Налда говорила
Стюарт Дэвид








Налда говорила, что первый раз я появился у нее одетый в странную кучу тряпья, молчаливый и испуганный, и мне тогда исполнилось лишь два года. На мне была рубашка и брюки, везде подколотые булавками, говорила она, чтобы все это на мне держалось. И еще все это было закатано сверху и снизу так, чтобы те части меня, которые должны были торчать наружу, все-таки торчали.

Мальчик, воспитанный теткой в трейлере, вырастает и живет с таким кошмаром внутри, который трудно выразить словами и хоть как-то передать людям вокруг. Хотя сам он убежден, что в нем скрывается сокровище огромной ценности…






Стюарт Дэвид

Налда говорила





1


Я начал думать, что просто запаниковал сегодня, даже немного погорячился. Но я по-прежнему не уверен. Еще не знаю точно.

Я и сейчас дрожу, и очень хотелось бы поговорить с Налдой. Хотя бы совсем чуть-чуть. Чтобы понять, какие слова она скажет.

Понимаете, когда я был мальчиком, я почти все время слышал слова Налды; когда мы сидели на старом диване по вечерам, когда подметали листья днем в саду у зимней дамы. И всегда она рассказывала про меня самого и про то, как она стала за меня отвечать, и про мир тоже, про то, как в нем все работает. И если меня что сбивало с толку, я мог пойти и задать ей вопрос и послушать, как она говорит, и тогда постепенно все приходило в себя.

Но это было давным-давно. До криков, до того, как пришли люди и Налда исчезла. С тех пор я почти всегда боюсь и сбит с толку – всем миром и большинством вещей в нем. Почти все время.

И вот… Я еще не могу про сегодняшний день. Еще не знаю точно. Это важно, ведь я всегда должен быть настороже, потому что несу ответственность. Я часто многое неправильно понимал и горячился. Но я не знаю точно, так ли все было сегодня. Интересно, если бы Налда говорила, увидел бы я в конце концов другой смысл в том, что случилось, и перестал бояться? Или она бы посмотрела на свои ногти и сказала: «Ты сегодня все сделал правильно. Ты все сделал правильно, Т…»

Ой. Я же почти сказал вам, как меня зовут, а я не собираюсь говорить. Пока что. На всякий случай.

Вот что я сделаю вместо этого – я расскажу вам, что случилось сегодня днем и почему я все еще дрожу.

Первое, что вы должны знать, думаю, – я уже сколько-то работал в саду городского парка. Наверное, это первое. Я почти всегда пытаюсь найти работу в таких местах: во-первых, потому что садовничать – почти единственное, о чем я хоть что-то знаю, по крайней мере, единственная работа, которая мне подходит. И во-вторых, потому что не надо очень долго находиться рядом с людьми.

В этом месте, поскольку оно большое, мне вообще почти никогда не приходилось говорить с другими людьми, которые там работают. Чаще всего мне так много всего нужно было сделать после того, как я брал инструменты и получал задание утром, и до того, как снова возвращал все в сарай вечером. Я мог за весь день не увидеть никого, кто еще там работал. И это лучше всего. Я никогда подолгу не бывал рядом с другими людьми, потому что их манеры почти всегда меня сбивают с толку, и тогда я нервничаю.

Так вот, сегодня.

Почти весь день я провел с газонокосилкой – стриг траву в самом центре сада. А потом, когда подошло время заканчивать, отвез ее обратно в сарай и начал вытирать лезвия, чтобы начисто.

Мне всегда нравилось в сарае в конце дня, если там больше никого не было. Очень часто я старался работать дольше остальных, чтобы, когда я возвращался, они уже ушли. И часто, когда очищал инструменты и раскладывал все по местам, я любил садиться около окна и радоваться тому, что целую ночь больше не буду садовником. И тихо мечтать, как следующий день, может быть, освободит меня от этой работы.

Но вот сегодня, когда я все еще чистил лезвия от травы, я услышал, как сзади открылась дверь, и рассердился, что кто-то пришел и нарушил мой покой.

– Эх, опять забегался, – сказал голос, и я сразу понял, кто это был. Сразу понял, что это парень с картинками на руках. – А ты как? – спросил он, с грохотом раскладывая инструменты на полу, и я почувствовал, как весь сжался и застеснялся. И начал изо всех сил смотреть на лезвия газонокосилки, а сам все протирал их, хотя травы там не осталось совсем.

Никто из работавших в этом саду даже не пытался со мной заговорить больше одного или двух раз. Думаю, некоторые поняли, что говорить у меня получается не очень хорошо и я просто не знаю, как это правильно делается. А другие, думаю, они даже немного обижались, что я неправильно им отвечал. Ну, в общем, скоро все додумались оставить меня в покое, и это хорошо, потому что, значит, из меня не могла вылезти никакая информация, из-за которой они стали бы для меня опасными.

Но парень с картинками на руках был другой. Он и дальше разговаривал со мной, отвечал я ему правильно или нет. Ему вроде как было все равно, отвечал ли я вообще. И когда он развесил все эти свои лопаты и разные другие штуки, он передвинул стул от окна туда, где я чистил лезвия, и сел. Как бы сзади меня.

– Похоже, ты их уже почистил, – сказал он мне и немного подвинулся на своей табуретке. Но я все равно еще немного попротирал. Потом почувствовал, что это как-то глупо, встал, даже не зная, куда податься, потому что мне казалось, что он за мной следит, и убрал тряпку в шкафчик. Я даже притворился, будто что-то там ищу, надеялся, что он просто уйдет до того, как я закончу. Но он не ушел, а сидел и дальше.

Ну и вот, когда я повернулся, то заметил, что он за мной совсем не следил. Он просто трогал пальцами картинки у себя на руках и внимательно так на них смотрел. В общем, я понял, что у меня есть шанс, и сказал:

– Доброй ночи. – Голос у меня получился тихий и какой-то хриплый. А потом я быстро вышел из сарая и закрыл за собой дверь. Даже подумал, что мне удастся взять и уйти, потому что я отошел на пару шагов, а дверь все еще была закрыта. Но не так-то просто было убежать от парня с картинками на руках, и скоро я услышал, как дверь снова открылась и он что-то мне крикнул, пока вешал замок на дверь сарая, чтобы его запереть.

– Погоди-ка, – сказал он и побежал за мной. И хоть я прямо на него не смотрел, все равно краем глаза видел, как он повязывает косынку на голову. – Ты прямо сейчас очень занят? – спросил он, затягивая узел на затылке. – Знаю, ты не очень разговорчивый, но я хочу тебе что-то показать. Я сегодня кое-что нашел. Ты что сейчас делаешь?

Я тогда все еще думал о том, как бы от него убежать, и когда мы дошли до конца тропинки, которая ведет от сарая к главной аллее, я быстро повернулся к нему спиной и начал уходить.

Но он побежал за мной.

– Нам сюда, – сказал он, слегка ухватив меня за руку. – Не туда, сюда.

И вот, пока мы стояли и смотрели друг на друга, я наблюдал, как он теребит узел на затылке, и вдруг подумал, что, может быть, он просто одинокий и ему не хватает компании, о таких вещах я кое-что знал.

– Просто подумал, ты захочешь посмотреть на это, – сказал он. – Нашел сегодня утром на клумбе. Еще пока не знаю точно, что буду с ним делать, но тебе можно доверять, ты никому не расскажешь, так что, если хочешь, можешь посмотреть.

Он наклонил голову набок, а я все еще думал, как бы оттуда исчезнуть, но медленно повернулся в другую сторону, и он мне кивнул.

– Ты довольно странный парень, – сказал он. – Надеюсь, ты не против, что я так говорю. Но, господи-исусе… то есть я могу спорить: так, как ты себя ведешь, у тебя не особо много друзей завелось.

Потом он рассмеялся, а я попытался ему улыбнуться, но у меня не очень хорошо получается улыбаться людям. Перед зеркалом я могу сделать все, как нужно. Когда вижу свое лицо. Но каждый раз, когда пытаюсь улыбнуться кому-то, всегда думаю, что у меня не получится, и у меня не получается. Наверное, я всегда все порчу тем, что думаю об этом. Так что я отвернулся и начал смотреть на клумбы, как только понял, что с улыбкой ничего не вышло, а потом прикрыл рот рукой.

Мы долго шли по саду обратно, парень с картинками на руках и я. А потом мы прошли за сад, в другую часть парка. И всю дорогу он и дальше говорил, этот парень, а я, как всегда, почти ничего не понимал из того, что он сказал. Но он что-то говорил про то, как ему хотелось, чтобы не надо было работать в саду, и про то, как ему это не нравится, и меня это немного удивило. Удивило, потому что я всегда думал, только мне это не нравится, и это был секрет, я очень боялся, что если кто-нибудь узнает, я больше не смогу там работать. И тогда меня оставят без денег. Так что от его слов мне стало хорошо. И я захотел что-нибудь ему про это сказать и как-то согласиться. Но когда я уже готовился, он остановился и показал дерево рядом с изгородью.

– Я спрятал его там, – сказал он, – в дупле.

И он быстро пошел по траве и заставил меня идти за ним.

Дерево, к которому он нас привел, было очень большое и широкое, со старыми и сучковатыми ветками, и еще дупло внизу ствола, как он и говорил. И пока он стоял на коленях в траве, я прислонился к стволу и смотрел, как он шарит рукой внутри.

– Я думаю, тебе понравится, – сказал он мне. – Правда.

И вот тогда, когда он достал руку из дупла, сразу все стало случаться.

Понимаете, штука, которую он вытащил из дупла, оказалась ножом. Нож, с черной-пречерной рукояткой и длинным изогнутым лезвием. И когда он вставал на ноги, он мне очень странно ухмыльнулся, и время тоже начало идти странно. Для начала оно стало очень медленным, и за какую-то одну секунду я рассмотрел сумасшедшую ухмылку парня и некоторые картинки у него на руках, и еще я подумал: то, чего я так жутко боялся много лет, кажется, вот-вот случится. И потом, когда парень сделал еще один шаг ко мне, я увидел, как солнце блестит на лезвии. А когда он его повернул, солнце попало мне прямо в глаза, и время вдруг начало бежать, двигаться в два раза быстрее обычного.

А потом побежал я. К забору, а мой рабочий халат хлопал меня по коленям, и сердце ужасно билось.

Я слышал, как у меня за спиной что-то кричит парень, но не слышал, про что он кричал, и совсем ни разу не обернулся. Просто перелез через забор, как только до него добрался, порвал штаны и порезал ногу. На другой стороне я обо что-то споткнулся и упал. Но я ни минутки не лежал. Я вскочил и побежал быстро-быстро, как только мог. Бежал и бежал.

Для начала я прибежал в комнату, где жил все это время, пока был в городе. Но, как только я там появился, я понял, как глупо было такое делать. И поэтому я побыстрее собрал в котомку несколько важных вещей и выбежал.

И потом только и делал, что бежал.

Бежал и бежал. Снова и снова. Очень долго.




2


Налда говорила, что первый раз я появился у нее одетый в странную кучу тряпья, молчаливый и испуганный, и мне тогда исполнилось лишь два года. На мне была рубашка и брюки, везде подколотые булавками, говорила она, чтобы все это на мне держалось. И еще все это было закатано сверху и снизу так, чтобы те части меня, которые должны были торчать наружу, все-таки торчали.

Иногда, если Налда рассказывала мне историю про меня, она говорила, что я появился у нее весной, когда цветы только начинали возвращаться к жизни. А в другой раз она говорила, что я прибыл к ней зимой по улице, целиком покрытой мягким снежным одеялом. Но, как бы там ни было, в ее историях меня всегда привозил один из самых близких товарищей отца, привозил на пассажирском сиденье очень дорогой машины. И когда Налда рассказывала об этом, она всегда делала так, чтобы я хихикал, и говорила: «И я посмотрела на эту кучу рваного тряпья, которую он мне вручил, и подумала… Господи боже, что за проклятье надо мной нависло! Что я такого натворила, чтобы заслужить это?»

И потом она тоже всегда смеялась и прижимала меня к себе – ко всем своим темным шарфам и юбкам, и теплым волосам, и цепочкам. И теребила меня, чтобы я не переставал смеяться, пока я не просил ее рассказать про меня еще.

Налда так много историй знала. И я снова и снова просил ее рассказывать про меня и про всякие штуки в этом мире. Когда я просил ее рассказать новую историю, у нее всегда была новая история, и, послушав ее два раза, я придумывал ей название и просил рассказать ее снова и снова.

Но моей любимой историей всегда была история о том, как я первый раз появился у Налды, одетый в странную кучу тряпья, молчаливый и испуганный, когда мне только исполнилось два года. Эту историю я просил рассказать чаще всего. И после того, как Налда меня теребила, а я смеялся, пока не уставал, она иногда открывала жестянку, которую держала в ящике стола, – если была в особенном настроении. И тогда она доставала оттуда то, что, как она говорила, было булавками, которыми тогда была подколота моя рубашка и брюки. И она позволяла мне на них чуть-чуть посмотреть.

У меня эти булавки и сейчас с собой. Я их теперь храню в своей жестянке. И когда в этот вечер я схватил несколько всяких вещей, чтобы забрать с собой, эта жестянка там тоже была. Я ее чуть ли не первой закинул в котомку.

Я бы такое не оставил.




В этот вечер, когда я выдохся и не мог бежать дальше, я понял, что совсем не знаю, куда бегу. И поэтому остановился. И вот, когда я остановился, короче, я увидел, что рядом со мной автостанция. Тогда я пошел туда.

Я сначала хотел посмотреть карту около кассы, чтобы выбрать место где-нибудь не очень близко и не очень далеко отсюда. Какое-то место, о котором будет не очень просто догадаться и не сразу будет понятно, что я туда отправляюсь, на тот случай, если парень по-прежнему пытается меня догнать.

Но потом у меня появилась идея получше: просто пойти и посмотреть, где меньше всего людей в автобусе и в каком автобусе нет того, кто может оказаться переодетым парнем с картинками на руках. А еще это означало, что если он скоро меня догонит, то не сможет спросить в билетной кассе, куда я взял билет, и тогда застрянет. Если я куплю билет уже в автобусе.

Так что я нашел автобус, в котором почти совсем никого не было, и еще он ехал достаточно далеко. Я зашел в автобус, пробрался назад и сел рядом с аварийной дверью.

На всякий случай.




После того, как я сел, до отправления осталось совсем мало минут. Но я все это время лежал на своем сиденье низко-низко, прятался там, где меня не будет видно снаружи. И пока мы ехали по городу, я делал то же самое, только иногда подсматривал, чуть-чуть высовывался из-за нижней части окна, чтобы увидеть то, что можно было разглядеть. Я так и оставался, пока разных зданий не стало меньше, пока по двум сторонам дороги не остались одни поля, и город был уже от нас далеко. И только тогда медленно-медленно я начал наконец подниматься с сиденья, мне стало безопаснее. И еще я был благодарен, хотя и дрожал, что получил еще немного времени, чтобы дождаться той штуки, которую я жду.




Автобус уже больше часа ехал, когда я первый раз начал думать, что, может, там, в парке, я просто запаниковал. А потом погорячился.

До этого у меня в мыслях никаких сомнений вообще не было. Я был абсолютно уверен: то, о чем я думал, почти случилось. Но пока я сидел, крепко прижимая к груди котомку с вещами, и глядел, как темнеет небо над полями, я начал размышлять, как же парень с картинками на руках мог про меня узнать. Я почти никогда с ним не говорил, даже когда он пытался говорить со мной, я был уверен, что никак не проговорился, не должен был. И потом еще, пока автобус ехал, я начал вспоминать всякие добрые вещи, которые он раньше для меня делал, и в особенности одну, о ней я долго думал, и от этого мне стало казаться, что он вообще не такой и что нож он, может, и правда нашел и хотел мне показать. Чтобы попробовать со мной подружиться. И вот тогда я в первый раз подумал, что я, наверное, просто запаниковал. Опять.




Это было почти сразу, как я появился в городе и в саду работал еще совсем недолго, и вот тогда этот парень с картинками на руках сделал для меня одну добрую вещь, о которой я все время думал, пока ехал на автобусе.

Для начала я почти все время работал в саду с розами, там, где сад переходит в главную часть парка, и там, куда приходит много людей, чтобы в футбол играть или бросать друг другу эти штуки, похожие на диски.

Ну и вот, дело было в том, что там была одна компания ребят постарше, которые никогда в футбол не играли и диски не кидали, вообще ничего особо не делали. Они обычно просто шатались туда-сюда, и, может, еще сигареты курили, и еще, может, толкали друг друга иногда. Плевались и всякое такое. Однажды они были совсем близко к тому месту, где я работал, и некоторые смотрели на меня, а потом один выкрикнул мне какое-то имя. Я сейчас не помню, что за имя, но я опять весь сжался и застеснялся. И порядком смутился из-за того, чем занимался, и даже немного покраснел, хотя не знал, могут они это видеть или нет. Но я вообще ничего им в ответ не крикнул. Наверное, это было совсем неправильно.

Тогда они подошли еще ближе, и все начали кричать мне это имя и еще что-то. А я просто очень сосредоточился на розе и притворился, что очень увлекся работой, пока они не ушли.

После этого они и дальше приходили еще несколько дней, и я, как только их видел, начинал нервничать и все прочее. И они всегда останавливались, чтобы немного покричать. Иногда они еще ближе подходили, и, может, за рукав меня дергали или за волосы. Но я притворялся всегда, что увлекся работой, а они хихикали и кричали или просто как-то странно шумели. А потом один схватил в кулак цветок розы и сказал:

«Что будет, если я сорву ее, мистер? У нее потечет кровь?»

Я все делал вид, что смотрю только на розу, и тогда другой дернул меня за рукав и спросил:

«Что случится, если он это сделает, мистер? Потечет у нее кровь?»

А потом одна девушка, она сказала:

«Вам не кажется, что я похожа на розу, мистер? – И стало много крика и смеха. – А я похожа, – стояла на своем она. – Разве нет, мистер?»

И она дотронулась пальцами до моей щеки, и они все засмеялись.

«А вы бы ее трахнули, мистер? – спросил тогда парень. – Вы бы хотели?»

А потом еще одна девушка:

«Хотел бы! Смотрите, он краснеет…»

Но я и дальше делал вид, что увлекся работой. Не смотрел на них. Я почти не понимал, о чем они говорят, те люди, что помладше, меня путают даже больше тех, которые старше, некоторые. Так что я совсем не знал, что делать.

И вот тогда появился парень с картинками на руках. Как раз тогда. И он схватил одного из тех за руку и что-то закричал. Я быстро поднял глаза и увидел, что они все вроде как очень испугались. Правда очень испугались. А парень сказал, что он сделает с ними, если они еще раз сюда придут, и рассказал им, как я ему дам знать, если они меня еще когда-нибудь побеспокоят, и как он их достанет, одного за другим, если я ему скажу.

Каждого по очереди.

Я попытался ему улыбнуться тогда, но думаю, у меня совсем не получилось, и я услышал, как кто-то из детей засмеялся. Но парень с картинками на них очень громко закричал, и тот перестал смеяться, никто больше не смеялся.

Потом, через какое-то время, он отпустил того, которого схватил, а потом эти ребята все вместе убежали. И я их не видел больше никогда.




Так что я пообдумывал все это и начал думать, что сегодня, может, просто запаниковал, ну и еще, интересно, откуда бы он мог обо мне узнать, это было важнее всего.

Знаете, Налда говорила – я имею в виду, про людей, – что некоторые могут распотрошить и порвать даже самые драгоценные вещи, чтобы добраться до той части, которая принесет им доход и выгоду. И не только скверные люди, говорила она. Но практически все, почти каждый человек, которого ты когда-либо встретишь, все, кроме самых благородных и добрых, и еще самых чистых. Это не потому, что они и правда плохие, говорила она, это просто потому, что они очень обленились и устали. Или, еще может быть, просто не умеют по-другому. Но, как бы то ни было, это и есть главная причина, почему я вправду должен сохранять дистанцию, и стараться никогда не проговориться, ведь из-за этого я буду в опасности.

Но вообще, главная штука, которая меня интересовала, пока я ехал в автобусе: не был ли этот парень с картинками на руках из тех самых немногих, о которых она иногда говорила. Просто из-за тех добрых вещей, которые он иногда мне делал. И вот от этого я немного огорчился, что он, может, хотел со мной сдружиться, а мне очень хочется заиметь друга. И обычно иногда я думаю, что девушка будет самым хорошим другом. Но все-таки…

И вот от этого мне чуть-чуть захотелось вернуться обратно, даже хотя я не мог.

На всякий случай.




Когда автобус наконец приехал туда, куда он сегодня ехал, я подождал, пока все другие люди внутри вылезут из автобуса и уйдут, и только потом сам вышел. Потом, все еще крепко прижимая котомку к груди, я огляделся, чтобы понять, куда мне пришлось приехать, а потом начал искать место, чтобы переночевать.

Сначала скажу, что меня все еще как-то настораживало, и несколько раз я оглядывался, пока шел, несмотря на все то, что думал в автобусе. Просто чтобы убедиться, что этот парень сюда не добрался. Но я скоро убедился, что все нормально, и нашел гостиницу, которая выглядела подходяще, и зашел внутрь.

Всегда в кармане любой рубашки, которую я ношу, у меня лежат запасные деньги на всякий случай. Их достаточно, чтобы уехать оттуда, где я есть, на поезде или на автобусе и заплатить за ночевку, где бы я ни оказался, если произойдет такое, из-за чего мне придется уехать. Как оно всегда и бывает.

Комната, где я сейчас живу, выглядит почти совсем так же, как все остальные комнаты, в которых я жил в такие разы. И когда меня туда привели, я запер за собой дверь и сделал то, что всегда делал в первую очередь, после того, как сорвусь и убегу. Я расстегнул котомку и сел с ней на кровать, чтобы посмотреть, какие вещи я с собой взял, а какие оставил.

Внутри, конечно, была моя жестянка с булавками. И почти вся моя одежда, которой все равно не очень много. А еще, кроме этого, у меня была моя банка и всякая утварь, книга с вклеенными газетными вырезками, кое-что поесть, и все. Я очень много оставил, так всегда бывает. Я оставил много патюлек и украшений, которые насобирал, и несколько фотографий: мне нравилось, когда они висели на стене. Но самое важное – я оставил свою ювелирную лупу, из-за чего у меня все сильно осложнится.

Я ее нашел однажды, когда вскапывал клумбу в парке, и сначала не знал даже, что это такое. Но когда выяснил и почистил ее, я был очень доволен этой находкой. И начал ею пользоваться прямо на следующее утро.

И с тех пор я ее каждый день использовал. И точно знаю, где ее оставил. Я могу даже себе представить, как она лежит на кровати там, в моей прошлой комнате.

Стыдно, просто ужас.

Я ее обычно оставлял лежать вместе с другой моей утварью, но в то утро просто случайно принес и положил туда.

Кажется, так оно и получается, когда уезжаешь быстро. Часто всегда что-нибудь оставляешь, что лучше бы не забывать. Патюльки и фотографии меня не сильно волнуют, но…

Проклятье.

Мне завтра опять придется купить такую же дурацкую лупу.

Ладно. Сегодня как будто очень длинный был день. Я когда в парке испугался, мне показалось, что все это тянулось неделю. А когда я утром из своей комнаты ушел, чтобы пройти мимо людей в сад, так вообще – год.

Вот что я сейчас сделаю. Я помоюсь. А после того поставлю банку, чтоб наготове была. А потом я что-нибудь съем и лягу в кровать. И, надеюсь, усну.




3


Мне иногда интересно, так, для себя, что бы подумала Налда, если бы увидела меня в таких вот местах. Если бы увидела некоторые города, где я сейчас сам по себе остаюсь, и некоторые комнаты, где я там живу. Особенно в гостиницах, где я провожу по нескольку ночей каждый раз после того, как сбегу.

Давайте я вам расскажу, где мы с Налдой жили, когда я был с ней.

Я помню, иногда Налда рассказывала какие-то штуки и истории про дом, где она жила когда-то, еще до того, как я появился у нее в первый раз. Но она чаще всего про это говорила в те дни, когда решала, будто недовольна тем маленьким трейлером, в котором мы вместе жили, и мне не нравилось об этом слушать, потому что не нравилось, когда ей не нравилась наша жизнь.

В городе, где мы жили, была грунтовая дорога, которая шла вниз с холма на окраине города. И по одной стороне дороги стоял ряд белых домов, а подругой было поле, на котором были всякие штуки. Трактор, который никогда не ездил, и иногда были какие-то звери, и еще был огромный ржавый бак для воды или что-то вроде.

А потом, в самом низу этой дороги, со стороны, где поле, была лужайка, там мы и жили. В трейлере.

Он был очень маленький. Но снаружи, на траве, у нас стоял старый диван. И мы там подолгу сидели, когда было тепло и после дождя все высыхало. А еще на этой поляне было два дерева, к которым Налда привязала веревку, и туда мы вешали одежду. Когда ее надо было сушить.

Мне нравился наш трейлер. Мне он все время нравился. Только дело в том, что на одном краю поляны он был как бы в яме, то есть стоял не очень прямо. Поэтому внутри пол чуть-чуть накренился. Вот из-за этого Налда иногда расстраивалась. Вот.

Чаще всего этот пол ей тоже нравился, и она придумывала про него истории – про то, как он накренился. А иногда она из-за этого расстраивалась, и тогда я не мог заставить ее смеяться. Вместо этого она рассказывала про этот дом, о котором я говорил, и даже говорила про то, что я был частью этого проклятья, из-за которого она теперь не там. То, что ей нужно заботиться обо мне, – это все часть злого колдовства. И тогда она ненавидела наш трейлер.

Так что мне все-таки интересно иногда, что бы она подумала, если б увидела некоторые города, что видел я. И если бы увидела, в каких красивых комнатах я жил.

Вот.




Я снова вышел на улицу утром, как только был готов, и первым делом осмотрелся, какие тут есть сады, общественные и частные. А потом, когда я это уже сделал, я начал расспрашивать у всех насчет работы в тех местах, что я видел.

Вас это может удивить, и меня это иногда тоже удивляет, – как просто бывает говорить с людьми, когда я спрашиваю насчет работы, по сравнению с тем, какой я глупый и безнадежный во все остальное время. Как я их боюсь и не понимаю. Но на самом деле это совсем не так странно. Это все то колдовство, что навела Налда, когда я был очень-очень маленьким, и это мне все еще помогает.

Понимаете, с самого первого раза, который я помню, я всегда работал с Налдой – потому что она за меня отвечала и не могла оставить меня дома одного. Так что я всегда был с ней, и когда она ходила искать работу, каждый раз, когда мы заканчивали работу в одном саду и надо было делать что-то еще.

Ну и вот, из-за того, что я всегда был с Налдой и уже много помогал ей, она решила попробовать, чтобы я поспрашивал насчет работы, а я был еще маленький. Тогда она говорила, что однажды настанет такой день, когда мне придется делать это все самому, и важно этому научиться. И вот поэтому она попыталась сделать так, чтобы я спрашивал.

Я очень хорошо помню первый раз, когда она попробовала, чтобы я спросил. И еще я очень хорошо помню мои слезы и это чувство, когда проще было сказать «нет» Налде и спорить с ней, чем подходить к этим страшным воротам и дверям. И всем этим дамам и господам, которые там жили.

«Но это ведь всего несколько слов, – повторяла тогда Налда. – Просто: "Вам нужна помощь в саду?" Только это. И все. Люди будут куда добрее, когда об этом станет спрашивать маленький мальчик, Т… – (Ой, опять я его чуть не назвал.) – И тогда у нас будет больше работы, и мы сможем делать особенные пироги».

Но у меня все не получалось и не получалось, и ей приходилось делать это самой, пока она не навела на меня колдовство.

А заработало оно так: она его наводила постепенно. Вместо того чтобы я шел и говорил все сразу, как она меня обычно заставляла, мы шли к двери оба. И сначала я говорил «Вам…», только «Вам». А Налда говорила все остальное. И каждый раз я говорил на одно слово больше из этого вопроса, и это было просто. Так что наконец я сказал их все, и вот как только я сказал все сразу, это колдовство осталось со мной навсегда. И тогда все стало просто. С того времени мне каждый раз было интересно, когда нужно было искать новую работу, потому что я тогда мог использовать то, что мог делать. И каждый раз я почти упрашивал Налду разрешить мне спросить. И даже сам ходил к дверям и воротам, потому что у меня было это колдовство. И то, что говорила Налда, оказалось правдой – нам действительно давали больше работы.




Вот поэтому такие штуки я делаю очень легко и просто. И мое колдовство никуда не делось. Я, правда, кое-что узнал, чего не знала Налда, – разницу между большими и маленькими городами.

В больших городах есть парки или вроде того, или сады, такие большие, что там можно работать очень долго. А еще это значит, что получаешь хорошие деньги. Тебе платят, как другим людям. Первый раз я об этом узнал, когда приехал в большой город. Когда я спросил в одном доме и дама мне сказала «нет», она посоветовала мне попробовать в парке, я попробовал, и все получилось.

Так что я теперь сначала всегда спрашиваю в парках, и в это утро я тоже сначала попробовал там. Но им никто не был нужен – они сказали, у них все, кто им нужен, уже есть. Но в большом городе есть еще одна штука. Если им никто не нужен, они почти всегда рассказывают, где можно еще попробовать. И этот человек сегодня сказал мне про больницу, что, может, им там нужен садовник. И он мне даже нарисовал картинку, как туда добраться, и написал автобусы и всякое такое.

А еще лучше всего, что когда я говорю с людьми про сады, я говорю нормально, не стесняюсь, потому что знаю точно, где я, и потому что не боюсь сболтнуть лишнего, опасного для себя. Просто забываю обо всем другом и говорю.

Ну и вот, дама из больницы сказала, что я ей, скорее всего, подойду. Сумма денег за неделю, которую она назвала, была меньше, чем на предыдущем месте, но дело в том, что здесь работнику полагалось маленькое жилье. Маленький дом в глубине сада, в стороне от больницы, где, как мне сказала дама, раньше, очень много лет назад, был садовый домик, когда больница еще была чьим-то огромным жилищем.

– Он тебе подходит? – спросила она. – Или у тебя есть свой дом?

Я снова застеснялся и попросил посмотреть это жилье, потому что мне нужно было сначала кое-что узнать. И она повела меня туда, а я опять был неуклюжим и неуверенным, когда она пыталась говорить со мной про другие штуки и про меня.

Но жилье мне подходило. Это был маленький дом из красных камней с такой остроконечной крышей. И хотя внутри было немного пыльно и запах был затхлый, все равно там было очень хорошо. Там была одна комната, где стояли стол, и кровать, и раковина около пыльного окна. И еще плита тоже. Потом там была дверь, которая вела в маленький туалет и ванную. Так что я кивнул даме и сказал шатким голосом, что мне это подойдет. И потом как можно быстрее ушел.

Так что я начинаю завтра утром и вселяюсь туда тоже завтра. Я немного беспокоюсь, много ли эта дама будет со мной говорить все это время, но больше я все-таки рад, потому что все утряслось. И у меня есть где жить и есть как зарабатывать деньги, которых хватит, чтобы жить там, пока я жду…




4


Я уже рассказывал вам про даму, которая жила в нашем городе и не любила зимы? Я уже несколько раз почти рассказывал, но вроде бы так ничего и не сказал. Так что я сейчас расскажу про нее кое-что.

