – она вообще словно была обращена к какому-то совсем другому человеку. Для Мерфи было важно лишь то, что шуточка позабавила его. Она всегда казалась ему презабавной и не просто смешной, а смешной до клонического[144 - [144]Клонический – спазматический, судорожный.] состояния. Была еще одна шуточка, которая ввергала его в пароксизмы смеха. Мерфи называл такого рода шутки Тилмигримским анекдотом», по названию вина в Лилипутии. Мерфи, босоногий, в рубашке времен еще его студенческих дней (он когда-то изучал теологию), с пристежным воротничком и лимонно-желтым галстуком-бабочкой, плясал по комнате, валялся от смеха, вызванного им самим же рассказанным глупейшим анекдотиком. В какой-то момент он и в буквальном смысле повалился на пол, крытый линолеумом «Мечта Декарта», давясь и извиваясь, как курица во время острого приступа зевоты.[145 - [145]Зевота – болезнь кур.] Мерфи очень живо представлял себе всю сцену: вот барменша, дебелая девица, свеженькая, из деревни, лошадиная голова на коровьем теле, ее черный корсаж скорее в форме буквы W, чем буквы V, а ноги скорее похожи на X, чем на II, глазки прикрыты в предвкушении сладостной боли, зависла над стойкой; а вот и крепкий О'Ппива, входящий в пивную, рот до ушей, волчьи клыки с фиксами, усы в стороны… а потом губами хвать за сосок – и как на картине Тинторетто «Происхождение Млечного Пути»…[146 - [146]Тинторетто, Якопо Робусти, прозванный «Тинторетто», (1518–1594) – венецианский художник, известный своими композициями и на христианские и мифологические темы; на упомянутой картине изображен один из вариантов мифа о происхождении Млечного Пути: Гере обманным образом «подсунули» младенца Геракла, но в конце концов узнав, что это за ребенок, она выхватила свою грудь изо рта ребенка, и божественное молоко брызнуло на небо.]

Припадок все больше походил на эпилептический, а не просто на безудержный приступ смеха, и Силия не на шутку встревожилась. Глядя на Мерфи, катающегося по полу в рубашке, единственной, которую можно было бы назвать приличной, она произвела в уме нужную перестановку, вызвала в памяти прежнее место обитания Мерфи и то положение, в котором она один раз его обнаружила, и пришла к нему на помощь, как и тогда. Но на этот раз ее помощь не понадобилась, припадок прошел, и в комнате воцарилась мрачная атмосфера, словно после ночного кутежа.

Мерфи позволил Силии одеть себя. Когда она полностью привела его в порядок, он уселся в свое кресло и объявил:

– А вот когда я теперь вернусь, один Бог знает.

Силии тут же захотелось все разузнать поподробнее. А уселся Мерфи в свое кресло для того, чтобы можно было с удовольствием подразнить Силию, проявившую такую запоздалую заинтересованность. В нем сохранилось еще немного любви к ней, достаточно, чтобы ее помучить, повытягивать, как говорится, из нее жилы. Когда он решил, что довольно промучил ее своим молчанием, он перестал раскачивать качалку, картинно-ораторским жестом поднял руку и заявил:

– Вся эта история с работой – твоя вина. Если ничего из этого не выйдет, я вернусь сегодня вечером. А если все устроится, то я даже и не знаю, когда вернусь. Собственно, это я и имел в виду, когда сказал, что Бог его знает, когда я вернусь. Если мне позволят приступить сразу же – ну, тем хуже.

– Позволят? – удивилась Силия. – Кто позволит? И приступить к чему?

– Ты все узнаешь сегодня вечером. А если не сегодня вечером, то завтра вечером. А если не завтра, то послезавтра. Или еще позже.

Мерфи поднялся с кресла.

– Осади-ка мне на спине пиджак книзу, а то поддувает, когда идешь на ветру.

Силия попыталась выполнить просьбу, но пиджак морщинился и топорщился.

– Что тут ни делай, он все равно будет оттопыриваться.

– В детстве тоже одежда у меня всегда непослушно торчала в разные стороны. – Мерфи вздохнул. – Наверное, я переживаю второе детство.

Мерфи поцеловал Силию по-лидийски[147 - [147]Лидийский поцелуй – чувственный, похотливый. В VI–VII вв. до Р.Х. Лидия была важным и очень богатым государством, расположенным в Малой Азии; богатство, изнеженность и развращенность лидийцев стали нарицательными.] и направился к двери.

– Насколько я понимаю, ты… ты уходишь от меня, – тихо проговорила Силия.

– Ухожу на какое-то время. Ты сама меня к этому вынудила.

– Совсем, навсегда? – еще тише спросила Силия.

– Да нет! Просто на какое-то, совсем непродолжительное время. Максимум на… Если бы я уходил совсем, навсегда, я бы забрал свое кресло.

Мерфи засунул руку во внутренний карман пиджака, чтобы проверить, на месте ли Сук. Проверил. Гороскоп на месте. Ушел.

Степень раздетости Силии была столь высока, что она не могла проводить его до двери, поэтому ей пришлось удовлетвориться вскарабкиванием на стул и выглядыванием из окна. Она ждала, а Мерфи все не появлялся на улице, и она уже начала с некоторым беспокойством раздумывать над тем, куда он мог подеваться. И тут она услышала, что он возвращается и входит в комнату.

– Послушай, не сегодня ли утром должна состояться какая-то казнь? – спросил Мерфи. – По воскресеньям казней не проводят. Мерфи хлопнул себя по лбу ладонью жестом, который будто говорил: я в отчаянии от своей глупости – как я об этом не подумал! Покачав головой, Мерфи снова вышел. Он прекрасно знал, что было воскресенье – ведь в соответствии с указаниями гороскопа, для того чтобы приступить к работе, ему требовалось именно воскресенье, но ему все время казалось, что была пятница – день казней, любви и поста.[148 - [148] Пятница была днем любви, очевидно, потому что в английском слове Friday первый компонент этого слова связан с древнегерманским словом Fria, именем древнегерманской богини любви (практически все дни недели по-английски связаны с именами древних богов и планет); днем поста – очевидно, потому что у англикан и католиков пятница традиционно являлась постным днем, т. е с некоторыми ограничениями в еде; В сказать, почему Мерфи называет пятницу днем казней, значительно труднее – можно высказать предположение, что в Англии в те времена сохранялась еще традиция проводить казни преступников именно в пятницу (в современной Англии смертная казнь отменена).]

Глядя из окна вниз на улицу, Силия видела, как Мерфи, сделав несколько шагов, остановился – голова опущена, зажата в колодках плеч, одна рука прижимает оттопыривающийся пиджак спереди, другая сзади; общий вид, как у танцора, отплясывавшего какой-то танец и вдруг окаменевшего. Постояв немного, Мерфи двинулся вперед, но пройдя несколько шагов, снова остановился и ухватился рукой за один из стержней решетчатой ограды, оказавшейся рядом; он держался за стержень у самого верхнего его острия на уровне своей головы, и похож он был теперь на человека, опирающегося на древко копья.

Уже после того, как все иные обстоятельства его ухода стерлись в памяти Силии, перед ее внутренним взором, часто в самые неподходящие моменты, хотела она того или не хотела, всплывала разжимавшаяся и вновь сжимавшаяся рука Мерфи, ухватившаяся за стержень ограды у основания острия, как раз на уровне его темноволосой головы.

Наконец Мерфи отчалил от ограды, но двинулся не вперед, а назад, к дому. Силия подумала, что он что-то забыл взять с собой и поэтому возвращается, но нет – он прошел мимо входной двери и двинулся дальше. Когда он проходил прямо под ней, Силия окликнула его, пожелав успеха и крикнув «до свидания!». Но Мерфи не расслышал ее – он был поглощен своими мыслями и к тому же громко, по-змеиному, шипел.

Его вид привлек внимание мальчишек, игравших на дороге в футбол. Мерфи выглядел в их глазах столь нелепо, что они прервали игру. Мальчишки стали паясничать, обезьянничать, перекривляя походку и движения Мерфи, и Силия поглядывала на их ужимки до тех пор, пока Мерфи не скрылся из виду.




Тем вечером Мерфи не вернулся, не вернулся он и на следующий день. Уже в понедельник Кэрридж поинтересовалась, куда подевался Мерфи. «Уехал по делам», – пояснила Силия. А во вторник Кэрридж спросила, когда Мерфи должен вернуться. «Со дня на день», – ответила Силия. В среду Кэрридж разжилась новым набором бесплатных образцов парфюмерных товаров, и когда она, благоухающая, принесла чай, Силия предложила ей присесть.

– С величайшим удовольствием присяду, – приняла Кэрридж предложение Силии. – У вас неприятности? – спросила она, чья благотворительность была почти безгранична, лишь бы не требовалось оказывать денежную помощь или раздавать милостыню. – Я вовсе не хочу вмешиваться в ваши дела, вам виднее, что и как, но я слышу, как вы ходите из угла в угол по комнате, как вот совсем недавно делал, пока его у нас не забрали, наш старичок – да упокоит Господь его душу.

Кэрридж выразилась так – «у нас его забрали» – не потому, что обладала фаталистическим складом ума, а потому, что в качестве квартиросдатчицы считала своим долгом подчеркивать свою убежденность в полной случайности происшедшего со стариком; она решила повторять при каждом удобном случае, что он перерезал себе горло «совершенно случайно», бреясь.

– Нет, нет, – запротестовала Силия, – никаких особенных неприятностей.

– Да, да, понятно, – закивала головой Кэрридж, – у нас у всех бывают свои маленькие неурядицы.

Кэрридж вздохнула, подумав о том, что неплохо бы было, если бы ее собственные неурядицы причиняли ей меньше беспокойства.

– Знаете что, расскажите мне что-нибудь о нашем старике, – попросила Силия.

История, имевшаяся в запасе у Кэрридж, была столь жалкой и скучной, что мы приведем лишь ту ее часть, которая касалась происшедшей трагедии – при описании случившегося рассказ сделался живее, очевидно, оттого, что ее алчность окрыляла ее воображение.

– …ну вот, вынимает он свою бритву, чтоб побриться. Он всегда, знаете ли, брился в полдень…

Это было ложью – старик брился раз в неделю и всегда перед сном.

– …я это знаю наверняка, потому что потом я нашла кисточку для бритья на туалетном столике с засохшим кремом для бритья, который он выдавил на нее…

Еще одна ложь.

– …ну вот, он хочет положить тюбик на столик, идет через всю комнату, держа в руке раскрытую бритву, и пытается по дороге закрутить колпачок. Не получается. И тут он случайно роняет колпачок. Что он делает дальше? Он бросает тюбик на кровать, а сам опускается на колени и начинает искать этот колпачок. А бритва-то в руке! Тюбик так и остался лежать на кровати, а колпачок я нашла под кроватью…

Все это ложь.

– …ну вот, ползает он, значит, по полу, а открытая бритва, как вы помните, у него в руке. И тут его хватает приступ…

Вот так и произнесла, с ударением на последнем слоге.

– когда он поселялся, он меня предупредил, что у него бывают приступы и судороги. Сказал, что в этом году уже два приступа было – во вторник на масличной неделе, в последний, значит, день масленицы, и в день больших ежегодных скачек. Вот такое вот дело…

Все это ложь.

– …ну вот, он падает на пол, лицом вниз, горлом прямо на бритву и ррррррррррррраз! – Кэрридж для пущей важности изобразила происшедшее, чиркнув большим пальцем руки себе по горлу. – Ну вот вам и все. Ничего другого и не могло случиться.

Силия просила рассказать о старике вовсе не для того, чтобы выслушивать придуманное описание его последних минут. Но она, напустив на лицо заинтересованное выражение, не перебивала Кэрридж и терпеливо ждала продолжения.

– Я так думаю, и не постеснялась высказать свою мысль полиции, – продолжила Кэрридж. – Не станет человек сегодня платить за квартиру вперед за месяц, чтоб завтра покончить с собой. Такого просто не бывает.

Кэрридж и в самом деле убедила себя, что такого не бывает.

– Другое дело, если б он задолжал. Тут уж, знаете, по-всякому случается.

Силия согласилась с тем, что задолжать госпоже Кэрридж было бы делом крайне неприятным.

– А к какому все-таки пришли заключению после… после осмотра и вскрытия? – спросила Силия.

– Са-мо-убийство! – сердито и с расстановкой воскликнула Кэрридж, – кроме гнева в ее голосе явственно звучало презрение ко всем этим недоумкам, которые производили осмотр и вскрытие. – Опозорили нас на весь район. Теперь Бог его знает, когда это все забудется. Са-мо-убийство! Видала я в заднице такое самоубийство!

Неожиданность и крепость этого выражения, употребленного Кэрридж, можно было объяснить лишь возмущением по поводу потери потенциальных квартиросъемщиков. А Силия в этот момент вспомнила своего деда Келли, который любил выражать возмущение такими же словами.

И тут Силия увидела открывшуюся возможность использовать создавшуюся ситуацию себе на пользу. Можно сказать, что она ждала этого момента, а то, что Кэрридж сама подвела Силию к этой возможности, позволяло придать предложению чуть ли не благотворительный оттенок.

А предложила Силия вот что: она и Мерфи переберутся наверх, в ту комнату, которую раньше занимал старик, а эту комнату, которую они освободят и с которой не связаны никакие мрачные ассоциации, можно будет сдавать кому-нибудь другому.

– Ах, девочка моя, как мило с вашей стороны! – воскликнула Кэрридж, но видно было, что она ожидала какого-то подвоха.

Силия продолжала развивать предложение: они готовы платить за комнату без пансиона столько же, сколько старик платил за комнату и за пансион, что было на некоторую небольшую сумму меньше, чем то, что они платили в настоящее время за свою комнату – это выяснилось из рассказа Кэрридж о старике; Кэрридж, увлекшись собственным рассказом, неосторожно сообщила, сколько именно платил старик за комнату и пансион; комната была, надо признать, несколько маловата для двоих, но так как Мерфи теперь будет отсутствовать чаще и более продолжительное время, они были бы рады возможности воспользоваться сбереженной таким образом суммой…

– Да?! – вскричала Кэрридж. – Сбереженной суммой, говорите? Правильно ли я вас поняла – вы намекаете на то, чтобы я отправляла господину Квигли, домовладельцу, счет, составленный по прежнему расчету, а вам вручала ту разницу, которая таким образом образуется?

– Ну, конечно, вы возьмете себе законно положенные вам комиссионные…

– То, что вы предлагаете, – просто оскорбительно! – возмутилась Кэрридж, одновременно лихорадочно раздумывая над тем, как бы все повернуть так, чтобы сохранить достоинство и при этом получить хоть и небольшую, но все же выгоду.

– Почему оскорбительно? Потеря для господина Квигли будет настолько не существенна, что он никак от нее не пострадает. А вы – вы жертва обстоятельств. Вам ведь тоже надо как-то жить. Мы делаем вам одолжение, а вы – нам.

Профессиональное умение Силии убеждать несколько притупилось за время ее общения с Мерфи, но в тот момент это умение вдруг приобрело прежнюю остроту не от того, что она оказалась охваченной желанием добиться успеха там, где он потерпел поражение – ведь и он пытался договориться о чем-то подобном с Кэрридж, – а от того, что ей почему-то неизъяснимо сильно хотелось перебраться в комнату, которую раньше занимал старик.

– Все, что вы говорите, само по себе не лишено основания, – горделиво произнесла Кэрридж, – но видите ли, тут дело принципа, понимаете, речь идет о принципиальных соображениях!

На ее лице изобразилось выражение глубочайшей сосредоточенности; в нем можно было усмотреть даже нечто болезненно-страдальческое. На то, чтобы приспособить такую сделку к ее принципам и пониманию чести и бесчестия, требовалось некоторое время, небольшая молитва и даже, возможно, медитативное размышление.

– Я пойду, соберусь с мыслями, попрошу Бога указать мне верный путь, – заявила Кэрридж.

По истечении времени, достаточного, по ее мнению, для глубинных размышлений о жизненных принципах, Кэрридж, с проясненным ликом, вернулась в комнату Силии, которая как раз успела упаковать вещи. Оставалось лишь одно небольшое дельце, которое следовало уладить прежде, чем мог начаться процесс взаимопомощи, а именно: следовало выяснить более точно, что подразумевалось под «комиссионными».

– Десять процентов, – не колеблясь сказала Силия.

– Двенадцать с половиной, – столь же уверенно предложила Кэрридж.

– Хорошо, я согласна, – сдалась Силия. – Я совсем не умею торговаться.

– И я не умею.

Кэрридж торговалась, покупая даже пучок петрушки.

– Если вы возьмете эти две сумки, то я смогу управиться с креслом.

– Это все ваши вещи? – спросила Кэрридж с презрительной интонацией в голосе. Она была раздражена тем, что Силия, не дождавшись ее, упаковала вещи, тем самым приняв как само собой разумеющееся то, что должно было выглядеть как Божья милость…

– Да, это все.

Как оказалось, комната старика была не меньше, а раза в два больше, чем та, которую они занимали с Мерфи, потолок раза в два выше, и света в ней было раза в два больше. А вот обои на стенах и линолеум на полу были точно такими же. И кровать выглядела совсем крошечной. Кэрридж трудно было представить, как Силия и Мерфи уместятся на ней вдвоем. В тех случая, когда ее воображение не подпитывалось соображениями наживы, оно совсем увядало.

– Да, вдвоем тут не поместишься, – задумчиво проговорила Кэрридж.

Силия распахнула окно.

– Господин Мерфи теперь будет проводить много времени в разъездах, – высказала прозвучавший неубедительным довод Силия.

– Ну что ж… у нас всех есть свои маленькие закавыки, – пробормотала Кэрридж.

Силия стала вынимать свои вещи из сумки. Мерфиеву сумку не тронула. Дело шло к вечеру. Силия разделась и уселась в кресло-качалку. Над головой стояла тишина, но эта тишина уже была иной, и эта новая тишина уже не душила. То была тишина не пустоты, а наполненности, не вакуум, а плинум,[149 - [149]Плинум – точнее было бы «пленум», но во избежание нежелательных ассоциаций, это слово приводится так, как оно произносится в английском языке; это термин физики, обозначающий состояние, противоположное вакууму: пространство, заполненное веществом.] тишина не задержанного дыхания, а дыхания тихого… И много неба, открывающегося из окна… Силия закрыла глаза, и в мыслях к ней стали приходить Мерфи, ее дед Келли, ее родители, ее клиенты, какие-то другие личности, она видела себя девушкой, маленькой девочкой, совсем ребенком, младенцем… В закромах ее памяти раскручивалась запутанная история ее собственной жизни. А потом все события, посещенные места, вспомнившиеся вещи, люди – все нити были распутаны, воспоминания, как шарики, рассыпаны, вспоминать уже было нечего, прошлое закрылось… прошлого не было…

Силию, лежащую в кресле, охватило очень приятное чувство. И Мерфи не появился, не прогнал это чувство.

Силия, подобно Пенелопе, но не распускающей ковер прошлого, а наоборот, ткущей его – сначала один день, потом другой, потом следующий, все закрученные ниточки жизни снова вплетены в узор, а когда работа закончена, можно пребывать в райской неподвижности, созерцая ковер дней, мест, вещей и людей… И Мерфи не приходил и не изгонял ее из этого рая…

На следующий день, в субботу (если, конечно, наш подсчет дней правилен), заявилась Кэрридж и объявила, что скоро должна прийти уборщица, которая могла бы прибрать и в комнате, которую теперь занимала Силия, но которую Кэрридж – а вместе с ней и Силия – по-прежнему называла «комнатой старика», а пока уборщица занималась бы своим делом, Силия могла бы подождать внизу, в своей бывшей комнате.

– Или в самом низу, у меня, – робко и застенчиво предложила Кэрридж. Застенчивость эта выглядела жалко.

– Спасибо за приглашение, это очень любезно с вашей стороны.

– Всегда рада.

Но особой радости в голосе Кэрридж не слышалось.

– Вы знаете, мне, наверное, лучше выйти и прогуляться.

Силия более двух недель не выходила их дому.

– Как вам угодно.

На ступенях крыльца Силия повстречалась с уборщицей. Силия двинулась в сторону Пентонвильской тюрьмы. Она шла, покачивая бедрами. Избавиться от этой походки она никак не могла. Уборщица довольно долго глядела ей вслед, долго сморкалась и, держа платок у носа, сказала, ни к кому не обращаясь, – да вокруг никого и не было:

– Хорошая у нее работенка, ежели, конечно, для такого дела подходишь.

Силия решила идти к Круглому Пруду, что в парке Кенсингтон-Гарденз. С другой стороны, ее одолевало сильное искушение отправиться в Западный Бромптон, пройтись по знакомым местам, походить днем по улицам, по которым она когда-то ходила лишь в ночные часы, постоять на перекрестке Креморн Роуд и Стадионной улицы, поглядеть на баржи, груженные макулатурой, на трубы проплывающих судов, дымом приветствующие мосты… но Силия переборола это искушение. Как-нибудь в другой раз, время на это найдется… Дул упругий западный ветерок – она пойдет и посмотрит, как ее дед запускает змея!

Часть пути Силия проехала в метро. В Гайд-Парке она вышла к озеру Серпантин с северной стороны и пошла вдоль него по траве. С деревьев уже срывались отдельные листья – несколько мгновений жили новой, порхающей жизнью, бурно наслаждались быстротечной свободой, а потом смирно укладывались на землю, рядышком с другими, утихомиренными. Изначально Силия намеревалась перейти на другую сторону узкого, змееподобного озера по мосту Ренни и пройти в парк Кенсингтон-Гарденз через ворота с восточной стороны, но вспомнив о георгинах у Викторианских Ворот, передумала и свернула направо, в северном направлении, в обход здания Королевского Общества Предотвращения Несчастных Случаев.

Купер стоял под деревом в Гайд-Парке, и стоял он там целыми днями с того самого времени, когда приехал в Лондон вместе с Вайли и Кунихэн. Стояние он иногда чередовал с лежанием под тем же самым деревом. Когда мимо него проходила, раскачивая бедрами, Силия, он узнал ее. Он подождал, пока она пройдет мимо, и затем отправился вслед за ней. Двигался он еще быстрее, чем обычно – в быстром движении проявлялось его горькое разочарование жизнью, – и он был вынужден постоянно замедлять ход, чтобы сохранять между собой и Силией нужное расстояние; иногда приходилось вообще останавливаться и ожидать, пока она не отойдет подальше. Силия долго стояла перед георгинами, затем двинулась дальше и, пройдя мимо фонтанов, зашла в парк Кенсингтон-Гарденз. Она направилась прямо к Круглому Пруду, обошла его вокруг и села на скамейку с западной стороны, спиной к ветру, достаточно близко к запускавшим воздушных змеев – однако же, не слишком близко. Ей хотелось понаблюдать за своим дедом, но так, чтобы самой оставаться незамеченной. По крайней мере, в течение некоторого времени.

Запускавших змеев было совсем немного, почти одни старики, большинство из которых она узнала, запомнив их еще с тех времен, когда она приходила с дедом по субботам смотреть, как тот запускает своего змея. Только один из змеезаспукателей был совсем юн. А Келли она не увидела – запаздывал старик.

Стал накрапывать дождик, и Силия переместилась под навес. За ней последовал молодой человек. Он приятно изъяснялся и явно хотел любви. Силия не рассердилась на него, он совершил вполне понятную и естественную ошибку, ей стало его немного жаль, и она мягко пояснила ему, что он заблуждается и она совсем не та, за которую он ее принял.

Ветер гнал воду в пруду к берегу; змеи извивались и совершали неожиданные нырки; те, что были поближе к тому месту, где находилась Силия, дергались в разные стороны особенно сильно. Один змей упал в пруд, а другой после весьма длительных судорог рухнул на землю сразу позади скульптуры, изображавшей Телесную Энергию, которую еще в девятнадцатом веке создал Дж. Ф.Уоттс,[150 - [150]Джордж: Фредерик Уоттс (1817–1904) – известный и в свое время очень популярный английский художник и скульптор; особенно прославился портретами выдающихся людей своего времени и аллегорическими композициями как в живописи, так и в скульптуре.] член Королевской Академии Художеств. Только два змея уверенно поднимались ввысь; собственно, то был своего рода тандем, два змея, сцепленных вместе (Силии невольно представился довольный собою буксир, тянущий по Темзе баржу), которые запустил мальчик на двух крепких нитях сразу с двух катушек. Скоро Силия уже едва различала этого спаренного змея, превратившегося в точку, высоко вознесшуюся над деревьями в уже вечереющее на востоке небо. Неожиданно облака, на фоне которых взлетал двойной змей, разошлись, на мгновение замерли, черные, тяжелые, обрамляющие образовавшееся пространство чистого зеленовато-голубого неба.

По мере того как темнело, Силии все не терпелось, чтобы поскорее пришел ее дед и показал всем свое мастерство, а времени у него для этого оставалось все меньше и меньше. Она сидела и ждала, а тем временем стало совсем темно. Все змеезапускатели разошлись. Остался лишь один мальчик со своим двойным змеем. Но вот и он стал сматывать нить. Силия искала глазами исчезнувшего в небе змея, и наконец он появился. Теперь двойной змей дергался и извивался, его спуск совсем не походил на плавный, гладкий и уверенный подъем. Мальчик проявлял большое искусство в управлении своими змеями, он был под стать самому Келли. Опустившись совсем низко, тандем перестал дергаться, завис над головой мальчика в сгустившейся тьме и наконец мягко приземлился. Дождь не прекращался. Мальчик опустился на колени на мокрую землю, разобрал своих змеев, завернул их хвосты и палки, составлявшие еще минуту назад рамы, в материю, которая эти рамы обтягивала, и отправился, посвистывая, домой. Когда он проходил мимо навеса, под которым сидела Силия, она окликнула его, пожелав доброй ночи, но он не расслышал ее. Наверное, потому, что слишком был поглощен своим свистом.

Скоро начнут закрывать все ворота в парке. Служители парка и сторожа уже выкрикивали: «Освободите парк! Закрываемся!» Силия поднялась и медленно побрела по Центральной Аллее. Почему же дед не пришел? Он запускал своего змея в любую погоду, лишь бы не стояло абсолютное безветрие. Он самостоятельно катил свою инвалидную коляску и не зависел от Силии. Ему нравилось нажимать на рычаги, он говорил, что это напоминает ему подкачку пива пивным насосом. Не случилось ли чего-нибудь?

Часть пути домой Силия проехала на метро. Купер неотступно следовал за ней. Потом Силия медленно, словно с трудом, шла по улицам, жалея, что вообще выходила из дому. Она устала, промокла, Келли не пришел запускать своего змея, мальчик, умелый змеезапускатель, не ответил на ее приветствие… и возвращаться в пустую комнату так тоскливо… и все же она обрадовалась, когда наконец добралась до дому. Купер обрадовался тоже. Он видел, что она отпирает входную дверь своим ключом – значит, она здесь живет. На этот раз Купер не превышал своих полномочий – тщательно запомнив номер дома, он поспешил прочь. В памяти Купера хранилось немного, но то, что уж туда попадало, оставалось там навсегда. Силия начала в темноте подниматься по лестнице, но тут из своей комнаты появилась Кэрридж и зажгла свет. Силия остановилась; ее ноги стояли на разных ступеньках, ее рука лежала на перилах; ее голова была повернута к Кэрридж в профиль.

– Пока вас не было дома, приходил господин Мерфи, – сообщила Кэрридж. – Минут пять, не больше, после того, как вы ушли.

И Силия решила, что Мерфи вернулся и ждет ее дома, и в течение полной секунды она пребывала в этом заблуждении.

– Он забрал свою сумку и кресло, – продолжила Кэрридж историю прихода Мерфи, – и тут же ушел, сказал, что ждать не может.

Последовало молчание, которое обычно наступает в такой момент; Кэрридж внимательно всматривалась в лицо Силии, стараясь не упустить ни малейших изменений в выражении ее лица, а Силия в это время вроде бы внимательно рассматривала свою собственную руку, лежащую на перилах.

– Он просил что-нибудь передать мне? – нарушила наконец молчание Силия.

– Извините, я не расслышала, что вы сказали?

– Я спрашиваю, просил ли Мерфи сказать мне что-нибудь…

Произнося это, Силия, повернув голову так, чтобы Кэрридж не видела ее лица, поднялась еще на одну ступеньку.

– Дайте подумать…

И Силия стояла на лестнице и ждала, пока Кэрридж думает и вспоминает.

– Ах да, теперь я вот припомнила, что он попросил меня передать вам, что с ним все в порядке и что он скоро вам напишет.

Это была еще одна ложь. Мерфи ничего не просил сказать Силии, но жалость Кэрридж почти не знала границ, и она, не останавливаясь перед необходимостью что-нибудь выдумать, всегда была готова выразить сочувствие словами, но не деньгами в виде, скажем, милостыни.

Простояв на ступеньках еще некоторое время и убедившись, что ничего больше Мерфи не просил ей сказать, Силия стала медленно подниматься по лестнице. Кэрридж смотрел ей вслед, держа палец на выключателе. Силия добралась до промежуточной лестничной площадки, повернула и исчезла из поля зрения Кэрридж, но не вся – Кэрридж продолжала видеть руку Силии на перилах: рука попеременно то сжимала перила, то скользила по ним вверх, потом снова сжимала перила на мгновение, потом снова скользила… Когда и рука исчезла из ее поля зрения, Кэрридж выключила свет, но осталась стоять, прислушиваясь, в темноте, что, несомненно, было значительно менее расточительно, не говоря уже о том, что в темноте человек обладает акустическими свойствами, позволяющими слышать все значительно лучше.

С некоторым удивлением Кэрридж услышала, что дверь в комнату, которую Силия и Мерфи занимали до самого недавнего времени, открылась и почти тут же захлопнулась. Прошло несколько секунд, и стало ясно, что Силия не зашла в комнату, очевидно, просто заглянула. Зачем? Снова послышались шаги Силии, взбирающейся по лестнице вверх, но теперь, как показалось Кэрридж, шаги звучали менее уверенно. Кэрридж дождалась того момента, когда открылась и закрылась дверь комнаты старика, не особенно тихо и не особенно громко, а затем ушла к себе в комнату и снова принялась за чтение книги Джорджа Расселла[151 - [151]Джордж Вильям Расселл (1867–1935) – ирландский писатель, действительно писавший под псевдонимом «АЕ».] «Видение, свечой мерцающее». Расселл придумал себе странный псевдоним Æ, две буквы слитые в лигатуру.[152 - [152]Лигатура – слитное написание двух или трех букв; для современного русского языка это явление не характерно, но было достаточно распространено на определенных этапах развития языка как русского, так и многих других.]




9


Il est difficile à celui qui vit hors du monde de ne pas rechercher les siens.

    

(Malraux)[153 - [153] Трудно тем, кто живет вне мира, удержаться от поисков подобных себе. (Мальро) (фр.).]






Психолечебница Милосердное Заведение Св. Магдалины (М.З.М) находилась за городом, в предместье, и ее местоположение на границе двух графств в определенном смысле предоставляло большие удобства. Больные имели возможность умереть в том или другом графстве простым передвижением койки из одной палаты в другую, так как граница эта проходила по центру главного здания.

Старший санитар Томас Решенье, по прозвищу Бим, лысый, багроволицый, усатый великан, самонадеянный и властный, требующий неукоснительного исполнения своих распоряжений, испытывал к Тыкалпенни чувство, которое вполне можно было назвать любовью. Именно благодаря такому отношению Бима к Тыкалпенни последнему удалось сначала получить работу, а потом привести себе на замену Мерфи. Тыкалпенни объявил Биму, что если Мерфи не возьмут вместо него, то он, не будучи более в состоянии выносить муки общения с больными в палатах, уйдет, оплатят ему за проработанное время или нет. А вот если Мерфи возьмут на работу, то он останется в больнице, но вернется к мытью посуды и бутылок, а это значит, что он по-прежнему будет оставаться доступен изъявлению чувств Бима, столь похожих на любовь.

В результате воспоследовавшей внутренней борьбы между Бимом-просто человеком со всеми его человеческими слабостями и Бимом-старшим санитаром Биму удалось примирить обязанности и удовольствие. Он согласился взять Мерфи на работу с испытательным сроком в один месяц и отпустить Тыкалпенни к мытью посуды. В случае успешного завершения испытательного срока Тыкалпенни будут выплачены деньги, причитающиеся ему за десять дней работы. Таким образом, с одной стороны, Тыкалпенни сделался своего рода заложником и гарантией того, что Мерфи продержится этот месяц, а с другой – Бим получал возможность за полные тридцать дней истощить наконец свое чувство и пресытиться им.

Тыкалпенни тут же высказал пожелание, чтобы ему выплатили за проработанные десять дней не по истечении целого месяца, который был определен Мерфи как испытательный срок, а после двадцати дней, не доработанных Тыкалпенни до полного месяца.

– Дорогуша, – ответил на это Бим, – ты получишь свои денежки, как только твой Мерфи отработает свой месяц ко всеобщему удовлетворению и ни днем раньше.

– Ну, тогда прибавь немножко, имей совесть, – ныл Тыкалпенни.

– Насчет совести – это не ко мне, а к тебе. Твой Мерфи на твоей совести.

Таким образом состоялось назначение Мерфи, словно то был пост, требующий высочайшей ответственности. Его достоинства пока, несмотря на магический глаз, оставались совершенно скрытыми, и назначать ему обязанности в соответствии с ними было просто невозможно. Поэтому приходилось исходить из недостатков и около-достатков Тыкалпенни. И Мерфи получил назначение и наставление от Бима, которому, надо признать, вид Мерфи ох как не понравился.

Мерфи вменялось в обязанность заправлять постели, носить подносы со всякой всячиной, прибирать, приводить все в порядок, убирать за. больными их обычные безобразия и случайные безобразия, ставить термометры, записывать их показания и чертить графики температур, подогревать подкладные судна, класть на лоб больным с большой температурой охлаждающие повязки, отпаривать кляпы, в сомнительных случаях стерилизовать их более радикальным способом, уважать медбрата и слушаться его во всем, обслуживать врача всеми возможными способами – сообщать искомую информацию по первому требованию, подавать что-нибудь, бежать куда-нибудь с поручениями и так далее – и иметь опрятный внешний вид.

Ему постоянно следует иметь в виду то, что ему приходиться иметь дело с больными, которые не отвечают за свои поступки.

Ни при каких условиях Мерфи не должен проявлять ни раздражения, ни гнева, сколь бы грубо и непочтительно с ним не обходились бы больные и сколь незаслуженными ни были бы оскорбления. Поскольку больные значительно чаще имели дело с санитарами, чем с врачами, то они вполне естественно считали санитаров своими врагами и гонителями, а врачей – своими спасителями.

Ему категорически возбранялось проявлять грубость по отношению к пациентам. Иногда применение силы для принудительного ограничения буйства больных и принуждения их выполнять предписания врачей бывает необходимым, но силу следует применять крайне мягко, можно сказать, даже нежно. Если ему одному, без посторонней помощи, не удается справится с больным, ему предписывается обратиться за помощью к другим санитарам.

Мерфи следует постоянно помнить о том, что он никоим образом не должен проявлять никакой инициативы; не имея специальных знаний, он не должен давать оценку чему бы то ни было, происходящему с больными М.З.М. Все предписания, касающиеся больных, исходят только от врачей, которые подходят к делу с профессиональной точки зрения. Возьмем простой пример: неожиданно умирает больной, причем со всеми явными сопутствующими признаками смерти – смерть вездесуща, и иногда умирают даже в М.З.М., – однако Мерфи, увидев такое и отправляясь за врачом, не должен сам приходить к выводу о кончине больного – больной считается живым до тех пор, пока врач не осмотрит его и не констатирует смерть.

Мерфи предписывается всегда держать язык за зубами. Все акты милосердия, проявляемые в Милосердном Заведении Св. Магдалены, являются сугубо приватными и строго конфиденциальными.

Вот таковы были основные правила и распоряжения, о которых ему следовало постоянно помнить. Все остальное ему будет поясняться по мере выполнения им своих обязанностей.

Его определили в Корпус Скиннера, к больным мужского полу, первый этаж. Его рабочее время: с 8 до 12 и с 14 до 20 часов; выходить на работу – на следующее утро. В первую неделю он будет работать в дневную смену, во вторую неделю – в вечернюю. Распорядок и некоторые особенности работы в ночную смену ему будут объяснены тогда, когда это понадобится.

Мерфи выдали спецодежду, в которой ничего особо примечательного не было.

Теперь он может идти. Тыкалпенни пояснит все остальное. Есть вопросы?

Наступило молчание; Биму Мерфи нравился все меньше и меньше, а Мерфи в это время ломал себе голову, пытаясь отыскать тему, которая позволила бы проявить любопытство и задать вопрос.

– Ну, раз вопросов нету, тогда…

– А все ваши больные официально зарегистрированы как сумасшедшие? – нашел, что спросить, Мерфи.

– А это уж, извините, совершенно не ваше дело, – рассердился Бим. – Вам будут платить не за то, чтобы вы проявляли ненужный и досужий интерес касательно больных, а за то, чтобы обслуживали их, приносили им, что требуется, прибирали за ними. Все, что вам нужно знать о больных, так это то, что они дают вам работу. И больше ничего. Понятно? Больше ни-че-го.

Некоторое время спустя Мерфи узнал, что только пятнадцать процентов больных были зарегистрированы как «пациенты с нарушениями психики», но эта «элита сумасшедших» не имела никаких особых привилегий по сравнению с остальными восьмьюдесятью процентами, которые не были официально зарегистрированы, – со всеми общались с одинаковой жизнерадостной скрупулезностью во всем. М.З.М официально являлось «санаторием», а не в обычном смысле слова психиатрической лечебницей или «домом для дефективных», и этот статус санатория обязывал принимать только тех больных, чьи шансы на выздоровление не были совсем уж безнадежны. Если в результате проводимого лечения шансы больного на выздоровление уменьшались до такой степени, что он попадал в категорию «безнадежных» – что иногда случалось даже в таком заведении, как М.З.М., – такого больного передавали в какую-нибудь другую лечебницу, хотя при некоторых обстоятельствах и здесь имелись исключения. Так, если хронический больной (точнее, такой, у которого нашли некое не очень серьезное нарушение психики) был человеком приятным в общении, спокойным, чистюлей, не сопротивляющимся указаниям врачей и к тому же платежеспособным, то ему вполне могли позволить оставаться в М.З.М. до конца его жизни. И таких больных, которым так здорово повезло, было несколько, зарегистрированных и незарегистрированных; они пользовались всеми преимуществами, представляемыми психиатрической лечебницей в смысле лечения, но без обычных для такой лечебницы жестких методов, и санаторным статусом М.З.М., который позволял им иметь некоторые развлечения.

Санитары и санитарки, а также весь другой обслуживающий персонал жили в двух больших корпусах, расположенных довольно далеко от центрального здания и еще дальше друг от друга (один корпус мужской, другой – женский). Санитары и санитарки, состоящие в браке, жили за пределами территории М.З.М. Однако на памяти живущих ни одна санитарка не взяла в мужья санитара, хотя были времена, когда такие браки были чуть ли не обязательными.

