Убитый манекен : сборник Станислас-Андре Стееман Богатые традиции французской приключенческой литературы XIX века нашли в XX веке достойных продолжателей — достаточно назвать таких авторов, как Ж. Сименон, Л. Тома, Ш. Эксбрая. В этом ряду одно из первых мест принадлежит, несомненно, французу бельгийского происхождения Станисласу-Андре Стееману, ставшему одним из основоположников современного европейского детективного романа. Небезынтересно, в частности, отметить, что именно Стееманом был создан образ знаменитого сыщика комиссара Мегрэ, использованный затем после определенной доработки в десятках романов Ж. Сименона. Именно Стееман придал французской детективной прозе недостававшие ей дотоле четкость и законченность сюжетов, динамичность развития событий, современный колорит. Издательство «АСТ-ПРЕСС» намерено издать несколько выпусков избранных произведений С.-А. Стеемана, полагая, что творчество этого писателя должно быть представлено российской читающей публике гораздо шире, чем до сих пор. Станислас-Андре Стееман Козыри мсье Венса Перевод Г. Генниса I Небо было грязно-белым, море неспокойным. Крупные облака отбрасывали черные тени на доки. Пароход «Антверпен», еще не покинувший пределы рейда, направлялся в сторону открытого моря, когда помощник поднялся на мостик к капитану и показал ему на блестящую точку, которая стремительно приближалась справа по борту в брызгах пены. — Смотрите, кто к нам плывет… — Вижу. — Что будем делать? — Помолимся, — сказал капитан. Через десять минут катер поравнялся с ними, и пять человек поднялись по забортному трапу на пароход: это была портовая полиция. — Не так быстро, капитан!.. Прошу вас предъявить список пассажиров. — Сюда, пожалуйста. В мою каюту. В то время как шеф полиции листал судовые документы, капитан поставил на стол два стакана и бутылку виноградного вина, которую откупорил большим пальцем. — По стаканчику? Покончив с бумагами, шеф полиции сказал: — Спасибо, не пью. Ваш порт назначения? — Ла-Плата. — М-м-м… Покажите мне помещения. — Идемте. В коридоре первого класса полицейский вдруг остановился и принюхался. — Вы ничего не чувствуете? — Нет, — ответил капитан, убыстряя шаг. Но полицейский, казалось, застыл на месте. — Опиум, — засвидетельствовал он вслух. — И ацетон. — Взявшись за дверную ручку, он тщетно поворачивал ее. — Отоприте. — Дело в том, что… — …вы потеряли ключ? — Нет, но… — Дайте мне. Полицейский открыл сам и вошел. Каюта походила не столько на каюту, сколько на гримуборную мюзик-холла или на вольер. — Милая компания! — хладнокровно констатировал полицейский, разглядывая с полдюжины хорошеньких молодых женщин в поясах или нижних юбках, которые прихорашивались, красили ногти или гадали друг другу на картах. Ла-Плата!.. — Белые рабыни, которых вы хотели провезти на черный рынок? — спросил он у капитана. «Снова торговля «живым товаром». «Вчера мы рассказали о том, что портовая полиция задержала пароход «Антверпен» на выходе в открытое море и что на его борту была обнаружена целая партия «танцовщиц для Каракаса». Сегодня нам стало известно, что судебный следователь господин Паран, которому поручено это дело, подверг длительному допросу некоего Фредерика Доло, давно подозреваемого в занятии этим постыдным ремеслом. В последнюю минуту господину Фредерику Доло удалось опровергнуть выдвинутые против него обвинения». Мсье Грофис сложил газету, печально покачал головой, убрал газету в карман и довольно посмотрел на витрину своего магазина, где золотыми буквами было выведено его имя, за которым следовало название фирмы: «ыравоТ еынвокреЦ» (изнутри вывеска читалась наоборот). Он собирался выпить чашечку отвара из вербены, который пунктуально приготовляла к этому часу мадам Грофис, когда за спиной у него прозвенел колокольчик входной двери. — Кто бы это? — подумал он, обернувшись. Мужчина лет пятидесяти с седыми висками, который держал в правой руке сложенный зонтик, а в левой — пластиковый чемодан, вошел в магазин косолапой походкой, обнаруживая торопливость, умеряемую чувством собственного достоинства. — Добрый день, мсье Грофис, это опять я!.. Не буду спрашивать вас о самочувствии… Вы помолодели со времени моего последнего визита… Мсье Грофис посмотрелся в зеркало, и то, что он в нем увидел, вызвало у него приятное удивление. — Держимся, — скромно признал он. — А как поживает ваша дражайшая супруга? — поинтересовался посетитель с подчеркнутой предупредительностью. — Хорошо. — А ваш маленький Луи-Филипп? — Растет. Посетитель достал из кармана записную книжку и карандаш. — Значит, как всегда, двенадцать дюжин «ватиканских»? Грофис тряхнул головой. Газета, которую он только что читал, шуршала у него в кармане при малейшем движении. — В делах наступило затишье… Скорее, половину, мсье Доло! II Полицейский Чичиотти осторожно приблизился к стоящему автомобилю. Это был роскошный закрытый лимузин американской модели, мощные фары которого освещали деревья проспекта, подобно тому, как прожектора освещают театральные декорации. — Эй, вы! Он включил свой электрический фонарик, направив его белый луч на автомобиль. — Вы что, никогда не слышали о запрете стоянки и прочих фокусах? Ответа не последовало. Правда, включенный двигатель урчал, как кот… Чичиотти подошел к машине, уверенно повернул ручку передней дверцы и дернул ее на себя. Что-то ткнулось в его колено: это была безвольно повисшая рука. Чичиотти выругался и попятился. Водитель, запрокинув голову, устремил неподвижный взгляд в пространство. Он был во фраке; черное пятно красовалось на его накрахмаленной сорочке. Молодая женщина в вечернем платье положила голову ему на плечо, корсаж без бретелек удерживался на ней каким-то чудом, словно благодаря такому же черному пятну на груди. В ногах у них валялся браунинг. — Черт возьми! — повторил полицейский Чичиотти. — Вы читали «Юнивер», мсье? — спросила мадемуазель Армандин. — О Риго, который убил свою… сожительницу, а потом покончил с собой. В газетах пишут, что он находился под воздействием наркотиков. Господин Невё колупнул своим длинным ногтем нос у статуэтки святого Иосифа, обсиженной мухами. — Увы! — отозвался он с озабоченным видом. — «Алерт» добавляет даже, что марафет — я имею в виду наркотик — ему, очевидно, поставлял некий Фредерик Доло, однако полиция не может это доказать. Их разговор неожиданно прервал звук открывающейся двери. — На ловца и зверь… — сострила мадемуазель Армандин. Если посетитель — мужчина лет пятидесяти с седыми висками, державший в правой руке сложенный зонтик, а в левой чемодан из пластика — слышал ее слова, то он не подал виду и твердой походкой вошел в лавочку. Он справился о здоровье мадам Неве и всего подрастающего поколения. Потом достал из кармана записную книжку, карандаш и послюнявил его кончик. Мсье Невё какое-то время выслушивал его с полусонным видом, а потом резко оборвал, как выключают радио: — Сожалею, мсье Доло! Церковь, так сказать, озаряют не столь ярким светом, как прежде… Мне не понадобятся свечи до самого Сретения. III Трое ворвались как вихрь, их лица были скрыты нейлоновыми чулками, воротники пальто подняты, шляпы низко надвинуты. Гольдштейн и Гольдштейн, ювелиры, мгновенно все поняли. Они даже опередили предусмотренную в таких случаях команду: «Руки вверх и без разговоров!» Трое грабителей распределили обязанности: двое очищали витрины, а третий следил за ходом операции с пистолетом в руке. — Нам нужны одни солитеры… если только они в комплекте! — взял на себя труд объяснить третий. Гольдштейн и Гольдштейн почли своим долгом улыбнуться. Единственное, что их волновало в данный момент, это номер «ситроена», который стоял перед дверью магазина и гудел заведенным мотором, а также более-менее точный словесный портрет нападающих, который они потом должны будут сообщить полиции и своим страховым агентам. Удар рукоятью пистолета по голове помешал их планам. Мадемуазель Жермен, появившаяся из двери в глубине помещения и никогда не умевшая управлять своими рефлексами, также была выведена из строя кусочком горячего свинца, который остался в ее лишившемся жизни миниатюрном теле. — Женщины готовы! — цинично прокомментировал человек с револьвером. — Надо сматываться! «Ограбление ювелирного магазина». «Все помнят о дерзком ограблении, жертвами которого стали господа Гольдштейн и Гольдштейн, ювелиры, ограблении, сопровождавшемся убийством, и о том, что полиции удалось задержать преступников меньше чем через двое суток. Вынужденные к даче показаний, злоумышленники утверждали, что сбыли свою добычу через посредничество некоего Фредерика Доло, замешанного в деле о торговле «живым товаром» и продаже наркотиков. Тщательный обыск и подробный допрос не позволили, однако, изобличить последнего в пособничестве бандитам». Пятидесятилетний мужчина с седыми висками успел прочесть это сообщение в газете не менее десяти раз, когда поезд остановился. Он вынул из багажной сетки зонтик и чемодан, спустился на перрон и покинул здание вокзала. Возможно, из-за того, что шел дождь, городок показался ему, как никогда враждебным, а статуя Гамбетты — невероятно унылой… На пороге магазина сестер Селерье он задержался на несколько секунд, чтобы пересчитать находившиеся в двойной витрине «епископские» и «епархиальные» свечи, затем повернул дверную ручку и вошел внутрь. На продавщице — очаровательной брюнетке — был тот же красный свитер, что и всегда, но ее улыбке не хватало теплоты. — Сожалею, мсье Доло! Барышни заняты и не могут вас принять. Впрочем, они пока не собираются ничего покупать у вас. IV — Добрый день, мсье… Путешествие было удачным? Мартен Доло вошел, не ответив, сунул зонтик в подставку, повесил пальто и шляпу на бамбуковую вешалку и направился в столовую. Там все было, как прежде: хорошо отполированный буфет, репродукции картин, обрамляющие камин из фальшивого мрамора, скатерки из кружев, связанных крючком, лунники в вазах под Галле и улыбающийся своей самодовольной улыбкой Фредди Доло, заключенный в рамку из позолоченного дерева. — Удачным ли было путешествие?.. Мартен Доло рухнул в мягкое кресло и принялся расшнуровывать ботинки. — Моя бедная Луиза! — продолжил он. — Я даже не заработал на то, чтобы покрыть свои расходы и хоть чем-то порадовать налоговую администрацию! Луиза, невысокая служанка, спросила, округлив глаза: — Почему? Разве свечи больше не покупают? — Да нет… Но их не хотят покупать у меня, брата того, кто не сходит со страниц криминальной хроники! Поднимаясь, Мартен оттолкнул кресло. Может быть, не следовало заходить так далеко в признаниях? Нет! Само его существование зависело теперь от сплетен. Взяв Луизу под руку, он подвел ее к портрету человека, чья насмешливая улыбка встречала его всякий раз, когда он возвращался домой. Портрет можно было принять за его собственное изображение. По крайней мере, если бы он тщательно прилизывал и красил волосы, вдевал в петлицу цветок, носил полосатый «гарвардский» галстук вместо галстуков с уже готовым узлом и брился каждый день. — Однако у него вполне порядочный вид, у вашего мсье Фредди! — со вздохом произнесла Луиза. Мартен согласился: — Да. Это порядочная сволочь! Он смотрел на портрет. Портрет смотрел на него. — Не стоит распаковывать чемодан, Луиза! Можете убрать мои тапочки. — И он с печалью в голосе добавил — Я опять уезжаю. Луиза, которая собиралась было уйти, развернулась на носочках, как танцовщица, и воскликнула: — Вы опять уезжаете!.. Так скоро!.. Когда же вы вернетесь? — Она хотела бы знать, что отвечать молочнику, обещавшему пригласить ее на бал в мэрию. — Не знаю, — сказал Мартен Доло. — Я… я собираюсь надрать уши Фредди. Его слова, похоже, насмешили Луизу. — А если он не позволит? — спросила она. Мартен Доло улыбнулся в свою очередь. Той же улыбкой, что и Фредди, или почти такой же. Улыбкой, скорее, мудрой, выражающей не столько иронию, сколько горечь. — Я напомню Фредди о тумаках, которыми угощал его, когда мы были пацанами. Впрочем, вряд ли он их позабыл. Луиза моргала ресницами. — Почему? Вы не ладили друг с другом? Мартен тщательно взвешивал свой ответ. И ответ, кажется, дался ему нелегко: — Нет… Мы любили друг друга, но нам не удавалось найти общий язык. V Мартен Доло поставил чемодан у ног и огляделся, вытирая пот со лба… Суета царила вокруг; скрип тормозов и свистки чередовались в определенном ритме; нескончаемый поток автомобилей отделял его от противоположного тротуара; городской гул бился в двери вокзала, словно море, перебирающее в прилив гальку. Мартен вздохнул. Никогда столица не казалась ему такой оживленной и шумной. Может быть, потому, что он так долго отсутствовал. — Не хотите ли такси? — предложил ему носильщик. — Спасибо, не надо, — ответил Мартен. Он подождал, пока человек удалился, отошел от вокзального подъезда, затем, встав на краю тротуара, помахал зонтиком. — Эй, такси! Меньше чем через сорок минут — истина может казаться иногда неправдоподобной! — ему удалось остановить одну машину, водитель которой не стал сообщать, в какое место он едет, а вежливо осведомился, куда желает прибыть пассажир. — Не знаю, — признался Мартен Доло, застигнутый врасплох. — Куда-нибудь, где можно развлечься. — Подпольный бордельчик? — предположил шофер. — Подпольный?.. Нет, не совсем. Скорее, кабаре, ночное кафе, пользующееся популярностью… — «Петроград»? — Если хотите! «Петроград» был похож на «Славянки», «Тройки» и другие «Шехерезады» Мадрида, Рима, Брюсселя и прочих городов. Гарсоны — вывеска обязывает — были одеты в казачью форму (наполовину донскую, наполовину кубанскую), а оркестр, состоявший из балалаечников, ностальгически исполнял «Вниз по матушке по Волге». Мартен Доло выразил некоторое неудовольствие, ковда ему пришлось отдать барышне из раздевалки чемодан, зонт, пальто и шляпу, а узнав, что ему придется заплатить, чтобы получить их обратно, рассердился еще больше. Здоровенный парень, на вид потомок Чингисхана, подвел его к столику, удаленному от танцевального пятачка, и властно всучил ему карту вин. — М-м-м… «Монтебелло»? «Бессера де Бельфу»?.. Рекомендую вам вино урожая 1937 года. — Дайте мне лимонад, — твердо произнес Мартен Доло. — Чистый сок. И скажите: вы не знаете некоего Доло? Доло Фредерика? Элегантного молодого человека, похожего на меня. Он, вероятно, бывал у вас? Потомок Чингисхана с трудом восстанавливал дыхание. — Да, в прошлом месяце… С тех пор он не был здесь ни разу! — И извиняющимся тоном он добавил — Мсье, вам следовало бы поискать в «Багателе»… В «Багателе» танцующих было больше из-за более позднего времени. Можно было подумать, что находишься в «Робинзоне» или в «Буа-Жоли». Официантов украшали черные как смоль усища, а оркестр с положенными паузами играл песенку: «Я повстречался с тобой просто, и ты ничего не сделала, чтобы… понравиться… мне». — Принесите оранжад, — сказал Мартен Доло. — Чистый сок. С соломинкой. Я ищу человека по имени Доло Фредерик, друзья зовут его Фредди… Вы его знаете? Официант образца 1900 года медленно припоминал: — Доло?.. Фредди Доло?.. Он, случайно, не похож слегка на вас? Мартен с жаром подтвердил: — Как брат! Но брат младший, более… менее… Официант смекнул: — Думаю, мсье, скорее всего вы увидитесь с ним в «Мон Пеле», что на другой стороне улицы, не доходя до поворота… Мартен Доло отправился в «Мон Пеле». Официантки там представляли собой истинный цвет Бель-Фон-тен и Трините, они были одеты в цветастые мадрасы и белые расшитые юбки. Оркестр исполнял с наивной пылкостью: «Балади бан бан! — Господин врач двух деток ей заделал. — Но так и не представился…» Как и в предыдущих заведениях, Мартен Доло оказался вдали от сцены, за одним из тех принесенных в жертву столиков, на которые рано поутру ставят ведра и сваливают в кучу половые щетки. — Шампанское, мисье? Креольский пунш? — предложила с сильным акцентом хорошенькая антилька, подставив ему под нос свои груди. Он мотнул головой, заказал ананасовый сок и добавил: — Один вопрос, девушка! Вы не знаете некоего Доло? Доло Фредерика?.. Он вылитый мой портрет… Антилька без малейшей обиды подобрала свои прелести и улыбнулась всеми своими зубами: — Да, да, но мисье Доло больше не ходит сегодня вечер… Увидишь его в «Эргастюле»… Мартен Доло вышел из «Эргастюла», неоновая вывеска которого мигала у него за спиной; какой-то плохо одетый субъект с перебитым носом отделился от дверного проема, вде он до этого скрывался, и, похлопав его по плечу, спросил: — Мсье Доло? — Я, — отозвался Мартен и, ничего не подозревая, обернулся, чтобы тут же получить прямой удар в челюсть. Другой плохо одетый субъект выскочил из автомобиля, стоявшего в десяти метрах. — Гоп! Готово! Грузим его! — скомандовал человек с перебитым носом. Через пять минут машина миновала ярко освещенное ночное кафе «Вулкан», которое образовывало угол квартала, состоявшего из темных домов, свернула направо и остановилась в глубине тупика, где находился запасный выход этого заведения. — Груз у вас? — спросил кто-то. — Да, посылка доставлена без оплаты издержек, — ответил человек с перебитым носом. — Бери его за копыта, — добавил он, обращаясь к своему спутнику. — И когда будем подниматься, гляди, не опрокинь через перила. Комната была обставлена шикарно, но безвкусно. И человек, находившийся в ней, был шикарно, но безвкусно одет. Ярко-фиолетовый костюм в яркую полоску, булавка для галстука в виде подковы, перстни на пальцах, сигара в зубах. С его курчавой шевелюрой и мясистыми губами он напоминал светлокожего негра. Когда дверь отворилась, он не обернулся, но бросил взгляд в зеркало перед собой. — На этот раз, патрон, мы, кажется, его заполучили! — победоносно объявил человек с перебитым носом, входя в комнату спиной вперед. Мужчина в ярко-фиолетовом костюме продолжал глядеться в зеркало. На безымянных пальцах у него были два одинаковых обожженных сапфира. — Посадите его туда, — сказал он, потерев о жесткую ткань рукава сперва один, а потом другой перстень. — В «бержер»… Я подам вам знак, когда вы мне понадобитесь. Оба человека хотели уже выйти, но он их окликнул: — Вы его обыскали? — И как следует, патрон!.. Ни черта не нашли! Нам даже показалось это странным… — Ладно. Ждите в коридоре. Мартен Доло постепенно приходил в себя. Мужчина в ярко-фиолетовом костюме, разглядывая доставленного, пустил ему в лицо струйку дыма. — Здорово, Фредди!.. Значит, ты думал провести старину Анжо, вырядившись ризничим? Если уж на то пошло, ты бы мог с таким же успехом облачиться в епископское одеяние! Мартен Доло потрогал свою челюсть и сказал: — Я чего-то не понимаю… Не помню, чтобы мы когда-то встречались… — Что, отшибло память? — с угрожающим видом пошутил патрон. — Ты, может быть, забыл, что я дал тебе срок до полуночи в понедельник и велел вернуть мне лимон, который ты мне задолжал?.. — Я должен вам этот… как его?., лимон? — Довольно, Фредди! Или отыграюсь на твоей шкуре! В глазах у Мартена вспыхнул огонек догадки: — А-а-а, вы меня принимаете за другого человека… Я не Фредди Доло… Я его старший брат Мартен… — Рассказывай кому-нибудь другому!.. Фредди никогда не говорил мне, что у него есть братан! Тем более такой, как ты! — Вероятно, он не хочет об этом распространяться. Анжо, которого охватили подозрения, нахмурил густые брови. Наклонившись к нему, он грубо взял его за подбородок, рассматривая лицо Мартена в фас, в профиль и в три четверти. — Погляди на меня!.. Вот так… Поверни голову… Улыбнись… В самом деле, этот Доло, с его седыми висками, бледным цветом кожи и мешками под глазами выглядел старше того, другого, и был не в такой хорошей форме. Да и трудно было представить, чтобы Фредди разгуливал в подобном наряде, позабыв вооружиться. — Впервые вижу такое сходство! — Анжо не верил своим глазам. — Честное слово, вас можно принять за близнецов. — Внешне — да, но по характер) — нет! — возразил Мартен и, чуть помедлив, добавил — Я агент по сбыту церковных свечей. — Ну! — воскликнул Анжо, и к нему вдруг вернулась его подозрительность. — Агент по сбыту свечек, особенно если у него такая внешность, как у тебя, дорожит своей клиентурой и не посещает притоны! — Я и не посещаю! Я искал Фредди. — С какой стати? — Чтобы… чтобы намылить ему шею! — Лицо Мартена вдруг приняло упрямое выражение. — Пусть он торгует наркотиками и шлюхами, если ему так хочется, но пусть не мешает мне продавать мои свечи! Не говоря ни слова, Анжо посмотрел на него и пожевал потухшую сигару. Он явно с трудом переваривал свое разочарование. — Что ты собираешься делать? — наконец спросил он. — Пожурить его? — Да… для первого раза. — А если он пошлет тебя куда подальше? — Я… я пущу в ход другие аргументы. — Какие? — Это уже мое дело. Вначале Анжо не верил своим глазам, теперь — ушам. — Один совет, братан! — произнес он, выплюнув изо рта сигару. — Прибавь обороты, или — даю тебе слово Анжо — я прикончу его вот этими руками… и тебя впридачу, каким бы ты ни был сенбернаром! Мартен Доло, похоже, не придав значения угрозе, излагал дальше: — Знать бы только, где его найти! — Продолжай в том же духе: ищи его во всех злачных местах! — язвительно посоветовал Анжо. — И еще одни совет: убеди его продавать свечки, если не хочешь, чтобы одну из них вскоре поставили за упокой его души! Мартен Доло с трудом поднялся. — Я постараюсь, мсье Анжо. Вы знаете, в сущности, Фредди не такой уж плохой парень… Надо только знать, как к нему подступиться. Анжо охватил запоздалый гнев: — Минутку! Где, в конце концов, доказательства того, что ты не врешь? Что вы с ним не снюхались? — Снюхались? — Ну… что вы с ним не заодно… не сообщники. Вот так будет лучше! Мартена осенило: — Позвоните в епархию и попросите к телефону монсеньора Бьенвеню, расспросите его обо мне… — Разве я похож на человека, который может вести беседу с монсеньором? — Вы могли бы также позвонить аббату Шамуа. Но не сейчас, конечно. Он уже спит. Завтра… Анжо глухо зарычал: — Ты что, издеваешься надо мной?.. Предупреждаю, что это дорого тебе обойдется… — И в мыслях этого не было, мсье Анжо. Я не очень склонен к шуткам. Мое предложение имело единственной целью доказать вам свою полную лояльность. Анжо, не желавший продолжать разговор, нервно нажал ногой на кнопку звонка, спрятанную под ковром. — Ладно, братан, ты выиграл… по крайней мере, первую партию, — сказал он в раздражении, когда вновь вошли человек с перебитым носом и его приятель. — Я велю тебя проводить, мне очень не хотелось бы, чтобы ты заблудился по дороге! Оба типа смотрели на Анжо с изумлением. — Хорошенько взгляните на него! — сказал Анжо. — И в следующий раз достайьте сюда кого нужно… Этот балбес не Фредди, а его братан! Братан, торгующий свечками, и среди его покупателей есть монсеньоры! Понимаете? Между тем Мартен Доло застегнул пальто, надел котелок и, вызволив чемодан и зонт, взял их в левую руку. Выходя, он обернулся. — До свидания, господа… Вы позволите? Человек с перебитым, носом не увидел удара. Но он его почувствовал. Дверь уже давно закрылась, а он все еще продолжал сидеть на ковре, скрестив ноги по-турецки и потирая подбитый глаз. — Этот малый — агент по сбыту свечей? — недоуменно спросил он. — Скажите лучше — специалист по высеканию искр! VI — Вам сдавать, Доло! — резко напомнил Жорж д’Ау, ставя на стол свой пустой стакан. Дым от сигарет заколакивал свет, который отбрасывали торшеры, плотные драпировки из светло-коричневого бархата приглушали уличные звуки. Старинная мебель, обюссоновские шпалеры, изящные антикварные вещицы. Но что поражало посетителя и приковывало его внимание, едва он входил в помещение, так это замечательный женский портрет в испанском стиле: глаза цвета топаза, едва уловимая улыбка монашенки, уступающей соблазнам века, или женщины, осознающей свою привлекательность, декольте, обнажившее начало молочно-белой груди, некстати ограниченное внизу рельефной рамой картины. — Здесь нечем дышать! — вновь заговорил Жорж д’Ау. — Откройте окно, Ясинский! Он не просил, он приказывал. Борис Ясинский встал и открыл окно. Поношенная одежда, чересчур длинные волосы, округлый подбородок и печальный рисунок губ делали его похожм на чиновника, чьи честолюбивые помыслы не оправдались. — Хорошо, — пробормотал Жорж д’Ау, когда Ясинский сел на место, не говоря ни слова. — Что вы делаете? Жоржу д’Ау не было сорока лет, но различного рода излишества не прошли для него бесследно. Седые виски, темные веки, несогласованность движений. Добавьте к этому нагловатую бесцеремонность мужчины, избалованного женщинами. «Я пью, потому что у меня слабое сердце, — любил повторять он. — А слабое сердце у меня оттого, что оно не занято». — Пас! — сказал Ясинский, бросая карты. Он проигрывал с самого начала вечера: ему меньше везло, чем другим, а главное, у него было меньше денег. За каким чертом его туда понесло? — Что вам нужно, так это кольт! — пошутил Фредди Доло. — В покере удача приходит только к тому, у кого есть кольт. Дальше! — добавил он, подтолкнув пальцем стопку жетонов, которая рассыпалась на полпути к банку. Для поверхностного наблюдателя это был тот же тип человека, что и Жорж д’Ау, но более нервный, более подвижный; должно быть, женщины избаловали и его, но не развратили. Однако он был не столь породистым: д’Ау никогда не украсил бы петлицу цветком, отправляясь играть в покер в «дружеской компании». — Плюс десять тысяч, — сказал Эктор Дезекс. Он был моложе трех остальных игроков, и намного. Красивый двадцатипятилетний парень, олимпийский чемпион по водному поло. Такой светловолосый, такой чистенький, такой ясноглазый, что, глядя на него, всевда казалось, будто Эктор только что вылез из воды, даже когда он начинал терять голову, как сегодня вечером… — Что такое? — буркнул д’Ау, нахмурив брови. Дверь распахнулась, и вошла женщина с портрета. Тот же тусклый взгляд, та же загадочная и далекая улыбка. Только платье было другим: темно-синего цвета, закрытое и длинное, оно скрывало все то, что платье на картине выставляло напоказ. Словно к ней вернулась ее скромность. — Опять вы, Катрин! — воскликнул рассерженный д’Ау. — Вам ведь хорошо известно, что вы приносите мне несчастье! Молодая женщина выслушала его спокойно. — Вы не всегда придерживались этого мнения! — возразила она, доставая сигарету из шкатулки. Фредди Доло краем глаза наблюдал за ними. — Мой дорогой, нельзя иметь сразу все: счастливый брак и удачу в игре! — сказал он. — Но очень даже можно не иметь ни того, ни другого! — с горечью парировал Жорж д’Ау. — Что вы намерены делать? Вы поднимаете ставки или выходите из игры? Мы здесь не для того, чтобы развлекаться! Эктор Дезекс оттолкнул свой стул. Он смотрел только на Катрин. — Будьте любезны! Останьтесь с нами… — сказал он ей. Она улыбнулась сквозь дымовую завесу от сигареты и спросила: — А что вы сделаете, если я не послушаюсь? Побьете? Жорж д’Ау откинулся на спинку стула, чтобы получше их разглядеть. — Ну же, Эктор! Поухаживайте за ней! Поднажмите!.. Может быть, это принесет мне тройку! — пошутил он. Эктор Дезекс медленно повернулся к нему и произнес: — Вы отвратительны, Жорж! Вам об этом уже говорили? — Частенько! — признался д’Ау. — Заметьте, в данном случае я не понимаю, в чем меня можно упрекнуть. Каждый дурак знает, что вы мечтаете умыкнуть мою жену. Ссора, казалось, была неизбежна. Но вмешался Ясинский: — Полноте, господа!.. Вам охота посмеяться? Ясинский умело разрядил напряженную атмосферу. — Разумеется! — сказал д’Ау, наполняя свой стакан. — Мы комики. Хорошо бы только узнать, кто будет смеяться последним. Дезекс собирался ответить, когда дверь снова открылась. — Доброй ночи, господа! — произнес с наигранной веселостью вошедший Анжо. — Я проходил мимо… и увидел свет… Я подумал, что мой добрый друг Доло находится среди вас, а вы, наверное, знаете, какое удовольствие я испытываю, когда встречаюсь с ним, жму ему руку, беседую о добром старом времени. Вы не против, если мы сыграем впятером? Он хотел поприветствовать Катрин, но та уже выскользнула из комнаты, как тень. — Вы очень кстати, Анжо! — пробормотал д’Ау. — Присаживайтесь. Нет, не там, рядом с Фредди!.. Между Ясинским и Дезексом! Я думаю, это будет менее… опасно! Анжо повиновался, ничего не ответив. С неизменной сигарой в зубах, он не отрывал взгляда от Фредди Доло. — Вы, как всегда, всюду поспеваете, насколько я понимаю? — вежливо заметил последний. — А почему бы и нет, приятель? — Анжо побагровел и подался вперед, как цепной пес. — Никто ведь не мешает разгуливать таким фраерам, как ты! Жорж д’Ау наблюдал за ними, втайне торжествуя. — Не знаю, заметили ли вы, но стоит необычайно засушливая для этого сезона погода… Земле нужен хороший ливень, — сказал он. Дым еще более сгустился, несмотря на легкий ветерок, раздувавший тюлевые занавески на приоткрытом окне. Пепельницы были переполнены окурками, а зеленое сукно на ломберном столе усеяно пеплом. Кто-то, опрокинув стакан, промокнул спиртное своим платком и отшвырнул его в угол. Пустые бутылки, одна из которых была обезглавлена, выстроились в ряд возле камина, подобно кеглям. — Три валета! — торжествующе объявил Анжо. — Две плюс три десятки! — отозвался Фредди Доло, с удовлетворением раскладывая свои карты. — Мой бедный Анжо!.. Если только фортуна не изменит мне и дальше, я скоро выиграю у вас больше, чем должен! Задумчивая Катрин сняла с себя в спальне темно-синее платье. Она на секунду отвлеклась, чтобы включить крохотный радиоприемник, стоявший в изголовье ее кровати. Тихо заиграла танцевальная музыка. — Плюс сто тысяч, — сказал Жорж д’Ау. Ясинский, Анжо и Фредди Доло отказались последовать его примеру. — Я манкирую, — сухо произнес Эктор Дезекс. Двое одновременно раскрыли карты. — Женский покер, — объявил д’Ау, выложив девятку, трех дам и джокера. — Королевский покер, — объявил Дезекс, выложив семерку, трех королей и джокера. На какое-то мгновение воцарилось всеобщее замешательство, которое вскоре прервали восклицания. — Негодяй! Шулер! — выкрикнул бледный д’Ау. Доло хотел вмешаться, но было уже поздно… Резво обогнув стол, Дезекс схватил д’Ау за лацканы пиджака, заставив его встать, и ударил по лицу. Катрин читала в постели при свете лампы, стоявшей в изголовье. Она выключила приемник и прислушалась. Слышен был только отдаленный звук голосов. Она снова включила приемник и прочла следующую фразу: «Оба они, подавленные, погрузились в молчание, размышляя о сложности жизни, тщете добрых намерений, столкновении различных точек зрения». Эктор Дезекс провел рукой по глазам и лбу. — Я… надеюсь, не слишком сильно его ударил? — спросил он взволнованно. Фредди Доло опустился на колени возле Жоржа д’Ау, лежащего на спине без сознания. — Нет, — сказал Фредди, поднимаясь. — Он просто в стельку пьян. — Что… Что же могло произойти? — спросил Ясинский. — Два джокера! — Это мы узнаем завтра, когда Жорж будет в состоянии говорить. — Может быть, предупредить Катрин? — Ни к чему. Я сейчас уложу его в постель. — Погоди, Фредди! — вмешался Анжо. Он показал на груду жетонов, разбросанных по столу. — Нам бы очень хотелось, чтобы ты занялся д’Ау, а не банком! Фредди Доло призвал других игроков в свидетели: — Оцените банк… Я запру его на ключ, а ключ оставлю здесь… Разберемся с этим делом завтра… Анжо отозвал его в сторону: — Я также советую тебе — и по-хорошему — вернуть мне долг, в противном случае я не дам за твою шкуру и пяти франков! — Не уверен, что она их стоит… — Кстати, — Анжо тщательно подбирал слова. — Хочу только предупредить! Тебя разыскивает твой братан, он очень тобой недоволен! Похоже, ты портишь ему коммерцию? Фредди вздрогнул: — Что? Мартен? — Ага, он самый, — сказал Анжо, довольный тем, какое впечатление произвели его слова. — Я не советую тебе на него нарываться! Для агента по сбыту свечек у него мощный удар! Ясинский и Эктор Дезекс, взявшись под руки, двинулись по монументальной лестнице с перилами из кованого железа, которая вела в вестибюль. Эктор Дезекс был удручен. — Не убивайтесь! — посоветовал Ясинский и добавил неуверенным тоном — Все уладится. За ними нехотя последовал Анжо. — Я задаюсь вопросом: а не благоразумнее ли оставить их наедине?.. — произнес Анжо. — Кого? — спросил Ясинский. — Д’Ау и Фредди? — Нет. Фредди и деньги. — Где Ка… Катрин? — пробормотал Жорж д’Ау, находившийся в полубессознательном состоянии. Фредди Доло удалось дотащить его до комнаты, соседствующей с курительной, и снять с него — не без усилий — часть одежды. — Этажом ниже, — ответил он. — Она спит. Жорж д’Ау, в трусиках и носках, едва не вырвался из его объятий. — Я… Я хочу пойти к ней, — произнес он. — Каким образом? — поинтересовался Фредди шутливо. — На руках? Д’Ау бросил на него убийственный взгляд и спросил: — Что такое… Что произошло? — Мне бы тоже очень хотелось это знать! — вздохнул Фредди. — Я куплю себе такую же колоду. — Колоду… ка-какую колоду? — С фокусом. Часы пробили половину третьего, когда Фредди сумел наконец натянуть на д’Ау пижаму и уложить его в постель. — Не двигайся! — посоветовал он, проходя в соседнюю комнату. — Что ты… что ты делаешь?! — крикнул Жорж д’Ау из постели. Дверь в комнату осталась приоткрытой. — Я убираю содержимое банка, — объяснил Фредди, перемешивая жетоны на ломберном столе. Жорж д’Ау приподнялся на локте: — Эк… Эктор свинья… Второй тип… ик… который меня ударил, тоже! — Никакого другого типа не было, Жорж! У тебя двоилось в глазах. Анжо замедлил шаг и раскурил потухшую сигару. — Расстанемся здесь? — предложил он. С тех пор, как он и его спутники покинули особняк д’Ау, Эктор Дезекс молчал. — Мне чертовски хочется вернуться туда! — вдруг сказал он. — Вы сошли с ума? — произнес Ясинский. — Объяснитесь завтра… Фредди Доло вытер пот со лба шелковым платком и, взявшись за дверную ручку, оглянулся, чтобы убедиться, что он ничего не забыл. Лампа в изголовье отбрасывала мягкий свет, одежда, которую удалось кое-как стащить с д’Ау, теперь была аккуратно разложена на стуле. — Приятных сновидений, Жорж! — сказал Фредди, тихо закрывая за собой дверь. Жорж д’Ау, до подбородка укрытый простынями, лежал с блаженным видом. Он ничего не ответил. VII Из газетных сообщений: «Самоубийство господина Жоржа д’Ау. Господин Жорж д’Ау, известный клубмен, был найден сегодня утром в своей постели без признаков жизни; он умер в результате выстрела в висок из револьвера. В изголовье обнаружено письмо, в котором он заявляет, что покончил с собой. Выражаем наши искренние соболезнования его вдове, госпоже Катрин д’Ау, и родственникам покойного». VIII Венцеслав Воробейчик — друзья называли его мсье Венс — собирался сесть в свою машину, «ягуар» пастельно-голубого цвета, когда его окликнула молодая женщина, собиравшаяся позвонить в дверь дома, где он жил: — Мсье Воробейчик? Могу ли я поговорить с вами без свидетелей? Он «сфотографировал» ее с первого взгляда: внешне добропорядочная, начинающая увядать, но еще соблазнительная блондинка. — Садитесь… Что вы скажете насчет поездки в Булонский лес? Он открыл ей дверцу машины. Дама прошла мимо него и, когда она садилась, узкая юбка обнажила ее ноги, более молодые, чем все остальное. Обойдя автомобиль, мсье Венс уселся за руль. Она подождала, пока он заведет мотор, а затем украдкой взглянула на него. — Говорят, вы необычайно ловкий человек… Я слышала также, что вы дорого берете за услуги? — Так уж и ловкий? — мсье Венс обернулся, разглядывая ее. Она была надушена, но слегка («Каноэ», отметил мсье Венс), и едва накрашена, как и подобает порядочной женщине. — Меня зовут Бонанж, Клара Бонанж, — заговорила она после паузы. — Я была подругой Жоржа д’Ау в течение многих лет… Я хочу, чтобы вы доказали, что Жорж был убит, и нашли убийцу. По-видимому, ей и в голову не приходило, что мсье Венс может не знать об этой смерти, и действительно, он знал о ней, поскольку имел привычку прочитывать газеты целиком, вплоть до объявлений. — Я… Я заплачу, сколько нужно! — поспешно добавила она, прижимая к себе сумочку. Мсье Венс скорее представил ее жест, чем его заметил, машинально задаваясь вопросом, какие мотивы движут этой женщиной. Любовь? Маловероятно. Должно быть, она «любила» Жоржа д’Ау так же, как душилась духами. Умеренно. Со сдержанностью. — Разве полиция не установила факта самоубийства? — осторожно спросил он. — Полиция пошла по ложному следу! Жорж слишком любил жизнь — и свою жену, — чтобы покончить с собой. — Свою жену! Но не вы ли только что сказали мне… — …что я была его любовницей? Клара Бонанж улыбнулась горькой и разочарованной улыбкой, однако другую улыбку на ее лице представить было трудно. Вероятно, она улыбалась не столько из желания улыбнуться, сколько повинуясь некоему автоматизму. — Жорж никогда не любил меня по-настоящему. Он взял меня из вызова, подсознательно стремясь к реваншу. Я была для него всего лишь дублершей, у которой он любил надевать свои тапочки, лечить свою печень и создавать себе иллюзию безмятежного счастья. Мсье Венс не ожидал ни такой откровенности, ни такого смирения. — Разве он не оставил письмо, в котором заявляет о своем намерении покончить с собой? — Что ж, поговорим об этом письме! Клара Бонанж судорожно порылась в сумочке, совершенно гладкой, без ненужных побрякушек. — Держите! Вот копия, — сказала она. — Полиция показала мне его на допросе, и мне удалось восстановить письмо по памяти, слово в слово! — Минутку! — сказал мсье Венс. — Сейчас подъедем и присядем на солнышке… Это воскресенье в апреле выдалось необычайно приятным. Все казалось отшлифованным, вымытым, заново отлакированным. Вплоть до продававшихся на лесной поляне «манхеттенов», которые и на цвет, и на вкус были не такими, как обычно! Прощальное письмо Жоржа д’Ау, переписанное рукой Клары Бонанж на бумаге авиакомпании, гласило: «Прощай, Катрин! Я только что передернул в карточной игре. Более того, я смухлевал по-глупому. Двойной предлог для того, чтобы свести счеты с жизнью. Я оставляю Вас другому, который, надеюсь, сумеет сделать Вас счастливой. Что касается меня, то я сожалею лишь об одном — что так дурно прожил жизнь.      Жорж д’Ау. Чтобы избавить невиновного от всяких подозрений, прилагаю к настоящему письму карту, с помощью которой я тщетно пытался вырвать удачу». — Звучит убедительно! — прокомментировал мсье Венс. Клара Бонанж поспешно забрала у него копию письма, словно недооцененное сокровище. — Убедительно?.. Разумеется!.. Но не в том смысле, в каком вы это понимаете! Жорж скорее дал бы отрубить себе обе руки, чем сжульничать в карточной игре! Он также никогда не оставил бы свою жену — свою дорогую Кэт — другому человеку! Наконец — а он умел жить — Жорж никогда не ушел бы из жизни, не написав нескольких слов и мне тоже!.. — Она опять улыбнулась своей печальной улыбкой. — Зря, что ли, он вел эту двойную жизнь?.. — По-вашему, оригинал письма является подделкой? — Безусловно! — Кларой Бонанж, похоже, овладели запоздалые сомнения. — Я должна, однако, признать, что невозможно отрицать подлинность почерка: никому не удалось бы подделать его с таким совершенством. — Странно. Известно ли вам, кто этот «другой», о котором вскользь упоминает покойный? — Нет. Любовникам Катрин нет числа. Очевидно, речь идет об Экторе Дезексе, наиболее настойчивом из всех… Мсье Венс опустошил свой «манхеттен». Решительно, этот «манхеттен» был какой-то не такой! — Существуют ли, по-вашему, другие причины, позволяющие сделать вывод о преступлении? — Да, их несколько… Пресса постаралась о них умолчать. — Клара Бонанж отлично знала свой предмет. — Первое: оконные стекла на кухне были разбиты, и кто-то, похоже, проник через это окно в дом. Второе: курительная комната, а также спальня Жоржа были перерыты вверх дном. Третье: спорные ставки, к которым игроки в покер запретили друг другу притрагиваться, исчезли. Наконец, каждый из четверых мужчин, приглашенных Жоржем в тот вечер, так или иначе желал его смерти… — Каким образом вы узнали обо всем этом? — От слуг и исходя из вопросов, заданных полицией. Я вспомнила также о некоторых откровениях Жоржа. Жорж рассказывал мне все, даже больше, чем я у него спрашивала, но он любил подвергать испытаниям своих близких… Эктор Дезекс пылал страстью к Катрин, причем настолько, что хотел обладать ею один или хотя бы создать себе такую иллюзию. Анжо и Фредди Доло заняли у Жоржа кучу денег и, кажется, не очень были настроены возвращать долги. Что касается Ясинского, жалкого субъекта, то я уверена, что он совершал бесчестные поступки, доказательства которых имелись у Жоржа в виде писем или долговых расписок… — Вам известно, почему эти письма находились у вашего друга? Клара Бонанж теребила свою гладкую сумочку. — Нет. Возможно, по той или иной причине он опасался Ясинского и думал таким образом держать его в руках… «И, может быть, еще потому, что слегка шантажировал его? — подумал мсье Венс. — Хорошенькая компания!» — Гм… Вы не назвали Катрин д’Ау в числе подозреваемых. Если я не ошибаюсь, вы ее не слишком жалуете? — Я ее ненавижу! — призналась Клара Бонанж с едва сдерживаемой страстью. — Она принесла несчастье Жоржу… и мне! Докажите ее виновность, отдайте ее мне! Я знаю, как с ней поступить! Мсье Венс погрузился в размышления. Истинные мотивы его клиентки были очевидны. Зависть, обида… Любила она вполсилы, зато ненавидела от всей души… Чего уж проще! — Ну как? — нетерпеливо спросила Клара Бонанж. — Вы согласны взяться за это дело и провести расследование по моей просьбе? В ее вопросе слышалось: «Или мне обратиться к кому-нибудь еще?» Мсье Венс подал знак гарсону, который бродил под деревьями, и сказал: — Да… Но я не согласен ненавидеть Катрин до того, как увижусь с ней! Сколько я должен? — спросил он у гарсона. — Сдачи не надо. IX Мсье Венс любовался детским портретом Катрин д’Ау — на нем была изображена десятилетняя девочка в матроске и носках, — когда дверь отворилась и вошла сама Катрин в траурном одеянии. — Мсье Венс, знаменитый детектив, в моем скромном жилище? — спросила она чересчур игривым для недавно овдовевшей женщины тоном. — Вот уж не ожидала вас увидеть… Я, конечно, польщена, но и удивлена тоже… — Она указала посетителю на кресло — Чем могу быть вам полезна? Мсье Венс сфотографировал ее взглядом: распустившаяся, как июньская роза, брюнетка с непринужденными манерами, однако нервы ее были напряжены. — Одна особа, весьма привязанная к вашему мужу, поручила мне провести неофициальное расследование обстоятельств его смерти, и я хотел бы задать вам несколько вопросов. Катрин, вероятно, была готова к чему-то подобному. — Я разрешаю вам их задать… но не обещаю, что на них отвечу. К вам обратилась Клара Бонанж, не так ли? Эта женщина меня ненавидит. От нее тоже пахло духами, но ее духи сильно отличались от Клариных: резкие, терпкие, на основе фиалок и фимиама. — Вам не следовало бы на нее сердиться, — вступился за свою клиентку мсье Венс. — Она любила вашего мужа… Тогда как вы, кажется, давно охладели к нему? Катрин не стала возражать: — Это правда. Мы перестали быть любовниками и не сумели стать друзьями. — Благодарю вас за откровенность. — Мсье Венс подыскивал нужные слова — Впрочем, утверждают, что вы не остались равнодушной к ухаживаниям некоторых близких друзей? Подавив грудной смех, Катрин ответила: — Ни одна женщина не останется равнодушной к знакам внимания, а я такая же, как и все. «Пустые слова», — подумал мсье Венс. Выпрямив спину и положив ногу на ногу, Катрин, говоря это, явно стремилась доказать, что она сложена лучше, чем ее соперница. Мсье Венс развивал свое преимущество: — Дело доходит до того — вы уж простите, мадам, — что вам приписывают… — …любовников? — докончила Катрин, притворно ужаснувшись. — Если бы было наоборот, это бы меня опечалило. И сколько же их у меня? Мсье Венс выгадывал время: — Меньше, чем это казалось бы нормальным для тех, кто вас видел, слишком много, чтобы это понравилось ревнивому мужу… А ведь ваш муж был ревнив, не так ли? — Чудовищно, — согласилась Катрин. — Он докатился до того, что целый год держал меня взаперти в «Чертополохах». — «Чертополохах»? — Это наш загородный дом. — Полагаю, что вам достанется все его состояние? — Очень на это надеюсь! — Кажется, вы спали в час его смерти? Катрин моргала ресницами. — Да, этажом ниже… И в полном одиночестве, что говорит в пользу если не моей невинности, то моей добродетельности. — За всю ночь вы ничего не слышали? — Ничего. Я сплю, как сурок. «Нигде не подкопаешься!» — подумал мсье Венс. — Извините меня, мадам. Мне остается обратиться к вам с двумя просьбами. Полиция, наверное, вернула вам прощальное письмо вашего мужа, которое она брала для изучения? Не согласитесь ли вы дать мне его на экспертизу вместе с несколькими другими образцами почерка покойного, могущими послужить исходными точками для сопоставления? Я также хотел бы взглянуть на спальню мсье д’Ау. Катрин поднялась, своей белой рукой взметнув волнами платье глубокого черного цвета. Траур делал ее столь же трогательной, сколь и светловолосой. — А если я откажусь? Мсье Венс, в свою очередь, не спеша поднявшись, произнес: — Я добьюсь своего и без вашей помощи… и между нами завяжется баталия. Однако я не люблю становиться врагом очаровательных женщин. Катрин уступила с удивительной легкостью. Может быть, она вовсе и не думала отказывать ему в просьбе: — Ладно! Следуйте за мной… В спальне покойного, уже отлично прибранной, лучи полуденного солнца, проникающие сквозь жалюзи, прочертили на ультрамариновом ковре параллельные полосы. — В этой комнате все осталось точно так, как было в ночь драмы? — поинтересовался мсье Венс, и в его голосе прозвучало сомнение. — Да, — ответила Катрин. — За исключением нескольких деталей. — Каких? — Господи… Разве это не бросается в глаза?.. Постель убрали и поменяли простыни… Комнату проветрили, вопреки обычаям, и пропылесосили… Спросите у Доротеи. — Доротеи? — Это горничная. — Она всеща вам прислуживает? — В течение всей недели. Хотите, чтобы я ей позвонила? — Не стоит. Я не хотел вас обидеть. — Если вы кого и обидете, то только прислугу. Раздраженный мсье Венс с беспокойством подумал, уж не стареет ли он, а потом промелькнула надежда: может быть, у его очаровательной хозяйки в роду тоже есть русские? Это могло бы объяснить тот неожиданный поворот, который принял их разговор… Катрин, выскользнув из комнаты, Через несколько секунд вернулась с письмами в руке. — Держите! — сказала она. — Вот письмо, которое оставил Жорж… и еще несколько других. Он клянется мне в вечной любви, но вы этому не верьте: помните, что эта любовь умерла раньше, чем он… Мсье Венс листал книгу, которую взял с ночного столика, она лежала там рядом с лампой. — Спасибо, — сказал он. — Могу я взять эту книгу с собой? Катрин в первый раз обнаружила некоторое удивление: — Как вам будет угодно. Но я не понимаю… Мсье Венс терпеливо ждал, когда она закончит фразу, но в дверь постучали и вошла Доротея. — Простите, мадам… Там внизу какой-то человек, который хочет с вами поговорить… Некий мсье Доло… Когда они вошли, человек глядел на улицу, стоя в небольшой прихожей спиной к Катрин и мсье Венсу. — Привет, Фредди! — произнес мсье Венс. — А я вас искал… Человек обернулся, теребя свой котелок руками в перчатках. — Простите… Вы принимаете меня за другого. Я не Фредди Доло… Я его старший брат Мартен… — Мар-тен? Мсье Венс понемногу приходил в себя от изумления, замечая одну за другой детали, сперва ускользнувшие от него. Итак, это был тот самый знаменитый Мартен, которого Фредди так часто описывал ему с нежностью, окрашенной иронией: «Мне достаточно взглянуть на него, чтобы представить себя дедушкой… Можно подумать, что он святой в отпуске, святой Медар с зонтиком под мышкой… Будь он даже моим младшим братом, я все равно выглядел бы как его сын…» — Рад с вами познакомиться, — просто сказал мсье Венс. — Фредди часто рассказывал мне о вас. Он очень вас любит. Мартен приподнял густые брови, словно не верил своим ушам, и в то же время он был в восхищении от услышанного: — Правда?.. Надо же! — Он говорит, вы осуждаете его поведение? — Так точно!.. Я покинул свою деревню только для того, чтобы намылить ему шею! Мсье Венс сдержал улыбку. — И вам это удалось? Мартен почесал затылок с удрученным видом и сказал: — Пока еще нет! Прошлой ночью я встретил его, когда он выходил отсюда — расспрашивая то одних, то других, мне удалось узнать, где его найти, — но я даже не успел внушить ему, насколько предосудительно его поведение, как он меня покинул… Сегодня, предприняв новые и бесплодные поиски, я подумал, что, может быть, мадам даст мне его адрес. «Мадам» наблюдала за сценой с живейшим интересом. Должно быть, Фредди и ей тоже часто рассказывал о Мартене, старшем брате-нелюдиме. — Должна огорчить вас, мсье Доло! У Фредди, насколько мне известно, нет постоянного места жительства… То он останавливается в меблированных комнатах, то живет во дворце. — Ах, я так и думал! — со вздохом произнес Мартен. — Его нище нет! На улице, отполированной ливнем, мсье Венс взял Мартена под руку. У него было такое ощущение, словно он знает его давно и вновь обрел старого друга. — Послушайте, Мартен! — сказал мсье Венс. — Я отношусь к Фредди с известной симпатией — я всевда любил хулиганов, — но ему пора образумиться… Недалек тот день, когда он перейдет черту, и я буду тогда бессилен вызволить его из беды, как это случалось в прошлом… Я даже боюсь, что уже слишком поздно… — Слишком поздно? — переспросил встревоженный Мартен. — Почему? Мсье Венс подумал, что лучше все выложить начистоту: — Фредди — в который раз — замешан в скверной истории. Он думал, что эта новость удивит Мартена, однако удивиться пришлось ему самому. — Ах, ну да! Я знаю! — сказал Мартен и, поскольку мсье Венс не решался продолжать, добавил — Торговля «живым товаром»?.. Сбыт наркотиков?.. Укрывательство драгоценностей?.. Полицейский, который прохаживался по улице, подошел к ним поближе, прислушиваясь к их разговору. — Нет, убийство! — сказал мсье Венс. Полицейский замер на месте в нерешительности. — О, Боже! — простонал Мартен, сраженный наповал. — Этого еще не хватало!.. Как его заставить вернуться в дом, убедить изменить образ жизни?.. Я перепробовал все способы… Мсье Венс открыл дверцу своей машины и посоветовал: — Я сам не знаю!.. Жените его… — Он говорит, что уже не в том возрасте! — чуть не плача, ответил Мартен. Мсье Венс уселся за руль автомобиля. — Увезите его отсюда… Доставьте его на родину… Возьмите в дело своим компаньоном… — Полицейский нехотя удалился. — Вы его давно знаете… Вам должно быть известно, что делать в данной ситуации. Мартен почесал затылок и сказал: — Что вы от меня хотите? Я всего лишь торгую свечами! — Вот-вот! — подтвердил мсье Венс. — Фредди — это, скорее, тот человек, который поджигает их с обоих концов!.. X — Привет, Малез! Комиссар Эме Малез, высокий, широкоплечий, массивный, напоминающий фламандский шкаф, корпел над отчетом. — Привет, Венс! — сказал он. — Тысячу лет не видел вас в «конторе»… Он говорил так, будто слово «контора» не означало для него тесный прокуренный кабинет, где находились стол, картотека и два стула, а так, словно он был ее хозяином. — Я занимаюсь расследованием обстоятельств смерти Жоржа д’Ау, — объяснил мсье Венс. — Вы уверены, что речь идет о самоубийстве? — Черт возьми! — воскликнул Малез, отложив авторучку. — У этого типа висок прострелен пулей, принадлежащей его собственному револьверу, на оружии нет никаких других отпечатков пальцев, кроме его собственных, к тому же он письменно признался в том, что уходит из жизни добровольно! — Обнаружены ли следы пороха или ожога вокруг раны? — Да, как это обычно бывает после выстрела в упор. — Не было ли разбито окно на первом этаже? Тщательно ли обыскали курительную и спальню? — Да, но… — Не исчезли ли спорные ставки, которые позднее должны были стать предметом дележа? — Это ничего не доказывает. Даже если была совершена кража, то вовсе не обязательно имело место убийство. — Значит, вы подозреваете кого-то в краже? — Да, шофера. Он, очевидно, и разбил оконное стекло изнутри, чтобы убедить нас в том, что в комнату проникли с улицы. — Он не сознался? — Нет. Это крепкий орешек, который уже разыскивается полицией в Тулоне и Марселе. — Вам говорили, что все четыре типа, которых в тот вечер принимал у себя д’Ау, в той или иной степени желали его смерти? — Ну и что? — Малез затянулся трубкой и выпустил облачко дыма, которое поднялось к потолку, словно воздушный шар. — Я, например, желаю, чтобы окочурилась моя теща, но эта баба, как назло, находится в полном здравии! Когда Малез начинал говорить, не вынимая изо рта трубки, мсье Венс всегда уходил с путаницей в голове: — So long I, старина! На месте следователя я бы все как следует обмозговал, прежде чем закрывать это дело… Викер у себя? Вопрос, похоже, удивил Малеза. — Викер всегда у себя, — ответил он. Викер, бледный длинноволосый молодой человек в очках, облаченный в белый халат, в течение всего года чахнул под самой крышей в тесной комнатке, украшенной графиками, убранными под стекла манускриптами и образцами почерка прославленных убийц. Когда мсье Венс вошел, он сличал тексты, вооружившись лупой и отмечая общие черты с помощью тонко заточенного карандаша. — Добрый день, Викер! Я принес вам кое-что на выходные. Мсье Венс разложил перед графологом два или три письма, которые отдала ему Катрин. — Не могли бы вы сравнить письма вот с этой запиской и сказать, подлинная она или нет? — Стало быть, подлинность писем не вызывает сомнений? — Никаких. Вздохнув, Викер сопоставил предложенные ему тексты, направив на них яркий свет мощной лампы. — Что?.. Опять эта писулька!.. — воскликнул он. — На прошлой неделе я уже дал утвердительный ответ. И все близкие жмурика поступили точно так же. Даже начальство не могло заставить Викера изъясняться на языке экспертов. — Не кажется ли вам почерк каким-то нерешительным и дрожащим? — настаивал мсье Венс. — Нет. Похоже, что этот малый был под мухой. — Вы не находите, что подпись, напротив, отличается необыкновенной четкостью? — Нет, — повторил Викер. — Как правило, подпись человека обнаруживает большую твердость, чем любой другой текст. Это обусловлено автоматизмом. Мсье Венс достал из кармана книгу, взятую им в изголовье усопшего, и положил ее рядом с письмами: — Однако!.. Будьте добры, изучите это… через лупу! Викер пожал плечами, не обнаруживая особого желания заняться еще и книгой: — Если бы это были не вы, мсье Венс!.. Что это за лажа? — «Записки из Мертвого дома» Достоевского, книга, которую д’Ау читал перед смертью… Точнее, она лежала на его ночном столике… Вы найдете его подпись на форзаце… Неплохой исходный материал для сравнения, а? — У вас, мсье Венс, опять какая-то идея! — Да, — признался детектив, — но я оставляю ее при себе. Не хочу влиять на вас. Когда он ушел, Викер затянул, фальшивя: Дамочка с брильянтами Заигрывает с франтами, Сводит их с ума — Обольстительница… XI Вечером того же дня мсье Венс отправился в «Вулкан», ночное кабаре, которое содержал Анжо. — Привет, Фрамбуаз! — сказал он молодому парню, который помог ему снять пальто. — Фредди здесь? — С одиннадцати часов, мсье Венс. Мсье Венс быстро пересек первый зал, где танцовщица в сверхлегком одеянии крутилась колесом под огнем прожекторов. — Привет, Тридцатка! — бросил он на ходу невысокому человеку, похожему на ласку и одетому в костюм цвета резеды. — Как всегда, на стреме? «Тридцатка» — это прозвище. Точнее сказать, сокращенный вариант прозвища «Тридцать и сорок». Тот, кому оно принадлежало, вздрогнул от неожиданности, словно у него за спиной разорвалась петарда, но мсье Венс не остановился. Пройдя вдоль бара, который казался нескончаемым, он повернул к двери, где красовалась выведенная белыми эмалированными буквами надпись «Посторонним вход запрещен». — Привет, Жоффре! Уже в строю? Через секунду он вошел в игральный зал, в то время как Тридцатка и Жоффре — здоровенный малый, которому плохо причесанные волосы соломенного цвета придавали вид подпорки для хмеля, в спешном порядке вступали у него за спиной во враждебный сговор. — Мы еще поговорим с этим типом в укромном местечке! — с ненавистью сказал Жоффре. И он опять принялся отравлять всех, кто находился поблизости, своей тонкой мексиканской сигарой. — На вашем месте я бы ставил также на «лошадей», — посоветовал мсье Венс. Фредди Доло, стоя перед высокими стопками жетонов, кончил выкладывать их на сукне под заинтересованными или завистливыми взглядами других игроков и крупье. — И на последнюю четверку двадцать луидоров! — объявил он, затем не спеша обернулся и произнес — О! Добрый вечер, комиссар!.. Рекомендую вам ставить на четырнадцать, эта цифра выпадает каждый раз! По крайней мере, выпадала, поскольку неизвестно, как пойдут дела теперь, когда вы здесь!.. — Вы закончили? — спросил мсье Венс. — Мне надо с вами поговорить. — Почту за честь… — Двадцать два, черный, четный и пас! — выкрикнули крупье. — Что я вам говорил! — пробормотал Фредди. Через пять минут они беседовали под сенью пальмы, растущей в кадке, — единственного дерева в «Вулкане». — Давайте, комиссар! Заводите свою шарманку! Я настроил свои локаторы… — Два джина с тоником! — заказал мсье Венс. (Он засек Анжо, который наблюдал за ними издали с отсутствующим видом.) — Прежде всего я хотел бы сообщить вам о том, что виделся с вашим братом Мартеном… Фредди вздохнул, кончив распихивать по карманам пачки банкнот, полученные им в кассе. — Я тоже!.. — сказал он. — Недавно ночью, когда выходил от д’Ау. Он начал меня поучать, но я смотался, пока дело не дошло до настоящей трагедии. Мсье Венс был серьезен. — Может быть, вам следовало бы его выслушать? — спросил он. Фредди усмехнулся: — Ну, нет… Пусть он продает свечки, если это ему нравится — и даже кропила, — но пусть не лезет в мою беспутную жизнь! Мы ведь не супруги! — Он взял стакан и добавил — Din Skol, min skol, alia vaclra frickor skol.[1 - Шведский тост: «За ваше здоровье, за мое здоровье, за здоровье всех красивых девушек».] — Malqamme![2 - Финский тост.] — ответил мсье Венс невозмутимо. — Мне казалось, что вы любите друг друга. Фредди нервно комкал коробок спичек. — Когда мы были пацанами — возможно, но даже и тогда!.. Он обзывал меня «хулиганом», а я ею — «ризничим»… А сегодня!.. — Казалось, Фредди набрал в легкие побольше воздуха, словно пловец, собирающийся нырнуть в воду, и продолжил — Сегодня Мартен завидует мне черной завистью, вот в чем дело! Если хорошенько подумать, я бы не удивился… — Не удивились бы чему? Фредди опорожнил стакан и сказал: — Довольно! Это наши дела. Мсье Венс вяло поаплодировал танцовщице с тамбурином, которая закончила свой номер. — Вы не оставались в ту ночь с д’Ау наедине? — спросил он. — Да, — признался Фредди, — но самое большее на полчаса, чтобы уложить его в постель и запереть спорные ставки в ящик стола. — В котором часу вы его покинули? Фредди окликнул бармена. — Да не знаю!.. В половине третьего, в три, что-то в этом роде… Вам лучше спросить у Мартена, который ждал меня на улице! — А за сколько времени до вас ушли остальные? — Минут за сорок, может быть, сорок пять… — Печально! — сказал мсье Венс. — Почему печально? Потому что Жорж д’Ау, согласно заключению судебно-медицинского эксперта, умер примерно в это время… и потому что за тридцать — сорок пять минут можно успеть сделать немало… Фредди как будто осенило: — Что, по-вашему, надо было вести записи?.. Хотел бы я посмотреть на вас, комиссар, если бы у вас на руках оказался субъект, который принимает носки за шляпу, а кровать — за гондолу! Мсье Венс вежливо улыбнулся и сказал: — Хотелось бы думать, что вы вернулись в отель сразу же после того, как расстались с Мартеном? — Да, но не особенно торопясь! — заметил Фредди. — Я даже пропустил пару стаканчиков в каком-то кабаке… К чему все эти вопросы? — Просто так, Фредди! Люди вроде меня всегда задают вопросы просто так… Фредди обеими руками ухватился за этот спасательный круг: — В таком случае, комиссар, вы должны меня извинить! Я пообещал маме, что вернусь затемно. — Он вдруг очень заторопился. — Предоставляю вам оплатить наши счета, ибо двадцать второй номер никогда бы не выпал, если бы не вы! Анжо, который был без пиджака, широкими шагами расхаживал по своему кабинету, напоминавшему каюту, откуда он мог наблюдать за игральным залом через иллюминатор. — Главное, без шума! — сказал он. — Я не хочу историй! Человек с перебитым носом и его приятель дружно согласились: — Не беспокойтесь, патрон! Все будет шито-крыто! Довольный собой, Фредди направлялся к выходу, когда «Вулкан» вдруг погрузился в темноту. «Так! — подумал мсье Венс, из осторожности прислонясь к стене. — Начинается извержение!» Извержение оказалось мгновенным… Электричество опять включилось, Фредди и след простыл, а два крупье колотили какого-то бедолагу, который, воспользовавшись темнотой, попытался изъять энную сумму в текущей партии. Типичная ситуация! Определенно, Анжо норовили обчистить при каждом удобном случае… Минутой позже мсье Венс забирал свою одежду в гардеробе. — Вы ошиблись, Фрамбуаз! — заметил он вежливо. — Это пальто и эта шляпа не мои… Фрамбуаз покраснел от смущения: — Сожалею, мсье Венс! Искренне сожалею!.. Вероятно, я напутал и отдал ваши клиенту, который только что вышел. А именно: мсье Фредди!.. Мсье Венс относился к Фрамбуазу с симпатией. — В таком случае, я их забираю… Я отдам эти вещи Фредди при первой же возможности… Фрамбуаз относился к мсье Венсу с симпатией. — Вы классный парень! — воскликнул он. — Чепуха, — сказал мсье Венс. — От этого обмена я только выигрываю… Все произошло очень быстро. Первым подозрительным звуком, который насторожил мсье Венса, когда он находился всего за две улицы от своего дома, был приглушенный шелест шин катившегося вдоль тротуара с потушенными фарами автомобиля… Вторым — скрип открывающейся дверцы… Третьим — стремительный топот у него за спиной. Он обернулся. Нападающих было двое. У первого был перебитый нос и повадки бывшего боксера. Другой восполнял в ширину то, чего недобрал в высоту. У обоих в руках были дубинки. Мсье Венс сделал шаг назад, чтобы занять более устойчивую позицию, и остановил первого хуком в челюсть. Второй замахнулся дубинкой. Мсье Венс ударил его по шее ребром ладони. — Эмиль! — простонал, словно во сне, второй, оседая на тротуар. При этом окрике шофер оставил баранку и бросился на подмогу с разводным ключом в руке, но мсье Венс уже укрылся в дверном проеме, расстегнул пальто Фредди, свой собственный пиджак… Разводной ключ, брошенный со всего размаху, сбил с его головы шляпу и отскочил к ногам. — Довольно, руки вверх! — произнес он обыденным тоном, вынимая автоматический пистолет. — Не вздумайте пошевелиться — я продырявлю вас, как щенков! Троица тут же отказалась от всяких воинственных намерений. — Простите, комиссар! — взмолился человек с перебитым носом. — Мы вас приняли за другого. — Другого!.. Кого же?.. Субъект формата три на четыре толкнул локтем замявшегося человека с перебитым носом и произнес: — Скажи ему! Так будет лучше. — Ладно… Мы приняли вас за Фредди Доло, понимаете! — объяснил экс-боксер. — Тут нет ничего удивительного! — добавил он, словно его осенило. — Вы ведь разгуливаете в этих шмутках! Весомый аргумент. Мсье Венс усвоил его, не моргнув глазом: — Кто направил вас по моему следу? — Никто! — живо отозвался человек с перебитым носом. — Мы видели, как вы выходили из «Вулкана»… Покинув свое укрытие, мсье Венс сделал шаг вперед: — Неправда… тогда вы разглядели бы меня при ярком свете и не ошиблись! Он совершил над собой усилие. Он всегда совершал над собой усилие, когда переходил на жаргон: — Говорите!.. Кто посадил вас мне на хвост? Троица уже притомилась стоять с поднятыми вверх руками. — Тридцатка! — признался экс-боксер. — Он сказал нам, что упустил Фредди, на которого затаил злобу, и что он не очень огорчится, если его отметелят! Каков иуда!.. Ничего не подозревая, мы попались на этот крючок… Мсье Венс начинал понимать: — Значит, это Анжо поручил вам наподдать Фредди? — Ну да! — согласился экс-боксер. — Патрон никогда не жаловал игроков, которые уходят вместе с кассой! Отсюда, кстати, отключение тока… Но было уже поздно: Фредди смотался… Тип, который был поперек себя шире и понемногу приходил в чувство, также имел, что сказать: — Не вызывает сомнений, что Фредди вряд ли перепутал бы пальто просто так, от рассеянности… Должно быть, он догадывался о том, что за ним пойдут, и хотел сбить нас с толку! Сбить с толку… Действительно, у мсье Венса создалось впечатление, что его действия направляли с того момента, когда пунцовый от неподдельного смущения Фрамбуаз подал ему чужое пальто. — А нельзя ли предположить, что вы ему так или иначе мешали и что Фредди, воспользовавшись удобным случаем, рассчитывал на то, что вас пришьют вместо него? — продолжил мысль человек с перебитым носом. — В противном случае и по зрелому размышлению Тридцатка никогда бы не заделался стукачом! За Фредди он готов убить и свою старуху!.. Мсье Венс убрал пистолет в карман. Он почувствовал К Фредди симпатию с самой первой их встречи и думал, что тот, хотя и находится по ту сторону барьера, тоже относится к нему с любовью… — Ладно, мотайте отсюда! — глухо приказал он. — Вы мне надоели! Троица не верила своим ушам. — Благодарю, вы так великодушны! — сказал человек с перебитым носом. — Сразу видно — благородных кровей! Мсье Венс спал в эту ночь мало и плохо. Фредди, рассчитывавший руками своих врагов отделаться от нежелательного друга, в самом деле заманил его в ловушку. Смертельную ловушку. Мсье Венс ворочался в постели, и в голове у него все время крутилась фраза из притчи, которую он читал в юности: «Дурной плод падает с древа Божьего». XII Мартен Доло слегка отвел телефонную трубку от уха и сказал: — Не надо так кричать, я не глухой!.. Минутку!.. Этот мсье Венс, человек, чьей дружбой мы можем гордиться, не стал бы подозревать тебя в убийстве Жоржа д’Ау, если бы ты не дал ему оснований! Другой бы на его месте давно упрятал тебя за решетку… Что?.. Я не ору!.. — Мартен машинально поправил покосившуюся репродукцию картины, которая висела над ночным столиком и на которой была изображена атака кирасиров в Рейхсхоффене. — А?.. Опять!.. Почтовым переводом?.. — Он задохнулся от негодования. — Можешь не просить, ты не получишь от меня больше ни гроша, если будешь и впредь предаваться разврату… Как?.. Тем лучше!.. Никто не посмеет сказать, что ты убил Жоржа д’Ау из корыстных побуждений!.. Угомонись, начни новую жизнь и… Алло, ал-ло!.. Мартен как бы нехотя положил трубку, задумался, а затем медленно вытащил бумажник из кармана и начал пересчитывать банкноты. — Добрый день, Мартен! — сказал мсье Венс, который вошел в комнату на цыпочках какое-то время назад. — Примите мои извинения, так как я услышал конец вашего телефонного разговора с Фредди… Что вы там делаете? Мартен смущенно показал на телефон и ответил: — Раз уж вы все слышали!.. Он утверждает, что остался без денег, ^и просит переслать ему несколько тысяч… почтовым переводом! — добавил он поспешно, словно считал это для себя оправданием. — Садитесь… Хотите чего-нибудь выпить? Мсье Венс отрицательно покачал головой: — Спасибо, нет, Мартен! Я ненадолго, и в том, что я должен вам сообщить, нет ничего отрадного. — А, нет? — переспросил Мартен задумчиво с видом человека, который только что попал под грузовик и теперь заметил несущегося на него велосипедиста. Мсье Венс, произведя взглядом опись банальной обстановки гостиничного номера, не смог скрыть огорчения: — Вы знаете, как я любил Фредди? — Он невольно выразился в прошедшем времени. — Я всегда считал его славным шалопаем, беспутным, но добрым малым, неспособным на подлость… Но сегодня… Мартен сгорал от нетерпения: — Что произошло? — Вчера вечером Фредди был в «Вулкане» — то, что он рассказывал вам сейчас по телефону, не имеет значения — и выиграл крупную сумму денег, — неторопливо излагал мсье Венс. — Я тоже был там, намереваясь его допросить. Мы поболтали… я хотел сказать — «дружески». Покидая «Вулкан», Фредди, должно быть, смекнул, что Анжо никогда не позволит ему уйти с набитыми карманами. Отключение тока в заведении весьма кстати замедлило его уход, и ему ничего не оставалось, как придумать какую-нибудь уловку… И что же, по-вашему, он придумал?.. Он нарочно забрал из раздевалки мои пальто и шляпу, оставив мне взамен свои… Это еще не все: его дружок Тридцатка, ужасный лицемер, поступил как предатель, напустив на меня громил, которым было поручено вернуть уплывающие деньги… Очень мило, не так ли? Мартен в отчаянии обхватил свою голову руками: — Это… это невозможно! Фредди никогда бы этого не сделал! — Увы, Мартен, это так, несмотря на наши дружеские отношения! — Мсье Венс говорил со все более возрастающей горечью. — И трудно было обойтись со мной еще подлее! — Да! — согласился Мартен. Направляясь к двери, мсье Венс заметил: — Итак, Мартен, я сообщил вам об этом для того, чтобы вы при случае повторили ему мои слова… Мы теперь с ним враги, я оставляю у себя его пальто. XIII Часы пробили полночь, и Катрин, закрыв книгу, собиралась уже потушить свет, как вдруг сердце у нее учащенно забилось, и она привстала, опершись на локоть. Катрин отчетливо услышала звук открывшейся и закрывшейся двери. На какое-то мгновение она замерла в неподвижности, протянув руку к ночнику, затем медленно выдвинула ящик ночного столика, достала оттуда миниатюрный браунинг и взвела курок. На нижнем этаже кто-то ходил и — странная вещь! — теперь, когда она была уверена в том, что не ошиблась и ей предстоит столкнуться с реальной опасностью, страх улетучился. Она опустила босые ноги на белую медвежью шкуру, служившую ковриком, сдерживая дыхание, надела домашние туфли, натянула на себя легкий халат с воланами, который делал ее удивительно похожей на ее третий портрет, что висел над кроватью (на нем она была изображена в летнем платье), и, осторожно ступая, направилась к двери… Лестничная клетка была погружена в непроницаемую темноту. Катрин, похожая на бело-сиреневый призрак, нащупала ногой первые ступеньки лестницы, словно купальщица, входящая в воду, затем начала бесшумно спускаться вниз, касаясь стены и сжимая в правой руке браунинг, а в левой — электрический фонарик. Дверь в курительную медленно открылась, щелкнул выключатель. — Руки вверх, — сказала Катрин, стоя на пороге. — Малейшее движение — и я стреляю! Какой-то мужчина рылся в выдвижных ящиках. Он не спеша повернулся к ней. — Батюшки, это вы?! — воскликнула она, смягчившись. — Как я сразу не догадалась? Профессиональный грабитель не наделал бы столько шума… Мужчина улыбнулся, послушно подняв руки вверх, и сказал: — Что до меня, то я вынужден заметить: сурок сурку рознь! Катрин в свою очередь улыбнулась, но с легким оттенком презрения: — Вы меня разочаровали, мсье Венс!.. Вы, которого все считают таким ловким!.. Я ведь могла пристрелить вас, как зайца! Мсье Венс медленно опустил руки и сказал: — Не думаю. Обернитесь. Катрин повиновалась. Внушительный мужчина с круглым, желтым, как лимон, лицом, весь одетый в черное, стоял у нее за спиной с пистолетом в руке, держа ее на прицеле. Катрин ощутила страх. Уже задним числом. Но она не показала виду. — Кто этот улыбчивый будда? — Чу-Чи, мой приятель-китаец, — объяснил мсье Венс. — Он без ума от хорошеньких женщин. Тем не менее одного моего слова было бы достаточно, чтобы он застрелил вас без всяких угрызений совести. Чу-Чи подтвердил эти слова. С его аккуратно завязанным галстуком, пухлым животиком и котелком на голове он был вылитый китайский болванчик и, точь-в-точь как китайский болванчик, Чу-Чи несколько раз покачал головой, улыбаясь до ушей, и сказал с сильным акцентом: — Чу-Чи никогда углызенья! Через десять минут Катрин и мсье Венс дружески беседовали у камина, мелкими глотками отпивая бренди. — Вы довольны обыском? — поинтересовалась она, взглядом указывая на выдвинутый ящик. — Вполне, — сказал мсье Венс. — Нашли то, что искали? — Нет… Но именно поэтому я доволен. С минуту они помолчали, пристально вглядываясь друг в друга. — Может быть, вам следовало нанести мне второй визит вежливости, а не строить из себя Раффлза? — спросила она. — Может быть, — согласился мсье Венс. — Предположим, что мне хотелось узнать, не отдаете ли вы предпочтение пижамам перед ночными рубашками… Катрин инстинктивно подтянула поясок на своем халате. — Вы позволите спросить у вас, каков предмет ваших поисков? Мсье Венс пригубил бренди и сказал: — Да… так как я опасаюсь, что искал не там. Я не думаю, что ваш муж хранил колоды карт в банке или в каком-нибудь потайном сейфе?.. Но как получилось, что здесь нет ни одной? Приподняв плечо — из-за чего обнажилось другое, — Катрин ответила: — Будучи суеверным, как и большинство игроков, Жорж обычно торопился уничтожить те карты, которые принесли ему неудачу. И поскольку он проигрывал несколько недель подряд… — Значит, в день смерти у него была только та колода, которой он играл свою последнюю партию? Катрин встала и, в свою очередь, порылась на ломберном столе. — Да… Иначе вы должны были бы обнаружить другие карты в этих ящиках. Это действительно так важно? — Это по меньшей мере доказывает, что ваш муж был убит. — Убит? — с недоверием в голосе воскликнула Катрин. — Но ведь он оставил письмо… — Так точно. Письмо, к которому прилагался джокер фирмы «Дендорфф»… тогда как его гости и он сам пользовались в тот вечер картами «Гримо»! — Признаться, я не понимаю… Мсье Венс развил свою мысль: — Мсье д’Ау, если принять версию самоубийства, вполне мог в самый последний момент допустить оплошность и спутать джокер… при условии, что у него были под рукой «дендорффские» карты. Но, исходя из ваших слов, это не так, и мои бесплодные поиски подтверждают справедливость сказанного вами… Вывод: был другой человек, приложивший этот «дендорффский» джокер к письму вашего супруга, тот, кто не только не пытался воспрепятствовать «самоубийству» мсье д’Ау, но, напротив, этому способствовал. Катрин все еще отказывалась примириться с очевидностью. — Допустим! — сказала она. — Но почему тогда убийца — если предположить, что убийца на самом деле существует, — допустил столь грубую ошибку? Почему нельзя было просто приложить к письму джокер фирмы «Гримо»? Мсье Венс пожал плечами. — Гости вашего мужа, если опираться на материалы следствия, оставили в этой комнате полнейший беспорядок: карты могли упасть за мебель, включая и джокеры «Гримо»… Убийце надо было действовать быстро, он любой ценой должен был удостоверить подлинность «признаний» мсье д’Ау… Я полагаю, что, как и большинство заядлых игроков, он имел карты при себе… «Дендорффские» карты… «Самоубийство» было так удачно сымитировано, что он решил, что может без всякого риска заменить один джокер другим… Во всяком случае, раз уж невозможно было найти джокеры «Гримо», ему ничего не оставалось, как воспользоваться этим шансом, несмотря на всю рискованность предпринятого шага… Мсье Венс встал с места, в последний раз затянувшись почти полностью сгоревшей сигаретой. Катрин наклонилась к мсье Венсу, следя за ним из-за прищуренных век. — Вы пришли сюда только ради этих несуществующих карт? — спросила она. Он покачал головой и ответил: — Нет, я искал еще одну вещь… и ее исчезновение позволило бы мне узнать нечто более важное. — Что же? — Имя преступника, — сказал мсье Венс. Мсье Венс широкими шагами подходил к свой машине, когда Чу-Чи, семенивший за ним следом, кашлянул. — Чу-Чи находить этот молодой дам очень восхитительно! А вы, мисью? Мсье Венс согласился: — Увы, это так, Чу! «Восхитительна, но опасна», как сказал бы сам мсье Венс. XIV На другой день около четырех часов вечера у входа в кинотеатр Борис Ясинский рассеянно смотрел на фотографии, рекламирующие фильм «Убийца живет на 2-м этаже», когда какой-то прохожий коснулся его руки и спросил: — Мсье Ясинский?.. Меня зовут Воробейчик, или более по-христиански — Венс. Я провожу неофициальное расследование обстоятельств смерти Жоржа д’Ау. Ясинский бросил сигарету. — Мне казалось, что д’Ау покончил жизнь самоубийством? — спросил он подозрительно. Мсье Венс принял удрученный вид и сказал: — Нет, он был убит… И один свидетель, заслуживающий доверия, уверяет, что видел, как вы проникли в дом д’Ау через окно первого этажа около двух часов ночи… Это была беспардонная ложь, но цель оправдывает средства. Ясинский покраснел. — Неправда! — возмутился он. — Спросите у Анжо и Дезекса, я ушел с ними вместе, и мы расстались неподалеку от моего дома. Кстати говоря, у меня не было никаких причин желать смерти Жоржа! — Вы полагаете?.. А находившиеся у него компрометирующие вас письма? Они исчезли. — Уверяю вас… — начал Ясинский. — Зайдем туда, — сказал мсье Венс и повел его к бару. — Мне надо задать вам кучу вопросов… «Алиби отсутствует, — мысленно подытожил Венс, когда беседа окончилась. — Но, если не ошибаюсь, он слишком робок для того, чтобы быть тем человеком, который мне нужен!» В тот же вечер, около десяти часов, Эктор Дезекс вылез из воды после того, как прозвучал финальный свисток в матче по ватерполо, проходившем в крытом бассейне, когда один из зрителей коснулся его руки и спросил: — Мсье Дезекс?.. Меня зовут Воробейчик, или проще — Венс. Я провожу неофициальное расследование обстоятельств смерти Жоржа д’Ау… Дезекс стянул с головы мокрую купальную шапочку. — Я думал, что д’Ау покончил с собой? — спросил он подозрительно. Мсье Венс принял понимающий вид. — Нет, он был убит… И один свидетель, заслуживающий доверия, уверяет, что видел, как вы проникли в дом д’Ау через окно на первом этаже около двух часов ночи… Мсье Венс повторялся, но ложь не подвержена износу. Дезекс побледнел. — Неправда! — возмутился он. — Спросите у Анжо и Ясинского, я ушел вместе с ними, и мы простились в сотне метров от моего дома. Кроме того, у меня не было никаких причин желать смерти д’Ау! — Вы полагаете?.. Он публично оскорбил вас, к тому же вы были так влюблены в его жену — и до сих пор к ней неравнодушны, — что хотели, чтобы она принадлежала только вам. — Уверяю вас… — начал Дезекс. Подтолкнув его к раздевалке, мсье Венс сказал: — Выйдем отсюда. Мне надо задать вам кучу вопросов. «Алиби отсутствует, — мысленно подытожил Венс, когда беседа окончилась. — Но, если не ошибаюсь, он чересчур импульсивен для того, чтобы быть тем человеком, который мне нужен!» XV Мсье Венс в элегантном светло-сером костюме из двухцветной ткани, который он решил надеть по случаю первого апреля, с видом завсегдатая вошел в здание судебной полиции и сразу поднялся под самую крышу. Желтоватая полоска света под дверью свидетельствовала о том, что Викер и на этот раз был занят работой, или «работенкой», как он выразился бы сам. — Добрый день, Викер! Ну что? Каковы результаты анализа?.. Викер снял свои бифокальные очки. Затем достал из ящика стола письма и книгу, которые были ему оставлены, и сказал: — Ну-с, вы попали в яблочко, мсье Венс!.. Писулька подлинная, а вот подпись поддельная… Смотрите сами! Мсье Венс наклонился к столу. Викер деликатно пометил красным карандашом некоторые общие элементы, так что сомнений больше не оставалось. Четыре письма (прощальное и три других), послужившие исходным материалом для сопоставления, очевидно, были написаны одной и той же рукой, рукой покойного. Сходство двух подписей казалось еще более разительным. Мсье Венс изучил их на свет и произнес: — Неплохая работа! — Вы так думаете?.. О чьей работе вы говорите? — О вашей. Викер просиял и приступил к объяснениям: — Подписи, принадлежащие одному и тому же человеку, всегда немного отличаются в деталях: помарки, неравномерность нажима, наклон или расстояние между буквами. Не существует двух абсолютно идентичных подписей! Следовательно… В сильном возбуждении он снова взял письма и по очереди рассмотрел каждое из них: — Вот эта, стоящая на письме, была скалькирована с той, что на книге, и с тем большей легкостью, что письмо написано на тонкой бумаге! — Действительно, это меня поразило. Викер, казалось, пребывал в отличнейшем расположении духа, словно это открытие было исключительно его заслугой: — Понимаете, мсье Венс, подобные фальшивки я изготовлял еще в лицее, когда возникало желание повалять дурака. — А ваши учителя попадались на удочку? — Каждый раз! — Должно быть, убийца учился в том же лицее, что и вы, — задумчиво сказал мсье Венс. Викер, улыбаясь на манер факира, который объявил о конце света, а сам намерен наблюдать за ним с межпланетного балкона, вдруг обнаружил сомнения: — Заметьте, я не очень понимаю, как можно было заставить покойного д’Ау написать подобное признание, если он этого не хотел! — А кто вам сказал, что он этого не хотел? — возразил мсье Венс. В одном из многочисленных коридоров старого здания он натолкнулся на Малеза, который покинул свой кабинет с отчетами в руке. — Привет, Венс! — сердечно поздоровался последний. — По-прежнему в поисках информации? Мсье Венс похлопал по карману своего пиджака, непривычно оттопыренному для нового костюма, и ответил: — Нет, старина!.. Сегодня я ее продаю! У вас найдется минут десять? — Пять, — сказал Малез. — Идемте сюда. Через четверть часа он резко поднялся, оттолкнув стул, и сказал, упершись ладонями в папку: — Вы меня убедили, дружище! Бегу к следователю. — Главное, пусть не проводит никаких арестов! — посоветовал мсье Венс. — Иначе он загубит все дело… — Он бросил сигарету на пол и задумчиво раздавил ее каблуком. — Еще она вещь усугубила мои подозрения! Более бледный цвет первых слов письма вкупе с тем обстоятельством, что авторучка и чернильный пузырек были пусты, когда я осматривал их прошлой ночью… — Вот что вы искали, помимо колоды карт фирмы «Дендорфф»… Чернила?.. — Да, в глубине души надеясь, что не отыщу их… Взявшись за дверную ручку, Малез сказал: — Признаться, я не понимаю… — Ну как же! Все ясно! — произнес мсье Венс, — Жорж д’Ау начал писать прощальное письмо своей авторучкой, но он так бы его и не закончил из-за отсутствия чернил, если бы кто-то не одолжил ему свое перо, и этот «кто-то» одолжил ему также, уже post mortem[3 - Посмертно (лат.).], «дендорффский» джокер… В коридоре Малез энергично потер ладони: — Дьявольское невезение для преступника состоит в том, что Эктор Дезекс тайком утащил оба джокера «Гримо»!.. Интересно, впрочем, что он собирался с ними делать? Поместить в рамку? Мсье Венс подумал о неблагодарной миссии присяжных, которым придется с позиций рассудка выносить приговор людям, находящимся во власти страстей. — Он категорически утверждает, что хотел получше их изучить и попытаться обнаружить какой-нибудь след или знак, доказывающий, что в игре сжульничал д’Ау. — Стало быть, и вы тоже полагаете, что смухлевал именно д’Ау? — Ни в коем случае! Я знаю, что он был способен на многое, но только не на это! Спешу добавить, что я не подозреваю и Дезекса. — Тогда кого же? — Смухлевал кто-то другой, — медленно сказал мсье Венс. — Тот, кто передергивает всегда… — Ясинский? Анжо? Доло?.. Им не было в этом никакой нужды, поскольку они не были втянуты в это дело! — Внешне нет! — согласился мсьё Венс. — Именно это и осложняет разгадку. Малез глубоко задумался и не сразу сообразил, что мсье Венс уже давно закончил разговор. — Эй! Что вы собираетесь предпринять? — торопливо спросил он, словно дело происходило на перроне, когда каждое слово на вес золота. Мсье Венс остановился на последней ступеньке лестницы. — Первое: найти колоду карт «Дендорффа», в которой не хватает джокера. Второе: найти авторучку, которой воспользовался покойный д’Ау, после того как кончились чернила в его собственной… Впрочем, я знаю, где можно отыскать и то, и другое. — Да? Где же?.. — простодушно полюбопытствовал Малез. — В кармане у преступника, — ответил мсье Венс, XVI Два человека играли в белот за мраморным столом, покрытым узким суконным ковриком. Кроме них в кафе никого не было, и изнутри можно было прочитать его название на треснувшем стекле витрины, выведенное белыми эмалированными буквами: «адасоП aЛ». — …и последняя десятка! — торжествующе сказал один из них, собирая последнюю взятку. Партнер — толстый человек без пиджака, в зеленых подтяжках, с редкими волосами, тщательно приглаженными на лысеющем черепе, — бросил на него подозрительный взгляд. — Минутку! Ты уверен, что твоими картами никогда раньше не играли? Тот пожал плечами и ответил: — Совсем новенькие «дендорффы», гляди сам!.. И заметь — с джокером! — Я заметил. А куда же девался другой, запасной? — Тебе-то какое дело? Он записал результат партии на обратной стороне пивной кружки. — Классная ручка! — оценил толстяк. — Подарок? — Скажем лучше — «оружие»… Тебе сдавать, Нестор. Нестор сдал карты. XVII — Мсье Венс! — с победным видом воскликнул, входя, Борис Яршский. — Говорил я вам, что невиновен, что я не возвращался в дом Жоржа д’Ау в ночь преступления! Он даже не взглянул на книжный шкаф с многочисленными полками, на освещенные аквариумы, на коллекцию масок, привезенных со всего света. Мсье Венс, укрывшийся за крепостным валом своего изогнутого письменного стола, поднялся, чтобы поздороваться с ним. — Садитесь… Но Ясинскому было не до того! Судорожно порывшись в карманах, он извлек из левого ручное зеркало в металлической оправе и коробку с леденцами от кашля, из правого — обтрепанную записную книжку и карандашик от мигрени, наконец в каком-то забытом третьем обнаружил то, что искал. — Вот! Читайте! — сказал он. — Что это такое? — спросил мсье Венс. — Доказательство моей невиновности! Анонимное письмо, полученное сегодня утром… Мсье Венс взял у него письмо и снова сел. Письмо, представлявшее собой лист обычной разлинованной бумаги с наклеенными на нем словами, вырезанными из газеты, гласило: «Письма и долговые расписки, которыми незаконно владел Жорж д’Ау, будут возвращены вам сегодня вечером, если вы уплатите наличными сумму в один миллион банковскими билетами. Будьте с деньгами после 10 часов на 1-й национальной дороге, в двухстах метрах севернее Арсенала». Внизу письма в качестве постскриптума стояло: «Не вздумайте извещать полицию, это дорого вам обойдется». — Ну как? — с нетерпением спросил Ясинский. — Прекрасный образчик «анонимного стиля»! — заметил мсье Венс. — Тут есть все, вплоть до классического финального предупреждения! Но я бы написал: «легавых» или «фараонов». Ясинский вытер пот со лба и спросил: — Что мне делать? — Отправиться на рандеву, — посоветовал мсье Венс. — По крайней мере, если вы хотите доказать свою невиновность… — И, когда Ясинский рухнул в кресло, так как ноги у него подкосились от волнения, добавил — Я тоже буду там в назначенный час. — Но я… У меня нет требуемого миллиона! — слабо возразил Ясинский. — Вот сто тысяч франков, — сказал мсье Венс, заглянув в свой бумажник. — Набейте конверт до нужного объема старыми бумагами того же формата, что и банкноты: циркулярами, квитанциями или налоговыми ведомостями. Ночь была темной. Легкий восточный ветерок делал сырую пасмурную погоду еще более промозглой. В шикарном темном плаще Ясинский огибал мрачные здания Арсенала, тщетно прощупывая взглядом их многоугольную массу. Затем он продолжил путь к северу; внутренняя полоска кожи на его шляпе превратилась в леденящий венец. Мсье Венс остановил машину за группой деревьев. — Десять часов двенадцать минут, — констатировал он, бросив взгляд на светящийся циферблат автомобильных часов. — Он должен вот-вот появиться… Чу-Чи, спокойно сидевший рядом с ним, прислушался: — Чу-Чи слышит подъезжать машина… «Паккалд», шесть цилиндла… — Кроме шуток? — спросил мсье Венс. — Кломе шуток, мисью! — ответил Чу-Чи. Ясинский остановился на обочине дороги, как только до него донесся звук подъезжавшей машины. Ее фары многократно увеличились, ослепили его, затем машина затормозила со страшным скрежетом, и рука в черной перчатке распахнула переднюю дверцу с его стороны. — Садитесь! — произнес знакомый голос. — Вы имеете право на поездку в виде бесплатного приложения. Преодолевая страх, Ясинский, все еще ослепленный фарами, сел в автомобиль, неуклюже закрыв за собой дверь. Машина — а это действительно был «паккард» с шестью цилиндрами — стрелой устремилась к северу. Остановилась она не больше чем на пять секунд, но мсье Венс, сидевший за рулем своего «ягуара», уже нажал на газ, и Чу-Чи обеими руками ухватился за свой котелок. — Ага! За нами едут! — произнес водитель «паккарда» с пугающим безразличием. — Он повернулся к своему спутнику и добавил — Кажется, я вам по-хорошему советовал ничего не говорить жандармам? — Я… Я ничего им не сказал! — пролепетал Ясинский, съеживаясь. Водитель пожал плечами. Его взгляд теперь был прикован к смотровому зеркалу. — Такому типу, как вы, нельзя играть в покер. Каждый ваш следующий ход заранее известен! Ясинский теперь узнал его, и кожаная полоска на шляпе сдавила ему голову ледяным обручем. Он тоже глядел в смотровое зеркало, однако надеясь, что фары преследующей машины заискрятся в нем рождественской мишурой. Одна его рука находилась в левом кармане, где лежал конверт, другая — в правом, где лежал браунинг, но он не смел пошевелиться. При скорости сто двадцать километров в час малейшей неосторожности было достаточно, чтобы они угодили в кювет. В сущности, единственное, в чем он по-настоящему испытывал потребность, так это в карандашике от мигрени… Резкие повороты, заносы, скрип тормозов, шелест перетираемых шинами камней, виражи на двух колесах — погоне не было конца, один сверкающий автомобиль гнался за другим сверкающим автомобилем: мелькали тополя, выстроившиеся по обе стороны от шоссе, пустынные улицы спящих городков, переходы, где мигал красный свет светофора, новенькие мосты, из которых внезапно навалившаяся на них тяжесть «паккарда» извлекала металлические стоны… Ясинский видел теперь своего спутника только в профиль, и про себя удивился, что до сих пор не замечал, насколько суровым и жестоким он был. Низкий лоб, надменный нос, узкие губы, выдающиеся вперед челюсти, волевой подбородок, хотя и двойной, и с ямочкой: как много сигналов «опасности», на которые он не обращал внимания! — Они на хвосте! — подтвердил в ту же секунду водитель изменившимся глухим голосом. Он пощупал рукой щиток приборов и большим пальцем нажал на эбонитовую кнопку: — К счастью, я знаю, как от них отделаться! — Санта Мария! — воскликнул мсье Венс, который от волнения то и дело молился вместо того, чтобы извергать проклятия. — Они что-то выбросили из багажника! Какой-то черный предмет, отделившись от задней части «паккарда», подпрыгивал на дороге. — ......![4 - Реплика Чу-Чи, непереводимая на русский язык, напечатана по горизонтали в соответствии с условиями верстки. (прим. ред.) В печатном издании реплика отсутствует, только многоточие (прим. верстальщика).] — простонал по-китайски Чу-чи, еще крепче вцепившись в поля шляпы. Когда он снова открыл глаза под воздействием удара, «ягуар» уже выкорчевал вяз, который рос у обочины дороги. — Лететь за ним на самолет менее опасно! — заметил Чу-Чи. Но мсье Венс уже выскочил из машины с пистолетом в руке: — Скорее, Чу!.. Я опасаюсь худшего!.. — Выходите! — приказал водитель «паккарда», открывая дверь. Съехав на грунтовую дорогу, машина остановилась на опушке леса. Ясинский повиновался, не говоря ни слова. В смотровое зеркало он увидел, как «ягуар» врезался в дерево, и больше не ждал помощи ни от кого. Даже если предположить, что мсье Венс остался жив, ему никогда не поспеть вовремя. Что касается того, чтобы пробудить в своем спутнике жалость!.. Это все равно что пытаться разжалобить дольмен… Водитель «паккарда» также вышел из машины. Протянув руку, он сказал: — Давайте деньги… Ясинский достал из левого кармана конверт. Будь что будет, теперь он знал, что ему делать. — Держите… Его голос дрожал, как у человека, которого знобит от высокой температуры. Он подумал о своей жене Элен, ушедшей из жизни так рано, о втайне влюбленной в Эктора Дезекса своей дочери Фидель, которая, повязывая на нем кашне, когда он уходил из дома, просила его не простужаться. — Но я… мне надо было торопиться! — пробормотал он. — Я не ручаюсь, что здесь все правильно! — Что?! — воскликнул спутник, судорожно вскрывая конверт. Ясинский вынул правую руку из кармана. Он выстрелил, не прицеливаясь. Мсье Венс и Чу-Чи широким шагом шли по грунтовой дороге, когда раздался двойной выстрел, а затем и третий. Не сговариваясь, они бросились бежать. На опушке леса среди еловых веток ничком лежал человек. Мсье Венс опустился на колени и приподнял его голову. — Что произошло? — Я… Я хотел его застрелить! — прохрипел Ясинский. — Но он… он был начеку и… подловил меня! Подавив в себе чувство жалости, мсье Вецс спросил: — Вы его узнали?.. Говорите… Кто он?.. Лицо Ясинского было залито кровью, и ему пришлось начинать фразу трижды, чтобы его поняли: — До… Доло… — Фредди Доло? — переспросил мсье Венс. Хотя он знал ответ заранее, ему было трудно в это поверить. Задыхаясь, Ясинский выдавил из себя: — Нет… Мартен Доло! И его голова снова упала на землю. Он больше никогда не будет спорить о ставках… — Мисью Венс телял сто банкнот! — сокрушенно произнес Чу-Чи вместо надгробной речи, как всегда обнаруживая трезвый взгляд на вещи. XVIII Меньше чем через два часа, около полуночи, в квартиру, занимаемую Омером Анжо, позвонили. Один длинный и два коротких звонка. Затем посетитель подождал, отбрасывая на створку двери искаженную тень. Человек беспрепятственно вошел в здание и, выкрикнув вымышленное имя, устремился вверх по лестнице, никого не встретив. Он не знал, в какую дверь звонить, но визитная карточка под слюдяной пластинкой скоро указала ему на то, что он искал. Дом был сгрлнно безмолвен. Только приглушенные крики проголодавшегося младенца доносились откуда-то сверху. В конце концов дверь на третьем этаже чуть приоткрылась. — Что такое? Кто там? — Я! — откликнулся человек. Цепочка мешала распахнуть дверь настежь. Находившийся за этим заграждением Анжо, на котором был домашний халат, попятился. — Ты?.. Что тебе нужно?.. — Я хочу рассчитаться, — ответил посетитель, — другими словами, вернуть тебе долг. — Кто тебе сказал, что я дома? — Сорока на хвосте принесла. Анжо поколебался, а затем произнес: — Заходи в другой раз. Я не могу тебя сейчас принять… — Почему? Ты не один? Может быть, боишься? Анжо пожал своими широкими плечами ярмарочного борца. — И не таких видали! Дело в том, что я подцепил насморк, иначе я был бы в «Вулкане»… Человек усмехнулся: — Я не боюсь заразиться! — Резким движением он сорвал дверную цепочку. — Ну, посторонись… Анжо отошел. — Иди вперед! — недовольно пробурчал он. — Вторая дверь налево… и не обращай внимания на пыль! Когда ты вернешь мне деньги, я куплю себе пылесос. Не реагируя на его слова, посетитель прошел в богато обставленную, но отличавшуюся на редкость дурным вкусом комнату: ренессанс с примесью Людовика XVI и возвратами к эпохе Директории. Когда он обернулся, Анжо уже укрылся за золотисто-зеленым письменным столом, за которым он работал не более двух раз в год. (Омер Анжо был корсиканцем.) — Что с тобой стряслось? — поинтересовался он шутливым тоном*— Получил наследство от дяди, отправил тетку на тот свет? Гость не удостоил его ответом. Он достал из кармана тяжелый конверт, который швырнул на бювар такого же зеленого цвета, что и покрытие ломберного стола. — Считай! И лучше вслух! — сказал он. Конверт не был запечатан. Анжо достаточно было его перевернуть, чтобы из него, как из рога изобилия, посыпалось его содержимое. Это были настоящие банкноты, ничего не скажешь, — с профилем Марианны, водяными знаками и всем прочим. — Ну, давай! — подбодрил посетитель с лукавой нежностью отца, балующего своих детей и купившего им на Рождество механическую лошадку. — Считай и пересчитывай! Анжо все еще опасался. Выдвинув ящик письменного стола, он достал оттуда заряженный браунинг. — Без шуток, а? — напомнил он. — Иначе я пристрелю тебя в два счета! Посетитель одобрительно кивнул головой: — Ну прямо, как я! Оставь пушку, а я оставлю свой стилет… Послюнявив большой палец, Анжо принялся пересчитывать купюры. — Два… Три… — Здесь десять пачек, — заметил посетитель. — Десять пачек по десять десятитысячных банкнот. — Шесть… Семь… — продолжал Анжо. — Никогда бы не подумал. — Всякое бывает! Ты не проверяешь содержимое пачек? Анжо мотнул головой и сказал: — Нет. Я… я доверяю! Дело в том, что он начал догадываться: запахло жареным, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не вызвать полицию. — Ты меня удивляешь! — сказал посетитель, по-прежнему сохраняя невозмутимость. Он позволил себе только короткое движение подбородком, показывая на купюры, разбросанные на письменном столе. — Лучше бы убрать это! Не стоит искушать служанок. — Он протянул руку к бронзовой статуэтке. — Прекрасная вещица!.. Может, пропустим по одной?.. — Конечно! — пробормотал Анжо, складывая купюры. — Послушай! Ты слышала? — спросил мсье Дюран. — Да, — солгала мадам Дюран. — Что это? — Не знаю! — сказал мсье Дюран, подходя к окну. На другой день он объяснял полиции, что они живут «как раз напротив», что они играли с мадам Дюран в рамс, и потому… Но в тот момент он не понял: он глядел куда-то вниз, на улицу. — Должно быть, лопнула шина… Но это была не шина, и когда поднял глаза, то ему вдруг показалось, что он сидит в зале кинотеатра. На третьем этаже дома номер тридцать два окно было освещено наподобие киноэкрана и, словно на экране, там, за багровыми занавесками, беспорядочно жестикулировали два силуэта. — Амелия, иди сюда скорее! — крикнул мсье Дюран. Но Амелия, занятая подделкой счетов своего супруга, пропустила самое интересное: разбившееся оконное стекло, второй выстрел, звук которого приглушили толстые стены, и потом этот стремительный темп произошедшего, с каким в кино обычно появляется надпись «конец». Внизу, на улице, полицейский Грифф замер на месте и тоже прислушался, затем опять двинулся вперед с левой ноги, бормоча что-то себе под нос. Вероятно, ему послышалось: ничего серьезного никогда не случалось в этом квартале… Гость поднялся, по-прежнему не выпуская из руки бронзовую статуэтку. (Как уточнят позднее эксперты, это была копия статуи «Юго-западный ветер», подлинник которой находится в Лувре.) — Я же тебе сказал, что пришел для того, чтобы рассчитаться, — сказал он с ненавистью. Затем он бросил статуэтку рядом с телом, забрал деньги и конверт, в котором они лежали, и стал шарить в выдвижных ящиках. «Минутку!» — подумал полицейский Грифф. Он был уверен в остроте своего слуха, как был уверен в верности мадам Грифф. Достигнув угла улицы, он, запрокинув голову, двинулся назад, к дому номер тридцать два… Он уже подходил, когда из него пулей выскочил человек, на секунду остановился в нерешительности, затем направился прямиком к нему и решительно отпихнул его в сторону. Это возмутило Гриффа. — Эй, вы!.. Надо смотреть, куда идете! Может быть, извинитесь? Человек резко остановился и произнес: — Я никогда не приношу извинений фараонам! Главное, каким тоном произносятся слова. Полицейский Грифф, который гордился тем, что разбирается в жизни, почувствовал, как все в нем перевернулось, будто его резанули по-живому. — Ну, погоди! — сказал он. — Я научу тебя вежливости! Но человек не дал ему времени взяться, за дубинку. — Позвольте научить вас сперва боксу, — сказал он вкрадчиво. И ударом правой снизу вверх послал полицейского Гриффа в водоотводную канаву. XIX Из ежедневных газет: «Дело д’Ау получает новое развитие. Еще две жертвы: господин Ясинский и господин Анжо были убиты этой ночью с интервалом в два часа». XX Квартира Днжо, залитая резким утренним светом, казалось, уменьшилась в размерах, так много в ней было людей. Там находились торжественные и важные работники прокуратуры, суетливые и бесцеремонные фотографы, эксперты, осуществляющие экспертизу, инспекторы, осуществляющие инспекцию… Короче говоря, классический аппарат всякого судебного расследования. Люди окликали друг друга из комнаты в комнату, обращались друг к другу в упор, вопросы опережали ответы. «Позовите эту светскую даму, а вы постарайтесь очистить помещение от журналистов». «Господи, кто стрелял?» — «Никто!.. Это магниевая вспышка, да еще господин следователь постоянно кашляет, у него всегда были слабые бронхи (бронхи или слизистая?)». Среди этого столпотворения Анжо оставался лежать там, где его обнаружили, с нанесенными стилетом ранами и черепом, проломленным «тупым предметом» — крылатое воплощение юго-западного ветра валялось возле его неподвижной руки. Оставалось надеяться, что его душа уже совершила великое путешествие… Между двумя приступами кашля следователь окликнул судебно-медицинского эксперта, который осматривал труп: — Ну что, доктор?.. Ваше мнение? Эксперт тоже кашлянул, но не в силу необходимости, а, скорее, из чувства солидарности, и сказал: — Жертва, вероятно, оказала яростное сопротивление нападавшему… Взгляните: человеку удалось дважды выстрелить из своего револьвера, первая пуля разбила это зеркало, вторая угодила в один из его портретов, в область сердца… Действительно, портрет выглядел, как вторая жертва. — Однако, поскольку Анжо получил удар первым и ослабел из-за кровотечения, он оказался в явно невыгодном положении, — продолжал эксперт. — Похоже, убийца добил его, проломив ему левую теменную кость вот этой статуэткой. — Короче говоря, это и есть истинное орудие преступления? — Не будем забывать о стилете. Следователь повернулся к специалисту по отпечаткам пальцев, который заканчивал осмотр статуэтки, положив ее на ткань: — Как насчет отпечатков, Бенжамен? Бенжамен с видом отвращения качнул своей седой головой и сказал: — Полный ноль, господин следователь! Убийца либо был в перчатках, либо прошелся по всему тряпкой, прежде чем смотаться… Еще один тип, насмотревшийся кино! — зло добавил он. — Стало быть, если я вас правильно понял, ничего не обнаружено также на мебели, выдвижных ящиках, дверных ручках? — Ничего, кроме двух или трех отпечатков покойного, весьма слабеньких. Раздался хлопок очередной магниевой вспышки, когда дверь снова отворилась, и появился комиссар Малез в сопровождении полицейского с подбитым глазом. — Прошу меня извинить, господин следователь, но я только что задержал полицейского Гриффа, который утверждает, что видел убийцу, как я вижу сейчас вас. — Что?! — воскликнул следователь, причем невозможно было определить, чем это известие взволновало его в первую очередь — содержанием или формой. Полицейский Грифф возразил, явно скромничая: — Я не столько его видел, сколько почувствовал!.. В комнату вошли с носилками два сотрудника Института судебной медицины в белых халатах. Несколько вытесненных на лестницу журналистов воспользовались этим, чтобы проникнуть внутрь. — Покажи мне легавого! — Невероятно! Он что, сбивал каштаны? Следователь приходил в себя: — Говорите, дружище! Как выглядел человек, который столь грубо с вами обошелся? Полицейский Грифф почесал затылок, а потом произнес: — Ну так… средний… — Вы хотите сказать: среднего роста? — Именно. По моим понятиям, в нем метр семьдесят три, семьдесят пять, что-то в этом роде… Следователь проявлял нетерпение: — Я бы назвал его выдоким! — Да, скорее, высокий… — Поговорим о его телосложении… Среднего, я полагаю? — сострил следователь… — Именно, господин следователь! Ни толстый, ни худой, понимаете… Но широкоплечий! Тут никакой ошибки быть не может! Он был шире в плечах, чем казалось на вид… — Значит, у него все же был какой-то вид? — В этом смысле — да, у него был вид… Я не знаю! — Полицейский Грифф старался изо всех сил. — Знаете, есть такие субъекты, которые, будучи даже в штатском, напоминают военных, хотя, заметьте, они никогда не служили! А бывают другие… — Оставим других в покое! На кого был похож именно этот тип? На отставного генерала? — Ну, все же нет! — Подполковника? Сержанта? — Извините меня, господин следователь. Я в тот момент не был сосредоточен на армии. — В таком случае, на чем вы были сосредоточены? — Ни на чем, господин следователь… Постараюсь как можно точнее передать свою мысль… Предположим, если бы вы меня спросили, был ли этот тип церковным сторожем или ризничим, я склонился бы в пользу церковного сторожа… — Это вам что-то напоминает? — спросил следователь, повернувшись к Малезу. Утвердительно кивнув, Малез ответил: — Думаю, да… Он достал из своего бумажника фотографию, показал ее сперва следователю, а затем свидетелю: — Ты его узнаешь? Полицейский Грифф задумался и наконец произнес: — Не могу сказать… Вроде он и вроде не он… Малез взял у него фотографию, слегка отретушировал карандашом и спросил: — А так? Сомнений у полицейского больше не осталось: — Так да, шеф! Не хватает только нескольких морщин! — Ты подтвердишь это под присягой? Полицейский Грифф поднес руку к своей челюсти, потом к глазу и сказал: — И не один раз! — В таком случае;..