Она, эта зимняя дама, жила в другой части города, далеко от нас с Налдой. И всегда, если весна вот уже несколько недель возвращала к жизни цветы, Налда говорила: «Я думаю, зимняя дама уже должна была вернуться, Т…»

И вот, как только мы заканчивали ту работу, которую тогда делали, мы шли прежде всего в дом зимней дамы.

Дом у нее был огромный, из таких светло-коричневых камней, на которых росло много плюща и винограда. И саду нее тоже был огромный. В нем даже был маленький летний домик, такой же по размеру, как наш трейлер. Иногда, если Налда была совсем несчастной, она всегда говорила: «Можешь быть уверен, в доме зимней дамы пол не накренился. Можешь быть уверен».

Ну и вот. После того, как зацветали цветы, мы первым делом всегда шли за работой к ней. Чаще всего она уже нас ждала, и всегда было много работы, которую нужно было начать и сделать. Даже если только что-то подрезать или покосить траву. И даже если убрать прошлогодние листья, потому что зимняя дама уезжала задолго до того, как кончалось лето.

Дело, понимаете ли, в том, что зимняя дама жила в нашем городе только после начала весны и до почти конца лета, каждый год. И на самом-то деле только в этот сезон она где-нибудь вообще и была. Потому что она, как говорила Налда, гонялась за живыми временами года по всему миру.

«Всегда где-то есть лето, – говорила мне Налда. – Как луна».

И объясняла, что если на одной половине земли зима, то, значит, на другой половине – лето. И то же самое с весной и осенью. Как бы зима и лето бегают друг за дружкой. Так что зимняя дама, она просто догоняла те времена года, которые ей были нужны, Налда говорила, что дома у нее везде. Такие же большие, как и в нашем городе.

Я всегда, если она выходила, чтобы поговорить с Налдой, пока мы там работали, очень незаметно на нее смотрел, когда она не глядела в мою сторону. И всегда удивлялся, потому что она выглядела сильно моложе Налды, а ведь она была очень сильно старше. И меня еще всегда удивляло, что когда-нибудь я буду выглядеть старше зимней дамы. Дело вот в чем – зимней даме было больше трехсот лет. Только вот внешне она оставалась в том возрасте, в котором была, когда последний раз жила где-то зимой. И Налда говорила, что оно как получается, если не проживаешь каждый раз все времена года и не видишь умирание и возрождение всех растений и листьев, совсем никогда не состаришься. Но вот, говорила она, если зимняя дама проживет где-нибудь зиму, к ней сразу вернутся все те годы, которые она пропустила, и ее тело вдруг станет того возраста, которого она была на самом деле.




А напомнило про необходимость об этом всем рассказать возвращение в больницу и то, что я поселился в своем новом маленьком домике. А напомнило потому, что земля и сад здесь немного напоминают мне землю и сад вокруг дома зимней дамы. Они немножко такие же.

Больница тут стоит высоко, из-за здания спускаются вниз широкие газоны, а внизу все становится плоское, тут большой сад и лужайки, и дорожки с живыми изгородями, и решетчатые своды, и клумбы. Так же выглядел дом зимней дамы. Он сам стоял высоко, а почти весь сад был позади здания, спускался от него. Я так думаю, там все было намного меньше, но ее летний домик стоял почти там же, где теперь стоит мое маленькое жилище – внизу, в углу, возле задней стены. Там еще была такая же остроконечная крыша и плющ на стенах. Так что все эти вещи в конце концов напомнили мне, что нужно все же рассказать о ней, это место немного похоже на ее дом.

Я пришел сюда вчера где-то в середине утра, после того, как снова запаковал свои вещи, – я был очень внимателен, чтобы ничего в этот раз не забыть. Женщина, ну, которая меня наняла, немного со мной поговорила, когда я пришел в первый раз. Она сказала, что очень рада, что я теперь тут, с ними, а потом взяла из шкафчика ключ и пошла со мной по всем этим газонам и вдоль дорожки к моему жилью, а там она открыла дверь.

– Ну вот мы и пришли, – сказала она, когда мы туда добрались. – Как я уже говорила, я дам тебе немного времени, чтобы ты смог разобрать вещи и обустроиться. А потом я пошлю Фрэнка, чтобы он показал тебе сад и подробно объяснил, в чем заключаются твои обязанности. Я уверена, это все будет в пределах твоих возможностей, – сказала она. – Ты вроде очень хорошо в этом разбираешься.

И она отдала мне ключ, а я с сумкой и всем прочим попытался протиснуться внутрь мимо нее. Но после того, как я вошел, она оказалась почти прямо за мной и продолжала там стоять. Так что я поставил сумку на стол – я вам про него уже говорил – и начал ждать, пока она уйдет.

– Единственное, о чем я тебя попрошу, – сказала она. – Если ты будешь включать музыку или кого-нибудь сюда приводить, не шуми особо после восьми вечера. Чтобы не беспокоить пациентов. – После этого она улыбнулась и сказала: – Ну так что, я пришлю сюда Фрэнка через полчаса? – И тут наконец вышла за дверь и снова улыбнулась, а я попробовал улыбнуться в ответ.

И вдруг так получилось, что с улыбкой все было не очень плохо. Не думаю, что она была идеальной или что-то вроде, но вышло не так плохо, как раньше. И еще у меня получилось улыбаться, пока женщина не повернулась и не ушла. А потом я закрыл дверь.

Я не стал распаковывать вещи или еще что-то делать, пока не пришел Фрэнк. Когда я запер дверь и как следует осмотрел мои комнаты, я просто посидел немного у моего маленького окна, глядя наружу. Но что было самое удивительное: пыли на окне совсем не осталось, той, которую я видел раньше. На самом деле пыли нигде не было, и затхлый запах тоже пропал. Значит, эта женщина тут все для меня убрала или попросила кого-то это сделать. Это был очень добрый ее поступок, и мне от этого стало хорошо.

Когда Фрэнк наконец подошел к моей двери, прошел почти час, и я уже начал нервничать, думал про него. Но когда мы начали, я был почти в порядке, потому что он говорил почти только про сад, а мое колдовство отлично с этим справлялось.

Этот Фрэнк, он был почти такого же возраста, как и женщина, которая меня наняла. Они оба были довольно старые. У Фрэнка была густая серая борода, круглое красное лицо и седые волосы сверху. А еще у него был большой живот. Вот, и он тоже был ко мне добрый. И уже в конце, когда он собирался уходить, он вдруг подмигнул и сказал:

– Все наши лучшие садовники были не особо разговорчивыми. Так что, по логике вещей, ты будешь лучшим.

Мои обязанности в основном заключались в том, чтобы приводить в порядок газоны, все клумбы и живые изгороди. Но еще мне нужно было следить, чтобы дорожки были чистые, смотреть за прудом и деревьями и вообще делать так, чтобы тут все выглядело красиво.

Еще, пока мы ходили, он показал мне сарай. И показал, где хранятся все инструменты и газонокосилки. И сказал, что очень важно, чтобы я с ними аккуратно обращался и хорошенько их чистил. Это единственное, за чем он будет строго следить, сказал он.

– За этим и еще за тем, чтобы сад всегда был в наилучшем виде, – сказал он и рассмеялся. Я попытался ему в ответ улыбнуться, но, по-моему, в этот раз у меня не особо получилось, хотя он вроде бы и не смотрел на меня. – Так или иначе, – сказал он потом, – сегодня себя не утруждай особо, осваивайся. Покрутись тут немного и привыкай к саду. Тогда завтра сможешь поработать как следует.

Потом он попросил у меня ключи от моего дома, и когда я их ему дал, он прицепил на кольцо ключ от сарая и вернул мне ключи. Потом он сказал эту шутку, я вам уже рассказывал, про лучших садовников, которые мало говорят, а еще сказал, что теперь он отвалит и оставит меня наедине с собой.

Так он и сделал.




5


Знаете, что мне нравится больше всего, раз уж мне тут приходится быть без всякого выбора? Больше всего я здесь люблю то, что у меня свое маленькое жилье. Это мне правда нравится. У меня ведь никогда ничего такого не было.

Одно из желаний, когда мое ожидание будет все-таки вознаграждено, – это чтобы у меня был свой большой красивый дом. И во все те разы, когда мне приходилось жить в маленьких комнатах в городах и когда разные люди вокруг меня стучали в стены и меня это пугало, потому что они могли быть для меня опасными, это желание как раз было одним из тех, что мне всегда чуть-чуть помогали терпеть.

Я раньше не мог даже пожелать, чтобы у меня появилось такое вот личное жилье. Даже не думал, что это может получиться. Так что это очень особенно. Вроде как подготовка к тому времени, когда у меня будет дом, который я хочу по-настоящему. Можно немного представить, как тогда все будет хорошо.

И из-за этого я даже не особо ненавижу свою работу здесь. Хотя не буду обманывать, мне все равно это совсем не нравится. У меня голова кружится, если представить, что бы я чувствовал, если бы это было навсегда. Если бы это не было временно и ненадолго.

Мне иногда грустно думать про это и про парня с картинками на руках, думать о том, что он, наверное, ненавидел это так же, как я, и считал таким делом, от которого только спина болит. И потом думать о том, что ему, наверное, придется это делать всегда и что он, наверное, даже об этом знает.

И я, когда про это думаю, почти могу понять, почему он попробовал сделать ту штуку, которую он сделал, когда я убежал. Чуть-чуть понимаю. И я понимаю, почему еще многие другие тоже могут такое сделать, если узнают обо мне.

Есть такие люди, я их иногда вижу в городах. Просто люди, они сидят на скамейке или у окна в кафе или сидят в автобусе или в метро, и по тому, как они грустно сидят, по тому, какие у них лица, я понимаю, что они не там, где хотят быть. Но еще я понимаю, что они там уже очень долго и что, наверное, они там собираются быть еще дольше, может, даже всегда. И если я думаю о себе, о том, что я вот так живу один и садовничаю, от чего спина болит, я могу даже заплакать чуть-чуть, если представлю, каково быть такими, как они, без всякой надежды, что скоро это ожидание закончится. Без надежды, что у меня будет свой большой красивый дом и еще куча особенных друзей и особенной одежды и я буду свободный от того, чего так часто боюсь. И что вообще самое важное, буду наконец свободный от всего этого садовничества.

Так вот, дело в том, что, когда я скажу, что хочу остаться здесь так надолго, как только можно, и не паниковать, вы поймете, что я имею в виду – на то время, которое мне нужно, чтобы дождаться. И только чтобы не пришлось искать после этого еще какое-то жилье, которое, скорее всего, будет очередной крошечной комнатой в городе, а совсем не своим маленьким домиком. Поэтому я собираюсь и хочу тут остаться, пока все не закончится. И я буду очень осторожный, чтобы не случилась какая-нибудь штука из тех, от которых мне приходилось убегать раньше.

Потому я в самый первый день тут же начал изо всех сил работать, а совсем не отдыхать, как советовал Фрэнк. Чтобы он не решил, что я ленивый или что от меня нет пользы, и не прогнал меня.




Я решил сначала сделать вот что: может, просто привести в порядок траву вокруг клумб и всякие другие штуки, потому что, когда мне Фрэнк тут все показывал, я заметил, какие они неаккуратные. Но когда я снова вернулся, после того, как разобрал вещи и подготовил свою банку, я решил еще немного кое-чего сделать и пошел сам внимательно на все посмотреть, чтобы увидеть, что больше всего нужно сделать.

Все живые изгороди нужно было подстричь, а от вьющихся растений Налда точно бы забормотала, что им позволили расти как попало. Но я подумал, самое лучшее, что можно сделать, – почистить пруд, он на другой стороне сада, напротив моего маленького домика, потому что воды уже почти не было видно.

И вот, когда я это решил, я пошел и открыл сарай, чтобы достать, что мне нужно, а потом начал работать.

Сначала я состриг всю траву, растущую у самой воды, и убрал все листья, которые были на воде, и привел в порядок кое-какие водяные цветы, которые тоже там росли. И только когда я все это сделал и собрался убрать все остальные листья, которые утонули, я понял, что в этом пруду есть рыбы. Они оранжевые и бледно-белые с длинными плавниками, которые плывут за ними, как шарфы. Так что я был очень осторожен, когда убирал листья. А когда я это сделал, я еще привел в порядок маленькие деревья вокруг пруда. Потом я просто сел и немного посмотрел на рыб, тихо-тихо. Смотрел, как они скользят между стеблями водяных цветов, смотрел, пока не начал думать про кольцо, которое было у Налды.




Дело в том, что у нее было серебряное кольцо, которое она носила на самом маленьком пальце, и, когда мы работали, она всегда отдавала его мне, чтобы я хранил его в кармане пиджака, чтобы оно не упало и не потерялось. Все из-за того, что однажды, когда я к ней еще не приехал, она уронила это кольцо с моста в реку.

Эта история была одной из тех, которые я просил очень часто, иногда, когда мы шли домой, и я отдавал ей это кольцо или когда мы сидели по вечерам у нас на диване. И я тогда крутил ее кольцо, а она держала меня за руку, и я просил ее рассказать про рыбу. И иногда она смеялась и говорила: «Какую рыбу? Не помню ничего такого».

«Помнишь, – отвечал я ей. – Помнишь, Налда. Ну расскажи».

И она всегда снова смеялась и говорила:

«Тогда напомни мне. Я, кажется, не помню, о чем это ты».

«Да помнишь… Оно упало в реку, и ты увидела, как оно тонет. И ты плакала целый год, пока однажды не купила морскую рыбу, и это кольцо было у нее внутри. Да, Налда. И эта рыба съела его, пока плыла в море».

Тогда она говорила, что чуть-чуть вспомнила, и когда я просил ее рассказать, она говорила, что я сам уже все рассказал. Но потом она всегда рассказывала эту историю целиком.

А я помогал ей иногда, когда помнил что-то очень хорошо.

Так вот что случилось на самом деле с этим серебряным кольцом. И так она получила его обратно, из рыбы. Но не из оранжевой или белой, вроде тех, что здесь. Обычная рыба для еды.

Из моря.




Когда я закончил смотреть на рыб, было уже почти четыре часа дня, так что я выкинул все листья, траву и лилии, которые убрал, и отнес все инструменты обратно в сарай. А потом я снова ненадолго ушел из больницы, чтобы найти место, где можно купить поесть и еще кое-чего.

Моя больница, она достаточно далеко от центра города, но я нашел маленькие и тихие магазины совсем рядом, и там потратил почти все, что осталось у меня в неприкосновенном запасе. Потом я снова вернулся в свой маленький домик и приготовил кое-какую еду на плите. И когда она приготовилась, я пододвинул стол поближе к окну и сел есть там, глядел на деревья вокруг пруда с рыбами и радовался тому, что у меня вроде как свой дом.

Я вам расскажу про одну штуку, которую всегда люблю делать, где бы я ни был. Я, когда пошел за едой, понял, что у меня, скорее всего, не получится это делать здесь, потому что я живу там же, где работаю.

Понимаете, мне, где бы я ни жил, всегда приходилось сколько-то идти из комнат, где я жил, туда, где я работал. А в городах всегда бывает, что встречаешь много одних и тех же незнакомых в одно и то же время и в тех же местах. Каждый день. И что я раньше всегда делал – я всегда находил девушку или женщину, от которой у меня сердце начинало биться сначала быстро, а потом медленно, ту, которую я точно мог увидеть в определенном месте и в определенное время каждый день по пути на работу или по пути домой.

В предыдущем месте, где я жил, это была девушка с черными волосами под золотистой заколкой, которая всегда стояла там, рядом с парком, где останавливались автобусы, каждое утро. И я всегда украдкой наблюдал за ее лицом, когда подходил поближе, пока не замечал, что она меня вот-вот увидит. И тогда начинал смотреть в другую сторону и вокруг себя, так, чтобы она не догадалась.

Потом, в месте, где я жил до этого, была женщина с мягким взглядом и красивыми руками в магазине, где я покупал хлеб. И мне всегда нравилось слушать, как она разговаривает с другими людьми, пока я стою в очереди. И потом я всегда нервничал, когда мне нужно было платить, и путался с деньгами.

И еще я помню, был другой парк, где я работал, и там была женщина, которая каждый четверг приходила ненадолго на одну и ту же скамейку, днем. И она всегда читала, у нее на шее всегда был бледно-голубой шарф, и она носила шерстяное платье, которое ее очень обтягивало. Вот только если шел дождь, она не приходила. Так что каждый раз в среду я надеялся, что на следующий день будет сухо.

Это помогает мне быть не таким одиноким. И я всегда себе обещаю, что когда мое ожидание закончится, может быть, мне удастся подружиться с тем, кого я выберу на этот раз. Потому что мне больше не нужно будет осторожничать, и еще потому, что они тогда не будут ненавидеть мою бедноту. Но здесь я такого делать не смогу. И я, пока ел, немного устал от таких мыслей.

Но сейчас мне кажется, это не имеет особого значения. По сравнению с собственным маленьким домом, по крайней мере.




В тот же самый вечер я увидел, как Фрэнк спускается по саду, а я все еще сидел у окна, после того, как съел всю еду. Он к пруду подошел тоже и постоял там немного, бросая туда пригоршни какой-то штуки, которая была у него в корзине, и пока он смотрел на все, что я сделал, я за ним очень внимательно наблюдал, чтобы понять, могу ли я сказать, что он обо всем этом думает. Но не смог как следует разглядеть его лицо. А потом, когда я подумал уже, что у меня получается, я увидел, как он посмотрел прямо на мое окно, и мне пришлось пригнуться и отойти оттуда, чтобы он не понял, что я за ним шпионю.

После этого я надеялся, что он, может, придет ко мне и скажет, понравилось ему, как я все сделал, или нет. Но он не пришел, и когда я наконец вернулся к окну, чтобы снова на него посмотреть, он уже ушел, и сад был пустой. И я начал беспокоиться, вдруг ему совсем не понравилось то, что я сделал, и он решил меня прогнать.

Потом, когда я убрал все, что осталось после ужина, я пошел сам посмотреть на рыбу, вдруг он увидит, что я там стою и придет, чтобы сказать мне, что он думает. Но хотя я там долго стоял, он так и не пришел.

Мне по-прежнему казалось, что с прудом я все сделал хорошо. Он все равно выглядел намного лучше, чем до того, как я начал. Я раньше много имел дело с прудами, когда мы работали с Налдой, поэтому я знал, что не убрал слишком много лилий и рыбы не будут недовольны. И если Фрэнку правда не понравилось то, что я сделал, то непонятно, почему так.

Но я вот что решил: если он и собирается меня уволить, то это будет не раньше чем на следующий день. И на эту ночь у меня еще будет свое особенное жилье. И ведь был еще шанс, что на следующее утро я буду избавлен от своего бремени навсегда. И тогда это уже не будет иметь никакого значения.

Так что я перестал его ждать и вернулся в дом. И остаток вечера листал книгу, куда вклеивал свои вырезки. Просто чтобы взбодриться. Для поднятия духа.

И чтобы как-то провести время.




6


Странно, я так много всего навспоминал про зимнюю даму за последние несколько дней, только потому, что это место похоже на ее сад. Я, наверное, каждый раз, когда выхожу в сад, вспоминаю что-нибудь еще. Но дело в том, что я сегодня вспомнил такое, из-за чего начал сильно волноваться, когда я думал про это все и про парня с картинками на руках.

Я всегда про это все думал иногда, не то чтобы я совсем про это забыл. Но я понял, что это может значить, только когда подумал об этом после всего того, что случилось с парнем с картинками на руках. И из-за этого я начал бояться всяких штук еще больше, чем боюсь обычно.

Понимаете, я вспомнил про тот раз, когда зимняя дама осталась в нашем городе немножко дольше, чем обычно. До самого-самого конца лета. И я подумал, что если ей придется остаться еще на несколько недель, я смогу увидеть, как она быстро начинает стареть, как и рассказывала Налда.

Мы – я и Налда – тогда уже закончили у нее работать. Но иногда я сам прибегал туда по вечерам, чтобы понаблюдать за ней. И как-то вечером, когда я прятался около куста и ждал, может, она выйдет в сад, я увидел на газоне три листочка. Не просто листья, которые сдуло сильным ветром, не здоровые летние листья. Они были скрученные, бурые и мертвые. И я быстро выбежал из своего убежища и подобрал их с травы, а потом затолкал в рубашку и побежал домой.

Я тогда думал, что если мне удастся собрать каждый листик, который упадет в саду зимней дамы до того, как она их заметит, тогда, может быть, осень наступит, а она не узнает об этом. И тогда я смогу увидеть, как она превращается в очень старую женщину.

Так что после этого я каждое утро ходил в сад, еще до того, как мы с Налдой уходили работать, и каждый вечер, после того, как мы заканчивали. И каждый день нужно было собирать все больше листьев, и не важно, как я аккуратно убирал все утром, вечером листьев было еще больше.

Но однажды вечером, когда я убирал листик за листиком в карманы и сумку, которую тогда брал с собой, зимняя дама вышла из дома и увидела меня. Она так тихо подкралась, что я ее не заметил, пока не стало слишком поздно. Она подошла ко мне, взяла за руку и громко рассмеялась.

«Что ты делаешь, Т… – спросила она, она все еще смеялась. – Зачем ты все это собираешь? Чтобы поменьше работы было в следующем году?»

Я тогда не так нервничал и боялся, как сейчас, совсем не так, но я все равно очень испугался. И ей пришлось меня еще уговаривать, прежде чем я смог хоть что-то сказать.

«Я хотел спрятать их от вас, – сказал я наконец. – Чтобы вы не знали, что пришла зима, и не уехали».

Я ей не сказал, что хотел увидеть, как она постареет, не сказал. Вот. И потом, когда я украдкой посмотрел на ее лицо, чтобы понять, не начинает ли она уже стареть, она сказала то, о чем я тут и рассказываю. Она пригладила волосы у меня на голове и наклонилась ко мне поближе и потом сказала:

«Знаешь, есть в тебе что-то очень необычное…»

И мне всегда было интересно, откуда она могла это узнать вообще, потому что Налда много раз клялась, что мы, то есть она и я, – единственные люди во всем мире, кто об этом знает. Она всегда мне обещала, что она больше никому во всем мире не расскажет, чтобы я был в безопасности. И вот поэтому теперь я начал волноваться, из-за этого случая с парнем с картинками. Потому что я начал думать, что, может быть, некоторые люди каким-то образом могут понять это просто так. А не то чтобы я им что-нибудь такое выболтал. А если это правда, значит, я могу быть в совсем большой опасности, что все куда хуже, чем я думал раньше.

И от этого я очень боюсь.




Все мое беспокойство насчет того, что Фрэнку не понравится моя работа и что он меня из-за этого прогонит, теперь исчезло. Я просто работал еще несколько дней – делал то, что мне нужно было делать, и я всегда хотел, чтобы Фрэнк спустился и сказал, что он думает, и всегда он не приходил. Но потом, всего несколько дней назад, когда я был в сарае, брал инструменты, которые мне понадобятся днем, женщина, которая меня наняла, заглянула в сарай. Она спросила, есть ли у меня пара свободных минут, чтобы обсудить с ней кое-что по поводу сада. Меня это немного напугало – то, как она появилась. Но когда я с этим справился, вышел на солнце, встал рядом с ней и, пока она говорила, смотрел на ее руки и на ее подбородок, вот.

– Ты хорошо поработал, – сказала она мне. – Сад уже выглядит раза в два лучше, чем раньше. Фрэнк тоже так считает…

Когда она это говорила, я смотрел на ее руки и очень удивился тому, как торчат кости у нее на запястьях, по сравнению с моими. Она очень худая и хрупкая, эта женщина, которая меня наняла. Волосы у нее седые с коричневым. И еще, когда она говорит, она достает носовой платок, который держит в рукаве, и чуть-чуть протирает свои очки.

Она так делала, пока мы там стояли, а потом начала разворачивать какую-то штуку, которая была похожа на карту. И она протянула ее мне, чтобы я посмотрел.

– Вот, – сказала она. – Мы подумали о том, чтобы соорудить парочку новых клумб. Как ты думаешь, у тебя получится?

И я покивал, потому что знал, что получится.

– Хорошо, – сказала она, и я услышал, как она тихонько засмеялась. – Ты очень застенчивый, да? – спросила она. – Почему бы тебе не подойти ближе, чтобы как следует все разглядеть.

И я весь сжался и напрягся, но попытался сделать так, чтобы она не увидела того, что может меня выдать. Так что я стоял просто на месте и вытянул шею, чтобы увидеть карту. Она снова засмеялась.

– Ну, хорошо, – сказала она. – Хорошо. Как хочешь.

Она развернула карту, хотя я со своего места видел ее как следует, и объяснила мне, где там что, и показала, где должны быть новые клумбы.

– Я думаю, это в основном будут розовые кусты и зеленая изгородь, – сказала она. – Но саженцы подвезут только через несколько дней, так что у тебя есть время подготовиться.

После этого она отдала мне карту, и я, пока ее изучал, почувствовал, что она за мной наблюдает.

– Все в порядке? – спросила она меня через минуту. – Тебе все понятно?

Я кивнул, не поднимая глаз на нее, и как будто услышал, что она улыбается.

– Отлично, – сказала она. – Отлично. Я пойду, а ты продолжай работать. Ладно?

И когда я кивнул, услышал ее шаги по траве, а потом вернулся в сарай, чтобы найти другие инструменты, вместо тех, которые у меня уже были.




Ну и вот, последние несколько дней я делал эти новые клумбы. Я вырезал их формы на газонах, рыхлил землю, закапывал удобрения. И потом, вчера, женщина вернулась и сказала, что цветы привезут днем. Так что большую часть того дня и большую часть сегодняшнего дня я выяснял, как эти цветы должны располагаться, и сажал их.

Я закончил с этим всем разбираться только в начале этого вечера и, честно говоря, очень устал. И еще у меня было очень странное настроение. Я был обиженный и сердитый, очень обиженный и очень сердитый, что мне приходится все это делать и гнуть спину, – и это после того, как я столько времени ждал.

Был такой момент, когда я вчера сажал самые первые цветы, когда я стукнул совком этот белый камень в земле, и у меня от этого появилось очень странное чувство. Я в то время как будто бы немного куда-то поплыл, я даже не совсем понимал, где я, так что первое я подумал вот что: мое время уже наконец пришло, – и только потом я понял, что я в саду. Но это меня как-то чуть-чуть подбодрило. И я осознал снова, ради чего и почему все это, и даже поверил, что все скоро прекратится, в любой день может.

Но к концу сегодняшнего дня я так устал из-за своей работы, что это ощущение опять пропало, и я был только злой и обиженный. И пока сажал последние несколько кустов, так себя чувствовал, что вел себя немного нетерпеливо. И из-за того, как я себя вел, я уколол руку об шипы. И это на несколько минут совсем испортило настроение.

Я бросил совок и ударил по траве там, где стоял. И когда я от этого устал совсем, я просто перекатился, на бок и шептал опять и опять:

– Это не то, где… Это просто…

И так, пока я снова не успокоился и не стал чуть-чуть меньше сердиться, и я тогда сделался очень уставший и измученный. Тогда я пошел и промыл поцарапанную руку, а после вернулся, чтобы все закончить.

Так вот, когда я убирал инструменты в сарай, у меня тело болело во всех местах и я чувствовал, что могу уснуть, даже если просто прислонюсь к стене сарая. И когда я вернулся по газону к своим новым клумбам, чтобы посмотреть, правильно ли они теперь выглядят, сел там на траву, потому что я бы иначе упал. И еще сколько-то сидел там, долго, после того как закончил работу.

Но угадайте, что случилось, пока я сидел и собирался с силами, чтобы вернуться к себе в домик? Вот что: Фрэнк пришел туда, где я сидел, и встал рядом и просто смотрел. И потом он даже сел рядом со мной на траву.

Но я был слишком усталый, чтобы нервничать из-за того, что Фрэнк сидит рядом. Но он очень долго рядом со мной сидел и ничего не говорил совсем, так что мне стало так неуютно, как только могло стать. Я тогда сильно хотел одно – вернуться к себе в домик и полежать немного, а потом приготовить еды. Но Фрэнк продолжал сидеть и молчать, и как бы мне ни хотелось, чтобы он ушел, это не помогало. Он просто сидел. А потом наконец заговорил.

– Это намного лучше того, что я ожидал, – сказал он. – И я тебе честно скажу, когда ты только начал тут работать, я немного… сомневался. Даже сказал об этом Элизабет. Понимаешь, ты не… Но получилось все как надо. Ты, без сомнения, можешь делать то, что нужно, и здесь ты сделал все просто отлично.

Он вдруг повернул ко мне голову, и думаю, он, наверное, увидел, как я от него отшатнулся. Но он только кивнул медленно так и снова стал смотреть на мои цветы. А потом еще, после молчания, когда я уже почти что решил просто вернуться к себе в домик, он снова начал говорить.

– Знаешь что, – сказал он, – по вечерам, когда мы с Элизабет заканчиваем работать, мы остаемся тут и выпиваем по стаканчику в комнате для персонала. Так что пойдем со мной, я и тебе налью немного. И не спорь, ты заслужил куда больше.

И тут же первое, что я сделал, – я проклял себя. Молча, конечно. И какое-то время даже думал, что заплачу, потому что очень устал и не мог никуда спрятаться и ничего сделать.

Понимаете, я последние несколько дней так много работал, что даже забыл про свои новые подозрения. У меня почти не было времени думать ни о чем, кроме этих дурацких клумб, и я совершенно забыл про то, что, может быть, некоторые люди про меня могут все узнать, только на меня посмотрев.

Так что пока Фрэнк сидел там, я даже не пытался от него спрятаться. И когда он встал и пошел по газону, я был совсем уверен, что мы не идем выпивать в комнате для персонала, что мы совсем не туда идем.

Потом он повернул голову и махнул мне рукой, чтобы я шел за ним, и, честное слово, я не мог думать про то, чтобы поступить как-то еще. В другие разы я бы тут же сразу удрал, и я об этом даже подумал. Но я не мог. Потому что у меня, во-первых, не осталось ни пенни из денег, а во-вторых, это означало, что мне все придется оставить здесь, в домике.

Только вот когда я такой уставший поднялся на ноги, от одной мысли, что я буду вынужден снова жить так, что у меня больше никогда не будет такого места, как это, я забыл про все и просто пошел за Фрэнком, немного позади. И пока мы поднимались, моя усталость так смешалась с моим страхом, что у меня появилась очень странная мысль: даже если Фрэнк сейчас попытается меня вскрыть и выпотрошить, я не буду пытаться убежать. Потому что мне от ожидания было внутри совсем плохо, ожидания было уже слишком много. По крайней мере, мне больше не придется садовничать и не придется быть в другом странном городе совсем без денег. Или без своего маленького жилья, а я теперь знал, как хорошо, когда оно есть. Так что я, очень усталый и очень испуганный, просто решил пойти за ним. Куда бы он меня ни вел.




7


Интересно, вы, может, уже начали думать, что я немного не в себе, может, совсем псих, с этими разговорами про ожидание и с этой моей боязнью людей. Мне просто кажется, вы, может, правда так думаете, но это ведь только потому, что я еще не рассказал вам про самую главную историю Налды. В общем-то я и не собирался, чтобы вы потом не решили до меня добраться. Но раз уж я не сказал еще, в каком я городе, и имени своего, и про то, как я выгляжу, наверное, это будет почти безопасно. Просто чтобы вы не думали, что я трехнутый какой-нибудь.

Или даже совсем псих.




Из всех тех историй, которые я просил Налду рассказать чаще всего, почти каждый день, я просил, чтобы она рассказала про моего отца. Этих историй у нее было больше всего, и они оказывались самыми интересными – из-за того, кем работал мой отец. Понимаете, дело в том, что большую часть своей жизни мой отец воровал драгоценности.