Мерфи мог поселиться либо в одной комнате с Тыкалпенни, либо один на чердаке. Мерфи захотел посмотреть «мансарду»; туда можно было взобраться только по приставной лестнице, и Мерфи выбрал чердак с таким энтузиазмом, что даже Тыкалпенни немного обиделся оттого, что Мерфи так решительно отверг возможность жить с ним. Тыкалпенни, да будет вам известно, обижался крайне редко, а уж если такое случалось, то причина для обиды должна была быть очень серьезной, вроде той, которая возникла при выборе Мерфи местожительства. Даже если бы Тыкалпенни был самой Клеопатрой в самом расцвете ее красоты, то и в этом случае Мерфи предпочел бы одиночество на чердаке совместному проживанию.

И причину такой странности нельзя назвать особо привлекательной. Дело в том, что не столь уж давно – Мерфи пожалел, что это не произошло в еще более давнем прошлом, – во времена своей гадкой, синюшной юности Мерфи живал в мансарде в Ганновере. Прожил он там не очень долго, но вполне достаточно, чтобы оценить все достоинства такой жизни. И с тех пор он часто вспоминал свое мансардное житье, искал нечто подобное, пусть и не столь замечательное, но ничего подходящего не находил. То, что в Европе было действительно мансардой, в Британии и Ирландии в лучшем случае являлось чердаком, кое-как приспособленным для жилья. Чердак – разве можно жить на чердаке? Между чердаком и мансардой огромная разница. Лучше уж жить в подвале, чем на чердаке. Нет, чердак не для него.

А вот то, что он увидел в М.З.М., нельзя было бы назвать просто чердаком, хотя и до мансарды это не вполне дотягивало. Увиденное Мерфи классифицировал как «наполовину мансарда – наполовину чердак», но даже не в половину, а в два раза лучше, чем та комната под крышей, в которой он жил в Ганновере. В два раза хотя бы просто потому, что «полумансарда-получердак» М.З.М. оказалась ровно в два раза больше, чем его ганноверское убежище. Потолок и внешняя стена представляли собой единое, идущее от пола под углом, наклоненное целое, восхитительно белое. Угол наклона был, можно сказать, идеальным; в стене-потолке имелся световой люк с матовым стеклом, что наилучшим образом позволяло спасаться от прямых лучей солнца днем, а ночью из люка открывался восхитительный вид на звезды. Кровать с пружинным матрасом, столь продавленным, что даже безо всякого груза он провисал до полу, была загнана боком в угол между внешней стеной-потолком и полом; ему хотелось, чтобы его кровать стояла именно так, поэтому и двигать ее не требовалось. В комнате, кроме кровати, имелись стул и тумбочка, но без ящиков. Огромная свеча, приклеенная к полу в застывшей лужице выплавленного из нее стеарина, устремляла свой фитиль с нагаром к небесам у самого изголовья кровати. Свеча являлась единственным источником света, что вполне устраивало Мерфи, который никогда не читал вечером в постели. Однако отсутствие каких бы то ни было средств обогрева комнаты его несколько обеспокоило.

– Мне нужен какой-нибудь камин, – обратился он к Тыкалпенни, – или какой-нибудь обогреватель. Терпеть не могу холода.

Тыкалпенни высказал сожаление по поводу отсутствия камина и предположение, граничащее с уверенностью, что вряд ли ему в этой комнате позволено будет устроить камин. Комната совершенно не приспособлена ни для электрического, ни для настоящего камина. Ничего другого, кроме жаровни или чего-нибудь подобного, по мнению Тыкалпенни, тут поставить не удастся, да и то вряд ли Бим позволит даже это. Но скорее всего нечто такое здесь лишнее. Тыкалпенни высказал уверенность в том, что Мерфи поживет немного и сам убедится, что никакого обогревателя вовсе и не нужно – комнатка совсем мала и обогреется самим присутствием Мерфи. Внутренний огонь Мерфи прогреет комнату так, что даже душно станет.

– Послушайте, я прибыл сюда, чтобы сделать вам одолжение, и я не отказываюсь от своего предложения помочь вам, но я не собираюсь здесь оставаться, если не будет тепла.

Если комната, по словам Тыкалпенни, не приспособлена для оборудования камина, то наверняка можно установить обогреватель, пусть самый примитивный. Подвести какие-нибудь трубы, или провода, или что там еще нужно. На то трубы и провода так устроены, что их можно легко удлинять, если это требуется. Мерфи стал нести какую-то околесицу про то, что трубы и провода прямо просятся, чтобы их удлиняли, словно бы забывая, что дело не только в достаточной длине труб и проводов. Он повторял одно и то же, но разными словами, заговариваясь, и Тыкалпенни уже начало казаться, что Мерфи никогда не замолчит.

– Да ты бы посмотрел, как обогревается моя комната! – воскликнул Тыкалпенни.

Это взбесило Мерфи. Неужели теперь, когда он после стольких лет поисков, после того, как надежда найти искомое уже, казалось, умерла, он нашел почти настоящую мансарду, а не просто чердак, он вынужден будет отказаться от нее из-за того, что в ней нельзя обеспечить обогревание?! Его даже пот прошиб, желтизна сошла с лица, комната завертелась перед глазами, дыхание сперло так, что он и слова не мог вымолвить. Когда к нему вернулась способность говорить, он прорычал голосом, совершенно незнакомым Тыкалпенни:

– Значит так: либо здесь еще до наступления вечера устанавливают какой-нибудь обогрев, либо…

Мерфи осекся – продолжать он не мог. Вот случай чистого апозиопезиса.[154 - [154]Апозиопезис – высказывание, которое не доведено до конца, однако обычно содержащее некий намек, например: «А потом он… нет, мне стыдно об этом говорить»; собственно говоря, фраза Беккета действительно является примером апозиопезиса.] Тыкалпенни мысленно попытался закончить недоговоренное Мерфи, и каждое из его предположений было более неприятным, чем то, которым грозил Мерфи, а все вместе взятые эти предположения производили пугающее впечатление. Указание в Суковом гороскопе на то, что молчание – одна из характернейших особенностей Мерфи, таким образом, получило удивительно ясное подтверждение.

Странно, что ни Мерфи, ни Тыкалпенни сразу же не пришла в голову мысль о, скажем, наипростейшей керосиновой печке или о чем-нибудь вроде древнего примуса. И Бим вряд ли возражал бы, и ничего особенного оборудовать не пришлось бы. Но так или иначе, о самом простом выходе из положения они не подумали, хотя несколько позже эта мысль посетила Тыкалпенни.

– Ну а теперь пойдем пройдемся по палатам, я все покажу, – сказал Тыкалпенни.

– А вы расслышали, что я сказал? Вы уловили смысл сказанного?

– Я постараюсь сделать все, что в моих силах, – пообещал Тыкалпенни.

– Мне, между прочим, совершенно все равно, останусь я здесь работать или нет, – заявил Мерфи.

Но вот тут как раз Мерфи весьма серьезно заблуждался.

По пути к Корпусу Скиннера они прошли мимо дома изысканной архитектуры и благородных пропорций; перед ним располагалась лужайка с цветником; фасад из кирпича мягких оттенков почти полностью зарос вьющимися и ползучими растениями; лужайку окружали аккуратно подстриженные тисовые деревья.

– Это, наверное, детское отделение? – спросил Мерфи.

– Нет, это покойницкая.

Корпус Скиннера был трехэтажным зданием в центре и четырехэтажным в крыльях, что делало его похожим на огромную гантелю. Мужское отделение располагалось в западной части здания, а женское – в восточной, и из-за того, что в одном здании совмещались и мужское, и женское отделения, его называли «смешанным домом». А вот в корпусах, где пребывали выздоравливающие, никакого смешения полов не происходило. Что и правильно. Некоторые бани тоже называют «смешанными», но, по сути-то, они раздельны, ибо купаются мужчины и женщины раздельно. Вот приблизительно в таком же смысле Корпус Скиннера называли «смешанным».

Корпус Скиннера был ареной борьбы в М.З.М. между двумя подходами к проблеме психических заболеваний и их лечению – психотической и психиатрической. Накал борьбы здесь был самым высоким, и пациенты покидали Корпус Скиннера подлечившимися, покойниками или хрониками и направлялись в корпус для выздоравливающих, в покойницкую или к выходу из М.З.М. – как уж кому повезет.

Тыкалпенни привел Мерфи на второй этаж и передал в распоряжение медбрата Тимоти Решенье, по прозвищу Бом, который был младшим братом Бима, похожим на него как две капли слюны. Бом, уже оповещенный Бимом о появлении Мерфи и о том впечатлении, которое он производил, ничего особенного не ожидал от Мерфи, а Мерфи, ex bypothesi,[155 - [155] Предположительно (лат.).]вообще ничего не ожидал от Бома, так что в результате взаимного неожидания никто из них не был разочарован.

Под началом Бима Решенье в М.З.М. работало ни много ни мало семь родственников по прямой и по боковой линиям, из которых самым значительным был Бом, а самым незначительным – Бам,[156 - [156]Бим, Бом, Бам – во всех этих нелепых прозвищах есть скрытый смысл, так, скажем, «Бам» значит: негодный, никчемный человек; лодырь, бездельник; задница и т. д., и носит это прозвище самый незаметный и скромный из родственников.] работавший в перевязочном отделении; кроме мужчин-родственников в М.З.М. работало несколько родственниц Бима: старшая сестра, две племянницы и одна совсем дальняя родственница по женской линии. В кумовстве Бима вряд ли можно было усмотреть нечто устаревшее или мелкое; трудно было бы во всей южной Англии или даже на юге Ирландии сыскать главу клана, который преуспел бы в осуществлении идей непотизма[157 - [157]Непотизм – замещение по протекции доходных или видных должностей родственниками, кумовство.] более, чем Бим, и многие главы больших родов могли бы с пользой для себя изучать его методы.

– Сюда, пожалуйста, – сказал Бом, показывая дорогу.

Два длинных коридора пересекались под прямым углом, образуя подобие буквы «Т» (или, как выразились бы некоторые, «обезглавленное мужское достоинство»); вдоль коридоров тянулись палаты; в конце коридоров располагались комнаты отдыха, читальни и писальни, которые местные остроумцы, из тех, что раздавали милосердие, называли «сублиматориями». Здесь больные, по совету врачей, могли играть в бильярд, пинг-понг, на пианино или в игры, требующие меньшего физического напряжения, а могли и просто слоняться без дела. И большинство предпочитало это последнее занятие – ничего не делать, а просто слоняться – всем остальным.

Если воспользоваться на время как удобным средством описания (без какой-либо задней мысли) терминами архитектуры культовых зданий, то расположение помещений соответствовало расположению нефа[158 - [158]Неф – вытянутое помещение, часть интерьера, ограниченное с одной или обеих сторон рядом колонн или столбов.] и трансептов,[159 - [159]Трансепт – поперечный неф в базиликальных и крестообразных храмах.] причем на восток от пересечения ничего не было. Не имелось открытых палат в обычном смысле этого слова, были только палаты раздельные, или, как говорили о некоторых из них, ячейки, на юг от нефа и на запад и на восток от трансептов. На север от нефа находились кухни, столовая для больных, столовая для санитаров, помещение, где хранились лекарства, туалеты для больных, туалеты для санитаров, туалеты для посетителей, туалеты для врачей и т. д. Больные, находящиеся на постельном режиме, и самые строптивые были сосредоточены по мере возможности в южном трансепте, где находились палаты, обитые изнутри войлоком, которые самые остроумные называли «тихими» или «резиновыми». Все очень хорошо обогревалось, и в воздухе витали самые разнообразные запахи – перальдегида и испускаемых больными газов и прочее.

Мерфи, послушно следовавший за Бомом повсюду, выразил удивление по поводу того, что так мало встречается на их пути больных. Ему пояснили, что некоторые пациенты на утренней молитве, другие в саду, третьи еще не поднялись после сна, четвертые просто не встают, пятые просто валяются. А тех, кого Мерфи все же удалось увидеть, вовсе не производили впечатление устрашающих монстров, которых вообразил себе Мерфи после рассказов Тыкалпенни. Все больные, увиденные Мерфи, имели весьма меланхоличный вид: они стояли на одном месте, словно задумавшись о чем-то своем, потаенном; одни держались за живот, другие – за голову, положение рук, очевидно, зависело от склада характера или от того места, которое причиняло беспокойство. Параноики исписывали один за другим листики бумаги, составляя жалобы на то, как с ними обращаются, или записывая слово в слово все то, что сообщали им их внутренние голоса. Какой-то гебефреник[160 - [160]Гебефреник – страдающий гебефренией, юношеской формой шизофрении.] самозабвенно играл на пианино. Гипоманиак[161 - [161]Гипоманиак – больной, страдающий эмоциональным расстройством, выражающимся повышенной возбудимостью и чрезмерным стремлением к любой деятельности.] учил играть в бильярд больного синдромом Корсаковского.[162 - [162]Синдром Корсаковского – расстройство памяти, потеря представления о прошлых событиях, плохая пространственная ориентация, придуманные воспоминания воспринимаются как события, имевшие место в действительности.] Истощенного вида шизофреник замер в странной позе, словно вот-вот собирался упасть и никак не падал, казалось, его принудили вечно пребывать в положении участника tableau vivant;[163 - [163] Живая картина (фр.) – изображение на сцене людьми, соответствующим образом одетыми и замирающими в нужных позах, каких-нибудь исторических или прочих событий; подобные «живые картины» были известны еще с древнеримских времен; в переносном смысле – группа людей или отдельно взятый человек, замершие в красноречивых позах при получении какого-то известия (например, как в пьесе Гоголя «Ревизор»).]его левая рука, в которой он держал дымящуюся, уже наполовину догоревшую сигарету, была вытянута в ораторском жесте вперед, а его правая рука, выглядевшая совсем одеревеневшей, но при этом и подрагивающей, перстом указывала куда-то вверх.

Эти больные не вызывали у Мерфи никакого ужаса. Если все же попытаться определить те чувства, которые его охватили, то можно сказать, что среди них присутствовало нечто вроде уважения и никчемности человеческого существования. Если не считать маньяка, который являлся воплощением заходящего Платона, добившегося всего в жизни самостоятельно, все остальные больные производили на Мерфи впечатление людей, достигших состояния погруженности в самих себя и индеферентности к окружающему миру со всеми его нелепыми случайностями и случайного самого по себе. А такое состояние Мерфи определил для себя как высшее счастье, но которого, увы, ему так редко удавалось достичь.

После того как экскурсия завершилась и все наставления Бома получили наглядное разъяснение, Бом довел Мерфи до стыка коридоров и объявил:

– Пока все. К работе приступать завтра в восемь.

Бом не спешил, однако, уходить, ожидая изъявлений благодарности со стороны Мерфи. Тыкалпенни ткнул Мерфи пальцем в ребра.

– Огромное вам спасибо, – пробормотал Мерфи.

– Не стоит благодарности. Есть вопросы?

Мерфи от вопросов благоразумно воздержался, но при этом сделал вид, что исправно задумался.

– Дело в том, – сказал вместо Мерфи Тыкалпенни, – что ему… что он бы хотел начать прямо сейчас.

– Это пусть решает господин Том, – отмахнулся Бом.

– Господин Том возражать не будет, – заверил Бома Тыкалпенни.

– А вот я получил распоряжения, из которых совершенно четко явствует, что Мерфи должен приступать к работе утром.

Тыкалпенни снова ткнул Мерфи в ребра, на этот раз совершенно напрасно. Мерфи страстно хотелось проверить, подтвердится ли его удивительное впечатление, что тут, в М.З.М., ему повстречалась удивительная порода людей, которую он всегда искал и уже было отчаялся найти, и попроситься начать работу он мог бы и без помощи Тыкалпенни. К тому же ему хотелось, чтобы Тыкалпенни побыстрее занялся устройством обогрева его комнаты.

– Мне, конечно же, известно, – проговорил Мерфи, – что тот месячный срок, который мне здесь предстоит провести, начинается с завтрашнего утра, но дело в том, что господин Решенье проявил большую любезность и не возражал против того, чтобы я приступил к исполнению своих обязанностей тотчас же, если бы мне того захотелось…

– И что, вам этого действительно так хочется? – спросил весьма удивленный Бом, который, кстати, видел второй по счету тычок Тыкалпенни в ребра Мерфи.

– Ему, знаете ли, помимо этого еще бы очень хотелось… – снова ввязался Тыкалпенни.

– А ты, – рыкнул Бом на Тыкалпенни с такой яростью, что у Мерфи внутри все подскочило, – а ты заткнись, закрой свою вонючую пасть, нам здесь прекрасно известно, чего тебе хочется!

И Бом упомянул кое-что из того, чего бы Тыкалпенни очень желал. Тыкалпенни пришлось вытереть лицо от пота, который его прошиб. Тыкалпенни делил получаемые им выговоры на два вида: те, которые вгоняли его в пот, и те, которые его в пот не вгоняли. Иных различий он не делал.

– Да, вы знаете, мне бы очень хотелось приступить к работе вот прямо сейчас, если, конечно, мне будет позволено.

И Бом сдался. Когда глупец начинает действовать сообща с глупцом, то честному человеку остается лишь умыть руки. А глупец, который действует заодно с плутом в ущерб самому себе, – против такого союза никто не устоит. О чудовище гуманности и просвещения, приходящее в отчаяние от мира, в котором единственными естественными союзниками являются дураки и проходимцы, восхищайся Бомом, который лишь однажды смутно ощутил то, что ты так остро ощущаешь столь часто, – шуршание рук Пилата в мыслях…

И Бом позволил Мерфи предаться своей глупости, а Тыкалпенни идти восвояси.

Мерфи, надев выданную ему форму, но отказавшись снять галстук-бабочку желто-лимонного цвета и, очевидно, потому чувствуя себя так, словно он еще продолжает постылые поиски работы, явился в два часа к Бому и тем самым принялся за деятельность, которая, как он надеялся, изменит его существование к лучшему, не зная при этом, каким образом изменит, почему изменит и действительно ли к лучшему.

В восемь часов Мерфи к его большому сожалению пришлось закончить свою смену. Бом отправил его отдыхать, вслух и громко обругав за неловкость, с которой Мерфи обращался с подносами, кроватями, термометрами, шприцами, подкладными суднами, медицинскими инструментами, отвертками, винтами и всем прочим, но про себя, мысленно, похвалив за ловкое умение, с которым он, то есть Мерфи, обращался с пациентами, чьи имена и наиболее заметные особенности он за шесть часов успел запомнить; Мерфи удивительным образом за такой краткий срок сумел почувствовать, что от больных можно ожидать, а чего – жди, не дождешься.

А тем временем Тыкалпенни, растянувшись во весь рост на полу «не совсем мансарды, но и не чердака», пытался запустить старенький маленький газовый обогреватель. Борьбу свою Тыкалпенни вел при свете огромной свечи. Когда в комнату заявился Мерфи, Тыкалпенни рассказал ему, как у него зародилась идея, как идея эта обрела образ, сначала смутный, а потом все более четкий, как образ воплотился в эту дурацкую штуку, которая почему-то не хочет работать. Целый час ушел на то, чтобы идея превратилась в образ, а образ – в предмет, который следует искать. Еще час ушел на то, чтобы дурацкое устройство найти, приволочь его на чердак, установить на полу. А теперь оно почему-то не хочет работать. Устройство выглядело невероятно пыльным и ржавым, из него торчали спирали асбеста. Как Тыкалпенни ни старался, оно не хотело работать. Казалось, оно специально было изготовлено так, чтобы исключить возможность зажигания в нем газа.

– Может быть, я ошибаюсь, но мне почему-то кажется, что подобное устройство должно иметь баллончик с газом для того, чтобы функционировать так, как положено.

И Тыкалпенни с мрачным видом отправился искать баллончик с газом.

Еще один час ушел на поиски, которые, однако, в конце концов увенчались успехом.

Теперь имелся и обогреватель и небольшой баллон с газом. Оставалось лишь свести эти два предмета воедино. Задача сведения воедино была Тыкалпенни знакома со времен его поэтических дней, когда он сводил с таким трудом концы своих пентаметров. Такая работа даже приводила его в восхищение. И он решил сложную задачу менее чем за два часа с помощью двух шлангов для насильственного введения жидкой пищи сопротивляющимся больным, приспособив их для подачи газа. Эти резиновые трубки соединялись вместе цезурой трубки стеклянной. Однако, несмотря на то что газ вроде бы поступал куда следует, он не хотел возгораться и соответственно обогреватель не хотел работать.

– Вот вы все говорите, что газ идет, а я никакого запаха газа не ощущаю, – удивился Мерфи.

Вот тут Мерфи явно уступал преимущество Тыкалпенни, ибо тот явственно ощущал запах газа, хотя и не очень сильный. Тыкалпенни принялся объяснять принципы подачи газа, устройства баллона, регулирования подачи газа. Возможно, все дело как раз в этом, высказал он предположение, в подаче газа из баллончика, может быть, кран неисправен. Тыкалпенни развивал некоторое время тему дефектности крана и поисков возможности все же наладить подачу газа, но так или иначе, сколько ни щелкали искропроизводилкой, сколько ни сыпали искр, газ в нужном месте не зажигался.

– Насколько я понимаю, к этому соплу не подходит газ, – высказал еще одно техническое предположение Мерфи. – Очевидно, где-то нарушена стыковка. Либо краник на баллоне не открыт.

– Я все проверил, все соединения. И кран я, конечно, открыл. Но сейчас опять все проверю. Что мне стоит.

Ложь. Тыкалпенни совсем изнемог, и заниматься проверкой всех стыков и соединений стоило ему больших усилий.

Тыкалпенни снова стал копаться в трубках, соединять их заново, крутить вентиль. Послышалось тихое шипение, и запах газа сделался еще более явственным. Мерфи, отвернув голову, защелкал искропроизводилкой. Со вздохом и хлопком газ загорелся, зашумел обогреватель.

– Странно, – удивился Тыкалпенни. – Я был уверен, что и раньше открыл кран до отказу. Что, горит?

– Горит, – сухо ответил Мерфи. – Я так и думал, что просто вентиль не был достаточно откручен.

– Не понимаю, как так могло получиться, – продолжал удивляться Тыкалпенни.

Как могло случиться, что вентиль, который он вроде бы откручивал, закрутился сам по себе.

– Клянусь, я эту, такую-сякую, штуку открывал!

– Возможно. Но тогда возможно и то, что залетела сюда маленькая птичка, села на краник и клювиком его снова закрутила, – съехидничал Мерфи.

– А как сюда могла влететь птичка, если окно закрыто?

Сообразительный парень этот Тыкалпенни.

– Ну, возможно, птичка, влетев, закрыла за собой окошко, – совершенно серьезным тоном сказал Мерфи.

Обогреватель урчал и давал тепло.

– Ну, огромное вам спасибо, – поблагодарил Мерфи обогревателеустановителя и кранооткрывателя.

– Нет, честно, никак не пойму, как такое могло получиться…

Тыкалпенни выглядел очень растерянным. А Мерфи теперь страстно хотелось, чтобы Тыкалпенни поскорее ушел.

И Тыкалпенни, выпровоженный Мерфи, покорно ушел, шаркая ногами и бормоча себе под нос: «Как такое могло получиться?…»

Мерфи пододвинул обогреватель как можно ближе к кровати, завалился в провисшую центральную часть матраса и попытался улететь куда-нибудь в мечтах-видениях, выйти за пределы разума. Но тело его слишком живо было насыщено усталостью и не позволило Мерфи улететь, и Мерфи отдался сну, Сну – сыну Эреба и Ночи, Сну – единоутробному брату Фурий.[164 - [164] Здесь имеется некоторая контаминация мифов, очевидно, происходящая из-за полусонного состояния Мерфи; Эреб – персонификация подземного мира, всего темного, потустороннего в древнегреческой мифологии, Фурии – из римской мифологии; в древнегреческой им соответствуют Эринии – богини мщения и кары; какой вариант мифа Беккет выбрал для сведения Гипноса и Эриний воедино, сказать трудно; скорее всего Мерфи несколько путается. Известен миф, в котором среди детей Ночи находим Смерть, Сон, Мойр, Немесиду, Эриду и Гесперид; возможно, вместо Фурий-Эриний следовало бы упомянуть Мойр (богинь судьбы).]

Когда Мерфи проснулся, в комнате стояла тяжкая духота. Мерфи встал и открыл стеклянный люк в потолке-стене. Ему хотелось посмотреть, какие звезды и созвездия можно было увидеть в проеме открытого люка, но никаких звезд вообще он не увидел и тут же закрыл люк. Мерфи зажег свечу от огонька газового сопла обогревателя. Свеча была очень высокая и толстая, и для переносчика огонька от сопла к фитилю понадобился кусочек бумажки. Затем Мерфи спустился по приставной лестнице этажом ниже, в туалет… А интересно, какова этимология слова «газ»?… Прежде чем вскарабкаться по лестнице назад, он проверил, как она закреплена. Оказалось, всего несколькими винтами… Так, эти винты, наверное, легко вывинтить, и тогда он сможет втягивать лестницу за собой и никто уже к нему не попадет без его на то соизволения. Замечательно. Тыкалпенни не составит труда все это отвинтить… Мерфи разделся до исподнего, переместил свечу так, чтобы она располагалась еще ближе к изголовью кровати, закрепил ее в лужице, выплавленной из ее же основания. Улегся и снова попытался улететь от своего разума. И опять тело отказалось отпустить его – оно слишком навязчиво заявляло о своей усталости… Да, так какова, интересно, этимология слова «газ»? Может быть, слово «газ» родственно слову «хаос»? Нет, вряд ли… хаос – это просто пустота, зияние… а слово «кретин» не родственно ли слову «христианство» или слову «крестьянин»?… Нет, хаос больше подходит, пускай будет хаос, может быть, это и не так, но звучит приятно… итак, отныне газ – это хаос, а хаос – это газ… он может согреть, он может заставить зевать, смеяться, плакать, он может помочь жить дольше или умереть пораньше, он может прекратить страдания… чего только этот газ не может… газ… а мог бы он превратить невротика в психа? Нет, вряд ли… есть вещи, которые под силу лишь Богу… да будет небо посреди вод, да отделятся воды от вод… Закон про Надлежащее Использование Хаоса и Воды… Компания «Хаос, Свет и Ситро» с ограниченной ответственностью… Рай и Ад… Ада и Рая… Роза… Лилия… Дилия… Силия…

А утром от несвязных мыслей и снов ничего не осталось, кроме после-чувствования[165 - [165]…после-чувствования – Беккет употребляет слово postmonition, которое, очевидно, придумал по аналогии со словом premonition, что означает предчувствие.] какой-то катастрофы, а от свечи осталась лишь лужа витиеватой формы.




Ничего не осталось… осталось лишь то, что он хотел видеть. Любой дурак может, в прямом или переносном смысле, закрыть глаза и ничего не видеть или не желать видеть, но кто знает, что видит страус в песке, когда засовывает туда голову?

Мерфи никогда бы не признался в том, что и он нуждался в братьях по духу. А ему так необходимо было бы чувствовать себя частью некоего духовного братства. Представ перед выбором между жизнью, от которой он отвернулся, и жизнью, которую он доселе не знал, в которой присутствовала борьба между различными подходами к психическим расстройствам и которая, как он подсознательно считал и надеялся, подходила ему больше всего, он, конечно же, отдавал предпочтение последней. Все толкало его к этому выбору: его первые впечатления (а для него впечатления всегда значили больше всего), его надежды на лучшее, чувство сродненности… ну, и многое другое. Ничего не оставалось делать, кроме как закрепить первые впечатления, уйти от всего, что могло бы поколебать их, сознательно исказить истину так, чтобы она не мешала произведенному выбору. Сделать это было весьма сложно, но делать это было так приятно!

Для успеха требовалось, чтобы каждый час, проведенный в палатах, усиливал его неприятие обычного, книжно-школярского отношения к расстройствам психики, его неприязнь к самодовольным научным концепциям, которые определяли душевное здоровье в зависимости от степени и качества контакта личности с окружающей реальностью. И с каждым часом, проведенным в палатах, происходило именно то, к чему он стремился.

А вот сущность окружающей реальности оставалась неясной. Люди науки, все эти мужчины и женщины зрелого и перезрелого возраста и молодые люди возраста еще совсем незрелого, но объединенные общим почтительным отношением к тому, что называется «научным взглядом на мир», преклонялись перед «фактами», понимаемыми, правда, всеми по-разному; подобным же образом представители других групп «просвещенных» преклонялись перед своими «фактами», для которых у них имелись иные названия: Бог или боги, дух или духи… Определение того, что такое есть «окружающая реальность» или просто «реальность» безо всякого даваемого ей определения, менялось в зависимости от разумения и склада ума того, кто такое определение давал. Но, по всей видимости, все соглашались с тем, что чести иметь истинный контакт с этой «реальностью», даже неловкого тыканья мордочкой в нее человека непросвещенного, удостаивались лишь немногие.

На этом основании больные считались «отрезанными» от реальности, от самых наипростейших радостей бытия, доступных самому обыкновенному человеку, если и не полностью, как в особо тяжелых случаях, то, по крайней мере, в некоторых наиболее важных и основополагающих проявлениях этой реальности. Отсюда лечение нацеливалось на то, чтобы перебросить мост над пропастью между мирком страдальца и славным миром «окружающей реальности», перенести его с навозной кучи замкнутого никчемного мирка в сияющее великолепие и разнообразие «большого мира», в котором этот страдалец снова получил бы бесценную возможность удивляться чудесам этого мира, любить, ненавидеть, страстно желать кого-то или чего-то, восхищаться и печалиться, кричать от восторга и выть от скорби (хотя и в предписанных пределах) и находить утешение в обществе подобных себе и оказавшихся в таком же положении.

Все это вызывало у Мерфи сопротивление и даже отвращение. Его жизненный опыт человека, относившегося к физической реальности достаточно рационально, обязывал его называть убежищем от мира то, что психиатры называли изгнанием из мира, и воспринимать больных не как людей, изгнанных из мира со всеми его радостями и преимуществами, а как людей, которым удалось спастись от огромного жизненного краха. Если бы его разум действовал по «правильным» принципам кассового аппарата, устройства, не ведающего усталости и подсчитывающего мелкие суммы текущих фактов, то подавление таких фактов, несомненно, им бы воспринималось как лишение чего-то очень важного. Но поскольку его разум функционировал по другим принципам, не являлся инструментом, пусть сколь угодно сложным, а являлся неким особым местом со своими внутренними законами, уходить в которое ему эти «факты реальности» как раз и мешали, не было ли вполне естественным, что он лишь приветствовал освобождение от фактов «реальности» как избавление от цепей.

Следовательно, главная проблема, любовно упрощенная и извращенная Мерфи, заключалась в разграничении большого мира и маленького мирка; больные отдавали предпочтение своему маленькому мирку, а психиатры по поручению большого мира пытались возродить интерес больных к этому самому большому миру. Мерфи же никак не мог окончательно решить, какому же из них отдать предпочтение. Но нерешенной для Мерфи эта проблема оставалась лишь формально и не более того, ибо фактически выбор свой он уже сделал. «Я не от мира большого, я от мира малого», – эти слова звучали в душе Мерфи давним рефреном. Он пребывал в убеждении – или, если можно так выразиться, в двух убеждениях, – что он от мира малого, а не от мира большого, и главным из этих двух убеждений было то, что со знаком отрицания. Как он мог терпеть, не говоря уже о том, чтобы культивировать ситуации, определяемые как жизненные неудачи после того, как ему довелось лицезреть возвышенные образы и идолов не от мира сего в пещере,[166 - [166]…в пещере – аллюзия на знаменитый образ пещеры у Платона (душа прикована в пещере тела и видит на стене тени, которые воспринимает как реальный мир).] куда уходила его душа? Говоря словами изумительной поздней латыни Арнольда Гейлинкса,[167 - [167] Арнольд Гейлинкс (1624–1669) – голландский философ; считал невозможным взаимовлияние души и тела, уподобляя их двум часам, ход которых изначально согласован Богом.]«Ubinihilvales, ibinihilvelis».[168 - [168] Не имея силы, не имей желаний (лат.).]

Но было совершенно недостаточно ничего не желать в том мире, в котором он сам по себе ничего не значил, не был даже достаточно сделать и следующий шаг и отказаться от всего того, что лежало за пределами мира интеллектуальных привязанностей и любви ко всему умственному, того единственного мира, в котором он мог любить самого себя, ибо только в том мире его можно было бы возлюбить. Да, всего этого было недостаточно, и, более того, не имелось никаких признаков того, что могло быть достаточным. Такая недостаточность, а также прочие дополнительные факторы, которые действовали каждый в своем роде, оказывая весьма ощутимое давление на настроения Мерфи (например, воспоминания о кресле-качалке), могли бы все вместе взятые оказать на него воздействие в желаемом направлении, но окончательно разрешить проблемы сомнения не могли. Мерфи оставался внутренне раздавленным, его тянуло остаться в новообретенном мире М.З.М и одновременно хотелось бы вернуться в мир, недавно им покинутый, о чем свидетельствовало его прискорбное неравнодушие к Силии, к пиву и еще кой к чему. Не хватало чего-то решающего, чтобы окончательно разрешить проблему колебаний и сомнений. Вот замечательно бы получилось, если бы ему удалось решиться и двигаться в ту или иную сторону, бесповоротно и окончательно, как раз сейчас, когда он находится, так сказать, в услужении клана Решенье. Решение, спровоцированное Решенье! Затейливенько, а?

Чувства, часто являемые больными, которые, надо полагать, выражали боль, отчаяние, гнев и всю прочую гамму человеческих эмоций, которым некоторые пациенты в любой больнице время от времени позволяли находить выход (что свидетельствовало о наличии ложки дегтя в идиллическом Микрокосмосе М.З.М.)» Мерфи старался либо вообще не замечать, либо переиначивал в наиболее подходящем для себя духе. То, что внешние проявления этих чувств походили на подобные же эмоциональные всплески в любых других больницах Лондона, вовсе не обязательно психиатрических, совсем не означало, что проистекали они из одних и тех же источников, равно как было бы нелепо предположить, что болезни печени жителей районов, где располагались эти больницы, проистекали из мрачного уныния и тоскливой хандры, столь характерной для лондонцев. Но даже если проявлениям боли, отчаяния и гнева у тех, кто учился в престижном Итоне или сражался на поле Ватерлоо, можно было бы найти вполне очевидные и оправдывающие их причины, лежащие за пределами их внешних проявлений, даже если пациенты М.З.М. и в самом деле чувствовали себя паршиво, как они иногда и выглядели, все же это никоим образом не бросало уродливой тени на тот маленький мирок, в котором оказался Мерфи и в котором ему доводилось наблюдать проявления всех этих чувств. Следовало лишь приписать все эти проявления чувств не изъянам того мирка, в котором они прятались от большого мира, а тем зловредным влияниям, которые оказывали на них те их врачеватели, которые, как им казалось, их лечили. Хандра болезненного меланхолика, вспышка необузданной ярости маньяка, погружения в черные глубины отчаяния параноика производились некоей общей причиной подобно тому, как выражение на лице глухонемого идиота имеет характерные особенности, порождаемые одной и той же причиной. Если бы их оставили в покое, они наверняка были бы столь же довольны жизнью, как и Лазик (уменьшительное от Лазаря), оживление которого представлялось Мерфи тем единственным актом Мессии, в котором тот несколько переборщил.

С помощью подобных (а также и других, менее веских рассуждений) Мерфи пытался защитить свой внутренний мир, который он сам себе выстроил из фактов и событий своей жизни, от мира совсем иных фактов и событий, происходивших в мире М.З.М. Приобадриваемый всеми своими умственными конструкциями и эпизодами из своей прошлой жизни, он, как ему казалось, никогда не работал столь же напряженно и старательно; можно сказать, что трудился он даже больше, чем тогда, когда сидел в небольшой тюрьме, как в каменном мешке, в Испании.[169 - [169] Скорее всего пребывание в трудовой тюрьме Испании происходило лишь в голове Мерфи.] На такие труды его сподвигли в основном три обстоятельства, к которым прибавлялось его убеждение в том, что он наконец нашел общество людей, родственных ему по духу. Первым обстоятельством являлось наблюдаемое им совершеннейшее равнодушие шизофреников, особо далеко продвинувшихся в своей болезни, ко всем тем лечебным процедурам, которые на них столь безжалостно обрушивали. Вторым обстоятельством выступали палаты, обитые войлоком и другими мягкими материалами. А третьим обстоятельством оказалось его неожиданное умение отлично ладить со всеми больными.

Причина, по которой первое обстоятельство, особенно после рассказанного о страсти Мерфи привязываться к собственному креслу, так пришлось Мерфи по душе, не требует пояснений. Да и требует ли решительного оправдания переход человека, увязшего в засасывающей трясине реальностей мира большого, в мирок малый, в котором реальность обретает воображаемые им видимости, становящиеся для него твердой почвой?

Мягкая обивка некоторых больничных палат поразила воображение Мерфи – он и представить себе не мог, что существуют такие замечательнейшие помещения, дающие зримое представление о том, что можно было бы назвать блаженством. Внутреннее пространство этих палат, в которых углы словно отсутствовали, было так ладно организовано, что присутствие четвертого измерения – времени – в них почти не ощущалось. Нежный, будто насыщенный светом, устрично-серый цвет обивки, покрывавшей стены, пол и двери, которые выглядели так, словно были накачены воздухом, создавал исключительно реальное ощущение того, что попадающий в такую палату оказывался узником воздуха, это помещение наполняющего. А температура в такой палате наиболее соответствовала пребыванию в ней нагишом, в полном разоблачении. Отсутствие какой бы то ни было вентиляции никоим образом не рассеивало иллюзию того, что находишься в полном вакууме, но вакууме особом, в котором можно дышать. Такая палата была лишена окон или каких-либо отверстий, она была замкнутой монадой,[170 - [170]Монада – в философии Лейбница первичный элемент, составляющий основу мироздания и сам по себе обладающий духовным началом.] если не считать глазка в двери, который можно было закрывать с внешней стороны маленькой заглушкой; в глазок этот через равные и достаточно частые промежутки времени заглядывал глаз человека, психически здорового, и днем, и ночью; ну, по крайней мере, ему, этому заглядывателю, платили за то, чтобы он это делал, но как было на самом деле, сказать с полной уверенностью было бы делом сложным. Воображение Мерфи не могло отыскать среди всего того, что создала архитектура для размещения и проживания людей, ничего более подходящего под его определение того, что он неустанно и неизменно называл своим «маленьким мирком».

Его умение обходиться с больными ж его популярность среди них граничили с тем, что французы назвали бы «скандальным успехом». Если принять на веру то, что излагается в учебниках по психиатрии, то Мерфи с его способностью все перепутать, смешать в умственную кучу предметы, идем, мысли и людей, не обнаруживающие даже при самом пристальном рассмотрении какого бы то ни было сходства, внешнего или внутреннего, должен был бы быть отнесен больными в ту же категорию, к которой принадлежал и Бом со всей своей Компанией, просто потому, что он обладал неким поверхностным сходством с ними благодаря больничным халатам и выполняемым обязанностям. Однако, как ни странно, огромное большинство больных выделяли Мерфи и отделяли его от Бома и иже с ним. Более того, это большинство явно отдавало предпочтение Мерфи, а Бом столь же явно терял свой престиж. Больные подчинялись распоряжениям Бома и Компании просто по привычке, а вот Мерфи они покорно слушались. А в некоторых делах, где Бому и Компании приходилось принуждать больных или даже связывать их для того, чтобы заставить принять пищу или провести какую-нибудь лечебную процедуру, Мерфи удавалось ограничиваться лишь простыми уговорами. Один больной, которому поставили весьма неопределенный диагноз (существовали даже сомнения в том, болен ли он вообще), отказался заниматься лечебной гимнастикой и ходить на прогулки, если рядом не было Мерфи. Другой больной, болезненный меланхолик, мучимый навязчивым чувством придуманной вины, отказался подниматься с постели, и поднять его могли лишь мягкие уговоры Мерфи. Еще один больной, убежденный в том, что его внутренности превратились в клубок веревок, завернутый в промокательную бумагу, соглашался принимать пищу только в том случае, если его из ложечки кормил сам Мерфи. Если Мерфи рядом не было, этого больного приходилось кормить насильственным способом. Естественно, все это воспринималось как нечто, совершенно выпадающее из больничных правил и распорядков, и даже вызывало определенное возмущение.