— Малез наклонился к следователю и что-то прошептал ему на ухо. — Ну и ну! — воскликнул следователь. Он снова подошел к полицейскому и спросил: — Вы уверены, что он выходил именно отсюда? Грифф был непреклонен: — Абсолютно, господин следователь!.. Его словно наскипидарили… Вызвав такой же прилив толпы, как и при своем появлении, сотрудники Института судебной медицины унесли тело в клеенчатом чехле. — В таком случае… — произнес, в свою очередь, следователь. Он сел за отведенный для этих целей столик, положил на него какой-то бланк и разгладил его ладонью. — Значит, вы совершенно уверены, что?.. — переспросил он с сомнением в голосе, испытующе глядя на Малеза. — Архиуверен! — отрезал Малез. — Фредди описывал мне его тысячу раз. И, благодаря мсье Венсу, я знаю, что он крутится где-то здесь… Дать вам ручку? Следователь поставил свою подпись и, отложив в сторону авторучку и бланк, сказал: — Вот вам ордер на арест. — Он кашлянул, когда опять полыхнула магниевая вспышка. — Действуйте быстро! — Можете на меня положиться, господин следователь, — отозвался Малез. — Я тут же доставлю его к вам… XXI Отель «Ришелье» — номера для туристов со всеми удобствами — напоминал любой другой отель той же категории, предлагающий комфортабельные номера для туристов со всеми удобствами. Комиссар Малез вошел в него, словно пароход, приходящий к финишу первым, в сопровождении худощавого инспектора, который, следуя у него в кильватере, был похож на ялик. — Могу ли я видеть мсье Доло? — осведомился он, заметив верзилу в очках, погруженного в чтение какого-то легкомысленного иллюстированного издания. Героиню, вероятно, должны были вот-вот изнасиловать, так как, отвечая, верзила не соизволил даже поднять свой длинный нос: — Номер тридцать три, четвертый этаж… Лифт не работает! — добавил он автоматически. — Везет же мне! — пробурчал Малез. Дверь в тридцать третий номер даже не была заперта на ключ. Малезу оставалось только повернуть ручку. — Батюшки! — пробормотал он не без досады. — Вы меня опередили? Сказав это, он внезапно остановился на пороге, прямой как аршин, в то время как ялик по инерций врезался ему в спину. — Разве запрещено вставать рано утром? — парировал мсье Венс. Сидя на кровати, он дружески беседовал с Мартеном Доло, который стоял спиной к окну. Малез ничего не ответил. Показав ордер на арест, подписанный следователем, он устремился к Мартену: — Извольте следовать за нами, мсье Доло! Мы действуем согласно ордеру на арест. Никогда он не говорил более официальным тоном. — Но за что? — простонал Мартен. — Насколько мне известно, я не совершил никаких преступлений. — Объяснитесь со следователем. Мартен потерянно озирался, охватив взглядом медную кровать, шкаф с зеркалом, ковер с цветами и картину с изображением атаки кирасиров в Рейхсхоффене. Вероятно, он уже представлял себя приговоренным к гильотине. Мсье Венс наблюдал за ним, и его глаза лукаво поблескивали. — Идите, Мартен, и сохраните улыбку! — посоветовал он, посылая к потолку колечко табачного дыма. — Поверьте мне, эти господа находятся в более затруднительном положении, чем вы! Действительно, вид у них был весьма озабоченный… XXII Судебный следователь Сюсбиш, человек по природе обходительный, был им вдвойне во время исполнения своих служебных обязанностей. Но чем большую он проявлял учтивость, тем меньше оставалось шансов у подозреваемого выкрутиться. Сидя за письменным столом и подперев подбородок тыльной стороной белой и жирной руки, он, казалось, позировал фотографам. — Где вы были… — Он кашлянул. — …и что вы делали вчера вечером между десятью часами и полуночью? Мартен Доло, присев на самый краешек стула, заерзал, чувствуя себя не в своей тарелке. Следователь успел только удостоверить его личность, прежде чем задал ему этот главный вопрос, который обычно задают людям, подозреваемым в краже или убийстве. — Ну, я… Мой брат Фредди назначил мне встречу на площади Святой Екатерины… Я прождал его целый час. Следователь Сюсбиш и комиссар Малез обменялись понимающими взглядами, по которым можно было догадаться, что их предположения сбываются. — Можете ли вы предъявить доказательства этого? — спросил следователь. — Например, сообщить нам имена тех, кто способен подтвердить ваши слова? Мартен Доло печально покачал головой: — Боюсь, что нет… Затем его словно осенило, и он достал из кармана записку: — Постойте, вот письмо от Фредди… Следователь взял это письмо с отвращением больного диабетом, берущего кусочек сахара. Затем он едва заметным знаком предложил Малезу подойти поближе и прочесть письмо через его плечо. Написанное второпях, письмо гласило: «Дурашка! Я должен увидеться с тобой еще раз сегодня вечером. Это вопрос жизни и смерти. Жди меня перед церковью Святой Екатерины после 11 часов. Прояви терпение: я непременно приду.      Ф. Уничтожь эту записку: у меня есть на то причины». Прочитав письмо, следователь на минуту задумался, а потом сказал: — Сожалею, мсье Доло, но письмо ничего не доказывает! — Он кашлянул. — Вы вполне могли написать его сами, чтобы создать видимость алиби… Мартен возмутился: — Покажите его экспертам-графологам! Но тридцатилетний опыт работы не прошел для следователя даром: — Два эксперта непременно разойдутся во мнениях, а трое поднимут бунт… Почему вы сохранили это письмо вопреки просьбе вашего брата его уничтожить? — Не знаю. По правде сказать, я… я отношусь к Фредди с некоторым недоверием! Я предполагал сжечь его, но после нашей встречи, когда услышу объяснения брата… Поскольку он не пришел, письмо осталось лежать у меня в кармане, и я о нем забыл… — Ловко, — согласился следователь, — но не очень убедительно. Я же склонен думать, что вы его сохранили для того, чтобы показать нам и во что бы то ни стало обеспечить, пусть даже шаткое, алиби. Будь вы невиновны, вы бы его уничтожили, как и просил ваш брат, брат, который, как мне говорили, может потребовать от вас чего угодно и которого вы любите, как сына… — Которого я любил, как сына… — Короче, вы отрицаете? — Отрицаю — что, господин следователь? — То, что вы совершили убийство господина Омера Анжо прошлой ночью между десятью часами и полуночью? Мартен взмахнул обеими руками, словно утопающий: — Я отрицаю?.. О, боги!.. Клянусь честью, господин следователь! Об-братитесь к моему прошлому, моему безукоризненному прошлому! Расспросите моих друзей, знакомых! Слушайте! Спросите монсеньора Бьенвеню и аббата Шамуа! Они вам скажут… В дверь постучали. Она открылась, и вошел дежурный. — Прошу прощения, господин следователь! — Дежурный держал в руке визитную карточку. — Этот господин настоятельно просит, чтобы его немедленно выслушали… Взяв карточку, следователь сказал: — Гм… пусть войдет! — Он встал, чтобы поприветствовать посетителя. — Добрый день, мсье Венс! Боюсь, что на сей раз вы пришли слишком поздно… Господин Мартен Доло запутался… Он вот-вот расколется… Мсье Венс пожал протянутую руку и спросил: — Неужели? Вы меня удивляете, господин следователь… Кстати, я должен перед вами извиниться и попросить отпущения грехов. — Отпущения грехов… за что? — За совращение свидетеля, — сказал мсье Венс. Сделав шаг в сторону, он обнаружил присутствие человека, вошедшего в кабинет следом за ним. Это был полицейский Грифф с теми же следами на лице. — Мсье Грифф терпеливо ждал за дверью, когда вы пожелаете устроить ему очную ставку с подозреваемым… Я взял на себя ответственность и опередил события. Сумев скрыть от следователя полицейского Гриффа, мсье Венс ухитрился теперь заслонить Мартена Доло от глаз полицейского Гриффа. Поэтому он сделал второй шаг в сторону и спросил: — Вы узнаете этого человека? Полицейский Грифф инстинктивно вытянулся по струнке: — Еще бы мне его не узнать!.. Это тот самый грубиян, который нокаутировал меня вчера вечером! Следователь снисходительно улыбнулся. В отличие от большинства своих коллег, он относился с симпатией к дилетантам, особенно к тем, кто шел по ложному следу. — Я же говорил вам… — начал он добродушно, слегка пожав плечами. Не удостоив его взглядом, мсье Венс приказал: — Встаньте, Мартен! Пройдитесь… Мартен поднялся и сделал несколько шагов. — Еще! — настаивал мсье Венс. — Дойдите до окна и вернитесь… Мартен дошел до окна и вернулся. Следователь нахмурил брови: — Но ведь этот человек хромает! — Именно так! — подтвердил мсье Венс. Он повернулся к полицейскому Гриффу, пораженному не меньше, чем следователь, и сказал: — Напрягите память, Шугер Рей!.. Человек, который послал вас в нокаут ночью, тоже хромал? Полицейский Грифф порылся в своей памяти и произнес: — Да нет!.. Он скакал так, что мог бы выиграть в дерби и без лошади! — Вы уверены в этом? — Абсолютно! Если тебе подбили один глаз, это не мешает видеть другим… Следователь и Малез все поняли. — В таком случае, это не Мартен, который?… — начал первый. Мсье Венс продолжил: — Нет, Мартен играл роль козла отпущения… Два последних убийства — Ясинского и Анжо — совершил Фредди; он, рассчитывая на свое удивительное сходство со старшим братом, узурпировал его внешность!.. На его беду, он не знал, что Мартен с некоторых пор страдает несгибаемостью колена (на языке медиков это называется гидартрозом), и этого достаточно, чтобы изобличить его во лжи! Следователь и комиссар Малез опять обменялись понимающими взглядами: впоследствии они будут утверждать, что никогда и не верили в виновность Мартена Доло, честного человека, которого рекомендуют с наилучшей стороны монсеньор Бьенвеню и аббат Шамуа. С самого начала было ясно, что автором записки был его брат Фредди. Поэтому незачем обращаться к экспертам-графологам. Между тем мсье Венс «разрабатывал» полицейского Гриффа: — Признайтесь, что напавший на вас вчера вечером человек мог легко избежать встречи с вами? Достаточно было свернуть вправо или влево… Вместо этого как он поступил?.. Он пошел прямо на вас, толкнул, словесно оскорбил и, мягко говоря, ударил по лицу. Теперь вы понимаете — почему? Полицейский Грифф почесал затылок. — Ну да! — воскликнул он радостно. — Он хотел, чтобы я его получше запомнил! Мсье Венс снова обратился к следователю: — Запятнать своего брата было для Фредди лучшим способом обелить себя! К тому же надо было лишить Мартена всякого алиби… Отсюда фиктивное свидание, на которое Фредди и не думал приходить, потому что в условленный час он разгуливал по улицам в обличье своего старшего брата! Мартен закрыл лицо руками; и никому не возбранялось думать, что он плачет. — Да будет благословен Господь! — бормотал он, или что-то в этом духе. — Я спасен! — Мой бедный ньюфаундленд! — успокоил Мартена мсье Венс, похлопав его по плечу. Следователь снял телефонную трубку: — Передайте всем приметы Фредди Доло… Установите наблюдение за вокзалами, портами, аэродромами… Но будьте осторожны: этот человек опасен! Каждый мог представить, как эти слова раздались в радиофицированных машинах, начинавших свой цирковой номер. — А я-то всегда жалел, что у меня нет брата! — прокомментировал вполголоса полицейский Грифф. XXIII В комнате, которую он занимал на втором этаже «Ла Посада», Фредди Доло, оставшись в одной рубашке, читал вечернюю газету. Нестор Парфе, его партнер по игре в белот и владелец отеля, убирал со стола остатки завтрака, к которому его постоялец едва притронулся. — Ты ничего не жрал! — отметил он с горечью. — Я не голоден! — пробормотал Фредди. Он в ярости скомкал газету и отшвырнул ее в угол. — Неужто разведкой стратосферы уже больше не занимаются, что моей персоне уделяют такое повышенное внимание? Нестор Парфе разочарованно поглядел вокруг себя. На столе стояла пепельница, переполненная окурками, бутылка светлого «Фроми», в которой оставался один глоток. На разобранной постели валялся популярный роман с обтрепанными углами. На стульях как попало лежала одежда. На полу стояли два заполненных чемодана… И в довершение всего, вспомнил вдруг Нестор, нахмурив свои густые брови, был еще неоплаченный счет! — Не надо было убирать тех троих типов, если ты хотел остаться чистеньким! — логично заметил он. Ничего не ответив, Фредди Доло подошел к раковине с щеткой в одной руке и расческой — в другой. — Что ты там делаешь? — встревожился Нестор Парфе. — Ты уже не надеешься выпутаться из этой истории? Фредди пожал плечами, продолжая глядеться в зеркало. — Вовсе нет, напротив! Мне надоело стареть! Нестор Парфе едва не выронил из рук тарелку: — Ты, случайно, не тронулся?.. Фараоны не дадут тебе даже завернуть за угол! У каждого из них за пазухой описание твоих примет! Фредди закончил работу над своей прической, внеся последний штрих при помощи трех обслюнявленных пальцев: — Спокойно! За угол улицы завернет не Фредди, а Мартен… — Мартен, твой братан? — переспросил Нестор Парфе, не понимая, о чем идет речь. Фредди воспользовался минутным замешательством Нестора, его ловкие пальцы пробежали к вискам, все более обесцвечивая их с каждым прикосновением: — Заметь, это тем более несложно, что в детстве чего я только ни делал, чтобы не быть на него похожим и избавиться от наших семейных черт… Вплоть до мельчайших деталей! Когда мы уже повзрослели, Мартен выходил в ненастье с зонтиком, я же брал трость, рискуя вымокнуть до нитки! Если он надевал фетровую шляпу, я назло ему — котелок. Если в дополнение к зонту он надевал еще и плащ, я доходил до того, что оставлял дома трость или снимал с себя пальто с капюшоном! В тот день, когда он начал носить костюмы с двубортными пиджаками, подражая мне, я перешел на брюки для игры в гольф. Когда он надел замшевые ботинки, я — ботинки из шевро… Возьмем теперь галстуки! Вначале он хранил верность манишкам, придающим солидность, я же — университетским галстукам. Когда он завязал галстук, я перешел на бабочки, опередив его. Но стоило ему с опозданием вернуться к буржуазным манишкам, как я вновь взял на вооружение галстуки. Полный цикл! Всю нашу жизнь мы играли в своеобразную игру «ты это надеваешь, я это снимаю»! Всякий раз, оказываясь вместе, мы, однако, никогда не были абсолютно похожими, в нем было что-то такое, чего не хватало мне, и наоборот; то он казался более молодым, а я более старым, то я моложе, а он старше. Случалось, что его называли Фредди, и тогда он как-то подтягивался, а меня — Мартеном, и это меня старило… — Неужели вы так похожи? — простодушно спросил Нестор Парфе. — Как братишки, папаша! — пошутил Фредди. — Если не считать нескольких отличий. Первое: Мартен почти никогда не брился (у него нежная персиковая кожа, и от бритвы на ней возникает раздражение); второе: он и сегодня нацепляет на себя целлулоидные воротнички и воняет нафталином… Не найдется ли у тебя нафталина, Нестор, взамен моей лавандовой воды? Фредди обернулся: метаморфоза свершилась — бабочка вновь стала куколкой. — Ну, что скажешь?.. Ты меня узнаешь? Нестор не отличался красноречием, иначе он, как и его отец, сделался бы аукционистом. — И да, и нет, это ты и вроде бы не ты! — Он подыскивал слова. — Слушай, ты напоминаешь человека, в которого превратишься через десять лет… если только легавые дадут тебе эту десятилетнюю отсрочку! — Он вдруг понизил голос и спросил доверительным тоном — Кстати, ты, наверное, не раз выдавал себя за Мартена?.. Например, той ночью, когда прикончил этих двух типов? Фредди рассмеялся, обнажая все зубы: — А ты кумекаешь!.. Иначе к чему иметь своим братом честного человека?.. Повернувшись спиной к раковине, он взял оба чемодана, весьма почтенных чемодана, которые на первый взгляд не могли содержать ничего, кроме свечек и статуэток святых. — Чао, Нестор!.. Если не увидимся, я тебе напишу. Нестор принялся машинально убирать комнату. Очарованный этим чудесным превращением, он забыл о неоплаченном счете. — Чао, Фреголи! — попрощался он. Через десять минут, когда он споласкивал стаканы за своей стойкой, входная дверь «Ла Посада» с грохотом распахнулась, ударившись о стену и выбив кусок штукатурки. — Ах, это уже ты! — воскликнул. Нестор Парфе, потирая руки. — Значит, ты не смылся? Посетитель облокотился о стойку с хмурым видом. — Посмотрите хорошенько!.. Мне в глаза!.. Я не Фредди Доло! Я его старший брат Мартен!.. Если судить по тому, как вы меня встретили, Фредди, наверное, опять узурпировал мою внешность? Нестор только что пропустил рюмку рому. От этого мысли у него в голове путались. Он убрал бутылку куда-то за спину, дав себе слово приобрести ром другой марки. — Узурпировал! — проворчат он сердито. — Узурпировал! Не могли бы вы говорить попроще? К несчастью, посетитель, похоже, отличался последовательностью. Выбросив свою крепкую руку над стойкой, он схватил Нестора за шиворот и прохрипел: — Где Фредди?.. Говорите, или я за себя не отвечаю! Нестор услышал — и почувствовал, — как его рубашка затрещала по всем швам. Отличная, сшитая на заказ, из чистого шелка, за которую он выложил десять тысяч! — Фредди только что ушел, и я не знаю куда! — оправдывался он, икая. — Я не думаю, что он сюда вернется. Посетитель наконец извлек его из-за стойки, как улитку из раковины. И Нестор убедился в том, что тот на поверку оказался еще более здоровым малым. — Веди меня в номер! — Сию минуту, мсье! — сказал Нестор. — Только выключу газ… В номере, покинутом Фредди, кровать еще не была убрана, пепельница по-прежнему была заполнена окурками, в бутылке «Фроми» не осталось ни капли. — Ладно, убирайся! — сказал незваный гость, растягиваясь на смятых простынях и подложив под голову руки с утомленным видом. «Сам деревенщина, а поучает парижан!» — со злой обидой подумал Нестор Парфе, подчиняясь приказу. Дверь открылась и закрылась опять. — Добрый вечер, Мартен! Кажется, мы идем с вами по одному и тому же следу? Мартен нервно курил, глядя в потолок. Он ничего не ответил. Мсье Венс не стал настаивать, пододвинул к себе стул и сел на него верхом. Комната погружалась в вечерние сумерки. — Фредди, похоже, не торопится вернуться! — сказал он после долгого молчания. — Может быть, поужинаем, чтобы скоротать время? Мартен, по-прежнему лежавший на спине, продолжал исследовать потолок и все, что там было начертано: прошлое, настоящее, будущее… — Как хотите! — пробормотал он. — Я не голоден. Точно так же сказал бы и Фредди. К десяти часам на ближней колокольне зазвонили, и от этого звона задрожали стекла. Мсье Венс с сигаретой в зубах изучал Мартена. — Один вопрос, старина… Я думал, что, в отличие от Фредди, вы никогда не курите? Даже не взглянув на собеседника, Мартен пожал плечами и ответил: — Это правда. Я не курил… раньше. Я также не пил. Сегодня я курю и пью! — Он вздохнул. — Каин совратил Авеля. Мсье Венса поразил этот образ, но он не подал вида. — Расскажите это кому-нибудь другому! — сказал он с жаром. — Вы просто выкинули дурь из головы! Фредди делает из вас, на свой лад, конечно, настоящего мужчину. — Вы думаете? — с горечью спросил Мартен. Благодаря сумеркам и тишине небольшая комната вдруг стала похожей на исповедальню. — Я невольно начинаю говорить на каком-то жаргоне и… Я начинаю так же глядеть на женщин! — признался он в смущении. — Я пристраиваюсь за первой попавшейся, будь она дурнушка или красотка, и иду за ней до тех пор, пока не определю по тому, как она покачивает бедрами, где кончаются ее трусики и до какого места доходят ее чулки… Мсье Венс теперь тоже глядел в потолок, наблюдая за тем, как мягко растворяются там колечки дыма. — Вы трижды прочитаете мне «Отче наш» и «Богородице», — сказал он игривым тоном. — В сущности, интересоваться женщинами — это не грех. — Может быть, и нет, — согласился Мартен скрепя сердце. — Но это, безусловно, большая глупость. Серый утренний свет уже проникал в комнату, когда они проснулись. — Бесполезно ждать дальше, — решил мсье Венс, поднявшись и вдыхая свежий воздух, поступавший из приоткрытого окошка. — Вероятно, дичь почуяла охотника. Мартен встал с постели, покачиваясь и сжав себе виски обеими руками: — Будь я из вашей команды, я оставил бы здесь наблюдателя… Мсье Венс не спеша обернулся. Жестокий утренний свет подчеркивал его наметившуюся лысину. — Зачем?.. Вы так хотите, чтобы Фредди застукали?.. Мартен посмотрел вокруг себя, словно человек, не понимающий, как он здесь оказался, и Ответил: — Не знаю! — Каждое произносимое им слово, наверное, обостряло мучившую его мигрень. — Чего я хочу, так это больше не задаваться вопросами, где я нахожусь, что делаю и кого в данный момент убиваю!.. Я хочу вновь стать самим собой — Мартеном Доло, родившимся 28 января 1889 года с Сен-Макэре (департамент Жиронда), в семье Фердинана-Фабьена Доло, шорника, и Мишлин-Мари Кере, вышивальщицы, — и больше не отвечать за чужие преступления! Мсье Венс прикрыл окошко. Ему стало холодно. — Я вас понимаю, Мартен! Фредди способен замарать самого святого Петра! Когда они спускались по лестнице, Мартен тревожно спросил: — Можно подумать, что на самом деле вы не разочарованы и знаете, где найти Фредди? — Во всяком случае, догадываюсь, — ответил мсье Венс. — Главное — отыскать юбку. — Юбку? — переспросил Мартен смущенно. — Какую юбку? — Юбку, которую Фредди мечтает сегодня задрать, — цинично пояснил мсье Венс. XXIV После смерти своего мужа Катрин проводила долгие часы в мечтаниях, оставаясь в круглой и светлой комнате, обставленной по последней моде, — точнее, в комнате, почти лишенной мебели, — которую она называла своей музыкальной шкатулкой. В ней стояли белый рояль, мышиного цвета длинный диван и живые дивные цветы — надменные, горделивые, яркие. Там можно было уловить лишь прерывистую и потаенную работу леса (иногда со стебля срывался лепесток и неспешно падал на пол), различить отдаленный городской прибой, приглушенный двойными занавесками цвета слоновой кости. Наверное, Катрин не надо было расставаться со своей прислугой и нанимать другую, может быть, тогда все сложилось бы иначе. Но Элиза, новая служанка, не знала ни Фредди, ни Мартена… — Мадам? — окликнула она хозяйку от двери. — Это мсье Фредди… — Кто? — спросила Катрин, вздрогнув. Подперев подбородок руками, одетая в строгое платье с тяжелыми складками, она задумчиво глядела на запоздалые вспышки в камине. — Мсье Фредди… Фредди Доло… Катрин вдруг стало страшно. Однако колебалась она недолго. — Пусть войдет, — сказала она. Фредди, вероятно, вошел сразу за служанкой, так как не успела Элиза покинуть комнату, как он толкнул ногой дверь. Под мышкой у него был продолговатый плоский пакет; он сорвал с него бечевку и развернул сверток с ловкостью фокусника: — Добрый день, Кэт!.. У меня для вас сюрприз! Он подошел к женщине и поднес ее руку к губам с видом гурмана. Затем он положил на ковер — так, чтобы его лучше освещал огонь, — изумительный портрет Катрин. — Посмотрите! — Я вижу… Это я? — спросила Катрин, покоренная, но еще проявлявшая недоверчивость. Пляшущие отблески пламени, казалось, наделяли полотно тайной жизнью. Волосы медными витыми узлами ниспадали на обнаженное плечо, печаль в глазах противоречила едва уловимой улыбке. — Да, работы Делангля. Он видел вас всего дважды, но уверяет, что и одного раза хватило бы, что это его лучший портрет… Он хотел его сохранить у себя, выставить в Салоне… Мне пришлось его поколотить, чтобы заполучить картину для вас… Катрин не могла отвести взгляда от картины: — Она… Она очень красивая… Фредди продолжал любоваться Катрин, в то время как она любовалась изображенной на полотне дамой. — Нет, — поправил он ее хриплым голосом. — Это вы очень красивы! Он хотел опять взять ее руку, но она резко ее отдернула. — Понимаю! — сказал он удрученно. — Вы прочли в газетах! — Да, — сказала Катрин. — Стало быть, вы знаете, что меня обвиняют в убийстве Ясинского и Анжо? — Да… Но я этому не верю. — Меня подозревают также в том, что я убил вашего мужа… — Да… В это я верю еще меньше. До этого момента Катрин, как зачарованная, все еще глядела на свой портрет. А Фредди продолжал до сих пор стоять в тени. — Но… — пролепетала она, вдруг пораженная его необычным обликом. — Что с вами случилось? Вы изменили внешность? Можно подумать, что… Фредди машинально поднес руку к своему гриму: — …что я являюсь агентом по сбыту церковных принадлежностей? Ну да!.. Этот нелепый маскарад остается пока моей лучшей защитой: полиция ищет меня, но она не ищет Мартена! Катрин отвернулась и опять отдалась созерцанию горящих поленьев. Фредди сел возле нее на диван мышиного цвета, тщетно пытаясь встретиться с ней взглядом. — Все-таки!.. — сказал он. — Вы ведь не будете сожалеть об этом добром и славном Жорже? — Нет, мне его не жаль! — честно призналась Катрин, словно разговаривала сама с собой. — Сколько я ни убеждаю себя в том, что должна его оплакивать, у меня ничего не получается!.. Наоборот, мне кажется, что я слишком долго не могу его забыть, стать прежней Катрин, той простой девушкой, которая инстинктивно различала добро и зло, всегда знала, что надо и чего не надо делать, что порядочно, а что подло… Фредди встал и нервно прошелся по комнате. — Вы по-прежнему все та же Кэт. Вы всегда были и будете ею!.. Вы знаете, что я должен уехать, покинуть эту страну? — бросил он глухим голосом с оттенком сожаления. Катрин ничего не ответила. Она теребила пальцами свой поясок. — Я уплыву в Канаду. Отсутствующий взгляд Катрин снова остановился на поленьях (и портрете). Но он был по-прежнему неясным, лишенным выражения. — Вы ведь знаете Канаду? — настаивал Фредди. — Штат Северной Америки, входящий в состав Британского содружества наций и разделенный на десять провинций… Она была открыта Кабо в 1497 году, колонизована Шампленом… Страна лесов и озер… Редкие породы деревьев, пушные звери… — Он принялся напевать песенку. — «Его паруса то тут, то там… Его паруса парят, парят… Его паруса парят, парят…» Знаете, да?.. Нет?.. «О, Мари-Мадлен, юбочка до колен, юбочка в клетку, милая детка…» Он невольно повысил голос. Потом замолчал и сказал: — Я уезжаю и забираю вас с собой. Катрин слушала внимательно. Она медленно покачала головой: — Я не хочу уезжать. Напротив. Чего бы мне хотелось после этого… этого потрясения, так это вновь очутиться в доме моего детства, в большом прохладном доме на берегах Луэна, где пахло воском и сливой, где время текло так, словно журчал ручей, в доме, похожем на остров… Фредди бросил сигарету в огонь. — Мне бы следовало взять с вас расписку! — сказал он. — Расписку? — переспросила Катрин, не понимая, о чем он говорит. — Какую расписку? — Долговую! — грубо бросил Фредди, и Катрин наконец посмотрела на него. — Послушайте, вы помните тот сочельник, когда вы вот здесь бросились в мои объятия и лепетали в слезах, как безумная: «Почему всегда уходят одни и те же?» Я тогда не понял — и кто бы мог это понять? — но я прекрасно уловил смысл того, что вы сказали потом: «Я хотела бы умереть… или пусть это будет он!» — Фредди нарочно выдержал паузу. — Дилемма, заключающая в себе решение… Встаньте на мое место. Конечно, я предпочел, чтобы это был он! — Фредди! — простонала Катрин. Она встала и взяла его за лацканы пиджака. — Порой мне действительно хотелось обрести свободу и… и радость жизни, но не такой ценой! — Я никогда не придаю значения цене, — сказал Фредди. Казалось, Катрин снова лишилась рассудка, как и в тот сочельник, когда Фредди принял ее, рыдающую, в свои объятия. — Убирайтесь! — крикнула она. — Уезжайте, я ненавижу вас!.. Вы были правы: я осталась такой же, какой и была, и останусь ею! Вопреки ему, вопреки вам! Она взялась за шнурок звонка, нервно потянула его на себя так, словно звонила в колокол. Фредди замешкался, а потом направился к двери. Несмотря на Делангля, он проиграл эту партию. — Я ухожу…. но я вернусь! — Ему была ненавистна роль жертвы. — Я вернусь и уведу тебя, дорогая, даже если мне придется вытащить тебя отсюда за волосы! Катрин, похоже, не придала значения угрозе: — Я их остригу. Заберите этот портрет. Я больше на него не похожа! Ни один из портретов, нарисованных после моей свадьбы, больше на меня не похож! XXV Клара Бонанж в розовом пеньюаре, отороченном лебединым пухом, зажав телефонную трубку между плечом и ухом, машинально гладила рукой подголовник кресла. — Алло… Алло, мсье Воробейчик?.. Это Клара Бонанж… Я прочла в газетах, что арест преступника — дело каких-нибудь часов? Мсье Венс, который завязывал пояс на своем халате, ответил на другом конце провода: — Газеты опережают события… Фредди все еще удирает от нас, и на всей скорости! — Почему вы не арестуете Катрин? Возможно, это заставило бы его обнаружить себя? — Сомневаюсь… Нет никаких доказательств, что мадам д’Ау является его сообщницей. — Если она его любовница, то наверняка и сообщница! — Не доказано также и то, что она его любовница. Продолжая говорить, Клара Бонанж смотрела на картину «Поджог немцами Реймского собора»: — Раз уж она уступила ухаживаниям Эктора Дезекса и еще многих других, — сказала Бонанж ядовито, — то с какой стати ей было отказывать Фредди Доло… Боюсь, вы очень плохо знаете женщин, мсье Воробейчик! — Я тоже начинаю бояться этого! — вздохнул мсье Венс. Дверь растворилась у него за спиной. — Мисью! — крикнул Чу-Чи с порога. — Чу-Чи кончал готовить ванна. Мсье Венс прикрыл телефонную трубку ладонью и сказал: — О’кей, Чу! Подогрей воду. Клара Бонанж говорила все более раздраженным тоном. Осторожно положив телефонную трубку на подушку, мсье Венс закурил сигарету. В парадную дверь позвонили. — Мисью! — это был снова Чу-Чи. — Мисью Вальтел… Вальтер, рослый рыжий малый с совершенно прямыми плечами, был лучшим сотрудником мсье Венса; он следил за супругами, находившимися в преддверии развода, до тех пор, пока не удавалось доказать факт адюльтера, и отыскивал пропавших пекинесов с таким чутьем, которому могли бы позавидовать последние. Мсье Венс, не слишком прислушиваясь, удостоверился в том, что Клара Бонанж все еще излагает свою точку зрения на женщин, повернулся к нему и спросил: — Ну что? Вальтер заложил жвачку за левую щеку и ответил: — Так вот, мсье Венс, я неотлучно дежурил у особняка д’Ау весь вечер и часть ночи, ожидая, что меня сменит Ледернье, а этот мерзавец все еще хоронил на рассвете свою богатую тетушку, которую предали земле только в одиннадцать утра! На сей раз ваш прогноз не оправдался… Ваш Фредди так и не появился… Только его братан Мартен нанес непродолжительный визит молодой даме около десяти вечера… — Конечно! Я прекрасно понимаю, — терпеливо внушал мсье Венс своей словоохотливой собеседнице. (Он едва не вскрикнул.) — И ты позволил ему уйти? Вальтер опять принялся жевать. — Черт возьми! — воскликнул он, округлив глаза. — Вы сказали мне задержать Фредди, а не Мартена… — Но Фредди гуляет теперь по улицам только в облике Мартена! — Ничего себе, патрон! — Вальтер воспринял эту новость как личное оскорбление. — Надо было приказать мне задержать Мартена, а Фредди оставить на свободе… — Возвращайся туда и отпусти Ледернье, — решил мсье Венс. — И доставляй ко мне всех Мартенов, находящихся в бегах, настоящих или поддельных! Вальтер направился к двери, потом остановился. Им овладели сомнения: — А что делать с этими Фредди?.. Снимать перед ними шляпу? — Задерживай всех Доло! Разберемся потом. Ясно? — Еще бы! — ответил Вальтер. — Бегу нанимать фургон! Мсье Венс опять взял телефонную трубку. — Прошу вас меня не перебивать! — сказала Клара Бонанж. XXVI Мсье Венс вышел из такси у Шлюзовой улицы — подъехать туда на собственном автомобиле было все равно что дать сирену — и направился к указанному месту: пользовавшемуся дурной славой кабачку, который соседствовал с трущобой; время оставило на его фасаде свою печать, уничтожив буквы на вывеске таким образом, что Чу-Чи мог прочитать название, не коверкая его: «У Г. егуа.а. — Кафе—.есто. ан. — Билья.д и кегельбан». Если осведомитель говорил правду, то мсье Венс должен был застать зверя в его логове. Тревожные и мрачные тени — путаны, клошары — что-то замышляли украдкой под дождем, одни заманивали клиентов, другие были готовы разбежаться, как крысы. Не мешкая больше, мсье Венс толкнул дверь в кафе «У Грегуара» — ее верхняя часть представляла собой матовое стекло, — и ему в лицо ударили едкий табачный запах и звуки пошлой мелодии: «Небольшой фонтанчик, станция метро, там живешь ты, зайчик, на Пигаль…» — песенка сама по себе приятная, но заезженная изнуренным автоматическим проигрывателем. Обстановка была точно такой, какой он себе ее представлял: плохой плиточный пол, присыпанный опилками, железная стойка в виде подковы, напоминающая противотанковое заграждение, столы из поддельного мрамора, кое-как вытертые тряпкой, стены, на которых пятна были завешаны афишами, рекламирующими те или иные сорта аперитивов, а в глубине, за решетчатой дверью, раскачивавшейся на петлях, находился еще более прокуренный задний зал, откуда доносились приглушенные звуки сталкивающихся бильярдных шаров. Массовка тоже была точно такой, какую ожидал увидеть мсье Венс: игроки в белот и жаке, наблюдавшие за ним с единодушной подозрительностью; владелец кафе в свитере на голое тело и с перебитым носом; так называемая «изящная» официантка в узкой юбке из черного сатина, подчеркивающей ее расплывшиеся формы, и наклонившийся к мигающему автоматическому проигрывателю, куда он опустил только что пятифранковую монету, один из тех завсегдатаев с уголовной наружностью, нравы которых, по-видимому, не смягчает музыка. Мсье Венс заказал анисовый ликер, поставил его отстояться. Он уже засек нужного ему человека в заднем зале: тот, напрягшись, как спиральная пружина, склонился под зеленым абажуром и не отрывал глаз от кожаной накладки бильярдного кия, толстый конец которого сплющил ему нос. — Добрый вечер, Тридцатка!.. Как поживает Фредди?.. Тридцатка послал свой шар в плевательницу и, ругаясь последними словами, обернулся: — Черт побери!.. О! Это вы, комиссар!.. Вы что, не могли объявить о своем приходе? Из-за вас я испортил такой удар накатом! — Сожалею, Тридцатка. Я не думал, что вы такой нервный, — сказал мсье Венс. — Для сведения, я ищу Фредди. Тридцатка почувствовал желание ошеломить присутствующую публику: — Фредди передает вам свои поздравления! Однако он не уполномочивал меня давать вам его номер телефона! — Жаль! — со вздохом произнес мсье Венс. Он взял красный бильярдный шар и стал подбрасывать его на ладони. — Я хочу угостить вас стаканчиком в баре или, может быть, вы слишком заняты, чтобы переговорить со мной в частном порядке? — Именно так, комиссар, я слишком занят! Мои приятели и я разыгрываем пульку. Субботнюю пульку. Эй, вы! Разве вы не собираетесь оштрафовать этот лажовый удар? Сочувствующий гул нарастал, он свидетельствовал о единодушном понимании со стороны приятелей Тридцатки. — Прекрасно, не буду мешать вашим забавам и прошу прощения за то, что так опрометчиво их прервал! — сказал мсье Венс с огорченным видом. — Всего только пару слов напоследок, Тридцатка… Вы помните то неприятное дело, связанное с «Эмбасси»? Он не прошел и половины расстояния до стойки, как Тридцатка догнал его, сильно запыхавшись. Вся его спесь куда-то улетучилась: — Конечно, комиссар, но я там ни при чем, я… Я никогда не был в нем замешан! Мой друг Суффло подтвердил, что я покинул заведение до одиннадцати часов. — Кажется, я припоминаю. На вашу беду, два моих друга — Дюка и Барель — готовы поклясться, что видели, как вы появились там вновь в одиннадцать ноль пять. — Стукачи! Они врут, комиссар, как дантисты! — Возможно, но два лжесвидетельства стоят больше одного… Давайте, Тридцатка, поднапрягитесь! Или вы говорите мне, где Фредди, или я сажаю вас в каталажку! — Не стоит труда!.. Мое почтение, комиссар. Мсье Венс повернулся на табурете. — Ах, это вы, Жоффре! — К вашим услугам, — сказал Жоффре бесцветным голосом; он был рыжеволос, расхлябан, и его узкие губы сжимали черную сигару. Мсье Венс воспользовался представившейся ему возможностью: — В данный момент мне можно оказать только одну услугу. Я ищу Фредди. Скажите, где его найти. — Предположим, я это знаю и скажу вам… — Это вам зачтется. — Где? На скрижалях закона? Тридцатке уже не сиделось на месте. — Негодяй! Иуда! — крикнул он, не дожидаясь заключения сделки. Он бросился бы на Жоффре, если бы мсье Венс, вмешавшись, не пригвоздил его к стулу своей железобетонной хваткой: — Стоп, Тридцадка! Заткнитесь! Он опять повернулся к Жоффре и спросил: — Сколько? Жоффре, еще больше, чем раньше, напоминавший цаплю, уже направился к винтовой лестнице в глубине кабачка. — Сюда, комиссар! — сказал он. — Ну, скажем, двести тысяч наличными… И столько же после предоставления информации… Неплохо!.. Мсье Венс толкнул Тридцатку в спину: — Иди вперед… Я еще не кончил с тобой! Большинство посетителей, сидевших за столами в зале с низким потолком, наблюдали за ними с недобрым любопытством. — Все начинается по новой! — объявил один из них язвительным тоном. — Сдается мне, что оттуда спустится народу меньше, чем туда поднялось! Трое мужчин достигли грязной лестничной площадки, освещенной скупым светом. — После вас, комиссар! — пригласил Жоффре, открывая дверь. Мсье Венс, похоже, не торопился переступить порог. Он скосил глаза на грудной карман пиджака Жоффре, откуда выглядывали три тонкие черные сигары: — У вас там, кажется, знаменитые сигары?.. Вы позволите? Он решительно взял одну, откусил зубами кончик и зажег своей зажигалкой, тогда как Жоффре, застыв на месте с недоверчивым выражением на лице, все еще ждал, взявшись за дверную ручку. — Цосле вас, комиссар… — Нет, после вас! — сказал мсье Венс. Затем он повернулся к Тридцатке, который мрачно следил за ними, и с силой толкнул его вперед: — И после тебя тоже! В бедно обставленной комнате — платяной шкаф, плохой стол и два просиженных соломенных стула — пахло плесенью, как это бывает в местах, где долго никто не жил… Обои в цветочек вылиняли и пестрели подозрительными темно-коричневыми пятнами, в комнате было единственное окно, закрытое деревянными ставнями. Освещение обеспечивала лишь слабая лампа, болтавшаяся на конце тонкого провода. — Симпатичная квартирка! — заметил мсье Венс, остановившись в центре комнаты, тогда как Тридцатка прислонился к закрытой двери. Мсьё Венс повернулся к Жоффре и спросил: — Где Фредди? Жоффре запустил руку в правый карман пиджака, где она шевелилась, словно краб. Он больше не улыбался, он ухмылялся: — Здесь! — Затем поправился — Там!.. Не успел он выдержать театральную паузу, как занавеска платяного шкафа резко взметнулась на перекладине и медленно опала над опустевшим уже тайником. — Добрый вечер, комиссар! — поздоровался Фредди, держа в руке автоматический пистолет. — Вы, кажется, меня искали? — Да, и давненько… Рад удостовериться, хотя и с опозданием, что вы не превратились в неуловимое привидение! Фредди был разочарован. Он не любил, когда его сюрпризы давали осечку. — Вы очень умны, комиссар! Я даже сказал бы: чересчур умны… Именно это вас и погубит! Он поднял свой пистолет и приказал: — Руки вверх! Эй, вы оба, обыщите его! Подняв руки, мсье Венс терпеливо ждал, когда Жоффре опустошит его карманы. — Мои поздравления, Тридцатка! — сказал он. — Вы просто незаурядный актер! Вы тоже, Жоффре… Должно быть, вы снимались в кино! Тридцатка обильно сплюнул, как лама, и произнес: — А чем, по-вашему, мы занимаемся?.. Опереттой? Тем временем Жоффре напал на «сокровища»: миниатюрный браунинг, который мсье Венс на всякий случай сунул во внешний карман своего пиджака вместе с носовым платком. — Другого оружия нет? — обеспокоенно спросил Фредди, кладя браунинг к себе в карман. Чувствуя себя очень непринужденно, мсье Венс опустил руки: — Никакого… кроме этой сигары! — Он с удовольствием посмотрел на нее, вертя ее в пальцах так и сяк. — Сигара приговоренного к казни, если я правильно понял? Фредди наклонил голову и сказал: — Вы все правильно поняли! Если вы не любите ром, то готов выслушать ваши последние желания… Оглядевшись, мсье Венс обнаружил детали, до сих пор им не замеченные: черное пятно на паркете, которое тщетно пытались оттереть, кое-как заново посаженные на цемент кирпичи, рисующие неопределенный контур камина. — Жаль! Жаль, что вы не можете представить мою смерть самоубийством, как это было с Жоржем д’Ау… Правда, я не женат и не собираюсь убирать своего соперника! Фредди нахмурил брови: — О! Вам и это известно? — Боже мой, да, и с давних пор… Чистейшая дедукция! — Что же вас насторожило? — Кроме всего прочего, прощальное письмо… Без сомнения, оно было написано рукой усопшего, но в конце стояла поддельная подпись. Затем: более яркий цвет чернил последних строк. Наконец, пустая авторучка, которой, по всей видимости, было написано начало письма, так что д’Ау пришлось потом взять другую у человека, в тот момент находившегося возле него, человека, не только не препятствовавшего его фатальному замыслу, но, скорее всего, подтолкнувшего Жоржа к самоубийству… Мсье Венс затянулся сигарой Жоффре и выпустил изо рта зловонный дым, которым заволокло всех присутствующих. — Поправьте меня, если я в чем-то ошибся… Жорж д’Ау ненавидел Эктора Дезекса, полагая — справедливо или нет, — что он любовник его жены. После того как ушли все остальные игроки, преступник идет на хитрость и предлагает убить Дезекса (само собой, за приличное вознаграждение!), придав этому убийству видимость самоубийства. По его словам, достаточно лишь прострелить Дезексу висок и положить у него в изголовьи — какова ирония! — подложное признание, внешне, однако, не вызывающее сомнений, в котором Дезекс объявляет о своем добровольном уходе из жизни… Неплохо, да? Достойно самого Макиавелли?.. Совершенно не подозревая о том, что он слышит рассказ о своем собственном конце, в стельку пьяный д’Ау дает согласие… Тогда преступник подсовывает ему лист бумаги и авторучку, причем бумагу и ручку он взял в секретере и даже в кармане у «своего сообщника»… Жорж д’Ау думает, что набрасывает всего лишь своеобразный план, цель которого замаскировать под самоубийство устранение ненавистного соперника (отсюда суровость его приговора: «Я только что передернул в карточной игре. Более того, я смухлевал по-глупому… Я сожалею лишь об одном — что так дурно прожил жизнь»). На самом деле в тот момент он писал под диктовку преступника свою собственную «исповедь» (этим объясняется положительное мнение на сей счет экспертов-графологов)… Разумеется, преступник тщательно подбирал выражения, которые можно было применить как к Дезексу, так и к д’Ау: «Я оставляю Вас другому, который сумеет сделать Вас счастливой… Чтобы избавить невиновного от всяких подозрений, прилагаю к настоящему письму карту, с помощью которой я тщетно пытался вырвать удачу…» В два часа или в половине третьего ночи письмо закончено. Д’Ау в изнеможении засыпает… Преступнику остается теперь его убить, его, а не Дезекса, и скалькировать подпись Жоржа с первой страницы романа Достоевского «Записки из Мертвого дома»… — Невозможно! — воскликнул Фредди в раздраженном восхищении. — Вы были там? Не сказав ни да, ни нет, мсье Венс продолжил: — В сущности, это было бы безупречное убийство, если бы непредвиденные обстоятельства не вынудили его автора совершить двойную ошибку: как уже было сказано, он дал жертве свою авторучку, чтобы тот сумел дописать до конца свои «признания» и приложил к прощальному письму «дендорффский» джокер, поскольку джокеров «Гримо» в доме не нашлось… Замечу в скобках: преступник, вероятно, обнаружил их исчезновение лишь после гибели д’Ау, то есть слишком поздно, чтобы вернуться к постскриптуму, который в противном случае он не стал бы диктовать… Фредди, который до сих пор слушал мсье Венса с неослабевающим интересом, прервал его: — Momento, комиссар! — Фредди и его помощники называли мсье Венса «комиссаром» в шутку: он уже давно не служил в полицейском ведомстве. — Преступник ведь не мог предвидеть, что д’Ау — или Дезекс — попытается передернуть в игре! Мсье Венс выдохнул голубой дым от своей черной сигары и ответил: — Поэтому никто и не пытался смухлевать! Никто не осмелился бы передергивать так грубо… Преступник, слывущий мастером по снятию колоды, сжульничал во время сдачи карт и подкинул д’Ау и Дезексу дополнительный джокер, рассчитывая, что этих заклятых врагов ослепит взаимная ненависть и они не станут вникать в смысл случившегося, тем самым способствуя его замыслам… Фредди, рука которого дрожала, больше не владел собой. — Довольно, комиссар! — бросил он с ненавистью. — Кончайте заливать… и отойдите к стене. Мне не хотелось бы сдавать свой костюм в чистку! Мсье Венс, не сдвинувшись ни на йоту, покуривал сигару. — Тсс! — сказал он развязно. — Вы не осмелитесь стрелять. Вы наделаете слишком много шума. — Слышите, что он говорит, парни? — рассмеялся Фредди. Его указательный палец лег на спусковой крючок. — А «шарманка» внизу? Ты думаешь, она исполняет колыбельные?.. Слышишь? Там заиграли «На персидском базаре», как это бывает всякий раз, когда здесь кого-нибудь отправляют на тот свет… Заруби себе на носу, мы здесь отрезаны от мира, мы трое — на некоторое время, ты — навсегда!.. Прощай, ком… Фредди, не успев договорить, взвыл от боли: быстро, как молния, мсье Венс раздавил свою тлеющую сигару о тыльную сторону его ладони. — Малез! Чу! — крикнул он, в то время как яростный рой пуль прожужжал у него в ногах, взрывая паркет. Двойной удар потряс дверь, Тридцатка отскочил в сторону, воскликнув: — Боже мой! Нас облапошили! — Спокойно! — сказал Жоффре. Он навел свой пистолет на мсье Венса, но тот пихнул Фредди прямо на него. Пуля разбила лампочку в тот самый момент, когда сорванная с петель дверь открыла проход Малезу и Чу-Чи. Началась невообразимая суматоха, поскольку комната теперь освещалась лишь светом с лестничной площадки. Стол опрокинулся, дышавший на ладан стул разлетелся, ударившись о стену, как граната. Огненные полосы прочертили темноту. На первом этаже автоматический проигрыватель наяривал «На персидском базаре». — Чу-Чи делжать один из тли! — торжествующе возвестил запыхавшийся китаец. Малез, чья правая рука безжизненно повисла вдоль туловища, обшаривал поле битвы лучом своего электрического фонаря. Действительно, Чу-Чи, подобно Будде на пьедестале, всеми своими ста десятью килограммами навалился на Жоффре. — Браво, Чу! — зааплодировал мсье Венс, однако ему пришлось испытать разочарование. — Увы, ты придавил не того, кого надо. Надо было оседлать Фредди… — Фредди и Тридцатка далеко не уйдут! — пробурчал Малез, морщась от боли. — Мои люди окружили квартал. Их возьмут через десять минут. — Ждем до полудня? — дружески предложил ему мсье Венс, поскольку уже занималась заря. XXVII «Всем радиофицированным машинам!.. Найти и задержать Доло, До-ло Фредерика, по прозвищу Фредди… Тридцати трех лет, рост метр семьдесят семь, волосы темно-русые, глаза серые, бритый… Особая примета: слабый шрам над левой бровью… В последний раз, когда его видели, на нем был темно-синий костюм в тонкую белую полоску, туфли из коричневой замши, светлый плащ и мягкая фетровая шляпа светло-серого цвета… Вероятно, носит с собой портфель или чемодан… Внимание! Этот человек опасен… Как поняли? Прием». XXVIII Тусклые часы, едва различимые за занавесом, сотканным из капелек дождя, показывали пятнадцать минут двенадцатого, когда поезд, словно бы нехотя, остановился у перрона небольшого слабо освещенного вокзала. Из него вышел одинокий пассажир. Воротник его плаща был приподнят, мягкая фетровая шляпа надвинута на лоб. В руке он держал чемодан. Насыщенный йодом океанский воздух уже коснулся его… — Не могли бы вы порекомендовать мне отель с видом на море? — спросил он у контролера, который ждал его у выхода. — Хороший отель? — Просто отель, — ответил пассажир. — «Юнивер», «Пляж»… Идите по первой улице справа от вас, затем сверните налево… И все время прямо: в конце увидите море. Ошибиться невозможно. — Спасибо, да вознаградит вас Господь! — сказал пассажир. Он удалился, сгорбившись под ливнем. — Не угодно ли заполнить этот формуляр? Приезжий взял бланк, который сонный ночной дежурный протянул ему, снял колпачок с авторучки и написал: «Дюпон», затем, словно почувствовав, что за ним наблюдают, добавил: «Дюран». В итоге получилось: Дюпон-Дюран. Столь же лицемерно ответив на другие вопросы анкеты, человек заметил, что у него в авторучке кончились чернила. — Наверху найдутся чернила? — спросил он, откладывая еще не просохший бланк в сторону. Дежурный, будучи пессимистом, указал ему на два письменных стола в углу вестибюля и сказал: — Лучше прихватите чернильницу отсюда. — Мне также понадобится бумага. — В папке, рядом с чернильницами… Ваш ключ! — напомнил дежурный, недовольный таким количеством просьб, последовавших от нового постояльца. — Ваш номер двадцать третий, на третьем этаже… Я не провожаю вас из-за своего флебита… Лифт не работает, — добавил он с плохо скрываемым злорадством. — Черт! — сказал путешественник. Комната с номером «23» была недавно отремонтирована, о чем свидетельствовали ударявший в нос сильный запах клея и плохо подогнанные обои в углах комнаты. Швырнув на кровать мокрую шляпу и плащ, путешественник достал из заднего кармана брюк оплетенную бутылку, с жадностью отпил из нее, повернул ключ в двери, сел и начал писать. Несомненно, он давно знал, о чем написать, ибо его рука скользила по листу бумаги без колебаний: «Мой дорогой комиссар! Может быть, мне следовало начать это последнее письмо с общепринятой фразы: «Вот моя исповедь». Но я ненавижу штампы». Дождь усилился. Путешественник поежился от холода, выпил еще один глоток спиртного и продолжил: «Вы меня держите, комиссар, и держите крепко! Я вижу только один способ ускользнуть от вас, и я прибегну к нему, прежде чем наступит рассвет…» XXIX Это была уже не ночь, но еще и не день. «Мария-Жанна» направлялась в открытое море, плывя вдоль пирса Фекана, когда один из рыбаков, одетых в куртки с капюшонами и находившихся на судне, толкнул своего приятеля локтем в бок и спросил: — Ты тоже видел, Рафаэль? Чей-то силуэт, неясный в этот сумеречный час, но до сих пор выделявшийся на фоне неба возле маяка в конце насыпи, зашатался и исчез, словно унесенный порывом ветра. Рафаэль кивнул. — Может быть, это купальщик, Ламбер? — с надежной в голосе предположил он. — В одежде?.. Да и в такое время? Почему тогда не русалка? Через пять-шесть минут «Мария-Жанна» свернула за край мола, и Ламбер, склонившись над планширом, всматривался в поверхность воды, в то время как Рафаэль спрашивал у него, орудуя рулем: — Ну что? — Да ничего! — ответил Ламбер, выплевывая комок жевательного табака. — Должно быть, он пошел на дно, как топор без топорища! — Тогда нам и пришло в голову осмотреть край пирса… и вот что мы там нашли! — закончил Ламбер, кладя на стол перед комиссаром полиции сверток, который он до тех пор держал под мышкой. — Что это такое? — Плащ, пиджак, башмаки. И еще письмо «для передачи в полицию». Все это было придавлено камнем. — Спасибо, друзья! — живо произнес комиссар. — Подождите, я запишу ваши фамилии и адреса… — Записав их, он добавил — Если понадобится, я вызову вас. — Хорошо бы нам получить расписку, — робко попросил Рафаэль. — Справедливо. Когда оба рыбака вышли, комиссар осмотрел одежду, от которой поднимался легкий пар (в тесной комнатке было градусов двадцать), открыл с помощью карандаша плохо заклеенное письмо, прочел десять первых строк, затем бросил взгляд на подпись. — Ну и ну! — воскликнул он, хотя был один, и снял телефонную трубку. — Соедините меня с криминальной полицией Парижа. Срочно… XXX Следователь Сюсбиш встал, протянув руку, чтобы поздороваться с посетителем: — Добрый день, мсье Венс! — Он больше не кашлял. — Вы так великодушно помогли нам в «деле д’Ау», что я счел необходимым сообщить вам о развязке одному из первых… Садитесь. Сигарету? Мсье Венс пододвинул к себе стул и сел. — Полиция Фекана, — бойко начал следователь, — только что сообщила мне, что какой-то неизвестный бросился сегодня утром с мола в Ла-Манш и что все попытки выловить из воды утопленника ни к чему не привели. На эстакаде он оставил кое-что из своей одежды — плащ, синий пиджак в тонкую белую полоску, туфли из коричневой замши — и письмо «для передачи в полицию»… Это письмо с минуты на минуту мне доставит полицейский-мотоциклист. Однако, чтобы не тереть времени впустую, я попросил комиссара полиции из Фекана изложить его содержание по телефону… Держу пари, что вы не угадаете, кто автор письма… — Фредди Доло? — предположил мсье Венс. Следователь, казалось, был разочарован: — Да… Как вы угадали? — К чему-то подобному я был готов… О чем письмо? — Его автор пункт за пунктом подтверждает все наши выводы, он заявляет, что потерял всякую надежду уйти от правосудия любым иным способом, кроме самоубийства. В конце Фредди облил грязью своего брата Мартена, «отвратительная честность» которого, как он утверждает, толкнула его на преступление… Мсье Венс вдруг занервничал: — Вам известно, в котором часу Фредди бросился в воду? — Между пятью и шестью утра. — А какой сегодня день? — Суббота. Почему вы спрашиваете? Мсье Венс оттолкнул стул и сказал: — Суббота!.. Скорее, господин следователь!.. — Он подошел к нему и потащил его к двери. — Следуйте за мной! Нельзя терять ни минуты! XXXI Мсье Венс решительно сел за руль, следователь расположился рядом с ним. На заднем сиденье устроились Малез (его правая рука была на перевязи) и первый попавшийся инспектор — им оказался инспектор Серрано, которого подцепили мимоходом в коридорах управления криминальной полиции. — Куда?.. Куда вы нас везете? — спросил следователь, целомудренно закрывая глаза всякий раз, когда машина проезжала на красный сигнал светофора. — Куда я могу отвезти вас, господин следователь, если не на место преступления, первого преступления? То есть к Жоржу Д’Ау. Когда машина остановилась, перед частным особняком уже стоял автомобиль — пустой. Это был шестицилиндровый «паккард». — Ведь это тачка Фредди? — спросил Малез. — Ага, — подтвердил мсье Венс, доставая из кармана отмычку. — Вы не звоните? — забеспокоился следователь. — Бесполезно. Нам все равно не откроют. Сюсбиш был настойчив. — Почему же нам не откроют? — спросил он, сделав несколько неуверенных шагов по вестибюлю. — Потому что сегодня суббота, — нетерпеливо ответил мсье Венс, — а в субботу после полудня мадам д’Ау отпускает свою прислугу. — Он уже мчался вверх по лестнице. — Впрочем, тот, кого мы преследуем, об этом знает, что и повлияло, наверное, на его планы… Еще вчера, будучи «живым», он бы без колебаний отделался от неприятных свидетелей, но сегодня!.. — Венс перевел дыхание. — Сегодня он навсегда отказался от убийств! Отстав от мсье Венса, Малеза и инспектора Серрано, следователь решил остановиться. — Мы преследуем человека?.. Кто это?.. Мсье Венс не обернулся. Он уже достиг лестничной площадки. — Двойной джокер! — крикнул он. — Сюда! Вот в эту дверь!.. XXXII Сперва они увидели только мужчину, который сидел верхом на кровати и совершал какие-то судорожные движения. Затем они увидели и все остальное: Катрин лежала, уткнувшись лицом в перину, во рту вместо кляпа у нее был шелковый платок. Придавив ее коленом, мужчина связывал ей руки за спиной с помощью шнура от занавесок. На стеганом одеяле валялся автоматический пистолет. — Слишком поздно, Доло! — крикнул мсье Венс. — Все кончено! Тот что-то пробурчал в ответ и, скатившись с кровати, выстрелил наугад. Затем бросился к балконной двери, открыл ее и закинул ногу на перила. — Стреляйте, Венс! — взмолился Малез. — Стреляйте… он уйдет от нас! И Малез выстрелил сам, не доставая пистолет из кармана, с левой руки. Человек, сидевший верхом на перилах, закачался, как метроном, и упал навзничь: его мощное тело одной половиной распростерлось на балконе, а другой — на полу спальни. — Стреляй я с правой, он бы остался жив, — признался позднее Малез, сердясь на самого себя. — Левая у меня всегда была тяжеловата… — Фредди давно был в меня влюблен, — объяснила Катрин, как только ее освободили от кляпа и пут. — Он уговаривал меня поехать вместе с ним… Я отказалась… Тогда… — Фредди?! — недоверчиво вскрикнул следователь. — Но ведь это Мартена, пытавшегося совершить над вами насилие, только что пристрелил комиссар! Поправляя корсаж и убирая со лба своим легким пальчиком прядь волос, Катрин покачала головой и сказала: — Нет, это Фредди. Фредди всегда боялся, что его арестуют. В последний раз, когда я его принимала — а я действительно надеялась, что это последний раз, — он уже выдавал себя за своего старшего брата. — Фредди утонул в Ла-Манше сегодня утром! — упорствовал следователь. — Тсс! — вмешался мсье Венс. — Для хорошего пловца нет ничего проще, как незаметно достичь суши. — Он глядел на бездыханное тело, не обнаруживая ни малейшего желания его опознать. — Не забывайте также, господин следователь, что Фредди и Мартен всегда были похожи друг на друга… как братья. Следователя осенило: — Я понял!.. Почувствовав, что он окончательно пропал, и уповая на это спасительное сходство, Фредди, вероятно, заманил своего брата в новую ловушку и ночью столкнул его в море. После чего он сам бросился в воду сегодня утром на глазах у свидетелей, рассчитывая, что, когда прибой вынесет на берег тело Мартена, все решат, что утонул Фредди!.. Гениально!.. Мсье Венс поморщился: — Правдоподобно. Правдоподобно, но не соответствует действительности. Сюсбиша осенило во второй раз: — Постойте!.. Значит, это подстроил Мартен, который был обижен, испытывал стыд и боялся, что он сам окажется в центре скандала; он нарочно с самого начала скомпрометировал Фредди, чтобы отделаться от него и вернуть себе свое доброе имя! Мсье Венс покачал головой: — Опять ошибаетесь, господин следователь… Сюсбиш занервничал: — Вы смеетесь надо мной со своими загадками! У нас нет других подозреваемых, кроме обоих Доло! Следовательно: виновен один из них, младший или старший, преступник или агент по сбыту свечек!.. Я настаиваю на этом: если бы не… — Простите меня, господин следователь, но остается третье решение — верное… — Третье решение? Вот как! Хотелось бы мне знать, какое? — А вот какое… — Мсье Венс сделал паузу, чтобы закурить сигарету. — Труп, который сейчас находится перед вами, не принадлежит ни Фредди, ни Мартену… Это труп Мартена-Фредерика-Анри Доло! На этот раз следователь был не единственным, кто издал возглас изумления. Малез и инспектор Серрано не верили своим ушам: — Что?.. Что вы говорите?.. — Не правда ли, это кажется невероятным? — задумчиво произнес мсье Венс. — И тем не менее… Фредди и Мартен всеща были одним и тем же лицом! Видите ли, господин следователь, когда мы преследовали одного, мы преследовали и другого… Мы поверили в существование двойников. В действительности Мар-тен-Фредерик вел двойную жизнь, чтобы однажды получить возможность свалить все свои злодеяния на тень, тень, которую он предполагал, как только его преступная карьера успешно завершится, отправить в небытие, туда, откуда он ее когда-то извлек… Вспомните: никто из нас никогда не видел «Фредди» и «Мартена» вместе! И это понятно… Нельзя разорваться на части, когда первый замышлял какое-нибудь преступление, второй уезжал из провинции с чемоданчиком в руке… И этот-то маленький чемоданчик и есть Фредди! Иначе говоря: в нем хранились одежда, парики и другие аксессуары, назначением которых было оживить его на какое-то время. Напротив, когда «Фредди» брал отпуск, «Мартен» воскрешал свою деревушку, спал со своей служанкой — это, заметьте, надо еще доказать, — и все было шито-крыто! Следователь промокнул платком пот на лбу: — Почему, если все так, как вы говорите, Фредди постоянно пытался скомпрометировать Мартена? — По целому ряду причин, господин следователь… Первое: потому что невиновный, обвиняемый несправедливо — в данном случае Мартен, — впоследствии выглядит еще более невиновным! Второе: потому что Мартен, этот призрак, извлеченный из небытия, снова исчезнув, никогда бы не смог удостоверить свой распорядок дня, обеспечить алиби, если бы его то и дело, так сказать, не заманивали в ловушку… Заметьте, что «Фредди» всеща проделывал это так ловко, что в итоге мы неизбежно верили в искренность «Мартена»… Например, однажды я застал «Мартена» разговаривающим по телефону с «Фредди»… На самом деле, ожидая моего визита, он оставил дверь приоткрытой и разыграл передо мной комедию… На другом конце провода никого не было… — Если я вас правильно понимаю, — не унимался следователь, — «Фредди» — пусть будет так! — бросился в воду лишь для того, чтобы похоронить преступника и возродиться в облике честного человека? — Да… и смыть с себя все подозрения, как индус смывает свои грехи в водах Ганга!.. Поступая таким образом, наш двойной джокер недооценил свою даму сердца — Катрин д’Ау, — которую «Фредди», будучи страстно в нее влюбленным, намеревался сделать добропорядочной спутницей «Мартена»… — Но мне показалось, что мадам была против! — возразил следователь. — Бесполезно было совершать над ней насилие, раз она отвергала его… — Вы думаете? — спросил мсье Венс. — Нет ничего проще, как увезти женщину в багаже. Достаточно напичкать ее наркотиками, выдать за больную в глазах экипажа судна или самолета, привыкшего ежедневно иметь дело с последствиями морской болезни и дурноты. Не буду останавливаться на других вариантах: гипноз, рабство… Следователь понемногу восстанавливал душевное равновесие: — Все это очень красиво! Но как вам удалось разгадать игру Мартена-Фредерика? — Я не доверяю подозреваемым, которые совершают один промах за другим, — терпеливо объяснил мсье Венс, — например, бьют по физиономии полицейского, тогда как могли спокойно с ним разминуться! Тот, кто слишком усердно старается что-то доказать, не доказывает ничего. На рожон просто так не лезут… Следователь, казалось, все более мрачнел. — Оставим это! Для чего тогда понадобилось псевдосамоубийство воображаемого лица? — спросил он. — «Мартен» ведь был вне всяких подозрений, зачем надо было убеждать нас в том, что «Фредди» погиб? — Человек — и тем более человек, за которым гонится полиция, — не исчезает бесследно, это могло бы возбудить подозрения, — сказал мсье Венс. — И наоборот, бросившись на глазах у свидетелей в море, «Фредди» утопил в нем свое прошлое и в то же время с помощью своих последних признаний заявил о невиновности «Мартена»… Об этом может только мечтать любой преступник, стремящийся остаться безнаказанным, — уличить то естьсообщника-двойника, приписать свои собственные грехи «брату», который не протестует и берет все на себя… Человек и его тень предстанут перед Господом вместе. Следователь теребил свою бородку. — Гм! Версия соблазнительная, но она отдает беллетристикой… Мы не в состоянии прибегнуть к сопоставлению отпечатков пальцев, поскольку «Фредди» их не оставил… А нам нужны доказательства. — Кажется, я могу их вам представить… Мсье Венс нагнулся и не без отвращения снял перчатку с руки убитого: — Взгляните!.. Когда «Фредди» попытался меня пристрелить в кабачке «У Грегуара», я прижег ему ладонь сигарой — своим единственным оружием, о чем я его предупредил, — оставив след на коже… И этот след — вот он, на руке «Мартена»! Мсье Венс выпрямился, держа между пальцами игральную карту. — А вот предупреждение, которое мне удалось подложить в карман к «Фредди», чтобы убедить Мартена-Фредерика в том, что он проиграл эту партию, предупреждение, оставшееся мертвой буквой… Подумайте хорошенько, господин следователь… Как по вашему, тут два короля… или только один? — Дайте, — сказал следователь. Это был обычный король пик. Но в верхнем левом углу карты можно было прочитать: «Мой козырь». А поперек картинки было написано: «Фредди + Мартен Доло». Внизу стояла подпись: мсье Венс. Мсье Венс легонько похлопал по вискам Катрин, приводя ее в чувство. — Куда Мартен-Фредерик собирался увезти вас? — спросил он. — В Ка… Канаду! — А вы не любите Канаду? — Не знаю. Я не любила Мартена-Фредерика. Мсье Венс взял стакан с виски, задумчиво покрутил его в руке и произнес: — Вам надо передохнуть… Почему бы вам не поехать с Эктором Дезексом? — В Канаду? — В Канаду или куда-нибудь еще. — Понимаете… Я не люблю и Эктора! Мсье Венс опустошил стакан, надеясь набраться смелости: — В общем, раз вы никого не любите, ничто не мешает вам поехать со мной, ведь так? — Куда? — В Канаду. — Ну конечно! — фыркнула Катрин. — Решайтесь! — Дело в том, что вы меня не любите… Иначе вы бы меня уже рассердили! — Она сделала шаг навстречу. Мсье Венс отступил на два. — Минутку, Кэт! Я должен послать телеграмму… — Кому? — Моей клиентке. Мсье Венс достал из кармана листок бумаги, быстро набросал карандашом несколько слов и протянул его Катрин, которая думала в этот момент о чем-то другом. Телеграмма гласила: «Мадам Бонанж Париж улица Ламарк 14 Тысяча извинений тчк Поручение не выполнил тчк Виновный наказан но Катрин счастлива.      Мсье Венс». Осужденный умирает в пять Г-ну П. Фачендини, судье, мэтру Ж. Виалю, адвокату, и мэтру М. Файру, адвокату, чьи советы вели меня сквозь дебри юриспруденции. Перевод К. Иорданской ПРОЛОГ Процесс занял пять дней. К тому моменту, как суд удалился на совещание, приговор уже носился из уст в уста. — Двух мнений быть не может, — прошептал Билли Хамбург в очаровательное ушко Дото, сокращенное от Доротеи. Надвигалась гроза, от беспрестанных вспышек молний свет ламп казался тусклым. — Десять минут седьмого, — отметил Билли, взглянув на часы. — Возмутительно, они там, верно, языками чешут. Двадцать минут седьмого. Первый судебный секретарь потребовал тишины. — Господа, суд… Председатель наконец вышел из спячки. Двенадцать добропорядочных граждан, призванных решить судьбу обвиняемого, вытянувшись в цепочку, как индейцы на тропе войны, заняли свои места. — Господа судьи… Душой и рассудком… — Обычная болтология! — прокомментировал Билли, и его рука проворно скользнула к самой подвязке на ноге Дото. — Т-сс, слушай! Женщина с сиреневыми волосами, прикрываясь рукой, затянутой в перчатку, закашляла. Председатель коллегии присяжных, рыжий, приземистый, с выпуклыми глазами за стеклами очков в бесцветной оправе, громким голосом отвечал на традиционные вопросы судьи, затем опустился на свое место, преисполненный сознания собственной значительности. Перед Дворцом правосудия резко затормозила машина, там и сям всплеснули аплодисменты, но быстро затихли. Все взгляды устремились на обвиняемого, но по его лицу ничего невозможно было прочитать. Сохраняя на губах под тоненькими черными усиками горькую улыбку, не сходившую с них все пять дней, он легким поклоном поприветствовал заместителя прокурора, и от этого движения дрогнули многие женские сердца. Снова волнение в зале. Первый раскат грома. Публика уже стекалась к выходу. Мэтр Лежанвье, адвокат, собрал свои записи и заметки, кое-как запихав их в папку свиной кожи. Тяжелые капли пота, стекая по широкому лбу, застилали глаза. Сердце стучало у самого горла — огромное, больное, оно мешало нормально дышать. — Ваш динамит, мэтр, — напомнила мэтр Лепажу Сильвия, протягивая розовую пилюлю и стакан с водой. Мэтр Лежанвье с отвращением разгрыз пилюлю и осушил стакан. — Спасибо, голубчик. Вы так милы… Он никуда от этого не денется. И так всякий раз: при вынесении приговора он испытывал смертельную тревогу. Как если бы он должен был разделить участь подсудимого. Быть оправданным или осужденным. Как если бы он защищал собственную жизнь. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Глава первая С первого этажа доносилась танцевальная мелодия из тех, которые особенно раздражают, если питаешь предпочтение к Дебюсси или Равелю. Мэтр Лежанвье в смокинге, посылая к чертям весь мир и себя в том числе, заканчивал повязывать галстук перед зеркалом, десятью минутами раньше отражавшим обольстительный образ Дианы в платье цвета ночной синевы. Руки у него дрожали и так вспотели, что ему пришлось пройти в ванную их освежить. Он не испытывал настоящей боли, но его томило навязчивое предчувствие, что боль может обрушиться в любой момент. Вернер Лежанвье не любил «дружеских» ужинов, когда все ждали от него застольных речей, столь же блестящих, как его выступления в суде. Но о том, чтобы лишить этих вечеров Диану, не могло быть и речи. Один раз, один только раз, накануне «заранее проигранного» и все же выигранного процесса Анжельвена, он выразил желание «умыкнуть» ее и провести вечер вдвоем в маленьком симпатичном бистро. Диана посмотрела на него с искренним недоумением, словно он предложил что-то постыдное. Мэтр адвокат не принадлежит себе, известность налагает свои обязательства перед близкими, почитателями. К тому же Диана ненавидела так называемые «симпатичные» бистро — любые, итальянские, русские или венгерские, — где запах пиццы, борща или гуляша еще у входа отбивает аппетит и куда следует одеваться «как все», чтобы не привлекать внимания. Видя, что муж разочарован, но упорствует, она приподняла обеими руками подол широкой юбки и присела в глубоком реверансе, обнажившем упругую округлость декольтированной груди. «Поклянитесь говорить правду, и только правду, дорогой мэтр! Разве вы не находите меня более красивой в вечернем платье, чем в простом костюме? Разве вы не предпочитаете видеть меня почти обнаженной?» Мужчина пятидесяти лет очень быстро становится рабом тридцатипятилетней женщины. Тщетно Лежанвье пытался неловко объяснить, что находит ее красивой всегда, но не осмеливается к ней прикоснуться с тех пор, как считает слишком красивой… «Вы можете прикасаться ко мне в любой день недели, дорогой мэтр, не лишайте себя удовольствия! Однако почему именно сегодня?.. Вспомните, дорогой, что вы интеллектуал, мыслитель! Мыслитель должен уметь ограничивать себя кое в чем!» Подобные фразы приводили адвоката в ярость… Он недолго вдовел, и когда ему было около сорока, женился на Диане вопреки молчаливому сопротивлению Жоэль, с которой не советовался. Медовый месяц: Италия, Балеарские острова, Прованс… А потом, как гром среди ясного неба, сердечный приступ. К счастью, вдали от нее, когда он ездил в провинцию. НЕОЖИДАННЫЕ ОСЛОЖНЕНИЯ ТЧК ВОЗВРАЩЕНИЕ ОТКЛАДЫВАЕТСЯ ТЧК ДУМАЮ О ВАС ДУМАЙТЕ ОБО МНЕ ТЧК ПРОВЕРЕНО ТЧК ВЕРНЕР Удалось ли ему скрыть, что его сердце изношено, перенапрягается из-за пустяков, стучит, как старый мотор, куда плохо поступает горючее, и может вот-вот остановиться. Открыть эту правду Диане значило потерять ее, признав разницу в возрасте неумолимой. Тем не менее, и это беспокоило Лежанвье, Диана (то ли женская интуиция, то ли материнский инстинкт, ищущий выхода?) обращалась с ним, как с больным или великовозрастным ребенком. Следила, чтобы он не выкуривал больше десяти сигарет или двух сигар в день, «пять сигарет равняются одной сигаре», — раз и навсегда решила она, — ложился не позже десяти, максимум одиннадцати часов, кроме тех случаев, когда они принимали «друзей», регулярно, раз в год, посещал дантиста и окулиста и не предавался без нее таким возбуждающим развлечениям, как американские горки, французский канкан и стриптиз. «Я люблю вас, дорогой! Я полюбила вас с первой нашей встречи в буфете Восточного вокзала, когда вы сняли с меня пальто так, будто это платье. Но я также восхищаюсь мэтром Лежанвье, великим Лежанвье, защитником угнетенных, адвокатом — победителем проигранных дел. Если мне придется перестать восхищаться одним, возможно, я перестану любить другого… Дорогой, не надо симпатичных бистро!» Нет симпатичным бистро, так решила Диана. Нет эскападам вдвоем для мэтра Лежанвье, даже после бесконечных дней схваток с клиентом, полицией, свидетелями, министерством, гражданским обвинителем, председателем трибунала, двенадцатью присяжными, его собственными заключениями. Нет разрядке на следующий день после оправдательного приговора. Смокинг. Жесткая рубашка к смокингу, удушающий галстук. Лодочки на размер меньше. Сидней Беше, Луи Армстронг. «Луковицы». Наигранно любезные улыбки друзей, поздравляющих вас с надеждой, что завтра вы споткнетесь. Неизбежный Билли с его скрипучим цинизмом. Дото. Жоэль. Мэтр Кольбер-Леплан. X, Y, Z… Кто еще? Вернер Лежанвье бросил взгляд на золотые настенные часы, висевшие между его собственным спартанским ложем и разубранной кроватью Дианы. «Старческая привычка — беспрестанно смотреть на часы», — с горечью подумал он. Как-то Диана ему деликатно намекнула: «Для мужчины, дорогой, жизнь начинается в пятьдесят лет! Не доверяйтесь часам!» Внизу ритм калипсо сменил мамбо. Вернер Лежанвье решительно поправил узел галстука и внезапно поразился своему отражению. Он отступил на два шага, потом сделал шаг вперед. В зеркале сутулый мужчина с землистым цветом лица, сединой на висках, выцветшими голубыми глазами повторял его движения. «Сомнений нет, жизнь меня подкосила», — подумал адвокат словами Жоэль. Раздвинув пальцами потемневшие веки, он убедился, что белки глаз отливают желтизной: «Печень», — решил он. Снизу его призывал хор голосов. Он повернул выключатель, с сожалением покидая комнату, в темноте пересек лестничную площадку и чуть не оступился на первой же ступеньке. «А я ведь ничего не пил!» Он ничего не пил, но был вынужден уцепиться за перила, чтобы не упасть. Вернер Лежанвье бесшумно пробрался в свой рабочий кабинет. Как вор. Он испытывал неодолимую потребность собраться с духом, прежде чем выйти на арену. Включив лишь настольную лампу, от которой света в кабинете почти не прибавилось, он самым маленьким ключом открыл третий ящик стола слева. С портрета, отливавшего сепией, ему улыбнулось лицо. Лицо Франж, его первой жены, креолки с неопределенными, словно незаконченными чертами лица, не сделавшей его ни счастливым, ни несчастным, просто оставившей его, из лени или равнодушия, неудовлетворенным. Позднее Франж ненадолго привязалась к Жоэль, их дочери, что, впрочем, не заставило ее ни лучше узнать, ни сильнее полюбить ребенка: ведь для этого требовались какие-то усилия, самопожертвование. Суток не прошло со смерти Франж, а Вернер уже даже в мыслях не мог воскресить ее образ. В самой глубине ящика стояла початая бутылка «Олд Краун», спрятанная там в предвидении тяжелых минут. Поколебавшись минуту, адвокат пальцем выбил пробку и поднес горлышко к губам. Третьей вещью, извлеченной на поверхность, оказалась написанная лет тридцать назад новелла «Ветры и морские приливы», единственный его литературный опус: Конец сентября. Время, когда Рамсгейт, еще накануне морской курорт, закрывает свои двери для отдыхающих и распахивает их перед океаном… Адвокат не стал читать дальше — продолжение он знал наизусть, и оно ничего не стоило. Зато красная тетрадь, засунутая между ежедневником и дневником, в которую он многие годы записывал все чем-то привлекшее его внимание, не утратила своей вечной юности. Стоило пролистать ее, чтобы обнаружить массу интересного: Группы крови: I, II, III, IV. Полиморфизм: означает свойство некоторых тел или субстанций представать в различных видах. Например, вода — лед, пар и т. д. «Полтергейст»: явление, призрак (по-немецки). По Бертильону: существует 77 форм носа и 190 типов ушей, в свою очередь отличающихся по бесчисленному количеству признаков (раковины, мочки, впадины, царапины и т. д.). Из Финбера: бедуин, чтобы заставить верблюда опуститься на колени, испускает нечто вроде продолжительного всхрапывания: «И-кх, И-кх, И-кх!» Чтобы подозвать его, он кричит: «Аб, аб, аб!» Чтобы верблюд двинулся с места, погонщик восклицает: «Бисс!» Умилившись, Вернер Лежанвье спросил себя, чем его заинтересовал способ общения погонщика с верблюдом, разве что один из них собирался вызвать другого в суд? Одно было ясно — в то счастливое время его кругозор охватывал широкие горизонты. «Женьшень»: монгольское растение, которому китайцы приписывают чудесные возбуждающие свойства. Его корень формой напоминает человеческое бедро, и утверждают, что он стонет, когда его вырывают из землм. (Женьшень-мандрагора?) «Двенадцать — десять нашего будущего», — Ж. Эссиг, двенадцатиричная система. «Ключ возьми золотой, и по ступеням взойди, Двери открой шагам твоей вечной любви» (Стюарт Меррил). Элен Ж… Гидромассаж, Мир 21–24, зв. до 9 или после 20 ч. Весь во власти ностальгии, Вернер Лежанвье пытался безуспешно вспомнить, была ли Элен Ж. той белокурой русской, которая плакала в постели, или же маленькой шатенкой со шрамом, которая бросилась под поезд метро 14 июля. Желая подкрепить слабеющую память, он снова поднес к губам бутылку виски. Скрип открываемой двери, луч света, скользящий по ковру: — Вы здесь, дорогой?.. (Диана) Мы вас ждем… Чем вы заняты? — Ничем, я… Первым делом спрятать «Олд Краун». — Собираетесь с духом перед выходом? Как хорошо она его знает! И как плохо она его знает… иначе не приблизилась бы так неосторожно. Ему достаточно было встать, чтобы обнять ее, провести жадными руками снизу вверх по двойному шелку платья и кожи. «Двойной шелк» — случалось ему шептать по ночам. — Мой дорогой мэтр! — запротестовала она приглушенно, — Пощадите свою покорную служанку! Как всегда, она смеялась над ним! Он ослабил объятие, нашел ее губы, заранее зная, что они будут покорными и холодными. — Вернер! Интонация изменилась. — Да? — Перестаньте, на нас смотрят! — Кто? — Все, из соседней комнаты! Пустите же меня!.. Идемте… Отпустить? Пойти за ней?.. Он лишь испытывал юношеское желание раздеть ее на месте, заглушая протесты поцелуями. — Вернер, стоп!.. Вы меня пугаете! «Вы меня пугаете»… Это вмиг отрезвило его. Он вспомнил отражение в зеркале спальни, как он открыл свое новое — и старое — лицо. — Извините меня… Не знаю, что на меня нашло… — Я-то знаю, вы молодеете с каждым днем! — вздохнула Диана, расправляя свой наряд, как утка, спасшись от охотника, оправляет перышки. Приподнявшись на цыпочки, чтобы поцеловать его в уголок губ, она перешла на «ты», приберегаемое для исключительных случаев — Я отошлю их до полуночи, потерпи пока, дорогой! Я… Я тоже хочу этого, как и ты. — Правда? — Клянусь! А сейчас пойдемте. Сотрите помаду. Вспомните, что вы мэтр Лежанвье, великий Лежанвье… Никогда не забывайте об этом. С ней он был такой прекрасный малый… Ввосьмером они рядком сидели за столом, за двойным заслоном хрусталя и серебра, и хором пели, подняв стаканы в знак приветствия: Жоэль, Билли Хамбург, Дото, мэтр Кольбер-Леплан, Дю Валь, Жаффе, Сильвия Лепаж, М — ран… Выпустив руку мужа, Диана быстро пробралась на их сторону и первой произнесла тост. — За моего дорогого мэтра! — мило выделив притяжательное местоимение. Жоэль подхватила вызывающе: — За В. Л. Уже четырех лет отроду она называла отца В. Л., лишь позднее узнав, насколько попала в точку: W. L. — wagons-lits…[5 - Спальный вагон (прим. пер.).] Билли Хамбург: — За единственного защитника обездоленных, который регулярно обманывает «вдову» (гильотину)! Несколько притянуто за уши, зато в этом весь Билли. Доротея: — За отважного защитника невинных! — не сводя глаз с Билли, взглядом спрашивая, хорошо ли выучила урок. Мэтр Кольбер-Леплан, старшина сословия адвокатов, торжественно изрек: — Позвольте мне, дорогой мэтр, подтвердить вам после очередного успеха — вы честь нашего сословия и его старшины… Я пью за самого усердного служителя Фемиды. Впрочем, последнее для красного словца — он ничего не пил. «Они кого угодно заставят пожалеть об участи никому не известного адвоката», — думал Лежанвье. Дю Валь, главный редактор газеты «Эвенман», сказал: — Вы превзошли самого себя! Вы побили все рекорды! Дю Валь начинал свою карьеру спортивным репортером. Жаффе, художник: — За четырехчастный монолит, который я вижу в черном и кобальте. «На этого грех обижаться», — решил адвокат. Жаффе сам был черным и свою палитру ограничил черным и кобальтом, его картины в желтой гамме стоили безумных денег. Мэтр Сильвия Лепаж, держа бокал в вытянутой руке, словно он мог взорваться, пробормотала: — За самого прекрасного патрона, за лучшего из мэтров! — она сдерживала — не очень удачно — слезы умиления. Мэтр М — ран, красный, как петушиный гребень, провозгласил: — Жалко, мэтр, что вы слишком поздно родились! Вы бы спасли голову Людовика XVI! Дурак, разумеется. Вернер Лежанвье осторожно просунул руку под пиджак, стараясь умерить сердцебиение. «Вспомните, что вы мэтр Лежанвье, великий Лежанвье… Никогда не забывайте об этом…» Все — начиная с Дианы — явно ждали от него блестящего ответа, который Дю Валь мог бы опубликовать в «Эвенман», но ему лишь хотелось поскорее отделаться от них. Он неловко вывернулся: — Спасибо всем вам. Не знаю, как выразить мою признательность, от этого она только горячее… Оставьте же за мной преимущество недосказанности. Его всегда преданные соратники Сильвия Лепаж и М — ран рассыпались в изъявлениях восторга. Как обычно, Билли Хамбург с Дото должны были пересидеть всех. — Я вас свезу в огромный бар, который мы с малышкой только на днях обнаружили, — говорил Билли. — Это рядом с набережной Жавель, в брюхе у баржи. Только выпьем по глоточку, но таких глоточков вы не пробовали. Совершенно жавелизированный[6 - Жавелевая вода — раствор хлорки (прим. пер.).] глоточек. Заодно выскажетесь по поводу Эжени — моей новой тачки. Лежанвье обернулся к Диане, ища ее взгляда, но она уже сосредоточилась на Жавель. Ее лицо, отражавшее детскую радость, показалось ему еще более прекрасным, чем обычно: — Сожалею, — сухо отозвался он, — но меня ждет работа. Забирайте Диану, если она хочет, но с условием, что вернете ее мне до зари целой и невредимой. — Ну, мы умеем обращаться с фарфором, — ответил Билли. На самом деле адвокату нечего было делать в кабинете, разве что слушать, как высокие каблуки Дианы стучат наверху, ждать, когда Диана уйдет, ждать, когда Диана вернется… Она на бегу ворвалась пожелать ему спокойной ночи, запечатлела слой губной помады на носу и оставила его, ускользая в том же возбуждающем шелесте шелка, который вскружил ему голову в начале вечера. Грохот входной двери, захлопнутом Билли, сотряс весь дом. «Билли и Дото, приданое Дианы», — горько подумал Лежанвье. Свидетели на их свадьбе, свидетели их совместной жизни, внимательные, преданные, назойливые, торчавшие у них целыми днями, вроде неаполитанской родни. Раздраженный нарастающий рокот, рев самолета на взлете: Евгения, новая тачка, улетающая к набережной Жавель… Вернер Лежанвье снова раскрыл красную тетрадь, рассеянно полистал. Так, чтобы убить время. Может быть, и потому, что красная тетрадь была более милосердным зеркалом, посылавшим ему отражение вечно юного Лежанвье. «Таблоид»: американская газета, специализирующаяся на шантаже высших светских кругов. «Ай Сарайе! Пар Гибор!» (Крики колдунов, призывающих дьявола на шабаш.) Lam Кее, Lam Кее Hop, Cheong Chiken, Cheons Roosten, Cock and Elephant, Hon Globe and Elephant (самые известные сорта опиума). «Пройдет девять поколений, прежде чем негр станет думать как белый» (Генерал Ли). «Кошка, ждущая всегда у одной норки, в конце концов умрет, и мышка, заставляющая ждать всегда одну кошку, тоже в конце концов умрет» (польская пословица). Цвет чернил, вид страницы, почерк, то прямой, то наклонный, здесь небрежный, там аккуратный, — словно даты каждой записи, каждой цитаты, порождали воспоминания и образы с той же точностью, как число из календаря: его первое Рождество вдали от дома, Янсон-де-Сэлли, две комнаты под крышей на бульваре Гувьон-Сед-Сир, самоубийство отца, рождение Жоэль. Почти все смертельно опасные алкалоиды — такие, как стрихнин, рвотный корень, мышьяк, морфий, белладонна — являются так называемымии кумулятивными ядами, это означает, что они трудно выводимы и остаются в организме недели спустя после их заглатывания, даже в разлагающемся трупе. Эти яды чаще всего прописывают как тонизирующее лекарство, но при вскрытии всегда можно определить с помощью реактивов и электролиза превышение нормальной дозировки на один или на полмиллиграмма. Отметим, что в некоторых случаях, начиная с дела Вильдь—, относящегося к 1881 г., отравителю, некоему Лемпр — ру, фармацевту, удалось тем не менее… Вернер Лежанвье вздрогнул. В холле настойчиво звонили. Он сразу же понял, что это Диана, Диана, вспомнившая с опозданием о своем обещании, и заставившая Билли и Дото отвезти ее домой под каким-нибудь предлогом. Даже не спрятав в ящик бутылку виски, он побежал к входной двери, распахнул ее… На пороге возник мужской силуэт, еще больше вытянутый от света фонаря напротив. — Что это? — пробормотал адвокат, отступая на шаг. — Кто это? — Лазарь, мэтр, — ответил незнакомец. — Воскрешенный Лазарь. Глава вторая Вернер Лежанвье провел Антонена Лазара в свой рабочий кабинет. Что еще ему оставалось делать? — Наслаждаетесь заслуженным отдыхом, дражайший мэтр? — Нет, я… я изучал одно дело. — В таком случае примите мои двойные извинения, но я так спешил засвидетельствовать вам мою благодарность. Я ждал в баре напротив, пока уйдут ваши гости. Скромный дружеский ужин, я полагаю, чтобы отметить вашу энную победу и… мое оправдание? Адвокат, раздираемый противоречивыми чувствами абсурдного сознания вины и глухого раздражения, лишь кивнул в знак согласия. Лазар обвел помещение восхищенным взглядом: — У вас потрясающий кабинет! Еще более в стиле ампир, чем я предполагал! Он уселся в кресло на долю секунды раньше, чем ему было предложено, потом вскочил и подошел к книжным полкам: — «Пандекты»… «Законы» Платона… «Филиппики» Демосфена… «Рассуждение о методе» Декарта… Правила ведения следствия… Трактат о физиогномике… Физиология свидетельства,… Лаватер, Франс Гросс, Бертильон, Локар… Черт возьми, неужели вы все это изучили? Полуобернувшись, он теперь разглядывал, прищурив правый глаз и подняв левую бровь, фотографию Дианы, стоявшую на столе в красной кожаной рамке. — Госпожа Лежанвье? Дражайший мэтр, мои поздравления! Вот это я называю красивой женщиной: привлекательная, породистая и все такое! С самой первой встречи на пороге залитой августовским солнцем камеры Вернера Лежанвье покоробила непринужденность его клиента, непринужденность на грани развязности. Отказавшись от предложенных «плэйере» и закурив собственную дешевую сигарету, возмущенный адвокат осадил его и предложил поискать другого защитника. Он рассчитывал, что Лазар извинится, постарается его удержать, но тот лишь ударил себя в грудь: — Я это заслужил! Это научит меня впредь не иронизировать в несчастье! Мэтр, вот выход… Осторожно, там ступенька! Неожиданные угрызения совести остановили адвоката: — Я хочу знать правду, всю правду! Зарезали вы эту женщину или нет? — Нет, но, боюсь, я не сумею это доказать. Нет, клянусь душой и честью!.. Хм, это звучит чертовски фальшиво в нашем торжественном мире? Можно подумать, я пытаюсь пристроить стиральную машину! — Это ведь ваша профессия? — Вопрос общественного положения, мэтр, не больше. Надо же чем-то заниматься! Чем больше я их расхваливаю, тем большими противницами прогресса становятся домохозяйки. Не везет мне, вечно путаюсь в марках. Манера разговаривать не является доказательством вины. Лазар выдавал свой текст с неуклюжестью провинциального актера. Именно в тот момент Вернер Лежанвье решился обеспечить его защиту. Лазар положил на стол маленький белый сверток, перевязанный тоненькой золотой тесьмой, какую используют в булочных. — Я вам принес одну безделушку. Так, пустячок. Лежанвье разрезал тесьму острым ножом для бумаг. В свертке оказался портсигар чеканного серебра, украшенный его инициалами. Лазар следил за адвокатом вопрошающим взглядом. — Вы довольны, дражайший мэтр? Я послал заказ Картье еще до суда, иначе, конечно, не смог бы преподнести его вам вовремя! — заметил он легкомысленно, вытягивая длинные ноги и подтягивая двумя пальцами безупречные складки на брюках. (Еще в камере адвокат обратил внимание на его неброскую элегантность и на тщательность, с которой он одевался.) — Неплохое свидетельство доверия накануне времени «Ч», а? Вернер Лежанвье сделал над собой усилие: — Благодарю вас. Я искренне тронут. — Какая вежливость! — рассмеялся посетитель. — Откройте. Вы ведь по-прежнему не любите «плэйерс»? В портсигаре лежали дешевые сигареты, какие курил адвокат, и на этот раз он был и в самом деле тронут: — Не хотите выпить? — С удовольствием. В третьем ящике слева помимо прочего хранились и два пластиковых стаканчика. Дрожащей рукой адвокат наполнил их до краев: — Ну, что ж… За ваше воскрешение! — Ваше здоровье! — ответил Лазар. Бог знает, как ему это удалось, но он загорел в тюрьме, его глаза под тяжелыми веками ярко голубели, и хотя он приближался к сорока, выглядел едва ли на тридцать лет. Он одним глотком осушил стакан и посмотрел его на свет: — Вы попадаетесь на любую удочку, дражайший мэтр? Лежанвье нахмурился: — То есть? — Вы действительно поверили в существование человека, поджидавшего моего ухода, чтобы подняться к Габи, разделаться с ней, а на меня повесить все улики? — Естественно, — сказал Лежанвье. Ему с трудом удалось выговорить слово. — Когда вы вынудили Мармона и Ван Дамма отказаться от показаний, указывая на близорукость одного и глухоту другого, вы действовали искренне? — Да. — А когда вы приперли к стенке инспектора Б — фа, это не было розыгрышем? Вы и впрямь считали его обычным зевакой? Вы не пытались надуть судей? — Нет. — Короче, вы с самого начала поверили в мою невиновность? — Да, иначе я… — Глупец! — мягко проговорил Лазар. Свет настольной лампы, стук часов, запах подлокотника кресла, в который он уткнулся носом, — понемногу ощущения возвращались к адвокату. — Приходите в себя, мэтр? — сердечно побеспокоился Лазар. — Ну-ка, проглотите вот это! Это одна из маленьких розовых таблеток, которые, как я заметил, вы доставали из жилетного кармана весь процесс. Чувствуете себя лучше или вызвать врача? — Никого не надо. Уберайтесь. Лазар охотно подчинился и вернулся в свое кресло: — Сердитесь?.. Ну конечно!.. Я должен был поосторожнее сообщить вам новость. Заметьте, дражайший мэтр, что, когда вы мне предложили искать другого адвоката, я пальцем не шевельнул, чтобы вас удержать. Отдайте мне справедливость. Собираясь уходить, вы спросили, убил ли я эту дрянь Габи и… — Вы ответили: «нет». — Черт возьми, «никогда не сознавайся»… Что мне следовало ответить — «да», пообещать, что эго никогда не повторится? Кто из нас рисковал головой? — Я бы защищал виновного. — Пусть гибнет мир, но восторжествует справедливость, а? И сколько, по-вашему, мне бы принесла моя откровенность, если бы даже мне удалось избежать казни? Двадцать лет? — Может быть, меньше, если бы вы мне во всем сознались. — А может быть, больше? — Подождем следующего раза! — рассмеялся Лазар. Гаденыш! Мелкий бессовестный гаденыш! Его преступление было непростительно. Габриэль Конти, старше его на двадцать лет, заботилась о нем, как только может женщина и мать в одном лице. Обманутая, осмеянная, она допустила лишь одну ошибку: отказала ему в деньгах. И этот бессовестный гаденыш перерезал ей горло. Вернер Лежанвье собирался с мыслями, как всегда, если его чувства брали верх над рассудком. Внезапное отвращение к Лазару — было ли оно результатом преступления или того, что его самого провели, того, что впервые за всю свою карьеру мэтр Лежанвье спас виновного, считая невинным, перетянул своей волей чашу весов Фемиды?.. «За единственного защитника обездоленных, который регулярно обманывает «вдову»»… «За отважного защитника невинных»… «За самого усердного служителя Фемиды»… Сколько украденных лавров, годных теперь разве что в суп. «Вы превзошли самого себя»… Невероятно, в самом деле, если только его не провели два Лазара! Может быть, его добрые друзья никогда об этом не узнают — кто им расскажет? — но «великий Лежанвье» наконец споткнулся. Без свидетелей. Наедине с циничным убийцей. Но, когда зовешься Лежанвье, от этого не легче. — Уходите! — приказал адвокат. — Убирайтесь, пока я вас не выкинул на улицу. От внезапной мысли он похолодел: — Вас же отпустили. Зачем это запоздалое признание? Чтобы заставить меня терзаться угрызениями совести, подать в отставку? Лазар изобразил наивность: — Т-сс, вы опять побледнели. Глотните, дражайший мэтр, вас это поддержит… В некоторых случаях непредубежденные медики за неимением лучшего средства под рукой прибегают к виски. Лично я не знаю лучшего лекарства. Лежанвье выпил. Как Лазар зарезал Габи Конти? Ее он тоже усыплял успокаивающей болтовней? — Говорите, — настаивал он придушенным голосом. — Чего вы хотите от меня? Даю вам пять минут. Слабая защита. Лазар не торопясь прищурил правый глаз, вопросительно поднял левую бровь: — Вы полагаете, госпожа Лежанвье скоро вернется? Вы с ней договорились о времени? Что до меня, я лично сомневаюсь, что она упустит… — Я просил вас уточнить цель — истинную цель — вашего визита. — Секунду, дражайший мэтр, секунду! Для начала… Попытайтесь на мгновение влезть в мою шкуру, она, может, немногого стоит, но мы ведь не можем менять ее по собственному желанию… Чертов гаденыш, четырнадцать месяцев я только этим и занимался, пытаясь влезть в его шкуру; шкуру несправедливо подозреваемого бедолаги… — Если бы вы знали, сколько километров можно отшагать в камере. С первого дня я зациклился на одной мысли: вновь увидеть Париж, знакомые места… Все тот же усыпляющий рокот. — Короче. Не забывайте, что вас слушают. Лазар склонил голову — его явно не понимали. — Как я вас люблю, дорогой мэтр! Чем дольше вас знаешь, тем больше ценишь. Как вы умеете одним словом или жестом внушить доверие, вызвать симпатию. О, вы бы не превращали домохозяек в противниц прогресса, у вас бы все брали нарасхват!.. Кстати, заметьте, в глубине души я вам тоже нравлюсь… Может быть так привязываются, проклиная его, к испорченному ребенку… Но, рано или поздно, самые достойные родители оказываются перед фактом, что испорченный ребенок обречен на эшафот… Если они умны, то встают на сторону закона и предпочитают отрезать себе палец, чтобы не потерять руку… — Вы закончили? — спросил Лежанвье, обеими руками упираясь в подлокотники кресла. — В таком случае… Все это слишком затянулось. Не нужно, чтобы Диана застала этого прохвоста в его кабинете. Но Лазар уже стоял перед ним. — Глух и слеп, да? — неожиданно ядовито бросил он. — Вам уже перевалило за пятьдесят, папаша, а мне нет и сорока. У вас больное сердце и одышка на лестницах. А я здоров как бык. Пятидесятилетний старик не вытолкает за дверь мужчину в расцвете сил. И еще одна немаловажная истина: мы с вами теперь гребем в одной лодке. При первом же неудачном взмахе весла лодка перевернется, и мы оба окажемся в воде… Вернер Лежанвье уже некоторое время знал, чего хочет вечерний посетитель. Может быть, у него появилось слабое предчувствие, пока он разворачивал маленький белый сверток, перевязанный золотой тесемкой из булочной? — Шантаж, — спокойно заметил он, как бы констатируя очевидное. — Сколько? Опять Лазар прикинулся оскорбленным: — Вы меня обижаете, дражайший мэтр! (Тщетно пытался он вернуть свое хладнокровие, вернуться в свой образ.) Признаюсь, у Картье мне открыли кредит под вашу репутацию, я остановился в гостинице, которая мне не по средствам, вам придется подождать некоторое время с гонораром. Но деньги еще не все на этой земле. Знаете, о чем я мечтал, сидя на скамье подсудимых? О том, что не покупается, чего я был лишен всю жизнь, что сделало бы из меня другого человека. Что это? Горячая симпатия, полезные знакомства, гостеприимный дом, похожий на этот, где можно, когда хочется, расслабиться… Ведь вы не толкнете меня в яму, уже вытащив, дражайший мэтр? В конце концов, спасение несчастного из трудной ситуации налагает определенные обязательства на богатого покровителя? Пока его собеседник чередовал угрозы с уговорами, Вернеру Лежанвье казалось, что на его глазах выстраивается один из тех рисунков-головоломок, где основные линии складываются в общую картину лишь в самом конце. — Я уже спрашивал — сколько? Лазар пожал плечами, уступая: — Ну, если вы настаиваете… Ваш портсигар обошелся примерно в сто тысяч (цены в старых франках), но Картье может подождать… Пять тысяч в день мне нащелкивает в Шведском отеле, пока я ищу жилье… Мне необходимы два-три костюма, ну, скажем, четыре, белье, обувь, карманные деньги… Я задолжал бывшей госпоже Лазар алименты по двадцать тысяч в месяц, она настаивает… Скажем, пятьсот в общей сложности, чтобы вас не затруднять. Лежанвье нарочно позволил Лазару выложить все, что было у того за душой. Внезапная ненависть нуждается в пище. Ему также любой ценой нужно было найти ответный удар. — Предположим, что я вам их дам. Что я покупаю? — Могильное молчание, дорогой мэтр, гарантию тайны. Вы нейтрализуете мои угрызения совести. — Предположим, что я откажу? — Тонуть будем вместе, сами же локти кусать будете… — Понимаю. Лежанвье протянул руку к телефону, снял трубку, набрал номер. — Вы куда звоните? — поинтересовался Лазар. — В полицию. — Зачем? — Попросить избавить меня от вашего неуместного присутствия, сообщить им ваши запоздалые признания. «Пусть гибнет мир, но восторжествует справедливость». Не вы ли приписали мне этот девиз? — Да, но… — Хорошенько усвойте, папаша! — терпеливо разъяснял Лежанвье. — Я представлял ваши интересы в суде, будучи уверен в вашей невиновности, но вы несправедливо оправданы, что освобождает, меня от дальнейшего участия в вашей судьбе. Теперь я имею право заявить о том, что вы виновны, как простой свидетель. Лазар быстрым движением нажал на рычаг телефона: — Momento, дражайший мэтр! Чтобы не терять времени в камере, я полистал кодекс… Я ведь признавался не в убийстве моей консьержки, а этой дряни Габи. Другими словами, я просто говорил с вами о деле, неважно, закрытом или нет, в котором вы защищали мои интересы и, что бы я ни сообщил вам сегодня, вы связаны профессиональной тайной. Всякое другое поведение с вашей стороны будет сурово осуждено кланом адвокатов да и вашей совестью порядочного человека. Вернер Лежанвье вытер лоб, не столько по необходимости, сколько чтобы скрыть замешательство. Лазар отразил удар и снова попал в яблочко. Да, он удачно выбрал жертву. — Итак, дражайший мэтр? Будем друзьями? Вы дадите мне шанс? Лежанвье взял себя в руки. Он пожал широкими плечами: — Если я бессилен против вас, то и вы бессильны против меня. У меня только одно желание, — добавил он с прорвавшейся ненавистью (не Лазар ли задал тональность?) — увидеть вас когда-нибудь на скамье подсудимых и в тот день выступать на стороне гражданского обвинения. Заберите портсигар, я освобождаю рас от уплаты гонорара. Вместо ответа Лазар снял трубку, набрал номер. — Куда вы звоните? — поинтересовался Лежанвье. — В Центральный комиссариат. Затем, с вашего позволения, я позвоню на радио и на телевидение. — Что же вы им скажете? — Правду, дорогой мэтр. Что я действительно зарезал Габриэль Конти, угрызения совести лишили меня сна, я решился заплатить свой долг перед обществом. Одним словом — все, чего вы сказать не имеете права… Алло, криминальная полиция? Настала очередь Лежанвье опустить тяжелую ладонь на рычаг телефона. — Подумайте! (Адвокат возобладал над человеком.) Вас вновь будут судить. Вы рискуете головой. Лазар снова набирал номер: — Т-сс, дорогой мэтр. Многих ли вы встречали за свою долгую карьеру, кто после выигранного процесса рискнул возобновить дело, кто бы провозгласил свою виновность, будучи признан невиновным? Я всю жизнь мечтал о славе, мечтал появиться на первых страницах газет. Меня вновь будут судить? Ладно. Но на этот раз бесчисленное количество судей, известные писатели, психоаналитики, прославленные репортеры, фотографы, кинооператоры. Ни один виновный не будет оправдан с таким триумфом! Трогательное признание преступника, охваченного раскаянием! Лазар, или инженю! Лазар, или человеческая совесть… Откровенно говоря, дражайший мэтр, сам не понимаю, зачем я пришел к вам со своими проблемами, когда два-три звонка могут их разрешить. Вернер Лежанвье и сам задавал себе тот же вопрос. — Вы не отделаетесь так легко! Запоздалая откровенность не оправдает вашу ложь… Лазар сощурил правый глаз, поднял левую бровь: — Какую ложь? Дражайший мэтр, припомните: я втайне решился за все расштатиться с самого начала. Если в ходе следствия я передумал, так это под дружеским давлением моего советчика, великого Лежанвье, это он, великий Лежанвье, гарантируя мне оправдание своим именем, убедил меня все отрицать. Так что не мой возобновленный процесс, а ваш привлечет толпы. Конечно, вы станете все отрицать, поклянетесь. Но, как по-вашему, кому из нас скорее поверят? Раскаявшемуся, страдающему бессонницей парню, бросившему на весы свою жизнь, или судебному тенору, чья профессия — лгать всему свету? «Я люблю вас, дорогой, но я также восхищаюсь мэтром Лежанвье, великим Лежанвье, защитником угнетенных, победителем проигранных дел. Если мне придется перестать восхищаться одним, возможно, я перестану любить другого»… — Гаденыш! — сказал Лежанвье. — Бессовестный гаденыш! На этот раз громко, ясно и разборчиво. Помимо старого портрета Франж, красной тетради, бутылки виски, пластиковых стаканов и других необычных предметов третий ящик слева хранил заряженный пистолет. Адвокат ощупью нашел его, снял с предохранителя в тени ящика, как вдруг раздался тройной звонок. Тринн, тринн, тринн. — Не хватайтесь за топор. Десять против одного, это госпожа Лежанвье, — заявил Лазар. Лежанвье открыл входную дверь, ему стало холодно. Он ничего не видел перед собой. — Это ты? — А как вы думаете? Пританцовывая, Диана ворвалась в кабинет, застыла на пороге. — Здесь кто-то есть? Лазар поднялся, отвесив безукоризненный поклон. — Вы представите меня, дорогой мэтр? Хотя, возможно, это излишне и мадам видела меня в суде? — продолжал он, завладевая рукой Дианы и поднося ее к губам. — Я многим обязан мэтру Лежанвье, в том числе и этой встрече. Как вы нашли Жавель? — Сыровато, — ответила Диана. — И ничего особенного, да? Я знаю места получше. — Вы должны были пригласить его поужинать с нами, — мечтательно заметила Диана, когда Лежанвье гасил лампу между их кроватями. — Я его нахожу невероятно симпатичным. — Вы сердитесь, дорогой, что я поехала с Билли и Дото? Этот бар оказался просто потрясающим. — Дорогой! Вы спите? Вернер Лежанвье не спал. Он думал о Лазаре. На свой манер Лазар тоже был «потрясающим». Глава третья Спустя несколько дней Вернер и Диана Лежанвье по приглашению неутомимых Билли и Дото провели вечер в «Астролябии», только что открывшемся кабаре, и вернулись лишь к трем часам утра. Ленжанвье не любил водить машину и старался оставить свой «мерседес» в гараже при всяком удобном случае. Билли, высадив засыпающую Дото на пороге дома, взялся их подвезти. — По ночной? — предложила Диана, когда они подъехали. — С удовольствием, богиня! Если только мэтр не слишком устал. По правде говоря, доведенный до изнеможения адвокат понапрасну пытался несколько раз закруглить вечеринку, и в конце концов выразил желание вернуться в одиночестве. — Ночной стаканчик его тоже взбодрит… Не правда ли, дорогой мэтр? Лежанвье не сказал ни да, ни нет. Он смотрел, как Диана с легкостью поднимается по ступенькам — у Дианы были самые красивые ноги на свете, — и мысленно проклинал Билли на все лады. — Билли, поработайте барменом и не забудьте добавить побольше ангустуры, вы знаете мой вкус. Я только переобуюсь и вернусь. Мужчины прошли в столовую, чувствуя себя несколько натянуто, как всегда, оставаясь наедине: Билли в глубине души опасался, что его того и гляди выставят вон, Лежанвье боялся показаться ревнивым мужем. Первый направился к бару, второй зажег лампы, затем включил радио. Оба готовы были спорить, что Диана не ограничится переобуванием, но сменит заодно платье, а может, и прическу. Оба оказались неправы. Она появилась очень быстро, со встревоженным выражением лица: — Вернер!.. Дверь была приоткрыта, я толкнула… Жоэль нет дома! Адвокат, скорее раздосадованный, чем встревоженный, почувствовал укол в сердце: — Она ведь, кажется, собиралась провести вечер у подруги? — Да, у Джессики Ленэн. Но вы же знаете Ленэков, допотопные родители. Фабрис всегда привозил Жоэль к полуночи, один раз в воскресенье он привез ее к часу. Вы тогда так его отчитали, что он, бедняга, весь побелел. Лежанвье сам не заметил, как снял трубку телефона и набрал номер. — Алло? — после нескончаемого ожидания на другом конце провода раздался сонный голос. — Повесьте трубку, вы ошиблись номером. — Фабрис Ленэн? — Он самый. Говорите тише, а то все спят. — Это Вернер Лежанвье. Извините, что звоню в такой час, но Жоэль еще не вернулась. По ее словам, она должна была провести вечер у вас? Фабрис Ленэн что-то промямлил в ответ. — Что он говорит? — волновалась Диана. — Настаивайте, заставьте его говорить! Лежанвье слушал, нахмурив брови: Фабрис явно завирался. — Благодарю вас, мой юный друг, вы неплохо врете для своих лет! — сухо заключил он, вешая трубку. — Что вам сказал Фабрис? — снова спросила Диана. Лежанвье пожал плечами: — Что он привез Жоэль сюда как обычно около полуночи, но он лишь пытался обеспечить ей алиби. Юношеская взаимовыручка… По всей очевидности, Жоэль сегодня не была у Ленэнов. — Тогда где же? — Могу о том же спросить у вас. Лежанвье не любил Жоэль, которая ни одной чертой не походила на него, и не более того на Франж. Однако он льстил себя мыслью, что хорошо воспитал ее, в меру с нежностью и в меру строго, как сейчас уже не воспитывают девочек. Когда ее охватила страсть к танцам, он оплатил ей уроки танцев. Когда танцы наскучили, он стал водить ее по музеям, она увлеклась живописью, и он отправил ее во Флоренцию и в Рим. Когда она вернулась из Италии — и от живописи, — он повел ее в Комеди Франсез, в залу Плейель, в Сен-Жермен-де-Пре, разрешил ей болтаться там до изнеможения. Его собственное изнеможение подразумевалось само собой. Будучи таким же допотопным отцом, как и Филибер Ленэн, он отказывал ей лишь в одном — разрешении возвращаться после полуночи. Но похоже было, что накануне своего восемнадцатилетия Жоэль решилась перейти рубеж. — Ведь говорила я вам, что эта чумовая девчонка водит вас за нос! — с неожиданной озлобленностью возмутилась Диана, приглашая Билли Хамбурга в свидетели. — Вот вам результат вашего либерального воспитания! В кои-то веки раз мы возвращаемся в три часа утра, и вам приходится звонить всем подряд, чтобы узнать, куда делась ваша дочь! Диана тоже не любила Жоэль, но это, по крайней мере, не нуждалось в объяснениях. Жоэль нашла Диану уродливой и вульгарной, как находила уродливыми и вульгарными всех женщин, вертевшихся возле ее отца. Пришлось отправить ее в Савойю, к дальней родне, чтобы она не устроила скандала на свадьбе. Жоэль была если не более красивой из двоих, то, во всяком случае, более молодой. — Без четверти четыре! — едко заметила Диана. — Не мне вам советовать, дорогой мэтр, но, будь Жоэль моей дочерью, я бы позвонила в полицию… Лежанвье колебался в нерешительности. Сердце стучало у него в горле. — Выпейте, дорогой мэтр! — вмешался все еще не ушедший Билли. — И позвоните… Милочка права… Милочка?.. Билли Хамбург, конечно, называл так всех женщин, с которыми общался, но момент был выбран явно неудачно. Да и позволил ли себе Вернер Лежанвье когда бы то ни было назвать «милочкой» Дото? — Алло! — нетерпеливо сказал он. — Ал-ло? — Полиция. Бесцветный, властный голос. Лежанвье повесил трубку. Он внезапно понял, с кем ушла Жоэль, и счел бесполезным уведрмлять об этом полицию. Пять часов утра. Билли Хамбург, наконец, откланялся после слезного звонка Дото. Диана неохотно поднялась к себе. Машина резко затормозила у подъезда и умчалась раньше, чем ключ нашарил скважину. Входная дверь бесшумно закрылась, мокасины проскользнули по плитам вестибюля. Вернер Лежанвье появился на пороге кабинета. За это время он успел переодеться в тонкий халат, подчеркивавший его внушительность. — Жоэль! Жоэль уже была на лестнице, на полдороге к своей комнате. Она удивленно обернулась: — Привет, В. Л.! — Я хочу с тобой поговорить. — В это время? А нельзя ли подождать? — К сожалению, нет. — Будь по-твоему, — вздохнула Жоэль. В который раз адвокат был шокирован ее обликом — в джинсах и полупальто она напоминала мальчишку. — Ты откуда? — Какое это имеет значение? — Я тебя спрашиваю, откуда ты пришла? — Из «Роз Роз», тебе это что-нибудь говорит? — Рок-бар? — Ммм, самый новейший. — И… кто же тебя привез? Жоэль бросилась в кресло, повернула лампу на складной ноге, освещавшей ее, положила ногу на ногу, закурила мятую