И это чистая правда.

Мой отец работал с очень большой командой. И эта команда все очень долго планировала и придумывала между операциями. Но когда все было готово, именно мой отец все осуществлял. Он весь риск брал на себя. И я именно поэтому так часто просил Налду рассказать про него.

В некоторых историях его почти ловили, и я – не важно, сколько раз просил эту историю, – всегда думал, что он в этот раз не убежит. А еще были истории про то, как он узнавал, чего боится какой-нибудь охранник, и брал с собой вместо оружия три спичечных коробка, в каждом из которых был настоящий живой паук. И он делал все дело только с помощью этих пауков.

А еще с большинством историй Налды, с теми, которые не про моего отца, была такая штука: их можно было попросить только в особенных местах, и тогда Налда их рассказывала. Вот, например, историю про серебряное кольцо и про рыбу я просил, а Налда рассказывала, когда мы шли с работы домой или когда мы сидели на диване по вечерам. А историю про своего закатного друга она рассказывала, только когда мы работали в саду у мистера Майкла. Но с историями про моего отца все было совсем по-другому. Я их мог попросить почти везде, и Налда всегда их рассказывала. Если рядом не было никого, кто мог их услышать.

А еще Налда мне иногда немного рассказывала про мою маму, как она всегда боялась и не одобряла того, чем мой отец зарабатывал на жизнь. Каждый раз, когда он уходил, чтобы закончить какое-то дело, говорила Налда, моя мама всегда просила пообещать, что это последний раз и что он должен потом, после этого дела, найти себе что-нибудь другое. И он ей всегда это обещал. А потом, почти сразу после того, как это работа заканчивалась, он брался за следующую, и все начиналось снова.

Но потом, в одну ночь, сказала Налда, мой отец вернулся домой после того, как закончил дело, и увидел, что моя мама ушла и что она ушла навсегда.

«А рядом с лампой, – говорила Налда, – она оставила твоему отцу записку. И в этой записке было всего три слова: "С меня хватит". А в углу комнаты был ты, один-одинешенек, спал в своей кроватке».

Но Налда не то чтобы очень много знала про мою маму. Она ее вообще почти не знала. Так что мы больше разговаривали про моего отца. И была одна история, которую я просил всегда, она была самая важная. И это была история не только про то как, но и почему так получилось, что Налда стала за меня отвечать.

Это все случилось примерно через год после того, как моя мама ушла навсегда. Налда сказала, что мой папа начал уставать. И тогда еще было так, что он, если не работал, то присматривал за мной. Так что все свободное время он просто сидел у окна, держал меня на руках и смотрел на небо.

Налда говорила, дом у нас был не очень большой. И богатыми мы тоже не были. Потому что в делах, которые делал мой отец, участвовало слишком много людей. Но мой папа, когда устал, начал думать о всяких хороших вещах. О доме получше, о том, чтобы разбогатеть, о том, чтобы у меня была жизнь лучше. И в один из тех разов, когда он сидел со мной и смотрел на небо, он начал придумывать свой план.

Ему уже очень давно не нравилось, как делят деньги после каждой операции. Были люди, которые получали намного больше, чем он, только они совсем не рисковали, им даже иногда из убежища выходить не надо было. Так что отец сначала решил, что он больше не будет участвовать в таких делах, пока это все не решится. Но где-то в это самое время, Налда так думала, пока он укачивал меня у окна и смотрел на звезды, он, наверное, решил молчать про все это, чтобы никто не заподозрил, будто его что-то не устраивает в том, как все есть. И тогда он вместо этого решил сделать вот что:




Работа, которая планировалась на следующий раз, была самой-самой большой за все время, это был очень редкий и драгоценный камень, он был больше, чем все, что они когда-либо воровали. Так что мой отец честно ходил на все эти встречи и никому не показывал, что он думает. А когда настало время, он провел операцию прямо так, как и было задумано, и успешно, без запинки. Но потом, вместо того, чтобы вернуться на место встречи с камнем, что он сделал – вернулся прямо туда, где оставил меня с одним своим другом, и всю ту ночь вез нас и увез далеко-далеко, в старый заброшенный дом в каком-то деревенском поле, он этот дом приготовил еще заранее.

И мы там оставались очень долго, говорила Налда. Может быть, целых несколько месяцев. И мой отец планировал вот что – он хотел там прятаться еще какое-то время, а потом тайно продать где-нибудь камень и отвезти нас в другую страну, где мы будем в безопасности и с деньгами. Но что-то почему-то пошло не так, и мой отец скоро понял, что его и камень ищет закон, а еще те люди, которых он обманул. И теперь почти не было шансов, что этот камень кто-нибудь купит, ведь его искали, а еще моему отцу было бы очень опасно пытаться его продать, потому что его могут выдать. И все, что он мог делать, – сидеть со мной в этом маленьком заброшенном доме, а у нас кончалась еда, и преследователи подбирались все ближе, каждый день чуть-чуть ближе.

«А теперь представь его, – говорила Налда всякий раз, когда рассказ доходил до этого места. – Представь, как он сидит и обливается потом в этом покосившемся доме, а один из самых драгоценных камней спрятан глубоко в кармане его брюк, и он все время не сводит глаз с двери. Представь, как он все время пытается придумать, как выгадать хоть что-то в этой ситуации, а ты, посапывая, спишь у него на руках. А руки у него трясутся. Представь его, грязного и небритого, с растрепанными волосами и со всеми раздумьями, которые написаны у него на лбу. А потом, когда эта картинка уложится у тебя в голове, представь, как ты просыпаешься и начинаешь плакать, потому что хочешь есть, и вот тогда ему в голову приходит идея, и у него озаряется лицо, потому что он все придумал».

Налда говорила, что его преследователи были совсем близко и отец об этом знал. Он их чувствовал. Но он сделал все быстро. Положил меня, плачущего, на кровать и пошел к шкафу, где хранилась наша последняя еда. Там осталось совсем немного: заплесневелый хлеб и немного молока, – но он все это быстро вытащил и соскоблил с хлеба самую основную плесень. А потом налил молоко в чашку, достал камень из потайного кармана и вмял его в самый хороший кусок хлеба. И этим накормил меня и дал запить молоком из чашки.

И через несколько мгновений, когда единственный друг на всем свете, которому он мог доверять, приехал, чтобы сказать ему, что преследователи уже почти тут, отец наказал ему отвезти меня без приключений к его сестре Налде и объяснил, что он сделал. А сам убежал через поля, и у него почти не было шансов никуда добраться.

И позже, после еще одного долгого путешествия на машине, я оказался с Налдой – может быть, когда она ухаживала за розами весной, а может быть, я приехал по дороге, белой от выпавшего свежего снега. Но конечно же одетый в странную кучу тряпья, молчаливый и испуганный.




Это правда, и это самая важная вещь – мой отец воровал драгоценные камни. И вот поэтому я все время жду и поэтому так боюсь и почти что всегда паникую. Потому что, понимаете, этот камень все еще внутри меня. И я живу между мыслью о том, какая у меня будет хорошая жизнь, когда этот камень будет у меня руках, и страхом, ведь до того, как это случится, кто-нибудь захочет вспороть мне живот, чтобы взять камень себе.

И я именно поэтому постоянно убегал из одного места в другое в тот момент, когда понимал, что сболтнул что-то кому-нибудь. Потому что я знаю про людей и про то, что некоторые распотрошат все, что угодно, чтобы добраться до какой-нибудь выгоды или прибыли. И я решил, что Фрэнк думает об этом, когда он вел меня по газонам к тому зданию. Я подумал, он это самое и планирует сделать.




– Сюда, – сказал он, дотронувшись рукой до моей спины, когда мы подошли к двум дверям: они сходились в середине, и верхняя часть у них была стеклянная. – Мы почти пришли.

До этого мы шли по коридору, серому и залитому светом, там еще был запах, я его помнил с того раза, как первый раз увидел женщину, которая меня наняла. А после этих дверей мы пошли по другому коридору, более узкому, и запах там был не такой сильный, и там уже было не так светло. Наконец мы пришли к желтой двери в стене. А там Фрэнк остановился, и мне тоже пришлось, он мне подмигнул, взялся за ручку и надавил на нее.

Я чуть вдруг не подпрыгнул, когда дверь открылась целиком, – из-за голоса, который донесся оттуда изнутри:

– Ну, ну, неужели… – И еще какой-то звук, который был из телевизора. Но Фрэнк поднял руку, положил мне на плечо и завел меня в комнату, а потом потянул ручку изнутри, чтобы закрыть дверь.

И вот тогда я понял, что Элизабет – это та самая женщина, которая меня наняла: она сидела с ногами на кресле и улыбалась мне, пока я там стоял.

– Ну, ну, – повторила она, и я решил, что они, наверное, заодно и что, может, как раз Элизабет разглядела это во мне, а совсем не Фрэнк.

– Садись, – сказала мне Элизабет. – Садись же. – Сама она встала и пошла к телевизору, чтобы немного убавить звук, а Фрэнк, он стоял у маленького шкафа, в это время спросил меня, не хочу ли я выпить.

– Портвейну? – спросил он, а я весь дрожал, но сел, меня очень путали все их перемещения по этой крохотной комнате, я увидел, как они с Элизабет улыбаются друг другу, и начал думать про то, больно это все будет или не очень.

– Держи, – сказал Фрэнк и поставил стакан на низенький столик передо мной, я подпрыгнул от шума, который от этого получился, и Фрэнк снова немного улыбнулся.

– Он хорошо поработал, – сказал он Элизабет. – Очень хорошо. – И после этого сел чуть-чуть подальше. И Элизабет тоже снова села. Но она в этот раз села не в то же кресло, она подошла к креслу, которое стояло рядом со мной, справа, и от этого я еще сильнее напрягся.

У них тоже были стаканы, у нее и у Фрэнка, и какое-то время они просто из них пили и не говорили ничего, а я смотрел на то, что показывали по телевизору. Но потом женщина, которая меня наняла, наклонилась ко мне поближе и сказала тихо-тихо:

– Ты не чувствуешь себя особенным. Из-за… – Мне становилось все страшнее, а она неожиданно вроде как поперхнулась и замолчала, а потом спросила, что случилось с моей рукой.

– Я… я просто… об шипы, – сказал я, и Фрэнк тоже наклонился поближе, чтобы посмотреть.

– Все будет в порядке, – сказал он после того, как поднял мою руку и посмотрел на нее. – Нужно только чем-то промыть и намазать кремом. Потом заклеим пластырем, и через несколько дней все заживет.

И потом он вот что сделал: достал какие-то штуки из ящика, который висел на стене, и очень осторожно занялся моей рукой. А пока он все это делал, я держал руку так напряженно и как-то скованно, он мне улыбнулся и сказал:

– Расслабься, ладно? Мы не собираемся тебя разделывать и есть, не думай…

И Элизабет рядом со мной рассмеялась.

Потом Фрэнк заметил, что мой стакан стоит нетронутый, и сказал, чтобы я выпил.

– Тебе станет лучше, – сказал он. А Элизабет добавила, что в этом ничего плохого нет. – В умеренных дозах, конечно, – сказала она.

Так что я взял стакан в руку, она немного тряслась, и сделал глоток, я знал, что эта штука должна меня отключить.

– Ну вот и все, – сказал Фрэнк, отпуская мою другую руку. – Должно помочь. – И пока я кашлял и ждал, когда все случится, он отнес свои штуки обратно в ящик, а Элизабет снова наклонилась ко мне поближе.

– Знаешь что, – сказала она, – я не думаю, что это такая уж большая цена. Небольшие порезы время от времени. Вот что я тебе скажу, на самом деле я тебе завидую. Завидую тому, какую красоту создает твой труд. Наверное, из-за этого ты в конце дня чувствуешь удовлетворение, ты можешь встать и насладиться плодами своих трудов. Ты, наверное, бываешь очень доволен.

– У него есть дар, – сказал Фрэнк, закрывая дверь своего ящика на стене. – Настоящий дар. – И потом он немного пощелкал каналами телевизора, прежде чем вернулся к тому, который смотрел сначала, а звук по-прежнему был очень тихим.

– Моя работа заключается вот в чем, – сказал он, когда отвернулся от телевизора, – я присматриваю за сиделками, за уборщиками, за санитарами, за подсобными рабочими – ну и за тобой, конечно. А Элизабет присматривает за теми, благодаря кому здесь все работает. За людьми на кухне, людьми в прачечной – за этой стороной. И наша работа, и моя, и ее, в общем-то совершенно неблагодарная, потому что очень сложно просто отойти и полюбоваться результатами или хотя бы просто их понять…

– А ты… – сказала Элизабет, а потом вытащила свой свернутый носовой платок из рукава и провела им под носом. – Предыдущие несколько садовников, которые тут работали, – сказала она, – просто делали то, что он них требовалось, не больше и не меньше. Только чтобы выполнить задание, и без всякого воображения. Я поняла, что это случается с большинством людей.

– Так и есть, – сказал Фрэнк. – Но выбирать не приходится. Попроси их пошататься без дела или что-нибудь сломать, и они никогда тебя не подведут. Но когда дело касается… улучшений…

Он покачал головой.

– Так или иначе, – сказала Элизабет, убрала носовой платок обратно в рукав и встала с кресла. – Мне, пожалуй, на сегодня хватит. Но мы хотим, чтобы ты и дальше сюда приходил. – И я, пока смотрел телевизор, краем глаза заметил, как она сняла с крючка свой жакет и надела его.

– Ах, ну конечно же, – сказала она. – У тебя в домике такого нет, так ведь? Что ж, можешь приходить сюда в любое время вечером. – Потом она обсудила несколько штук с Фрэнком, сказала «доброй ночи» нам обоим и пошла домой.

К тому моменту я уже был совсем сбит с толку. Я ведь все это время следил за каждым движением Фрэнка и Элизабет, следил за тем, как Фрэнк ходил к этому маленькому ящику на стене и обратно, следил за тем, что именно он оттуда достает. И за тем, насколько близко ко мне была Элизабет и как далеко отодвигалась. А когда она встала, я точно не знал, что сейчас случится, но я бы никогда не подумал, что она просто возьмет и уйдет.

И поэтому я снова начал думать о том, что это мог быть только Фрэнк и он просто ждал, пока она уйдет. Но почти сразу после того, как Элизабет пошла домой, он тоже начал собираться. Сначала вымыл оба стакана, свой и Элизабет, в маленькой мойке. Потом их перевернул вверх дном и снял с крючка пиджак.

Так что я уже совсем ничего не понимал, просто встал со своего кресла и сделал один шаг к двери. Но как только я это сделал, Фрэнк сказал, чтобы я сел обратно, и я подумал, что все, наверное, сейчас случится, и вдруг я стал очень сердитый и очень напряженный.

– Не спеши, – сказал Фрэнк. – Не надо торопиться. Допивай свой портвейн, и все такое. На самом деле, если хочешь, налей себе еще. И я дам тебе ключ от этой комнаты, чтобы ты мог спокойно посмотреть телевизор и расслабиться. И, как уже сказала Элизабет, в любое время…

Он тогда попросил у меня мое кольцо для ключей и, когда я его отдал, добавил в мою коллекцию еще один ключ.

– Я об одном прошу, – сказал он. – Чтобы ты не злоупотреблял. Если хочешь, налей себе выпить. Но не увлекайся. Впрочем, я верю, что ты не станешь увлекаться. Большинству людей я бы это все не доверил. Люди иногда бывают странными. Но у меня есть ощущение, что ты чем-то отличаешься…

Он еще несколько минут походил по комнате и прибавил для меня звук в телевизоре. Потом тоже сказал мне «доброй ночи» и напомнил, чтобы я выключил свет, телевизор и запер дверь перед тем, как уходить.




После этого я еще немного посидел там, и мне было очень странно – наверное, как-то очень легко. Хотя потом у меня появилась другая мысль: о том, что, может быть, они все-таки оба в этом участвуют, но у них просто не хватило духу это сделать. И я подумал, что они, может быть, просто оставили меня в комнате, а сами пошли, чтобы подать кому-нибудь сигнал, тогда они смогут поделить все на три части и не будет никаких подозрений. Так что я снова начал ждать и тихо прислушиваться к любому шуму. Но никто не пришел.

Совсем никто.

Мне это тогда показалось совсем удивительным, и у меня была единственная мысль, что я, может быть, ошибся. Я даже начал вспоминать разные штуки, которые говорили Фрэнк и Элизабет, пока были тут. И что я лучше всего запомнил – их разговоры про людей, про то, какими были почти все. И из-за этого я в конце концов начал думать, что, может быть, Элизабет и Фрэнк – из тех немногих других людей, про которых говорила Налда: тех, которым мы нравимся и которые не будут нас потрошить. Таких совсем немного.

Так что я еще какое-то время сидел и думал про все это и по чуть-чуть отхлебывал из стакана, а телевизор все работал, и потихоньку мой страх почти исчез. И когда это случилось, а я в тот момент смотрел по телевизору что-то, от чего я засмеялся, я понял, что странная злость и что-то еще, которое у меня было до того, как Фрэнк спустился ко мне, тоже почти ушло. Почти совсем исчезло. А вместо этого у меня появилось такое хорошее чувство, что, может быть, Фрэнк и Элизабет станут моими друзьями или вроде того. И когда та штука по телевизору, над которой я смеялся, закончилась, я его выключил, вымыл стакан в мойке и, перед тем, как выключить свет, посмотрел на то, как мой стакан был сверху на их стаканах, и мне от этого стало даже еще лучше.

Потом я запер дверь и пошел обратно к своему маленькому домику, а ведь раньше думал, что я этого уже не сделаю никогда.




8


Первое, что я сделал на следующее утро, когда вышел в сад, – посмотрел по сторонам, чтобы найти, чего бы такого поделать, чтобы быть около больницы. У меня была такая мысль, что, если я буду работать поближе, я смогу, может быть, иногда натыкаться на Фрэнка или Элизабет и тогда они, может, остановятся, чтобы немного подружить со мной, может, даже снова скажут, чтобы я приходил в эту маленькую комнату по вечерам. Так что я смотрел по сторонам, пока не решил, что лозы, вьющиеся по стенам больницы, нужно обработать, и тогда я пошел за инструментами, которые мне могли для этого понадобиться.

Но я за весь этот целый день увидел только одного Фрэнка, который вышел из главных дверей с большой коробкой, и он даже совсем не остановился, чтобы со мной поговорить. Я перестал работать, как только его увидел, и подождал, когда он меня заметит. Но он, наверное, очень торопился, когда проходил мимо меня, поэтому только подмигнул и сказал:

– А вот и ты. Как дела?

И пока я говорил «да» каким-то странным голосом, он поспешил мимо и исчез за углом.

Когда это случилось, мне стало довольно грустно, и пока время шло, а я их так больше и не увидел, мне становилось все грустнее. Но еще, пока я там работал, я сделал одно открытие, и от него мне стало немного лучше.

Понимаете, каждый день после обеда некоторые сиделки выводили некоторых пациентов на скамейки, которые стояли рядом с больницей. И пока я работал с этими новыми клумбами, я иногда смотрел на то, как они все это делают, как они помогают пациентам с палками и выкатывают некоторых из них на креслах. Но потому что раньше я бывал намного дальше, я не заметил вот какой штуки – одна из этих сиделок, которая им помогала, была почти самой прекрасной девушкой в мире. Такое открытие я сделал в тот день.

У нее были темные-претемные волосы, она их аккуратно убрала под шапочку, но некоторые длинные локоны с колечками вылезли из-под шапочки и были у нее на плечах. И пока я работал, я не мог ничего с собой поделать – все смотрел, как она иногда краснела или застенчиво улыбалась, когда один из пациентов говорил ей что-то, чего я не мог расслышать. И мне было совсем хорошо, потому что я думал про то, что теперь почти каждый день я смогу видеть ее здесь, а я ведь никогда не думал, что такое случится. Но вот единственно что: хотя я и смогу так на нее смотреть, я думаю, что не смогу больше работать так близко от нее, из-за той безумной штуки, которая случилась, пока я был там.




Понимаете, каждый раз, когда сиделки выводят пациентов, там есть один такой, которого вывозят в кресле, и он всегда делает одно и то же каждый раз. Вот что: когда сиделка ставит его кресло между двумя скамейками, он всегда медленно качает головой и потом показывает куда-то перед собой и еще в сторону. И он продолжает это делать, пока сиделка не снимет его коляску с тормоза и не откатит его туда, где он может посидеть один, отдельно от остальных.

Иногда, пока я гнул спину с этими клумбами, я издали наблюдал, как он все это делает. И я видел, что если кто-нибудь со скамеек громко у него что-нибудь спрашивал, он только качал сам себе головой и выглядел очень сердито. А потом поднимал руку, чтобы они оставили его в покое, и все равно сидел ко всем спиной. Так что я иногда думал, что он немного похож на меня, из-за того, как он все время был в стороне от людей.

Ну и вот, пока я работал с этими лозами, я пододвинулся немного ближе к тому месту, где сидели пациенты и сиделки, но я двигался так медленно, что уж точно не мог бы добраться до них. А тот один, который не любил сидеть с ними, оказался на той же стороне, что и я, его туда привезли, и еще он был достаточно далеко от стены. И так со временем получилось, что я стал работать прямо за его креслом, только я об этом не знал, пока не услышал, как он кричит. И вот тогда-то я узнал.

Понимаете, я просто там работал себе и время от времени украдкой смотрел на ту особенную сиделку – быстро, так, чтобы она ничего не заметила, – и вдруг услышал, как этот, в кресле, как-то очень громко шумит. И я, когда обернулся, чтобы на него посмотреть, только тогда понял, что стою прямо за ним.

Но я все по-прежнему не знал, на меня он кричит или нет. Не знал, пока он снова не закричал. И я, когда еще раз обернулся, увидел, что он вывернул шею и смотрит на меня.

– Ты что, меня не слышишь? – громко спросил он. – Не слышишь меня? Как там твои булки?

Я только смог нахмуриться, а потом он снова закричал. Но я даже тогда ничего не понял.

– Немедленно тащи их сюда! – закричал он. – Неси свою булку. И свой фрукт тоже. Принеси мне фрукт.

И пока я, весь запутавшийся, стоял там, одна из сиделок подошла к этому старику в кресле и сказала ему, чтобы он оставил садовника в покое. И она что-то мне сказала, что я не очень расслышал, очень быстро собрал свои инструменты и совсем быстро побежал к газонам и к своему сараю.




Так что я вот почему не смогу работать так близко к ним, когда они снова выйдут. Потому что я всегда буду бояться, что он снова начнет на меня кричать, и я снова буду хотеть бежать оттуда, как безумный, – тогда особенная сиделка точно подумает, что я какой-то ненормальный.

Или даже псих.

С тех пор я ее еще один раз видел близко, когда никого из других людей рядом не было. И я не знаю, поверите вы мне или нет, но она тогда со мной заговорила, правда.

Это как было: на следующий день после того, как это все случилось, я очень рано утром пошел, чтобы закончить с этими лозами. И пока я там был, из главных дверей вышла Элизабет, прямо так же, как Фрэнк. Я не надеялся, что она остановится и подружит немного со мной, как я надеялся вчера, потому что я видел, что она спешит к другим дверям так же, как спешил он. Но потом, пока я поворачивался, она посмотрела в сторону и увидела меня. И тогда остановилась и вернулась.

– Доброе утро, – сказала она мне. – Знаешь, ты так тихо тут работал, что я тебя даже не заметила. Как дела?

И тогда я опустил инструмент для подрезания растений и кивнул головой. И сказал:

– Да.

– Сегодня утром какой-то странный туман, – сказала Элизабет, и она все смотрела на ту, другую дверь и потом постучала пальцами по коробке, которую несла. – Слушай, – сказала она, – Мне нужно ненадолго сходить кое-куда, но я к тебе подойду, когда вернусь, ладно? Это всего пара минут, так что не убегай. – И она потом пошла к тем дверям, а я ненадолго сел на одну скамейку, чтобы подождать.

Мне стало хорошо, когда это случилось, и грусть, которая у меня была с тех пор, как Фрэнк пробежал мимо меня, тоже исчезла. Но вот в чем дело: когда Элизабет вернулась снова, с ней была та самая особенная сиделка, и я от этого очень застеснялся. Они медленно шли по тропинке к моей скамейке и говорили о чем-то друг с другом, я не слышал, о чем, а потом они дошли до меня и остановились, и Элизабет мне улыбнулась.

– Где же ты был вчера вечером? – спросила она. – Мы с Фрэнком ждали тебя в нашей маленькой комнате.

А я только дотронулся ручкой от инструмента до живота и сказал, что он у меня болел. Но я чувствовал, как эта особенная сиделка смотрит на меня, и у меня от этого голос зазвучал очень странно, и я даже еще больше застеснялся.

– Это плохо, – сказала Элизабет. – А как ты сейчас себя чувствуешь?

– Лучше, – сказал я, и она от этого стала немного счастливее.

И я уже подумал, что они, наверное, сейчас уйдут, да и Элизабет, наверное, тоже так думала, потому что пошла к главным дверям. Вот тогда эта особенная сиделка заговорила со мной, я вам уже рассказывал про это. И вместо того, чтобы идти туда же, куда пошла Элизабет, она подошла немного ближе к моей скамейке и начала говорить очень приятным и теплым голосом.

– Мне очень жаль, что вчера так получилось, – сказала она. – Со старым Уиллом. Но ты особо не обращай на него внимания. Он совсем безобидный.

И Элизабет тогда подошла поближе к нам и спросила, в чем дело.

– Старый Уильям, – ответила сиделка. – Я думаю, он вчера немного напугал нашего садовника, кричал какие-то глупости, пока тот работал.

– Он совершенно выжил из ума, – сказала мне Элизабет и снова улыбнулась. – Просто ненормальный – не забивай себе этим голову.

И они тогда снова пошли к главным дверям, обе вместе, и после того, как Элизабет снова сказала, что мы с ней увидимся вечером, и после того, как двери закрылись и они обе исчезли, я еще сколько-то времени сидел очень изумленный. Странно было думать о том, что эта прекрасная сиделка заговорила со мной.




9


Я не соврал, когда сказал Элизабет о том, что у меня прошлой ночью болел живот, хотя я совсем не поэтому не пошел к ним наверх. Но много раз, особенно по ночам, мой живот начинал очень сильно болеть, как будто бы мой брильянт там двигался и собирался выйти наружу. И даже хотя иногда он болит так сильно, что я могу только лежать на боку, сильно прижав колени к животу, я все равно из-за этого радуюсь, ведь это значит, что моя драгоценность становится все ближе. И скоро она точно будет моей.

И еще тут есть одна штука, когда я после этого засыпаю, мне обычно снятся очень странные сны. И в ту ночь он тоже был странным.

Мне вот что приснилось: я работал над лозами, как тогда в тот день, и этот человек в кресле на меня тоже кричал. Но когда я повернулся, чтобы посмотреть на него, в кресле был уже совсем не он, а Налда. И она кричала так же, как он. И злилась, как она и вправду делала, когда я стал немного старше и подрос.

Но вот в моем сне я ей сказал то же самое, что говорил ей, когда она принималась кричать, когда я еще был маленький. Я присаживался рядом с ее креслом и шептал: «Расскажи мне про нас, Налда. Расскажи мне про кольцо…» Но в моем сне, похоже, все было, как будто я уже стал старше. И она, похоже, даже не знала, кто я такой есть, пока кричала. А потом вдруг она превратилась обратно в того старика, и он снова начал кричать эти свои безумные штуки.

Это был, конечно, очень странный сон. И весь следующий день, после того, как Элизабет и та особенная сиделка поговорили со мной у этих лоз, я все продолжал думать и думать, и про Налду тоже. Но главное, про что я думал, – это про то, что вечером нужно будет пойти к Фрэнку и Элизабет в эту маленькую комнатку, и пока день продолжался, я становился все счастливее и счастливее.

Я не делал никакой слишком сложной работы после того, как закончил с лозами, в основном потому, что я еще был очень слабым из-за того, что у меня болел живот. Я на самом деле только привел в порядок растения, которые карабкались по задней стене больницы. И когда наконец пришло время закончить работу, вернулся в свой домик, чтобы поесть и немного помыться. А потом, очень радостный, поднялся по газонам к зданию больницы и прошел через все те двери и коридоры, которые мне в первый раз показал Фрэнк.

У меня даже были ключи в руке, на тот случай, если вдруг дверь от комнаты будет заперта и я приду первым. Но когда я туда дошел, то услышал внутри голоса и телевизор, так что просто постучал в дверь и потом смотрел на ручку, пока она не опустилась и дверь не начала открываться.

– Ага, – сказал Фрэнк, когда увидел, что это я, и открыл дверь пошире. – Заходи давай. Элизабет как раз мне рассказывала о твоих неприятностях со старым Уиллом. – И когда я вошел в комнату, Элизабет мне улыбнулась, а потом достала из рукава свой носовой платок и вытерла им рот.

– Возьми себе пирога, – сказала она мне. – Кто-то принес его одному из пациентов, но этот пациент не любит пироги – и отдал его мне. Очень вкусный.

Она положила кусок на тарелку и поставила тарелку на столик перед креслом, которое я себе выбрал, и Фрэнк тоже взял себе кусок.

– Как насчет портвейна? – спросил он у меня, налил стакан и поставил его рядом с пирогом. – А теперь, – сказал он, – давай послушаем про старого Уилла. Мне всегда интересно, что он говорит. Я уверен, что в его словах есть некая странная мудрость, нужно только правильно все понять.

Элизабет засмеялась и убрала носовой платок обратно в рукав.

– Я думаю, Фрэнк, ты такой же ненормальный, как и он, – сказала она. – А может, и хуже. По крайней мере, он-то знает, что он сумасшедший.

Я аккуратно поднял стакан и сделал глоток, стакан дрожал немного. Потом я посмотрел на то, как Фрэнк улыбается, и сказал:

– Булки.

Но когда я это сказал, он перестал улыбаться и нахмурился, я покраснел и даже немного испугался.

– Это, – сказал я шатким таким голосом, – то, о чем говорил старик.

И потом я смотрел, как Фрэнк перестает хмуриться, и только после этого снова заговорил. Потом я сказал ему:

– «Как там твои булки?» – вот что он сказал.

И Фрэнк начал смеяться, даже как-то не очень нормально, как будто бы очень громко кашлял.

И я сказал:

– Он попросил меня принести одну.

– Одну что? – проговорил Фрэнк между приступами смеха.

– Я… я не знаю совсем. Но думаю, он говорил про булки.

Тогда Элизабет тоже начала смеяться, а с Фрэнком случилось то, что бывало со мной, когда Налда меня иногда щекотала, – он все пытался вдохнуть воздух и перестать смеяться. И я, наверное, обрадовался тогда, потому что начал говорить довольно быстро.

– А у меня не было никаких булок, – сказал я. – А потом он еще начал кричать: «Принеси мне фрукт, друг мой. Принеси мне фруктов».

Фрэнк начал размахивать руками в воздухе, лицо у него было красное, и он задыхался:

– Пожалуйста, хватит…

И тогда я тоже начал смеяться. А потом я подумал, что, наверное, прошло уже много-много лет с тех пор, как я смеялся вместе с другими людьми, и еще больше времени с тех пор, как то, что я говорил, смешило их, если они только не смеялись над тем, что я говорил, в смысле – надо мной. Я очень обрадовался. Я снова рассказал про все это, про булки и фрукт, и говорил очень быстро. И я рассказал про то, как выглядел этот старик в кресле, и даже немного про то, как он тряс кулаком в воздухе и все такое, это чтобы они смеялись подольше. И Элизабет сняла свои очки и закрыла глаза руками, чтобы остановить слезы, которые текли, пока она смеялась, – на самом деле, я думаю, она над Фрэнком смеялась больше. И над тем, как он выглядел, когда пытался прогнать невидимого призрака, который его постоянно щекотал.