Мерфи крайне неприятна была мысль о том, что этому, так неожиданно проявившемуся таланту обращения с психическими больными он обязан тем, что, как утверждал астролог Сук, луна в момент его рождения находилась в созвездии Змеи. Чем больше он замыкался в своем собственном мирке, тем с большим неприятием относился ко всякой возможности подчиненности этому мирку влияниям извне. Звезды подчинялись ему, а не наоборот, то были его собственные звезды, он был. первичен, а все остальное, как он считал, – вторично. Мерфи, пребывая еще в зачаточном состоянии, во тьме утробы, был словно спроецирован на небо, как кадр кинопленки на экран, и там он, увеличенный до огромных размеров, прояснился сам для себя и обрел значение. Свое собственное значение. А луна в Змее – это просто некий образ, частичка витаграфии.[171 - [171]Витаграфия – описание жизни; вероятно, такое слово понадобилось Беккету для того, чтобы показать, что речь идет не об обычной биографии, а об астрологическом пророчестве, описывающем жизнь того, кто заказывает свой гороскоп.]

Таким вот образом распоряжения звезд, купленные у Сука за несколько пенсов, превратились из поэмы жизни, полной творческого воображения, которую из всех живущих писал лишь он сам, в поэму, которую он из всех рожденных мог создать из самого факта своего рождения. А в том, что касается пророческого дара небесных светил, Мерфи занял позицию полного претериста.[172 - [172]Претерист – надо думать, это слово образовано от слова претерит, которым в грамматике называется глагольная форма, обозначающая «действие в далеком прошлом»; иначе говоря, для Мерфи возможность предрекать судьбу человека по звездам осталась в прошлом.]

Получив наконец возможность наблюдать insitu[173 - [173] Прямо на месте нахождения (лат.); термин, используемый в биологии и юриспруденции.] ту «великую волшебную возможность глаза вводить в заблуждение, в которое с такой готовностью впадают безумцы», Мерфи с приятностью для себя обнаружил, насколько такая способность глаза соответствовала тому, что он уже знал о способностях своего собственного, несколько неординарного воображения. Его, как он это называл, «успех» у больных являлся для него свидетельством того, что он наконец утвердился на верном пути, на том пути, по которому до сих пор следовал, так сказать, вслепую, не раздумывая, не поддерживаемый ничем, кроме убежденности в «неправильности» всех остальных путей. Да, его «успех у больных» действительно указывал ему направление дальнейшего продвижения.

Этот успех можно было рассматривать как указание на то, что больные видели в нем человека, подобно которому они когда-то в прошлом были сами, а он видел в них то, во что он превратится в будущем. «Успех у больных» мог означать также и то, что лишь полный психоз во всем своем великолепии мог явиться достойным завершением всей его жизни, которая была постоянной забастовкой против всей остальной жизни, его окружавшей. Quod erat extorquendum.[174 - [174] Что и требовалось вырвать (лат.).]

Мерфи казалось, что среди всех тех больных, которых он мог бы назвать своими «приятелями», особенно выделялся человек по фамилии Эндон, который находился под особым наблюдением. Человеком, получившим поручение присматривать за ним, оказался именно Мерфи. Мерфи воображал, что его связывали с Эндоном не только выдаваемые тому таблетки и все прочее, что может связывать больного и медбрата, но и чувство, которое сам Мерфи определял как «любовь, чистая как алмаз наивысшей пробы», любовь, лишенная обычных для большого мира «преждевременных извержений» мысли, слов и поступков. Однако, несмотря на глубочайшую духовную близость – по крайней мере, такую близость хотелось видеть Мерфи, – они так и не перешли на «ты», называя друг друга почтительно и обходительно «господин Мерфи» и «господин Эндон».

Больные, подобные Эндону, требовали особого присмотра потому, что у них время от времени возникали «суицидальные настроения», и для предотвращения самоубийств их, как выражались в М.З.М., «сажали под колпак», то есть вели за ними внимательное наблюдение. Подозрение в том, что пациент находится в таком настроении, могло вызываться прямой угрозой совершить самоубийство либо же просто некоторыми особенностями его поведения. В таком случае в истории болезни больного делалась соответствующая запись и указывалось, какой именно способ самоубийства больной грозился применить. Например: Питер Хиггинс, такой-то и такой-то, с таким-то диагнозом и так далее – и в конце приписочка: «угрожает покончить с собой, вспоров себе живот»; а, скажем, О'Коннор предпочитал яд; еще какой-нибудь другой больной получал запись в своей истории болезни, отмечающую, что он «грозится покончить с собой любым доступным ему способом». Чаще всего приписывали именно эту фразу: «любым доступным способом». Весь медицинский персонал, от старшего медбрата и далее вниз по иерархии, соответствующим образом оповещался и инструктировался. Тот, кому поручалось «вести постоянное наблюдение» за подобным больным, осуществлял его «с временными интервалами, не превышавшими двадцати минут». В М.З.М. многолетний опыт показал, что даже самые ловкие и наиболее «суицидально-решительные» из больных никак не могли бы осуществить задуманное в промежуток времени, меньший двадцати минут.

Так вот, господин Эндон был «под колпаком», и Мерфи была вручена предупредительная записка: «Строгое наблюдение; возможный способ самоубийства: апноэ (что в переводе на нормальный язык означало: остановка дыхания) либо любым доступным ему способом».

Попытки самоубийства через апноэ совершались и совершаются, особенно теми, кто приговорен к смертной казни, ожидает исполнения приговора и, не имея никаких иных возможностей покончить с собой, прибегает к апноэ. Увы, безуспешно. Остановить собственное дыхание невозможно с физиологической точки зрения. Но в М.З.М. предпочитали не рисковать. А вот господин Эндон неустанно настаивал на том, что если он соберется покончить с собой, то сделает этот не иначе, как через апноэ и никаким иным способом. Вот так-то. Он заявлял, что его внутренний голос воспрещал ему совершить это каким-либо иным манером. Однако доктор Вбивцечокнудон, зачатый на Шетландских островах после пятнадцати лет коитуса, рожденный на Оркнейских островах после шести месяцев пребывания в матке, через шесть дней отнятый от груди на Гебридских островах, в довершение ко всему страстный почитатель Оссиана,[175 - [175]Оссиан (Ойсин, Ойзин) – легендарный воин и бард кельтов, живший, по преданию, в III в. в Ирландии.] полагал, что достаточно хорошо разбирается в указаниях внутренних голосов шизоидов. Он считал, что это внутреннее нашептывание нельзя рассматривать как некий реальный голос, ибо никакого постоянства в его указаниях обнаружить не удавалось: сначала этот голос говорил одно, а через минуту уже нечто совсем другое. И в отношении физиологической невозможности оборвать собственную жизнь через апноэ гебридский доктор высказывал определенные сомнения. За свою жизнь ему довелось повидать столько поразительных случаев, происходивших с людьми, что он уверовал в почти неограниченные возможности живой материи и избегал всякой категоричности во всем, что касалось способности или неспособности человека что-либо совершить.

Эндон был шизофреником исключительно дружелюбным, любезным и благожелательным – по крайней мере, так воспринимал его Мерфи, человек, смиренно выполняющий свои обязанности, не принадлежащий пока всецело внутреннему миру М.З.М., но по-хорошему завидующий тем, кто являлся его постоянными жителями. Дни свои в М.З.М. Эндон проводил в состоянии мечтательной вялости, которая временами доходила до такой восхитительной степени, что и рукой двинуть ему было лень; это, однако, вовсе не означало, что в нем замирали все телесные функции. Внутренний голос Эндона не читал ему никаких нотаций, звучал ненавязчиво и мелодично, как бассо континуо в барочных камерных концертах его галлюцинаций. Некие странности в его поведении никогда не выходили за определенные границы и выглядели в целом довольно мило. Короче говоря, шизофрения Эндона протекала столь спокойно и бессобытийно, что Мерфи тянуло к Эндону так же неостановимо, как Нарцисса к источнику, в котором он любовался своим отражением.

Эндон обладал удивительно маленьким телом идеальных пропорций в каждой своей части и при этом исключительно волосатым. Черты лица Эндона были тонки, правильны и приятны – глядя на такое лицо, сразу испытываешь расположение к человеку, его носящему; цвет лица он имел смугловатый, слегка напоминающий по оттенку оливковое масло хорошего качества; на нижней части лица этот оттенок уступал выбритой синеватости. Череп Эндона, который казался бы большим, будь он приставлен к любому телу, выглядел огромным на крошечном Эндоновом тельце, сверху этот гигантский череп покрывали жесткие, как проволока, черные волосы, а на самой макушке светилась совсем белая прядь. Эндон не надевал ни рубашек с галстуком, ни костюмов – он разгуливал по палатам в роскошном домашнем халате из ярко-красного дорого виссона, отороченном тесьмой, в черной шелковой пижаме и в темно-фиолетовых башмаках с очень длинными и острыми носами, напоминающими ту обувку, которую носили в давние средневековые времена. На пальцах его сверкали кольца и перстни. В руке у него постоянно находилась отличная сигара, длина которой определялась временем, прошедшим с того момента, когда он начал ее курить, и временем суток. Эндон просил «огонька» у Мерфи утром, потом в течение целого дня попыхивал своей сигарой, которая время от времени потухала, и Мерфи тут же исправно подносил «огонек», оживляя ее. Но даже к вечеру сигара оставалась недокуренной.

Нечто подобное происходило и с шахматами – единственной страстной прихотью Эндона. Где-нибудь в уголке комнаты для отдыха на столике Мерфи, как только он являлся на свою утреннюю смену, расставлял шахматные фигуры на доске, делал свой первый ход (Эндон всегда просил, чтобы Мерфи играл белыми), уходил по своим делам, возвращался через некоторое время, смотрел, как сыграл Эндон, делал свой второй ход, потом снова возвращался, делал свой ход – и так продолжалось целый день. Иногда они встречались за доской, но это случалось крайне редко, и свои ходы они делали в отсутствии соперника. Эндон, постоянно бродивший с места на место, задерживался у доски не более чем на одну-две минутки, а у Мерфи времени на обдумывание бывало еще меньше – даже одну свободную минутку ему удавалось урвать с большим трудом, столько разных обязанностей ему приходилось выполнять под неусыпным оком Бома. Так и продолжалась до вечера эта странная игра – время от времени то один из них, то другой являлся к доске, разглядывал позицию, делал ход и удалялся, и особенно много ходов сделать им не удавалось, а складывающаяся позиция обычно не давала ни одному из них каких-либо ощутимых преимуществ. Такое равенство позиций обеих сторон проистекало не столько из-за того, что их шахматные силы были равны, и не столько из-за того, что партия протекала в весьма неблагоприятных условиях, а прежде всего из-за того, что оба они избирали выжидательную тактику, как это в свое время делал, сражаясь против Ганнибала, Квинт Фабий, прозванный Кунктатором за свою медлительность и нежелание дать Ганнибалу решающее сражение. Такая фабианская тактика и отсутствие настоящего желания достичь победного завершения партии приводили к тому, что иногда после восьми или девяти часов такой неспешной игры никто из них не терял ни одной фигуры, даже пешки, и ни разу не объявлял шаха. Мерфи такие сражения безо всяких потерь нравились прежде всего потому, что в таком способе ведения шахматной игры Мерфи усматривал еще одну черту, которая роднила его с Эндоном, и он проявлял в организации атаки осторожность еще большую, чем того требовала бы его мирная натура.

Мерфи испытывал сожаление – и притом весьма горькое, – когда в восемь часов вечера приходил конец его смены и ему нужно было покидать Эндона и других, хоть и не таких близких, приятелей среди больных, уходить из больничных палат с их теплом и запахом лекарств и возвращаться к себе под крышу, оставаться в течение двенадцати часов наедине с собой, со своим «я», безнадежно расколотым надвое… ну что ж, он соберется с силами, будет стараться вовсю… цель низводит способ ее достижения в средство, в бессобытийную скуку… а все же предвкушение достижения цели следует лишь приветствовать…

А пока ему оставалось довольствоваться своей комнатой под крышей, застоявшимся в ней воздухом и сном. Тыкалпенни отвинтил винты, которыми было привинчено основание приставной лестницы к полу, и теперь Мерфи мог затаскивать ее за собой наверх, так что к нему уже никто не мог бы проникнуть… но нужно не забыть, говорил он себе, когда он полезет вниз, что лестница убрана.

И за звездами теперь как-то не удавалось наблюдать. Возвращаясь к себе на мансарду из Корпуса Скиннера, он смотрел под ноги, а не на небо. А когда было достаточно тепло и можно было открыть световой люк в потолке-стене, почему-то неизменно получалось так, что звезды скрывали облака или густой туман. Но на самом-то деле не столько туман или облака прятали звезды от Мерфи, сколько само расположение светового люка не способствовало созерцанию звезд. Дело в том, что из люка открывался тот участок Млечного Пути, который прозвали «Угольным Мешком» и в котором не атмосферный, а невероятно далекий галактический туман скрывал звезды от человеческих взоров, а глядя в люк, любой наблюдатель, не говоря уже о таком, как Мерфи, решил бы, что небо вымазано какой-то атмосферной грязью, а если учитывать то, что Мерфи возвращался вечно замерзший, уставший, сердитый и вовсе не склонный разгадывать секреты устройства Вселенной, то мутный прямоугольник ночного неба казался своего рода карикатурой на внутреннее состояние самого Мерфи.

Даже о Силии не вспоминал теперь Мерфи, хотя иногда она ему снилась, и просыпаясь, случалось так, что ему удавалось вспомнить обрывки этих снов. Если бы он вспоминал о Силии в бодрствующем состоянии, ему не пришлось бы видеть о ней сны.

Приходится признать также и то, что ему не удалось пробудить свой дух и свой разум от спячки. Он понимал это и винил в этом свое собственное тело, слишком прислушивающееся к усталости, накапливающейся за целый тяжкий рабочий день, однако на самом-то деле духовно-интеллектуальная спячка продолжалась из-за викарной аутологии,[176 - [176]…из-за викарной аутологии – у Беккета сказано: «vicarious autology»; слово vicarious означает: замещающий, действующий вместо другого; действующий на благо других; чужой, не свой; искупительный (искупительная жертва, т. е. жертва собой вместо кого-то другого или животным вместо человека); наместнический; приведены лишь основные значения, которые в английском языке, конечно, не воспринимаются раздельно, а встроены в слове и проявляются в зависимости от контекста; сюда же следует добавить ряд значений, которые в русском языке действуют как термины в юриспруденции, биологии, медицине: субститутивный; доверенный; викарирующий; викарный, замещающий, компенсаторный (последние три – в медицине); однако общий смысл для всех этих значений таков: «нечто заменяющее, замещающее». Пояснить употребление слова autology несколько труднее; оно означает нечто вроде «взятого у самого себя». То есть смысл выражения, вероятно, следующий: Эндон выступал для Мерфи своего рода заменой его самого, и, общаясь с ним, Мерфи брал нечто, чего ему не хватало, но учитывая их какую-то внутреннюю близость, вроде бы брал у самого себя.] возможность пользоваться которой предоставлялась ему каждое утро, когда он встречался с почти-карликовым Эндоном и с другими больными, которых он мог бы назвать приятелями. Именно поэтому он чувствовал себя вполне счастливым, обслуживая больных в больничных палатах, и весьма несчастным, когда приходило время заканчивать смену и отправляться к себе на мансарду. Оставаться в хорошем настроении постоянно – и тогда, когда он выполнял свои обязанности, и тогда, когда он отдыхал, – у него никак не получалось, не удавалось создать даже иллюзию «ничем не прерываемого счастья».

А вот о кресле-качалке Мерфи вспоминал часто. Ведь как раз это кресло, с которым он никогда ранее не расставался, помогало ему поддерживать жизнь духа. Он с течением времени избавлялся от своих книг, картин, почтовых открыток с видами, нот и музыкальных инструментов – и именно в такой последовательности, – а вот кресло всегда пребывало с ним. По мере того как приближалась к концу неделя его дневной смены, за которой должна была следовать неделя ночной смены, Мерфи все чаще вспоминал о своем кресле и беспокойство по поводу его отсутствия все росло.

Комната под крышей, спертый воздух, усталость, ночь, часы викарной аутологии – все это вместе взятое позволяло ему пока обходиться без своего кресла-качалки. А вот когда ему придется заступить на ночную смену, сразу все поменяется – он не сможет общаться с Эндоном, а общение с ним в некоторой степени значило для него нечто близкое нахождению в кресле-качалке. Ведь в то время, когда он будет на смене, Эндон будет спать. Правда, усталость его не будет одолевать так сильно, ибо больше всего его утомляло наблюдение за бодрствующими больными, а наблюдение за спящими больными совсем не утомительное занятие. А вот утром, утром он будет жаждать попасть в свое кресло – ведь ему предстояло проводить целые световые дни в ожидании возвращения на ночную смену, духом изголодавшись и телом намучившись.

В субботу после обеда Мерфи уже был свободен и отправился туда, где еще недавно жил с Силией. В некотором роде Мерфи был огорчен, что не застал Силию дома, – но только в некотором, особом роде. Во всех остальных отношениях он был рад, что не повстречался с нею. Ибо отвечал бы он на ее расспросы или нет, сказал бы он ей правду или солгал, она бы так или иначе почувствовала, что все кончено, он к ней уже не вернется. Ему не хотелось, чтобы она почувствовала – по крайней мере, ему не хотелось присутствовать в тот момент, когда она почувствует, – сколь далеко и совсем не в ту сторону, в которую ей хотелось, завело ее постоянное пиление – хотя делала она это, конечно, из любви, – направленное на то, чтобы отправить Мерфи на поиски работы; ему не хотелось видеть, как она осознает, что это пиление все более укрепляло его в том состоянии, в котором она когда-то «нашла» его, а потом своевременно не ушла от него; ему не хотелось видеть, как она постигнет наконец, что все ее попытки «сделать из него мужчину» все больше делали из него не мужчину, а «Мерфи», со всеми его особенностями; ему не хотелось быть свидетелем осознания ею того, что ее настойчивое стремление изменить его привели лишь к окончательной потере его – о чем он неоднократно предупреждал ее. «Из вас всех – тебя, моего тела, моего духа и разума – кто-то должен уйти…» – говаривал он.

Вернулся Мерфи в комнату под крышей вместе со своим креслом уже поздно вечером. Прежде чем взбираться наверх, он удостоверился, что вокруг никого нет и что соответственно его никто не увидит, добравшись до своей комнаты, что стоило ему немалых трудов – втащить кресло-качалку по приставной лестнице! – он сразу же почувствовал сильный запах газа. Наверное, плохо закрыл газовый кран баллона обогревателя. Возможность отравиться газом совсем его не обеспокоила – он всегда проявлял мало интереса ко всякой телесности, к своей в том числе, обреченной на превращение в труп, в неживое вещество; даже своих знакомых и приятелей он относил к разряду вещей. Он просто почувствовал некоторую небольшую радость от того, что газу все же накопилось не так уж много и небольшое проветривание после приведения крана в нужное положение быстро очистило комнату от неприятного запаха.

Затем он запустил обогреватель, разделся, уселся в кресло-качалку, но не привязывался к нему. Все следует делать постепенно – когда отправляешься спать, например, то лучше сначала сесть на кровать, а потом лечь, а уж потом заснуть. Когда Мерфи пришел в себя – или правильнее было бы сказать, вышел из своего транса, – то первым делом его пробудившееся сознание отметило, сколь сильно сперт воздух в его комнате; затем оно отметило наличие капель пота на его собственной ляжке, на которую он случайно взглянул, и уже потом зарегистрировало присутствие Тыкалпенни, распростертого на кровати; Тыкалпенни виделся словно бы слегка не в фокусе, как некоторые кадры немого кино в эпизодах, изображавших воспоминание или чье-то глядение сквозь слезы. Скорее всего этот расфокусированный Тыкалпенни и явился главной причиной пробуждения Мерфи.

– Я зажег свечу, – сообщил Тыкалпенни, – дабы иметь возможность лицезреть тебя во всем твоем великолепии.

Мерфи не пошевелился и не попытался заговорить, словно увидел не человека, а кошку; точно так же поступила бы и кошка, заметив проснувшегося человека. Не сработало даже обычное любопытство, которое возникло бы у любого другого человека: давно ли Тыкалпенни находится в его комнате; зачем он вообще пожаловал посреди ночи; как ему удалось забраться в комнату – ведь приставная лестница была вытащена наверх. Любой вопрос следовало бы облечь в слова, а выговаривать слова потребовало бы слишком много усилий.

– Мне не спалось, – начал свои пояснения Тыкалпенни. – А ты тут единственный человек, кого я знаю, ну, чтоб вот так запросто прийти, да еще посреди ночи. Сначала я звал тебя, звал, не дозвался. Потом стал бросать мячик в твой люк. Я всегда таскаю с собой маленький резиновый мячик. Несколько раз бросил его изо всей силы. Ничего. Ну, тогда пошел за своей легенькой стремянкой. Взобрался к тебе, а стремяночку свою за собой втянул. Ну так, на всякий случай.

– Ясно, – проговорил Мерфи весьма сухо. – Если я поставлю замок на люке в полу, тогда мои приятели начнут забираться через световой люк в крыше.

– А знаешь, ты меня потряс, – слова Тыкалпенни прозвучали вполне искренне. – Я глядел на тебя и видел, что глаза у тебя открыты, а ты вроде как спишь, ни на что не реагируешь. Даже когда я свечку зажег, ты и глазом – в буквальном, так сказать, смысле – не моргнул! А может быть, ты, как сова, видишь все и в темноте?

– Я не спал.

– Ага, – заключил Тыкалпенни, – значит, ты и слышал, и видел, как я к тебе забирался?!

Мерфи, не сказав ничего, бросил в Тыкалпенни свой особый Мерфиев взгляд.

– Ага, значит, ты был так глубоко погружен в свои мысли или, может быть, всякие там мечтания, что ничего вокруг себя не видел и не слышал. Так? – попытался Тыкалпенни доступным ему образом разъяснить самому себе состояние Мерфи.

– Послушайте, за кого вы меня принимаете? – возмутился наконец Мерфи. – За какого-нибудь студентика? Предаваться мечтаниям, как вы изволили выразиться, в мои-то годы?

– Ну если не спал, не был погружен в мысли, не предавался мечтаниям, тогда что? – удивился Тыкалпенни. – Если, конечно, такой вопрос не покажется излишне грубым.

Мерфи с горечью и весьма непродолжительно развлекал себя обдумыванием того, какой ответ он мог бы дать человеку, родственному ему по духу, действительно жаждущему понять и желающему быть понятым, например, такому, как Эндон, и пусть это понимание находилось бы на самых первичных стадиях. Но прежде чем так и не сформировавшийся ответ начал находить выражение в словах и озвучиваться, сама необходимость в нахождении ответа отпала, отсохла по причине нелепости желания давать ответ тому, кто одолеваем зудом рационализма, скептику, глубоко увязшему в болоте своего скептицизма, сводящему свое любопытство до уровня плоской похабщины. И в нежелании давать ответ проявлялось не суетное стремление показать свое оригинальное отличие от других, а стремление найти себе подобных и быть с ними. Не для того ныне вымершая большая бескрылая гагарка когда-то ныряла под лед, чтобы удовлетворить извращенное желание увидеть нижнюю поверхность льда из-под толщи воды, а для того, чтобы ее вообще не было видно…

– Я не совсем понимаю, что вы от меня хотите, – произнес Мерфи, – но я могу вас заверить, что не смогу для вас сделать ничего такого, что кто-нибудь другой не сделал бы лучше меня. Поэтому я не вижу особой необходимости для вас здесь более оставаться.

– А знаешь, что я тебе скажу? – Тыкалпенни продолжал лежать, явно не спеша воспользоваться предложением Мерфи уйти. – Ради Бога, не обижайся, но ты здорово похож на нашего Кларка!

А Кларк, один из больных М.З.М., уже три недели находился в состоянии кататонического ступора.[177 - [177]Кататонический ступор, кататония – нервно-психическое расстройство, при котором имеют место мышечные спазмы и различные непредсказуемые поступки больного; ступор – остолбенение, оцепенение.]

– Ну, просто вылитый Кларк, вот только что не кудахчешь!

Кларк, невнятно бормоча, постоянно повторял одну и ту же фразу, в которой слышалось нечто вроде: «Куда нам, куда нам до Эндона!»

Радостное и довольное выражение, которое появилось при этих словах на лице Мерфи и которое он посчитал ниже своего достоинства скрывать, так напугало Тыкалпенни, что он поспешно вскочил с кровати с явным намерением поскорее покинуть Мерфи, а тот теперь уже и не возражал против того, чтобы Тыкалпенни задержался у него еще на некоторое время. Но Мерфи молчал, не останавливал Тыкалпенни, и тот проворно подскочил к люку, открыл его, спустил свою стремянку и полез вниз. Опустившись на несколько перекладин приставной лестницы – так, что из люка торчала лишь его голова, – Тыкалпенни замер и обратился к Мерфи:

– Послушай, тебе нужно поостеречься, – сказала голова.

– А что мне угрожает? – спросил Мерфи.

– Тебе нужно серьезно заняться своим здоровьем, – ответила голова.

– Да? И чем же я так напомнил вам Кларка? – поинтересовался Мерфи.

– А я тебе еще раз говорю – займись своим здоровьем. Душевным, – посоветовала голова. – Спокойной ночи.

И ночь для Мерфи выдалась в самом деле спокойной, возможно, даже то была лучшая ночь с тех давних пор, как ночи для него сделались беспокойными. И произошло это не столько потому, что он снова обрел свое кресло, а прежде всего потому, что его «я» приобрело нечто такое особенное, что стало заметно даже тупому взгляду Тыкалпенни и что можно было бы назвать настоящей отстраненностью и отчужденностью от большого мира. Или, если попытаться выразиться несколько точнее: в его «я», которое он так ненавидел, обозначились черты, которые он уже мог принять.




10


А вот представьте, господа, чтобы вы там не подумали – Кунихэн и Вайли не сожительствовали!

Когда к уже дряхлеющему Гайдну обратились с просьбой высказать свое мнение о сожительстве, он высказался туманно, сравнив его с параллельными терциями. Кунихэн и Вайли разошлись, однако, по причине, никакого отношения к музыке не имеющей, но имеющей не туманные, а вполне конкретные основания.

Если уж начинать с Кунихэн, то придется прежде всего сказать, что ей страстно хотелось ощутить себя в роли покинутой, страдающей Дидоны.[178 - [178]Дидона – персонаж из древнеримских легенд; ее образ был использован Вергилием в эпической поэме «Энеида»; Дидона – карфагенская царица, влюбляется в прибывшего Энея, и когда тот, побуждаемый богом Меркурием отправляться дальше, уплывает на своем корабле, Дидона кончает жизнь самоубийством на большом погребальном костре, сложенном специально для этой цели; отсюда дальнейшая аллюзия на погребальный костер – так называет Кунихэн жилье, которое она ищет в Лондоне.] Ей хоте лось должным образом приготовиться к встрече с Мерфи, которого, как она надеялась, рано или поздно приведут под белы руки пред ее очи, и в Лондоне она первым делом отправилась на поиски «погребального костра», который должен был отвечать следующим требованиям: быть чистым, удобным, расположенным в центре города и не слишком дорогим. Желаемое Кунихэн отыскала весьма быстро и тут же отправила Вайли записку, написанную большими буквами, в которой сообщала адрес комнаты, снимаемой ею в доме на улице Гауэрской, и присовокупляла требование: по указанному адресу ни при каких обстоятельствах не беспокоить. Ее новое жилье располагалось прямо напротив редакции журнала «Зритель»,[179 - [179] «Spectator» (само по себе это слово может значить: зритель; очевидец; наблюдатель) – еженедельный журнал консервативного направления (политика, литература, искусство); основан в 1828 году.] однако она обнаружила это лишь тогда, когда менять что-либо было уже поздно. Кунихэн отсиживалась у себя в комнате, пребывая тем не менее в счастливом расположении духа; ее окружали какие-то индусы, египтяне, киприоты, японцы, китайцы, сиамцы и священники. Мало-помалу она сошлась с одним индусом, кастовая принадлежность которого осталась невыясненной. Индус оказался величайшим эрудитом. В течение многих лет писал – и надеялся, что ему будет дана прана[180 - [180]Прана – термин, встречающийся в Упанишадах (древние индийские философские тексты) в различных значениях: душа (атман); органы души (зрение, слух и т. д., включая речь и мышление); виды дыхания; у Беккета употреблено явно в том же смысле, в каком христианин бы воскликнул: «Если Бог даст!»] завершить начатое, – монографическое исследование под рабочим названием «История Жалких Заблуждений от Аверкампа[181 - [181]Хендрик Аверкамп (1585–1634) – голландский живописец, находился под влиянием Брейгеля.] до Кампендонка[182 - [182]Хейирих Кампендонк – художник-экспрессионист, член «Ноябрьской группы», созданной в 1918 г. в Берлине после Веймарской революции. Целью группы был синтез живописи, скульптуры, архитектуры, градостроительства, а также установление более тесных контактов между художниками и рабочим движением.]». Но уже тогда, в самом начале их знакомства, индус стал жаловаться на странные ощущения, которые время от времени охватывают его и которые несколько недель спустя, когда ему случайно доведется познакомиться с произведениями Нориджской школы,[183 - [183]Нориджская школа – надо думать, имеется в виду Нориджская школа живописи в графстве Норфолк; известна своими пейзажами и сценами из сельской жизни; основана в 1803 году Дж. Котманом и Дж. Кромом.] приведут его к самоубийству через отравление газом. «Мойи ноженьки болять, – говорил он Кунихэн со своим забавным акцентом. – Мойи рученьки саднять, – и добавлял: – А вообсче хоцу я в воздухе летать и птичек целовать».

Далее Кунихэн требовалась свобода действий с тем, чтобы успешно водить его за нос, и именно по этой причине она держала его на расстоянии, подпуская к себе лишь изредка. Кунихэн с помощью денег и угроз вынудила Купера в конце каждого дня докладывать о результатах поисков Мерфи сначала ей, а уж потом Вайли. При содействии Купера она в обход Вайли повидалась с Ниери и выложила ему все начистоту.

Несмотря на то что Вайли делал вид, что его крайне обижает такое с ним жестокое обхождение, сложившееся положение вещей устраивало его как нельзя лучше. Ибо признаемся, общение с Кунихэн отнюдь не являлось в глазах Вайли одним из тех удовольствий, которые в таком изобилии предоставляет Лондон и которыми Вайли предполагал насладиться сполна (а точнее, настолько, насколько хватило бы ему денег ею, то есть Кунихэн, ему выделяемых). Лишь в Дублине, где, как говорится, на безрыбье и рак рыба и курица тоже птица, Кунихэн могла оказаться желанной для мужчины со вкусом. Если Лондон не излечил Ниери от Кунихэн, то следовало предположить, что Ниери либо не вполне мужчина, либо святее святого. Если вам захотелось принять «морскую ванну», но вы живете далеко от моря, то можно растворить пакет морской соли в ванне и удовлетвориться этим малым, но нелепо прибегать к пакетам с морской солью, находясь на берегу моря.

Вайли был доволен ходом событий (так любезно предопределенным самой Кунихэн) еще и потому, что он, как и она, мог безо всякого риска и стеснения вести двойную игру. Он угрозами принудил Купера (денег он ему, в отличие от Кунихэн, не сулил) докладывать ему в конце каждого дня о ходе поисков Мерфи и делать это до того, как он отправится на доклад к Кунихэн. При содействии Купера Вайли в обход Кунихэн встретился с Ниери и выложил ему всеначистоту, тем самым прибавив свой рассказ к рассказу Кунихэн.

Вот таковы были основные причины, приведшие к разрыву между Кунихэн и Вайли. Однако разрыв этот никоим образом не был ни «бесповоротным», ни «окончательным», и время от времени они изыскивали возможность встречаться после ужина на «нейтральной территории» и обмениваться мнениями по поводу хода событий, а также отдаваться позывам похоти.

Купер, находясь в услужении у двух господ, не испытывал от этого, несмотря на давнее предупреждение,[184 - [184] «Никакой слуга не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом не радеть» (Лк. 16:13).] никаких затруднений. Ни для кого он не усердствовал, и нельзя было бы сказать, что о ком-то одном он радел больше, чем о другом. Человек по натуре более слабый, чем Купер, принял бы сторону либо Кунихэн, либо Вайли, человек по натуре более сильный, чем Купер, шантажировал бы обоих. А вот Купер, до тех пор пока он держался в стороне от бутылки, идеально подходил для исполнения той роли, которая ему выпала, и сновал, несоблазняемый, меж двумя соблазнителями с замечательным безразличием челнока, не впадая в бесчестье и не получая никаких похвал. Каждому из своих господ он делал полный и честный доклад так, словно бы других с их требованиями не существовало, и первым выслушивал его доклад тот, кто жил поближе к тому месту, на котором застигали Купера приближающиеся сумерки.

Купер и не пытался снова снискать милость Ниери, подсознательно полагая, что умнее будет подождать, пока Ниери сам его призовет. Находясь в положении сообщника двух прохвостов, Купер, однако, не ощущал себя законченным подлецом, ибо о нем они ничего не знали, а вот он, напротив, знал о них много такого, что предпочел бы поскорее забыть. Побывав в услужении у Ниери, которого считал «настоящим барином», Купер видел, что те, кому он служил теперь, постепенно становились «поклонниками Бахуса» (как выразилась бы сама Кунихэн) в не меньшей степени, чем он сам. Являлось ли такое относительное возвышение в собственных глазах (за счет понижения других) началом той полнокровной жизни, возможностью достижения которой дразнил его Вайли еще в Дублине? «Скоро, скоро, – говаривал Вайли, – ты сможешь уже нормально садиться, снимать шляпу ну и делать все остальное, как другие люди, все то, что сейчас для тебя невозможно!»

А Ниери, выслушав исповеди Кунихэн и Вайли, испытал такое облегчение, что завалился в кровать и поклялся не вставать до тех пор, пока не получит надежное сообщение об отыскании Мерфи. Он написал письмо Кунихэн, в котором говорилось:

«Я никогда не забуду Вашей верности. Вы – тот единственный человек, которому я могу доверять. Постоянно держите этого Иуду Вайли в поле зрения. Скажите Куперу, что служа Вам, он служит и мне. Приходите, когда получите какие-либо известия о Мерфи, – но не раньше. Все это очень тягостно. Знайте, что с моей стороны Вы не встретите неблагодарности».

Написал он письмо и Вайли:

«Никогда не забуду твоей преданности. Уж, по крайней мере, ты меня не предашь. Скажи Куперу, что оказывая услугу тебе, он тем самым оказывает ее и мне. Старайся не упускать из виду эту Иезавель[185 - [185]Иезавель – библейский персонаж, упоминается в Книгах Царств; дочь царя Сидонского, жена Азфава; ввела в Израиль почитание финикийского бога Ваала; само ее имя сделалось нарицательным, обозначающим всякое нечестие и разврат; именно в таком смысле оно употреблено в Откровении, 2:20, в этом же смысле его использует и Ниери.] Кунихэн. Приходи ко мне, когда отыщется Мерфи, – но не раньше. Все это так тягостно. Знай, что с моей стороны ты не встретишь неблагодарности».

Ниери и в самом деле излечился от Кунихэн, причем настолько полно и окончательно, что более полного освобождения от нее нельзя было бы себе и представить. Это духовное избавление было более совершенным, нежели то, которого он бы достиг, даже если бы она уступила его желаниям, как это произошло с девицей Двайер. Однако способ излечения кардинальнейшим образом отличался от того, который был так успешно применен к Вайли. Хотя, надо заметить, в случае с Вайли речь следовало бы вести не столько о выздоровлении, сколько о лечении, ибо Кунихэн уступала в некоторой степени желаниям Вайли или, если выразить это несколько иначе, поддавалась его прихотям. Вайли получал такие дозы, которые делали дальнейшую гомеопатию излишней.

Читателю, возможно, будет любопытно знать, что слова Вайли, обращенные к кому бы то ни было, надолго оставались в памяти услышавших их. Скорее всего этому способствовал особый тон голоса. Скажем, Купер, чья память, вообще-то говоря, плохо удерживала слова, сумел однажды восстановить без потерь одну Вайлиеву фразу, которую сам Вайли посчитал бы наипустяковейшей из самых пустяковых: «Синдром, известный под названием жизнь, слишком диффузен, и для его лечения средства лишь для снятия боли непригодны, ибо если при применении такого средства и наступает некоторое облегчение одного из симптомов, то тут же усугубляется какой-нибудь другой. Жизнь – закрытая система. И, к примеру, лошадиная пиявка – закрытая система, и степень ее прожорливости постоянно остается неизменной». Фраза была пересказана Купером Ниери, и теперь он, не вылазивший из постели, постоянно повторял ее.

Ниери раздумывал над своими недавними задом-напередными поворотами, одновременно такими приятными и такими болезненными. К приятным переменам можно было отнести уход боли от потери Кунихэн; к неприятным следовало бы отнести приход боли, вызванной отсутствием общения с Мерфи и сообщениями о том, что Мерфи все больше «сдавал»; зады же наилучшим образом приспособлены природой не только для получения ударов, но и для глумления над наносителями ударов; этот парадокс был удивительно доходчивым образом проиллюстрирован Сократом,[186 - [186] См.: Диоген Лаэртский «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов», 2, 5, 21–22.] который, задрав свой плащ, обратил обнажившуюся часть к деревьям.

Уменьшалась ли потребность Ниери в Мерфи от того, что Мерфи превратился из ключа, который должен был открыть доступ к Кунихэн, в одну-единственную земную надежду обрести друга и вместе с ним все то, что такая дружба могла бы дать (представление Ниери о дружбе было весьма забавным: он наивно полагал, что дружба может длиться чуть ли не вечно. Упоминая кого-либо из своих врагов, он никогда не говорил: «А ведь он когда-то был моим другом»; он всегда говорил, с нарочитой тщательностыо выговаривая слова: «А ведь я когда-то думал, что он мне друг»). Так стала ли его потребность в Мерфи меньше? Ниери казалось, что она сделалась еще больше, чем была раньше, но с другой стороны, совсем не исключено, думал Ниери, что она была не больше и не меньше, а оставалась прежней. «Преимущество такого взгляда на вещи заключается в том, что не ожидая существенного улучшения положения вещей, можно не бояться и того, что это положение ухудшится. Все будет пребывать в том же состоянии, что и пребывало всегда».