сигарету, вытащенную из кармана: — Допрос третьей степени, В. Л.? В таком случае, я буду отвечать лишь в присутствии моего адвоката! Лежанвье стоял за своим столом, опираясь на него обеими открытыми ладонями. Он сдержался лишь с большим трудом. — Мне кажется, я до сих пор не злоупотреблял своими родительскими правами, — проговорил он, взвешивая слова. — Возможно, я даже грешил излишней снисходительностью, о чем свидетельствует твоя развязность. Мне не хотелось бы прибегать к крайним мерам. — Подписано Дианой, — заключила Жоэль. — Бога ради, В. Л., не надо бранных речей, ты не на публике! (Она нервно затушила сигарету) — Ты хочешь знать, с кем я ходила? Я скажу. С приятелем. Может, ты хочешь знать, с каким конкретно? — Именно, — ответил Лежанвье. — Мы с Дианой полагали, что ты у Ленэнов. Ты обманула нас, — добавил он. Жоэль тряхнула хвостом: — Здесь я протестую! Это получилось не нарочно… Я действительно договорилась с Джессикой. Я одевалась, когда за мной зашел Тони. — Тони? — Тони Лазар. Хотя Вернер Лежанвье и готовился к этому, он словно испытал удар в солнечное сплетение. — И сколько раз ты встречалась с этим человеком? — Не знаю… Раз пять-шесть… Каждый раз, как он заходил… — И стоило ему предложить, как ты тотчас же согласилась с ним пойти? — В моих глазах он пользуется одним преимуществом. — Каким? — Его несправедливо обвиняли, и ты его оправдал. Лежанвье нашел платок, вытер влажный лоб: — Он ухаживает за тобой? — В наши дни никто ни за кем не ухаживает. — Он пытался тебя поцеловать или… — В. Л.! Вы нарушаете границы дозволенного. Адвокат с трудом распрямился, подошел к дочери, схватил ее за запястье: — Отвечай, он целовал тебя? Отвечай, или… Жоэль на удивление легко высвободилась, отбежала к двери. Уже на пороге она обернулась… — Ревность?.. Конечно же, он меня целовал и… спал со мной! Он не первый, но впервые оно действительно того стоило! Где-то хлопнула дверь. Диана подслушивала и, должно быть, все слышала. — Тысяча сожалений, В. Л.! — послышался уже издалека голос Жоэль. — Но ты сам нарывался. Вернер Лежанвье ничего не ответил. Возможно, Жоэль только хотела ответить ударом на удар, пренебречь родительским авторитетом? Тем не менее Антонен Лазар перешел все границы. Антонен, как называемый Тони, решил Лежанвье, будет вынужден заплатить свои долги. Глава четвертая Сильная доза адреналина, введенная в кровь, вызывает смерть через пять минут. Эта субстанция быстро растворяется в крови, и ее следы невозможно обнаружить при вскрытии. Адреналин часто используют при лечении астмы и сенной лихорадки. (Д-р Эберхартш) Диана в воздушном дезабилье бесшумно толкнула дверь кабинета, оторвав мужа от безрезультатного чтения красной тетради: — Вернер… Уже два часа, а Жоэль не вернулась… — Знаю. Дадим ей отсрочку. — Вы, может быть, знаете и с кем она? — Думаю, знаю. — С Тони Лазаром? — Да. — И вы это позволяете? — Я ничего не позволяю. Отныне Жоэль обходится без моего позволения. — Что вы будете делать? — Я как раз задаю себе этот вопрос. На самом деле Вернер Лежанвье очень хорошо знал, что он будет делать. Он не станет больше ждать, как накануне возвращения домой Жоэль. Он поедет, подождет возвращения Лазара в отель. — Вернер… — Да? — Жоэль просто смеется над нами! Вы не хотели отдавать ее в пансион, но… — Минуту! — отрезал адвокат. — Как вы находите этого Лазара? Привлекательным? — О Господи, нет! — Но симпатичным? — Пожалуй. — Почему? — И вы меня об этом спрашиваете? Потому, что вы спасли его, дорогой мэтр, потому, что благодаря вам он пользуется славой невинного мученика. «И она тоже», — с горечью подумал Лежанвье. Итак, Лазар сейчас всем был обязан ему: свободой, широкой жизнью, даже тем вниманием, которое оказывали ему женщины… Оставалось узнать, не собирается ли он потребовать большего? — Возвращайтесь в постель, дорогая. Постарайтесь поспать. И ничего не говорите Жоэль, когда она вернется. — Как хотите. В четыре часа утра Шведский отель был лишь слабо освещен. За решетчатой загородкой с улицы был виден пожилой ночной дежурный в подтяжках и нарукавниках, дремлющий рядом с телефонным аппаратом. Низко висели тучи, дул холодный ветер. Лежанвье, хотя и ходил постоянно взад и вперед, замерз, от холода ему было трудно дышать. Ему бы не следовало курить, но как еще обмануть ожидание, эту глухую тоску, которая брала его за горло? Много раз машины тормозили на углу улицы, и всякий раз он поворачивал ей навстречу, опасаясь, что Лазар вернется в отель у него за спиной. Четверть пятого, без двадцати пять. Правда, накануне Жоэль вернулась домой лишь в пять утра… Лежанвье вспбминал другие бесконечные ожидания. В двадцать, даже в тридцать лет ему случалось ожидать таким образом возвращения более или менее дорогих ему женщин. Они обычно выходили из машин, потные и утомленные, пропитанные запахом любви. Однажды он ударил одну, и за нее заступился шофер такси. Потом они с шофером провели вместе остаток ночи, опустошая стаканы с белым вином и откровенничая, в то время как Мартин — или то была Марсель? — отдыхала в его постели. Сейчас, когда ему уже пятьдесят, он поджидал не женщину, а мужчину. Он набьет ему морду. — Мэтр Лежанвье, я не ошибся? Лазар стоял в двух шагах от него, с сигаретой в зубах, в шляпе, сдвинутой на затылок, руки в карманах расстегнутого пальто, весь — сплошная улыбка. Должно быть, он вышел из такси раньше или вернулся пешком вдоль набережных, обдумывая планы на будущее (как поступил бы сам Лежанвье на его месте и в его возрасте). — Вы меня ждали, дорогой мэтр? Адвокат кивнул. — Вы хотели сказать мне что-то срочное? Адвокат медленно восстанавливал дыхание: — Откуда вы? Вы провели вечер с моей дочерью? — Точно так. — Куда вы ее водили? — Танцевать. — И вчера также? — Вчера также. В то же место. — Вы… Вы дорожите Жоэль? Уже в двадцать и еще в тридцать лет Лежанвье также вопреки очевидности расспрашивал о глубоких чувствах потных утомленных молодых женщин, тайком высаживавшихся из такси. В смутной надежде на чудо. — Скажем, Жоэль дорожит мной. Благодаря вам. Шум голосов перед входом в отель в конце концов пробудил от неглубокого сна пожилого ночного дежурного. Неуверенными шагами он подошел к двери и окинул улицу изучающим взглядом. — Нас слушают, дражайший мэтр! — заметил Лазар. — Кроме того, уже поздно. Госпожа Лежанвье, насколько я успел ее узнать, должно быть, обеспокоена вашим отсутствием. На вашем месте я бы вернулся домой кратчайшим путем. Он выплюнул свой окурок, раздавил его ногой: — Не знаю, что меня заставляет сказать вам об этом, но я к вам очень привязан, дорогой мэтр. Я надеюсь назвать вас — вполне законно — папой. — Негодяй! — пробормотал Лежанвье, сознавая собственное бессилие. И то, что он повторяется. Диана не спала, когда он бесшумно открыл дверь спальной. — Жоэль вернулась? — Да, — ответила Диана. — Она мне устроила сцену. — Она вам устроила сцену? — Похоже, я шпионю за ней, настраиваю вас против нее… Я приготовила вам пижаму, дорогой, а здесь ваша порция виски… Вы виделись с этим человеком? — Да. — Что он вам сказал? — Он рассчитывает стать моим зятем. — Что? — Он рассчитывает стать моим зятем. — И вы это так оставите? — спросила Диана недоверчиво, побелев, как ее батистовая ночная рубашка, открывающая округлые плечи. — Вы, Лежанвье, великий Лежанвье, вы потерпите, чтобы какой-то субъект?.. Лежанвье скинул свои замшевые ботинки, вылез из рукавов пиджака, отстегнул промокший воротничок рубашки, начал расстегивать брюки. Обычно он раздевался в прилегающей туалетной комнате, но сейчас… — Нет! (Он склонил свою крупную голову.) Завтра утром, пораньше, я позвоню в «Жнивье». Мы проведем там неделю, две — столько времени, сколько понадобится. Если этого недостаточно, чтобы Жоэль отвлеклась, я вновь пошлю ее во Флоренцию, Рим, Портофино, ей там понравилось… Диана, успокоившись, притянула его к себе, поцеловала в кончик носа: — Дорогой, я вновь узнаю вас! Какой-то момент я боялась, что вы поддадитесь… Лежанвье рассмеялся. Последнее слово напомнило ему о чем-то: — Т-сс! Клиент — тем более экс-клиент — не всегда прав. Он тут же понял, что это не смешно. Даже Билли Хамбург сказал бы лучше. Но Билли было не пятьдесят, и ему не предстояло сейчас спать с женщиной на пятнадцать лет моложе. У Билли не было дочери. А следовательно, проблем. Билли не заботило, чтобы восторжествовала справедливость. — Дорогой! — разочарованно прошептала Диана. — Вы думали о чем-то другом… Глава пятая Лежанвье любил приезжать в «Жнивье», рано ложиться, завтракать в обшитой дубовой панелью столовой, пахнущей воском, откуда через застекленные двери открывался вид на зеленую долину Шеврез, напротив недопроснувшейся Дианы, потной и утомленной, с трудом справлявшейся со своими кружевами. — Надо бы почаще сюда приезжать, — расслабленно вздохнул он. — Слышите, голуби? — Думаю, это цесарка… Еще чашку кофе, дорогой мэтр? — Охотно. Разумеется, кофе без кофеина, который он пил без удовольствия, вдыхая аромат того, что пила Диана. Диане не пришлось вызывать Сабину звонком. Старая служанка сначала вошла, затем постучала: — Извините, там господин спрашивает хозяина. — Кто еще? — проворчал Лежанвье. — Не знаю. Не захотел назваться. Кажется, лучший друг хозяина. Лежанвье уже понял. «Может быть, нам придется сменить континент?» — вздохнул он, бросая салфетку. Диана тоже поняла, но не казалась слишком взволнованной. — Гостевая комната готова, — лишь сказала она. — И не выставляйте его в дверь, он вернется через окно. Лазар теперь ездил на собственном автомобиле, «кадиллаке» пятилетней давности, но выглядевшем почти как новый, слишком широком для узкой подъездной аллеи, поднимавшейся к дому. Его ярко-красное крыло ободрало последний розовый куст. Лазар через переднее стекло дружески помахал рукой: — Хэлло, дражайший мэтр! Париж становится просто убийственным, если время от времени не выезжать за глотком свежего воздуха. Я привез вам хороших друзей, которые и убедили меня принять ваше сердечное приглашение. Они уверяют, что «Жнивье» может приютить полк солдат. Догадайтесь, кто это? Билли Хамбург и Дото неуверенно ступили на гравиевую дорожку с видом не очёкь торжественным, хотя ставшая рыжей Дото надела головокружительное полосатое платье, открывавшее ноги до колен и придававшее ей аппетитный вид английской карамельки. — Мертвый сезон, нечем заняться, — бормотал Билли, выпрашивая прощение влажным взглядом. — Бездельничать так бездельничать, почему бы не бездельничать в «Жнивье»? Молодой возбужденный голос донесся с крыши: — В. Л.! Кто там?.. Это не Тони? — Отвечайте, дорогой мэтр! — подсказал Лазар. — Это малышка вас спрашивает, она ждет вашего одобрения. — Кто там? — продолжала кричать Жоэль, свесившись головой и плечами из окна так, что чуть не падала. — Это не Тони? — Да, именно! — сказал адвокат, но таким глухим голосом, что никто не услышал. — Говорите громче, дражайший мэтр! — дружески посоветовал Лазар. — Представьте, что вы в суде, требуете оправдания для невиновного. Повысьте голос. Мое почтение, дражайшая госпожа. (Диана появилась на пороге, по-прежнему пытаясь привести в порядок кружева.) Мэтр был так любезен, что пригласил ваших добрых старых друзей и меня, а мы имели слабость принять приглашение. Очаровательно, живописно, роскошно, — восклицал он, охватывая широким жестом четыре основных направления. — Кто это там воркует? Горлинки? — Цесарка, — твердо ответила Диана. Глава шестая — Дорогой, вам нехорошо? Лежанвье сел в кровати и огляделся блуждающим взглядом. Он не узнавал знакомой обстановки своей спальни и лишь постепенно вспоминал, что покинул дом на авеню Ош и приехал в «Жнивье». — Который час? — с трудом проговорил он. — Что… Что случилось? Диана, сидя в соседней кровати, с тревогой смотрела на него: — Вы разговаривали во сне. Кажется, вам было трудно дышать. Вы кричали, пока я не зажгла свет. На лбу адвоката выступил холодный пот. — Я разговаривал во сне? Что я говорил? — Я плохо поняла. Вы говорили тихо и очень быстро. Кажется, вы произносили речь за или против кого-то. Речь?.. Конечно, он произносил речь. Он вспоминал мельчайшие детали процесса. Лазар требовал для него высшей меры. У него не было адвоката, он сам себя защищал, боялся сказать слишком много или слишком мало, искал глазами в зале Диану… — Вы переутомились, дорогой. Вам необходим настоящий отдых, в Этрета или Савойе, а не просто выходные два раза в месяц… Лежите, не вставайте. Вы сильно вспотели, я вам сейчас дам другую пижаму. Она накинула кружевной пеньюар и направилась к комоду, и тут впервые Лежанвье в свою очередь поразился ее изменившимся чертам. Без сомнения, тут сыграли свою роль и первые проблески зари, смешивавшиеся с электрическим светом, — муж редко застает жену в такой час, — но они не могли все объяснить: бескровные губы, ввалившиеся щеки. Диана явно тоже провела тяжелую ночь. С размытыми чертами лица она возвращалась от комода, как с края земли: — Вот пижама, дорогой. Просто из нежности он попытался притянуть ее к себе, но она высвободилась, успокоив его порыв одной фразой, и он внутренне вздохнул свободнее — усталость Дианы объяснялась одной из самых естественных причин. — Обещайте мне, что если я опять стану разговаривать во сне, вы не колеблясь меня разбудите? — Обещаю, дорогой. Разве что вы будете говорить что-нибудь действительно забавное. Она погасила лампу у изголовья, повернулась на правый бок, и по ее ровному дыханию Лежанвье вскоре заключил, что она заснула. Он же, вперив широко открытые глаза в бледные просветы ставень, борясь с тоской и усталостью, силился не заснуть. Думать, размышлять, строить планы. Глава седьмая «В. Л., мы с Тони пообедаем у мамаши Лалуэтт» (Жоэль). «Дорогой мэтр, вы позволите похитить Диану до вечера?» (Билли и Дото) Вернер Лежанвье с трудом смирялся с тем, что стареет, то есть, что надо следить за давлением, умерять шаг на подъеме, соблюдать диету и все же толстеть, носить длинные кальсоны и все же мерзнуть, кашлять с хрипом, скромно отворачиваться, когда Диана надевает чулки. Еще труднее ему, кого больно ранили яркая молодость одной и наглое обаяние другого, свыкнуться с тем, что его дочь с каждым днем все сильнее влюбляется в убийцу и шантажиста. Убийцу, обязанного ему своим незаслуженным оправданием, шантажиста, шикующего на его деньги… Адвокат целые часы проводил в маленькой комнате на первом этаже, закрытой от всех шумов. Он походил на алхимика, ищущего секрет философского камня, на современного физика, ищущего секрет атома. Но он не искал ни того, ни другого. Проводя долгие часы наедине с красной тетрадью, полной разных сведений, он искал наилучшего способа отделаться от убийцы и шантажиста. Без шума. Без скандала. Не прибегая к убийству, одна лишь мысль, о котором приводила его в ужас. С тех пор, как он узнал, что разговаривает во сне, он ночевал за рабочим столом, положив голову на скрещенные руки, или на диване, задрав колени выше головы, продолжая и во сне строить преступные замыслы и лишь на заре поднимаясь в спальню, чтобы Диана думала, будто он провел ночь рядом с ней. Мэтр М — ран и Сильвия Лепаж звонили ему по два-три раза за утро, если не чаще, спрашивая совета и указаний, осведомлялись о его здоровье — они были в курсе, — и регулярно выражая надежду вскоре увидеть его вполне оправившимся. Мэтр Лекутелье просил смягчения наказания, Вашэ выражал намерение изменить показания… Лежанвье отмечал все, отвечал в телеграфном стиле на некоторые срочные письма, печатая ответы на своем портативном «ремингтоне», отрывал листки календаря. Но все равно он вечно забывал, какое число, без конца переспрашивал у Дианы и Жоэль, которых это раздражало, и в их удивленных взглядах ему виделось удручающее изображение человека, впадающего в маразм. Лежанвье встал со стесненным дыханием, сделал несколько неуверенных шагов. Так он теперь поднимался ото сна, как пробка медленно всплывает на поверхность воды. Настенные часы пробили одиннадцать часов или полночь, более вероятно, что полночь. Он подошел к окну, отодвинул кретоновую занавеску, выглянул наружу. Его внимание привлек свет. Слишком яркий, он не мог идти от деревушки. Слишком близкий даже для «Боярышника», соседней виллы, или монастыря. Он собирался задернуть занавеску, но передумал и поискал очки. Ему теперь нужны были очки, чтобы смотреть вдаль. Свет шел от павильона, стоявшего в глубине парка, обветшавшего охотничьего домика, где окончательно дотлевали несколько мохнатых звериных голов и куда никто не ходил, кроме Жоэли. Она любила там скрываться, когда была ребенком, превращая павильон по желанию разыгравшегося воображения в осажденный форт, усадьбу с привидениями, остров Сонд… Не колеблясь больше, Лежанвье накинул халат, висевший на спинке стула, проходя через вестибюль, взял электрический фонарь, сняв его с крючка справа от вешалки. Его пробрал ночной холод, но сейчас лишь отвесная скала могла бы преградить ему путь. Он находился всего в каких-нибудь двадцати метрах от павильона, когда дверь его открылась, пропустив женский силуэт, колеблющийся на ветру. «Жоэль», — подумал он. И позвал: «Жоэль!» Напрасно. Силуэт исчез, подобно эльфу. Вернер Лежанвье продолжал идти к павильону, уже зная, кто там скрывается. Поддавшись внезапной вспышке гнева, он ногой распахнул дверь и с первого же взгляда действительно обнаружил Лазара, прислонившегося спиной к камину и без удивления взиравшего на его приближение, прищурив правый глаз и приподняв левую бровь. Одной рукой он держал за запястья Диану и что-то тихо говорил ей, выпуская прямо в лицо дым неизменной «плэйерс». Диана отбивалась. Не имея возможности оправить на груди свой пеньюар из белого шелка, она казалась голой. — Что… Что вы здесь делаете? — проговорил Лежанвье голосом, настолько лишенным интонаций, что невозможно было понять, к кому из двоих он обращается. Ответы прозвучали одновременно: — У меня было назначено свидание с Жоэль, — сказал Лазар. — Может быть, лучше сказать, с Жоэль и ее молодостью? — Я знала, что они тайком встречаются здесь, я их застала! — кричала Диана. — Я отказываюсь простирать законы гостеприимства так далеко, чтобы закрывать глаза на такого рода встречи… Пустите меня! Вы делаете мне больно! Лазар с улыбкой отпустил ее запястья: — Должен заметить, материнские чувства госпожи Лежанвье необычайно сильны для мачехи. Тщетно я пытался ей объяснить, что ожидал Жоэль с честными намерениями, она собиралась выцарапать мне глаза. К адвокату медленно возвращалось дыхание. Он шагнул вперед, раскачивая фонарь. — Я бы должен избить вас. Лазар щелчком бросил свою «плэйерс» между ними, не заботясь потушить ее. — Попробуйте, дражайший мэтр! Мне казалось, что между нами этот сюжет исчерпан… Или нет? Диана переводила недоверчивый взгляд с одного на другого. Она подошла к мужу и прижалась к его плечу: — Дорогой, я не понимаю! Почему вы позволяете?.. Вы спасли жизнь этого человека, а он вас ненавидит? — Ошибаетесь, моя дорогая! — запротестовал Лазар. — Я испытываю к вашему мужу самую живую благодарность. — Значит, это вы, дорогой?.. — Я жалею, что взялся его защищать, — против воли признал Лежанвье. Диана силилась понять, наверстать упущенное: — Но почему?.. Ничто ведь вас не заставляло… Ведь он невиновен? — Виновен! Я верил в его невиновность. Но теперь… — Теперь? — Теперь? — рассмеялся Лазар. — Мэтр Лежанвье убежден лишь в собственной «невиновности». Ну и словечко! — саркастически добавил он. — Я держу его вот так! (Он раскрыл, потом сжал ладонь.) Как я вас держал, дорогая, вот только что. Лежанвье и Диана лежали рядом в своих кроватях, и оба не могли заснуть. Лежанвье ожидал, что Диана будет задавать вопрос за вопросом, но она молчала. Я люблю вас, дорогой, но я также восхищаюсь великим Лежанвье. Если я перестану восхищаться одним, возможно, я перестану любить другого… — Диана? — Вернер? — Вы все знаете теперь. Почему Лазар спит под нашей крышей, почему я не могу прогнать его. Этот человек преступник. Я верил ему. Теперь он угрожает, если я не выполню его требований, заявить, будто он хотел защищаться как виновный, а я разубедил его. Такой «приступ совести», очевидно, убедит общественное мнение, разрушит мою карьеру и — не спорьте — неизбежно разлучит нас. — Да, без сомнения! — задумчиво признала Диана. — Значит… Что делать? — Спать, дорогой. Ни о чем больше не думать сегодня, А потом бороться. Право на вашей стороне. — Бороться как? — Дайте мне время подумать. — Если я когда-нибудь потеряю вас, я… я… — Вы еще не потеряли меня. Лежанвье подождал, пока Диана заснет. Потом на цыпочках спустился вниз, зажег свет в своем «кабинете», принялся листать красную тетрадь страница за страницей, пропуская адреса и цитаты, пока около двух часов утра не заклевал носом над перечнем растительных ядов. Уже много лет назад он решил: если когда-нибудь он вынужден будет совершить убийство, он не попадется ни в одну ловушку, не будет отчитываться ни перед каким судом, кроме суда собственной совести. Совесть же его отныне спокойна. Глава восьмая — Вас к телефону, мсье… Ваша контора в Париже. Лежанвье выдернул вилку электробритвы из сети и, вздыхая, последовал за Сабиной. Звонила действительно «контора». Вернее говоря, мэтр Сильвия Лепаж, закопавшаяся в деле Барбедьен. А как себя чувствует мэтр нынче утром? Отдохнул ли он за городом? Обратно адвокат шел через спальню и ванную. Диана сосредоточенно постукивала пальцами по лицу, намазанному питательным кремом. — Дорогой, — голос звучал приглушенно, так как она боялась двигать губами, — ничто не призывает вас сегодня в вашу контору? — О господи, нет… Не больше и не меньше, чем обычно… — Вам не кажется, что следовало бы проехаться в Париж? Увезти Жоэль? Адвокат с бритвой в руках обернулся, чтобы пристальнее взглянуть на Диану, но, озабоченная тем, чтобы расправить ночные морщины, она сохраняла бесстрастную маску: — Как это понимать?.. Вы хотите остаться в одиночестве? — Да, — твердо заявила Диана. — С Тони. Лежанвье был потрясен вдвойне. Во-первых, этим категоричным ответом. Во-вторых, тем, что Диана назвала Лазара «Тони». — На что вы надеетесь? — скептически поинтересовался он. — Хотите упрекнуть в непорядочности, заставить отказаться от матримониальных планов? Боюсь, это будет пустой тратой времени. — Не бывает пустой траты времени, — возразила Диана, массируя веки. — Возможно — я говорю, возможно, — я найду аргументы — чисто женские, — которые его убедят лучше, чем угрозы! Я не верю, что этот человек абсолютно испорчен. — Да услышит вас Бог! Но почему вы хотите, чтобы я увез Жоэль? — Чтобы она не могла вмешаться в наш разговор. Она тут же перейдет в атаку. Лежанвье молча закончил бриться. Инстинктивно ему не нравилось предложение Дианы. Но, может быть, просто оттого, что он привык со всем справляться в одиночку, ему было по-мужски неприятно прятаться за юбку? — Мне это не нравится! — заключил он вслух. — Этот тип прирожденный обольститель, — добавил он, тщетно пытаясь говорить проще. — Способный… — Дорогой мэтр! Неужели вы сомневаетесь в моей добродетели, илй в моем уме? — Нет, но… Подумайте… — Успокойтесь! Я же не останусь с ним совсем одна. Сабина уходит только около шести часов. Я могу попросить Билли с Дото никуда не уходить сегодня. — Под каким предлогом? — Без всякого. Билли и Дото никогда не задают вопросов. — У вас уже есть идея, как вы рассчитываете убедить Лазара? — Прежде всего я рассчитываю положиться на вдохновение. (Диана закрыла один флакон, открыла другой.) Вы, конечно же, знаете, что у него есть подружка? Некая Кристиана Маршал? Замужем за каким-то господином Маршал? — Он рассказывал мне о ней во время процесса, утверждая, что между ними все кончено с тех пор, как он арестован. Откуда вы знаете?… — Мужчина, выйдя из тюрьмы, испытывает неодолимую потребность довериться кому-нибудь, предпочтительно женщине. Поверьте, Тони не является исключением из правила. Тони! Опять это фамильярное «Тони». — Следовательно, он рассказал вам о ней, а также о многом другом, больше, чем мне самому? — Не знаю, дорогой! Нет, вероятно. Но, видите ли… Врач не застрахован от болезни, великий певец может не знать сольфеджио. Дайте мне испытать мой шанс. (Диана замолчала на время — она расчесывала ресницы.) Наш шанс. Напрасно Лежанвье засыпал ее вопросами. Диана целиком занялась собой, наводила красоту. Он уже выходил, когда она окликнула: — Вернер? — Что еще? — Спасибо, дорогой! Выезжайте сразу после обеда. Особенное внимание уделите почтительнейшим авансам Сильвии Лепаж. И возвращайтесь с Жоэль не раньше наступления сумерек. Сольфеджио не обучаются за два часа. Жоэль не хотела, решительно не хотела ехать в Париж. Ей нечего там делать, она не в своей тарелке и, чтобы избавиться от мигрени, гораздо охотнее прогуляется по лесу в компании, единственной компании, своего арденнского бассета Греффье. Адвокат настаивал, нагромождая доводы один нелепее другого. Жоэль уже посматривала на него с подозрением, когда внезапно вмешалась Дото и привела их к согласию: ей необходимо заехать к портнихе и парикмахеру, не согласится ли Жоэль составить ей компанию? Жоэль с мрачным видом сложила оружие, но доехала не дальше Палезо: — Вы вдвоем можете ехать дальше… А я возвращаюсь… — Но почему? — растерянно воскликнула Дото. — Все кружится, — просто ответила Жоэль. — Эту машину качает, как гондолу. Меня тошнит. Лежанвье, озадаченный, искоса поглядывал на нее. Жоэль и в самом деле побледнела, волосы прилипли к влажным вискам. — В таком случае, — начал он. (Он хотел сказать: «Я тебя отвезу», но прикусил язык — Диана не простит столь поспешного возвращения.) — Может быть, вы, дорогая, могли бы?.. Он обернулся к Дото, взглядом умоляя о помощи, но Жоэль его перехватила: — Не нуждаюсь в няньке! — со злостью бросила она. — Я хочу, чтобы меня оставили в покое, выпью рюмку кальвадоса в баре, по-пролетарски. И вернусь автостопом на попутке или на поезде, как большая, а уж если не выйдет, возьму такси. У меня есть на что, — заключила она, похлопывая по карману куртки, чтобы предупредить любые новые возражения. Лежанвье охотно наградил бы ее парой пощечин, но это могло создать неприятный — и запоздалый — прецедент. Он не помнил, чтобы хоть однажды поднимал руку на свою дочь. Ему не давал покоя один вопрос: ей действительно нехорошо, или она инстинктивно хочет разрушить планы Дианы, вставить ей палки в колеса? Он заметил, что она качнулась, став ногой на дорогу, придержалась за дверцу, прежде чем ее захлопнуть, и его сомнения рассеялись. — Выпей аспирин, — по-отечески посоветовал он. — И как вернешься — сразу ложись. Не делай глупостей. Жоэль слабо улыбнулась ему, прежде чем направиться к маленькому свежевыкрашенному кафе с террасой, украшенной кустами бересклета в кадках. — О’кей, В. Л., мы прощаемся ненадолго! (Она полуобернулась и помахала рукой, чтобы его успокоить.) Обещаю тебе отклонять все гнусные предложения. Дото перебралась сзади на место Жоэль, положила ногу на ногу, рискуя не вовремя отвлечь внимание водителя. — Забавно, да? — заметила она, когда «мерседес» вновь набрал скорость. — Эти симптомы… Лежанвье следил за дорогой. — Сколько ей сейчас лет? Семнадцать? — Скоро восемнадцать. — Ей можно дать все двадцать. Вы верите, что ей в самом деле стало нехорошо? — Да. Вы нет? — Лучше будем надеяться, да? — коварно сказала Дото. Украшенная весенней соломенной шляпкой, она заехала за Лежанвье в контору чуть позже шести — они условливались на пять, — и они помчались сквозь вечернюю дымку, оба молчаливые, почти враждебные друг другу. Адвокат ногой вдавливал в пол акселератор, отрывая взгляд от дороги только для того, чтобы перевести его на светящиеся часы в панели машины. 100, 110, 120… Какое безумие оставить Диану один на один с Лазаром! Какая трусость! После стычки в павильоне накануне вечером разве все не стало много проще? Следовало взять этого негодяя за шиворот и выбросить за двери без всяких расчетов: «Вы слишком рано разыграли свой главный козырь! Моя жена все знает теперь и по-прежнему верит мне. Убирайтесь, или я сдам вас в полицию!» Так раненый лев неожиданно бьет лапой. Право на вашей стороне, дорогой! Взять его за шиворот, вышвырнуть вон как грязного попрошайку, прикидывающегося слепцом… Нет, даже сейчас все было не так просто! Когда адвокат выразил опасение, что крах его карьеры повлечет за собой конец их любви, Диана тоже сказала: «Да, вероятно!» Совершенно честно. Признавая против воли, что Лазар остается сильнейшим. Белый портал «Боярышника»… Последний поворот. «Жнивье»… «Спасибо, Фанжио, я поднимусь переодеться, накину свитер, — произнесла Дото скрипучим голосом. (Никогда еще она не молчала так долго.) — Не рассказывайте Билли, как мы провели время, он нас прикончит!» Вечный хамбурговский юмор… — Диана! — уже звал Лежанвье, проходя из комнаты в комнату, на ходу стягивая теплые перчатки, пальто и вязаный шарф. Дианы не было ни в холодной враждебной гостиной, ни в ее «келье», где окна были распахнуты настежь, ни в спальне, где на полу валялась одинокая туфля. Не было ее и в комнате Жоэль, дверь которой Лежанвье бесшумно приоткрыл, — Жоэль, прямо в одежде рухнувшая на кровать, спрятав голову в подушку, дышала тяжело и прерывисто. На маленьком столике рядом стояло полстакана мутной воды, побелевшей от растворенного аспирина. Лежанвье глянул на часы, люминесцентные, как в машине. Без десяти семь. Сабина уже давно должна была вернуться в деревню и готовить ужин своему мужу. Валент, старый садовник, тоже покидал «Жнивье» с наступлением вечера. Не отпрашиваясь. Лежанвье споткнулся обо что-то — Греффье, арденнский бассет, незаметный, пока на него не наступишь. Мстительный Греффье вцепился зубами в его брюки, и адвокат проволок его метров десять. Лежанвье бросился в парк, побежал к охотничьему павильону, толкнул дверь, которая сопротивлялась, словно прижатая чем-то. Ему пришлось сильнее налечь плечом, и снова он споткнулся о неожиданное препятствие, ощупью нашел выключатель. Бра слабо засветилось между двумя оленьими головами. Диана, упавшая навзничь среди обломков стула, с открытыми до бедер ногами, смотрела на него бессмысленными глазами. Свежая рубиновая капля выступила у нее под левой грудью. Глава девятая Если я когда-нибудь потеряю вас… Вы еще меня не потеряли… Лежанвье, не веря собственным глазам, сначала негромко окликнул Диану. Ему казалось абсурдным и неприличным, что она продолжает лежать на полу в его присутствии, не сделала ни одного движения, чтобы подняться, навести порядок в одежде. В то же время чисто машинально он опустил руку в левый карман жилета, достал таблетку, поднес ко рту. — Диана! — настойчиво повторил он. — Диана! Только сейчас, видя, что Диана не выходит из своего неприличного забытья, он начал что-то смутно сознавать. Диана не слышит его, с ней что-то случилось. Несчастный случай. Или же… На секунду мелькнула мысль о самоубийстве. Но нет. Не кончают счеты с жизнью в темноте и холоде, разламывая стул своей тяжестью. Не кончают с собой без повода. Разве что в припадке безумия. А Диана была вполне в здравом рассудке, по-настоящему любила жизнь… — Итак, вы это сделали? Лазар стоял на пороге, руки в карманах пиджака, с обычной миной — правый глаз прищурен, левая бровь приподнята. — Что сделал? — запинаясь, пробормотал адвокат. Лазар, не удостоив его взглядом, прошел вперед, опустился на колено, склонился над телом: — Хм! Хороша мишень!.. Одна пуля, но каков выстрел, она, должно быть, задела сердце… Здесь вошла, там вышла… Крошка-пуля для пистолета-игрушки… Он поднялся, взвешивая пулю на ладони, кинул ее адвокату: — Ловите! Но Лежанвье отшатнулся так, словно мертвая пуля могла еще убивать. Она покатилась по полу. Позже он сам будет недоумевать, каким чудом ему удалось держать себя в руках, обмануть сердечный приступ, готовый сломить его. Лазар не сводил с него взгляда. Опустив руку в карман, он что-то достал оттуда, короткое пламя полыхнуло между пальцами, и запах «плэйере» распространился по комнате. — Вы меня поражаете, папаша! Ладно еще ругаться, но убивать в вашем возрасте!.. Что произошло?.. Вы нашли клочок записки? Подслушивали под дверью, обработали Сабину, наняли частного сыщика для слежки за нами, что еще?.. Ведь мы были осторожны… Ну, как это вы узнали, что госпожа Лежанвье и ваш покорный слуга?.. Адвокат пошатнулся, прислонился к стене, чтобы не упасть. «Госпожа Лежанвье и ваш покорный слуга»… Внезапное признание, вырвавшееся нечаянно. Ему показалось, что за последние десять минут он дважды потерял Диану. — Э, папаша! — воскликнул Лазар, внезапно забеспокоившись. — Только не говорите, что я вам открываю горизонты, будто вы не знали, что мы двое?.. (Он размышлял, сдвинув брови, пожал плечами.) — Конечно же, вы знали, иначе не застрелили бы ее! Лежанвье хотелось говорить, сказать хоть что-нибудь, лишь бы помешать тому продолжать. Но не мог, у него перехватило горло. Лазар продолжил: — Заметьте, я вовсс не был так уж пылок, хотя и вышел из тюрьмы… С самого начала я питаю к вам уважение, дорогой мэтр, и — хотите верьте, хотите нет, — я не такой человек, — можете справиться у кого-нибудь, — чтобы обманывать того, кого уважаю, но Диа… — госпожа Лежанвье — подстерегала меня за каждым поворотом изо дня в день все менее одетая, более обнаженная… Улавливаете?.. «Чего муж не знает, то у него не болит», — сказал я себе в утешение, когда неизбежное свершилось. «В конце концов, раз уж он на пятнадцать лет старше, должен прощать ей измены»… Лежанвье весь покрылся потом. Сердце стучало у него в груди как молот, отдавалось в висках, затылке, даже в кончиках пальцев. «Вот он, ад!» — тупо подумалось ему. Узнать, что ваша убитая жена обманывала вас с убийцей, узнать из уст этого убийцы, что, без сомнения, она наставляла вам рога и раньше… На самом деле он был уже не здесь, а мчался из Парижа в Шеврез, выжимая 100, 110, 120 км в час, в суде, добиваясь незаконного оправдания Лазара, в своем кабинете, прижимая к себе Диану, где проводил тяжелыми ладонями снизу вверх по двойному шелку ее платья и ее кожи, чувствовал губами ее губы, холодные и покорные, в их спальне смотрел, как она спит, ловил момент, когда она во сне скидывала простыню, открывая обнаженные ноги. Вы меня еще не потеряли… — Рассмотрим ситуацию хладнокровно, дорогой мэтр… Что вы собираетесь делать? Защищаться как виновный? Лежанвье по-прежнему был не в состоянии отвечать, да он и не слышал, что тот говорил. Лазар помолчал, затем стал дальше развивать свои доводы: — Госпожа Лежанвье изменяла вам и раньше, но вы только довольно поздно узнали об этом. Ладно. Благодаря, скажем, любовной записочке, неосторожно сохраненной в сумочке или на письменном столе. Ладно. Вы застали ее здесь в растрепанном виде, осыпали упреками в измене. К несчастью, она не слушала вас, а настаивала на праве жить своей жизнью. Вас это разозлило и, от ругани перейдя к рукоприкладству, вы сцепились, как пара грузчиков. Она угрожала вам пистолетом, вон тем, что валяется на полу, и, казалось, решилась им воспользоваться… Вы схватили ее за запястье, чтобы она не натворила глупостей… К несчастью, раздался выстрел… На суде, поверьте, никаких проблем не будет: вспомнят ее и ваше доброе прошлое… Под защитой нового Лежанвье вы выйдете из этого дела под вспышки магния и с вашей фотографией на обложках всех журналов, по крайней мере, если не начнете хитрить и во всем признаетесь… Лежанвье провел рукой по лбу: — Признаюсь в чем?.. Я вернулся из Парижа, где провел полдня, я нахожусь в «Жнивье» всего каких-нибудь двадцать минут… Я могу это доказать… — Но вы не можете доказать, что не прикончили за эти двадцать минут свою жену! — Убийство произошло не только что, а час-два назад, может, даже три. — Что вы говорите! — Произведут вскрытие, судебный врач… — …осторожно откажется от категорических выводов, сошлется на короткий промежуток времени. Пощупайте сами, тело еще не остыло… Лежанвье казалось — он наяву переживает ночной кошмар: — Но я же говорю вам, что только что вернулся, нашел ее… Лазар в задумчивости смотрел на него: — Заметьте, есть еще один выход… Более простой… Более целомудренный… — Какой? — Выстрел был произведен в упор, достаточно наклониться, чтобы подобрать орудие убийства… Это может сойти за самоубийство, если… — Если? — Если госпожа Лежанвье будет держать это оружие в руке, направленной на себя. Если мы с вами найдем общий язык, я буду доказывать вашу невиновность, а вы — мою. Лежанвье безнадежно пытался собраться с мыслями: — Что вас заставляет?.. Лазар бросил сигарету, снова помолчал: — Я мог бы вам ответить: «Интерес, который вы мне внушаете, папаша, желание вытащить вас из чувства дружеской взаимовыручки», но сомневаюсь, что вы мне поверите… Следите за моей мыслью… Если вы, обманутый и недовольный муж, естественно призваны играть роль подозреваемого номер один, само собой разумеется, что я, любовник, преследующий двух зайчих одновременно, стану подозреваемым номер два… Подбитые гвоздями подметки, лампы с рефлекторами, допрос третьей степени, я только что начал забывать об этом, в то время, как вы еще и не пробовали… Вместо этого… предположим, что мы поддержим друг друга, как пресловутые слепец и паралитик… Предположим, что… — Минутку! — отрезал Лежанвье. В первый раз он собрался с духом, чтобы наклониться над Дианой, коснуться ее обнаженной руки, и он убедился, что револьвер лежит менее чем в метре от нее. Револьвер маленького калибра с перламутровой ручкой марки «Лилипут» кал. 4,25, он же сам ей его подарил во время чудесной поездки по Альпам. Он заметил и другое: корсаж Дианы разорван, на обороте правой руки алела свежая царапина. — Минутку! — повторил он, подыскивая слова. — В Париж я сегодня поехал по настоянию Дианы, чтобы увезти Жоэль, мне нечего было там делать. Диана хотела остаться с вами наедине, из ее слов следовало, что она вас знает лучше, чем я, и проникла в какой-то ваш секрет, огласки которого вы опасаетесь, ц который, соответственно, может притупить вам когти… Или вы отрицаете, что у вас было назначено свидание с ней на сегодняшний вечер? Лазар прищурил правый глаз, приподнял вопросительно левую бровь, склонил голову набок. Затем похлопал себя по карманам, извлек двумя пальцами мятый голубой листок: — Читайте, папаша. «4 ч. Ты знаешь, где, дорогой. Д.», разобрал адвокат. — «Ты знаешь, где», — объяснил Лазар, — значит, в «Ивах», средневековой гостинице на левом берегу Иветты, где нам случалось проводить часок наедине в номере на втором этаже… Я понапрасну ждал Диа… — госпожу Лежанвье — до пяти часов. В четверть шестого, устав от бесполезного ожидания, я двинулся обратно, срезал дорогу. Неразумная трата энергии. «Жнивье» походило на замок спящей красавицы, «Ивы» тоже, когда в четверть седьмого я обернулся бросить прощальный взгляд… Вот почему я вам говорил, что мне, так же как и вам, необходимо алиби… Лежанвье теперь дышал ровнее. И как это он сразу не догадался? Он сказал, прозрев от внезапно открывшейся ему истины: — Вы сторожили мое возвращение, чтобы повернуть ситуацию в свою пользу, застать меня «на месте преступления»… Вам необходимо алиби, потому что убийца — вы! Внезапно побледневший Лазар смотрел на адвоката с недоумением: — Мэтр, секунду! Вы что, бредите? — Вы, может, не верите, что я спал с госпожой Лежанвье? Адвокат перебил: — Да, верю. Вероятно, вы это сделали. Раз или два. — Три, — уточнил Лазар. — Допустим, три… Но вы метили выше — жениться на моей дочери. По здравом размышлении я думаю, Диана, удаляя меня сегодня, не то чтобы хотела вышвырнуть вас отсюда, а заставить отказаться от матримониальных планов. («Что за мелодраму мы тут разыгрываем?», — подумал адвокат.) Вот почему ей нужно было остаться с вами наедине. Вот почему ей понадобился револьвер. Она рассчитывала вырвать обещание отказаться от Жоэль, или выстрелить… Она мало чем рисковала, ее оправдание, в случае, если дело плохо обернется, было готово: вы хотели изнасиловать ее, она защищала свою честь… Короче говоря, это вы повернули оружие против нее, рассчитывая, что меня заподозрят первым… Лазар доказал во время процесса, что он умеет быстро оправиться после удара. Улыбаясь, но с холодным взглядом, он неторопливо прикурил новую сигарету: — Не сходите с ума, папаша! Госпожа Лежанвье давала мне больше карманных денег, чем вы когда бы то ни было. Не убивают курицу, несущую золотые яйца… Кроме того, она лучше всех знала, что я не могу жениться на Жоэль. Я женат. — Что? — Уточню: женат во второй раз. Вы не верите?.. Поройтесь в памяти, дражайший мэтр. Вспомните нашу первую беседу в вашем кабинете после моего блестящего оправдания. Я же говорил вам об алиментах, которые задолжал первой госпоже Лазар. Последняя по счету страдает туберкулезом и дышит горным воздухом в Давосе. — Но в таком случае… — В таком случае? Госпожа Лежанвье не имела ни малейшего повода опасаться, что я ее брошу, дорогой мэтр! Уж если быть до конца откровенным, это по ее наущению я открыто интересовался вашей дочерью. Чтобы отвлечь ваше внимание, чтобы вы не задумывались о наших отношениях с Дианой. Сентиментальная наживка в некотором роде… Лазар вынул сигарету изо рта, подул на нее сверху: — Время поджимает, сейчас, должно быть, около половины восьмого… Я большую часть послеобеденного времени провел в «Ивах», вы — в своем кабинете на авеню Ош. Теоретически и вы, и я, оба могли выкроить время вернуться сюда и прикончить госпожу Лежанвье, если не будет доказано, что она убита ближе к вечеру… Так что я вам предлагаю следующее джентльменское соглашение: я заявляю, будто звонил вам в Париж около пяти, вы говорите, что перезванивали мне в «Ивы» спустя двадцать минут. Это не все… Мы вернулись вместе, услышали оба звук выстрела из вашего кабинета, вдвоем обнаружили тело. О крошке Дото можете не беспокоиться. Она подтвердит. — Почему? — Я знаю, как ее попросить. Лежанвье никак не мог отвести взгляда от Дианы. Лежа вот так, с юбкой, задранной до подвязок, не в состоянии когда-нибудь еще сказать: «Мой дорогой мэтр», она казалась ему чужой. Новое чувство, более сильное, чем любовь и желание, начинало полностью завладевать им. Между тем Лазар, нагнувшись, подобрал крошечный предмет — малокалиберную пулю, вылетевшую из «Лилипута» 4,25. — Итак? Согласны на самоубийство, папаша? — нервно бросил он. — Действуем в тандеме или врозь? — Врозь, — ответил Лежанвье. Он добавил глухо: — Каждый за себя. Лазар принял удар с жестким взглядом. Затем рассмеялся, сунул руку в карман: — Жаль, папаша! Вас жаль!.. Вы узнаете вот это? Лежанвье удивленно кивнул: — Мой револьвер, я хранил его запертым в ящике моего стола. Когда вы его взяли? — Во время моего визита вежливости на следующий день после суда, пока вы выходили открывать дверь госпоже Лежанвье… Будучи очень импульсивным, вы могли испытать неуместное желание им воспользоваться, чтобы меня убрать… Отодвиньтесь немного… Знаете, что я сейчас сделаю? — Нет, — отвечал адвокат, покрывшись холодным потом. — Поверьте, папаша, я весьма сожалею, но вы меня вынуждаете… Пуля, которая оказалась смертельной, к счастью прошла насквозь и лежит у меня в кармане… Исчезла… Я убью заново госпожу Лежанвье из вашего собственного пистолета, выпущу пулю, которая повторит траекторию первой — левая грудь, правое легкое, правая лопатка, точь в точь, — но проделает более широкое отверстие… Отверстие, под которым будет стоять подпись Лежанвье… После чего вы можете попробовать защищаться как невиновный… Лежанвье никогда не мог вспомнить, как он ударил — кулаком в угол подбородка или ребром ладони в основание горла. Лазар, вытянувшись во весь рост бок о бок с Дианой, больше не двигался… Адвокат забрал свой револьвер, сунул в карман в ожидании первой возможности вернуть на место в ящик стола, где он всегда хранился. Даже в случае, если его при нем обнаружат, это не будет уликой. Оружие не было использовано. Он расцарапал щеки Лазара мертвыми руками Дианы. Схватил «Лилипут», протер перламутровую рукоять носовым платком, сделал два выстрела в окно, которое разлетелось вдребезги, — двойной выстрел и звон стекла на этот раз неизбежно привлекут чье-нибудь внимание и отметят час убийства, вложил револьвер в правую руку Лазара, особенно старательно плотно прижав его пальцы сверху. Звук бегущих шагов… Билли Хамбург просунул взъерошенную голову в приоткрытую дверь, поставил на землю корзину, полную грибов: — Именем Зевса! Что тут за праздник, салют? (Его взгляд упал на два распростертых тела, и он на удивление быстро все понял.) Тысяча извинений!.. Я вызываю полицию? — Прошу вас, — произнес Лежанвье, следя за звуком собственного голоса. — И врача. Его переполняла дикая радость. Справедливость, наконец, восторжествует. ЧАСТЬ ВТОРАЯ Глава первая Первыми свидетелями, вызванными дать показания на процессе, были комиссар полиции Палезо и его заместитель, оповещенные об убийстве по телефону около половины восьмого вечера и немедленно явившиеся на место. Кто их вызвал? Господин Хамбург Феликс, художник по рекламе, ожидавший их прибытия на дороге перед «Жнивьем», затем проводивший их до охотничьего павильона, стоявшего в глубине парка. Что они увидели в этом павильоне? Они обнаружили там троих: во-первых, жертву, Лежанвье Диану, лежавшую навзничь на полу, пораженную пулей в грудь и не подававшую больше признаков жизни. Во-вторых, обвиняемого, Лазара Антонена, в полубессознательном состоянии, сжимавшего в правой руке револьвер маленького калибра, в котором, как в дальнейшем установило следствие, недоставало трех пуль, одна из которых вызвала смерть госпожи Лежанвье. В-третьих, мужа жертвы, мэтра Лежанвье Вернера, явно потрясенного и угрожавшего обвиняемому собственным револьвером, чтобы предупредить всякую попытку к бегству с его стороны. В. — Обнаружили ли вы следы борьбы? О. — Множество. Плетеный садовый столик был прислонен к стене и, казалось, готов был опрокинуться. Обломки сломанного стула валялись вокруг и под телом жертвы. В. — Вы нам сообщили, что в револьвере, который держал обвиняемый, не хватало трех пуль, в то же время смертоносной оказалась одна. Вы считаете, что две другие пули были выпущены в тот же момент? О. — Без всякого сомнения. Стекла в окне были разбиты. Мы нашли пули в парке на следующий день в каких-нибудь пятидесяти метрах от павильона. В. — Из чего можно заключить, что они были выпущены первыми, но не попали в цель? О. — Таково мое мнение. В. — Удалось ли вам установить, кому принадлежит — или принадлежало — орудие убийства? О. — Да. Госпоже Лежанвье. В. — Следовательно, обвиняемый либо похитил его перед драмой, либо завладел им во время завязавшейся между ним и жертвой борьбы? О. — Несомненно. Доктор Томас, также вызванный по телефону, прибыл на место происшествия всего через десять минут после полицейских. Специалист по детским болезням, нервничающий и беспокойный, он ничего не мог добавить к своим первоначальным заявлениям. Убийство было очевидно, он склонялся к тому, что смерть наступила мгновенно. В. — Обнаружили ли вы на теле жертвы другие следы насилия, кроме смертельной раны? О. — Да. Кровоподтек на горле — корсаж бедной женщины был разорван — и свежую царапину, пробороздившую правую ладонь. В. — Просили ли вас обследовать обвиняемого? О. — Поверхностно. Полицейский комиссар попросил меня взглянуть на его лицо. В. — В нем было что-то необычное? О. — На нем остались многочисленные царапины. В. — Какого вида? О. — Они были ярко-розовые, окаймленные свежезапекшейся кровью. В. — Насколько давно запеклась кровь по вашим оценкам? О. — Моих знаний недостаточно, чтобы… В. — Час? Полчаса? О. — Что-то вроде этого. Доктор Ломбар, судебный медик, приступил к вскрытию трупа на следующий день после убийства. В. — Не могли бы вы, доктор, рассказать нам без излишних технических терминов, какой путь проделала смертоносная пуля? О. — Войдя под четвертое левое ребро, она разорвала кровеносные сосуды у основания сердца, пересекла торакс насквозь, порвав правое легкое, и вышла затем вдоль правой лопатки. В. — Не правда ли, довольно странно, если принять во внимание малый калибр пули? О. — Нисколько. Она не натолкнулась ни на ребро, ни на позвонок, которые могли бы остановить ее. Так что… Защита. — Предположим, пуля попала бы в кость. (Смех в зале.) В таком случае она причинила бы меньший ущерб? О. — Это не обязательно. Все зависит от угла отклонения. Защита. — Можете ли вы сказать, что за свою долгую карьеру вы часто сталкивались с пулями, столь счастливо — или несчастливо — посланными? О. — Пуля, проходящая наискосок через четвертое левое ребро, обычно неизбежно пересекает грудную клетку слева направо, как… как спица, протыкающая моток шерсти. Защита. — Суд не преминет оценить образность вашего сравнения… Но, если бы вы непременно хотели убить, доктор, стали бы вы стрелять из пистолета именно таким способом?.. Или вы бы выбрали более уязвимую часть тела, горло или голову? О. — Я никогда не испытывал желания никого убивать. Защита. — Я неточно выразился, позвольте изложить мой вопрос иначе… Как вы считаете, выстрел был произведен преднамеренно с целью убийства или случайно, в ходе борьбы между жертвой и обвиняемым, так что последний не мог предвидеть фатальных последствий? Заместитель прокурора. — Пусть меня простит защита, но я позволю себе напомнить суду, что смертельная пуля была выпущена после двух других, попавших мимо цели. Отсюда можно заключить, что обвиняемый был намерен убить. Защита. — Ничто не доказывает, что две первые пули были выпущены обвиняемым. Последний мог вырвать оружие из рук госпожи Лежанвье, когда она дважды нажала на курок, из опасения, что в конце концов она не промахнется… Заместитель прокурора. — Бесполезно продолжать эти споры дальше. Эксперт по отпечаткам пальцев рассудит нас в этом вопросе. Эксперт по отпечаткам пальцев, Бонфуа, сорокалетний блондин, говорил неторопливо, но был категоричен. На орудии убийства сохранились следы пальцев только одного лица — обвиняемого. Защита. — Вам это не показалось странным, ведь оружие принадлежало госпоже Лежанвье? О. — Нет. Отпечатки обычно стираются со временем или могут быть перекрыты более поздними отпечатками. Защита. — В таком случае, они должны казаться более или менее расплывчатыми? О. — То есть… Защита. — Ответьте «да» или «нет». О. — Может быть, их идентификация становится сложнее, но… Защита. — А вы не испытали никаких сложностей. По вашим словам, отпечатки были идеально четкими. О. — Да. Защита. — Не должно ли это означать, что оружие предварительно протерли? О. — Не обязательно. Продолжительное трение, повторяющееся соприкосновение с тканью, например, подкладкой сумки или кармана, может произвести такой же эффект. Подчеркну, что отпечаток пальца образуется лишь на абсолютно гладкой поверхности как результат избыточного запотевания. БЕЗРЕЗУЛЬТАТНАЯ ПЕРЕСТРЕЛКА МЕЖДУ ЗАЩИТОЙ И МЭТРОМ БОНФУА, — появились заголовки в вечерних выпусках газет. Прошли другие свидетели, наступил вечер, пришлось зажечь лампы. Жоэль первая покинула Дворец правосудия, промерзнув до костей. Она знала, что Тони невиновен. Но понапрасну она пыталась привлечь его внимание. Он смотрел лишь в сторону председателя и заместителя прокурора. Может быть, он больше не любит ее? Может быть, он никогда ее не любил? Может быть, он любил Диану? «В таком случае пусть выпутывается сам!» — подумала она, засыпая. Она не станет свидетельствовать в его пользу, если только он не ответит на ее знаки. Глава вторая Билли Хамбург рассеянно ответил на первые заданные ему вопросы. Он вспоминал, как четырнадцать месяцев назад присутствовал на другом процессе просто как зритель, обсуждая его с Дото. Сегодня тот же обвиняемый вновь предстал перед тем же судом за не менее чудовищное преступление, и он сам — представляете комедию — оказался активным участником зрелища. В. — Сколько дней госпожа Хамбург и соответственно вы сами гостили у господина и госпожи Лежанвье? О. — С пятницы, второго. В. — Они вас пригласили? О. — В этом нет необходимости. Мы всегда бывали у них запросто, без церемоний. В. — Это относится и к обвиняемому? Он ведь вас сопровождал. О. — Идея убить выходные в «Жнивье» принадлежала ему. Не могли же мы бросить его на лавочке в Тюильри. В. — Будьте любезны, изложите суду, в результате каких обстоятельств вы позвонили в полицию? О. — Я собирал грибы в глубине парка, белые. Услышал громовой трам-тарарам в павильоне, бросился прямо к цели… Диана, извините, жертва, лежала навзничь, с раной в груди, грудь ее была обнажена. Обвиняемый тоже мерил пол от стены до стены с браунингом в руке. Мэтр Лежанвье, совершенно потрясенный, учтите его возраст, смотрел на них так, словно ждал, что они сейчас встанут и поздороваются. Не обязательно особенно шевелить мозгами, чтобы понять, какая получилась петрушка. Судья. — Суд опасается, что не улавливает всех особенностей языка свидетеля… Председатель. — Выражайтесь, пожалуйста, более понятно и уважительно. О. — Простите, это от волнения… Защита. — Что вы точно понимаете под «трам-тарарамом»? О. — Неожиданный шум необъяснимого происхождения. Защита. — И чем он был вызван в таком случае? О. — Тогда я не задался таким вопросом. Защита. — Но сейчас мы вам его задаем!.. Подумайте… Каков бы ни был этот шум, он показался вам настолько тревожным, что вы тут же прервали сбор грибов, оставили свою корзинку и… О. — Я не оставил мою корзинку. Она висела у меня на руке, и я бежал с ней до самого павильона. (Смех в зале.) Председатель. — Тише! Свидетель, суд вас вторично просит следить за тем, что вы говорите… О. — Защита просила уточнений. Защита. — Других уточнений, господин Хамбург! Я думаю… Кстати, об уточнениях… Не могли бы вы рассказать нам, как провели время в тот день после обеда? О. — До вечера я разрабатывал в моей комнате проект одной афиши. Но с наступлением сумерек цвета меняются и ничего стоящего уже не изобразишь. Тогда-то меня и осенила идея пойти собирать грибы. Защита. — Вернемся к громовому трам-тарараму, или, проще говоря, неожиданному шуму необъяснимого происхождения* который прервал ваше занятие. Вы находились примерно в сотне метров от павильона, если верить вашим первоначальным письменным показаниям, когда он раздался. Какие звуки составили этот шум? О. Звон стекла. Сухой кашель револьвера. Защита. — Сколько прозвучало выстрелов? О. — Два, более вероятно, что три… ведь было произведено три выстрела. Защита. — Я протестую, свидетель дает показания с чужих слов. Звон стекла нельзя спутать с выстрелами огнестрельного оружия, два не равняется трем… Сколько вы разобрали выстрелов? Два? Три? О. — Два или три. Ветер, должно быть, дул в другую сторону. Защита. — Надо ли вас так понимать, что вы отказываетесь отвечать? О. — Ни в коей мере, но я отказываюсь приукрашивать. Защита. — Никто вас и не просит рисовать афишу. О. — Я бы предпочел рисовать. За это не сажают… (Шум в зале.) Председатель. — Тише! Суд в последний раз призывает свидетеля к порядку! «Бог мой! Что со мною происходит?» — спрашивал себя Билли Хамбург. Он вел себя как последний идиот, нарывался на крупные неприятности. «Не люблю, когда меня прощупывают!» — он был в ярости. А защита с самого начала его прощупывала: «Что вы делали в тот день после обеда?» Если они когда-нибудь узнают, что… Защита. — Принимая во внимание нежелание свидетеля отвечать прямо, я изменю мой вопрос… Предположим, я говорю именно предположим, что господин Хамбург услышал одновременно звон стекла и грохот выстрела, из чего можно заключить, что речь шла о двух первых выстрелах, не достигших цели, услышал ли он — да или нет — позже, когда бежал к павильону какой-либо другой шум, похожий более или менее на третий выстрел? Дольше тянуть было невозможно. — Нет, — твердо заявил Билли. Воцарилась полная тишина. Защита. — Из чего вы заключаете, что три выстрела были произведены подряд? О. — Я не знаю, куда вы клоните. Делать заключения предоставляю вам. На самом деле Билли давно понял, какую игру ведет защитник. Убежденный в невиновности Лазара, он хотел ни много ни мало, как втянуть в это дело кого-нибудь третьего. Например, его, Билли, для начала… Дото ради такого случая вырядилась в сногсшибательное платье, доставленное ей этим же утром: темно-пурпурного цвета, его оживляло жабо как у адвокатов. Но не слишком ли прямой намек? С первого взгляда, войдя в зал суда, она успокоилась: председатель уже не спал, и только притворялся спящим. В. — После обеда в день убийства вы отправились в Париж в компании с метром Лежанвье, не так ли? О. — Да. Я хотела зайти к парикмахеру и сапожнику. В. — Мадемуазель Лежанвье вас сопровождала? О. — Да, но она почувствовала себя неважно и на полдороге нас покинула, чтобы вернуться в «Жнивье». В. — В котором часу вы расстались с мэтром Лежанвье? О. — Не знаю. Он был так любезен, что оставил мне свою машину, и желание сидеть взаперти у парикмахера у меня сразу улетучилось. У меня возникло другое намерение — купить себе шляпку, знаете, такую трогательную весеннюю шляпку из тех, что делают только в пригороде… Не знаю, поймете ли вы… Председатель. — Суд прекрасно понимает. Присутствовали ли вы при прибытии полицейских? О. — Да. Все эти хождения взад и вперед меня заинтриговали. В. — Не могли бы вы описать происходившее? О. — Мне бы не хотелось. Все это было не слишком красиво… В. — Извините мою настойчивость, но… О. — Конечно, я вас прощаю, господин председатель. Подождите, я припомню… Диана лежала навзничь с задранной юбкой. Тони… Защита. — Тони? О. — Обвиняемый. Он только что поднялся, кое-как отвечал на вопросы комиссара, когда его уводили, он отбивался как бешеный, начал кричать. Он кричал… Защита. — Что он кричал? О. — Это не очень красиво. Защита. — Неважно. Что он кричал? О. — Ну ладно… «Негодяй, негодяй, негодяй!» Все громче и громче. Защита. — К кому он обращался? Дото инстинктивно почувствовала, что ей необходимо рассеять неприятное впечатление, оставшееся от тона ее предыдущих ответов, если она хочет сохранить симпатию председателя, прессы и публики. О. — К несчастному вдовцу. Глава третья УДИВИТЕЛЬНЫЕ ПОКАЗАНИЯ ПАДЧЕРИЦЫ ЖЕРТВЫ, — этот заголовок появился на следующий день в газетах. С забранными в хвост красновато-каштановыми волосами, осторожно ступая, Жоэль Лежанвье появилась в зале суда подобно маленькой цирковой лошадке…      («Эвенман») СЛУЧАЙНОСТЬ ИЛИ ВЫЗОВ? Поведение Жоэль Лежанвье заклеймил председатель суда Парижа…      («Эпок») Свидетельница проявляет необыкновенное для молодой девушки таких лет бесчувствие…      («Пари-Минюи») Цинизм целого поколения бесстыдно обнажен в свидетельских показаниях…      («Репюбл икэн») Жоэль не сразу поняла, в чем ее обвиняют. Стоило ей встретить взгляд Тони, этот требовательный взгляд, от которого горячая волна расходилась по всему телу, как сердце беспорядочно колотилось в ее груди. Все стало безразлично. Как она могла хотя бы на мгновение подумать, что он больше ее не любит, что он спал с Дианой, получая от этого удовольствие? В. — В котором часу вы покинули «Жнивье» в день убийства? О. — Сразу же после обеда, около двух часов. Мой отец просил поехать с ним в Париж, но мне не хотелось. В. — Поэтому вы вернулись с полдороги? О. — Да, я вышла в Палезо. В. — Как вы вернулись в «Жнивье»? На машине? На поезде? О. — На «ягуаре». В. — Каком «ягуаре»? О. — На сиреневом с черным «ягуаре» с немецким номером. В. — Кто был за рулем? О… — Высокий блондин со шрамом, разговаривая, он сильно жестикулировал. В. — Должен ли я вас понять так, что вы не знаете, кто он? О. — Он мне сказал только свое имя — Эрик. Я ловила машину на повороте. Он притормозил. В. — Это не слишком неосторожно с вашей стороны, садиться в машину первого встречного? О. — Он не был первым встречным. Я пыталась остановить четыре другие машины перед ним. В. — В котором часу вы вернулись в «Жнивье»? О. — Не знаю. Мне пришлось сойти раньше и пройти часть дороги пешком. В. — Почему? О. — Чтобы сохранить невинность. (Волнение в зале. Первое замечание председателя.) В. — Что вы делали по возвращении? О. — Выпила аспирин. Мне надо было прийти в себя. Я бросилась на кровать, не раздеваясь, и, должно быть, уснула… В. — Таким образом, вы не можете пролить какой бы то ни было свет на драму, происшедшую в начале вечера? О. — Само собой. Меня осведомили только по пробуждении. Один из судей (уже цитированный судья). — Осведомили? О. — Предупредили с обычными предосторожностями. В. — Значит, хотя вы чувствовали себя нехорошо, вернувшись в «Жнивье», вы не испытали потребности разыскать госпожу Лежанвье? О. — Это еще зачем? В. — Но она могла поухаживать за вами, помочь. О. — Чем меньше мы с ней виделись, тем было лучше. В. — Должен ли я понимать, что у вас не было взаимопонимания? О. — Она вышла замуж за В. Л., не за меня! Судья (все тот же). — В. Л.? О. — Вернер Лежанвье. В. — Теперь мне придется перейти к деликатной теме… Правда ли, что в то время обвиняемый, как выяснило следствие, испытывал к вам особый интерес сентиментального характера? О. — Да, и физиологического. В. — Суд не нуждается в столь пикантных подробностях! Шла ли речь в данном случае о кратком взаимном увлечении или обвиняемый собирался соединить свою судьбу с вашей? О. — Он хотел меня похитить, увезти за границу. На Азорские острова. В. — И вы решились за ним последовать? О. — Да. Он мне нравится. Именно в этот момент Жоэль, случайно подняв глаза, встретила влажный и требовательный взгляд Лазара и поняла, что он всегда предпочитал ее Диане. В. — Вероятно, вы хотите сказать, что он вам тогда нравился? О. — Нет, я хочу сказать, что он мне нравится по-прежнему. Заместитель прокурора. — Несмотря на то, что он оказался виновен в убийстве? О. — Это еще требует доказательств. (Волнение в зале.) Председатель. — Вы сами вынуждаете меня не щадить вас больше, задавая вопросы… Знали ли вы тогда, что обвиняемый женат? О. — Да. Разведен и женат вторично. В. — Знали ли вы, что он являлся любовником жертвы, как это доказывают некоторые записки, с которыми суд уже ознакомился? О. — Да. Ему были нужны деньги, она их ему давала. В. — И такое положение вещей вас не возмущало? О. — Нет. Это встречается сплошь и рядом. (Протесты и свист, предупреждение председателя.) Любит он меня. Защита. — Уверены ли вы, — вы свидетельствуете под присягой! — что вам было плохо, когда вы вернулись, что вы выпили аспирин и заснули? Не было ли у вас — это объяснило бы ваше нежелание говорить — свидания с обвиняемым в тот вечер, как и во все другие вечера? О. — Нет. Защита. — У вас с обвиняемым не вошло в привычку видеться каждый день? О. — Мы встречались мельком. Защита. — Вы обменивались записками, назначали тайные свидания? О. — Он подавал знак. Защита. — А в тот день он не подал знака? О. — Нет, ведь я уезжала в Париж. Защита. — Вы нам сказали, что нездоровье вынудило вас вернуться с полдороги. Это нездоровье не было вызвано приступом ревности? О. — Нет. Защита. — У вас не возникло особого желания повидать мачеху, вернувшись в «Жнивье». Но, может быть, вы хотели попросить объяснений у обвиняемого, зная, что он оставался с ней наедине? О. — В тот момент я думала не о нем, а об Эрике. Защита. — Незнакомом автомобилисте, чьи предложения были вынуждены отклонить? О. — Именно. Защита. — В общем, вы совершенно запутались в своих чувствах? О. — Нет, я люблю Тони. Я стану рано или поздно его женой. Защита. — У меня все. Председатель. — Мадемуазель, суд понимает, насколько такая трагедия должна была вас потрясти, но просит вас вспомнить… Вероятно, вы страдали от нового брака вашего отца? О. — Немного. Я любила Франж. В. — Франж? О. — Маму. В. — И, соответственно, с первой же встречи невзлюбили вторую госпожу Лежанвье? О. — Она была сущая гусыня. В. — Вы говорите о мертвой. О. — Какая разница? (Крики, свист.) В. — Довольно. Суд сожалеет, что не потребовал закрытого заседания. Вы можете идти. О. — До свиданья и спасибо. ДО СВИДАНЬЯ И СПАСИБО! — цинично бросила Жоэль Лежанвье председателю Парижского суда. Дочь известного адвоката послала воздушный поцелуй обвиняемому, прежде чем покинуть место свидетеля. На четвертый день процесса мотив убийства по-прежнему неясен.      («Ля Пресс дю Суар») Глава четвертая «Клянитесь говорить правду, только правду, ничего, кроме правды… Поднимите правую руку… скажите: «Клянусь!» — Клянусь, — сказал Вернер Лежанвье. В. — Вы действительно в день убийства поехали на машине в Париж в компании госпожи Хамбург и дочери? О. — Да и нет. Последняя с полдороги оставила нас и вернулась в «Жнивье». В. — Что вы делали в столице? О. — Я отправился в свою контору, где совещался с моими коллегами, мэтрами Лепаж и М — ран. В. — До вечера? О. — Примерно до шести часов, когда госпожа Хамбург за мной заехала на моей машине, которую я предоставлял в ее полное распоряжение. В. — Что вы делали, вернувшись в «Жнивье»? О. — Я отправился искать жену. В. — У вас была какая-то срочная причина? О. — Нет, я… мне всегда не терпелось ее увидеть, когда я откуда-нибудь возвращался. В. — Где вы рассчитывали ее найти? О. — Где угодно — в гостиной, на кухне, в нашей спальне. Но ее нигде не было. Я даже заглянул мимоходом в спальню дочери. Защита. — Она была там? О. — Да. Лежа в одежде на постели, она, казалось, спала. В. — Вы не попытались ее разбудить? О. — Нет. Зачем? Она явно находилась под действием снотворного или успокоительного, у ее изголовья стоял стакан с лекарством. Защита. — Что вы сделали дальше? О. — Я подумал, что моя жена может находиться в охотничьем павильоне, стоящем в глубине парка. В — Почему? О. — Потому что я ее там застал накануне вечером. Защита. — Одну? О. — Нет. В обществе обвиняемого. Моя дочь их только перед тем покинула. Защита. — Защита оставляет за собой право вернуться к этому вопросу. Заместитель прокурора. — Обвинение тоже. Председат ель. — Продолжайте, мэтр. Не упустите ни одну деталь. О. — Я пересек парк бегом… Защита. — Почему бегом? У вас были какие-то причины для волнения? О. — Вроде бы нет. Может быть, если задуматься, я испытывал все же смутное опасение, неясное предчувствие неминуемой беды, назовите это, как вам больше нравится. Председатель. — Чувство тревоги? О. — Точно. В. — Еще было светло? О. — Быстро наступали сумерки, но появилась луна. В любом случае, до павильона я мог добраться с закрытыми глазами. Я уже почти добежал до него, когда раздались звуки выстрелов… В. — Сколько выстрелов вы различили? О. — Три: два первых почти одновременно и вперемежку со звоном разбитого стекла, третий сразу за ними. Защита. — Прошу суд обратить внимание, что показания мэтра Лежанвье и господина Хамбурга во многом странно совпадают. Заместитель прокурора. — Не вижу в этом ничего странного, если учесть, что оба находились в парке, первый приблизительно в десяти метрах от павильона, второй — в ста или ста пятидесяти метрах. Председатель. — Постойте, господа! Вы сможете совершенно свободно противопоставлять ваши точки зрения и спорить о расстояниях, когда я закончу со свидетелем… Продолжайте, мэтр… Какое зрелище ждало вас внутри павильона? «Незабываемый кошмар», — подумал Вернер Лежанвье. Как описать мертвую Диану? Бесстыдно мертвую? Где найти подходящие слова? О. — Моя жена лежала навзничь на полу, огнестрельная рана четко виднелась там, где кончался корсаж. Обвиняемый, стоя в нескольких шагах от нее с браунингом в руке, пристально смотрел на нее. ВПЕРВЫЕ ЗА ТРИ ДНЯ ОБВИНЯЕМЫЙ ВСТАЕТ И ЗАЯВЛЯЕТ О СВОЕЙ НЕВИНОВНОСТИ      (Газеты) — Неправда! Ты лжешь, негодяй!.. (Лазар) Это я застал тебя, вернувшись в «Жнивье», склоненным над трупом Дианы, это ты убийца!.. «Пусть погибнет мир, но восторжествует справедливость»… Не смешите меня… «Клянитесь говорить правду и только правду!» Как ты собираешься примириться со своей совестью порядочного человека?.. Лазар, выдохшись, сел. (Окружавшие его жандармы заламывали ему руки за спину.) Капли пота стекали по его лбу, он задыхался от гнева и бессилия. Уже в ходе следствия его версия событий вызывала только недоверие… Вконец опустошенный, он слишком поздно понял, что не так важно быть невиновным, как им казаться, что мало кричать о своей правоте, надо, чтобы тебя услышали. Горячие головы, стоя, требовали его казни. Решительно, ему в суде повезет не больше, чем повезло в его торговле. Он знал, что обречен. СТЕНОГРАФИЧЕСКИЙ ОТЧЕТ О ПРЕНИЯХ (Продолжение). Заместитель прокурора. — Смею сказать, после странного обвинения… обвиняемого этот частный парк мне все больше и больше кажется похожим на общественный сквер для прогулок? Обвиняемый. — Повторяю, я провел вторую половину дня в «Ивах». У меня было там назначено свидание с жертвой, но она не пришла. Я возвращался в «Жнивье», когда услышал выстрелы… Заместитель прокурора. — Но вы ведь не можете это доказать? Защита. — Это вы должны доказать виновность подсудимого! Председатель. — Господа, еще раз прошу вас — позвольте мне закончить опрос свидетеля, прежде чем начинать прения… Итак, мэтр, вы нам сообщили, что увидели жертву лежащей на полу павильона и обвиняемого, склоненного над ней в револьвером в руке?.. Вот этим револьвером немецкого производства, марки «Лилипут», калибр 4,25, принадлежавшим госпоже Лежанвье, причисленным к списку улик под номером 1, в котором не хватает трех пуль? О. — Да. В. — Какой была ваша реакция? О. — Обвиняемый, казалось, собирался бежать… Я, видимо, чисто рефлексивно, ударил его, не знаю даже, как… Вероятно, ребром ладони в основание горла… Защита. — После чего извлекли из кармана собственный револьвер — марки «Ф. Н.» — и пригрозили им обвиняемому? О. — Да. Защита. — Как случилось, что в такой момент у вас оказалось при себе подобное оружие? О. — У меня есть разрешение как у автомобилиста, вынужденного часто пускаться в дальние поездки. Защита. — Допустим. Но этот револьвер должен был находиться в салоне вашей машины, а не в кармане вашего костюма. О. — Я переложил его туда из чистой предосторожности, прежде чем доверить машину на всю вторую половину дня госпоже Хамбург. На обратном пути я так спешил вновь оказаться в «Жнивье», что забыл вернуть его на обычное место. Защита. — Удачная забывчивость… Что сказал вам подсудимый, придя в чувство? О. — Ничего. Защита. — Ничего? О. — Ничего такого, что стоило бы повторять и что могло бы повлиять на прения. Защита. — Минуту, мэтр Лежанвье! Председатель. — Минуту, мэтр Маршан! Слово остается за судом, который вынужден затронуть деликатную тему… Мэтр Лежанвье? — Да, — сказал Лежанвье. Лучше, чем кто бы то ни было, он знал, что должно последовать, несколько месяцев готовился к этому. Все же он достал из жилетного кармана таблетку, незаметно поднес ко рту, разгрыз двумя зубами и, как по волшебству, его загнанное сердце стало биться ровнее. Жаль, подумалось ему, что нет рядом Сильвии, чтобы протянуть как обычно стакан с водой, рассеять горечь лекарства… Он качнул головой. Если подумать, Сильвия, конечно же, здесь, затерянная в толпе, ловит малейший его жест, переживает за него и так же, как и М — ран с его шарообразными глазами, чувствует себя внутренне оскорбленной. И оба, прячась друг от друга, должно быть, скрещивают потихоньку пальцы, желая ему удачи. Лежанвье внезапно почувствовал внутренний прилив сил. Что бы ни случилось, эти двое будут с ним до конца. В. — Вы жили дружно с госпожой Лежанвье? О. — Необычайно дружно. В. — Но госпожа Лежанвье была заметно моложе вас? О. — Да, на пятнадцать лет. В. — Подобная разница в возрасте не отражалась на ваших отношениях? О. — Нет. В. — Извините, что я настаиваю… Всем известно, какой вы занятой человек, большую часть своего времени вы отдаете работе. Госпожа Лежанвье, женщина красивая и светская, много общалась… с друзьями. Не случалось ли вам в прошлом прощать ей какое-нибудь преходящее увлечение, мимолетное приключение? О. — Никогда. В. — К несчастью, следствием установлено, что жертва и подсудимый поддерживали интимные отношения… Вы знали об этом? О. — Нет. И я по-прежнему отказываюсь в это верить. Обвиняемый волен сейчас как угодно чернить память моей жены, она не может протестовать… Защита. — Обвиняемому нет никакого смысла лгать по этому пункту. Напротив, он признал факт обольщения только под нажимом следствия, против своей воли. О. — Мне это видится в другом свете. Если общественное мнение поверит, что обвиняемый поддерживал связь с моей женой, из этого неизбежно последует вывод, будто она угрожала ему собственным револьвером в приступе ревности, и он убил ее случайно или в состоянии вынужденной обороны… Гражданский истец. — Заключение судебного медика идет полностью вразрез с подобным выводом. Напомню, что на горле жертвы остались следы пальцев. Защита. — В любом случае, мой клиент не говорит о вынужденной обороне, как он не преминул бы сделать, если бы события разворачивались именно таким образом. Он заявляет о своей полной невиновности, утверждает — и будет утверждать до конца процесса, — что оказался на месте убийства лишь после убийства и застал там свидетеля. О. — Это еще одна ложь. Лазар подскочил, он хотел было закричать, но побоялся возобновить неравную схватку с жандармами. — Я лгу, да? Во всем? (Он говорил с ядовитой мягкостью в голосе.) Спросите-ка меня лучше, папаша, делали или нет Диане операцию аппендицита?.. Не было ли у нее родимого пятна на левом бедре?.. ОБВИНЯЕМЫЙ НАМЕРЕННО СТРЕМИТСЯ ВЫЗВАТЬ К СЕБЕ ОТВРАЩЕНИЕ? Знает ли он, что пропал? Прячет ли козырь в рукаве? Достаточно взглянуть на его манеру держаться, чтобы утратить всякое снисхождение. «Ля Пресс» В. — Как вы считаете, мэтр, если добродетель госпожи Лежанвье остается выше всяких подозрений, какой мотив двигал подсудимым? О. — Я не знаю. Может быть, воспользовавшись тем, что он остался с ней наедине в «Жнивье», он попытался ее изнасиловать и?.. В. — У вас был раньше повод подозревать, что он… интересуется госпожой Лежанвье? О. — Нет, он, казалось, интересовался только моей дочерью. В. — Вы не возражали? Защита. — Все это совершенно бессмысленно! Защита предполагает доказать, что обвиняемый не может быть виновен по той простой причине, что не имел никакого мотива для убийства!.. Был он или не был любовником жертвы, ничего не меняет в деле! Он не мог жениться на Жоэль Лежанвье, так как женат. Представим на мгновение, как утверждает свидетель, что обвиняемый лжет, — вопреки собственным интересам, повторяю, так как вынужденная оборона гарантировала оы его оправдание, — что жертва из ревности действительно угрожала ему своим «Лилипутом»… Разве, разоружив ее, стал бы он трижды стрелять в нее с намерением убить? Ни за что! (Эти невольно сорвавшиеся слова были охотно перепечатаны всеми газетами.) Я взываю к суду!.. Не осуждают челвека в здравом рассудке за убийство без причин! Председатель. — Мэтр, ваша защитительная речь еще впереди. Ж.-Ж. Жура почесал за ухом своей шариковой ручкой. (У него вечно были следы зеленых чернил за ушами.) Он с большой неохотой занимался разделом судебной хроники в «Ль Эпок». Он предпочел бы писать в рубрику «Зрелища», хорошо разбираясь в эстраде и хореографии. ОЧКО В ПОЛЬЗУ ЗАЩИТЫ Сомнения будут в пользу обвиняемого до тех пор, пока не станет ясен мотив убийства Так он рассчитывал начать свою статью, когда внезапная тишина, предвестница грозы, заставила его поднять голову, взглянуть на судей. Все взгляды были устремлены на мэтра Лежанвье, бледного как смерть, внезапно ссутулившегося, вцепившегося обеими руками в барьер, отгораживающий место для свидетелей, чтобы не упасть. «Он этого не скажет! — весь в поту, думал Лазар. — Он не сделает этого! Он не станет губить себя, лишь бы меня утопить!» — Не убивают, не имея мотива! — повторял защитник с пафосом, гордый собой. — Пусть кто-нибудь докажет, что наш клиент имел повод для убийства! О. — Он шантажировал меня! (СТЕНОГРАФИЧЕСКИЙ ОТЧЕТ О ПРЕНИЯХ. ВЫДЕРЖКИ.) Если вы помните, я обеспечивал защиту обвиняемого во время последней сессии суда, тогда он обвинялся в том, что зарезал свою любовницу Габриэль Конти. Само собой, я верил в его невиновность. Но это было не так, он сам мне в этом признался после своего несправедливого оправдания, угрожая мне, что, если я не удовлетворю его требований, он расскажет всему свету, будто я — я, Лежанвье, — убедил его защищаться, отрицая вину… Я больше всего боялся потерять уважение своей жены, ее любовь, Я испугался, отступил перед угрозой скандала вплоть до того дня — накануне убийства, — когда Диана случайно узнала правду. Я думал, что потерял ее, она меня поддержала. Как я понял, обвиняемый после своего оправдания неосторожно доверился ей, и она полагала, что имеет средство давления на него, возможность заставить его отказаться от своих безумных требований… Вот почему она просила меня уехать в Париж на другой день, забрав с собой Жоэль, оставить ее с ним наедине… Вот почему подсудимый, осознав внезапно собственное бессилие, убил ее с заранее обдуманным намерением, как он умышленно убил Габриэль Конти! (Оцепенение в зале.) — Это самоубийство! — пробормотала ошеломленная мэтр Сильвия Лепаж. Вернер Лежанвье только что добровольно поставил крест на своей карьере, никогда ему больше не выступать в суде в качестве адвоката. — Нет, это казнь! — поправил возбужденный М — ран. Обвиняемый это заслужил, нельзя безнаказанно бросать вызов самому Лежанвье. Однако что-то, какое-то чувство, близкое к стыду, помешало ему зааплодировать. Защита. — Защита протестует! Мэтр Лежанвье только что разгласил — и это неслыханно — профессиональную тайну! Его следует вычеркнуть из списков адвокатского сословия! Заместитель прокурора. — Мэтр Лежанвье остается выше всяческих упреков. Он был жертвой шантажиста, признался нам в этом лишь под давлением обстоятельств, в высших интересах справедливости и правосудия. Председатель. — Господа, господа! Защита. — Ничто не доказывает его искренности. Заместитель прокурора. — Что он выигрывает? Ничего. Что он теряет? Все. Защита. — Он мстит. Заместитель прокурора. — Другими словами, вы признаете, что обвиняемый отплатил ему неблагодарностью, ухаживая за его дочерью, соблазнив его жену, и что он не мог бы его шантажировать, если бы не избежал заслуженного наказания? Защита. — Я ничего не признаю! Мы не в кассационном суде! Наш суд призван разобраться в деле Лазар — Лежанвье, а не в деле Лазар — Конти, давно закрытом! Заместитель прокурора. — Я сожалею, что неудачно выразился. Прокурорский надзор в полном согласии с защитой обязан напомнить суду, что следует забыть несправедливое оправдание подсудимого за прошлое убийство и вынести справедливое решение о наказании за это! Обвиняемый. — Я протестую! Я не убивал Габи Конти! Заместитель прокурора. — Вот новости! Обвиняемый. — Я не убивал Габи Конти! Я заявил об этом после суда, чтобы обмануть мэтра и сорвать куш. Заместитель прокурора. — Хорошенькая мораль! (Волнение и крики.) Председатель. — Тишина в зале! Все это не относится к прениям, мы и так слишком много времени уделили на нашем заседании уже закрытому делу! (К свидетелю:) Мэтр, вы хотите еще что-нибудь добавить? О. — Нет. Я только хочу выразить желание, чтобы обвиняемый был приговорен к высшей мере. Умеренное выступление гражданского истца, безжалостная обвинительная речь заместителя прокурора и озлобленная защитительная речь адвоката заняли весь следующий день. Приговор был вынесен около шести часов вечера после краткого совещания судей. По лицу обвиняемого ничего невозможно было прочитать. Сохраняя на губах под тоненькими черными усиками горькую улыбку, не сходившую с них все пять дней процесса, он легким поклоном поприветствовал заместителя прокурора, и от этого движения дрогнули многие женские сердца. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Глава первая Вот уже несколько долгих месяцев Лежанвье и Жоэль больше не разговаривали, разве что издали здоровались и прощались. Жоэль большую часть времени проводила у подруг — по крайней мере, так предполагал адвокат, — лишь изредка обедала дома, возвращалась непозволительно поздно, и случалось, с трудом поднималась по лестнице и добиралась до дверей своей комнаты, напевая пронзительные мотивы танцевальных мелодий. Ни столкновений, ни споров, взаимное безразличие шло по нарастающей… Вначале Жоэль кратко предупреждала адвоката, куда она собирается, впрочем, всем своим независимым видом отметая возможность малейшего возражения. Затем она стала оставлять на мебели клочки мятой бумаги, которые Лежанвье регулярно обнаруживал слишком поздно, с записками типа: Я у Джессики… Сплю в Молиторе… Обедаю в гостях… Может быть, до вечера, не знаю. Подпись: Ж. Теперь она уже не делала и этого. Ее просто не было, и когда порой она оставалась дома, то казалась лишь еще более далекой, листала журнал или ощипывала хлебный мякиш, и ее пустой взгляд останавливался на отце, словно смотрел сквозь него, будто он тоже стал прозрачным. — Он хочет тебя видеть, — сказала она в этот вечер, отодвигая в конце ужина стул, чтобы встать из-за стола. — Кто? — удивленно спросил он. — Тони. — Ты была у него? Она сжала губы, и он понял всю никчемность своего вопроса. Откуда, иначе, она знает?.. Но, значит, она так и не решилась потерять его, продолжает испытывать к нему более или менее сильное чувство? Жоэль направилась к двери. На пороге обернулась: — Ты пойдешь? — Не знаю, — с трудом ответил Лежанвье, подыскивая слова. — Я… Я не думаю. — Почему же? Боишься, он тебя укусит? Он пожал плечами. С тем же успехом можно спросить, не боится ли он дразнить хищника за решеткой. — Нам не о чем говорить. — Я думаю, он хочет еще что-то тебе сказать… Его просьба о помиловании была отклонена. Его скоро казнят. — Когда? — На этой неделе. — Откуда ты знаешь? — Я навела справки. — Это же невозможно! — запротестовал Лежанвье. — Приговоренный к смерти никогда не знает, сколько ему осталось прожить, пока… — Я знаю. Сегодня среда. Это будет послезавтра — в пятницу утром, в пять часов. Внезапный дождь ударил по окнам. В течение долгой минуты слышался только этот стук. Жоэль не решалась уйти: — Так ты пойдешь? Теперь уже Лежанвье начал щипать хлебный мякиш, не отвечая. Сердце стучало у него в груди. Жоэль долго смотрела на него, ловя малейшее движение, затем медленно продолжила: — Конечно, он тебя ненавидит! Это тебе он обязан своим приговором. Но, тем не менее, я думаю, он продолжает уважать тебя. «Скажи ему просто, что я хочу его видеть», — сказал он мне. «Нет нужды что-нибудь прибавлять, он наверняка придет!» (Жоэль поколебалась мгновение, затем решилась.) Есть еще одно… Я тебя прошу, В. Л., сходи туда. — Но это… это до такой степени бесполезно! Зачем? Лежанвье думал, что его уже ничто не удивит. Однако оказалось, преждевременно. — Чтобы ты понял, насколько он изменился, — ответила Жоэль. — Он… он превратился в старика. * * * На следующий день после вынесения приговора Лежанвье произнес перед своими коллегами речь, состоящую по сути из трех пунктов. Он отказывался выступать в суде, закрывал свою контору, собирался продать свой дом на авеню Ош, переехать в «Жнивье». Может быть, он отправится путешествовать, может быть, напишет книгу, подводящую итоги его карьеры? Он никогда не забудет всего, чем обязан Сильвии и Анри, но в настоящих обстоятельствах вынужден окончательно расстаться с ними. Если все здраво взвесить, им нет никакого интереса дальше связывать свою судьбу с ним. М — ран долго сокрушался, но в конце концов оправился. Каждый раз, стоило ему вспомнить, как его патрон, давая свидетельские показания, утверждал, что его бывший клиент, оправданный им, был виновен, кровь приливала к его щекам. Разве это не означало разглашения профессиональной тайны, разве не заслужил патрон горьких упреков защитника, осуждения сословия? М — ран не чувствовал себя в силах решить эти проблемы, но самый факт, что великий Лежанвье был вынужден на процессе покинуть обычное привилегированное место, сменить ложу на партер, казался в глазах М — рана достаточным, чтобы лишить его всякого престижа. Легковозбудимый М — ран был готов сражаться и умереть, но за сверхчеловека, а не за обычного, заурядного, такого, как все. Сильвия Лепаж не сказала ничего, торопливо вышла из комнаты, скрывая слезы. На следующий день она невозмутимо продолжала следить за почтой, отвечать на телефонные звонки. Но количество писем должно было в скором времени сократиться, телефонные звонки станут реже. «Париж, моя деревня», — думала она, проливая новые слезы. Напрасно она пыталась удержать текущие дела, заинтересовать последних колеблющихся корреспондентов грустной участью своего патрона, «не заслужившего всего этого». Ее пришлось буквально выставить из дома на авеню Ош, когда его перекупили новые владельцы. И уже на следующий день затянутая в новый костюм, неуверенно балансируя на шпильках, с портативным ремингтоном в руке, звонила она у дверей «Жнивья», коварно утверждая, что осталась без работы и без средств к существованию. — Хорошо! — в конце концов сдался побежденный Лежанвье. — Устраивайтесь в голубой комнате. Поможете мне писать книгу. Писать эту книгу он не собирался никоим образом, но, как он заявил корреспондентам газет, ее подготовка отнимет у него два-три года. Это был лишь предлог, чтобы красиво уйти со сцены. Так, как хотела бы Диана. После краткой стычки с Жоэль Лежанвье почувствовал необходимость подняться в голубую комнату посоветоваться с Сильвией. «Посоветоваться» не совсем подходящее слово. Он утверждал, она всеща соглашалась. По тому, с какой степенью горячности она выражала свое неизбежное одобрение, он знал, искренна ли она или воздерживается высказать истинное отношение. — Жоэль просит меня навестить Лазара в тюрьме, — мрачно сообщил он. — Его скоро должны казнить. Если верить Жоэль, в пятницу в пять утра. Я не пойду. Вы бы пошли, Сильвия? Сильвия помолчала: — Не-е-ет, я… Думаю, мне бы не хватило смелости. Чем не способ подтолкнуть патрона продемонстрировать смелость? Лежанвье после слов Жоэль ожидал увидеть Лазара изменившимся, но настолько… На висках его появилась седина, потяжелевший подбородок ощетинился бородой землистого цвета, мертвенно-бледные мешки подчеркивали запавшие глаза, погасший взгляд скользил по людям и предметам, не задерживаясь на них. Навстречу адвокату неуверенными шагами вышел старик, тяжело сел, опершись локтями, за разделявшей их решеткой. — Хэлло, папаша! (Голос тоже изменился, стал хриплым и словно надтреснутым.) Я довольно забавно себя чувствую накануне встречи с парижским палачом… Заметьте, вы тоже набрали лишнего веса, нездорового жирку и все такое, но это, должно быть, от избытка холестерина. Если бы вы следовали тому же режиму, что я, — режиму тюрьмы Санте[7 - Название тюрьмы «Санте» переводится как здоровье.] вы бы сразу почувствовали себя лучше… Что же все-таки заставило вас прийти? Отцовская любовь или скрытые угрызения совести? Лежанвье хотел заговорить, но не нашел слов, при виде физической немощи Лазара у него перехватило дыхание. Напрасно он повторял себе простейшие истины: что он столкнулся с закоренелым преступником, одурачившим правосудие, отвратительным шантажистом, не пощадившим собственного спасителя, обольстившим его дочь, укравшим его жену, обвинившим его в конце концов в убийстве… Он все равно не мог подобрать слов. Почувствовав глухую боль в груди, он поднес руку к карману, достал сигареты, поколебался. — Валяйте, папаша, не стесняйтесь! — прошипел Лазар своим треснутым голосом. — Курите ваши дешевые сигареты! Они будут вонять, зато напомнят старые добрые времена, те, когда вы мне помогали, а не всаживали нож в спину. Заметьте, я ни в чем вас не упрекаю… Все это произошло по моей вине, мой отец был прав… «Ты кончишь на эшафоте!» — пророчествовал дорогой родитель, полосуя меня ремнем. В первый раз это случилось, когда мне не было еще и пяти лет. Беда только в том, что пятилетний малыш не верит оракулам. А в двенадцать лет — после сотни взбучек — он уже не верит в справедливость… А каков был ваш родитель, папаша? Любящий или тоже пророк? Лежанвье закурил свою сигарету, разогнал рукой перед собою дым, не испытывая больше угрызений совести. Ему случалось накануне казни беседовать с другими осужденными, которые с его точки зрения заслуживали снисхождения и жалости. Они не актерствовали, не тщились, подобно Лазару, выжать слезу у партера. Адвокат запоздало удивился тому, что хватило одной фразы, почти приказа: «Скажи ему, что я хочу его видеть…»— чтобы он решился прийти. «Не отказывают в последнем свидании приговоренному, — подумал он, — как не отказывают ему в последнем стакане рома». И к тому же Жоэль сообщила ему день и время казни. В пятницу в пять часов утра. Дата, час, которые из милосердия все еще неизвестны Лазару, о них ему сообщат на рассвете в пятницу. Если только… — Вы не хотите мне ответить, папаша?.. Я вам задал вопрос, спросил, что вами руководило — отцовская любовь или тайные угрызения… Вы не передадите мне вашу сигарету? Вот здесь, смотрите, чуть-чуть наклонившись, вы сможете это сделать… За неимением английских и за недостатком наличности, чтобы их купить, — уж лучше выкурить дешевую, чем вообще ничего! Это было сильнее его, Лежанвье выплюнул сигарету, раздавил ее каблуком. Он и так, против воли, слишком многое делил с Лазаром. Начиная с Дианы, чью благосклонность Лазар, должно быть, выпрашивал так же, как сейчас окурок, в уплату неизвестно какого долга. — О’кэй, мэтр! — вздохнул Лазар. — Не скажу, чтобы я вас находил очень общительным для адвоката… (Он встал, опираясь на сжатые кулаки.) Вы меня видели, я вас видел. Ба! Не знаю пока, когда отойду в вечность, но, видно, уже скоро… Можете рассчитывать на меня, я вас тоже приглашу. На эту роль я вполне гожусь. Лежанвье бессильно поднял руку. Он не ожидал, что свидание так обернется, с опозданием понял, что Лазар с неожиданным достоинством отпускает его. — Минуту! — Торопливо проговорил он. — По словам Жоэль, вы хотели что-то мне сказать, что-то важное. Что? — Здравствуйте — до свиданья, будьте здоровы! — сказал Лазар. — Допустим, что мне хотелось унести в могилу незабываемый образ Человека, Восстановившего Справедливость… Бенуа! (Он сделал знак стражнику, присутствовавшему при свидании.) Прошу вас, проводите меня в мои апартаменты. Удивленный Бенуа неторопливо приблизился, вопросительно гладя на адвоката: — В общем-то, у вас еще осталось немного времени… — Немного времени на что? — подхватил Лазар неестественно высоким голосом. — На дружескую беседу? На взаимную откровенность? Сердечные пожелания? На?.. На?.. Он грубо оттолкнул стражника локтем, нервы не выдержали. Уронив голову на стол, он зарыдал. Время от времени он кричал, хотя даже на процессе не позволил себе этого: — Это не я! Клянусь, это не я! (Вдруг его словно осенило и он поднял лицо, мокрое от слез, искаженное, как японская маска.) Может быть, это и не вы, папаша, хотя все уж очень очевидно! Но, если и так, вы единственный знаете об этом, как я единственный знаю, что это не я! Допустим, я вам верю, допустим, вы мне верите… Если это не вы, если это не я, значит, это обязательно кто-то третий! Вы понимаете? Лежанвье в свою очередь подал знак Бенуа, тот деликатно удалился, посматривая на свои никелевые часы-луковицу. — Кто же это, по-вашему? — Не спрашивайте у меня, папаша! Вот уже несколько месяцев, как я задаю себе этот вопрос снова и снова! Двадцать четыре часа из двадцати четырех, когда я хожу взад и вперед от окна к двери, когда я сплю, но я никогда не сплю подолгу… Хотите, чтобы я вам сказал? Все перепуталось с самого начала! Потому что, застав вас на месте убийства, я подумал, что это вы. Потому что, зная мое дурное прошлое, вы подумали, что это я… Предположим, что мы оба ошибались, что мы слепо попались в двойную западню… — Прошу прощения, — вмешался Бенуа. — На этот раз пора. — Да, да, — согласился Лежанвье. Он словно получил неожиданно удар между глаз, он как ослеп, не видел больше ничего… Двойная западня… Он даже не услышал, как Лазар крикнул ему: «Чао!», прежде чем исчезнуть вслед за Бенуа. Лазар все еще не знал, что его казнят в пятницу на заре, он еще хорохорился в последний раз. «Предположим, что мы оба ошибались…» Лежанвье понадобилось много времени, чтобы добраться до выхода. Ему не хватало воздуха. Лазар, оудучи женат, не имел никакого резона убивать Диану, если он не собирался жениться на Жоэль. Может быть, в конечном счете, справедливость не будет наконец-то восстановлена и пять утра в пятницу? Может быть, Лазар заплатит за кого-то другого? Лежанвье пожал плечами, вспоминая то время, когда листал красную тетрадь, выискивая там рецепт идеального убийства. Будь что будет, в любом случае это лишь справедливая несправедливость, слишком надолго откладываемая расплата. Теперь он надеялся, не слишком веря. Обвиняемый. — Я не убивал Габи Конти! Я лишь заявил об этом — после суда — чтобы обмануть мэтра и сорвать куш. Это звучало фальшиво. Но что, если такова правда? Если Лежанвье поддался на простой блеф постфактум и два года назад действительно оправдал невиновного?.. * * * — Ну? — спросила Жоэль. — Ты его видел? — Да, — мрачно ответил Лежанвье. — Что он тебе сказал? — Почти ничего. Он утверждает, что невиновен. Откуда ты Знаешь, что казнь назначена на пятницу, на пять утра? — От его адвоката, мэтра Маршана… Он плакал? — Да. Откуда ты знаешь?.. — Он плакал и тогда, когда я ходила к нему. Противно… В. Л.? Ты его по-прежнему ненавидишь? — Не знаю, — сказал Лежанвье. По правде говоря, признавался он себе, он не ненавидел — и не любил — больше никого. Хватило одного года — выдающегося года, чтобы он превратился в старика. С одной лишь дурацкой надеждой — в последний раз послужить правосудию. — Что ты собираешься делать? — Не знаю, — повторился Лежанвье. Что делать за день до казни, чтобы продлить жалкое существование человека, которого он сам отправил на эшафот, сфабриковав против него фальшивые улики? Прежде всего, отыскать истинного убийцу… Глава третья Билли и Дото стали редкими гостями после смерти Дианы. Они появлялись в «Жнивье» всего раз или два, да и то на бегу… Адвокату открыл дверь Билли в покрытой пятнами блузе и с головы до пят вымазанный в ультрамарине: — Какой приятный сюрприз! — воскликнул он с вымученной улыбкой. — Входите, входите! Простите за мой дикий вид, мэтр, я как раз рисодал афишу к новой рекламе линолеума Этернум. Знаете, «Линолеум Этернум — максимум за минимум». Не думайте, что это я сочинил… Выпьете капельку? У вас усталый вид. — Мы живем на четвертом этаже в доме без лифта, сокровище! — напомнила Дото. — Даже для нас уже высоковато. Так что, конечно… Она вовремя спохватилась и не добавила: «Для сердечника!», но многоточие красноречиво завершало фразу. Лежанвье сам снял плащ, перекинул его через спинку первого подвернувшегося стула, тяжело ступая, прошел к камину, не сомневаясь, что Билли с Дото обмениваются безмолвными знаками за его спиной. Первый, по всей видимости, убеждает вторую одеться поприличнее — ее накидка из розового нейлона мало что скрывала, она же, скорее всего, в свою очередь советовала ему заниматься своими делами. — Говорите, мэтр, излейте душу, если хотите! — настаивал Билли без особой убежденности. — Ведь мы — ваши друзья. Дото со своей стороны, как мог наблюдать Лежанвье в висящем перед ним зеркале, здорово нервничала. — Извините меня! — бросила она на ходу. — Только накину пеньюар и вернусь… Между тем Билли открыл бар, смешивал спиртное. Лежанвье рассеянно взял протянутый стакан, поставил на каминную полку, не пригубив. — Я сегодня виделся с Лазаром. По настоянию Жоэль. Он сильно изменился, Возможно, вы бы его не узнали. (Это было не то, что он собирался сказать.) Он… Его должны казнить послезавтра утром, в пятницу в пять утра. — Пятница тринадцатое число, — сморозил Билли, не зная, что сказать. Лежанвье упорно смотрел в зеркало: — Он по-прежнему заявляет, что невиновен, утверждает, что Диану убил кто-то другой, и я… я боюсь — сейчас, — вдруг он действительно невиновен… Резко хлопнула дверь. — Как это может быть? (Нежная Дото, вся сплошной шелк и лебяжий пух, изъяснялась с неожиданной резкостью.) Вы, случайно, не собираетесь все же?.. Только он — за исключением вас — имел решительный повод убить Диану… Лежанвье взял свой стакан, грустно посмотрел на него прежде, чем поднести к губам: — Никакого повода он не имел! Диана давала ему больше денег, чем я сам. Женатый, даже по второму разу, он не мог жениться на Жоэль. К тому же… Не убивают курицу, несущую золотые яйца, это слова Лазара, и Билли бы так сказал. Столь незаслуженно обвиненный Билли подскочил: — Не терзайте себя, дорогой мэтр!.. Предположим на мгновение, что он не врет, что Лазар оказался жертвой судебной ошибки… Заметьте, я не очень понимаю, как это возможно, раз вы сами доказали его виновность… Но, даже если он не заплатит в пятницу в пять утра за данное убийство, разве он не расплатится за другое, в котором признался вам — за смерть Габи Конти… Так или иначе, он расплатится за содеянное. Лежанвье отметил, что Билли слово в слово привел его собственные доводы. — Сейчас Лазар отрицает, что убил Габи Конти. — Черт возьми, поставьте себя на его место… Еще стаканчик? — Да, спасибо. Кого вы выгораживаете? Билли и Дото побелели, удар попал в точку. — Я… я не понимаю! — бормотал Билли. — И я! — поддержала Дото. — Вы приходите и… Лежанвье прервал их, покачав головой: — Я неточно выразился. Что известно вам двоим, о чем вы не рассказали? — Ничего! — запротестовал Билли. — Честное слово! — Прошу вас, вспомните, что в тот день я сопровождала вас в Париж и что мы вернулись в «Жнивье» вместе… (Дото.) — Верно. Около семи часов. Но… — Что «но»? — Ничего, — задумчиво протянул Лежанвье. — Ничего. Я задаю себе вопрос… — Короче, вы разговариваете сами с собой, сами спрашиваете, сами отвечаете! (Опять Дото, ее не узнать, как с цепи сорвалась.) А я-то считала вас настоящим другом! Одно из двух!.. Либо этот мерзкий рецидивист Лазар вас околдовал, сглазил… или ваша чрезмерная любовь к справедливости доводит вас потихоньку до маразма!.. Мы с Билли все выложили в суде начистоту, под присягой… под присягой, повторяю!.. Что вы хотите, чтобы мы вам сегодня еще сказали?.. Где нам делали прививки? Предохраняется ли Билли? Лежанвье не дрогнул. Две женитьбы — и многочисленные предыдущие приключения — закалили его против подобных вспышек. — Я только задавал себе вопрос… — начал он. — Какой? — импульсивно вырвалось у Билли, стремящегося опередить удар. — Какая настоятельная необходимость заставила вас внезапно в день убийства прервать работу над афишей и побежать в парк? — добродушно закончил Лежанвье. — Но, право… Мне кажется, я объяснял все это! — смутился Билли. — Я почувствовал усталость, я… да просто мне захотелось подышать… пособирать грибы. — Вы не любите грибы. — Дото их любит. Диана их любила. — Понимаю, — сказал Лежанвье. — Очень хорошо понимаю. — Что вы понимаете, адвокат? (Дото.) — Многое, — отвечал Лежанвье. — Многие мелочи, на которые обращаешь внимание лишь спустя какое-то время. Для мужчины наступает возраст, когда, имея за плечами определенный опыт, он думает, что хорошо знает свою жену, своих друзей… Если он обнаруживает, что обманут одной, он неизбежно начинает сомневаться в других… Обычная цепная реакция… И ему необходима уверенность… — Какая ув-уверенность? (Билли.) Лежанвье не спеша опустошил свой стакан, отыскал глазами отражение Дото в зеркале: — Извините, дорогая. Мне бы хотелось сказать несколько слов вашему мужу наедине. — Плевать! — ответила Дото. — Мне абсолютно наплевать. Просите меня о чем угодно, только не об этом! (Она упала в кресло, высоко скрестив ноги.) Ну же, выкладывайте свою очередную догадку, мэтр! Мы остановились на том, что несчастный-вдовец-одержимый-справедливостью обрек презренного-любовника-своей-недостойной-половины на казнь и испытывает запоздалые угрызения совести, пытается, Бог знает почему, спасти приговоренного от эшафота… Поправьте меня, если я ошибаюсь! Лежанвье взглядом обратился к Билли, и тот кивнул: — Достаточно, дорогая. Оставь нас. Прошу тебя. Дото мгновенно вскочила, словно ее вытолкнуло пружиной: — Это нравственная жестокость! Мэтр, призываю вас в свидетели! — Достаточно, — повторил Билли. — Отвали. Уйди отсюда. — Да ведь он тебя сожрет! — злобно возразила Дото. — Между нами, — сказал Лежанвье, когда она вышла, — когда вы переспали с Дианой впервые? (Он поднял руку, отклоняя любое запирательство.) Ваше постоянное присутствие рядом с ней невозможно объяснить иначе. Заметьте, я мог бы нанять частного детектива порыться в вашем прошлом, но такой способ вызывает у меня отвращение. Мы выиграем время, если вы мне добровольно ответите… и я больше не ревную, — закончил он для памяти. Билли дошел до бара, вернулся со стаканом виски, в котором постукивали кубики льда. — Уже давно, — признался он. — Еще до того, как вы поженились, до того, как я женился на Дото. Я… я, пожалуй, был у нее первым. — Почему же вы не женились на ней? — Я… да ведь я был не в ее вкусе, и потом, тогда я зарабатывал гроши. Мы не виделись несколько лет, затем случай свел нас незадолго до того, как она стала госпожой Лежанвье… — После чего вы опять стали спать с ней? — Честное слово, нет! Она больше не хотела… — Тогда как вы, вы очень хотели? — Бог мой, мэтр… Если я скажу «да», вы оскорбитесь, «нет» — обидитесь. — Но вы по-прежнему вертелись вокруг нее? — Я… я был к ней по-прежнему глубоко привязан. — Больше, чем к собственной жене? — Это совсем другое… — Это всегда совсем другое… Вы, естественно, раньше меня узнали о ее отношениях с Лазаром? — Да… да. — И вы его возненавидели? — Не-ет, я… я пытался вразумить Диану, объяснить, что этот тип недостоин ее, но… — Но? — Он околдовал ее. — Дото знает, что вы с Дианой? — Боже, нет! (Билли пристально посмотрел в лицо адвокату, словно впервые его видел.) Вы ведь ей не скажете? Она способна… — Нет, — ответил Лежанвье. — Я только ради вас надеюсь, что она не подслушивает за дверью. Как все проясняется, когда знаешь, что тебе изменяют… Недомолвки, намеки… Уже мало того, что спрашиваешь, сколько раз это случалось, подозреваешь лучших друзей… Может быть, и М — ран тоже, кто ж знает? И Арну, и Соваж. Если подумать, все мужчины, которые кружат вокруг одной красивой женщины, составляют большую общую семью, как эти маленькие птички, что пьют из одной лужи… Впрочем, сегодня все это не имееет никакого значения. Главное, не дать отвлечь себя от поставленной цели. — Вы знали, что Лазар и Диана должны были встретиться в день убийства? — Нет. Откуда я мог?.. — Вернемся к стенографическому отчету о процессе. У них было назначено свидание в гостинице неподалеку от «Жнивья» — в «Ивах». Лазар напрасно прождал Диану до вечера… — Это он так говорит! — Нет, — уточнил Лежанвье, сжигая мосты. — Я видел своими глазами записку, несомненно написанную Дианой, где она назначала время — четыре часа. Записку, которую я уничтожил, как я… — Как вы?.. — с ходу подхватил Билли. — Как я уничтожил или фальсифицировал другие доказательства, — торжественно заключил Лежанвье. — Благопрятные для Лазара. Билли утер ладонью взмокший лоб. Может быть, по зрелом размышлении, лучше было отрицать, твердо держаться того, что их с Дианой всегда связывали чисто дружеские отношения? Нет, Лежанвье, раз уж он его заподозрил, спустя двадцать четыре часа все узнает… Но двадцать четыре часа накануне казни, это много! Тут каждый час имеет значение! — В любом случае, Лазар знает правила игры! — тяжело настаивал Лежанвье. — Будь он и в самом деле виновен, он бы в первую очередь обеспечил себе алиби, хотя бы самое хрупкое… Сейчас я поражаюсь тому, что защитник не обратил на это внимания. Хотя Маршан еще новичок. — Лазар не мог предвидеть, что повздорит с Дианой, тем более что это плохо обернется! — протестовал Билли. — Он не сверхчеловек! Лежанвье разглядывал ковер. Не дать отвлечь себя от своей цели… — Если Диана не пришла в «Ивы», как она первоначально собиралась, судя по написанной ею записке, значит, какое-то непредвиденное событие задержало ее в «Жнивье» в тот вечер! Предположим, вы пытались в который раз вразумить ее? Это ваши собственные слова. Предположим, что для этого вы прибегли к аргументам… осязаемым? Предположим, это вам она угрожала своим «Лилипутом», защищая не свою добродетель, но свободу ею распоряжаться? Предположим, вы выстрелили в нее, прежде чем Лазар и я прибыли на место. Предположим, что вы отправились собирать грибы лишь после убийства… Билли, бледный как смерть, осушил свой стакан, налил другой? — Вы опустили только одну деталь, мэтр! Я был примерно в ста пятидесяти метрах от павильона, когда раздались три выстрела… — Я ничего не забываю, — сказал Лежанвье. — Эти выстрелы — два, а не три — сделал я сам… — Чтобы восстановить справедливость? — Именно, — ответил Лежанвье. Он направился к двери, обернулся перед тем, как толкнуть ее: — И… Хорошенько запомните следующее, господин Дото! Или я сам погибну послезавтра в пять часов, или справедливость все-таки восторжествует. Глава четвертая — Вас ждут? — спросила машинистка, красивая блондинка, щедро демонстрируя полноватые ноги. — Нет. — В таком случае, сомневаюсь, что мэтр Маршан сможет вас принять. — Речь идет об очень срочном деле. Я все утро безуспешно пытался связаться с ним по телефону. — Мэтр был в провинции. С кем вы разговаривали? — Какое это имеет значение? С какой-то госпожой Марси или Мерсье… — Моя коллега. (Прекрасная блондинка сверилась с внушительного вида ежедневником, отодвинула разбросанные бумаги.) Не могу найти никаких следов этих переговоров… Вы сказали, что вас зовут? — Лежанвье, — ответил Лежанвье, теряя терпение. (Он чуть не добавил: «великий Лежанвье», пожал плечами.) — Посмотрите на меня хорошенько! Вы никогда меня не видели? Вы не узнаете меня? — То есть… — смешалась блондинка, явно опасаясь допустить промах. — Пройдите сюда, в маленький кабинет. Садитесь и подождите минуту. Я пойду узнаю, сможет ли мэтр Маршан уделить вам время. «Один год!» — с горечью подумал Лежанвье, оставшись один. — Хватило одного года добровольного ухода от дел, чтобы о нем больше не вспоминали, чтобы он превратился в рядового человека, из тех, кого просят присесть и подождать. Придвигая к себе стул и тяжело опускаясь на него, он вдруг испытал необычное ощущение, что его вычеркнули из мира живых вместе с Лазаром, что приговор, вынесенный тому, означал приговор и для него… Дверь в кабинет открылась: — Мэтр Лежанвье, мэтр Маршан сможет вас принять около четырех часов… Если до этого времени у