Ну и вот, мы постепенно перестали смеяться. И Элизабет, после того, как вытерла платком глаза, снова надела очки, и лицо у Фрэнка стало своего нормального цвета, и дыхание к нему вроде вернулось, и я тогда перестал говорить про старика.

Вместо этого я вот что сказал – я был взбудоражен немного, после того, как все перестали смеяться:

– Мне прошлой ночью приснился сон, в котором Уилл, пока кричал, превратился в Налду.

Я даже не задумался совсем. И Элизабет, когда налила себе еще немного портвейна, спросила меня, кто такая Налда, а я быстро ответил, что это моя тетя.

– Я с ней жил когда-то, – добавил я после этого и потом взял свой пирог и откусил большой кусок, чтобы не наговорить еще больше глупостей. На всякий случай, чтобы не проболтаться и чтобы мне не пришлось потом сразу уезжать – сейчас, когда я стал почти счастливым. И у меня почти появились друзья.

А позже, потом, когда Фрэнк и Элизабет немного поговорили о работе, а я смотрел на всякие изображения по телевизору без звука, Фрэнк наконец налил себе портвейна, сел и вздохнул так, как будто бы все в порядке. А потом у него на лице появилась ухмылка, и он еще немного посмеялся.

– Я не хочу, чтобы ты думал, – сказал он мне, – не хочу, чтобы ты думал, будто ситуация, в которой находится старый Уилл, кажется мне смешной. Совсем нет. На самом деле это все ужасно и очень грустно. Но… Мы хорошо сегодня посмеялись.

И он снова усмехнулся и посмотрел на Элизабет.

Разве нет? – спросил он у нее. – Как там твои булки, друг мой? Господи. – И они оба снова засмеялись, и я вместе с ними – правда, наверное, в этот раз слишком громко, потому что мне уже не было смешно, и пришлось притвориться.

– Потому как, – сказал Фрэнк. – иногда бывает полезно как следует посмеяться. Особенно когда работа у тебя такая, что особо не посмеешься. Как у меня или у Элизабет.

Элизабет кивнула, соглашаясь с ним, и потом, выпив оставшийся портвейн, сполоснула свой стакан, перевернула и поставила его рядом с раковиной.

– Все как всегда, Фрэнк, – сказала она, пока убирала какие-то вещи в комнате и снимала с крючка пальто. – Ведь у тебя всегда есть твои лошади, не так ли? Может быть, одна из этих твоих сложных ставок наконец сыграет и в один прекрасный день тебе больше не о чем будет беспокоиться.

И когда она сказала нам двоим «доброй ночи» и потом исчезла, Фрэнк встал, чтобы помыть свой стакан, и тихо мне сказал:

– Ну, будем надеяться… Мне это очень помогает жить, – сказал он, пока из крана текла вода. – Я знаю, тебе это может показаться странным, ведь ты так предан своей работе и так много от нее получаешь. Но чаще всего, боюсь, только вера в то, что моя ставка однажды сыграет, помогает мне дожить день до конца.




И после того, когда Фрэнк тоже ушел, а я смотрел телевизор, я вдруг стал уверен в том, что если бы он в тот момент не начал мне долго рассказывать про то, как делаются ставки, и про то, что будет, если он все сделает правильно… я точно знал, что если бы он меня неожиданно этим всем не озадачил, я бы сказал ему: «Но у меня все точно так же».

Я уже был готов это выболтать, и вот тогда бы у меня начались всякие-разные неприятности. И страшная неразбериха.

И когда я взял еще один кусок пирога, то подумал о том, как мне повезло, и о том, каким осторожным мне надо быть каждый раз, когда меня что-то станет будоражить.




10


И вот так все и продолжалось последние две недели. Я почти каждый вечер проводил какое-то время в маленькой комнате с Элизабет и Фрэнком. Иногда я там бывал только несколько минут, чтобы узнать что-нибудь про сад, а в другие разы я там сидел почти по два часа, слушал и говорил и смотрел телевизор. Чаще всего по полчаса или по часу, и вот в чем дело – что совсем удивительно: я начал думать, будто иногда, если я там нахожусь, я слишком много говорю.

Всегда, пока проходит день, я смотрю и ищу всякие штуки, которые будет здорово рассказать в следующий раз Фрэнку и Элизабет. Штуки, которые, может, заставят их смеяться или их заинтересуют. Или может, даже удивят. И иногда еще, когда я с ними, я начинаю говорить про что-нибудь одно, а потом, пока говорю, думаю про все остальные штуки, которые видел, и тогда говорю про них.

Это так, потому что у меня очень долго было не с кем поговорить, и теперь все появляется сразу. Самое лучшее – смех, когда другие люди делают так, что ты смеешься, а потом ты их смешишь, и вы все смеетесь вместе. Я уже даже забыл, когда это последний раз со мной было. Но Фрэнк в тот раз был прав, это очень важно. И до одного момента четыре дня назад мне казалось, что это лучшее, что случилось со мной с тех пор, как исчезла Налда. И что кроме появления моей драгоценности ничто не сделает меня счастливее. Но давайте я расскажу вам, что случилось за последние несколько дней, что стало для меня, может, даже еще особеннее.

В общем, это было четыре дня назад, после полудня, когда я поливал клумбы, потому что уже давно стояла жара. Потому что я не очень умел обращаться со шлангом, поливалками и всяким таким, я использовал лейку. Когда было нужно, я наполнял ее водой из крана, он был сбоку от сарая.

Ну и вот, пока я все это делал, Элизабет спустилась по газону вместе с одной болезненной пожилой дамой, которая опиралась на палочку, и они обе смотрели, как я поливаю цветы и землю.

– Это Мод, – сказала Элизабет через какое-то время и украдкой мне подмигнула, когда я обернулся, чтобы посмотреть на пожилую даму. – Она уже несколько дней докучает мне, хочет, чтобы я ее сюда привела. Правда, Мод?

Но пожилая дама только вроде как улыбнулась и молча уставилась на цветок.

– Она любит цветы, – сказала Элизабет. – Правда, Мод?

И старая женщина сказала тихим надтреснутым голосом, немного похожим на тот, который иногда бывает у меня:

– У меня когда-то был прекрасный сад… – и быстро посмотрела на меня, а потом на лейку и спросила: – Можно?

Я посмотрел на Элизабет, и она кивнула. Так что я дал пожилой даме взять лейку за ручку, а сам держал ее снизу, потому что знал, что эта дама слишком слабая, чтобы поднять ее самой. И когда она попыталась ее наклонить, я приподнял лейку так, что вода вылилась на один цветок. Потом, когда цветок был полит, я опустил лейку, и пожилая дама пошла вдоль клумбы с палочкой в одной руке и с лейкой в другой. И когда она снова остановилась, я опять наклонил лейку, и мы полили еще один цветок.

– Ну ладно, – сказала Элизабет, когда мы полили еще несколько цветов. – Мод, давай вернемся обратно и оставим садовника в покое. – И она мне улыбнулась. Но Мод эта мысль не особо понравилась, я увидел, как ее маленькая рука вцепилась в лейку, и Мод сказала все тем же тихим слабым голосом:

– Ой… ну еще несколько цветов. Еще несколько минут, Элизабет. Пожалуйста…

– Ну, – сказала Элизабет, – у меня есть другие дела, Мод.

– Пожалуйста, – сказала Мод, – еще несколько цветов.

– Ну, – опять сказала Элизабет. – Давай сделаем вот что. Мне надо идти, но я пришлю сюда Мэри, – ничего, если она побудет с тобой несколько минут? – спросила меня Элизабет, и я вроде как пожал плечами. – Хорошо, – сказала она. – Мод, ты – старая попрошайка. – Но Мод только посмотрела на меня, вжала голову в крохотные плечи и улыбнулась, а ее крохотные, похожие на булавочные головки, глаза засияли. И мы пошли к следующему цветку.

И вот что получилось: когда эта Мэри спустилась к нам в сад, она оказалась той самой сиделкой, от кого мое сердце билось сначала быстро, а потом медленно. И когда я увидел, что она спускается по газону, я так занервничал, что смог только изо всех сил смотреть на цветы, которые мы поливали, прямо как Мод, и притворяться, что меня это очень интересует.

– Здравствуй, Мод, – сказала сиделка, когда спустилась туда, где были мы, и встала по другую сторону от Мод. – Опять из-за тебя неприятности?

И когда я тайком повернулся, чтобы быстренько взглянуть на нее, она улыбнулась мне за спиной Мод. И знаете что: когда я попытался улыбнуться ей в ответ, у меня получилось! Я не очень понимаю как, но получилось. А потом я снова уставился на цветы, и мы пошли дальше.

– Вы были к ней очень добры, – сказала мне сиделка через какое-то время. – Очень терпеливы, хотя, мне кажется, для вашей работы вообще требуется большое терпение. Приходится так много смотреть и ждать.

И когда она это сказала, я почти чуть из собственной кожи не выпрыгнул – прежде чем понял, что она имеет в виду садовничество, а совсем не ту, другую штуку. Хотя, когда она это сказала, мне на секунду показалось, что она все-все про меня знает. И у меня ушло несколько мгновений на то, чтобы побыстрее взять себя в руки, и после этого я кивнул.

– Да, наверное. Может быть, – сказал я, и сиделка скромно улыбнулась, глядя на цветы, я эту улыбку раньше всегда видел, когда она разговаривала с пациентами. Потом она снова подняла голову, посмотрела по сторонам и сказала: – Прекрасный сад. Он был таким запущенным, что я даже перестала его замечать, но вы сделали так, что он снова стал прекрасным, правда, Мод?

И Мод посмотрела на меня и сказала:

– Когда-то и у меня был прекрасный сад.

И ее улыбка исчезла.

– Я устала… Мэри, – сказала она и попыталась поднять лейку, чтобы отдать ее мне. Я взял лейку за ручку.

– Достаточно? – спросила ее сиделка. – Ладно, ты все сделала очень хорошо, Мод. А теперь нам нужно возвращаться, скажи спасибо садовнику. – И Моденова улыбнулась мне своей безумной улыбочкой.

– Спасибо, – сказала сиделка вместо нее. А потом они медленно отправились вверх по газонам. Пожилая дама одной рукой опиралась на свою палочку, а другой – на руку сиделки. Я немного на них посмотрел, потом пошел к крану, чтобы снова наполнить лейку.




Вот какая еще более особенная штука приключилась, хотя это еще не все. Понимаете, с тех пор каждый день, примерно в одно и то же время, Мэри приводит Мод в сад. И пока Мод какое-то время делает вид, что помогает мне, Мэри стоит рядом, пока я помогаю Мод, и разговаривает со мной про всякие-разные штуки. У меня пока не очень получается с ней разговаривать, по крайней мере, хуже, чем с Фрэнком и Элизабет. Но я думаю, что у меня все-таки получается лучше, чем раньше, и еще мне всегда удается ей улыбнуться, почти совсем всегда.

И вот еще, я заметил две такие вещи. Первое – она неожиданно говорит что-то такое, отчего я сразу думаю, будто она все про меня знает. И я снова почти выпрыгиваю из кожи вон и только потом понимаю, что опять ошибся. Прямо как в тот первый раз, когда она сказала про терпение и ожидание, а я не понял, что она имела в виду мою работу в саду.

Есть еще одна вещь. Я понял, что не могу ей врать так же, как я вру Элизабет и Фрэнку. И даже больше. Потому что каждый раз, когда она меня о чем-то спрашивает, я не могу молчать или говорить о чем-нибудь другом. Кажется, что я хочу, чтобы она знала обо всем. Просто обо всем.

И был такой случай пару дней назад, когда я дал Мод маленький совок и мы все втроем стояли на коленях у клумбы, пока Мод выкапывала маленькие ямки и сажала маленькие луковицы. Пока мы это делали, я стоял с одной стороны от Мод, а Мэри с другой, она сказала мне:

– Я помню, мы занимались этим однажды в школьном саду. Но мой цветок не вырос.

И прежде чем я хоть что-то успел подумать, я сказал ей, что никогда не ходил в школу.

– Потому что там заставляют быть таким же, как все, – сказал я, – а Налда сама научила меня читать, писать и считать. И узнавать время. И когда приходили люди, чтобы заставить меня ходить в школу, она меня прятала.

Но Мэри почему-то только засмеялась. Это мне так везет. Потому что когда я говорю правду, она говорит, что я все придумал или что я ее дразню. В самый первый раз, когда я рассказал ей про Налду и про то, как я приехал к ней, одетый в странную кучу тряпья, молчаливый и испуганный, она рассмеялась, прищурилась, посмотрела на меня и сказала:

– А вы очень скрытный.

И это самое странное. Но наверное, мне все-таки везет. Потому что так я буду в безопасности.




11


А пока что по вечерам Фрэнк очень подолгу рассказывал мне про свой «маленький лучик надежды». Он рассказывал про методы, которые всегда использует, когда делает ставки на скачках, и про то, как это все должно сработать, если он выиграет. Я сначала решил, что все это понять очень сложно, но, по-моему, теперь у меня получается.

Почти.

Вроде бы каждый день по всей стране проводят такие гонки, где все лошади изо всех сил пытаются победить друг друга и обогнать. И вот главная причина всего этого – люди ставят деньги на то, которая лошадь прибежит первой. Но эксперты, они ведь чаще всего знают, какой лошади проще победить в каждом заезде, и поэтому у каждой лошади есть свой номер – коэффициент выигрыша. И чем больше вероятность, что лошадь выиграет, тем меньше это число, а чем меньше вероятность, тем число больше. И все равно, сколько денег ты ставишь, если твоя лошадь выигрывает, твои деньги умножаются на это число, и вот так считается выигрыш. Ну, это я так понимаю, как там все происходит.

– Ты сведешь его сума, – сказала Элизабет Фрэнку однажды вечером, когда я сидел рядом с ним и пытался понять все эти примеры с суммами, которые он мне писал на какой-то бумажке. – Он в конце концов сделает тебя таким же, как старый Уилл, – сказала мне Элизабет и начала смеяться. – В конце концов, ты станешь тут бродить и кричать незнакомым людям: «Как там твои булки?» Знаешь, именно так все и было со старым Уиллом. Сначала он поступил сюда всего лишь со сломанной рукой, а потом Фрэнк начал ему все это объяснять.

И мы все немного посмеялись, даже Фрэнк, а потом после этого он сказал:

– Я просто пытаюсь дать ему образование.

Фрэнк сначала очень удивился, когда обнаружил, что я ничего про это не понимаю, и даже Элизабет решила, что это как-то необычно. Но потом, позже, она сказала:

– Впрочем, это неудивительно, ведь его вырастила одинокая женщина. А большинство женщин не тратят время на подобные глупости.

А Фрэнк сказал:

– Тратят, конечно же тратят. У каждого что-нибудь есть. Это важно.

И когда я вроде как понял, как работает вся эта штука с лошадьми, он объяснил мне свой особенный метод.

– Это называется накопление, – сказал он. – Каждый день я выбираю шесть лошадей и делаю очень маленькую ставку – все это опасно, лишь когда начинаешь поднимать ставки. Вот тогда могут начаться неприятности.

И что происходит с этим накоплением, как это мне Фрэнк объяснил: ты выбираешь больше чем одну лошадь, и тогда они совсем все должны выиграть. И если они выигрывают, тогда деньги, полученные за первую лошадь, прибавляются… нет, умножаются на коэффициент выигрыша второй лошади, а потом это все умножается на коэффициент выигрыша третьей, и вот так вот. А если лошади, на которых ты поставил, были не то чтобы очень перспективными, значит, у них коэффициенты выигрыша будут выше, и в итоге может получиться какая-нибудь очень большая сумма. И ты получаешь все эти деньги.

– Секрет в том, – сказал Фрэнк, – чтобы для первых ставок выбрать лошадей, которые, скорее всего, выиграют. Это чтобы ставки росли. А потом, в последнюю пару, надо выбрать каких-нибудь аутсайдеров – и если они придут первыми, выигрыш будет просто огромным.

Большинство людей, сказал Фрэнк, ставят на таких лошадей, которые, скорее всего, выиграют, и они выигрывают достаточно часто.

– Но мне неинтересно время от времени выигрывать пару сотен фунтов, – сказал он. – Это ничего не изменит. Глобально. Я, правда, еще ничего не выигрывал, но когда выиграю… мне хватит одного раза. И тогда все. Значение имеет вера, и только вера. И больше ничего не надо.

– Тебе знаешь, что надо, – засмеялась Элизабет, – те таблетки, которые дают старому Уиллу, чтобы он был в норме. Вот они тебе действительно нужны.




И теперь, когда он мне все это объяснил, он настаивает, чтобы я тоже время от времени делал ставки, по этому его методу.

– Тебе нужна надежда, – сказал он мне и еще сказал, что я должен делать ставку каждый день – так, чтобы у меня каждый день было немного надежды. Но я ему ответил, что я не могу себе позволить делать ставки каждый день, потому что, понимаете ли, мне эта надежда не нужна. И еще потому, что, даже если однажды у меня все получится, для меня это ведь ничего толком не изменит. Потому что мне по-прежнему придется жить с моим страхом. Для меня все может изменить только появление моей драгоценности, потому что только тогда я буду знать, что никто не появится в какой-нибудь момент и не вспорет мне брюхо.

Но вот, так или иначе, я теперь по вечерам очень часто сижу рядом с Фрэнком за столом в этой маленькой комнате, и мы изучаем лошадей, участвующих в скачках на следующий день, и вместе составляем мои комбинации, просто чтобы он улыбнулся. Мы выбираем их только по коэффициентам выигрыша и не смотрим на прошлые результаты и на имена наездников, потому что в этом я вообще ничего не понимаю. И когда Фрэнк смотрит на списки, которые я составляю, он всегда кажется довольным.

– Именно так, – говорит он. Или: – Теперь ты начал понимать. – А Элизабет шутит, что он так счастлив только лишь потому, что я единственный человек, которого ему удалось убедить воспользоваться своим методом, и что я вообще единственный человек во всем мире, который обратил на это достаточно внимания, чтобы в этом разобраться, не говоря уже о практике.

Но тем утром он уделил мне немного больше внимания – из-за глупости, которую я сделал прошлым вечером, когда мы выбирали своих лошадей. Я ведь не знал, что то место, где делают ставки на лошадей, называется тотализатор. И когда я прошлым вечером сидел с Фрэнком, он впервые его так назвал, и то, что я потом сказал… он понял, что мне показалось, он говорит про место, где кто-то что-то лижет. И тогда он понял, что я никогда там не был. И сказал, что я должен туда сходить. И сегодня утром, чтобы я мог это сделать, он мне разрешил немного не работать в саду и взял меня с собой в то место, где он каждый день делает ставки.




Мы поехали в это место на машине Фрэнка, и, пока он ехал, я держал бланки, которые мы уже заполнили, – оба, свой и его.

– Так вот, – сказал он, пока мы ехали туда. – Я не жду, что тебе там очень понравится. Важно, чтобы ты его увидел, но, скорее всего, оно не покажется тебе особо приятным. В таких местах всегда немного пахнет отчаяньем.

Но мне там все-таки чуть-чуть понравилось. Там было не так уж плохо. Там немного чем-то пахло, и все люди внутри меня немного напугали, но это было не очень плохо. Там были все эти телевизионные экраны, на некоторых были имена лошадей и их номера, а на некоторых лошади скакали, и на них были наездники. А еще там лежало очень много ручек, и Фрэнк сказал, что я могу взять пару штук домой. Потому что мне понравилось, какие они маленькие, не как обычные ручки. И мне даже не надо было платить.

Мы остались, чтобы посмотреть заезд, всего один, на этих телеэкранах после того, как Фрэнк отдал наши бланки и деньги женщине в окошке, но ни у кого из нас не было лошади в том заезде. А потом мы ушли.

– Я не люблю проводить там слишком много времени, – сказал мне Фрэнк уже снаружи. – Мне не нравится чувствовать чужую надежду. И они все равно меня возмущают, все эти люди. У большинства нет никакого плана, они просто сорят деньгами, иногда выигрывают, иногда проигрывают. И даже когда выигрывают, они снова ставят все эти деньги в другой раз и рано или поздно проигрывают их. Чувствуешь их надежду, а на самом деле… это все только трата времени и денег.

Он еще немного поговорил про тамошних людей, пока мы ехали обратно, и потом показал мне некоторые места, мимо которых мы проезжали. Про одно, где была целая толпа людей вокруг, он сказал, что это такое место для игры, когда у тебя есть карточка с номерами и кто-нибудь кричит вслух много-много чисел, и если они все есть на твоей карточке, ты выигрываешь много денег. Потом, около другого места, он сказал, что это называется «казино» и там люди играют в очень много всяких игр со ставками.

– Я вот как это вижу, – сказал он мне, пока мы ехали. – Все просто ждут, пока с ними случится что-нибудь особенное. Что-нибудь, что изменит их жизнь, и она станет не такой, как есть, а такой, как им хочется. И только посвященные знают, что именно должно случиться. Или не знают. Иногда это просто смутное ощущение того, как будет. Но в большинстве случаев, я не говорю про очень богатых людей, деньги – очень большое неизвестное этого уравнения.

А потом он посмотрел на меня краем глаза, и я как-то немного занервничал.

– Я знаю, мы с Элизабет постоянно талдычим тебе про то, что садовничество тебя должно радовать и удовлетворять, – сказал он. – Но я думаю, и у тебя должна быть какая-то своя вера. Я прав?

И я думаю, что, наверное, стал выглядеть каким-то испуганным, потому что он быстро сказал:

Все хорошо. Не волнуйся. Я не буду спрашивать тебя, что это. Я знаю, это может быть что-то очень личное. Я спокойно говорю про свою веру, но знаю, что большинство людей не станет так просто про это рассказывать. И не ожидаю от них этого. Мне просто было бы интересно узнать.

И я тогда снова немного расслабился, и когда мы на минутку остановились на красный свет, я сказал:

– Да…

– Я так и знал, – сказал Фрэнк и широко улыбнулся. – Я знал. Мне нравится думать, что я это вижу. Что я чувствую какое-то родство с теми, кто такой же, как я.

И когда зажегся зеленый, он снова нас повез и потом показал мне еще на одно здание.

– Посмотри на эту церковь, – сказал он. – Не знаю, согласишься ты или нет, но, по-моему, веры там уже нет. И большинству людей нужен, как я думаю, шанс получить то, что предлагает жизнь. Только взгляни, сколько людей стояло у зала для бинго. Посмотри на людей, которые осаждают по ночам казино или играют в лотерею. Люди несут свою веру туда, они вкладывают ее туда. И по сравнению с этим число людей, посещающих это место, просто ничтожно. Я знаю, что так бывает не всегда. Но сейчас жизнь предлагает так много всего, нужно только иметь средства. А если у тебя их нет, это может быть очень грустная история. Ты не согласен?

Я кивнул.

– И ужасно много времени уходит на то, – сказал Фрэнк, – чтобы верить, будто однажды все мои лошади придут первыми и некоторые вещи, которые предлагает жизнь, станут мне наконец доступны, – большую часть времени только это позволяет мне жить нормально. У тебя не то же самое?

– Да, – застенчиво сказал я. – То же. – И Фрэнк снова широко улыбнулся.

– И у тех людей, которых ты видел в конторе, все то же самое, – сказал он. – Вера – вот что важно. Может, от работы в саду ты и получаешь массу удовольствия и тебе есть чему учиться. Но это ведь не то, что тебе надо… У тебя дар в том, что касается садовничества. Я это увидел с самого начала, но на самом деле тебе это не нравится…

И пока мы ехали по городу обратно, он молчал. А я немного подумал, как было бы здорово, если бы я мог рассказать ему о том, чего я жду. Чтобы доказать ему, что я не как те другие, у которых нет никакого плана, чтобы доказать: я уверен в том, что мое ожидание вознаградится. Но еще я был рад, что он говорил, как мы с ним похожи, а значит, он ничего про меня не знает и я мог оставаться тут и быть в безопасности.

– Ну, вот мы и вернулись, – сказал он потом, когда мы проехали через больничные ворота. – Снова вернулись в реальность. Великий уродователь.

И когда он припарковался и остановился, он спросил, кто может винить нас за то, что мы решили добавить в этот день немного света, если в результате мы оба получили немного радости.




12


Но тут еще вот какая штука. Это секрет. Пока Фрэнк вез меня обратно из места, где делают ставки, и пока я признавался в том, что я тоже жду приза, который поможет мне уйти отсюда, я думал тогда совсем не про это. И когда мы заехали в больничные ворота и Фрэнк сказал, что нам осталось не так уж и много работать, на самом деле я уже весь разрывался от желания вернуться в сад. Я был весь полон радости, даже просто когда думал про то, что спущусь туда и открою сарай и буду где-нибудь тихо и терпеливо работать, пока не наступит та часть дня, когда придут Мод и Мэри.

Есть еще один секрет, вот. Есть кое-что такое, что я начал делать.

Не так давно, в последние несколько дней, я начал есть меньше, потому что это значит, что мне придется использовать банку и искать только каждый второй день, а не каждый первый. И это потому, что я на самом деле боюсь того, что моя драгоценность появится прямо сейчас и разрушит все, что есть.

Я был в жутком шоке, когда понял, что я буду делать то, что сейчас делаю. Особенно еще потому, что я знал – он теперь совсем близко. Боль, которая у меня бывает, она иногда очень сильная, это боль от того, что мой брильянт движется и спускается вниз. Я много раз проводил всю ночь вот так, на боку, с прижатыми к животу коленями. И иногда эта боль достает меня даже днем. И тогда я ей тихо шепчу. Ночью, в кровати, я снова и снова говорю:

– Ну еще несколько дней. Не появляйся завтра. Еще несколько дней…

И, когда я засыпаю, мне снятся сны, в которых есть я – я плачу в автобусе, который едет, а в кармане у меня камень, я еду, чтобы его продать и уехать совсем. И еще мне снятся сны, где парень с картинками на руках приходит сюда, пока я стою в саду с Мод и Мэри, и гонится за мной через стену и дальше по улицам и по полям и все дальше отсюда, навсегда.

В те дни, когда моя боль становится ужасно сильной и мне надо спешить, чтобы проверить свою банку, я ищу, но мне страшно. Я надеюсь, что там ничего не окажется – в этот раз. И надеюсь, что смогу провести еще один день в саду. И когда я ничего не нахожу, то мне легче, и я снова становлюсь очень счастливый. И возвращаюсь в сад с тем чувством, которое у меня было, когда Налда в первый раз позволила мне кое-что сделать, и она злилась и обижалась, и у нее были порезанные пальцы и ныла спина. А у меня было только счастье и удивление, потому что все изменилось с этого дня. И вот такое же чувство у меня сейчас.




Но пока я был в саду и ждал сегодня утром, после того, как мы вернулись, я огорчился и забеспокоился. А причина была такая, что пошел дождь, небольшой. И во время ланча он продолжал идти, и никакие пациенты и сиделки не вышли на скамейки, ни старый Уилл, ни кто-нибудь еще. И я даже начал сердиться на дождь, потому что я ведь уже очень ждал того, что будет днем. И пока я работал, я сделал такую штуку, которую больше совсем никогда не делал. Я стал таким злым и несчастным, что ударил розу, и у нее сломалась головка, и я ее всю помял в руке. Потом я ее очень быстро спрятал в карман куртки и посмотрел, чтобы никто этого не увидел.

Но никто не видел, потому что в саду и возле здания все еще никого не было, даже хотя дождь уже тогда почти прекратился. Но пока я стоял и смотрел по сторонам, я заметил, как главные двери больницы открылись, и я увидел Мод и Мэри, которые оттуда вышли. И прежде, чем они успели заметить, что я там стою и не работаю, я вернулся к тому, что делал раньше. Я притворился, что работаю, а сам наблюдал за тем, что помогает мне проживать эти дни и ночи, когда от драгоценности болит у меня внутри: Мэри медленно спускается по газону и осторожно держит Мод под руку, а Мод радостно смотрит по сторонам с этой своей безумной улыбочкой.

Я вот что делал: я сажал цветы, рядом с этими старыми клумбами, цветы, которые вчера привезли, в белых поддонах. И я стоял на коленях с совком в руке, закапывал их, когда Мод и Мэри наконец очутились рядом.

– Здравствуйте, сэр, – сказала Мод, когда они остановились, и я подумал о том, как это странно. И подумал, что, наверное, меня никто никогда не называл «сэром».

– Здравствуйте, – сказала Мэри. – Надеюсь, мы не начали действовать вам на нервы – появляемся тут каждый день. Я думала, может, вы отдохнете, когда пошел дождь, но как только он закончился, покоя мне уже не было. Правда, Мод?

И Мод снова вжала голову в узкие плечи.

– Эта шутка вам еще не приелась? – спросила меня Мэри. – Вы и так были более чем терпеливы, но если мы вам мешаем…

И я начал мотать головой, может быть, даже мотал ею дольше, чем нужно было, но это лишь потому, что я испугался, что они сюда больше не придут. И если по-честному, я не мог придумать ничего хуже этого. Даже если меня вскроют заживо из-за моего брильянта. Но потом Мэри сказала:

– Впрочем, это, наверное, не имеет никакого значения. Не думаю, что хоть что-то сможет остановить ее теперь, когда она нашла себе занятие.

И когда я расстелил свою пленку, чтобы Мод могла на нее встать, я вздохнул посвободнее. Мы помогли ей опуститься на колени, а потом я дал ей ее совок.

– Нужно сделать ямку вот такой почти глубины, – сказал я ей. – А потом мы посадим туда голубой цветок.

И она начала копать, очень медленно, каждый раз доставая совсем чуть-чуть земли на кончике совка, меньше, чем можно зачерпнуть чайной ложкой. Но хоть и очень медленно, неглубокая ямка все-таки появилась, и я взял из лотка цветок. Но прежде чем мы его посадили, я взял свой совок и сделал эту ямку в два раза глубже, чем она была, – одним движением. Потом мы взяли цветок и чернозем, который был упакован вокруг корня, и посадили цветок, и я дал Мод закопать все, что осталось от ямки, и утрамбовал.

Потом, после этого, мы все повторили. Сначала с синим цветком, потом с белым, а потом снова с синим. И пока мы это делали, Мэри начала говорить – этот голос я теперь слышу даже во сне, и от него у меня даже боль в животе утихает.

– Помните, я рассказывала вам про цветок, который посадила в школе? – сказала она. – Тот, что не вырос? Ну вот, я так из-за этого расстроилась, что дедушка помог мне посадить у себя в саду еще один. И потом, каждый раз, когда мы к нему ездили, я все ждала, хотела увидеть, как он вырос. По-моему, я его даже как-то назвала, когда он появился.

– Как? – спросил я, глядя, как Мод решительно копает. Я знал, что она уже устает, и надеялся, что она не скажет об этом прямо сейчас, чтобы они могли побыть тут еще.

– Не помню, – ответила Мэри. – Но я помню, что плакала, когда зимой он погиб. Я с тех пор затаила зло на зиму. Наверное, вам еще хуже, вы ненавидите то, во что она превращает вашу работу.