Ниери столь сильно жаждал общения с Мерфи, что, даже лежа в кровати, не находил ни минуты покоя. Никогда, никогда раньше ему не хотелось чего-нибудь столь же сильно! Он ворочался с боку на бок, извивался, как огромный червяк, вдавливал лицо в подушку так сильно, что она двумя крыльями вздыбливалась по обеим сторонам его головы. Перевернувшись со спины на живот, он решил, что очень приятно поменять положение тела и чувствовать, как вес собственной задницы и всего прочего теперь живым грузом давит на кишки, не так, как это было раньше, когда кишки и все прочее тяжким грузом ложились на задницу и спину. Зарывая голову в подушку и прикрывая затылок торчащими вверх углами этой подушки, Ниери, постанывая, бормотал: «Le рои est mort. Vive le pou!».[187 - [187] Вошь умерла! Да здравствует вошь! (фр.); пародируется традиционное восклицание, сообщающее о смерти короля и вступлении на престол следующего; этим подчеркивались непрерывность и преемственность королевского правления; Ниери применяет эти слова к неистребимости вшей.]Смолкал, a потом снова стонал в подушку: «А бывает ли так, что вошь успевают раздавить еще до того, как она успевает оставить потомство? А бывают ли ключевые вши: одну такую раздавишь – и сгинет их подлый род?»

Когда-то давно Мерфи, побуждаемый такого же рода соображениями и ведомый не гневом, а любовью, отправился, едва выйдя из поры детства, на поиски самого себя. Гениальный ход, который Ниери, ньютонианец по натуре, не смог сделать сам и не допустил бы, чтобы такой ход сделали против него… Да, похоже, для Ниери надежды нет; он, по всей видимости, обречен на пребывание в состоянии вечной надежды. В нем есть нечто от Гюго. Во взоре его постоянно сверкают молнии, он неустанно брызжет метафорической слюной возмущения; его беспрерывно мучит какой-нибудь зуд – едва угомонится один, как начинается другой; он будет чесаться до тех пор, пока не счешет с себя свою смертную оболочку – если, конечно, ему позволят это сделать.

Получается так, что в Мерфи нуждается пять человек, если не считать его самого. В нем нуждается Силия, хотя бы просто потому, что она любит его. В нем испытывает потребность Ниери, потому что он наконец видит в Мерфи друга. В нем нуждается Кунихэн, которой требуется врачеватель, способный излечить ее от душевных страданий. Он нужен Куперу, хотя бы потому, что Куперу платят, чтобы искать его. В нем нуждается Вайли, потому что он смирился с мыслью о том, что ему в не очень отдаленном будущем придется оказать Кунихэн честь стать ее мужем. Ведь в Дублине и в Корке Кунихэн не только выделялась своими исключительно явственно выраженными антропоидными чертами, но еще и обладала некоторыми – и весьма немалыми – приватными денежными средствами.

Обратите внимание на то, что среди всех перечисленных причин, по которым Силия и все прочие нуждались в Мерфи, лишь любовь гордо светит, как яркая свеча, и не коптит чадом. И не просто потому, что то была Любовь с большой буквы, а потому, что средств для достижения желаемого конечного результата ей не хватало. Когда Любовь добивалась того, чтобы Мерфи преобразился и кардинальным образом изменился, оказался бы затянутым в рутину оплачиваемой работы, эта Любовь успешно изыскивала достаточное количество средств в своем распоряжении. А вот тогда, когда целью Любви сделался сам Мерфи, любой ценой, в любом, так сказать, виде (с единственным условием – Мерфи должен был оставаться мужчиной, достойным любви, иначе говоря, всегда бы «имелся в наличии»), средств для его удержания стало не хватать, о чем, собственно, Мерфи и предупреждал Силию. Женщины и в самом деле существа крайне необычные и забавные – они хотят, чтобы и волки были сыты и овцы целы. Они никогда до смерти не забивают то, что они называют любовью,[188 - [188] Явная аллюзия на поэму О.Уайльда «Баллада Реддингтонской Тюрьмы». У Беккета сказано: «They never quite kill the thing they love», а у Уайльда читаем: «Yet each man kills the thing he loves»; дословно: «И все же каждый мужчина убивает то [того или ту], что [кого] он любит».] если не считать тех случаев, когда у них отсутствуют инстинкт оказания помощи и умение делать искусственное дыхание.




Поскольку Куперу случилось оказаться ближе к тому месту, где комнату снимала Кунихэн, чем к улице, на которой стоял дом, в котором снимал комнату Вайли, то именно к Кунихэн он поспешил с сообщением о том, что ему удалось наконец вычислить ту женщину, ну женщину этого самого Мерфи; Купер прибавил к этому сообщению свое глубокомысленное рассуждение насчет того, что «там де женщина, там и это вот, мужшчына сыщется, дайте токо врэмя».

– А отчего ты так уверен, что это его женщина? – прошипела Кунихэн. – А ну-ка, опиши эту сучку.

Купер, следуя своему верному инстинкту избегать конкретностей и излишних деталей, стал ссылаться на то, что он видел ее уже в сумерках, а соответственно рассмотреть хорошо не смог, и что к тому же видел он ее только сзади (последняя отговорка оказалась, надо признать, весьма неудачной), и что… ну и все такое прочее. Среди всех тех критических оценок, которые могли бы быть высказаны в адрес «женщины Мерфи» (колеблющихся от прямого отвращения до скрытого восхищения типа: «А зад у нее во какой!» с разведением рук широко в стороны), не нашлось ни единой, которая не причинила бы Кунихэн боли. Ибо так или иначе получалось, что либо ей, Кунихэн, предпочли мерзкую уличную девку, либо что – и то было бы еще хуже – существовала на свете красавица, превосходившая ее, Кунихэн, своею красою. И то, и другое предположение было слишком болезненным, и услышать то, что могло послужить основанием для таких предположений из уст мужчины, даже такого, как Купер, было болезненным вдвойне.

– Никому ни слова, – потребовала Кунихэн. – Какой, ты сказал, номер дома, в котором она живет?… Ага, ясненько… Скажешь им, и Ниери, и Вайли, что снова день прошел впустую и ты никого не нашел. Вот тебе за труды. Надеюсь, этого будет достаточно.

Говоря все это и, вручая Куперу деньги, Кунихэн рассеянно расстегивала пуговицы своей верхней одежды и вынимала шпильки из волос. Похоже было на то, что ей хотелось поскорее раздеться. При этом, надо отдать ей должное, она совсем не задумывалась над тем, что Купер, несмотря на все свои недостатки и странности, был все же мужчиной и соответственно обладал страстями и желаниями, свойственными мужчине, причем именно такими, которые она ценила в мужчинах прежде всего.

– А завтра утром, – говорила Кунихэн, начиная совлекать с себя уже исподнее, – ты как обычно отправишься на поиски, но будешь искать не Мерфи… ладно, черт тебя побери, вот тебе еще немного денег за лишнее беспокойство… да, так вот, ты отправишься на поиски не Мерфи, а жены Ниери… Жены Ниери! – выкрикнула Кунихэн голосом, срывающимся на визг. – Будешь искать эту стерву, Ариадну Ниери, урожденную Кокс, чтоб ей пусто было!.. Наверняка какая-нибудь кривая уродина и совсем не красавица… хотя лично я… (здесь Кунихэн, все также рассеянно расстегивавшая лифчик, вздохнула, и голос ее стал заметно мягче)… против этой обиженной богами и людьми женщины ничего не имею. Я буду испытывать к ней неприязнь, настоящую неприязнь только в том случае, если ты узнаешь о ней что-нибудь ну совсем уж непотребное.

Беседа с Вайли оказалась для Купера менее тяжким испытанием, хоть и не столь прибыльным, ибо Вайли исчерпал все свои денежные ресурсы и с нетерпением ждал встречи с Кунихэн, надеясь, что она эти запасы пополнит.

То, что Вайли сказал Куперу, подтвердило принадлежность ума Вайли к той же категории великих умов, к которой принадлежал и ум Купера.

– Все, отставляй Мерфи в сторону, – приказал Вайли, – пока забудь про него вообще. Ищи жену Ниери, в девичестве Кокс.

Купер ожидал, что Вайли даст ему дальнейшие указания, но Вайли, молча надев пальто и шляпу, буркнул:

– Пошли. Иди вперед. Я за тобой.

Когда они вышли на улицу, Вайли спросил:

– Ну, в какую сторону ты теперь направишься, Купер?

А Купер оказался застигнутым врасплох этим вопросом, ибо он еще не успел выбрать направление своего дальнейшего движения. После мгновенного колебания он наобум, неопределенно махнул рукой.

– Ну что ж, тогда расстаемся, Купер. До завтра, до свидания, – вежливо попрощался Вайли.

Отойдя всего на пару шагов (Купер не двинулся с места), Вайли остановился с видом человека, который вдруг что-то вспомнил, постоял неподвижно пару секунд, а затем вернулся к Куперу, который, не проявляя ни нетерпения, ни заинтересованности, терпеливо ждал.

– Да, вот еще что, чуть не забыл, – промямлил Вайли, – когда ты увидишься с Кунихэн… ты ведь сейчас отправишься к ней, ведь так, я не ошибаюсь?

Воистину поразительно умение, с которым полные аналфабетики,[189 - [189]Аналфабетик – совершенно неграмотный человек (неологизм переводчика).] особенно те из них, которые получили ирландское образование, обходят свой страх перед вербальным[190 - [190]Вербальный – словесный.] способом изъяснения. На лице Купера (несмотря на то что на нем, казалось, не дрогнул ни один мускул) отразились тончайшие оттенки чувств и внутренних состояний, в которых присутствовали следы нерешительности, отвращения, собачьей преданности, коровьего тупоумия, усталости, голода, жажды, неисчерпанных запасов духовных сил. Все эти чувства и состояния промелькнули на лице Купера за очень краткий промежуток времени – явились и исчезли, – и никакому, даже наиболее искусному оратору, не удалось бы все это выразить и за значительно больший промежуток времени и при этом скрыть то, что желательно было бы словесно прикрыть, не выдать истинных чувств, оставив лишь намек.

– Может быть, ты и не собираешься к ней, – продолжил Вайли после неловкой паузы, – но если вдруг ты ее увидишь… помни, что у тебя для нее новостей нет. Ничего нового ты ей сообщить не можешь. Ясно? Ты же сам прекрасно знаешь, как относятся женщины к сообщениям о других женщинах.

Если Купер и не знал, как к таким сообщениям относятся женщины, то не потому, что ему никогда не представлялась возможность узнать это. Возможность получить такое знание у него когда-то имелась, а вот обстоятельства, связанные с этой возможностью, были окрашены в весьма печальный оттенок. Дело в том, что, как это ни прискорбно, но одному их двух ангельских существ, к которым он испытывал привязанность, причем одновременно – так уж ему не повезло! – некоей госпоже А., бывшей когда-то брюнеткой, исполнилось на радость Его Величеству семнадцать лет, а второе из этих существ, некая госпожа Б., тоже брюнетка в молодые годы, пребывала, к сожалению, в относительно добром здравии, несмотря на все свои недуги и телесные повреждения… И все же, строго говоря, он не обладал тем знанием, о котором его спрашивал Вайли и которое имелось у самого Вайли, предупреждая его о возможных последствиях неосторожности; имелось такое знание и у Ниери, и, собственно говоря, им обладает большинство мужчин, хотя добывают они его со значительно меньшими трудами и затратами, а в некоторых случаях мужчины получают такое знание, так сказать, apriori.[191 - [191] Без опыта, заранее, наперед (лат.).]То неприятное обстоятельство, которое упоминалось несколько выше, Купер изо всех сил старался забыть, и ему это в значительной степени удалось, хотя и не полностью, а вот Ниери, напротив, и тоже с немалыми трудами, почти полностью восстановил в памяти. Купер мог еще припомнить нежную сцену (и может быть, даже не одну), которая произошла у него с госпожой А. еще до того, как он повстречался с госпожой Б., и пару нежных сцен с госпожой Б. вроде бы еще до того, как он познакомился с госпожой А. Эти воспоминания, в которых он постоянно путался, не причиняли ему душевной боли и, конечно же, не интересовали Ниери, который не знал ни ту, ни другую.

– Послушай, я спрашиваю тебя, – нетерпеливо воскликнул Вайли, – знаешь ли ты, что представляют собой женщины? А может быть, ты провел всю свою жизнь в Корке, и там женщины вообще не водятся?

Голова Купера тяжело опустилась подбородком на грудь, казалось, она вообще готова скатиться с плеч, а его руки, маленькие, беленькие, припухленькие, словно набитые промокшим тряпьем, безволосатенькие, на вид вяленькие, а на самом-то деле очень ловкие и искусные, проделали какие-то тяжеловесные жесты в вечерней мгле.

Купер пробормотал:

– Ну, усё будет у порядке…

– А может быть, у тебя появилась какая-нибудь очаровательная особа, которая приворожила тебя? – игриво спросил Вайли. – Совсем молоденькая, а? Ну, признавайся!

Купер опустил руки, словно сделавшиеся неподъемно тяжелыми, с видимым усилием повернул голову, в упор посмотрел на Вайли и повторил таким же мертвым голосом:

– Ну, усё будет у порядке…




Вечер лишь обдумывал, не сделаться ли ему ночью, а Ниери, скинув с себя пижаму и швырнув ее на пол, уже ворочался на кровати, мучительно вопрошая, когда же наконец придет утро. И тут, посреди его терзаний, объявилась Кунихэн собственной персоной. Увидев, что ей не предлагают сесть и вообще не обращают на нее никакого внимания, она с шаловливой развязностью, которая отнюдь не была для нее характерна, уселась в изножье кровати, причем усаживалась она с таким видом, словно опускалась на заросший колючей травой и цветами берег речки у самой кромки обрыва.

Ниери укрывался лишь простыней, и ноги его замерзли, он их скрестил и уперся подошвами в грелку; пальцы ног при этом были скрючены наподобие птичьих лап. Когда Ниери не спалось, он обычно скрещивал ноги, надеясь, что это поможет ему заснуть; делал он это в подражание древнегреческому богу Сна,[192 - [192] Бог сна – Гипнос, а брат его, Танатос – бог смерти.] который, как и брат его, часто изображался на вазах со скрещенными ногами.

Он также считал (несколько смутно, не облекая эту мысль в ясно выраженные слова), что соединение нижних конечностей подобным скрещенным образом предотвращает уход жизненной энергии. Но в тот раз, когда ему стало совершенно ясно, что сон не придет к нему, и когда на его кровать уселась Кунихэн и ее горячая, аппетитная, как булочка, намазанная маслом попка оказалась в такой близости от него, Ниери снял одну ногу с другой и незаметно столкнул с постели грелку, которая упала на пол, проскользнув в зазор между кроватью и стеной. При падении грелка, тихо булькнув, дала течь и из нее начала вытекать вода, ручейком устремляясь к центру комнаты. Вода текла из пострадавшей грелки на протяжении всей той сцены, которую мы сейчас опишем. (Кстати, когда-то усаживание Силии на кровать своего деда Келли, да и на кровать Мерфи, происходило манером, весьма напоминающим осторожничанье Кунихэн.)

Кунихэн, задыхаясь от волнения, со смиренным видом принялась убеждать Ниери в том, что обнаружение Силии обязательно приведет к отысканию и Мерфи, но не успела она завершить изложение своих пространных доводов, как появилась горничная и сообщила, что пришел господин Вайли, который хочет видеть господина Ниери. Кунихэн соскочила с кровати и, объятая паникой, стала лихорадочным взором искать место, где она могла бы спрятаться, или, по крайней мере, вторую (а может быть, и потайную) дверь, которая позволила бы ей бежать, не встречаясь с Вайли.

– Отсутствию занавесей, за которыми можно было бы спрятаться, удивляться не нужно, – лениво проговорил Ниери, нимало позабавленный тем, как всполошилась Кунихэн. – В комнатах, где я хотя бы некоторое время обитаю, их никогда нет. Я всегда прошу снимать их, потому что они собирают пыль… А платяной шкаф слишком узок и мал, в него даже боком не залезть, не говоря уже о том, чтобы войти в него как в дверь. И балкона тут нет… А вот забраться под кровать я как-то не осмеливаюсь вам предложить…

Кунихэн подскочила к двери как раз в тот момент, когда в нее уже стучал Вайли. Она заперла дверь на ключ, торчавший в замке, и тут же его из замка выдернула.

– Боюсь, дверь не калитка, руку не просунешь, щеколду не откроешь! – выкрикнул Ниери, обращаясь к невидимому Вайли.

А тот исступленно дергал за ручку с другой стороны двери и вопил:

– Это же я, Вайли, Игла Вайли!

Кунихэн воззвала к милосердию Ниери, но, конечно, не словесно, а бросившись на колени и протягивая к нему с мольбой руки; грудь ее вздымалась, глаза затуманились; применялись и все прочие характерные жесты человека, молящего о пощаде.

– Заходи, заходи! – восхищенно восклицал Ниери. – Если, конечно, сможешь открыть дверь. Кунихэн заперла ее на ключ!

Кунихэн медленно поднялась с колен.

– Если эта твоя крошка не впустит тебя, стой у двери и жди! – продолжал весело выкрикивать Ниери. – Я позвонил горничной, чтобы мне принесли ночной горшок! Когда горничная явится с ним, она отопрет дверь! У нее есть свой ключ!

Однако Кунихэн неведомо было чувство поражения, а если и ведомо, то проявляла она его весьма странным образом. Для любой другой женщины, столь же опытной и изобретательной, как Кунихэн, потребовалось бы всего лишь несколько мгновений, чтобы оценить ситуацию, взять себя в руки, шаловливо разразиться озорным смехом, отпереть дверь и обратить все в шутку. Но ничего этого Кунихэн не сделала – она, не произнеся ни слова, уселась на стул и замерла в ожидании горничной. В распоряжении Кунихэн тем самым появилось некоторое время для передышки перед схваткой; Кунихэн, быстренько все обдумав, очевидно, решила использовать это время для пересмотра плана действий и поисков простых до банальности действий, которые могли бы принести временное облегчение… Да, Кунихэн явно не было дано умение почувствовать свое поражение.

После бури, как это обычно и бывает, наступило затишье. Ниери сидел на кровати и наслаждался созерцанием Кунихэн; Кунихэн напряженно обдумывала, как ей следует вести себя дальше, а Вайли по другую сторону двери уже намеревался потихоньку, на цыпочках уйти. Горничная, никогда не прибегавшая по первому же зову, ожидала в своей темной, похожей на пещеру каморке повторного звонка, и когда он громко и настойчиво зазвонил, сообщая ей о том, что вызов отнюдь не случаен и что она и ранее не ослышалась, горничная без дальнейших промедлений и совсем не рассердившись отправилась туда, куда ее призывали. Подойдя к двери Ниери, она постучала.

– Тот человек, – тут же отозвался Ниери, – который стоит у двери, очень хочет войти, но, как видите, не может, потому что дверь заперта, и заперта изнутри. Отоприте, сделайте любезность, ее своим ключом и впустите его ко мне.

Вайли с напускной самоуверенностью шагнул в комнату, а Кунихэн мгновенно поднялась на ноги.

– Какая вы умница, – похвалил Ниери горничную за расторопность. – А теперь, будьте добры, оставьте нас и заприте дверь извне снова.

Вайли и Кунихэн предстали друг перед другом, лицом к лицу. То было тяжкое испытания для них обоих.

– Ты… ты… ты жлоб! – вскричала Кунихэн, нанося удар первой.

– А ты сука! – выпалил Вайли.

Напомним, что они относились к группе людей, весьма обширной, обладающих некими общими умственно-психологическими чертами.

– Ладно, смягчите если не выражения, то хотя бы тон, – призвал Ниери сражающиеся стороны.

– Жлобина! – взвизгнула Кунихэн, и во втором залпе решив использовать словечко из совсем не свойственной ей лексики.

– Послушайте, прежде чем вы продолжите свою перепалку… – начал Ниери и сам себя оборвал.

Итак, первый раунд остался за Кунихэн, и силы ее при этом оказались почти неистраченными. Она горделиво уселась на кровать, а Вайли несмело двинулся по направлению к ней. Надо сказать, что он обладал врожденной способностью хорошо оценивать те жизненные ситуации, в которых ему приходилось оказываться, и вести себя соответствующим образом, причем приноравливался к складывающимся обстоятельствам быстрее, чем Кунихэн, однако в тот момент у нее имелось некоторое преимущество, достигнутое за счет того, что она успела поразмыслить над планом действий и изловчилась нанести первый удар.

– Имейте в виду, – обратился Ниери к Вайли и Кунихэн, – то, что дверь заперта на ключ, ровным счетом ничего не значит. Пусть это обстоятельство вас не смущает, чем бы вы ни собирались заняться.

– А я о тебе был значительно более высокого мнения! – воскликнул Вайли.

– А ятебе благодарен за такое мнение обо мне, – ответил Ниери тоном кондуктора в лондонском автобусе, которому передают мелочь на сумму, точно соответствующую стоимости билета.

В этот момент Кунихэн поразила мысль о том, что перед нею двое мужчин, над которыми ей никогда не одержать верх, даже если бы дело ее было правым.

– Могу побиться об заклад, что ты принес ту же самую великую новость, что и твоя подружка, – сказал Ниери, – и новость эта такова: Купер обнаружил женщину, в компании которой был однажды замечен Мерфи. Я угадал? – уточняю: женщину видели входящей в тот дом, в котором, как было выяснено раньше, на тот момент проживал Мерфи, – внес свою поправку Вайли. – Мерфи с ней рядом не видели.

– В таком случае, можно ли это называть обнаружением Мерфи? – вскричал Ниери.

– Купер нутром чует, – отстаивал свое Вайли, – что эта женщина – весьма, кстати, красивая – приведет нас к Мерфи. И я в этом уверен так же, как и Купер.

– Все это глупости, – фыркнул Ниери.

– Однако если и Кунихэн так считает, – наставительно изрек Вайли, – какое право мы имеем сомневаться?

Кунихэн закусила губу, расстроенная тем, что высказать такую мысль пришло в голову не ей, а Вайли, а Ниери, услышав этот выпад, несколько раз открыл и закрыл рот. Сильно сказано, решил он, и ему тут же захотелось подняться с постели. Он обратился к Вайли и Кунихэн с небольшой речью:

– Если ты, Вайли, сделаешь мне небольшое одолжение и подашь мне мою пижаму, и если вы, госпожа Кунихэн, будете столь любезны, что не обратите пристального внимания на мою особу в тот момент, когда я появлюсь из-под простыни более обнаженный, чем тогда, когда я впервые являлся в этот мир, тогда я воздвигнусь с ложа.

Вайли поспешно подал просимую пижаму, а Кунихэн закрыла глаза.

– Не пугайся, Вайли, – успокоил Иглу Ниери, – почти все, что ты видишь на моем теле и что, судя по выражению твоего лица, тебя так напугало, – это пролежни.

Ниери, надев пижаму, уселся на краю кровати.

– Ноги не держат, – сообщил он. – Долгое пребывание в постели, да будет вам известно, самое утомительное дело на свете. А вы, госпожа Кунихэн, можете теперь открыть глаза, если хотите, конечно.

Кунихэн приподняла веки и стрельнула глазами в сторону Ниери. То, что она увидела, так впечатлило ее, что она воскликнула:

– Может быть, вам что-нибудь нужно? Мы могли бы…

Обратите внимание на это «мы» – Кунихэн протягивала Вайли если не руку, то, по крайней мере, пальчик примирения. Без этого «мы» сказанное прозвучало бы простой вежливостью или в лучшем случае как изъявление добрых чувств. «Мы» не ускользнуло от Вайли, который всем своим видом стал показывать, как жаждет он помочь.

Начиная с того момента, когда Ниери, «воздвигаясь с ложа», признал, что Мерфи действительно найден, а точнее, с того момента, когда было достигнуто согласие не вести вокруг этого сообщения споры, атмосфера встречи улучшилась, причем до такой степени, что можно было бы вести речь чуть ли не о взаимной терпимости.

– Теперь меня ничто не удивит, – заявил Ниери.

Кунихэн и Вайли, словно сговорясь, бросились к Ниери и совместными усилиями подняли его на ноги, довели, поддерживая с обеих сторон, до окна, осторожно усадили на стул.

– Виски под кроватью, – сообщил Ниери.

Именно тогда, оглядываясь по сторонам, они одновременно увидели тоненькие струйки какой-то жидкости, расползавшиеся по полу, однако, благодаря своему хорошему воспитанию тактично воздержались от вопросов, откуда эта жидкость взялась.

Кунихэн пить виски отказалась. Вайли поднял свой стаканчик и провозгласил:

– За отсутствующего здесь физически, но присутствующего духовно!

Надо думать, он имел в виду Мерфи, опять-таки тактично не называя того по имени, но давая такое удачное его описание, что становилось вполне ясно, о ком идет речь. Кунихэн присоединилась к этому тосту громким и обильным вздохом.

– Садитесь, не стойте так предо мною, садитесь прямо напротив меня, – попросил Ниери, – и не впадайте в отчаянье. Напоминаю вам, что не существует треугольника, даже самого тупоугольного, вокруг которого нельзя было бы описать окружность таким образом, чтобы она касалась всех его гаденьких вершин. И помните – один из разбойников спасся.[193 - [193] Библейская аллюзия: одновременно с Христом были распяты два разбойника, один из которых поносил Иисуса, а другой говорил: «…мы осуждены справедливо, а Он [Иисус] ничего худого не сделал». И сказал Иисус: «…истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю». (Лк. 23, 41–43); иначе говоря, разбойник (точнее, его душа) спасся.]

– Наши медианы, – поддержал Вайли геометрическую метафору, – или как там эти линии называются, пересекаются в точке, называемой Мерфи.

– Да, пересекаются, но не в нас, – уточнил Ниери, – за пределами нас.

– Во внешнем свете,[194 - [194]Во внешнем свете… – вероятно, Беккет вкладывает в уста Кунихэн философское понимание (идущее еще от неоплатоников) божьего мира, т. е. «внешнего» по отношению к человеку, как свет.] – высказала свое видение Кунихэн.

Теперь пришла очередь Вайли высказаться, но он не нашелся, что сказать. И едва Вайли осознал, что он не в состоянии быстро собраться с мыслями и высказать что-нибудь достойное, как тут же у него сделался вид человека, который не то чтобы старается найти мудрое слово, нет, а который просто ждет своей очереди высказаться. А Ниери безжалостно призвал Вайли внести свою лепту:

– Ну, что ж ты молчишь, Вайли, давай, валяй, участвуй!

– Что, и лишить даму возможности сказать свое последнее слово? – вскричал Вайли. – Заставить ее ломать голову в поисках чего-нибудь весомого и значительного? Нет, Ниери, я от тебя такого не ожидал!

– Мне не нужно ломать голову, я всегда готова с ответом, – бросила Кунихэн.

Так и получилось, что говорить мог теперь любой из них.

– Ну что ж, прекрасно, – проговорил Ниери. – Собственно, я подводил вас к тому, чтобы… корче, я хотел сказать вот что. Давайте сделаем нашу беседу чем-то таким, чему не было прецедента ни в реальной жизни, ни в литературе, пусть каждый покажет все свои способности, пусть прозвучит наиправдивейшая правда, наиглубочайшая истина. Вот что я имел в виду, когда говорил, чтобы вы заимствовали из моих уст тон беседы, а не слова… Да… кстати, нам давно пора разойтись и расстаться.

– Но мне показалось, что в тоне вашего голоса звучала горечь, – высказался наконец Вайли. – По крайней мере, у меня сложилось такое впечатление.

– Я вел речь не столько о тоне голоса, сколько о тоне разума, – сказал Ниери, – меня интересует прежде всего духовный подход… однако продолжай, Вайли, продолжай. Можно ли не произречь, а прорычать истину?

– Колридж-Тейлор,[195 - [195]Сэмюэл Тейлор Колридж (1772–1834) – английский поэт, романтик, философ, литературный критик; занимает одно из ведущих мест в английской культуре конца XVIII – начала XX вв.; очевидно, под игрой с чувствами имеется в виду предпочтение, отдаваемое романтиками чувству, а не разуму (в предшествующем романтизму веке Просвещения приоритет был за разумом, а не за чувством).] игравший с чувством? – начал словесную игру Вайли.

– Облитая духами шандра?[196 - [196]Шандра – растение (Marrubium vulgare), родственное мяте; из него готовится лекарство от кашля; по-английски это растение называется horehound, что в произношении звучит точно так же, как whorehound, что значило бы нечто вроде «тот, кто гоняется за шлюхами»; вполне вероятно, что здесь имеется намек на Мерфи и Силию.] – подхватила игру Кунихэн.

– А гильотина стерилизована? – продолжил Вайли.

– Полуночное солнце, заливающее все, словно светом прожектора? – сделала свой ход Кунихэн.

– Похоже, мы глядим на вещи лишь с темной стороны, – подключился к игре Ниери, – что, и это совершенно бесспорно, щадит глаза.

– То, что ты предлагаешь, ужасно, – воскликнул Вайли. – Это оскорбление оскорбительно человеческому естеству.

– Вовсе нет, – не согласился Ниери. – Вот послушай дальше.

– Мне пора уходить, – неожиданно объявила Кунихэн.

– Всего несколько недель назад, – медленно проговорил Ниери, – так, кажется, недавно это было!.. Я был безумно влюблен в Кунихэн, а теперь не могу даже сказать, что испытываю к ней недобрые чувства… – Ниери говорил так, что, казалось, говорит не он, а кто-то другой сквозь него; голос звучал глухо, безо всяких интонаций, глаза закрыты, верхняя часть тела наклонена вперед, застыла в неудобной позе, так, словно он сидел не перед двумя грешниками, а собирался упасть на колени перед священником и исповедоваться; в тот момент он очень был похож на Матфея, изображенного Лукой, с ангелом, заглядывающим через плечо (хотя ангел скорее смахивал на попугая). – Вайли обманул мое доверие и предал нашу дружбу, а я не в состоянии даже дать себе труд простить его. Мерфи, которого здесь нет, из средства для достижения мелкого и пустого удовлетворения или, как сказал бы сам Мерфи, из фактора случайного превратился внутри себя в цель, самоцель, собственную цель, единственную и незаменимую…

Поток слов иссяк. Даже и словесный поток, как и вода, изливающаяся из туалетного бачка в унитаз, перекрываемая поплавковым устройством, может быть перекрыт. А есть ли такая истина, излияния которой нельзя было бы перекрыть своего рода поплавковым устройством?

– Ниери показал нам все свои способности? – вопросил Вайли.

– Прозвучала наиправдивейшая правда, наиглубочайшая истина? – вопросила Кунихэн. – Ну что ж, если играть честно, то честно до конца.

– Мне сказать, или ты скажешь? – спросил Вайли, обращаясь к Кунихэн.

– Ответа все равно не жди, – буркнула Кунихэн.

Вайли поднялся на ноги, засунул большой палец левой руки в пройму жилета, положил правую руку на свою praecordia, то бишь грудь, и произнес небольшую речь:

– Присутствующий здесь господин Ниери, который уже не любит госпожу Кунихэн и которому уже не нужна Игла, да позабудет он и Мерфи, и да почувствует он себя свободным, и да снизойдет на него счастье делать все, что ему заблагорассудится! Захочется чесаться, подобно обезьяне, пусть чешется, захочется писать романы в духе женских писательниц – пускай пишет.

– Звучит как перепевы из старины Мура,[197 - [197] Очевидно, имеется в виду Томас Мур (1779–1852) – один из крупнейших ирландских поэтов; на его стихи написано много романсов, включая русские.] – скривила губки Кунихэн, – а надо бы, чтоб прозвучало как дешевое газетное чтиво!

– Моя позиция, – продолжал Вайли как ни в чем не бывало, – остается неизменной, идет ли речь об аускультации, экзекуции и адеквации[198 - [198]Аускулътация – прослушивание (например, больного); экзекуция (здесь) – исполнение; адеквация – уравнивание, выравнивание.] голосов или, точнее, Голоса Разума и Автофилии.[199 - [199]Автофилия (авто…+греч. phileo – люблю) – самолюбование.] Я по-прежнему смотрю на господина Ниери, присутствующего здесь, как на быка Ио,[200 - [200] Вайли называет Ио «быком», однако в древнегреческом мифе идет речь не о быке, а о телке, в которую Зевс превратил свою возлюбленную Ио, дабы спасти ее от мести своей супруги Геры; однако от Геры утаить что-либо трудно, и она насылает на белоснежную телку Ио зловредного овода, который мучит Ио своими укусами.] рожденного для того, чтобы постоянно претерпевать ужаления. Я смотрю на него как на подарок судьбы и Природы сутенерам, пребывающим в бедственном положении. А на госпожу Кунихэн я смотрю как на цветущую, весьма и весьма привлекательную во многих смыслах девицу, хоть и любительницу, но единственную в своем роде на все двадцать шесть графств нашего отечества, ибо только она не отождествляет свое «я» со своим телом, тем редким телом, пребывающим в болотце, называемом нашим отечеством, которое по праву заслуживает названия «выдающегося». А вот на Мерфи я смотрю как на гадкое, паразитическое животное, контакта с которым следует избегать всеми возможными и невозможными способами…

Кунихэн и Ниери разразились хохотом.

– Да, какой этот Мерфи настырный, – сквозь смех наконец выдавил из себя Ниери.

– Да, такой бесцеремонный, настойчивый и навязчивый, – поддержала Ниери Кунихэн.

– Он вызывает у меня омерзение, – заявил Вайли, – у меня от одной мысли о нем мурашки по телу, такое, знаете, гадливое ощущение, как от какой-нибудь премерзостной ползучей твари. Ветхозаветный аспид ползучий, вот он кто! И несмотря на все это, я продолжаю искать встречи с ним!

– Ты это делаешь просто потому, что я тебе за это плачу, – несколько презрительно бросил Ниери.

– Или точнее, намереваешься заплатить, – уточнила Кунихэн.

– Подобным же образом, чтобы добывать средства к существованию, нищий наносит себе увечья, и это помогает ему вызывать больше сострадания, а значит, получать больше милостыни, – пояснил Вайли, – а бобры кой-чего себе откусывают.

Вайли уселся на стул, но тут же снова вскочил, стал, как и прежде, в ораторскую позу и провозгласил:

– Короче, я стою на том, на чем всегда стоял…

– С тех самых пор, как Всевышний предопределил тебе мочить ночью простыни… – тихонько, с хихиканьем проговорил Ниери.

– И надеюсь, буду продолжать стоять на своем…

– Будешь стоять, пока не грохнешься… – вставила Кунихэн.

– …буду стоять, одной половиной повернувшись к добыванию денег, а другой – к удовольствиям.

Вайли снова уселся на стул, а Кунихэн тут же воспользовалась открывшейся возможностью вставить и свое слово:

– Есть дух и есть тело… – начала она голосом как раз нужной насыщенности и желаемости высоты тона и интенсивности звука; произносила она слова довольно быстро, стараясь поспеть вложить в них побольше, прежде чем ее перебьют. – Есть душа, и есть тело, и между ними…

– Фи, позор! – вскричал Ниери. – Какие банальности! Выгнать ее! Пинками в зад! Выставить за дверь! Спустить с лестницы!

– На одной иссушенной ладони, – задумчиво проговорил Вайли, – сердце, переполняющееся чувствами, угасающая печень, селезенка, пенящаяся сплином, два легких… это если повезет, а так скорее всего одно, две почки, если постараться… ну и все прочее…

– И так далее… – произнес Ниери со вздохом.

– …а на другой ладони, – продолжал говорить Вайли, – маленькое ego и большое id…[201 - [201] Ego значит я; id – оно (лат.); термины фрейдистской психологии, обозначающие уровни сознания и подсознания.]

– И неисчислимые богатства в отхожем месте! – вскричал Ниери.

– О, этот невыразимый словами контрапункт, – Кунихэн нашла возможность продолжить, – о этот взаимный обмен мнениями, это единственное, что все искупает!

В этот раз Кунихэн, не ожидая того, что ее перебьют, сама оборвала себя.

– Она явно подзабыла, как следует вести такую беседу, – сказал Вайли, – ей нужно вернуться к самим истокам, к той самой пресловутой дарвиновской гусенице.[202 - [202] Часто используемый и многократно иллюстрируемый пример мимикрии в книге Дарвина «Происхождение видов…», где гусеница изображалась неотличимой от сухой веточки.]

– А может быть, Мерфи не показал ей пути дальше, – высказал предположение Ниери.

– Куда ни обернусь, – не сдавалась Кунихэн, – вижу я дух низринутым, изгаженным, сцепленным грубо и негармонично с телом, брошенным в телегу тела, а тело – распростертым под колесами колесницы духа… Но обратите внимание: я никого не называю по именам.

– Ну, это уже лучше, я бы сказал даже отлично получилось, – высказал свое мнение Вайли.

– И никаких следов увядания умственной деятельности, – поддержал его Ниери.

– Я сказала «везде», но, конечно, не там, где пребывает Мерфи, – начала завершать свою импровизацию Кунихэн. – Мерфи, мой нареченный, не страдал от этого… от этой психоматической фистулы.[203 - [203] Психосоматический – сочетающий в себе психику и соматику (телесность); фистула – патологический или искусственный канал, с помощью которого полость или выводящий поток какого-либо органа соединяется с поверхностью.] В нем гармонично сочеталось духовное и телесное, он не был ни полностью телесным, ни полностью духовным. Кого можно с ним сопоставить? После общения с ним, что можно ожидать от всех других, кроме ребяческой грубости или маразматической шустрости?

– Ну, выбор богатый, бери то, что тебе больше нравится, – сказал Вайли.

– Еще на полтона выше, и мы перестали бы вообще что-либо слышать, – проворчал Ниери.

– Кто знает, кто знает, – снова подключился Вайли, – может быть, мы уже перестали слышать. Кто знает, какая скабрезная история, какой еще более непристойный рассказ – такой, какового мы еще никогда и не слышали, поведанный на высочайшем уровне чистейшей неприличности, – бьется в наши барабанные перепонки, но увы, напрасно, мы ничего не слышим!

– А вот для меня, – печально поведал Ниери и снова со вздохом, – воздух постоянно наполнен неприличностями, шуршащими непристойными намеками вечности.

Кунихэн поднялась, собрала свои вещи, подошла двери, отперла ее ключом, который извлекла из заточения на своей трепетной груди. Дверь распахнулась, Кунихэн замерла на пороге. Из комнаты ее можно было видеть в профиль: полновесные, но не обвисшие груди, высокий таз, изящно очерченное бедро, длинные ноги… Она выглядела не просто царственно, она выглядела, как женщина, готовая на все. И это впечатление, которое невольно возникало при взгляде на нее, она усилила простым способом: сделала небольшой шажок, перенесла всю тяжесть тела на одну ногу, прогнулась (однако не так сильно, чтобы подвергнуться риску опрокинуться назад), выставила грудь вперед и положила руки на бедра, пухлые и круто очерченные. И в такой позе Кунихэн, эффектно выделяемая светом из коридора, замерла. Наклонив голову, она проговорила голосом, прозвучавшим как далекое царапанье граблями по гравию в зимние сумерки:

– Теперь, после того как мы выболтали все наши секреты…

– Облили друг друга помоями, – ввернул Вайли.

– И что мы от этого имеем?

– Вайли, остерегись! – призвал его Ниери к осторожности. – Ты оказался прямо на линии ее огня!

– О Богиня Подагры, – воскликнул Вайли, – тоскливо взирающая и мечтающее о лекарстве от артрита!

– Не подумай, что мне хочется поскорее тебя выпроводить, – сказал Ниери, – но мне кажется, что эта курочка настроена на то, чтобы ты отправился с ней домой.