вас есть другие дела… Другие дела! Стул отлетел в сторону. Адвокат поднялся, бледный и огромный, похожий на устрашающего робота: — Посторонитесь-ка, барышня! Я дорогу знаю. — Но… Но вы не можете!.. Он очень занят… — Невозможно? — В чем дело?.. — возмутился мэтр Маршан при виде Лежанвье, распахнувшего обитую дверь его кабинета. — Однако! Дама зрелых лет, прерванная на полуслове в своих жалобных излияниях, с таким же недоумением взирала на непрошеного гостя, подняв до бровей вуаль, но это было еще не все. Лежанвье направился прямо к ней, коротко указал на дверь: — Оставьте нас ненадолго, мадам, прошу вас. Вы вернетесь в другой день. Завтра или послезавтра. Для вас время не так дорого. Благодарю вас. — Это… это неслыханно! — захлебнулась дама. — Кто вы такой? Что вам угодно? По какому праву вы осмеливаетесь врываться сюда и… и… Лежанвье перестал ее замечать, перенеся все внимание на Маршана: — Я верю, что Лазар невиновен. У нас остается лишь несколько часов, чтобы добиться отсрочки казни, назначенной, как вам прекрасно известно, на завтрашнее утро, на пять часов… В интересах вашего же клиента, будьте добры, выведите эту даму и перенесите назначенные встречи. Мэтр Маршан, высокий и худой, с недоверчивым брюзгливым выражением лица, захлопал глазами за двойными стеклами очков как птица: — Но, право же, мэтр!.. Несмотря на уважение, которое я к вам питаю как старший… — Оставьте при себе свое уважение, Маршан, и отошлите клиентов. Каждая минута дорога. Лежанвье — в эту исключительную минуту ставший снова великим Лежанвье — говорил так уверенно, что ошеломленная дама зрелых лет сама побежала к двери, подняв к самым глазам сумку-чемодан наподобие щита. — Быстрее, распорядитесь! — настаивал, адвокат, вйдя, что Маршан все еще колеблется. — Каждая минута дорога. — Хм, — задумчиво протянул защитник, когда Лежанвье завершил свое невероятное признание. — Короче говоря, вы утверждаете, что виновны в лжесвидетельстве, из-за которого моего клиента приговорили к смертной казни? — Совершенно верно. Я знал, или, по крайней мере, думал, что знаю, о его причастности к убийству, когда, благодаря мне, он был оправдан. Я хотел — из элементарного стремления к справедливости, — чтобы он заплатил за новое преступление, тем более что он пытался обвинить меня самого. Мысль, что, может быть, виноват кто-то третий, кто избежал наказания, пришла мне в голову только позже. Может быть… слишком поздно. Мэтр Маршан машинально пододвинул своему посетителю коробку гаванских сигар: — Я понимаю, но обычно вы соображаете много быстрее… Нелепая кончина госпожи Лежанвье и арест моего клиента, его осуждение — события не вчерашнего дня… Как же получилось, что вы не испытывали никаких угрызений совести во время процесса, и вдруг испытываете их сегодня, накануне казни? Лежанвье сам сотни и сотни раз задавался этим вопросом. Как объяснить Маршану, что после вынесения приговора он словно провалился в пропасть, такую глубокую, что из нее уже не выбраться, и зимовал там подобно раненому зверю? — Во время процесса страсть ослепляла меня, мэтр. Лазар в самом деле застал меня на месте убийства, но я подозревал, что он расставил мне западню… Сегодня его виновность мне кажется столь же невероятной, как и моя… — Субъективное предположение, основанное на вашей эмоциональности и угрызениях совести! — заметил Маршан. — Когда вы столь неудачно оказались рядом с трупом госпожи Лежанвье, Лазар попытался шантажировать вас в последний раз… Тот факт, что вы выпустили две пули по окну павильона, чтобы дать запоздалый сигнал тревоги, почти ничего не меняет в картине убийства. — Помилуйте! Я ведь вложил пистолет Дианы в руку лежащего без сознания Лазара, оставив на нем его отпечатки пальцев… — А кто вам сказал, что это оружие, упав на пол, не хранило уже этих отпечатков? — Будь Лазар действительно виновен, он не оставил бы его на виду или позаботился протереть его… — А кто вам сказал, что он этого не сделал, что вы интуитивно не вернули вещи на свои места? Откровенно говоря, мэтр, если бы приходилось заново пересматривать дело каждый раз, как свидетель испытывает запоздалые угрызения совести… — Я не просто свидетель, говорю же вам. Я лжесвидетель, виновный в подтасовке улик с целью добиться осуждения обвиняемого! Маршан покачал головой: — Но даже вам не удалось окончательно сбить с толку правосудие, мэтр. Лазар, простите меня, был любовником госпожи Лежанвье, и я удивляюсь, что вы не испытываете по отношению к нему никакого злопамятства. Госпожа Лежанвье и Лазар должны были встретиться в тот вечер, судя по записке, которую он вам показал. Она, как мы можем заключить, угрожала ему. Значит, он защищался или, скорее всего, вырвал оружие у жертвы, выстрелил намеренно?.. Кто раз убил, убьет… Лежанвье провел рукой по лбу. Кто сейчас защищает Лазара? Защитник или обвинитель? — Короче говоря, принимая во внимание мой почтенный возраст и запоздалое раскаяние, вы считаете, что я несу вздор? — Никоим образом, дорогой мэтр! Ваше поведение делает вам честь, и, напротив, я вам весьма признателен… (Маршан поднял пухлую, похожую на епископскую, ладонь.) Боюсь только, что слишком поздно менять ход событий. — Никогда не поздно попытаться спасти чью-то голову. — У нас очень мало времени… — Тем более надо торопиться. Под настойчивым взглядом Лежанвье Маршан дрогнул. Кем его будут считать? Человеком, боящимся осложнений, смирившимся с проигрышем? Он попытался защищаться: — Поймите меня, мэтр! Само собой, я всеми помыслами на стороне клиента. Но тем не менее я так уважаю вас, что обязан был высказать некоторые соображения, эти же соображения наверняка сформулирует и прокурор… Вы, естественно, понимаете, что занятая вами позиция равносильна для вас нравственному самоубийству? Лежанвье склонил голову. В конце концов, это будет лишь повторным самоубийством… — Что вы рискуете, помимо прочего, тем, что вас обвинят в лжесвидетельствовании, возможно, даже… — Я знаю. — В таком случае!.. — вздохнул поверженный Маршан. Он нажал на кнопку переговорного устройства: — Клара? Позвоните прокурору кассационного суда., Если он ответит, немедленно соедините меня с ним… Если его нет на месте, выясните час и место, где я мог бы с ним встретиться… Поторопитесь, речь идет о деле чрезвычайной срочности… — О жизни и смерти, — подсказал Лежанвье. — О жизни и смерти, — покорно повторил Маршан. Оба хранили молчание, пока не раздалось жужжание: — Да, — сказал Маршан. — А?.. Вы настаивали?.. Ладно, хорошо… Прокурора нет на месте, — обернулся он к Лежанвье. — Его секретарь не знает, где его застать. Он велел не ждать, если не вернется к шести часам. Вроде бы он собирался ужинать у друзей. Что делать? Лежанвье был близок к отчаянию. Если нужно бороться еще и с невезением… Он оттянул узел галстука, слишком хорошо знакомая боль, предвещающая сердечный приступ, ударила с левой стороны груди, как кинжал. — Вызовите вашу крашеную блондинку, — произнес он охрипшим голосом. — Пусть она запишет мои показания… Затем мы отправимся к прокурору и будем ждать, сколько потребуется… Я, нижеподписавшийся, — минутой позже диктовал он, сжавшись в кресле, — Лежанвье, Вернер-Лионель, родившийся в Кагоре, 1 января 1908 г., адвокат, свидетель по делу Лежанвье — Лазар, заявляю при свидетелях и добровольно… * * * Жоэль собиралась выходить, когда зазвонил телефон. Бросив куртку на стул, она сняла трубку: — Да? Это оказался мэтр Маршан. У него были плохие новости для нее, он умолял сохранять спокойствие, но мэтр Лежанвье… «Это должно было случиться!» — думала Жоэль, безмолвно слушая. Тем не менее сейчас, когда это случилось, она испытывала болезненное чувство, что ее обманули. В. Л., хотя, и скрывал это, боролся со смертью вот уже год. Почему же он не нашел в себе силы побороться еще несколько часов? — Я еду! — бросила она в трубку и положила ее на рычаг. Меньше чем через пять минут она уже мчалась по дороге за рулем «мерседеса». * * * Машина «скорой помощи» стояла у дверей, в кабинете мэтра Маршана веяло катастрофой. Адвокат был бледен. Перепуганная мадемуазель Клара металась из конца в конец. Двое санитаров в белых халатах приготовились поднять носилки, на которых лежало неподвижное тело Лежанвье. Всем распоряжался лысый, нездорового вида, срочно вызванный доктор. — Он… он еще дышит? — спросила Жоэль. — Да, — резко ответил врач. — Как рыба без воды. Вы его дочь? Жоэль, не ответив, склонилась над носилками: — В. Л.! Ты меня слышишь? У Лежанвье дрогнули веки, но доктор вмешался: — Позже, мадемуазель! Мы попробуем сделать невозможное, но… Давайте, поднимайте, но осторожно! Малейший удар может стать роковым для него. Ступайте на цыпочках. Жоэль упала в кресло со стесненным дыханием — уж не страдает ли и она болезнью сердца? — закурила сигарету: — Как это случилось? — Он начал диктовать заявление моему секретарю, — подбирая слова, объяснил Маршан. — Она печатала. Вот… — Я, нижеподписавшийся, — прочитала Жоэль, — Лежанвье, Вернер-Лионель, родившийся в Кагоре 1 января 1908 г., адвокат, свидетель по делу Лежанвье — Лазар, заявляю при свидетелях и добровольно… Это все? — разочарованно спросила она. — Да, — ответил Маршан. — Это все. Он морщился, диктуя, приступ свалил его на полуфразе. — Но вы знаете, что он хотел сказать? Адвокат кивнул: — Он посвятил меня в обстоятельства трагического конца госпожи Лежанвье, хотел изменить свои показания. По его словам, это он вложил смертоносное оружие в руку находящегося без сознания Лазара, выстрелил два раза в окно павильона, чтобы обмануть следователей относительно времени убийства. Он хотел как можно скорее довести все это до сведения прокурора кассационного суда, чтобы тот приостановил приведение в исполнение приговора. Он… он, кажется, подозревал какое-то третье лицо в убийстве вашей мачехи. Жоэль нервно затушила сигарету: — Кого, по-вашему?.. Старика Билли?.. Может, меня?.. Если не считать Диану, больше никого не было в «Жнивье» в тот вечер. Маршан только развел руками. Он так не любил осложнений! Жоэль вытащила из куртки новую сигарету, повертела между пальцами: — Как откладывают казнь? — Ну… Это случается редко… Тут важно поколебать уверенность прокурора кассационного суда, указать на какое-нибудь нарушение судебной процедуры или сообщить ему новые факты. Если прокурор сочтет необходимым, он сообщит министру юстиции, чье решение суверенно… — Что вы собираетесь делать? — Попытаюсь как можно быстрее связаться с прокурором, но никто не знает, где его застать, он вернется поздно, и сделаю все возможное, чтобы склонить его на точку зрения мэтра Лежанвье. К несчастью, приступ помешал вашему отцу закончить заявление. А защитника в обязательном порядке подозревают в истолковывании фактов в пользу клиента… — Понимаю… — задумчиво произнесла Жоэль. — Вы позволите мне сопровождать вас к прокурору? — Разумеется, — согласился Маршан. — Но ваш отец… Извините, но я опасаюсь, что ему осталось жить несколько часов… — Лазару тоже осталось жить лишь несколько часов, — напомнила Жоэль. — Вы идете? * * * Прокурор вернулся домой лишь около половины двенадцатого ночи, к тому же в очень плохом настроении. Он бы выпроводил Маршана, если бы Жоэль, упершись, не отказалась наотрез покинуть помещение. — Ладно! — вздохнул он, доведенный до исступления. — Я вас слушаю. Когда Жоэль выложила все, он покачал седой головой: — Я сожалею, но не вижу в этом ничего исключительного. Если бы мы пересматривали дело всякий раз, как свидетель начинает испытывать запоздалое раскаяние! (Втайне польщенный, Маршан поздравил себя с тем, что прокурор повторил его формулировку.) Я не верю с судебные ошибки, мадемуазель. Конечно же, случается, что эксперты ошибаются, что свидетели друг другу противоречат, но это ничего не меняет по сути дела, в нашем несовершенном мире истина рождается из ошибки… Вы говорите, мэтр Лежанвье под грузом угрызений совести написал заявление. Оно у вас с собой? Маршан неохотно предъявил бумагу: — Мэтр Лежанвье сердечник. К несчастью, приступ прервал его диктовку на первых же словах… — Не густо, не правда ли? — выразил свое мнение прокурор, дочитав и поглаживая короткую бородку холеной рукой. — Между нами, мэтр Маршан… Вы можете поручиться за искренность мэтра Лежанвье? Этого вопроса Маршан опасался с самого начала. Чувствуя себя неуютно, он заерзал на стуле. Но, поразмыслив, решил, что его как защитника никто не может упрекнуть за попытку спасти в последний момент жизнь подзащитного: — Мэтр Лежанвье поклялся честью, что считает Лазара невиновным. Он… — Вы знаете папу… — неосторожно вмешалась Жоэль. Прокурор прервал обоих, нахмурив брови: — В ходе процесса мэтр Лежанвье также поклялся честью, что считал Лазара виновным… Все кончено, подумала Жоэль, совсем. Она сделала все, что могла, даже больше. Дело проиграно. Она ошибалась. Прокурор кассационного суда, разглядывая свои холеные руки, казалось, размышлял. — Не скрою, все это представляется мне сомнительным, — наконец произнес он. — По-моему, Лазар виновен, потому что другого виновного не может быть. За исключением мэтра Лежанвье, но он бы давно признался. Тем не менее… Отбросив колебания, он снял трубку с телефона, набрал номер. — Я звоню министру юстиции, — пояснил он, преисполненный великодушия и весьма довольный собой. Министра юстиции дома не оказалось. Он вылетел на Корсику вручать орден Почетного легиона прокурору Бастии. Все кончено, опять подумала Жоэль. На этот раз уже все. Она снова ошибалась. Прокурор уже вызывал междугородную станцию: — Соедините с гостиницей «Иль-де-Ботэ» в Бастии… Номер 329… Очень срочно… Пробило полночь. Через четверть часа раздался звонок: — Что? — воскликнул рассерженный прокурор. — Это немыслимо, невообразимо!.. Неполадки на линии из-за плохой погоды в Средиземноморье, — подавленно сообщил он Жоэль и мэтру Маршану. — Бастия не отвечает. — Пошлите телеграмму, — посоветовал мэтр Маршан. Но прокурор, не дожидаясь советов, уже набирал номер. — Министру юстиции, гостиница «Иль-де-Ботэ», Бастия тчк, — диктовал он через минуту, — Маршан защитник по делу Лазар — Лежанвье принес заявление мэтра Лежанвье тчк Лежанвье фальсифицировал улики и скомпрометировал обвиняемого тчк Возможна судебная ошибка тчк Защита просит приостановить казнь тчк Никаких личных возражений тчк Казнь назначена на пять часов сегодня… Глава пятая — Ты спишь? — спросил Билли. — Нет. А ты? — Тоже нет. — Который час? — Час, полвторого, примерно… Выпьем? — Мм… Думаешь, потом лучше заснем? Билли включил свет. У него блестели глаза: — Ну, чтобы лучше заснуть, у меня есть более радикальное средство… Дото глазом не успела моргнуть, как оказалась раздетой, почувствовала его губы на своих и тут же, ощетинившись, оттолкнула его: — Только не этой ночью, дорогуша!.. Я не могу… — Почему? — Ты сам знаешь… — Да нет, честно говоря, не знаю! Разве что ты думаешь о… Лазаре? В таком случае напомню, что он получит свое по заслугам. Сначала Габи Конти, потом Диана… Если бы все было действительно по справедливости, он бы должен был испустить дух дважды. — Билли! Как ты можешь!.. Человек, с которым мы были хорошо знакомы, встречались, к которому испытывали симпатию… — Прости! Ты, может быть. Но не я!.. Как подумаю, что Диана… Эй, что это ты так на меня смотришь? Дото захлопала ресницами: — Нет, ничего, дорогуша! Ничего! («Только бы он никогда не догадался, что я знаю! — думала она. Что я знала с самого начала!») — Дашь мне чего-нибудь выпить? Покрепче? Самое страшное позади, думала она. Если сжать зубы, прикинуться дурочкой, не разговаривать во сне, она вскоре опять завладеет «своим» Билли, заставит его забыть даже имя Дианы, этой шлюхи. Билли надевал халат, когда внизу раздался телефонный звонок. — Не подходи! — вырвалось у Дото, ощупью разыскивавшей свой пеньюар. — Пусть звонит. В такое время людей не беспокоят. — А вдруг что-нибудь срочное? — возразил Билли. — Возьми, например, Чинзано, они там никогда не спят. Накройся и лежи, я тебе принесу выпить. Но он вернулся через пять минут с пустыми руками. — Что там такое? — спросила засыпающая Дото. — Санитарка из больницы Сент-Барб, — кратко пояснил Билли в поисках ботинка. (Он по привычке всегда обувался раньше, чем надевал что-нибудь.) У Лежанвье вчера вечером случился сердечный приступ. Он хочет меня видеть. — Но почему? Зачем? Ты же не врач, чем ты ему поможешь? — заскулила Дото. — Ну-ка, вылезай! — вместо ответа сказал Билли. — Давай-ка приготовь мне чего-нибудь выпить. Ну же, быстрей, быстрей! * * * Жан Паскаль-Понта просыпался с трудом. Подсвеченный циферблат его дорожного будильника показывал четверть третьего. Телефон разрывался. — Да, — буркнул он. — Кто это? — Телеграмма для министра юстиции. Паскаль-Понта свободной рукой достал из пачки «Кэмела» сигарету, прикурил: — Валяйте, я слушаю… Но, не прослушав и десяти слов, поправил: — Стойте, давайте сначала… Я записываю… «Ну и везет же мне!» — подумал он, опуская трубку. Министр юстиции, его патрон и наставник, согласился провести вечер и ночь у прокурора в Кардо, в самой глуши, куда невозможно позвонить… Придется будить шофера-корсиканца, на корсиканской машине ехать ночью по корсиканской дороге с корсиканскими извилинами. «Не знаю, удастся ли спасти шкуру тому парню, — продолжал он размышлять, одеваясь на счет «три-два-один». — Зато уверен, что здорово рискую своей!» * * * Билли Хамбургу не удалось увидеть Лежанвье, тот лежал под кислородной маской. Но санитарка-дракон, несущая вахту в коридоре, взялась перевести ему слова адвоката. Мэтр Лежанвье хотел, чтобы господин Хамбург отправился на бульвар Араго к пяти часам утра, просил его немедленно сообщить по телефону или иначе, если будет отложена казнь некоего Лазара… — Между нами, я думаю, ложь во спасение могла бы помочь ему, — заключила она шепотом. — Он, кажется, привязан к этому Лазару. * * * Было полчетвертого, когда машина достигла Кардо под проливным дождем, хотя шофер выжимал акселератор всякий раз, как мог это сделать без риска превратить своих детей в сирот. Загородный домик прокурора высился в кромешной тьме, даже дверь отыскать оказалось просто невозможно. Пришлось гудеть целых десять минут, пока где-то под нависшей крышей не распахнулось окно: — В чем дело? Кто там? Паскаль-Порта пустился в объяснения. Его фамилия Паскаль-Порта, зовут Жан, он секретарь — и фаворит — министра юстиции, привез для него важное сообщение, от которого зависит жизнь человека. — Ладно, подождите! Тино спустится… В гневе, старик был просто в гневе, как объяснял впоследствии Жан Паскаль-Порта Майте Паскаль-Порта, своей молодой жене. Надо, однако, отдать ему должное — он все выслушал без звука, внимательно прочитал и перечитал телеграмму. — Что, еще одна судебная ошибка? — Похоже на то, сударь… — Вы сами-то в это верите? — Не знаю, право. — Который час? — Скоро четыре, сударь. Министр юстиции с недовольным видом перечитал в третий раз наспех нацарапанное послание, и Паскаль-Порта подумал, что драматический вид настоящей телеграммы произвел бы большее впечатление. — Ладно, который час? — Кажется, я уже говорил вам, сударь. Скоро четыре. — А казнь назначена на?.. — На пять часов, сударь. — Если бы вам пришлось выбирать, что бы вы предпочли сами, Порта, приговорить невиновного или отпустить на свободу преступника? — Отпустить десятерых преступников, сударь. — Кто вас сюда привез? — Некий Сандрини, торговец сыром. — Он еще здесь? — Да, сударь. Должно быть, пьет вино. — Сколько вам понадобилось времени, чтобы добраться сюда? — Минут пятьдесят. — Как вы думаете, спуститься вниз он сумеет быстрее? — Придется. — Я позвоню из Бастии, — размышлял вслух министр юстиции, — или передадим по радио… но, боюсь, как бы не было слишком поздно. Сандрини, узнав, что речь идет о спасении человеческой жизни, кстати вспомнил, как его зять Пьетро заплатил за чужую вину, и погнал вовсю. Он знает дорогу, как свои пять пальцев. Господа могут всецело положиться на него. Они доедут меньше чем за полчаса. Слово Сандрини. На последнем вираже машину занесло, и она мягко опрокинулась в ров. * * * С момента, как его осудили, Лазару через ночь снился один и тот же изматывающий кошмар… Его будил резкий стук молотков. Грязный серый рассвет проникал в камеру. Перед ним, суровые и торжественные, стояли люди в черном. Один, покрытый восковой бледностью, был одет в визитку, на другом было одеяние священника, у третьего было красное лицо и жесткий целлулоидный воротник, четвертый походил на мэтра Маршана, его защитника, но Маршана изменившегося, почти неузнаваемого, Маршана-пигмея… Один из мужчин, тот, что был самым тощим, сообщал ровным официальным голосом: — Ваше прошение о помиловании отклонено… Священник говорил: — Мужайтесь, сын мой… Краснолицый отворачивался, доставал из продолговатой — и черной — коробки металлически позвякивавшие инструменты — ножницы, машинку. Он говорил: «Пора…», и последний удар молотка доносился снаружи, ставя звонкую точку в конце фразы. Этой ночью измученному бессонницей Лазару снилось, будто он лежит на поляне, освещенной солнцем, положив руки за голову, и созерцает яркую синеву неба. Мягкий шелест ручья навевал забытье. Он проснулся, подскочив от того, что кто-то тронул его за плечо. Тусклый и серый свет зари просачивался в камеру. Перед ним, суровые и торжественные, стояли люди в черном. Один, с красным лицом, был одет в визитку, другой — в одежду священника, третий был бледен, как воск, четвертый отдаленно напоминал мэтра Маршана, но Маршана рыжего и ростом почти метр восемьдесят… Один из мужчин, тот, что был с красным лицом, сообщил ровным официальным тоном: — Ваше прошение о помиловании отклонено… Священник сказал: — Мужайтесь, сын мой… Тощий и бледный мужчина отвернулся, начал доставать из продолговатой — и красной — коробки металлически позвякивавшие инструменты — машинку, ножницы. Он сказал: «Пора…», и его тихий голос перекрыл свежий шепот ручья. Недоверчивый, ошеломленный Лазар знал, что этот час рано или поздно придет. Он даже думал, что он настанет раньше, приготовился к этому… И все же отреагировал, как перепуганный ребенок, как больной, которого должны отвезти на операцию. Натянув одеяло до подбородка, он вжался в холодный угол стены. Сердце беспорядочно стучало, от внезапной слабости тряслись поджилки. Он знал, что ему надо хотя бы попытаться собраться с духом. Его первая отчетливая мысль была о Лежанвье. — Негодяй! — процедил он сквозь сжатые зубы. — Сукин сын! Он вспомнил, как выглядел адвокат в последний раз, слишком толстый, бледный, потускневший, но слушал внимательно. Тогда ему показалось, что смог его разжалобить, он готов был поклясться, что адвокат откажется от своих показаний, расскажет правду, пока не поздно… Хватит! Этот пресыщенный сукин сын, поместивший свой толстый зад по ту сторону решетки, хотел лишь понапрасну обнадежить его, насладиться зрелищем его агонии… Несмотря на вмешательство Жоэль, несмотря на собственную чувствительную совесть… — Сюда, сынок, поторопимся! (Человек-скелет на поверку, похоже, весельчак.) Садись-ка сюда, не двигайся! — продолжал он тихим голосом, отеческим тоном. — Мы подзадержались… Должно быть, таков его способ, сугубо индивидуальный, поднимать дух осужденным… Лазар тяжело уселся на указанный стул, подавил дрожь, когда ножницы врезались в воротник рубашки. Великий Лежанвье и его всем известная порядочность! Великий Лежанвье и его врожденное чувство справедливости! Распоследний негодяй-садист, да, ослепленный навязчивой идеей, старческой жаждой мести… — Не двигайся, сынок! Конец близко… Лазар в этом не сомневался: — Предположим, вы мне отрежете кончик уха, или, раньше времени, шею? Что вам за это будет, папаша? Дадут премию или выговор? — Выговор, сынок, выговор!.. Наклонись чуть-чуть сюда… Вот так, дружок, спасибо… Лазар послушно наклонился. Старик ему нравился. В других обстоятельствах они могли бы подружиться. Он сам удивился следующему своему вопросу: — А… здесь ли мэтр Лежанвье? (Он запнулся на «мэтре».) Мне надо… Я хотел бы с ним поговорить. Его единственная, последняя надежда! «Смягчить Немезиду у подножия эшафота», — мысленно закончил он, усмехаясь про себя. Плотный чиновник ответил тусклым официальным тоном: — Поверьте, Лазар, я сожалею. Искренне. Но вчера вечером с мэтром Лежанвье случился сердечный приступ. Он больше ничем не может вам помочь. Так вот в чем дело! — Хотите сказать, он отправился на тот свет? — Нет, но… — Его откачивают? — В некотором роде. — Как всегда, каждому — свое! — праведное возмущение охватило Лазара. (В первый и последний раз.) Ножницы и машинка смолкли, теперь слышно было только, как священник бормотал молитву, как он вверял Господу черную душу осужденного. Лазар выпил последний стакан рома, даже посмаковал его, хотя и не любил ром. Зато, когда ему предложили пачку дешевых сигарет, запротестовал: — О нет! Только не эту дрянь! Суньте их туда, сами знаете куда! Вот так, с воспоминанием о голубом небе перед глазами, ощущая терпкий вкус рома во рту, с распахнутым воротником, обритым затылком, со связанными пеньковой веревкой руками, одновременно весь пылая и внутренне заледенев, поддерживаемый одним и подталкиваемый другим, Лазар вышел на утренний холод, услышал, как прозвонило четверть шестого, понял, что все кончено, споткнулся, выругался и сказал «аминь». И поздно, слишком поздно, у подножия черного шаткого эшафота, увиденного сквозь потускневшее золото распятия, убедился, что правосудие действительно слепо. * * * — Клянусь, я невиновен! Перед Богом клянусь, это не я! Клянусь… клянусь… Лестница была бесконечной, каждая следующая ступенька казалась в два раза выше предыдущей. — Клянусь, я ее не убивал! Это Лазар… Лазар… Площадка. Бледное солнце. Люди внизу. Репортеры. Любопытные. И, может быть, среди них Жоэль, Билли, Дото… Может быть, Лазар? Приговоренный почувствовал, как его берут за руки и за ноги, кладут на чашку весов. — Это не я! Это не я! (Его безумный крик перекрыл заводской гудок.) Это не я! Это Лазар, Лаз… Щелчок, свист. Лезвие упало на Лежанвье, вырвав из изматывающего кошмара. * * * Жоэль и мэтр Маршан первыми вошли в комнату с белыми стенами. За ними следовали Билли Хамбург и священник. Было уже почти шесть часов, но они не могли вырваться раньше. — Все… Все кончено, В. Л.! — сказала Жоэль, внутренне сожалея о своей грубой неловкости. — Но здесь отец Ландри, он был с Лазаром в последние минуты… Он должен кое-что передать тебе… Говорите, отец… Говорите скорее… Отец Ландри глухо заговорил, с трудом преодолевая неловкость: — Лазар, да примет Бог его душу, простил вас, сын мой, перед тем, как заплатить за свои грехи. («Сын мой! Как получается, что священники и палачи разговаривают одинаковым отеческим тоном?» — подумал мэтр Маршан.) Я боюсь, не смогу абсолютно точно передать его последние слова, но постараюсь… — Со слов врачей я знал, что моя вторая жена, туберкулезница, не протянет и года. (Вот что буквально сказал Лазар, прежде чем отдать Богу душу.) Вопрос месяцев, даже недель, и значит, я мог вскоре жениться на Жоэль. К несчастью, Диана из-за дурацкого ночного признания тоже это знала… Она была как безумная в тот вечер, хотела, чтобы я отказался от малышки, чтобы мы уехали вместе… Она цеплялась за меня, ее пистолет был между нами и выстрелил… Снимаю шляпу, мэтр! После моего несправедливого оправдания я думал, вы у меня в руках, но вы оказались тверже!.. Я говорил вам, и не раз, что вы мне нравитесь… Доказательство тому, что я сейчас раскололся, вместо того, чтобы унести мой секрет в могилу… Не терзайте себя больше, папаша, надевайте снова свою мантию… Вы не могли этого предвидеть, но благодаря вашему лжесвидетельству правосудие свершилось вдвойне! «Правосудие и впрямь свершилось, но какими окольными путями? — думал мэтр Маршан. — Судебная рутина остается наилучшим помощником правосудия, что бы об этом ни говорили…» Жоэль подошла к кислородной маске, взяла Лежанвье за руку. — В. Л.! — она кричала так, будто эта ледяная рука ее обожгла. — Папа! Лежанвье не ответил. Он умер в пять часов. То есть на четверть часа раньше Лазара. Терзаясь несправедливыми угрызениями совести. Один. Без отпущения грехов. Убитый манекен Перевод В. Иорданского Пролог Выдержка из газеты «Алярм» за 20 сентября 193… года: ДЕЛО ЖАДЕНА «Дело Жадена» не столь давнее, и вызванный им интерес еще не настолько угас, чтобы наши читатели не могли его припомнить хотя бы в общих чертах. И все хе сегодня, когда оно снова предстает перед его величеством судом присяжных, нам показалось небесполезным обрисовать его суть. В прошлом году примерно в это же время г-н Сезэр Жаден еще занимался, и не без выгоды, в доме под номером 44-бис по улице Англетерр скромным ремеслом чучельника. Не без выгоды, подчеркиваем мы ибо наплыв заказов побудил его шестью месяцами ранее привлечь к делу молодого препаратора по имени Фернан Бишоп. Будучи человеком мягким и общительным, думающим лишь о процветании своего дела, г-н Жаден пользовался общим уважением и имел только друзей. Так, во всяком случае, можно было думать до 24 сентября 193… года, когда его обнаружили в задней комнате мастерской, сраженного внезапной и таинственной болезнью, задыхавшегося и сжимавшего обеими руками горло. Напрасно был срочно вызван врач. Г-н Жаден, которого к его приходу уже коснулось крыло смерти, скончался чуть позднее, так и не приходя в сознание. От него не удалось услышать, чем он страдал и как началась болезнь. Чучельник был отменно здоров, и ничто не предвещало его кончины. Поэтому врач, столкнувшись со столь странной смертью, справедливо отказал в выдаче разрешения на похороны и предупредил полицию. Вскрытие трупа было доверено двум наиболее опытным судебным врачам, докторам Прийю и Пейзану, которые, в свою очередь, обратились за помощью к двум известным токсикологам, доктору Осту и профессору Лепети-Пети. Все четверо высказали единое суждение: смерть вызвана ядом растительного происхождения группы стрихнос, определить который более точно они не смогли. Тем временем следствие, которое энергично вел один из наших самых выдающихся судебных работников, г-н следователь Скувар, не замедлило раскрыть, что м-м Жаден поддерживала внебрачные отношения с молодым работником ее мужа г-ном Бишопом. Выяснилось также, что пара не раз публично заявляла о своем намерении соединиться брачными узами в случае, если чучельник умрет. Под градом вопросов вдова в конце концов призналась, что умоляла жертву дать ей развод, но г-н Жаден всегда восставал против этого, ибо такой выход противоречил бы его религиозным убеждениям. Кроме того, было доказано, что м-м Жаден — прошлое которой было достаточно бурным — продолжала время от времени встречаться с одним из своих давних друзей, крупным путешественником, и что по меньшей мере дважды оказывалась в положении, когда могла без его ведома совершить хищение из его коллекции ядов, привезенных им из дальних странствий. В дальнейшем, как явствует из обвинительного заключения, которое мы публикуем ниже в выдержках, паре были предъявлены и другие более или менее веские улики: за два года до своей кончины г-н Жаден застраховал свою жизнь в пользу жены; нравственность же молодого Бишопа, ранее осужденного за оскорбление общественной морали, выглядит не менее сомнительной, чем и его сообщницы, и т. д. Конечно, в течение всего периода следствия задержанные не переставали клясться в своей невиновности, но это позиция — мы чуть было не написали система, — которую обычно занимают самые крупные преступники. В наши дни она может посеять сомнение лишь в самых слабых и робких умах. Обвиненные в предумышленном отравлении, она — своего мужа, он — своего хозяина, м-м Жаден и г-н Бишоп сегодня предстают перед судом присяжных. Защиту первой возьмет на себя мэтр Бонвале, защиту второго… 1. Не тот поезд Эме Малез опустил стекло вагонной дверцы и высунулся наружу. Черное, словно тушь, небо было исчерчено косыми полосами дождя. Вдоль остановившегося поезда, подобно стае волков, с воем несся расшалившийся ветер. Даже удвоив внимание, путнику не сразу удалось разглядеть зыбкие очертания ближайших тополей и спящих под соломенными крышами хижин. Примерно в ста метрах слева он все же смог, чуть не вывалившись, различить трепещущий, будто растворившийся в ливне, огонек. Яростным ударом кулака надвинув на голову шляпу, он схватил чемодан и, открыв дверцу вагона, спрыгнул на насыпь. — Боже мой! — думал он. — В какую еще дыру меня занесло?.. По его лицу стекал дождь. Ноги, не переставая, скользили по острым и твердым камням. Когда он подходил к голове поезда, паровоз выплюнул струю белою пара, и длинный состав освещенных вагонов, подчиняясь его могучему дыханию, медленно пришел в движение. Воспользовавшись тем, что из вагонов уходящего поезда на платформу еще падал свет, Эме Малез подошел к освещенным окнам станции и забарабанил по раме кулаком. Внутри ничто не шелохнулось. Ничья рука не раздвйнула занавески в красную и белую клетку, набрасывавшие розовую вуаль на обстановку комнаты. Однако за длинным столом, заваленным железнодорожными билетами, сидел человек. На пуговицах его мундира играли отблески света конторской лампы под зеленым фарфоровым абажуром. Нахмурив брови, он писал со старательностью недалекого человека. У Эме Малеза рука была тяжелой, и он это знал. «Похоже, малый оглох!» — подумал он. И снова нетерпеливо, только что его не разбивая, заколотил по стеклу… На этот раз человек пошевелился. Медленно подняв голову, он приоткрыл ящик и сунул туда руку. Его моргающие глаза уставились на окно. Наконец, с рукой в правом кармане тужурки, он отодвинул кресло и направился вдоль стен к двери, выходившей на платформу. Туда же пошел и Малез. Приблизившись, он услышал из-за двери приглушенный голос: — Кто там? Малез был в ярости. — Д§д Мороз! — рявкнул он в бешенстве. Сначала единственным ответом была тишина. Потом в замке скрипнул ключ и дверь осторожно приоткрылась: — Кто вы такой? Что вам угодно? — Войти к вам в помещение или выйти из этого вокзала, — ответил Малез. — Я сел не на тот поезд. — А! В этом восклицании облегчение спорило с недоверчивостью. — Вот мой билет. Ну, дайте же мне пройти! Казалось, начальник станции превратился в статую. Малез без церемоний его оттолкнул, сам закрыв за собой выходившую на платформу дверь. — Ну вот! Не хочу вас упрекать, но вы-таки не торопились! Испугались меня? — За последние две недели вы первый пассажир, сошедший на этой станции, — наконец ответил тот глухим голосом. — Когда вы постучали в окно, я подумал… Ведь поезд, с которого вы сошли, даже не должен был здесь останавливаться. Это из-за пути, который… — Значит, мне просто повезло. Сняв промокшую шляпу, Малез отряхнул ее. — Одиннадцать часов, — посмотрел он на циферблат висевших на стене казенных часов. — Вы не подскажете гостиницу поблизости, где я мог бы остановиться на ночь? — Гостиницу поблизости? — повторил в растерянности начальник станции. Казалось, он погрузился в глубочайшие размышления. Но наконец сказал: — Выйдя из вокзала, поверните направо. В пятистах метрах вы увидите кальварию и чуть дальше, в начале Станционной улицы, трактир. Это пятый или шестой дом деревни… Он уже начал приближаться к столу, явно стремясь завершить ту жалкую работу, от которой его отвлекли. — Последний вопрос! — сказал Малез. — В каком часу проходит первый поезд на Граммон? — Утром, в восемь сорок пять. — И… это все? — Нет, в семнадцать десять проходит второй… Оба, естественно, со всеми остановками! — Естественно! — сказал Малез. На пороге он обернулся и ядовито заметил: — Спокойной ночи! Свою пушку вы можете вернуть в ящик! Дождь не переставал. Не такой сильный, но более коварный. Под таранящими ударами ветра стонали невидимые деревья. Словно огромные похоронные колесницы, по небу неслись черные тучи. — Бррр! — бормотнул Малез. — Куда приятнее на Ривьере! Но в глубине души сам этому не верил. Он был человеком севера, которого солнце ослепляет и пьянит, но и раздражает, подавляет своим беспрерывным жаром. Не переставая барахтаться в грязи, он испытывал странное ощущение. Не беспокойство, нет. Скорее, что-то вроде замешательства, подавленности. Не вызовет ли из ночи громкий шум его шагов злокозненные и призрачные существа? Ветер приносил странные звуки — рыданий и смеха. Казалось, что мелькнувшая между двумя похожими на лебедей тучами колокольня озаряется таинственным сиянием. Словно ребенок, которого режут, мяукнула за зеленой изородью кошка, и Малез, когда прошло первое волнение, не мог не улыбнуться… Как в комедии, которую он разыгрывал для самого себя и в которую на короткий миг поверил. Он заметил придорожный крест и чуть дальше большой дом с закрытыми ставнями. Ничем, кроме слабого поскрипывания болтающейся от порывов ветра вывески, не привлекал он внимания прохожего. — Кто там? Вопрос донесся из окна, когда Малез, уставший дергать за колокольчик, уже собирался взять чемодан и пройти дальше. — Заблудившийся путник! — поторопился ответить он голосом аукционного оценщика. — Мне нужна комната на ночь! — Вы один? — Да. Молчание. Затем: — Кто дал вам адрес? — Начальник станции. — Вы откуда? Малез только что не скрежетал зубами. — Я сел не на тот поезд! — выкрикнул он. — Ради Бога, спуститесь и откройте дверь! Я промок до костей!.. Ему послышался шепот — конечно, жены трактирщика, в свою очередь вынырнувшей из-под теплого одеяла, — и окно хлопнуло. — Милый край! — подумал Малез. — И живущий под знаком доверия! Откроют ли ему наконец? Или предпочтут оставить его мокнуть на улице без дальнейших объяснений? Невольно глянув на дорогу, он вздрогнул. Волоча ногу, к нему приближался поразительной худобы человек. С непокрытой несмотря на дождь головой, он был одет всего лишь в жалкий свитер с завернутым воротником и вельветовые штаны. С его губ слетало невнятное бормотание. По всей видимости, его застывший взгляд не различал ничего из того, что его окружало. Малез заколебался, фигура была столь неожиданной, столь фантастической, одним словом, столь неживой, что какое-то мгновение он испытывал сильнейшее желание обратиться к ней или направиться ей навстречу. Его остановила сама походка прохожего, решительная и автоматичная одновременно: можно бы сказать, походка смешной куклы, которую тянут за невидимую ниточку и которую ничто, за исключением внезапного разрыва этой ниточки, не могло бы сбить с избрашюго пути. К тому же дверь постоялого двора наконец со скрипом распахнулась, и яркий свет электрического фонаря залил Малеза. — Заходите! Несмотря на это приглашение, хозяин — толстяк, из штанов которого с болтающимися подтяжками выбивалась фланелевая ночная рубаха, — продолжал стоять на пороге, словно не решаясь подвинуться. — Отодвиньтесь-ка! — сказал Малез. Он схватил чемодан, задев им по ногам трактирщика, и проник в коридор, в глубине которого виднелась витая лестница. — У вас нельзя перекусить? Толстяк тщательно запирал на засов дверь. — Нет… Завтра утром, если будет угодно… Маленькими шажками он прошел вперед, шлепанцы едва держались на его ногах. — Сюда… На лестничной площадке он шумно отдышался. — Вы поедете поездом в восемь сорок пять? И на утвердительный знак Малеза: — Я вам приготовлю омлет… В доме пахло бузиной и воском. В глубине коридора единственный луч света прочертил вертикальную линию. Трактирщик открыл дверь с правой стороны и зажег керосиновую лампу. — Ночной горшок под кроватью! — объявил он безапелляционным тоном. — Спокойной ночи! — Спокойной ночи! — ответил Малез. Закрыв дверь, он тщетно поискал ключ или задвижку. С босыми ногами, в одной рубахе и штанах, он подошел открыть окно и поставил локти на подоконник. Дождь перестал, небо густо синело. Закурив трубку, Малез задул лампу. Он погрузился в блаженное состояние. Через несколько часов его одежда совершенно просохнет, в низком зале он усядется перед аппетитным омлетом. Оказавшись, наконец, в поезде, который увезет его отсюда, он с веселой улыбкой припомнит перипетии своей ночной вылазки и этот уголок негостеприимной земли, где начальники станции готовы баловаться револьвером, а трактирщики — оставить у своей двери растворяться под дождем заблудившегося путника… — Куда, черт возьми, он направлялся в, таком виде? — внезапно спросил он сам себя, задумавшись о возникшем из ночи странном пешеходе с обнаженной головой, с рыжей копной сбившихся над бледным лбом волос. За время своей долгой уже службы комиссар полиции Эме Малез сталкивался с тайной и преступлением во многих обличьях. Он видел их укрывающимися в ночи или же, много реже, выступающими при ярком свете дня. Ему приходилось иметь с ними дело в надушенных будуарах, за вызолоченными фасадами крупных банков, в липкой тени мостов и на перекрестках, в глубине молчаливых парков и среди вопиющих трущоб. Но никогда ему не пришло бы в голову их разыскивать в такой, казалось бы, заснувшей навеки деревне… У него мелькнула мысль, что даже название места, где он находится, ему неизвестно, и это его позабавило. Он испытывал ошеломляющее ощущение того, что на одну ночь оказался отрезан от всего мира. Неужели он, так часто пытавшийся ускользнуть от повседневных забот, прервать монотонное течение времени, отвергнет случай, который наконец представился, и с наступлением дня бежит из этих мест, где странное и фантастическое, похоже, возникают на каждом шагу?.. Да, он уедет. В его возрасте больше не обманываются видимостью. Приключение, которого он всегда боялся и всегда ждал, приключение, которое открыло бы ему пределы чудесного, само по себе искупив пошлость предшествующих дел, никогда не объявится, и здесь так же, как и где-нибудь еще. Малез выбил трубку о подоконник и уже отворачивался от застывшего ночного пейзажа, как вдруг замер. Там, на черной полосе железнодорожной насыпи, что-то шевелилось. Медленно, словно большое насекомое, несущее странный груз, ползла тень человека, будто бы приводимая в движение невидимыми нитями. Груз жесткий и почти такой же крупный, как и она сама. Размером… Да, размером с человека. — Кто в этой окаменевшей деревне, — недоумевал Малез, — может прогуливаться в этот час ночи? Он сразу же подумал о человеке, которого встретил раньше. — Труп… У трупа не было бы этой жесткости! За его спиной часы отбили двенадцать ударов. Он вздрогнул, почувствовав, как леденящий холод и усталость пронизывают все его тело, и захотел сразу же провалиться в сон без сновидений… И все же, несмотря на этот холод, эту усталость, это желание, он не мог заставить себя отойти от окна и, как зачарованный, поддавался притягательной силе развертывающегося перед его глазами любопытного зрелища. Зрелище фантастическое! На насыпи железной дороги человеческий силуэт вместе со своим нечеловеческим грузом постепенно обретали сходство с шагающим крестом святого Андрея. 2. Странная жертва Приготовленный трактирщиком омлет не доставил Малезу того удовольствия, на которое он рассчитывал. Такова уж человеческая природа… Собираясь покинуть деревушку, так и не проникнув в ее тайны, комиссар испытывал смутное сожаление. Правда, когда он вышел из гостиницы, неся чемоданчик, дождь больше не шел, как накануне; утихший ветер был, казалось напоен ароматами, а бледное солнце оправляло облака в серебристую филигрань… Дневной свет разогнал призраки: позеленевшая от мха перекладина придорожного креста теперь служила местом отдыха для воробьев, ставни домов вновь обрели свои яркие краски, а дворовые собаки — свой басовитый лай. Опять волшебство исчезло с первыми лучами зари, опять крик петуха разрушил магические чары, опять постукивание крестьянских сабо разорвало тонкую ткань колдовского очарования. И, конечно же, человек с потерянным взглядом и жестами лунатика тоже уселся за дымящейся едой, прежде чем снова вернуться к своему труду каменщика или строительного рабочего. — Вот так, — раздумывал, шагая, Малез, — будто пламя свечи, гаснут самые манящие иллюзии… Духи ветра и земли вернулись в свои ненарушаемые убежища, и мир снова стал просто слепящим светом, чистой наукой, математикой и холодной логикой. И все же… И все же как было бы чудесно, если бы день вступил в заговор с ночью, деревня сохранила свою тайну, а человек — свой растерянный взгляд… Как было бы чудесно увидеть прямо перед собой как вспыхивает вдруг тропический цветок столь ожидаемого приключения! Малез едва не прокусил чубук своей трубки. Что такое, уж не становится ли он поэтом? Неужели на склоне лет он неожиданно обнаружит у себя влюбленную в фей ребяческую душу и серьезно поверит, что жизнь еще может принести ему какую-то неожиданность? Он остановился, чтобы чиркнуть спичкой и, прикрыв огонек ладонью, раскурил трубку. Его старая добрая трубка! Вот настоящая колдунья! В вырывавшихся из нее голубоватых легких облачках укрывался волшебник Мерлин… Малез ускорил шаг. Он не мог сдержать желания пройтись по Станционной улице до церкви прежде, чем свернуть на вокзал. Внезапно у магазина, единственная витрина которого была звездообразно разбита, так что едва удавалось прочитать изуродованную вывеску «Г-н Деван, ..гов.. и пор..ой», ему бросилась в глаза оживленная группа зевак. Стоя одной ногой на пороге, а другой — на тротуаре, владелец магазина, апоплексичный толстяк в рубашке, с переброшенным вокруг шеи сантиметром, с отрезом материи на руке явно призывал любопытных в свидетели выпавшего ему незаслуженного несчастья, и не было среди них никого, включая стоящего за разбитой витриной манекена в готовом костюме, застывшего в вечной неподвижности, кто не выглядел бы сочувственно прислушивающимся к его словам. Малез не замедлил шага — в конце концов, какое ему дело до того, что какой-то хулиган камнями разбил витрину г-на Девана? — и через десять минут начальник станции вручал ему билет, ничем не давая понять, что его узнает. — Добрый день! — сказал Малез. — Не признаете меня? — У вас времени в обрез, — сухо ответил тот. — О поезде уже объявлено. Чем скорее уберется этот чертов тип, тем скорее зарубцуются раны на его самолюбии… На платформе Малез оказался один с разодетой крестьянкой в жестких накрахмаленных юбках и непроспавшимся коммивояжером. Несмотря на предупреждение начальника станции, он был готов прождать еще с полчаса, но было всего девять часов две минуты, когда поезд, прибывающий по расписанию в восемь сорок пять, осторожно выехал на дальний поворот. Комиссар нашел отделение для курящих и устроился там по ходу поезда, испустив глубокий вздох. Вздох облегчения или сожаления? Попробуй догадайся! Прямо перед ним, с подбородком на груди, подремывал процветающий кюре, а из соседнего купе доносился пронзительный плач ребенка. Если Малез, знакомый с точностью Национального общества железных дорог Бельгии, и не удивился опозданию, с которым поезд прибыл на станцию, то вскоре и он начал недоумевать, почему тот так долго здесь задерживается. Он посмотрел на часы — девять шестнадцать — и выглянул в окно: насколько он мог видеть, платформа маленького вокзала была безлюдна. Малез ругнулся и уже начал поднимать стекло, когда услышал шум голосов, доносящихся от головы поезда. Он подхватил чемодан и соскочил на платформу. Машинист, высунувшийся из паровоза, громко переругивался с начальником станции и обходчиком, держащим в руках какую-то жесткую фигуру. Широким шагом Малез подошел к ним. — Прошу прощения! — воскликнул он менторским тоном. — Какой это поезд? Тот, что отправляется в восемь сорок пять, или в семнадцать десять? Начальник станции круто обернулся, и было видно, что с языка у него готовы сорваться язвительные замечания, но, узнав Малеза, он удержал их при себе. — Вернитесь в свой вагон, — пересилил он себя. — Поезд сейчас трогается. Но комиссар не выглядел готовым подчиниться. — Что это такое? — вместо ответа спросил он, показывая на предмет, который сжимал в руках обходчик. — Это? — переспросил тот, подыскивая слова. — Это… Малез его прервал. — Где вы его нашли? Тот неопределенно махнул рукой. — Там… Положенным на рельсы, в двухстах метрах… Слово Кнопса, рассчитывали, что поезд это переедет! Малез не ответил. Он разглядывал вещь, обнаруженную обходчиком во время проверки пути и торжественно принесенную им сюда. Это был обычный манекен, манекен, одетый в пиджак с подбитыми ватой плечами, вроде того, что украшал разбитую витрину торговца-портного г-на Девана. — Послушайте, — бросил машинист, — ему изуродовали всю физиономию… И правда. Кто-то с ожесточением, по всей видимости, ударами ножа, изуродовал жалкое восковое лицо, срезав щеку, нос, выколов глаза. Увечья были тем ужаснее — и, на первый взгляд, абсурднее — что они не кровоточили, а рассеченные губы продолжали улыбаться. Помимо воли взволнованный Малез опустил глаза и тут заметил оружие, которое послужило странному палачу: складной нож, по рукоятку вонзившийся в сердце манекена… если допустить, что у манекенов есть сердце! — Ну, что вы на это скажете? — произнес начальник станции. Малез промолчал. Он думал: — Сомневаться не приходится… Это настоящее убийство! Фраза комическая, предположение невероятное… И все же… И все же, хотя перед ним находился всего лишь манекен, разве не был он дважды ослеплен, с половиной улыбки, с исполосованным лицом, на котором нельзя было различить даже тени страдания, с кинжалом, по самую рукоять вонзенным в сердце! Наконец, словно стремясь увенчать свое разрушительное деяние, разве убийца не затащил свою жертву на железнодорожное полотно и не уложил ее на рельсы, чтобы первый же прошедший поезд переехал ее и неотвратимо раздавил? Все это было самой очевидностью. Но рассудок протестовал: — Манекенов не убивают! Нельзя лишить жизни материю, предмет, лишенный жизни! Не подвергают смерти саму смерть! Раздраженный тем, что на него не обращают внимания, начальник станции схватился за свисток. — Немедленно возвращайтесь в вагон. Я даю сигнал к отправлению. — Давайте! — ответил Малез. — Этот поезд уйдет без меня. Я остаюсь. 3. Самое значительное преступление в мире Когда состав набрал скорость, начальник станции кивнул головой в сторону манекена, который обходчик все еще держал в руках. — Уж не из-за этого ли вы решили не уезжать? Накануне Малез сообщил ему свою должность, и тот не мог понять, как столь ничтожный случай может интересовать полицию. Он пожал плечами: — Это же фарс! Комиссар в сдвинутой на затылок шляпе, с зажатой в зубах трубкой, нахмурив брови, продолжал молчать. Он смотрел прямо перед собой, вдаль, в глубину времен… — Дурной фарс! — продолжал настаивать начальник станции. Наконец Малез снизошел до того, что вспомнил о его существовании. — Неужели туземцы до такой степени любят розыгрыш? На первый взгляд, в это трудно поверить. И закончил беспощадной фразой: — Разве что вы сами этой ночью, вооружившись своим револьвером, решились подшутить надо мной? Задетый начальник станции затаился во враждебном молчании, и еще долго было слышно постепенно затихающее дрожание рельсов. Малез, ни на кого не глядя, снова заговорил. Тот, кто его знал, понял бы, что он совсем не собирался произвести впечатление. Он говорил для самого себя, нисколько не думая о тех, кто его слушает. — Хотите мое мнение? — медленно выговорил он. И по его насупившемуся виду было ясно, что он в любом случае его выскажет. — Этой ночью кто-то совершил самое значительное преступление в мире. Начальник станции и обходчик обменялись недоверчивыми взглядами. Что хотели им внушить? Несомненно, их собеседник имел в виду не манекен, иначе он просто насмехается над ними. Ничего не понимая, они ждали разъяснения, а его не было. — Эй, вы, — сказал вдруг Малез, обращаясь к обходчику, — проведите меня точно к тому месту, где вы обнаружили… Он прикусил губу. У него чуть было не вырвалось — «тело». И со странным отвращением закончил: — …предмет. — Хорошо, — ответил рабочий. Но потом забеспокоился: — А что мне надо будет с ним делать? Могу ли я оставить это здесь? Взяв у него из рук манекен, Малез протянул его начальнику станции: — Доверяю его вам. Заприте его в своем кабинете и никому не позволяйте к нему приближаться. Если с ним что-нибудь случится, вы за это ответите! Начальник станции машинально раскрыл объятия, чтобы плотнее обхватить фигуру, и рот, чтобы запротестовать. Но Малез, увлекаемый Кнопсом, обходчиком, уже повернулся к нему спиной. Шагая, он чувствовал, как его охватывает огромная радость: вот оно, приключение, единственное, столь желанное, не похожее ни на одно из пережитых им раньше. — Это в двухстах метрах отсюда, — пояснял обходчик. — За поворотом… Но вы там ничего не увидите… — Возможно, — согласился Малез. Его трубка помечала дорогу маленькими, сразу же рассеивающимися облачками. Через некоторое время Кнопс, словно конь перед препятствием, резко остановился: — Похоже, мы на месте… Да, на месте… Он лежал на спине, поперек пути, вытянувшись… Головой на этом рельсе, ногами — на том… Слушал ли его Малез? Не похоже. Уставившись глазами в землю, он расхаживал из стороны в сторону. Он поднялся на насыпь и оттуда заметил задворки гостиницы, где провел ночь. Окно его комнаты было открыто. — Проветривают постель, — подумал он, а когда подошел к Кнопсу, тень улыбки играла на его лице: — Это вы проходили здесь? Он показал пальцем на ясно видные на влажном песке насыпи отпечатки шагов. Обходчик решительно покачал головой. — Точно не я, — воскликнул он, словно Малез только что его обвинил в гнуснейшем поступке. — До этого места я шагал вдоль пути, увидел манекен, как сейчас вижу вас, подобрал его и снова пошел… по-прежнему вдоль пути, по камням. — Так я и думал, — произнес комиссар. Вынув из кармана плаща измятую газету, а из кармана брюк крупный перочинный нож, он нагнулся. С того памятного дня, когда, показав перочинный нож в управлении полиции, он вызвал бешеный восторг коллег, этот нож не переставал служить поводом для их бесконечных насмешек. Издевались над его пилкой, сквернословили о крючке для пуговиц, которым можно было и вскрывать консервные банки, высмеивали штопор и сочинили песенку о ножницах. Но по двадцать раз за день к Малезу обращались: «Одолжи мне твой нож», и комиссар, добрый товарищ, одалживал этот нож. Глухой к насмешкам, он думал о бесценных услугах, оказанных большим и малым лезвиями, пилкой, крючком двойного пользования, ножницами… и остальным. Приложив газету к наиболее отчетливому отпечатку, Малез ножницами вырезал точный контур подошвы. Затем тщательно сложил и спрятал в бумажник. Сунув нож обратно в карман, он повернулся к обходчику, который с раскрытым ртом наблюдал за его действиями. — Пошли! — сказал он. Начальник станции с облегчением встретил возвращающегося Малеза. Он на два оборота закрыл дверь своего кабинета и буквально пожирал манекен глазами. — Что-нибудь нашли? — живо спросил он. Комиссар покачал головой: — Ничего сенсационного. — Ну а я… — заговорил тот. Он недоверчиво огляделся вокруг, остановив взгляд на своем покорном пленнике: — …теперь знаю, откуда эта особа! — А! Кто вам сказал? — Никто. Но две кумушки только что задержались поболтать у этого приоткрытого окна, и мне стоило лишь прислушаться к тому, что они говорили. Сегодня ночью манекен был украден у… — …г-на Девана, торговца-портного, — закончил за него Малез. 4. «Лучше спросите у Барб!» — Берите стул, комиссар! — с жаром произнес апоплексичный г-н Деван. — Вас посылает само Провидение… Вы верите в Провидение? Я да… Только вчера я говорил Барб: «Ни один узел не завязывается и не развязывается без воли Провидения…» Вы, конечно, выпьете рюмочку портвейна?.. Да, да, одну капельку!.. Как все случилось?.. Хотите верьте, хотите нет… — Я вам поверю! — вздохнул Малез. — Ну что же, тем лучше!.. Что касается меня, то я никогда не терпел лжи или преувеличений… Но вернемся к нашим делам. Как всеща, Барб и я поднялись в спальню вскоре после ужина… Это принцип, который я никогда не нарушаю: рано ложиться и рано вставать… лучше спросите у Барб! Комиссар вынул из кармана трубку, набил ее. У него хватит времени ее докурить, прежде чем г-н Деван доберется до конца своего рассказа. Но не следует останавливать этого болтуна, нет… Опыт научил Малеза, что быть слушателем такого типа людей утомительно, но полезно. Из-за своего многословия они обычно не упускают ни одной подробности. — Здешние вечера — да и ночи — поразительно тихие. Ни дорожного движения, ни кино, ни радио… Вам это понравилось бы? Мне да… Это, впрочем, одна из причин, побудивших меня пожертвовать интересами ради спокойствия и отказаться от устройства в городе… У нас мало потребностей, я ненавижу любую суету… Как только Барб пожелает мне спокойной ночи, я укладываюсь на бок — согласен, скверная привычка! — и мгновенно засыпаю. Нужно ли это говорить, но я не предвидел того, что нас ожидало. Я не склонен к мечтательности, будь то наяву или во сне… Поэтому, когда громкий шум разбитого стекла внезапно разбудил меня, я мог поручиться, что чувства меня не обманывают. К тому же Барб открыла глаза одновременно со мной… «Ты слышал?» — «Конечно».— «Это внизу!» — «Да, в лавке!» Я уже поднялся. «Спущусь посмотрю!» Но вы же знаете женщин, комиссар! Барб громко запротестовала. Понятно, она боялась за меня. «А если это взломщик?» — без конца повторяла она. В глубине души и я почти был в этом убежден, но еще ребенком я не боялся ни Бога, ни черта… Проклятие, что это такое? — Ничего, — сказала г-жа Деван. — Упал гроссбух. — Ты меня напугала! Так где я остановился? — Вы собирались выйти из комнаты, — терпеливо напомнил Малез. — Ах, да. В спешке я натянул штаны, схватил карманный электрический фонарик и мой браунинг из ящика ночного столика, открыл дверь спальни… Не удивляйтесь, что у меня есть браунинг! В деревне приходится быть настороже из-за бродяг, и осторожность не синоним робости. Думаю, напротив, истинная храбрость — результат здравого размышления, дело разума. А вы нет? Оказавшись в магазине, я сразу же увидел размеры разрушений… Через разбитую ветрину врывался ветер, на полках страшный беспорядок… — Один вопрос! — вмешался Малез. — У вас нет опускающихся металлических ставен? — Да… нет! Со среды они не действуют, и я еще не добился, чтобы их починили… Вы же знаете песенку: вам не жалеют обещаний, заверяют, что явятся сегодня, ну, самое позднее завтра, проходит неделя… короче говоря, мои ставни опускаются лишь до половины, и мой вор этим воспользовался. — Удивительный вор! — заметил Малез. — Если верить слухам, он удовольствовался тем, что унес один из манекенов? Г-н Деван поднял свой стакан: — За ваше здоровье, комиссар!.. Да, совершенно верно, и это меня тем сильнее поразило, что я, признаюсь, забыл вынуть ключ из кассы! Мои полки были завалены — все еще завалены отрезами ткани высшего качества, из лучшей шерсти: шевиотами, импортным английским материалом… Вот еще один мой принцип — торговать только добротным материалом, я сказал бы, наилучшим… К тому же повсюду на плечиках висят новые костюмы, которые могли бы ввести бродягу в искушение… Я даже начал сомневаться в своем рассудке, можете мне поверить, когда зажег свет и убедился, что все цело! Малез показал на небрежно завернутый пакет, лежавший на соседнем кресле: — Может быть, этот манекен очень ценен? Его лицо сделано из воска, и даже сейчас видно, что работа превосходная. Г-н Деван пожал плечами: — Смешно об этом говорить! Я раскопал его у старика Жакоба, держащего лавку на Церковной улице. Его голова торчала, как утопающая, среди груды старой мебели, пригодной только для растопки. Он даже не был мне особенно нужен, но раз уж старик Жакоб в виде исключения оказался сговорчивым, такой случай нельзя было упустить. — И давно вы сделали это приобретение? — Да нет. Совсем недавно. Едва ли десять дней назад. Спросите лучше у Барб… И я его установил в витрине, когда перекладывал там товары, то есть позавчера… — А сказал вам старик Жакоб, почему он отделывается от него по такой дешевке? Попытайтесь припомнить: не показалось ли вам, что этот человек желал избавиться от интересующего нас предмета? Г-н Деван хлопнул себя по лбу: — Теперь, когда вы заставили меня об этом подумать, ну конечно! Он не просто предложил мне его всего лишь за корку хлеба, как я вам уже сказал, но и хотел, чтобы я сразу же его унес. — Естественно, спустившись этой ночью в лавку, вы не видели, как кто-нибудь убегал? — Естественно, никого. Когда я вошел, там все было тихо-спокойно. Если бы не разбитая витрина и не исчезнувший манекен, я мог бы подумать, что… — Можете ли вы уточнить время кражи? — Точно не скажу, нет. Но примерно было около одиннадцати часов с четвертью, одиннадцати часов двадцати минут… Помню, посмотрел на часы, поднимаясь в спальню, чтобы успокоить Барб. В этот момент пробило половину. «Значит, — подумал Малез, — как раз в тот момент я раздевался у себя в трактире, повторяя себе, что жители этой деревни вскоре столкнутся с замечательным преступлением… если оно уже не совершено!» — Еще капельку портвейна, комиссар? Малез не ответил. Он ушел в свои мысли… Он думал о необычайной загадке, предложенной ему обстоятельствами. Он думал о разбитой витрине, об украденном манекене… Зачем понадобилось его красть, если не было намерения его присвоить и извлечь из него выгоду, если намерением было бросить его, истерзанного и зарезанного, на железнодорожном пути? — Г-н Деван, последний вопрос! Знаете ли вы поразительно худого человека со спутанными рыжими волосами, с остановившимся взглядом, хромающего на левую ногу, одетого в… — Еще бы! — воскликнул г-н Деван. — Это Жером… — Жером? — Деревенский дурачок… несчастный малый, попрошайничающий и приворовывающий, ночующий то в амбаре или в каморке под лестницей, то под открытым небом… Случается, что он неделями пропадает, и нужно быть очень проницательным, чтобы угадать, вде же он укрылся… Его часто видят по ночам бредущим, будто нераскаянная душа… Лучше спросите у Барб! Малез подавленно опустил голову. Жером… Дурачок… Значит, несмотря на прекрасные предзнаменования, приключение обрывалось… Значит, все уже получало свое объяснение! 5. У старьевщика Да, все получало свое объяснение… Одно лишь слово развеяло тайну… Дурачок! Не его ли встретил Эме Малез накануне, за двадцать минут до совершения кражи, когда тот направлялся на улицу, где жил торговец-портной? Не его ли отпечатки следов он зафиксировал на железнодорожной насыпи? Тот обувался в подбитые гвоздями башмаки, и отпечаток именно таких башмаков сохранился на сыром песке? Девяносто девять процентов из ста, что замеченный Малезом из окна постоялого двора «шагающий крест святого Андрея» был силуэтом Жерома, несущего на плече украденный манекен. Но почему совершена эта кража, зачем понадобилось это глумление? И снова все объяснялось одним словом: дурачок! Чего только нельзя ожидать от умалишенного с его непредсказуемыми реакциями? Убить манекен! Не следовало ли в этом деянии видеть поступок именно безумца? Это было, несомненно, самое бесспорное решение: подчиняясь побуждению, известному только ему — и непонятному, неразумному в глазах простых смертных, — Жером, дурачок, камнем или булыжником разбил витрину, схватил манекен, предмет его неприязни, изрезал его ножом и отнес на железнодорожный путь. Может быть, в его восковом лице он узнал кого-то из своих врагов, порождаемых его больным воображением? Так размышлял Эме Малез, машинально направляясь в сторону вокзала. От придуманного им романа, от всей этой мрачной и великолепной истории «самого значительного преступления в мире» не оставалось решительно ничего… Все рухнуло, все свелось к пошлейшему событию, где нелепость разъяснялась нелепостью! У расстроенного и разочарованного комиссара не оставалось другого выхода, как под издевательскими взглядами начальника станции сесть в поезд, отправляющийся со всеми остановками в семнадцать десять. Снова он тщательно просеял в уме все сказанное г-ном Деваном, стремясь обнаружить хотя бы малейший предлог для продления следствия. И он его нашел. Почему этот старик Жакоб, истинный потомок Шейлока, избавился от манекена задешево? Почему он так настаивал на том, чтобы торговец-портной забрал манекен с собой? В этом поведении не было ни малейшей связи с бессмысленным деянием Жерома, но само по себе оно было достаточно неестественно, чтобы пробудить подозрение. Малез решил допросить старика Жакоба. Если этот ход окажется бесполезным, у него еще будет время подумать об отъезде. Так размышляя, комиссар вышел на Церковную улицу. Он принялся искать упомянутую лавку и обнаружил ее зажатой между кузней и забегаловкой. Ее дверь была приоткрыта, словно под натиском старья, наваленного внутри и вываливающегося на тротуар. Ж-к-б Эб-рс-йн, ант-к-р, только эти буквы вывески пощадило время. — Эй, кто-нибудь! — выкрикнул Малез, запутавшись ногой в древнем трансатлантическом корабле, коварно поставленном поперек прохода. Беспорядочная груда вышедшей из употребления мебели поднималась до низкого потолка, и было бы невозможно пройти в глубь лавки, не вызвав опасных для жизни обвалов. Со всех сторон были навалены хромающие столы, стулья с оторванными сидениями или спинками, кресла с торчащими пружинами, сломанные и разрозненные игрушки. Манекен — и эта мысль сразу же приходила на ум — должен был быть самым ярким украшением лавки, и от этого еще более подозрительным выглядело желание владельца поскорее от него отделаться. — Входите, входите! Не бойтесь! Еще ништо никогхта ни на кохо не патало! Што моху вам протать? Из-за высокой резной спинки кресла вынырнул старик в черной побуревшей ермолке. Его маленькое увядшее личико напоминало высохшее яблоко, и он беспрерывно потирал свои длинные, скрюченные артритом, одеревяневшие пальцы. — Што вам уготно? Штол Лутовика XVI? Комот эпохи Вожроштения? Если нушно, я привету вешшь в поряток. — Мне нужен манекен, — сказал Малез. С руками в карманах, с потухшей трубкой в зубах, со сдвинутой на затылок шляпой, большой и напористый, он уточнил: — Портновский манекен! Старик Жакоб не обнаружил ни малейшего волнения. Он лишь провел рукой по подбородку, а его мохнатые брови нахмурились от напряжения мысли. — У меня ешть то, што вам нушно! — внезапно воскликнул он, подняв скрюченный указательный палец. — Уникальная вешшь с лицом ис вошка, в натуральную велишину… Минутку потерпите… Я фам доверяю макасин… Только спегаю за претметом… Малез не верил своим ушам. «Каков нахал! — с возмущением подумал он. — Этот бесстыжий сын Сима хочет ни больше ни меньше, как выкупить манекен у Девана и по высокой цене перепродать мне! Но в скобках замечу, что если у него действительно такой замысел, значит, он решительно ничего не знает о ночных событиях…» Старик Жакоб уже выбегал из лавки с резвостью двадцатилетнего юноши, когда голос комиссара приковал его к месту: — Остановитесь, господин Эберстейн! Бесполезно бежать к Девану… Проданный ему вами манекен был сегодня ночью украден и найден утром изуродованным и изрезанным на железнодорожном полотне! К тому же желательно, чтобы вы, больше не откладывая, узнали, в каком качестве я у вас нахожусь… Вот мое официальное удостоверение комиссара полиции. Эта масса потрясающих признаний восторжествовала над невозмутимостью старика. Перестав потирать задрожавшие руки, он окинул собеседника плаксивым взглядом. — Я жанимаюш шестной торховлей! — заговорил он трепещущим голосом. — Вы не мошете пришинять мне неприятношти иж-жа этофо! — У меня и нет такого намерения! — спокойно возразил Малез. — Я только хочу знать, как и где вы раздобыли этот манекен… Старый Жакоб покачал головой. — Фы меня профели! — с упреком произнес он. — Я фаш принял за шестнохо клиента и пыл хотоф, чтопы тоштафить вам удовольштвие… — …одурачить другого, не так ли, господин Эберстейн? Отодвинув старьевщика, Малез встал между ним и дверью: — Предполагаю, что в моей скромной особе вы узрели посланца самого Провидения, если, конечно, как ваш почтенный клиент г-н Деван, вы верите в Провидение? Вы с трудом переносили — по причине, которой я еще не знаю, но которую вы мне раскроете — вид и особенно присутствие манекена в этих местах… Вам удалось от него избавиться, уступив торговцу-портному… Тот живет в двух шагах… Я же чужой в деревне… Не говоря уж о деньгах, которые вы положили бы в карман, если бы ваш маленький фокус удался, разве вам не было бы лучше, г-н Эберстейн, если бы компрометирующий вас манекен оказался где-нибудь подальше от этих мест, чтобы о нем больше никогда не было слышно? Увы! Провидение со мной, не с вами… Он наклонился к старику и схватил за отворот его затертого редингота: — Давайте-же, я вас слушаю! Как и где вы раздобыли этот манекен? Старик обхватил голову обеими руками, как если бы хотел укрепить ее, опасно качающуюся, на своих плечах: — Клянушь фам… Малезу тут удалось совершить двойной подвиг: не только раздобыть стул, не вызвав одновременно обвала, но и усесться на него, несмотря на отсутствие сидения. Может быть, и не слишком удобно, но все же у него появилось чувство господства над положением. — Выслушайте же меня, господин Эберстейн! — произнес он размеренным голосом. — Я не очень спешу, но ненавижу слишком долго упрашивать людей даже вашего возраста. Даю вам пять минут для ответа на мой вопрос. По истечении этого срока мы отправимся с вами в участок. Может быть, там атмосфера вам покажется более подходящей для откровенности. Старик Жакоб доблестно продержался четыре с половиной минуты, в течение которых метался по своей берлоге, как крыса, которая видит поднимающуюся вокруг нее воду. Затем он подошел к двери, закрыл ее и, в свою очередь опустившись на качающийся стул, подавленно пробормотал: — Я фам вше шкашу… 6. Кончик нити Закрытая дверь не пропускала дневной свет, который пробивался лишь через единственное, серое от осевшей пыли, окно, а потому старик Жакоб начал свою исповедь почти в полном мраке. Он говорил низким, приглушенным голосом, не переставая двигать длинными, худыми руками, в то время как комиссар в душе сожалел, что не может раздвоиться и насладиться в качестве зрителя зрелищем их странных переговоров среди неподвижных и призрачных очертаний наваленной старой мебели. — Фее нашалось тве нетели нашат… Рофно шетырнатцать тней… Ф понетельник, понетельник фторого… Я тышал сфешим востухом на пороге тома, кохта потошла ошаровательная парышня и попросила в тот же тень фешером захлянуть к ней; она хотела пы протать штарые фещи с шертака. — Уточните, господин Эберстейн, эту очаровательную барышню звали?.. — Лекопт, Ирэн Лекопт. — Так вы с ней знакомы? — Фител раньше. Она шивет в самом польшом томе терефни, на Серкофной площати. Кохта около шести я пошел туда, мне открыла Ирма, штарая слушанка, которую сдесь жовут «догом». Вот уш пятьтесят лет, как она служит в той шемье, и фитела роштение фсех тетей. «Парышня Ирэн фас ищет», — скашала она мне. Тейстфительно, парышня Ирэн шерес секунту фышла ис капинета, потошла ко мне и пригласила потняться фслет са ней по лестнисе… — Короче, господин Эберстейн! Итак, вы поднялись на чердак? Резкий и глубокий голос комиссара поднялся, как порыв ветра, нарушая ничтожные гармонии минуты. — Та, польшой, ошень польшой шертак, иштинная сокрофищница замешательных фещей. «Фот феши на проташу», — скасала мне парышня Ирэн, профетя фпрафо от тфери. «Хошпотин Эперштейн, наснаште фашу цену». Што фам скасать, комиссар? Это пыло штарье, рашросненные харнитуры, колшеногий штул, эташерка, тва сатовых шломанных крешла, куча грошевых пестелушек. Я жанялся примерной ошенкой и, нешмотря на шифейшее шелание не ушемлять интересоф парышни Лекопт, смох претлошить ей лишь… лишь… Казалось, старик Жакоб ищет подходящее слово. Малез ему его подсказал: — Ничтожную сумму. — Посфольте, — живо возразил тот. — Не надо, давайте дальше, если угодно. С видимым сожалением старьевщик смирился. И все же намеком возразил: — Што пы фы оп этом ни тумали, парышня Лекопт, сама понимая, как мало штоят предлагаемые ею феши, приняла мое претлошение пес фосрашений. Она только спрошила: «Кохта фы фсе заперете? Я хотела пы попыстрее от фсехо этово оттелаться». Я ей отфетил, што приду сапрать грус со сфоей рушной телешкой на тругой тень утром. — Следовательно, во вторник третьего? — Именно. «Любопытно», — подумал Малез. Пока что в рассказе старика ничто не оправдывало его виляний и лжи, ничто не позволяло догадаться, почему ему так не хотелось признаться, откуда манекен. И еще одна заслуживающая внимания подробность: желание барышни Лекопт совпадало с желанием еврея — поскорее избавиться от проданных вещей. — Итак, на тругой тень я фернулся к Лекоптам и, как и накануне, меня фпустила старая Ирма. «Парышни нет тома, — шказала она мне. — Но фы мошете потняться и сапрать фсе сфое. Ошипиться фы не мошете: фсе, што фы должны запрать, слошено в кучу на чердаке справа от твери. Ключ ф шамке». Фы фитите, старому Шакопу доферяют! Естестфенно, мне пришлось потняться и спуститься много раш. Я спешил, стараясь закончить до обета, и потому фсе запихал ф мешки… Малез, начиная понимать, улыбнулся. «Старая лиса!» — подумал он не без восхищения. Еврей, однако, без тени смущения продолжал: — Какофо ше пыло мое утивление, когта, фынимая тома феши из мешков, я опнарушил ф отном иш них фоскофое лицо, которое не жаметил накануне, а ф тругом — терефянный манекен, которого я тоше не фидал раньше… Я поштавил рятом опа претмета и опнарушил, што голова прекрасно фстает на фыступающую из торса ось. Воспоследовавшая пауза была слишком коротка, чтобы можно было вставить реплику: — Што пы фы стелали на моем месте, комиссар? Парышня Лекопт, а потом и старая Ирма мне ясно скашали: «Фсе, что вы должны запрать, сложено спрафа от твери». К тому же фо фремя пеглого осмотра накануне я мох и не заметить фосковую голофу и манекен. К тому ше парышня Лекопт не захотела соштафлять описи, и я мог фполне законно сшитать, што эти дфе фещи принатлешат мне… Заметьте, я и сейчас так шитаю… И фсе же, штопы успокоить сфою софесть, я решил при перфой ше фосмошности справиться у парышни Ирэн оп этом теле… Но фы ше знаете погофорку: «Челофек претполагает, Пог располагает»? Тфа слетуюших тня я пыл совершенно поглошен телами лафки, а ф пятницу шестого г-н Теван, прохотя мимо, заметил манекен и проявил к нему польшой интерес… И снофа я фас спрашиваю, комиссар, как пы фы поступили на моем месте? Я его уступил по ошень ниской цене, оговориф сепе прафо его выкупить, если парышня Ирэн потрепует его назат. — Извините! — сказал Малез. — Вы высказали эту оговорку, заключая сделку с господином Деваном? Старик Жакоб принял огорченный вид: — Фы слишком многого от меня хотите! У меня уше не та память, что пыла десять лет назат. К тому же я часто грешу рассеянностью… Может так пыть, што оп этом потумал, может пыть такше, што я… — Что-то мне подсказывает, что вы об этом не подумали! Малез поднялся и открыл дверь, с радостью вдыхая всей грудью свежий после дождя воздух. В конце концов, было совершенно неважно, заметил ли старьевщик манекен в момент, когда собрался его унести, или когда распаковывал свои покупки, было неважно и то, собирался ли он его вернуть. В одном можно было быть совершенно уверенным: он его не украл, иначе говоря, не забрал из другого угла чердака. В этом случае даже самые страшные угрозы не заставили бы его сознаться. — Комиссар, я натеюсь, фы ферите ф мою ишкренность? Малез был суров: — С оговоркой относительно описи, да. Он захватил небрежно завернутый манекен, который, входя, поставил у двери, и перекинул через плечо. Он иной раз не отказывал себе в удовольствии вызывать изумление простаков: — До свидания, господин Эберстейн. Пусть же фортуна вам улыбнется! — То сфитания, комиссар. Неушели я ничего не могу тля фас стелать? — Нет, ничего. Малез уже миновал кузню, когда передумал: — Или все-таки да! Скажите, как короче всего пройти на Церкофную плошат? 7. Проклятый дом Четыре этажа большого здания с шестью окнами по фасаду на углу Церковной площади, находившегося в собственности Лекоптов много поколений, господствовали над всеми остальными окрестными домами. Некогда наполненный детскими голосами и смехом, звучащими тише и серьезнее по мере того, как дети подрастали, кипящий весь день жизнью от погреба до чердака, словно улей, дом теперь выглядел погруженным в сон, который ничто не могло бы нарушить. С первого взгляда в нем угадывалось богатство, приглушенное коврами и обоями, заключенное в витринах, где на золоте и эмалях ярко вспыхивала я ничтожная искорка, с потемневшей от времени изысканной мебелью, отражающейся в ровном блеске лакированного паркета. Но деревня знала, что большинство этих вещей уже обречено и за закрытыми ставнями погружается в темную ночь, мрак которой с годами, казалось, сгущается, словно загнивающая вода. Мебель укрыта чехлами, маятники часов постепенно перестали раскачиваться, хрустальные подвески люстр позванивали лишь изредка, когда мимо проезжали перегруженные грузовики. Странное проклятие с каждым днем все тяжелее нависало над домом на Церковной площади, не щадя никого из его обитателей. Вот почему звонок комиссара Малеза произвел на всех впечатление разбившего окно камня. Словно бы вырвался из сна господин Лекопт, покидающий лишь ради кровати кресло, которое каждое утро подкатывали к окну его комнаты. Помимо воли за время своего мученичества он научился различать звонки колокольчика: поставщиков, постепенно утративших свою первоначальную настойчивость, словно атмосфера дома, вырывающаяся за его порог, действовала наподобие вредоносных газов; нетерпеливый звонок почтальона, когда он шесть раз в году приносил заказное письмо; дружественный — доктора Фюрцеля; сдержанный, но с намеком звонок господина кюре, который вскоре получит возможность принести Лекопту бесполезное утешение; звонок… Старик хотел было приподняться, открыть окно и высунуться, но от водянки его бедные ноги наполнились свинцом, став навсегда неподвижными. Пышная зелень запущенного сада отбрасывала мятущиеся тени на длинную веранду, где Ирэн и ее двоюродная сестра Лаура обменялись удивленными взглядами над пустым столом, отложив работу, которой были заняты их умелые руки. И они тоже знали, что обычные посетители всегда появлялись и стучали в одно и то же время, и не ожидали никого и ничего. Старая Ирма внезапно перестала раздувать свою плиту в огромной кухне в подвале, где давно уже больше не ловила похитителей варенья, на которых могла бы поворчать, и замерла с одной рукой на бедре, внимательно прислушиваясь. У всех в мыслях возник один и тот же вопрос: «Кто звонил?» И вот, еще более настойчиво и еще дольше, снова зазвонил колокольчик. Подумать только, ошибки больше быть не могло. Кто-то стоял снаружи и нетерпеливо ждал. Надо было идти открывать… Отложив кочергу, старая Ирма наконец не без сожаления решилась и сменила свой обычный фартук на белый передник, чего давно уже не делала. Когда случайно в дом заезжал г-н Арман, он объявлял о своем прибытии способом, который невозможно было спутать. И даже г-н Эмиль всегда нажимал на кнопку звонка два раза подряд и самым кончиком пальца… в то время, когда он еще приезжал. Так рассуждала старая Ирма, с большим трудом поднимаясь из подвала и ковыляя по бесконечному вестибюлю. Значит, коробейник, нищий? Нет, люди этой породы не успевали вступить в деревню, как добрый десяток доброжелателей их предупреждал: «Бесполезно звонить в дверь большою углового дома на Церковной площади. Они ничего не покупают, ничего не дают…» И, вероятно, каждый из этих десяти добавлял свой комментарий, способный остановить самого дерзкого… И вот старая Ирма, все еще нерешительно, подошла, задыхаясь, к двери. Ее трясущаяся рука коснулась дверной ручки. А ведь она не спешила. Не поддалась ли она внезапному волнению? Да, это волнение. Бессмысленная надежда, против которой до сих пор она восставала, вновь овладела ею. Ей явилось лицо. Узкое, бледное, увенчанное спутавшимися волосами, искаженное жутким страхом. Лицо взрослого-ребенка с подавленным взглядом, с нежными губами, залитое потом. Неумолимое лицо, лишающее ее сна, лицо, которое она гонит и призывает. Лицо, которое заменяет ей алтарь, когда она часами молится в могильном холоде церкви без паствы. Старая Ирма начала поворачивать дверную ручку, но остановилась. А что, если это… Ну конечно, а если это Леопольд хотел бы войти в дом? Леопольд, ее возлюбленный сын, наконец-то примчался к ней? Освобожденный или — кто знает? — убежавший Леопольд? Ах! Скорее узнать, скорее узнать! «Здравствуйте, Ирма!» Старуха в испуге отступила. С большим, скверно перевязанным свертком под мышкой, оскалив в беззвучном смехе все зубы, перед ней стоял крупный, плотный мужчина. Он вошел, сам закрыв за собою дверь. Его маленькие живые глазки высматривали, минуя Ирму, мрачные тайны дома. Он машинально вытер ноги о половичок: — Ведь вас зовут Ирма? А когда служанка, покоренная, склонила голову: — Предупредите своего хозяина, что комиссар полиции Эме Малез хотел бы с ним побеседовать. Пауза. Затем из мрака прозвучал музыкальный голос: — Прошу прощения, сударь. Мой отец болен и больше никого не принимает. Но, может быть, я сама?.. 8. Жильбер первый и Жильбер второй Малез галантно поклонился, что было совершенно необычно для человека, скупого на проявления вежливости. Но, может быть, он обнаружил такую почтительность к своей собеседнице лишь для того, чтобы лучше скрыть недобрую улыбку, игравшую на его губах? — Вы — мадемуазель Ирэн, конечно? Дрожанием ресниц девушка подтвердила догадку, мгновенно загасив огонек недоумения в светло-серых глазах: — Если вам будет угодно пройти за мной?.. Малез снова склонил голову. Может быть, он ошибся? Ему показалось, что Ирэн исподтишка бросила беспокойный взгляд на его сверток. Следуя на ней, он прошел на веранду. Ему мешал манекен. Он избавился от него, поставив у стены. По другую сторону стола сидела еще одна девушка. Крупная, высокая, одетая, как и Ирэн, в черное, но не такая бесцветная. Гладко зачесанные волосы открывают чистый смуглый лоб, опуская карие глаза, она тщетно пытается скрыть вспыхивающее в них пламя. — Моя кузина Лаура Шарон, — неловко представила ее Ирэн. Она подала стул, но Малез продолжал стоять. «Скрытое пламя», — подумал он, удостаивая Лауру последним взглядом. Затем он стал вызывающе разглядывать другую. Не хороша, нет. Во всяком случае, на первый взгляд. Расплывчатые черты, слишком длинный нос, тусклые светлые волосы. «Лицо, словно стертое ластиком», — опять подумал Малез. — Не хотите ли присесть? Голос у нее был нежный, слегка поющий, приглушенный, как и все остальное. Не обращая внимания на пододвинутый к нему стул, Малез подтянул к себе другой и уселся на нем со свирепой решимостью. Он предчувствовал, что борьба, которая ему предстоит против атмосферы старого дома, будет трудной и, может быть, завершится не к его чести. Обе девушки следили за каждым его движением. Кажется, им трудно осознать его присутствие, в реальности которого они все еще сомневались. «Все во мне должно их раздражать! — с досадой подумал Малез. — И мое круглое лицо здорового человека, и мои грязные башмаки, и мой затрепанный воротничок… И этот отвратительный сверток, который их изящные ручки вместо моих грубых лап превратили бы в произведение искусства!» И еще он переспросил себя: «Неужели они останутся стоять?» И в то же мгновение Ирэн присела на краешек стула, сплетая и расплетая на коленях пальцы и краснея: — Что от нас… Что вам нужно от моего отца? — с мучительным смущением спросила она. — Я хотел бы задать ему несколько вопросов. — О?.. На этот раз заговорила Лаура Шарон, и одного простого слова, затрепетавшего, как вонзившаяся в цель стрела, было достаточно, чтобы обнаружить в ней противника. — Ну… о его жизни, о… о его домашних… Малез путался и сам это сознавал. Не охватят ли и его замешательство, смущение Ирэн, не будет ли и он парализован, сможет ли ясно высказать то, что хочет? Стоит посмотреть… — Мне бы также хотелось ему показать… кое-что! Один предмет… Что бы только ни дал Малез за возможность вынуть из кармана трубку, плотно прижать табак твердым ногтем, раскурить, сделать две-три затяжки, что сразу вернуло бы ему уверенность в себя, которой сейчас так недостает? — Этот предмет, — неожиданно закончил он, — находится здесь… в этом свертке… И он с такой силой, так резко хлопнул по свертку, что едва его не опрокинул; ему пришлось стремительно протянуть руку, чтобы его удержать. Он исподтишка поглядывал на девушек, из которых одна сидела, а другая оставалась стоять, одинаково молчаливых и неподвижных. Он испытывал ощущение, что имеет дело с судьями. Эта мысль приводила его в бешенство. — Мы слушаем вас, — выговорила наконец Лаура. Малез бросил в ее сторону раздраженный взгляд. «Мы слушаем вас»! Неужели эта девушка, которой, наверное, нет еще и двадцати пяти лет, навяжет ему свою волю? Он снисходительно разглядывал ее, ища уязвимое место в ее броне. Кокетлива? Нет, в ее тусклом платье нет ничего, что привлекало бы взгляд, кроме, пожалуй, бегущих от бедер вниз тяжелых складок и маленького круглого воротничка монастырской воспитанницы, застегнутого золотой брошью. «Разве Лаура Шарон не сознает своей красоты или же ею пренебрегает?» Малез принял неожиданное решение. Поднявшись, он заявил: — Сейчас я разверну этот сверток. И его неловкость, на этот раз притворная, дала ему дополнительные козыри. Он не торопился. Его ногти цеплялись за тесемки, грубые пальцы рвали бумагу. Работая, он наблюдал за реакцией Лауры и Ирэн, замечал, как они обмениваются взглядами, в которых мелькало опасение, это точно! Точно ли? Вдруг статуя ожила, Лаура чуточку нагнулась, взяла из корзинки с шитьем ножницы и протянула Малезу. — Ножницы… — проговорила она. — Так будет быстрее… Быстрее… В одно мгновение серая бумага прорвана, тесемки перерезаны. Избавленный от сшитого г-ном Деваном костюма, манекен предстал в своей жалкой наготе. Его изувеченное лицо было искажено ужасной улыбкой, улыбкой, не знающей страдания, чудесной полуулыбкой, которой незнакомо… И Малез, хлопотавший вокруг, стал похож на иллюзиониста: — Разве не скажешь, что это лицо — верная копия живого человеческого лица? Посмотрите на глаза… Даже при их нынешнем состоянии трудно усомниться в том, что мастер пытался передать их индивидуальное, сиюминутное выражение… Посмотрите на эти светлые усики, на нос с горбинкой, на курчавые волосы… Они заставляют думать не о типе, а об отдельной личности, конкретном человеке… Почти незаметная пауза: — Меня заверили, что этот манекен принадлежал вам. Без колебаний Лаура Шарон согласилась: — Вас не обманули. Похоже, она побледнела. Ее рука лежала на краю стола. Может быть, она о него опиралась? Что до Ирэн, то она опустила голову. Задумчивость? Безразличие? Подавленность? — Это лицо ничего вам не напоминает? Никого? — тяжеловесно настаивал Малез. — Несмотря на причиненные увечья, которые нарушили его цельность, мне кажется относительно нетрудным восстановить в уме… Не узнаете ли вы в нем родственника, друга, любимого… или ненавистного человека? Не напоминает ли он вам кого-нибудь… кого-нибудь из близких? Словно после напряженного усилия, Малез глубоко вздохнул. Его тяжелый, вопрошающий взгляд переходил от Лауры к Ирэн, от Ирэн к Лауре. Кто из двоих ему ответит? Это Ирэн. — Да, — внешне спокойно сказала она. — Он был вылеплен по образу моего брата Жильбера. Завтра исполняется год, как он умер. 9. Трагический эффект При этих словах комиссар впервые с момента находки манекена на железнодорожном полотне почувствовал, что наконец-то дождался своего самого прекрасного приключения, своего самого удивительного дела, своего «самого значительного преступления в мире». Ему пришлось взять себя в руки, чтобы не обнаружить своего ликования. Обращаясь к Ирэн, он сказал: — Извините меня, мадемуазель, что я вызываю в вашей памяти мучительные воспоминания… Не скажете ли вы мне, как случилось, что у этого манекена лицо брата, которого вы потеряли? Снова вмешалась Лаура: — Может, лучше, если я отвечу вместо кузины? Жильбер и я должны были пожениться в момент, когда… Она не закончила фразы. — Пусть так! — сказал Малез. — Слушаю вас. — Избрать Жильбера моделью мне предложил однажды отец, умерший два года назад. Он был талантливым скульптором, всегда искал новые технические приемы и любил работать с воском. А мой брат Эмиль как-то раз, собираясь нас разыграть, купил на публичной распродаже манекен без головы. Когда голова была наконец готова, мы прикрепили ее к манекену, и с той поры второй Жильбер постоянно участвовал в наших играх… — В ваших играх? — переспросил невольно взволнованный Малез. В этой обстановке, в этих устах слово прозвучало фальшиво. — Да. Ирэн, мой двоюродный брат Арман, Жильбер, мой брат Эмиль, сын нашей старой няни Леопольд, я сама долго оставались детьми… Зрелость пришла к нам внезапно, словно болезнь… Лаура перестала вглядываться в некую точку на стене, а посмотрела на комиссара: — После смерти жениха я отнесла на чердак манекен и восковую голову, вид которых для меня стал непереносим. Через шесть месяцев старая Ирма, занявшись уж не знаю какой уборкой, снова спустила голову вниз и положила в моей комнате. Мне она казалась более похожей, более живой, чем любой портрет, и какое-то время я сохраняла ее у себя. Но уж слишком много тяжелых воспоминаний пробуждала она у меня: утрату отца, смерть Жильбера, за которой последовала кончина тетушки, другие мучительные минуты. И я вернула ее на чердак… — Вы установили ее на манекен? — Нет. А в чем дело? — Сейчас узнаете. Оба предмета находились в одном углу чердака? — Да, вроде бы. — У двери справа? Лаура припоминала: — Напротив. В глубине слева. Комиссар повернулся к Ирэн: — И вы их видели именно там в последний раз? Щеки девушки слегка порозовели: — Мне кажется… Да… Малез собирался задать еще один вопрос. Лаура его опередила: — Может быть, вы теперь согласитесь нам сказать, как у вас оказались эти… вещи и почему они в таком ужасном состоянии? — Сам этого не знаю. Одно могу вам сообщить: похищенный этой ночью из витрины торговца-портного г-на Девана, манекен был найден сегодня утром положенным поперек железнодорожного полотна с ножом в груди. Если бы обходчик своевременно там не оказался, его, несомненно, переехал бы отправляющийся в восемь сорок пять поезд… Девушки с сомнением посмотрели друг на друга. — Но… — заговорила Ирэн. Малез ее прервал: — Не продали ли вы две недели назад старьевщику Жакобу разные вещи, сваленные у вас на чердаке? — Да. — Так вот, если верить г-ну Эберстейну, среди них находился и манекен, позже перепроданный им г-ну Девану. Комиссар постарался передать своим собеседницам содержание заявлений старьевщика. — Сомневаюсь, — закончил он, — что старик Жакоб действительно намеревался в конце концов прибегнуть к вашему посредничеству. Мне кажется, что его честность слишком зависит от его корысти. К тому же он, скорее всего, обратил внимание на манекен и голову, когда завертывал свои приобретения на чердаке, а не так, как он утверждает сейчас, по возвращении в лавку. Болевая точка, впрочем, не эта… Лаура с ним согласилась. — Надо бы выяснить, — заметила она своим ровным голосом, — в каком месте на чердаке — слева, в глубине, или справа от двери находился «Жильбер». В первом случае г-н Эберстейн был бы виновен в краже, во втором его можно было бы упрекнуть лишь в корыстной торопливости. Про себя Малез изумился ясности рассуждения: — На мой взгляд, если бы наш человек забрал голову и манекен в глубине чердака, ничто не заставило бы его пойти на откровенность. Кроме того, я предполагаю, что на чердаке находится много предметов, которые ему больше бы подошли, да и сбыть их можно было бы с меньшим риском и с большей выгодой. Пока мне не докажут противоположного, я склонен верить в его искренность… — И, следовательно, сомневаться в моей, когда я утверждаю, что голова и манекен находились в глубине чердака, иначе говоря, очень далеко от вещей, проданных Ирэн? Малез пожал плечами: — Нетрудно вообразить, как один из жильцов дома, желая избавиться от манекена, просто переставил его, чтобы побудить старого Жакоба его забрать… Он ожидал довольно бурной реакции, даже на нее рассчитывал, но никто из девушек ему не возразил. — В этой деревне, — продолжил он, — произошел целый ряд необъяснимых событий… Во-первых, как манекен стал собственностью старого Жакоба? Во-вторых: почему его украли из витрины г-на Девана? В-третьих, почему его изуродовали, ударили ножом, бросили на железнодорожном пути, чтобы проходящий поезд его переехал и уничтожил? Два последних эпизода заставляют задуматься, не дело ли это рук сумасшедшего? Первый же, напротив, обнаруживает логическую последовательность в событиях и побуждает нас предполагать продуманность поступков неизвестного лица с еще неясными, но явно обдуманными намерениями. Эта таинственная особа должна бы надеяться, что благодаря вмешательству старьевщика манекен навсегда исчезнет из обращения: еврей мог его продать чужаку, который бы увез его далеко отсюда. Вместо этого его покупает г-н Деван и выставляет в центре своей витрины. Катастрофа! Наша неизвестная особа — назовем ее Икс, если угодно — добивается прямо противоположного ее ожиданиям результата. Что же она предпринимает? Ночью разбивает витрину торговца-портного, в бешенстве калечит манекен и пытается бросить его под поезд… Что вы думаете об этом Икс? Я лично нахожу у него странный и потрясенный дух. Ведь хватает и более простых, и более действенных средств — вода, огонь, — чтобы отделаться от простой восковой фигуры… Его поведение имеет одно доступное объяснение — ненависть… Упорная, безмерная, ужасающая ненависть… Ненависть столь сильная, что она толкнула его связаться с неодушевленным, ожесточиться против предмета своего раздражения через порог смерти… Малез вздохнул: — Что вы об этом думаете? Разве я не прав, считая этого Икс, этого палача изображений, этого убийцу воспоминаний «самым крупным преступником в мире»? Лаура и Ирэн стали мертвенно-бледными. — И подумать только, что подобная ненависть искала своего удовлетворения в прошлом, что это шутовское убийство манекена всего лишь отголосок, пугающее, но логичное продолжение давнего преступления, совершенного в том случае против живого человека, против самой модели, а не против ее копии? Высказываясь, Малез и сам пришел в возбуждение. Давая свободный выход подозрениям, которые уже давно точили его, он испытывал облегчение художника, освобождающегося от ноши своего замысла. Внезапно он успокоился и, приблизившись к словно окаменевшим девушкам, резко спросил: — Кто из вас двоих — вы, мадемуазель, или вы — скажет мне, от чего год назад умер юноша, давший жизнь восковой фигуре, ваш брат, или ваш жених, Жильбер Лекопт? 10. Раны не было видно Пожалуй, самое замечательное в трагическом эффекте — впрочем, как и в комическом — невозможность долго его сохранять. Осведомившись у своих собеседниц о характере смерти Жильбера Лекопта, комиссар Малез одним рывком достиг вершины. Но там не удержался. Если бы кто-нибудь предсказал, что Ирэн или Лаура обнаружат волнение, если бы кто-нибудь ждал от них восклицания или какой-то выходки, то был бы разочарован. — Вы нас напугали! — вздохнула Лаура. И это было все. Легкий румянец окрасил ее щеки: — Жильбер умер естественной смертью, мы можем вас в этом заверить! Но Эме Малез тоже почувствовал, как кровь приливает к лицу. В преувеличенной мягкости, звучавшей в голосе девушки, мягкости, которая граничила с жалостью, было что-то оскорбительное. — Простите мою настойчивость, — резко произнес он. — Чем все-таки была вызвана смерть вашего жениха? Тонкие пальцы Лауры, внезапно сжавшись, смяли ткань платья: — Жильбер стал жертвой порока сердца, подтачивавшего его долгие годы. От неожиданного приступа болезни в воскресенье утром, когда оставался дома с моим дядей и Ирмой, он упал с лестницы. Вернувшись с обедни, мы нашли его лежащим в вестибюле, у подножия лестницы. — Если я правильно вас понял, его и убило это падение с лестницы? — Нет. У него обнаружили лишь след ушиба и несколько царапин на лице, которые никак не могли повлечь за собой смерть. По мнению доктора Фюрнеля, его сердце прекратило биться еще до того, как он упал. В эту минуту в дверь поскребли и без приглашения вошла Ирма. Ее пронизывающий серый взгляд скользнул от комиссара к изуродованному манекену, затем, подойдя к Ирэн, она что-то сказала ей на ухо. Девушка повернулась к Малезу. — Мой отец хотел бы поговорить с вами, — нерешительно выговорила она, словно с трудом доверяя собственным словам. — Он слышал, как вы позвонили, и… — Сказали ли ему, почему я здесь? — Н… нет. Лаура вновь пришла на помощь своей кузине: — Мой дядя страдает водянкой и больше не выходит из комнаты, да и после смерти Жильбера и моей тети его разум пострадал. Думаю, что он ждет от вас лишь немного сочувствия… — Я понимаю, — сказал Малез. Ирэн уже распахнула дверь. Он последовал за ней. Она в молчании поднималась по лестнице, едва касаясь рукой перил, и комиссар ее спросил: — Давно вы потеряли мать? Он видел только спину девушки, когда она заговорила, ему вдруг показалось, что эта спина вдруг ссутулилась: — Нет. Всего семь месяцев назад. Она не смогла пережить Жильбера. Он был… С видимым отвращением она закончила: — …ее любимчиком. Они достигли мрачной и холодной лестничной площадки. Ирэн открыла дверь слева и отступила, как хорошо воспитанная провинциалка: — Входите. И, повышая голос: — Отец, к вам посетитель… Высокое кресло у окна сразу же привлекло внимание Малеза. Подобно гусенице в своем коконе, все его углы заполняло распухшее, жирное, расплывшееся тело человека, который показался ему лишенным возраста и уже оторвавшимся от мира сего. Одним из тех тоскливых больных, которые, как пламя под стеклом, медленно угасают в сырости запертых комнат, прислушиваясь к биению собственного пульса, окруженные пузырьками из коричневого стекла, и переживают самих себя только благодаря заботам близких. Его ноги были укутаны одеялом; раздвинутые на длину руки занавески позволяли ему разглядывать за окном липы на площади. — Оставьте нас, Ирэн, — даже не повернув головы, произнес он тягучим и глухим голосом, как только почувствовал, что Малез рядом. Между морщинистых век поблескивал легкий голубой фаянсовый огонек. Не говоря ни слова, девушка взяла стул и пододвинула комиссару. Все еще милая благовоспитанная провинциалочка! Затем она вышла и тихо прикрыла дверь, приложив палец к губам. Истинный образ встревоженной привязанности! Малез сел, не зная, как себя держать. Никогда не был он так смущен, не чувствовал себя таким настырным. Зачем явился он в этот дом? Никто его сюда не звал. Для всех его обитателей он был незваным гостем, нежелательным лицом, ворошащим мучительные воспоминания, задающим нескромные вопросы и сто раз заслужившим быть выкинутым за дверь. Что скажет он этому старику? Как объяснить ему цель своего посещения после того, как Ирэн посоветовала ему молчать? Он не испытывал ни малейшего желания тянуть, обманывать. Да и зачем лгать? Чтобы пощадить господина Лекопта? Если предположить, что старик узнает о его намерениях, он, вероятно, будет первым, кто заставит его добиваться продолжения следствия. Если, как предчувствовал Малез, его мальчика убили, не будет ли он первым, требуя справедливости? Смятению комиссара положил конец странный голос г-на Лекопта, голос, которым больной словно бы и не управлял, слетающий с бесцветных губ помимо воли хозяина: — Боюсь, мсье, — говорил он, — что вас встретил в этом доме весьма грустный прием. Могу ли я просить вас не судить строго несчастную семью, меньше чем за год дважды пораженную тягчайшим горем? Было очевидно, что обе фразы были заготовлены заранее. Как было очевидно и то, что г-на Лекопта не заботила ни личность посетителя, ни причины его появления. Только перспектива приобрести нового свидетеля своих несчастий побудила его принять комиссара. Разве не сказала Лаура, «он ждет от вас лишь немного сочувствия»? — Завтра исполнится год, как мой младший сын на лестнице этого дома внезапно был поражен болезнью, подтачивавшей его с детства… Он погибал на плитах вестибюля, в то время как я, ничего не подозревая, находился совсем рядом и, может быть, сумел бы оказать ему помощь… Ведь тогда я еще не был так болен, как сейчас. Возвратившись с обедни, моя жена обнаружила его лежащим у подножия лестницы, уже застывшим… — Поверьте, я искренне соболезную… — пробормотал Малез. Большего не требовалось, чтобы заставить старика продолжить свой рассказ. К тому же ум комиссара был целиком поглощен одной проблемой: Жильбер Лекопт скончался без видимых следов ранения, в пустом или почти пустом доме, как уверяли, «естественной смертью». «Убитым», — подсказывал ему инстинкт. — Было бы несправедливо утверждать, что Онорина и я любили Жильбера больше остальных наших детей… Мы всех троих окружали одинаковой любовью. Но он был нашим младшим, тем, кого мы уже и не ждали. Его ум, его дарования поражали всех. Один из его преподавателей говорил о нем: «Самый замечательный ученик из всех, кого мы когда-либо встречали». Он изучал медицину и, казалось, его ждет самое высокое предназначение… И вдруг эта жестокая, непонятная смерть… Ведь он был полон огня, жизни… Моя жена этого не выдержала… Убитая горем, через три месяца она также оставила меня… — Вам никогда не приходило в голову?.. — начал было Малез. Но сразу же понял тщетность подобных вопросов. И замолк. Ушедший в воспоминания старик не останавливался: — Жильбер никогда не доставлял нам огорчений. Его мать постоянно повторяла, что он был ласковее, нежнее девочки… Не хотите ли его увидеть? Встаньте, снимите этот портрет, справа от вас… Это его фотография, сделанная за три месяца до смерти. Ему только что исполнилось двадцать два года… Малез с первого взгляда узнал Жильбера. Именно таким он себе его представлял, разглядывая манекен. Именно так покойный Жильбер должен был бы улыбаться прохожим с витрины г-на Девана, улыбаться и уже будучи заколотым ножом, умирая вторично. Его чувственному, плотоядному лицу светловолосого херувима придавал мужественность нос, напоминавший лезвие ножа, длинный нос Лекоптов. Слишком курчавые, девичьи, волосы, тоненькие усики с вызывающе закрученными, как перевернутые запятые, кончиками. Ясный, непроницаемый взгляд. Вид уверенного в себе… и в других человека. — Вы заметили его лоб? Его нельзя не заметить. Один френолог из числа моих друзей предсказал мне, что с подобным лбом Жильбер пойдет далеко, в один прекрасный день заставит говорить о себе, бедняжка! В том альбоме, что вы видите на маленьком столике, у меня есть другие его фотографии. На некоторых он вместе с моей дорогой Онориной… На некоторых со своей невестой, безутешной Лаурой, пожелавшей облегчить наши страдания, оставшись под нашей крышей. На других… Наступило молчание. Малез листал альбом, а г-н Лекопт жадно пытался прочесть по лицу его впечатления. — Отец Лауры, мой шурин Фредерик, был скульптором. Однажды он настоял на том, чтобы Жильбер послужил ему моделью, и редко у него возникала более удачная идея… Увы, восковое изображение, в которое он сумел поистине вдохнуть жизнь, исчезло, исчезло одновременно с моделью… Малез резко захлопнул альбом: — Не хотите ли вы сказать… Но дверь распахнулась. В комнату вошла Лаура. 