Я уже заканчивал трамбовать землю около цветка и с тревогой посмотрел на Мод, чтобы увидеть, будет она копать еще одну ямку или решит, что на сегодня ей хватит. Но она начала копать, и я расслабился, потому что у меня еще было время, которое нам потребуется, чтобы посадить еще один цветок.

– Не особо, – сказал я Мэри. – Потому что когда я убираю осенние листья, зима делает мою работу проще.

Но потом я подумал, что теперь, в этом году, зима будет означать только одно – что будет слишком холодно и Мэри не станет приводить Мод в сад. И я начал ненавидеть зиму заранее.

Так что я рассказал Мэри все эти шутки про зимнюю даму и про то, как она лечилась от зимы. Я рассказал ей, как она везде гонялась за летом и из-за этого не старела. И как она не могла остановиться, потому что иначе она состарится на все пропущенные годы и ей будет триста лет.

И Мэри засмеялась, как всегда.

– Мне нравится эта история, – сказала она. – И она выглядит так же, как тогда, когда начала все это делать?

– Да, – ответил я. И Мэри кивнула, отвернулась от меня и подняла брови. Я как раз собирался рассказать ей про тот раз, когда я хотел обмануть зимнюю даму тем, что подобрал все листья. Но потом, когда я закончил трамбовать землю около еще одного цветка, Мод положила совок на траву рядом с собой, и это значило, что минуты, за которые я так держался, закончились, и опять слишком быстро.

– Достаточно, Мод? – сказала Мэри, и Мод кивнула и потянулась к своей палочке.

Так что мы медленно помогли ей встать, и когда я сложил пленку, у меня снова начал болеть живот.

– Ладно, – сказала Мэри, – теперь вы свободны от нас – по крайней мере, до завтра. Еще раз спасибо за ваше терпение… сэр. – И когда она сказала «сэр», она засмеялась. – Мы ведь даже не знаем, как вас зовут, – сказала она, а я посмотрел на совок, который держал в руке, и изо всех сил постарался промолчать. Я не хотел ей врать, назвав имя, которое я сказал Фрэнку и Элизабет, и я знал, что если не буду очень осторожный, то прямо сейчас назову ей свое настоящее имя.

– Какой вы загадочный, – сказала она и снова рассмеялась. – Что ж, если вы до завтра не скажете, как вас зовут, нам придется придумать вам имя.

И после этого Мод очень осторожно забрала свою руку из руки Мэри и пошевелила кончиками пальцев – вроде как помахала мне, а потом они обе повернулись и ушли, а я смотрел, как они медленно и осторожно поднимаются по газонам к больнице.




Это теперь для меня самое сложное – смотреть, как Мод и Мэри медленно поднимаются обратно к больнице. Но когда они уходят, а однажды они уходили целых полчаса – а иногда и час, – у меня снова появляется хорошее чувство. Эта любовь к саду, про которую я уже говорил, когда сад мне начинает нравиться. И я думаю обо всем, что мне сказала Мэри, и смотрю на ее образ у себя в голове и очень быстро начинаю ждать следующего дня. Надеясь, что моя драгоценность не соберется выйти к тому времени.

Это кажется странным, если подумать как следует, странно думать о том, что вещи, которые я так хотел сделать или получить, когда мой брильянт появится, в последние несколько дней мне совсем неинтересны. Я даже с трудом могу поверить, что мне это больше всего нравится и что я сам выбрал, – глупо стоять и помогать старухе делать вид, будто она садовничает, пока ее сиделка стоит рядом и немного разговаривает со мной, пока мы все это делаем. Если бы мне кто-нибудь про такое рассказал, я бы совсем ни за что не поверил, и еще меньше я бы поверил, что буду стараться, чтобы брильянт пока не появлялся, чтобы я мог делать все это еще сколько-нибудь. На самом деле, раньше, если бы я узнал, что мне к этому времени опять придется заниматься садовничеством, мне было бы ужасно плохо. И вот… как все теперь. Я не только этим занимаюсь, но еще я это выбрал себе сам. Несмотря ни на что.

Но я, может быть, знаю почему.

Была одна история, которую рассказывала Налда и которую я никогда особо не мог понять, про того старика, которого она знала, он жил под мостом, а еще у него была всего одна нога. Налда говорила, он был очень беден и всегда иногда пытался ловить рыбу под мостом, чтобы съесть ее, но вода была очень грязная и стоячая, и он никогда не мог ничего поймать. И поэтому он мог что-нибудь съесть только тогда, когда его видел кто-нибудь добрый и приносил ему что-нибудь.

Но что самое главное: он терпеть не мог жить там, под мостом. Терпеть не мог мутную воду и грязь на берегу и даже мост он терпеть не мог. И вот что он целыми днями делал – думал про те места, куда бы ему хотелось попасть. Океан, к примеру Или большой город, где по ночам горят огни. Или храм, или прекрасный сад с разноцветными цветами и деревьями. И вот он все время про это думал и про то, как быстро он бы пошел, если бы у него было две ноги. И его каждый раз мучило то, что он не может увидеть все эти места, и его мучил этот мост, и мутная вода, и грязь на берегу.

Но однажды ночью, пока он спал, старая женщина, такая же грязная, как вода в реке, и еще беднее того человека, пришла под мост, чтобы укрыться от дождя. И так получилось, что когда человек проснулся утром, она все еще была там. И с тех самых пор человек хотел всегда жить под мостом. Мутная вода и грязь на берегу стали для него прекраснее храма или короны, которую носит король. Или океан, или сад. И он попросил старую женщину остаться. И все.

И я всегда спрашивал Налду, как так получилось, что он больше не хотел видеть храмов и океаны, и мне эта история совсем не нравилась. Я никогда ее не просил, но иногда она все равно ее рассказывала.

«Наступит такой момент, когда ты ее поймешь, – говорила она все время. – И это будет означать, что ты влюбился. Своим верхним сердцем. Ты много раз влюбишься – но чаще всего нижним сердцем, и это очень разрушительно и вредно. А твое верхнее сердце полюбит только один раз, и тогда ты поймешь, почему океаны и храмы не имеют никакого значения».

И я всегда совсем не понимал, про что это она. Но теперь я, кажется, понимаю. И вот почему.

Я думаю, если бы появление брильянта не означало еще, что мне больше не угрожает опасность, я бы вообще забыл про него думать.




13


Но вот что я знаю наверняка: Налда была права насчет вещей, которые про другую любовь, любовь, которая из нижнего сердца. Насчет того, как эта любовь может разрушать человека, ну и все такое.

Было еще одно место, где я работал, знаете, такой частный сад, где работал только я и еще один человек. Ну, то есть почти только он и работал, но иногда он уходил довольно рано днем, и мне приходилось оставаться одному и самому делать все, что было нужно.

Так вот там вроде не было сарая. А вместо этого все садовые инструменты там, газонокосилки и всякое такое, хранились прямо в доме – в пристройке, это такая комнатка. И каждый из нас имел ключи от этой комнатки – тот человек и я.

Ну и вот, я про то, что случилось в один из дней, когда тот человек снова рано ушел домой. Я был в комнате с инструментами, сидел точил лезвие машинки для стрижки кустов. А дело в том, что на этом складе была еще одна дверь, постоянно закрытая, которая вела внутрь остального дома. Ни у кого из нас не было от нее ключа, и я никогда не видел, чтобы через нее кто-то ходил. Но в тот день, когда я сидел и точил лезвие, я вдруг услышал шум позади. И вдруг, неожиданно, почувствовал, что кто-то положил руки мне на плечи.

Я жутко перепугался, а когда развернулся, то увидел хозяйку дома. Но что было еще страшнее: первое, что она сделала, это взяла у меня из рук лезвие, которое я точил, и я сразу подумал, что она все про меня узнала и сейчас собирается разрезать мне живот.

Но она только вот что сделала с лезвием – аккуратно положила на полку и, похоже, тут же о нем забыла. А потом начала говорить, но таким странным голосом, который я никогда от нее не слышал. Да, еще на ней было только что-то вроде ночнушки, но не такая, в какой обычно ходила Налда, а совсем на нее не похожая. Вся такая очень тонкая и короткая.

«Я рада, что твой друг уже ушел домой», – сказала она. А потом она рассказала мне что-то насчет того, что будто бы она видела, как я за ней подсматривал, когда мне вроде бы надо было работать. Ну, это, в общем, было правда, потому что я и правда иногда подсматривал, как она гуляет по саду, просто потому, что она действительно красивая. Только она не сказала об этом ничего плохого, просто тем же странным голосом рассказала, что заметила меня. А еще она сказала, что тоже на меня смотрела.

«Ты очень робок, – сказала она, – но ничего. – Потом подошла ко мне еще ближе, и ее голос стал совсем странным. – Ну, давай же, – говорила она, – давай».

Потом как-то навалилась на меня всем телом и положила мою руку себе на ногу, прямо на самый верх. А потом стала стягивать с меня пояс и двигать свою голову по мне все ниже и ниже, целуя и делая всякие штуки. Но потом, когда она дошла до моего живота, я чуть подпрыгнул, и довольно острый край старого металлического подноса, который я привязывал, чтобы защитить живот, крепко стукнул ее по лбу, и она ужасно закричала.

«Господи, это что еще было! – закричала она. – Ой! – Но потом снова пододвинулась ко мне и сказала: – Ладно, что это? Дай глянуть, что там у тебя?»

И все, что я смог сделать, – это оттолкнуть ее и выбежать из двери наружу. Я все время слышал, как она кричит всякие злые вещи и про мужчину из этого дома, и про то, что он со мной сделает. Так что я убежал и из этого города.




Вот и с того дня я понял, что Налда имела в виду про нижнее сердце, и понял, что все, что она говорила, – правда. А еще я понял, что про верхнее сердце она тоже была права. Только дело в том, что я знаю, что надо делать, когда такое происходит с нижним сердцем, а как быть, если то же самое происходит с верхним, – не знаю.

И все это меня как-то до сих пор сильно смущает.




Попробуйте угадать, что случилось, когда Мэри и Мод в последний раз спустились ко мне в сад. А случилось то, что, как Мэри и говорила мне несколько дней назад, они придумали мне имя. И рассказали мне об этом.

В тот день я был занят обрезкой сучьев, чтобы деревьям было легче расти, и не видел, как Мэри и Мод спустились вниз по газону. И первое, что сделала Мэри, когда подошла ко мне, она сказала:

– У нас есть…

Я очень удивился и быстро обернулся, а Мэри рассмеялась над тем, как я это сделал.

– Я же говорила тебе, Мод, – сказала она. – Ну разве не замечательно?

Но я не понял, о чем это они, потому что совсем забыл, что Мэри говорила мне пару дней назад. Поэтому я ее спросил, что замечательно.

– Имя, которое мы тебе подобрали, – сказала она. Тут я все вспомнил и спросил, что за имя.

– Ну, – сказала она, – поскольку ты такой весь ускользающий, пугливый, а еще из-за твоей рыжей бороды и шевелюры, мы решили, что ты похож на лиса. У тебя даже есть здесь своя нора. Так что мы будем звать тебя мистер Рейнеке, если ты, конечно, не изменишь своим принципам и не откроешь нам свое настоящее имя.

Чтобы удержаться и не выдать свое настоящее имя, я спросил ее, кто такой мистер Рейнеке.

– Это известный лис, – ответила она. – Слышал о нем?

Я покачал головой.

– Ну и ладно, – сказала она. – Можем мы тебя так называть?

Я сказал, что могут.

На самом деле я даже никогда не думал, что выгляжу как лис. По правде говоря, я не особо думал вообще, как кто я выгляжу для людей. После Налды. Мне просто казалось, что меня считают не таким, как все. И странным. Вот и все.

Но когда я в тот вечер рассказал Фрэнку и Элизабет, как Мэри меня решила называть, он спросил меня, кто это. А когда я рассказал ему, что это лис и как Мэри сказала, что я ей напоминаю лиса, они оба рассмеялись и сказали, что это очень похоже на правду.

– Ты выглядишь так, будто готов сорваться и убежать в любой момент, – сказал Фрэнк.

– А цвет твоих волос слишком… – И они оба снова рассмеялись.

По большей части я им все это стал рассказывать для того, чтобы еще раз поговорить о Мэри, да и сейчас я это рассказываю в основном по той же причине. Поскольку я совсем не хочу рассказывать о том, какой я есть и какой был, чтобы не оказаться в опасности, особенно после того, как вы столько обо мне узнали. Но я думаю, что сейчас я хорошо спрятан и угрозы никакой нет. Ну и вот, даже если я говорил об этом с Элизабет и Фрэнком, просто чтобы поговорить о Мэри, все равно кое-что хорошее из этого вышло. Да. Дело в том, что после этого они тоже всегда называли меня этим именем: Рейнеке. Вместо того, которое я сам придумал для них. И так было гораздо лучше для меня, потому что с тех пор, как они стали моими друзьями, получалось, что я врал им каждый раз, когда они меня называли тем старым придуманным именем, а мне это очень не нравилось. Так что теперь стало гораздо лучше, и это хорошо.




В тот вечер мы – Фрэнк и я – изучали список лошадей на завтрашние заезды после того, как я рассказал ему про все это. И я выбирал только лошадей-аутсайдеров, как обычно.

Дело в том, что как-то раз Фрэнк взял меня с собой туда, где делают ставки, и так вышло, что две лошади, на которых я показал, выиграли. Две лошади с высоким коэффициентом выигрыша – два аутсайдера. Никаких денег я, конечно, не выиграл, потому что все лошади сразу выиграть не могут. Но Фрэнк решил, что я, наверное, везунчик, и спросил, не буду ли я возражать, если он в следующий раз внесет в свой список лошадей, на которых я покажу. Но выбирал я только лошадей-аутсайдеров, поскольку он сказал, что с фаворитами он и сам вполне удачлив. И он думает, что если сложить наши удачи вместе, то мы обязательно выиграем.

Этим мы занимались вечерами – я выбирал лошадей-аутсайдеров, а Фрэнк добавлял их в свой список. И я больше не делал свой собственный список. Как я сказал Фрэнку, это мне просто не по карману, но дело было не только в этом, вы-то знаете настоящую причину. Я думал, что это как-то обидит Фрэнка, но нет. Он только подмигнул мне и сказал:

– Я понимаю. Каждому свое.

И теперь я мог получать удовольствие, если просто выбирал лошадей-аутсайдеров, поскольку мне не надо было переживать, выиграют они или нет.

Вот этим мы и занимались – выбирали лошадей каждый для себя, после того, как я рассказал про новое имя, которое выбрала для меня Мэри. И каждый раз, когда Элизабет или Фрэнк называли меня этим именем, «мистер Рейнеке», мне становилось очень приятно. Мне было приятно потому, что это было что-то такое, что Мэри сделала для меня, и каждый раз, когда я слышал это имя, то вспоминал о ней, даже сейчас, когда я называю это имя, мне кажется, что частичка ее здесь, рядом с нами.

И тогда я почувствовал себя, как тот старик под мостом, и никуда на свете мне не хотелось отсюда уходить.




14


Мэри и Мод не спускались в сад аж целых четыре дня после того, как первый раз дали мне новое имя, и все потому как все это время дождь шел без остановки. Раньше Мэри говорила, что держать Мод подальше от сада дорогого стоит, и теперь выходит, что дождь – это жутко дорогая штука. И его более чем хватает.

И для меня этого дождя было как-то слишком, мне приходилось надевать на себя все, что есть непромокаемого из вещей, и работать с теми штуками, что на стене, которая на другой стороне сада, не там, где моя комнатка, а где можно было укрыться.

Я работал и думал, а дождь стекал по лицу и затекал в глаза, а я все обдумывал те вещи, которые держу у себя в голове, вещи, о которых Мэри говорила – и то, как она выглядела, – когда спускалась в сад днем. Это почти удерживало меня от того, чтобы разозлиться на дождь за то, что из-за него их тут нет, вот так. Но дождь все лил и лил, так что я все-таки стал понемногу огорчаться, потому что выносить его уже все терпенье закончилось. Тут я стал потихоньку вспоминать, как бывало, что мне с Налдой приходилось работать в сырую погоду, и как у нас тогда все это было.




Иногда, знаете, у меня были очень нехорошие отношения с Налдой в сырую погоду, и в холодную тоже. И вот когда сырая погода стояла несколько дней, то самое первое, что я делал, когда Налда трясла меня, чтобы разбудить утром, я сдвигал эту материю, которая завешивала окошко над кроватью. Если на улице еще шел дождь, я тут же натягивал одеяло на нос, заворачивался в него и говорил, что никуда не пойду. Тогда ей приходилось поднимать меня и силком впихивать в рабочую одежду, а я стоял столбом и совсем ей не помогал.

Ну и вот, когда меня наконец-то одевали, я каждый раз начинал канючить, чтобы меня просто оставили дома, только она все равно никогда не оставляла меня дома одного. Возможно, из-за того ценного, что было во мне, наверное, из-за этого. Потом весь день я показывал характер, целый день прятался поддеревьями, не важно, где мы при этом работали, хоть никакое дерево меня по-настоящему и не скрывало. Потом, каждый раз, когда Налда проходила мимо, чтобы попросить меня чем-нибудь заняться или просто пощекотать меня под подбородком, чтобы я смеялся, приходилось изо всех сил упорствовать и злиться.

Позже, когда я стал постарше, мне хотелось, чтобы она стала отпускать меня в школу. Потому что там было сухо.

Ну и вот, уже несколько лет я ничего такого не чувствовал, пока этот дождь чуть не заставил меня почувствовать то же снова. Ту же дождливую злость. Долгое время эта куча дождливых дней была таким в садовничестве, с чем я научился мириться, пока ждал свою драгоценность. Но из-за того, что в этот раз все так и ни Мод, ни Мэри не приходят, я почувствовал себя почти так же, как раньше. Настолько так же, что когда я утром просыпался, то первым делом сдвигал вбок занавеску, и если за окном шел дождь, то я даже возвращался ненадолго обратно в кровать, и у меня портилось настроение.

Всегда, кроме этого утра. Потому что в это утро, когда я отодвинул занавеску, то увидел, что солнце светит вовсю, а дождь уже прошел. И я почувствовал себя так же, как в другие разы, когда дождь проходил.

Когда день начинался с того, что я отдергивал занавеску, а на небе светило солнышко, я быстро вскакивал с кровати и одевался сам, тоже быстро, как на пожар. А потом весь день улыбался Налде и, пока мы работали, все время старался быть рядом, чтобы ей помогать, потому что мне этого очень хотелось. Вот. В это утро я чувствовал себя именно так, даже вспомнил про все это.

И что для меня еще лучше – мне не пришлось даже использовать банку, а это значило, что мой брильянт не появился и не смог украсть у меня этот день еще до того, как он начался. Так что я еще немного повалялся у себя, пока не настало время умываться. А потом я быстро вышел в сад.




Все, чем я дорожу, все мои привязанности, все то, что приходило в сад с Мэри и ушло вместе с дождем, все вернулось, когда из-за туч появилось солнышко. Когда открывал двери сарая, я был даже почти счастливый, не то что вчера, когда я ненавидел даже инструменты и ту работу, которую мне приходилось ими делать. Вот, а сегодня эти самые инструменты кажутся мне как бы почти друзьями.

Да, когда я вышел, то увидел, что этот дождь вызвал настоящий фонтан жизни в саду, – правда, дождь так обычно и делает. Все цветы стали особенно яркие, и капельки на лепестках, конечно, блестящие. Вообще все засверкало-заблестело – и каждый листок на деревьях, и даже паутинки, которые пауки сплели между веток.

Так что все утро я работал здорово хорошо, а еще я животом чувствовал, как жду Мод и Мэри. Еще я смотрел вверх на солнце снова и снова, как оно медленно ползет в вышине, и говорил ему, чтобы оно поскорее уже добиралось до середины неба. Иногда, правда, я слишком быстро смотрел вверх после предыдущего раза, тогда оно почти не сдвигалось с того места, где было, и я прямо умирал от нетерпения. Мало-помалу, но солнце все-таки карабкалось вверх, как и мое волнение, а сам я работал все больше и все лучше, а сад выглядел все красивее и красивее. В конце концов я заметил сиделку, которая катит старого Уилла в его коляске, а потом и Мэри, которая выводит людей на скамейки. Я наблюдал, как она ходит там, а потом садится и знал, что пройдет совсем немного времени и они с Мод спустятся ко мне и Мэри будет со мной говорить.

Я не давал ей увидеть, что я смотрю на нее, ну, во всяком случае, старался. Всякий раз я посматривал на нее мельком, украдкой, из дальнего конца сада – чтобы уж знать наверняка, что она сама за мной не подглядывает. А когда я был точно уверен, что она смотрит в другую сторону, то начинал смотреть на нее во все глаза, как она ходит и улыбается.

Но один раз, когда я просто огляделся, даже ничего не проверял, не старался даже бросить на нее взгляд специально, я вдруг увидел, что она за мной следит. И как только я поднял глаза, она встретилась со мной взглядом, помахала мне и встала со скамейки. А когда я оторвался от работы и взглянул на нее в следующий раз, она уже шла вниз по дорожке прямо ко мне.

– День добрый, мистер Рейнеке, – сказала она чужим голосом и рассмеялась, – держу пари, солнце заставило вас поволноваться, когда вы его утром увидели.

Я не понял, о чем она мне хочет сказать, но подумал, что это, наверное, опять что-то про лис, и улыбнулся. А потом снова вернулся к работе.

– У меня для вас хорошие новости, – сказала она, и мне пришлось снова на нее посмотреть. – Сегодня вы сможете работать без перерывов. С настоящего момента, не важно какая погода – солнце, дождь или что-то еще. Мод выписали сегодня утром, так что теперь вы свободный человек. Вам нет больше необходимости мириться с тем, что она вам мешает… и не придется слушать мою болтовню, пока она этим занимается.

Тут она опять улыбнулась, Мэри, и я очень постарался правильно улыбнуться ей в ответ, но не уверен, что у меня получилось как следует.

– Просто решила сообщить вам эту новость, – сказала она. – Теперь вы можете не переживать, что мы опять спустимся вниз, чтобы вам мешать.

И она повернулась и пошла по газону так быстро, как никогда не ходила вместе с Мод, а я уронил тяпку на траву и пошел немножко посидеть в сарай, чтобы никто не заметил слезы, которые, я чувствовал, бегут у меня по щекам. Потом я полез в карман за носовым платком, но когда вытащил то, что, я думал, было носовым платком, оказалось, что это бутон цветка, который я сломал в это утро, когда думал, что Мод не придет из-за дождя. Я бросил его на землю и топтал ботинком, пока тот не смешался с землей.

Я не выходил оттуда, пока не опустели все скамейки.




15


В тот день я закончил работу очень рано. На самом-то деле я просто возился, делая вид, что работаю. Ну, все равно я закончил этим заниматься раньше, чем обычно, отнес инструменты, которыми делал видимость работы, в сарай. Потом пошел к себе и просто улегся на кровать в страшном расстройстве.

Лежал я, лежал, пока не проголодался, но все равно не стал себе ничего готовить. Вот все, что я делал: просто лежал и смотрел на крышу, ожидал времени, когда я смогу пойти навестить Фрэнка и Элизабет, надеялся, что хоть они меня как-то развеселят.

Ну и вот, когда уже почти пришло это время и я начал вроде как причесываться, в дверь вдруг постучали – ну, в дверь моего дома, – так неожиданно, я аж подпрыгнул. Я подумал, что это может быть только тот, который все обо мне знает, он наконец пришел, а я совсем не готов. Только бы больно не было. Я глубоко вздохнул и начал медленно-медленно открывать дверь, поглядывал в щель и раздражался все больше от того, что никак не мог увидеть, кто бы это мог быть.

Когда дверь открылась достаточно широко, я все равно не смог узнать того, кто за ней стоял. Никак не получалось. А потом я испугался еще больше, потому что из-за двери сказали:

– Здравствуйте, мистер Рейнеке, – таким странным искусственным голосом, который был мне почему-то знаком, и вдруг я понял, что это Мэри, только теперь она без своей одежды сиделки. И без шапочки тоже. – Как поживаешь? – спросила она своим обычным голосом. Тогда я открыл дверь совсем и увидел, что она принесла две большие сумки и подняла их, чтобы показать мне.

И она вошла внутрь.




В прошлые недели у меня были сны, когда я спал или иногда даже когда не спал, где Мэри сидела в моей комнатке рядом со мной на кресле и разговаривала со мной. Иногда по утрам или во время завтрака я даже старался сам представить ее там, в моем кресле, которое всегда пустовало. Вообще-то я и не думал, что она когда-нибудь навестит мой домик. По крайней мере, не скоро. Но когда она в самом деле там появилась, это мне совсем не показалось необычным. Все выглядело не так нереально, как я себе представлял.

Первое, что она сделала, как только вошла, – спросила, не голодный ли я, а когда я сказал, что голодный, она сказала, что это хорошо.

– Я надеялась, ты сегодня еще не ел, – сказала она, поставила свои сумки на стол и достала из них такие серебристые банки с картонками на крышечках. – У тебя есть какие-нибудь тарелки? – спросила она. – Вилки и все такое прочее?

И пока я все это доставал, села на кресло.

– Ладно, – сказала она и положила вилкой еду из банки мне в тарелку. – Вот, все готово. Давай пробуй.

И я подвинул свой стул к столу, а она подтолкнула мне тарелку.

– Что это? – спросил я, и она вроде как улыбнулась.

– Цыпленок, – сказала она. – Самое то для лис. – И рассмеялась. – Нет, я не ловила его живьем, как это, наверное, делаешь ты. Но надеюсь, это не очень испортит его в твоих глазах.

Я попробовал кусочек – вкусно. Получилось совсем не так, как я обычно делаю, из-за соуса, которым было полито сверху. Но мне все равно очень понравилось. А пока я пробовал, Мэри открыла вино и налила нам по стаканчику. Потом подцепила вилкой и съела кусочек своего цыпленка и медленно оглядела мою комнату.

– Так, – сказала она через какое-то время своим искусственным голосом, – значит, это и есть лисья нора мистера Рейнеке, – и снова улыбнулась, а потом продолжила обычным голосом: – Надеюсь, ты не возражаешь, что я пришла к тебе вот так, запросто, – сказала она, – или что я принесла еду и все прочее. Я просто подумала, что было бы стыдно больше не встречаться только потому, что Мод отправилась домой.

Мое сердце тут же стало колотиться как сумасшедшее. Я даже подумал, что оно сейчас выпрыгнет из груди или пустится в пляс. Но ничего такого не произошло, я просто подцепил еще кусочек еды и посмотрел на Мэри.

– Готова спорить, – сказала она и посмотрела вверх, – наверняка, когда я рассказала тебе, что Мод отправилась домой, ты подумал: «О, слава богу! Она больше не будет путаться у меня под ногами, когда я работаю, и эта сиделка не будет в это время бормотать у меня над ухом. Все эти ее постоянные надоедливые вопросы». Но ты от меня так просто не отделаешься, – сказала она снова своим искусственным голосом и опять рассмеялась. – А кроме того, мне будет очень не хватать твоих сумасшедших историй. Что скажешь?

Я как раз пил из стакана, а у меня во рту был еще и кусок цыпленка, так что прямо в тот момент я ей ничего не мог ответить.

– Хм, – сказала Мэри. – Не слишком много. – Она подождала, пока я прожую и проглочу. – Так что, ты не будешь против, если мы будем иногда встречаться и болтать, несмотря на то, что Мод уехала?

Я кивнул.

– Хорошо, – сказала она. – Хорошо. – А потом, чуть погодя, улыбнулась мне, хотя мы ничего друг другу не говорили и ничего не произошло, и сказала: – Ты, как всегда, красноречив.

Тогда я подумал, что это было что-то про лиса, и улыбнулся ей в ответ.




Вот, и пока мы не поели и не убрались – я мыл посуду, а Мэри ее вытирала, – я так и не вспомнил о Фрэнке и Элизабет. До тех пор я и не вспомнил, что собирался помочь Фрэнку с его лошадьми и всем остальным.

Я сказал Мэри об этом и спросил, не хочет ли она сходить со мной к нему. Но ей уже надо было идти. Ну и вот, она шла со мной немного по газонам, а потом, когда мы добрались доверху, она сказала, что мы увидимся в следующий день. И я вошел в больницу уже совершенно счастливый и совсем не грустный.




На следующий день, когда все сиделки рассадили пациентов по скамейкам, Мэри помахала мне рукой. А потом, когда их увели обратно, у Мэри появилось немного времени, и она спустилась вниз в сад чуть-чуть со мной поболтать.

Как только она подошла ко мне, первое, что сделала, – подняла один из инструментов с травы и стала делать вид, будто работает им прямо у меня на дороге, притворяясь, как будто она – Мод. Потом она рассмеялась, положила инструмент обратно и села на траву рядом со мной.

– Привет, – сказал я, продолжая работать.

– Привет, мистер Рейнеке, – сказала Мэри. Она спросила, не опоздал ли я к Фрэнку, чтобы помочь ему с лошадьми, а я объяснил ей, как мы с Фрэнком делаем ставки, я выбираю аутсайдеров, а он фаворитов. И сказал, что он уже расписал свою часть, оставив мою мне, а она мне сказала одну вещь, про которую говорила, что она про нее думает.

– Иногда я работаю ночью так же, как и днем, – сказала она. – То есть в ночную смену вместо дневной. И вот недавно, когда я ночью взглянула в окно, знаешь, что я увидела при свете фонарей?

– Не знаю, – сказал я, а она рассказала, что это была лиса.

– Я уверена, что это была лиса, – сказала она, – я потом еще смотрела и видела ночью и еще ранним утром. Так, – сказала она, – я ее видела в саду, и тебя я видела в саду, но… и это важно… я никогда не видела тебя и ее в одно и то же время. – Она снова рассмеялась и сказала мне, что она подумала и решила, что это был я – я превращался из человека в лису и гулял по саду. – Вот что ты на самом деле скрываешь, – сказала она. – Да? Я права? Это, кстати, многое объясняет…

Я положил инструмент, которым работал, на траву, подобрал тот, с которым Мэри изображала Мод, и продолжил работать им, а Мэри продолжала говорить:

– А еще я решила, что ты превращаешься из-за цыплят, когда их ешь. Поэтому ты сбежал сломя голову прошлым вечером. А вовсе не к Фрэнку с Элизабет, так ведь? Просто настало время превращаться. Да? Ведь в этом все дело, мистер Рейнеке?

И мы смеялись и хихикали, пока у Мэри не закончился перерыв.

Тогда она поднялась с травы и сказала, что мы увидимся в следующий день. Но, прежде чем она ушла, она сказала одну из тех вещей – тех вещей, которые меня всегда удивляют и заставляют думать, что она все обо мне знает, пока я не убеждаюсь в обратном.

Это было, когда она спросила меня, правильно ли она догадалась и правда ли то, что я – лис. Я подумал, что это такая шутка, и не ответил, а просто улыбнулся. А она вдруг сказала искусственным злодейским голосом:

– Что ж, возможно, ты считаешь, что сейчас тебе ничто не угрожает, но знай – я вытяну твой секрет из тебя. В свое время, дружок.

И, пока она не повернулась, я думал, что она это говорила про мой брильянт.

Забавная штука есть во всем этом, я вам скажу. Каждый раз, когда я думаю, что она говорит про брильянт, я удивляюсь так, будто не могу понять, откуда она могла об этом узнать. Но самое главное вот что – я все равно не пугался так, как это случалось со мной раньше. И даже более того: мне кажется, я даже хотел, чтобы она узнала.