– Ну вот еще! – вскричал Вайли. – Может, я и не прирожденный шут, но и ничтожеством меня назвать нельзя. Между прочим, то, что я стою выше ничтожества, отмечалось многими.

– Я повторяю свою вопрос, – обозвалась Кунихэн, – и я готова повторять его снова и снова.

– Если петух не кричит, – изрек Вайли, – значит, можете быть уверены, курица не снеслась.

– Но разве я уже не сказал, что мы можем расходиться? – удивился Ниери. – Расставание всем нам пойдет на пользу.

– Вы что, хотите сказать, что мы должны уходить, едва сойдясь? – вскричала Кунихэн. – Подумайте, какая наглость! Сидит себе на своем стуле и говорит дерзости!

Вайли прикрыл руками уши, закинул голову назад и воскликнул:

– Прекратите, прекратите! Или может быть, и в самом деле уже поздно?

Вайли выбросил руки высоко в воздух и, шаркая ногами по полу, бросился к Кунихэн. Оказавшись рядом с ней, он схватил Кунихэн за руки и медленно и осторожно снял их с Кунихэновых бедер. Да, становилось совершенно ясно, что они готовы уходить и отправляться домой к Кунихэн.

– И кто же это сошелся, – проговорила Кунихэн совершенно спокойным голосом так, словно бы происходящее ее никак не затрагивало, – позвольте вас спросить, оттого, что будто бы влюбился с первого взгляда? Кто имеется в виду?

– Существует лишь одна истинная встреча и одно стинное расставание, – высказался Вайли, – это акт любви.

– Надо же, вы только подумайте! – съязвила Кунихэн.

– В этом акте каждый остается самим собой и одновременно отдает себя другому, и каждый, оставаясь собой, получает другого, – продолжил Вайли развивать тему.

– Каждая остается сама собой, отдавая себя другому, – поправил Вайли Ниери. – Дурной тон, Вайли. Ты позволяешь себе лишнее. Ты что, забыл, что здесь присутствует и дама.

– Дама? – вскричал Вайли. – Не ожидал от тебя такой неблагодарности… как, впрочем, и от этой несчастной девочки…

В голосе Вайли звучала горечь.

– Неблагодарности? – удивилась Кунихэн. – А что еще можно было бы ожидать?

– Ну и самое главное теперь, так сказать, пункт третий, – резко поменял тему Ниери. – Я не прошу, чтобы мне предоставили возможность поговорить с Мерфи. Просто приведите его пред очи мои телесные – и денежки ваши.

– А ведь Мерфи может решить – он, знаете, человек непредсказуемый, – высказала предположение Кунихэн, – что обманув его один раз, мы можем обмануть его и еще раз.

– А как насчет маленького задатка? – взмолился Вайли. – Благодеяния морально укрепляют!

– Вернемся несколько назад, к пункту первому, – рассудительно сказал Ниери. – Не требуется даже такого малого, как этот столь превознесенный акт любви – если, конечно, предположить, что существует то, что можно назвать деянием любви, или что любовь может продолжиться и после такого акта, – чтобы поприветствовать соседа улыбкой, кивком головы и пожеланием доброго вечера, когда встречаешься с ним, возвращаясь домой, а встречаясь с ним поутру, можно его поприветствовать гадкой гримасой и отсутствием кивка, если принять описание акта любви, предложенного Вайли. В моем понимании встретиться и разойтись – это значит выйти за пределы чувств, сколь угодно нежных, и за пределы телесных движений, пусть и исключительно искусных и умелых…

Ниери замолчал, надеясь, что его начнут расспрашивать о том, на каком основании зиждется его мнение. Но ни Вайли, ни Кунихэн ничего не спросили, и Ниери продолжил:

– Отказ от известного и познанного является чисто умственным ходом неописуемой трудности.

– Возможно, ты и не знаешь того, что Гегель, к примеру, в какой-то момент прекратил развиваться как философ, – с глубокомысленным видом ни с того ни с сего сообщил Вайли.

– Вернемся к пункту второму, – невозмутимо вел свое дальше Ниери. – У меня и в мыслях не было сидеть тут и объявлять госпоже Кунихэн, что мы сошлись, все обсудили и должны расстаться. Существует еще много чего, что я хотел бы сказать, но я бы никогда не рискнул высказать это многое в присутствии дамы. Надеюсь, предположение о том, что лед тронулся и что полагаться на Самого Всемогущего Кога, который мог бы помочь нам разрешить все наши затруднения, не является простотой душевной и наивностью.

В коридоре что-то громко щелкнуло, и свет там потух. Вайли судорожно обхватил Кунихэн, словно останавливал лошадь на самом краю пропасти. Ниери бросал слова в зияющую чернотой дверь; эхо болезненно затухало:

– А вот вам и Его вмешательство! Он погасил свет! И похоже, что я не ошибаюсь.

Вайли вдруг почувствовал, что устал держать руки Кунихэн и прижимать ее к себе, причем интересно, что она почувствовала усталость от того, что ее руки удерживают таким образом, в тот же самый момент. Вайли отпустил ее руки, она шагнула в темноту и тут же была поглощена ею. Прислонившись к противоположной от двери стене коридора, Кунихэн громко всхлипнула. Да, нелегкой выдалась эта встреча.

– Ну что ж, – весело проговорил Вайли, – до завтра. В десять. Приготовь свою чековую книжку.

– О, не покидай меня сейчас, – театрально воззвал Ниери к Вайли, – сейчас, когда во мне с треском ворочаются грехи, когда губы мои еще влажны от богохульств и нечестивых речей, вырвавшихся в пылу спора!

– Прислушайся и ты услышишь рыдания и шмыганья носом, – возмутился Вайли, – целый потоп, а ты только и знаешь, что думать лишь о себе.

– Передай ей от человека, страсти которого уже угасли, но после того, как осушишь все ее слезы губами, что ни одна ее слезинка не была напрасной.

За этим последовали и другие упреки, на которые ответа дано не было, и вскорости Вайли ушел с Кунихэн.

И тут странное чувство охватило Ниери – ему почему-то показалось, что он не доживет до утра. Такое чувство приближающейся ночи несколько раз охватывало его и в прошлом, но никогда ранее оно не было столь сильным. Ему даже показалось, что двинь он хоть мизинцем или произнеси он хоть звук – и он тут же умрет. Он тяжело и с большой осторожностью дышал, ожидая рассвета, его охватывала странная дрожь, он бессознательно впивался в ручки кресла, на котором сидел. Ему отнюдь не было холодно, ему не было дурно в обычном понимании этого слова, он не испытывал никаких болезненных ощущений, у него ничего не болело – его просто терзало страшное убеждение в том, что в любую секунду что-то шепнет, что ему осталось жить на этой земле последние десять или пятнадцать минут. Особо любопытный читатель может сам посчитать, сколько секунд длится ночь.




Когда на следующий день пополудни Вайли, опоздав на несколько часов, заявился к Ниери снова, то обнаружил, что волосы Ниери сделались белы как снег, однако чувствовал он себя значительно лучше.

– Знаешь, когда вы уходили, – рассказал Ниери, – меня охватило странное чувство… мне показалось, что я вот-вот умру…

– Глядя на тебя, вполне можно сказать, что ты уже вступил в период активного умирания, – успокоил его Вайли. – Ты стал вполне похож на древнего члена Королевского Научного Общества.

– А вот теперь мне кажется, что если я выйду, пройдусь, потолкаюсь среди всего этого сброда, что заполняет улицы, мне полегчает, – высказал осторожное предположение Ниери.

– Ну что ж, отлично, идем пройдемся. И не забудь взять с собой свою чековую книжку.

Пройдя несколько кварталов, Вайли спросил:

– Ну а сейчас как ты себя чувствуешь?

– Благодаря тебе – пробормотал Ниери, – жизнь уже не кажется мне такой уж ценной…

А в это время Кунихэн обрушивала на своего индуса поток гневных слов. Он стоял перед ней явно в состоянии глубокого уныния – он даже по-детски прижимал ручки к глазкам. Увидев сквозь растопыренные пальцы приближающихся Ниери и Вайли, индус бурно замахал руками, сделал жест, который словно обрекал весь мир на уничтожение, и вскочил в притормозившее у бровки такси. При этом он пребывал в полной уверенности, что не его безумная жестикуляция, а нечто совсем иное остановило такси прямо напротив него; он даже, наверное, считал, что эта машина ездит по неподвластному разумению маршруту, делая остановки и подбирая пассажиров, желающих уехать в вечность.

– Бедняга! – воскликнула Кунихэн с притворным сочувствием. – И куда это он так, в такой спешке сорвался?

– Ну, как мы себя чувствовали сегодня утречком? – с сальной улыбочкой полюбопытствовал Ниери. – Притомились, небось?

Кунихэн жеманно и глуповато улыбнулась.

И затем они все втроем отправились на Пивоваренную улицу, туда, где, как им доложили, жил Мерфи. Некоторое время все сидели в машине молча, словно воды в рот набрали. Наконец Вайли рискнул нарушить это молчание:

– Знаете, как по мне, нет ничего лучше гробовой тишины. Я страшно боялся, что сегодня, как только мы все снова соберемся, то опять продолжим ту кошмарную беседу, которую вели вчера.

Госпожа Кэрридж, привлеченная необычным шумом, подлетела к окну. Никогда еще такси не останавливались у дверей ее дома, если не считать того случая, когда одна машина подрулила туда по ошибке. Да, простите, был еще один случай, когда такси подкатило, остановилось напротив двери дома и тут же укатило. Шутники, видать, были какие-нибудь, а может быть, и хулиганы, издеватели. Кэрридж осторожно выбралась на порог парадной двери своего дома, держа в одной руке Библию, а в другой кочергу.

– В вашем доме случайно не проживает некий господин Мерфи? – осведомился Вайли.

– Знаете, мы приехали издалека, из самого Корка, – соврал для пущей важности Ниери, – мы отложили массу важных дел и все для того, чтобы приватно побеседовать с господином Мерфи.

– Мы его, так сказать, некоторым образом, вроде как ближайшие друзья, – решила сообщить Кунихэн госпоже Кэрридж, кто они такие, причем почему-то заговорила языком и говором нижних классов, – и новости у нас для него очинно хорошие, да, да!

– Господин Мерфи, о этот господин Мерфи, – понес свою обычную ахинею Вайли, – такой был парень, а теперь развалюха развалюхой.

– Господина Мерфи нет дома, он уехал по делам, – уведомила прибывшую компанию Кэрридж.

Услышав это сообщение, Вайли нервно засунул себе в рот платок.

– Если вы не будете смотреть на него слишком пристально, вы увидите, как он достанет этот платочек из своего ушка, – любезно поведал всем Ниери.

– Ну, тогда… – Кэрридж была явно потрясена, – ну, собственно, мы ожидаем его прибытия с часу на час.

– Ну вот видите, а я вам что говорила? – вскричала Кунихэн. – Трудится он, бедняга, в поте лица своего где-нибудь в бедных кварталах Восточного Лондона, и все для чего? Для того, чтобы я могла наслаждаться той умеренной роскошью, к которой я так привыкла!

Вайли воспользовался некоторым замешательством, воспоследовавшим за этими словами – Ниери и Кэрридж не знали, куда девать глаза, а Кунихэн закрыла глаза словно в каком-то экстазе, – и проделав маленький фокус, вытащил платок из носа, вытер глаза и засунул его в тот карман, откуда он ранее был вынут.

– Но если вы хотели бы все-таки зайти и подождать, то пожалуйста, заходите, – воскликнула, словно бы опомнившись, Кэрридж и вежливо отступила в сторону, освобождая дверной проем. – Я уверена, что госпожа Мерфи вас примет, да, у меня в этом никаких сомнений нет.

Кунихэн мысленно поздравила себя с тем, что она так вовремя закрыла глаза; с закрытыми глазами, говорила она себе мысленно, трудно ошибиться слишком уж сильно… если, конечно, не находишься в полном одиночестве… тогда, по крайней мере, не требуется… моргать так часто…

– Ну, если вы так уверены, значит, вы, конечно же, действительно уверены, – прочирикал Вайли.

Случилось так, что как раз в тот момент они – все трое и одновременно – ощутили повеявший на них тяжкий дух Кэрридж, но будучи людьми благовоспитанными, конечно же, виду не подали и воздержались от каких-либо замечаний на этот счет. Они может быть, развернулись бы и поспешно ушли, но было уже поздно: дверь за ними закрылась.

Так уж бывает – все идет вкривь да вкось, а потом так или иначе все успешно сходится к одному.

Кэрридж завела всех троих в ту большую комнату, в которой некоторое время проживали Силия и Мерфи; ах, сколь много раз они временно расставались, когда Мерфи уходил на «поиски работы», и воссоединялись, когда он возвращался… Кэрридж явно переполняла гордость за свой дом. К тому же уборщица отлично сделала свое дело, пожалуй, она никогда раньше не проявляла такой тщательности в уборке. Лимонный цвет стен своим жалобным, скулящим оттенком вызывал в памяти лимонно-желтые цвета полотен Вермеера.[204 - [204]Ян Вермеер (1632–1675) – один из крупнейших голландских художников и один из величайших художников в истории живописи вообще; краски на его полотнах обладают особыми живописными качествами.] Все блестело чистотой, и даже Кэрридж, усевшаяся в одно из бальзаковских кресел, испытала некоторое сожаление от того, что она мутным пятном отражалась в линолеуме, начищенном до блеска. Подобным же образом шикарные проститутки, сделавшие пластические операции, прогуливающиеся перед Нарциссом Клода на Трафальгарской Площади, дыханием пишут свои проклятия на стекле.

Ниери вдруг, совершенно неожиданно, воскликнул:

– Ну что ж, в общем ничего, бывает и хуже.

Кэрридж была явно шокирована этими словами, и ее шокированность вполне можно понять: она никогда не бывала к западу от острова Мэн.

– Надеюсь, – с некоторым смущением проговорила Кэрридж, – что вам, с позволения сказать, нравится у меня и вы, осмелюсь сказать… я сдаю эту комнату, и вы могли бы ее снять…

– Вполне взвешенное рассуждение о возможности, открывающейся в будущей жизни, – задумчиво проговорил Вайли, – суждение человека, который не может представить себе ничего худшего, чем жизнь в настоящем… Вряд ли такую личность можно назвать артистической, а?

– Мы сестры, наша фамилия Энгельс, – прощебетала Кунихэн, – мы приехали к вам и будем у вас жить.

Кэрридж вскочила со своего кресла и вышла из комнаты.

– Внимайте, слушайте! – вскричал Вайли, поднимая руку и показывая пальцем в потолок.

Явственно слышались тихие размеренные шаги – наверху кто-то степенно расхаживал из угла в угол.

– Наверняка это супруга Мерфи, – высказал предположение Вайли, – постоянно в движении, не знает покоя, мучима длительным отсутствием своего молодого, честолюбивого, трудолюбивого, энергичного, инициативного супруга.

Шаги замерли.

– А вот теперь она остановилась у окна и высовывается из него, – Вайли, задрав голову, продолжал развивать свои предположения. – Ни за что на свете она не выбросится из окна, пока не заприметит его. У нее есть чувство стиля, это уж точно.

А вот ассоциации Ниери с тем, что он видел и слышал, были куда более нормальны и прозаичны, скучны даже. Глядя на желтизну стен комнаты, в которой они находились, он вспоминал гостиницу «у Винни», стены которой были выкрашены краской подобного же цвета; он даже закрыл глаза, в под-вечном лиловато-сером мире вставали видения вечерних зелено-желтых отражений, безумно прыгающих в лужах…

– С вами хотят поговорить сестры Энгельс, – объявила Кэрридж, входя в комнату Силии, которую когда-то занимал старик.

Силия – слава Тебе, Господи, что хоть имя у нее было христианское! – втянула верхнюю половину своего тела из окна назад в комнату и повернулась лицом к Кэрридж. Корсаж ее платья был изорван.

– Прибыли закадычные друзья господина Мерфи, – объявила Кэрридж. – Они приехали на такси.

Силия подняла голову, и увидев выражение на ее лице, Кэрридж поспешно добавила:

– Впрочем, вы и сами видели, мне и нужды не было вам это говорить… извините…

– Нет, нет, почему же, вам нужно мне все рассказать, – глухо проговорила Силия, – не упускайте никаких подробностей, я вас очень прошу… я была так занята, так занята… я так увлеклась решением крестословицы, а там нужно было подыскать слово, которое рифмовалось бы со словом «дыхание»… сложная рифма и втиснуть слово надо… так увлеклась, что не слышала ничего и не видела ничего вокруг, шума улицы не слышала, никаких голосов не слышала, госпожа Кэрридж, всех этих тысяч звуков не слышала мертвых и противных…

Кэрридж, которая не выпускала все это время из рук Библию и кочергу, не знала, какую руку благодарить за то, что она по-прежнему верно держала доверенный ей предмет, и поэтому решила покрепче сжать и то, и другое в верных руках.

– Не предавайтесь отчаянию, – воззвала она к Силии, – это величайший грех.

– Когда я думаю о том, чем я была, – проговорила Силия, – кем я была когда-то, и сравниваю с тем, что я есть теперь… я чувствую себя мертвой, мертвой… а вокруг столько жизни, солнышко поет, а птички сияют, с улицы доносятся воскресные голоса, а мне… а тогда…

– Приходите, голубушка, в себя поскорей, смотрите на мир трезво, никогда не теряйте надежды, до самого конца не теряйте надежды… – наставительно сказала Кэрридж. – Приведите себя немножко в порядок и спускайтесь. Вас ждут.

Силия набросила на себя накидку бледно-розового цвета из водостойкой материи, но ни умываться ни причесываться не стала.

– Мне нечего стыдиться, – заявила она, – как нечего и терять.

Спускаясь по лестнице, Кэрридж раздумывала над этой последней фразой Силии. На лестничной площадке, перед большой комнатой, в которой Силию ожидали гости, Кэрридж, подняв вверх кочергу, сообщила Силии результат своих размышлений:

– Да, терять нечего, но зато найти можно все.

– Раз нечего терять, значит и находить нечего, – возразила Силия.

Они обменялись долгим понимающим взглядом в котором присутствовали и спокойствие, и жалость, и (в малой дозе) презрение. Взгляд заполнял пространство, их разделяющее, словно какой-то материальной субстанцией, к которой они могли прислониться как к мягкой, будто шерстяной, стене и смотреть друг другу в глаза. Постояв так некоторое время, они двинулись дальше, каждая своей дорогой – Кэрридж продолжала спускаться по лестнице, направляясь к себе в комнату, а Силия зашла в большую комнату.

Ниери и Вайли, застыв в полной неподвижности, безо всякого стеснения разглядывали вошедшую Силию. Со дна их души стремительным смерчем поднималось то малое, что оставалось в них от их лучших чувств. Кунихэн швырнула в Силию лишь один взгляд и потом тут же опустила его на линолеум. Вайли почтительно, даже пошатнувшись от спешки, поднялся на ноги. Силия постояла спиной к двери, словно демонстрируя себя присутствующим в комнате, а затем прошла через всю комнату, не поворачивая головы в стороны, так, будто никого в комнате и не было, и уселась на краешке кровати, поближе к окну, таким образом, что на протяжении всей той сцены, которую мы сейчас опишем, между нею и остальными будет простираться кровать, на которой когда-то спал Мерфи. А теперь и Ниери почтительно поднялся на ноги, пошатнувшись от слишком резкого подъема.

– Госпожа Мерфи, мне кажется… боюсь, вы нездоровы, – сказала, опустив голову, Кунихэн.

– Вы хотели меня видеть. – спросила Силия без вопросительной интонации.

Ниери и Вайли, все более ощущая себя свиньями перед жемчугами,[205 - [205] Аллюзия на евангельский текст: «Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего пред свиньями…» (Мф. 7:6).] стояли и безмолвно пожирали Силию глазами. Кунихэн переместилась к тому краю кровати, который был поближе к двери, раскладывая при этом маленькую пачечку Мерфиевых писем в нечто, напоминающее веер. Держа письма веером, она протянула их в сторону Силии, потом закрыла веер, раскрыла вновь жестом, специально рассчитанным на то, чтобы вызвать раздражение.

– Вот, глядите. Лишь одного взгляда на это достаточно, чтобы продемонстрировать вам наши bопат fidem,[206 - [206] Добрые намерения (лат)]а если дадите себе труд, когда вам заблагорассудится, прочитать это, то обнаружите, что человек, писавший мне, как раз таковых и не имел.

Силия тупо глянула на письма и перевела взгляд на Кунихэн, а затем повела его дальше, на тех, кто заявился к ней вместе с Кунихэн, а с них, застывших столбами, назад на письма, а уж только потом увела свой взгляд с низменной плоти и низменных слов писем на небеса, под которыми ей уже нечего было терять. Потом она улеглась на кровати, отнюдь не театрально, а лишь подчиняясь сильному желанию улечься. То, что это могло все же выглядеть со стороны театрально или совершенно явно жеманно и манерно, не остановило бы ее, даже если бы мысль о том, как ее укладывание на кровать могло выглядеть с точки зрения посторонних людей, и пришла бы ей в голову. Она вытянулась на кровати с такой непринужденностью и естественностью, словно находилась в пустой комнате.

– Одна из бесчисленных ничтожненьких избавительниц, – фыркнула Кунихэн, – вносящих свою ничтожненькую лепту уязвленного самолюбия в банк дешевенькой игры в после-голгофские ужасы.

Если бы не ужас Мерфи перед умственной отрыжкой, Силия узнала бы эту фразу, дай она себе труд услышать ее.

Кунихэн сложила письма резким движением, произведя при этом звук, похожий на хлопок взрывающегося снаряда, донесшийся из дальнего далека, и отправилась назад к тому месту, где сидела раньше. Ниери, очень искусно напустив на себя вид человека, который на что-то решился, энергично подтащил стул к изголовью кровати. А Вайли уселся на свой стул с видом церковного послушника, присутствующего на Божественной службе, который видит, что прихожане вроде бы намереваются перейти из стоячего положения в какое-то другое, но не знает, усядутся они или станут на колени, и поэтому ожидает какого-то дополнительного знака, который ему подскажет, что же они все-таки сделают.

Итак, все четверо заняли свои позиции. Они не сдвинутся с места до тех пор, пока не найдут какой-нибудь приемлемой формулы общения, некоего statusquo,[207 - [207] Существующее положение (лат.).]удовлетворяющего всех.

– Милая моя госпожа Мерфи, – проговорил Ниеой голосом, истекающим патокой заботливости и сочувствия.

– Было бы замечательно, если бы кто-нибудь из вас объяснил мне просто и понятно, чего вы хотите – мертвым голосом попросила Силия, – а то мне трудно улавливать смысл в ваших слишком изысканных словесах.

И Ниери стал пояснять цель их визита и пояснял столь долго, что опустился вечер. Краткость медленна, как катафалк, и длинна, как последний завтрак приговоренного к смертной казни.

– В изложенном не было ни ошибок, ни пропусков, – заверила Силию Кунихэн.

У Вайли отчего-то появилась резь в глазах.

– Знаете, я просто проститутка, – промолвила Силия, не вставая с кровати и не меняя позы. Казалось, именно с ее последним словом в комнату проникла ночь, черная ночь, столь богатая особыми акустическими качествами. На лестничной площадке, к величайшей радости Кэрридж, приставившей ушко к замочной скважине, тоже сделалось совершенно темно.

– Бедняжка, – посочувствовала холодным голосом Кунихэн, – как, должно быть, вы страдали.

– Может быть, свет включить? – спросил Вайли, у которого от пристального всматривания в Силию в темноте глаза ныли непереносимо.

– Если ты включишь свет, – недовольно проговорила Кунихэн, – мне придется закрыть глаза.

Вряд ли сыскалась бы канава глубже, говоря метафорически, чем Кунихэн, кувшин вдовы из Сарепты[208 - [208] Аллюзия на библейское предание о пророке Илии: Илия услышал голос, повелевший ему идти в Сарепту Сидонскую. Вдова, которой Бог приказал кормить Илию, пожаловалась ему, что ей нечем прокормить даже себя и сына. Илия велел ей сделать для него небольшой опреснок, после чего мука в кадке не истощалась, масло в кувшине не убывало. (3 Царств 17, 10–14.)] вряд ли бы вместил больше. Силия же никак не откликнулась, и Вайли уже было начал поднимать руку к выключателю, когда вдруг снова зазвучал спокойный голос Силии; слова тяжело падали так же медленно, как и раньше, но теперь, возможно, в ее голосе было меньше уверенности.

– Поначалу я думала, что потеряла его, потому что не могла принимать его таковым, каким он есть… а теперь я уже так не обольщаюсь.

Замолчала на несколько секунд.

– Ему пришлось уйти от меня, чтобы вернуться к себе, чтобы стать таким, каким он был до встречи со мной… может быть, он стал хуже… или лучше… как я ни старалась, он оставался сам по себе…

Долгое молчание.

– Я была для него как последнее изгнание…

Молчание покороче.

– Последней… если нам всем повезет…

Итак, любовь имеет обыкновение заканчиваться, как и было объявлено в протазисе, если, конечно, это любовь.

Вайли, слегка приподнявшись со стула, дотянулся до выключателя и зажег свет. Лампочка, установленная Мерфи, который никогда ничего не читал в темное время суток, светила высоко под потолком тусклым желтым светом. Однако даже такого света оказалась достаточно, чтобы насытить глаза Вайли. А вот Кунихэн, напротив, закрыла глаза, да так решительно и столь нарочито, что у нее на лице, которое теперь казалось плоским, появилось выражение, которое как будто говорило: «Раз уж я пообещала что-то сделать, то уж будьте спокойны, обязательно сделаю».

– Не могу поверить, что он взял вот так и бросил вас, – высказал Ниери сомнение в невозвратности Мерфи.

– Он наверняка вернется, – продемонстрировал Вайли уверенность в возвратности Мерфи.

…У детской кроватки Силии были высокие перильца со всех сторон. Виллоуби Келли, ее дед, приходил к ней в комнату, подходил к кроватке, становился перед ней на колени, хватался руками за прутья деревянной решетки и некоторое время глядел на крошку Силию. От него сильно пахло спиртным. Наверное, тогда, в те давние времена, она завидовала ему, а он ей. Иногда дед что-то напевал…

– Ниери и я поднимемся наверх, – сказал Вайли.

– А я останусь здесь с вами, – объявила Кунихэн.

– Надо позвать эту женщину… хозяйку, – сказал Ниери.

Иногда дед пел:
		Не плачь, моя крошка,



		На коленях посиди у меня,



		Улыбнись дитя, дам тебе горошка,



		В старости, может, вспомнишь меня…








А иногда пел так:
		Любовь и колется и жалит,



		Любовь взволнует и обманет…








А иногда пел совсем другие песни. Однако чаще всего он не пел вообще ничего…

– Эта женщина где-то совсем рядом, скорее всего под дверью, – сообщил Вайли, принюхиваясь. – Если только, конечно, в доме не держат еще и настоящую козу.

А было то 20 октября, в воскресенье, и Мерфи предстояло заступать на ночную смену. Как видите, все, хоть и хромая, сходится к одному, единственно возможному…




11


В тот день, поближе к вечеру, после многих бесплодных часов, проведенных Мерфи в кресле, как раз к тому времени, когда Силия начала рассказывать свою историю, ему представилось, что название М.З.М. превращается в слово музыка, музыка, музыка, МУЗЫКА, МУЗЫКА, набранное разным кеглем и разным шрифтом, словно искусный наборщик любезно набирал это слово прямо перед внутренним взором Мерфи. И он решил, что все складывается в его пользу и что это хорошо, ибо ему требовалась хоть какая-нибудь внутренняя поддержка.

Но в тот вечер, придя в Корпус Скиннера и совершив свой первый обход, Мерфи зашел в комнату для игр и отдыха и вдруг, разгуливая между «инструментами развлечений», ощутил с особой, ранее не испытанной во время дневных дежурств остротой, что между ним и пациентами существует пропасть. Ему было положено совершать обходы каждые десять минут, и все это время он раздумывал о том, что, наверное, некоторым из них хотелось бы преодолеть эту пропасть, а некоторые просто страшились этой пропасти, но никто никогда не перебирался через нее…

Обход занял у Мерфи около десяти минут. Все оказалось в порядке. Ну а если бы что-нибудь оказалось не в порядке, если бы, например, кто-нибудь из пациентов перерезал бы себе горло или потребовалось бы сделать для больного что-нибудь, занимающее некоторое время, то в таком случае время, затраченное на «приведение всего в порядок», было бы вычтено из тех минут, которые полагались ему на отдых между обходами. Одно из непреложных правил М.З.М. гласило столь громогласно, что подчас оглушало: каждого больного, как находящегося, так и не находящегося под особым наблюдением, следует посещать ночью с интервалами, не превышающими двадцати минут. Если возникала какая-либо особо острая ситуация, требующая значительной затраты времени для ее разрешения, то в таком случае времени для отдыха находящемуся на дежурстве вообще не оставалось. Ну а ежели бы произошло нечто, требующее такой затраты времени, которое не позволило бы выполнить правило М.З.М., обязывающее посещать каждого больного не реже, чем каждые двадцать минут, то в таком случае пришлось бы, как это ни печально, признать, что человек предполагает, а Бог располагает даже в таком заведении, как М.З.М.

Дабы избежать нарушения жесткого правила М.З.М, касающегося регулярных наведываний к больным, следовало бы, конечно, нанять еще одного ночного дежурного «на побегушках». Но это бы означало дополнительные расходы для М.З.М., даже если предположить, что такой «мальчик на побегушках» согласился бы работать за те смехотворные гроши, которые М.З.М. смогло бы ему платить.

Простой обход, во время которого ничего особенного не происходило, называли в М.З.М «девой». Тут действительно все было предельно просто. Требовалось, подходя к палате, нажать кнопку выключателя, который всегда располагался у двери за пределами палаты; зажигался невероятно яркий, жестокий свет, который заливал палату и заставлял спящих открывать глаза и тут же закрывать, спасая их от слепящего света; затем требовалось осмотреть сквозь дверной глазок палату, глянуть на каждого из больных, удостовериться в том, что, судя по их виду, с ними ничего особо страшного произойти в ближайшие двадцать минут вроде бы не должно. Затем выключить свет, нажать контрольную кнопку и идти себе дальше своей дорогой.

Контрольная кнопка была связана с весьма хитрым устройством, которое записывало не только сам факт посещения той или иной палаты дежурным санитаром, но и время посещения: час, минуту и даже секунду, и вся эта информация передавалась на специальный щит управления в комнате Бома. Это устройство можно было бы назвать еще более хитрым, если бы оно приводилось в действие с помощью выключателя света у двери палаты или даже с помощью заглушечки, прикрывающей дверной глазок. Дело в том, что ох, как много раз записывало хитроумное устройство в комнате Бома посещения санитаров, которые лишь нажимали соответствующую кнопку, но не включали свет и не проводили надлежащей инспекции сквозь дверной глазок, а не делали они это по разным причинам: потому, что были слишком уставшими, либо ленивыми, либо излишне чувствительными, либо крайне раздраженными своей работой и пациентами, либо просто зловредными, либо запаздывавшими со своевременным обходом, либо просто не желавшими нарушать покой и сон больных.

Бом относился к числу тех людей, которых принято называть садистами, и всячески поощрял проявления того, что принято называть садизмом среди своих помощников и санитаров. Если на протяжении дня эту садистскую энергию ему не удавалось в полной мере излить на тех пациентов, которые безропотно позволяли на. себя эту энергию изливать, считая, что это входит в курс лечения, не доступного их пониманию, то он пытался изливать ее, хотя это было значительно труднее сделать, на тех, кто считал такое обращение hors d'oeuvre.[209 - [209] Нечто добавочное, впридачу, не связанное с основным (фр).]Такие несговорчивые пациенты сразу попадали в разряд «не желающих слушаться распоряжений медперсонала», «нарушающих правила поведения в больничных палатах» или в особо «упрямых» случаях они получали название «злостно противящихся лечению», о чем делались соответствующие записи в историях болезни. И таким больным доставалось на орехи ночью.

Первый же обход Мерфи показал ему, что фраза, некогда сказанная Ниери: «Сон и Бессонница – это Фидий и Скопас[210 - [210]Фидий – гениальный древнегреческий скульптор V в. до Р.Х. особо известен своими скульптурами, украшавшими Парфенон. Скопас – древнегреческий скульптор IV в. до Р.Х.; по сравнению с Фидием, который обычно передавал в своих произведениях статику, а не динамику, произведения Скопаса полны бурного движения.] Усталости» была лишь просто словами. Возможно, она была приложима к общежитию какого-нибудь женского учебного заведения (которое, вполне вероятно, и вдохновило Ниери на создание такой фразы), однако к условиям М.З.М. она была неприложима. В больничных палатах М.З.М. те, кто спал, и те, кто заснуть не мог, являлись в некоем метафорическом смысле созданиями одной руки, причем руки творца значительно более поздних времен, чем вышеназванные, чьи произведения никак до нас дойти не могли – ну, скажем Pergamene Барлаха.[211 - [211]Эрнст Барлах (1870–1938) – немецкий скульптор, график и писатель; полные эмоционального напряжения произведения Барлаха по художественному решению близки экспрессионизму; часть его произведений была уничтожена нацистами.] Пытаясь найти различия между спавшими и бодрствовавшими, Мерфи почему-то вспомнился угасающий день в Тулоне, hótel de ville,[212 - [212] Ратуша (итал.)]кариатиды Пюже,[213 - [213]Пьер Пюже (1620–1694) – французский скульптор, живописец и архитектор, представитель барокко.] изображавшие Силу и Усталость, темнеющее небо в изорванных облаках, его растерянность от того, что он никак не мог определить, которая же из кариатид символизировала усталость, а которая – силу.

Те, кому удавалось заснуть, спали в застывших позах слепков из Геркуланума,[214 - [214]Геркуланум – город в Италии, недалеко от Неаполя, который вместе с Помпеями завалило вулканическим пеплом во время извержения Везувия в 79 г. по Р.Х.; в XX в. пустоты, образовавшиеся в пепле на местах сгоревших людей, залили гипсом, слепки извлекли, оказалось, что большинство погибших лежало на боку, в скорченных позах.] словно сон обрушился на них как некое Божье наказание, а те, которым не удавалось заснуть, не спали по тому же высочайшему повелению. Судорожные подергивания тех, кто никак не поддавался погружению в сон, наводили Мерфи на мысль о том, что эти подергивания являлись не столько своего рода мольбой к Природе сжалиться и ниспослать на них сон, сколько попыткой отшатнуться и избежать Ее милостей. С точки зрения тех, кто противился сну, было бы лучше, если бы усилий прилагалось меньше. Например, нервы хорошо успокаивает вязание.

Да, днем Мерфи не ощущал так болезненно ту пропасть, которая отделяла его от больных М.З.М., а вот ночью она разверзлась перед ним во всей своей непреодолимости. Днем мельтешили Бом и другие представители медперсонала, ходили туда-сюда врачи и посетители, и все они вместе взятые вызывали у Мерфи чувство некоторой сродненности с больными. К тому же кругом были и сами эти больные, лежащие в палатах, прогуливающиеся по коридорам, на дворе и в парке. Мерфи мог ходить рядом с ними, затеряться среди них, прикасаться к ним, заговаривать с ними, наблюдать за их поведением, воображать, что он и сам один из них. А вот ночью никаких таких админиклов[215 - [215]Админикл – слово создано переводчиком по схеме английского слова adminicle, образованного на основе латыни, и означает: дополнительное, вспомогательное средство, сопровождающий фактор; пропорциональный раздел имущества или наследства (в этом значении оно выступает как специальный юридический термин).] уже не было, не было ненависти, которую можно превращать в любовь, которая эту любовь обостряла, не было пинков со стороны того мира, который он не считал своим, не было ласки, даже иллюзорной, со стороны мира, который он бы хотел сделать своим. Казалось, что микрокосмополиты[216 - [216]Микрокосмополиты – неологизм Беккета: здесь, очевидно, употреблено в смысле того, что больные, страдающие от психических расстройств, во всем мире одинаковы, но будучи замкнутыми в пределах микромира М.З.М., они не космополиты, а микрокосмополиты.] закрыли дверь у него перед самым носом. Ни звука не доносилось до Мерфи из женских палат, располагавшихся этажом выше, над мужскими, зато были слышны наиразнообразнейшие звуки, производимые санитарками в женском отделении. В этих звуках Мерфи находил нечто такое, что можно было бы назвать неким расплывчатым издевательством, из которого по мере того, как шло ночное дежурство, появлялось некоторое количество ведущих мотивов. Даже кудахтанье соловья и то было бы более приятным для уха, оно позволило бы его духу воспарить в той черной бессоловьиной ночи, которая царила внутри Мерфи. Однако, увы, то был не соловьиный сезон.

Итак, в пустоте Ничто пребывали Мерфи, непостижимая пропасть и они, больные. И все, более ничего. И более ничего. Ни-че-го.

Неудивительно, что на свой второй обход Мерфи отправился с тяжелым сердцем. В первой палате, которую ему предстояло посетить, помещался господин Эндон, считавшийся наиболее послушным и мирным среди всех обитателей М.З.М., даже несмотря на все его угрозы покончить жизнь остановкой дыхания. Мерфи засветил тысячи свечей одним щелчком выключателя, отодвинул в сторону заглушку дверного глазка и глянул в него. И перед его взором предстало странное зрелище.

Крошечный Эндон, как всегда безукоризненно облаченный в свои сияющие алые одежды, сидел по-портновски на кровати, ближе к ее изголовью: его правая рука лежала на левой ноге, а левая рука лежала на правой ноге, на обе из которых были надеты его знаменитые фиолетовые пулены.[217 - [217]Пулены – башмаки с длинными, загибающимися кверху носками.] На голове Эндона на фоне шапки черных волос особенно ярко выделялась белая прядь. Казалось, Эндон и сам излучает свет. Перед ним на простыне, столь же безморщинистой и натянутой, как и живот стонущей женщины, у которой начались роды, стояла доска с расставленными на ней фигурами. Его маленькое личико, смуглое с синевой на щеках, с обворожительной улыбкой и выражением, словно зовущим кого-то невидимого присоединиться к нему, было обращено в сторону двери, а его взгляд был явно направлен на дверной глазок.

А Мерфи, выполнив все положенные операции с кнопками и выключателями, отправился, весьма довольный, дальше. Эндон-таки почувствовал присутствие глаза своего приятеля у дверного глазка, ощутил Мерфиев взгляд на себе! И тут же соответствующим образом откликнулся и своим взглядом. Приятельский глаз? Нет, точнее все же будет сказать Мерфиев глаз. Да, именно так – Эндон почувствовал на себе взгляд Мерфиевого глаза. Эндон был бы не Эндон, если бы знал, что значит находиться с кем-то в приятельских отношениях, а Мерфи был бы больше, чем Мерфи, не надейся он – несмотря на казалось бы полное отсутствие каких-либо оснований для такой надежды – на то, что приятельские чувства были хоть в малой степени взаимными. Однако печальная правда заключалась в том, что если для Мерфи Эндон являлся чуть ли не воплощением блаженства общения и взаимопонимания, то для Эндона Мерфи был нужен лишь как партнер для игры в шахматы. Мерфиево задверное сквозьглазковое око? Нет, еще точнее было бы сказать, шахматное око. Эндон откликнулся на шахматный взгляд, упавший на него, и приготовился к игре.