11. На тропе войны — Дядюшка, будьте же разумнее! — ворчала она, подходя к креслу старика и положив руку на спинку. — Доктор Фюрнель настаивает, чтобы вы не утомлялись, не говорили о прошлом. Вам это вредно… — Напротив, — слабо возражал г-н Лекопт. — Мне становится лучше! Ты же знаешь… Девушка наклонилась и губами коснулась воскового лба больного: — Дядюшка, ничего не хочу слышать! Вам пора отдохнуть, попытайтесь вздремнуть… Верните мне эту фотографию, я ее снова повешу… Орда… Ирма для вас приготовила куриный бульон… В час она вам его принесет, а пополудни, если вы будете умненьким, я вам почитаю… — Но сударь… — начал было старик. — Господин здесь проездом. Зашел сообщить новости об Армане, который является одним из его друзей. Его ждут, и он спешит уйти. Малез закашлялся. Решительно, с ним не считались! А манера лгать этой юной девицы! Чего она опасалась, если так хотела сократить его встречу с Лекоптом? А чего боялась Ирэн, с таким трудом решившаяся оставить комиссара наедине со стариком? Не испытывали ли они обе одни и те же опасения? «Если мне все-таки отправиться поездом в семнадцать десять?» — подумал Малез. И сразу же рассердился на себя за подобные мысли. Время отступления миновало, теперь это было бы подлостью. — Пойдемте, — говорила Лаура. — Мой дядя немного отдохнет… Малез покорно проследовал за ней до лестничной площадки. Но там он решительно отказался идти дальше. Это было видно по тому, как, засунув руки глубоко в карманы, он резко остановился: — Вы ведь мне сказали, что обнаружили вашего жениха мертвым у подножия лестницы утром в воскресенье 22 сентября 193… года, по возвращении с обедни? Лаура растерялась: — Да. А в чем дело? — Просто так. И действительно, Малез не мог бы сказать, приступая к этому допросу, преследовал ли он конкретную цель или же у него не было другого желания, как вывести из себя эту девушку, испытать ее выдержку. — Вы мне также сказали, что в тот день в доме оставались ваш дядя и старая Ирма? — Конечно. — Как же случилось, что никто не слышал падения Жильбера, его призывов о помощи? Малез уже называл покойного по имени, будто старого друга. — У моего дяди слух не очень хорош, вы, наверное, это и сами заметили. А из кухни плохо слышно, что делается в доме. — Кто еще в тот день присутствовал на обедне помимо вашей тетушки, кузины Ирэн и вас самой? — Мой кузен Арман, накануне приехавший нас навестить, и, естественно, мой брат Эмиль, которого мы встретили у выхода из церкви вместе с его женой. — С его женой? — повторил Малез. Сам не зная, почему, он лишь с трудом мог представить себе семейным человеком кого-либо из этих юнцов, по выражению Лауры, «слишком долго остававшихся детьми». Девушка утвердительно кивнула: — После смерти моего отца, много лет назад овдовевшего, Эмиля и меня приютили мои дядя и тетя. Сегодня он живет с родителями жены и руководит их кожевенным заводом. А Арман проживает в столице, где занимается продажей автомобилей. — Ваш брат был уже женат в момент смерти Жильбера? — Да. — Давно? — Несколько месяцев. — На веранде вы упомянули сына вашей няни, старой Ирмы? Я думаю, он вас не сопровождал? Лаура покачала головой: — Странно об этом вспоминать. Он… его задержали как раз в то утро. Как он ни был защищен от любых неожиданностей, Малез все-таки вздрогнул: — Задержан! Полицией? — Да. По обвинению в убийстве. Малез не верил собственным ушам: сколько же тайн здесь скрыто… — В убийстве, — снова повторил он. — Кого же? — Хозяина соседней фермы, обнаруженного зарубленным рядом с пустым бочонком, в котором он прятал свое золото… — Подождите-ка! Обычно хорошо осведомленный обо всех сколько-нибудь серьезных делах, комиссар что-то припоминал: — Как зовут сына вашей няни? — Леопольд Траше. — А жертвой был… — Фермер Сюрле. — Вспомнил! — сказал Малез. Действительно, он вспомнил или, точнее, у него вновь возникли перед глазами крупные шапки на первых страницах газет, сначала сообщавшие об обнаружении преступления, а затем и об аресте убийцы. Более того, он припоминал, что еще при чтении первых газетных отчетов о деле Сюрле — Траше в суде присяжных предсказал суровый приговор, который будет вынесен обвиняемому — пятнадцать лет каторжных работ. Словно давая понять комиссару, что, по ее мнению, беседа окончена, Лаура отвернулась, еще говоря «фермер Сюрле», и поставила ногу на первую ступеньку лестницы. Но Малез словно прирос к полу. — Не могли бы вы показать мне чердак?.. Девушка внимательно посмотрела на него, и он явственно ощутил, что натолкнется на отказ, отказ, с которым он, не имеющий никаких официальных полномочий, может лишь смириться. Но нет… Перегнувшись через перила, она позвала: — Ирма! Но из подвала не донеслось никакого ответа, и она сказала: — Вы секунду не подождете? Я поищу ключ. Чердак так плотно был забит мебелью и разнородным хламом, что трудно было поверить, что он один занимает площадь трех больших комнат. Через три узких выступающих окна туда проникал отраженный свет. В его словно вырезанных ножом лучах плясала белесая пыль. — Ваша кузина именно здесь сложила предназначавшиеся старику Жакобу вещи? — Да. — И сюда же вы сами поставили восковую фигуру, которую старая Ирма поместила в вашей комнате через шесть месяцев после смерти Жильбера? — Нет, — холодно поправила Лаура. — Вы показываете на стену справа. Я же поместила ее слева. Малез прикусил губу. Девушка не только разгадала ловушку. В ней явственно чувствовалось, как крепнет ее нетерпение скорее от него отделаться. — Никто не заглядывал сюда после старика Жакоба? — Нет. К тому же прошла целая вечность с того дня, когда Ирэн и я решили избавиться от захламлявшего чердак старья. И с тех пор мы больше сюда не заглядывали. — И… что побудило вас так вдруг избавиться от всего этого старья? Лаура широко раскрыла свои черные, как уголь, глаза. Пожалуй, впервые от нее то ли ускользнул смысл вопроса, то ли ее ошарашила его прямота, и она растерялась. — Да… ничего! Почему избавляются от каких-то вещей? Чтобы освободить место. Чтобы… подзаработать. Скажите мне сами, почему? «И скажу, — хотелось ответить Малезу. — Чтобы избавиться от компрометирующего или мучительного напоминания!» Но он не произнес ни слова: ему все еще следовало хитрить, действовать в бархатных перчатках. Лаура тем временем продолжала говорить, давая все новые объяснения, которых у нее не спрашивали: — Сюда уже нельзя было войти, не ударившись о какую-нибудь мебель. Старая Ирма жаловалась, что здесь из-за тесноты невозможно делать уборку… — Понимаю, — сказал Малез. — А… убиралась она с тех пор? — Не знаю. Может, спросить у нее? Тон был резок, ироничен. Малез попытался обойти площадку, расчищенную посреди наваленной мебели. Время от времени он, как бы помимо воли, протягивал руку и прикасался пальцем к какому-нибудь предмету, потом, нахмурив брови, всматривался в его кончик и дул. — Вы хотите убедиться, есть ли пыль? Так вы ее еще наглотаетесь! И с ноткой презрения в голосе, вызывающе, Лаура добавила: — Борт вашего плаща весь в пыли! — Ничего, — отозвался комиссар. С качающейся этажерки он взял растрепанный томик с рисунком на обложке и с легкой улыбкой перелистал его: — Полное собрание сочинений Густава Эмара, не так ли? Его улыбка стала шире: — Мне очень нравился Густав Эмар… Он сказал это с такой естественностью, с таким добродушием, что Лаура на мгновение сложила оружие. — И нам тоже. Долгие годы это было нашим сильным увлечением. Мой брат Эмиль забыл собственное имя: он отзывался только на кличку «Рысий глаз». На этом чердаке раздавались наши воинственные выкрики и мольбы о пощаде наших побежденных врагов. Мы уничтожили потрясающее число Бледнолицых. А нас, девочек, слишком уж часто, на наш взгляд, привязывали к столбу пыток… Она говорила живо, поглядывая на круглый столб, который поддерживал крышу. Малез представил ее маленькой девочкой в люстриновом фартучке, с длинными косичками за спиной, в черных чулках на худеньких ножках и за нынешней желчной и опечаленной Лаурой разглядел Лауру настоящую. — Ваш двоюродный брат и будущий жених тоже участвовал в ваших играх? Она ответила не сразу: — Естественно! — Значит, до кончины вашего отца вы тоже жили в этой деревне? — Да… и мы, дети, не выходили отсюда. Этот чердак, площадка и лестница до третьего этажа были нашим заповедником. Само собой разумеется, зимой… Ибо с возвращением солнца нас ждал девственный лес, хочу сказать, сад… Комиссар улыбнулся. Он не поверил бы, что этой девушке доступен юмор. И бросил последний взгляд на стопку книг: — Мне меньше нравится Фенимор Купер, — машинально произнес он. — У него нет той страстной наивности, того размаха… Тон его изменился: — Припоминаю! Если память меня не обманывает, Леопольду Траше в момент ареста было около двадцати лет… Скальпировал ли он с вами бледнолицых, когда был помоложе? По лицу Лауры пробежала тень: — Случалось. Он часто участвовал в наших воинственных плясках… Малез продолжал шарить направо и налево. Он дорого бы дал за возможность одному, без свидетелей, погрузиться, подобно пресмыкающемуся, в эту груду мебели и разных вещей. Ничего нет более заманчивого, чем заваленный обесценившимися сокровищами, выцветшими картинками, неизвестно каким хламом забитыми сундуками, чердак. Время от времени легкий шорох свидетельствовал об отчаянном бегстве мыши, потревоженной в своем укрытии. Малез заметил набор индейского оружия — копий, стрел и дротиков, наконечники которых были намазаны чем-то коричнево-черным. — Отравлены? — спросил он, не оборачиваясь. — Не знаю. Их привез из Америки около тринадцати месяцев назад старый друг моего дяди, и он утверждал, что так… но мы ни разу не совершили неосторожности и не попробовали в этом убедиться. — Одного дротика недостает. — Разве? Он, должно быть, закатился под мебель… Что вы еще рассматриваете? — наконец проявила свое нетерпение Лаура. — Вот это, — произнес комиссар, открывая заинтересовавший его предмет — кота со вздыбившейся шерстью, воинственными длинными усами и странными зелеными глазами. Хотя это и было всего лишь чучело, оно выглядело так, словно сейчас примется мяукать, причем мяукать на высокой ноте, рассерженно. — Валтасар, — мечтательно сказала Лаура. — При жизни он побывал ягуаром, пумой и мустангом прерий. Он умер на другой день после того, как мы потеряли Жильбера. Мы… мы его обожали. Малез повернул к двери: — В самом деле? В этом случае, если бы я был на вашем месте, мне кажется, я не оставил бы его плесневеть здесь. Разве не было это по меньшей мере неожиданным? Самые дорогие для Лекоптов предметы — восковая фигура Жильбера, чучело кота Валтасара — были отправлены, можно сказать сосланы, на чердак. «Любопытная форма почитания!» — подумал Малез. — Он в ужасном состоянии, — возразила Лаура. — Старая Ирма не потерпела бы его присутствия в комнате, уборкой которой занимается. Да и собачка Ирэн, Маргарита, не успокоилась бы до тех пор, пока его не растерзала. Так она отплатила бы за жуткий страх, который внушал ей Валтасар при жизни… Нам надо поостеречься оставлять его в пределах досягаемости Маргариты… Покинув чердак, комиссар ждал, пока Лаура запрет дверь. Странное жилище! Странные обитатели! Значит, старая Ирма — сын которой на каторге — не потерпела бы, чтобы сорили в комнатах, которые она убирает, но настояла на том, чтобы убрать на одну больше — чердак. Лаура вынула ключ из замочной скважины и первой начала спускаться по лестнице. На площадке третьего этажа она остановилась и обернулась: — Ответьте мне откровенно… если можете! Что у вас на уме? Неужели в нашем грустном и сером существовании вы нашли материал для подозрений? Малез не моргнул и глазом. — Вы находите нормальным, что изображение вашего Жениха оставляет этот дом, а никто из вас не в состоянии мне объяснить, каким образом? — мгновенно парировал он. — Вы находите нормальным, что ночью разбивают витрину г-на Девана с единственной целью украсть у него это изображение? Вы находите нормальным, что его обнаруживают изуродованным и заколотым на железнодорожном пути? Кто-то, готов поклясться, совершил в этом доме проступок, который подпадает под человеческие законы. И я не успокоюсь, пока не установлю, что это за проступок, кем он совершен и каким образом. Лаура не возмутилась. — Но, — только заметила она, — ничто не доказывает, нам йе доказывает, что… — Вскоре вы получите доказательства, — решительно закончил фразу Малез. Он зарывался, но верил в удачу. Они вышли на веранду и увидели Ирэн в зеленоватой тени высоких деревьев. До них доносился хриплый лай, так могут лаять только очень маленькие собачки. — Маргарита, — машинально подтвердила Лаура. Малез повернулся к стене и вздрогнул. Манекен исчез. 12. Кто-то в погребе Ирэн увидела из сала, как ее кузина и Малез прошли на веранду. Она подошла к ним и, обращаясь к комиссару, спросила: — Что рассказал вам папа? Наверное, засыпал вас подробностями о смерти моего брата? Fe застенчивость, ее замешательство вроде бы полностью исчезли, и говорила она возбужденным тоном. Легкий румянец окрашивал ее щеки. Комиссар недоумевал, чем он вызван: дующим в саду холодным ветром или же внезапно разгоревшимся неким внутренним огнем. — Вы теперь убедились, что ничего таинственного не произошло? Если папа говорил с вами о Жильбере — а он не мог не говорить с вами об этом, — то вы, конечно, составили определенное мнение о… его смерти. Остались ли вы при убеждении, что существует какая-то связь между ней и тем, что вы называем «убийством манекена»? Малез сделал неопределенное движение: — Право, очень возможно, что меня увлекло мое воображение… Будущее покажет… Он взял шляпу, оставленную им на стуле: — Позвольте мне удалиться. Могу я спросить у вас, куда вы убрали манекен? Ирэн с удивленным видом огляделась: — Но я… Не видя его больше здесь, я подумала, что вы сами его переложили на другое место, в вестибюль или куда-то… — Нет. Когда мы вместе пошли в комнату вашего отца, я оставил его прислоненным к этой стене. — Тогда он и должен бы здесь оставаться! Спустившись, я сразу же через кухню прошла в сад. После нашей беседы я сюда больше не заходила. — Любопытно! Комиссар повернулся к Лауре: — Был ли здесь манекен, когда вы выходили отсюда, чтобы присоединиться ко мне в комнате вашего дяди? — Мне кажется… Если подумать, да, он еще должен был здесь находиться. Иначе просто не могло быть, потому что он еще был тут, когда вы с Ирэн оставили меня одну. Я же покинула веранду, лишь услышав, как возвращается Ирэн. Мы поболтали пару минут в вестибюле, а затем я поднялась, тогда как кузина спустилась по лестнице, ведущей на кухню. — Очень хорошо! — сказал Малез. — В этом случае очевидно, что никто не мог переложить манекен… Он подразумевал «украсть». — …пока вы обе находились в вестибюле. Правильно ли я предполагаю. Он обратился к Ирэн: — …что из сада вы могли видеть все, что происходит на веранде? Как только ваша кузина и я вошли сюда, вы сразу же направились к нам… — Действительно, но я играла с Маргаритой и не могла все время смотреть в эту сторону… — Насколько я понимаю, ваш отец прикован к креслу? — Вот уже много месяцев, как он его не покидает, разве что на ночь. — И, конечно же, в этом случае он обращается к вам за помощью? — Да. Без Лауры или меня он был бы практически обречен на почти полную неподвижность. — Вы обязали бы меня, вызвав Ирму. Чуть позже служанка с порога сердито бросила: — Ну в чем дело! У меня жаркое на огне… Малез подхватил мяч на лету: — Давно? Старуха бросила на него убийственный взгляд: — А вам какое до этого дело? — Отвечайте на мой вопрос. — Ответьте, Ирма, — сказала Ирэн. — Добрую четверть часа! — И вы не переставали за ним смотреть? — Уж конечно, я бы не дала ему подгореть! — Сюда вы не заходили? — Раз я вам говорю… — Никто не звонил? Вы никого не впускали? — Если бы звонили, вы бы сами услышали. С этими словами старуха, враждебность которой все возрастала, круто повернулась и, хлопнув дверью, вернулась к своей плите. Малез какое-то время прислушивался к ее удаляющимся по лестнице шагам. — Гм, — произнес он. — Очевидно, что старуха неискренна… — Извините, — живо запротестовала Лаура. — Это не так! Тем, кто ее знает, никогда бы и в голову не пришло заподозрить Ирму во лжи… И что, как вы думаете, она могла бы сделать с манекеном? Малез снова откашлялся. Он высказал сомнение в чистосердечии служанки лишь для того, чтобы вызвать возражения обеих девушек. — Прекрасно понимаю, — возразил он, — что одна из вас поддалась искушению сохранить дорогое воспоминание. Говорите со мной без всяких опасений. Если вы забрали манекен… Ирэн больше не могла этого вынести: — Ну это уж слишком!.. Вы явились сюда и засыпали нас тысячей вопросов один наглее другого, вы оскорбляете нас чудовищными подозрениями! Мы что, обязаны перед вами отчитываться? Мы больше не являемся хозяйками в собственном доме? — Ирэн! — мягко прервала ее Лаура. — Оставьте! — сказал Малез. — Я не формалист, и мадемуазель совершенно права: она хозяйка в своем доме. Если она спрятала манекен, значит, у нее были для этого основательные причины… — Но я ничего не прятала! — взорвалась Ирэн. — Я запрещаю вам делать подобные предположения. Вы… вы отвратительны! Я… я прошу вас удалиться! — Ирэн! — снова вмешалась Лаура. Она подошла к сестре, обняла за талию и заставила сесть: — Успокойся же… Малез поклонился. — Ухожу, — сказал он. — Ухожу с уверенностью, что кто-то мне солгал. Последний вопрос! Вы ответите на него, лишь если сами захотите… Он настойчиво посмотрел на Лауру: — Ваш дядя объявил мне — как раз в тот момент, когда вы прервали нашу беседу, — что восковая фигура Жильбера исчезла в то же время, что и оригинал… Вы же мне рассказывали иначе… По вашим словам, прогулявшись с чердака в вашу комнату и из вашей комнаты на чердак, она, вероятно, пропала не более двух недель тому назад? Лаура пожала плечами: — Если дядюшка не видел фигуру после смерти сына, то потому, что Ирэн и я предпочли держать ее подальше от его комнаты… — Почему? — Несчастному и так слишком многое жестоко напоминало о прошлом — письма, которые он перечитывал, заливаясь слезами, фотоальбомы, которые он без конца перелистывал. И мы хотели уберечь его от созерцания еще одного мучительного напоминания… Следовало ли оставлять у него перед глазами, в непосредственной близости, маску, выражение которой, по вашим собственным словам, было живым? Если даже я не смогла долго переносить ее присутствие? Ирэн положила голову на плечо своей кузины. Слезы медленно текли по ее лицу. «Нервная разрядка», — подумал Малез, хватаясь за ручку двери. — Я провожу вас… — сказала Лаура. Он слабо возражал: управлюсь и один. Но девушка встала, вышла в вестибюль. Малез охотно проявил бы жалость по отношению к Ирэн. Но не мог. В последний раз окинул он взглядом веранду, которая так и не раскрыла своей тайны. В саду невидимая Маргарита, не переставая, тявкала. «Должно быть, гоняется за птицами», — подумал комиссар. Он терял уверенность, чувствовал, что не может угнаться за событиями. Будь у него еще официальное задание! Он отвернулся и вышел в вестибюль: — Дело необычайное… Но не до такой же степени! Не мог же манекен сам исчезнуть. А это значит… Кто из троих? Неизбежно, это был кто-то из них! Налетев на стоявшую неподвижно Лауру, он извинился. Жестом она заставила его замолчать. Склонив голову, она, казалось, к чему-то прислушивалась. — Дверь погреба открыта… — прошептала она. И верно, под лестницей была видна черная дыра. — И… послушайте!.. там кто-то есть… Малез прислушался. Действительно, из погреба доносился шум. Словно кто-то передвигал там бутылки. Комиссар, приблизившись, наклонился над дырой. Там мелькнул свет… — Кто там? Молчание. Потом шум возобновился, скрипнула дверь. — Кто там? — повторил Малез. Свет погас. Скрипнули деревянные ступени лестницы. В темноте что-то зашевелилось. Появились очертания фигуры, лестница заскрипела сильнее. — Это я! — произнес веселый голос. Из темноты вынырнул человек. В кожаном пальто, в сдвинутой на затылок фетровой шляпе, с запыленной бутылкой в каждой руке. — Нашел «Ришбур» 1901 года! Прекрасный год! И, захлопнув пяткой дверь: — Привет, сестричка! — Арман! — воскликнула ошеломленная Лаура. А затем: — Как ты вошел? — Череэ дверь, красавица! — Ты… ты не позвонил? — Нельзя же каждый раз забывать свой ключ! — Ты еще никого не видел? — Нет. Я только что приехал. Поставив бутылки на пол, он поцеловал Лауру в обе щеки, задержав ее, пожалуй, чуть дольше, чем было бы естественно. — Решительно, ты все хорошеешь! Как отец? Как Ирэн? Лишь после того, как Лаура сжала ему руку, он сделал вид, будто только что заметил застывшего, как кариатида, Малеза: — А кто этот господин? 13. Отмирающий инстинкт комиссара Малеза Эме Малез заканчивал завтрак в низком зале постоялого двора, где остановился на полном пансионе, и, обжигая губы о чашку черного кофе, размышлял о поразивших его рассуждениях об инстинкте, которые неизвестно где вычитал: Если вы спросите меня, как и почему я пришел к этому заключению, то очень меня смутите. Но я всегда убеждался, что, приходя к инстинктивному выводу, напрасно слишком глубоко анализировать свою мысль. В давние времена каждое человеческое существо было наделено столь же могучим и действенным инстинктом, как и большинство диких зверей. С развитием разума качество инстинкта ослабевало, и сегодня в нас обнаруживаются лишь его легкие следы. И все же человеческое существо способно развить этот род инстинкта до такой степени, что становится способным идти по следу и выходить из испытания победителем… Вышел ли Малез победителем из своего испытания? Он сомневался в этом. Ведь до сих пор он не знал даже того, что за дичь он преследует. Иногда у нас бывают вспышки: это зовут интуицией. На самом деле это проявления отмирающего инстинкта. Но ему не дают окрепнуть, его погребают под логикой, душат доводами.      (Эдгар Уоллес. Две булавки). «Отмирающий инстинкт» Малеза заставил его еще в то утро почувствовать в убийстве манекена продолжение, завершение давнего грязного преступления… Сможет ли он сейчас при помощи холодной логики и более или менее удачных доводов подавить свои собственные порывы? Конечно, нет. И лучшее тому доказательство — телеграмма, которую он только что отправил в Брюссель, извещая собственное начальство, что важное дело задерживает его в провинциальной дыре. Впрочем, комиссар не скрывал от себя ожидавших его трудностей. Они были огромны. Прежде всего ему предстояло бы доказать, что Жильбер Лекопт был убит и каким способом; затем перекопать, словно огородную землю, все прошлое жертвы, проникнуть в самые незначительные тайны Лекоптов и Шаронов, взломать, как говорят за Ла-Маншем, «шкафы со скелетами». Несмотря на решимость подчиняться лишь инстинкту, Малез с раннего утра уже не раз задавался вопросом, не обманывают ли его видимость и, прежде всего, собственное воображение. К счастью, похищение с веранды манекена — в силу самой своей нелепости — давало ему еще один повод, еще одну в некотором роде внешнюю причину упорствовать. Что поделаешь, пока что-нибудь не случится, ему приходилось довольствоваться побуждениями и уликами такого рода. Их было три… Может быть, четыре. Во-первых, по меньшей мере странный способ, которым старик Жакоб завладел манекеном. Что касается проявленной евреем спешки избавиться от фигуры по цене, несомненно заставлявшей его сердце обливаться кровью, то она легко объяснялась опасением, что ему придется или возвращать эту вещь, или же оправдываться перед судом. Во-вторых, странная кража из витрины г-на Девана, странная еще и потому, что вор явно не искал выгоды и пренебрег деньгами и дорогими товарами. Даже если предположить, что взломщику помешало осуществить его более обширные замыслы неожиданное появление г-на Девана, он не стал бы уносить громоздкую добычу, а завладел бы в таком случае каким-нибудь предметом размером поменьше, а ценою подороже. В-третьих, убийство манекена, то есть его уродование и переноска на железнодорожный путь. Отвлекаясь от двух предшествующих соображений, оптимистически настроенный ум предположил бы скверную шутку. Комиссар же сам увидел в этом проявление безмерной ненависти, которую даже смерть, лучше сказать, преступление, не смогла насытить. Выглядело так, что в силу странного сдвига в сознании манекену, который пытались бросить под поезд, был уготован особенно ужасный конец, иначе говоря, та пытка, на которую обрекли бы живого. В-четвертых, уверенность, разделяемая г-ном Лекоптом, что манекен исчез в тот же день, что и его модель. Лаура заверяла, что это неведение диктовалось соображениями человечности, но в ее искренности можно было усомниться. Оставалось исчезновение манекена с веранды. Его можно было объяснить только двумя способами: желанием вернуть дорогую память или стремлением лишить возможное следствие единственной улики, которую Малез мог бы в один прекрасный день предъявить. Мысленно Малез перенесся в дом Лекоптов. Не Арман ли скрыл манекен? Это выглядело маловероятным. Даже если предположить, что у него нашлось бы время проскользнуть на веранду, пока Ирэн находилась в саду, а Малез в сопровождении Лауры на чердаке, он мог бы укрыть манекен только в погребе. Но комиссар придумал способ туда спуститься под предлогом розыска табачного кисета, который он якобы уронил (на самом деле бросил) и, на первый взгляд, ничего подозрительного не обнаружил. Значит, Лаура? Ей пришлось бы прятать фигуру, пока Ирэн сопровождала Малеза к своему отцу, и времени ей было бы отпущено весьма немного. Ирэн? Она заверяла, что не возвращалась на веранду, а старая Ирма, еще раз допрошенная Малезом прежде, чем уйти из дома, подтвердила ее слова. Служанка? Теперь наступала очередь Ирэн выступить в роли свидетеля защиты. Из сада, утверждала она, ей все время было видно, как Ирма хлопочет у плиты. Выбив трубку, Малез поднялся. Без официального ордера он ничего не мог поделать. Ему следовало как можно скорее заполучить такой ордер! Десятью минутами позже он звонил в дверь доктора Фюрнеля в доме 18 по Станционной улице и был проведен в небольшую темную приемную, классическую приемную Гиппократа, На каминной полке стояла бронзовая фигура, на подоконнике — гипсовая. Две картины, подписанные в равной мере темными именами, подлесок под снегом и подлесок, залитый солнцем, дополняли друг друга. На круглом деревянном столе с позолотой лежали брошюры, выпущенные туристическими агентствами и автомобилестроительными фирмами. Малез устроился в обитом лиловым бархатом кресле с подголовником из плетеного крючком кружева, без угрызений совести возложил свои башмаки 44 размера на маленькие симметрично расположенные перед каждым креслом подушечки и приготовился к скучному ожиданию. Но дверь во врачебный кабинет приоткрылась, и низкий голос пригласил его войти. Он подчинился и вступил в светлую комнату, выходившую окнами в сад, где облетали последние в этом году розы. — Мсье? — спросил доктор Фюрнель, усаживаясь за своим столом. Это был крупный и крепкий мужчина с красным лицом под шапкой седых волос, с пожелтевшей от курения бородкой и мясистыми губами. — Малез, — представился комиссар. — Мне нужен ваш совет. И замолчал. Доктор Фюрнель удивленно посмотрел на него. У врача были большие выпуклые выцветшие голубые глаза, поблескивающие под тяжелыми веками, которые он раскрывал лишь под влиянием какого-нибудь волнения. — Слушаю вас. Что вас беспокоит? — Ничего. Доктор щелкнул пальцами: — Но вы себя плохо чувствуете? — Отнюдь. Малез поторопился открыть свои карты: — Я просто хочу, чтобы вы мне сказали, сходны ли симптомы, сопровождающие остановку сердца, с симптомами отравления и, при положительном ответе, с какой формой отравления. 14. «У меня нет выбора» Молчание затянулось. Малез считал его мучительным для врача. Врач, напротив, считал его мучительным для Малеза. — Вы мне сказали или слишком много, или слишком мало… На каком основании и с какой целью вы подвергаете меня этому допросу? — настороженно осведомился он. Малез вынул из бумажника свое официальное удостоверение и положил на стол: — Этот документ ответит на ваш первый вопрос. Что касается моих целей… И после короткой паузы: — Я склонен думать, что один из обитателей этой деревни, умерший год назад, по всей видимости естественной смертью, на самом деле был убит… Убит с помощью яда. — А! Доктор приподнял свои тяжелые веки. И снова опустил: — Я не эксперт в токсикологии, а всего лишь простой деревенский эскулап. Зачем обращаться ко мне? Малез вернул удостоверение в бумажник, а бумажник в карман. — Да потому, что этот умерший — Жильбер Лекопт — был из числа ваших пациентов, и благодаря вашим хлопотам выдано разрешение на захоронение, — бесстрастно сказал он. Он протянул собеседнику совершенно измятую пачку сигарет: — Вы курите? Врач машинально протянул дрожащую руку. Но потом отрицательно качнул головой и откинулся на спинку кресла: — Не вижу, что могло бы заставить меня сегодня изменить свое мнение, если год назад я пришел к заключению, что смерть вызвана естественными причинами… Официально возобновлено следствие? — Нет. Но это не замедлит произойти. — Значит, нет такого юридического положения, которое требовало бы от меня отвечать на ваши вопросы? — Да. Во всяком случае, сейчас… — Тогда не понимаю… Врач сделал вид, что намерен встать. Малез не шелохнулся. Он по-прежнему удобно располагался в своем кресле, закинув ногу на ногу, как человек, который не предполагает уходить еще какое-то время: — Я мог бы обратиться к кому-нибудь из ваших коллег. И непременно так поступлю, если вы меня выпроводите. Это задержит меня ненадолго, а вам ничего не даст. Так что же? Каждый человек может ошибиться, доктор. Другое дело, если он сознательно упорствует в своем заблуждении. — На чем вы основываетесь, утверждая, что Жильбер Лекопт был убит? Эта была капитуляция, причем значительно более стремительная, чем осмеливался ожидать комиссар. — На целом ряде тревожащих обстоятельств, которые было бы скучно вам перечислять, да и раскрыть которые я пока что не имею права. — В конечном счете, у меня нет выбора? — Именно. Во входную дверь позвонили, и было слышно, как поднявшаяся из погреба служанка шаркает по вестибюлю своими шлепанцами. — Хорошо. Почему вы пришли к заключению о яде? — Как мне рассказали, рядом с Лекоптом, когда он отдал Богу душу, никого не было, а на его трупе, кажется, не было обнаружено раны, способной повлечь за собой смерть… Я вижу лишь один способ избавиться от другого человека, не прикасаясь к нему — отравление. — Бесспорно. Но… — Как долго Жильбер был уже мертв к моменту, когда к вам обратились за помощью? Доктор смущенно заерзал на стуле: — Дайте мне вспомнить… Я прибыл на место к половине первого. Судя по только что начавшемуся трупному окоченению, смерть наступила в одиннадцать тридцать, самое раннее в одиннадцать с четвертью. — Смерть почти мгновенная, так я думаю? Знаком врач выразил свое согласие. — Ничто при осмотре трупа не заставляло заподозрить, хотя бы на секунду, преступное вмешательство? — Абсолютно ничто. — Мне, однако же, говорили, что на теле оставались следы от ушиба и царапины на лице? — Учитывая положение тела у подножия лестницы, иное было бы удивительно. — В общем, вы сразу же пришли к заключению об остановке сердца? — Сразу же. Напомню вам, что Жильбер Лекопт уже давно страдал пороком сердца, и в его случае в подобном конце, увы, не было ничего исключительного. — Конечно! — согласился Малез. Он подумал об известной фразе великого судебного врача Альфонса Бертильона: «Видят лишь то, на что смотрят, а смотрят лишь на то, о чем думают». Достаточно того, что врач лечит своего пациента от определенной болезни, и в девяти случаях из десяти он припишет его кончину этому заболеванию, не пытаясь расширить круг своих исследований. — Позвольте мне вернуться к вопросу, который я вам задал в самом начале. Могут ли симптомы, позволяющие сделать вывод об остановке сердца, быть спутаны с признаками отравления? Доктор прилежно перелистывал взятую из шкафа толстую книгу: — На первый взгляд, нет. Но еще раз подчеркну, что только токсиколог… — Давайте, если угодно, подойдем к вопросу с другой стороны. Очевидно, что Жильбер Лекопт стал жертвой быстродействующего яда. Отравление медленно действующим ядом проявилось бы задолго до его смерти. Какие же яды вызывают мгновенную смерть и не обнаруживаются при поверхностном осмотре? Цианистые соединения? — Нет, — твердо сказал доктор Фюрнель. — В случае отравления цианистыми соединениями я обнаружил бы на теле широко распространившиеся трупные пятна ярко-розовой окраски и другие симптомы, сходные с теми, что наблюдаются при удушении от угарного газа. Я также обнаружил бы пятна на грудной клетке и на внутренней стороне бедер. К тому же цианистая кислота выделяет сильный запах горького миндаля, который не преминул бы вызвать у меня подозрения. — Стрихнин? — Вызываемый стрихнином первый приступ судорог никогда не бывает смертельным, а следующие вряд ли могли произойти, учитывая время, в течение которого Жильбер Лекопт лежал у подножия лестницы. Вопреки народным поверьям яды мгновенного действия исключительно редки, а самые сильные, к примеру, прусская кислота, редко вызывают смерть до того, как поражают нервные центры. По мере того, как все новые и новые доводы подтачивали рискованные домыслы комиссара, доктор обретал все большую уверенность. — Учитывая хрупкое состояние его здоровья, Жильбер Лекопт, по-видимому, обладал меньшей сопротивляемостью действию яда? — Несомненно. Я скажу даже, вероятно. Тем не менее, помимо цианистых соединений известные нам яды не в состоянии убить человека за столь короткий промежуток времени. Например, в случае отравления алкалоидами, а они очень действенны, я обнаружил бы «вашу жертву» умирающей, а не мертвой. К врачу вернулась вся его самоуверенность. — Очень боюсь, комиссар… — заговорил он лицемерно сочувственным тоном. Но Малез не дал ему возможности продолжать. Парадоксальным образом только что услышанное отнюдь его не обескуражило, а еще больше укрепило в собственном мнении. — Остается кураре! — бросил он. И по внезапному волнению собеседника понял, что его стрела попала в цель. — Кураре? — моргая, повторил доктор Фюрнель. Он тяжело вздохнул: — В Европе вы встретите мало подобных случаев. Что заставило вас вспомнить про кураре? — Разрозненный набор, — ответил Малез. И живо добавил: — Передайте мне вашу книгу. Он стремительно схватил ее и принялся энергично перелистывать: — Вот что нам надо. «Кураре — южноамериканский сильнодействующий яд, добываемый из различных растений рода стрихнос. Действует, парализуя мускулы органов дыхания. Существует в виде смолистой массы черновато-коричневого цвета, растворимой в воде и спирте. Долгое время сохраняет свои отравляющие свойства…» Малез весь дрожал от сдерживаемого возбуждения. — Это еще не все! Послушайте… «Курарин — кристаллическое вещество, извлекаемое из кураре и обладающее аналогичными, но более сильными отравляющими свойствами. Примерно двадцатикратно превосходит кураре…» С помертвевшим лицом доктор Фюрнель встал и теперь читал сам, заглядывая через плечо своего собеседника. — Ну, что вы на это скажете? — торжествовал Малез. — Сначала я не представлял, где в этой глуши убийца мог бы разыскать подобный яд. Но, чтобы его заполучить, ему было достаточно соскрести яд с наконечника дротика, который из предосторожности он, к тому же, поспешил убрать. Если у него есть какие-то медицинские знания, то, может быть, он сумел усилить токсическое действие яда, выделив его в форме курарина. Доктор Фюрнель медленно приходил в себя. — Как я понимаю, — с нарочитой неторопливостью заговорил он, — в момент смерти к Жильберу Лекопту никто не приближался? — И что дальше? — возразил Малез. — Убийца мог удовлетвориться тем, что свою дозу кураре влил либо в напиток, либо в пищу, которые тот принимал в определенное время. Кроме того, для создания себе на всякий случай алиби он мог удалиться из дома, справедливо рассчитывая на то, что яд будет действовать и в его отсутствие. Своего рода безупречное преступление. Впервые с начала беседы доктор Фюрнель улыбнулся. Он улыбнулся тщете своих опасений, неотвратимому смущению собеседника, тому, что снова почувствовал себя сильным и уверенным. — Боюсь, что вы слишком бегло ознакомились с этим трактатом, комиссар, и пренебрегли главным! — шутливо заметил он, подчеркивая указательным пальцем одно место. — Что же? — спросил Малез. — «Проникновение кураре через раны стремительно, — в свою очередь вслух зачитал доктор Фюрнель. — Поэтому индейцы Южной Америки используют его для нанесения на стрелы. Напротив, поглощение кураре обычно не представляет никакой опасности…» Иными словами, кураре следовало ввести в кровь Жильбера Лекопта, чтобы добиться желаемого результата. Будучи проглоченным, яд был бы совершенно неспособен повлечь за собой смерть! Малез упал с облаков: — Черт возьми, я совершенно об этом не подумал! Он ухватился за последнюю надежду: — А вы не думаете, что эксгумация и вскрытие… Врач подошел к своему письменному столу, но остался стоять. Конечно, ему не терпелось принять клиента, который ждал рядом. — Нет. Не говоря уж о том, что через год от захороненных в песчаных грунтах Кампины гробов обычно мало что сохраняется, «ваш» кураре, комиссар, из тех ядов, если не единственный, что не оставляют следа в организме! Щелчок, щелчок портсигара под нажимом пальца: — Сигарету? Выйдя из дома 18 по Станционной улице, Малез содрогался от холодного бешенства. Доктор Фюрнель был прав: отравление ядом кураре выглядело столь же неправдоподобным, как и любым другим. Раз яд, будучи проглоченным, не мог причинить вреда, убийце — предположительному убийце! — следовало ввести его в кровь Жильберу Лекопту за несколько мгновений до его смерти, в то время, когда он спускался по лестнице, и никак не раньше, учитывая молниеносный характер его действия. Но все собранные до сих пор свидетельства совпадают и категоричны: если не допускать виновности г-на Лекопта, этого исстрадавшегося отца, виновности преданной служанки, старой Ирмы, в равной степени невероятные, или же виновность неизвестного лица, проникшего извне, еще более невероятную, то никто не приближался к Жильберу Лекопту за время, предшествующее его кончине и сразу же после нее. Сознавая, что без толку потерял двадцать четыре часа своей жизни, комиссар бросился на вокзал, но уходящий в семнадцать десять поезд, на этот раз соблюдая в виде исключения расписание, уже дымил над лугами в десяти километрах от станции. 15. Таким был тот юноша Едва Малез перешагнул порог низкого зала, как трактирщик, мывший стаканы за баром, знаком подозвал его к себе. — Я видел Жерома, — вполголоса произнес он. — Пригласил войти, налил стаканчик… — А! Комиссар огляделся: — Где же он? В то утро он попросил трактирщика задержать деревенского дурачка до его возвращения, если тот встретится по дороге. — Бог мой! Я же не мог удерживать его больше часа! Он попытался вытереть свои волосатые руки: — И не из-за недостатка старания! Малый и напился и наелся на неделю! И с ухмылкой: — Но получить с него деньги! Все равно, что остричь яйцо! Малез тяжело опустился на ближайший к двери стул, сдвинул шляпу на затылок и вытянул ноги: — Занесите на мой счет. Который час? Мои отстают. Трактирщик, отступив на шаг, бросил взгляд в полуоткрытую дверь: — Должно быть, около пяти тридцати, пять тридцать пять… Что вам подать? — Пива! — вздохнул Малез. Вернувшись с вокзала, Малез вовремя припомнил, что договорился о встрече с Арманом Лекоптом под предлогом покупки у него автомобиля. Но напрасно прождал он до шести часов: молодой человек так и не появился. — Вы поживете еще несколько дней? — осведомился трактирщик, когда комиссар, отодвинув стул, поднялся. — Еще не знаю… Завтра вам скажу… Он отправился в сторону Церковной площади и два раза позвонил в угловой дом. Как и утром, открывать ему не торопились, и, как и утром, он сам толкнул тотчас приоткрывшуюся дверь. — Здравствуйте, Ирма! Но сердце его больше не лежало к делу. Если бы он сам себя не принуждал… — Чего еще вам надо? — сердито пробормотала старуха, не отпуская дверной ручки. — Что, у меня других забот нет, чем по десять раз на день бегать из кухни и вам открывать? Малез сделал вид, что ничего не слышит: — А дома господин Арман? — Нет, вышел. — Один? — С мадемуазель Лаурой. — Не знаете, когда они вернутся? — Уж не думаете ли вы, что я их об этом спрашивала? — Мадемуазель Ирэны тоже нет дома? Эта настойчивость явно злила старуху: — Нет! Еще немного, и она вытолкала бы комиссара на улицу: — Я одна с хозяином, которого вы снова разбудили. «Собака! Настоящая собака!»— подумал Малез. Он вынул из кармана записную книжку и карандаш. — Будь я на вашем месте, Ирма, я захлопнул бы дверь, — добродушно произнес он. — Ветер с севера, не стоит выдувать помещения. А я еще вас задержу. Я вам оставлю записку для господина Армана. — Как вам угодно! — пробурчала старуха. Но дверь она не захлопнула, а, напротив, еще больше приоткрыла. Малез ушел, когда уже опустились сумерки и из соседних рощ сбежались угрожающие тени, которые холодом дышали на прохожих, гасили свечи в церкви, срывали с лип на площади последние листья. В окнах загорался свет, слышалось поскрипывание осей невидимых тележек. На Станционной улице комиссар остановился перед лавкой г-на Девана. Несмотря на приближение бури украшавший ее единственный манекен сохранял невозмутимое спокойствие. Одна из тонко вылепленных из розового воска рук с отогнутым мизинцем, поссорившимся с другими пальцами, взбивала пену шелкового платочка в нагрудном кармане, вторая подчеркивала безупречный покрой двубортного костюма. — Вот этого щеголя и следовало бы уничтожить в первую очередь! — проворчал Малез. Отчаянно бросавшийся на колокольню ветер добился одного-единственного удара церковного колокола и со скоростью экспресса ворвался на улицу. Малез буквально видел его приближение. Повернувшись к нему спиной и позволив нести себя, он вернулся в гостиницу, стоявшую у края дороги, будто баркас на якоре. — Дайте поесть! — усаживаясь в углу спиной к окну, сказал он. — Неважно, что… Почему не появился Арман Лекопт? За свою жизнь комиссар не встречал торговых агентов, особенно сбывающих автомобили, сдержанность которых не таяла бы перед перспективой выгодного дельца. В данном случае проявленное Малезом невежество во всем, что имело отношение к технике, должно было послужить приманкой. «Кажется, я преуспел, создавая впечатление, что не могу отличить «форд» от «испано-сюизы»? Так в чем дело?» Старая Ирма сказала: «Г-н Арман вышел вместе с мадемуазель Лаурой». Следовало ли заключить, что, узнав о намечающейся встрече, девушка ловким ходом удалила своего кузена? Отодвинув тарелку, Малез вынул из бумажника фотографию Жильбера, извлеченную из показанного г-ном Лекоптом фотоальбома. «Так вот каким, — рассуждал он, — был этот молодой человек, ошеломлявший всех своими дарованиями. Самый выдающийся ученик, какого они только когда-либо встречали, если верить его преподавателям. Он изучал медицину, где его ждала блистательная карьера. Мать называла его более ласковым, более нежным, чем девочка…» Малез про себя усмехнулся. Не было ли это профессиональным извращением? Он не доверял спустившимся на землю ангелам… «Она так обожала это олицетворение всяческих добродетелей, что не смогла его пережить»! «Приходилось ли тебе когда-нибудь созерцать фотографии умерших в юные годы людей? — прочел он где-то как-то раз. — Меня всегда поражало, что в этих портретах, хотя и сделанных в то время, когда эти люди находились еще в добром здравии, было что-то мрачное… Словно бы те, кто предназначен стать жертвой драмы, несут на лице свой приговор…»      (Жорж Сименон.) Малезу было хорошо знакомо это состояние болезненного страха, это одновременно горькое и покорное ожидание… Но напрасно искал он его на лице, которое лежало перед ним, как тщетны были его поиски и на фотографиях, содержавшихся в альбоме. Напротив, там он обнаруживал признаки с трудом сдерживаемого горения, напористого тщеславия, может быть, и признаки преждевременной испорченности. Внезапно у Малеза появилась уверенность, что он не один рассматривает фотографию, что за его спиной к низкой оконной раме прижимается чье-то лицо. Он чувствовал, как давит на его затылок этот взгляд. Такое случается в театре или в трамвае, когда вы спиной ощущаете взгляд любопытного, пытающегося через ваше плечо читать программу или газету, которую вы держите. Не двигаясь, коротким словом он привлек к себе внимание трактирщика: — Осторожно! — прошептал он. — Оставайтесь на месте! Сделайте вид, что не слушаете меня! Через окно за мной наблюдает человек… Нет, не смотрите! Выйдите через черный ход, попытайтесь его ошарашить… Взяв с бара связку ключей, покорный трактирщик с совершенно естественным видом открыл дверь и исчез в глубине. Малез едва успел незаметно, ногой, отодвинуть стол, как услышал скрип засова и шум голосов на улице. Резко обернувшись, он крепко схватил оконный шпингалет, потянул его, рванул на себя створки окна. В нескольких шагах плотный силуэт трактирщика пытался незаметно и не вызывая тревоги приблизиться к другому силуэту, худому и наклонившемуся, словно падающая тень. При стуке открывшегося окна оба повернули к трактиру свои мертвенно-бледные лица, а затем второго будто сдуло ветром. — Жером! — завопил Малез, стоя на подоконнике окна и сложив ладони трубочкой. — Жер-о-о-м! Трактирщик беспомощно опустил руки: — Он боится побоев… Не любит, чтобы к нему приближались… Не отвечая, Малез, в свою очередь, нырнул в дождь и мрак. Но беглец, подгоняемый ветром, уже достиг самого сердца бури. 16. Сорвиголова На следующий день утром Малез прогуливался перед постоялым двором, раздумывая, передала ли Ирма его записку Арману Лекопту и, если да, согласится ли тот ответить на приглашение, которое в ней содержалось, когда, подобно урагану выехав на Станционную улицу, перед ним с визгом тормозов остановился ярко-красный «Бугатти». — Хелло, комиссар! Вы поедете? Небрежно устроившись за рулем, Арман Лекопт в меховой шубе, с растрепанными ветром волосами, помахивал рукой в перчатке: — В сорока километрах отсюда я знаю окруженный соснами ресторан, где очаровательный ребенок подает вам им самим приготовленные разнообразные напитки. Если вам это улыбается, мы будем там через десять минут. Не заставляя себя просить, Малез уселся рядом с молодым человеком. Он уже начал порядочно уставать от кривоногих столов трактира, от его засыпанного опилками гулкого пола, от скудного бара, у которого торчали только крестьяне да ломовики. — Не торопитесь! — все же посоветовал он, сняв из осторожности свою шляпу и положив ее на колени. — У меня есть время. Арман выжал сцепление: — И у меня. После того, как я расцеловал отца, сестру и кузину, справился у старой Ирмы, какие есть новости от Лео, ничто больше не задерживало меня в древнем жилище, видевшем мое рождение… Кстати, извините меця за вчерашнее! Лаура решительно настаивала… Но комиссару не было суждено узнать, чего добивалась Лаура. С оглушающим грохотом выхлопной трубы авто с головокружительной скоростью рвануло вперед, срезая на мокрой дороге повороты, обрывая листву с придорожных кустарников, лишая кур их оперенья и являясь перед выскакивающими на крыльцо или откладывающими свою лопату крестьянами лишь видением стремительно уменьшающейся вдали красной стрелы. Сначала Малез уцепился за шляпу. Теперь же, незаметно оцустив ее между ног, он обеими руками судорожно ухватился за сидение, задыхаясь и тщетно пытаясь остановить слезы, которые ледяные порывы ветра выжимали из-под моргающих век. Они проносились через деревушки, где их появление вызывало всеобщую панику, под невнятные проклятия пастухов обгоняли стада коров, проносились через железнодорожные переезды, когда на машину, словно мстительные руки, уже опускались шлагбаумы, вынудили двух жандармов — двух! — вместе с велосипедами нырнуть в канаву. — Приехали! — вдруг сообщил Арман Лекопт, выключая газ. После шумной гонки сосновая роща, где они наконец-то остановились, показалась Малезу погруженной в волшебный покой. Незаметно обмахнув щеки тыльной стороной ладони, он поспешил надеть шляпу, отсутствие которой унижало его достоинство. Вслед за тем он мучительно расправил ноги и ступней пощупал почву, которая казалась такой же зябкой, как палуба торпедированного корабля. — Сюда, комиссар! Арман Лекопт уже направлялся широким шагом к длинному бунгало в нормандском стиле, утопающему в гирляндах увядающих вьющихся роз. Толкнув дверь, он возгласил: — Привет! Это я! Остановившись, он огляделся: — А махарани еще нет? Служаночка, накрывавшая столы яркими скатертями, быстренько подошла: — Нет, господин Арман. Она будет только к вечеру… Что вам подать? Арман взглядом спросил Малеза: — Капельку спиртного, комиссар? Рюмку портвейна? Коктейль? Мари-Анж, два коктейля! Мы их выпьем в роще… Разве что вы хотите согреться, комиссар? В этом случае попрошу разжечь камин! — Нет дров, господин Арман. И снова начинается дождь… — В конце концов, устроимся у бара! Сигарету, комиссар? — Спасибо, — ответил Малез. — Предпочитаю трубку. С момента встречи с юношей это было первым проявлением его самостоятельности. Еще когда Арман спрашивал, что он хотел бы выпить, комиссар испытывал желание сказать: «Пива!» и удержался, лишь бы не наказывать себя самого. «Он не похож на Ирэн», — размышлял он, искоса посматривая на своего спутника, пробующего забраться на высоченный табурет. «Он больше напоминает потерянного им брата. Мне легко его представить таким же уверенным в себе, как и того, чувственным и немножко фатоватым, склонным пускать пыль в глаза… Но без злобы и довольного жизнью». — Признайтесь, комиссар, что приобретение у меня автомобиля никогда не входило в ваши намерения? Малез не шелохнулся: ему редко бросали его звание в лицо, если с самого начала не хотели показать, что его истинные намерения раскрыты. — Сознаюсь, — сказал он. — Я воспользовался этим предлогом только для того, чтобы без посторонних поговорить с вами… Скосив взгляд, он удостоверился, что Мари-Анж не может их услышать: — Я склонен думать, что ваш брат Жильбер был убит. — Я тоже, — сказал Арман. Потом он рассмеялся: — Предполагаю, вы ждали, что я взорвусь, может быть, перебью здесь об пол с полдюжины бокалов, выражая свое негодование? Это не мой стиль, комиссар. Короче говоря, по своему характеру я больше склонен разглашать то, что остальные скрывают, восхищаться тем, что они презирают, радоваться тому, что их огорчает… Не из злобы — вам не найти никого добрее меня! — а из ненависти к угодничеству… Он утонул в облаке дыма. — Вам, наверное, знаком этот тип сорванца… Напрасно ему угрожают самыми страшными наказаниями, сажают на хлеб и на воду, запирают в подвале! Подобно ему я всегда страдал от необузданной жажды откровенности… — А! — произнес Малез. И в то мгновение ему и не следовало бы говорить ничего другого. — Ну что за мину вы скорчили? Вы напомнили мне всех добропорядочных старичков, которым я еще с малолетства в мельчайших подробностях повторял неприятные разговоры, предметом которых они были… И мне было наплевать на громы и молнии моего семейства! Я к ним привык. Вас я попрошу только об одной любезности: позвольте моему отцу угаснуть в неведении о ваших расследованиях. — Я ручаюсь вам в этом, — сказал Малез. — Остальные пусть выпутываются сами! Отнюдь не хочу сказать, что всегда испытывал к Жильберу огромную привязанность, но, если посягнули на его жизнь, нужно, чтобы это было до конца прояснено… Еще раз повторю, комиссар, я всегда придерживался мнения, что важно ничего не оставлять в тайне… Высказываясь, Арман заметно оживился. «Заинтересованность или такая натура?» — спрашивал себя Малез. — Откуда у вас возникли подозрения? — осведомился он. — Хочу надеяться, что вы ни с кем ими не поделились? — Чтобы меня растерзали? Благодарю покорно! — Мне рассказывали, что вы находились в церкви, когда… — Да, я сопровождал маму, Ирэн и Лауру. Мама не потерпела бы, чтобы я пропустил воскресную обедню в ее присутствии. — Мне также сказали, что там вы встретили вашего двоюродного брата Эмиля с женой? — Действительно, они были позади нас, и после службы мы задержались немного на паперти поболтать. — Чтобы дойти от церкви до вашего дома, достаточно пересечь площадь. Вы уверены, что во время обедни никого из своих не теряли из виду? — О! Совершенно. Я только тем и был занят, что их разглядывал… — К вашему брату отношение было особое, раз он мог позволить себе не присутствовать на обедне? — Естественно. Всю свою короткую жизнь он пользовался особым к себе отношением. Он утверждал, что у него кружится голова от запаха ладана, что, когда он на коленях, у него болит сердце. Чего он только ни выдумывал! Но мог бы и вообще ничего не говорить: самой легкой улыбкой он обезоруживал мать, а едва хмуря брови, пугал. — Допускаете ли вы, что какой-нибудь неизвестный, знающий, что Ирма на кухне в подвале готовит обед, а ваш отец наверху недвижим из-за болезни, мог бы тем или иным способом проникнуть в дом? — Нет. И двери, и окна всегда тщательно запираются. Вы же знаете, как в деревнях боятся свежего воздуха! — В свое время не возбудило ли в вас подозрения что-нибудь в том, как выглядел труп вашего брата? — Нет, на теле было лишь несколько синяков и царапин, вызванных падением. — Показались ли вам естественными цвет кожи, положение тела? — Бог ты мой, да! Уставившись на стаканы, оба замолчали. За стеной Мари-Анж с громким шумом извлекала из буфета посуду. — Откуда же у вас, в таком случае, уверенность, что ваш брат был убит? — Не знаю, — признался Арман с заметным смущением. — Может быть, от того, что его смерть всех нас в большей или меньшей мере обогащает… Малез до такой степени был поглощен мыслью, что преступление вдохновлено ненавистью, что даже и не подумал подойти к проблеме с этой стороны. Он насторожился: — Всех? Кого именно? — По достижении нами совершеннолетия отец считал долгом сообщить нам, что его имущество, доходы от которого он естественно рассчитывал оставить бедной маме, должно быть пропорционально поделено между Ирэн, Жильбером и мной как прямыми наследниками, нашими кузенами Лаурой и Эмилем, а также старой Ирмой, чья преданность, согласитесь, вполне заслуживает вознаграждения… Соответствует духу завещания, что кончина Жильбера соответственно увеличивает долю каждого из переживших его наследников… Малез допил стакан. Нет, решительно, это слишком примитивное объяснение его не удовлетворяло. — Но есть еще что-то, неопределимое что-то… Арман после легкого колебания закончил: — Я говорю о самой атмосфере дома, о нашей безумной молодости… Малез насупился. Ему резко не понравилось, как молодой человек сменил тон. Более того, интуиция ему подсказывала, что Арман, несмотря на свою «необузданную жажду откровенности», только что сказал себе, что не всякую правду следует высказывать. И он решил перейти в наступление. — В общем, — произнес он, делая вид, что его это не интересует, — вероятно, для всех было бы лучше, если бы убийцу никогда не обнаружили? — Что? — воскликнул Арман. — И ваша сестра, и ваша кузина, и вы сами очень неохотно говорите о покойном. Сначала я подумал, что вам было больно вспоминать о любимом человеке… Но не проявляли бы вы столь же сильное нежелание воскрешать в памяти и человека ненавистного? — Как вы до такого додумались? — Мое предположение легко обосновать. При посещении вашей сестры и вашей кузины я сразу же заметил, что их объединяет нечто вроде договора, и они видят во мне врага. Даже старая Ирма метала в меня убийственные взгляды… Даже вы сами, несмотря на внешнюю развязность, только что испытали потребность сдержать поток своих откровений. Вы вдруг испугались непредвиденных последствий, которые может вызвать ваша слишком большая откровенность… и вот вы замолчали! Комиссара больше не заботило, что его услышат. Он говорил во весь голос: — Каждый в доме на Церковной площади защищает — сам по себе — общую тайну… Только ваш отец не участвует в заговоре. Почему? Да потому, что он умирает, потому, что вы все старались из жалости уберечь его от малейшего волнения. Наконец, потому, что ему, не посвященному в тайну, нечего скрывать! Замечу, между прочим, что кто-то из вас переоценил выдержку вашей матери. Кажется, она умерла от горя. Но, по правде говоря, мне было бы любопытно узнать, какова была природа этого горя! — Мама не смогла утешиться после утраты Жильбера, — заметил Арман неуверенным тоном. — Ну что вы говорите! Ваша мать, все об этом говорят, верила в загробную жизнь! Почему же она не убаюкала себя надеждой встретиться с сыном в лучшем из миров? Отчего от ее горя не было лекарства? Осмелитесь ли вы утверждать, что это горе не было вызвано осознанием окончательности утраты? Скажу вам, что произошло! Один из вас, не знаю кто, уступив желанию ее поддержать, счел милосердным раскрыть ей глаза, лишить ее всяких иллюзий относительно покойного, представить его таким, каким он был на самом деле! Надеялись таким образом облегчить ее ношу, но она стала вдвое тяжелее. Надеялись ее исцелить, и убили. Отныне она знала, что умерший в состоянии смертного греха Жильбер не будет присутствовать на последней встрече, что он покинул ее не до свидания, но говоря прощай. В течение двадцати лет она принимала его за ангела, теперь же узнала, что это был… — …демон! Слово сорвалось с губ Армана как бы помимо воли. — И знаете ли, — продолжал Малез, — кого я подозреваю в том, что вашей матери раскрыли глаза на недостойный характер сына? Вашу кузину! Сначала я думал, что она носит траур по жениху. Теперь же считаю, что ее траур по другой Лауре, той первой, любящей и чувствительной, которая никогда больше не поверит в любовь! Малез удивлялся самому себе. Он никогда бы не вообразил, что своего рода поэтическое вдохновение может прийти на помощь расследующему преступление комиссару полиции. И все же им руководило лишь чистое вдохновение. Разве что между ним и собеседником установилась некая телепатическая связь? Нет, это было не то… Внезапная молния мысли, вспышка понимания… Вероятно, за ночь его подсознание расчистило дорогу. Разве накануне вечером не размышлял он о смерти, не переносился мысленно в мрачный дом на Церковной площади, в те времена, когда его обитатели, по выражению Лауры, были еще «совсем детьми». И вдруг, тщетно ожидая, когда его собеседник вмешается и его остановит, он заговорил обо всем этом, причем слова цеплялись одно за другое, связывая между собой факты. Он отчасти случайно вступил на извилистую, ведущую к правде тропу, вроде стоящего на перекрестке прохожего, который выбирает первую из открывшихся перед ним дорог и во время ходьбы обнаруживает новые и новые горизонты… — Остается узнать, — машинально выговорил он, — был ли этот демон поражен ангелом… или другим демоном! Теперь, когда гроза вроде бы миновала, к Арману Лекопту возвращалась его самоуверенность: — Иначе говоря, идет ли речь о справедливом возмездии или подлом преступлении? Не правда ли, «подлое преступление» — это общепринятое выражение? — Мы, полицейские, действительно не знаем другого, — резко возразил Малез. — Люди лишены права сами вершить суд. — Даже женщины? Комиссар окинул собеседника внимательным взглядом. Что означал подобный вопрос? Следовало ли в нем видеть просто шутку, одну из традиционных и машинальных реплик, лишенных временем всяческого смысла, своего рода «устный рефлекс», или же Арман Лекопт пытался дать полицейскому подсказку, направить его поиски? — Женщины тоже, — просто ответил Малез. Он добавил: — Предполагаю, что у большинства из вас были прекрасные поводы ненавидеть своего брата? Арман пожал плечами: — Все зависит от того, что вы подразумеваете под «прекрасными поводами»! Жильбер редко совершал дурные поступки в прямом смысле слова. Это был ум утонченный… сложный, всегда готовый остудить самые горячие порывы, обнаружить червя в самых прекрасных плодах, высмеять самые чистые чувства и успокаивающийся лишь после того, как внушит вам презрение к самому себе. Вероятно, я покинул дом, чтобы бежать от него, а Эмиль поэтому женился. Жильбер достиг того, что мы усомнились в собственном рассудке, сделал так, что мы больше не могли дышать воздухом дома, в котором жили. Ясный взгляд, которым он смотрел на вас, производил впечатление ожога. Его бархатный, вкрадчивый и насмешливый голос в конце концов подменил голос нашей совести. Достаточно было одного его слова, чтобы нас смутить, потрясти, вызвать в нас желание убить! Прекрасные поводы, комиссар? Нет. Но когда вам вонзают в тело шип, который медленно вас отравляет, разве вы не спешите его извлечь? Жильбер умер потому, что был самим собой. Нас он убивал на медленном огне. Один из нас стал защищаться! — Кто, по вашему мнению? — настаивал Малез. Арман соскользнул со своего табурета и знаком подозвал Мари-Анж: — Ну, об этом ничего не знаю! Один из тех, думаю, кого он больше всего… любил! Таков был Жильбер: он привязывался только к тем, кого мучил. Вам следовало его ненавидеть, чтобы он начал вас любить. 17. Кофе и кофеварка Жена трактирщика, низенькая чернушка с косыми глазами, просунула голову в приоткрытую дверь. — Принести кофе? — спросила она, когда кончавший завтракать Малез отодвинул тарелку. Комиссар встал: — Не сегодня, спасибо. Я приглашен на чашку кофе к Лекоптам. Это не было бахвальством. «Хочу что-нибудь сделать для вас и Правды, нагота которой меня ослепляет, — сказал ему Арман, высаживая перед гостиницей после не менее бурного, чем поездка в ресторан, возвращения. — Все члены семьи вскоре соберутся на обед. Это нечто необычайное. Не решаюсь пригласить вас на него, но приходите к десерту. Я вас встречу». — «Спасибо! — ответил Малез. — Я буду». Он накинул плащ, надел котелок, причем оба предмета явно нуждались в утюге, и вышел размашистым шагом. Странный малый, этот Арман! Несомненно откровенный по своей природе, откровенный до жестокости и в то же время, что бы он сам ни говорил, даже что бы он сам, может быть, и ни думал, сдержанный, подчиняющийся самым различным соображениям. Временами в нем чувствовалось желание быть совершенно откровенным, свободно говорить о родных, временами он явно опасался, что его искренность может бросить на них тень. «А если он добивается только одного: как бы их скомпрометировать? — спрашивал себя Малез. — Если его так называемое правдолюбие — всего лишь поза, позволяющая ему свободно высказывать самые подлые намеки? Если, подобно тому, как он разделяет с братом его склонность к фатовству, он разделяет с ним и его двуличие?» Снова пошел дождь, и вода пузырилась в лужах, потоками стекала по водосточным трубам с крыш. «Нет, есть в нем что-то внушающее доверие. Может быть, его полнота, его жизнелюбие… Меня бы не удивило, если бы он был влюблен в свою кузину!» Крошечная старушка ковыляла вдоль стены, целиком полагаясь на свой огромный зонт. Малез едва успел отскочить в сторону, чтобы не потерять глаза. «Влюблен в кузину? Но это же повод! Да еще какой!» Повод… Малез неожиданно отдал себе отчет в удивительном обстоятельстве, единственном, насколько он знал, в анналах криминалистики, что вопреки всякой логике убийца Жильбера, это было не исключено, мог действовать без реального повода, так же как и убил он, похоже, не используя оружия. Во всяком случае, без конкретного мотива. От усталости, от отвращения, от потребности стать самим собой, но не из-за зафиксированного четко в судебной или полицейской практике повода… Так некоторые творения природы, жизнь которых отбрасывает на окружение все более широкую тень, например, некоторые деревья, вырастающие за счет соседей, обречены рано или поздно исчезнуть, потому что единодушно осуждены, потому что их исчезновение означает возврат равновесия. «В общем, я могу подозревать их всех вместе! Но предателем в этой истории, истинным виновником, самым неумолимым врагом Жильбера мне представляется сам Жильбер!» Малез подошел к дому на Церковной площади и дернул за шнурок звонка. На этот раз ему пришлось повторить операцию трижды, и он уже отчаялся поколебать старую Ирму, которая намеревалась захлопнуть дверь у него под носом, когда появился Арман и поспешил к нему, протягивая руку: — Входите же, дорогой друг! Как раз сейчас должны подать кофе… Вы, конечно, согласитесь выпить чашечку с нами? Это было отрепетировано, словно пантомима, словно скетч: — Снимайте ваш плащ! Он весь промок… Что-то театральное было и в том, как он прошел на веранду. Поднялся единственный мужчина — Эмиль, чуть было не последовала его примеру бесцветная маленькая женщина, которая, не будучи уверена в этикете, снова опустилась — на одну ягодицу. — Вы, кажется, незнакомы с моим двоюродным братом? Господин Эмиль Шарон… госпожа Шарон… Господин Малез. Неловкое молчание. Очки в золотой оправе странным образом увеличивали добрые близорукие глаза Эмиля Шарона, который не решался снова сесть и страдал, оставаясь стоять. Выступающее адамово яблоко раздвигало его пристегивающийся воротничок, слишком длинные волосы утяжеляли его затылок. «Манеры школьного учителя! — думал Малез. — Один из тех типов, что и соломенную шляпу напяливают, и зонт захватывают. Что касается его жены, то она, должно быть, носит трикотажное белье!» Почему-то он внезапно почувствовал себя раздраженным, агрессивным, желающим нагрубить. Почему они все рассматривают его так, будто он прогуливается с бомбами в карманах? — Присаживайтесь, дорогой друг! Пожалуйста, чувствуйте себя как дома… Да, это был Арман в чистом виде! Способ, не хуже других, сказать: «Ну что? Достаточно ли это любезно? И вы еще после этого удивляетесь, что меня охватывает желание послать все к черту?» — Чашечку кофе, комиссар? Лаура наконец снизошла до того, что заметила его присутствие, постаравшись тем не менее ему напомнить, что всегда считала его незваным гостем. Она поднялась и подошла к буфету за новой чашкой. — С молоком? — Спасибо. — С сахаром? — Пожалуйста. — Сколько кусочков? — Четыре! Малез начал забавляться. Он разглядывал, где сидит каждый из пяти обедающих за овальным столом, — Эмиль между Ирэн и своей женой, Лаура рядом с Арманом — и это раздвигало горизонты. Внезапно заговорила Ирэн: — Не думайте, комиссар, что у нас есть обыкновение собираться таким вот образом. Скорее, это событие из разряда очень редких… Тотчас вмешалась жена Эмиля: — Со своей стороны, дорогая, я очень об этом сожалею! Ничто так не поддерживает дух, как эти обеды всей семьей! «Спорю, что ее зовут Евдоксия», — подумал Малез. «Евдоксия или, может быть, Юбертина!» (Впрочем, он ошибался. Ее звали самым мещанским образом Жанна, как он узнал чуть позднее.) Он испытывал впечатление, что присутствует на спектакле, и охотно аплодировал бы иным репликам, находя их чрезвычайно подходящими к ситуации. Так, Евдоксия — простите, Жанна! — просто обязана была высказать свое соображение об «укрепляющей дух» стороне семейных обедов. Иначе вся сцена была бы непоправимо испорчена… В свою очередь Эмиль — подумайте, он, оказывается, не нем? — вложил свой камень в общее здание: — Вы же знаете, Жанна, что трагические события последних двенадцати месяцев в немалой степени способствовали разрушению наших славных давних обычаев… «Честное слово! — подумал Малез. — Но ведь они отмечают годовщину… Сознавая или нет… смерти Жильбера. Ведь завтра исполнится год, как он умер, сказала мне вчера Ирэн». Эмиль продолжал своим грустным, тусклым, «сиротским», — подумал комиссар — тоном: — Даже самых бесчувственных потрясла бы мысль о прикованном к креслу там, наверху, моем дядюшке (он произнес «моемдядюшке»)… — Я чуть погодя поднимусь к нему! — живо сказала Ирэн. У нее горели щеки. «Почему?» — спросил себя Малез. — Если позволишь, я тебя провожу? — заспешил Эмиль. Разговор решительно оживился! Даже Лаура захотела его поддержать: — А я, Жанна, покажу вам тот новый рисунок вязания, о котором рассказывала… Со злобным наслаждением Малез подумал: «Ха-ха! Белье, белье!» Затем он усомнился, преследует ли столь ловко устроенный уход Ирэн и Эмиля названную ими цель. Ведь в провинции так скрытны! — Хорошо! А что делаю я? — шутливо запротестовал Арман. — А ты поговоришь со своим старым другом, г-ном Малезом! — бросила все еще сердящаяся Ирэн. Юноша не удостоил ее ответом. Не обращая внимания на сестру, он повернулся к своему гостю: — А что вы скажете о рюмочке коньяка, комиссар? Настоящего старого коньяка? Лаура вздрогнула: — Послушай, Арман, не станешь же ты?.. — А почему нет? Рюмочка старого коньяка вас всех разогреет. Ты выглядишь совершенно окоченевшей. — Не знаю, где ключ от погреба… — Вот он. — Бутылки переставили! — возразила Лаура. — Ты не сможешь их найти… Она нехотя поднялась и направилась к двери, где уже стоял ее кузен, пропуская вперед, он свободно обнял ее за талию и поцелуем коснулся ее волос: — Моя малышка Лаура! Ты помнишь, как мы прятались в винном погребе и зажигали бикфордов шнур для того, чтобы взорвать весь этот сарай, с нами вместе, а потом выбирались оттуда черные, словно трубочисты? — Да, — коротко ответила Лаура. Даже если бы она ответила ему вопросом на вопрос, дала ответ отрицательный, просто отошла от него, это не выглядело бы так бессердечно. Малез остался один с Ирэн, ее кузеном Эмилем и его женой. «О чем мне с ними разговаривать?»— размышлял он. «О дожде?» В конце концов пусть инициатива принадлежит им! Эмиль машинально поправлял манжеты на худых запястьях. «Кто поверит, что в детстве он требовал, чтобы его звали Рысьим Глазом?»— подумал Малез. Он встал с единственной целью размять ноги, сделал несколько шагов, вынул трубку из кармана и принялся набивать. Шаги на лестнице, ведущей в погреб. Приглушенный голос Лауры из-за плохо закрытой двери донесся до его ушей: — Я тебя не понимаю! Ввести его в дом! Пригласить к нашему столу! Нужно, чтобы ты потерял всякое представление о приличиях, чтобы ты сошел с ума! Затем голос Армана: — Напротив! Сумасшедшие — это вы! Хитрить с полицией бесполезно, моя малышка. Этот человек — правильно пойми меня! — не остановится. Лучше любезно принять его… — Тебе легко говорить! Ты скоро нас оставишь… Молчание. — Неужели ты не понимаешь, что он перепашет наше прошлое, как крестьянин перепахивает поле, а натыкаясь на наше молчание, не остановится, пока мы всего ему не скажем? — Ну что же! Так расскажи ему все! Слушая тебя, можно подумать, что мы повинны Бог знает в каких грехах! Но вы хотите скрыть грехи Жильбера? Сознайтесь же в них! — Арман! Показать его таким, каким он был! Может быть, убить твоего отца, как мы убили твою мать! — Хочешь, я скажу тебе правду? Вы утратили истинное представление о добре и зле! Атмосфера этого дома, воспоминание о Жильбере отравляют ваше существование… Повторяю тебе: вы все окоченели! Шаркающие шаги. Голос старой Ирмы: — Отдайте мне бутылку, господин Арман, я ее откупорю, а то вам недалеко и до беды! Арман: — Как тебе угодно! Подожди, я пойду с тобой… Ах, если бы я остался здесь еще на несколько дней, то добился бы, чтобы все изменилось! И снова грубый голос, мужской голос старой Ирмы: — Что должно бы измениться? — Все! Лаура толкнула дверь, вошла. Малезу она показалась даже более бледной, чем обычно. Бледностью мраморной. Словно маленькая благовоспитанная девочка, она уселась, разгладив вытянутыми вдоль бедер руками черное платье, которое боялась помять, и нетвердой рукой поднесла ко рту остывший на донышке чашки кофе. — Вы… вы нашли его? — с трудом произнес Эмиль. Лаура бросила на него удивленный взгляд: — Что именно? — Коньяк. — Естественно! — воскликнул Арман, вошедший вслед за ней. — Не каждый день, будь сказано без ложной похвальбы, вас угощают коньяком такого возраста и такого букета! К несчастью, Ирма, которая все еще убеждена, что я неспособен откупорить бутылку, раскрошила пробку в горлышке… В наказание я поручил ей наполнить рюмки… Жанна Шарон кашлянула: — Мне наливать бесполезно! Вы должны знать, Арман, что я в рот не беру спиртного… Арман сурово на нее поглядел: — Тем хуже для вас. Ирма чокнется вместо вас! Появилась старая служанка, осторожно неся заставленный круглыми бокалами поднос. — Не этот ли напиток, — вновь заговорила Жанна, — так любил бедный Жильбер? Именно этого не следовало говорить! Даже Арман вздрогнул. «Вот по меньшей мере одна, которой ничего не известно! — со своей стороны подумал комиссар. — Она сохранила все свои заблуждения насчет его смерти. Ее можно не принимать во внимание…» Старая Ирма оставалась у стола. В то время, как Арман с натужной веселостью приглашал всех взять рюмки, она пододвинула бокал к комиссару. — Предлагаю выпить за здоровье нашего гостя! — произнес Арман, несмотря на ледяные взгляды сестры и кузины. Он протянул руку, и все, за исключением Жанны, которая добродетельно отвернулась, чокнулись. — Ваше здоровье, комиссар! — Минуточку! — сказал Малез. — Помимо того, что я отклоняю честь, которую вы любезно хотите мне оказать, мне было бы любопытно, признаюсь, узнать, что вы мне предлагаете выпить… Он круто повернулся к старой Ирме, которая окидывала его горящим взглядом: — Иными словами: что за любопытную смесь сотворила Ирма? Какое-то мгновение все были ошеломлены. Малез этим воспользовался, чтобы выбежать на кухню и принести оттуда коричневый пузырек с красной этикеткой: — Щавелевокислая соль! Очаровательно, не правда ли? Закрыв лицо передником, старуха, оттолкнув Ирэн, убежала. — Бедная Ирма, она не слишком-то опасный преступник! — невозмутимо констатировал комиссар. — Она ухватилась за первый попавшийся ей пузырек с изображением черепа на этикетке… Он на свет посмотрел свой бокал и принюхался к содержимому: — Даже ребенок не обманулся бы… Пятью минутами позже старая служанка, укрывшаяся на кухне, куда вслед за ней все прошли, простонала между двумя рыданиями в ответ на просьбы объяснить мотивы своего поступка: — Я поклялась Лео, что с одним покончу… Я дала клятву, что зарою в землю одного из негодяев, которые забрали у меня сына! 18. Мотивы Рысьего Глаза Среди домашних животных, в особенности собак, есть такие, что сразу же вызывают вашу симпатию и завоевывают вас сначала нежным золотистым взглядом своих бусинок-глаз, затем — покорно лаская шершавым языком вашу опущенную руку или с дерзким нахальством помахивая хвостом. Им часто достаточно просто глубоко зевнуть, так, что их пасть словно разрывается надвое, или же сморщить нос, чтобы завоевать вашу привязанность. Но есть такие, один вид которых вызывает раздражение. Обычно это довольно маленькие старые собачки злобного вида. Ведь каждый знает, что чем больше собака своими размерами приближается к крысе, тем сильнейшую потребность пошуметь испытывает. Маргарита производила шум за двоих, а порой и за троих. Малезу достаточно было показаться, чтобы вызвать у нее вспышку ярости. Тщетно Ирэн пыталась ее утихомирить, убаюкивая ласковыми словами. Маргариту это лишь подзадоривало, и она вкладывла в свой лай такую слепую злость, что иной раз едва не надрывала себе горло и буквально захлебывалась лаем. В эти моменты — и только тогда — комиссар смотрел на нее умиленным взглядом, вновь начиная надеяться на неотвратимую справедливость. Как ни сильно ему этого хотелось, он все же не мог позволить себе в присутствии Ирэн и Эмиля отвесить бешеной Маргарите крепкий удар ногой, который, вероятно, побудил бы ее быть посдержаннее, не без причины опасаясь, что столь очевидная жестокость даст его хозяевам искомый предлог выставить его за дверь дома, в котором он все больше чувствовал себя нежеланным гостем. Малез поэтому сносил беду терпеливо, но не теряя надежды, что пробьет час его реванша. Тем временем Маргарита, которую подзадоривала видимая беспомощность врага, бросалась на него, хрипя от возбуждения, облаивала его башмаки, обтрепывала края брюк, короче говоря, обнаруживала все признаки буйной ненависти. Когда же Малезу, чтобы ее успокоить, пришла в голову мысль назвать Маргариту «доброй собачкой», та едва не подохла в конвульсиях. Все вышли из кухни, где Ирма Траше, подавленная тяжестью своего проступка — или же, кто знает? потрясенная неудачей своего замысла, — продолжала в одиночестве рыдать, положив локти на стол и закрыв лицо руками. Комиссар попросил оставить ее наедине с горем. Когда же дверь кухни захлопнулась, он объяснил, как старая служанка мучилась и страдала после заключения в тюрьму ее сына, и заявил, что понимает и прощает ее поступок. Пока он говорил, Ирэн и Лаура настойчиво всматривались в него. — Никогда бы не поверила, — наконец произнесла вторая, словно помимо воли, — что… что… — …полицейский способен прощать обиды? Жизнь, мадемуазель, еще не раз удивит вас. Именно тогда Малез, стремившийся разрядить обстановку и отвлечь внимание собеседников, обнаружил присутствие Маргариты, которая на руках у Ирэн бешено вращала глазами, и назвал ее «доброй собачкой»… Мы уже говорили, что собака, не перенеся оскорбления, оказалась на волосок от смерти. Лаура и Жанна были вынуждены вынести ее, всю в пене, на веранду, в то время как Ирэн и Эмиль поднялись наверх. Арман и Малез оказались одни в вестибюле. — Ну как? — спросил Арман. Но комиссар молчал, и он продолжил: — Не хватало сердечности! Очень этим огорчен! Что вы только подумаете о моих родных? Малез посмотрел на трубку, которую продолжал машинально набивать табаком: — Надо бы снести этот дом! На меня он действует удушающе! Хотите знать мое мнение? Ваша сестра и ваша кузина здесь гибнут… Я имею в виду — духовно… — Вы правы. Прошлое, подобно раку, подтачивает их. Они больше не живут. Они пережили — и неудачно — детей, которыми были. Но что дальше? Не могу же я, в самом деле, взорвать этот сарай, как мы пытались в детстве? — Их удушают тайны, — продолжал Малез, словно не слыша и разговаривая лишь с самим собой. — Пока они от них не избавятся… Кстати, не собирались ли вы сегодня отметить годовщину кончины Жильбера? — Да, — коротко ответил Арман, — сегодня утром я заехал за вами прямо из церкви. Наверху стукнула дверь. — Поднимусь, — внезапно сказал Малез. — Нет, не провожайте меня! Я хочу сам осмотреть лестничную площадку четвертого этажа, где детьми вы создали целый мир… Он отвернулся и торопливо стал подниматься по лестнице, тогда как Арман неуверенной походкой направился в сад. И на площадке второго, и на площадке третьего этажей комиссар, не останавливаясь, напрягал слух. Лишь перед чердачной дверью он замер. Там, за этой дверью, Арман, Ирэн, Жильбер, Лаура, Эмиль и Леопольд мчались по пампасам, команчи и шейены беспощадно сражались друг с другом. Открыть ее значило бы пересечь границу Дальнего Запада, повернуть вспять течение времени… На лестничной площадке два шкафа с резными створками все еще напоминали блокгаузы, и не требовалось усилия, чтобы представить, как неслись в атаке на лестницу дикие мустанги с развевающимися гривами. — Ирэн, я боролся… Но больше не в силах! Я конченый человек. К чему жить? Малез уселся на ступеньку с нераскуренной трубкой в кулаке, словно вождь сиу, собирающийся в одиночестве выкурить свою трубку. Он не ошибся, предположив, что Лаура задержала Жанну на веранде только для того, чтобы ее брат мог объясниться с ее кузиной. Торопливо справившись о здоровье больного, они, должно быть, укрылись на третьем этаже, в комнате Ирэн, и он видел их, как будто был рядом: вытянувшуюся на кровати Ирэн, охватившую голову руками, с сотрясающимися от рыданий плечами, с прижатым к губам платком и Эмиля, не решающегося переступить порог двери, которую он распахнул в избытке горя, а теперь неловко закрывал, чтобы быстрыми шагами пройти в глубь комнаты: — Ирэн, умоляю тебя! Я тебя люблю… я тебя люблю… Слезливый голос Ирэн: — Не надо! Не надо! (Глубокий вздох). Я… я никогда тебя не забуду! Никогда не полюблю другого… Но пока жива твоя жена… Мы д-д-должны о-с-с-таваться ч-чужими д-друг другу! — Невозможно! Не требуй этого от меня! Молчание. Малез «видел» Эмиля коленопреклоненным у кровати и осыпающим поцелуями руку, которую отдала ему Ирэн. «Скованны даже в горе!» — не удержался он от злой мысли. — Не переношу Жанну! И думаю, всеща не переносил! — Не надо было на ней ж-ж-жениться! — Ирэн, ты же знаешь, что я это сделал лишь от досады, что был глупейший порыв! Жильбер рассказал мне о тебе такие ужасы… — И ты поверил? Как ты мог верить ему, а не мне? — Я ревновал! Из гордости ты не захотела ничего мне объяснить… Ты была должна, Ирэн! Я сходил с ума, надо было это понять… Я слишком тебя любил, мне хотелось увезти тебя подальше от всего и от всех, владеть тобой для себя одного. Ты же мне отвечала: «Если ты мне не доверяешь, если моего слова тебе недостаточно, значит, ты меня не любишь». Но тот становился все более категоричным, обещал представить мне доказательства, говорил мне: «Спроси у нее, где она находилась в такой-то день, что она делала в таком-то часу!» Я тебя спрашивал, ты же, словно нарочно, не умела оправдаться… Напрасно требовал я у тебя доказательств… Мне были не нужны, пойми меня! доказательства, предлагаемые Жильбером. Но я готов был все отдать, чтобы получить их от тебя. Мне были нужны не доказательства твоей вины, а свидетельства твоей невиновности… Ты же возмущалась. Неожиданно голос зазвучал патетически: — Тебе следовало дать их мне, излечить меня раз и навсегда, как лечат больных! Как мог я подумать, что твой брат просто развлекается, черня твою репутацию без всякого повода, из врожденной злобности? Он обращался ко мне во имя нашей дружбы, заверяя, что думает только о моем счастье… Какая подлость! И снова тишина. Опять зазвучал высокий голос Эмиля: — Негодяй! Он стократ заслужил свою участь! Малез «видел» его кричащим, размахивающим кулаком. Напрягая слух, он задержал дыхание: «Неужели Эмиль вдруг испугался слов, которые только что произнес?» Комиссар слышал, как он подошел к двери, закрыл ее. Теперь голоса лишь приглушенно доносились до него. «Так вот, — подумал он, — какова их тайна!» Счастье, разрушенное клеветой… Нельзя всю жизнь играть в ковбоев. Наступает день, когда мальчишки начинают дрожать рядом с девушками, которых еще недавно обижали, когда они обнаруживают собственные слабости, когда Рысий Глаз больше не ощущает себя в седле неукротимого скакуна, когда томагавк, еще вчера дававший ему сознание могущества, выпадает из его неловких рук. Это юность, время стихов, написанных на клочках бумаги и тайно передаваемых из рук у руки, время мечтаний при луне, робких поцелуев, отдающих малиной, время радостей, от которых плачут, и беспредельного горя. При наступлении ночи огромные добродушные деревья в саду дрожат, будто трубы органов; при свете лампы взгляды сталкиваются, вопрошают; зубами впиваются в собственную голую руку, чтобы ощутить на губах вкус собственного тела; во всех зеркалах оглядывают себя; с голыми ногами остаются стоять на навощенном паркете, чтобы почувствовать, как к самому сердцу подбирается холод; беспричинно плачут и беспричинно смеются, и все — ради удовольствия, для того, чтобы проверить силу собственной привлекательности; засыпают на подушке, с которой делятся самыми страшными секретами. Две девочки и четыре мальчика выросли вместе, с детства обмениваясь клятвами, и мир для них ограничивался одним домом, одним садом, одним чердаком. Им было невозможно представить, что в этом мире есть другие девушки и другие юноши. Жильбер признается Лауре (или Лаура Жильберу?), Эмиль — Ирэн, или наоборот… Знают ли родители? Что касается первых двоих, да. Их считают женихом и невестой. Но что касается остальных? Эмиль начинает сомневаться в Ирэн. «Я ревновал!» — покорно признался он сегодня. И вот Жильбер приступает к неблагодарной, унизительной, разрушительной работе. Может быть, из врожденной потребности вредить, может быть, от злости на собственную неспособность любить по-настоящему, но он начинает разрушать счастье своей сестры и своей кузины. Он сеет сомнение в душе, в сердце Эмиля, ради достижения своих целей он, не колеблясь, бросает тень на репутацию Ирэн, обдает сестру грязью. Он предлагает Эмилю дать доказательства, которых у него не было и не могло быть… Но, возможно, он был готов их сфабриковать? Он не прекращал своего напора. Хитрый, ловкий, он принадлежал к той породе людей, что отправляют анонимные письма, действуют исподтишка, раздувают пожары. Кому-то любовь придает волшебную силу. Жильбер же черпал вдохновение в ненависти, в ненасытной ненависти к своему ближнему. Эмиля повергает в отчаяние особенно гнусная, особенно «удачная», несомненно, более злобная, чем все другие, клевета. Ирэн, поддерживаемая сознанием своей правоты и своей невиновности, ребячески отказывается защищаться, требует от Эмиля доверия, которого он больше не испытывает. И тогда в отчаянном порыве он отворачивается от нее, открывает мир и женится на «самой выгодной партии» в деревне. А потом? Разве невозможно, что несчастный в браке и с опозданием все узнавший от Ирэн Эмиль решает покарать клеветника? Разве не прозвучали признанием только что вырвавшиеся у него слова: «Он стократ заслужил свою участь»? «А Ирэн, — размышлял Малез. — Разве у нее не было тех же причин, что и у Эмиля, смертельно ненавидеть Жильбера? Ее жизнь непоправимо сломана. Мужчина, которого она любила и продолжает любить, предпочел ей соперницу… Не могла ли она в избытке горя пойти на преступление?» Комиссар находился в сильнейшем замешательстве. Если бы он знал, кто: Ирэн или Эмиль… Возможно, он бы просто удалился? Как бы ни хотелось ему узнать, как убили Жильбера, быть может, он решился бы уйти. Внезапно он почувствовал сострадание к Ирэн, глотающей последние слезы, к Рысьему Глазу, который, наверное, встал с колен, тщательно отряхивая брюки… Распахнулась дверь. Заскрипел пол. Эмиль и Ирэн были не дальше, чем в десяти метрах, на площадке третьего этажа. — Ирэн, я хотел бы подняться на минутку, снова увидеть уголок, где ты обещала мне стать моей… Угол лестницы… площадка четвертого… Наш любимый чердак… Шаги по ступеням. Тяжело поднимается Эмиль. Ирэн сзади. — Манекен все еще там? — Манекен? — повторяет Ирэн. — Так ты не знаешь? Но у нее нет времени для объяснений. Оба замечают сидящего на верхней ступени лестницы комиссара Малеза. — Что… что вы здесь делаете? — пробормотал Эмиль. Малез встал, возвышаясь над парой, как великан. — Я все слышал, — сурово сказал он. — Эмиль Шарон, я требую, чтобы вы признались в том, что виновны в убийстве вашего двоюродного брата Жильбера Лекопта. 19. Невиновный каторжник Малез провел бессонную ночь. Его растревожили последние эпизоды расследования: разговор с Арманом, попытка отравления, посещение Лекоптов, раскрытие тайны Эмиля и Ирэн, допрос, впрочем, тщетный, этой пары… — Конечно, я не переносил Жильбера! — признался Эмиль. — Но у меня и в мыслях не было отомстить ему, да еще таким образом… Потом он перешел в наступление: — К тому же не очень представляю, как бы я мог его убить! Как? Малез отступил тем быстрее, что и сам признавался в душе в своей неспособности решить проблему, если ее рассматривать под этим углом зрения. «Когда я обнаружу, кто убил, — рассуждал он, — то сумею заставить этого кого-то дать мне объяснение, как он это сделал». Но загвоздка состояла в вопросе, сможет ли он, не зная ответа на это «как», заставить преступника когда-нибудь признаться? Он уже начинал серьезно в этом сомневаться. Не будь попытки отравления, он стал бы не доверять и своему «отмирающему инстинкту». Хотя этот неприятный случай вроде бы и не имел прямого отношения к «делу о манекене», он тем не менее показал, какое напряжение царит в умах. Прислушиваясь только к голосу своего горя, старая Ирма попыталась отомстить за своего сына, посягнув на жизнь человека, которого видела всего в третий раз, с которым перемолвилась лишь несколькими банальными словами и который ни в малейшей степени не нес ответственности за ее беду… Если допустить, что год назад атмосфера была столь же наэлектризована (а в этом трудно было усомниться, если учесть случившиеся в то время события), то совершенно нечему удивляться, что тогда было совершено другое преступление, в тот раз успешное. — Я вижу только один способ совершить преступление, не оставляя следов, — отвечал Малез Эмилю. — Какой же? — Использовать яд! Но тот сразу же возразил: в таком случае Жильберу следовало проглотить отравляющее вещество в еде или в напитке, а последствия обнаружились бы или отнюдь не так быстро, или, напротив, с такой стремительностью, что рядом с трупом обязательно были бы найдены осколки бокала, чашки, тарелки или другого выпавшего из рук предмета. Наконец, неужели комиссар верил в то, что яд — это средство, к которому прибег бы страстно влюбленный человек? Малез и сам уже не раз повторял себе все эти возражения, и его приводила в ярость невозможность их опровергнуть. «Разве что яд был в лекарстве, в конфете», — повторял он себе, сам не слишком этому веря. Он поднялся с постели в самом скверном расположении духа, к тому же, бреясь, порезался. Позавтракав ситным хлебом и яичницей на сале, он принялся разыскивать тихий уголок, где мог бы спокойно выкурить трубку. Пробивающееся сквозь облака солнце с перерывами, но согревало стоящую у фасада гостиницы маленькую деревянную скамейку. Засунув руки в карманы, полуприкрыв глаза, туда и сел поразмышлять Малез. Может, он сделал ошибку, что расследовал смерть Жильбера I, а не Жильбера II, преступление, а не кражу манекена? Может, ему следовало расспросить тех, кого он про себя называл «мои подозреваемые», про то, как они провели время не утром 22 сентября прошлого года, а вечером 20 сентября текущего года? Ибо напрашивался вывод: тот, кто украл и изуродовал манекен, виновен и в убийстве Жильбера Лекопта. Но верен ли этот вывод? Скорее всего, кража манекена совершена деревенским дурачком Жеромом, которого тремя днями раньше, около полуночи, встретил Малез, когда тот направлялся к железнодорожному полотну со странной ношей на плече, однако преступление, столь ловко осуществленное, не могло быть задумано простаком. Подняв голову, Малез посмотрел на пустынную до самого горизонта дорогу. Гонимая ветром газета подмела ступени у придорожного креста рядом с постоялым двором, зацепилась на мгновение за крапиву, рывком высвободилась и снова затрепетала в воздухе… Комиссар ногой задержал летевший Мимо обрывок бумаги. Сделал он это сознательно или машинально? Позднее он утверждал, что сработал его «отмирающий инстинкт». А может быть, ему просто захотелось, того не сознавая, узнать, что же творится на белом свете, от которого он отгородился три дня назад? И вот на третьей странице он прочел: НЕВИНОВНЫЙ КАТОРЖНИК Недавно мы сообщили нашим читателям, что неохраняемый переезд в С… стоил жизни поденщику Ванхаку, который прежде, чем испустить дух, признал себя виновным в убийстве фермера Сюрле, убийстве, за которое, как вы помните, был осужден другой поденщик, Леопольд Траше, приговоренный прошлой зимой к пятнадцати годам каторжных работ. Сегодня утром освобожденный без каких-либо условий невиновный каторжник покинул тюрьму в Лувене. Малез с трудом удержался от восклицания. Леопольд Траше несправедливо осужден! Леопольд Траше на свободе! Он принялся лихорадочно разыскивать шапку газеты. Она была оторвана. Однако некоторые сообщения из Лондона, Женевы, Рима, отправленные 20 сентября, позволяли предположить, что листок был датирован 21-м. Оставалось узнать, обозначало ли число день выхода его в свет или же, как часто практикуется в крупных газетах, завтрашний день? В первом случае слова «сегодня утром» означали бы, что Леопольда Траше выпустили из тюрьмы 21-го; во втором, что он был освобожден 20-го. А ведь именно в ночь с 20-го на 21-е украли, а затем убили манекен, то есть повторно убили Жильбера Лекопта! Будучи выпущенным 20-го, Леопольд Траше автоматически занимал место среди подозреваемых; выпущенный 21, он подозреваться не мог. «В любом случае у него было сорок восемь часов, чтобы приехать к матери, — рассуждал Малез. — Чуть больше торопливости с его стороны, и он избавил бы ее от нужды портить рюмку старого коньяка щавелевокислой солью… Почему этот парень еще не объявился? Из каких тайных соображений он сохраняет в тайне свое освобождение?» — Эй, хозяин! Малез вернулся в гостиницу. — Не знаете ли вы, где работал Леопольд Траше до того, как его арестовали? Помните, тот, которого приговорили за убийство фермера Сюрле? Трактирщик не колебался ни секунды. Чувствовалось, что дело оставило у него в памяти прочный след: — Вон там, первая ферма справа по большой дороге. Даже… Но Малез уже выскочил на улицу. Проделывая в обратном направлении маршрут газеты, он скорее бежал, чем шел против ветра. Ни одна газета не проникала в дом на Церковной площади, что и объясняло неосведомленность старой Ирмы об освобождении ее сына. Несомненно, было бы только естественно, если бы мать оповестили официально, но, вероятно, директор тюрьмы не знал о ее существовании, а может, Леопольд попросил его хранить молчание под предлогом, что слишком сильное волнение было бы смертельно опасным для его матери? Только Арман, Эмиль либо его жена могли узнать новость. Но случай этому воспротивился. Малез наконец добрался до одной из крупных ферм с низкими бело-розовыми стенами, которых множество вдоль дорог Фландрии. На втором этаже ветер трепал тюлевые занавески окна с зелеными ставнями. «Из него, — механически подумал комиссар, — было бы нетрудно выбраться на дорогу, спустившись по ветвям ближайшей яблони». Больше не колеблясь, он пошел по грунтовой дороге в глубоких колеях, ведущей к главному дому и далее во двор, и заметил кругленькую, со свежим лицом девушку, несшую два переполненных жирным молоком ведра, раскачивавшихся в ритме ее шагов. — Извините, мадемуазель… Я хотел бы поговорить с владельцем этой фермы. — Он занят со скотом, — ответила девушка, опустив ведра. — Но не могу ли я его заменить? Я… Улыбаясь, она закончила: — …дочь моего отца. В свою очередь улыбнулся и Малез: — Определенно, можете! И исподтишка наблюдая за ней, спросил: — Как давно живет у вас Леопольд Траше? Девушка сначала побледнела, а потом покраснела до корней волос. — Я… я не знаю, на что вы намекаете! — Да нет, вы знаете! — твердо возразил Малез. Прежде чем войти во двор, он огляделся по сторонам, чтобы убедиться, нет ли поблизости другого дома. — Вы же не будете отрицать, что Леопольд Траше перед задержанием работал здесь? — Нет… Но это «нет» звучало так, что трудно было понять смысл, который вкладывала в него девушка. — Я из полиции, — добавил Малез. — Его я разыскиваю для того, чтобы передать ему бумаги, подтверждающие его освобождение. Девушка вроде бы успокоилась: — Вы… вы не причините ему зла? — Это зависит только от него и… от вас. Почему он скрывается? Девушка схватила ведра и пошла к дому: — Он… болен. — А! Проводите меня в его комнату… Это та, что выходит на дорогу? — Да. Как вы догадались? Малез развивал свою мысль: — Как давно он здесь? — Два или три дня. Они вошли в дом и поднялись по лестнице. — Извините! Два или три дня? Не отвечая, девушка тихонько открыла дверь и просунула в щель голову. — Он там, — прошептала она. — Он спит… Она встревожилась: — Вы же не станете его будить? — Нет, — сказал Малез. Он проник в комнату, обставленную светлой мебелью, схватился за спинку стула, пододвинул его к подножию кровати, сел и повернулся к замершей на пороге девушке: — Я подожду… В то же мгновение Леопольд Траше, лишь светлый затылок которого был виден, повернулся, глубоко вздохнул и открыл глаза, которые наполнились нежностью при виде девушки, и недоверием при виде Малеза. 20. Тень каторги — Тебе плохо? — хмуро спросил Малез. — Не слишком хорошо, — глухим голосом ответил юноша. Его длинные, тонкие, словно бескровные пальцы незаметно дрожали на одеяле. «Тюрьма все еще отбрасывает на него свою тень, — подумал Малез. — Пройдет еще какое-то время, прежде чем он начнет смотреть людям прямо в глаза, высоко держать голову…» Дочь фермера незаметно отошла. — Полиция, да? — внезапно задал вопрос Леопольд. Его ресницы трепетали, а худая грудь вздымалась при дыхании так высоко, что возникало мучительное и странное ощущение, будто видишь, как бьется его сердце. — Да. Сначала скажите мне… Действительно ли вас освободили после предсмертных признаний поденщика Ванхака? Мне об этом ничего не было известно, пока я не нашел газету, выброшенную вами сегодня утром из окна. Леопольд Траше провел рукой по лбу. — Ах да, газета! Откуда вы знаете, что?.. — начал он. …вы ее выбросли сегодня утром? Потому что она буквально подлетела ко мне, а этого бы не случилось, если бы она провела эту ночь под дождем. Предполагаю, что и приговорены вы были отчасти из-за Ванхака? Молодой человек поддакнул: — Да, он измазал кровью жертвы мою одежду и нанес удар киркой с моими отпечатками пальцев. К счастью, конечно только для меня, еще не принято решение ликвидировать неохраняемые железнодорожные переезды! С неделю назад, когда он правил тележкой, Ванхака сбило одиночным паровозом, и, охваченный угрызениями совести, он решился сказать правду. Он горько улыбнулся: — Не знаю, будет ли пересмотрен мой приговор и буду ли я публично реабилитирован. Боюсь, что мне не под силу привести в движение такой судебный аппарат. В любом случае было решено немедленно выпустить меня на свободу. Учли и состояние моего здоровья. Малез нахмурился. Он не любил покорных людей. — Вы больны? — Да. — Что с вами? — Не знаю. Схватив носовой платок, юноша попытался подавить поднимающийся в груди хрип. — Вы кашляете? — Немного. — Дайте мне вашу руку. У вас есть температура? — Думаю, да. В определенное время. — Что у вас болит? — Непреодолимая усталость. Головокружения, помрачения… — Есть аппетит? — Нет. — Спите хорошо? — Плохо. Я… я думаю, что там простудился. Несколько дней так кашлял, что у меня грудь выворачивало. — Были у врача? — Нет. — Почему? Леопольд Траше понизил голос, словно от смущения: — Я не жаловался, никому ничего не говорил… — Почему? Комиссар никогда не уставал повторять один и тот же вопрос. Ответ был неожиданно простым: — Хотел умереть… — А теперь? — Я боюсь… я хочу жить! — Как вышло, что мать не предупредили о вашем освобождении? — Я возражал… — Почему я нашел вас здесь, а не у нее в объятиях? Юноша промолчал. — Похоже, вы скрываетесь? — Да! — яростно выкрикнул Леопольд. — Не нужно, чтобы она меня видела! Пока еще рано. Не в моем нынешнем состоянии! — Зачем, в таком случае, вы укрылись именно в этой деревне? — А куда, скажите, мне было деться? Я нигде никого не знаю. А здесь, я знал, меня приютят, обо мне, в случае нужды, позаботятся… — Вы долго работали на этой ферме? — Больше года. — И вами были довольны? — Думаю, да. Малез злился. Сам не зная точно, почему. Но злился. — За какое число была газета, которую вы купили? — Подождите… Я купил ее по выходе из тюрьмы… За 21-е. — Но вас выпустили 20-го? — Кажется, да… Да. По мере того, как допрос продолжался, волнение юноши явно возрастало. — Когда вы добрались сюда? В течение дня? Вечером? — К вечеру. — Каким поездом? — Я не ехал поездом. Добрался попутным грузовиком, сидел рядом с водителем. Я… я небогат. — В котором часу вы приехали? На этот раз молодой человек возмутился: — Почему вы мне устраиваете этот допрос? На его щеках вспыхнули два красных пятна: — Случайно, не подозревают ли меня снова в преступлении, совершенном кем-то другим? Малез прикусил губу. — Отвечайте! — резко продолжал он. — Это в ваших интересах. — Ну что же, насколько могу припомнить, было около девяти часов, может, девять тридцать… — И вы сразу же легли? — Нет. Г-н Фализ заставил меня поесть, ему также хотелось услышать подробности моего заключения, моего освобождения… Затем вернулась Жанин… — Жанин? — Его дочь. — Так что, когда вы легли, было уже?.. — Десять тридцать, может быть, одиннадцать. — Конечно, вы сразу же уснули? — Нет. Я был слишком возбужден, слишком устал! Около полуночи Жанин услышала, как я кашляю, и принесла мне чашку горячего молока и таблетку. Вскоре я, должно быть, и заснул. — А! — произнес Малез, с трудом скрывая свое разочарование. — Послушайте, буду с вами откровенен… В тюрьме вы должны были слышать о кончине Жильбера Лекопта через несколько часов после вашего ареста? Молодой человек знаком подтвердил. — Так вот, Жильбер умер не своей смертью! Его убили! — Убили! — пролепетал мертвенно-бледный Леопольд. Капельки пота покрыли его лоб. Он машинально вытер влажные руки о постельную простыню: — Кто? Как? — Вот этого-то я еще и не знаю! — неохотно признался комиссар. Он не отводил глаз от собеседника: — На след меня навело похищение манекена, манекена, который — вы припоминаете? — был сделан по образу и подобию умершего. В результате стечения обстоятельств, которые остаются невыясненными, его приобрел и выставил в витрине своей лавки г-н Деван, торговец-портной со Станционной улицы. Однажды вечером — послушайте, как раз в вечер вашего возвращения в деревню! — кто-то завладел им, изуродовал ударами ножа, а затем отправился к железной дороге, где и оставил, причем таким образом, что его обязательно переехал бы утренний поезд. А я как раз находился в том поезде! Это побудило меня сойти и остаться здесь… — А! — произнес Леопольд с пустым взглядом. — Вы не видите связи? — Признаюсь… — Никогда не признавайтесь! — оборвал комиссар, резко поднявшись и зашагав по комнате. — Нужно срочно оповестить мать о вашем освобождении! — вдруг продолжил он. — Если бы она раньше об этом услышала, то не попыталась бы меня отравить… И, не оставив на этот раз своему собеседнику времени прийти в себя от изумления, он в нескольких словах изложил ему в хронологическом порядке события, в которые оказался замешан последние три дня. — С трудом могу поверить, что мне не снится! — пробормотал Леопольд, когда Малез закончил свой рассказ. — И, очевидно, вы заподозрили меня? — Меньше всего на свете! — лицемерно возразил комиссар. — Но согласитесь, что ваше поведение следовало прояснить. Казалось, Леопольд сгорает от желания задать какой-то вопрос. Покраснев, словно девочка, он наконец решился: — Если я правильно вас понял, вы несколько раз по долгу службы побывали в доме на Церковной площади? — Трижды. — Вы видели мою мать… Кого еще? Лауру? — Мадемуазель Лауру, мадемуазель Ирэн, всю семью! — Она… Она все так же… В юноше происходила тяжелая внутренняя борьба. Наконец он выговорил: — …красива? — Вы о ком? — жестко переспросил Малез, хотя отлично все понял. — О мадемуазель Лауре. В дверь поскреблись. — Не знаю. Вы сами увидите! — пробормотал комиссар, открывая дверь. Это Жанин Фализ тревожилась за здоровье своего больного. Вероятно, и на лестничной площадке она находилась дольше, чем можно было подумать. — Один вопрос! — сказал Малез уже на лестнице, когда девушка провожала его к выходу. — Действительно ли Леопольд Траше в день своего приезда лег спать около одиннадцати часов, а вы принесли ему в комнату чашку молока около полуночи? Через секунду он, не оборачиваясь, уже шагал по дороге. — Жильбера Лекопта убивают, когда он уже на дороге в тюрьму, — размышлял он. — Из моей комнаты в трактире я вижу убийцу — это был, несомненно, убийца, — идущего со второй жертвой на плече к железнодорожному полотну, когда он пьет чашку молока в постели… Манекен исчезает из дома Лекоптов, когда он находится от этого дома на расстоянии целой деревни… Не будем же больше об этом думать! 21. Траур Лауры — Здравствуйте, Ирма! — воскликнул Малез еще на пороге, желая доказать служанке, что между ними все остается по-старому. Но он не успел вымолвить и этих двух слов, как служанка убежала от двери, словно ей явился сам дьявол во плоти. «Ну вот, — вздохнул про себя комиссар. «Теперь я ее пугаю!» И, сам распахнув дверь, вошел в вестибюль с уверенностью человека, приносящего доброе известие, спокойно скинул плащ и повесил на вешалку, как будто был уверен, что одна из молодых женщин не преминет сейчас же выйти к нему навстречу. Когда он обернулся, Лаура действительно выходила из нежилой комнаты. — Здравствуйте, мадемуазель! Это снова я! — весело произнес он. — Не согласитесь ли вы уделить мне минутку для беседы? Девушка наклонила голову и открыла дверь на веранду. В то же мгновение дремавшая у печи Маргарита прыжком выскочила из своей корзины и с яростным лаем бросилась на вновь прибывшего. Наклонившись, Лаура схватила ее и вынесла в сад. — Спасибо, — только и сказал Малез. Сестра Эмиля, как он заметил, была одета в то же черное платье, что и накануне и позавчера, с той лишь разницей, что его больше не украшал белый воротничок. — Слушаю вас, — произнесла она, усаживаясь в большое кожаное кресло, поставленное рядом с печью, в кресло, где до своей болезни любил посидеть сам г-н Лекопт. — Сын старой Ирмы вышел из тюрьмы, — сразу же схватил быка за рога комиссар. — Его признали невиновным в убийстве, за которое он был осужден. И по отношению к нему было только что проявлено милосердие. Лаура приоткрыла рот, но так ничего и не сказала. Судя по синим кругам под глазами, она не спала ночь или плакала. — Несколько часов назад я нашел его на соседней ферме. Он скрывался у фермера Фализа… Таким медленным, таким размеренным движением прижала она свою руку к левой стороне груди, что никто другой, кроме комиссара, и не заметил бы этого жеста. — Судя по тому, что я слышал и видел сам, он болен чахоткой, подхваченной в тюрьме после запущенного плеврита… В саду, перед ведущей на веранду дверью, Маргарита буквально разрывалась от лая. Она не останавливалась ни на мгновение, пока шла беседа. — Я попросил доктора Фюрнеля осмотреть его… Хочу, чтобы вы подготовили Ирму к той огромной радости, которая ее вскоре ждет… Молчание собеседницы начинало беспокоить Малеза, несмотря на всю его выдержку: — Сделайте это сейчас или завтра, как сочтете удобным, но не говорите ей о состоянии здоровья сына… О беде обычно узнают достаточно быстро… Прямая и неподвижная, Лаура продолжала упорно всматриваться в красное чрево печи. — Вы добрый человек, — наконец произнесла она тихим голосом, словно возвращаясь на землю из другого мира. Она подняла глаза: — Вы имеете право узнать все до конца. Малез заерзал на стуле. — Основное мне уже известно, — живо сказал он, торопясь услышать признания, которые давно ждал. — Ваш двоюродный брат Арман мне нарисовал отнюдь не лестный, но вроде бы верный портрет вашего жениха. Не вы ли раскрыли глаза вашей тете после смерти Жильбера? — Нет. Ирэн… Она не предвидела трагических последствий своих разоблачений… — И все еще испытывает угрызения совести? — Да. До такой степени, что больше не считает себя имеющей право на счастье. Она убеждена, что виновна в смерти моей тетушки. — Какое безумие! — воскликнул Малез. — Ее ничто уже больше не утешит. Она считает, что ей следовало оставить мать Жильбера в плену ее иллюзий. На неверный шаг ее подтолкнуло горе, испытанное после женитьбы Эмиля на другой… Молчание угрожало затянуться. Комиссар заторопился его прервать: — Знали ли вы — или, по крайней мере, подозревали ли когда-нибудь, — что ваш жених был убит? Лаура вспыхнула. Она сидела как на углях. — И да и нет… Как вам объяснить? Знаете, бывают запертые на ключ шкафы, и их содержимое вас интригует, но открыть их вы так и не осмеливаетесь… Так и со смертью Жильбера… Она… вернула мне свободу. Поэтому я запрещала себе о ней задумываться. У доктора не возникло никаких подозрений. Хотя Жильбера и ненавидели, сами обстоятельства его смерти были таковы, что допустить мысль об… Она не решилась выговорить слово. — А ваш брат? Ваши кузены? Неужели они никогда не задавались таким вопросом? — Ирэн никогда. Во всяком случае, насколько я знаю… — А остальные? — Случалось, что Эмиль, но в особенности Арман, делали странные намеки… Я слышала, как мой кузен утверждал, что его брату смерть была ниспослана самим Провидением, и он давал понять — такое у меня сложилось впечатление, — что Провидение в этом случае должно было прибегнуть к содействию человека… И девушка быстро добавила: — …незнакомого. Малез не мог не усмехнуться от такого «многословия». Как все эти люди могли дышать в подобной атмосфере? Он представлял себе эти недомолвки, эту недосказанность, эти умолчания — и что там еще? — в словах, которыми обменивались Эмиль и Лаура, Эмиль и Арман, Арман и Лаура. И что удивительного в том, что Арман хотел бы рассеять эти миазмы, раздуть столь давно тлеющее здесь под пеплом пламя? Как много умолчаний, ревниво оберегаемых тайн отравляло эти жизни? — Скажите мне… У вашего кузена Армана была личная причина ненавидеть покойного? Лаура заколебалась. — Будьте со мной совершенно откровенны, — настаивал Малез. — Только такой ценой вы обретете покой… Девушка отвечала обиняком: — Жильбер испытывал порочное, наслаждение, творя зло. Ему была непереносима красота, еще меньше чистота… Не знаю никого, кого он бы не оклеветал… Даже я… даже его мать! «Иконоборец», — подумал Малез. — Его удовольствие — скажу больше, наслаждение, — достигало вершины, если он мог приняться за родных… Вы уже знаете, как он разрушил счастье Эмиля и Ирэн… Вы узнаете и то, как он сломал мое счастье, когда расскажу вам, как он, неудовлетворенный успехами у судомоек, которыми, однако, хвастался, сам… Лаура смело поглядела в глаза комиссару: — …сам подталкивал меня в объятия… Армана! У него было любопытное извращение: он привязывался лишь к тем, кого ему удавалось обмануть, заставить страдать, взваливая на близких ношу собственных ошибок, приписывая нам свои заблуждения и безумства, причем проделывал это с такой ловкостью, что его родители испытывали по отношению к нему лишь снисходительность и любовь и каждый день ставили его нам в пример! Малез задержал дыхание. Впервые за последние три дня он увидел, как статуя оживает, как в ее глазах разгорается никогда до конца не угасавшее пламя, как кровь окрашивает ее щеки: — Напрасно пробовала я, и не раз, выйти из-под его власти. Он крепко удерживал меня в своих руках. К моменту своей смерти он меня растлил! Растлил до такой степени, что я его оплакивала, искала по всем комнатам, взывала к его тени… Так вы поймете его могущество, его дьявольскую привлекательность! Тысячи раз я содрогалась, выслушивая его насмешки, я убегала, когда он был еще жив, чтобы не слышать его хриплый, злой, глуховатый смех, которым он подчеркивал свои победы. Мне недоставало этого смеха! Утверждают, что ничто не бывает так родственно любви, как ненависть. Даже сегодня я не в состоянии сказать, какое из этих двух чувств победило бы во мне! Поймите меня правильно: я ненавидела Жильбера, как только можно ненавидеть! Я ненавидела сам его образ, само воспоминание о нем, но без этой ненависти я ничто! Закрыв лицо руками, Лаура закончила: — Просто старая дева! Внезапно взволнованный, словно при виде открытой раны, Малез напомнил: — Вы мне рассказывали про Армана… — Ах да, Арман… Как я вам сказала, Жильбер подталкивал меня в его объятия. По его словам, когда меня желали другие, я становилась желаннее и для него. Это не остановило его в один прекрасный день, когда он нажаловался родителям, что за мной ухаживает мой кузен, пытаясь отвоевать меня у него… Можете себе представить последствия такого признания! Мой возмущенный дядя вызвал к себе Армана, потребовал объяснений. Арман оправдывался неудачно, боясь меня скомпрометировать, лишить любви моего будущего тестя. Но того немногого, что он высказал о Жильбере, оказалось достаточным, чтобы вывести дядю из себя. «Все кончено», — сказал мне в тот день Арман, укладывая вещи. — Я ухожу из этого дома. Меня лишили наследства». — Лишили наследства? — недоверчиво повторил Малез. Внезапно его пронзила мысль: — Но как же Арман продолжал приезжать сюда на уикэнды, был здесь в день смерти Жильбера? — Вы же знакомы с моим кузеном… Я думаю, что в глубине души он столь же добр, как Жильбер был зол. Он простил — ибо именно ему следовало прощать! — и не захотел усугублять горя моей тетушки своим отсутствием. Сегодня же мой дядя, я уверена, даже не припоминает той ссоры со своим сыном… — Но он не восстановил его в правах? — Не знаю. Малез окинул взглядом девушку, лицо которой было слегка освещено отблесками очага. Она сомкнула на коленях в складках ткани, свои руки и выглядела так, словно уже вернулась в тот далекий мир, который отныне, похоже, навеки станет ее миром. Почему именно в этот момент ему припомнился вопрос, заданный Леопольдом Траше: «Она все так же красива?» Почему, как он заметил, она не решалась сразу же произнести имя Армана, когда призналась ему, что Жильбер толкал ее в руки другого? — Видите ли, мадемуазель, — мягко сказал он, наклоняясь к ней, — есть еще одна вещь, которой я не понимаю… Как это вы носите траур по такому человеку, как Жильбер? Лаура вскочила, к ней вернулась вся ее холодность: — Я ношу траур не по нему, а по той девушке, что умерла одновременно с ним. И, не дав комиссару произнести ни слова, направилась к двери и открыла ее. На пороге она сказала: «Пойду предупрежу Ирму, что ее сын вернулся». После ее ухода комната стала выглядеть невероятно пустой. 