В тот вечер, когда я зашел к Фрэнку и Элизабет, я рассказал им, как Мэри говорила, что я превращаюсь в настоящего лиса, просто потому, что так я мог поговорить о ней еще раз. И я был счастливый вдвойне, потому что им это тоже нравилось, а еще потому, что это была история Мэри.

– Не знала, что в нашем саду завелась лиса, – произнесла Элизабет, когда я закончил рассказывать. – Неужели они подходят так близко к городу.

– Перед тобой сидит живое тому подтверждение, – сказал ей Фрэнк, кивнул на меня, и они рассмеялись.

– Нет, серьезно, – спросила у меня Элизабет, – ты сам их видел здесь когда-нибудь?

– Только когда он шел мимо рыбного пруда и ловил свое отражение в лунном свете, – сказал Фрэнк и вернулся к своим лошадиным спискам.

А я сказал Элизабет, что никогда тоже не видел здесь лис и никогда не замечал их следов ни на клумбах, ни на траве, ни где-либо еще.

– Мне кажется, она просто притворялась, – сказал я, чтобы вернуть разговор к Мэри. И это сработало.

– У нее богатое воображение, у Мэри, – сказала Элизабет, – она иногда не слишком много уделяет внимания своей работе, но мне она нравится. Иногда я даже за нее отдуваюсь, когда у нее неприятности.

– Мне она тоже нравится, – сказал Фрэнк и как-то странно ухмыльнулся. – Конечно.

А Элизабет стукнула его по спине и досадливо крякнула:

– Да ладно тебе, Фрэнк, ты ей в деды годишься.

– Может, и так, – сказал Фрэнк, – но они часто выходят замуж за богатых стариков, такие девчушки. – И он мне снова подмигнул и странно так ухмыльнулся.

– Но ты-то не богатый, – ответила ему Элизабет.

– Пока нет, пока нет. Но это лишь вопрос времени. Особенно сейчас, когда мне помогает этот юный оборотень со своей лисьей интуицией. Подойди-ка и взгляни сюда, – сказал он мне и открыл газету, которая лежала на столе. – Взгляни-ка.

Там была картинка какого-то парня с картонкой в руках, на которой было много всяких слов. А еще значок денег и цифры.

– Двести тысяч фунтов, – сказал мне Фрэнк. – Еще два дня назад он разносил письма, а начиная с завтрашнего дня может вообще не работать. Заставляет задуматься, правда?

– Это заставляет нас задуматься о том, какой ты грязный старик, – рассмеялась Элизабет. А я спросил Фрэнка про этого человека, выиграл ли он эти деньги на скачках. Оказалось, что нет – это был какой-то конкурс или типа того, объяснил мне Фрэнк, но я толком не понял. Наверное, потому что не очень слушал. Я хотел слышать только одно: чтобы Элизабет снова заговорила о Мэри, – но никак не мог придумать, как бы сделать, чтобы она снова о ней заговорила. Кроме как прямо спросить об этом, но тогда это выдало бы мой с Мэри секрет.

Так что мне ничего не оставалось, как просто помогать Фрэнку с его лошадиными списками, потом мы все немного посмотрели телевизор. А еще после этого, когда я вернулся к себе, я долго смотрел в окно и ждал лису, а она так и не появилась. Но мне все равно было приятно сидеть так и смотреть, потому что это связано с Мэри. Было только одно небольшое огорчение из-за того, что лиса не появилась, – завтра я не мог рассказать Мэри, что видел ее.




Но на следующий день Мэри сказала, что у нее есть план, который поможет нам ее увидеть, ну, по крайней мере, должен помочь увидеть.

– Надо вот что, – сказала Мэри. – Снова напичкать тебя цыплятами и быть поблизости, чтобы не пропустить превращение.

Она сказала мне это в саду, сразу после того, как старый Уилл и все остальные уже зашли внутрь. И когда она в самом деле принесла мне вечером цыпленка – это меня рассмешило.

– На этот раз – наггетсы, – сказала она и поставила белые сумки на стол. – И немного чипсов, для разнообразия.

Пока я ходил за тарелками и всяким таким, она достала из кармана камеру и положила на стол. Я спросил зачем.

– Чтобы заснять твое превращение, – сказала она. – А потом показать тебе.

Но я видел, что она сдерживается и изо всех сил старается не рассмеяться.

– Ладно, – сказал я. И когда мы стали есть, тоже стал изо всех сил сдерживаться от смеха.

Хотя иногда, если Мэри с полным ртом наклонялась ко мне, чтобы рассмотреть мое лицо с разных сторон – нет ли каких изменений, – я не мог удержаться и смеялся.

– Ну как, чувствуешь какие-нибудь изменения? – спросила она, когда я разобрался со своей тарелкой, а я улыбнулся и кивнул. Но я говорил не совсем правду.

Никаких таких изменений с тех пор, как поел цыпленка, я не чувствовал, и уж точно не чувствовал себя человеком-лисой. Но я чувствовал себя по-особенному, потому что Мэри была со мной рядом. И снова сидела на моем кресле.

– Так, осталось совсем немного, – сказала она и включила что-то в камере. – Чтобы она была наготове.

Но, когда пришло время идти к Фрэнку и помогать ему со списками, я все еще оставался собой. И Мэри сказала, что ей совершенно необходимо составить мне компанию прямо до самых дверей, чтобы удостовериться, что я пошел именно туда и именно сейчас.

– Я расскажу Элизабет и Фрэнку о твоем состоянии, – сказала она, – и они будут приглядывать за тобой остаток вечера. Камеру я им тоже оставлю, чтобы они записали все, что может произойти.

Пока мы поднимались по газонам к их дому, я рассказал Мэри, что уже говорил с ними о том, что она про меня думает.

– Тем лучше, – сказала она, – значит, я просто скажу им, что уже накормила тебя цыплятами и им следует только присматривать за тобой.

И остаток пути до дома мы старались идти с каменными лицами, а Мэри иногда поглядывала на мое лицо – не появились ли изменения.




Мы оба попадали от смеха, когда прошли сквозь вращающуюся дверь и зашли в узкий коридор. Сначала не выдержала Мэри, тут и мое серьезное лицо дрогнуло, и я тоже захохотал. Мой смех насмешил Мэри еще больше, и я сам тоже еще больше рассмешился, глядя на нее. В общем, когда мы почти дошли до них, Элизабет даже выглянула за дверь, чтобы посмотреть, что это там происходит, и когда нас увидела, она тоже рассмеялась.

– Заходите, – сказала она, – проходите, располагайтесь.

Мы зашли и стали вести себя чуть тише.

– Фрэнк немного мрачен сегодня, – сказала Элизабет, доставая стаканы для вина, – так что мне очень приятно увидеть наконец-то улыбающиеся лица.

И она поставила стакан передо мной, а другой протянула Мэри.

– Ну вот, – сказала она, после того как поставила бутылку обратно на полку и села перед своим стаканом.

– Так что же привело вас сюда, Мэри? – спросила она, а Мэри достала камеру из кармана и покраснела.

– Ну, в общем… – сказала Мэри, посмотрела на Элизабет и снова покраснела.

– Она накормила меня цыплятами, – сказал я, – и всю дорогу следила, не перекинусь ли я в лиса, пока дойду до вас. Теперь вот хочет, чтобы вы за мной последили.

Элизабет расхохоталась, и даже Фрэнк, который выглядел довольно несчастным, улыбнулся.

– Ну что же, ты можешь остаться еще и помочь нам приглядеть за ним, – сказала Элизабет Мэри. – Будет ужасно обидно пропустить все самое интересное, правда, Фрэнк?

И когда Фрэнк поднял глаза, я встал с кресла и подошел к нему, чтобы помочь ему разобраться с его лошадьми.




16


Когда я уселся рядом с Фрэнком, я знал, что он уже какое-то время работал над своим списком. Я мог это сказать по нескольким вещам. Во-первых, его короткая ручка, которую он брал всякий раз, когда был в месте, где делают ставки, была пожевана. И еще – буквы на странице, где было написано о лошадях и их номерах для ставок, они все начали стираться из-за того, что Фрэнк много раз водил по ним пальцем.

Но дело в том, что даже хотя все было уже в таком виде, когда я уселся, увидел, что его листок для ставок совсем пустой.

Он продолжал водить пальцем вверх и вниз по своему списку, а я изучал свой, но было очень просто понять, что он об этом совсем не думает. И он выглядел мрачно, как и сказала Элизабет. Так что я просто выбирал лошадей и дальше, потому что не знал, о чем ему говорить. И когда я написал их и передал листок Фрэнку, как обычно это делал, он даже не спросил меня в этот Раз о номерах, чтобы посчитать сумму. Он просто писал их и дальше на своем листке и водил пальцем вверх и вниз.

– Вы уже выбрали фаворитов? – спросил я, и он покачал головой.

– Еще нет, – сказал он и вздохнул. А потом улыбнулся так, будто он очень устал. – Моя вера нынче слаба, – сказал он и опустил пожеванную ручку. – Иногда так бывает. Время от времени. И каждый раз, когда это происходит, я становлюсь немного старше, чем был до того. И понимаю, что если не выиграю в ближайшее время, то, когда начнется настоящая жизнь, у меня будет не так много времени, чтобы ею насладиться. В полной мере.

Элизабет и Мэри разговаривали друг с другом все время, пока я выбирал ставки с Фрэнком, и теперь они разговаривали дальше. Так что я решил, потому что Мэри не слушала – и значит, ей не будет скучно, – рассказать Фрэнку все про зимнюю даму и про то, что она обычно делала. Но, как только я начал, Элизабет и Мэри прекратили разговаривать и тоже прислушались.

Я не заметил, чтобы Мэри зевала или вздыхала, так что я рассказывал и дальше и распалялся, как это бывало обычно. Даже добавил кое-что из того, что вспомнил о других вещах, а в конце рассказа немного смутился, пока не вспомнил снова, о чем говорил сначала. И сказал Фрэнку, что ему не стоит так огорчаться по поводу таких штук.

– Потому что вы можете сделать то же самое, – сказал я. – Так же, как зимняя дама, когда выиграете. И тогда вы не будете больше стареть. И у вас не кончится время.

Я услышал, как Мэри рассмеялась, и понял, что она думает, это опять одна из моих придуманных историй. Но я не возражал, и Фрэнк тоже рассмеялся вместе с ней. А это главное.

– Знаешь, – сказал он и подмигнул мне, – я должен попробовать. Главное – не забыть.

И он вернулся к списку, но на этот раз был внимательнее. И довольно легко выбрал лошадей, а потом спросил у меня мою часть номеров, чтобы подсчитать все.




Вот что сказала Элизабет после этого и что особенно меня порадовало. Она сказала мне и Мэри, что мы оба чокнутые, как наши истории, и стоим друг друга. И тогда Мэри сказала:

– Кстати, должны быть какие-то признаки изменений. Вы что-нибудь видите, мистер Эшер?

А мистер Эшер – это Фрэнк, и Фрэнк взглянул на меня сбоку и внимательно меня изучил, пока я смотрел на лошадиный список на столе.

– Мне кажется… – наконец сказал Фрэнк. – Мне кажется, у него немного заострились уши. И чуть сдвинулись к макушке.

А я прикрыл уши руками, притворяясь, как будто прячу эти превращения.




Мы все немного поиграли в карты, когда Фрэнк закончил свой список и остался им доволен. И пока мы играли, они все время меня изучали, и иногда я клал карты рубашкой вверх на стол и снова прикрывал уши.

А когда всех захватывала игра, я сам потихоньку рассматривал Мэри, и только ее. И всегда отрывал глаза от карт, только чтобы бросить взгляд и проверить, не видел ли этого кто-нибудь еще. И каждый раз, когда я это делал, мое сердце приятно замирало, а внутри разливалось какое-то тепло, когда я снова смотрел себе в карты.

Я смотрел, как она хмурилась, когда думала, какой картой пойти, и смотрел, как она держит карты, так, что они сворачивались. Я даже пробовал держать свои карты так же, но, когда попробовал, они упали, так что я больше не пытался. И только смотрел дальше.

Я следил за тем, как ее волосы спадают на лицо, когда не подвязаны, как у медсестер, и следил, как дрожали ее ресницы, когда она глядела в карты, раскладывая их по мастям.

А потом, однажды, когда я смотрел на ее лицо слишком долго, она подняла глаза, увидела меня и улыбнулась.

Я слишком удивился, чтобы улыбнуться ей в ответ, так что вместо этого положил карты на стол и снова прикрыл уши, а она рассмеялась.

– Не думаю, что они настолько изменились, – сказала она. А Фрэнк и Элизабет оторвались от карт и посмотрели на меня, и я убрал руки.

– Я, должно быть, ошибалась насчет цыплят, – сказала Мэри. – Они не могут приводить к подобным изменениям. Это должно быть что-то еще.

– Полнолуние! – сказала Элизабет, а Фрэнк кивнул.

– Совершенно точно, – сказала Мэри. – Должно быть, оно. Значит, просто подождем следующего. – И она спросила, когда должно быть следующее полнолуние, но никто не знал. – Должно быть скоро, – сказала она. – Нам просто надо подождать.

И мы потом вернулись к картам и играли, пока Фрэнку и Элизабет не пришло время идти домой.

– Я думаю, нам тоже особо нет смысла сидеть здесь дальше, – сказала Мэри, когда Фрэнк мыл наши стаканы, а Элизабет убиралась. – Ведь мы теперь знаем, что он не изменится, пока не настанет полнолуние. – И после этого Фрэнк забрал список, сложил и убрал в карман рубашки, и мы все вместе вышли из комнаты.

– Я очень благодарен тебе за помощь сегодня, – тихо сказал мне Фрэнк, когда я смотрел, как он запирает дверь. – Я, конечно, всегда тебе благодарен. Но сегодня особенно. – Потом мы пошли к вращающимся дверям, где Мэри придерживала одну для нас.

– Ты должна почаще приходить к нам по вечерам, – сказала ей Элизабет. – Ты, конечно, помогла мистеру Рейнеке развеселить Фрэнка, а это не самая простая вещь на свете.

А Мэри поблагодарила ее за приглашение, но не сказала, придет ли она еще, хотя я очень хотел бы это знать.

А за дверями нас ждал сюрприз, и вот что это было:

Высоко над садом, заливая все светом, висела великолепная полная луна. И мы все рассмеялись, когда ее увидели.

– Может, тебе следует последить за ним подольше, – сказала Элизабет Мэри, когда они с Фрэнком пошли к воротам. И Мэри мне улыбнулась.

– Пожалуй, – сказала она. – Еще немного.

И после того, как мы сказали «спокойной ночи» Элизабет и Фрэнку, мы какое-то время просто стояли и смотрели на луну.

– Мне действительно пора, – сказала Мэри. – Но… я пройдусь с тобой до твоего дома, просто чтобы посмотреть, подействует на тебя полнолуние в этот раз или нет. А потом я пойду.




17


Я шел по газонам так медленно, как только мог, хватаясь за каждую минуту, как это бывало всякий раз, когда Мэри приводила Мод в сад, я очень хотел, чтобы ей не надо было уходить слишком скоро, вроде того.

Но когда мы спустились к пруду с рыбками, я увидел отражение луны в воде, и оно мне напомнило историю, которую рассказывала Налда. Так что я, чтобы выиграть несколько минут, показал на луну, которая купалась в пруду, и рассказал Мэри эту историю, зная, что, пока не закончу, она никуда не уйдет.

Она была о реке, эта история. У реки, рядом с которой жил я с Налдой, был высокий мост. И каждый раз, когда луна выходила, ее можно было увидеть внизу в воде, стоя наверху на мосту.

– Но если было полнолуние, – спросила Мэри, когда я только рассказал про это, – не вставал ли ты на все четыре лапы и не превращался в лиса?

– Я не меняюсь, – ответил я и посмотрел на настоящую луну, которая заливала светом мое лицо. – Посмотри. Она освещает меня целиком, – сказал я. – Но я не меняюсь.

– Я начинаю думать, что это правда, – сказала Мэри. – Не хотелось бы, но думаю, что это правда.

Тогда я рассказал ей историю Налды до конца.

Там было про человека, который был когда-то другом Налды. Он жил в том же городе, что и мы, и он всегда больше всего на свете хотел обнять луну. Так что однажды ночью, когда луна отражалась в реке, он прыгнул вниз с моста. Чтобы попробовать.

– Но как только он это сделал, – сказал я Мэри, – как только он оказался в воде, на небе появилось облако. И тогда он не смог найти луну в реке, чтобы ухватиться за нее. И утонул.

– Ухватиться за луну? – спросила Мэри, и я кивнул. Потом Мэри улыбнулась, глядя на отражение луны в пруду, и сказала мне, чтобы я сам попробовал. Но я покачал головой. – Сегодня нет облаков, – сказала Мэри. – У тебя получится. – Но я все еще качал головой и смотрел в воду, чтобы увидеть темную спину рыбы. Потом я посмотрел на наши тени, которые лежали рядом на траве у пруда.

Из-за того, как светила луна, и из-за того, откуда она светила, получилось так, что наши тени были ближе друг к другу, чем мы сами. И я вот что сделал, когда был точно уверен, что Мэри не смотрела на наши тени, – я протянул руку так, что моя тень дотронулась рукой до тени Мэри, хотя наши собственные руки были далеко друг от друга. Потом, когда Мэри повернулась ко мне снова, я убрал руку. Довольно быстро.

А еще я тогда подумал: сейчас Мэри скажет, что ей уже пора, но она этого не сказала. Она сказала не это. Вместо этого она сказала, что луна плавает на поверхности пруда среди упавших листьев, а белые и золотые рыбки плавают под ними и эта часть сада напоминает ей о том, как она представляет себе японский сад.

– Как ты думаешь? – спросила она. – Похоже?

Но я сказал, что не знаю, потому что я никогда себе не представлял японских садов.

– Ну, это просто так, как я себе это представляю, – сказала Мэри. – Кроме того, что там все должно бы быть побольше – кроме деревьев. Пруд должен быть побольше, и рыба тоже, и даже отражение луны. Но деревья должны быть меньше, потому что в Японии они обычно маленькие. Ты знал?

Я покачал головой.

– Ну, это так. У них там очень маленькие деревья, очень красивые и очень маленькие.

– Ты была там? – спросил я ее, а она сказала, что нет, но она всегда думала, что хотела бы.

– Иногда, – сказала она, – если я по-настоящему устаю приходить сюда день за днем, когда меня начинает тошнить от коридоров и всех этих больничных палат, я очень хочу оказаться там. И потом мне становится очень грустно, потому что я думаю, что никогда не смогу себе этого позволить и застряну здесь навечно.

И я неожиданно разволновался. И поэтому, и потому что хотел, чтобы Мэри оставалась со мной подольше, а еще потому, что я все равно хотел это сделать, и совершил самую опасную вещь из всех, что я делал. Я сказал, что однажды, если она захочет, я мог бы ее туда отвезти. Даже навсегда, если она захочет. А она рассмеялась и сказала, что у меня, скорее всего, денег даже меньше, чем у нее.

И тогда я рассказал ей, как это может получиться.

Я рассказал ей все: про моего отца, про брильянт, про то, как мы заперлись в маленькой комнате, про то, как он дал мне его проглотить. Я так разволновался, что даже забывал хвататься за минуты, пока рассказывал, и время прошло быстрее, чем мне бы хотелось. И прежде чем я сам это заметил, я рассказал о своем ожидании и только потом понял, что я поспешил и позволил минутам ускользнуть.

– Наверное, из всех историй, что ты мне рассказывал, эта мне нравится больше всего, – сказала Мэри, когда я закончил. И потом я рассказал ей, что, как только появится мой брильянт, я смогу увезти ее туда, а она улыбнулась и сказала, что будет очень ждать.

Но я мог сказать – так же, как и раньше, – что она думала, будто это неправда, и что я снова что-то для нее сочиняю. Но это не имело для меня большого значения. Единственное тут важно – она обещала ждать, и когда появится моя драгоценность, она сразу об этом узнает. И мы сможем поехать туда по-настоящему.

Но давайте я расскажу вам про самую особенную вещь. Давайте я расскажу вам вот о чем.

Как только я закончил свою историю, Мэри сказала, что ей надо идти, а мы еще стояли рядом с прудом, и я смотрел на наши тени на траве. Но когда Мэри пошла к газону, я посмотрел на нее внимательно, и она сделала вот что.

Она подняла руку. И потом она поднесла пальцы к губам и поцеловала их. Но перед тем, как сказать, что мы увидимся завтра, и перед тем, как она повернулась, чтобы уйти, она поднесла ладонь к губам.

И я не знаю, поверите вы или нет, но, честное слово, перед тем, как уйти, она закрыла глаза… и послала мне воздушный поцелуй.




18


Мы все изменили несколько вечеров назад, Мэри и я. Вот какое это было изменение – Мэри больше не приносила по вечерам для нас еду в белых пакетах, вместо этого я готовил больше, чем обычно на обед для себя. А Мэри приходила и ела.

С тех пор, как я рассказал Мэри секрет о своей драгоценности, я не мог остановиться и рассказывал ей и другие вещи, даже если знал, что она думает, будто это просто придумки. И когда она приходила по вечерам обедать, я просто рассказывал и дальше.

Я рассказал ей о том, как мы раньше работали в саду, когда я был совсем маленький, о том, как Налда навела какое-то колдовство, чтобы я мог спрашивать людей, есть ли у них работа для нас. И еще я рассказал ей о том, как выглядела Налда, в своих юбках, кольцах и с шелковым шарфом на голове.

Я даже рассказал ей много вещей о нашем маленьком трейлере в конце дороги и о диване, который стоял снаружи.

Ей нравилось все это слушать, Мэри. Она всегда внимательно слушала, когда мы ели, и всегда задавала много вопросов. И пока она спрашивала, а я рассказывал, я всегда потихоньку разглядывал ее локоны, которые лежали у нее на плечах, и ее глаза, когда она смотрела себе в тарелку.

Давайте я расскажу вам, что уже происходило несколько раз, несколько раз с тех пор, как мы в первый раз сделали все вот так, в тот вечер, когда мы оба ели рыбу, которую я приготовил.

Кажется, Мэри попросила меня рассказать еще о Налде, и я говорил про нас с Налдой и про ее истории, как она рассказывала мне обо мне самом и как я всегда просил ее самые хорошие истории снова и снова. А потом я рассказал ей, как приходили какие-то люди и пытались забрать меня в школу, а Налда меня прятала. Я даже рассказал немного о том, как Налда начала кричать, случайно, просто вырвалось. Я не хотел рассказывать об этом много.

Это случилось, когда я закончил рассказывать все это и когда мы почти съели рыбу, которую я приготовил, тогда и случилось то, о чем я сейчас рассказываю.

Мэри положила вилку и нож вместе на тарелку и убрала локон за ухо. А потом облизнула губы и громко причмокнула.

– Вкуснятина какая, – сказала она и улыбнулась. А потом она стала говорить своим искусственным голосом: – Я думаю, мне надо пойти и припудрить носик. – И она встала с кресла и пошла в туалет.

И я вот тогда первый раз забыл убрать свою банку в безопасное место, и та все еще висела на крючке в туалете, когда пришла Мэри. А я не вспомнил об этом, пока Мэри не ушла.

Я все прибрал и почистил – свою вилку и все прочее, – и все это лежало вместе с лупой рядом с туалетом. Но я все равно немного волновался, что Мэри все это увидит. А еще я знал, что она не сможет использовать туалет, пока это все лежит там, и что ей придется вернуться, чтобы я смог это убрать. Так что я убрал тарелки в раковину, пока ждал, что она вернется, и проклинал себя.

Когда Мэри вернулась, она выглядела как-то странно. Она немного хмурилась и смотрела на меня так, будто хотела что-то спросить.

– Это?… – спросила она, показывая мне что-то. Потом нахмурилась больше. – Это ты так шутишь со мной? – спросила она, и я постарался для нее улыбнуться. Но она не улыбнулась мне в ответ. Вместо этого она хмурилась и дальше и смотрела на меня. Потом зашла в комнату и повернула кресло от стола к раковине. И села на него.

Я толком не знал, что делать, потому что она ничего не говорила. Она просто сидела, хмурилась из-под локонов, иногда было похоже, будто она хочет рассмеяться, если я только правильно ее понял, но потом она хмурилась еще больше. Так что я повернулся к раковине и включил воду. Потом я положил туда тарелки и все прочее.

Она начала говорить, когда я выключил воду, но очень тихо и не своим искусственным голосом.

– Я… Ты правда веришь во все, что ты мне рассказал, – сказала она. – Да? – А когда я повернулся к ней, она смотрела на меня таким взглядом, какой очень похож на тот, которым на меня иногда смотрела Налда. Когда она бывала очень обеспокоена. Как в тот раз, когда я упал с дерева, на которое забрался в одном из наших садов, я тогда лежал на земле на спине и ждал, пока что-нибудь заболит. Или когда в другой раз я стоял слишком близко к Налде, когда она копала, и она ударила меня лопатой по голове. Мэри смотрела на меня с таким же выражением – с тем же выражением, с которым Налда бросила лопату и осматривала мои волосы. Так что я посмотрел на дверь.

– Я не думала, – сказал Мэри, все еще очень тихо и все еще своим обычным голосом. – Я никогда не думала… но я ведь не ошибаюсь? Эта банка и все те другие вещи, они ведь не для того, чтобы подшутить надо мной? Ты действительно веришь во все то, что ты мне говоришь, веришь, что все это правда, да?

Я кивнул. А еще улыбнулся, чтобы посмотреть, изменится ли что-нибудь. Но ничего не изменилось. Лицо Мэри быстро стало похожим на лицо Налды, когда та собиралась плакать – когда я что-то с собой делал, а она плакала. Тогда Мэри сказала:

– О, мистер Рейнеке…

И она встала с кресла и пошла ко мне. А я так и не понял почему.




19


Вот и все, что она тогда сказала, Мэри, только «О, мистер Рейнеке», как будто я сильно поранился. И пока я стоял около раковины, глядя на дверь, она подходила все ближе, пока не оказалась совсем рядом. И тогда она взяла мою руку обеими руками. А потом наклонилась ко мне и молча прижала наши руки к своему лбу.

Раньше, когда я стоял рядом с ней в саду, я иногда немного дрожал. И теперь я начал дрожать так же, только сильнее. Я не думаю, что она догадалась, потому что с рукой, которую она держала, было почти все хорошо, но все, что ниже шеи, у меня было напряжено, и ноги тоже. Как будто я боялся.

– Я думаю, мне пора пойти помочь Фрэнку, – сказал я, чтобы появилась причина уйти, и у меня это получилось сказать таким странным голосом, который я не слышал с самого первого раза, когда увидел Элизабет и Фрэнка. Когда я еще нервничал из-за них и всяких прочих вещей.

Когда я это сказал, она медленно отпустила мою руку. Она отпустила ее достаточно медленно, и я смог ее убрать, а ее руки остались там же. Потом, после того, как я убрал свою руку, она медленно, совсем не глядя на меня, подняла голову и повернулась обратно к столу и стала смотреть в другую сторону от меня.

Сначала я особо не двигался, только опустил посудную тряпку и продолжал дрожать. И Мэри тоже немного постояла. Но вскоре она спросила, может ли она пойти со мной сегодня вечером, как обычно, и я сказал:

– Да.

– Что ж, – сказала она своим искусственным голосом, который был немного похож на ее настоящий. – Может, я пока просто подожду и припудрю носик там.

И потом мы пошли к больнице и по дороге не сказали друг другу ни слова. Я продолжал исподтишка наблюдать за Мэри, чтобы увидеть, не хочет ли она что-нибудь сказать. Но она все время смотрела вперед, не улыбалась и ничего такого. А я не смог придумать повода, чтобы задать ей какой-нибудь вопрос. Так что я просто шел рядом, молча и продолжая дрожать.




Это был один из самых странных вечеров с Фрэнком и Элизабет. Я помог Фрэнку с лошадьми, как обычно. Но все остальное было совсем по-другому.

Как только мы оба вошли в комнату, Элизабет и Фрэнк посмотрели на нас как-то не так, будто знали о том, что что-то не заладилось. Но они не пытались выяснить, что именно, и не пытались вести себя с нами как-то иначе, ничего подобного. Они просто молчали, пока я помогал Фрэнку со списком. А потом, когда он подвел итог, я увидел, что Элизабет несколько минут смотрела на него, пока не поймала его взгляд. Потом подняла брови и перевернула свой пустой стакан и поставила его на стол, а Фрэнк тихо задвинул стул и кашлянул.

– Я думаю, – сказала Элизабет, – я думаю, нам с Фрэнком пора идти, а вы двое не скучайте тут. – И Фрэнк снял их пальто с крючка, а Элизабет нам мило улыбнулась.

Я думал, что она собирается сказать что-то еще, потому что видел, как она открыла рот, как будто собирается заговорить, но так ничего и не сказала. Она просто посмотрела на меня и на Мэри с неким беспокойством, а потом застегнула пальто на все пуговицы.

– Увидимся завтра, – наконец сказал Фрэнк и поднял сумку Элизабет с пола под вешалкой. И после того, как они ушли и мы услышали, как закрылась дверь в коридоре, Мэри посмотрела на меня, без слов, без улыбки, без чего-нибудь такого. А потом пошла к шкафу, в котором обычно стоял портвейн.

Большую часть времени, пока Элизабет и Фрэнк были там, и на самом деле с того момента, как Мэри встала и пошла в туалет, меня все смущало. Я не мог придумать ни одного слова, чтобы ей сказать, просто потому что не знал, почему она стала такая странная. И я просто ждал, что она заговорит и объяснит мне, почему все так странно. Так что когда она подвинула стул, чтобы сесть лицом ко мне, я ждал и дальше. Я не повернулся, чтобы сесть лицом к ней, я так и не повернул голову, продолжал смотреть вперед и вниз на свою выпивку на столе и видел ее краем глаза, я все ждал и ждал, пока она наконец-то не сказала:

– Итак… мистер Рейнеке…

И потом, все еще краем глаза, я видел, как она села прямее, и я немного повернулся, чтобы смотреть на нее иногда. И когда я это сделал, она протянула мне руку, чтобы я смог ее взять. Через какое-то время я это сделал, и мы стали сидеть, держась за руки и не глядя друг на друга. И теперь я почти не дрожал.

– Расскажите мне что-нибудь, мистер Рейнеке, – тихо сказала Мэри, подняла стакан и чуть отстранилась. Но мне было нечего рассказывать. Я еще ждал, когда она скажет мне, почему все вещи стали такие странные, и ни о чем другом я говорить не мог. Так что я ее спросил:

– Что-нибудь что?

А она сказала:

– Не знаю… Что-нибудь еще про Налду. Расскажи мне про нее.

И я спросил ее, что именно.

– Ну… – сказала она, – вроде того… сколько лет тебе было, когда она рассказала тебе про твоего отца и брильянт?

– Много лет, – сказал я.

– Так сколько же лет тебе было, когда она рассказала тебе об этом в первый раз? – спросила Мэри, и я пожал плечами. – Ну, тогда не знаю, – сказала она. – Расскажи мне другое. Когда… Сколько лет тебе было, когда Налда впервые начала кричать?

– Около восьми лет, – сказал я. – Или девяти.

Хорошо бы я об этом не проговорился, никогда. Я поднял стакан и отхлебнул немного, и когда я ставил его обратно, я надеялся, что разговоров про крики Налды уже достаточно. Но это было не так. Когда я откинулся на спинку кресла, Мэри сжала мою руку и попросила меня рассказать об этом еще.

И, в конце концов, только потому, что это было хоть немного лучше, чем просто сидеть, молчать и смущаться, я рассказал ей все, что помнил.