Мерфи завершил свой обход, обошел свою, так сказать, «Ирландскую деву» (обход, завершенный в положенное время, назывался просто «девой», а завершенный ранее установленного времени – «Ирландской девой»). Правда, гипоманиак, которого поместили в обитую войлоком «мягкую» комнату еще утром, так как предчувствовалась опасность могучего припадка, попытался просочиться сквозь дверной глазок и броситься на Мерфи. Это нападение на дверь, за которой Мерфи находился в полной безопасности, расстроило его, хотя он и не испытывал никакой симпатии к гипоманиаку. Но у той двери Мерфи не задержался и завершил свой обход вовремя.

Мерфи отправился назад в комнату отдыха, уже держа ключ в руке. Но туда он не добрался, остановившись у палаты Эндона. Включив свет, он отпер дверь и вошел вовнутрь, телесно, так сказать, а не только взглядом, как раньше. Эндон сидел на кровати все в той же позе, однако голова его уже была склонена, а не повернута к двери, и то ли глядел на доску, то ли просто «голову на грудь повесил». Либо то, либо другое, однако что именно, сказать было трудно. Мерфи пристроился у изножья кровати, подпер подбородок рукой, уперев локоть в матрас, и игра началась.

Нельзя сказать, что обязанности ночного дежурного санитара, которые должен был выполнять Мерфи, каким-либо образом пострадали от того, что Мерфи принялся играть в шахматы. Он всего лишь проводил свой десятиминутный отдых между обходами не в комнате отдыха, а в палате Эндона. Каждые десять минут он исправно отправлялся в путь, честно выполнял все положенное и возвращался к своей шахматной партии. Каждые десять минут, а иногда даже чаще – в истории М.З.М. еще не отмечалось такое количество пробежек «дев» и «Ирландских дев», как в день первого «девственного» ночного Мерфиевого дежурства, – Мерфи возвращался в палату Эндона и возобновлял игру. Иной раз ни одной стороной не делалось ни единого хода в течение всего Мерфиевого перерыва, а в другой раз на доске происходили бурные события, бушевал ураган ходов.

Партия, в которой была разыграна «наскок-защи та Эндона» или Zweispringerspott, протекала следующим образом:[218 - [218] Как в английской версии романа, так и во французской данная шахматная партия приведена в устаревших системах записи. Однако в любой системе записи указанная партия невозможна, это чистый блеф, лишь начало партии имеет смысл. Далее множество ходов, особенно сделанных Эндоном, невозможно с точки зрения установленных правил; фигуры прыгают через фигуры, занимают клетки уже занятые и т. д. У Беккета не всегда различаются ходы Коня и Короля; в нашей системе записи Король обозначается как «Кр», у Беккета и для короля и для коня используется одна и та же буква «К»; однако общее течение игры такие ошибки не нарушают, ибо игры как таковой нет, а есть перемещения фигур фактически без цели; комментарии к игре, данные Беккетом, скорее всего пародия на подобные комментарии, прилагаемые к «серьезным» партиям.]















И Белые сдаются.




Примечания к игре







а) Эндон всегда играл черными. Если бы ему предложили играть белыми, он бы тут же без малейшего следа раздражения стушевался и погрузился в свой легкий транс.

б) Этот ход и явился главной причиной всех последующих затруднений Белых.

в) Как ни плох этот ход, очевидно, ничего лучшего тут не придумать.

г) Изобретательный и красивый дебют.

д) Плохо обдуманный ход.

е) Ход, редко встречающийся у любителей, собирающихся и играющих в кафе «Регент», и еще реже у тех, кто играет в кафе «Диван Симпсона».

ж) Выброшен флаг бедствия.

з) Исключительно изящно сыграно.

и) Трудно вообразить ситуацию более плачевную, чем ту, в которую попали бедняги Белые.

к) Изобретательный ход, но это изобретательность от отчаяния.

л) Игра Черных теперь неотразима.

м) Можно похвалить Белых за то упорство, с которым они стремятся сделать все возможное, чтобы потерять фигуру.

н) На этом ходу Эндон, ничего не поясняя (и даже не издав никакого восклицания), уложил своего Короля и Ферзевую Ладью на бок, и в таком положении эти фигуры оставались до самого окончания игры.

о) Coup de repos,[219 - [219] Попытка передышки (фр).]правда, несколько запоздавшая.

п) Эндон не объявил «шах» и никаким иным образом не дал понять Мерфи, что он знает о своем собственном нападении на короля противника; сам же Мерфи в соответствии с Правилом 18 Уложения М.З.М. о поведении медперсонала с больными, возбраняющим нанесение вреда пациентам даже при защите от нападения пациента, не был обязан предпринимать какие-либо действия. Проще было бы, конечно, сказать, что и Мерфи просто проморгал этот ход и спасение оказалось просто случайным.

р) Никакими словами не описать те душевные муки, которые испытывали Белые, предпринимая это несмелое наступление.

с) Этот поход одинокой фигуры был проведен Эндоном блестяще.

т) Дальнейшие попытки остановить атаку явились бы делом пустым и раздражающе ненужным, и Мерфи сдается, не дожидаясь простецкого мата, но вполне предвидя его.





После того как Эндон сделал сорок третий ход, Мерфи долгим неподвижным взглядом смотрел на доску, а затем повалил на бок своего Падишаха. Признав таким наглядным способом свое поражение, Мерфи снова уставился на доску и долго не спускал с нее глаз. Мало-помалу, однако, его взгляд перебрался на руки Эндона, сложенные крест-накрест и все еще хватко держащие его же ноги. Эти сияющие ярким цветом халата руки напоминали чем-то хвост ласточки. Глаза Мерфи все больше наполнялись странным скрещением рук и ног, сиянием фиолетовых и алых цветов, мощными провалами черного и через некоторое время перестали видеть что-либо вокруг, кроме размытых ярко-цветных пятен, которые еще через некоторое время слились вместе и превратились в некое подобие Ниери, зыбкое, лишенное четких очертаний; этот смутный, разноцветный Ниери колыхался, в нем там и сям загорались яркие цвета; в ушах Мерфи стояло тихое жужжание.

Усталость и сонливость сморили Мерфи, и он, нырнув головой вперед на кровать, обрушился на доску. Фигуры разлетелись во все стороны со страшным грохотом. В потухающем сознании Мерфи несколько мгновений еще присутствовал образ Эндона во всем роскошестве его одеяний, причем почти столь же яркий, как и сам оригинал, однако и этот образ быстро потух. Мерфи уже ничего не видел, он погрузился во тьму без образов и без оттенков и цветов, что так редко случается с нами после того, как мы выбираемся из утробы; в том мире безобразной и без-цветной тьмы, в который погрузился Мерфи, отсутствовала даже возможность не столько percipere,[220 - [220] Воспринимать (лат.).]сколькоpercipi[221 - [221] Быть воспринимаемым (лат.).] (если мы проигнорируем то тонкое различие, которое присутствует в этих словах), что оказалось такой нежданной радостью. И это было не тупое упокоение, возникшее в результате того, что все чувства замерли, и не уверенное спокойствие, которое возникает тогда, когда что-то уходит из Ничто либо, наоборот, просто прибавляется к Ничто, к тому ничто, которое насмешник из Абдер[222 - [222]…насмешник из Абдер – имеется в виду Протагор, древнегреческий философ (середина V в. до Р.Х.) из Абдер; до нас не дошли произведения Протагора, однако некоторое представление о сути его учения можно почерпнуть из упоминаний в произведениях других древних философов и историков; Протагор учил, что небытие и бытие обладают равной реальностью; Протагору принадлежит широко известное изречение «человек – мера всех вещей».] считал более реальным, чем сама реальность. Время не остановилось – это уж было бы слишком! – однако остановился круговорот обходов и отдыха, ибо Мерфи продолжал лежать на кровати – голова на шахматной доске среди разлетевшихся во все стороны шахматных армий – и впитывать через все тайные отверстия своей усохшей души то без-событийное Одно-Единственное, которое так удобно называют «Ничто». Затем и это исчезло, а точнее, просто распалось, и Мерфи вернулся в реальность, тут же окунувшись в обычные для этой реальности дурные запахи, суровые необходимости, гадкие звуки, от которых вяли уши, и мерзостные виды, от созерцания которых хотелось поскорее закрыть глаза… И вернувшись в эту реальность, Мерфи увидел, что Эндона ни на кровати, ни в палате нет.

А Эндон некоторое время бродил по коридорам, нажимая там и сям на выключатели и кнопки специальной сигнализации, сообщающей о посещениях палат (об этой системе мы уже рассказывали). На первый взгляд показалось бы, что он это делал совершенно произвольным образом, однако на самом-то деле он следовал какой-то аментальной[223 - [223]Аментальный – лишенный разума.] системе, в своем роде столь же точно разработанной, что и его система игры в шахматы. Побродив по коридорам, Мерфи обнаружил Эндона перед «мягкой комнатой», в которой был заключен гипоманиак. Эндон стоял в грациозной позе перед дверью и нажимал поочередно то кнопку, сигнализирующую о посещениях, то кнопку выключателя. Делал он это самими разнообразными способами: то подолгу держал нажатую кнопку, то нажимал и тут же отпускал. Выходило приблизительно таю свет для начала включен, потом нажата кнопка, сигнализирующая о посещении, затем свет тут же выключен; снова включен, нажата кнопка, выключен, и так далее в самом разнообразном порядке. В тот момент, когда Мерфи обнаружил Эндона, тот серьезно обдумывал, не включить ли ему свет снова. Мерфи остановил его руку, когда она уже тянулась к выключателю.

А гипоманиак все это время, растревоженный постоянными вспышками безжалостного света, бросался на мягкие стены своей камеры.

На следующее утро Бом обнаружил у себя на панели сигнализации, что гипоманиака исправно посещали каждые десять минут, начиная с восьми часов вечера и до четырех часов утра, а затем в течение нескольких минут было зарегистрировано множество посещений, которые после этого вообще прекратились. Такое невиданное количество посещений, сделанных в такое невиданно короткое время, его невероятно озадачило – даже потрясло – и эта загадка мучила его, не находя разрешения, да самой гробовой доски. Не найдя никакого толкового объяснения этому странному событию, он объявил, что Мерфи просто сошел с ума, и добавил при этом, что это его ничуть не удивляет. Такое заявление Бома в какой-то степени помогло спасти честь его отделения, но отнюдь не помогло успокоить его взбудораженный ум. А в М.З.М. до сих пор вспоминают Мерфи – вспоминают как санитара, который прямо на работе лишился рассудка, вспоминают с жалостью, насмешкой, презрением и даже с некоторой долей благоговейного страха. Но это его не утешает. Он уже вообще не доступен ни утешению, ни какому-либо другому чувству.

Вернемся к той ночи: Эндон, застигнутый Мерфи перед дверью гипоманиака, спокойно вернулся к себе в палату. Его никоим образом не затронуло то, что его руку остановили как раз в тот момент, когда он пытался, как он сам считал, вернуть своего Падишаха на положенное ему поле шахматной доски, а затем и не допустили снова включить свет в камере гипоманиака. Так уж было написано на роду Эндона, что он постоянно оказывался зависимым от прихотей то ли своей, то ли чужой руки.

А Мерфи, вернувшись в палату Эндона, спокойно сложил шахматные фигуры в коробку, снял с Эндона халат и пулены, уложил его в постель и подоткнул одеяло. Эндон откинулся на подушку и устремил свой взор на нечто невероятно от него удаленное, возможно, на ту букашку, которая видится некоторым людям в безвоздушных пространствах воображения. Мерфи, став на колени рядом с кроватью – весьма низкой, – обхватил голову Эндона руками и повернул ее так, чтобы глаза Эндона смотрели на него или, точнее, чтобы его собственные глаза смотрели в глаза Эндона. Две пары их глаз разделяла теперь совсем узенькая воздушная пропасть, не шире ладони, поставленной на ребро. Мерфи и раньше осматривал глаза Эндона, но никогда ранее не делал это с такой тщательностью, как в тот раз.

А глаза у Эндона были замечательной формы и весьма необычного вида: глубоко посаженные и одновременно на выкате; Природа подшутила над его лицом, расставив глаза столь широко, что брови Эндона и скулы так далеко сдвинулись в стороны, что, казалось, они вообще соскользнут с лица. И цвет глаз Эндона тоже вполне заслуживал быть названным замечательным, хотя бы уже потому, что какой-либо определенный цвет отсутствовал. Белки глаз – а белая полоска наблюдалась даже непосредственно под верхним веком – заполняли, казалось, всю видимую поверхность глаза; зрачки очень сильно расширены, словно Эндон постоянно смотрел на яркий – притом излишне яркий – свет. Радужные оболочки обнаруживались лишь при пристальном рассматривании и представляли собой некое подобие тонкого ободка бледного, светло-зеленого или светло-голубого цвета какой-то зернистой структуры. Ободок этот, казалось, вот-вот начнет вращаться, словно на подшипниках, сначала в одну, а потом в другую сторону, и если бы это произошло, то Мерфи ничуть бы не удивился. Все четыре века – два верхних и два нижних – были вывернуты каким-то непостижимым, но очень выразительным образом, каждое веко немножко по-своему. Такая выворочен-ность придавала глазам выражение, в котором просматривались и хитрость, и растленность, и восхищенное внимание. Приблизившись еще больше, Мерфи разглядел слизь, поблескивавшую крошечными точечками во всех тех слегка красноватых местах, которые были явно воспалены; в одном месте воспаление было несколько побольше и венчиком нагноения окружало корень одной из ресниц. Мерфи рассматривал кружево тончайших сосудиков, чем-то напоминающее сетку мельчайших трещинок на ногте пальца ноги, а в роговице видел свое собственное отражение, ужасно искаженное, крошечное и неясное. Мерфи и Эндон словно изготовились для легкого поцелуя, которым обмениваются бабочки, если, конечно, такое описание их поз здесь уместно.

Коленопреклоненный Мерфи, запустивший пальцы в свои волосы, торчавшие между ними черными грубыми пучками, как гребни скал меж полосами грязного снега, почти касающийся губами, носом и лбом губ, носа и лба Эндона, глядящий на свое отражение, искаженное до почти полной, болезненной неузнаваемости в Эндоновых ничего и никого не видящих глазах, услышал вдруг мысленным слухом слова, которые, казалось, настойчиво требовали, чтобы их произнесли вслух, громко, прямо в лицо Эндону. И это требовалось от Мерфи, который обычно сам ни с кем не заговаривал и от которого можно было услышать что-либо лишь в том случае, если ему нужно было отвечать на вопрос, к нему обращенный, и то не всегда!
		«… конец его виден



		наконец



		но сам он не виден



		молодец



		вот тебе и весь сказ…»








Смолкли. И снова:

«В последний раз Мерфи видел Эндона тогда, когда Эндон уже не видел Мерфи. Тогда же Мерфи увидел и себя в последний раз, крошечным и отраженным».

Смолкли. И снова:

«Отношения между Мерфи и Эндоном, пожалуй, наилучшим образом можно было бы описать как грусть первого, испытанная от того, что он увидел себя в глазах последнего, который перестал видеть что-либо или кого-либо кроме себя самого».

Слова умолкли надолго. А потом снова:

«Мерфи – пылинка в глазу Эндона, видящего невидимое».

Вот и весь метеорический афлятус![224 - [224]Афлятус – Беккет соединил два слова: afflatus u flatulence в одно и получил afflatulence. Первое (afflatus) означает: вдохновение, озарение, откровение, божественное откровение; второе (flatulence) – метеоризм, скопление газов в кишечнике, вспучивание. Как всегда, у Беккета в подобных случаях смысл ощутим, но зыбок: слова, прозвучавшие в голове Мерфи как некое откровение одновременно явились и чем-то, «вспучившим» его рассудок.] Мерфи уверенным движением уложил голову Эндона на подушку, поднялся с колен, вышел из палаты, а потом ушел из корпуса, без сожаления, но и без облегчения.

Хотя до рассвета оставалось уже немного времени, стояла полная тьма, холодная и сырая, а Мерфи, можно сказать, светился внутри, однако он даже не удивлялся тому, что не излучает свет. За час до его выхода из корпуса луна вынуждена была подчиниться законам движения небесных тел и скрыться, а солнцу до восхода оставалось не менее часа. Мерфи поднял лицо к небу, опустевшему, терпеливо чего-то ожидающему – эти определения относятся к небу, а не к лицу, ибо лицо Мерфи выглядело хоть и опустевшим (если бы его кто-нибудь смог разглядеть в темноте), но ничего не ожидающим. Мерфи стащил с себя туфли и носки и выбросил их в ночь. Он медленно шел, волоча ноги по траве, меж деревьями парка по направлению к дому, где жили санитары. По дороге он снимал с себя одежду, одну вещь за другой и швырял их наземь, совершенно забыв при этом, что все эти вещи ему выданы, что они ему не принадлежат. Раздевшись донага, он улегся на траву, совершенно мокрую от росы, и попытался вызвать в памяти образ Силии. Не получилось. Образ матери? Тоже тщетно. Образ отца (Мерфи был вполне законнорожденным ребенком своих родителей). И это не получилось. Ничего удивительного в том, что образ матери не приходил к нему – обычно старания воскресить ее образ в памяти оканчивались безуспешно. Но вот то, что ему не удалось воссоздать в памяти образ подруги, явилось неожиданностью. И ему всегда удавалось явственно увидеть внутренним взором отца, а вот теперь и это не удалось. Ему явственно явились сжатые кулачки и вздернутое личико Младенца Христа, уже знающего, что Его ждет, на картине «Обрезание» Джованни Беллини.[225 - [225]Джованни Беллини (ок.1430–1516) – художник итальянского Возрождения, один из самых значительных представителей Венецианской школы живописи; у него учились Джорджоне, Тициан, Пальма Веккио.] Затем возникла картина: кому-то выдирали глаза, кому-то незнакомому, а потом и Эндону. Пытаясь прогнать эти мысленные картины, Мерфи снова и снова старался оживить в памяти образы отца, матери, Силии, Вайли, Ниери, Купера, Розы Росы, Кэрридж, Нелли, овец, бакалейщиков, даже Бома со всей его Компанией. После того как все эти попытки завершились крахом, он стал перебирать в памяти всех тех мужчин, женщин, детей и животных, которых ему когда-либо приходилось знавать, и все напрасно – их образы не хотели являться ему. Ни единого образа не удалось вызволить из завалов памяти. Перед его умственным взором всплывали отдельные части тела, пейзажи, руки, глаза, какие-то линии и цветные бесформенные пятна и куда-то уплывали, словно разворачивалась дефектная кинолента. Ему казалось, что бобина, на которую она намотана, находится у него где-то глубоко в горле. Надо остановить эту ужасную ленту, а для этого следует прервать существование того, кто являлся ее носителем, то есть его самого. Надо успеть это сделать, пока не начнут появляться еще более ужасные картины. Мерфи поднялся с травы и бросился бежать к дому, в котором на чердаке располагалась его комната. Пробежав некоторое расстояние, он запыхался и, чтобы несколько отдышаться, перешел на шаг, потом снова бросился бежать. Пробежав немного, опять перешел на шаг. Добравшись к себе, он затащил наверх лестницу, зажег свечу, закрепленную на полу в застывшей лужице того непонятного вещества, из которого она была сделана, и привязал себя к креслу-качалке. В нем присутствовало смутное намерение немного покачаться в кресле и, если бы он почувствовал себя лучше, подняться, одеться и отправиться на Пивоваренную улицу, к Силии, к их серенадам, ноктюрнам, альбам. Пускай Тыкалпенни выслушает музыку, музыку, музыку, МУЗЫКУ, МУЗЫКУбрани из-за того, что его протеже сбежал. Мерфи раскачивал кресло. Вспомнились слова Сука из гороскопа: «…Луна в четверти и Солнечная орбита воздействуют на Хилега. Гершель в Водолее останавливает воду».

Раскачиваясь в качалке, Мерфи поочередно видел то свечу и обогреватель, то застекленный люк в потолке-стене. Свеча мерцала, обогреватель, казалось, улыбался, а люк обещал вид на звездное небо. Понемногу он почувствовал себя лучше, в голове стало проясняться, началось шевеление мыслей. Свободное сочетание света и темноты в комнате, их сосуществование, а не столкновение, их постоянство без каких бы то ни было изменений интенсивности – все это воздействовало на Мерфи благотворно. Кресло раскачивалось все сильнее, время колебаний становилось все короче. Свет померк, померкла улыбка обогревателя и люковое обещание звездного неба померкло – вот-вот и тело Мерфи успокоится. Все в подлунном мире замирало, останавливалось – замерло. Раскачивание кресла-качалки, некоторое время убыстрявшееся, замедлилось, а потом и вовсе остановилось. Вот-вот, вот уже совсем скоро тело его угомонится, успокоится, скоро он будет свободен…

Незажженный газ с тихим шипением сочился из баллона, превосходный газ, сверхзамечательный хаос…

И вскоре тело Мерфи угомонилось, успокоилось, застыло…




12


Позднее утро, среда, 23 октября. В небе ни облачка.

Купер сидел – да, да, представьте себе, Купер обрел способность сидеть! – так вот, Купер сидел рядом с водителем; Вайли сидел между Силией и Кунихэн; Ниери сидел, спиной к дверце, на одном из откидных сидений, положив ноги на другое, занимая позу, весьма, надо сказать, чреватую для него скрытой опасностью. Ниери считал, что ему повезло с местом в машине больше, чем Вайли, так он мог видеть лицо Силии, голова которой была постоянно повернута к окну. А вот Вайли считал, что повезло больше ему, чем Ниери, особенно в те моменты, когда они ехали по участкам дороги, которые были вымощены булыжником, или делали крутой поворот. К тому же Вайли уставал от созерцания лиц значительно быстрее, чем Ниери.

Лицо Кунихэн тоже было повернуто к окну, но увы, оно не привлекало такого же внимания, как лицо Силии. И она это явственно ощущала, настолько явственно, что, казалось, об этом написано на стекле. Однако это обстоятельство не вызывало в ней чрезмерного беспокойства. Они никогда не получат большего, чем имеют сейчас, решила она, даже того малого, что имеет в данный момент, даже простого нахождения рядом с ней! И даже это малое вскоре у них отнимется. А потом – потом они все равно прибегут к ей, на задних лапках!

Кунихэн обладала способностью думать плохое о своих любовниках, прошлых, нынешних и даже просто еще только предполагаемых, при этом о себе самой думая лишь только хорошее. Эту способность должны развить в себе молодые люди, и женщины, и мужчины, вступающие на арену половых игр.

Всем, кроме Силии, эмоциональные механизмы души которой словно приостановились и замерли, казалось, что они уже присутствуют на похоронах и едут в машине ближайших друзей и родственников усопшего, настолько сильным было чувство освобождения от того, что давило на них. И в самом деле, жизнь на Пивоваренной улице сделалась просто невыносимой. Там продолжала раскручиваться старая цепочка любви, терпимости, безразличия, омерзения и отвращения.

Ниери и Вайли, после того, что произошло, разместились наверху, в комнате, которую когда-то занимал старик, а Кунихэн – прямо под ними, вместе с Силией. Кунихэн была бы не прочь подняться в комнату к Вайли при условии, что Силия не возражала бы против того, чтобы Ниери спустился к ней в комнату. Вайли же никоим образом не возражал бы против того, чтобы спуститься к Силии, если бы Кунихэн наотрез не отказывалась подняться к Ниери. И Ниери, возможно, был бы только рад спуститься вниз или принять даму у себя в комнате, если бы и та, и другая безо всяких обиняков не выказывали полное нежелание общаться с Ниери ни вверху, ни внизу.

Вследствие всех этих желаний, нежеланий и отвращений Силии и Кунихэн пришлось размещаться в одной (поскольку единственной) кровати в большой комнате. Кунихэн рассказывала Силии такие вещи о Мерфи, которые не делали ей чести и не сообщали Силии ничего нового. Ниери и Вайли поочередно спали в кровати в той комнате наверху, в которой когда-то обитал старик, и каждый из них думал о Силии, причем каждый из них, вызывая перед своим мысленным взором образ Силии, делал это сугубо по-своему, в зависимости от своих индивидуальных наклонностей.

Итак, постепенно и Ниери и Силия начинают терять свою потребность в Мерфи. Он переносит свою потребность на Силию, а она жаждет отдохнуть от своей потребности.

В довершение ко всему надо было где-нибудь разместить Купера, и ему устраивали импровизированную постель на полу в кухне. Подглядывая в замочную скважину, Кэрридж наблюдала за тем, как Купер укладывается спать, в носках, в брюках из плотной ткани, в рубашке. Не снимал Купер даже шляпы. Разве интересно подсматривать за человеком, который укладываясь спать, остается практически полностью одетым? Да, Купер разочаровал Кэрридж.

В течение двух дней и трех ночей они не выходили из дому. Ниери не выходил из дому потому, что не доверял своим сообщникам, ни Вайли ни Кунихэн, ни ей, ни ему по отдельности, ни им двоим вместе, особенно теперь, когда они сошлись под одной крышей; к тому же он опасался того, что Мерфи может объявиться, по закону ехидства, именно в его отсутствие.

Вайли и Силия не выходили по приблизительно тем же причинам, с той только разницей, что они, каждый по отдельности, и он, и она вместе взятые, не доверяли Ниери. Купер не выходил из дому просто потому, что ему запретили это делать. Силия не выходила на улицу потому, что ей и в голову не приходило это сделать. А Кэрридж не выходила потому, что на это у нее не было времени. Казалось, никто из них вообще никогда уже из дома не выйдет, но тут пришло спасение в виде записки от доктора Ангуса Убифсиха, из которой стало ясно, что, по крайней мере, одна причина, удерживавшая всех в доме, отпала: опасаться того, что Мерфи может нежданно нагрянуть, уже не приходилось. А раз так, то они уже могли спокойно отправиться подышать свежим воздухом безо всякого опасения, что во время их отсутствия может объявиться Мерфи…

Когда они выходили из дома и шли к машине, никто не проронил ни слова. То немногое, что они знали о правильности своих предчувствий, не заслуживало ни того, чтобы искать этим предчувствиям подтверждений, ни того, чтобы пытаться их опровергнуть. Силия, откинувшись спиной на сиденье и склонившись лицом к окну, ничего не замечала вокруг себя, кроме цветных полос, несущихся за окном, убегающих в прошлое, и ничего не чувствовала, кроме сиденья, толкавшего ее в спину. Кунихэн прижимала грудь к тому, кого считала меньшим из двух зол, и делала это со смутным удовольствием, хотя и не без некоторой горечи. Прежде, пока вероятность того, что Мерфи все-таки может вернуться к ней, не исключалась полностью, сохранялся и риск того, что Мерфи покинет ее просто так, без ухода к какой-нибудь другой женщине; было бы ужасно, если бы он окончательно и бесповоротно ушел от нее к Силии или к какой-нибудь другой шлюхе – последнее не было бы столь ужасно, как первое, но тоже было бы достаточно неприятно. А теперь ничего такого можно было не опасаться… В некотором роде подобное же облегчение испытывал и Ниери, для которого созерцание Силии превратило желание общения с Мерфи из цели в себе в ощущение того, что Мерфи сделался в некотором смысле препятствием. Да, вполне можно было испытывать удовлетворение от того, как все повернулось… А у Вайли, которого трясло на всех ухабах и бросало из стороны в сторону на всех поворотах, крутилась в голове одна и та же фраза: а разве я вам всем не говорил, что она так или иначе приведет нас к нему?

Вежливость и чистосердечие обычно идут бок о бок, и если в той или иной ситуации вежливость неуместна, неприменимо и чистосердечие, и соответственно наоборот. В такой ситуации следует просто молчать, воздвигать стену молчания между собой и другими, эту на самом-то деле тонкую перегородку между тем, что плохо скрываемо, и тем, что плохо высказываемо, между ложью неловкой и ложью вынужденной.

В М.З.М. их принял доктор Ангус Убифсих, магистр всяческих наук (получивший свое магистерское звание на Внешних Гебридах), большой авторитет местного масштаба, благочестивый моттист.[226 - [226]Моттист – последователь Джона Мотта (1865–1955), активного миссионера, проповедника христианства в его евангелической форме; Мотт получил (вместе с Эмили Балч) Нобелевскую премию мира в 1947 г.] Гебридский магистр был большим костлявым мужчиной, сутулым, розовощеким, грубовато-равнодушным, его украшали бакенбарды такой конфигурации, которую можно увидеть у старомодных продавцов в антикварных лавках; его руки, покрытые странным розовато-рыжеватым пушком, были в пятнах, какие бывают у садовников; глаза у него были красными, очевидно, от постоянного и напряженного всматривания в пациентов для выявления у них симптомов регресса. Убифсих, пригладив бакенбарды, обратился к Силии:

– Госпожа Мерфи?

– Видите ли, – ответила за нее Кунихэн, – боюсь, что мы все… просто его очень хорошие друзья.

Убифсих вытащил из кармана конверт, который выглядел так, словно он побывал в огне, но его успели вовремя вытащить. Убифсих поднял руку, державшую конверт, с видом фокусника, вытащившего из колоды карт заказанного туза. На конверте можно было ясно прочитать, что содержимое адресовано «г-же Мерфи», проживающей по такому-то адресу на Пивоваренной улице. Буквы, выведенные карандашом, выглядели и шатко и валко.

– Вот и все, что мы имеем, – сообщил собравшимся Убифсих. – Если у него и были какие-то иные бумаги, боюсь, оне все пагыбли в охне (последние слова Убифсих произнес, надо думать, на гебридский манер).

Ниери, Вайли и Кунихэн, словно сговорившись, вскинули руки вверх картинным жестом удивления и отчаяния.

– Давайте я возьму, – вызвался Ниери, – я обязательно передам его.

– Да, да, не сомневайтесь, будет доставлено, – подтвердил Вайли.

– Мы все тут его лучшие друзья, – напомнила убифсиху Кунихэн.

Убифсих вернул конверт в свой карман, встал из-за стола и жестом предложил следовать за ним.

Покойницкая выглядела, как веселое бунгало, и вовсе не походила на морг: кругом росли кусты и тис; плющ и виноград с красными листьями так густо оплетали стены, что почти полностью скрывали кирпичную кладку. На отполированной до блеска мраморной ступеньке рядышком сидели Бим и Тыкалпенни, плотно прижимаясь друг к другу, а на лужайке перед домом стоял человек, облаченный в черный пиджак и полосатые брюки, и гибкими движениями размахивал зонтиком, словно клюшкой для гольфа, мощно и резко посылая невидимые мячи в разных направлениях. Его ладный котелок стоял на траве тульей вниз. Черный пиджак и полосатые брюки наводили на мысль, что этот человек коронер.[227 - [227]Коронер – служебное лицо, производящее дознание в случаях насильственной или скоропостижной смерти.] Так оно и оказалось.

Вошли в морг после того, как небольшая дуэль между Магистром Медицины и коронером, уступавшими друг другу право пройти первому, завершилась дружественным примирением и без потери чести для кого-либо из них. Входили в следующем порядке: Магистр Медицины и коронер почти одновременно, Силия, Вайли, Купер, Тыкалпенни и Бим – последние двое, словно сплетенные в погребальный венок. Войдя, проследовали по короткому коридору, по обеим сторонам которого в два яруса тянулись огромные холодильники, и попали в помещение, где проводились вскрытия, неожиданно засверкавшее белым и серебряным. Одна стена этого помещения оказалась полностью застекленной, причем нижняя часть ее на метра два от пола – матовым стеклом.

Развилки ветвей тисов,[228 - [228] Ветки тиса – традиционный знак траура.] растущих вокруг морга, имели очертания гавани, в которую не удалось бы заплыть ни одному кораблю; некоторые ветви походили на руки, вскинутые вверх, безуспешно пытающиеся дотянуться еще выше, или на руки, воздетые в мольбе, в смиренном бессилии взывания к подаянию или в молитве…

Бим и Тыкалпенни остались в коридоре, так как им предстояло достать Мерфи из холодильника. Открыв дверцу, они легким, скользящим движением вытащили нечто похожее на огромный поднос, сделанный из алюминия, на котором покоился Мерфи, отнесли его в зал для аутопсий[229 - [229]Аутопсия – вскрытие трупа для установления причины смерти.] и положили на мраморную плиту, выглядевшую так, словно она была добыта в каких-то археологических раскопках. Плита эта лежала на столе, стоящем у стеклянной стены.

Доктор Убифсих и коронер, разместившись у головного конца плиты, приняли профессорские позы, словно собирались что-то демонстрировать студентам-медикам на трупе. Бим стоял у изножья алюминиевых носилок, а Тыкалпенни у изголовья. В руках они держали концы задубевшей простыни, ко торой был укрыт Мерфи. Все остальные расположились полумесяцем у двери. Силия смотрела на след от утюга, оставшийся на простыне, сделавшейся плащаницей, после, очевидно, недавнего неуклюжего глаженья. Вайли поддерживал под локотки Кунихэн, обладавшую способностью падать в хорошо рассчитанный обморок.

Кунихэн, закрыв глаза, прошептала:

– Скажешь мне, когда уже можно будет смотреть.

Ниери, взглянув на Купера, к своему величайшему удивлению обнаружил, что Купер снял шляпу и что голова у него имеет вполне нормальный вид, если не считать того, что волос у него было больше, чем обычно бывает у мужчин его возраста, и волоса эти были невероятно спутанны. Только тогда Ниери вдруг вспомнил, что Купер сидел в машине по пути в М.З.М.!

– Это… эти останки, – проговорил коронер голоском жеманного педераста, – оказались… как это ни прискорбно… с сердечной болью вам сообщаю, что они находятся в пределах подведомственного мне района… Мне предстоит выполнить ряд, так сказать, формальностей, перед, некоторым образом, захоронением…

Коронер закрыл глаза и произвел такое движение, словно наносил сильный удар клюшкой для гольфа по воображаемому мячу. Мысленным взором он проследил за полетом мяча, который, издавая сладостные звуки, напоминающие тихий свирельный напев, пролетел над зеленью лужайки, ударился о загородку, отскочил прямо в ямку, затрепыхался там и замер…

Коронер вздохнул и быстренько продолжил:

– В мои обязанности входит… в силу занимаемой должности, я, некоторым образом, должен проинформировать вас о том… мой долг сообщить вам… Первое: кто умер, второе: каким, непосредственно, образом умер… Касательно второго пункта… он, к счастью, не должен… на нем не придется задерживаться, потому что… вследствие того, что… как бы это получше выразить…

– Установить смерть не составляет труда, – вмешался Убифсих, – вследствие несомненности отсутствия каких бы то ни было проявлений жизни и присутствия всех бесспорных признаков смерти. Продемонстрируйте, будьте добры.

И Бим с Тыкалпенни хорошо скоординированным движением подняли простыню. Силия подалась вперед.

– Подождите, будьте добры, – учтиво остановил Убифсих порыв Силии. – Благодарю вас, верните в прежнее положение.

И Бим с Тыкалпенни послушно опустили простыню. Силия, сделав шаг вперед, замерла на месте.

– Итак, я безо всяких и каких бы то ни было сомнений смею утверждать, – заявил коронер, – что она, то есть смерть, воспоследовала в результате болевого шока, вызванного ожогами.

– Совершенно верно, – подтвердил Убифсих. – В этом нет ни малейших сомнений.

– Когда говорят, что смерть наступила в результате ожогов, то такое утверждение, посмею сказать, является полностью ненаучным, – продолжил пояснения коронер. – Ожоги всегда вызывают шоки… наверное, правильнее было бы сказать шок? Я прав, мой дражайший Ангус? Прошу извинить мою грамматическую некорректность, если таковая имела место… так вот, шок, знаете ли, бывает более сильный или менее сильный. Все зависит от силы ожогов, их местоположения на теле пострадавшего, ну и конечно, от подверженности пострадавшего токам… шоку. Ожоги, хочу вам напомнить, могут вызываться разными причинами, и обварение кипятком тоже вызывает болевой шок…

– Сепсис отсутствует, – ввернул свое Убифсих.

– Я, видите ли, давно не штудировал физиологию – признался коронер, – но в этом и не было необходимости.

– Когда мы прибыли на место происшествия, то все было уже… все было кончено, и сепсис не успел развиться, – пояснил Убифсих. – Болевого шока оказалось вполне достаточно.

– Да, наверное, будет правильнее сказать так: тяжелейший болевой шок, воспоследовавший за получением ожогов, – дал еще одно уточнение коронер. – Такая формулировка должна внести абсолютную ясность.

– Да, верно, но можно и расширить: очень сильный болевой шок, вызванный исключительно сильными ожогами, – добавил Убифсих. – Я думаю, и такая формулировка не будет преувеличением или искажением.

– Не возражаю, пожалуйста, пусть будет так. Исключительно сильные ожоги? Пусть будут исключительно сильные ожоги, вызвавшие сильнейший болевой шок, – согласился коронер. – Ну, я полагаю, с modus morendf покончено. Да, вот именно, вот таков у нас modus morendi.[230 - [230] Способ смерти (лат.); коронер строит эту фразу по аналогии с modus vivendi – «способ, образ существования».]

– Несчастный случай? – Ниери сжал свой вопрос до предельной краткости.

Коронер застыл в полной неподвижности. Вид у него был крайне озадаченный, почти, можно сказать, идиотский, а выражение на его лице было таким, какое бывает у человека, никак не могущего взять в толк, является ли услышанное шуткой, и если да, то в чем ее соль. Помолчав некоторое время, коронер осторожно сказал:

– Простите, не понял.

Ниери повторил вопрос погромче, и в голосе его зазвучали рассерженные нотки. Коронер стал открывать и закрывать рот, воздел руки горе, а потом почему-то отошел в сторону. А вот Убифсиха способность к членораздельной речи никогда не подводила (если бы он вдруг потерял дар речи, это было бы для него равносильно потере способности думать), и он, проведя рукой по усам, сказал:

– Перед нами классический случай несчастного случая.

«Однако, как он коряво изъясняется, – подумала Кунихэн, – к тому же, совершенно нет в нем ничего романтического, сухарь до мозга костей».

– Имеются кое-какие технические детали, – проговорил коронер, снова обретя дар речи, – которые могут заинтересовать присутствующего здесь господина…? Хотя, поспешу сделать признание, что в технике я не силен… могу лишь высказывать некоторые предположения, не более… Например, зажигание чего вызвало взрыв газовой смеси – спички или зажигалки? Может быть, в умной беседе темнота моя будет рассеяна светом знаний господина…?

Ниери, упорно не желавший подсказать свою фамилию, с детской непосредственностью или же, наоборот, с дерзким вызовом хорошим манерам занимался своим носом. И Вайли, пожалуй, впервые ощутил гордость за своего знакомца.

– Ну что ж, раз вопросов, касающихся, так сказать, технических деталей, не имеется, то возьму на себя, в некотором роде, смелость продолжить, – витийствовал и далее коронер, – и перейти к выяснению личности обвиняе… к личности, в некотором роде, усопшего… Стоит ли тут упоминать, что мы пребываем в крайнем смущении… растерянности… вызванном… вызванной, так сказать, самими обстоятельствами этого… этого…

– Трагического происшествия, – подсказал Убифсих.

– Вот именно, этого трагического происшествия. Итак, непосредственную причину смерти мы, некоторым образом, установили, причину, непосредственно причинившую… вызвавшую смерть. Теперь следовало бы выяснить, что же привело к этой причине, что было, так сказать, причиной причины? Фактов у нас имеется мало, но мы… но нам не следует на это жаловаться… Что по этому поводу говорит поэт? Ангус, не припоминаете?