22. Благодарность Оставшись один, Малез подошел к выходившей на веранду застекленной двери и прижался к ней лбом. Погрузившись в свои мысли, он забыл о Маргарите. Но раздражительная собачонка, обретшая в приступе бешенства голос то ли дога, то ли мастифа, быстренько его отвлекла. Отбежав подальше, чтобы лучше его видеть, она начала метаться, царапать дверь и даже пытаться ее открыть. Наверное, чтобы ее успокоить, было бы достаточно ухода комиссара. Но вскоре он стал испытывать тайное удовольствие от того, что подавлял ее своей неподвижной массой, а она бесновалась в тщетной ярости, с выпученными глазами, с вывалившимся языком. — Послушай, Лаура… Он обернулся. На веранду вошла Ирэн. — Как, вы здесь? — изумилась она. С принужденной улыбкой она заметила: — Мне следовало догадаться, ведь Маргарита в бешенстве. — Не любит она меня, — согласился Малез. — В прошлом только бедняга Валтасар доводил ее до такого исступления… Я ее впущу… — Знаете… боюсь, она меня сожрет… — Успокойтесь. Здесь она не останется. Я не могу позволить ей лопнуть! Малез, со своей стороны, не стал бы против этого возражать, но поостерегся высказывать свое настроение. — Где Лаура? — осведомилась Ирэн, распахнув дверь и схватив собачонку, которая чуть не задохнулась, досадуя, что ей не дали броситься на пришельца. — На кухне, — сказал Малез. — Она подготавливает там Ирму к радостному известию о скорой встрече с сыном… И, предупреждая расспросы, поспешил ввести собеседницу в курс дела. — Поднимусь сообщить об этом отцу, — сказала девушка после того, как он закончил. — Ему это доставит удовольствие… в той мере, в какой он еще может получить его. «Мещаночка, — подумал Малез, провожая ее глазами, — скованная в своих порывах жестким сознанием долга, беспокойной привязанностью к своим близким, очень четким, но произвольным представлением о том, что дозволено и что запрещено…» Он снова принялся созерцать сад, в котором сгущались вечерние тени, когда из кухни до него донесся шум голосов. Затем он услышал подавленный возглас и шум падающего предмета. «Она узнала!» — понял он, и старое, потрясенное лицо Ирмы встало у него перед глазами. Шум голосов возобновился, на этот раз громче прежнего, по камню царапнули ножки стула. «Она будет жалеть, что пробовала меня отравить», — подумал он. Он отвернулся и принялся шагать по веранде, пока не остановился у отрывного календаря, лежащего на каминной доске: — 20, 21, 22, 23… Уже три дня и три ночи потеряны в этой дыре! Потеряны? Их нельзя было считать потерянными… Как много он узнал за эти три дня! Как много тайн раскрыл! — И все же я так же далек от цели, как и в первый день! Он услышал, как открывается дверь, услышал поднимающиеся из подвала шаги, голос, задыхающийся голос старой Ирмы, бормотавшей: «Не забудьте ему передать… ему передать…», а затем шум бегущей женщины, стук парадной двери. «Вот она и ушла!»— подумал он. И в то же мгновение в комнату вошла Лаура и, ни слова не говоря, вернулась в кожаное кресло рядом с печью. — Если не принять мер, печь погаснет! Малез нагнулся. Подняв угольное ведро, он с шумом высыпал его в печь. Затем вынул из кармана трубку: — Вы разрешите, я закурю? Он больше не испытывал ни смущения, ни замешательства, как прежде. Он чувствовал себя здесь почти как у себя дома. — Ее радость даже пугает, — вдруг сдержанно, приглушенным голосом, словно с трудом сдерживая приступ зависти, проговорила Лаура. — Она так ничего и не поняла из того, что с ним произошло. Естественно, она ни разу не усомнилась в невиновности своего сына… Она поцеловала мне руки и просила передать вам всю ее благодарность… — Я ничем ее не заслужил, — запротестовал Малез. — Нет, вы были с ней очень добры… И с ней тоже… Машинально Лаура отодвинула ногой подкатившийся уголек. — Она попросила меня сказать вам о двух вещах, иначе говоря, дать вам ключ к двум загадкам… С большим, чем обычно, удовольствием комиссар чувствовал, как головка трубки согревает ему пальцы: — Никогда бы не поверил, что она способна разгадывать загадки! — Она их и не разгадала, а, напротив, задала своим поведением. А сейчас, желая выразить вам свою признательность, хочет, чтобы я вам в том призналась. — А! — Это она сунула манекен в старый хлам, предназначенный для господина Эберстейна, она же и утащила его позавчера с веранды. — Зачем? — Из любви к Ирэн и ко мне. В посещении старьевщика она увидела возможность избавить нас от ставшего мучительным воспоминания… — Извините! Разве не в результате ее усердия однажды утром, примерно через полгода после смерти Жильбера, вы обнаружили в вашей комнате восковую фигуру, которую сами отнесли на чердак? Неужели она тогда думала, что такая… забота будет вам приятна? — Конечно, нет! Напротив, поступая таким образом, она рассчитывала, что в гневе я сама уничтожу манекен. Возвращая его в мою комнату, она отдавала его мне на милость. Если хотите, это был своего рода вызов, к которому, она надеялась, я не останусь равнодушной… — Но, снова оказавшись на чердаке, эта восковая фигура больше никому не могла помешать? — Вы так считаете? Вы три дня — только три дня! — дышите атмосферой этого дома, и вы удовольствовались всего лишь ролью свидетеля… Но разве нас, главных действующих лиц драмы, нельзя извинить, если мы думаем, что, отправленный под крышу дома, этот манекен продолжает давить на нас каким-то отвратительным колдовством? Лаура заговорила тише: — Послушайте… Если бы Ирма не догадалась сама нас от него избавить, то рано или поздно я или Ирэн нашли бы способ… Предлагая продать господину Эберстейну старую мебель, разве мы не думали о будущем? О дне, несомненно близком, когда Ирэн второй раз позвала бы старьевщика, а я вряд ли удержалась от соблазна увидеть, как тот уносит манекен? Ирма нас просто опередила: она думала быстрее меня… — Если это воспоминание стало отвратительно для вас всех, почему вы просто его не уничтожили? На мой взгляд, это было бы более радикальным решением? — Слишком! — возразила девушка. — У кого из нас хватило бы храбрости? Это походило бы на убийство! Досадуя, что невольно подтвердила мысль, позавчера развитую ее собеседником, она прикусила губу, но слово уже вылетело, и Малез приветствовал его легкой улыбкой. — Старой Ирме, — живо продолжала она, — не составило труда перенести манекен на другое место, извлечь его из недр чердака и положить его справа от двери. Дальше она перестала им заниматься, уверенная, что все устроится само собой. Однако, увидев здесь фигуру, которую вы принесли и которую она имела все основания считать навсегда исчезнувшей, она поняла, что ей следует решиться действовать энергичнее и смелее, чем в первый раз… Пока вы находились в комнате моего дяди, а я болтала с Ирэн в вестибюле, она вошла в эту комнату, забрала манекен и отправилась его выкинуть… — Куда? — быстро спросил Малез, видя, что его собеседница колеблется. — В колодец в глубине сада. Рукой комиссар разогнал окутавшее его облако табачного дыма. — Значит, это была она! — задумчиво произнес он. И почти сразу же добавил: — Я хотел бы осмотреть этот колодец. — Пойдемте, — сказала Лаура. Поднявшись, она пересекла комнату, и ее платье легко коснулось руки Малеза, а затем открыла дверь в сад. Холодный ветер с дождем ворвался на веранду. Они вступили в ночь, топча толстый слой гниющей листвы, задевая низко свисающие ветки, с которых на них обрушивались потоки дождя, инстинктивно наклоняя голову, когда попадали в особенно густую тень. Малез, пытаясь догнать свою спутницу, споткнулся о корень и чуть не упал. Красной точкой светилась зажатая в его руке головка трубки. Они приблизились к колодцу. Вдруг обернувшись, Лаура объявила: «Мы пришли!», и комиссар натолкнулся на невидимое препятствие. Когда постепенно его глаза привыкли к темноте, он заметил, что это был край колодца. — Мне кажется, старая Ирма очень бы хотела, чтобы манекен исчез, — сказал он (и с трудом узнал собственный голос, ставший глухим в этом мраке). — Затаила ли и она обиду на вашего жениха? — Н… нет, — сказала Лаура. — А ее сын? Ответ прозвучал не сразу: — Леопольд не любил Жильбера, который был с ним очень груб. Даже в детстве он любил дать бедняге почувствовать унизительность своего положения. Было что-то странное, призрачное в этом перешептывании, в этом воскрешении прошлого в полной темноте. Сдвоенные силуэты Лауры и Малеза, склонившихся над непостижимой душой колодца, казались не от мира сего. — Так значит, — вдруг произнес комиссар, — он покоится там, в глубине… Нагнувшись, он пошарил пальцами по стенке колодца: — Глубокий колодец? — Детьми мы его просто боялись… Словно чудом, к Лауре вернулся ее голос маленькой девочки: — Один человек, хромой, в конце каждого года приносивший альманахи, однажды сказал нам, что колодец достигает самого сердца земли… Малез прислушивался, как отскакивает от стен колодца только что подобранный им камешек, падение которого, завершившееся слабым всплеском, показалось ему бесконечным. — Почти готов поверить, что ваш хромой был прав, — выпрямляясь, просто сказал он. 23. Г-н де Лафайет — Добрый вечер, Жером! — сказал Малез. Он отправился побродить к ферме г-на Фализа, где на освещенном экране выходящего на дорогу окна вырисовывались подвижные китайские тени и среди них — тень старой Ирмы, как вдруг примерно в десяти метрах впереди с боковой тропинки перед ним появился высокий силуэт худого и расхлябанного человека. Была видна только спина, но комиссару этого всегда хватало для установления личности. Со свисающими вдоль туловища непропорционально длинными и словно бесполезными руками, всматриваясь в горизонт, Жером, не отвечая, продолжал спокойно шагать. Радуясь, что тот не пытается убежать, Малез зашагал с ним в ногу. — Я не огорчен, что встретился с вами, Жером! Инстинктивно он заговорил с ним тем тоном, которым обычно разговаривают с детьми или больными: — Вот уже три дня, как я вас разыскиваю! Тот наконец соблаговолил заметить его присутствие: — Что за невоспитанность! И, свысока глянув на собеседника: — Да вы знаете, к кому обращаетесь? — То есть… — пробормотал захваченный врасплох Малез. — Я Мари Жозеф Мотье, маркиз де Лафайет! — продолжал тот, с достоинством выпрямившись. С поразительной непоследовательностью он прибавил: — В лес мы больше не пойдем, лавры увяли. Малез успокоился. — Срезаны, — поправил он, помимо воли включаясь в игру. — Увяли! — сразу же вспыхнул Жером. Оставалось лишь сдаться. Малез тем охотнее покорился, что побаивался враждебно настроить своего собеседника. — Точно, — признал он, хлопая себя по лбу. — Где только моя голова? — Рядом с шапкой, — сказал господин де Лафайет. Он вновь уставился прямо перед собой, не замечая ни дождя, ни ветра, и не обращая, по всей видимости, ни малейшего внимания на своего спутника. «А ведь утверждают, — с горечью подумал Малез, — что я должен бы допросить этого малого, попытаться получить от него точные ответы! Похоже, сегодня он в своей лучшей форме… Мне повезло!» Мари Жозеф Мотье, маркиз де Лафайет… Впрочем, он начинал понимать или ему только так казалось, странную работу, которая происходила в отсталом сознании деревенского дурачка. Принадлежа к тому же поколению, что Арман, Ирэн и другие, Жером ребенком должен был участвовать в их играх, страдать от их несправедливости. Может, Жильбер превратил его в своего мальчика для битья? В этом случае, поддаваясь смутному желанию реванша и власти, он постепенно отождествил себя с героем, слава которого в то время представлялась ему затмившей самых великих индейских вождей и самые смелые подвиги. Пытаясь не отставать от размашисто шагающего дурачка, Малез не забывал и о своей цели. — Мне кажется, генерал, — наконец решился он, делая хорошую мину при плохой игре, — что я вас где-то встречал? — Я постоянно перемещаюсь, — без труда согласился малый. — У вас не найдется сигаретки? Комиссар поспешил достать измятую пачку. — Берите. Я курю только трубку… Огоньку? — Зачем? — спросил Жером. — Вы правы. Действительно, зачем? Г-н де Лафайет запихнул сигарету всю целиком к себе в рот и принялся с видимым удовольствием ее пережевывать. Малез исподволь вернулся к тому, что его интересовало: — Я только что вдруг припомнил, где вас видел! Вы прогуливались по железнодорожной насыпи… Г-н де Лафайет движением головы выразил свое согласие. — Я там прогуливаюсь каждый вечер, — чистосердечно признался он. — Там встречается масса порядочных людей… По его лицу пробежала тень: — К несчастью, Джек-Поглотитель очень пугает детей… — Вы хотите сказать — Джек-Потрошитель? — автоматически поправил его Малез. — Нет! — нетерпеливо возразил Жером. — Джек-Поглотитель! «Не хватает, чтобы он принял меня за полного идиота!»— подумал комиссар. — Видел я вас ближе к полуночи, в ночь с 20-го на 21-е, — уточнил он. — Вы несли сверток. — Возможно! — согласился г-н де Лафайет. — Я обеспечиваю поставки армии и флоту, — простодушно добавил он. Это обескураживало, но внезапно Малез сообразил, что в его распоряжении есть другой способ, значительно более надежный, проверить, был ли дурачок на железнодорожном полотне. Дав себя обойти, он быстро наклонился и, включив карманный электрический фонарик, сравнил оставленные его спутником в дорожной грязи отпечатки ног с отпечатком, вырезанным из газеты, которую держал в бумажнике. Они совпадали. — Чем вы там заняты? — осведомился г-н де Лафайет, внезапно обернувшись. — Ничего… ничего… — пробормотал Малез, быстро погасив фонарик. И, догнав дурачка: — Г-н де Лафайет, только что я вам говорил, что в тот день — скорее, в ту ночь! — когда я вас увидел, вы несли сверток… Пожалуй, я сказал бы — манекен. — Манекен? — повторил тот, сдвинув брови. — Что вы хотите этим сказать? И он счел своим долгом сжевать еще одну сигарету. — Манекеном я называю, — неуверенно пояснил комиссар, — неодушевленную фигуру, созданную по образу живого существа. Вы меня понимаете? — Совсем нет, — сказал г-н де Лафайет. Он добавил: — У вас своеобразный ум. — Своеобычный, генерал. Но тот лишь пожал плечами. — Майор, вы заговариваетесь. Показались первые дома деревни. И тут Малеза осенило. — Следуйте за мной! — сказал он, схватив спутника за плечо и увлекая к Станционной улице. Господин Деван еще не опустил стальную решетку своей лавки, и слабо освещенная из задней комнаты витрина едва виднелась в ночной темноте. — Узнаете эту лавку? — Из кривых сучьев возникают прямые языки пламени… Любопытно, что вам все приходится повторять дважды! Многим слабого ума людям свойственно испытывать удовольствие, упиваясь словами, опьяняясь ими, бренча ими, как бубенчиками, и с этой целью подсознательно подбирая слова с одинаковыми окончаниями! Малез подумал, что самый раз прибегнуть к решительным заявлениям. — Генерал, — твердо произнес он, — в ночь с 20-го на 21-е вы разбили эту витрину, похитили оттуда манекен, осыпали его ударами ножа, а затем положили на рельсы, чтобы его переехал утренний поезд! Странное дело, г-н де Лафайет не возражал. Подперев подбородок ладонью, он, казалось, погрузился в глубокие размышления. — Вы разбили эту витрину, — терпеливо, выделяя каждое слово, повторил Малез. — Вы… — Нет. Дурачок вдруг повернул к собеседнику горящий от радости либо лихорадки взгляд. — Нет. Он еще много раз повторил «нет», словно испытывая подлинное наслаждение, произнося это простое слово все чаще и все быстрее: — Нет. Нет. Нет. Она была разбита и… и… Малез недоумевал, в какой мере можно этому верить. Бывали ли у Жерома мгновения просветления или же он так упивался звучанием фраз, что они утрачивали всякий смысл? — И?.. — добивался комиссар. — Я завладел телом Черного Сокола, — серьезно проговорил г-н де Лафайет, — и перебросил его через плечо… — Черного Сокола? — повторил Малез. Он понял: подобно тому, как Эмиль ребенком откликался на прозвище Рысий Глаз, так Жильбер должен был отзываться на Черного Сокола. Жером решительно становился все оживленнее: — Он был шакалом, шакалом, шакалом! — Он причинил вам зло? — живо осведомился Малез. — Много зла, много зла! — Почему же вы его убили? — Убил? Г-н де Лафайет отступил на шаг: — Я его не убивал! — Но вы ударили его труп! (Неподвижность манекена, видимо, ввела Жерома в заблуждение, что он находится у тела своего врага.) Вы его зарезали? — Да, — неожиданно легко признался Жером. — Мне хотелось увериться — увериться, увериться, увериться, — что Черный Сокол никогда больше не оживет! Он был шакалом, шакалом, шакалом! Малез вытер мокрый от пота лоб. До какой степени ему следовало добиваться правды? — Ясно, — просто сказал он. Действительно, теперь комиссар мог восстановить почти всю картину: случайно наткнувшись на разбитую витрину и увидев там манекен, которого накануне еще не было, Жером испытал при виде него ненависть и ужас, которые затем обернулись смертельной яростью от того, что в своей жесткой неподвижности он казался менее опасным; бросился на него, нанося удары по лицу, чтобы стереть с него улыбку, а затем в сердце… — Генерал, вам еще надо мне кое-что рассказать! Освежите ваши воспоминания! Когда вы той ночью добрались сюда, вы кого-нибудь здесь видели? Никто не убежал при вашем приближении? Если уж тот уверяет, что не бил витрины… — Да, — подумав, ответил Жером. — Мужчина? Женщина? Но, похоже, г-н де Лафайет отдал все, что у него было. — Это была тень, — сказал он. И с полузакрытыми глазами он принялся повторять: — Этотень, этотень, этотень… Тщетно упорствовал Малез, больше он ничего не смог добиться. И тогда у него мелькнуло подозрение. Так ли уж глуп, как казался, был Жером? В его устах некоторые ответы звучали удивительно. Не была ли его простота лишь маской, лишь позой, позволявшей ему жить за чертой общества, в то же время безнаказанно взывая к его великодушию? Эти размышления были грубо прерваны: — Здесь наши пути расходятся, — говорил ему г-н де Лафайет. — Мне доставило удовольствие поговорить об акушерстве с таким человеком, как вы… Приятного аппетита, господин кондитер! Круто повернувшись, он исчез в ночи прежде, чем комиссар спохватился и его остановил. 24. Наша безумная юность На следующий день утром, 24 сентября, Малез получил телеграмму из полицейского управления, срочно вызывающую его в столицу. Этого следовало ожидать. Каждый раз, когда он вел следствие в провинции и, верно или нет, но развязка представлялась ему близкой, один из его коллег неожиданно подхватывал свинку или же взломщики совершали налет на министерство финансов, а потом жаловались, — что их обокрали. Брюзжа, поднялся он в свой номер, собрал чемодан. Нависшее над домами, как крышка кастрюли, серое небо отнюдь не улучшало его настроения. — Уезжаете? — осведомился трактирщик, проходивший по лестничной площадке. — Вы же сами видите! — Но обедаете вы тут? И с настоящей радостью Малез вдруг сообразил, что ему слишком поздно догонять утренний поезд и еще слишком рано готовиться к вечернему. Бросив вещи и ошеломленного трактирщика, он стремительно скатился с лестницы и широким шагом понесся к Церковной площади. Хотя ему и не удастся получить до отъезда конкретного результата в своем расследовании, на что он, впрочем, и не рассчитывал, он все же не будет вынужден покинуть деревню, не посетив в последний раз то, что упорно продолжал называть «местом преступления». Дверь ему открыла Лаура. — Ирма отправилась за сыном на ферму, — объяснила она, — и приведет его сюда к обеду. — А! — выговорил Малез. И хмуро добавил: — Зашел попрощаться с вами! — Попрощаться? Еще накануне Лаура встретила бы эту новость с видимым облегчением. Сегодня же, как казалось, она испытывала лишь недоумение, в котором проглядывала нотка сожаления. В душе тронутый этой переменой, Малез наклонил голову: — Начальство требует моего немедленного возвращения в Брюссель. — Когда вы отправляетесь? — Поездом в семнадцать часов десять минут. Мне на роду было написано его не миновать. — Может быть, и нет… Арман собирается нас покинуть через час. Вы ведь могли бы поехать в его машине? — Это мысль! — согласился Малез, мужественно справляясь с дрожью, которая возникла от перспективы вновь нестись по дорогам в ярко-красном «Бугатти». — Если, конечно, ваш кузен согласится видеть меня в качестве попутчика… Где он сейчас? — У дяди. Когда он спустится, я скажу ему. Малез ступил на первую ступеньку лестницы, той, что вела… — Поднимусь, — решился он. — Не беспокойтесь обо мне. Этот дом еще не раскрыл мне свою главную тайну. В последний раз я хотел бы один побродить по нему… И, не дожидаясь ответа, схватился за перила и понесся наверх. Жильбер умер на первом этаже. Но он готов был поклясться, что причину этой гибели следовало искать под самой крышей. По мере того, как он поднимался, дом начинал ему представляться менее мрачным, менее тоскливым, сам воздух — более легким. Так поднимающийся из глубины ныряльщик видит, как светлеет вода по мере его приближения к поверхности. Он остановился и передохнул на площадке четвертого этажа, счастливый, как путник, оказавшийся в знакомых местах. В сущности, разве не похожи все чердаки, разве играющие там дети не совершают одних и тех же замечательных открытий и не чувствуют себя там в равной степени как дома? Во время его первого посещения Лаура рассказывала ему: — Детьми мы не уходили отсюда. Этот чердак, эта лестница, эта площадка составляли наши владения вплоть до третьего этажа… И Арман: — Существует что-то другое, неопределимое, что-то другое… Я имею в виду саму атмосферу дома, нашу безумную юность… Наша безумная юность! Да, Малез ее ощущал. Истоки драмы следовало искать в далеком прошлом, в тех временах, когда детеныши людей видят некоторые предметы через увеличительные стекла, по своему настроению заселяют или делают мир пустыней, проверяют свои только что обретенные силы… — Мой брат Эмиль даже забыл собственное имя: он откликался только на прозвище Рысий Глаз! Вынув из кармана трубку, комиссар набил ее и раскурил. Перед его глазами прокручивался фильм… Хотя он и был чудовищно размалеван, ему удалось узнать каждого из детей, разглядеть в сумрачной тени двух высоких шкафов Эмиля, Армана и Ирэн. Двух первых — переодетых индейскими вождями, третью — преданной скво. — Долгие годы это было нашей страстью… Мы истребили немыслимое количество бледнолицых… Вдруг слышится шум шагов. И вверху лестницы появляются Жильбер и Леопольд, окружающие Ирэн. Из-под ладони «королева ранчо» вглядывается в горизонт. Она не замечает за шкафами поблескивания мачете, не слышит, переступая порог с двумя своими спутниками, подкрадывающихся за ее спиной ног в мокасинах… Испуская воинственные кличи, сиу бросаются в атаку. Схватка. Огрызаются винчестеры. — На наш вкус, нас, девочек, слишком часто привязывали к столбу пыток… Рысий Глаз и Белый Олень почти закончили связывать свою пленницу. Они подталкивают ее к круглому столбу, на котором держится крыша, накидывают новые узы, скручивают ноги лианами… Но, воспользовавшись невнимательностью своих врагов, Леопольд внезапно набрасывается на Жильбера. Не будь его предательства, сиу не узнали бы о продвижении белых… На этот раз ребятишки дерутся по-настоящему. Жильбер защищается ногами, ногтями и зубами. Он сохраняет свое преимущество. — Зверь, дикарь! С нами ты больше не играешь! — кричит он поверженному противнику. — Жильбер всегда был очень груб с Леопольдом. Еще ребенком он любил заставлять того почувствовать униженность своего положения… Исчезли последние образы фильма. Прислонившись к стене, Малез сквозь клубы табачного дыма читал воображаемый подзаголовок: «Пять лет спустя». Теперь видно хуже, образы расплываются, актеры узнаются с трудом. Кто эта сидящая на лестничных ступеньках парочка? Эмиль и Ирэн. Рысий Глаз утратил свое величие. У него больше нет племени. Теперь он одет в брюки, ткань которых раздражает его еще вчера голые колени. Он очень хотел бы взять Ирэн за руку, но не осмеливается. Он очень хотел бы ей сказать, что… но не осмеливается. Разговаривая с ней, он старается на нее не смотреть. Прикасаясь к ней, он просит прощения. Но стоит ей отойти, повернуться к нему спиной, как в мыслях он торопится к ней, обнимает ее! Они пропадают. Вот по лестнице спускается Лаура. Она в цветастом платье с оборкой, складки которого расходятся при каждом ее шаге, так что под тканью от ступеньки к ступеньке проступают ее круглые колени. На ее шее небольшие стеклянные бусы. На губах следы плохо наложенной помады, образующей пятно, как от сока плода. Насмешливый Жильбер, восхищенный Арман, задержавший дыхание Леопольд смотрят, как она идет вниз… Эта лестница… Единственная декорация всех сцен! Разве не спускаясь по ее последнему пролету, рухнул Жильбер, по словам врача, «умерший раньше, чем коснулся пола»? Бурча, Малез извлек из кармана отмычку, вставил в скважину. И вот он на чердаке. Как и три дня назад, он обошел его вокруг, протянул руку, коснулся пальцем какого-то предмета, схватил запыленную книгу, открыл… Что же он ищет? Опустившись, он заглянул под груду сваленной мебели. Если бы все это перетрясти, разве не обнаружил бы он улику? На прежнем месте разрозненный набор оружия. Он подошел к нему и при помощи ножа соскоблил с одного наконечника коричневый порошок, который ссыпал в конверт. «Для лаборатории», — подумал он. Неожиданно он обернулся. У него возникло ощущение, что кто-то стоит сзади. Но нет… никого. Лишь покойный Валтасар уставился на Малеза своими странными зелеными глазами. Словно магнит, влечет Малеза чучело. Долго всматривался в него комиссар… — При жизни он был пумой, ягуаром, мустангом прерий, — нашептывает далекий голос Лауры. — Мы безмерно его любили. Он умер на следующий день после кончины Жильбера. Пальцем Малез поглаживает все еще воинственные усы. — Маргарита не успокоилась бы, пока не растерзала его в клочья. Так она вознаградила бы себя за тот ужас, который Валтасар внушал ей при жизни… Нам надо остерегаться и не оставлять его там, где она могла бы до него добраться… — Господин Малез! Сам того не замечая, комиссар поглаживал рукой черную шерсть Валтасара, будто и в смерти животное оставалось чувствительным к ласке. — Господин Малез! Полицейский вздрогнул, окинул чердак последним взглядом и вышел. Арман звал его с третьего этажа: — Вы спускаетесь? Я уезжаю… Наверное, надо будет заехать в гостиницу за вашими вещами? — Пожалуйста, — сказал комиссар. Медленно сошел он по лестнице. — Что с вами? — удивился Арман. — Вы словно не в своей тарелке… — Разочарован! — откровенно ответил Малез. — Вы сейчас уезжаете? У него еще теплилась хрупкая надежда, которая сразу же рухнула! — Обязан, комиссар. Обедаю с приятелем. Через четверть часа Малез, неловко распрощавшийся с Лаурой и Ирэн, сидел в красном «Бугатти», который, еще только набирая скорость, выехал на Церковную улицу и свернул направо. — Вы видите эту казарму? — неожиданно спросил Арман, показывая на большое здание напротив лавки г-на Девана. — Там и живет Эмиль. — Неужели? — произнес Малез. Вздрогнув, он обернулся. — Вы удивлены? — Нет… В пути Малез больше ста раз прикрывал глаза, уверенный, что будет уже в раю, когда их раскроет, но к половине первого они прибыли в Брюссель. Когда они проезжали через Тервурен, он повернулся к спутнику. И, может быть, испытывая подсознательное желание восстановить свое достоинство, сказал: — Вы мне не говорили, что отец лишил вас наследства. 25. Двадцатый этаж На другой день к вечеру Малез выполнил поручение, данное ему заботливым начальством, выполнил ко всеобщему удовлетворению, за исключением «клиента», конечно, из-за которого теперь соперничали различные антропометрические службы. Было одиннадцать сорок. И тогда, решительно не в силах забыть деревушку, которая из-за его ошибки с маршрутом как бы вынырнула из небытия, забыть дело, которое считал своим, но разгадка которого все еще от него ускользала, он повернулся спиной к улицам, которые привели бы его домой, с тем, чтобы десятью минутами позже позвонить в дверь квартиры, укрывшейся на верху самого высокого, двадцатиэтажного, здания города. Он так торопился, что забыл снизу проверить, освещены ли окна. Но по мере того, как затихало посапывание вызванного на нижний этаж лифта, до него через закрытую дверь все отчетливее доносился шум синкопированной музыки, к которому примешивались взрывы смеха и топот ног. — Они принимают! — мелькнула у него мысль. Поддавшись было своему отвращению к тому, что принято называть «светом», он испытал острое желание повернуть назад, к лестнице. Но он хорошо понимал: то, за чем он приехал — ключ к тайне, — могло находиться только здесь, и нигде больше. Он остался. Более того, принялся нетерпеливо звонить. А изнутри неслось нечто вроде властного призыва, ритмично распеваемого чуть ли не целой толпой: Если Господь освободил Даниила, Даниила, Даниила, Даниила! Если Господь освободил Даниила, То почему не каждого из нас? «Наступил час прибегнуть к радикальным средствам», — подумал Малез. Перестав нажимать на кнопку звонка — к тому же, сломанного, как он узнал чуть погодя, — он принял решение подключиться к концерту с помощью дверного молотка и своих кулаков. Подобная настойчивость была вознаграждена, дверь наконец открылась. Но в дверном проеме не появилось, как бывало обычно, улыбающееся желтое лицо боя-китайца. Вместо него на фоне усеянного желтыми огоньками полумрака стояла, пошатываясь, молодая женщина с левой бровью, перечеркнутой рыжей прядью. Ухватившись правой рукой за ручку двери, она пыталась удержать в левой наполненный до краев стакан и завернутую в шелковую бумагу свечу, с которой воск капал на ее платье в стиле «помпадур». — Вы монте? — серьезно спросила она, картавя самым очаровательным образом. К счастью, требовалось нечто большее, чтобы смутить Малеза. — Да, сударыня! — не колеблясь, ответил он и вежливо обнажил голову, старательно вытирая ноги о коврик, как и положено сознающему свои обязанности в данных обстоятельствах мастеру. — У вас к’асивая голова, — с прежней серьезностью произнесла молодая женщина. Она подула на рыжую прядь, но та тотчас же снова принялась щекотать ее бровь. — Это ко’откое замыкание! — объясняла она с той ложной ребячливостью, что появляется у некоторых людей вместе с опьянением. — Вижу… — машинально — и неосторожно — пробормотал Малез, входя и распахивая дверь. Девица широко раскрыла восхищенные глаза: — Ну, можно сказать, что вы везунчик! Маете’! Значит, можно ее потушить? Малез хотел вмешаться, но слишком поздно. Соединяя слово и дело, его собеседница уже задула свечу в своей руке. — Пошли! — пригласила она, властно схватив комиссара за запястье и вонзив в него острые, как у кошки, ногти. Вставленные в самые неожиданные и иной раз самые неподходящие случайно подвернувшиеся подставки, редкие свечи едва освещали квартиру, выхватывая из мрака, словно детали фрески, то сверкающий белый пластрон с искрой, то тесно сблизившиеся две головы, там пару серебряных, потихоньку сброшенных туфелек на шпильках, здесь трепещущую обнаженную руку, которую пытаются удержать. Одни парочки танцевали, другие толпились у бара, за опаловыми стеклами которого двигались золотые рыбки в свадебных вуалях, третьи сгрудились у высокого фламандского камина, и краснеющие поленья придавали полукольцу людей облик охотников у полевого костра. Звучал смех, гости переговаривались из разных комнат, а над всеобщим гомоном поднимался хор наивных и страстных голосов, хор негров, распевающих знаменитый спиричуэлс: Вознестись на небо, Да, господин Вознестись на небо, Да, господин Вознестись, вознестись, Словно дрожжи Божьего хлеба Вознестись и святых обрести, Да, господин. До сих пор Малезу удавалось ценой бесконечных предосторожностей успешно преодолевать все препятствия, предательски рассеянные на его пути. — Прошу прощения! — пробормотал он, неожиданно зацепившись за спутавшиеся в невозможный узел ноги, в то время как его игривая спутница все сильнее сжимала его запястье, шепча: — Идемте! Я покажу вам, где п’обки! Она не успела договорить, как, споткнувшись Бог знает обо что, выронила свечу и стакан и, испустив нечто вроде жалобного визга, рухнула между стеной и диваном среди летящих юбок, увлекая за собой комиссара. Он привел нас в Рай, Да, сударыня. Он привел нас в Рай, Да, сударыня. Он привел нас в Рай К нашей радости. Лицезреть святых, Да, сударыня. «Святая Матерь Божья», — пожаловался в душе Малез. Его шляпа далеко откатилась. Тщетно пытался он, уткнувшись носом в сатиновое гнездышко, обрести равновесие. — Эге-ге! Застаю вас насильничающим над милыми девушками! — сладко произнес насмешливый голос, и темноту прорезал белый конус света от вспыхнувшего электрического фонаря. При первых словах комиссар почувствовал себя сгорающим от смущения. Напротив, при последних вздохнул с облегчением. Он знал лишь одного человека, способного возникать как из-под земли, именно в тот момент, когда нуждаешься в его помощи, знал единственный голос, способный под видом насмешки выражать ему такое дружелюбие! — Это вы! — облегченно воскликнул он. — Ради Бога! Помогите мне выбраться отсюда! — Не станете ли вы уверять, что вам плохо? Белый глаз фонаря отвернулся в сторону и, протянулась рука, за которую Малез ухватился с отчаянием утопающего. — Вы меня, кажется, разыскивали? По-прежнему злая ирония, скрывающаяся за самыми простыми словами! Трясущейся рукой комиссар пригладил растрепанные волосы. — Да, — пробормотал он. — Хотите верьте, хотите нет! При виде двух восхитительных ножек, бьющихся между диваном и стеной, его охватили угрызения совести: — Вы спасли не всех! Венцеслав Воробейчик, известный друзьям как г-н Венс, невозмутимо посмотрел на приятное зрелище. Он был одет в великокняжеский костюм, которому позавидовал бы сам законодатель мод Бруммель. — Согласен, — признал он. — Трудность в том, как и в случае с Виргинией из известного романа, каким образом выловить… «вашу сообщницу»? — не так ли? — не оскорбив ее стыдливости. Право, не знаю, за что ее зацепить… Поставив колено на диван, он нагнулся: — Хелло? Вы можете свободно двигать руками? Донесшийся до них писк был совершенно неразборчив. — Отодвинем диван, — решил Воробейчик. — Вот уже пятый раз со вчерашнего дня, — добавил он с кисло-сладким видом, — как я вытаскиваю оттуда эту юную особу. Напрасно пытаюсь я понять, что ее туда влечет, за исключением, естественно, законов притяжения. — Со вчерашнего дня? — недоверчиво переспросил Малез. — Да. В четверг Норе исполнилось восемнадцать весен. Мы их все еще празднуем… — Так что эти?.. — заговорил Малез, теряясь между двумя эпитетами, пока его взгляд перебегал от растянувшегося блаженно на ковре с бутылкой в руках пожилого господина к рыжей даме, исполняющей танец живота среди восхищенных поклонников. Воробейчик сделал неопределенный жест: — Друзья, признательные клиенты, впрочем, весьма приличный народ! И, заметив взгляд Малеза: — А вы усомнились? Этот любящий шампанское старец — хранитель музея египтологии, а та миленькая дама — супруга судьи, который приходит в себя в гостевой комнате с куском льда на лбу. Я избавил весельчака от его жены и вернул жену неутешному джентльмену, который плачет в свою жилетку… Так болтая, они наконец извлекли рыжеволосую девушку из-за дивана. Воробейчик снабдил ее одним из тех напитков, про которые говорят, что они валят с ног живых и ставят на ноги мертвых, а затем увлек комиссара в большую светлую комнату, где первым делом включил торшер. — Подумать только! — удивился Малез. — Значит, пробки не перегорели? Воробейчик взглядом показал ему на дверь: — Ш-ш-ш! Они вам постоянно говорят об атмосфере! Благодаря мне они верят, что наконец-то на несколько часов избавлены от благодеяний нашего века. Он остановился. Из-под стола выполз высокий молодой человек с опухшими от сна глазами и, шатаясь, направился к двери; за его фалды держалась юная девица в изрядно помятом кружевном платье. «Встаю, встаю!» — бормотал он заплетающимся языком, в то время как его подруга повторяла: «Держись, Фердинанд, держись!» — Черт! — произнес Воробейчик, нагибаясь. — Надеюсь, это последние… Он отодвинул кресло, открыл книжный шкаф и подошел к светящимся аквариумам, оживлявшим темные углы комнаты своей таинственной жизнью. — Никого, — наконец сказал он, хотя сотня мертвых глаз его коллекции масок, как всегда, создавала у Малеза впечатление, что за ним наблюдают со всех сторон. Сев, он подтолкнул к своему гостю коробку гаван: — Ну так что? Что вам нужно на этот раз? Ведь мы не виделись по меньшей мере три месяца! Малез не спорил. Он ответил: — Я разыскиваю ключ. И надеюсь… — Ключ к тайне? — Само собой разумеется. Осторожно приоткрылась дверь, и появился бой, китаец Чу-Чи: — Хозяин звонил? Тут он заметил Малеза и пополам согнулся в поклоне: — Доб’ый вече’, мсье! Господин Малез доволен? — Виски, Чу! — сказал Воробейчик. — Ты знаешь, где Нора? — Ба’ышня Но’а на к’ыше, ’азглядывает пятна на луне. — Если встретишь, скажи ей, что здесь она найдет старого друга, который будет счастлив ее поздравить. — Очень хо’ошо, мсье. Чу-Чи сейчас ве’нется. — Отправляйся, дорогой! — сказал Воробейчик. Бой вышел. — Какое же невероятное преступление опять совершили в вашем районе? С неожиданной серьезностью Малез ответил: — Убили манекен. И медленно, обстоятельно, не опуская даже мельчайших подробностей, он принялся рассказывать хозяину дома о странных событиях, в которые, вдали от большого города, в затерянной во Фландрии деревушке, он только что оказался замешан. 26. Эдип — Потрясающе! — согласился г-н Венс, ни разу не прервавший рассказ Малеза. — Вы были бы, мой друг, правдивым летописцем. Но в данном случае, согласитесь, знания фактов недостаточно, чтобы суть событий стала для меня яснее. Я внимательно вас выслушал. Но сам я не жил этим приключением. Так что поподробнее опишите мне главных действующих лиц драмы. Умерший кажется мне не лишенным обаяния мифоманом, клеветником-маньяком, которого либо страстно любят, либо страстно ненавидят. Но остальные? Если я вас правильно понял, с разной степенью вероятности вы подозреваете семерых? — Да, брата, сестру, двоюродных сестру и брата жертвы, старую служанку и ее сына, наконец, деревенского дурачка… — Вам удалось точно установить, что в момент его смерти к Жильберу никто из них не приближался? — И да, и нет. Четверо первых — если опираться на их совпадающие свидетельства — присутствовали на обедне. Пятый, Леопольд Траше, арестованный тем самым утром, находился соответственно далеко от деревни. Мне не удалось пробудить у Жерома, дурачка, столь далеких воспоминаний, но трудно представить, как ему удалось бы проникнуть в дом с преступным намерением, и еще труднее, — разве что его слабоумие притворно, — как мог он замыслить столь хитроумное убийство. Остается старуха служанка, единственная обитательница дома, находившаяся на месте вместе с беспомощным отцом жертвы. Поддавшись усиливающемуся возбуждению, Малез поднялся и принялся расхаживать по комнате, продолжая говорить: — Смерть Жильбера не мог вызвать медленно действующий яд, поглощаемый мелкими дозами в течение неопределенного времени; в этом случае она не была бы столь быстрой. Как и вы, несомненно, я прежде всего подумал о цианистых соединениях, но, не говоря о том, что они оставляют в организме следы, способные вызвать подозрения уже при первом осмотре post mortem, практически исключено, что Жильбер мог проглотить яд в том или ином виде в течение предшествовавшего его кончине часа… Затем я подумал о кураре. Наши технические службы только что мне подтвердили, что именно этот яд был нанесен на оружие, разрозненный набор которого я обнаружил на чердаке. Однако вы же знаете, что это последнее вещество оказывает губительное воздействие на организм лишь в случае прямого введения в кровь или ткани, а если я не в силах вообразить, как жертва могла поглотить яд, то еще меньше, признаюсь откровенно, как убийца сумел бы отравить жертву на расстоянии! — Вы же мне сказали, что на трупе не было никаких внешних следов ранения? — Никаких, за исключением синяка на лице и нескольких царапин от падения с лестницы. — Поскольку убийство манекена вытекает, по вашему мнению, из убийства Жильбера, может, вы могли бы с большим успехом допросить ваших подозреваемых о том, где они были в ночь с 20-го на 21-е? — Так я и сделал. За исключением Жерома, моловшего такой вздор, что он смутил бы и инквизитора, все остальные утверждали, что не покидали своих постелей. Воробейчик размышлял. Подняв бокал, он посмотрел его на свет, одновременно поглядывая на комиссара: — Если вам верить, покойного единодушно ненавидели все близкие. Разве не мог один из них попытаться уничтожить его изображение, не трогая тем не менее его модели? — Нет! — с неожиданным раздражением возразил Малез. Неужели его столь тщательно восстановленная великолепная история рухнет? — Вас не было там, вы не держали, как я, руку на пульсе у всех этих разочаровавшихся душой и телом провинциалов, у всех этих погрязших в живом прошлом существ! Воробейчик позволил себе улыбнуться: — Я же не возражаю, старик. И какова собой Лаура? Хороша? — Не знаю, — честно признался комиссар. — Она то кажется холодной, как лед, то горячей, как пламя. — Черные платья, волосы пучком? — Совершенно верно. — Воображаю, что теперь она начала сожалеть о своем кузене. Девушки вроде нее неизбежно обожают то, что сожгли! — Сама она утверждает противоположное, но, пожалуй, вы правы. — А ее кузина Ирэн? Тип «будущей регентши»? — Если угодно. Воробейчик вздохнул: — Очень боюсь, старина, что если бы я серьезно этим занялся, то смог бы доказать виновность и тех лиц, которых вы подозреваете, и еще нескольких, которых вы не заподозрили! Я думаю о господах Деване и Эберстейне, честных торговцах, о благородном старце г-не Лекопте, о докторе Фюрнеле, о начальнике станции, о трактирщике, о самой Жанне Шарон… Вы раскрыли секреты семи лиц. Осмелитесь ли вы утверждать, что у остальных нет столь же компрометирующих тайн? Что доктор Фюрнель не стал орудием г-на Лекопта, с запозданием уяснившего себе прискорбное состояние ума своего сына? Что начальник станции не отомстил за давнюю обиду? Что старик Жакоб не избавился от сообщника? Поверьте мне, при нынешнем положении любые предположения оправданы, невиновных на сто процентов просто не существует!.. Послушайте, вы мне рассказывали о чердаке с находящимся там некиим набором. Больше ничего не показалось вам заслуживающим особого внимания? Никогда еще Воробейчик не выглядел таким равнодушным, никогда вопрос не представлялся таким безобидным. Однако позднее он признался, что, задавая его, уже знал, благодаря предыдущим признаниям комиссара, куда идет. — Нет, — не задумываясь, ответил Малез. — Или, скорее, да. Кот. Меня удивило, что из-за связанных с этим чучелом воспоминаний к нему не относились лучше. — Вот как? — глухо пробормотал Воробейчик. — Что за воспоминания? — Вы же знаете, какими бывают дети. Валтасар, а так звали любимчика, участвовал во всех их развлечениях, то в роли… мустанга, то пумы, то в какой-нибудь другой! Он умер двадцать четыре часа спустя после Жильбера. Моська Ирэн, Маргарита, его не переносила, и ее ненависть не угасла со смертью Валтасара. Если бы останки бедного кота оказались в пределах ее досягаемости, похоже, она разорвала бы их в клочья… Прислонившийся к книжному шкафу Малез с этой минуты смутно чувствовал, что только теряет время. Не было ли глупостью с его стороны надеяться, что г-н Венс на расстоянии прояснит дело, мрак которого он не смог рассеять, будучи на месте? — Вы иногда читаете газеты? — Что? — воскликнул комиссар, грубо оторванный от созерцания трудов Фрейда, Мантегаццы и Ломброзо, выстроившихся перед его глазами. — Конечно! — обиженно произнес он. — А в последние дни вы их просматривали? — В последние дни? Нет. А в чем дело? — Так я и думал… — сказал мсье Венс. Спокойно встав, он загасил свою гавану в пепельнице: — …иначе вы бы все уже поняли. — Понял? — повторил растерявшийся Малез. — Понял что? — Что следовало отдать кота собаке! — произнес г-н Венс. В эту минуту Чу-Чи, осторожно приоткрыв дверь, просунул голову. — Ну? — спросил Воробейчик. Бой в улыбке оскалил зубы: — Ба’ышня Но’а очень занята. Ба’ышня Но’а отк’ывает новую звезду. — Великолепно. Неожиданно, но великолепно. Пойдем-ка посмотрим и мы. Малез не испытывал особого желания, но Воробейчик, взяв его под руку, потянул за собой. «Он не хочет говорить мне ничего больше», — думал расстроенный комиссар. Но тут понял: как всегда великодушный, мсье Венс хотел, чтобы Малез сам воспользовался всеми плодами своего успешного расследования. В коридоре их чуть было не опрокинул толстяк в халате, что есть мочи дувший в охотничий рог. — Наверное, еще один очень порядочный человек? — ядовито осведомился Малез. — По правде говоря, не осмелюсь этого утверждать, — ответил мсье Венс. — Мне кажется, я узнал нашего соседа снизу, который два часа назад поднялся пожаловаться на шум, который мы производим. Нора не открыла новой звезды. Она только думала, что открыла новую звезду. Но в одном была уверена: она простудилась. Венсу и Малезу пришлось ее уложить в постель, приготовить ей грог, который она нашла безвкусным, положить ей грелку, которая показалась ей холодной. Уже рассветало, когда друзья расстались. Комиссар предпочел бы, чтобы его изрубили на мелкие куски, лишь бы не задавать новых вопросов, но у Венса, похоже, проснулась совесть. — Вы знаете улицу Англетерр? — сам спросил он, когда Малез входил в лифт. — Нет, — подумав, ответил Малез. — Одним концом она выходит на Крылатую улицу, а другим — на Триумфальный бульвар. На вашем месте я при первой же возможности отправился позвонить к дому под номером 44-бис. — Вот как? — произнес Малез. — И что же мне там скажут? — Ничего, — ответил мсье Венс. И сам захлопнул дверцу лифта. 27. Дело Жадена Ранним утром комиссар, сто раз повторявший себе: «Не поеду», звонил в дверь магазина, в витрине которого потерявшая перья сова и взгромоздившаяся на сломанную ветку белка, окоченевшие в оранжевой тени запыленной целлофановой шторы, казалось бы, навсегда утратили способность привлекать внимание прохожих. — Черт! — ругнулся он. — Ничего не скажешь, сарай выглядит совершенно заброшенным! Но в тот момент, когда он отступил на несколько шагов, чтобы окинуть взглядом фасад (и обнаружить размытую дождем вывеску: Жаден, чучельник), услышал, что к нему обращаются: — Вы кого-то ищете? Мывшая порог соседней лавки невысокая костлявая женщина в лимонного цвета свитере и скверной юбке из шотландки выпрямилась и, подбоченившись, наблюдала за ним. — Мне нужен г-н Жаден, — ответил Малез. — Он не переехал? — Переехал? — хмыкнула женщина. — Ну, можно и так сказать… Она разглядывала комиссара с недоверчивым любопытством: — Вы ведь из полиции? Этот вопрос задел Малеза. Он считал, что выглядит, как все. Почему же люди с первого взгляда угадывали его профессию? — Нет, — нагло соврал он. — Я член семьи. — Член семьи? Женщина не сразу переварила этот ответ. И, похоже, он показался ей несъедобным. — И… вы не знаете? — наконец выговорила она. Малез почувствовал, что его терпению подходит конец. — Не люблю разговаривать загадками! — буркнул он (и с нами согласятся, что это было пустой фразой). — Буду очень вам обязан, если… Женщина без колебаний нанесла удар, в действенности которого больше не сомневалась: — Вот уже около года, как г-н Жаден умер! На этот раз наступила очередь Малеза играть роль эха: — Умер? — Убит. Сегодня его жена и его работник предстанут перед судом присяжных. — Что такое? «Вы иногда читаете газеты?» — спросил его лукаво г-н Венс накануне. Покинув свою добровольную осведомительницу, Малез пятью минутами позже вихрем ворвался в первое подвернувшееся кафе: — Пива! И газеты! По словам официанта, они еще не поступили. — Ну так что же, принесите мне вчерашние! — нетерпеливо сказал комиссар. Официант вскоре бросил напрасные поиски: — Их уже нет… Хотите «Алярм» за 20-е? — неуверенно предложил он. За 20-е? Это число пробудило у Малеза какие-то воспоминания. Он увидел себя сидящим перед трактиром в С*… читая обрывок газеты, принесенный ветром. Может ли так быть, что именно в тот момент он был, сам того не подозревая, совсем рядом с истиной? — Сойдет «Алярм» за 20-е, — пробормотал он, жадно хватая газету. Разыскиваемое им сообщение буквально сразу попало ему на глаза: ДЕЛО ЖАДЕНА «Дело Жадена» не столь давнее, и вызванный им интерес еще не настолько угас, чтобы наши читатели не могли его припомнить хотя бы в общих чертах. И все же сегодня, когда оно снова предстает перед его величеством судом присяжных, нам показалось небесполезным обрисовать его суть. В прошлом году примерно в это же время г-н Сезэр Жаден еще занимался, и не без выгоды, в доме 44-бис по улице Англетерр скромным ремеслом чучельника. Не без выгоды, подчеркиваем мы, ибо наплыв заказов побудил его шестью месяцами ранее привлечь к делу молодого препаратора по имени Фернан Бишоп. Будучи человеком мягким и общительным, думающим лишь о процветании своего дела, г-н Жаден пользовался общим уважением и имел только друзей. Так, во всяком случае, можно было думать до 24 сентября 193… года, когда его обнаружили в задней комнате мастерской, сраженного внезапной и таинственной болезнью, задыхавшегося и сжимавшего обеими руками горло. Напрасно был срочно вызван врач. Г-н Жаден, которого к его приходу уже коснулось крыло смерти, скончался чуть позднее, так и не приходя в сознание. От него так и не удалось услышать, чем он страдал и как началась его болезнь. Чучельник был отменно здоров, и ничто не предвещало его кончины. Поэтому врач, столкнувшись со столь странной смертью, справедливо отказал в выдаче разрешения на похороны и предупредил полицию. Вскрытие трупа было доверено двум наиболее опытным судебным врачам, докторам Прийю и Пейзану, которые, в свою очередь, обратились за помощью к двум известным токсикологам, доктору Осту и профессору Лепети-Пети. Все четверо высказали единое суждение: смерть вызвана ядом растительного происхождения группы стрихнос, который определить более точно они не смогли. Тем временем следствие, которое энергично вел один из наших самых выдающихся судебных работников, г-н следователь Скувар, не замедлило раскрыть, что м-м Жаден поддерживала внебрачные отношения с молодым работником своего мужа г-ном Бишопом. Выяснилось также, что пара не раз публично заявляла о своем намерении соединиться брачными узами, если чучельник умрет. Под градом вопросов вдова в конце концов призналась, что умоляла жертву дать ей развод, но г-н Жаден всегда восставал против этого, ибо такой выход противоречил бы его религиозным убеждениям. Кроме того, было доказано, что м-м Жаден — прошлое которой было достаточно бурным — продолжала время от времени встречаться с одним из своих давних друзей, крупным путешественником, и что по меньшей мере дважды оказывалась в положении, когда могла без его ведома совершить хищение из его коллекции ядов, привезенных им из дальних странствий. В дальнейшем, как явствует из обвинительного заключения, которое мы публикуем ниже в выдержках, паре были предъявлены и другие более или менее веские улики: за два года до своей кончины г-н Жаден застраховал свою жизнь в пользу жены; нравственность же молодого Бишопа, ранее осужденного за оскорбление общественной морали, выглядит не менее сомнительной, чем и его сообщницы, и т. д. Конечно, в течение всего периода следствия задержанные не переставали клясться в своей невиновности, но это позиция — мы чуть было не сказали система, — которую обычно занимают самые крупные преступники. В наши дни она может посеять сомнение только в самых слабых и робких умах. Обвиненные в предумышленном отравлении, она — своего мужа, он — своего хозяина, м-м Жаден и г-н Бишоп сегодня предстают перед судом присяжных. Защиту первой возьмет на себя мэтр Бонвале, защиту второго… «Боже мой! — подумал Малез. — Все прояснилось, включая туманные речи мсье Венса накануне вечером». В спешке позабыв оплатить счет, он помчался к Арману Лекопту, которого удачно застал за завтраком, и уже через двадцать минут они выезжали из городских ворот на скорости сто километров в час. «Дело Лекопта… Процесс Жадена… Нужно быть Венсом, — с горечью подумал Малез, — чтобы додуматься до такого остроумного сопоставления и выразить его в столь лапидарной форме: «Отдайте кота собаке!» 28. Блеф — Что с ней? Она умерла? — спросила Ирэн, с трудом сдерживая слезы. Малез в последний раз взглянул на собачонку, распростершуюся на кафельном полу вестибюля рядом с Валтасаром, которого она успела лишить глаза и хвоста. Затем он поднялся, опершись правой рукой о колено, и кольцо окружавших его лиц незаметно раздвинулось. — Думаю, да, — со вздохом ответил он. Думал ли он? Он это знал лучше, чем кто бы то ни было! Пятью минутами раньше, когда Эмиль и его жена звонили в парадную дверь, он поднялся на чердак, куда вошел с помощью отмычки, забрал покойного Валтасара, поместил его в самом центре лестничной площадки на третьем этаже, затем осторожно приоткрыл дверь комнаты Ирэн, куда обе девушки сочли необходимым заключить Маргариту, чтобы в тот вечер ему не пришлось защищаться от ее бешеных наскоков. Оказавшись таким образом на свободе, моська, чуть поколебавшись, за кого из двух врагов приняться, и раздразненная комиссаром, в конце концов бросилась все-таки на кота, надеясь, что он будет легкой добычей, и принялась его трепать по всей площадке, повизгивая от наслаждения… На цыпочках, потихоньку, Малез спустился на веранду, где его ожидали восемь созванных им после обеда особ с обострившимися в свете ламп чертами лица. Но они еще не успели рассесться, как шум двойного падения, сопровождаемый жалобным тявканьем, привлек их всех беспорядочной группой в вестибюль. А теперь… — Бедная моя Маргарита! — прошептала Ирэн. Она хотела опуститься на колени и прижать к себе крошечное тельце, но Малез остановил ее, схватив за руку. — Не прикасайтесь к ней! — сказал он с неожиданной серьезностью. По щекам девушки бежали слезы, которые она и не подумала стереть. — Почему? И с насмешкой в голосе, сдерживая невольные рыдания, спросила: — Ведь, насколько я знаю, смерть не заразна? — Напротив, — ответил Малез. — Иногда. И при этих словах круг вокруг него словно еще больше раздвинулся. С плохо сдерживаемым гневом Ирэн вдруг сказала: — Валтасар был заперт на чердаке, Маргарита — в моей комнате… Это вы их стравили! — Да, — признался Малез, не слишком гордящийся выпавшей ему ролью. Он совершил свое первое и — он надеялся — последнее предумышленное убийство. Несмотря ни на что, боль Ирэн вызывала в его душе что-то похожее на угрызения совести. — Если все принять во внимание, — продолжал он, — дуэль выглядела достаточно неравной… Разговаривая, он исподволь рассматривал восемь окружавших его людей — Ирэн с заплаканными щеками на первом плане; готового броситься к ней Эмиля; плаксиво прижавшуюся к мужу Жанну Шарон; черную тень Лауры между Арманом и Леопольдом; очень похожую на угрюмую сову Ирму; застывшего в своем генеральском величии деревенского дурачка Жерома. И пытался увидеть в их взглядах отражение страха, который доказал бы ему, что один из них только что понял точный смысл его замечания. Напрасно. Все лица оставались одинаково замкнутыми. — Вы… вы не имели права так поступить! — возмутилась Ирэн, взгляд которой не переставал обращаться к сведенному судорогой телу собаки. — И я все еще не понимаю… Неожиданно она поддалась чисто детскому отчаянию: — Зачем? Как она умерла? Ведь не Валтасар же ее убил! Малез только и ждал этого вопроса. Он пригласил всех на веранду. — Именно он! — сказал он, опершись спиной о закрытую дверь. Он не торопился: — Он убил ее так же, как еще живым, став невольным орудием истинного убийцы, убил Жильбера Лекопта, вонзив ему в щеку смазанные кураре когти. Жанна Шарон пронзительно взвизгнула. Остальные выглядели парализованными и совершенно подавленными страшным разоблачением. «Однако, — подумал Малез, — среди них по меньшей мере один был готов к тому, что его ожидало». — Я долго ломал голову над этой проблемой: если Жильбер Лекопт ничего не ел и не пил за предшествующий смерти час, значит, яд был в него введен! Каким способом? Кем? С помощью чего? По всей видимости, никто не приближался к Жильберу в его последние минуты. Я думал только о разумных существах, я упускал из виду домашних животных — Маргариту, Валтасара, которые были вовлечены в вашу жизнь, в ваши игры… Я забывал, что Жильбер и их должен был мучить, как он мучил все существа, к которым привязывался… Разве я ошибаюсь? — Нет, — произнес чей-то голос. Это была Лаура. — Жильбер так истязал Валтасара, что от страха и ненависти тот буквально брызгал слюной при его приближении. — Убийца сделал ставку на эту ненависть! Перенесемся в то воскресенье, 22 сентября прошлого года… За завтраком Жильбер сделал вид, что не может пойти к обедне: он жаловался на головную боль, на сердце, мало ли на что еще. Убийца, планы которого были давно готовы, решил действовать немедленно. Он дожидался лишь подобного случая, случая, который позволил бы ему убить на расстоянии и создать себе безупречное алиби, если вдруг события примут дурной оборот и в дело вмешаются органы правосудия… Кто-то — это был Арман — решился наконец запротестовать. — Комиссар, вы сошли с ума! Никто из нас, а, похоже, убийцу следует искать среди нас, не рискнул бы — я отвечаю за свои слова! — так поступить, зная, что Валтасар может поцарапать кого-то другого, а не Жильбера! Малез поднялся всей своей массой: — Но ведь никакого риска не было, мсье Лекопт! В то утро вы все, припомните, отправились в церковь. За исключением вашего отца, который никогда не оставлял своей комнаты, и Ирмы, занятой обедом и бывшей, думаю, другом Валтасара… Напротив, убийца знал, что Жильбер не преминет помучить бедное животное, как он поступал всегда, оставаясь с ним без свидетелей. Более того, он даже мог не опасаться, что раньше животное слижет яд, который почти безвреден, попадая в организм через рот. — А если бы роковая встреча не состоялась? — Ну, тогда убийце пришлось бы подумать о следующей… К несчастью, он не догадался — или счел бесполезным — удалить кураре с когтей Валтасара, который умер, почесавшись и поцарапавшись. Вот почему сегодня он должен перед своей совестью и перед людьми отвечать еще и за второе преступление, на этот раз невольное, в отношении чучельника, взявшегося сохранить для вас останки старого друга. — Что такое? Что вы говорите? Внимательно всматривался Малез в своих слушателей. Их ошеломленность казалась искренней, да, вероятно, такой и была. Ведь убийца, даже если и читал газеты, вряд ли увидел причинную связь между своим преступлением и внезапной смертью чучельника. — Набивая чучело Валтасара, г-н Жаден слегка поцарапался. О, это была совсем незначительная ранка, но достаточно было и ничтожной царапины: яд, попав в кровь, доделал остальное… Вмешался случай, и органы правосудия были привлечены к делу. А в результате двое невиновных — жена и работник чучельника — сегодня вынуждены защищаться перед судом присяжных по обвинению в отравлении. Комиссар извлек из своего кармана трубку и крепко охватил ее головку ладонью. Теперь он был уверен в победе, уверен, что каждое его слово заключало в себе ударную силу. — Странно то, — охотно продолжил он, — что я пришел к верному заключению в ходе ошибочного рассуждения. Я вообразил, что «убийцей манекена» мог быть только тот, кто убил и Жильбера. На этом рассуждении я построил все свое расследование. Но, по его собственному признанию, восковую фигуру изуродовал Жером, с ожесточением осыпавший ее ударами ножа. Преступник же, истинный преступник! — удовлетворился тем, что в припадке бешенства или безумия разбил витрину г-на Девана. Я допускал ненависть одного. Правда же состоит в том, что жертва вызывала ненависть у многих. Причем достаточно сильную, чтобы искать удовлетворения в преступлении. Неожиданно Малез повернулся к старой Ирме: — Вы, мадам, ненавидели покойного потому, что он унижал вашего сына, с нескрываемым удовольствием третировал его, стеной вставал между миром и им… Он обратился к Луизе: — Вы, мадемуазель, потому, что он старался вас развратить, растлить, преждевременно лишить молодости… Сегодня вы делаете вид, что сожалеете о нем — и, может быть, действительно сожалеете, — но в то время вы мечтали только о том чтобы вырваться из-под его власти, снова стать самой собой… Малез переводил жесткий взгляд с лица на лицо, как в лесу с ветки на ветку прыгает огонь: — Вы, мсье Шарон, конечно же, будете мне признательны за то, что я умолчу здесь о ваших возможных побуждениях. Вы знаете, что они существуют и мне они известны, и этого достаточно. Если вы сомневаетесь в их серьезности, постарайтесь припомнить наш разговор в прошлую среду, перед входом на чердак. В скобках замечу, что вы живете напротив лавки г-на Девана и, вероятно, первым обратили внимание на то, что манекен в его витрине сделан по образу и подобию вашего кузена. Эмиль возразил: — Клянусь вам, что я его не заметил! Вы же сами в годовщину смерти Жильбера слышали, как я поражался его исчезновению с чердака, причем и не подозревал, что вы рядом… Пожатием плеч Малез отверг возражение: — Ничто мне не доказывает, что вы не разыгрывали комедии! Потом он долго и молча вглядывался в лицо Ирэн, волнение которой без слов подтверждало основательность его немого обвинения. Он повернулся к Леопольду: — Конечно, господин Траше, вы оставили этот дом между двумя жандармами за много часов до преступления. Тем не менее у вас было достаточно времени, чтобы его подготовить. Так у бомбы замедленного действия запускают механизм задолго до взрыва… У сына Ирмы даже губы побелели: — Может быть! Напротив, никто не посмеет меня обвинить в «убийстве манекена»! Жанин Фализ подтвердила, что я уже лег спать, когда оно было совершено! — Нет, — возразил Малез. — Вы лежали, когда Жером завершил то, что начал кто-то другой, это совсем не одно и то же! Окно занятой вами на ферме комнаты выходит на дорогу, а ветка яблони позволяет легко спуститься вниз. Вы могли испытывать желание побродить вокруг этого дома и, когда шли по Станционной улице, вас поразил неожиданно увиденный манекен. Вы инстинктивно разбили витрину, чтобы отбросить этот призрак в небытие… У вас было достаточно времени, чтобы вернуться в свою комнату до того, как мадемуазель Фализ принесет вам чашку молока. Леопольд пытался спорить: — А из каких побуждений, по вашему, я проделал бы все это? — Из ненависти. Из ненависти к умершему. Невозможно, но сын Ирмы побледнел еще больше: — Правда, я никогда не любил покойного. Но без серьезной причины не начинают ненавидеть. — У вас для этого было превосходное основание. — Вот как? Слова с трудом слетали с уст юноши: — Какое же? — Еще подростками вы были влюблены в одну и ту же девушку! Послышались восклицания. Лаура спрятала лицо в ладонях. — Вы же не станете этого отрицать, не так ли? — беспощадно продолжал Малез. — Человек вашего типа не отрекается от своей любви, если даже это может стоить ему головы… Вы любили Лауру и смертельно ненавидели Жильбера, который делал ее несчастной… В тюрьме вы тяжело заболели. Вы чуть ли не добровольно подхватили эту болезнь, словно решившись на самоубийство. Вы… Леопольд, казалось, заколебался: — Замолчите! Ради Бога, замолчите! Малез был в нерешительности. Но он не принадлежал к людям, которые добивают поверженного врага. И повернулся к своему последнему противнику — Арману. — Господин Лекопт, из-за клеветы Жильбера отец лишил вас наследства. Между прочим, странно, что ваша «неумеренная жажда откровенности» не подтолкнула вас самого сообщить мне об этом! Вы покинули этот дом глубоко обиженным, заявив о намерении никогда сюда больше не возвращаться… И все же в канун преступления вас приводит сюда… — Мне не хотелось причинять новую боль маме! — Так мне и рассказывали! Но беда в том, что вы находились здесь и 21-го, на другой день после «убийства манекена»… — Я обещал Ирэн и Лауре, что проведу с ними день годовщины смерти Жильбера! — …и ничто не доказывает, — невозмутимо продолжал Малез, — что вы не прибыли накануне. В этом случае вы, как и г-н Траше, могли бы нос к носу столкнуться с воскрешенным Жильбером и поддаться желанию вторично его убить… — Глупо! — сказал Арман. — У меня не было поводов желать смерти Жильберу! — Позвольте мне придерживаться противоположного мнения: после исчезновения брата вам было бы нетрудно вернуть себе благорасположение отца! Арман скрепя сердце согласился: — Хорошо! Но, будучи преступником из корысти, я никогда не убил бы манекен потому, что второе преступление очевидно вдохновлено страстью! — Страстью, угрызениями совести, даже страхом! — уточнил Малез. — Одним из тех панических ужасов, которые лишают рассудка самых здравомыслящих людей. Неожиданно Арман утратил всякое самообладание: — К черту эти ваши игры! Или вы знаете преступника, или нет! Если да, кончайте с ним. Арестуйте его! Комиссар отошел от двери. Внезапно все увидели, что ее ручка поворачивается, затем дверь приоткрылась и из вестибюля донесся шум падения: словно бы вздох, за которым последовал глухой удар. — Посмотрите, посмотрите! — закричала, вытянув палец, Жанна Шарон. Охваченная предчувствием Ирэн воскликнула: «Папа!» Они обнаружили господина Лекопта лежащим в гротескной позе, с подогнувшимися, как будто сломанными, ногами. Его застывший взгляд, казалось, хотел пронзить дверь, а его искаженные черты выражали несказанный ужас, ужас и отчаяние человека, увидевшего приближение смерти. — Папа, папа! — рыдала Ирэн. Но ее парализовали его застывший взгляд, ужасающая гримаса, делавшая этого человека неузнаваемым, и она все еще не решалась к нему приблизиться. — Бегу за доктором! — кинул Арман, бросаясь с непокрытой головой к двери. Рыдания Ирэн становились все сильнее. Больше не заботясь о жене, Эмиль приблизился к ней и обнял. Ирэн уткнулась лицом в его плечо. — Как у него хватило сил добраться сюда? — машинально задал вопрос Малез. — Его встревожила непривычная наша суета, — мертвым голосом ответила Лаура. — Тщетно пытался он звонком вызвать кого-нибудь из нас, тот бренчал в пустой кухне… Наши признания нанесли ему смертельный удар… Разговаривая, она избегала смотреть на комиссара. «Потому что ее взгляд обвинял бы меня!» — с горечью подумал он. Он сознавал, что теперь, после того, как перед ним появилось застывшее в гротескной позе тело, ему здесь больше нечего было делать. Не сказав ни слова, он приблизился к вешалке, надел плащ. Забирая шляпу, он почувствовал, что на него смотрят, и понял, что, несмотря на присутствие умершего остается в центре общего внимания. — Разве… разве вы не арестуете преступника? — спросила Ирма, наверное, опасавшаяся за своего сына и готовая при необходимости, как и в прошлый раз, зубами защищать его. Повернувшись к неподвижной группе, Малез покачал головой: — Нет. Не раньше, чем завтра. — Почему? — в свою очередь задала вопрос Лаура. — Ночь — добрый советчик, а я знаю, что эта ночь посоветует преступнику… Хочу, чтобы у него хватило времени ему последовать. — Стыдно! — вмешалась своим кислым голосом Жанна Шарон. — Разве вы не предоставляете виновному возможности ускользнуть от правосудия? Малез подошел к Жерому. Взяв его под руку, он повлек его с собой. — Напротив, — невозмутимо возразил он. — Я его такой возможности лишаю! На улице он вздохнул. — Видите ли, генерал, — грустно произнес он, — за всю мою карьеру я так скверно не блефовал! Я им объяснил, как Жильбер был убит, и дал им понять, что знаю, кто убийца… Вам могу честно признаться… Этого я не знаю! И у меня нет способа это узнать! Передо мной в своем роде безупречное преступление. Уверен я лишь в одном: сегодня вечером преступник находился на веранде… Если мне удалось его убедить, что я проник в его тайну, игра закончена… В противном случае партия проиграна… Молча сделал он несколько шагов. Затем добавил: — Если я хорошо исполнил свою роль, убийца выдаст себя еще сегодня ночью, попытавшись ускользнуть от людского суда. 29. Кляп Он попытался, как было предсказано. Во всяком случае, Малез так думал. В который раз он остановился, чтобы взглянуть на светящийся циферблат часов, когда глухой шум заставил его обернуться. Словно из-под земли вынырнула человеческая тень и, сгорбившись, прижимаясь к стенам домов, заторопилась куда-то, оставляя все дальше позади дом на Церковной площади, откуда она на самом деле выскользнула. «Охота началась!»— подумал Малез. Поздний час — было десять минут пополуночи — доказывал, что преступник, чувствуя себя раскрытым, решил сыграть ва-банк и исчезнуть до рассвета. Опущенные поля шляпы скрывали верхнюю половину его лица, в руке он нес сумку или маленький чемоданчик. Малез свистнул. Еще вечером он как комиссар полиции запросил помощь местной жандармерии, и подступы к площади находились под наблюдением. Встревоженный человек замедлил шаг и боязливо огляделся вокруг. Оторвавшись от дерева, Малез начал преследование. Но он не прошел и десяти метров, как тот обернулся и его заметил. Комиссар сжег корабли: — Эй! Остановитесь! И, стремясь предупредить какой-нибудь отчаянный шаг, выкрикнул: — Я знаю, кто вы! Вы не сможете ускользнуть… Площадь окружена! Казалось, беглец заколебался. Вышедшая из-за облаков луна неожиданно залила его своим тусклым светом. Малез продолжал приближаться все тем же размеренным шагом. — Именем закона… — заговорил он. Но не кончил. Беглец, круто повернувшись, снова заспешил прочь. — Проклятие! — выругался комиссар. Он бегал плохо и теперь мог рассчитывать только на двух жандармов, несших охрану на площади. Но когда они оставили укрытие и пустились в погоню, человек метнул чемоданчик под ноги тому, который был ближе, ловко увернулся и понесся вперед. Заметив Малеза, один из запыхавшихся жандармов в бешенстве спросил: «Обычные предупреждения?» И извлек из кобуры револьвер, курок которого тут же взвел. — Да, — сказал Малез. — Или, пожалуй, нет. Он не в силах был контролировать события и колебался. Уходя несколько часов назад из того дома, он был совершенно уверен, что преступник попытается уйти от суда не таким способом, но иным, более честным, менее дерзким. И опять глухой шум подсказал, что кто-то еще раз только что открыл дверь дома. Он обернулся. Бегом приближалась тень. — Пошли! — сказал он жандарму. — Попытаемся его схватить! Если увидим, что он уходит, у нас еще будет время применить… Жандармы включили мощные электрические фонари. Снова пустившись бежать, они обшаривали ими ночь, ловили их лучами человека, который вдали, согнувшись вдвое, несся к дороге. — Остановитесь! — выкрикнул Малез, прекратив погоню, чтобы перевести дыхание. — Остановитесь, или мы будем стрелять! И, подкрепляя слово делом, разрядил свое оружие в воздух. — Господин Малез! Господин Малез! Он узнал звавший его сзади голос, как узнал и беглеца. Но он не откликнулся. «Жребий брошен…»— с горечью подумал он. А затем с внезапным гневом: «Глупец! Если б я только знал, что он…» Но что бы он сделал, если бы и знал? Ничего. Ничего сверх того, что уже сделал для него и для других… Человек убил. Дважды. Наступило время расплаты. Булыжник сменился грунтовой дорогой. Издали донесся пронзительный гудок поезда, только что пронесшегося мимо небольшой станции. Луна продолжала урывками освещать местность, и каждый раз, когда она выходила из-за облаков, огромные тени бегущих по дороге людей принимались отплясывать на лежащих ниже лугах. Следовало ли приказать жандармам стрелять? Малез не мог на это решиться. Но долг требовал от него, чтобы побег преступника был предотвращен любыми средствами. — Господин Малез! Господин Малез! Все тот же искаженный расстоянием голос: — Не стреляйте! Не стреляйте! В то мгновение, когда ритм преследования стал еще быстрее, впереди, на расстоянии в пятьдесят или сто метров, раздался возглас: — Осторожно, поезд! «Боже мой!» — подумал Малез. В его ушах стучало. Он не расслышал, а скорее угадал последнее слово. Его охватила дрожь: уже было слышно могучее дыхание поезда, на всех парах приближавшегося к переезду, через который явно решил проскочить беглец. — Леопольд! — сложив трубкой ладони, выкрикнул он. Он снова рванулся вперед, пробежал еще несколько метров: — Леопольд! Леопольд! Остановитесь! Он весь дрожал от возбуждения и страха. Его тело покрылось холодным потом. Какую-то долю секунды он чувствовал прикосновение чешуйчатого крыла вызванных им сил зла, насмехавшихся над ними. А там, впереди, под двойной вопль — гудка паровоза и крика отброшенного им человека, с освещенными окнами, словно молния, пронесся скорый. — Господин Малез… Малез наклонился и для того, чтобы расслышать последние признания умирающего, и для того, чтобы скрыть от застывшей позади Лауры его запятнанное кровью лицо. — Вы… вы угадали верно… Это был я… Я знал, что меня скоро задержат за преступление, которого я не совершал… И тогда… Я сказал себе, что стоит действительно совершить его… что тогда меня хотя бы не осудят просто так, ни за что… и ее я спас бы… Его взгляд, минуя Малеза, отчаянно цеплялся за Лауру: — Я… Я это сделал ради нее… Но она никогда ничего не знала… Мне хотелось ей с-счастья… Обещайте мне, что… На губах появилась струйка крови, залила подбородок. Ногтями он царапал землю. — Обещайте мне, что… Но его силы были исчерпаны. Голова упала. Малез поднялся. Теперь он понимал все, даже тайные побуждения, заставившие юношу бежать… Так герои-разведчики принимали на себя вражеский огонь, отвлекая его от главной цели. Мертвенно-бледная в своем черном платье Лаура остановила на комиссаре лихорадочно блестевший взгляд. — Конец? — глухо спросила она. — Да, — ответил Малез. — Он… Он заговорил? — Да. — Что он сказал? — Что вас любил, — коротко бросил Малез. И, приблизившись к девушке почти вплотную: — …и был убийцей Жильбера. Лаура медленно поднесла руку к виску. — И вы ему поверили? Ее взгляд бросал вызов комиссару. — Да, — сказал Малез. — Он умер ради того, чтобы ему поверили. — Это неправда! — закричала Лаура. — Это не он! Он невиновен, вдвойне невиновен! Он хотел меня спасти! Но я все равно все скажу! Я вверюсь властям. Истинная виновница — это… Малез так грубо схватил ее за запястье, что она вскрикнула от боли. — Замолчите! — рявкнул он. — Я приказываю вам замолчать! Он сжал ее руку с такой силой, его взгляд стал так жесток, что впервые он действительно внушил ей страх. — У вас нет права! Вчера надо было заговорить, ну, сегодня вечером. Теперь же слишком поздно! — Почему? — пробормотала Лаура. — Он умер ради вас. Молчание — это ваш долг перед ним. «Молчание»… Малез не мог сдержать дрожи. Обвиняя себя в предсмертные мгновения, Леопольд думал только о том, как обеспечить свободу женщине, которую любил. В действительности же его жертва обрекала ее на ужаснейшую из пыток — на молчание. Двое жандармов уложили изувеченное тело юноши на носилки. Когда они их поднимали, Лаура, наконец, зашаталась, у нее вырвался крик «Леопольд!», и она хотела броситься на его тело. Малез, крепко прижавший ее к себе, этому помешал. Затем он увлек ее за собой. — Пойдемте, — сказал он. — Слишком поздно и для этого. 30. Свидетель защиты На другой день утром в суде один из адвокатов м-м Жаден и г-на Бишопа, обвиняемых в отравлении г-на Жадена, чучельника, мэтр Оди, попросил слова: — Господин председатель, новый свидетель просит, чтобы его заслушали сегодня же утром. Он утверждает, что способен доказать невиновность подсудимых. После оживленной перепалки между гражданской стороной и защитой председатель на основании своих полномочий приказал, чтобы свидетель был введен в зал и заслушан. Эме Малез, преисполненный уверенности в себе, подошел к барьеру. — Я настаиваю на полном внимании, — начал он. — Результаты расследования, проведенного мною в течение последних восьми дней, действительно позволяют мне клятвенно утверждать, что м-м Жаден и Фернан Бишоп невиновны в смерти г-на Жадена. Произошло не преступление, а несчастный случай. Жертва была убита котом… Малез терпеливо подождал, пока уляжется вызванное его словами волнение. Но снова довел его до высшей точки, договорив: — …и более того, мертвым котом. Дьявол Сент-Круа Перевод К. Иорданской 1. Почтенная деревня Сент-Круа Ни одному другому занятию не уделяла галантерейщица г-жа Пети-Аве такого внимания, как запиранию ставень. С самого раннего детства она боялась воров и множество ночей провела без сна в страхе стать жертвой убийства, хотя в глубине души почтенная женщина почти готова была считать подобный конец, единственным, достойным ее. Магазин г-жи Пети-Аве, собственно, являлся крошечной лавочкой с узкой витриной и выкрашенным в шоколадно-коричневый цвет фасадом. А чтобы благодаря неизвестно какому чудесному и таинственному стечению обстоятельств кто-нибудь не вздумал принять ее за что бы то ни было иное (например, за крупный универсам) над входом красовалась вывеска: «В небольшой лавке». Неоценимую помощь галантерейщице оказывала Луиза Боске, некрасивая, даже безобразная сирота. Г-жа Пети-Аве подобрала ее, уступив неожиданному приступу филантропии, в один из дней, когда мучительно задавалась вопросом, достаточно ли сделала для своего ближнего. Луиза Боске, молчаливая, деятельная, с ровным характером, выполняла обязанности по дому подобно тени. Единственное ее достояние составляла коллекция картинок с изображениями святых, раскрашенных в яркие золотые и агрессивно-синие цвета, пополняемая при каждой возможности. Это неоценимое сокровище хранилось в мансарде над спальней ее покровительницы, запертое на двойной оборот ключа в маленьком умывальном столике некрашеного дерева с треснутым зеркалом на нем. В этот вечер, заперев ставни на витрине, г-жа Пети-Аве вернулась в магазин и, посмотрев на возившую тряпкой по полу Луизу, сказала со свойственной ей экзальтированностью: — Сегодня вечером, Луиза, небеса дышат преступлением… Луиза Боске подняла голову, откинула рукой свисавшую на лоб прядь волос: — Вы ошибаетесь, сударыня, — ответила она. — Сент-Круа тихая деревня, и здесь живут почтенные люди… — Но существуют бродяги, залетные птицы! — трагическим голосом воскликнула галантерейщица. — Луиза, мне неспокойно… Она подошла к кассе, чтобы вынуть ключ из ящика. Затем спросила: — Ты хорошо закрыла все двери, девочка? — Да, сударыня, как всегда. Минутную паузу оборвал стук сабо Луизы; бросив тряпку в ведро, полное грязной черной воды, она подхватила его за ручку и направилась к прачечной. До галантерейщицы донесся шум сливаемой в раковину воды и напоминающие фырканье раздраженного кота звуки из крана. Луиза вернулась, остановилась в дверном проеме, раскрасневшаяся, слегка задыхающаяся от затраченных усилий, опуская влажные рукава на тонких руках. В доме раздался чистый бой часов, какой мог принадлежать лишь часам из позолоченного металла, увенчанным удручающе реалистично выполненными полевыми цветами и с подсвечниками по бокам. — Половина, сударыня, — заметала Луиза Боске. — Можно мне идти спать? — Ты все закончила? — Да, сударыня. — В таком случае… Галантерейщица сама себя перебила: — Ты не против перенести свой матрас ко мне в спальню на эту ночь? — Нисколько, сударыня. Чего вы опасаетесь? — Ничего и всего… Я… Она сжала руку сироты: — Сегодняшний вечер так похож на те, когда мне становится страшно! Страшно! — Страшно, сударыня? Чего вы боитесь? — Всего, Луиза, ты же знаешь! Боюсь треска мебели. Флюгера, который скрипит как-то необычно. Кошки, опрокинувшей цветочный горшок. Ветра, срывающего черепицу… Ну, иди! Иди быстрей! Вот твоя лампа. Я тебя жду наверху. Обычно в комнате г-жи Пети-Аве бывало очень темно, хотя в ней имелось два окна, выходивших на центральную дорогу, переходившую в разбитый проселок. На кровати лежал красный пуховик, каминную полку украшали пожелтевшие фотографии, над дверью висело костяное распятие. Войдя в комнату, галантерейщица первым делом заглянула под кровать, затем поставила лампу на ночной столик и задернула шторы. В это время, сгибаясь под тяжестью матраса, вошла Луиза. Она отволокла его в угол и быстро разделась. Ложась под одеяло, галантерейщица слышала, как та страстно шепчет молитву. Она задула лампу, и воцарилась полная тишина. Широко раскрыв ослепшие на минуту глаза, г-жа Пети-Аве сначала ничего не могла различить вокруг себя. Потом из темноты выступили углы и края мебели. Расплывчатый желтый круг света проступил на опущенной шторе — отсвет одного из редких уличных фонарей Сент-Круа. Обыкновенно галантерейщица гордилась соседством этого фонаря. Но сейчас от его водянистого света она почувствовала себя крайне неуютно и отвернулась к стене. Через десять минут послышался дрожащий, еле различимый голос: — Луиза! — Сударыня? Голос отвечавшей звучал спокойно. Как все существа, ничего не ждущие от жизни и не могущие ничего ей дать, сирота не знала страха. — Луиза!.. Слушай! Слушай! — Я ничего не слышу, сударыня. — А сейчас?.. Сейчас?.. — Сейчас… слышу шаги. Галантерейщица прерывисто вздохнула: — Шаги? Не правда ли, шаги?.. Кто-то идет по тротуару… Подходит к дому… Кто ходит в такой час? Действительно, шаги гулко отдавались по мостовой. И снова Луиза Боске проявила холодный здравый смысл: — Кто-нибудь запоздал вернуться из кафе. Что вас так взволновало? Г-жа Пети-Аве не упускала случая использовать скрытый драматизм ситуации: — Что?.. Ты больше ничего не слышишь, Луиза? — Да, сударыня. Честно говоря, я слышу еще чьи-то шаги. Кто-то еще идет по Центральной улице. — Кто-то еще, правда? Человек ступает на цыпочках, человек, следующий за первым и старающийся, чтобы тот его не услышал… — Или, сударыня, уважающий отдых остальных. Первые шаги удалялись — открытые, уверенные, честные. Другие стали слышнее — они переместились под окна и тоже удалились… Звук шагов стал реже и сильнее — так, словно второй прохожий бросился бежать… Затем неожиданный крик прорезал тишину. Хриплый, нечленораздельный, почти нечеловеческий — крик человека, которого душат. От него ночь содрогнулась, как раненое существо, и почти тотчас одна, другая, все соседские собаки протяжно завыли. — Там… там… — задыхалась галантерейщица. Луиза Боске откинула одеяло. Ее силуэт проступал во мраке светлым пятном, напоминающим привидение. — Кого-то убивают, — сказала она. — Да, сударыня, это очевидно. Надо пойти посмотреть. Она подошла к двери и отперла ее. Как ни странно, г-жа Пети-Аве не протестовала. Собственно говоря, поначалу ей казалось, она лишается чувств, но теперь надо всем возобладало жадное любопытство. Когда ей удалось, наконец, дрожащими руками зажечь лампу, в зеркале мелькнуло искаженное отражение ее побелевшего лица. Обе женщины буквально скатились по лестнице. Чтобы открыть входную дверь, у них ушло не больше минуты. Набросив шали на плечи, они побежали к тому месту, где это должно было произойти. Они быстро нашли то, что искали… Труп лежал лицом к земле на расстоянии шести домов, на границе света и тьмы. II. Убитый — Вот, — Виру подтолкнул на середину стола листок с записью расчетов. — Господин Гитер, вы должны 11 франков 50 сантимов господину Виерсу. Вы, Верспрее… Но возмущенный гул перекрыл конец фразы. Он ведь не собирается уходить? Еще не поздно. В самом деле, было еще не поздно. Гитер и Верспрее горячо настаивали, чтобы им дали возможность реванша. Виру покачал головой: — Извините меня. Здесь еще господин Косс, который только и ждет случая занять мое место. Он обернулся к крупному краснолицему человеку, следившему за каждой партией блестящими от зависти глазами: — Не правда ли, господин Косс? — Дело в… — начал Косс. Но тут опять вмешались остальные — ведь едва пробило половину одиннадцатого. — Виру, — провозгласил Верспрее, — дорогой мой, вы не заставите нас поверить, будто собираетесь спать… Итак? — Хе! хе! — подал тоненький голос Гитер. — Может быть, вас ждет какая-нибудь сентиментальная прогулка? Пожав плечами, Виру отодвинул свой стул. — Плут! Он не говорит «нет»! Нет, вы слышите, он не отпирается!.. Признайтесь, Виру, за этим кроется женщина? — Признавайтесь, Виру! — хором подхватили остальные. Виру отрицательно покачал головой, но одновременно принял столь самонадеянную позу, что ни у кого из присутствующих не осталось на сей счет ни малейших сомнений. — Счастливчик! — воскликнул Виере. — И вечно-то он слоняется… А! Вам ни одна не отказывает. Она брюнетка? Блондинка? — Рыжая? — вмешался Косс. — Ба, оставим это! — Виру встал — Господин Косс, занимайте мое место. Оно приносит удачу. — Везет в любви… Лучшие пословицы порой оказываются ошибочными, — сказал Гитер. — Доброго вечера, дон Жуан. Мы увидим вас завтра? — Завтра может быть… Послезавтра — нет. Я вновь отправляюсь под чужие небеса. — И вы увидите новые лица! — с сожалением протянул Косс. — Другие места… Более красивых женщин… Господин Виру, я всегда завидовал вашей судьбе… Виру выкатил грудь, выгнул спину и выставил ногу вперед. — Право слово, — заметил он, — не могут же все быть коммивояжерами. У этой профессии свои прелести, но и свои трудности. Нужно быть обходительным, красноречивым, иметь хорошие манеры… — Краснобаем, — заметил Верспрее. — Именно краснобаем! Это красноречие простых людей… Нужно также обладать выдержкой, энергией, отличным настроением… — Нужно нравиться женщинам, — вставил Виере. — Нравиться женщинам! — мечтательно произнес Косс. — Честное слово, пожалуй, мой отец был не так уж неправ, настояв, чтобы я продолжил его дело… — И смиренно добавил — Я никогда не пользовался особым успехом у женщин. — За исключением госпожи Косс! — рассмеялся Виере. Виру уже надел пальто и шляпу и, перегнувшись над столом, пожимал руки. — Итак, доброго вечера, — сказал он. — Мы возобновим игру завтра, если вы хотите и если я еще буду здесь… Удачи всем! Он хлопнул по спине маленького Гитера: — Ну, а вы, старина, следите за своими «объявлениями»… Спокойной ночи! — Передайте ей мое почтение! — крикнул вдогонку Верспрее. — Поцелуйте ее за меня! — посоветовал Виере. Коммивояжер вышел, и на время установилась тишина. Затем Косс спросил: — Как мы разделимся? — По жребию, — ответил Виере, сдавая карты, и добавил — Счастливый характер у этого Виру! — Да, славный малый, — поддержал Верспрее. — Немного тщеславен, чуть-чуть враль, но мухи не обидит… Знаете, с кем он встречается? — Догадываюсь, — ответил Виере. — А я нет, — сказал Косс. — С кем? Трое остальных рассмеялись, подталкивая друг друга локтями и хлопая по ляжкам. Как, он не знает? Но вся Сент-Круа в курсе любовных похождений Аристида Виру, коммивояжера по шелковым товарам и галантерее. — Так кто же это? — настаивал Косс. Но его товарищи были слишком счастливы встретить наконец-то кого-нибудь, кто «не знает», и не торопились пускаться в откровения, разыгрывая скрытность, обычно их не отличавшую. — Вам сдавать, — заметил Виере. — Господин Верспрее, мы играем на пару. Рассчитываю на вас, чтобы выиграть. Таким вот образом игроки в бридж Сент-Круа собирались каждый вечер в Белой Лошади (гостиница — ресторан — кафе — кабачок — комнаты для приезжих) на Вокзальной площади. Обычно хозяин сего уважаемого заведения г-н Лепомм ежедневно около восьми часов наблюдал, как они подходят парами или группой. Изредка кто-нибудь один пропускал встречу. Обмениваясь неизменными шутками, замечаниями о погоде и политике, они громко требовали карты и заказывали безобидные напитки. Ежевечерне составлялось как минимум два стола. Те, кто приходили последними и не находили партнеров, следили за игрой остальных, пока кто-нибудь, привыкший рано ложиться или уступавший мольбам оставленной супруги, не освобождал место. Таковы были развлечения почтенных жителей Сент-Круа. В распоряжении же пылкой молодежи они охотно оставляли единственный кинозал деревни, где звуковое сопровождение обеспечивалось самими зрителями. Три раза в неделю очередной герой без страха и упрека давал суровый, но заслуженный урок множеству злодеев, а сидевшие в партере зрители до шестнадцати лет, не помня себя от радости, что их впустили, с воодушевлением копировали его действия. — Вам сдавать, господин Виере. Длинный и тощий Верспрее, был деревенским ветеринаром. Его безжалостные суждения о всех и вся отличала намеренная резкость в отличие от жизнерадостных взглядов великана Виерса, готового посмеяться в первую очередь над собственными шутками. Верспрее лечил животных, Виере их убивал, так как держал мясную лавку. Разумееется, Верспрее и другие не считали здоровяка человеком «своего круга», но держался он всегда любезно, к тому же прекрасно играл в бридж, и ему прощалось скромное происхождение. Г-жа Косс, пеняя мужу за слишком частые отлучки, заявляла, будто для нотариуса дурной тон общаться с простолюдином, но в этом вопросе, правда, только в этом, Косс предпочитал оставаться тугим на ухо. — Кстати, — заметил Гитер, — только что у въезда в деревню остановились повозки цыган. Вы их видели? Мне кажется, это те же, что и полгода назад. — Что до меня, — подал голос Верспрее, — так я не в восторге от подобного соседства. Вечные лодыри, они только и ждут случая пощипать бедняков… Если эти бездельники останутся здесь несколько дней, вам самому, господин Гитер, придется следить за надежностью запоров на курятнике и крольчатнике. — А вы обратили внимание, — застенчиво вмешался Косс, — насколько хороши обычно женщины, сопровождающие этих фокусников? Красивы, должен бы я сказать. В их юбках всегда будто немного солнечного света… — В ваших устах, — опять вступил Верспрее, — подобные речи мне кажутся странными. Может, эти женщины и красивы, но меня шокирует их грязная одежда… Да, шокирует… — Две в червях, — вовремя вмешался Виере. Часы над стойкой прозвонили одиннадцать, и уважающий традиции Лепомм в третий раз осведомился, что подать господам. Впрочем, это было чистой условностью, так как игроки очень редко меняли свои заказы. — Мне кажется, — обратился к Гитеру Верспрее, сдавая карты, — вы напрасно так затянули партию. Это может вам дорого обойтись… — Не беспокойтесь, — возразил Титер. — Если — я проиграю, как вы, похоже, думаете, мне лишь придется продать завтра на одну-две коробочки больше «пастилок от кашля» или аспирина… Но вы пока не выиграли. — Посмотрим! — ответил Верспрее. Он бросил короткий взгляд на свои карты и твердо объявил: — Три без козырей! После минутной паузы он раздраженно проворчал: — Ну, ваш черед, господин Косс!.. Что вы говорите? — Я? — подскочил нотариус. — Я ничего не говорю. — Я именно об этом! Вы пасуете или?.. Косс, не отвечая, обернулся к окну. — Да что с вами? — воскликнул ветеринар. — Вы играете в бридж или смотрите на проезжающие машины? Что… — Помолчите, — поднял руку Косс. — Мне показалось, я слышу… — Что слышите? В этот момент Гитер, побледнев, опустил карты на стол. — Мне кажется, кричали, — сказал он в свою очередь. — Где? — спросил Виере. — На улице, — ответил Гитер. — На?.. И Виере тоже бросил карты и обернулся к окну. Ненадолго воцарилась тишина. — Боже мой! — воскликнул, вставая, Верспрее. — Что происходит? С улицы все более и более явственно доносились крики. Кричали женщины. — Надо пойти посмотреть! — сказал Виере. Он отодвинул свой стул, направился к двери в кафе и открыл ее. В ночной тишине совсем близко прозвучало: — На помощь! Помогите! Мужчины бросились наружу. Им навстречу бежали две беспорядочно жестикулирующие тени. — Это госпожа Пети-Аве, — послышался надтреснутый голос Лепомма. Он едва успел протянуть руки, чтобы не дать задыхающейся галантерейщице упасть прямо на тротуар. За ней следом в ярком свете, отбрасываемом на землю окнами кабачка, появилась Луиза Боске. — Идемте быстрее, — произнесла она, переводя дыхание. — На улице, недалеко от нашего дома, лежит человек. Он, должно быть, мертвый. — Мертвый?! — вырвалось у Верспрее. — Да, мы слышали, как он кричал. Мы вышли на улицу. Я думаю, его… его убили! — Бог мой! — бормотал Косс. — Убийство! Убийство совсем рядом? — Пойдемте скорее! — настаивала Луиза. — Я вас провожу… Спустя пять минут четверо мужчин склонились над трупом. Лепомм же повел г-жу Пети-Аве в свое кафе принять сердечные капли. — Это чудовищно, — прошептал Косс. — Чудовищно! — Кто это может быть? — спросил Гитер. Как мы уже упоминали, тело лежало лицом вниз. — Господин Гитер, — сказал Виере, самый спокойный из всех, — прежде всего нужно проверить, умер ли этот человек. Бегите, разбудите доктора и срочно приведите его сюда. Вы, Косс, или вы, Верспрее, сходите за комиссаром… Он ощупал свои карманы. — Что вы ищете? — подал голос Верспрее. — Спички? — Уже нашел, — ответил Виере. Он чиркнул одной из них и, прикрыв пламя широкой ладонью, нагнулся над телом. — Не прикасайтесь к нему! — предупредил ветеринар. — Если его убили… У склонившегося над телом мясника вырвалось придушенное восклицание. — Ну, что там? — не утерпел Верспрее. Виере медленно разогнулся. — Это в самом деле ужасно, — прошептал он. — Этот человек, это… — Это? — выдохнул Косс. — Аристид Виру, — сказал Виере. III. Трефа, пики и трефа Комната была широкой, с низким потолком, что довольно редко встречается в старых зданиях. И кровать тоже была широкой и низкой, покрытой разбросанными в сложном, хотя и непреднамеренном, беспорядке подушками и шалями. Бордовый ковер устилали шкуры, самая красивая, белая, как горностай, лежала рядом с кроватью. В комнате царила тяжелая, пропитанная странным запахом атмосфера. Кто бы ни входил в нее впервые, обязательно задерживался на пороге. Всегда здесь стоял полумрак: из множества ламп, расставленных всюду — на комоде, на столе, у окна, на туалетном столике и над кроватью, — горела лишь одна. В темноте старые часы вздрогнули и словно с усилием пробили десять раз. Нет, точно с усилием. Время почти стерло цифры на циферблате. Этим вечером зажжена лампа на столе, и при ее свете Эдме, дочка доктора Хие, гадает на картах. Она раскладывает их перед собой по порядку маленькими кучками. Сначала ей видны только их рубашки в синюю клетку. Молодая девушка по одной переворачивает карты, то медленно, будто опасаясь таинственного сочетания, то вдруг в лихорадочной спешке, надеясь заставить их сказать больше, чем обычно открывают карты… В это роковое мгновение, наступающее почти каждый вечер, для дочери доктора Хие не существует ничего, кроме вырванных у дамы пик или валета червей откровений; ей еще не представилось другой возможности поверить в любовь. Чем занят ее отец в этот ночной час? Он, без сомнения, в своей лаборатории, в башенке под крышей, с левой стороны дома. Уже очень давно Эдме перестала заходить в маленькую комнату, заполненную стеклянными предметами необычных форм, куда ее отец всем запретил входить. Маленькой девочкой в грозовые вечера она проскальзывала туда, чтобы лучше видеть молнии, и, как она говорила, «быть ближе к грому»… Теперь ее единственное прибежище — комната, вся в приглушающих звук тканях и коврах. Если открыть шкаф в глубине, на вас посыплются книги. Если открыть тот, что стоит справа от двери, на вас рухнут платья. Эдме склоняется над картами. Они раскрывают ей секреты, древние, как мир… Светловолосый мужчина… Письмо к брюнетке… Дорога… Какие пустяки! Маленькими ручками с острыми ногтями дочка доктора Хие перетасовывает колоду и начинает все сначала. Дело в том, что ей так хочется верить картам! И в таинственные суеверия, связанные со встречей трех белых лошадей, с полетом воронов, идущими парами молодыми монахинями… У подножия кровати, на красивом белом меху, лежит раскрытый «Ключ к сновидениям». Эдме тысячу и один раз лихорадочно задавала себе вопрос: верит ли она по-настоящему во все это? В опасность, которой подвергается гость, бросивший шляпу на кровать? В катастрофы, о которых предупреждают скрещенные на скатерти ножи? В ссору с близкими, которую может вызвать опрокинутая солонка, если не заговорить судьбу, бросив щепотку соли через левое плечо? Вправду ли она суеверна? Каждый раз на вопросы этой другой Эдме, похожей на старшую снисходительную сестру, Эдме отвечала «да». Да, потому что она хотела верить картам и различным проявлениям сверхъестественного. Она старалась подчинить свой разум этим играм, она нуждалась в этом фантастическом мире, без конца создаваемом ею на протяжении ничем не заполненных дней. Она не могла допустить, что жизнь лишь медленное движение к смерти, череда тусклых бесцветных часов. Конечно же, существует что-то другое… И к этому чему-то другому она стремилась изо всех сил. Увы! Неужели феи живут так далеко, что ни одно послание не доходит до них?.. Эдме снова отодвигает карты. Встает. На ее шее переливается тяжелое ожерелье, похожее на золотую змею, на хрупких запястьях позвякивают браслеты. Дочка доктора Хие подходит к зеркалу. Возможно ли, спрашивает она себя, чтобы ничего не существовало за гладкой поверхностью? Значит, все лишь обман? Значит, это не застывший пруд, полный духов? Сверху — стекло, за стеклом — амальгама. А за амальгамой ничего нет. Как грустно! Неужели никогда ни один ребенок, став взрослым, не покончил с собой, узнав, что за зеркалом ничего нет?.. Теперь Эдме разглядывает себя. Когда-то, когда ей было одиннадцать лет, вырастившая ее добрая старая Мария ворчала, глядя на нее с любовью: «Можно подумать, вас цыгане потеряли по дороге». Ее головка уже тогда была совсем темной и волосы с тех пор не стали светлее или послушнее. Никому бы не пришло в голову назвать ее красивой. По крайней мере, начать с этого. Скорее: «Какая она странная!», или: «Она не похожа на других…» Не похожа на других! Разве она виновата? Эдме поочередно рассматривала в зеркале свои большие бархатные глаза, выпуклый лоб, маленький ярко-красный рот, теплый смуглый цвет лица, округлые щеки — может быть, с чуть слишком выступающими скулами? — и почувствовала прилив гордости. Она охотно уступила этому чувству, не подавляя, так как знала его эфемерность. Не похожа на других? Ну что ж, тем лучше. Да, она странная, загадочная, немного волнующая… На что ей жаловаться? Разве ей хотелось бы походить на крупных тяжеловесных фламандок, с которыми каждый день встречается на улицах деревни? Разве она не предпочитает их уверенным жестам свои грациозные движения? Разве не была она счастлива, что ее облик напоминал людям об исчезнувших инфантах?.. Эдме приблизилась к зеркалу. «Но, конечно, — думала она. — я слишком маленькая…» Она действительно была маленькой, даже надевая туфли на высоких каблуках и платья чуть не до земли, ей едва удавалось выглядеть девушкой среднего роста. Кинув последний взгляд на свое отражение, дочка доктора Хие начала раздеваться. Ее широкая юбка и черный шелковый корсаж мягко упали на белый мех… Эдме размышляла о том, другом, в чем повседневная жизнь ей отказывала, чего ей всегда недоставало, и отсутствие чего вот уже с год, как начало портить ту детскую радость, которая раньше охватывала ее при виде распускающегося цветка, яркого блеска звезды или танца языков огня в очаге. То, что она извилистыми путями искала в вымышленном мире, не было ли просто любовью мужчины? Она колебалась. Не потому, что была столь уж несведущей в данной области. Напротив, Эдме собрала внушительную гору литературы по этому вопросу. Ее библиотека почти целиком состояла из любовных романов. Она прекрасно представляла себе чувства, какие могла бы испытывать в присутствии нравящегося ей молодого человека… Но где его найти? И найдется ли вообще когда-нибудь такой, кто сумеет заполнить ее ожидание и ответить на ее нежность? Накинув длинный белый пеньюар, она скользнула к столу и еще раз перетасовала колоду карт. Она не могла смириться с их молчанием. Эдме ждала от них описания, как можно более подробного, молодого человека, который в один прекрасный день признается ей в любви и которого она тоже полюбит без оглядки. Она была не прочь получить также некоторые уточнения относительно обстоятельств места и времени первой встречи… Эдме перевернула несколько ничего ей не говоривших карт. Но вдруг неожиданно рядом с тузом треф появился пиковый валет с мрачным трагическим лицом. На месте сердца красный рисунок его камзола казался открытой раной. Дрожащей рукой девушка перевернула следующую карту, девятку пик, еще одна трефовой масти, и в сочетании с предыдущими картами это означало бы: Насильственная смерть. Следующей картой оказалась трефа… Вздохнув, Эдме откинулась на спинку стула, и тут же с улицы донеслись крики. В тот же момент кто-то быстро несколько раз нажал на звонок. Ничто не шелохнулось в доме. Девушка подумала, что слуги должно быть, спят, как убитые, и, даже если внизу будут кричать еще громче и звонить еще дольше, ее отец в лаборатории все равно ничего не услышит. Она подошла к окну, открыла его и перегнулась вниз. — Кто там? — спросила она. В темноте смутно различалась группа людей. — Скорее, мадемуазель! — послышался встревоженный голос. — Надо разбудить вашего отца… Совершено убийство!.. Эдме закрыла окно и на минуту оперлась о спинку стула. Она чувствовала, что побледнела. Итак, на этот раз карты сказали правду… Если только… Если только их расклад не касался непосредственно ее самой?.. Она вздрогнула, затем выбежала из комнаты. На ходу схватив пальто, накинула его и по маленькой винтовой лестнице с каменными ступенями достигла подножия башенки, где доктор Хие оборудовал лабораторию. — Отец! — закричала она. Из-под двери просачивался свет, но ответа не последовало. — Отец! — крикнула она громче, стуча кулаком по запору. На сей раз изнутри донеслось ворчание. — Идите быстрее! Нужна ваша помощь… В скважине повернулся ключ, и доктор Хие появился в дверном проеме. Высокий, мощного сложения, доктор был одет в старые, вытянутые на коленях брюки и коричневый шерстяной свитер с закатанными до локтей рукавами. Прядь черных спутанных волос свисала ему на лоб. — Что там такое? — недовольно спросил он. — Эдме, я сто раз предупреждал, что запрещаю отрывать меня от работы… Чего от меня хотят?.. Он прислушался: — Честное слово, эти идиоты внизу высадят дверь! — Отец, — дрожащим голосом пояснила Эдме, — они говорят, совершено убийство… Доктор Хие рассмеялся. Смех был невеселый, почти злой: — В таком случае, тем более, что им нужно? Если человек мертв, не в моей власти его воскресить… Мне очень хочется послать их к черту! — О! Отец! — возразила девушка. — А если он не умер? Доктор Хие пожал плечами: — Спуститесь и скажите им, что я иду… Все равно я не могу продолжать работу под такое сопровождение. Он вернулся в лабораторию, снял с вешалки длинное непромокаемое пальто и, покидая комнату, запер дверь на два оборота ключа. В то же мгновение Эдме открыла дверь на улицу. При свете из вестибюля она узнала аптекаря Гитера, ветеринара Верспрее, булочника Дикманса. — Отец идет, — сказала она. — Кого убили? — Виру, коммивояжера, — ответил Гитер. — Но нужно, чтобы доктор поспешил, если… — Вот и он, — заметила девушка. Она повернулась к нему и спросила: — Отец, могу я пойти с вами? Доктор Хие с недоумением посмотрел на нее: — Если хотите. Мне все равно. Но вы не одеты… — Достаточно, уверяю вас, — заверила она. Эдме подбежала к вешалке, надела галоши поверх тапок и небольшую черную шляпку. Доктор Хие заколебался. — Может быть, — сказал он, — это не место для молодой девушки?.. Но Эдме его оборвала: — Ох! Отец, я и не знала, что вы такой формалист! — Черт побери, нет… Идемте. — Что? — воскликнул Верспрее, пока доктор запирал входную дверь. — Мадемуазель идет с нами? Доктор Хие смерил ветеринара взглядом: — Вы имеете что-нибудь против? — Нет, нет! — поторопился ответить тот. — Конечно же, нет! Я просто хотел… Он не закончил. Через десять минут их группка присоединилась к окружавшим тело Виерсу, Коссу, Луизе Боске, нескольким запоздалым зевакам и соседям, покинувшим постели. Доктор грубовато раздвинул любопытствующих и опустился на коленки рядом с телом Аристида Виру. В эту минуту новый персонаж появился на сцене и собрался тоже склониться над телом. Но доктор Хие встал, положил ладонь ему на руку и мягко отстранил его. — Бесполезно, господин кюре, — сказал он. — Этот человек уже не нуждается в помощи религии. Хие достал из кармана плаща электрический фонарик: — Он действительно умер… Луч выхватил из темноты горло жертвы, на котором шнурок оставил двойное утолщение синеватой кожи, окаймленной красным рубцом: — …задушен. IV. Будущее приоткрыто… В это утро Эдме поднялась позже обычного. Всю ночь ее мучили особенно жуткие кошмары, и она не поручилась бы, что не кричала во сне, чувствуя на шее руки невидимых убийц. После завтрака она собралась прогуляться. То, что ночью убили человека, не заставит ее отказаться от своих привычек. В хорошую погоду девушка любила читать, прохаживаясь вдоль канала или помечтать в тени старого графского замка де Маль, высящегося между Сент-Круа и Сийссееле, в котором в 1330 г. родился Луи де Маль, двадцать четвертый граф Фландрский. Пожалуй, прошлое очаровывало ее почти так же, как и будущее, только настоящее оставалось непереносимым… И в этот день она хотела побродить вокруг старого замка, но, подойдя к нему, заметила два цыганских фургона, стоявших вдоль канавы. Из крыши одного из них поднималась тоненькая струйка дыма. Перед первым виднелись следы костра, разведенного прямо на дороге. Дверцы фургонов были закрыты, зато из распахнутых окон свешивалось сохнущее разноцветное белье. Дряхлая или изголодавшаяся лошадь бродила рядом. Девушка замедлила шаги и остановилась. Ее всегда притягивали стоянки кочевников. Не зря же ее называли в детстве цыганочкой. Она завидовала их жизни, полной приключений, ночевкам под сенью лесов, бесконечным скитаниям, а также их способности читать по линиям руки и гадать на кофейной гуще. Ей хотелось бы носить большие золотые кольца в ушах и одежды этих женщин, вызывавших ее восхищение своей пылкой и естественной красотой. Часто перед зеркалом она воображала себя в узком шелковом корсаже, облегающем грудь, и в юбках с тысячами складок, представляя, как бы они развевались вокруг нее на ходу. Она распустила бы волосы по плечам и держала в своих хрупких руках нити всех судеб… Повинуясь неотразимой тяге, Эдме сделала шаг вперед. В тот же миг дверь первой повозки открылась и на дорогу мягко соскочил высокий молодой человек. — До свиданья! — крикнул он, обернувшись внутрь фургона. Затем шагнул вперед и замер, будто пораженный неожиданным зрелищем. Поколебавшись с минуту, он решительно направился к Эдме. В трех шагах от нее он поклонился, сняв шляпу с элегантным заломом. — Простите меня, мадемуазель, — сказал он. — Я действую под влиянием внезапного чувства, и мне не хватает времени придумать более или менее разумную фразу, чтобы завязать знакомство… Вы не стали бы возражать против того, чтобы немного прогуляться вместе? Заметив, что молодой человек направляется к ней, Эдме покраснела и отвернулась. — Меня всегда учили, что молодой девушке вроде меня не пристало позволять молодому человеку подходить… — Честное слово, — оживленно возразил незнакомец, — я думаю, что молодому человеку вроде меня ничуть не более пристало подходить к девушке… Давайте на несколько минут решимся оба на крошечную непристойность? Вы не против? Он добавил: — Откровенно говоря, мне кажется, что вы сыграете значительную роль в моей жизни… Вы шли к замку, так? Я тоже… — Но… — Но не хотите же вы, чтобы я шел по одной стороне дороги, а вы по другой, нет?.. Мне остается представиться: Юбер Пеллериан. — Я дочь доктора Хие, — просто ответила Эдме. — Но… но я впервые вас вижу в деревне… — Я вчера приехал, — пояснил молодой человек. — Меня приютила тетка — госпожа Прего. Вы с ней знакомы? — Да, — заметила девушка. — Здесь все более или менее знакомы… Значит, вы кузен Бертильды и Ивонны? Я вас сначала приняла за цыгана, цыгана по происхождению, конечно… Вы такой же темный, как и они. Юбер Пеллириан улыбнулся. — Могу вернуть вам комплимент, если это комплимент! Я вас очень живо представляю танцующей с золотыми цехинами в волосах. Что до меня, так это путешествия сделали цвет моего лица таким. Встреть я вас раньше, я бы, без сомнения, не путешествовал. — Почему? — удивилась Эдме. — Всякий мужчина, отправляющийся на край света, — ответил молодой человек, — сознает он это, или нет, ищет невозможного. А что такое невозможное, как не безоглядная любовь? Повторяю, я бы не отправился путешествовать, встреть вас раньше… — В самом деле? — воскликнула девушка, рассмеявшись только, чтобы соблюсти приличия. — Я не очень понимаю. — Поймете… — сказал Юбер Пеллериан. — Вы хоть немного верите предсказателям? — Конечно! — горячо ответила Эдме. — Я сама часто гадаю на картах. И как раз вчера, перед тем как позвали на помощь моего отца, они мне сообщили, что в деревне произошло убийство… — А, да! — небрежно отозвался молодой человек. — Насколько я понимаю, одного коммивояжера нашли задушенным на Центральной улице? Он сухо рассмеялся: — Это я убийца. — Ошибаетесь, — подхватила шутку девушка. — Это я! Он снова рассмеялся, на этот раз мягко, и продолжил: — Когда вы меня увидели выходящим из фургона, я как раз получил от Гвидо сведения о моей судьбе. А судьба мужчины — всегда женщина. Цыган это прекрасно знает и сообщил мне, что я полюблю маленькую черноволосую смуглянку… Извините меня, мадемуазель, но сначала я подумал, что он рассчитывает пристроить младшую из своих дочерей. Заметив вас, я понял ошибку… Во второй раз Эдме почувствовала, что заливается краской. — Знаете, — произнесла она, — я все равно не понимаю! — Черт! — отозвался Пеллериан. — Вы страшно все усложняете… Еще Гвидо пообещал, что я встречу эту женщину в скором будущем… Хотя я не думал, что это произойдет так быстро… Эдме остановилась. — Теперь я должна с вами попрощаться. Я возвращаюсь в деревню. — Но я тоже! — воскликнул Пеллериан. — Какое удачное совпадение! — Простите, — удивилась Эдме. — Мне казалось, вы направлялись в другую сторону?.. — Совершенно верно. Потому что вы шли туда. По правде говоря, когда мы встретились, я намеревался идти в противоположную. — Я думаю, — проговорила Эдме, — что вы ужасный обольститель. Не совсем уверена в точном значении этого слова, дома я посмотрю в толковом словаре… Но мне в самом деле кажется, что «обольститель» не будет преувеличением. — Уберите «ужасный», — взмолился Юбер. — И… И, знаете что? Задержитесь по дороге у фургона старого Гвидо. Поговорите с этим оракулом. Если судьба мужчины в женщине, судьба женщины зачастую — мужчина… — Почему зачастую? — Ну, потому что в других случаях это много мужчин… — Как вам не стыдно! — возмутилась девушка. — Вы говорите серьезно? — Увы, да! — С какими же женщинами вы общались? — Должен признать, ни с одной, похожей на вас. — Следует ли мне вас поблагодарить? — Не обязательно. Некоторое время они шли молча. Потом Эдме спросила: — Кто этот Гвидо? Вы говорите о нем, как… простите меня… как о старом приятеле. — Я встречался с ним сотни раз, — объяснил Пеллериан. — Во Флоренции, Генуе и не только в Италии. Он тоже много путешествовал. Странная вещь, но всякий раз, как мы встречались, я сомневался в себе и в будущем. Без сомнения, я обязан ему тем, что не впал в ипохондрию. Беседуя, они остановились перед повозкой. — Войдете? — спросил Пеллериан. — Обязательно, я уже умирала от желания зайти туда, когда мы повстречались. — Вы позволите мне послужить вашим… покровителем? Девушка покачала головой: — Боюсь, вы не обладаете требуемыми качествами… В любом случае, я предпочитаю войти одна. — Ну, раз так, я подожду вас здесь. Эдме смело поднялась по трем деревянным ступенькам, ведущим в фургон. На ее стук открыл маленький худой человечек с великолепными черными глазами, цветом лица напоминающий коврижку, одетый в старые брюки и белую блузу, на которой выделялся красный платок, — это и был Гвидо. У него вырвалось легкое удивленное движение при виде девушки и Юбера Пеллериана за ее спиной. Затем он улыбнулся, показав все свои прекрасные зубы. — Чем могу служить, моя маленькая барышня? — напевно спросил он. В то же время он успел обменяться быстрым взглядом с Юбером Пеллерианом. Казалось, этот взгляд означал: «Ну, что я вам говорил? Вот видите, вы уже ее встретили!..» — Мне бы хотелось, — прошептала дочка доктора Хие, — чтобы вы предсказали мое будущее… говорят, вы крупный специалист в этой области. Старый Гвидо — хотя так ли уж он был стар? — поклонился: — Вы слишком добры, прекрасная барышня. Тысячу раз слишком добры! Входите! Входите!.. Господин тоже хочет зайти?.. — Нет, — решительно возразила Эдме. — Господин останется здесь. И вслед за цыганом вошла в фургон. Когда дверь за ними закрылась, Юбер Пеллериан закурил сигарету. Какое странное приключение! Он приехал в Сент-Круа жениться на своей кузине Бертильде, и вот встретил девушку… «Она очаровательна, — думал он. — Если бы еще у нее было состояние…» Он размышлял долго, потом выкинул окурок. «Собственно говоря, лучший способ это узнать — познакомиться с ней ближе… Моя маленькая Бертильда, ваша девичья мечта под угрозой». Через несколько минут Эдме вышла из фургона в сопровождении осыпающего ее изъявлениями уважения и признательности Гвидо. — Ну? что? — спросил Юбер Пеллериан, когда они немного отошли от фургона. — Вы удовлетворены? — Или ваш Гвидо всем клиентам рассказывает одни и те же басни, или это заговор… — ответила девушка. — Он сказал мне, что если я еще не встретила, то вскоре встречу человека, которого полюблю… Может быть, прямо сегодня. Молодой человек рассмеялся: — Ну вот, мы и привязаны друг к другу, вам не кажется? Мало вероятно, что… Но Эдме оборвала его: — Извините, но я должна вас покинуть. Мне бы не хотелось, чтобы вон тот господин, что движется нам навстречу, видел меня в вашем обществе… До свидания. Она быстро протянула ему руку. В замешательстве Юбер Пеллериан взял ее в свою. — Но… — сказал он. — Когда я вас увижу? Вы не назначите мне свидания? — Нет, — ответила девушка. — Уходите скорее. И сама торопливо отошла от спутника. Тем не менее при виде его удрученного лица она добавила с улыбкой: — Утешьтесь, Сент-Круа невелика и… и я гуляю каждое утро! Затем, решительно повернувшись спиной к Юберу, пошла навстречу идущему человеку. Он шел быстро, заложив руки за спину и уставясь в землю. На нем была черная шляпа, черный плащ и ботинки трогательного желтого цвета. — Господин Маскаре! — окликнула его девушка. Три года назад учитель Маскаре несколько месяцев пытался приобщить юную Эдме к красотам французской и мировой литературы. Но, не преувеличивая, нельзя сказать, что его усилия увенчались успехом. Это был высокий молодой человек, неловкий как в речах, так и в движениях. Казалось, ничему он не придает значения, качество, довольно странное для педагога. За стеклами очков в роговой оправе его близорукие глаза с мягким взглядом словно рассматривали нечто, недоступное простым смертным. И все же, необычная способность оставаться ребенком привлекала к нему, без малейших усилий с его стороны сердца учеников. У этих маленьких дьяволят уважение приобретало форму безграничного поклонения. — Господин Маскаре! — повторила Эдме. Маскаре подскочил и вскинул голову, тем самым открыв на обозрение зеленый галстук. — Остановитесь, ради Бога! — сказал девушка. — Никогда вы еще не заслуживали до такой степени собственного имени[8 - Маскаре — прилив (фр.)]