20


Сначала Налда кричала не очень часто. Это случалось только иногда и недолго. Именно это я и начал рассказывать Мэри, и когда я это сделал, она спросила, о чем кричала Налда. Я не смог толком почти ничего вспомнить. Она не особо много кричала о чем бы то ни было. И только в трейлере или снаружи около него.

Но каждый раз, когда она кричала, это было хуже, чем в предыдущий раз. Так и продолжалось. А когда мне было десять, к тому времени все стало совсем плохо. Она никогда не кричала на меня, Налда. Она просто кричала. Но когда все стало плохо, она стала кричать не только в трейлере или снаружи около него, а везде. И она стала кричать долго.

Иногда это случалось, когда мы работали в чьем-нибудь саду, а еще когда мы шли на работу или с работы. Или иногда, если Налда развешивала одежду, чтобы высушить ее. И даже иногда, если мы сидели в трейлере, она бросалась к двери и выскакивала на ступеньку, чтобы покричать – прямо на улице, в конце которой стоял наш трейлер.




Мэри подвинулась ко мне, когда я рассказал последнее, и положила руку на мою руку, так что теперь она держала ее двумя руками. И потому что я чувствовал, как она наблюдает за моим лицом, я повернулся, чтобы тоже ее видеть, и она сказала:

– Так что все, что ты мне рассказывал про жизнь в этом трейлере, – это правда? Я… Ох, я всегда думала, что все это было для того, чтобы выглядеть загадочно. Я пошла не по той дороге, мистер Рейнеке, с самого начала…

Я ожидал увидеть, как она положит голову нам на руки, как раньше, и я был рад, что она этого не сделала. Она просто держала мою руку в своих руках и дальше, а потом попросила меня рассказать побольше про Налду. Так что я стал рассказывать ей о людях, которые жили на нашей улице, в белых домах, поначалу они выбегали каждый раз, когда Налда начинала кричать. Как некоторые подходили к нашему трейлеру и спрашивали Налду, что случилось, смотрели, все ли с ней в порядке. Но дело было в том, что, когда эти люди подходили ближе, она начинала кричать громче. И когда они пытались до нее дотронуться, она размахивала руками, чтобы эти люди держались подальше, пока они не возвращались обратно к себе домой.

– Тебе никогда не было страшно? – спросила меня Мэри, а я ответил, что всегда было. Но еще я сказал ей, что я почему-то всегда мог сказать, когда это произойдет, и это немного улучшало дело.

Как бы это… каждый раз она выглядела так, будто собирается заплакать. Это могло случиться прямо посреди разговора, или когда смотрела на каких-то других людей, или вроде того. Но затем вместо слез из нее наружу вырывался крик. И некоторое время спустя люди из белых домов перестали приходить, когда это происходило снова. Они просто выглядывали в окна, а потом закрывали их. А люди, которые были на улице или в садах, они даже иногда кричали Налде в ответ или шли к себе домой, пока она не остановится. И вот еще что, через какое-то время совсем немногие продолжали разговаривать с нами на улице, даже когда с Налдой все было в порядке. По большей части они смотрели в сторону, когда мы проходили мимо. И если их было несколько, иногда мы слышали, как они шептали друг другу что-то вроде «бедный мальчик…». И еще какие-то вещи. Но тогда Налда улыбалась мне особенной улыбкой, и мы начинали хихикать. Потому что они не знали, как хорошо нам бывало.

Но ей становилось все хуже и хуже. И еще через несколько лет она стала бояться, что люди увидят ее не в том состоянии, и поэтому она почти все время проводила в трейлере и никуда не выходила.

К тому времени мне уже было четырнадцать и только я мог работать. Мне приходилось браться за любую работу и делать ее самому. Но люди относились ко мне добрее, когда Налда перестала приходить. Они всегда мне давали работу, потому что хотели помочь нам, потому что рядом не было Налды, которая их пугала.

Готовить, убирать и делать все прочее в основном приходилось тоже мне. А Налда перестала даже рассказывать свои истории. Почти все время она спала или кричала. И однажды она прицепила к стене рядом с окном бумажку с телефонным номером и сказала, что если она попросит меня – если когда-нибудь попросит, – я должен буду подойти к телефону и набрать этот номер. И рассказать людям, которые ответят, где мы живем, и попросить их приехать ей помочь.




– Знаешь, – перебила меня Мэри, когда я рассказывал ей про это. – Раньше я считала, что Налда – тоже твоя фантазия. Я думала, что она всего лишь часть придуманного тобою мира, в котором ты пытался спрятаться…

Я ответил ей, что и сам почти знал об этом, но я не особенно против. И она сказала, что просит прощения за это, и потом спросила, звонил ли я по этому номеру.

– Я никогда не хотел, – сказал я и рассказал ей об этих снах, которые мне снились время от времени, в которых я звонил. И я рассказал, как я всегда просыпался от плача после таких снов и как я продолжал плакать, когда видел, что Налда лежит рядом на своей кровати.

Иногда все же, в те времена, когда Налда была почти в порядке, она говорила о том, как хорошо мне будет, когда я позвоню по этому номеру. Она рассказывала, что найдутся люди, которые позаботятся обо мне как следует, не так плохо, как она. Еще она говорила о вещах, которые 'l меня будут, и обо всех правильных местах, в которых я буду жить. Но я никогда не хотел про это слушать, я только спрашивал, можем ли мы снять этот листок. Снять его и просто выбросить. Потому что я не хотел, чтобы он нам понадобился.

Но он нам все-таки понадобился. Однажды, когда мне было уже почти шестнадцать, я вернулся домой, а Налда сидела на табуретке перед плитой, и что-то стекало у нее по лицу. Я принес ей цветы, которые ей нравились, но когда я протянул их ей, она не взяла. Казалось, что она их вообще не видит. А когда я подошел поближе, я увидел – очень осторожно, – что она царапает себе лицо острыми ногтями, а то, что стекает у нее по лицу, – это кровь.

Прошло много времени, прежде чем она меня наконец заметила, но когда она меня увидела, то посмотрела на меня так, будто хочет извиниться. И продолжала царапать себе лицо, почти так же тщательно, как наносила свой особенный крем. А потом она сказала «звони», очень спокойно, без всякой паники. И я побежал звонить.




Когда я вернулся, ее руки тряслись так, что она больше не могла ими ничего расцарапать, и когда она увидела, что я на них смотрю, она уселась прямо на руки. Кровь стекала с ее щеки на рубашку, но тряслись у нее только руки, сама она сидела совсем спокойно. А потом начала плакать, и руки трястись перестали.

«У тебя все будет в порядке, – сказала она мне и подошла, чтобы обнять меня, и скоро я тоже заплакал, а ее кровь была у меня на лице и на одежде. – Теперь у тебя все пойдет на лад, – сказала она. – Я обещаю». А потом она сказала, как сильно она жалеет. Обо всем.

Мы все еще были рядом, когда пришли эти люди, и я думаю, что им сначала показалось, что мы оба пострадали. Но когда они стали выяснять и поняли, что это Налда, они помогли ей потихоньку выйти и дойти до фургона, который ждал снаружи. А пока они этим занимались, я ускользнул, чтобы следить за ними из-за угла, чтобы мне не пришлось с ними разговаривать.

Они какое-то время меня искали, когда Налда была уже в фургоне. Но я спрятался хорошо, и они меня не нашли. Так что через некоторое время они просто уехали.

И когда я убедился, что они на самом деле уехали и никто не остался, чтобы выследить меня, я вышел и вернулся домой. И с тех пор я больше никогда не видел Налду.




21


Вот, я рассказал Мэри об этом все, и она действительно поверила в Налду. А все те вещи, которые ее смешили и заставляли думать, будто я сочиняю – как, например, наш маленький трейлер или то, что я не ходил в школу, – теперь она всем им верила. Но с историями Налды все было по-прежнему – она считала их выдумкой. Кроме того, теперь, вместо того, чтобы думать, что я придумал их специально для нее, она решила, что это Налда их придумала. Специально для меня.

И именно из-за того, что она увидела мою банку, висящую у меня в туалете, все было таким странным в тот вечер. Это заставило ее взглянуть на меня так, будто бы я себе сделал больно. Это было, потому что она знала: я действительно верю в мою драгоценность, а она считала ее выдумкой.

Ну и вот, дело-то в том, что мне бы радоваться, что она не верит, – мне так безопаснее. Но меня это только как-то печалило. Особенно когда она пыталась меня убедить, что Налда все сочинила. Это огорчало меня больше всего. Потому что я знал, какой большой выдумкой она это все считает.

Так что когда настало время обеда и у Мэри появилась свободная минутка, я сделал нечто особенное. Мы зашли ко мне, и я сделал то, чего никогда не делал ни для кого больше. Я показал ей книжку, которую никому никогда не показывал, ту, в которой я держал свои вырезки из газет.

Всегда, где бы я ни был, я прятал свою книжку в таком месте, где ее никто бы не нашел и не смог бы выяснить кое-что для себя. Так что все время, пока я был здесь, я прятал ее под сиденье кресла, оно раскладывалось, и там было достаточно места.

Ну и вот, когда Мэри зашла ко мне в комнату, первое, что она сделала, – села на это самое кресло, так что мне пришлось попросить ее подвинуться.

– Вот где я ее прячу, – сказал я и поднял верхнюю часть кресла.

Обложка моей книги выглядела уже очень старой. Да и внутри большинство моих вырезок были потрепанные. Некоторые отклеились и выпадали каждый раз, когда я открывал книгу. Некоторые обтрепались по краям так, что я никак не мог их приклеить обратно как следует. Всегда, если я добавляю в книгу новые вырезки, то стараюсь правильно приклеить эти, старые, но никогда не получается. И приходится оставлять все, как есть.

Так что я аккуратно положил книжку на стол, и, пока я собирал кресло обратно, Мэри подвинулась ближе к столу. Я подсел рядом и стал переворачивать страницы, а она смотрела.

– Вот эти первые, – сказал я, переворачивая страницы, – я их вырезал из всех газет и книг, которые нашел, где говорится о моем брильянте и про то, где, по мнению разных людей, он сейчас есть. Но вот эти большие – это страницы, где рассказывается история моего брильянта целиком, с момента, когда его нашли, и до того момента, когда его похитили. Там рассказывается обо всех его владельцах и прочих таких вещах.

Я оставил книжку открытой на этих страницах и подвинул ей.

– Я нашел их однажды в библиотеке, – сказал я ей. – Книга обо всех известных брильянтах. И мне стало интересно, найду ли я среди них свой. И когда я его нашел, то вырвал эти страницы.

Мэри взглянула на меня поверх книжки, оторвалась от чтения и улыбнулась, но ничего не сказала. Просто снова опустила глаза и читала дальше, а я поднялся с кресла и подошел посмотреть в окно.

Какое-то время я смотрел в окно на сад, чтобы дать Мэри время почитать. Потом я подошел и встал рядом с ее креслом, чтобы посмотреть книгу вместе с ней. А когда она закончила рассматривать большие вырезки и перешла к маленьким, я сказал:

– Никто из них, ни один человек не знает, где на самом деле эта драгоценность.

– Похоже на то, – сказала Мэри.

– На других страницах тоже много всего, – сказал я ей, и когда она перевернула страницу, я вернулся в кресло и сидел там, пока она не подняла голову и не скривила рот.

– Видишь, – сказал я тогда, – я вырезал все это из газет, в разное время. И все здесь так же, как сказала Налда, тогда, раньше.

Тогда Мэри вернулась к первым страницам, которые я ей показывал, и снова пролистала до того места, где остановилась. Но в этот раз она ничего не читала, а просто смотрела. Потом пододвинула книгу обратно ко мне.

– Расскажи мне, что ты делал после того, как Налду забрали, – сказала она, когда я взял книгу и повернул ее к себе. – Что ты тогда сделал? Уехал из города?

– Не сразу, – ответил я и сам просмотрел книжные страницы. – Я просто работал в саду и дальше, как обычно, и жил в трейлере. Но однажды, когда я пришел домой, увидел каких-то людей, они сидели рядом на диване, и в одном я узнал доктора, из тех, которые приходили за Налдой. Так что я спрятался и ждал, пока они уйдут. А потом, в тот же вечер, я собрал свои вещи в котомку и уехал.

Я закрыл книжку и разгладил обложку, но я как-то огорчился, потому что Мэри задала мне только один вопрос и ничего больше не сказала.

– Ну, теперь ты веришь в мою драгоценность? – спросил я ее, поднял верхнюю часть кресла ложкой и убрал книгу обратно в тайник. – Я говорил тебе правду. И эти вырезки в моей книжке, там написано то же самое.

– Но это не значит… – сказала Мэри и замолчала. – Я имею в виду, что брильянт, о котором ты мне рассказывал, – это действительно самый настоящий брильянт. Но… мне кажется, что ты кое-что неправильно понял.

И я больше не мог ничего придумать, что можно еще сказать или сделать, чтобы это ее убедило, так что я просто стоял и смотрел в окно, не говорил ни слова. Мэри тоже посмотрела в окно, и какое-то время я по-прежнему не отвечал, и она спросила меня, на что я так внимательно смотрю. Но я снова ей не ответил. Я смотрел и дальше и почувствовал, как она украдкой следит за моим лицом, и через какое-то время я посмотрел вниз на свою обеденную утварь.

– Вы больше не разговариваете со мной, мистер Рейнеке? – спросила она, но я все равно не ответил. Тогда она сказала таким голосом, как будто это говорю я: – Разве я сделала что-то такое, чтобы со мной больше не разговаривать? – И когда я в ответ только наклонил голову, но смотрел в свою тарелку, она спрашивала меня снова и снова, что же она сделала не так. Так что в конце концов я сдался. Я сказал ей, что это из-за того, что Мэри не нравится Налда и она думает, что та не права. И думает, что та все делала неправильно и врала мне. Вот все, что я сказал, только это. И когда я это сделал, то вновь посмотрел в окно и опять почувствовал, как она украдкой изучает мое лицо.

– Но я думаю совсем не это, – сказала она. – Совсем нет. Я думаю, что Налда была очень умной и очень особенной. Это…

Но я не стал ждать, когда она закончит. До того, как она закончила, я ее перебил, стал говорить прямо вместе с ней. И я вот что ей сказал:

– Но как же так получается, ведь если тебе нравится Налда и если ты не думаешь, что она все делала неправильно и врала, значит… но так не может быть. Не может, если ты еще не веришь, что моя драгоценность существует. Не может.

Сразу после того, как я закончил говорить, я услышал, как Мэри рассмеялась. И я посмотрел на нее, а она положила подбородок на руки, в которых держала вилку, а вилка упиралась в стол. Она слегка выпятила нижнюю губу и стала наблюдать за мной.

– Ну почему же не может? – спросила она. – Я в самом деле думаю, что Налда была ярким, как бриллиант, человеком. И очень мудрым. Это правда, мистер Рейнеке.

– Но так не может быть, – сказал я, – потому что как же так…

Только в этот раз Мэри перебила меня и не стала ждать, пока я закончу говорить.

– Дело все в том, – сказала она, – что ты был слишком мал, когда Налда рассказывала тебе все эти вещи. Я не думаю, что она хотела бы, чтобы все так и оставалось. Мне кажется, у нее были насчет тебя далеко идущие планы и она собиралась объяснить тебе все подробнее, когда ты станешь постарше. Но потом заболела, и все перепуталось. Я не думаю, что все эти истории стоит понимать буквально, мистер Рейнеке. Я не думаю, что она хотела сказать именно то, что говорила. Ты понимаешь, о чем я?

Но я только что положил в рот последний кусок с тарелки и не торопился его прожевать. На самом деле я старался его жевать как можно медленнее. Но, когда я его все-таки дожевал, вместо того, чтобы ответить, я стал пить из стакана. И только потом сказал:

– Нет.

Потом я посмотрел на свою вилку и нож и положил их на тарелке поближе друг к другу.

– Что ж, я имею в виду вот что, – услышал я голос Мэри. – Когда Налда сказала, что в тебе есть драгоценность, она не имела в виду именно это. Не буквально. Может быть…

– Буквально, – закричал я и удивил этим нас обоих. Но я был просто очень уставший и огорченный, и мне было так грустно, что она по-прежнему не верила мне. – Именно это она и имела в виду, – сказал я чуть тише, и когда взглянул на Мэри, она снова выглядела тревожной. И это тоже меня огорчило.

– Но, мистер Рейнеке, – сказала она, – разве вы не знаете, что это невозможно, чтобы брильянт до сих пор находился внутри вас? Разве вы этого не знаете?

И тогда я перестал ее убеждать, и мы просто посидели в тишине еще немного, пока не настало время нам обоим возвращаться к работе.




22


В последние несколько дней я снова стал есть так же, как раньше. И я думал о том, что отдал бы все на свете, лишь бы моя драгоценность появилась вовремя. Я думаю, что отдал бы даже сам брильянт, если бы это помогло. И все потому, что я ждал, что в один прекрасный день я больше не услышу, как Мэри говорит: «Но, мистер Рейнеке… разве вы не видите? Разве вы не знаете, что это не может быть в вас?»

Я смог бы улыбнуться и сказать: «Знаю».

И тогда ей будет приятно, потому что она будет думать, что наконец-то сумела меня убедить. Исчезнут ее беспокойные взгляды, и она будет счастлива и довольна. А тогда что бы я сделал – я бы медленно опустил руку в карман своей садовничьей куртки, а когда достал бы ее, то на ладони у меня была бы моя драгоценность, вся такая чистенькая. И я бы сказал: «Теперь это не во мне».

Тогда бы она узнала. И она никогда больше не говорила бы, что Налда говорила мне неправду.

И я придумал еще одну вещь, которая могла бы убедить ее во всем, после того, как она в тот день ушла, надо было сказать о том, как сильно у меня иногда болит живот. Так что когда она вечером вернулась, я рассказал ей все об этом и о том, как я прямо чувствую, что брильянт движется внутри меня. Но только это было напрасно. Она просто посмотрела на меня с жалостью, когда я закончил все это рассказывать. И это меня разозлило так, что я снова начал кричать. Я кричал, что я ей все время говорю правду, а она глупая и ничего не понимает. И потом я вроде как даже заплакал.

Но дело в том, что Мэри не стала кричать в ответ. Она выглядела так, будто собирается это сделать, будто была такая же злая и обиженная, как я. Но она просто помолчала какое-то время, а потом ее лицо снова стало обычным. Она вместо этого просто улыбнулась мне по-другому и сказала что-то вроде:

– Что ж, посмотрим, смогу ли я почувствовать это, мистер Рейнеке. Посмотрим.

Она стала протягивать ко мне руку и тут же отдергивала ее, будто собиралась меня пощекотать. И продолжала все время смеяться. Пока я тоже не рассмеялся чуть-чуть. И она стала гоняться за мной по комнате, а я отпрыгивал, а она говорила:

– Да ладно тебе. Давай попробуем.

Так мы и бегали по всей комнате. Но все-таки она меня догнала, коснулась меня рукой, и получилось так, что дотронулась до щитка. Она тут же остановилась.

– Что это было? – спросила она, как будто не совсем поняла, дотронулась она до чего-то или нет.

– Это просто мой щиток, – ответил я, и она тихо опустилась в мое кресло.

– Что еще за щиток? – спросила она, и я рассказал ей о том, что должен защищать себя и мою драгоценность от людей. А потом я ей рассказал еще о том, что бы сделали многие люди, если бы узнали, что у меня там, внутри, потому что они все такие. Большинство.

Она сидела ошарашенная какое-то время, но потом довольно быстро снова стала шутить и веселиться, да, довольно быстро. Потом стала спрашивать, можно ли ей посмотреть.

– Можно? – спрашивала она. – Ну пожалуйста.

И просто чтобы мы не спорили, я сказал:

– Ладно. – И попросил ее отвернуться ненадолго, пока я буду снимать рубашку и отстегивать ремешки на спине.

– Ну, уже готов? – спросила она, и когда я снова надел рубашку и положил мой щиток на стол, сказал, что все готово. И как только она увидела, что мой щиток лежит на столе, подошла к нему и взяла его за один из ремешков.

Сначала она села и положила его себе на ногу, так же, как я кладу его себе на живот, а он свесился. Потом она стала изучать прорези на каждом углу, через которые были пропущены ремешки, застегивать и потом расстегивать их.

Когда она перевернула щиток, она рассмеялась, когда увидела все картинки и слова, которые оставались на обратной стороне с тех еще пор, когда он был подносом.

– «Лучше синица в руках, чем журавль в небе», – прочитала она своим искусственным голосом, как будто изрекала какую-то мудрость. Потом: – «Никогда не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня». Чем это было до того, как ты его взял?

Но я сказал, что я не помню, а она стала показывать на картинки, а я подошел к ней, и мы стали смеяться над картинками вместе.

– Так чем это было раньше? – спросила Мэри, и когда я сказал ей, она спросила меня, с каких пор я его ношу.

– С тех пор, как исчезла Налда, – ответил я, и она меня спросила, неужели я ношу его не снимая. – Ты что, и спишь в нем? – спросила она и улыбнулась, а я кивнул. – Выходит, это первый раз, когда ты его снял?

Когда я снова кивнул, она рассмеялась злодейским смехом и сделала злое лицо – так, будто она притворилась, что хочет схватить меня и украсть мою драгоценность.

Я был рад, что мы наконец-то перестали спорить, пусть даже она просто пошутила про мою драгоценность. И пусть даже я совершенно точно знал, что она думает, будто ее там нет. Но угадайте, что она меня спросила потом, Мэри, сразу после этого. Она спросила меня, почему – в смысле, я так много раз убегал из стольких разных мест, иногда оставался на одном месте только для того, чтобы переночевать, почему тогда я до сих пор не сбежал, учитывая, сколько она уже всего про меня знает.

И я замер.

В какой-то миг я хотел ей сказать, что лишь потому, что она мне очень понравилась, я рискнул остаться, или что-то вроде этого. Но поскольку я молчал довольно долго, я рассказал о том, как я устал все время убегать из разных мест, быть все время один и быть не таким, как другие люди, что я решил в конце концов не беспокоиться о том, ограбит меня кто-нибудь или нет. И еще я сказал, как сильно мне иногда хочется, чтобы все уже закончилось. Вот это последнее мне не стоило, наверное, говорить, потому что когда я украдкой глянул на Мэри, она выглядела такой огорченной, что мне пришлось добавить:

– Но это лишь потому, что я не думаю, что ты расскажешь кому-то еще. Потому что я тебе больше доверяю…

А потом мне очень повезло, потому что я неожиданно придумал одну новую штуку, из-за того, что посмотрел на часы.

– Мы опоздали к Фрэнку и Элизабет, – воскликнул я, и Мэри тоже посмотрела на часы.

– Совершенно точно, – сказала она, – я и не знала, что уже так поздно.

А потом медленно, все еще держа в руке мой щиток, встала с кресла и сказала, что ей пора.

– Я думаю, тебе меня на сегодня хватит, – сказала она.

Это была правда, даже несмотря на то, что я бы хотел, чтобы она осталась подольше. Но я ей об этом ничего не сказал, а просто проводил до двери и постарался рассмеяться как следует, когда она сказала, что вернется завтра, чтобы закончить свою миссию.

– Пока, – сказала она, – пока я не почувствую, что у тебя этого нет. И она снова ткнула пальцем в мой живот.

Она сначала попала в одну из пуговиц на рубашке и проговорила с закрытыми глазами – притворяясь сильно взволнованной:

– Мне кажется, я кое-что чувствую, мистер Рейнеке. По-моему, это оно.

Потом она открыла глаза и улыбнулась мне. А после этого еще раз ткнула в меня пальцем, и тогда мой живот сделал очень странную вещь. Он как будто сам по себе весь отпрыгнул от ее пальца, я даже этому удивился.

– О господи, – сказала Мэри, – ты как будто моллюск, которого вытащили из раковины. – И больше не тыкала в меня пальцем, а просто смотрела мне в лицо. А я тоже смотрел на нее, и все стоял, и чувствовал что-то совершенно особенное.

– Наверное, я лучше пойду, – сказала Мэри, но стояла и смотрела на меня и дальше, как будто хотела чего-то еще.

Потом наконец-то она вернула мне щиток, а я остался, чтобы помахать ей, когда она будет идти по газонам. А когда она ушла, перед тем, как надеть щиток снова, я потыкал в живот своим пальцем.

Но от моего пальца он отпрыгивать не стал.




23


На следующий день самое первое, что я сделал, – после того, как немного поработал в саду, – я пошел поискать Элизабет или Фрэнка, просто чтобы сказать, как мне жаль, что я не пришел к ним в их комнатку.

Первым я нашел Фрэнка, как раз в этой комнатке. Он сидел, читал газету и пил что-то из чашки, а когда я открыл дверь и вошел, он увидел, что это я, и глянул на меня поверх газеты и широко улыбнулся.

– Доброе вам утро, мистер Рейнеке, – сказал он, сложил газету и положил ее себе на колени. И я улыбнулся ему в ответ.

– Я просто сказать, как мне жаль, что не помог вам вчера вечером, – сказал я, – но я был кое-чем занят.

Он не сильно расстроился. Сказал, что сам был немного занят, и попросил меня не беспокоиться. Но потом он очень странно подмигнул мне и сказал, что прекрасно меня понимает.

И как раз когда я засмущался, открылась дверь, и в комнату вошла Элизабет.

– А, привет, – сказала она. – Какой приятный сюрприз.

– Он просто зашел извиниться, что прокатил нас вчера вечером, – сказал Фрэнк, и Элизабет засмеялась. Затем потрогала пальцем нос и тоже сказала, что мне беспокоиться не о чем – они все прекрасно понимают. В тот же момент у меня появилось чувство, что они знают настоящую причину моего отсутствия и знают все про то, чем я занимался в тот вечер. Но я постарался изо всех сил, чтобы они этого не заметили, и просто сказал, что я, наверное, вернусь в сад, а к ним зайду попозже вечером. И потихоньку ушел.

Когда я спускался вниз по газону, мне было как-то неспокойно, потому что узнать это они могли только от самой Мэри. И хотя я не боялся, что Фрэнк или Элизабет могут мне что-нибудь сделать, я беспокоился о том, как бы Мэри или даже Фрэнк или Элизабет не рассказали это кому-нибудь еще. И я очень разозлился в первую очередь на себя, что вообще рассказал об этом, а потом, когда Мэри спустилась в сад навестить меня, – и на нее тоже. И вот как это было в тот раз.




Когда она пришла, я не отрывался от работы и не отвечал на ее вопросы, а потом, когда она меня спросила, почему я молчу и почему я так ее расстраиваю, я просто сказал, что это из-за того, что она рассказала о моей драгоценности Элизабет и Фрэнку. А потом я сказал, что она это сделала, чтобы они надо мной посмеялись, и что она еще, наверное, им сказала, что, как она считает, никакого брильянта там на самом деле нет. И все время, когда я смотрел на нее, она молчала и выглядела так, как будто была очень удивлена. И сперва я подумал, что она так притворяется для того, чтобы я решил, будто она не понимает, о чем я говорю, и поэтому решил, что она им ничего не рассказывала. А через какое-то время она мне сказала несколько вещей, и я понял, что все так и есть. Возможно, я на самом деле ее ошарашил своими словами.

– Господи, с чего ты все это взял? – спросила она меня, и голос у нее был удивленный и рассерженный. – Почему ты думаешь, что я могу такое сделать?

И поскольку я по-прежнему считал, что она притворяется, я сказал, что я не думаю, а точно знаю. Представьте себе, я даже сказал, что мне об этом рассказали Фрэнк и Элизабет.

– Что они тебе рассказали? – спросила она, мне казалось, что она взбесилась.

– Они рассказали, что ты им рассказала, – ответил я.

– Но я бы такого не сделала ни за что, – сказала она.

И по тому, что голос у нее был жалобный, я подумал, что она все еще притворяется и старается меня одурачить, и разозлился еще больше и сказал:

– Сделала бы.




Ее лицо стало еще злее, а голос – еще громче. И она сказала:

– Нет, не сделала. И я даже скажу тебе почему. Если бы я сказала кому-нибудь еще, во что ты веришь, они бы сочли тебя сумасшедшим. Точно сочли бы, мистер Рейнеке. А я не хочу, чтобы кто-нибудь так думал; пока, по крайней мере. Так что расскажи мне, что именно сказали Фрэнк и Элизабет.

Я очень расстроился из-за всего, что она мне сказала. Но еще я понял, что она совсем не притворялась, так что я рассказал ей в точности, о чем мы говорили в той комнатке. Когда я ей это рассказал, она шумно вздохнула. И всплеснула руками.

– Какой же ты глупыш, – сказала она. – Глупыш.

И она мне рассказала, что это Фрэнк и Элизабет решили, что мы не пришли в их комнату, потому что у нас было романтическое свидание с поцелуями и всем прочим. Я даже немного покраснел, когда она это сказала, и спросил, действительно ли она так думает. И она кивнула.

– Я действительно никому не рассказывала, – сказала она. – Правда.

Тогда я сказал ей, как мне жаль, что я наговорил ей всю эту ложь, а потом я огорчился, потому что она сказала, что я сумасшедший.




Тогда Мэри ничего не узнала о моем настроении, потому что, как только мы закончили говорить друг другу все это, она вспомнила, что ей надо срочно на работу. И в следующий момент она уже бежала по газону.

Перед тем, как убежать, она спросила, нет ли у нас больше недомолвок и не злюсь ли я на нее по-прежнему. Из-за того, насколько я был неправ насчет Элизабет и Фрэнка, и из-за того, какой дружелюбной старалась быть Мэри, я сказал, что, конечно, нет, все у нас в порядке. Но после того, как она ушла, я продолжал думать о том, что она сказала, будто другие люди сочтут меня сумасшедшим, и огорчался дальше.

И потому стал думать о том, что на самом деле она так обо мне думает. И что, может быть, считает своей обязанностью вылечить меня от веры в то, что у меня внутри есть драгоценность, до того, как кто-либо узнает, что я считаю это правдой. Из-за этого я все больше и больше хотел, чтобы моя драгоценность наконец появилась. Я даже немного разозлился, что ее до сих пор нет.

Но самое главное, что я начал вспоминать лицо Мэри, когда она рассказывала мне, какую причину для нас придумали Фрэнк и Элизабет. И чем больше я вспоминал и думал об этом, тем больше я думал, насколько глупая и пошлая для нее эта мысль. Меня же это не расстраивало, потому что мне бы хотелось, чтобы это было правдой. Но я мог сказать по тому, как это ее сбило с толку, что ей это показалось только глупым.

И я даже подумал тогда, что она пошла прямо к Фрэнку и Элизабет, чтобы их поправить. И хотя я был уверен, что она бы никогда не рассказала им настоящую причину, почему мы не пришли, в то же время я был уверен, что она бы не хотела, чтоб они подумали, будто я ей нравлюсь так же, как и она мне.

Она мне нравится очень по-особенному, и я надеялся, она об этом не знает.




24


В тот день со мной случились две замечательные вещи, от которых мое плохое настроение почти улетучилось. Первая – то, что я снова столкнулся с Фрэнком, как раз когда работал у больничной стены. Он просто пробегал мимо, и у него совсем не было времени остановиться и поболтать со мной. Но он вот что сделал – подмигнул мне, почти так же, как за день до этого, и прежде, чем скрылся за углом, сказал:

– Кое-кто все еще весьма доволен собой.

Так я понял, что Мэри не побежала первым делом рассказывать ему, как все было на самом деле, несмотря даже на то, что ей было стыдно.