– Какой поэт? – спросил Убифсих.

– Ну как какой? Который сказал: «Не бывает роз без шипов». Я, разумеется, цитирую по памяти, – извинился коронер, – а память моя, увы, стала столь несовершенной, столько горечи в ней собралось…

– Прошу вас, снимите, – обратился Убифсих к Биму и Тыкалпенни.

Бим и Тыкалпенни приподняли простыню за углы, Тыкалпенни, сильно наклонившись вперед, передал Биму два своих угла, тот сложил плащаницу вдвое, ин-фолио, потом ловко вчетверо, ин-октаво, после чего оба отступили в стороны. А к мраморной плите придвинулись «ближайшие друзья почившего». Силия находилась в центре и слегка впереди остальных.

– Хочу сказать это каждому, – сказал коронер, – если я осмеливаюсь сказать это без вреда, то это была персона, богатая на отличительные признаки как умственные, так и физические. Но…

– Вы забываете о нравственных, – с сарказмом сказал Убифсих, – и о духовных или, как говорят некоторые мои собратья, функциональных…

– Но если…

– Замечательных по своей существенности тем, – сказал Убифсих, – что они позволяют избежать не очень желательной аутопсии.

– Но если они сохранились, – продолжал коронер, – даже лишь очень частично, при взрыве, то это вопрос, решить который могут лишь те, кто имеет счастье входить в избранный круг близких. Вот почему вы здесь.

За этими неловкими словами последовала тишина, настолько глубокая, что можно было услышать слабое урчание холодильника. Глаза всех – всего семнадцать – бродили и шарили среди остальных.

О сколь разнообразны и множественны способы отведения взгляда в сторону и обмена взглядами! Бим и Тыкалпенни одновременно подняли головы, их взгляды, нежные и страстные, встретились; эти взгляды словно говорили: мы живы, у меня есть ты, а тебя есть я! Убифсих, и так весьма сутулый, повесил голову на грудь и превратился в фигуру, состоящую только из ног, черепа и торчащих в стороны бакенбард. В значительной степени его репутация глубокомысленного человека зиждилась на его умении напустить на себя вид погруженности в мысли, в то время как на самом-то деле в голове у него было совершенно пусто. А вот коронер голову не поворачивал – просто расфокусировал свой взгляд и перестал что-либо видеть вокруг себя. Ниери и Вайли спокойно перенесли свое внимание на стеклянную стену, на видневшуюся в верхней части зеленую листву, опирающуюся на голубизну неба. Всеобщее нежелание смотреть на то, что лежало на мраморной плите, сделалось совершенно явственным. Куперу, которого мог расстроить даже вид птички с поломанным крылом, оказалось достаточно и одного быстрого взгляда, который он метнул из своего единственного глаза. Кунихэн, которая осмеливалась то и дело поглядывать на Мерфи, была приятно удивлена тем, что она проявляет такую железную стойкость духа перед лицом смерти, но одновременно недовольна и огорчена тем, что в ней не осталось и следа от ее прежних чувств к Мерфи, и тем, что у лежащего на мраморной плите ничего не осталось от прежнего Мерфи; раздосадована она была и тем, что не могла воскликнуть перед всеми, показывая пальцем на неподвижную Мерфиеву оболочку: «А вон там лежит Мерфи, близкой подругой которого была я!» Силия, по всей видимости, оставалась единственной из всех, способной не отрываясь смотреть на то, из-за чего они пришли. Ее пристальный взгляд продолжал терпеливо и печально двигаться по останкам и долгое время спустя после того, как все остальные уже давно отвели взгляды в стороны, а Кунихэн оставила попытки утвердить свое положение женщины, которая знала Мерфи значительно раньше «вот этой, другой».

Коронер, вздрогнув, вернулся от своих гольфовых мечтаний к реальности и тут же спросил:

– Ну как, вам удалось увидеть то, что хотелось?

– А можно ли перевернуть его? – вопросом на вопрос ответила Силия, произнося тем самым свои первые слова за последние двое суток и высказывая свою первую просьбу за время, которое не смогла бы охватить ее память.

– Конечно, конечно, можно, пожалуйста, – засуетился коронер, – хотя, насколько я понимаю, в таком положении он выглядит значительно лучше…

Убифсих призвал на помощь Бима и Тыкалпенни.

Когда тело перевернули, Силия, пробежавшись по нему взглядом, уверенно вперила взор в ту обугленную ягодицу, которая была от нее подальше, и немедля обнаружила то, что искала. Протянув руку, она легчайшим касанием положила палец на то место, где располагалось родимое пятно, и объявила:

– Вот здесь, в этом месте, у него была родинка.

Коронер и Убифсих обрадованно склонились над указанным местом.

– Никаких сомнений тут и быть не может, – заявил Убифсих, – обширная капиллярная ангиома,[231 - [231]Ангиома – опухоль, состоящая из кровеносных и лимфатических сосудов.] правда, на исключительно необычном месте.

– Судя по всему, это родимое пятно было цвета отличного портвейна, – удивился коронер, чуть ли не тыкаясь в него носом. – Даже и сквозь обгорелость это заметно!

И вот тут-то Кунихэн разразилась слезами…

– Не было у него такого родимого пятна, я точно знаю! – всхлипывала она. – Не было, не было у него такой ужасной родинки! Мне лучше знать! И не Мерфи это вообще, это не мой Мерфи, это кто-то другой, этот вообще на него никак не похоже! Это совсем не он, это…

– Ну, успокойся, успокойся, – стал успокаивать ее Ниери. – Все, ну все, все, успокойся.

– Однако… в определенном смысле, это даже красиво, – мечтательно произнес коронер, – в этом, несомненно, что-то есть: родимое пятно, знак, полученный при рождении, с приходом в этот мир, и смертный знак, так сказать, остающийся и при уходе из него… некое, понимаете ли, обрамление всего жизненного цикла, вам не кажется? Круг описан, завершен, все возвращается к исходной точке… Ангус, как воспринимается такая мысль, понятно, что я хочу сказать?

– Ну все, все, все уже хорошо, – продолжал успокаивать Ниери все еще всхлипывающую Кунихэн. – У каждого мужчины найдется пятно, на теле иль на душе. Все запятнаны.

– Итак, судя по всему, мы… то есть вы уже знаете, кем был покойник. Могу ли я поинтересоваться, кто же он? – спросил коронер.

– Господин Мерфи, уроженец Дублина, – твердым голосом уведомил коронера Ниери.

– Ах Дублин, старый добрый Дублин, старенький Дублинчик, – пел коронер. – Там когда-то живала одна моя родственница, в Кумбе жила, по женской линии родственница, больше никаких родственников в Ирландии никогда и не было… преставилась, тихонько перешла в мир иной, можно сказать, скоропостижно, месяца два не дотянула до отведенного ей Богом и людьми срока, а было то во времена, знаете ли, Георга ІІ[232 - [232]Георг II (1683–1760) – английский король (1727–1760) из Ганноверской династии; обратите внимание на то, что коронер говорит о событии двухсотлетней давности так, словно оно произошло совсем недавно.]… Да, так вернемся к нашей теме. Фамилия известна, а имя, имя каково? Ближайшие родственники?

– Ближайших родственников нет, – ответил за всех Ниери. – Есть дядя, живет в Голландии.

– А кто же тогда вы все? – удивился коронер. – И неожиданно грубо-писклявым голосом добавил: – На кой черт вы тогда сюда пришли?

– Мы здесь по праву его ближайших друзей, – пояснила Кунихэн, переставшая плакать. – Мы его лучшие друзья.

– Послушайте, – возмутился Вайли, раздраженный тугодумием коронера, – сколько раз вам нужно пояснять одно и тоже?

– Понятно, понятно, извините… но вот что мне хотелось бы все-таки знать… как к нему обращались? Что, только Мерфи и все? Или почтительно «господин Мерфи»?

– Прошу вас, – и Убифсих прибавил к словам жест, приглашающий Бима и Тыкалпенни к действию.

Те снова укрыли тело простыней и вынесли его прочь. В коридоре алюминиевый поднос – он же носилки – был возвращен в холодильник.

На освободившейся мраморной плите в вязи и сочетаниях мраморных прожилок и пятен Ниери высмотрел Клонманшуа, замок О'Меланглинов, лужайку, белый домик под соломенной крышей, нечто красноватое, формы не поддающейся описанию, широкую водную гладь с солнечными бликами, Коннот…[233 - [233]На освободившейся мраморной плите… – Ниери привиделись средневековые ирландские замок, монастырь, королевство.]

– А кто эта молодая дама, – обратился коронер к Ниери, – которая проявила столь, некоторым образом, доскональную осведомленность обо всех, так сказать, телесных особенностях усопшего? Я имею в виду ту, которая так уверенно, без долгих поисков, обнаружила искомое на, в некотором роде, обычно скрываемом…

– Это госпожа Силия Келли, – прервал коронера Ниери.

– В таком случае позвольте мне поинтересоваться, – продолжил коронер как ни в чем не бывало, – как обратилась госпожа Келли к покойному: на «ты» или на «вы»? Она шептала слишком тихо, и я не расслышал…

– Черт бы вас побрал с вашими идиотскими вопросами! – вскричал Ниери. – Он не был крещен, понятно? И соответственно не имел никакого другого имени, кроме Мерфи! Понятно? Что вам, разрази вас гром, еще хочется знать?

– А как же госпожа Мерфи? – вклинился со своим вопросом Убифсих. – Или просто, по случайному недоразумению, письмо было адресовано «госпоже» Мерфи, в то время как имелся в виду «господин» Мерфи, голландский дядя?

– Никакой госпожи Мерфи не было и нет, – сердился Ниери. – Мерфи никогда не был женат!

– Можно предположить, что недоразумение возникло в результате того, что… – начал высказывать свое предположение коронер, однако его снова прервал Ниери.

– Госпожа Келли должна была стать женой Мерфи и стала бы ею, если бы Мерфи пожил бы еще немного.

– Ну, если судить по некоторым обстоятельствам, догадаться об этом совсем не трудно, – с понимающим видом проговорил коронер.

Кунихэн обмякла и упала бы на пол, если бы ее не подхватили подоспевшие на помощь Купер и Вайли.

– Нет, не стала бы, – тихо, ни к кому не обращаясь, сказала Силия.

Убифсих с небольшим учтивым поклоном вытащил из кармана конверт и вручил его Силии, а та тут же передала его Ниери, который немедля вскрыл его, прочитал и тут же перечитал снова. Весь вид его красноречиво говорил о том, что его одолевают сомнения в отношении того, стоит ли такое послание читать вслух для всех остальных. Перечитал еще раз, помолчал немного и наконец, ни на кого не глядя, сказал:

– С позволения госпожи Келли, я мог бы…

– Что-нибудь еще от меня требуется? – спросила Силия мертвым голосом. – Я бы хотела уйти…

– Да, да, конечно… но с другой стороны, записка, раз она, в некотором роде, адресована вам, может быть, касается вас непосредственно, – неуверенно проговорил Убифсих.

И Ниери, не дожидаясь позволения, принялся читать:






«Я желаю, чтобы нижеследующие части меня, а именно: мое тело, мой разум и моя душа были сожжены, пепел помещен в бумажный кулек, а кулек этот отвезен в Дублин, принесен в театр «Аббатство», что на улице Аббатской и по принесении туда был бы без промедления отнесен в то место, которое лорд Честерфильд,[234 - [234]Лорд ФД.С.Честерфильд (1694–1773) – граф, английский политический деятель, писатель; известность ему принесли его «Письма к сыну», в которых высказываются взгляды на историю, на место человека в мире, на житейские проблемы и многое другое.] человек выдающийся и даже великий, в своих письмах называет «тихим убежищем, необходимо посещаемым всеми» и в котором все вышеозначенные части меня в свое время проводили наисчастливейшие свои часы; указанное место расположено справа по пути в партер; я также желаю, чтобы содержимое кулька, принесенного туда, было вытряхнуто и вода спущена и все смыто, причем крайне желательно, чтобы все это было проделано во время представления; совершать все эти действия следует без каких бы то ни было проявлений горя или печали и, конечно же, безо всяких церемоний».





Закончив чтение, Ниери еще некоторое время смотрел на листик с посланием Мерфи, затем аккуратно сложил его и, возвратив в конверт, вручил Силии, которая, схватив конверт, хотела тут же изорвать его, но вспомнив, что даже если она сама и пребывает в состоянии внутренней погруженности в полное одиночество, у внешнего проявления ее одиночества есть свидетели, удовлетворилась пока тем, что сжав руку в кулак, скомкала конверт с последней волей в бумажный шарик.

– Это ж надо так выразиться: «тихое убежище, необходимо посещаемое всеми»! – бормотал себе под нос коронер, направлявшийся в угол комнаты, чтобы забрать оттуда зонтик и шляпу.

– «Наисчастливейшие часы»! – простонала Кунихэн. – А какая там стоит дата?

– Уголок с датой обгорел, – брякнул Вайли наобум.

– Однако – смыть известно куда и тело и душу, – покачав головой, проговорил Убифсих.

А к этому времени Бим и Тыкалпенни давно уже вышли из морга. Отойдя на солидное расстояние, они стали с солнечной стороны под одним из деревьев так, что со стороны морга их не было видно.

– Послушай, оставь меня мыть посуду и разносить эту бурду, – взмолился Тыкалпенни, – не посылай меня санитаром, вместо Мерфи, назад в палаты!

– Дорогуша, – сладеньким голоском пропел Бим, – все зависит от тебя, как ты пожелаешь, так и будет…

А меж тем коронер, зашедший в какую-то комнатку, одной рукой расстегивал черный пиджак, а другой стягивал его с себя; снял он потом и свои полосатые брюки и уже изготовился утонуть в просторном свитере и широких спортивных штанах.

А Силия направлялась к двери.

– Одну минуту, – окликнул ее Убифсих, – как бы вы хотели, чтобы все было устроено?

– Устроено? – спросил вместо Силии Ниери. – Что устроено?

– Видите ли, – начал свои пояснения Убифсих, – число мест в холодильниках ограничено, и соответственно места должны освобождаться для, так сказать, новых поступлений, и я не могу держать…

– Я подожду во дворе, – быстро проговорила Силия и вышла.

Ниери и Вайли стали прислушиваться, ожидая стука открываемой и закрываемой парадной двери. Однако дверь все не хлопала, и через некоторое время Ниери перестал прислушиваться. После того как наконец послышался стук парадной двери, не так, чтобы громкий, однако же и не так, чтобы тихий, Вайли тоже перестал прислушиваться.

– Последняя воля вне всяких сомнений священна, – твердо заявила Кунихэн. – И волю эту мы должны исполнить.

– Вряд ли то было его последним желанием, – пробормотал Вайли. – Особенно если припомнить, как все это случилось…

– Кремация происходит здесь? – строго молвил Ниери.

И доктор Убифсих признал, что в его распоряжении имеется небольшая печь особой конструкции, в которой даже самое жесткое тело не более чем через полчаса после помещения его туда, причем, заметьте, вкупе с разумом и душою, и после выплаты небольшой, совершенно, можно сказать, смехотворной суммы превратится в некоторое количество пепла – и это утверждение зиждется на достаточных основаниях – и притом, можно смело утверждать, такого веса и объема, которое вполне пригодно для переноски.

Ниери швырнул на мраморную плиту свою чековую книжку, которая при падении произвела звук легкого мокрого шлепка, выписал четыре чека и, не мешкая, тут же раздал их. Вручая чеки Вайли и Кунихэн, он попрощался с ними, Куперу Ниери предложил подождать, а Убифсиху он сказал:

– Надеюсь, вы не против получения вам причитающегося в виде чека?

– Нет-нет, конечно не возражаю, если вы приложите свою визитную карточку… Ага, спасибо, спасибо.

– Когда все будет… сделано, вручите то, о чем вы говорили, вот этому человеку, – попросил Ниери Убифсиха. – Ему и никому другому.

– Да, хорошо, но видите ли… передача стороннему лицу является, понимаете ли, в некотором роде, нарушением правил, – промямлил Убифсих.

– Знаете, вся наша жизнь – сплошное нарушение правил, – изрек Ниери.

А к этому времени уже и Вайли с Кунихэн вышли из морга и теперь стояли на крыльце у парадной двери. Над их головами склонялись листья плюща и винограда странного красноватого цвета. Глянув на чеки, Кунихэн и Вайли обнаружили, что Ниери выписал и ему, и ей одинаковые суммы, одинаково тем самым оценив их услуги и не сделав различий по половому признаку. Кунихэн и Вайли мысленно с удовлетворением отметили, что Ниери проявил достаточную меру щедрости.

Кунихэн, побуждаемая усталостью в ногах, вызванной долгим и непрерывным стоянием, прильнула к Вайли – для опоры, конечно, – и, ухватившись за обшлаг его дорогого костюма, в своей обычной театральной манере воскликнула:

– О, не покидай меня, не уходи, не оставляй меня в эту лихую годину тяжкой скорби!

Голова Кунихэн мешала Вайли наблюдать за дверью, и он, ухватив Кунихэн за запястья, хотел было отстранить ее от себя, но она продолжала льнуть к нему.

– Не будь жесток, – горячо шептала Кунихэн, – давай, взявшись за руки, вернемся на родную землю, туда, где мы родились, вернемся к нашим морским берегам, к нашим заливам, к болотам, к вересковым пустошам, к горным долинам, к озерам, к рекам, речушкам, ручьям, к туманам… к… паиоротничкам… к… к долинам – это я уже говорила, – давай вернемся побыстрее… я знаю, сегодня вечером есть почтовый поезд, который отходит в удобное для нас время…

Вайли взглянул на часы. Силии нигде не видно, а банки закроются через час! Вайли, применив силу, снял с себя руки Кунихэн и быстро ушел. Нет, он, конечно, не покидал Кунихэн надолго, у него просто были дорогие вкусы, ублажение которых требовало значительных средств, и ему нужно было во что бы ни стало поспеть в банк до закрытия и обменять чек на деньги. К тому же Купер как-то шепнул ему, что Кокс умерла. Она наглоталась в неисчислимом количестве каких-то таблеток после разрыва с неким Сэчом Фью, поборником гуманного обращения с животными.

А вот наконец из морга вышли и Ниери с Купером, а сразу за ними появился и Убифсих, который, запирая дверь на ключ, перехватил взгляд Купера и, приказав тому «быть здесь через час», удалился.

Ниери, оглядевшись, увидел вдалеке фигурку Вайли, спешащего поскорее покинуть М.З.М. За ним медленно плелась Кунихэн. Силии Ниери нигде не увидел.

– Когда тебе выдадут кулек, выбрось его, куда хочешь, – приказал он Куперу, и сам заспешил прочь.

Купер крикнул ему вслед:

– Она того… померла!

Ниери резко остановился, но не повернулся. Он на какое-то мгновение решил, что Купер говорит о Силии.

– Уже во как скоко дней, а то и больше, – кричал Купер в спину Ниери.

Ниери догадался, о ком идет речь, и возликовал.

Так и не обернувшись, он двинулся прочь, а Купер смотрел ему вслед. А Вайли, который двигался в два раза быстрее, чем Кунихэн, уже заворачивал за угол главного здания. Скрылся. Кунихэн оглянулась. Увидела Ниери, приближающегося к ней сзади с большой скоростью, остановилась, а потом медленно пошла ему навстречу. Ниери резко свернул в сторону, снова поменял направление, когда увидел, что она пытается выйти ему наперерез, прибавил шагу и ушел от преследования Кунихэн, сохранив между собой и нею солидное расстояние, которое ей никак не удалось бы сократить. При этом Ниери приветственно приподнял шляпу, но головы в ее сторону не поворачивал. Кунихэн, увидев, что ей Ниери не догнать, сбавила шаг и медленно поплелась в том же направлении, в котором уходил Ниери.

Купер не мог бы сказать, что же именно произошло и освободило его наконец от непонятных ему внутренних запретов, возбранявших ему в течение стольких лет садиться и снимать шляпу; при этом он вовсе не стремился докопаться до истины. Он положил свой котелок на ступеньку перед дверью морга, тульей вверх, примостился прямо над своим головным убором, слегка согнул ноги в коленях, тщательно, глядя меж ног, прицелился, закрыл свой единственный глаз, резко выбросил обе ноги вперед и вверх и обрушился задницей на шляпу. Как чугунная баба на сваю. Второго захода не потребовалось.

Тяга в печи оказалась плохой, работа протекала медленно, и только спустя пять часов Куперу удалось покинуть М.З.М. с пакетом пепла под мышкой. Пепла оказалось не менее двух килограмм. По пути на вокзал ему представлялись различные возможности от него избавиться, и наконец Купер решил, что помещение этого пакета в ближайший мусоросборник любого вида будет самым удобным, надежным и не привлекающим внимания способом избавления от него. В Дублине сделать это было бы еще проще. Он бы сел себе на какую-нибудь скамеечку в любом сквере, и спустя некоторое время обязательно появился бы мрачный мусорщик с тележкой на колесиках, на бортах которой написано: «Бросайте мусор сюда». Но в Лондоне тех времен к мусору относились не столь ревниво, и по городу не ездили тележки, собиравшие мусор.

Купер добрался до вокзала, не обнаружив по пути ни единой солидно выглядевшей урны, которая бы, по его мнению, вполне подходила бы для принятия пакета. У самого вокзала его остановил всплеск музыки. Обернувшись, Купер увидел на противоположной стороне улицы паб, который как раз открылся после перерыва. Засветились огни, распахнулись двери, заиграла музыка. Купер перешел улицу и остановился на пороге этого питейного заведения. Пол, казалось, отливал золотистым оттенком, стойки поблескивали серебром, у высоких табуретов имелись внизу перекладинки, именно такие, как ему нравились, играли разными цветами напитки в бутылках, прозрачная, нежная коричневатая желтизна виски ласкала глаз. В паб мимо Купера проскочил мужчина, один из тех неисчислимых мужчин, которые с таким нетерпением ожидали открытия заведения, чтобы утолить жажду. Купер медленно зашел вовнутрь и так же медленно уселся за стойкой бара – уселся! Уселся в пабе впервые за двадцать лет!

– Что будем пить? – спросил его тот человек, который зашел в бар первым.

– Первую ставлю я, – хрипло сказал Купер дрожащим голосом.

Через несколько часов Купер, обнаружив перед собой какой-то пакет, запустил им сердито в кого-то, кто его чем-то обидел. Промахнулся. Ударившись об стену, пакет лопнул и упал на пол. Его, как мяч, пинали ногами, перепассовывали друг другу, по нему наносили прямые и резанные удары и с его помощью демонстрировали искусство дриблинга. Кое-кто даже пытался ударом ноги послать его в воздух на высоту, достаточную, чтобы его можно было переправить дальше головой. А некоторые явно намеревались применить пакет совсем уж для непотребных целей. Так или иначе, к моменту закрытия заведения тело, разум и душа Мерфи оказались рассыпанными по полу, а еще до того, как рассвет начал окрашивать землю в серый цвет, Мерфи был выметен вон вместе с опилками, мокрыми от разлитого пива, плевков и блевотины, вместе с грязью, отставшей от подошв, и вместе с окурками, обгорелыми спичками и осколками стекла.




13


Ранний вечер, суббота, 26 октября. Мягкий облачный, но не дождливый день; неожиданные легкие порывы ветра подхватывают и крутят опавшие листья; ветер стихает так же быстро; как и поднимается; голые ветви замирают неподвижной вязью на фоне неподвижного неба; кое-где из труб поднимается дым, принимающий форму высокостволой сосны.

Силия катила инвалидную коляску, в которой сидел ее дед, Виллоуби Келли, по Широкой Аллее. Келли был облачен в блестящий клеенчатый дождевик, который он надевал всегда, когда отправлялся запускать своего змея, и который был слишком велик для него; на голове у Келли примостилась яхтсменская кепочка, слишком для него маленькая. Надо отметить, что ни меньшего размера кепочки, ни большего размера плаща в магазинах просто не продавали. Келли сидел совершенно прямо, словно кол проглотил; в одной оперчаточенной руке он держал катушку с прочной нитью, а в другой – своего змея, сложенного и упрятанного в футляр. Глаза Келли сверкали голубизной из глубоких глазниц. По обеим сторонам от него быстро сновали вперед-назад рычаги с ручками, которыми приводилась в движение коляска (но которые теперь маятником метались сами по себе от того, что коляску толкала сзади Силия). Их быстрое маятниковое движение создавало некое подобие ветерка, который он находил даже в некотором роде приятным, ибо он немного охлаждал его, горящего нетерпением.

Как только они выбрались на верхнюю точку подъема, Келли положил футляр со змеем и катушку на колени и ухватился за рычаги. Не произнося ни слова, он тем самым давал Силии знать, что ей следует прекратить толкать коляску. Руки Келли, державшие ручки рычагов, двигались все быстрее по мере того, как коляска набирала скорость. Теперь она мчалась вниз со скоростью не менее восемнадцати километров в час, что уже становилось опасным как для него, так и для окружающих. Когда до конца спуска оставалось совсем немного, Келли, особым образом орудуя рычагами, стал тормозить и остановился прямо напротив памятника королеве Виктории, которой он восхищался и как женщиной, и как королевой.

Келли бы немощен лишь в ногах, да и лицо его, обезображенное, потеряло свою живость, а вот в руках и в теле у него еще было полно сил.

В некотором смысле Келли любил свое передвижное кресло подобно тому, как любил свое качающееся кресло Мерфи.

Силии потребовалось довольно много времени, чтобы пройти то расстояние, которое так быстро проехал ее дед. Он вытащил из футляра своего змея, развернул его, этот шелковый шестиугольник когда-то ярко-красного, а теперь совсем выцветшего шелка, натянул его на собранную деревянную раму, закрепил хвост. Привязал крепко бечевку, проверил, надежно ли держатся кисточки. Когда-то давно, подобным же субботним вечером, под небом, затянутым молочного цвета облаками, один из его товарищей по запуску змеев сказал: «Шелк для змеев – это херня, мне подавай нансук[235 - [235]Нансук – прочная бельевая хлопчатобумажная ткань.]». На это заявление Келли, как он с удовольствием припоминал, ответил: «В задницу нансук», чем заслужил громкое одобрение собравшихся змеезапускателей.

Силия оповестила о своем прибытии легким постукиванием о спинку коляски.

– Ну и долго ж ты топала, – пробурчал Келли. – И вообще, почему ты так давно не приходила?

– Дела были, – ответила Силия.

Поднялся ветер, стал гонять по земле листья и даже швырять их в воздух, ветви деревьев, особенно те, что располагались повыше, стали жалобно посвистывать и поскрипывать, сплошная облачность разорвалась, вокруг образовавшихся голубых дыр закурчавились края облаков, дым, поднимавшийся из труб, потерял форму сосен, потянулся к востоку, вообще исчез под напором ветра; пруд подернулся рябью, быстро превращающейся в волны, вода помрачнела, сделавшись темно-серой, заметались, словно в панике, чайки; белые паруса выглядели еще бо лее белыми на фоне потемневшей воды.

Казалось, само Время вдруг потеряло терпение или, может быть, о чем-то взволновалось.

На другом берегу Роза Роса и ее Нелли, течка которой уже закончилась, подставили лицо и морду ветру и направились домой. Их ожидала дома пара носков от лорда Жолча. Носки он сопроводил запиской, в которой говорилось: «Если и эта пара носков не получит должной обработки с применением мыла и горячей воды, я вынужден буду обратиться туда, где им будет уделяться должное внимание».

Силия прикатила коляску на обычное место, располагавшееся между Круглым Прудом и Широкой Аллеей, и уперла переднюю часть кресла в низкую ограду. Затем она осторожно взяла из рук Келли уже собранного змея, прошла по тропинке до самой кромки воды, подняла змея высоко над головой и замерла в ожидании сигнала Келлиевой руки в перчатке. Ветер плотно прижимал ее юбку к ногам, распахивал жакет. Неподалеку от нее в шезлонге развалился какой-то старый греховодник; его сакрум[236 - [236]Сакрум – от латинского os sacrum (доел.: святая кость) – крестец.] был весь изъеден экземой, а лицо сведено судорогой улыбочки, которую, как он полагал – и не без оснований, – вполне можно было бы назвать непристойной. Он позвенел мелочью в кармане, совсем мелкой, между прочим, мелочью. Силия ему ответно улыбнулась, еще выше подняла руки, пошире расставила ноги, стараясь занять более устойчивую позу.

Келли, выставив над головой руку и поворачивая ее в разные стороны, определил таким способом, что ветер обрел нужную силу и нужное направление, и махнул рукой, давая сигнал Силии. Та тотчас же подбросила змея в воздух, и не прошло и пяти минут, как Келли, проявляя большое змееводческое искусство, вывел змея высоко в небеса, стравив с катушки не менее половины прочнейшей нити. Закрыв глаза и откинувшись на спинку, он, преисполненный восторга, управлял змеем «по натяжке», иначе говоря, определяя по степени натяженности нити, какие действия следует предпринимать.

Силия, которой понадобилось всего несколько секунд на то, чтобы дать клиенту в шезлонге понять, что его предложение принято, вернулась к Келли. Нить медленно разматывалась, уходя в небо. Отмотается, остановится, натяжение спадет, и Келли тут же намотает ее немного назад на катушку; потом опять начнет травить, остановит, намотает немного, остановит – и так раз за разом. Закоренелые оптимисты приблизительно так же двигают историю вперед. Когда на катушке оставалось еще не менее четверти нити, змей парил, не дергаясь, высоко в небе – маленькая точечка в небе на фоне голубых небесных лужаек, которые ветер постоянно расчищал на востоке. Коляска, в ответ на движения Келли, ерзала на месте и терлась об ограду. Келли сожалел о том, что зад у него не такой хваткий, как рука. Как замечательно удобно было бы тогда с помощью хваткого зада удерживаться на одном месте! Не открывая глаз, он похвалил Силию:

– У тебя сегодня все получилось замечательно.

Силия решила не делать вид, что поняла это замечание, как относящееся к тому, как ей удачно удалось запустить по его сигналу змея, а не к тому, как ловко она подцепила клиента.

– А вчера был удачный день?

– Не очень. Один мальчишка и один выпивоха.

Келли позволил катушке очень быстро размотаться почти до конца – да здравствует индустриальная революция, благодаря которой стали возможны подобные прочные нити и замечательные катушки! – притормозил и осторожно стравил оставшиеся несколько последних метров. Почувствовав по натяжению нити, что змей добрался до пределов своих возможностей, Келли сел прямо и, открыв глаза, до крайности гиперметропические,[237 - [237]Гиперметропия – дальнозоркость.] нашел взглядом своего змея в вышине и с величайшим удовольствием принялся следить за ним, наслаждаясь достигнутым успехом.

Силия змея в небе уже различить не могла – она видела лишь несколько метров нити, уходящей ввысь, натянутой не туго, а взмывающей в поднебесье с легким провисанием, имеющим кривую редкой красоты. Вот и все, а Келли пребывал в восторге, можно сказать в упоении. Ведь теперь он мог измерить расстояние между видимым и невидимым, теперь он мог даже определить ту точку, в которой видимое встречалось с невидимым. Конечно, результат таких наблюдений нельзя было бы назвать научным, слишком много случайностей тут имелось, слишком много вещей непостижимых. Но удовольствие, которое получал Келли, было отнюдь не меньшим (по крайней мере, предположительно), чем то, которое снизошло на Адамса,[238 - [238]Джон Адамс (1819–1892) – английский астроном.] дедуктивным способом определившего существование планеты Нептун по необычному поведению на орбите планеты Уран… Келли устремил взгляд своих орлиных глаз на ту точку в пустом небе, в которой, как он полагал, должен будет появиться змей, когда его начнут спускать вниз, и принялся наматывать нить назад на катушку.

Отойдя немного в сторону, Силия глянула в небо, но не для того, чтобы, как и Келли, отыскать там змея, который вот-вот должен был стать видимым – она прекрасно знала, что дед увидит змея задолго до того, как она сумеет различить эту точечку в небе, – а для того, чтобы открыть лицо мягкому свету солнца, скрытого за облаками, который напоминал ей Ирландию. Ничего другого об Ирландии она не помнила. Свет этот, словно елеем мазавший ей глаза, доставлял изысканное удовольствие. Всматриваясь в небо, она постепенно стала различать других змеев, и среди них первым увидела сдвоенного змея того мальчика, который однажды не ответил на ее приветствие, однако, не по невежливости, а просто потому, что не расслышал его, так как напевал что-то себе под нос. Змеи были сдвоены необычным образом, не один за другим, а параллельно, и поэтому были легко узнаваемы.

Смехотворное, нелепое мельтешение игрушек, уносящихся в небеса, небеса, становящиеся все более высокими и недостижимыми, ветер, рвущий занавес облаков в клочья, бездонные зеленовато-голубые провалы, по краям которых – кружево облачных полос, постоянно меняющих конфигурацию, медленно угасающий свет дня – когда-то, еще совсем недавно, она бы обратила внимание на все это. А теперь она следила лишь за спаренным змеем, который неуверенно снижался, уходя от разгневанного ветра, бушующего в вышине. Змей дергался из стороны в сторону, опускался слишком быстро. Падал. Мальчик бежал, чтобы попытаться как-то смягчить его удар о землю… не получилось… мальчик расстроен… стал на колени, склонился над обломками, может быть, даже плачет… Когда этот мальчик уходил, он уже не пел, и Силия не окликнула его и не поприветствовала, не пожелала доброго вечера…

До нее донеслись, пока еще издалека, едва слышимые крики сторожей… ваем… рываем… закрываем… осим… окинуть парк… просим покинуть парк… Силия повернула голову и взглянула на Келли. Тот лежал, завалившись на бок, щекой на своем плече; оттопыренная жесткая складка плаща приподнимала ему губу, от чего лицо приобретало выражение злобного оскала. Нет, он не умирал, просто дремал. Катушка вывалилась у него из рук, покатилась по ноге. Сильно ударилась об ограду, упала наземь. Келли вздрогнул и проснулся.

Закрываем! Закрываем! Просим всех покинуть парк!

И тут Келли вдруг поднялся из коляски, с трудом, раскачиваясь из стороны в сторону, вскинул вверх руки, потом широко расставил их и, пошатываясь, побрел по тропинке, ведущей к воде, – страшное, прискорбное зрелище. Слишком длинный плащ с хрустящим шорохом волочился по земле, кепочка сидела на верхушке головы как фонарь[239 - [239]Фонарь – круглая архитектурная конструкция в виде барабана с окнами, устанавливаемая на вершине купола; по сравнению с куполом кажется очень небольшим и как бы стягивает узлом верхнюю часть купола.] на куполе собора; череп казался пузырем, вздувающимся из-под нелепого головного убора; искалеченное лицо походило на старый кожаный мешок, набитый костями; из горла у него вырывались булькающие, сдавленные звуки.

Силия успела остановить старика у самой кромки воды. Конец нити, оторвавшейся от катушки, очевидно, в тот момент, когда Келли поднимался из кресла, хлестнул по воде, крутанулся в воздухе, весело вспорхнул ввысь и исчез. Келли обмяк и упал бы, если бы его не поддержала Силия. Кто-то подкатил Келлиеву инвалидную коляску и помог усадить в нее старика. Силия, толкая перед собой коляску, двинулась по узкой тропинке. Катить коляску было тяжело, в лицо дул колючий ветер. А предстояло еще вкатить коляску по крутому подъему на холм. Но более короткого пути домой не было. Ветер постоянно швырял ее золотистые волосы ей же в лицо. А вот яхтсменская кепочка прилепилась к Келлиевой голове, как ракушка к камню. Рычаги на подъеме дергались, как уставшее сердце. Силия закрыла глаза.

Закрываем!

Закрываем.


notes



Примечания





1


[1]Нет ничего нового под солнцем – см.: Экклезиаст: «Суета сует… Что было, то и будет… и нет ничего нового под солнцем» (1: 1–9).




2


[2]…оказывалось в Деве – очевидно, имеется в виду вхождение Солнца в зодиакальный знак Девы (в тексте, однако, использовано слово Virgin, а не Virgo, а отсюда можно сделать вывод о дополнительной аллюзии на Деву Марию).




3


[3] Quid pro quo (лат.) – квипрокво, путаница, недоразумение, основанное на принятии чего-то одного за что-то другое; услуга за услугу, компенсация.




4


[4]Корк – графство в провинции Мюнстер в юго-западной Ирландии; столица графства также называется Корк; город древний, основан еще скандинавами в IX – Х вв.




5


[5]Ниери – у Беккета часто встречаются значащие фамилии. В силу особенностей характера и поведения данного персонажа, его фамилия могла бы звучать как Близкоу.




6


[6] И остановилось солнце, и луна стояла, доколе народ мстил врагам своим», – Иисус Навин воззвал к Господу в сражении между израильтянами и аморреями, которое затянулось до темноты (Иис. Н. X, 12,13.)




7


[7] Коренное население Ирландии в этническом отношении не англосаксы, а кельты; можно предположить, что Ниери – не кельтского происхождения и относится к ирландцам свысока; дальнейшее повествование никак эту проблему не высвечивает.




8


[8]Апмония – надо полагать, это слово значит: напоминание, увещевание, предупреждение, уговаривание; слово греческого происхождения, содержит аллюзию на Пифагора. См. у Диогена Лаэртского: «Пифагором его звали потому, что он вещал истину непогрешимо, как пифия» («О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов», VIII, 21).




9


[9]…пальпировали, аускулировали, перкуссировали – значение слов примерно одинаково: прослушивание сердца, но различными способами (простукиванием и т. п.).




10


[10]Исономия – дословно исономия означает: равенство прав, равенство перед законом; в пифагорейской философии – это лад (гармония) сил организма, нарушение такого равновесия ведет к болезни.




11


[11][11] …жизнь – это число и земля – здесь и далее появляются некоторые философские понятия древнегреческой философии, в частности пифагорейства (в весьма, конечно, условном виде): число, земля как один из основных составляющих элементов мира; снятие, отрицание и т. д.




12


[12]…к обезьянам – очевидно, по ассоциации с ударами человекообразных обезьян себя в грудь.




13


[13]Тетрабрюх – tetrakyt – неологизм Беккета, можно предположить, что слово имеет отношение к пифагорейской тетрактиде или тетрактису (четверке), священному числу, «числу справедливости»; слово, конечно, греческое, но его концовка kyt очень напоминает шотландское kyte – брюхо, пузо; если это слово разложить, то по звучанию получится нечто вроде тетрабрюха.




14


[14]Тибурния – район Лондона.




15


[15] 24 июня, день св. Иоанна.




16


[16] Знак Зодиака.




17


[17]Челсийский пенсионер – один из солдат-ветеранов, живших в Челсийском Инвалидном Доме; носили особую фирменную одежду, Челсийский Королевский Инвалидный Дом (Chelsea Royal Hospital), в районе Челси, основан в 1682 г. для инвалидов войны.




18


[18]Конъюнкция – соединение; наибольшее кажущееся сближение небесных тел.




19


[19]Томмазо Кампанелла (1568–1639) – итальянский философ; наиболее известное его произведение – «Город Солнца» – своего рода философская утопия, в которой он описал эгалитарное теократическое государство; в советские времена считался чуть ли не одним из предшественников марксизма, коммунистам импонировали идеи Кампанеллы о тоталитарном подавлении личности государством.




20


[20]Оппозиция – период, когда Луна находится на наибольшем расстоянии от Земли.