. Еще немного, и вы бы меня опрокинули. Куда это вы так бежите?.. И научитесь ли вы когда-нибудь отзываться с первого раза? — Здравствуйте, Эдме, — ответил молодой человек. Подумав, он добавил: — Как поживаете? Перед такой неловкостью девушка почувствовала, как тает ее уверенность в себе. С несколько наигранным весельем она заметила: — Хорошо. Очень хорошо… А вы, мой дорогой учитель, все еще тайно влюблены в меня? — Послушайте, Эдме! — возмутился Маскаре. — Вы когда-нибудь станете серьезней? — Это не обязательно… По крайней мере, когда я с вами. Вы серьезны за двоих. Не скажете ли мне, о чем это вы так глубоко задумались минуту назад, когда летели на меня вроде слепого снаряда и чуть не спровоцировали несчастный случай? Тем временем Юбер Пеллериан, отошедший недалеко, прибегнул к маленькой хитрости. Он вернулся к ним, снял шляпу и с самой любезной улыбкой произнес: — Здравствуйте, мадемуазель… Какой счастливый случай! Как я рад вас встретить! Подобный макиавеллизм так ошеломил Эдме, что, представив молодых людей друг другу, она без сопротивления позволила Юберу довести себя до угла улицы. Но здесь, услышав шепот молодого человека: «Простите меня, я не мог решиться расстаться с вами вот так…», усилием воли вернула себе дар речи. И первые ее слова отнюдь нельзя было назвать воплощением выражения нежности… Что касается учителя Маскаре, он, пройдя несколько шагов, оглянулся. И остановился на краю дороги. Дочь доктора Хие и ее спутник удалялись. Учитель провожал их глазами, пока они не исчезли из поля зрения. Постояв еще немного, он отправился дальше. Теперь он шел медленнее и в глубине карманов так сжал кулаки, что ногти вонзились в ладони. V. Свеча дьяволу Кюре Рокюс одним пальцем отогнул зеленую саржевую занавеску исповедальни и украдкой оглядел погруженную в вечерний сумрак церковь… На ближайших скамьях, преклонив колени, молились две женщины. Кюре узнал жену мясника Виерса и Луизу Боске, служанку галантерейщицы Пети-Аве. За ними между широкими круглыми колоннами в тени боковых нефов поблескивало похожее на болотные огоньки дрожащее пламя свечей, то клонящееся вниз, то вновь поднимающееся по воле зимнего ветра, проникающего через плохо прикрытый вход на паперть. Продрогший в тонкой сутане, кюре Рокюс приблизил лицо к деревянной решетке, сквозь которую до него доносилась монотонная речь вдовы торговца скобяными изделиями. Ну эта — скромная грешница. Как, впрочем, и две другие, дожидающиеся своей очереди. И в который раз кюре чистосердечно порадовался добродетельности своей паствы… Но следующая мысль причинила ему боль: воспоминание о совершенном этой ночью в деревне убийстве… Он быстрее прогнал ее как искушение и, отпуская грехи вдове торговца от имени божественного учителя, не позволил ни одной светской мысли отвлечь себя от точного исполнения священнических обязанностей. Юбка прошуршала по деревянной скамье исповедальни, и настала очередь г-жи Виере произносить слова покаяния. Кюре слушал ее, покачивая головой и полуприкрыв глаза. «Нет сомнения, эта заблудшая овца не живет среди нас…» На сей раз он размышлял о неизвестном, задушившем под прикрытием ночи несчастного коммивояжера. «А почему, я вас спрашиваю? Под влияним каких злых сил? Подчиняясь какому темному постыдному мотиву?..» Узнав об убийстве, кюре сразу же вообразил себе жалостную историю человека, обреченного на глубокую нищету, чья больная жена умирает без дорогостоящих лекарств, чьи дети с плачем просят есть. Эти романтические картинки если не оправдывали убийцу, все же позволяли понять его… Но у жертвы ничего не взяли. Казалось, злодеяние — дело рук самого Сатаны! Кюре Рокюс перекрестился, как для того, чтобы отвести дьявольское влияние, так и чтобы заверить г-жу Виере в неизменном снисходительном внимании к ее рассказу о мелких опущениях и недостатках. В темноте послышался шепот, затем, уступив место Луизе Боске, жена мясника отошла в сторонку, ще, преклонив колени и опустив голову над сложенными руками, должна была прочитать три раза «Отче наш» и три раза «Богородице» в наказание за свои грехи. От низкого звука, разнесшегося с колокольни, тишина словно пошла волнами, как вода от брошенного камня… Кюре подумалось, что ночь уже, должно быть, окутала всю деревню. Зажжены лампы, заперты двери. Сады замкнулись в таинственности, звезды восходят на небе, а маленькие дети уже спят… Скольким из них приснится человек со страшным лицом, крадущийся вдоль стен, как скрывающееся животное? Через минуту кюре даст отпущение грехов исповедующейся. Потом, как и каждый вечер, обойдет церковь, проследит, чтобы все двери были заперты. Через ризницу выйдет на тропинку, ведущую между могил небольшого кладбища на задах церкви к дому кюре. Там, придвинув кресло ближе к печке, он поужинает в обществе верной Эстелль, сварливой и преданной старой девы, служившей у него вот уже двадцать лет. Затем почитает свой требник, попивая кофе и куря трубку. В десять часов, он, как обычно, зайдет проверить, все ли в порядке в курятнике, задержится ненадолго, глядя в ночное небо. Вернется в гостиную, унося морозный воздух в складках сутаны, прочитает вечернюю молитву. Потом натертые воском ступени лестницы заскрипят под его шагами, он войдет с лампой в спальню и несколько минут спустя, вознося в сердце благодарность Господу за радости и беды прошедшего дня, скользнет в высокую кровать с выстиранными старой Эстелль простынями… Сколько ежедневной безмятежности!.. Может ли быть, чтобы в те же часы божье творенье кружило по пустым улицам, звенящим тишиной, и преследовало с ненавистью себе подобного? Кюре уловил тактичное покашливание и еще раз попенял себя за рассеянность. Прошептав традиционные слова, он наложил обычную епитимью из «Отче наш» и «Богородице», минуту собирался с духом и вышел из исповедальни. Луиза Боске, прихрамывая, шла к своему стулу. Остановившись, она кивнула священнику: — Добрый вечер, господин кюре. — Добрый вечер, Луиза, — ответил священник. Он подошел поближе: — Как здоровье вашей покровительницы? Она, как и вы, дитя мое, пережила очень тяжелые минуты… — Она очень испугалась, — спокойно заметила Луиза. — А я нет. Кюре кивнул: — Я восхищаюсь вашей храбростью. Но не следует доводить ее до безрассудства. Собирается ли госпожа Пети-Аве и после происшедшего жить одна с вами? Если бы я мог советовать… Луиза Боске пожала плечами: — За запертыми дверьми опасность невелика. Но госпожа Пети-Аве разделяет ваше мнение. Она попросила госпожу Мол ночевать с ней некоторое время. — Правильно сделала! — решительно одобрил священник. — Пока не задержан человек, который… которого… Слова не шли у него с языка, и фраза так и осталась незаконченной. — Кстати, Луиза, — вспомнил он — у меня есть для вас красивая картинка… Они вам нравятся по-прежнему? Он полистал требник. Служанка сложила тощие руки: — О! Господин кюре! — Держите, вот она. Это изображение Девы… Он нацепил очки и вполголоса попытался прочесть: — «Пресвятая Дева, в славе своей не забывайте о земных печалях. Бросьте милостивый взгляд на страждущих, на преодолевающих трудности и тех…» Постойте… «и тех…» Ах! Придется признать мое поражение. Мои глаза уже не годятся разбирать такой мелкий текст в такой темноте… Вы прочтете его вечером дома. — Спасибо, господин кюре, — сказала Луиза. — Я буду с ней очень аккуратна, как и со всеми остальными. Она вложила картинку в свой молитвенник и добавила уже совсем другим тоном: — Сегодня днем госпожу Пети-Аве и меня допрашивал судебный следователь. — А! — отозвался священник. — И… И что же он сказал? — Назадавал нам столько вопросов… Он… Он спросил, кому госпожа Пети-Аве продавала шнурки. — Шнурки? — удивился кюре. — Не стойте здесь, дитя мое. Идемте со мной. Я должен запереть двери в церковь. Вы прочитаете свою епитимью у себя вместе с вечерними молитвами… Но, что со шнурками?.. — Похоже, — ответила Луиза, — господина Виру задушили шнурком. — Господи помилуй! — воскликнул святой отец. Он прервал свои занятия и оглянулся с возмущенным видом, словно приглашая в свидетели ужаса совершенного преступления все окружающие святые предметы. Вдруг он опустил свою большую ладонь на руку служанки. — Решительно, — сказал он, — мне кажется, у меня падает зрение… Сколько огоньков вы видите на алтаре, дитя мое? Шесть или же?.. — Я вижу пять, — ответила Луиза, — три слева и два справа. — Пять! — вскричал кюре. — Пять!.. Дрожь пробежала у него вдоль позвоночника. — Но тогда?.. Его церковь являлась предметом гордости и славы кюре Рокюса. Рассказывая о ней, он никогда не забывал упомянуть, что раньше ей покровительствовали каноники Сэн-Дона и сняли с нее большую часть десятины. Он горячо расписывал ее красоту, ее крестный ход, статуи, скульптуры, удобство скамей и богатство алтаря. Поднимая золотую дароносицу или расставляя вокруг дарохранительницы шесть старинных серебряных подсвечников, он всегда чувствовал, как у него немного дрожат руки. И вот он видит только пять из них, и Луиза Боске тоже видит только пять… Он повторил: — Но тогда?.. Неужели? Неужели святотатственная рука украла один из шести подсвечников? Святотатственная рука?.. Может быть, одна из тех, что прошедшей ночью сомкнулись в смертельной хватке на горле Аристида Виру?.. С глухим возгласом кюре подбежал к алтарю. Следом за ним торопилась Луиза Боске. Кюре задыхался: — Может быть, это… Он не договорил, но, конечно же, маленькая служанка поняла опасения, которые он не решился высказать вслух? Она прошептала: — В деревне говорят, господин кюре, что это дело рук Антуана Лабара… Священник и его спутница подошли к хорам. — Портной Лабар — убийца! — вырвалось у священника. Неожиданно он остановился, покачнувшись. — Там!.. Там!.. — хрипел он, вытянув палец. Луиза Боске посмотрела и вскрикнула… Справа от них на сиденье скамьи стоял снятый с алтаря серебряный подсвечник. Закрытое от ветра пламя свечи поднималось вверх, ясное и ровное. Оно высвечивало деталь одной из скульптур, составлявших предмет гордости кюре Рокюса, а именно — застывшее в гримасе лицо дьявола. Побелев, святой отец осенил себя крестным знамением. — Бог мой! Бог мой! — бормотал он. На лбу у него выступил пот: — Луиза, в этой деревне кто-то поклоняется дьяволу!.. VI. Секрет, который знают все — Добрый вечер, господин Верспрее, — сказал судебный следователь Эрали, вставая и протягивая руку. — Счастлив с вами познакомиться… Вы знакомы, не так ли? — добавил он, оборачиваясь к бургомистру Бине. — О да! — ответил тот своим громким голосом. — Мы старые друзья с господином Верспрее… Не правда ли, Верспрее? — Разумеется, господин Бине, — согласился ветеринар. Затем настала очередь заместителя королевского прокурора Анона, высокого, худого, элегантно одетого человека. Покончив с процедурой знакомства, Эрали вернулся на свое место за столом, а Бине — к окну. Анон обернулся посмотреть на огонь в камине, Верспрее сел напротив судебного следователя. За все это время судебный секретарь Де Миль не поднял головы от старательно заполняемой им бумаги. Следователю Эрали можно было дать не больше тридцати лет. У него был четко обрисованный профиль и очень светлые волосы. Небрежным жестом он вынул из нагрудного кармашка хорошо сшитого пиджака шелковый носовой платок и тщательно протер очки. — Господин Верспрее, вы, конечно, догадываетесь, что заставило нас обратиться к вам. По словам бургомистра Бине вы очень хорошо знали Аристида Виру. Ветеринар заерзал на стуле: — О! Уж очень хорошо! Можно ли хорошо знать человека, с которым сыграл несколько партий в карты? Я так не думаю. — Ну, в любом случае, из обитателей Сент-Круа вы поддерживали с ним самые продолжительные и регулярные взаимоотношения? Верспрее покачал головой: — Да нет… Господа Виере и Гитер, не говоря уж об остальных, наверняка знали его не хуже, чем я. — Завтра я поговорю с ними, — заверил Эрали. — С вами же я хотел встретиться в первую очередь, чтобы услышать от вас подтверждение относительно некоторых заявлений портного Антуана Лабара, о которых мне рассказал господин бургомистр… Правда ли, что как-то вечером, недели три тому назад, Лабар высказывал угрозы в адрес Аристида Виру? Угрожал убить его?.. — Совершенно верно, — признал ветеринар. — Аристид Виру уехал из Сент-Круа накануне, проведя в деревне неделю. Время было после полуночи. Мы собрались в Белой Лошади на партию в бридж, мы — это господа Бине, Лабар, Дикманс, булочник, и я сам. Дикмансу пришлось уйти, чтобы проследить за работой печей. Нас осталось в кафе трое-четверо, если считать Лепомма за стойкой… Тогда-то Лабар и высказал эту угрозу. — Что я вам говорил? — вмешался Бине. — Лабар ненавидел Виру. Все в деревне обвиняют его в этом убийстве… — Скажите, господин Верспрее, — спросил Эрали, — могли бы вы повторить слова Антуана Лабара? — Нет, — отозвался ветеринар. — Я только припоминаю, что, говоря о Виру, он произнес фразу: «Если я еще увижу его вблизи моего дома, прибью, как собаку…» — В самом деле? — вставил судебный следователь. И задумчиво повторил — Прибью, как собаку… Виру ухаживал за женой этого Лабара, не так ли? — Да, — согласился Верспрее. — Он едва давал себе труд это скрывать. Любовь Аристида Виру и красавицы Жюли была всем известным секретом. Большинство из нас считало, что это плохо кончится. Но, знаете ли, подобные сомнения легко срываются с языка, мы никогда не думали… Следователь улыбнулся и встал. — Очень хорошо, господин Верспрее! — сказал он. — Благодарю вас за сообщенные сведения. Они полностью совпадают с рассказом бургомистра… Последний вопрос: жертва не имела в деревне других врагов, кроме портного? — Во всяком случае, мне о них неизвестно, — ответил ветеринар, тоже поднимаясь с места. Он обменялся рукопожатиями со всеми присутствующими, и судебный следователь проводил его до дверей. Вернувшись за свой стол, Эрали сверился с часами. — Лабар будет здесь через несколько минут, — заметил он. Заместитель королевского прокурора Анон спросил: — Вы вызвали также и его жену? — Естественно. Помолчав, Анон продолжил: — Дело выглядит вполне ясным, не правда ли? — Да, вполне… — ответил Эрали, не любивший категоричных высказываний. Он приехал в Сент-Круа около полудня в сопровождении Анона, судебного секретаря Де Миля, судебного медика и фотографов прокуратуры. Бургомистр тут же проводил их в здание управы, предложив в качестве штаб-квартиры собственный кабинет. Эрали с удовлетворением размышлял о том, что не терял времени даром. Перед ним уже предстали многие, в том числе и галантерейщица со служанкой, обнаружившие тело, которых он расспрашивал особенно долго. Но, в конечном итоге, ситуацию прояснил бургомистр Бине, первым назвав имя Антуана Лабара. Решился он не сразу, ему было неприятно выдвигать обвинение против одного из тех, кем управлял. Что до доктора Хие, он неохотно отвечал на все вопросы и высмеял попытки судебного медика точно определить время убийства. Бине кашлянул, привлекая внимание. — А что вы думаете о соседстве цыган? — спросил он. — Они остановились на подъезде к деревне, в сущности, за несколько часов до убийства… — Ими я займусь завтра, — ответил судебный следователь. — Они оплатили патент или получили какое-либо официальное разрешение на пребывание в Сент-Круа? — Я выясню у Дермюля, моего секретаря, — пообещал Бине. В это время Анон пересек комнату, он уже надел плащ и держал шляпу в руке. — Дорогой мой, — обратился он к судебному следователю, — оставляю на вас обязанность допросить Антуана Лабара. Я же пойду полчасика подышу воздухом… Бине опять кашлянул. — В Сент-Круа мало развлечений, — прошептал он. — Я считаю своим долгом предупредить вас, что дочь хозяина Привокзальной гостиницы, где вы остановились, каждый вечер с восьми до десяти терзает свое пианино… Не хотите ли, господа, сыграть в бридж сегодня в Белой Лошади со мной и одним из моих друзей? Стоящий уже в дверях Анон улыбнулся: — Я уже заметил, что в Сент-Круа все заканчивается партией в бридж. Благодарю за ваше предложение, господин бургомистр, но я его отклоняю, во всяком случае, на сегодня. Пусть какой угодно пианист самой беспорядочной игрой попробует нарушить сон, в который я намереваюсь незамедлительно погрузиться… Завтра же, если убийца Аристида Виру еще не будет задержан, а у вас не пропадет желание сыграть с нами, наконец, если никакая телеграмма или телефонный звонок не призовут меня в Брюгге, мы вернемся к этому разговору… До скорой встречи, господа. Заместитель прокурора ушел, а судебный следователь, обхватив голову руками, принялся повторять про себя все услышанное за день… Не похоже, чтобы у Аристида Виру были в Сент-Круа враги помимо Антуана Лабара. Он был задушен около одиннадцати часов вечера с помощью шнурка, купленного, конечно, у галантерейщицы Пети-Аве. У него ничего не было украдено — либо убийце не хватило времени обыскать жертву, либо он не имел таких намерений. — Господин бургомистр, — сказал Эрали, поднимая голову, — с минуты на минуту сюда войдет Лабар. Мне бы хотелось сначала услышать ваше мнение о нем. — Право слово, — замялся Бине, — мне неприятно говорить, что это антипатичный человек. Но, раз вы просите… — Вы считаете его способным совершить это убийство? — Вы ставите меня в затруднительное положение, — ответил бургомистр. — Одно могу сказать, он человек раздражительный и жестокий. Мне много раз доводилось видеть, как он выходит из себя по пустякам, и вполне понимаю, что его жена охотно выслушивала страстные речи Виру. Она, конечно, могла бы сделать и лучший выбор, но, как говорится, на вкус и цвет… — Жюли Лабар красива? — Об этом вы сможете судить сами. Во всяком случае, кокетлива. Вполне способна заставить обезуметь от ревности и более уравновешенного человека, нежели ее супруг. Грустная история о плохо подобранных парах… Ходят слухи, Лабар дошел до того, что держал жену взаперти целыми днями. Думаю, она его ненавидит. — А он, разумеется, любит ее без ума? — Само собой. В эту минуту раздался стук в дверь, и появился полицейский. — Господин следователь, — сказал он, — этот человек здесь… Впустить его? «Человек» действительно находился здесь, в коридоре. Думая, что за ним не наблюдают, он прислонился к стене. Лицо его заливала мертвенная бледность, а руки, поправлявшие галстук, дрожали, крупные руки с широкими пальцами и сетью выступающих вен. — А госпожа Лабар? — поинтересовался у полицейского Эрали. — Вы ее тоже привели? Полицейский отрицательно помотал головой. — Нет. Похоже, она заболела. VII. Сон Жюли Лабар Антуан Лабар вошел, нервно вертя шляпу в руках. Клетчатый костюм неопределенного цвета составлял сомнительную рекламу его заведению. Плохо завязанный узел оживлявшего картину бордового галстука едва закрывал пуговицу на воротничке рубашки, его яркий цвет лишь подчеркивал желтизну лица мужчины и короткий торс. Легким кивком поприветствовав судебного следователя и бургомистра, он уселся на край предложенного ему стула. — Я думаю, сударь, — приветливо обратился к нему Эрали, — вам известна причина, по какой вы здесь? Антуан Лабар исподлобья взглянул на собеседника. — То есть… — медленно начал он. Но судебный следователь, предпочитавший неожиданные атаки, не дал ему закончить: — Вы знаете, что прошедшей ночью на Центральной улице был задушен коммивояжер Аристид Виру. Общественное мнение обвиняет вас в этом убийстве… Что вы можете ответить? Если Эрали ожидал взрыва, то ему пришлось разочароваться. Портной отвечал добродушно: — Чего только не наплетут! Люди такие злые… Не скрою, я не любил этого Виру и уже как-то высказывался по его адресу, но от угроз до того, чтоб отправить его на тот свет… — Меня уверяют, что покойный ухаживал за вашей женой? Это правда? — Бог мой, — тем же ровным тоном ответил Лабар, — он был с ней любезен. Может, и приударял за ней. Мужья обычно последними узнают о подобных вещах… Что до меня, так, по-моему, Виру ухлестывал за всеми женщинами. Если бы его поведение в самом деле внушало мне подозрения, так чего проще выставить его за дверь и отказаться покупать его товар? — Именно, — заметил судебный следователь, откидываясь на спинку стула, — похоже, как раз на это вы и решились… Но это не помешало Виру, опять-таки если верить деревенским слухам, продолжать кружить возле вашего дома и тайком встречаться с вашей женой? На сей раз голос Антуана Лабара дрогнул: — Клевета, господин следователь! Пошлая клевета! Я же сказал, люди злы. Мое дело процветает, жена — красавица… Много ли надо, чтобы развязать злые языки? — Это не ответ на мой вопрос, — спокойно заметил Эрали. — Вы выставили Виру из вашего дома? У Лабара забегали глаза. — Я просто перестал покупать у него. — Еще одно… Однажды вечером вы при свидетелях заявили, будто прибьете его, как собаку, если он не прекратит ухаживать за вашей женой? Портной пожал плечами. — Право же, это только словесное преувеличение, обычное для хватившего лишку… К тому же мне надоели грубые шутки в мой адрес, игривые усмешки, провожающие меня повсюду… Мне кажется, у себя дома я волен делать, что захочется? Установилась тишина. Эрали нервно покусывал карандаш. Бургомистр Бине с наигранным безразличием смотрел в окно. Перо судебного секретаря Де Миля продолжало скользить по бумаге. — Поверьте, господин следователь, — наконец произнес Лабар, — все это выеденного яйца не стоит. Виру убил какой-нибудь бродяга или кто-то из цыган, про которых никогда не знаешь, куда и откуда они идут… Конечно же, это не кто-то из местных. Я родился в Сент-Круа и не помню, чтобы здесь когда бы то ни было кого-нибудь убили. Эрали нагнулся к собеседнику: — Что вы делали прошлой ночью, Лабар? Вы можете мне сказать? — Разумеется! Лабар рассмеялся: — Вы просите меня представить то, что вы называете алиби, не так ли?.. Вот оно… Как всеща, около семи часов я закрыл лавку, опустил ставни. Моей жене нездоровилось. Отказавшись от обычной партии в бридж, я примерно с час погулял после ужина… Потом вернулся… — В котором часу? — Когда я вошел на кухню, как раз пробило половину десятого. Жена уже легла. — Она спала? — Да, я ведь вам сказал… — Значит, она не может подтвердить, что вы вернулись именно в это время? — Она — нет… Но моя сестра живет с нами, которая может это сделать. Она штопала чулки у огня, когда я вернулся. — А! — сказал Эрали. — Но… извините меня… Возможно, вы опять ушли..; позднее? — Позднее? — Да… Если ваша сестра поднялась в спальню сразу после вашего возвращения, вы запросто могли уйти незамеченным? Вернувшись в половине десятого, как вы говорите, вы имели возможность посидеть на кухне с сестрой больше часа и выйти из дома около половины одиннадцатого. Таким образом, у вас оставалось достаточно времени, что<бы оказаться на Центральной улице к одиннадцати часам, когда, по всей вероятности, произошло убийство. Что вы об этом думаете? Антуан Лабар прикрыл глаза и насмешливо усмехнулся: — Я думаю, господин следователь, вы бы с удовольствием немедленно задержали виновного. Мерзкое дело, не правда ли? Вам очень хочется убраться отсюда… В Сент-Круа так недостает развлечений! Он вызывающе рассмеялся: — Что до меня, я не стал бы вас удерживать! Уезжайте, господин следователь, раз не терпится… Но вы уедете без меня. — Я сформулировал гипотезу, — сухо отозвался Эрали. — И жду, чтобы вы ее опровергли. Портной пожал плечами. — Можете спросить у моей сестры. Она вам скажет… Мне не нравится, когда меня считают лжецом! — Ладно! — сказал судебный следователь, вставая. — Мы отправимся к ней немедленно. Лабар тоже поднялся со стула. — Как вам угодно. — Бургомистр, не хотите ли нас сопровождать? — пригласил Эрали, надевая пальто. — Господин Де Миль, возьмите портфель и шляпу и следуйте за мной… Кстати, Лабар, когда заболела ваша жена? — Должно быть, со вчерашнего вечера, — вмешался Бине, — так как еще вчера днем я видел ее в лавке. По гневному взгляду судебного следователя он тут же понял свою оплошность. — Ну так, — обратился Эрали к Лабару, — отвечайте. — Господин бургомистр уже ответил за меня, — проворчал портной. — Он же вам сказал — еще вчера днем моя жена была в лавке… Но уже тогда что-то не ладилось. — В самом деле? Вы вызвали врача? — Нет! Зачем врача? Пройдет, как пришло, само собой. Если бы всякий раз нужно было вызывать врача… Четверо мужчин покинули управу. К этому времени уже совсем стемнело. На небе не светилось ни одной звезды. У Лабара вырвался хриплый смешок: — Точно такая же ночь, как вчера, господин следователь!.. Даже, может быть, еще темнее… Эрали наглухо застегнул воротник. Он уже почти возненавидел мужчину, идущего рядом с ним. Несколько минут спустя он и его спутники вошли в дом портного. — Сюда, — указал Лабар. — Моя сестра на кухне… Там она и оказалась. Седая женщина, полная, маленького роста, с жестким выражением лица вязала у печки. Должно быть, каждый вечер она вязала, сидя у печки. — Берта, — окликнул ее Лабар, — эти господа хотели бы задать тебе несколько вопросов относительно… Но его прервал судебный следователь: — Ваш брат, сударыня, сказал нам, что гулял вчера после ужина. В котором часу он вернулся? — В девять тридцать, — неохотно ответила женщина. — Не можете ли рассказать, что он делал после? — Сидел со мной за счетами. — А когда вы уходили спать, он еще работал, так? Женщина покачала головой. — Нет. Он поднялся к себе раньше. — А! Во сколько? — Мне кажется, было что-то около полуночи. — Почему вы так думаете? — Я пошла к себе через несколько минут. На часах было без пяти минут полночь. Эрали обменялся выразительным взглядом с бургомистром: алиби Антуана Лабара казалось надежным. Судебный следователь скрыл досаду. — Теперь, — обернулся он к портному, — проводите меня в комнату вашей жены. У того вырвался резкий жест. — Что… Что вы от нее хотите? — проворчал он. — Хочу ее допросить, — ответил следователь. — Вы прекрасно знаете, что это невозможно… Она больна… — Вы же сами сказали, что неопасно. Или, во всяком случае, я это заключил из ваших слов. — Конечно, но… Сестра Лабара отложила свое вязанье и встала. — Если угодно, я отведу вас к Жюли. Но недавно я дала ей порошок. Она спит… — Вы не станете ее будить! — воскликнул портной. Эрали окинул его тяжелым взглядом и поколебался с минуту, прежде чем ответить: — Нет, если она спит, я не стану ее будить… Берта Лабар открыла дверь кухни. — Идемте сюда. Судебный следователь, бургомистр и секретарь последовали за ней по натертым ступеням лестницы, заскрипевшей под их шагами. Дойдя до площадки второго этажа, Эрали обернулся. Он не ошибся — Лабара с ними не было… Может, он ждет их на кухне? На втором этаже сестра портного открыла дверь и посторонилась. — Она здесь, — прошептала она. Эрали вошел в комнату. В глубине стояла кровать, под простынями и одеялами вырисовывалась человеческая фигура. По подушке разлилась целая река черных волос. — Жюли! — позвала Берта Лабар. Потом повторила громче — Жюли! Женщина на кровати не пошевелилась. — Вы видите, она спит… Не отвечая, судебный следователь потихоньку прошел на середину спальни, оставив Бине и Де Миля на пороге. Он был заинтригован. Заинтригован и обеспокоен. Сон Жюли Лабар должен был быть очень глубок, если ее не побеспокоили ни шаги на лестнице, ни грубый голос Берты… Эрали испытывал тягостное ощущение, что портной и его сестра, эта женщина без возраста, хитрая и неискренняя, провели его. А Лабар? Почему Лабар остался на кухне? Судебный следователь окинул взглядом нищую обстановку вокруг, узкий, покосившийся зеркальный шкаф, умывальник, стол, покрытый вышитой салфеткой, ковер, выцветший за многие годы. Подойдя к окну, он отогнул штору. Внизу, словно в глубине темного колодца, находился маленький плохо замощенный дворик. «Какой порядок! — подумалось ему. — Какой жестокий порядок!..» Ничего не валялось на стульях, ни платья, ни белья. На каминной полке стояли лишь часы с двумя подсвечниками по бокам, как часовые. Почти против воли Эрали провел параллель между вещами и хозяевами, сравнив подсвечники с Лабаром и его сестрой, а часы с «красавицей Жюли». Впрочем, в самом ли деле она так хороша, как говорят? Он не видел ее лица, повернутого к стене, под черной волной волос. Судебный следователь обернулся к двери. — Кто убирал эту комнату? — поинтересовался он. Как он и ожидал, Берта Лабар резко ответила: — Это я. Приблизился к шкафу, провел пальцем по одному из желобков. Ни пылинки. «Да, да, — подумал он, оборачиваясь к кровати, — эта женщина принадлежит им, им обоим! Это не ее дом, а дом ее мужа, мужа и его сестры… Даже эта спальня — не ее спальня…» Он кружил по комнате во власти все возрастающей глухой тревоги. Машинально он попытался открыть шкаф. Тот оказался заперт на ключ, но ключа не было в замке. — Ну что? — раздался голос Берты Лабар. — Чего вы ждете? В конце концов вы ее разбудите… Эрали опустил голову. «Разбудите…» Жюли Лабар лежала в постели совершенно неподвижно. Можно подумать… Да, глядя на нее, можно подумать, что Жюли Лабар никогда не проснется. — Иду, — сказал судебный следователь. — Минутку… Он подошел к кровати на расстояние вытянутой руки, нагнулся. Он не увидел лица, лишь бледный лоб, но простыня равномерно приподнималась дыханием. Резко отвернувшись, Эрали вышел из комнаты. VIII. Точно такая же ночь «Точно такая же ночь», — заявил Антуан Лабар судебному следователю. И добавил: — Даже, может быть, еще более темная… Аптекарь Гитер, выходя вечером из дома, был того мнения, что ночь явно более темная, чем накануне. Большими шагами он шел вдоль стен, восхищаясь собственной отвагой. Жена сказал ему: — Артур, на твоем месте я бы не стала выходить вечером, пока убийца Виру на свободе… Кто знает, может, он ищет новую жертву… Артур Гитер пожал плечами и надел пальто. Несмотря на худобу и тщедушность, ему нравилось изображать решительного, даже своенравного человека. — Послушай, — ответил он, — ты же не хочешь, чтобы я пропустил игру?.. Завтра в деревне будут пальцем показывать на тех, кто сегодня побоится прийти в Белую Лошадь. Г-жа Гитер была чувствительна к такого рода аргументам. Она гордилась тем, что вышла замуж за смелого человека, и всегда разделяла общественное мнение: — Ладно… Но хотя бы возьми трость! Она вложила ему в руки трость и стояла на пороге, следя, как он удаляется в темноту. Потеряв его из виду, она вернулась и заперла дверь на два оборота ключа. И теперь, идя быстрыми шагами, сунув руки в карманы пальто, надвинув шляпу на глаза и с тростью через руку, Артур Гитер размышлял о том, что ночь очень темная, гораздо темнее, чем предыдущая… Дело было еще в том, что накануне никому и в голову не могла прийти мысль о возможности убийства. На Центральной улице, как и на небольших улочках, можно было чувствовать себя спокойно. Без малейших усилий каждому подозрительному шуму находилось невинное объяснение. Каждый замеченный силуэт получал имя. Если ночь казалась темной, так время года такое. Сегодня же… Артур Гитер отошел от домов и двинулся прямо посередине дороги, «чтобы лучше видеть». Да, сегодня знали, чем рискуют. Рисковали ни много ни мало, как быть задушенными. Центральная улица не была надежной, нет, абсолютно ненадежной, а маленькие улочки — просто опасны. Напрасно пытаться себя переубеждать, всякому подозрительному звуку тут же находилась подозрительная причина. Каждый замеченный силуэт казался незнакомым, угрожающим. И, может быть, ночь такая темная потому, что заодно с преступником?.. Гитер вздрогнул и поднял бархатный воротник пальто. Если допустить, что смелость не что иное, как умение подавить свой страх, маленький аптекарь был в это мгновение воплощением смелости; отливающие красным окна Белой Лошади пробудили в нем радость и воодушевление, сравнимые лишь с чувствами пассажиров тонущего корабля при виде огней порта. Толкнув дверь кафе, он расправил плечи и громко пожелал доброго вечера господину Лепомму. Затем его взгляд скользнул по залу… Всего двое мужчин к этому моменту проявили столько же храбрости: ветеринар Верспрее и секретарь общины Дермюль. — Добрый вечер, друзья мои! — сказал Гитер, подходя к ним. — Добрый вечер, — в один голос отозвались они. А Верспрее добавил: — Я смотрю вы, господин Гитер, не побоялись пройти в одиночку по улицам Сент-Круа… Артур Гитер выпрямился. — А по-вашему, я должен бояться? — спросил он. — Черт! — откликнулся Дермюль, — после того, что произошло прошлой ночью… — Ах, да, это убийство! — заметил Гитер. — Ну так этого недостаточно, чтобы удержать меня дома, когда я хочу выйти… Верспрее кашлянул. — Лично я сомневаюсь, что все наши друзья проявят такое же презрение к опасности… Уже около девяти… Если они еще задержатся, я думаю, нам придется играть в шасс-кер или в экарте… А вас, господин Гйтер, тоже допрашивал судебный следователь? — Нет еще, — ответил аптекарь. — Меня вызвали на завтрашнее утро. Но, честно говоря, не вижу, чем мог бы им помочь… — Они подозревают Антуана Лабара, — проворчал Верспрее. — По-моему, это невероятно. Конечно, Лабар угрожал Виру, но, в конце-то концов… На их месте я бы незамедлительно разобрался с этими горе-цыганами… Вспомните, что я вам вчера говорил: эти люди способны на все… Так нет, их никто не беспокоит… В каком мире мы живем!.. Ну, давайте карты! Начнем игру втроем, потому что, если нам придется ждать… Он не договорил — дверь в кафе распахнулась. Вошли двое — бургомистр Бине и продавец велосипедов Моль. — Наконец-то, вот и вы! — вскричал Верспрее. — Честное слово, мы уже вас и не ждали, думали, вы побоялись идти сюда… Патрон, колоду в 52 карты! Потом добавил: — Для меня пэль-эль… как всегда. Пока двое новоприбывших усаживались, Лепомм застелил стол зеленым сукном, принес карты и напитки. — Потянем жребий, не так ли? — предложил Дермюль. — Кто получит самую младшую карту, пока останется вне игры… Верспрее повернулся к бургомистру: — Что нового, господин Бине?.. Допросили уже Лабара?.. Бургомистр для проформы немного поломался: он-де обещал ничего никому не рассказывать о ходе следствия, малейшая нескромность может насторожить виновного… — Но все же, вы нам скажите, допросили уже Лабара или нет? — Да, допросили, — ответил Бине. — Ну, и… его не задержали? — Антуан Лабар, — торжественно заявил бургомистр, — предоставил судебному следователю алиби. В то время, когда душили Виру, он находился у себя на кухне с сестрой. — Таким образом, он вне подозрений? — спросил Гитер. — Право слово, вы слишком многого от меня хотите. Но, естественно, если только Лабар не обладает даром вездесущности, мне кажется маловероятным, чтобы он мог одновременно проверять счета дома и убить коммивояжера на Центральной улице. — Да, это было бы сложно… — вставил Моль, сраженный словом «вездесущность». — Кроме того, лично я… — А кто, — вмешался Верспрее, — подтвердил алиби Лабара? Жена? — Сестра, — ответил бургомистр. — Мы с ним ходили к нему домой и даже поднимались в спальню красавицы Жюли… — О! О! — оживился ветеринар. — Но ее, конечно же, там не было? — Почему, она была там. Да еще в кровати! Именно поэтому судебный следователь и настоял на том, чтобы ее повидать… — В кровати! — воскликнул Лепомм, стоявший рядом со столом, уперев кулаки в бедра и стараясь не пропустить из разговора ни слова. — Я думаю, вы не скучали, господин бургомистр, а? Она, должно быть, хороша в кровати, эта шлюха… Бине пожал плечами: — Она больна и спала. — Но, чтобы допросить, ее надо было разбудить, — заметил Верспрее. — Ее не допрашивали, — пояснил бургомистр. — Судебный следователь лишь осмотрел комнату. Мы оставались на пороге и… за все это время красотка Жюли не шелохнулась… Поколебавшись, он прибавил: — Мне даже показалось, что судебный следователь несколько обеспокоен. Он обещал Лабару не будить его жену, если та спит, и допросить ее позже. Он наклонился над постелью и успокоился, по-моему, только убедившись, что госпожа Лабар дышит нормально. Установившуюся тишину вскоре прервал Верспрее: — А вам, господин бургомистр, этот сон не показался необычным? — Необычным… Нет, не могу сказать, чтобы он был необычным. Но его голосу не хватало убежденности. — Лабар и его сестра, — снова заговорил Верспрее, — два сапога пара… А жена — совсем другого поля ягода… Я нахожу по меньшей мере странной ее столь внезапную болезнь и то, что из-за этого сна судебный следователь не смог… Он сам себя оборвал, не закончив фразу: — Что с вами, господин Гитер? Артур Гитер вскрикнул, побледнел, и в глазах, его читалось смятение. — Возможно ли?.. — прошептал он. — Что возможно… или невозможно? — настаивал Верспрее по обыкновению сердито. — Слушайте, вы что, не хотите отвечать? — Нет, нет, — дрожащим голосом отозвался маленький аптекарь. Он отодвинул свой стул и поднялся: — Мне нужно… Мне нужно уйти… — А! Вы заболели? Гитер покачал головой: — Играйте без меня… Вас четверо… Мне нужно немедленно уйти… Верспрее переглянулся с Дермюлем и постучал пальцем по лбу. — Но, — спросил Моль, — куда вы собираетесь идти? У вас назначена встреча или же?.. Аптекарь торопливо надевал пальто. — Мне надо найти… Не закончив, он обернулся к бургомистру: — Судебный следователь остановился в Привокзальной гостинице не так ли? — Так значит, — заметил Верспрее, — это к нему у вас такое срочное дело? Он рассмеялся: — Может быть, расчет вероятностей открыл вам личность преступника? — Господин Эрали действительно выбрал Привокзальную гостиницу, — сказал бургомистр, — но… Он посмотрел на часы: — В это время он еще должен быть в моем кабинете в управе. Когда мы расставались, он сказал, что собирается поработать попозже. — Вы… Вы уверены, что я найду его там? — настаивал Гитер. — Почти уверен. — Спасибо. Надевая котелок, аптекарь смял его, но не обратил внимания и, кое-как застегивая пальто, бросился вон из кафе. Через минуту он растворился в ночной тьме… — Честное слово, он тронулся! — воскликнул Верспрее. — Или же, — заметил Дермюль, — знает больше нашего об убийстве и хочет о чем-то предупредить судебного следователя. Но какое волнение… Похоже, он сделал какое-то сенсационное открытие… Ему не сиделось на месте… Глядите-ка, он даже позабыл трость. А в ночи, совсем такой же, как предыдущая, может быть, даже немного более темной, конечно же, более темной, маленький Гитер, прижав локти, бежал к управе. Его долг предстал перед ним в ярком свете в тот же миг, как у него мелькнула неожиданная мысль. Ни на секунду не подумал он уклониться от выполнения этого долга, и теперь бежал из всех сил, думая лишь о цели пути… Однако вскоре он почувствовал слабость, дыхание участилось, и ему пришлось замедлить шаги… И тогда, обступаемый со всех сторон ночными тенями, маленький Гитер вновь испытал страх. Он оглядывался украдкой, ощутив, как сжимается горло и внезапно вспотели ладони. В деревне все было тихо, он слышал только звук собственных шагов и стук сердца, улицы словно вымерли, и с дрожью он представил приближение таинственного убийцы Аристида Виру. Вот он появится там, в конце улицы, высокий, худой, весь черный, с белым лицом и дырами вместо глаз. Он приблизится, недвижный, не поднимая ног, как неумолимо надвигаются душители в ночных кошмарах. А он, Гитер, Артур Гитер, аптекарь Сент-Круа, заледенеет с головы до пят, будет парализован, пригвожден на месте, неспособен сделать ни одного движения, чтобы убежать от чудовища, и весь остаток его жизненных сил сконцентрируется во взгляде. Холодные, липкие руки, мягкие и жесткие разом, сомкнутся на хрупкой шее и сожмут… Но он не проснется от этого кошмара с потом на лбу, он больше никогда не проснется!.. Гитер снова пустился бежать. Самое позднее через пять минут он достигнет управы, расскажет судебному следователю Эрали все, что знает. И г-жа Гитер, когда муж вернется и поведает о ночном походе, восхитится его храбростью. А завтра, узнав обо всем, вся Сент-Круа разделит ее восхищение. «Еще несколько домов, — подумал маленький аптекарь, — и я достигну площади…» Там он окажется в безопасности, даже если душитель станет преследовать его, он успеет ворваться в здание управы, позвать на помощь, толкнуть дверь в кабинет Эрали… Там он будет спасен… Ему опять пришлось умерить шаги. Пот стекал по щекам, в боку кололо. Он начал считать дома, отделявшие его от большого пятна света, обозначавшего площадь: один, два, три, четыре… Еще шесть-семь домов и… И тут сердце замерло у него в груди, а колени подкосились от ужаса. Он хотел закричать и не смог. В тени дверного проема шевельнулось нечто еще более темное. И внезапно аптекарь почувствовал, как смыкаются на его хрупкой шее холодные, липкие, мягкие и жесткие разом руки, отвратительные руки душителя, не имеющего лица, того самого, который иногда преследовал его ночами. В последней попытке самозащиты он хватился своей трости, данной ему г-жой Гитер и забытой в Белой Лошади. IX. Себ Сорож спешит на помощь — Ну как, заметно? — вот уже несколько дней допытывался у друзей Себ Сорож. — Что? — в ответ спрашивали они. Он объяснял: — Что я помолвлен? Одни заявляли, что нет, другие — что да. И правы были последние. Невозможно было усомниться во влюбленности Себа Сорожа, стоило лишь увидеть новый огонек, вспыхивающий временами в его глазах, или услышать, как он насвистывает, словно соловей за закрытой дверью, думая, что один, почувствовать запах редкого одеколона, пропитавший его с ног до головы. В свои тридцать лет Себ Сорож был крупным, крепким парнем, преисполненным радости жизни. Трудно было бы найти менее наивного человека, хотя обычно, и особенно с женщинами, он в качестве дополнительного средства обаяния напускал на себя этакое простодушие. Свое настоящее имя, Себастьян, он бы и сам забыл, не приходись ему время от времени подписывать официальные документы. Кто-то не без оснований сказал о нем, что он внес поэтическую нотку в полицию своей страны. Этим утром, придя в «контору», он услышал от одного из коллег: — Себ, патрон вас спрашивал. — Хорошо, — ответил Себ. И постучал в дверь кабинета главного комиссара Трепье. — Войдите! — послышался вялый голос. Инспектор вошел к кабинет и в который раз поразился грустному выражению лица своего начальника. Между тем оно было неизменно, а причина крылась в фамилии комиссара[9 - Трепье — штатив, тренога (фр.)]. Конечно, она не мешала ему, как он любил часто повторять, идти «своим путем», но больше подошла бы автору-юмористу, чем комиссару полиции. Трудно не заметить, что равная доля язвительной иронии и цинизма окрашивает речи, как человека неутешного в потере любимой жены, так и озлобленного или страдающего от больной печени бюрократа. Таким образом, значительная причина, благородные страдания и мелкая, даже смешная вещь имеют одинаковые последствия. Попробуйте-ка различить их и сказать: «Этот мучается от любви. А тот — страдает аппендицитом». Все это относилось и к комиссару Трепье. В том смысле, что, обладая романтически красивой внешностью, Трепье не верил в любовь; и если весь он казался преисполненным ленивого изящества, если его чистый лоб отражал страдания, а в глазах едва скрывалась застарелая, продолжительная тоска, так это лишь оттого, что не мог утешиться в одном горе: его фамилия — Трепье. Зная все это, Себ старательно избегал называть шефа по фамилии. Он говорил: «Да, патрон» или: «Шеф, решено», благодаря чему числился среди счастливчиков, которым доводилось видеть время от времени на тонких страдальческих губах начальника мимолетную улыбку. Однако нынешним утром, зайдя в кабинет комиссара и услышав: «Сорож, у меня прекрасное дело для вас», инспектор ответил: — В самом деле, господин Трепье? Комиссар с упреком взглянул на Себа и, сделав над собой усилие, продолжил: — Вы поедете в Сент-Круа, что в двух километрах от Брюгге. За два дня там убили двух человек… Держите, вот полученная мною телеграмма. — Спасибо, господин Трепье, — обронил Себ, беря телеграмму. Комиссар вздрогнул. Опять! У инспектора какой-то зуб на него? Себ Сорож ничего не заметил. Он читал: «Серьезное дело. Один человек задушен неизвестным предпоследней ночью, другой этой ночью. Срочно вышлите лучшего инспектора». Внизу стояла подпись: Эрали. — Но, — простодушно сказал Себ Сорож, возвращая телеграмму, — вы заметили, господин Трепье, написано: «лучшего инспектора». На сей раз комиссар так дернулся, что его подчиненный в момент вернулся с небес на землю. Как он неосторожен! Еще чуть-чуть, и его продвижение по службе встанет под вопрос. Неважно, что лишь любовь тому причиной, что неприятная перспектива расследовать дело вдали от города, где живет невеста, заставила его забыть о невинной мании комиссара Трепье. Нужно быстро исправлять положение, или… Себ исправил. — Разумеется, шеф, — сказал он, — я выеду, когда скажете. Вы хорошо знаете, патрон, что можете всегда рассчитывать на меня!.. Комиссар облегченно вздохнул: — Именно потому, что судебный следователь Брюгге господин Эрали просит выслать лучшего инспектора, я подумал о вас, Сорож, — пояснил он. — Поверьте, мне жаль нарушать ваше предвкушение медового месяца, но дело крупное. Вы поймете это из брюгжской газеты, можете забрать ее и почитать в машине… — В машине? — удивился Себ. — Совершенно верно, — ответил комиссар, — я предоставляю свою машину в ваше распоряжение… Вы понимаете, нельзя терять ни минуты. «Хо! Хо! — подумал Себ. — Его собственная машина, будьте любезны!.. В таком случае, это, должно быть, чертовски серьезно?» — Патрон, вы позволите мне заехать поцеловать невесту на прощание? — Я, конечно, не могу отказать вам в этом, — согласился Трепье. — Однако, — добавил он с улыбкой, — поцелуйте ее только один раз… Жизнь людей в Сент-Круа под угрозой. Он встал: — Мой шофер ждет вас внизу за рулем. Если у вас будут неприятности из-за превышения скорости, я все беру на себя. Он пожал руку инспектору: — До свиданья, Сорож… Еще раз, поверьте, мне жаль возлагать на вас эту работу, тем более что она небезопасна… На самом деле, боюсь, вам придется рисковать жизнью… Но дело прежде всего, не так ли? — Конечно, — глухо отозвался Себ и вышел. «Черт! — размышлял он, торопливо спускаясь по лестнице. — Черт и еще раз черт! Какая гнусная профессия!..» Но, что бы ни думал он в этот момент, свою «гнусную профессию» Себ обожал. Однако он так же обожал и свою невесту и сейчас со странным щемящим чувством в сердце спрашивал себя, выдержит ли его уже вошедшая в поговорку храбрость испытание любовью. Раньше он рисковал «сложить голову», и только. Теперь, если дело обернется плохо, прекрасные девичьи глаза заполнятся слезами из-за него… Да, все переменилось. * * * Только когда мощный автомобиль комиссара на полной скорости уже мчался к Брюгге, Себ Сорож решил: пожалуй, к лучшему, что ему не удалось повидаться с невестой перед отъездом. Разумеется, в тот момент, когда открывшая дверь служанка сообщила ему, что девушки нет дома, он почувствовал крайнее разочарование и чуть было не отложил отъезд. Но сейчас, глядя сквозь запотевшие стекла на летящие навстречу с безумной скоростью чахлые деревца, окаймлявшие дорогу, с каждым оборотом колеса удаляясь от возлюбленной, он понимал, что свидание с ней лишь отняло бы часть его сил. Скоро она вернется домой и найдет нежное послание, в спешке нацарапанное им, и будет уже слишком поздно пытаться задержать его… Решительно, все к лучшему. «И все же, — нашептывал на ухо таинственный голос, — если бы она поцеловала тебя, ты бы чувствовал себя сильнее…» Себ Сорож заглушил этот несвоевременный голос и, устроившись поудобнее на подушках автомобиля, закинул ногу на ногу, закурил сигарету и развернул газету, час назад полученную от комиссара. Первая страница практически целиком посвящалась убийствам в Сент-Круа. Через каждые пять строчек звучали призывы о помощи, требование к полиции принять меры и сотни неуместных комментариев. Себ Сорож пренебрег деталями и прочитал только изложение фактов. Так, он узнал, каким образом Аристид Виру, коммивояжер, торговавший шелковыми изделиями и разной мелочью, позапрошлой ночью около одиннадцати часов был найден задушенным на Центральной улице. Неизвестный убийца использовал шнурок, чтобы покончить с жертвой и ничего у нее не взял. — Шнурок… — прошептал Себ Сорож, опуская газету на колени. Ему припомнился рассказ одного из друзей о том, как во время войны он, совершая вылазку, потерял нож и ему пришлось воспользоваться шнурком, чтобы заставить молчать немца. Да, простой шнурок в умелых руках может превратиться в опасное оружие… Вернувшись к газете, он прочел, как судебный следователь, заработавшись прошлой ночью допоздна в кабинете деревенской управы, возвращался в гостиницу и лично наткнулся на распростертое на тротуаре бездыханное тело Артура Гитера, аптекаря в Сент-Круа. Статья не уточняла, была ли вторая жертва убита тем же способом, что и первая, и обворовали ли ее, но заключительные абзацы надолго задержали внимание инспектора. Вот они: «Свидетели заявляют, что г-н Гитер срочно покинул гостиницу «Белая Лошадь». У большинства из них сложилось впечатление, будто он хотел что-то сообщить судебному следователю относительно первого убийства, совершенного в Сент-Круа. Он расспрашивал бургомистра, где можно застать судебного чиновника, и труп был обнаружен неподалеку от деревенской управы, где, как ему сообщили, г-н Эрали собирался работать допоздна. Соответственно, можно считать установленным, что аптекарь намеревался срочно связаться с судебным следователем, чтобы предоставить ему важную информацию… Не для того ли, чтобы помешать ему в этом, его убили?..» X. Цвета крови Вернувшись после повторного визита к Антуану Лабару в кабинет бургомистра, Эрали и Де Миль застали там Себа Сорожа, ожидавшего их в компании Анона, заместителя королевского прокурора. Они давно знали друг друга, так что Анон заявил инспектору: — Теперь, когда вы здесь, Сорож, я могу со спокойной совестью вернуться в Брюгге. Еще до конца недели вы мне сообщите об аресте таинственного убийцы, повергшего в ужас эту почтенную деревню… Себ Сорож не разделял такой уверенности, но, что бы он ни говорил, ему не удалось поколебать доверия заместителя королевского прокурора, много раз видевшего его в деле и испытывавшего глубокое восхищение перед его способностями. Эрали также повел себя очень любезно. — Я убежден, — сказал он, — что вы распутаете эту тайну в кратчайший срок. Сейчас о вас говорят, как год назад о Венцеславе Воробейчике… Подобным сравнением можно гордиться. Он уселся за свой стол: — Вы в курсе дела, не так ли? — То есть, — ответил Себ, — я знаю о нем то, что сегодня опубликовала одна из газет Брюгге… Аптекарь Гитер был убит тем же способом, что и коммивояжер? — Не совсем, — заметил Эрали. — Как и Аристид Виру, он был задушен, но без помощи шнурка… На этот раз убийца сомкнул смертельным кольцом на шее жертвы собственные руки. — А! — сказал Себ. — Эта жертва была более хрупкой, чем предыдущая? — Намного, — отозвался Эрали. Он добавил задумчиво: — Виру был крепким парнем… — И, без сомнения, у Гитера также ничего не взяли? Газета молчит на сей счет. — Это странно, правда? — ответил Эрали. — Но у аптекаря украден бумажник с солидной суммой денег. У него также взяли часы и золотую цепь. Тем не менее, я сомневаюсь, чтобы кража являлась причиной убийства. Скорее, я склоняюсь к мысли, что это уловка, прибегнув к которой, убийца хотел сбить нас с толку… В противном случае, мне кажется, он бы обворовал и коммивояжера. — Разве что ему не хватило времени? — предположил заместитель королевского прокурора. — Нет, нет, — возразил судебный следователь. — Я считаю, брюгжская газета права. К тому же я допрашивал сегодня бургомистра, ветеринара и других свидетелей, бывших вчера вечером вместе с Гитером в Белой Лошади. Аптекарь явно рассчитывал сделать мне важное признание, которое наверняка могло бы помочь обнаружить убийцу, потому-то его и убили. — В таком случае, как вы можете объяснить, что Гитер не сделал вам этого признания раньше? — спросил Себ. — Дело в том, — ответил Эрали, — что он об этом не подумал. Какая-то мысль внезапно поразила его в кафе. И он тут же ушел оттуда, чтобы разыскать меня. — Я так и понял из статьи, — сказал Себ. — Но, если аптекарь решился что-то сообщить за несколько минут до того, как был убцт, каким же образом, по-вашему, убийца так быстро узнал о его намерении? Поразмыслив с минуту, он продолжил: — Не думаю, что гипотеза, высказанная в газете, правдоподобна. Если Гитер решился говорить, находясь в Белой Лошади, более того, если он только подумал рассказать то, что знал, убийца не мог быть в курсе его намерений. Разве что он присутствовал при этом… Воцарилась длительная тишина. Прервал ее Эрали: — Вы правы, Сорож. Если убийца не находился в Белой Лошади, он не мог знать, что аптекарь отправился искать меня, намереваясь сообщить какие-то сведения. А убийцы не было в Белой Лошади… — Почему нет? — Там были бургомистр Бине, ветеринар Верспрее, секретарь управы Дермюль, продавец велосипедов Моль и Лепомм — хозяин заведения. Подошли и другие — среди них мясник Виере и учитель Маскаре, — но позже…' Как я вам уже говорил, я допросил первых пятерых. Ни один из них не покидал кафе до того, как произошло убийство. Так что они не причастны к делу. — В самом деле! — согласился Себ. — Что же до высказанного вами несколько минут назад предположения, сами видите, оно довольно шатко… Он рассмеялся: — Ах, как бы позабавился Шерлок Холмс, будь он здесь! Я думаю, он бы уже заставил заполнить и подписать ордера на арест тех немногих обитателей Сент-Круа, кто носит ботинки на пуговицах… Эрали и Анон удивленно переглянулись. — Ботинки на пуговицах? — отозвался первый. — Почему именно тех, кто носит ботинки на пуговицах? — Бог мой, мне кажется, великий Шерлок рассуждал бы так: «Убийца избегает использовать собственное оружие», затем, развивая дальше это рассуждение, он вполне естественно пришел бы к следующему выводу: «Раз убийца задушил жертву шнурком, значит, таким образом он ставит себя вне подозрений, перенося их на других… Соответственно, он носит ботинки на пуговицах!» Потом он добавил: — Когда мы задержим преступника, а господин Анон верит, что с этим мы не задержимся, мне будет любопытно взглянуть на ботинки арестованного… А насколько скомпрометирован Лабар? — Боже мой, да нисколько, — ответил Эрали. — Его обвиняли жители деревни. Виру ухаживал за его женой, и портной угрожал коммивояжеру. Я вчера допросил его, затем ходил к нему домой, чтобы жена и сестра подтвердили его алиби. Заявление последней во всем совпало со словами Лабара, но жену мне допросить не удалось. Она вроде была больна и спала, когда я заходил в ее комнату. Признаюсь, ее сон мне даже показался неестественным. — А! — заметил Себ. — А сегодня вы вернулись к Лабарам? — Я только что оттуда. Он предоставил алиби, по правде говоря, такое же, как и вчера, на время второго убийства. Но, конечно же, основной целью нового визита оставался разговор с «красавицей Жюли»… — И, без сомнения, она все еще спала? А вы, как и в первый раз, не осмелились ее разбудить? Эрали удивленно взглянул на Себа Сорожа. В его словах ему почудилась насмешка. — Да нет, — сказал он. — Она еще в постели, но не спала. Как я и ожидал, она мало что могла сообщить. Только заявила, будто никогда не поощряла Виру… — Вы разговаривали наедине? — Нет, в присутствии золовки. — А! — протянул Себ. Он закурил сигарету: — Вы не спрашивали Лабара, воевал ли он? — Нет. Зачем? — Да так, одна мысль… Себ Сорож словно отогнал сомнение: — Кроме того, раз у него алиби… — Два, — поправил Эрали. — Правда, два… Инспектор встал и подошел к окну: — Готов спорить, на каждое убийство у Лабара будет по алиби. — Уж не хотите ли вы сказать, что в Сент-Круа будут продолжаться убийства? — вскричал г-н Анон. — Почему бы нет? Мне все это кажется лишь началом серии убийств. — Но, — воскликнул заместитель королевского прокурора, — вы ведь задержите убийцу, разве нет? — Конечно, — ответил Себ Сорож. — Конечно… Он говорил, осматривая через окно площадь перед зданием управы, где прошлой ночью задушили Артура Гитера. — Все же, господин Эрали, на вашем месте я бы предложил бургомистру убедить жителей как можно реже выходить из домов с наступлением темноты. Иначе… Иначе, боюсь, лист некрологов может удлиниться самым тревожным образом… Внезапно он резко обернулся к собеседникам: — Вы слышали о красных кружках? — Красных кружках? — удивился судебный следователь. — Что это такое? — Печать смерти, — ответил Себ Сорож. Потом пояснил: — По приезде в Сент-Круа я не сразу пришел сюда. Я немного погулял по деревне, смешивался с оживленно спорящими группами людей — ничего нет лучше для улавливания пульса общественного мнения… И знаете, что я услышал среди прочего?.. Что этой ночью на двери Привокзальной гостиницы кто-то нарисовал красным мелом большой круг. Утром круг стерли, полагая, что это лишь дурная шутка… А ведь Виру останавливался в Привокзальной гостинице… — Но и мы тоже, — вмешался Анон. — И нам ничего не сказали об этом красном круге… — Сначала никто не придал ему значения… Только заметив на двери дома Артура Гитера точь в точь такой же красный круг, начали понимать… — То есть?.. Но нет, это невозможно! — воскликнул Эрали. — Вы можете себе представить убийцу, метящего дома своих жертв с риском быть задержанным? С Варфоломеевой ночи, — добавил он со смешком, — подобные методы, насколько мне известно, не в моде… — Лично я, — ответил инспектор, — не сомневаюсь нисколько… Эти кружки цвета крови нарисованы рукой убийцы… Зачем? Будущее покажет… Он отвернулся к окну… — …или не покажет. Минуту все молчали, затем Себ, стоя спиной к собеседникам, попросил: — Господин Де Миль, я вам буду весьма обязан, если вы выберете время позвонить в Брюссель. Попросите главного комиссара Трепье прислать мне инспектора Кардо или Анри… Предвижу, что здесь будет работа для двоих, как минимум. Себ Сорож продолжал говорить медленным, ровным голосом, в то же время не отрываясь от окна. Казалось, он ждал, сторожил что-то. Вдруг он приблизил лицо к стеклу, почти касаясь его. Затем открыл раму и высунулся наружу. — Что там? — спросил Эрали. Себ Сорож закрыл окно, обернулся и вышел на середину комнаты. — Женщина, — сказал он, — бегом пересекла площадь и вошла сюда… Она выглядит испуганной… — Женщина?.. Испуганная?.. — вскричал Эрали. — Готов спорить, — продолжил инспектор, — это та, кого вы называете «красавицей Жюли». Пока он говорил, за дверью послышались торопливые шаги, дверь распахнулась и растрепанная Жюли Лабар влетела в комнату. — Ради Бога, — закричала она, — спасите меня!.. XI. Капкан Какое-то время царило неописуемое смятение. Жюли Лабар, чередуя жалобные вздохи и слезы, казалось, готова была потерять сознание. Де Миль бросился к ней со стулом, Эрали обнял за плечи, а Анон выскочил на лестничную площадку проверить, не преследуют ли ее… Один Себ Сорож сохранял полное спокойствие. Он словно бы предвидел это событие. Усевшись на край стола и свесив ноги, он вынул из кармана короткую вересковую трубку и сосредоточенно принялся набивать ее. В то же время он острым взглядом оглядывал «красавицу Жюли». Похоже было, что женщина сильно напугана. Ее блуждающий взгляд скользил по комнате, все время возвращаясь к двери. Она дрожала всем телом, по бледным щекам струились слезы. «Нервная разрядка», — подумал Себ Сорож. Несмотря на искаженные страхом черты, жена портного оставалась хороша собой. Растрепанные волосы рассыпались по округлым плечам, из-под пальто выглядывал белый подол одежды и изящно изогнутая лодыжка. От резкого движения пальто распахнулось, и не очень-то удивленный инспектор заметил, что оно прикрывает длинную ночную рубашку. «Значит, так оно и есть, — подумал он. — Жюли только что из постели…» Между тем Жюли Лабар постепенно успокоилась… Наконец Анон смог вернуться на свое любимое место, спиной к огню, Эрали вновь сел за стол. Преисполненный услужливости Де Миль остался стоять рядом с прекрасной посетительницей. Себ Сорож, по-прежнему сидя на столе, повернулся к судебному следователю. — Я вам не порчу вид? — усмехнувшись, спросил он. Но Эрали проигнорировал вопрос и обратился к жене портного: — Чему мы обязаны, сударыня, честью вас видеть? Себ с ужасом взглянул на судебного следователя. «Этот человек, — подумал он, — просто ужасающе благовоспитан. Подобный оборот может стоить красавице Жюли нервного кризиса!» Но последняя героически выдержала испытание. — Я бежала, — ответила она, — чтобы сказать вам, что это мой муж убил Ар… убил Виру. — О! О! — вырвалось у судебного следователя. — Вы выдвигаете серьезное обвинение, сударыня! — Говорю вам, он его убил! — повторила Жюли Лабар. — Убил потому, что я собиралась бежать с ним. Она продолжила, задыхаясь: — Виру и я, мы… мы любили друг друга! Я ненавижу мужа! И вот… Она оборвала себя на полуслове и замерла с неподвижным взглядом и сложенными на коленях руками. Потом прошептала: — Я не могу говорить… Если я заговорю, он меня убьет!.. — Послушайте, сударыня… — начал Эрали. — Он меня убьет! Он так сказал… Он так сказал… Жюли обхватила голову руками: — Я не могу говорить… Тогда Себ Сорож наклонился к судебному следователю. — Господин Эрали, — сказал он, — распорядитесь немедленно арестовать Антуана Лабара. — Но… — Пусть его немедленно арестуют. Возможно, уже слишком поздно. — Я не могу заполнить ордер, прежде чем… — Это детали. Себ понизил голос: — Кроме того, она не заговорит… Кивком он указал на молодую женщину: — …пока будет бояться преследований. Ну же, решайтесь, мы не можем терять ни минуты. Подчинившись, Эрали позвал Де Миля. — Возьмите двух полицейских, ждущих внизу в большой зале, и отправляйтесь с ними к Лабару домой. Задержите этого человека и приведите сюда. — Хорошо, — согласился Де Миль и направился к двери. — Минуту! — остановил его Себ. — Раз уж вы все равно там будете, заодно задержите и сестру. — Послушайте, господин Сорож! — запротестовал судебный следователь. — Это невозможно… Инспектор прервал его: — Задержите ее за лжесвидетельство… И один совет: лучше, если полицейские отправятся бегом. Он повернулся к Жюли Лабар: — Теперь, сударыня, больше ничто не мешает вам говорить. Жена портного ответила ему признательным взглядом. — Да, — сказала она, — да… Но, как только он окажется на свободе, он доберется до меня и… — Если он и в самом деле убил, — остановил ее Себ, — то не скоро окажется на свободе… Так как вы утверждаете, что именно он убийца Виру, ваша судьба в ваших руках. Говорите. — Ну так вот, — прошептала молодая женщина, — позавчера мы с Виру собирались бежать вместе. Все… все было подготовлено давно. Около девяти часов я должна была выйти из дома и встретиться с ним на вокзале… — Но, — вставил Эрали, — ваш муж?.. — Мой муж уехал накануне и сказал, что собирается отсутствовать три дня… Мне удалось легко устранить Берту — я ведь не знала, что они сговорились с моим мужем, — и около восьми часов поднялась в спальню закрыть чемодан, куда бросила кое-что из одежды… Жюби Лабар откинула упавшую на глаза прядь и продолжала: — Надевая пальто, я услышала шаги и обернулась. Передо мной стояли муж с сестрой… Последовала ужасная сцена… Видимо, Виру не удержался и похвастался кому-то из друзей, что намерен увезти меня от мужа. Тот что-то прослышал и устроил западню… Он не уехал, а остался в деревне следить за мной, а его сестра, без сомнения, уходила только за тем, чтобы предупредить о времени моего предполагаемого побега… — И дальше? — не вытерпел Эрали. — Дальше, как я сказала, произошла жуткая сцена. Он поднял на меня руку… Я кричала, что он мне отвратителен, что мне надоела такая жизнь и я все равно уйду. «Это мы еще посмотрим!» — ответил он. Затем приказал: «Берта, закройте дверь!», я попыталась опередить ее, но муж ударом кулака повалил меня на кровать… Он был в неописуемом гневе, у него буквально глаза на лоб лезли. «Ты останешься здесь, — заявил он, — а я отправлюсь на свидание с твоим любовником!» В его голосе звучала такая страшная угроза, что я тоже закричала: «Если вы не дадите мне уйти сию же секунду, я позову на помощь!» Вместо ответа он рассмеялся и набросился на меня… При воспоминании о происшедшем женщина содрогнулась. — Он позвал на помощь сестру, — продолжила она дрожащим голосом, — вдвоем они меня насильно раздели, натянули ночную рубашку. Я в ужасе спрашивала себя, что они собираются со мной сделать. В какой-то момент мне удалось вырваться, я подбежала к окну. Я боролась не столько за себя, сколько за Ар… за Виру. Страшный гнев мужа заставил меня бояться худшего… Она понизила голос: — …и я не зря боялась!.. Мне уже удалось взяться за шпингалет, но они вновь схватили меня, дотащили до кровати, и, пока муж одной рукой зажимал мне рот, а другой удерживал в кровати, его сестра вытащила из-под кровати моток веревок и начала меня связывать. Когда они обмотали меня с головы до ног, муж достал из кармана ампулу. Они принудили меня разжать зубы и что-то проглотить. Я тут же потеряла сознание… — Снотворное, — прокоммертировал Себ Сорож. — Продолжайте, сударыня. — Я проснулась только сегодня утром. У постели сидела золовка. «Доброе утро, красавица моя, — усмехнулась она. — Хорошо спалось?» И сообщила мне о смерти… о смерти Виру… Подавив короткое рыдание, молодая женщина продолжила: — Между тем вошел муж. Он занял место Берты и со спокойствием, может быть, даже более страшным, чем гнев, сказал: «Вот. Я задушил твоего любовника. Это было не слишком сложно. Так как ты не явилась, — по серьезным причинам — на назначенное свидание, он сам бродил вокруг дома. Я опустил ставни на всех окнах, и дом казался необитаемым. Он ничего не понимал. Он долго кружил здесь, видно, ты крепко запала ему в сердце! Я следил за ним сквозь прорезь в ставне. Когда он ушел, я последовал за ним. Центральная улица была пустынна, я набросился на него сзади, затянул на шее шнурок и… и ты больше никогда его не увидишь!» Я была потрясена, хотела встать с кровати… Я забыла, что связана… Смотрите, как со мной обошлись… Она вытянула руки, покрытые кровоподтеками. — Он продолжал: «Я говорю все это, чтобы ты поняла, на что я способен из любви к тебе, а не затем, чтобы ты это повторяла…» Он рассмеялся: «Вчера вечером судебный следователь приходил сюда допросить тебя. Ты спала, как ангел. Он не стал тебя будить… Сегодня он вернется. Наверное, он уже скоро будет здесь. Ну так вот что ты ему скажешь…» Я вам повторяла его слова… — Это неслыханно! — пробормотал Эрали. — Накануне, — снова заговорила Жюли Лабар, — стоило вам приоткрыть одеяло, и вы бы увидели связывавшие меня веревки. Кстати, как и сегодня. Но вы ничего не заметили… Уязвленный судебный следователь лишь потупил голову. Он избегал взгляда Себа Сорожа. — Но, — спросил он, — почему же вы не доверились мне? Я бы вас немедленно освободил и задержал этих презренных… Женщина покачала головой: — Вы забыли, что моя золовка присутствовала при допросе? Кроме того, я была напугана страшными угрозами мужа. «Если ты проговоришься, я выпущу из тебя всю кровь до капли!» Это жестокое чудовище, сударь. Никогда бы я не осмелилась… Немного помолчав, Жюли Лабар возобновила свой рассказ: — Однако за время кратких отсутствий моих тюремщиков мне удалось ослабить путы. Я старалась уловить все звуки в доме. В какой-то момент я услышала, как закрылась входная дверь. Немного раньше я поняла, что золовка работает во дворе. Время мне показалось подходящим. Ценой невероятных усилий я освободилась от веревок, накинула пальто и помчалась сюда… Вот… Вот вы все знаете… Вы их арестуете, правда? В ее голосе звучала невыразимая тревога. — Конечно! — быстро ответил Эрали. — И позвольте поблагодарить вас, сударыня. Благодаря проявленной вами смелости, убийство… вашего друга и господина Гитера не останется безнаказанным. — Почему вы говорите, — спросил Себ, — вашего друга… и господина Гитера? Судебный следователь удивленно взглянул на инспектора. — Мне казалось, вы поняли, что… — Понял что? Тут Эрали внушительно выпрямился: — Я вам объясню! — сказал он. — Пока госпожа Лабар рассказывала нам о своих горестных злоключениях, я внезапно понял причины, толкнувшие Лабара на второе убийство… — Правда? — произнес Себ. — И каковы же они, по-вашему? — Все ясно как день, — отозвался судебный следователь, — и я поражаюсь, как это вы, Сорож… Вы не забыли, что Гитер был аптекарем? — Нет. — В таком случае, вы, должно быть, забыли о разговоре, состоявшемся в Белой Лошади в его присутствии о странном сне госпожи Лабар, и что именно в этот момент он срочно покинул кафе? — Знаю. — Это же очевидно! Кто продал Лабару или его сестре снотворное, погрузившее госпожу Лабар в искусственный и… своевременный сон? Аптекарь Гитер! В его присутствии идет разговор о моем визите к портному, о том, почему я не смог допросить его жену… Он вспоминает, что продал снотворное, понимает, как Лабар его использовал… Он спешит сюда, чтобы рассказать мне обо всем, и становится жертвой подстерегающего его Лабара! — Эрали поудобнее устроился на сиденье — Ну, что вы об этом думаете? Себ Сорож сделал две-три затяжки из трубки. — Рассуждение неплохое, — заметил он. — Конечно, именно в этом причина, по которой покойный Гитер хотел с вами срочно переговорить, но не та, по какой его убили. — Ах, так, — съязвил судебный следователь, — но вы признаете, по крайней мере, что Лабар виновен в убийстве Виру? — Возможно… — Возможно! А то, что он виновен в убийстве Гитера, вы также признаете? — Нет. — Нет?.. — Нет. Во всяком случае, пока не признаю. — Это уж слишком! — взорвался Эрали. — Чего ради вы попусту ломаете голову? Надо задержать Лабара, а уж там он сам объяснит, что заставило его совершить второе убийство. — Даже если он это сделает, — возразил Себ, — я не буду убежден… Судебный следователь воздел руки к потолку. — Однако! Он поймал взгляд Анона: — В любом случае с арестом портного и его сестры лично я буду считать дело закрытым… Себ Сорож пожал плечами. — Позвольте, в свою очередь, спросить, не забыли ли вы кое о чем? Ведь это я посоветовал вам, не теряя времени, заняться Лабаром и его сестрой, так? Он улыбнулся. — Кстати, поверьте, мне так же не терпится закрыть это дело. Вы женаты, господин Эрали. Я обручен. Есть, знаете ли, разница… — Обручены? Поздравляю, дорогой друг! — вмешался заместитель королевского прокурора. — Что до меня, я разделяю мнение господина Эрали. Благодаря госпоже Лабар мы получили ключ к тайне. На вашем месте я бы немедленно сообщил невесте о своем возвращении… — Придется вам смириться с тем, что я не сделаю ничего подобного, пока мы не найдем совершившего все преступления… — Какие преступления? — вскричал Эрали. Себ Сорож выбил трубку о каблук. — Те, — невозмутимо произнес он, — которые не замедлят совершиться. XII. Предсказание судьбы На дорогу медленно ложились ночные тени, похожие на траурные покровы. Гвидо зажег керосиновую лампу и прикрыл разбитое стекло в окне куском промасленной бумаги. Он высунулся из окна, чтобы лучше почувствовать запах супа, который варила у входа во второй фургон окруженная детьми жена, затем закрыл окно. И тут же в дверь тихонько постучали. Гвидо открыл дверь. На фоне ночного неба вырисовывался высокий черный силуэт. Приглушенным голосом незнакомец застенчиво спросил: — Можно зайти? Гвидо поднял лампу повыше, и из темноты выступило лицо пришельца. Свет лампы блеснул, отразившись в стеклах очков. — Что вам угодно? Гвидо проголодался, а в таком состоянии он был менее приветлив, чем обычно. — Я хотел… — незнакомец заколебался, но глухо закончил: — …получить от вас совет. — Большой расклад — двадцать франков. — Хорошо. Я… я заплачу, сколько надо. Разрешите мне войти. Гвидо посторонился, и мужчина, согнувшись, проскользнул в фургон. Проделал он это так быстро, крадучись, бросив по сторонам беглые взгляды, словно опасался быть увиденным или кто знает? — узнанным. Цыган ногой захлопнул дверь, подошел к маленькому хромоногому столику в центре фургона, поставил на него лампу. Только перспектива иметь дело с господином, готовым заплатить «сколько надо», помешала ему дать волю дурному настроению. — Садитесь, — сказал он. Мужчина придвинул к себе небольшой табурет и устроился напротив хозяина. Тот чуть-чуть передвинул лампу, чтооы лучше разглядеть пришельца. Как уже говорилось, тот был высокого роста, но его грудная клетка казалась плохо развитой, зажатой. На нем был черный костюм, белая рубашка с загнутыми уголками воротничка и плохо завязанным коричневым галстуком. Накрахмаленные манжеты наполовину скрывали худые кисти рук, перевитые сетью голубых вен. За те почти тридцать лет, что Гвидо едва ли не под всеми небесами читал будущее своих современников, он набрался довольно опыта, чтобы пристально смотреть в настоящее. Он научился судить о клиентах по манере одеваться, по лицу, по речи. Никогда не начинал он расспрашивать карты прежде, чем заставить говорить пришедших к нему. О, им не было нужды говорить много… Гвидо быстро их прощупывал, классифицировал, определял место в жизни, и чаще всего правильно. Ему хватало двух-трех деталей, чтобы избежать промаха. «Этот, — размышлял он, — боится, «что скажут люди». То, как он вошел сюда, — уже характерно, как и его спешка, и манера обрывать разговор о деньгах. К тому же он пришел в сумерки, с наступлением темноты, когда наиболее вероятно, что никого не встретит и не будет узнан… Может, он занимает важное положение в деревне?» Тасуя колоду, Гвидо продолжал исподтишка изучать незнакомца: «Однако, мне кажется, он способен на полет фантазии… Его галстук тому свидетельство. Костюм и шляпа принадлежат человеку, склонному к порядку, но галстук им противоречит… Он-то и привел его ко мне… Это знак некоторой наивности, некоторой склонности к чудесному… Возможно даже, только галстук и является его истинным проявлением, а костюм, шляпа и все остальное навязаны обстоятельствами, привычкой или повседневной необходимостью… Раз этот человек пришел сюда, значит, он утратил равновесие, переживает кризис, ищет правду, должен принять решение и не может сделать выбор…» По этим размышлениям видно, что цыган не пренебрегал психологией; как и у большинства гадалок, факиров и магов его дар ясновидения был не чем иным, как глубоким знанием человеческой души. «Этот человек, — говорил он себе, — интеллектуал. Все в нем доказывает это: слабые глаза, руки с ухоженными ногтями, осанка. У него фигура сильного, хорошо сложенного мужчины, но не развита спортом. Грудь зажата долгими часами работы за низким столом. Должно быть, он какой-то чиновник, нотариус или адвокат… И как он взволнован!..» — Снимите, — попросил Гвидо. Неизвестный протянул руку. — Нет, левой. Цыган начал раскладывать перед собой карты маленькими симметричными кучками. — Что вы хотите узнать?.. — спросил он. — Но… — замялся посетитель. — Я… Вы скажите то, что увидите. — Естественно. Но, что вас, собственно, интересует? Вопросы состояния, положения, любовь? Мужчина заерзал на табурете, он был явно не в своей тарелке. — Э… — прошептал он. — Можете не отвечать, — отрезал Гвидо с беззвучным смехом. — Я понял. «Если бы речь шла о состоянии или положении, — прикинул он, — сказал бы сразу. Остается любовь… Так вот почему такой серьезный человек решился обратиться к моим талантам… Как же я сразу не догадался!» И вскоре перевернутые карты раскрыли свое волшебство перед двумя мужчинами. Посреди темного фургона, где вещи в тени по углам превращались в свернувшихся чудовищ, на маленьком колченогом столике, озаренные мягким светом керосиновой лампы, сияли золотом и пурпуром дамы и короли, одетые в горностай. Вокруг их спокойного союза стояли верными стражами валеты, одни держали свои сердца, другие были в трауре по даме, принадлежащей их королю. — Марьяж, — сказал Гвидо. — Вы любите некую брюнетку… Неизвестный грустно покачивал головой, словно сожалея о собственной участи и считая себя несчастнейшим человеком из-за того, что любит брюнетку. «Хо! Хо! — подумал Гвидо. — Похоже, в этой идиллии свои проблемы…» — Платят ли вам взаимностью? Не знаю. Но… Постойте… Из-под его проворных пальцев показался валет пик: — Вот в чем дело… У вас есть соперник, дорогой сударь… Будучи почти уверен, что незнакомец побледнел, он повторил настойчивее: — Опасный соперник… Мужчина сухо кашлянул и с усилием спросил: — Не… Не видите ли вы еще что-нибудь? Это?.. — Право слово, мне кажется, ваши шансы равны, — произнес Гвидо. — Подождите-ка, вот черви… А! Карта с вашей стороны… Но вот другая — на сей раз против вас… Еще одна… — Что это… Что это значит? — Судя по всему, это значит, что ваши дела лучше, чем вы думаете… Ваши шансы кажутся мне даже немного большими, чем у вашего соперника, но только при условии, что вы сумеете немедля ими воспользоваться… Иначе он станет счастливым избранником… — Да, да, — глухо признал незнакомец. — Вы правы, правы… Я должен действовать… Гвидо переворачивал последние карты из кучки: — Что это? — воскликнул он. Цыган прямо взглянул в лицо собеседнику: — Той, кого вы любите, грозит опасность… Серьезная опасность… Вы знаете об этом? Руки мужчины задрожали на краю стола: — О!.. Вы говорите, серьезная опасность?.. — Да. Ваша любимая постоянно в опасности… Смертельной опасности… — его голос дрогнул. Отличительной чертой Гвидо, выделявшей его среди ему подобных, сделавших своей профессией злоупотребление всеобщей доверчивостью, было то, что всякий раз, входя в игру, он сам начинал верить во власть и предсказания карт. Он был хитер, не упускал ни одной мелочи, которая помогла бы ему составить мнение о клиенте, но, как и большинство соплеменников, оставался суеверным и преданным вере предков. Поэтому всякий раз, когда, как в данном случае, сквозь яркие карты его колоды проступал лик смерти, он сам бывал потрясен. — Но… вы тоже, — снова заговорил он, — вы тоже под угрозой… Общая угроза нависает над вами и над ней… Он неожиданно провел рукой по лбу, его тяжелый взгляд встретился с глазами незнакомца: — Но разве это не естественно?.. Все в этой деревне находятся под угрозой смерти с позапрошлой ночи… Он подавленно повторил: — Все… Раздавшийся стук заставил его обернуться. — Вы слышали? — спросил посетитель. И добавил бесцветным голосом: — По-моему, стучали. На мгновение оба замерли. В тишине послышался тот же стук, повторенный трижды. — Кто-то за дверью, — заметил Гвидо. — Я посмотрю… Он взял лампу и направился к выходу из фургона. Пришелец остался в темноте. Равнодушным взглядом следил он за тем, как свет скользит по его рукам, коленям, по краю стола. Когда цыган открыл дверь, он отодвинул табурет подальше в тень. — Кто там? — спросил Гвидо. — Некто, желающий с вами поговорить, — ответил четкий голос. — Поговорить… о чем? — Для начала о вашем патенте. И о других вещах. — Кто вы? — Инспектор полиции Себ Сорож. Посторонитесь, я войду. Незнакомец сделал резкое движение. Он был так близко к перегородке фургона, что, казалось, собирался пройти сквозь нее. — Я сожалею, — ответил Гвидо. — Но вы не можете войти. — В самом деле? Это почему? — Здесь находится человек, пришедший ко мне за советом. А все мои клиенты уверены в моей скромности… Я не могу допустить, чтобы вы встретились. Через некоторое время вновь послышался голос инспектора: — В таком случае, выйдите на дорогу. Мы прекрасно побеседуем и здесь. Вы присядете на ствол этого дерева, а я — на ступеньки фургона. Ваш клиент уйдет после меня. — Извините, — заметил Гвидо. — Он, возможно, спешит, и мы не можем помешать ему… — Тем хуже для него! — оборвал властный голос. — Если он дорожит своим инкогнито, пусть задержится. Я тоже не могу терять времени… — Подождите одну минуту. Я поставлю лампу и выйду к вам. Гвидо вернулся в фургон, прикрыв за собой дверь. — Вы слышали? — спросил он. — Да. — Вы не сможете уйти некоторое время. Разве что вам безразлично… Незнакомец покачал головой. — Я подожду, пока он не уйдет. — Как вам угодно. Цыган поставил лампу на стол и обернулся на ходу: — Это, конечно, из-за убийств… Я постараюсь закончить с ним как можно быстрее. Не получив ответа, он вышел и закрыл дверь. Незнакомец остался в одиночестве. Глубоко вздохнув, он чуть дрожащей рукой прикрутил начавшую коптить лампу. Его взгляд упал на старую книгу в зеленом переплете, лежавшую на столе. Он взял ее, открыл наугад и, приблизив к свету, начал читать: «Когда пробьет полночь, на перекрестке двух дорог ты рассечешь надвое тело черной курицы, ни разу не снесшей яйца…» XIII. Себ Сорож дает совет Подняв очки на лоб, неизвестный облокотился на стол и вернулся к началу страницы: «Когда пробьет полночь, на перекрестке двух дорог ты рассечешь надвое тело черной курицы, ни разу не снесшей яйца. — И ты произнесешь магические слова: «Элоим, Эссаим, фругативи эт аппеллари», которые вызовут нечистый дух. — И он явится, одетый в алое одеяние с галунами, в желтую куртку и водянисто-зеленые штаны. — И его голова, похожая на собачью с ослиными ушами, будет увенчана двумя рогами; а его ноги и ступни будут, как у коровы. — И он спросит о твоих повелениях…» Незнакомец поднял голову, прислушался, отер рукой вспотевший лоб. «И ты отдашь их как сочтешь нужным, ибо не сможет он отказать тебе в повиновении. — И ты сможешь стать самым богатым, а значит, самым счастливым из людей». Мужчина перевернул страницу. «Рука Славы. — Ты возьмешь волос гнедой кобылы. — И зароешь в горшок со свежей землей. — И воскликнешь: «Ата Атер Ата». — И тотчас же народится маленькая змейка, и ты будешь кормить ее отрубями. — И в ночь полнолуния ты положишь ее в коробку с некоторой суммой денег. — И в полночь ты воскликнешь: «Я принимаю договор». — И три часа спустя ты откроешь коробку. — Сумма денег удвоится». Мужчина прочитал дальше: «И следи внимательно за соблюдением всех условий, так как в этом деле не может быть шуток». Захлопнув книгу, незнакомец встал. Стоя, он почти касался головой потолка и походил на опасливого, настороженного фламинго или цаплю. А когда он двинулся к двери, сходство это усилилось… Прислонившись к створке, он прислушался. В ночной тишине слова инспектора Сорожа и Гвидо доходили до него ясно и отчетливо. Слушая, незнакомец нервно потер руки. Пот по-прежнему стекал по его лбу. Машинально он снял с перегородки цветной платок и лихорадочно смял его. Инспектор Сорож наклонился над Гвидо, прямо посмотрел ему в лицо и четким голосом задал наконец вопрос, ради которого он и явился к цыгану: — Когда, вы говорите, устроили здесь свою стоянку? Гвидо неуловимо поколебался, прежде чем ответить: — Десятого днем. Себ Сорож пожал плечами, его острый взгляд заметил колебания собеседника. — Неправда, Гвидо! Это не десятого, а одиннадцатого днем вы остановились здесь… И одиннадцатого ночью коммивояжер был убит. Испуганный Гвидо покачал головой. — Вы ошибаетесь, — начал он, — я… Сорож оборвал возражения: — Пятеро свидетелей готовы показать под присягой, что десятого в Сент-Круа не видели никакой цыганской стоянки… Он блефовал, свидетели были плодом его воображения, но упоминание о них окончательно сбило Гвидо с толку. — В самом деле, — глухо произнес тот. — Теперь, когда вы обратили на это мое внимание, господин инспектор, я припоминаю, что действительно прибыл сюда одиннадцатого утром… Себ Сорож кивнул: — Мне кажется, вы опять заблуждаетесь! Не одиннадцатого утром, а одиннадцатого после полудня… — После полудня, — повторил цыган. — Честное слово, вы правы. — А вы, честное слово, вы мне солгали! — ответил инспектор. Он окинул собеседника оценивающим взглядом: — Сколько судимостей? Гвидо вздрогнул. — Ни одной. — Сколько? Цыган опустил голову. — Ну, говори! — Ладно… одна. — Только? А причина?.. Бродяжничество? Голос Гвидо совсем упал: — Незаконное врачевание. Оба помолчали. — Твой патент? — Он в порядке. — Покажи. Гвидо вскинул голову. — Он там, внутри… — пальцем указав на повозку. — Принеси. Гвидо торопливо поднялся по деревянным ступенькам. В фургоне он столкнулся со своим странным клиентом. — У вас неприятности? — тихо спросил последний, но не получил ответа. Когда цыган вышел, незнакомец снова занял наблюдательный пост у двери. В то же время он думал: «Интересно, почему Гвидо солгал. В этом же не было никакого смысла. Ничего нет проще, чем проверить его слова. Похоже, из удовольствия навлечь подозрения на себя… Хотелось бы все же знать, зачем он так поступил». Краем глаза изучая инспектора, Гвидо задавался тем же вопросом. Он поддался порыву. Человек, однажды не поделивший что-то с правосудием, больше любого другого склонен пытаться обмануть его представителей, особенно если, как сейчас, он против воли чувствует себя более или менее скомпрометированным. Услышав вопрос, Гвидо подумал «одиннадцатого» и ответил «десятого», как если бы подумал — «десятого», так же естественно ответил бы «одиннадцатого». Рефлексивная реакция, обычно выдающая того, кто ей подчиняется. — Возьмите, — сказал Себ Сорож. Он небрежно протягивал цыгану пресловутый патент, изученный во всех подробностях. Упершись руками о колени, инспектор поднялся со ствола дерева, на котором сидел, и бросил на Гвидо острый взгляд. — Дороги, — медленно произнес он, — ночью свободны. Воздух прохладный, приятно пройтись пешком. Здесь благодаря тебе каждый знает больше, чем достаточно, о будущем своем и своих близких. На твоем месте я бы отправился дальше… Гвидо склонил голову к плечу: — Это совет, господин инспектор? Себ Сорож уже повернулся к нему спиной. — Именно. А завтра может оказаться… — …приказом, — закончил вместо него Гвидо. — Я понял. И добавил: — С вашего позволения, господин инспектор, я подожду приказа. Себ Сорож не ответил. Неизвестно, услышал ли он. Большими шагами он скрылся в ночи. Спустя десять минут косая тень выскользнула из повозки. Не оборачиваясь, она направилась к деревне. Между тем, если бы незнакомец обернулся на первом же повороте дороги, то, без сомнения, заметил бы, как некто, вынырнув из-за ближайших елей, последовал за ним: Себ Сорож просто не мог решиться пойти спать, не выяснив личность таинственного клиента Гвидо. Так, следуя один за другим, инспектор и незнакомец достигли первых домов на Центральной улице. Сорож сверился с часами. «Девять», — прошептал он. Там и тут в окнах светились огоньки. Инспектор увидел открытую в освещенный вестибюль дверь, послышался женский голос, и грациозная тень сделала шаг навстречу преследуемому им человеку: — Добрый вечер, господин Маскаре. Сорож забился в ближайший дверной проем и вытянул шею. — Добрый вечер, Эдме, — смущенно ответил учитель. Девушка разразилась веселым смехом. — Я вас поймала, господин мой воздыхатель, на том, что вы кружите возле моего дома!.. — воскликнула она. — Значит, вы не боитесь попасть под руку таинственному убийце, запугавшему всю нашу бедную маленькую деревню и всех живущих в ней бедных маленьких девочек? Маскаре снял шляпу и шагнул в сторону дочери доктора Хие. — Эдме, — сдерживаясь, сказал он, — я уже просил вас не разговаривать со мной таким образом. Вам двадцать лет, вы уже не ребенок, а я… Я не ваш воздыхатель! Он сделал еще шаг и добавил тише: — Разговаривайте так, если хотите, с господином Пеллерианом… Он кашлянул. — Вы собираетесь обручиться с ним? Девушка взглянула в глаза собеседника: — Почему вы спрашиваете об этом? — Просто так. — А! — и добавила, — я думала, потому, что вы интересуетесь мною? Учитель, казалось, колебался. — Да, верно, — с усилием выдавил он. — Я спросил потому, что интересуюсь вами. Эдме улыбнулась и положила ладонь на руку учителю: — Какой вы странный… Оливье! При этих словах щеки Маскаре внезапно залила жгучая краска. — Не называйте меня так! — глухо сказал он. — Почему? У вас красивое имя… Но тот, не отвечая, удалился большими шагами. Эдме смотрела ему вслед, пока он не исчез из виду, потом вернулась в дом. Закрыв за собой дверь, она повернула ключ и долго стояла, прислонившись к створке. — Оливье… — прошептала она. XIV. С сердцем, полным любви Себ Сорож добрался до общинной управы в половине десятого. В коридоре он столкнулся с Аноном, кое-как причесанным, застегнутым наперекосяк и чем-то озабоченным. — А, вы наконец! — воскликнул тот. — Ну, они арестованы? — Кто? — Лабар с сестрой. — Не знаю… Я… Оба бросились по лестнице. — За мной пришли в гостиницу, — задыхался Анон. — Кажется, их поймали на вокзале в Брюгге. Действительно, именно на вокзале в Брюгге двое инспекторов задержали портного и его сестру. Де Миль в сопровождении двух полицейских явившийся к Лабару, застал дом опустевшим; видимо, портной или его сестра поднялись в спальню красавицы Жюли и, увидев пустую кровать, догадались, куда бежала молодая женщина и каковы будут для них последствия ее бегства. Собрав второпях кое-какое тряпье, эти двое тоже бежали… Куда? Де Миль не задавался долго этим вопросом; бросившись к телефону, он обзвонил полицейские посты соседних городов. Из Брюгге ему вскоре сообщили, что Лабар с сестрой задержаны. Их незамедлительно доставили на полицейской машине в Сент-Круа, а Эрали, по одному из его излюбленных выражений, «взял на себя получение». Лабар с сестрой сидели в наручниках у окна, внушительного вида полицейский наблюдал за ними краем глаза. С опущенными головами, хмурыми тяжелыми взглядами, оба казались подавленными. — Наконец-то! — воскликнул Эрали, вставая навстречу заместителю королевского прокурора и инспектору. — Где вы пропадали? — обратился он к Сорожу. — Думаю, если я вам скажу, что ходил за тем, что обычно называют «предсказанием судьбы», — улыбаясь, ответил тот, — вы мне не поверите. Между тем это абсолютная правда, я вопрошал оракула, и он мне ответил… Судебный следователь пожал плечами: манеры инспектора действовали ему на нервы. — Что ж, тем временем, — заметил он не без язвительности, — мои люди (он усиленно выделил местоимение) задержали в Брюгге этих презренных, когда они собирались сесть в поезд на Брюссель. Они… Жестом прервав собеседника, Сорож приблизился к нему и тихо спросил: — Вы их допросили? — Нет, как раз собирался это сделать… В любом случае, нельзя дать им опомниться… Начну с Лабара… Он повысил голос: — Бурдо, не могли бы вы увести женщину в соседнюю комнату? Приведете ее ко мне, когда я вас позову. — Хорошо, господин следователь. Полицейский схватил Берту Лабар за руку и увел. Воцарилась тишина. Антуан Лабар даже головы не повернул, когда его сестра вышла из комнаты. Анон освободился от пальто и шляпы и приняв излюбленную позу — слегка расставив ноги и заложив руки за проймы жилета, — расположился за спиной маленькогто Де Миля, перед которым уже лежал белый лист бумаги. Эрали благовоспитанно кашлянул, обменялся взглядом с заместителем генерального прокурора, сощурил веки и задал первый вопрос: — Антуан Лабар, признаете ли вы себя виновным в смерти Аристида Виру?.. Портной поднял голову и снизошел до ответа лишь после того, как судебный следователь предельно раздраженным тоном повторил вопрос в третий раз. — Нет, — глухо произнес он. — Что! — воскликнул Эрали. — Уж не собираетесь ли вы теперь отпираться? Вы заявили жене, что убили Виру. Ее свидетельство на сей счет совершенно определенно. Лабар устало покачал головой. — Я не убивал Виру. — Но, повторяю, вы же сами сообщили жене, что сделали это! Правда? — Это правда. — Итак?.. Не отвечая, портной обхватил голову руками. Опять установилась тишина, на этот раз на более длительный срок, чем в первый раз. Внезапно раздался металлический голос Себа Сорожа: — Где вы были в пятнадцатом году? Лабар быстро поднял глаза. Лишь мгновение он поколебался, прежде чем ответить: — В Штеенштрэте. — В гренадерском? — Нет. В 1-ом карабинерском. — У вас есть еще вопросы, инспектор? — вмешался Эрали. Голос его звучал сухо — Или я могу продолжать? Себ Сорож не смутился: — Можете продолжать. — Спасибо! — прошипел судебный следователь. Он уселся поудобнее. — Антуан Лабар, а в убийстве Артура Гитера вы признаете себя виновным? — Великий Боже! — вскрикнул портной. Он вскочил с места: — Вы с ума сошли!.. Обыкновенно бледные щеки Эрали вспыхнули. — Следите за своим языком, — взорвался он, — или он вас заведет за решетку! Лабар снова сел. — В конце концов, мне безразлично. Если вам это улыбается, повесьте на меня и это убийство… — Он обернулся к заместителю королевского прокурора, с интересом следившему за развитием допроса — Но… Не окажете ли мне милость?.. Я хотел бы видеть жену. — Невозможно, — вмешался Эрали. — Во всяком случае, сейчас, когда скажете правду, всю правду… Ну, тогда посмотрим. У Лабара вырвался резкий жест. — Я никого не убивал, вот правда! — В таком случае, зачем вы с сестрой бежали? Зачем было запирать жену, идти вместо нее на свидание с Виру, хвалиться перед ней, что задушили коммивояжера? Надо ли прибегать… Эрали прикусил язык. Он чуть было не сказал: «Надо ли прибегать к очной ставке?» Но устроить ее означало осуществить желание Лабара: приходилось отказаться от очной ставки ради сохранения средства давления на последнего. — Почему? — медленно проговорил Лабар. — Вы спрашиваете, почему я это сделал?.. Дрожь пробежала по всему его телу, он издал странный горловой звук и выдохнул: — Я это сделал… из любви! Себ Сорож резко отвернулся, почувствовав, что и его охватила дрожь. Как Лабар это сказал! Как хорошо он это сказал! С каким жаром, с какой сдержанной страстью! Конечно же, этот человек был способен убить, разрушить всю деревню до основания, с сердцем, полным любви. Его любовь опасней, фатальней, чем ненависть, и Сорож, со времени помолвки открывший для себя новый мир, не мог внутренне не пожалеть портного за то, что он благодаря своему сердцу обладал качествами, привлекающими женщин, и одновременно физическими изъянами, отталкивающими их. Эрали издал короткий смешок. — Прекрасно. Я вам верю, Лабар. Вы могли сделать это из любви… Но из тех же соображений вы могли и убить! Мужчина понурил голову. — Но я не убивал, — повторил он в изнеможении. — Я ведь уже предоставил вам алиби! Я… — Ваше алиби ничего не стоит! — отрезал судебный следователь. — Ваша сестра ответит за лжесвидетельство. Я убежден, вы вполне могли убить Виру позапрошлой ночью на Центральной улице. — Берта не солгала, — возразил Лабар. — Той ночью я выходил только в начале вечера. В одиннадцать часов я был у кровати моей жены… Карандаш выпал из пальцев Эрали. — А зачем, — спросил он, — вам