Вот это была первая вещь, а вторая – то, что сделала Мэри. Позже, когда я все еще работал у стены, привязывал вьюнки к опорам, которые их поддерживают, она снова вышла. И вот что она сделала – она спросила, как насчет того, чтобы попозже, вместо того, чтобы я снова готовил для нас двоих, как бы я отнесся к тому, чтобы отдохнуть и пойти вместе с ней в особенное место, которое она знает и где она купит еды для нас обоих.

Сперва я немного волновался по этому поводу, но потом она сказала, что мне очень понравится и я смогу заказать любую вещь, которую захочу. Так что в конце концов я сказал, что пойду. И как только она ушла, от такой мысли мне сделалось очень счастливо, и я почти совсем перестал нервничать.

Она сказала, что закончит пораньше и чтобы я был готов. И тогда мы пойдем. Так что, как только я закончил с вьюнками, я убрал инструменты и спустился к себе, чтобы привести себя в порядок.

У меня не было никаких особых вещей, которые я мог бы надеть, кроме моих обычных лохмотьев. Но я в конце концов выбрал из них те, что почище, снова вышел к больнице и сел снаружи на скамейку, куда каждый день приходили все пациенты, и старый Уилл тоже.

Пока я там сидел и ждал, постарался понять, почему Мэри решила отвести меня в это место. Ну и я понял, что это, наверное, только потому, что там и вокруг будут другие люди. Что, значит, будет слишком опасно и рискованно для меня рассказывать о моей драгоценности и, значит, она не будет больше об этом слушать. Возможно, подумал я, ей просто хочется отдохнуть от постоянных обсуждений. Но мысль об этом меня совсем не опечалила и не разозлила, тогда – нет. И вот когда я все это понял, я просто спокойно посмотрел на сад, какой он красивый в лучах предзакатного солнца, и стал ждать, пока она выйдет.

Оказалось, что место, о котором знала Мэри, совсем недалеко от тех магазинов, куда я всегда ходил за продуктами и другими штуками. И иногда, если я проходил мимо, я даже смотрел туда, смотрел через окна на всех людей, которые там внутри ели.

И вот, когда бы я ни посмотрел на этих людей, там внутри, я всегда представлял себе, каково быть одним из них и сидеть там. Со всеми друзьями, семьями, и все такое. Так что когда мы подошли к этому месту и Мэри показала, что мы идем именно туда, я обрадовался, как никогда, и все мое плохое настроение совсем улетучилось.

Я спросил Мэри, не думает ли она, что мои вещи слишком неряшливые для того, чтобы меня пустили внутрь, и я незаметно посмотрел на себя в отражении витрины. Она сказала, что вполне ничего, но мне они все же казались довольно неряшливыми. Особенно по сравнению с ее вещами. Она сменила свою обычную одежду сиделки на белую кофту с широкими рукавами, гораздо шире, чем ее руки. А сверху было что-то вроде мужского жилета. Она распустила свои локоны и надела ожерелье, так что по сравнению с ней я был очень неряшливый. Я потихоньку глянул в отражении на свою прическу, как у сумасшедшего лиса, и бороду, даже они были какие-то неряшливые. Если бы вы увидели нас вместе, вы ни за что бы не подумали, никогда, что во мне есть нечто особенное. Никто бы не подумал.

Но вот что меня радовало в ресторане – быть там, куда ходят люди, и выглядеть так неряшливо, как я. И еще быть с Мэри, такой красивой, как она была. Это было так необычно и странно для меня, что я снова начал хвататься за минуты.




Внутри, в ресторане был человек, который показал нам столик, за которым мы будем сидеть, и когда мы подошли к этому столику, он подвинул стул, чтобы Мэри села, и для меня он тоже пододвинул. И все, что он мне сказал, было:

– Сэр.

Вот и все. Это был всего второй раз в моей жизни, когда меня так называли.

Когда я уселся, Мэри мне улыбнулась, может быть, потому что видела, насколько странным мне тут все кажется. А потом этот человек дал каждому из нас книжечку, а я сказал ему «спасибо», потому что не знал, что это такое. Я просто взял и положил ее рядом на стол, даже не открывал, а Мэри засмеялась.

Оказалось, что это специальная книжечка, в которой написано, что мы можем тут поесть. И из чего мы можем выбрать. Когда я все это узнал, я выбрал цыпленка, потому что мне казалось, что это будет хорошая шутка для Мэри.

Потом человек забрал эти книжечки и ушел, наверное, делать еду, которую мы выбрали. И это заняло у него много времени.

– Итак, – сказала Мэри, когда он ушел, – есть ли еще что-то, из-за чего ты на меня злишься?

И как-то так получилось, наверное, потому что я не слишком много задумывался или потому что я был так счастлив, у меня вырвалось:

– Только одно. – И я тут же пожалел о том, что сказал.

– Неужели? И что же это? – спросила меня Мэри немного удивленно. И я решил, что я могу просто рассказать ей. Так что я шепотом, чтобы никто вокруг не слышал, сказал:

– Ты думаешь, что я чокнутый, потому что верю в нечто особенное во мне.

Мэри покачала головой.

– Я верю, что в тебе есть нечто особенное, – прошептала она в ответ. На этот миг я уже поверил, что и она верит в это. Но потом она сказала: – Я верю, и Налда тоже в это верила. Но это не брильянт, мистер Рейнеке.

Так что я понял, что ничего не изменилось. И я задал пару вопросов о ресторане – просто чтобы вернуть себе ощущение того, как хорошо быть там с Мэри и не расстраиваться опять.

Я спрашивал ее о всяких таких вещах, пока тот человек не закончил готовить для нас еду и не принес ее нам на столик. Я спросил об этих водных созданиях внутри аквариума, про которых Мэри сказала, что люди их выбирают себе на обед, если хотят кого-то из них съесть. Еще я спросил об этих палочках на столе, и Мэри сказала, что они нужны для того, чтобы доставать кусочки пищи, которые застряли между зубов.

Ну и вот мы все это начали есть, а тот человек снова ушел – после того, как положил нам обоим на колени салфетки. А Мэри сказала одну особенную вещь, после которой я уже не мог задавать какие-то вопросы, и я расскажу вам, что это было.

Я старался оторвать кусок своего цыпленка от. кости, а Мэри пила вино из бокала, а потом она вдруг поставила бокал, наклонилась ко мне через стол и начала говорить.

– У меня есть одна отличная идея, о которой я бы хотела тебе рассказать, – сказала она и убрала волосы за ухо. – Эта мысль пришла мне в голову сегодня днем в больнице, когда я думала о твоей драгоценности.

Я подскочил и быстро посмотрел по сторонам, не слышал ли этого кто-нибудь еще. Я знал, что Мэри не понимает, насколько опасно так об этом говорить, поскольку сама не верит в это. Но я попросил ее говорить немного потише, потому что это и правда опасно.

– Прости, – сказала она. – Прости. Послушай, я думаю, что есть способ выяснить наверняка, правда это или нет. – Потом она улыбнулась и сказала, что для этого меня даже не придется разрезать. – В больнице, – сказала она, – есть машина, которая делает фотографии людей изнутри. Их костей и всего, что находится у них в животе. Она там на третьем этаже.

И это меня очень сильно взволновало, потому что я понял, что если мы ее используем, то я смогу доказать Мэри все раз и навсегда. Я прямо спросил ее, сможем ли мы взять эту машину.

Мэри сказала, что эта машина называется «рентгеновский аппарат», но я мало что понял. Я понял, что эта машина может сделать фотографию того, что находится у меня в животе, и когда Мэри напечатает фотографию, будет видно, что мой брильянт у меня внутри, такая яркая белая точка на черной картинке.

Я даже не сильно расстроился от того, что Мэри думала просто доказать мне, что внутри меня никакой драгоценности нет. Я знал, что для этого была причина, но очень скоро она поймет, что все, что я говорил, – самая настоящая правда. И все, что она говорила потом, меня больше совсем не огорчало и не злило.

После главной еды нам подали такой пирог, который надо есть вилкой, а не ложкой, и у которого был очень особенный вкус. А потом Мэри позвала человека, который нам все это сделал, и попросила у него листок бумаги, на котором будет написано, сколько мы должны заплатить.

Я украдкой глянул, и там была написана очень большая цифра, гораздо больше того, что я вообще смог бы заплатить, но Мэри на это не обратила внимания. И пока она платила, я взял со стола одну зубочистку и пошел посмотреть на этих водных зверей в аквариуме. Потом, когда Мэри закончила платить, мы ушли.




25


– Мы поднимемся наверх, чтобы повидать Фрэнка и Элизабет, когда вернемся? – спросила Мэри по дороге, и я сказал:

– Да.

– Полагаю, это удержит их от разговоров о нас, по меньшей мере, – сказала она, и я снова увидел, как она снова краснеет.

Пока мы шли, я все время ковырялся зубочисткой в зубах, не важно, что на самом деле в них не застряло никакой еды. Снова и снова Мэри притворялась, что хочет забрать ее у меня, и говорила, чтобы я прекратил этим заниматься.

– Это не слишком прилично, мистер Рейнеке, – сказала она голосом кого-то очень старого и богатого. – Что подумают Уинслоу, если увидят нас? Даже говорить противно.

Но я был очень счастливый. Я радовался всю дорогу до больницы, особенно насчет того, о чем думал.

Я думал, как хорошо гулять с Мэри, почти как друзья. Я думал, как много было несчастливых разов, когда я раньше гулял по этой дороге один, в те разы, когда я был несчастливый потому, что должен ждать мою драгоценность и работать в саду, а еще в те разы, когда я был несчастливый потому, что я не такой, как другие люди, люди, с которыми я встречался и которых видел вокруг.

От этой прогулки мне делалось еще счастливее – от того, что я думал обо всем этом и особенно о том, как невероятно мне показалось бы, если бы я представил себе раньше, что я буду гулять с Мэри, почти как ее друг, как я сейчас это делаю. И особенно что я с ней в таком месте, которое я не мог себе даже представить. По крайней мере, пока моя драгоценность не появилась.

А счастливее всего я был от мысли, что Мэри скоро будет мне больше чем другом и такие вечера будут повторяться снова, и снова, и снова. Потому что скоро она узнает, что вещи, которые я говорил, – правда, и она обязательно в них поверит.

– Только мы двое сможем увидеть мои фотографии? – спросил я у Мэри, когда мы почти подошли к больнице. Просто я не хотел, чтобы кто-то еще знал о моем секрете.

– Я думаю, что смогу об этом позаботиться, – сказала Мэри. – Нам нужны помощники, чтобы сделать фотографии, но я все знаю о том, как работает машина. Так что можно так устроить, что рядом никого не будет.

А еще, когда мы проходили по больничным коридорам к маленькой комнате, я спросил ее о том, когда мы сможем это сделать. И она ответила, что если все пойдет, как надо, у нас будет замечательный шанс сделать это в самый ближайший вечер. К тому времени, как мы дошли до комнатки, чтобы повидать Элизабет и Фрэнка, я был уже такой счастливый, насколько это вообще может быть.




Фрэнк уже вытащил свои лошадиные списки, когда мы вошли. Он сидел, разложив их на столе, и тщательно их изучал. А Элизабет сидела с ногами на кресле и спокойно смотрела телевизор, держа стакан с вином в руке. Они застыли всего лишь на секундочку в тот момент, когда мы открыли дверь, а потом одновременно оглянулись и посмотрели на нас, оба улыбнулись и начали говорить тоже одновременно.

– А вот и они, – сказал Фрэнк, пока Элизабет поднимала стакан и говорила «привет» нам обоим. Потом она спустила ноги с кресла на пол и поставила стакан на стол рядом со списками Фрэнка.

– Давайте входите уже и присаживайтесь, – сказала она и налила выпить нам обоим. – Давайте, – сказала она, – располагайтесь и рассказывайте нам все, что у вас случилось.

Я услышал, как Фрэнк над этим тихонько рассмеялся.

– Только без лишних подробностей, – тихо сказал он. – Уважайте нашу старческую добродетель.

Я сел в кресло напротив него, а Мэри села на кресло, куда Элизабет до этого клала ноги.

– Мы обедали на Стэнтон-роуд, – сказала Мэри, и Элизабет удивленно воскликнула.

– Это, наверное, стоило целое состояние, – сказал Фрэнк. – Я думаю, мистер Рейнеке, мы вам слишком много платим.

Когда Мэри сказала, что она заплатила за нас обоих, Фрэнк похлопал меня по спине и сказал:

– Экономный юноша, да? Вот и молодец, – и громко засмеялся.

Мэри стала рассказывать, как там все у нас прошло, и пока она рассказывала, а Элизабет выясняла у нее всякие подробности, я ненадолго прекратил ковыряться в зубах зубочисткой. Вместо этого я потыкал ей в своих лошадей из списка Фрэнка, в тех, на которых можно было ставить. Я закрыл глаза и тыкал во всех лошадей, и в конце концов, когда открыл глаза, то написал имя, на которое указывала зубочистка. Потом я сделал это снова.

Когда я сделал это в первый раз, Фрэнк вроде бы не заметил, но во второй раз он точно видел, я это знаю, потому что слышал, как он рассмеялся до того, как я открыл глаза. А когда я написал имя лошади, он сказал:

– Недурно, мистер Рейнеке, весьма недурно. Если с лошадьми у тебя все будет так же удачно, как с дамами, то мы оба будем в полном порядке.

Я из-за этого немного покраснел и стал писать имя лошади так медленно, как только мог, просто чтобы сидеть опустив голову как можно дольше.

К счастью для меня, Элизабет спросила, как мне понравился ресторан и еда, я как раз заканчивал писать самую последнюю букву в имени лошади, так что ее вопрос меня вроде как выручил. Ну, я сильно был под впечатлением, когда все это рассказывал. Когда рассказывал о человеке, который готовил еду, и его книжечках и о салфетках, которые он положил нам на колени. Когда рассказывал обо всех тех людях, которые там были, о том, в каких местах мне приходилось есть до этого, это были или очень громкие, или очень тихие места, где ты сам брал себе еду, а потом относил ее к себе, и никто к тебе не подходил.

Я так заговорился, что даже почти рассказал о том, как это было по-особенному, побывать в таком месте с Мэри, и как хорошо нам было идти домой. И наверное, я не следил за собой и мог рассказать все и о фотографии, которую мы собирались сделать. Но я остановился как раз вовремя и вместо этого немного поговорил о тех существах в воде.

К тому времени, как я закончил, я очень устал, а все остальные улыбались. Я думаю, это из-за того, как я глупо, долго и скучно все рассказывал. Но мне было все равно. Я все еще был счастливый. После того, как я закончил рассказывать, вечер шел и дальше, мы стали играть в карты. И пока мы играли, я чувствовал, как хорошо было, что я узнал Мэри, а еще к тому же – Фрэнка и Элизабет. Я даже попытался понять, сколько я уже работаю в этой больнице, как много времени прошло с тех пор, как я сбежал со своего последнего места, поскольку я знал, что прошло не очень много. Но если подумать о том, какой одинокий я был тогда, и сравнить с тем, как хорошо мне с друзьями сейчас, то может показаться, что прошло целых сто лет. Или вроде того.

Пока я все это обдумывал, настала моя очередь ходить. И все стали звать меня, потому что в мыслях я был очень далеко и ни на что не обращал внимания. Они даже немного меня потеребили, чтобы я проснулся, когда я разбирал свои карты. И когда я выложил карту, которую выбрал, они все снова замолчали и сосредоточились на игре, а у меня появилась самая странная мысль, которая только могла возникнуть. И я стал обдумывать эту очень странную мысль.

Это было в основном из-за того, как хорошо быть среди всех этих вещей, и из-за того, какой я был счастливый. И вот что я начал думать: я начал представлять, что все, что сказала мне Мэри, – правда. Что если, когда она сделает эту фотографию, вдруг окажется, что у меня в животе совсем пусто – там ничего нет. И я начал представлять себе, как я сразу стану настоящим и нормальным человеком, которому больше нечего бояться и незачем бежать. И все это означало, что если у меня никогда не будет этих богатых и роскошных вещей, о которых я думал, я не буду очень сильно переживать. Потому что вместо этого я всегда смогу оставаться в этой больнице и даже, несмотря на то, что мне всегда придется садовничать, я каждый вечер смогу навещать Элизабет и Фрэнка. Или даже у меня будут еще друзья, потому что мне будет нечего бояться.

И больше всего мне хотелось бы стать настоящим другом Мэри.

Я знаю, для меня это очень необычно – так думать. Но все время, пока мы играли в карты, я думал про это и дальше и надеялся, что, может быть, на моей фотографии не будет совсем никакой драгоценности.

И вот, когда Фрэнк и Элизабет собрались идти домой на ночь и Мэри спросила меня, не волнуюсь ли я насчет следующего дня, я просто покачал головой и сказал, что не волнуюсь. Совсем.

– А что, если окажется, что нет никакой драгоценности, мистер Рейнеке? – спросила она. – Я знаю, ты не думаешь, что такое возможно, но… просто представь, ради меня, что так и окажется. Каково тебе тогда будет?

И я ей улыбнулся и сказал только, что я буду счастливый. Потому что я освобожусь от опасности. И она улыбнулась мне в ответ.

– Знаешь, – сказала она, – я думаю, что все будет замечательно, мистер Рейнеке. Я действительно так думаю. – И она пошла налить нам обоим еще портвейна. И попереключать каналы в телевизоре.




А после этого она сказала одну довольно странную вещь. Которую я не особо понял. Это было, когда я смотрел на экран и слушал всякие штуки, которые говорят оттуда люди. И когда один что-то такое сказал, я услышал, как Мэри что-то недовольно пробормотала и стала говорить, перекрикивая то, что говорили на экране.

– Знаешь, – сказала она, – ты гораздо счастливее многих людей, мистер Рейнеке. К сожалению, большинство людей не видят того, что считают правдой, и строят свои жизни вокруг этого… Как жаль, что нет камеры, которая так же легко показала бы им, как все устроено.

Мне даже показалось, что она волнуется, и вместо того, чтобы смотреть на экран, как она делала до этого, она обернулась и стала смотреть на меня.

– Просто подумай обо всех тех людях, которые сидели вокруг нас в ресторане, – сказала она. – Просто представь, что все вещи, которые они знают о себе, о мире, что они считают правдой, этой правдой может и не быть. И они думают, что это тянет их наверх, а оно, может быть, тянет их вниз. Или, может, то, что, как они думают, приводит их в мир, на самом деле отгораживает от него. Но нет такого фотоаппарата, который позволил бы им увидеть правду, чтобы они смогли что-то изменить. И они уходят навсегда.

Мне кажется, она должна была понять, насколько я смутился, просто по моему лицу, потому что сразу рассмеялась и извинилась и сказала, чтобы я не обращал на это внимания, по крайней мере сегодня. Затем она взяла карты, которые все еще лежали на столе, и сказала, что хочет рассказать мне шутку, которую она придумала, когда Фрэнк и Элизабет еще были здесь.

– Ладно, – сказал я, и она снова и снова просматривала колоду, пока не нашла карту, которую хотела.

– Я думаю, что мне не стоило говорить этого, пока мы вместе играли в карты, – сказала она. – Ну вот, посмотри, это твоя карта. Король бубен.[1 - В английском бубны называются «diamonds», так же, как и бриллианты. – Прим. переводчика.] – И она поднесла ее к свету и сказала, что вот так она рассмотрит мой живот, чтобы узнать, есть ли там внутри брильянт.

Я сказал, что это не могу быть я, потому что у него обе половины лица на одной стороне, а я так не умею.

– А представь себе, что умеешь, – сказала Мэри. – Это было бы нечто.

А потом я начал притворяться, будто я заметил такого человека в ресторане, возле аквариума с существами. Но она мне совсем не поверила. Сказала, что это неправда. Но я все равно продолжал притворяться еще немного, просто для забавы.




Мы с Мэри ушли почти сразу после этого. Я сполоснул стаканы, пока она выключала телевизор и убирала карты. Когда она не смотрела в мою сторону, я поднес наши стаканы так близко друг к другу, что они даже соприкасались. А потом мы выключили свет, и я запер дверь снаружи.

Самое лучшее, что со мной случалось в жизни, произошло, когда мы вышли в темноту через главную дверь. Я открыл дверь и вышел первым, а когда Мэри вышла за мной, то сказала:

– Вы очень храбрый человек, мистер Рейнеке. Немногие люди согласились бы сделать такую фотографию, даже если бы у них была возможность.

А потом она подошла… и поцеловала меня. Поцеловала меня всего один раз, в губы. И пока я там изумленно стоял, она сказала, что утром придет в сад и расскажет мне, как провести меня в это место.

А потом ушла.




Я разделся и некоторое время лежал на кровати без сна и очень удивлялся. И еще меня переполняло счастье от того, что Мэри меня поцеловала. На самом деле я так волновался, когда думал об этом и о моей фотографии, что долго не мог уснуть. И я просто долго лежал, постукивал пальцами по щитку и обдумывал все снова и снова.

Я думал, как я бы удивился в те дни, когда Мод спускалась вниз, если бы узнал, что однажды, в один особенный день, я пойду есть вместе с Мэри и она меня поцелует. Потом я еще подумал, как я иногда сильно ненавидел сад и как хотел, чтобы моя драгоценность вышла и освободила меня.

Со временем, когда я уже очень ждал сон, а он все не приходил, я начал думать о фотографии, которую мне сделают, и не мог решить, хочу я, чтобы драгоценность была, или чтобы ее не было. Но я знал, что она на самом деле там, я даже чувствовал ее внутри. Но хотя я хотел увидеть удивленное лицо Мэри, когда она сделает эту фотографию, мне все равно немного хотелось, чтобы каким-нибудь чудом у меня в животе ничего не оказалось. И я увижу на фотографии, что я обычный человек, могу носить костюмы вместо одежды садовника и стоять на вокзале и разговаривать с другими людьми. И потом я увидел другого меня, в спортивных ботинках, как я играю во все эти игры. Но скорее всего, это я просто начал засыпать, потому что это все, что я помню, а потом уже настало утро, и я снова начал волноваться.




26


Этим утром, как только я начал работу, Мэри спустилась вниз по газону, с улыбкой, она вся просто светилась под солнцем. Как только она дошла до места, где я был, она сказала:

– Сегодня вечером около пяти. Все готово. – Мне хватило времени только поднять глаза и улыбнуться, как она уже шла обратно к больничным домам, а локоны ее лежали на плечах.

Я стал волноваться так сильно, как никогда не волновался до этого дня. Я волновался так сильно, что даже не очень хорошо делал свою работу, просто не мог как следует сосредоточиться. И каждый раз, когда я делал что-то не так, я не исправлял, а оставлял, чтобы доделать завтра. И я и дальше желал, чтобы скорее было уже пять часов.

Но как только прошло полдня и старый Уилл и все остальные повыходили на скамейки, мне показалось, что время остановилось, я даже подумал, что вечер сегодня никогда не наступит. Все, казалось, замедлилось так, что я начал беспокоиться, как бы чего не случилось до того, как наступит пять часов. Например, Мэри спустится вниз и скажет, что мы больше не можем взять машину. Или даже тот, кто подслушал нас, пока мы сидели в ресторане, что-то скажет, и все закончится. Какое-то время я даже крутил головой во все стороны, оглядывался через плечо, почти чувствовал, что там кто-то стоит. Но каждый раз там никого не было, и я потихоньку забыл об этом. Мало-помалу время двигалось, настало четыре часа, а потом половина пятого. А потом, когда осталось всего десять минут до пяти, около меня опять появилась Мэри, и мы, ничего не говоря, собрали инструменты и пошли вместе вверх по газону.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она меня, когда мы шли по дороге к дверям больницы, и я сказал, что хорошо. Хотя по правде я чувствовал в животе какое-то волнение, но не стал ей ничего об этом говорить, просто на всякий случай, чтобы не оказалось, что из-за этого нельзя взять машину или еще чего-нибудь.

– Вот и хорошо, – сказала Мэри, открывая дверь. – Нам на третий этаж, поедем на лифте.

Я никогда нигде не был, кроме первого этажа, и мне приходилось все время идти за Мэри. Мы шли по главному коридору, когда вышли из лифта и пошли через все эти повороты, иногда мы видели знаки «Рентген», которые указывали нам, куда идти.

И наконец мы туда дошли. Мэри толкнула дверь и пропустила меня вперед, в комнату, которая очень странно выглядела.

Прямо в центре комнаты стояла огромная машина. Рядом с ней был стол, на который надо было ложиться, и много всяких разных штук вокруг. А в углу комнаты было что-то вроде маленького окна, за которым пряталось что-то еще.

– Ну, вот и мы… – сказала Мэри и похлопала по большой машине, когда мы подошли к ней. – Давай я объясню тебе, как все это работает, – сказала она, – чтобы ты ничего не боялся. И тогда мы начнем.

Вот для начала она показала на большую часть, которая нависала над столом, куда мне нужно ложиться, и сказала, что это просто большая лампочка.

– Эта часть пододвигается к тому месту, которое мы хотим у тебя сфотографировать, – сказала она, – потом мы кладем под тебя пленку, включаем эту лампу, и лучи из нее проходят прямо через тебя на эту пленку. Только, – сказала она и подняла палец, – эти лучи не проходят через что-то плотное, вроде твоих костей. Или твоего брильянта. Так что все эти вещи будут видны на пленке.

Мы подошли к маленькой комнате с окошком, и Мэри сказала, что человек, который управляет камерой, работает оттуда.

– Оттуда управляют лучами, определяя, как долго и как ярко они будут светить. И все такое. А вот это включает камеру, которая делает фотографию. Ну вот, наверное, и все. Ничего страшного?

И когда я сказал, что ничего, мы подошли к главной машине, чтобы все начать.

Сначала Мэри открыла часть стола и положила внутрь квадратную коробку, она сказала, что там пленка. Потом мне надо было залезть на этот стол и лечь. Так я и сделал.

– Подними рубашку, – сказала мне Мэри, и когда я это сделал, она засмеялась. – Я совсем забыла обо всем этом, – сказала она и постучала ногтем по моему щитку. – И это тоже придется снять. – Так что я снова сел и расстегнул его, а потом Мэри положила его в шкаф, и я опять лег.

– Хорошо, – сказала она. – Ты подожди здесь, а я пойду и попрошу Фрэнсиса, чтобы он пришел и все настроил. Это будет недолго. И Фрэнсис не увидит фотографии, так что об этом не беспокойся.

Потом, прежде чем уйти, она слегка дотронулась пальцем до моего живота и рассмеялась, когда он отпрыгнул.

– Все еще как моллюск, – сказала она и вышла.




Сначала я нормально себя чувствовал, еще немного волновался и ждал, когда сделают фотографию. Но Мэри не было слишком долго, пока я там лежал, и мой живот остыл. И чем дольше Мэри не было, тем больше я волновался и тем больше хотел, чтобы она пришла быстрее.

Потом вдруг через какое-то время я почувствовал, что мне очень страшно. Это случилось, когда я уже почти заснул и думал, почему я так устал. А потом я вдруг понял: что-то совсем не так. Я лежал там слишком долго, и у меня появилась мысль, что никто ничего на самом деле с камерой не делает. Вообще ничего. Я понемногу начал понимать, что там по правде вот что. Мэри постоянно спорила со мной про мою драгоценность только для того, чтобы я не догадался, что она договорилась с другими людьми. И теперь, подумал я, мне будут делать операцию, чтобы достать его, украсть его.

Тогда я спрыгнул со стола. Спрыгнул на пол и сбежал из той комнаты, так быстро, как мог, остановился только для того, чтобы забрать щиток.

Я совсем не представлял, как оттуда выбраться, поэтому я просто шел по табличкам «Пожарный выход», пока не добрался до двери с ручкой, которую нужно толкнуть, чтобы дверь открылась. И еще мне кажется, когда я это сделал, сработала сигнализация, но тогда я об этом не думал совсем. Я просто прыгал вниз по ступенькам, иногда через две или три, прижимал к себе щиток и все надеялся, что следующая лестница будет последней.

Мне пришлось еще раз пробежать через двери с ручками, но я был уже снаружи, выбежал через другие двери больницы, не там, где сад. Оттуда мне было лучше слышно, как звенит сигнализация, и кричат люди, очень много людей. Мне даже показалось, что кто-то кричит «мистер Рейнеке». Но я не был уверен и не оглянулся посмотреть. Я просто бежал и бежал. Бежал все быстрее и быстрее, так быстро, как только мог, пока не оказался рядом с вокзалом. Я вбежал туда, пробежал здание насквозь и вскочил в поезд, который уже уходил. Я провел в нем целую ночь, пока он не привез меня туда, где я сейчас. Жду в еще одной комнате гостиницы, когда меня перестанет трясти.




Я очень долго думал, сидя в этом поезде, о том, как я мог так сильно ошибиться насчет Мэри, которую я никогда раньше не подозревал. Дело еще в том, что всего несколько дней назад я решил потратить немного из моих запасных денег, чтобы купить ей особый подарок, вроде браслета, который я видел, или, может, какой-нибудь картинки, просто потому, что мне казалось, эти деньги мне больше не пригодятся. Но мне снова повезло, что я этого не сделал, иначе в ту ночь я мог бы попасть в серьезную переделку. И я бы тогда сейчас не сидел в этой комнате.

Это место, оно почти такое же, как и все другие места, в которых я был раньше, как вы знаете. Но, по правде, я здесь плакал гораздо больше, чем раньше. У меня было гораздо больше слез. Стоило только подумать о том, насколько то, что у меня будет дальше, отличается от того, что со мной было.

Раньше почти ничего не менялось, когда я переезжал с места на место. Я просто начинал прежнюю жизнь на новом месте. Но в этот раз мысль о том, что я снова буду одинокий – без друзей, – была почти совсем невыносимая. И я иногда проклинал себя за то, что у меня не хватило храбрости просто остаться на том столе, чтобы они забрали у меня все, что хотели, и чтобы это все уже закончилось.

Знаете, наверное, это правда, что некоторые люди находят во мне что-то особенное. Просто глядя на меня. Вот что я в конце концов надумал. И вот что я решил: я думаю, что они, наверное, не могут сказать, что именно во мне особенного, – только что оно у меня есть. И наверное, Мэри тоже могла сказать только это. Может, с того самого первого раза, когда они с Элизабет изучали меня на скамейке. И тогда она, возможно, попросила Элизабет и Фрэнка помочь ей, и вот почему, наверное, Фрэнк всегда разговаривал о своей вере и поэтому спрашивал меня, есть ли у меня что-то похожее, – просто для того, чтобы Мэри знала, что она не тратит время впустую. И может, поэтому она говорила мне, что истории Налды были враньем, – только для того, чтобы разузнать как можно больше, заслужить мое особое доверие, пока она строит свои планы.

Возможно, она даже наслала на меня какое-то колдовство. Чтобы я испытывал к ней все эти чувства.

Иногда от мыслей о вчерашнем вечере я плачу, если думаю о том, как бы хотел, чтобы они не нашли во мне никакого камня и я оказался бы нормальным и смог бы навсегда остаться в саду и дружить с Элизабет, Фрэнком и Мэри. Но наверное, Налда была права насчет всех людей, что они готовы на все ради выгоды. Даже притвориться твоим другом.

Так что с этого момента я должен всегда прятаться лучше, чем раньше. Чтобы никто не мог заметить то, что меня выдает. И я просто найду сад, где не будет никого, кроме меня, и никто не ударит мне в спину.

До тех пор, пока не появится моя драгоценность и не освободит меня.


notes



Примечания





1


В английском бубны называются «diamonds», так же, как и бриллианты. – Прим. переводчика.