21


[21]Марк Фабий Квинтилиан (ок.35 – ок.96) – древнеримский оратор и учитель риторики; его книга по риторике и ораторскому искусству служила многим поколениям ораторов, вплоть до эпохи Возрождения.




22


[22]Кэкум – слепая кишка.




23


[23]Архе – первоначальное единое вещество, изначальный принцип, неизменное и непреходящее в череде явлений; основной предмет философских исследований ионической натурфилософии.




24


[24]Иксион – в греческой мифологии царь лапифов в Фессалии. Зевс велел привязать его к вечно вращающемуся колесу (по многим версиям мифа – огненному) и забросить в небо.




25


[25]Тантал – мидийский царь, осужденный Зевсом на вечные муки жажды и голода; он стоял по колени в воде, а над ним росли фрукты, но достать ни того, ни другого он не мог.




26


[26]Свами – буквально: «тот, кто обуздал свой ум», отрекшийся от мира как смысла в материальной жизни; индуистский учитель мудрости.




27


[27]Иаков и Исав – сыновья ветхозаветных Исаака и Ревекки (см. главу 25 и далее Книги Бытия); Иаков – один из центральных ветхозаветных персонажей; вероятно, содержатся намеки на знание своей судьбы; например, в главе 28 рассказывается, что Иакову приснился сон: лестница, стоящая на земле и уходящая в небо; на верху лестницы стоит Господь и предсказывает Иакову великую будущность; а может быть, имеется в виду общая предрешенность судьбы Иакова и его, не играющего особой роли в Библейском повествовании, брата.




28


[28] Крик, писк (лат.); в английском языке это заимствованное слово означает «первый крик новорожденного».




29


[29]Дельфы – город в Древней Греции, религиозный центр с храмом и оракулом бога Аполлона. Очевидно, автор намекает на провидческие способности старика Келли.




30


[30]Невус – родимое пятно.




31


[31]…булла при-лучения – в тексте сказано: «little bull of incommunication», т. е. обыгрывается выражение «bull of excommunication», что значит «булла отлучения от церкви»; используя неологизм Беккета, получаем не от-лучение, а при-лучение и не к церкви, конечно, а к работе.




32


[32]…бог воров, планета – бог воров – это Гермес (у римлян – Меркурий); так же называется ближайшая к Солнцу планета в солнечной системе.




33


[33] По преимуществу (фр.).




34


[34] Тема Неба (лат.).




35


[35]Натив – родившийся под тем или иным знаком Зодиака.




36


[36]Яснослышание – неологизм Беккета, по аналогии с «ясновидением».




37


[37]Сесквиквадрат – аспект в 135°.




38


[38]Анарета – «губитель жизни», планета или аспект, служащие причиной смерти. Чаще всего Сатурн или Марс, иногда Солнце, Луна или Меркурий.




39


[39]Хилег – астрологический термин, сигнифатор продолжительности жизни и здоровья вообще.




40


[40]Гершель – наименование Урана в XVIII – нач. XIX вв. в честь Уильяма Гершеля (1738–1822), английского астронома, основоположника звездной астрономии, изобретателя усовершенствованного вида телескопа; Гершель открыл планету Уран и его спутники, построил первую модель Галактики.




41


[41]Брайтова болезнь – заболевание почек; Брайт (1789–1858) – английский врач, ученый.




42


[42] Роман написан в 1936 г.




43


[43]Пандит – в Индии почетное звание ученого брахмана, а также человека высокообразованного в области классической индийской литературы на санскрите.




44


[44]Анурия – прекращение выделения мочи почками.




45


[45]Импликация – логическое отношение между суждениями (посылкой и выводом), соответствующее союзу «если… то…».




46


[46]Кухулин – в ирландской мифоэпической традиции герой, центральный персонаж многочисленных саг героического цикла; врагам удается справиться с героем лишь с помощью волшебства; пронзенный своим же копьем, он умирает стоя, привязав себя к священному камню.




47


[47]Диастола-систола – расширение и сокращение; это одновременно и метафорическое описание толпы, которая собралась (сжимание сердца) и разошлась (расширение сердца).




48


[48] Имеется в виду Колонна Нельсона, в районе улицы О'Коннели, которая подобна Колонне Нельсона в Лондоне на Трафальгарской Площади.




49


[49]«Хенесси» – марка известного французского коньяка, и, судя по всему, представляя так свою подружку, работающую в баре, Вайли просто шутит.




50


[50]«Сад» – судя по всему, название, дома (или места), где Ниери жил (и общался со своими «учениками»), по аналогии с Платоном, который изучал философию в саду близ Колона и занимался с учениками в саду Академии.




51


[51]Променад – аллея; набережная; место для прогулок.




52


[52] Наружные женские половые органы, вагина (лат.).




53


[53] Душа (греч.).




54


[54]…судьба Гиппаса – этот пифагореец, который, как утверждает традиция, погиб в море за разглашение строения додекаэдра (пифагорейцы придавали особое значение двенадцатиугольнику; даже у Платона в «Тимее» додекаэдр рассматривается в качестве геометрической модели Вселенной); по другой версии, Гиппас понес кару за разглашение перед непосвященными принципа несоизмеримости.




55


[55] Двенадцатиугольник.




56


[56] Радость разрыва (отношений) (фр.)




57


[57]…сожаление Дивеса по поводу Лазаря, правда, не нашлось Авраама… – весь пассаж весьма темен; под Лазарем, очевидно, имеется в виду тот новозаветный Лазарь, нищий, которого упоминает Иисус в своей притче о богатом и Лазаре (Лк. 16, 19–31): «Умер нищий (Лазарь) и отнесен был Ангелами на лоно Авраамово (на «грудь» ветхозаветного Авраама в раю). Умер и богач… и в аде… он поднял глаза… увидел вдали Авраама и Лазаря и, возопив, сказал: отче Аврааме! умилосердись надо мною…»; на этой аллюзии построено и заявление девицы о груди, занятой другим; надо полагать «Дивесом» Беккет называет того богача, который отправился в ад, однако в самом тексте у евангелиста Луки богач по имени не назван.




58


[58]Аполлоническое – светлое, рациональное начало, в противовес дионисийскому – темному, иррациональному (по Ницше).




59


[59]Астения – физическая и нервно-психическая слабость.




60


[60]Спазмофил – одно из множества слов, придуманных, по всей видимости, самим Беккетом; «любящий судороги и спазмы и всяческого рода приступы» – таково его буквальное значение; вспомним, что Мерфи подвержен всякого рода приступам; помимо всего прочего, в английское слово «spasmodic», производное от слова «spasm» (которое кроме «судороги», «спазма», означает «приступ» боли, страха, ревности и т. п., «порыв» творческой активности и пр.), встроены следующие значения: спазматический; судорожный; нерегулярный; хаотичный; взвинченный, порывистый, что отвечает характерным особенностям поведения Мерфи.




61


[61]Джон Флетчер (1579–1625) – английский драматург, положивший начало жанру трагикомедии.




62


[62] Проклятая душа (фр).




63


[63]Джордж Беркли (1685–1753) – ирландский епископ и философ, который полагал, что окружающая нас реальность может быть сведена к игре ума, но в таком случае существование человеческого ума вступает в противоречие с существованием Разума Универсального, т. е. Бога.




64


[64] Бог подаст (лат.).




65


[65]«What I make on the swings of Miss Counihan… I lose on the roundabouts of the non-Miss Counihan» – такова фраза у Беккета. Существует английская идиома «what you lose on the swings you make up on the roundabouts», что дословно означает: «что теряешь на качелях, восстанавливаешь на каруселях»; смысл этого странного выражения можно передать так: что выиграешь на одном, теряешь на другом, но невероятная сложность для переводчика заключается во множественности значений ключевых слов выражения, развернутого Беккетом в нечто головоломное и приспособленного для нужд беседы; сама по себе беседа еще не чистый «абсурдизм», однако нечто к нему близко подходящее.




66


[66] Coney Island (когда-то действительно это был остров) – часть южного Бруклина в Нью-Йорке, где расположены места отдыха, аттракционы и т. д.; в переносном смысле: место развлечений; Великобритания находится на восток от Америки, отсюда, очевидно, «остров Кони на востоке».




67


[67]Тара – древняя столица ирландских королей.




68


[68]Жорж Брак (1882–1963) – один из создателей кубизма; для его палитры характерны оттенки серого, зеленого и коричневого цветов.




69


[69]Вначале была шутка… – перефразируется знаменитое начало Евангелия от Иоанна: «В начале было слово…»




70


[70]Амнион – одна из оболочек зародышей высших позвоночных животных и человека.




71


[71]Билдад Шухайт – персонаж поэзии У.Блейка (1757–1827), одного из самых значительных английских поэтов и художников конца XVIII – начала XIX вв., оказавшего сильное влияние на дальнейшее развитие живописи и поэзии, особенно модернистской в XX в.; при жизни Блейк остался непризнанным, его поэзия не издавалась, считалась слишком заумной и для тех времен эротической; Блейк создал свою собственную мифологию, в которой соединил собственное воображение и образы, позаимствованные из Библии.




72


[72] Кто идет? – окрик часового (фр.); в переносном смысле: быть настороже, быть постоянно готовым к тому, чтобы… Здесь в значении: искать, высматривать.




73


[73]Майевтический – сократовский способ извлекать скрытое в человеке знание с помощью искусных наводящих вопросов. Сократ говаривал, что видит свое назначение в том, чтобы помогать рождаться новым идеям, и называл себя повитухой (по-гречески «майевтика» – акушерство).




74


[74] См. сноску 28




75


[75] Гортань (лат.).




76


[76]Эругинный – цвет медной зелени.




77


[77] «Дополнение к трактату о браке» (лат.).




78


[78]Парфянская стрела – колкость или меткое замечание, приберегаемые к моменту ухода.




79


[79]«Свершилось!» – последнее предсмертное слово распятого Иисуса, как его приводит Евангелие от Иоанна (19:30); приводимые в остальных Евангелиях последние слова Христа на кресте иные.




80


[80]Аппертура – клей и всяческие наполнители, использующиеся в текстильной и бумажной промышленности.




81


[81] Здесь: имеющие много удобств (фр.)




82


[82] Жизненная Сила (лат.).




83


[83]Серенада изначально означала вечернюю песнь, исполняемую под балконом возлюбленной; ноктюрн (от лат. ночной) изначально: поэтическое, музыкальное (и вообще, любое художественное) произведение, посвященное ночи; альба – утренняя песнь (значения этих слов претерпевали, конечно, определенные изменения; надо ли комментировать, что под «музыкой» Беккет разумеет занятие любовью?).




84


[84]Автор с большим тщанием выстраивал эту фразу… – не следует забывать, что роман написан в тридцатые годы, а в те времена, вплоть до середины шестидесятых, существовали весьма жесткие ограничения того, что позволено было сказать печатным словом; не допускалась «нецензурная» брань, смягчались до намеков сексуально-эротические сцены (политической цензуры как таковой не было, но автор, позволивший уж очень неосторожное высказывание, мог подвергнуться, уже после выхода книги в свет, некоторым гонениям); таким писателям, как Джойс и Лоуренс, приходилось издавать некоторые свои книги за рубежом.




85


[85]Эстральный – южный.




86


[86] После смерти (лат.).




87


[87]Кюльп, Марбе, Бюлер, Уотт, Ах – немецкие и английские психологи и философы второй половины XIX – начала XX вв.




88


[88]Гильом Шампосский (Гильом из Шампо) (ок.10б8 – 1121) – французский теолог.




89


[89]Теофания – зримое человеком явление божества; надо думать, теофанизм – учение, основанное на вере в то, что Бог может являться человеку в зримых формах.




90


[90] По некоторым учениям, все в этом мире есть Бог, и поэтому поглощая пищу, мы поглощаем часть Бога.




91


[91]Солипсист – последователь солипсизма, философского представления, согласно которому весь видимый мир является творением ума того, кто этот мир себе воображает.




92


[92]Эруктировать – производить звук, связанный с отрыжкой.




93


[93]…божественный сын Аристона – Платон.




94


[94] Ни дня без строчки (лат.).




95


[95] Слова Меркуцио из Сцены 1 Акта 3 «Ромео и Джульетты» Шекспира.




96


[96]Генуступрации – этот словесный монстр составлен из слова genu (лат.), означающего «колено» (в английском языке имеется слово genuflection, что означает «коленопреклонение»), и слова stupratation (англ. на французско-латинской основе), что значит «насилие» вообще, «насильственное лишение девственности» в частности; в данном контексте это словесное сращение следует, стало быть, осмысливать как «насильственные действия коленями».




97


[97]Мельпомена – муза трагедии; Каллиопа – муза эпической поэзии и знания; Эрато – муза лирической поэзии; Талия – муза комедии.




98


[98]Пентаметр – размер в античном стихосложении (пятистопный).




99


[99] Несколько измененный (лат.).




100


[100] Из этого (лат.).




101


[101]Дипсопатия – слово образовано по принципу дипсомании – неостановимого влечения к алкоголю (дипсо – жажда (лат. – греч.) и маниа), т. е. болезненное стремление утолять алкогольную жажду, а проще говоря – алкоголизм.




102


[102]Эрин – поэтическое название Ирландии.




103


[103]Цезура – ритмическая пауза внутри стихотворной строки.




104


[104] Скопление газов в желудке (лат.).




105


[105]Друидизм – религия у древних кельтов, заключающаяся в почитании природы и требующая жертвоприношений.




106


[106]Просодия – наука и искусство стихосложения.




107


[107] Тот, кто имеет пристрастие наблюдать наготу или эротические сцены (фр.).




108


[108] Тот, кто смотрит, смотрящий, а также – ясновидящий (фр.).




109


[109] Желтое пятно на сетчатке, которое представляет собой участок наиболее острого зрительного восприятия (лат.).




110


[110]Нозономия – классификация болезней.




111


[111]Панпигоптозис – слово составлено из таких частей: греческой основы пан – всеобщий, всеохватный, полный; пиге – задница, круп; птозис – опущение, обвисание части тела или органа; скорее всего болезнь и слово, ее описывающее, выдуманы Беккетом просто для изображения женщины, явившейся перед Мерфи.




112


[112]Этиология – раздел медицины, изучающий причины и условия возникновения болезней.




113


[113] Не мои вещи, но мне вещь (лат.).




114


[114]Рассказ Утки о себе не так уж абсурден, как может показаться на первый взгляд; кое-что в нем соответствует «истине» (иначе говоря, каким-то событиям, «реально» происходившим в жизни Утки), а кое-что чистейшей воды выдумка; она приходит в Гайд-Парк кормить овец, которые тогда бродили по парку как, скажем, в прудах плавают лебеди; ее имя и фамилия значащие (Rosie Dew); имя Lord Gall of Wormwood тоже значащее, но по-английски оно выглядит очень «благородно», несмотря на смысл; труднее сказать, что за этим кроется (помимо всего прочего, существует идиоматическое выражение gall and wormwood (доел.: желчь (злоба) и полынь), которое значит: нечто ненавистное, постылое, то, от чего душу воротит; спадо – кастрат, импотент; пентименто (мн. число пентименти – итал.) дословно: текст или рисунок, поверх которого что-то написано или нарисовано, но который спустя некоторое время начинает «проявляться» сквозь более поздние надписи или записи; в переносном смысле: нечто скрытое, постепенно становящееся явным; здесь – поиск каких-то родственников, которым можно было бы завещать наследство (у лорда нет прямых наследников, которых мы передаем как последними (по аналогии с последышами), чтобы хоть как-то намекнуть на необычность английского текста Беккета; au-delа – оттуда, из потустороннего мира; Серпантин – очевидно, намек на извилистую реку; Большая Вода – море, океан.




115


[115]Вильям Вордсворт (1770–1850) – один из крупнейших и самых значительных английских поэтов своего времени; в его лирических стихотворениях часто звучала тема природы.




116


[116]Франческо Маццола Пармиджанино (1503–1540) – один из самых талантливых и необычных итальянских художников своего времени, обычно относимых к «маньеристам» (т. е. тем, кто в своем творчестве пытался – не всегда органично – использовать творческие достижения таких гениев, как Микеланджело и Рафаэль); Пармиджанино любил изображать змееподобные человеческие фигуры в сложнейших поворотах; сюрреалисты использовали некоторые находки маньеристов XVI в.




117


[117]Рейектменты (rejectamenta) – слово латинское, заимствованное английским языком без внешних изменений (произносится, конечно, не так, как оно произносилось бы на латыни); означает: отбросы; водоросли, выброшенные на берег; экскременты; здесь – отрыгнутое; в русском языке подобного слова нет, поэтому пришлось его трансплантировать, но не в английском звучании, а в условном латинском.




118


[118] Здесь, т. е. в этом мире (фр.).




119


[119] Букв.: я сказал; это латинское выражение означает: голословное утверждение или заявление




120


[120]Критика Чистой Любви – аллюзия на «Критику Чистого Разума» Э.Канта.




121


[121]Уходила она из дома с радостью, возвращалась с печалью – аллюзия на фразу из книги «О Подражании Христу» Фомы Кемпийского (XV в.).




122


[122]Реверсионер (неологизм переводчика) – лицо, имеющее право на обратный переход к нему имущества; субъект возвратного права.




123


[123]Майорат – право и порядок наследования или отчуждения имущества.




124


[124]Манихейка – сторонница манихейства – религиозного учения, основанного пророком Мани (III в.); в основе манихейства лежит борьба двух соперничающих сил – добра и зла, света и тьмы как изначальных и равноправных принципов бытия.




125


[125]Блаженный Иероним (Евсевий Иероним, ок.347–420) – один из Отцов Церкви, его перевод Библии на латинский язык принят как канонический; как апологет и теолог западного христианства выступал против манихейства; он действительно бывал в Палестине и Иудее.




126


[126]Эманация – некая субстанция, которую исторгают из себя медиумы как свидетельство своих спиритических возможностей; эта субстанция, по их заявлениям, способствует материализации духов и телекинезу; цветы анемоны тоже одно из проявлений медиумов во время спиритических сеансов.




127


[127] Интеллектуальная любовь, где Мерфи любит сам себя (лат.).




128


[128]Гравамен – юридический термин, означающий: основные пункты; суть излагаемого; суть обвинения.




129


[129] По уму (лат.).




130


[130] На деле, фактически (лат.).




131


[131] Болезненный тик (фр.).




132


[132]Лейденская Банка – первый электрический конденсатор, прообраз электрической батареи, изобретенный в Лейдене (Голландия, 1745), действительно представлял собой стеклянную банку.




133


[133] Все это витиеватое словесное построение вращается вокруг того, что отсчет времени по всей земле происходит от Нулевого, Гринвичского меридиана; Гринвич – местечко в Англии, где расположена астрономическая обсерватория.




134


[134] Если первую часть фразы – имя – произносить по-английски, а вторую – по-французски, то обе части будут звучать приблизительно одинаково: силь-йя; французская часть значит: если есть… (т. е. если некто или нечто имеется).




135


[135]Слезница – сосуд для сбора слез; такой сосуд стоял, например, в гробницах римлян; обычно узкий, с длинным горлышком, для сбора слез друзей и родственников усопших.




136


[136]Янг Куэй-Фэй (? – 756) – известная красавица и наложница великого императора Цунга, воспетая во многих выдающихся средневековых китайских поэмах и пьесах.




137


[137]Антропоидный (человекообразный) – это слово может означать не только «имеющий человеческие черты», но и «имеющий обезьяньи черты». Что имеет в виду Беккет, с полной определенностью сказать трудно-, то ли то, что, с точки зрения Вайли, она являлась редким представителем рода человеческого, то ли наоборот (скорее первое, чем второе).




138


[138]Акатисия – отвердение участков кожи, вызванное укусами клещей.




139


[139]Акатарсия – тяжелейшие запоры.




140


[140]Menstruum – несмотря на совсем иные ассоциации, которые это слово может вызывать, оно означает просто растворитель




141


[141]Элеутеромания – слово составлено из греческих слов eleuthros – свободный и mania – болезненность и означает: болезненно повышенное, излишне страстное стремление к свободе.




142


[142] Козел; козлиный запах; острый запах человеческого пота (лат.).




143


[143]Ниоба – в древнегреческой мифологии дочь Тантала; обладая многочисленным потомством (по разным вариантам мифа от двенадцати до двадцати поровну сыновней и дочерей), Ниоба возгордилась перед богиней Лето, имевшей только двух детей – Артемиду и Аполлона; разгневанная богиня пожаловалась своим детям; Аполлон поразил стрелами всех сыновей Ниобы, а Артемида – дочерей.




144


[144]Клонический – спазматический, судорожный.




145


[145]Зевота – болезнь кур.




146


[146]Тинторетто, Якопо Робусти, прозванный «Тинторетто», (1518–1594) – венецианский художник, известный своими композициями и на христианские и мифологические темы; на упомянутой картине изображен один из вариантов мифа о происхождении Млечного Пути: Гере обманным образом «подсунули» младенца Геракла, но в конце концов узнав, что это за ребенок, она выхватила свою грудь изо рта ребенка, и божественное молоко брызнуло на небо.




147


[147]Лидийский поцелуй – чувственный, похотливый. В VI–VII вв. до Р.Х. Лидия была важным и очень богатым государством, расположенным в Малой Азии; богатство, изнеженность и развращенность лидийцев стали нарицательными.




148


[148] Пятница была днем любви, очевидно, потому что в английском слове Friday первый компонент этого слова связан с древнегерманским словом Fria, именем древнегерманской богини любви (практически все дни недели по-английски связаны с именами древних богов и планет); днем поста – очевидно, потому что у англикан и католиков пятница традиционно являлась постным днем, т. е с некоторыми ограничениями в еде; В сказать, почему Мерфи называет пятницу днем казней, значительно труднее – можно высказать предположение, что в Англии в те времена сохранялась еще традиция проводить казни преступников именно в пятницу (в современной Англии смертная казнь отменена).




149


[149]Плинум – точнее было бы «пленум», но во избежание нежелательных ассоциаций, это слово приводится так, как оно произносится в английском языке; это термин физики, обозначающий состояние, противоположное вакууму: пространство, заполненное веществом.




150


[150]Джордж: Фредерик Уоттс (1817–1904) – известный и в свое время очень популярный английский художник и скульптор; особенно прославился портретами выдающихся людей своего времени и аллегорическими композициями как в живописи, так и в скульптуре.




151


[151]Джордж Вильям Расселл (1867–1935) – ирландский писатель, действительно писавший под псевдонимом «АЕ».




152


[152]Лигатура – слитное написание двух или трех букв; для современного русского языка это явление не характерно, но было достаточно распространено на определенных этапах развития языка как русского, так и многих других.




153


[153] Трудно тем, кто живет вне мира, удержаться от поисков подобных себе. (Мальро) (фр.).




154


[154]Апозиопезис – высказывание, которое не доведено до конца, однако обычно содержащее некий намек, например: «А потом он… нет, мне стыдно об этом говорить»; собственно говоря, фраза Беккета действительно является примером апозиопезиса.




155


[155] Предположительно (лат.).




156


[156]Бим, Бом, Бам – во всех этих нелепых прозвищах есть скрытый смысл, так, скажем, «Бам» значит: негодный, никчемный человек; лодырь, бездельник; задница и т. д., и носит это прозвище самый незаметный и скромный из родственников.




157


[157]Непотизм – замещение по протекции доходных или видных должностей родственниками, кумовство.




158


[158]Неф – вытянутое помещение, часть интерьера, ограниченное с одной или обеих сторон рядом колонн или столбов.




159


[159]Трансепт – поперечный неф в базиликальных и крестообразных храмах.




160


[160]Гебефреник – страдающий гебефренией, юношеской формой шизофрении.




161


[161]Гипоманиак – больной, страдающий эмоциональным расстройством, выражающимся повышенной возбудимостью и чрезмерным стремлением к любой деятельности.




162


[162]Синдром Корсаковского – расстройство памяти, потеря представления о прошлых событиях, плохая пространственная ориентация, придуманные воспоминания воспринимаются как события, имевшие место в действительности.




163


[163] Живая картина (фр.) – изображение на сцене людьми, соответствующим образом одетыми и замирающими в нужных позах, каких-нибудь исторических или прочих событий; подобные «живые картины» были известны еще с древнеримских времен; в переносном смысле – группа людей или отдельно взятый человек, замершие в красноречивых позах при получении какого-то известия (например, как в пьесе Гоголя «Ревизор»).




164


[164] Здесь имеется некоторая контаминация мифов, очевидно, происходящая из-за полусонного состояния Мерфи; Эреб – персонификация подземного мира, всего темного, потустороннего в древнегреческой мифологии, Фурии – из римской мифологии; в древнегреческой им соответствуют Эринии – богини мщения и кары; какой вариант мифа Беккет выбрал для сведения Гипноса и Эриний воедино, сказать трудно; скорее всего Мерфи несколько путается. Известен миф, в котором среди детей Ночи находим Смерть, Сон, Мойр, Немесиду, Эриду и Гесперид; возможно, вместо Фурий-Эриний следовало бы упомянуть Мойр (богинь судьбы).




165


[165]…после-чувствования – Беккет употребляет слово postmonition, которое, очевидно, придумал по аналогии со словом premonition, что означает предчувствие.




166


[166]…в пещере – аллюзия на знаменитый образ пещеры у Платона (душа прикована в пещере тела и видит на стене тени, которые воспринимает как реальный мир).




167


[167] Арнольд Гейлинкс (1624–1669) – голландский философ; считал невозможным взаимовлияние души и тела, уподобляя их двум часам, ход которых изначально согласован Богом.




168


[168] Не имея силы, не имей желаний (лат.).




169


[169] Скорее всего пребывание в трудовой тюрьме Испании происходило лишь в голове Мерфи.




170


[170]Монада – в философии Лейбница первичный элемент, составляющий основу мироздания и сам по себе обладающий духовным началом.




171


[171]Витаграфия – описание жизни; вероятно, такое слово понадобилось Беккету для того, чтобы показать, что речь идет не об обычной биографии, а об астрологическом пророчестве, описывающем жизнь того, кто заказывает свой гороскоп.




172


[172]Претерист – надо думать, это слово образовано от слова претерит, которым в грамматике называется глагольная форма, обозначающая «действие в далеком прошлом»; иначе говоря, для Мерфи возможность предрекать судьбу человека по звездам осталась в прошлом.




173


[173] Прямо на месте нахождения (лат.); термин, используемый в биологии и юриспруденции.




174


[174] Что и требовалось вырвать (лат.).




175


[175]Оссиан (Ойсин, Ойзин) – легендарный воин и бард кельтов, живший, по преданию, в III в. в Ирландии.




176


[176]…из-за викарной аутологии – у Беккета сказано: «vicarious autology»; слово vicarious означает: замещающий, действующий вместо другого; действующий на благо других; чужой, не свой; искупительный (искупительная жертва, т. е. жертва собой вместо кого-то другого или животным вместо человека); наместнический; приведены лишь основные значения, которые в английском языке, конечно, не воспринимаются раздельно, а встроены в слове и проявляются в зависимости от контекста; сюда же следует добавить ряд значений, которые в русском языке действуют как термины в юриспруденции, биологии, медицине: субститутивный; доверенный; викарирующий; викарный, замещающий, компенсаторный (последние три – в медицине); однако общий смысл для всех этих значений таков: «нечто заменяющее, замещающее». Пояснить употребление слова autology несколько труднее; оно означает нечто вроде «взятого у самого себя». То есть смысл выражения, вероятно, следующий: Эндон выступал для Мерфи своего рода заменой его самого, и, общаясь с ним, Мерфи брал нечто, чего ему не хватало, но учитывая их какую-то внутреннюю близость, вроде бы брал у самого себя.




177


[177]Кататонический ступор, кататония – нервно-психическое расстройство, при котором имеют место мышечные спазмы и различные непредсказуемые поступки больного; ступор – остолбенение, оцепенение.




178


[178]Дидона – персонаж из древнеримских легенд; ее образ был использован Вергилием в эпической поэме «Энеида»; Дидона – карфагенская царица, влюбляется в прибывшего Энея, и когда тот, побуждаемый богом Меркурием отправляться дальше, уплывает на своем корабле, Дидона кончает жизнь самоубийством на большом погребальном костре, сложенном специально для этой цели; отсюда дальнейшая аллюзия на погребальный костер – так называет Кунихэн жилье, которое она ищет в Лондоне.




179


[179] «Spectator» (само по себе это слово может значить: зритель; очевидец; наблюдатель) – еженедельный журнал консервативного направления (политика, литература, искусство); основан в 1828 году.




180


[180]Прана – термин, встречающийся в Упанишадах (древние индийские философские тексты) в различных значениях: душа (атман); органы души (зрение, слух и т. д., включая речь и мышление); виды дыхания; у Беккета употреблено явно в том же смысле, в каком христианин бы воскликнул: «Если Бог даст!»




181


[181]Хендрик Аверкамп (1585–1634) – голландский живописец, находился под влиянием Брейгеля.




182


[182]Хейирих Кампендонк – художник-экспрессионист, член «Ноябрьской группы», созданной в 1918 г. в Берлине после Веймарской революции. Целью группы был синтез живописи, скульптуры, архитектуры, градостроительства, а также установление более тесных контактов между художниками и рабочим движением.




183


[183]Нориджская школа – надо думать, имеется в виду Нориджская школа живописи в графстве Норфолк; известна своими пейзажами и сценами из сельской жизни; основана в 1803 году Дж. Котманом и Дж. Кромом.




184


[184] «Никакой слуга не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом не радеть» (Лк. 16:13).




185


[185]Иезавель – библейский персонаж, упоминается в Книгах Царств; дочь царя Сидонского, жена Азфава; ввела в Израиль почитание финикийского бога Ваала; само ее имя сделалось нарицательным, обозначающим всякое нечестие и разврат; именно в таком смысле оно употреблено в Откровении, 2:20, в этом же смысле его использует и Ниери.




186


[186] См.: Диоген Лаэртский «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов», 2, 5, 21–22.




187


[187] Вошь умерла! Да здравствует вошь! (фр.); пародируется традиционное восклицание, сообщающее о смерти короля и вступлении на престол следующего; этим подчеркивались непрерывность и преемственность королевского правления; Ниери применяет эти слова к неистребимости вшей.




188


[188] Явная аллюзия на поэму О.Уайльда «Баллада Реддингтонской Тюрьмы». У Беккета сказано: «They never quite kill the thing they love», а у Уайльда читаем: «Yet each man kills the thing he loves»; дословно: «И все же каждый мужчина убивает то [того или ту], что [кого] он любит».




189


[189]Аналфабетик – совершенно неграмотный человек (неологизм переводчика).




190


[190]Вербальный – словесный.




191


[191] Без опыта, заранее, наперед (лат.).




192


[192] Бог сна – Гипнос, а брат его, Танатос – бог смерти.




193


[193] Библейская аллюзия: одновременно с Христом были распяты два разбойника, один из которых поносил Иисуса, а другой говорил: «…мы осуждены справедливо, а Он [Иисус] ничего худого не сделал». И сказал Иисус: «…истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю». (Лк. 23, 41–43); иначе говоря, разбойник (точнее, его душа) спасся.




194


[194]Во внешнем свете… – вероятно, Беккет вкладывает в уста Кунихэн философское понимание (идущее еще от неоплатоников) божьего мира, т. е. «внешнего» по отношению к человеку, как свет.




195


[195]Сэмюэл Тейлор Колридж (1772–1834) – английский поэт, романтик, философ, литературный критик; занимает одно из ведущих мест в английской культуре конца XVIII – начала XX вв.; очевидно, под игрой с чувствами имеется в виду предпочтение, отдаваемое романтиками чувству, а не разуму (в предшествующем романтизму веке Просвещения приоритет был за разумом, а не за чувством).




196


[196]Шандра – растение (Marrubium vulgare), родственное мяте; из него готовится лекарство от кашля; по-английски это растение называется horehound, что в произношении звучит точно так же, как whorehound, что значило бы нечто вроде «тот, кто гоняется за шлюхами»; вполне вероятно, что здесь имеется намек на Мерфи и Силию.




197


[197] Очевидно, имеется в виду Томас Мур (1779–1852) – один из крупнейших ирландских поэтов; на его стихи написано много романсов, включая русские.




198


[198]Аускулътация – прослушивание (например, больного); экзекуция (здесь) – исполнение; адеквация – уравнивание, выравнивание.




199


[199]Автофилия (авто…+греч. phileo – люблю) – самолюбование.




200


[200] Вайли называет Ио «быком», однако в древнегреческом мифе идет речь не о быке, а о телке, в которую Зевс превратил свою возлюбленную Ио, дабы спасти ее от мести своей супруги Геры; однако от Геры утаить что-либо трудно, и она насылает на белоснежную телку Ио зловредного овода, который мучит Ио своими укусами.




201


[201] Ego значит я; id – оно (лат.); термины фрейдистской психологии, обозначающие уровни сознания и подсознания.




202


[202] Часто используемый и многократно иллюстрируемый пример мимикрии в книге Дарвина «Происхождение видов…», где гусеница изображалась неотличимой от сухой веточки.




203


[203] Психосоматический – сочетающий в себе психику и соматику (телесность); фистула – патологический или искусственный канал, с помощью которого полость или выводящий поток какого-либо органа соединяется с поверхностью.




204


[204]Ян Вермеер (1632–1675) – один из крупнейших голландских художников и один из величайших художников в истории живописи вообще; краски на его полотнах обладают особыми живописными качествами.




205


[205] Аллюзия на евангельский текст: «Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего пред свиньями…» (Мф. 7:6).




206


[206] Добрые намерения (лат)




207


[207] Существующее положение (лат.).




208


[208] Аллюзия на библейское предание о пророке Илии: Илия услышал голос, повелевший ему идти в Сарепту Сидонскую. Вдова, которой Бог приказал кормить Илию, пожаловалась ему, что ей нечем прокормить даже себя и сына. Илия велел ей сделать для него небольшой опреснок, после чего мука в кадке не истощалась, масло в кувшине не убывало. (3 Царств 17, 10–14.)




209


[209] Нечто добавочное, впридачу, не связанное с основным (фр).




210


[210]Фидий – гениальный древнегреческий скульптор V в. до Р.Х. особо известен своими скульптурами, украшавшими Парфенон. Скопас – древнегреческий скульптор IV в. до Р.Х.; по сравнению с Фидием, который обычно передавал в своих произведениях статику, а не динамику, произведения Скопаса полны бурного движения.




211


[211]Эрнст Барлах (1870–1938) – немецкий скульптор, график и писатель; полные эмоционального напряжения произведения Барлаха по художественному решению близки экспрессионизму; часть его произведений была уничтожена нацистами.




212


[212] Ратуша (итал.)




213


[213]Пьер Пюже (1620–1694) – французский скульптор, живописец и архитектор, представитель барокко.




214


[214]Геркуланум – город в Италии, недалеко от Неаполя, который вместе с Помпеями завалило вулканическим пеплом во время извержения Везувия в 79 г. по Р.Х.; в XX в. пустоты, образовавшиеся в пепле на местах сгоревших людей, залили гипсом, слепки извлекли, оказалось, что большинство погибших лежало на боку, в скорченных позах.




215


[215]Админикл – слово создано переводчиком по схеме английского слова adminicle, образованного на основе латыни, и означает: дополнительное, вспомогательное средство, сопровождающий фактор; пропорциональный раздел имущества или наследства (в этом значении оно выступает как специальный юридический термин).




216


[216]Микрокосмополиты – неологизм Беккета: здесь, очевидно, употреблено в смысле того, что больные, страдающие от психических расстройств, во всем мире одинаковы, но будучи замкнутыми в пределах микромира М.З.М., они не космополиты, а микрокосмополиты.




217


[217]Пулены – башмаки с длинными, загибающимися кверху носками.




218


[218] Как в английской версии романа, так и во французской данная шахматная партия приведена в устаревших системах записи. Однако в любой системе записи указанная партия невозможна, это чистый блеф, лишь начало партии имеет смысл. Далее множество ходов, особенно сделанных Эндоном, невозможно с точки зрения установленных правил; фигуры прыгают через фигуры, занимают клетки уже занятые и т. д. У Беккета не всегда различаются ходы Коня и Короля; в нашей системе записи Король обозначается как «Кр», у Беккета и для короля и для коня используется одна и та же буква «К»; однако общее течение игры такие ошибки не нарушают, ибо игры как таковой нет, а есть перемещения фигур фактически без цели; комментарии к игре, данные Беккетом, скорее всего пародия на подобные комментарии, прилагаемые к «серьезным» партиям.




219


[219] Попытка передышки (фр).




220


[220] Воспринимать (лат.).




221


[221] Быть воспринимаемым (лат.).




222


[222]…насмешник из Абдер – имеется в виду Протагор, древнегреческий философ (середина V в. до Р.Х.) из Абдер; до нас не дошли произведения Протагора, однако некоторое представление о сути его учения можно почерпнуть из упоминаний в произведениях других древних философов и историков; Протагор учил, что небытие и бытие обладают равной реальностью; Протагору принадлежит широко известное изречение «человек – мера всех вещей».




223


[223]Аментальный – лишенный разума.




224


[224]Афлятус – Беккет соединил два слова: afflatus u flatulence в одно и получил afflatulence. Первое (afflatus) означает: вдохновение, озарение, откровение, божественное откровение; второе (flatulence) – метеоризм, скопление газов в кишечнике, вспучивание. Как всегда, у Беккета в подобных случаях смысл ощутим, но зыбок: слова, прозвучавшие в голове Мерфи как некое откровение одновременно явились и чем-то, «вспучившим» его рассудок.




225


[225]Джованни Беллини (ок.1430–1516) – художник итальянского Возрождения, один из самых значительных представителей Венецианской школы живописи; у него учились Джорджоне, Тициан, Пальма Веккио.




226


[226]Моттист – последователь Джона Мотта (1865–1955), активного миссионера, проповедника христианства в его евангелической форме; Мотт получил (вместе с Эмили Балч) Нобелевскую премию мира в 1947 г.




227


[227]Коронер – служебное лицо, производящее дознание в случаях насильственной или скоропостижной смерти.




228


[228] Ветки тиса – традиционный знак траура.




229


[229]Аутопсия – вскрытие трупа для установления причины смерти.




230


[230] Способ смерти (лат.); коронер строит эту фразу по аналогии с modus vivendi – «способ, образ существования».




231


[231]Ангиома – опухоль, состоящая из кровеносных и лимфатических сосудов.




232


[232]Георг II (1683–1760) – английский король (1727–1760) из Ганноверской династии; обратите внимание на то, что коронер говорит о событии двухсотлетней давности так, словно оно произошло совсем недавно.




233


[233]На освободившейся мраморной плите… – Ниери привиделись средневековые ирландские замок, монастырь, королевство.




234


[234]Лорд ФД.С.Честерфильд (1694–1773) – граф, английский политический деятель, писатель; известность ему принесли его «Письма к сыну», в которых высказываются взгляды на историю, на место человека в мире, на житейские проблемы и многое другое.




235


[235]Нансук – прочная бельевая хлопчатобумажная ткань.




236


[236]Сакрум – от латинского os sacrum (доел.: святая кость) – крестец.




237


[237]Гиперметропия – дальнозоркость.




238


[238]Джон Адамс (1819–1892) – английский астроном.




239


[239]Фонарь – круглая архитектурная конструкция в виде барабана с окнами, устанавливаемая на вершине купола; по сравнению с куполом кажется очень небольшим и как бы стягивает узлом верхнюю часть купола.