нужно было так с ней обходиться, если не затем, чтобы помешать ей предупредить Виру о ваших преступных замыслах? — Извините! — возразил Лабар. — Это я посвятил жену в мои «преступные замыслы», как вы говорите. Никто меня не принуждал! Если бы я в самом деле собирался убить Виру, я бы не стал предупреждать ее, как, впрочем, не стал признаваться в этом после… Мне хотелось припугнуть ее, вот и все. Я пробовал завоевать ее мягкостью… Тщетно! Тогда я подумал, что, возможно, угрозы подействуют лучше. Некоторым женщинам нравится, когда их бьют… Я также подумал на мгновение, что ее тронет глубина моей любви, если я признаюсь, что убил ради нее… Я разыгрывал комедию, когда клялся, будто задушу Виру, связывая ее в кровати, и лгал, что сделал это, обвиняя себя в убийстве при ее пробуждении… Я вообразить не мог, что она сбежит и выдаст меня… Эрали опять начал играть своим карандашом. — Я восхищаюсь вашим присутствием духа, — сказал он. — Ваша трактовка фактов весьма изобретательна, весьма… Но в ней остаются пробелы, Лабар! Например, я был бы счастлив услышать, как вы объясните, зачем напоили жену снотворным… Тоже чтобы припугнуть, завоевать, снова найти дорогу к ее сердцу?.. Ну же, говорите! Лабар покачал головой. — Если бы я ее не усыпил, она взбаламутила бы всех соседей своими криками. С другой стороны, жестоко было бы оставить ее связанной на всю ночь… Мне хотелось преподать ей суровый урок, но не мучить в течение долгих часов. — Гм! — хмыкнул судебный следователь. — Но, допуская, что вы говорите правду (чего, заметьте, я не допускаю), как же вы не подумали, какой опасности подвергаете себя, признаваясь в убийстве, которого не совершали? — Мне не верилось, что жене удастся бежать. Естественно, я собирался открыть ей правду, прежде чем освободить. — А кто вам… вам сообщил об убийстве Виру? — Сестра, вернувшись с рынка на следующее утро. Вся деревня только об этом и говорила… — И вы, конечно, станете утверждать, будто не виделись с Виру в день его смерти? — Как сказать… Через закрытые ставни я заметил, что он слоняется вокруг моего дома. О! Я довольно долго боролся с искушением зыйти и набить физиономию этому… этому… Лабар чуть было не выругался, но сдержался и закончил: — Я устоял. В глубине души я знал, что ничего серьезного не произошло между ним и моей женой. Будь что-нибудь, он бы уже не пытался заставлять ее покинуть семейный очаг и не стремился увести с собой. Личности вроде Виру не дают себе труда любить… Они забавляются, они боятся трагического… Трусы! Он сжал кулаки: — И почему, собственно, вам так хочется, чтобы именно я оказался убийцей? Я не единственный муж в этой деревне, кто с удовольствием отнесся к известию о его смерти. Судебный следователь постучал ладонью по столешнице. — Лабар, — жестко сказал он, — вам не поможет принятая вами абсурдная система защиты, я это гарантирую! Вы признались жене, что убили Аристида Виру, и я полагаю, в Сент-Круа только вы были заинтересованы в смерти Артура Гитера… Мой вам совет — признайтесь! Черты Антуана Лабара отразили глубокое изумление. «Если его удивление наигранное, — подумал Сорож, — этот человек хороший актер». — Послушайте, господин следователь, у меня не было ни малейшего повода желать зла Артуру Гитеру… Бедняга! Для него весь мир заключался в госпоже Гитер. Зачем бы я стал его убивать?.. Себ Сорож глубоко вздохнул. Он набил свою коротенькую вересковую трубку и закурил. «Бог мой, — размышлял он, — это никогда не кончится! Лично я вижу еще минимум 150 вопросов, которые можно задать. Этот Эрали явно провозится с ним до утра и, готов поклясться, что Лабар проявит меньше воли к сопротивлению, чем козочка господина Сегэна…» Он пустил к потолку колечко дыма: «А кроме того, есть ведь еще отличная приманка — красавица Жюли… Готов спорить, Лабар еще до полуночи сознается в чем угодно!» Инспектор поднял глаза. Часы, расположенные над дверью, показывали пять минут одиннадцатого. XV. Опасность снаружи Газовая лампа мягко светила, привычно пофыркивая. Она плохо освещала мебель из красного дерева, обитые зеленым плюшем сиденья, дешевые безделушки, не украшавшие каминную полку, и так называемые «художественные» фотографии в позолоченных рамках. Штора на единственном окне была спущена, от тихо потрескивавшей печки воздух пропитывался угарным газом… Сидевшая у стола с вязаньем женщина взглянула на стенные часы позолоченной бронзы, высившиеся на почетном месте, глубоко вздохнула и отложила рукоделие. Задумчиво смотрела она на мужчину, уминавшего толстым пальцем табак в трубке; ее взгляд скользил, не видя, по низкому упрямому лбу, пересеченному глубокими складками, приплюснутому носу, толстым губам, по шее, выпирающей из рубашки без воротника в крупную красно-белую клетку, по мощному торсу, мускулистым рукам и ладоням, спокойно лежащим на коленях. Женщина еще раз вздохнула и через силу произнесла: — Но, раз ничто не заставляет тебя выходить… Она не закончила фразу из врожденной лености. Она не любила говорить, как, впрочем, и он. А уж когда решалась, казалось, не могла делать еще что-либо одновременно, и потому отложила вязанье. Мужчина вынул изо рта трубку, и сквозь опущенные веки блеснул взгляд его маленьких серых глаз. — Я считаю это шуткой, — произнес он густым голосом. — Говорю тебе, шуткой!.. Никто не осмелится!.. Он откинулся на сиденье, расправив плечи. Своей геройской позой он демонстрировал, что не боится — ну уж нет! — что он, Виере, мясник в Сент-Круа, по справедливости пользующийся доброй славой в округе за качество поставляемого им мяса, не боится ничего и никого, пока у него острый нож в руке, и что он смеется над кружками, нарисованными красным мелом на его двери, — «я тебе говорю, с единственной целью запугать бедных людей!» Жюль Виере заметил пресловутый красный кружок вечером, закрывая дверь лавки. Это был красивый красный кружок, очень круглый, очень красный. Сначала Виере отскочил, как если бы по неосторожности наступил на змею. Потом прижал руки к животу и рассмеялся. Соседи, конечно, должны были слышать, как он смеется. Прибежала жена: — Что случилось? — Погляди! — Боже мой! — вскрикнула она и перекрестилась. — Такой же знак был на двери гостиницы, в которой жил Виру, и Виру мертв… Такой же поставили на двери аптеки Гитера и Гитер мертв… Вместо ответа Жюль Виере лишь громче рассмеялся, плюнув на знак смерти. Он стер его локтем и резко закрыл дверь. Затем воскликнул: — Смотри, я даже не поворачиваю ключ. Если хочет, пусть заходит тот, кто убил Виру и Гитера. Пусть придет! Обещаю тебе расправиться с ним вот этими руками!.. И мясник потряс огромными лапищами, тяжелыми и красными, будто окрашенными кровью всех его невинных жертв, прошлых, настоящих и будущих. Г-жа Виере запротестовала. Нужно закрыть дверь и не выходить ни под каким предлогом. Иначе она умрет от страха. Не следует выходить, ни в коем случае не выходить! Она уверена, в доме абсолютно безопасно. Опасность кроется снаружи. — А может, я попрошу кого-нибудь из соседей предупредить этого господина Сорожа? — предложила она. Муж рассердился. За кого она его считает? Ему не нужна ничья помощь. Когда у тебя такие руки, как у него, кулак, о котором говорят на десять километров в округе, скорее, сам помогаешь другим… Незаметно спустилась ночь, смолкли немногочисленные уличные шумы. Виере с женой в очередной раз остались наедине, друг против друга в маленькой гостиной, смежной с лавкой. Жена взялась за вязанье, муж развернул газету. Лампа, часы, огонь сложились в тонкую ежевечернюю гармонию, которая лишь подчеркивалась время от времени треском, вспышкой искр, боем часов. И незаметно, почти против воли, Жюль Виере принялся думать о Виру, Гитере, ставших жертвами таинственного убийцы. И вот сегодня… Однако он не боялся, другое чувство полностью завладело им, заставляя временами вздрагивать, словно от электрического разряда: гнев. Мужчина вдруг почувствовал столь сильное внутреннее кипение, что отодвинул стул и встал. Его жена мгновенно обернулась. — Ты куда? — тревожно спросила она. Мясник раскурил трубку, потухшую, пока он размышлял, и грубо рассмеялся. — Рядом. Он указал на застекленную дверь, соединяющую маленькую гостиную с мясной лавкой. — Что ты собираешься делать? — Разделаю хряка, который лежит на леднике. Г-жа Виере пожала худыми плечами: — Он может подождать… — Ба! — упрямо ответил он. — Сегодня вечером или завтра утром — не все ли равно. Он открыл дверь, и его высокий силуэт утонул в темноте лавки. До жены донеслась его ругань из-за того, что лампа не зажигалась. Наконец, темнота враз сделалась менее плотной, спряталась по углам, и сквозь приоткрытую дверь в бледном освещении проступили подвешенные красные туши… Жюль Виере открыл ледник, отцепил тушу свиньи, без видимых усилий взвалил на плечи и бросил на разделочный стол, глубоко выщербленный в середине от постоянных ударов топора и секача… Одновременно от перебирал в уме причины своего гнева. Видано ли когда-нибудь подобное бесстыдство?.. Убивать людей посреди улицы и обнаглеть до того, чтобы предупреждать их об уготованной участи! Ладно еще с такими хлюпиками, как Аристид Виру или Гитер, но подступиться к нему, Виерсу, чья сила вошла в поговорку, не боящегося ни Бога, ни черта! Мясник горячо желал оказаться лицом к лицу с убийцей, он заранее верил в победу. Сжав зубы, он вскинул лезвие и со всей силой опустил, затем снова поднял и снова опустил. С каким восторгом Виере раздробил бы голову убийцы, как он дробил тушу. Один такой удар, всего один, — и правосудие свершится… Оставив на минуту нож воткнутым в стол, Виере обернулся, чтобы крикнуть: — Который час? — Скоро половина… Г-жа Виере добавила: — Поторопись… Ты можешь закончить и завтра… Я хочу лечь спать… — Что ж… Поднимайся. — Нет. Поколебавшись, она призналась: — Мне будет страшно… Мясник издал что-то вроде хрюканья, поплевал на руки, снова ухватился за нож и опять принялся за работу. «Кто это сделал? — спрашивал он себя. — Кто мог это сделать? Кто убил Виру и Гитера? Кому была выгодна их смерть? И кто может быть заинтересован в смерти его, Виерса?..» Мясник не думал, чтобы у него были враги, и если можно еще допустить, что целью убийства аптекаря являлось ограбление, то какая причина двигала убийцей в случае с Виру, ведь содержимое его карманов осталось в целости? С другой стороны, таинственный преступник, предупреждая жертвы, заставлял их держаться настороже, выходить из дому без денег и потому не мог рассчитывать на какой бы то ни было доход от своих злодеяний. Да и возможно ли, чтобы кто-то взялся уничтожить население целой деревни с единственной целью завладеть несколькими кошельками? Нет, сто раз нет! Убийца явно убивал не ради грабежа, иначе он бы взялся за это по-другому. Люди, будучи начеку, оставляют свое достояние дома… «Так почему?.. Зачем он убивает?..» Этот вопрос уже неотвязно мучил Жюля Виерса. Вдруг он замер, прислушиваясь, опять оставив нож воткнутым в стол… Нет, ничего, тишина… — Ну что? — послышался голос г-жи Виере. Мясник быстро пересек лавку. — Замолчи! — выдохнул он. — Не двигайся отсюда! По-моему, он на тротуаре перед домом… В таком случае, я его схвачу!.. Он осторожно прикрыл дверь и подошел к разделочному столу. Его плетеные из веревки тапки бесшумно ступали по присыпанным опилками плитам. Он уже брался за ручку огромного секача, когда снаружи донесся пронзительный женский крик, крик, полный ужаса. Жюль Виере ругнулся и поудобнее перехватил секач. За его спиной раздался возглас, заставивший его оглянуться. Г-жа Виере распахнула дверь между лавкой и гостиной, бросилась к мужу, вцепилась в него: — Не открывай! Не открывай!.. — Пусти меня! — глухо отозвался мясник. — Отпусти ты меня!.. Послушай!.. Там кого-то душат!.. С той стороны двери доносилась жалобная мольба. Жюль Виере оттолкнул жену и рванул дверь на себя. — Кто там? — закричал он. — Отвечайте, ради Бога! Он шагнул вперед, в темноту. Несмотря на всю свою храбрость, на достигший высшей точки гнев, он почувствовал неприятную дрожь вдоль позвоночника перед лицом черной тени, плотной, испускающей страшные жалобные звуки. — Кто там? — снова крикнул он. И, занеся секач над головой, шагнул в ночь… XVI. Прерванные признания Судебный следователь отодвинул стул и порывисто встал. — Остановимся на этом! — сказал он, отчеканивая слова. — Через некоторое время, когда вы, Лабар, лучше поймете, в чем ваши интересы, мы возобновим допрос. Сорож, будьте любезны, позовите полицейского Бурдо… Когда тот вошел, следователь приказал: — Бурдо, вы отвезете этого человека в тюрьму Брюгге. Вы… Но побледневший Антуан Лабар помертвевшим голосом произнес: — Извините, господин следователь… Я просил у вас разрешения повидать жену? Эрали пожал плечами: — А я ответил, что вы увидите ее после того, как скажете правду, всю правду… Так что не имею возможности удовлетворить ваше желание. Он снял пенсне и принялся тщательно вытирать стекла. — Мне вас жаль… Вы мне казались умнее… Могу вам даже сообщить, что, рассчитывая на ваш здравый смысл, во время допроса послал за госпожой Лабар… Готов поручиться, в настоящую минуту она ждет в кабинете внизу… Господин Сорож, не могли бы вы рассказать ей, как обстоит дело, принести мои извинения за бесполезный приход и проводить ее домой? — Стойте! — остановил его Лабар, протянув руку. Но Эрали его не слушал. — Бурдо, идите! — распорядился он. Бурдо схватил Лабара за руку и повел за собой. Однако портной резким движением вырвался и, встав прямо перед столом судебного следователя, закричал: — Чтобы ее увидеть, чтобы увидеть мою жену, я должен сознаться, так?! Что ж, я сознаюсь!.. Теперь приведите ее! Глаза Эрали за стеклами пенсне блестели от радости. — Минутку, Лабар! Недостаточно сказать: «Я убил», вы должны также рассказать нам, как вы убили… Лабар сжал кулаки. Его глаза горели, лицо налилось кровью. Себ Сорож на минуту искренне пожалел этого человека. — Итак? — сказал Эрали. Портной рухнул на стул. Потом пожал плечами. — Честное слово, — со злостью произнес он, — это все равно только убийство из ревности… Суд будет снисходителен! Видно было, что он старается убедить самого себя, заставить себя говорить, думая: «В конце концов, это не так уж страшно!» — Значит, — вмешался судебный следователь, — вы признаетесь наконец, что убили Аристида Виру? И Эрали бросил выразительный взгляд на Де Миля, обратившегося в слух, готового записать каждое сказанное слово. Тишину разорвал жесткий категоричный голос Лабара: — Да, я его убил. — Почему? — Потому что моя жена хотела бежать с ним. — Объясните нам, как все произошло. — Вам прекрасно известно, как… Я притворился, будто уезжаю на несколько дней, так как узнал от одного друга, которому Виру хвастался своими планами… Я спрятался дома на чердаке, сестра носила мне еду… Незадолго до назначенного часа жена удалила Берту под благовидным предлогом… Она тут же предупредила меня, мы пробрались в комнату Жюли… — Вы вели себя как дикарь по отношения к жене… — Я был смертельно зол на нее. В тот момент я мог убить и ее тоже… За несколько дней до того я купил у Гитера снотворное… Я заставил Жюли его выпить и за закрытыми ставнями лавки стал ждать Виру… Лабар глубоко вздохнул и продолжил: — Увидев, что Жюли не пришла на свидание, он стал кружить возле дома… Заметно было, что он очень обеспокоен… В какую-то минуту он даже направился к двери, словно решился позвонить… Наконец он ушел… Тогда… Портной замолчал на мгновение и огляделся. Взгляд его блуждал. — Тогда я открыл дверь и выскользнул наружу… Виру удалялся, не оборачиваясь. Он уже вышел на Центральную улицу… Я последовал за ним вдоль стен… Машинально я опустил руки в карманы… Клянусь вам, тогда я не собирался его убивать!.. Нет, я только хотел поговорить с этим трусом, собиравшимся отнять у меня жену, жаждал выплюнуть ему в лицо мое презрение, избить руками, ногами, все равно, навсегда отбить охоту ухлестывать за Жюли… Но я сунул руки в карманы, и мои пальцы нащупали шнурок… В ту же минуту одна мысль захватила меня… Я не буду избивать Виру, это слишком мягкое наказание, я задушу его этим шнурком… — Потом? — Я помедлил еще чуть-чуть, затем побежал, набросился на Виру, накинул шнурок ему на шею в то самое мгновение, когда он оглянулся, и стянул, стянул… — Все так! — заметил Эрали. — Значит, до сих пор вы нам лгали. И ваша сестра тоже лгала… — Да, да, — прошептал Лабар. — Дайте мне повидать Жюли!.. — Извините, нам пока неизвестны причины, толкнувшие вас на убийство аптекаря Гитера и… У Себа Сорожа вырвался резкий жест. — Послушайте, — начал он. Но замолчал и подошел к окну, упершись лбом в стекло. — Я не… — сказал портной. Его блуждающий взгляд задержался на судебном следователе: — А! Я должен сознаться заодно и в этом убийстве, чтобы повидать жену?.. Говорите?.. Эрали откинулся на спинку кресла. — Вы должны отказаться от лжи, сказать нам всю правду! Тогда Лабар рассмеялся. Это был едкий, язвительный, и, в конечном счете, бесконечно грустный смешок. — Понял! — наконец проговорил он. — Всю правду! И опять рассмеялся. Он смеялся так, как другие плачут. — Я также убил Артура Гитера… Я думал, через него может всплыть правда… Я выследил его… Я знал, что каждый вечер он играет в карты в Белой Лошади… — А! А! — торжествовал Эрали. — Ну, что вы на это скажете, Сорож, вы ведь не допускали, что аптекаря могли убить, лишь бы помешать ему сообщить нечто важное… — Я? — откликнулся Сорож. — Я ничего не говорю. — Это второе убийство еще возмутительнее первого! — кричал Эрали. — Это уже не убийство из ревности, Лабар!.. И вы убили несчастного собственными руками!.. И взяли его бумажник!.. Скажите, зачем вы это сделали?.. Чтобы отвести подозрения, не так ли? Чтобы на этот раз заставить поверить, будто целью убийства было ограбление?! Лабар открыл рот, собираясь ответить, но тут с площади донесся смутный гул. — Слушайте! — сказал Анон. Он подошел к двери, открыл ее и сбежал по лестнице. — Что это? — спросил судебный следователь. Себ Сорож распахнул окно и перегнулся через подоконник. — Послушайте, — вновь спросил дрожавший от возбуждения Эрали. — Что происходит, Сорож? — Я предполагаю, — ответил инспектор, — это какое-то новое убийство… — Вы шутите?! — вскричал судебный следователь. — Новое убийство!.. Почему вы думаете, что… — Что?.. — добродушно спросил инспектор. — Что могли еще кого-то убить, ведь убийца… Себ улыбнулся: — Ведь убийца? — повторил он. — Черт бы вас побрал! — заорал Эрали и обернулся: в кабинет вошел Анон. Он был потрясен. — Антуан Лабар, — хрипло выдавил он, — этим вечером вы лгали нам! Вы не убивали ни Виру, ни Гитера… Убийца этих двоих только что убил третьего человека! Эрали медленно поднялся, упершись руками в подлокотники кресла: — Что? Что вы говорите?.. — Я говорю, — с трудом произнес Анон, — что таинственный убийца только что поразил новую жертву… С помощью шелкового платка, закрученного эбеновой линейкой, он задушил мясника Жюля Виерса, настоящего колосса, самого сильного человека в округе!.. XVII. Не убий… На следующий день, в воскресенье, судебный следователь встал в прескверном настроении. Он нашел Анона ожидающим его в кабинете бургомистра. Обменявшись несколькими недоуменными фразами и показав друг другу газеты, осыпавшие их упреками, оба замолчали. Затем Эрали раздраженно поинтересовался: — А где Сорож, не знаете? — Знаю, — ответил Анон. — Он слушает мессу. — Мессу! — воскликнул судебный следователь и воздел руки к потолку: — Вы находите момент подходящим для того, чтобы слушать мессу?.. Заместитель королевского прокурора сел, закинул ногу на ногу и закурил сигарету. — Что ж, по-моему, да! — ответил он. — Заметьте, сначала я отреагировал подобно вам, услышав вчера от инспектора Сорожа, на что он собирается потратить сегодняшнее утро. Я не скрывал удивления, даже разочарования, и спросил, не думает ли он, что лучше послужит Богу, занимаясь спасением его созданий… — И что же он ответил? — Примерно следующее: «Завтра утром вся Сент-Круа соберется в церкви. Вы полагаете, мне когда-нибудь представится лучшая возможность спокойно изучить каждого жителя деревни? Местный кюре Рокюс наверняка подготовил проповедь по одной из заповедей господних. Я хочу послушать…» Вот что сказал мне Себ Сорож, и я мог только одобрить его. В это самое время инспектор входил в церковь, которой так гордился кюре Рокюс. Она была уже почти заполнена, стулья скрипели по плитам пола, прихожане готовились к мессе… Себ Сорож медленно пробирался к центральному нефу между двумя рядами стульев. На ходу он посматривал направо и налево, стараясь соединить имя с каждым лицом, вспомнить или выяснить личность каждого из верующих. Достаточно было наудачу прислушаться к болтовне деревенских кумушек, чтобы научиться узнавать встречных. Так, проходя мимо, он «вычислил» дочку доктора Хие, а несколькими стульями дальше — г-жу Прего, чье богатство составляло ежедневный предмет разговоров всех жителей деревни. Старую даму сопровождали две ее дочери — Бертильда и Ивонна, а также племянник Юбер Пеллериан. Старшая из сестер, Бертильда, склонившись к молодому человеку, вполголоса что-то нашептывала ему, но взгляд последнего то и дело скользил мимо Бертильды к коленопреклоненному силуэту. Себ Сорож выискал наконец скамеечку для молитвы, первую в одном из рядов, и остановился, незаметно оглядываясь по сторонам. Слева он увидел метра Косса, нотариуса, в сопровождении неизбежной г-жи Косс, немного дальше бургомистр Бине шептал что-то на ухо Дермюлю, секретарю общины. Инспектор узнал ветеринара Верспрее, булочника Дикманса и вдову аптекаря Гитера в глубоком трауре, спрятавшуюся в тени колонны. Месса началась. Себ Сорож опустился на колени, склонил голову на руки и сквозь раздвинутые пальцы принялся изучать молящихся. Для начала он взглянул на красавицу Жюли Лабар, чья бледность казалась особенно трогательной рядом со сморщенным лицом преклонившей колени сбоку от нее пожилой женщины. Это была Эстелль, служанка кюре, но Себ Сорож еще не сталкивался с ней. Чуть обернувшись, он разглядел г-жу Пети-Аве, галантерейщицу. Добрая женщина, казалось, еще не оправилась от волнения, испытанного от смерти Виру, ее окружали г-жа Моль, жена торговца велосипедами, делившая с ней спальню две последние ночи, ее супруг и Луиза Боске, так низко склонившаяся над молитвенником, что оставляла на обозрение только шляпку, украшенную широкой мятой лентой. Удовлетворив любопытство, инспектор обратил взгляд на хоры и заметил Оливье Маскаре. Судя по бордовому костюму, гранатного цвета галстуку и пестрому платочку в верхнем кармане пиджака, учитель, похоже, решил быть элегантным. Себ Сорож подумал, что плечи пиджака наверняка подбивал ватой портной Лабар и что редко ему приходилось видеть человека столь же плохо одетого, как Маскаре. Ему припомнилось, что накануне вечером он видел его выходящим из повозки Гвидо. «Так, значит, существуют два Маскаре? — задумался Себ. — Один — учитель Маскаре и один — Оливье? Один серьезный и уравновешенный, исполненный достоинства и другой, который с наступлением ночи ходит за советом к гадателю на картах? Который же из двух настоящий Маскаре, а который лишь старается создать видимость?..» Себ пытался пристальным взглядом отделить от сегодняшнего Маскаре загадочного Маскаре вчерашнего. Напрасно. Ничего от него не существовало в неловкой, неуклюжей и чопорной манере учителя держаться. Кюре Рокюс поднялся на кафедру, Себ Сорож перевернул скамеечку и сел. В ту же минуту его поразила одна мысль: «Может ли Оливье Маскаре быть разыскиваемым нами убийцей?..» Инспектор развеселился и, улыбаясь, продолжил игру, перебираясь от стула к стулу, от лица к лицу: «А если это Верспрее, ветеринар?.. Или бургомистр Бине? Бургомистр!. Воплощение совершенного, порядочного человека!.. А почему нет? Почему нельзя заподозрить бургомистра наравне с теми, кем тот управляет? Не Бине ли прежде всего обязаны они арестом Лабара, Лабара, который не мог быть виноват, так как, пока он отвечал на вопросы судебного следователя, произошло третье убийство?.. А если это была красавица Жюли?..» Обман крылся повсюду. Если Лабар солгал ради спасения жены? Чтобы предоставить той самое надежное алиби? Себ подумал о гиганте Виерсе. Никогда женщина не смогла бы задушить такого мужчину… Преступник должен обладать силой выше средней, как минимум, равной силе мясника?.. Тем временем волнение пробежало по рядам, когда кюре Рокюс начал проповедь: «Не убий…» Каждый подозрительно поглядывал на соседа… Не убий… Кто же из обитателей Сент-Круа нарушил заповедь?.. Опустив голову и глядя в пол, Себ Сорож продолжал задавать себе вопросы без ответов. Кто в деревне обладал такой же мощной мускулатурой, как мясник? Насколько известно, никто. Покойный Жюль Виере был в своем роде уникум на десять лье в округе. Себ качнул головой: у него появилось собственное мнение относительно необычайной силы убийцы. Пока инспектор мысленно оценивал вероятность виновности каждого из прихожан: «Мог ли это быть он? она?..», Оливье Маскаре, сидя на другом конце ряда, тоже размышлял об убийстве Виру, Гитера, Виерса. Особенно о последнем и о визите, нанесенном накануне Гвидо, о встрече по возвращении в деревню. Он вновь представлял Эдме Хие на пороге дома, слышал ее слова: «Вот я вас и поймала, господин мой воздыхатель!» При этом воспоминании кровь волной залила щеки учителя, он закашлялся, задвигался на стуле и поднял глаза на кафедру, с которой кюре продолжал свободным потоком изливать священное красноречие: «И по правде говорю вам, мои дражайшие братья…» Юбер Пеллериан слегка повернул голову и встретился взглядом с глазами дочки доктора Хие. Молодой человек улыбнулся, опустил веки. Но девушка воздержалась от ответа на это нежное послание, так как Бертильда Прего, заметив маневры кузена, подчеркнуто положила свою ладонь на руку молодого человека, как на некую собственность, которой не собиралась лишиться. Под давлением этой руки Юбер вздрогнул и быстро перевел взгляд на Бертильду. Он не любил кузину, разумеется, нет, но не видел иного способа поправить дела, чем богатая женитьба. Они с Бертильдой были уже почти помолвлены и, вне всякого сомнения, этим же вечером… Этим вечером у Прего состоится праздник. Приглашения, приготовленные в последний момент, Ивонна выдержала в юмористическом тоне: «Если Вы не боитесь таинственного убийцы из Сент-Круа, мы будем счастливы принять Вас и т. д.» Юбер устроил, чтобы дочь доктора Хие пригласили на вечер. Он отнюдь не считал свои брачные планы помехой в том, чтобы приударить за Эдме. Когда какая-нибудь девушка ему нравилась, Юбер привык доводить это до ее сведения… Со своей стороны Эдме обдумывала приглашение, полученное накануне. «Танцевальная вечеринка…» Ее заворожили эти два слова. Когда она заговорила об этом с отцом, доктор сначала слышать ничего не хотел, потом, как всегда, дал себя убедить. Он заявил: «Мне жаль лишать вас редких удовольствий. Но вы должны понять, что в нынешних обстоятельствах вечерний выход и позднее возвращение — крайняя неосторожность. Так что я схожу в управу и попрошу судебного следователя, чтобы этой ночью особенно усилили охрану в деревне и, главное, на подступах к дому Прего…» Эдме улыбнулась: «Хорошо, папа. Ничего не бойтесь — за мной заедут и привезут обратно на машине. Многие приедут на машинах из Брюсселя и Брюгге. Фары так осветят улицы, что таинственному убийце придется забиться в какой-нибудь угол на всю ночь». Доктор покачал головой: «Надеюсь, дочка, но… не верю». Большая часть присутствующих перекрестилась: кюре Рокюс, восславив дрожащим голосом Авеля и прокляв Каина, сошел с кафедры. Когда несколько мгновений спустя священник проходил с подносом в руках между прихожан, многие, в том числе Себ Сорож, обратили внимание, что пот струится по его лбу. «Бедняга! — подумал инспектор. — Сознание, что в его стаде завелась паршивая овца, отняло у него, должно быть, желание есть и пить…» По окончании мессы Себ первым вышел из церкви. Ему не терпелось закурить трубку. Что он и сделал, наблюдая, как через распахнутые двери вытекает торопливый поток верующих. Образно говоря, Себ открыл глаза и уши. Он задумчиво переходил от группы к группе, схватывая на ходу обрывки фраз, имена, иногда просто слово. Даже этого ему хватало. Сейчас он не желал ничего другого, кроме того, как слушать разговоры жителей деревни между собой, узнавать их мнение о таком-то или такой-то, ухватить сплетню или интригу… В подобном деле, когда следовало обнаружить преступника среди пяти тысяч душ, ничто не могло оставить его безразличным. Задержавшись на минутку рядом с группой кумушек, он узнал, что старая Эстелль, служанка кюре, шокирована своим соседством в церкви с Жюли Лабар, этой «ничтожной женщиной»; даже такой пустяк мог получить значение в свое время. — Ну что? — встретил Анон Себа в кабинете мэра. — Что вы, дорогой мой, думаете обо «всей Сент-Круа»? — Допустим, ничего… пока что. Эрали скорчил гримасу: — Может быть, вы все же нам скажете, стоило ли слушать эту пресловутую проповедь? — Не знаю. Я не слушал. Отвечая, инспектор присел на край стола судебного следователя: — Я смотрел по сторонам, вот и все. Потом я прислушался к сплетням, а также набросал несколько имен на клочке бумаги… Вперемешку… Так просто… Возможно, среди них есть имя убийцы… А может, и нет… — Что за имена? — поинтересовался Анон. — О! Имена всех, кого я узнал в церкви… Я их подозреваю всех, не имея оснований подозревать одного или двоих… — Кстати! — заметил заместитель королевского прокурора. — Нам тут нанесли два визита. — Да! Кто? — Для начала, недавно прибыли инспекторы Кардо и Анри. Они приехали оба, так как в Брюсселе здорово обеспокоены. Поэтому… — А второй визит? — оборвал Себ. — Его нанес доктор Хие. Кажется, некая госпожа Прего организует небольшую дружескую вечеринку этой ночью. Дочь доктора в числе приглашенных, и отец за нее беспокоится. Вот и пришел попросить нас обеспечить наблюдение за домом сей дамы… Я заверил его, что все необходимое будет сделано, и, пока инспектор Кардо отправился побродить вокруг лавки Виерса (не знаю, в поисках каких улик), я послал инспектора Анри к госпоже Прего объяснить, какую опасность представляет ночное празднество в настоящих условиях и попытаться убедить ее отменить приглашения… Сомневаюсь, — добавил заместитель королевского прокурора, пожимая плечами, — чтобы этот визит что-нибудь дал. Боюсь, праздник состоится нынче ночью, и… — Что вы хотите? — сказал Себ Сорож. — Похоронный лист не закрыт. Полагаю, это вы понимаете. — Но, — вмешался Эрали, — разве мы не должны… — Дела, подобные этому, нам неподвластны, господин Эрали! — оборвал его Себ. — Я вам как-нибудь скажу, почему, когда убийца остановится… — И когда же, по-вашему, он остановится? — Когда устанет, — ответил Себ, — или умрет. А это что такое? Он взял со стола листок бумаги. — Ах, да! — спохватился Анон. — Письмо! Анонимное письмо. Мы обнаружили его в ящике. — Действительно? Себ прочел: «Госпадин Следователь, позвольте другу пасоветовать вам допросить нескольких слишком спакойных особ: г-на Пеллериана, нашего учителя и служанку кюре, она злобная старуха. Вы многое узнаете. Мое пачтение.      (П.) Друг». — Как видите, до предела банально! — проворчал судебный следователь. — Мы даже забыли показать вам его… Однако, так как нельзя пренебрегать никакой возможностью, следует допросить упомянутых особ, хотя это обвинение… — Да! — заметил Себ. — Оно их в некотором роде обеляет. Эрали поднял брови: — О! Обеляет, возможно, сильно сказано! Допустим… Но, видно, было суждено, что инспектор не даст ему закончить ни одной фразы. Он задумчиво прошептал: — Это замечательное письмо… — Замечательное! — вскричали хором судебный следователь и заместитель королевского прокурора. Последний продолжил: — Слушайте, Себ, это самое заурядное письмо! Классическое разоблачение ради удовлетворения старой вражды со служанкой кюре. Вы, конечно, заметили, что ее особо выделили? — Да, да, — ответил инспектор. — Это-то все действительно заурядно, я согласен, но остальное — отнюдь… — Остальное? — Да, например, почерк. — Почерк… Себ, я не понимаю. — Неважно. И Себ добавил: — Запомните следующее… Друг, подписавший письмо, и есть сам убийца. XVIII. Рукопашная Добившись, наконец, требуемой тишины и заставив смолкнуть оркестр, улыбающаяся госпожа Прего вышла в середину кружка гостей. — Мои дорогие друзья, — произнесла она дрожащим голосом, — я имею… Она перевела дыхание. — Я имею удовольствие объявить вам о помолвке моей дочери Бертильды с моим племянником Юбером Пеллерианом. Раздались восклицания, все столпились вокруг молодых людей, стоящих рядом и, казалось, слегка смущенных происходящим: — Мои поздравления, мой мальчик! — Дорогой старина Юбер! — Кто бы мог подумать? — А когда же свадьба?.. Тоненькая и бледная в своем розовом платье, Бертильда не осмеливалась поднять глаза на Юбера. Такое ли у него лицо, какое ей всеща мечталось увидеть у своего жениха в этот момент? Она сомневалась в этом, чувствуя смертельный холод в душе. Ей никак не удавалось забыть, что она богата, очень богата, и что Юбер — «вечно прекрасный Юбер», как его называли друзья, — после роскошной холостой жизни испытывал опасение перед завтрашним днем. Юбер тоже не глядел на Бертильду. Он наудачу пожимал протянутые руки, повторяя про себя: «Наконец!.. Спасен!..» Уже завтра он сможет, имея в виду «малышку Прего», взять формальные обязательства перед самыми настойчивыми из кредиторов. Размышляя об этом, молодой человек продолжал искать глазами одно лицо в толпе. Заметив его, он тут же покинул невесту и начал пробираться между гостями, многие из которых уже возобновили танцы под проигрыватель. — Мадемуазель Эдме, — окликнул Юбер. Девушка обернулась как раз в тот момент, когда тощий светловолосый молодой человек в очках да еще хромой направился прямо к ней с явным намерением пригласить на танец. Эдме улыбнулась: — Господин Юбер? — Подарите мне этот танец… Девушка оценила опасность в виде тощего блондина, готовую обрушиться на нее. — Охотно. Мгновение спустя, как перышко кружась в объятиях Юбера по натертому паркету, она подняла взгляд на молодого человека. — Мои самые искренние поздравления, — сказала она. — Бертильда — очаровательная девушка… — Ох, нет! Только не вы! — запротестовал Юбер. — Только не вы!.. — Что значит — только не я? Голос Пеллериана зазвучал жестче: — Я не хочу, чтобы вы меня поздравляли. Танцуя, они приблизились к одной из двух застекленных дверей, ведущих в сад. Юбер ловко увлек партнершу в нужном направлении. Не прекращая танцевать, молодой человек быстро повернул ручку и открыл дверь. — Вам не холодно? — спросил он. — Я умираю от жары, — ответила Эдме. — Вас не испугает небольшая прогулся по саду? — Нет, конечно… Но почему бы вам не предложить ее вашей невесте? — Нет, — жестко ответил он. — У нас с ней еще будет много возможностей прогуляться ночью, тогда как… Вы не можете мне отказать! — Но я и не отказываю! Я бы только хотела, чтобы вы принесли мой мех из гардеробной. — Бегу… Я вернусь через секунду. Задумавшись, Эдме прислонилась к створке застекленной двери. Почему бы ей не принять предложение Юбера? Обаятельный юноша, приятный в обращении… А какой превосходный танцор! Кроме того, разве он не был здесь единственным молодым человеком, которого она не впервые встретила этим вечером? Все остальные ей незнакомы. Она раскаивалась, что устроила в последний момент приглашение Оливье Маскаре. «Может быть, ему это доставит удовольствие, — думала она еще утром в церкви. — Ему, лишенному всех развлечений… Впрочем, как и я сама!» Выходя из церкви, она подошла к группе, образованной г-жой Прего, Бертильдой, Ивонной и Юбером, и дала им понять, что учитель будет очень тронут приглашением, «Этот молодой человек из прекрасной семьи, — сочла она своим долгом добавить, — и, верьте мне, совсем не так необщителен, как кажется…» Юбер улыбнулся, на его лице ясно читалось: «В любом случае, такой соперник не опасен…», и, так как Маскаре как раз проходил мимо, передал ему от имени тети приглашение на вечер. Учитель, застигнутый врасплох, невнятно пробормотал нечто нечленораздельное и скрылся. Не увидев его среди гостей, Эдме была уязвлена. «Невежа! — повторяла она про себя. — Не прийти! Это он мне наносит обиду!» Она вдруг почувствовала по отношению к нему холодную ярость. Она его ненавидит, да, ненавидит! До чего же он смешон в своем бордовом костюме, воротничке с заломившимися уголками и гранатном галстуке. И в его возрасте носить башмаки на пуговицах! — Вот ваше пальто, — сказал Юбер. — Да, я предпочел принести пальто, чтобы вы не замерзли… — Спасибо. Он накинул его девушке на плечи: — Идемте… Они выскользнули через приоткрытую дверь, и гравий центральной аллеи заскрипел под их шагами. — Сверните направо, — подсказал Юбер. — На эту дорожку. Она ведет к старой деревянной скамье. Мы можем сесть рядом и считать звезды… Я никогда не умел считать их в одиночку. Эдме покачала головой: — Жаль, но должна вам отказать! Я боюсь замерзнуть, сидя в такую ночь… Ведь подсчет звезд требует длительного наблюдения, не так ли?.. Лучше погуляем. — Как хотите, — ответил Юбер. — Жаль, — добавил он, — мне бы хотелось подольше поболтать с вами… Вы мне так нравитесь! Эдме тихонько рассмеялась: — Надеюсь, меньше, чем Бертильда? — Больше… Бертильда мне не нравится. — Тогда зачем вы на ней женитесь? — Потому что она богата… Вы понимаете? — Да, — сказала Эдме. — Это не очень порядочно. Она шла, опустив голову и следя глазами за тем, как светлые носки ее маленьких атласных туфелек по очереди мелькают на черной земле. Она почувствовала, что Юбер склонился к ней. — Не будьте беспощадны! — глухо произнес он. — Мне в игре всегда идет плохая карта. Я загнан в тупик, у меня ни гроша, Бертильда — моя единственная соломинка… Но люблю я вас! Они прошли в глубь сада, между зарослей рододендрона и группой небольших елочек, пропитавших ночь запахом смолы. Юбер взял в ладони руку Эдме. — С первого дня, как я вас встретил, вы знаете, я полюбил вас. И сегодня… Сегодня, клянусь, для меня невозможно счастье без вас. Маленький лучик… Эдме резко отдернула руку. Как хорошо он сказал: «Маленький лучик!» — Только от вас зависит, — снова заговорил молодой человек прерывающимся голосом, — навсегда осветить мой путь. Моя любовь к вам, Эдме, — единственное светлое чувство за мою жизнь… Вы не понимаете меня!.. — Я не очень хорошо понимаю! — слегка дрожащим голосом отозвалась Эдме. — Вы утверждаете, что любите меня, а обручаетесь с другой… Все в один вечер… Где же правда? — В моем сердце… — прошептал Юбер. Он подошел еще ближе: — …которое бьется только ради вас. Он вновь завладел ее рукой, и так как она пыталась высвободить ее, взмолился: — Нет, оставьте! Неужели вы не можете проявить немножко доброты, чтобы понять, что со мной происходит? — Но, если вы любите меня, как говорите, что вы собираетесь… что вы собираетесь делать? На минуту воцарилась тревожная тишина. — Женюсь на ней, — ответил он. — Так надо. И заключил: — Остальное зависит от вас. — То есть… Голос девушки стал тише: — …вы мне предлагаете… Но слова не шли с языка. Она сделала усилие: — Уточните ваши намерения… если посмеете!.. — Конечно! — страстно воскликнул Юбер. И, прежде чем Эдме опомнилась, схватил ее за плечи, сжал в объятиях, привлек к себе. Она отбивалась с криком: — Пустите меня!.. — Почему? — настаивал он, приближая свое лицо к ее. Почувствовав его дыхание на своей шее, она в отчаянии жалобно крикнула: — Пустите меня! Пустите!.. Это нечестно!.. Он лишь рассмеялся, сознавая свою силу, свою власть: — Почему?.. Это не так уж страшно, один поцелуй… — Я не хочу! — повторяла Эдме с какой-то яростью. — Отпустите меня! Отпустите!.. Она ударила его ногой. — Ах! Да пустите же! Я хочу… Девушка задохнулась от рыдания: — Я хочу, чтобы мой первый поцелуй достался человеку, которого я полюблю!.. — Значит, мне!.. — заявил Юбер Пеллериан. И он склонился к ее лицу, но не успел прикоснуться к ней — какая-то грозная сила подхватила его и отбросила. Спустя мгновение он уже лежал на земле, уткнувшись в холодную траву. Внезапно получив свободу, Эдме покачнулась и сделала шаг назад. Колени ее подгибались, и она бы упала, если бы чья-то рука не поддержала ее. Эдме подняла глаза. — Вы! Что вы здесь делаете?! — Меня пригласили, — ответил учитель Маскаре. — Да… но я вас выкину вон! — Юбер Пеллериан вскочил одним прыжком. Угрожая, он подошел вплотную к учителю. — О! Однако, не подеретесь же вы? — вскрикнула Эдме. — Каналья! — скрежетал зубами Юбер. — Я сейчас… — Не трогайте его! — умоляла девушка. — Он меня защищал, он… Пеллериан грубо отстранил ее. — Грязный тип! — крикнул он. И дважды изо всех сил ударил учителя по лицу. И тогда на глазах у Эдме произошло потрясающее преображение учителя Маскаре. Испустив что-то вроде яростного вопля, он сорвал очки. Лицо его исказилось, плечи словно раздались. На мгновение он замер, выросший, высвободивший скрытую силу, потом бросился… Перепуганная девушка спрятала лицо в ладонях. Она слышала возле себя смешавшееся сдавленное дыхание двух мужчин, дерущихся… за нее. Их короткие напряженные возгласы, звук ударов — за нее! за нее! — заставляли ее дрожать с головы до ног. Вдруг она открыла глаза, увидела звезду, скользящую по небу, и загадала желание. — Эдме… Она разом обернулась, обезумев от радости. Ее желание исполнилось. — Идемте. Вам надо покинуть этот дом… немедленно… — Да, да, — согласилась она. — Но… — Идемте. Я провожу вас до… до вашего дома… Она отступила, спрятав за спину руку, которую он собирался взять. — Минутку! Не двигайтесь, Оливье… Дайте мне посмотреть на вас!.. Без воротничка, без очков вы неотразимы, вы… другой человек!.. Она смело приблизилась к нему, встала на цыпочки, обвила руками его шею: — И отныне, не правда ли, дорогой, больше никаких воротничков с загнутыми уголками?.. Никогда!.. Никогда! XIX. Знаки смерти Со свертком под мышкой Гвидо вышел из первого фургона, где спали его жена и дети. Кинув быстрый взгляд по сторонам, он торопливо пошел ко второму фургону… В этот ночной час спала вся деревенская природа. Две повозки на краю оврага рядом с еловым лесом походили издали на игрушки, забытые ребенком. Даже лошадь стояла неподвижно, как лошадка из папье-маше, все детали лишь дополняли сходство, и, когда Гвидо зажег керосиновую лампу, окна фургона засветились, словно заклеенные красной бумагой. С лампой в руке цыган запер дверь и, надолго замерев, прислушался к звукам ночи. Успокоившись, он поставил лампу на стол рядом с принесенным свертком. Вынув из кармана старые никелевые часы — огромную луковицу с медными стрелками, — которые служили многим поколениям, Гвидо проворчал что-то и развернул сверток… Если бы кто-нибудь проскользнул в фургон вслед за цыганом, он бы не сразу понял, что скрывалось под оберточной бумагой. А поняв, наконец, воображаемый зритель не смог бы сдержать отвращения: существуют еще чувствительные натуры, которые, будьте уверены, с трудом переносят вид дохлой кошки. Тем более что эта кошка явно умерла не своей смертью. Совершив ошибку, она покинула ради какой-то случайной эскапады обычное поле действий и попала в смертоносные руки, вцепившиеся в ее грязно-белую шерсть и стянувшие веревку на ее шее. Однако дело было не в том, что Гвидо, совершивший это не имеющее оправдания по человеческим законам убийство, питал особую ненависть к кошачьему роду. Нет, просто у него были свои планы, а для их осуществления ему требовалась кошка, кошачий труп. Мы уже упоминали, что, используя себе на благо людскую доверчивость, Гвидо и сам был суеверен. Удрученный тем, что накануне увидел в разложенных картах, цыган решил прибегнуть к испытанному колдовству предков и открыть личность убийцы, ужаснувшего тремя преступлениями Сент-Круа. В соответствии со старинными предписаниями он собирался той же ночью вопросить нечистый дух, который наверняка ответит, ведь убийца — одно из его созданий. Тогда Гвидо единственный будет знать, кто же это, и сможет назвать его имя, или, еще лучше, если он не ошибся и убийца тот, кого он подозревает, цыган сможет сам поговорить с ним. Разложив кошачий труп на столе, он раскрыл книгу в зеленом переплете, накануне просмотренную учителем Маскаре, отыскал нужную страницу и прочитал: «Ты отправишься на поиски белого кота и ты его задушишь». Гвидо кивнул — это уже было сделано. «И ты отсечешь ему язык и бросишь в первую воду, какую встретишь…» Это также было сделано. «И в ту же ночь ты отсечешь коту голову. И ты сожжешь ее, когда пробьет полночь. И ты воскликнешь, как всякий раз, вызывая нечистый дух: «Элоим, Эссаим, фругативи эт аппеллари». И дух, не обязательно показываясь, явится тебе. И мысленно ты задашь свой вопрос. И ты почувствуешь, как ответ озарит тебя». Гвидо закрыл книгу. Он был удовлетворен, его всегда надежная память не обманула насчет требуемого обряда. Он отошел в угол повозки между окном и дверью, развел огонь в печке, где все было приготовлено заранее, затем сел, облокотился о колченогий столик и погасил лампу. Так, неподвижно сидя в темноте рядом с кошачьим трупом, Гвидо, цыган и колдун, собирался с духом, опустив голову на руки, и сердце его билось все сильнее по мере приближения полуночи. * * * Перед дверью в дом доктора две тени, долгое время как бы слитые в одну, разделились. — Доброй ночи, Оливье! — прошептала Эдме. И тотчас добавила: — Подумать только, еще вчера я в отчаянии думала: «Я ему безразлична!» — Девочка! — нежно ответил Оливье. Он поднес ее руки к губам и осыпал поцелуями. — Я не осмеливался думать о вас, вот в чем правда. Я отворачивался, закрывал глаза… чтобы открыть их еще шире, как только вы повернетесь спиной. Эдме, с тех самых пор, как мы познакомились, я все время повторяю себе, что недостоин… — Глупый! И снова перед дверью в дом доктора оказалась лишь одна тень. Через некоторое время девушка сказала: — Вы сразу к себе, да, мой дорогой? Иначе я умру от беспокойства! — и, дрожа, добавила — Стоит мне только подумать о том, что произошло за последние ночи… Оливье, я так боюсь за вас! Он счастливо рассмеялся: — Не надо, девочка!.. Вы ведь недавно убедились, что я в состоянии постоять за себя… Признаюсь, дорогая, как бы я ни старался представить себе убийцу, скитающегося по улицам с диким лицом и огромными уродливыми руками, мне не удается испытать ни малейшего страха… Я так счастлив, что, честное слово, это он испугается… испугается моего счастья… — Дорогой!.. Все-таки ты не станешь задерживаться, ты пойдешь посреди улицы и будешь оглядываться по сторонам!.. Обещай мне быть осторожным!.. Оливье Маскаре обещал. Простившись с ним, Эдме Хие вошла в дом, а учитель удалился. Он шел медленно, вдоль самых стен, глядя в землю перед собой: повернувшись спиной к деревне, он вышел на дорогу, ведущую в Сийссееле. Как и накануне, возвращаясь от Гвидо, Оливье и не думал оглядываться. Между тем, оглянись он неожиданно, то заметил бы, что, как и накануне, за ним следят. За поворотом внезапно возникли фургоны цыгана. Ни один не был освещен, ничто не нарушало чудесную тишину этого уголка. А между тем в первой повозке Гвидо, с бьющимся сердцем сидя перед мертвой кошкой, страшился и ждал полуночи. Пригнувшись, Маскаре на цыпочках прокрался к первому фургону. Подойдя вплотную, он сунул руку в карман… Тем временем, крадучись вдоль черной линии елей, инспектор Себ Сорож подобрался олиже. Когда учитель направился ко второй повозке, полицейский скользнул к первой и, скрытый ею от глаз учителя, направил перед собой луч фонарика. Он подавил восклицание, а в этот самый момент Оливье Маскаре нарисовал на двери второго фургона знак, в точности повторяющий тот, что увидел инспектор, — кружок красного цвета. XX. Элоим, Эссаим… Себ Сорож не пытался его задержать, пока учитель Маскаре не добрался до дома и не вставил ключ в замочную скважину. — Добрый вечер! — сказал он тогда. — Никаких резких движений, пожалуйста! Мой браунинг лежит в этом кармане и готов к употреблению… — Но… — Входите. — Послушайте, господин инспектор… — Входите, говорю вам! Наверху нам будет удобнее поболтать. Учитель Маскаре повернул выключатель, тем временем инспектор ударом ноги захлопнул дверь. — Теперь поднимайтесь… Ваша спальня на втором этаже, не правда ли?.. Нет, нет, проходите вперед!.. Друг за другом оба поднялись по лестнице. Учитель дважды спотыкался о ступеньки, пока достиг второго этажа. Они вошли в комнату, инспектор прикрыл дверь и прислонился к ней, сунув руки в карманы пиджака. Оливье шагнул вперед: — Послушайте, господин инспектор, вы не хотите мне объяснить?.. — После вас, — с иронией ответил Себ. И добавил: — Я должен был догадаться… Для вас ведь не составляло никакого труда раздобыть красный мел… Учитель со вздохом опустился на стул. — Боже милосердный! — воскликнул он. — Я понимаю!.. — Что именно? — В чем вы меня подозреваете… Себ взял стул и уселся на него верхом. — Ни много ни мало, — любезно пояснил он, — как в удушении трех человек. Он вытащил из кармана трубку. — Заметьте, до сих пор я не думал, что это могли быть вы… Мне понадобилось своими глазами увидеть, как вы рисуете эти знаки смерти… — Конечно, — мягко произнес Оливье. — Теперь нет больше сомнений. — Сомнений… в чем? — проворчал Себ. — Что я убийца, — закончил молодой человек. — Ведь вы об этом думаете, инспектор? Себ махнул рукой с зажатой в ней трубкой: — Оставим мои мысли… Я жду ваших признаний… Он поерзал на стуле и добавил с неуклюжим добродушием: — …или объяснений. Учитель улыбнулся. — По здравом размышлении я предпочитаю объяснения. Сигарету, господин Сорож? Себ отрицательно покачал головой и показал на свою трубку. — Огня? — У меня есть. Минутную тишину прервал щелчок зажигалки. — Ну так? — Вот, — ответил Оливье. — Я невиновен. Он рассмеялся так же счастливо, как смеялся, слушая советы Эдме беречься таинственного убийцы. — Без сомнения, вы заметили, мясника Жюля Виерса задушили прошлой ночью при помощи эбеновой линейки и шелкового платка? — Разумеется. Но… — Ну так, — продолжил молодой человек, — вчера вечером, около половины девятого, чтобы быть точным, я ходил к цыгану Гвидо узнать мою судьбу… — А! Да? — проворчал Себ. «Точно», — отметил он про себя. — Клиент, из-за которого Гвидо не пустил вас в свою повозку, был я. Я боялся, что меня заметят, узнают. Во-первых, беспокойство о моей репутации, потом какой-то страх, более смутный и более сильный… Многое изменилось для меня со вчерашнего дня, к счастью! Молодой человек опять улыбнулся. — Итак, пока вы расспрашивали Гвидо, я нервничал, беспокоился… Возможно, и обстановка в фургоне повлияла на меня… Керосиновая лампа, старая книга по колдовству, разложенные карты… Карты, на которых цыган несколько минут назад увидел бледное лицо смерти… Б-р-р!.. Прислонившись к двери, я слушал ваш разговор и в то же время машинально мял шелковый платок, не знаю как попавший мне в руки, наверное, отцепившийся с крючка… Начинаете понимать? — Да. Этот платок, без сомнения, как две капли воды походил на тот, которым задушили мясника? — Абсолютно такой же! — горячо подхватил Оливье. — По рассеянности я сунул его в карман, и этим утром его обнаружил… Я видел труп Виерса, платок, линейку… Не удивляйтесь — в деревйе вроде Сент-Круа учитель наряду с кюре, нотариусом и бургомистром относится к важным персонам, так что имеет свободный доступ почти всюду… Повторяю, я видел труп, платок, линейку… И линейка тоже мне показалась знакомой… — О! О! — протянул Себ. — И где же, по-вашему, вы ее видели раньше? — Естественно, в фургоне у Гвидо. Хотя насчет линейки я могу и ошибаться. — Интересно, — признал Себ. — Но я что-то не улавливаю связи между всем этим и красными кружками, которые вы рисовали недавно… — Подождите, — ответил Оливье. — Вы знаете, каждый в деревне подозревает соседа в убийствах. Вчера вечером, услышав вопросы, которые вы задавали Гвидо, я понял, что он подозрителен с вашей точки зрения. Я вспомнил его ложь, некоторые странности, поразившие меня накануне. Наконец, платок!.. Если допустить, что Гвидо — убийца, интересно было бы посмотреть на его реакцию, когда завтра утром он обнаружит на собственной двери кружок, похожий на те, какими он метил дома своих жертв. Может быть, в результате этого маленького эксперимента убийца остановится и, таким образом, сам себя выдаст?.. Заметив красные кружки на собственных дверях, он поймет, что отныне кому-то известно, кто убийца… Учитель сделал паузу и закончил: — Теперь вы понимаете мой поступок… Но, господин Сорож, обещаю вам не играть больше в полицейского-любителя! Риск слишком велик… Как минимум, оказаться арестованным… Установилась тишина. — Кто мне докажет, — наконец задумчиво произнес Себ, — что вы говорите правду? * * * В темноте фургона шевельнулся силуэт, послышался треск, вспыхнуло пламя… Гвидо зажег лампу и склонился над часами. Через три минуты большая и маленькая стрелки одновременно достигнут цифры двенадцать. Цыган потянул на себя ящик стола, просунул туда руку, достал нож с заточенным лезвием, проверил острие большим пальцем. «Через несколько мгновений, — подумал он, — я допрошу тебя, дьявол! И, видимый или нет, ты мне ответишь. Я узнаю имя убийцы, смогу, если захочется, выкрикнуть его посреди улицы, смогу отдать на ярость разъяренной толпы этого второго дьявола… Если только…» Если только ответ духа не подтвердит подозрения, зародившиеся у него в отношении некоей особы, той самой, ради которой он предпринял путешествие в Сент-Круа, узнав, что она здесь, той самой, которую рассчитывал увезти с собой. Если это она… На что он решится? Он не знал. В любом случае, он ее не выдаст. Гвидо нагнулся над столом, вонзил нож в шею кошачьего трупа, разрезал шкуру. Когда голову связывала с телом уже только тоненькая красная нить, он схватил ее за уши и рванул… Была ровно полночь. Цыган вдруг почувствовал себя слабым, бессильным и беззащитным в руках Божьих. С ужасом подумал он о скрытых силах, которые, возможно необдуманно, решился выпустить на волю на мгновение. Он подумал о спящем злом духе, духе, которого он собирался разбудить… Секунду он колебался. Не больше. Дрова в печке превратились в кучу горячих углей. Кошачья голова упала на них, вызвав сноп искр. Гвидо показалось, что трагическое мяуканье вырвалось из раскаленных угольев. «Элоим, — громко произнес он, — Эссаим…» Не закончив, онемев от ужаса, он отступил в глубь повозки. Дверь бесшумно распахнулась. Светлый силуэт проступил на черном фоне ночи, двинулся к нему, словно несомый течением холодного воздуха… Зубы Гвидо стучали подобно кастаньетам. Нечистый дух стоял перед ним, в этом не могло быть сомнений. Он узнавал виденные на сотнях картинок длинные прямые волосы, бесцветные глаза, бледное лицо и худые вытянутые клешнями руки. В пораженном ужасом мозгу Гвидо всплыла фраза: «И дух, не обязательно показываясь, явится тебе». Он был здесь, перед ним, он показался! «И мысленно ты задашь ему вопрос». Обливаясь потом, цыган в ужасе прижался к перегородке фургона, как лист, сорванный ветром с дерева, прижимается к земле. Нечистый дух надвигался на него, его бледные губы приоткрылись, и перед смертью Гвидо почувствовал, как ответ озаряет его. — Я убийца, — сказал дух. XXI. Ужас нарастает — Деревня опустела, — хмуро заметил Анон. — Никто больше не осмеливается высунуть нос наружу. Не осталось газеты, которая бы нас не обвиняла… Усталым жестом он показал на груду газет, высившуюся на столе бургомистра. — Да, — поддержал его Эрали, — ситуация серьезная. Четыре убийства за четыре ночи, по одному за ночь… А мы совершенно бессильны! — Если мы не остановим убийцу, — снова с горечью заговорил заместитель королевского проктора, — наша карьера кончена… — А у меня, — вставил бургомистр, — обязательства перед моими согражданами. Лучшие друзья высказали мне злые упреки. Чего вы ждете? — сказали они. — Что мы все отправимся на тот свет? — Бургомистр воздел руки к потолку — Ну что я им могу ответить? У Себа Сорожа вертелось грубое слово на языке, но он сдержался. — А Лабар, — жаловался Эрали, — что мы с ним будем делать? Отпустим? Сначала он отрицает, что убил Виру и Гитера, вы помните, затем, под давлением вопросов, припертый к стене, он признает себя виновным в первом убийстве, а потом и во втором. В это время совершается третье, и Лабар опять все отрицает… Себ Сорож с наслаждением выпустил из трубки кольцо дыма. — Новый Лелутр, — проворчал он. — Благодаря ему скромную деревеньку Сент-Круа сравнят с Туке… Уникальная возможность… Эрали злобно взглянул на него: — Господин Сорож, — произнес он весьма натянутым тоном, — мне очень жаль, что в подобных обстоятельствах вы проявляете столько легкомыслия. Вместо этого… — Я бы должен биться головой о стены, не так ли? Что это даст, скажите на милость? Лишнюю жертву? — Сорож… — начал заместитель королевского прокурора. Его голос задрожал: — Сорож, нужно что-то предпринять! Надо… — Кардо и Анри следят за угрожаемым домом, — ответил инспектор, — я лично рекомендовал госпоже Прего, двум ее дочерям и племяннику не выходить ни под каким предлогом; наконец, дюжина полицейских всю ночь дежурит на улицах деревни… — Замечательно! — откликнулся Эрали. — И завтра утром мы, как и сегодня, как и каждое утро, узнаем, что совершено новое преступление! Четверо мужчин — заместитель королевского прокурора, судебный следователь, бургомистр и инспектор, — собрались в кабинете Бине, на втором этаже деревенской управы. Почти совсем стемнело, но ни один из них не подумал зажечь свет. В шесть часов вечера им нанес визит Юбер Пеллериан. — Я только что, — заявил он, — обнаружил красный кружок — один из пресловутых красных кружков! — на дверях дома моей тети. На нее ли покушаются, на одну ли из дочерей или на меня, я не знаю. Что делать? — Оставаться дома, — ответил Себ. — Не выходить ни под каким предлогом. Через час-два инспекторы займут свои места на подходе к дому вашей тети, деревенские улицы будут под наблюдением наших агентов. — В конце-то концов, — воскликнул Эрали и ударил кулаком по столу, — этот убийца не нечистый дух! Есть же люди, которые должны были видеть, как он крадется по улицам, их свидетельство для нас было бы драгоценно… — Эти люди, — объяснил Сорож, — не видели убийцу. Они просто заметили одного из соседей, не сопоставляя его с убийцей. Спросите любого, и вы поймете, насколько бесполезны подобные свидетельства… — А в фургоне, естественно, никаких улик? — Нет, ничего. Но я могу объяснить вам, что делал на столе столь вас заинтриговавший труп кота. Гвидо перед смертью предавался какому-то вполне невинному колдовству. Он вызывал Нечистого, для чего обезглавил животное, произнося волшебное заклинание: «Элоим, Эссаим, фругативи эт аппеллари!..» Я вычитал эти сведения из старой книги по колдовству в зеленом переплете, она еще была раскрыта на странице, с которой цыган сверялся незадолго перед смертью… — И на этот раз у жертвы ничего не украдено? — вставил вопрос бургомистр. — Я расспрашивал жену Гвидо, — ответил Себ. — Ей кажется, из фургона ничего не пропало. В любом случае, Гвидо, как и Виере, не имел при себе денег в момент смерти. — Но, в конце концов, инспектор, — вскричал Бине, — вы видите какую-нибудь причину всех этих убийств? Коммивояжер, цыган, два почтенных торговца… Почему, черт возьми, могли убить этих людей?.. Себ пристально посмотрел на бургомистра. — Вы помянули черта, — сказал он. — Вы знаете, что некто в этой деревне продался ему душой и телом? Вы знаете, что кто-то жжет ему свечи? И он посвятил слушателей в открытие, сделанное кюре Рокюсом на хорах церкви. — Заметьте, — продолжал Себ, — эта сцена повторялась с тех пор дважды. Кюре в ужасе. И, несмотря на строгое наблюдение со стороны священника, не замечено никаких подозрительных хождений. Так что я почти с полной уверенностью могу заявить, что сей поклонник Сатаны смешался с толпой верующих, как убийца смешался с толпой честных граждан. И, нет сомнения, тот и другой — одна и та же личность… — Хо! Хо! — натужно пошутил Эрали, — вы, похоже, очень многое знаете об убийце, Сорож! Одновременно Анон задал вопрос: — Откровенно, Себ, у вас нет ни малейшей идеи относительно его личности? Себ пожал плечами и вынул из кармана какую-то бумагу. — Вот список, о котором я вам вчера говорил. В нем с десяток имен. Первый в нем — господин Бине… — Я? — воскликнул бургомистр, подскочив в кресле. — Ну да! А почему бы не вы, господин бургомистр? Вы можете с таким же успехом быть убийцей, как и любой другой… — Но… — С таким же успехом, как Юбер Пеллериан, просивший помощи против убийцы, как ваш секретарь Дермюль, как ветеринар Верспрее, короче, с тем же успехом, что и любой другой житель деревни… И вы хотите, чтобы я ткнул пальцем в одного из них и объявил: «Это он!» — Никто вам не говорил… — начал Анон. — Вы сами в это верите? — взорвался Себ. — А это что? Он извлек из кармана пачку телеграмм: — Поздравления?.. Нагоняй!.. Вот что мне шлют эти господа! Эх! Хотел бы я их здесь видеть!.. Себ вскочил и заходил по комнате. — Смешные люди!.. Черт возьми, что бы они сделали на моем месте?.. Потребовать от каждого жителя деревни отчета о том, чем он занимался в прошедшие ночи, и тщательно, минута за минутой, проверить каждое алиби?.. Или, может быть, летать на самолете над деревней, начиная с ужина, и посылать осветительные ракеты? Это было бы гениально!.. Как бы мне хотелось посмотреть, что они стали бы делать со своими чудненькими теориями!.. Он встал перед бургомистром: — Не хотите ли рассказать мне, Бине, чем вы занимались этой ночью?.. Нет?.. Вы считаете это оскорблением? — Шуткой, — ответил бургомистр. — Ладно, — проворчал Себ. — По крайней мере, вы производите впечатление здравомыслящего человека. — В самом деле? — Не обращайте внимания. Рассуждаю сам с собой. Себ вздохнул и сел: — Что можно предпринять в деревне на осадном положении, вроде этой? Все запираются на двойной оборот ключа, на каждом окне — ставни. Убийца может пускаться во все тяжкие в полной безопасности, никто его не увидит… Себ скорчил гримасу: — В этой новой Ковентри для него самую большую сложность должен составлять поиск жертвы… Инспектор рассмеялся: — Впрочем, этот мужик не испытывает недостатка воображения, если конечно считать, что убийца мужчина… Я… — Что? — воскликнул Эрали. — Вы допускаете, что мы имеем дело с женщиной? — Право слово, — ответил Себ, — я допускаю многое… Но, должен вам сказать, что, когда первый приступ отчаяния у госпожи Виере прошел, она мне сообщила любопытную вещь… — Да? — подал голос Анон с внезапной надеждой, что наконец-то лучик света прольется во мраке. — Что она вам рассказала? — Она мне объяснила, почему, несмотря на ее увещания, муж вышел-таки наружу тем вечером. Он услышал жалобы и крики, словно убийца, наскучив ждать Виерса, пытался задушить перед его домом кого-то другого… Веря в свою геркулесову силу, храбрый мясник вооружился внушительным секачом, открыл дверь лавки и пошел на помощь подвергшейся нападению особе… — Извините! — вмешался Эрали. — Я не понимаю, Сорож, как это вы не попытались разыскать эту особу. Той ночью был убит только мясник. Значит, ей удалось вырваться и, может быть, она узнала… Почему она сама не объявилась? Неужели из страха перед преследованиями убийцы?.. — Нет, — улыбаясь, заметил Себ, — из более глубоких соображений… Потому что ее не существует! Предпоследней ночью дьявол Сент-Круа, как его называют в газетах, играл одновременно роль убийцы и жертвы… В том смысле, что это он звал на помощь, чтобы выманить Жюля Виерса из дома… Хитрость, увенчавшаяся полным успехом, как вы знаете… — А что заставляет вас думать?.. — начал Эрали. — Вы сами все объяснили, господин следователь: почему жертва нападения, ставшая начальной причиной гибели Жюля Виерса, не объявилась?.. Жена мясника, бросившаяся следом за мужем, видела, что лежал лишь один человек… Если убийца сначала напал на кого-то другого, тот явно не мог бы скрыться столь поспешно… Да и зачем? Кроме того, наш убийца убивает лишь один раз за ночь, и всегда именно того, кого решил, приговорил, нарисовав красный знак на двери дома… Тишину разорвал голос Анона: — Себ, как вы думаете, кто в опасности сегодня ночью? Себ Сорож улыбнулся: — Ну! Если бы жизнь была романом!.. — Что тогда? — поинтересовался заместитель королевского прокурора. — У меня был бы выбор между двумя убийцами… — Хм… Выбор… между кем? Упершись руками в колени, Себ наклонился к собеседнику: — Представьте детективный роман, в котором действуют самые известные люди в деревне, к примеру, все, перечисленные в моем маленьком списке, то есть верующие, присутствовавшие на мессе. Автор романа выбирает из них виновного, чтобы представить на суд читателям… Кого он выберет? Инспектор сделал паузу. Затем продолжил: — Героиней нашего романа, конечно же, станет дочь доктора Хие, Эдме. Она красива, несколько загадочна, как раз того типа, какой должен нравиться авторам детективных романов. К тому же ее любят двое… — Да? — заинтересованно спросил Бине. — Кто же, скажите нам! Себ поколебался, прежде чем ответить: — Что ж, я могу вам сказать… поскольку речь идет о романе. Ее воздыхатели — учитель Маскаре и Юбер Пеллериан… Инспектор рассмеялся: — Ну вот, в романе, о котором я говорю, таинственным убийцей, дьяволом Сент-Круа оказался бы один из них… По крайней мере, было бы 99 шансов из 100, что автор превратит одного из этих двоих мужчин в убийцу… — Почему? — спросил Анон. — По одной простой причине. Много ли вы читали детективных романов, господин заместитель королевского прокурора?.. Нет?.. Я — да… И я заметил, что в такого рода произведениях автор обычно не тратит времени на выведение персонажа, бесполезного для сюжета. Все они для него вроде пешек на шахматной доске, ни один не остается в стороне от успеха партии. Ну а вы признаете, одного поклонника вполне достаточно для того, чтобы пристроить героиню, таким образом, сентиментальная часть улажена. Так скажите мне, зачем выводить на сцену второго поклонника?.. Вот вам персонаж, кажущийся бесполезным… Но это не так! Благодаря ему, создавая иллюзию, будто героине он не неприятен, автор легко собьет с толку читателя. А в конце концов этот «лишний персонаж», принесенный в жертву, будет отвергнут героиней… Ну так, значит, на него все грехи детей Израиля! Инспектор выбил о каблук пепел из трубки и закончил: — Вот почему я говорю, что с точки зрения романа, тайна была бы легко разрешима… Пеллериан или Маскаре? Убийцей окажется тот, кому не посчастливится понравиться хорошенькой Эдме. — Увы! — сказал Анон. — Мы не угадываем конец романа, а находимся в центре трагедии и… — Прямо-таки жуткой игры в убийства, — подхватил Себ. — Не правда ли, можно подумать, что убийца бьет без разбора… И задумчиво повторил: — Без разбора… * * * В спальню галантерейщицы Пети-Аве подняли старый диванчик из столовой и устроили на нем постель, которую г-жа Моль, жена продавца велосипедов, объявила превосходной. Вот уже три ночи она спала здесь, чтобы успокоить свою подругу, ибо та на следующий день после убийства Виру открыто призналась в своих страхах и заявила, что после происшедшего боится ночевать одна. Этим вечером, как и в предыдущие, обе женщины поднялись с лампой на второй этаж вскоре после того, как ушла спать Луиза Боске. Улегшись под одеяла, они в десятый раз обсудили страшные убийства, рассказ о которых каждое утро публиковался на первых страницах газет. — Что до меня, дорогая, — сказала г-жа Моль, — у меня предчувствие, что это чья-то месть, если только не рука Москвы… Каждый раз начиналось с одного и того же: жена торговца велосипедами черпала свои предчувствия из отдела хроники местной газеты. Когда лампа погасла, г-жа Моль ненадолго замолчала. Галантерейщица воспользовалась паузой, чтобы вставить слово: — Как подумаю, что четыре ночи назад мы так спокойно лежали, я здесь, в моей кровати, а Луиза напротив, в то время как происходила такая ужасная вещь… Глубокий вздох всколыхнул ее грудь: — Ах! Я чувствую, что никогда не оправлюсь до конца!.. — Убийца… — прошептала г-жа Моль. — Может быть, мы каждый день пожимаем ему руку… Она отвернулась к стене. Г-жа Пети-Аве вскоре услышала ее ровное дыхание и позавидовала тому, как быстро заснула подруга. Перед ее же глазами мелькали разрозненные жестокие трагические образы. Напрасно она отгоняла их, все равно они продолжали ее преследовать. И когда вжимала голову в подушку, тоже… Г-жу Пети-Аве терзало предчувствие драмы. Все, что есть в доме деревянного, трещало и жаловалось, галантерейщица прислушивалась к подозрительным звукам, идущим с улицы… Вдруг по спине у нее прошла дрожь. Г-жа Моль села в постели. — Что… Что это? Душераздирающая мольба донеслась с улицы, заставила дрогнуть стекло в окне. С улицы послышался глухой удар, будто от падения тела. — Что это? — повторила г-жа Моль высоким, задыхающимся голосом. — Я думаю… — пробормотала г-жа Пети-Аве. Сдерживая рукой биение сердца, она вылезла из постели, чиркнула спичкой. Стало светлее. Г-жа Моль, прислонившаяся к стене, была бледна как смерть. Женщины переглянулись. Теперь, при свете, они почувствовали, что ужас потихоньку отступает… Но которая из двух наберется смелости подойти к окну, поднять штору, отодвинуть занавеску, выглянуть на улицу? Они смотрят друг на друга, видят страх в глазах друг у друга, страх, затаившийся в каждой, как прожорливый зверь… В этот момент с лестницы донесся шум и стук в дверь. Мертвенно бледная г-жа Пети-Аве опустилась на стул, чтобы не упасть. Стук стал громче, они услышали голос за дверью: — Это я, госпожа! Откройте!.. Голос Луизы. — Иду, — откликнулась галантерейщица. Она встала и, опираясь о мебель, добралась до двери, повернула ключ в замке. Тощий силуэт Луизы Боске появился в сумраке, заполнявшем лестничную площадку. Девушка набросила на плечи уродливую черную шаль, на ногах у нее тапки, прядь волос закрыла один глаз. — Сударыня… — начала Луиза. — Уб… Опять убийство, да? — заикаясь, произнесла галантерейщица. — Боюсь, да, сударыня. Я видела через окно что-то черное на дороге перед домом… * * * Репортеры, отправленные в Сент-Круа крупными ежедневными газетами Брюсселя и даже Парижа, газетами Брюгге, О стенда и др., устроили штаб-квартиру в большом зале Белой Лошади. Здесь-то, на мраморных столиках, они торопливо строчили сенсационные статьи, с качала недели будоражившие общественное мнение. Это из почтового отделения напротив гостиницы они их отправляли телеграфом или заказным письмом, если только не передавали по телефону… Этим вечером здесь царило оживление, нарастающее с каждым днем вместе с числом репортеров, отправляемых на место действия. Лепомм, хозяин гостиницы-кафе, слегка растерянно переходил от стола к столу, сожалея в глубине души о прежних спокойных игроках в бридж. Уже половика одиннадцатого, а один из «этих господ» все еще работал. Он заканчивал статью. Изложив факты, он приступил к размышлениям и личным соображениям, давая волю вдохновению, щедро подогреваемому повторным поглощением пинтэля: «Ужас царит в деревне, и даже дневной свет отступает в бессилии, не имея власти рассеять его образы. Люди бросают друг на друга косые взгляды, задают себе вопросы, на которые, как известно, никто не может ответить: «Кто убийца? Кто станет жертвой завтра?» А эта ночь, будет ли она отмечена новым убийством? С дрожью задают себе этот вопрос обитатели Сент-Круа, ожидая, когда же окно окрасится светом зари». Дверь кафе распахнулась, воцарился невообразимый шум. «Еще один!» — заорал кто-то. Через час тот же журналист, сидя за тем же столиком, старательно дополнял свой «шедевр»: «Новое убийство, совершено здесь. Задушена пятая жертва! Сегодня этим несчастным оказался молодой человек, г-н Юбер Пеллериан, который, что особенно драматично, накануне отпраздновал помолвку». XXII. Берегитесь сумасшедшего — Видите ли, — сказал Себ, — предполагаемый автор романа, вдохновлявшийся вчера этим кровавым делом, сегодня был бы вынужден изменить конец под влиянием нового поворота событий… — Да? Почему? — спросил Анон. — Учитель Маскаре, как избранник нашей героини (вы знаете, в деревне вроде Сент-Круа такие новости распространяются быстро!), становится героем романа, в некотором роде воплощением добра и красоты, тогда как его соперник, Пеллериан, обречен на роль предателя, то есть убийцы… — Но… — Но Пеллериан убит. Из виновного он перенесен в ряд жертв, и придется нашему невезучему автору поискать другого убийцу… В общем, тем лучше, так как первое решение отдавало банальностью, его слишком часто использовали романисты, тогда как второе, которое я теперь предвижу, мне кажется оригинальным. — Оставьте таинственность! — взмолился заместитель королевского прокурора. — Себ, вы можете мне сказать, что обнаружили относительно убийцы? Инспектор набил свою трубку. — Пожалуйста, — ответил он, скрестив ноги и откидываясь в кресле. — Поймем для начала, что движет убийцей… Что это, убийства ради выгоды, из ревности? Идет ли речь о мести, шантаже?.. Все подобные предположения отпадают из-за полной несхожести жертв. Между ними ни малейшей связи. Допустим, мы нашли причину убийства Виру, узнав, что он ухаживал за женой Лабара, хотел бежать с ней, что портной угрожал коммивояжеру смертью. В этом случае повод ясен — убийство из ревности. Перейдем ко второму убийству, аптекаря. Мы можем выбирать между двумя причинами, и сейчас я вам докажу несостоятельность той и другой… Себ раскурил трубку и продолжил: — Господин Эрали считает, или, во всяком случае, считал, что Гитер был убит Лабаром, чтобы помешать ему открыть правосудию то, что знал, — то есть, что портной купил снотворное, дабы усыпить жену. Вы помните, я с самого начала отверг эту гипотезу. Второй причиной могла быть кража, так как у аптекаря взяли бумажник с суммой, я навел справки, в 425 франков. Эта причина более вероятна, но прошу заметить, в таком случае мы не можем обвинять Лабара в убийстве Гитера. В первом случае убийцей движет любовь, во втором — выгода… А в третьем? Почему убит мясник Жюль Виере? Предлагаю вам придумать что-нибудь разумное по этому поводу… Потом смерть Гвидо. На сей раз я склонен думать, цыган умер из-за того, что слишком много знал, подозревал убийцу по каким-то неизвестным нам признакам. Я строю мою гипотезу на том, мягко говоря, странном занятии, какому предавался Гвидо перед смертью… Теперь перейдем к убийству Юбера Пеллериана… В данном случае также никаких видимых причин. Нам только известно, что убитый накануне поспорил и подрался с учителем Маскаре, что для последнего оборачивается отягчающим обстоятельством, не будь он явно вне подозрений… Анон поднял брови: — Это почему? — Сейчас объясню… Итак, никакого очевидного повода к убийству Пеллериана. А почему сей молодой человек, несмотря на мои настоятельные советы, все-таки вышел из дома тетки? Я предполагаю… — Господин Эрали, — прервал его рассуждения заместитель королевского прокурора, — сейчас осматривает комнату, еще вчера занимаемую жертвой на вилле госпожи Прего. Возможно, найдется что-то… — Возможно! — задумчиво согласился Себ. — В общем, найдется или нет, с моей точки зрения, не так уж важно. О чем я, конечно, сожалею, так это о том, что Кардо и Анри позволили провести себя как дети, они думали только о той опасности, которая могла прийти снаружи (будто убийца должен был позвонить у дверей виллы!), и полностью пренебрегли другой, то есть тайным выходом кого-то из обитателей дома… Себ вздохнул, прежде чем продолжить: — Таким образом, бросив короткий взгляд назад, вы, вероятно, заметили, что я был прав вчера, говоря: «Можно подумать, убийца бьет без разбора…» Поразмыслив над этим, пристально изучив некоторые детали дела, я пришел к следующему, на мой взгляд, единственно логическому выводу: совершенные убийства не имеют никакой причины, убийца убивает ради удовольствия убивать… Вот почему, — закончил Себ, — он до сих пор на свободе! Заместитель королевского прокурора прокашлялся и прерывисто спросил: — Послушайте, Себ, вы хотите… Вы хотите сказать, что убийца — сумасшедший? — Именно так, — подтвердил инспектор. — Он — сумасшедший. И повторил: — Абсолютно сумасшедший. — Это невозможно! — воскликнул Анон. — Сумасшедший не мог бы… Что заставляет вас так думать? — Я уже объяснял вам: пресловутые знаки смерти, свечи, зажженные дьяволу в церкви, анонимное письмо, полученное вами позавчера и, наконец, необычайная сила, требовавшаяся от убийцы, чтобы сладить с таким гигантом, как мясник Виере. — Не понимаю… — Во-первых, знаки. Идея столь невероятным способом предупреждать тех, кого намерен убить, могла зародиться лишь в больном мозгу; чтобы безрассудно подвергать себя такому риску, убийца должен не понимать, что в его поступке таится опасность, иначе он не стал бы рисковать. Отмечать дверь определенного дома, знать в этот момент, на кого нападет грядущей ночью, и каждый раз исполнять задуманное, порой даже прибегая к хитростям, вроде той, что помогла выманить мясника из дома, да разве все это не дело рук сумасшедшего убийцы, становящегося необычайно изобретательным, когда испытывает потребность удовлетворить свою роковую страсть?! Во-вторых, свечи. Разве это тоже не открывает правду? Вы можете себе представить человека в здравом рассудке, совершающего подобные действия? Именно узнав от кюре эту деталь, я отбросил последние сомнения. В-третьих, анонимное письмо. О! Оно особенно интересно… Рассмотрим его внимательнее, если вы не против… Себ достал из кармана сложенный вчетверо листок, развернул его и положил на стол. — Итак, аноним писал левой рукой, чтобы изменить почерк. Я немного занимался графологией, и неоднократно изучение образцов почерка позволяло мне обнаружить у их авторов начало умственного расстройства. В данном случае расстройство очевидно. Смотрите, автор письма после буквы «п» вместо «о» везде пишет «а»: «госпадин, пазвольте, пасоветовать, спакойных, пачтение». Заметьте, что это ни в коем случае не орфографические ошибки, так как все остальное написано правильно. По-моему, это указывает на любопытное частичное умственное расстройство, доказывает защищенность автора письма на идее фикс. И, наконец, я могу вам сообщить: 999 шансов из 1000, что письмо написано женщиной… — Женщиной! — Анон уже не знал, чему удивляться. — Но раз… — Однако, — продолжал Себ, — я не могу утверждать это категорически, так как текст составлен существом, потерявшим контроль над собой: соответственно его почерк претерпел настолько глубокие изменения и отклонения, что, возможно, приобрел признаки, свойственные человеку другого пола… Хотя лично я придерживаюсь иного мнения. — Но, — заметил Анон, — четвертый пункт ваших рассуждений в таком случае опровергает третий. Вы говорили о необыкновенной физической силе убийцы, задушившего Жюля Виерса… Как же вы допускаете, что автор анонимного письма, а значит, и пресловутый дьявол Сент-Круа, женщина?.. — Мужчина он или женщина, — ответил Себ, — речь идет о существе с больным рассудком, отчего силы его удесятеряются; специалисты в данной области — Бруардель, в частности, — утверждают, что внезапное удушение не требует особой силы. В любом случае, даже бычья шея Жюля Виерса не могла устоять под давлением рук, быть может и хрупких, но подчиняющихся мощному импульсу расстроенного мозга. Не забывайте, в тот раз убийца к тому же использовал линейку и платок, соорудив нечто вроде гарроты… Инспектор снова раскурил потухшую трубку. — Если верить учителю Маскаре, эта линейка из фургона Гвидо, так же как и яркий шелковый платок. Во всяком случае, учитель заверяет, что видел в фургоне похожие. Я собираюсь в ближайшее время расспросить на этот счет Марию, жену цыгана. Себ наклонился к заместителю королевского прокурора: — Как вам понравится идея развесить на стенах по всей деревне большие красные афиши с предупреждением жителей о подстерегающей их опасности и с надписью большими буквами: «Берегитесь сумасшедшего!» — Я думаю, — ответил Анон, — нет лучшего способа посеять панику… — Возможно, — согласился инспектор, — но в то же время это обеспечит мне множество добровольных помощников, что, предупреждаю вас, будет отнюдь не лишним. Заметьте, с самого моего прибытия в деревню я предчувствовал правду, вспомните — я начал с того, что ходил по улицам, прислушивался к сплетням, изучал взгляды, походку, поведение каждого… Уже тогда, под влиянием странного предчувствия, я искал сумасшедшего или сумасшедшую и бессознательно накапливал в памяти зрительные образы, которые позже всплывали на поверхность. Так вот, обо всех встреченных мною я могу сказать лишь одно — мне они показались душевно здоровыми. Но проверка, какую я мог осуществить, например, перекинувшись с ними несколькими словами на ходу, наблюдая тем или ицым способом за их реакцией, до сих пор была крайне поверхностной. Что нам остается? Обследовать всех жителей деревни у психиатра? Об этом и говорить не стоит! С другой стороны, наш безумец тщательно скрывает свою болезнь, ведь она проявляется только в момент кризиса, кризиса, наступающего регулярно каждую ночь… — Что до меня, — сказал Анон, — я уверен, он неизбежно себя выдаст… — О! Разумеется! — признал Себ. — Кризисы наверняка усилятся и участятся… То есть, прежде чем мы сумеем его обнаружить, этот дьявол удвоит, а то и утроит число жертв. — Но это чудовищно! — вскричал заместитель королевского прокурора. — В жизни не видел подобного истребления… — Да, — прошептал Себ задумчиво, — это чудовищно. Каким логическим способом открыть личность нелогичного чудища? Он достал из кармана измятые телеграммы, полученные из Брюсселя: — Как объяснить это им? Что может противопоставить бедный человеческий разум убийственным фантазиям безумца? — Но, — вставил Анон, — свидетельства… улики… — Вы не хуже меня знаете, как нам их катастрофически не хватает! Да и имея их, мы все равно не сумели бы извлечь из них пользу. Думаю, они скорее сбили бы нас с пути, чем подсказали правильный… Нет, нет, в этом деле нам может помочь только вдохновение… Заместитель королевского прокурора вздохнул, от ошеломляющих откровений инспектора у него пот выступил на лбу. Он был явно растерян и одновременно всем существом восставал против приоткрывшейся истины. — Недопустимо, — изрек он наконец, — чтобы сумасшедший или сумасшедшая провели людей… людей… — Людей в здравом уме? — договорил за него Себ. — Это ваши слова, господин заместитель королевского прокурора… Он зевнул, потянувшись: — Я думаю, у сумасшедшего было бы больше шансов, чем у нас, распутать это дело, вычислить другого сумасшедшего, которого мы ищем. При небольшом везении они бы, конечно, встретились на общей территории, избранной их безумием… Поверьте, правильный конец рассуждения, который искал Рультабиль, здесь не поможет. — А ваш список? — поинтересовался Анон. — Мне бы хотелось на него взглянуть… — С удовольствием, — согласился Себ. — Но я вам говорил, в него внесены лишь известные мне жители деревни. То есть, он очень неполон. С другой стороны, так как все или почти все эти люди имеют твердое алиби, убийцей может быть кто-то из тех обитателей деревни, о чьем существовании мы до сих пор и не подозревали. Заместитель королевского прокурора взял протянутый ему список. Впервые за время разговора он улыбнулся и прошептал: — Это было бы очень грустно, Себ, для окончания придуманного вами романа о нынешних событиях. — Конечно, — признал Себ. — Это было бы грустно. * * * — Боже всевышний, я скорблю и раскаиваюсь, что оскорбила Вас, не только потому, что потеряла надежду на спасение и заслужила муки ада… Сквозь решетку исповедальни тихий голос с трудом доходил до слуха дремлющего кюре Рокюса. — …но особенно потому, что Вы бесконечно добры и совершенны, и грех огорчает Вас. Я нижайше прошу прощения во имя Иисуса Христа… В церкви царили тишина и безлюдье. Кюре Рокюс, устав от бессонных ночей, посвященных целиком молитве, прислонился затылком к деревянной стенке и воспользовался короткой передышкой. Слова покаяния мягко баюкали его. — …и, моля о Вашем святом милосердии, я обещаю себе не оскорблять Вас больше, понести епитимью и лучше жить в будущем. Да будет так. Кюре Рокюс перекрестился, шумно вздохнул, и приоткрыв глаза, приложив рожком руку к уху, склонился к лицу, маячившему в темноте светлым пятном. — Слушаю вас, дитя мое. Потом снова закрыл глаза, чтобы его взгляд не тревожил грешницу. Круглое лицо священника приняло обычное для него выражение снисходительности и сосредоточенности. Толстые пальцы, обвитые четками, были соединены на груди, он был готов все выслушать и все простить. Он повторил: — Слушаю вас, дитя мое. Однако ничто не нарушало тишины, если не считать короткого учащенного дыхания по ту сторону решетки. Удивленный священник вновь открыл глаза, и его взгляд встретился со взглядом грешницы. Никогда, подумалось ему, не видел он эти глаза так близко и такими большими. — В чем дело, дитя мое? — прошептал он. — Вы совершили какой-то проступок?.. Вы должны верить в бесконечную милость божью… — Отец мой, — пробормотал лихорадочный голос, изменившийся настолько, что кюре перестал узнавать его, — я та, кого они ищут… — Та — кто?.. Объяснитесь яснее, дитя мое. Я плохо вас понимаю. Установилась тишина, и коленопреклонненый силуэт у исповедальни показался вдруг еще более согбенным, словно собирался с силами. — Отец мой, — наконец произнесла фигура, — я обвиняю себя в преждевременном окончании четырех человеческих жизней… XXIII. Тропа на кладбище — Это было бы очень грустно, Себ, для окончания придуманного вами романа о нынешних событиях, — прошептал заместитель королевского прокурора, беря протянутый инспектором список. А тот ответил: — Конечно, это было бы очень грустно. Но Анон даже не услышал его. Он внимательно просматривал составленный полицейским перечень фамилий. — Я вижу здесь двадцать одно имя, — произнес он некоторое время спустя. — Понятно, Себ, что это ни в коей мере не результат отбора? Вы включили в него лишь имена узнанных вами в церкви людей? — Именно так. — Значит, я не должен заключать из него, что вы подозреваете людей вроде нотариуса Косса и его супруги, — их фамилии я вижу в списке? — Вы знаете, господин Анон, я подозреваю всю деревню и в особенности женщин… Но, конечно же, нотариуса и его жену не больше, чем остальных. Скорее, меньше. Разве рядом с их фамилией нет крестика и цифр? — Да, — подтвердил заместитель королевского прокурора. — Крестик и три цифры. Что это значит? — Крестик, — пояснил Себ, — обозначает алиби. Количество цифр соответствует количеству алиби, а сами цифры означают убийства. Так, в случае семьи Косс вы видите: X 1, 3, 4. Соответственно, эта пара удовлетворительным образом объяснила мне, чем они занимались в те ночи, когда были совершены первое, третье и четвертое убийства. А, предоставив мне доказательства своей невиновности в этих трех преступлениях, они тем самым доказывают, что невиновны и в двух остальных. — Почему? — Но разве речь идет не о серии? В таком случае, признанный невиновным в одном убийстве в равной степени признается невиновным в других… Это, кстати, существенно облегчает дело: дайте мне два алиби, и я объявлю о невиновности! — Два?.. Значит, одного недостаточно? — Это зависит… — Но от чего? — Скажем, я настаиваю на двух из предосторожности, из кропотливости, из страха, что первое не выдержит более глубокой проверки. — Пусть так, — согласился Анон. — Но вы что-то скрываете от меня, Себ. Он вновь взглянул на список. — Итак, супруги Косс ни при чем, трижды ни при чем. Я полагаю, вы проверили или поручили проверить все предоставленные алиби? — Естественно. Итак, что до семьи Косс… — Нет, нет, — испугался Анон. — Оставьте… Это нас заведет слишком далеко. Он положил на стол следующий список: Г-жа Прего X 1, 2, 3, 4, 5 Бертильда Прего то же Ивонна Прего то же Доктор Хие Эдме Хие Оливье Маскаре X 3, 4 Г-н и г-жа Моль X 2, 3, 4, 5 Г-н Бине Г-н Дермюль X 2, 3, 4, 5 Г-жа Лабар X 1 Старая Эстелль Г-жа Пети-Аве X 1, 2, 3, 4, 5 Луиза Боске то же Г-н Верспрее X 1, 2 Дикманс X 2, 3, 4 Г-жа Гитер Г-н Лепомм X 1, 2, 3, 4, 5 — А что значит, — спросил заместитель королевского прокурора, — отсутствие крестика и цифр рядом с именем? — Только то, — ответил инспектор, — что данную особу я не расспрашивал. — Вы мне только что сказали, что учитель Маскаре вне подозрений… Почему? — У меня с ним состоялась продолжительная беседа. Он попробовал сыграть в полицейского-любителя в ту самую ночь, когда убили Гвидо. Мы провели вместе некоторое время, пока убивали цыгана… Вот вам, если не ошибаюсь, надежное алиби. Кроме того, — с улыбкой добавил Себ, — если временами кажется, что у учителя «не все дома», так это только оттого, что он влюблен. — Вижу, — заметил Анон, — что вы вычеркнули из вашего списка — по причине смерти — имя Пеллериана. По-моему, вы могли бы вычеркнуть и еще некоторых. — Да? Кого? — В частности, госпожу Гитер, вдову одной из жертв, галантерейщицу Пети-Аве и ее служанку Луизу Боске, которые обнаружили первого убитого и… — Бога ради, остановитесь! — добродушно взмолился Себ. — Так начав, вы уничтожите весь мой список. Вы… В этот момент дверь в кабинет поддалась под действием некоего снаряда… Это был Эрали. За его спиной на лестничной площадке маячили бургомистр Бине, инспектор Кардо и двое полицейских. — Это потрясающе! Неслыханно! — кричал судебный следователь, приближаясь к заместителю королевского прокурора и Себу. Первого из них он схватил за руку. — Я только что с виллы Прего. Я перевернул комнату покойного Пеллериана… И что я нашел?! Он выхватил из кармана письмо. — Вот! — Что это? — спросил Себ. Судебный следователь гневно поднял указательный палец: — Это причина, сударь, по которой пятая жертва дьявола Сент-Круа покинула этой ночью свой дом, несмотря на наш запрет… Читайте!.. Себ и заместитель королевского прокурора склонились над письмом. Они прочли: «Юбер! Мне хотелось бы вас увидеть. Я сожалею о вчерашней сцене, будьте сегодня незадолго до 12 ночи на Центральной улице рядом с лавкой г-жи Пети-Аве. Я могу легко выйти ночью, так, что отец ничего не заметит. Приходите». — И это подписано! — вскричал Эрали. — Это подписано — Эдме! Он повернулся к инспектору. — Ну, что вы думаете об этом письме, Сорож? — Хотя в этой записке, — ответил инспектор, — нет ни одного слова, содержащего букву «о» после буквы «п» (что послужило бы неоспоримым доказательством), я могу утверждать, что она написана «другом», пославшим нам анонимное письмо… — То есть, — заключил Анон, — лично дьяволом Сент-Круа! * * * Итак, оно было здесь, совсем близко, по другую сторону деревянной решетки, чудовище, уже пять ночей терроризировавшее всю деревню, это его сдавленное горячее дыхание, дыхание животного, чувствовал кюре Рокюс на своих руках… Священник отпрянул, будто перед воплощением злого духа, и торопливо перекрестился. Однако, прислонившись к стенке исповедальни, он подавил свой ничтожный человеческий страх и, говоря себе, что находящаяся здесь является, несмотря ни на что, созданием Божьим, заставил себя сосредоточиться на ее ужасных признаниях. Теперь, когда главные слова были произнесены, женщина без стыда, без рисовки, словно о посторонних вещах, рассказывала бесцветным голосом, как и почему она убила: — Отец мой, ад внутри меня. Поймите меня: я думаю, я сумасшедшая. Это очевидно, я сумасшедшая!.. Я говорю это себе, повторяю весь день, а когда наступает ночь, начинаю думать, что была сумасшедшей весь день и что самое время убить кого-нибудь, чтобы все встало на свои места… — Несчастное дитя! — прошептал священник. Он чувствовал, как пот выступил у него на лбу, а руки и ноги заледенели. — Всю жизнь, отец мой, инстинкт толкал меня ко злу, на убийство*.. Но я боролась изо всех сил, я сопротивлялась… Вплоть до того дня… Женщина спрятала лицо в ладони и смолкла. Кюре Рокюс увидел, как конвульсивно вздрагивают ее плечи. Она плачет? Нет. Ее глаза, вновь обращенные на священника, были сухи. — Я задушила господина Гитера, — снова раздался монотонный голос, — потому что он был столпом кафе. В мире всегда будет слишком много людей, подобных ему. Я взяла его бумажник, чтобы его жена не воспользовалась пагубными деньгами, выигранными в карты… Вы понимаете? — Да, — дрожащим голосом прошептал кюре, — я понимаю. — Я убила мясника Жюля Виерса, — продолжала грешница, — потому что он сам великий убийца. У него все было красным. Он был палач… Он брал кровь своих жертв и давал пить людям… Даже мне, когда я болела, пришлось пить ее… Потом я пошла узнать судьбу у Гвидо, цыгана и, уходя от него, унесла, спрятав под пальто, крепкую линейку и шелковый платок… Но мясник был настороже… Затаившись, как мышь в норе, он не хотел выходить… Я кричала и звала на помощь, словно на меня напали, и он открыл дверь лавки, вышел на улицу с секачом в руке… У женщины вырвался смешок, больше похожий на рыдание: — Зверь!.. Но я напала на него сзади, как учили меня когда-то, я обвязала платок вокруг его мощной красной шеи и несколько раз повернула линейку, пока все не было кончено… Однако Гвидо заподозрил меня, в день своей смерти он встретил меня на дороге и заявил, что лишь от него зависит, выдать ли меня. Впрочем, он не хотел принимать решения, не поговорив со мной, и назначил мне свидание на следующее утро… Снова послышался надтреснутый смех. — Ха! Ха! Я не стала ждать так долго… Ночью я пробралась в фургон. Этот дурак занимался вызыванием неизвестно каких духов… Он даже не защищался: он понял, что его ждет, как только меня увидел… Его парализовало от страха… Ха! Ха! Он был так же напуган, как вы сами, господин кюре!.. Священник пошевелил губами, но не издал ни звука. Как земля носит подобное создание?.. — Этой ночью, — сказала женщина, — я задушила молодого жениха, вы знаете… Бедняжка!.. Я написала ему письмо с назначением свидания… Я сама опустила его в ящик, заодно воспользовавшись моментом, чтобы нарисовать красным мелом кружок на двери… Забавно, но с Гвидо мне не понадобилось этого делать, кто-то предупредил меня… В половине одиннадцатого красавчик Юбер уже был на Центральной улице… Я подкралась к нему сзади, как всегда, и мягко закрыла ему глаза руками… Ха! Ха!.. Бедный дурашка!.. Он думал, я собираюсь его поцеловать… «Не двигайтесь!» — сказала я ему, убирая руки… И затем я его задушила… — Это ужасно! — пробормотал священник. — Ох! Как же я его ненавидела! — глухо продолжала грешница. — Он видел меня всего три-четыре раза и при каждой встрече унижал то взглядом, то поведением… Вообще (в ее голосе внезапно прорвалась горячность) все здесь всегда меня унижали!.. Я была не такой, как все!.. Меня едва ли словом удостаивали… Одна, я была всегда одна… Но как же я посмеялась!.. — Бог мой! — шептал кюре Рокюс. Его трясло. Что делать? Мог ли он отпустить грехи этой женщине, которая даже не испытывала желания раскаяться? С другой стороны, он должен молчать, сохранить ее секрет, секрет исповеди… Но через несколько минут, покинув церковь, она сможет, если возобновятся кризисы, безнаказанно совершать убийство за убийством! Что делать?.. — Я проклята, — звучал ее голос. — Вы хорошо знаете, отец мой, я все делала, чтобы спастись… Ничто не помогло… Мне сказали, моя мать умерла на каторге… Кажется, она убила одну из своих горничных… Но… Но… Лицо грешницы прижалось к деревянной решетке. — Скажите, вы сохраните секрет?.. Я не хочу, чтобы вы им что-нибудь рассказали… чтобы они пришли за мной, чтобы… Ах, нет! нет! нет!.. Она почти выкрикнула это. Кюре Рокюс сжал руки. Какой-нибудь верующий, преклонивший колени в углу церкви, мог бы в этот момент заподозрить, что в исповедальне происходит нечто неладное… С другой стороны, если бы, по счастью, у девушки произошел нервный срыв, ее можно было бы увести, поместить в клинику, затем в лечебницу… Врачи-психиатры определят ее состояние… Но голос вновь раздался, спокойный и жесткий: — Я не хочу отпущения грехов, господин кюре!.. Я продалась Дьяволу душой и телом, вы это знаете!.. Отныне он — мое единственное прибежище… Со страшным ругательством грешница отодвинулась от решетки и встала. Удрученный кюре размышлял о средневековых одержимых, о ведьмах, верхом на помеле отправлявшихся на шабаш, обо всех дочерях Сатаны, сожженных живьем… Прежде для этой тоже сложили бы костер… Он вышел из исповедальни, бросая вокруг себя беглые взгляды. Мелькнула удаляющаяся тень безумной. Повернувшись ей вслед, кюре широко перекрестил ее и, прикрыв глаза, прошептал молитву, изгоняющую дьявола. Затем священник направился к алтарю. Его сердце кровоточило. Он распростерся на холодных плитах и, в уже полностью охваченной ночными тенями церкви, все лежал неподвижным черным пятном… Наконец он шевельнулся и встал со вздохом. Его кости похрустывали, и он не смог сдержать короткого стона. «Господи, — подумал он, — могу ли я отдать тебе мою старую жизнь в обмен на все эти молодые жизни, находящиеся под угрозой?..» Он обошел церковь, проверяя, заперты ли двери. Но на сей раз делал все машинально, поглощенный одной дилеммой: «Не выдать секрет исповеди или избежать новых трагедий?..» Кюре думал и о преступнице: «Как она могла это сделать?.. Бедное дитя!.. Ничтожное дитя!.. Конечно же, она безумна!.. Безумна!.. Но так долго нас дурачить… Это невероятно!..» Наконец, как и каждый вечер, священник вошел в ризницу, а оттуда вышел на небольшую тропинку, между плит кладбища ведущую его к дому. Кюре Рокюс шел медленно, сложив руки, опустив глаза в землю. Казалось, он на своих опущенных, сутулых плечах несет все беды мира. Вдруг священник остановился. На светлой линии тропинки он заметил бесформенную неподвижную тень. XXIV. Нечистый дух При виде идущих широкими шагами семерых мужчин, кое-кто из которых размахивал руками и громко разглагольствовал о чем-то, жители деревни останавливались и качали головами… Еще не было и пяти вечера, а ночь уже опускалась на Сент-Круа. Там и здесь сквозь прорези запертых ставень проникал свет. Поднялся сильный ветер, проносясь по улицам подобно галопирующей лошади, хлопая дверьми, скрипя вывесками, разом скинув шляпы с судебного следователя и бургомистра… Себ Сорож шел последним, отделившись от группы, образованной заместителем королевского прокурора, бургомистром Бине, судебным следователем Эрали, инспектором Кардо и двумя полицейскими. Заложив руки за спину, он шагал согнувшись, упорно разглядывая мостовую. Казалось, его тащили на буксире, против воли, на невидимых веревках. — Ну? — во второй раз воскликнул Эрали. — Кто бы мог такое подумать о молодой девушке?.. Не правда ли, поразительно? — Невероятно, — эхом вторил ему заместитель королевского прокурора. — Что до меня… — начал Бине. Но судебный следователь продолжал: — Все ясно… Стоит только вам напомнить… когда в первый раз пришли позвать ее отца помочь несчастному Виру, если не поздно, она захотела сопровождать его, чтобы снова увидеть свою жертву… Извращенное желание… Она душит Гвидо после бала у Прего, выйдя вслед за проводившим ее до дверей учителем… По ее собственному признанию, ей легко выйти ночью из дома отца так, чтобы доктор ничего не заметил… Что же до Пеллериана… это бесчестная западня!.. Он отер пот со лба. — Самое интересное дело за мою карьеру!.. Как подумаю, что без этого обыска… Внимание, мы на месте!.. Кардо, прошу вас, дайте, я сам позвоню! Дважды нажав на кнопку звонка, Эрали обернулся к своим спутникам. Как раз в этот момент Себ Сорож, по-прежнему напоминающий надутого мальчишку, выведенного родителями на воскресную прогулку, нагнал остальных. — Ну что? — обратился к нему судебный следователь с откровенным превосходством в голосе. — Что вы об этом скажете, господин инспектор? Вы ведь никак не ожидали подобной развязки, правда? — Да, да, — прошептал Себ, не поднимая головы. — Я более или менее был готов к чему-то подобному. Не стоит ничему удивляться. Эрали усилил ликующе-насмешливую интонацию: — Скажите на милость, даже тому, что судебный следователь разрешает загадку?.. Разве пресловутый автор вашего пресловутого романа предполагал что-либо в этом роде?.. И что его героиня, его прекрасная героиня, может оказаться виновной, он тоже предвидел, как вы думаете? Себ поднял голову. — Еще не все кончено, — сказал он. — В романах такого рода даже принято обрушивать гром правосудия на голову невиновного в то время, как истинный виновник остается на свободе… Он вынул из кармана трубку: — Вы верны традициям, господин следователь. Эрали возмущенно выпрямился. — Однако! — воскликнул он. — Вы что же, дойдете до утверждения… Но в это время дверь дома открылась, и доктор собственной персоной появился на пороге. — Что вам угодно? — проворчал он, по обыкновению недовольно. — Что это?.. Он оборвал себя по полуслове и с недоумением оглядел всю компанию. Затем продолжал еще более раздраженно: — Что это за сборище?.. Вы, надеюсь, не собираетесь все сюда входить? Эрали расправил плечи. — Нет, — надменно заявил он. — Нет необходимости — по крайней мере сейчас — нам всем заходить. Достаточно, чтобы вы согласились принять меня, а также этих господ… Он указал на заместителя королевского прокурора и бургомистра. Чуть поколебавшись, он закончил, кивнув на Себа Сорожа: — …и господина инспектора. Доктор выразительно пожал плечами и посторонился. Когда четверо мужчин вошли в вестибюль, он с треском захлопнул дверь и мрачно спросил: — Что это значит?.. Судя по его виду, он испытывал горячее желание незамедлительно выставить всех обратно за дверь. Эрали выступил вперед. — Мы хотели бы, — торжественно объявил он, — поговорить с вашей дочерью. — Что вам от нее нужно? Судебный следователь выкатил грудь: — Но я же вам сказал: поговорить с ней. Должен добавить, что мое сообщение — строго личного характера. Доктор побагровел: — Моя дочь не в том возрасте, чтобы выслушивать строго личные сообщения… Говорите, что вы хотели ей сообщить, или убирайтесь! Он распахнул дверь. — Кроме того, — добавил он, — моей дочери нет дома. К Эрали, чье лицо во время этого ядовитого выпада то бледнело, то краснело, вернулась надежда. — По крайней мере, вы нам скажете, где мы можем ее встретить? — Сожалею, — ответил неуступчивый доктор, — но моя дочь не уполномочивала меня назначать свидания кому бы то ни было… Он смерил судебного следователя взглядом: — И вам меньше, чем всякому другому. На всех напало оцепенение. События разворачивались не так, как ожидалось. Бине прошептал что-то на ухо заместителю королевского прокурора. Тот обернулся к Себу, который, прислонившись к стене и засунув руки в карманы, насмешливо наблюдал происходящее. — Себ, старина, — прошептал он, — выручайте… Действительно, Анону было самое время оценить дипломатические способности судебного следователя. Он повторил: — Сделайте это для меня… Себ подошел к доктору. — Простите нас, — любезно произнес он, — мы только хотели задать вашей дочери два-три вопроса, могущих продвинуть наше расследование… Без сомнения, теперь, узнав, о чем речь, вы сами захотите ответить на один из них, сказав, где мы можем застать мадемуазель Хие и, таким образом, поспособствовать правому делу? Инспектор оглянулся на своих спутников: — Будьте добры, выйдите, господа… Я к вам присоединюсь через минуту, — и, не обращая внимания на протесты Эрали, закрыл за ними дверь. — Вот! — он обернулся к доктору, следящему за его действиями взглядом, в котором еще полыхали остатки гнева. — Вы нам поможете? Когда он выходил из дома — действительно через минуту, — вид у Себа Сорожа был вполне довольный. — Если вы очень хотите знать, где находится девушка, — сообщил он, — то, да будет вам известно, она отправилась выразить сочувствие к Прего… Однако на вашем месте… Он взглянул на Эрали: — …я бы оставил ее в покое. Судебный следователь воздел руки к небу: — Вы сумасшедший! Он выхватил пресловутое письмо, найденное в комнате Юбера Пеллериана. — Эта девушка расписалась под своими преступлениями! И вы хотите… Что этот варвар мог вам сказать такого, чтобы заставить столь резко пойти на попятный? Инспектор не успел объяснить Эрали, что не шел на попятный, так как ни минуты не верил в виновность Эдме Хие… Раздались крики, люди бежали в ужасе… Мгновением позже, потрясенные Себ Сорож и его спутники узнали, что на кладбище, на полдороги между церковью и домом, найден труп кюре Рокюса. Насколько можно судить, он задушен. — Мы услышали крик… — запыхавшись, объяснял кто-то, — и побежали… Он лежал там, лицом к земле, между могил… Судебный следователь поднес руки к воротничку. — Вот он, ее визит соболезнования Прего! — заорал он. — Пока мы ее искали здесь, она… она… Он задохнулся. Разорвав кружок перепуганных людей, Себ Сорож побежал. Церковь была рядом. Он добежал за минуту, заметил нескольких человек рядом с низкой стеной и двоих, помогающих друг другу взобраться. Себ побежал быстрее, затем прыгнул с разбега, едва не задев стену, и снова побежал. Заполонившие кладбище люди расступались при его приближении. Наконец он заметил лежавшее поперек тропинки тело несчастного. Рядом с ним, стоя на коленях, рыдала старая Эстелль, уткнувшись в передник. Несмотря на спешку, судебный следователь, бургомистр и заместитель королевского прокурора добрались до места лишь через десять минут. Ради сохранения собственного достоинства они были вынуждены обойти церковь, ризницу… — Он… Он умер? — спросил бургомистр. Себ, склонившийся над телом, поднял голову. — Да, — сказал он. — Задушен, естественно. Он поднялся, машинально отряхнул брюки. — Таково, господа, — понизив голос, продолжал он, — последнее злодеяние чудовища, прозванного дьяволом Сент-Круа. — Последнее? — мгновенно среагировал Анон. — Почему вы говорите… последнее? — Потому, — вмешался Эрали, — что виновный будет арестован с минуты на минуту, и… — Нет, не с минуты на минуту, — поправил инспектор, — но этой же ночью. К тому же, я боюсь, вы, господин следователь, заблуждаетесь насчет личности… Никоим образом речь не идет о мадемуазель Хие, которую очень вам не советую тревожить по сему поводу… Это я говорю во избежание худших неприятностей и недоразумения, могущего жестоко ранить ваше самолюбие… — Простите, — ответил Эрали, — но я не нуждаюсь в ваших советах, инспектор! Мадемуазель Хие будет арестована, как только это станет практически осуществимо… — В таком случае, — все тем же добродушным тоном заметил Себ, — ради вас же в глубине души надеюсь, что это не станет практически осуществимо до полуночи, когда я рассчитываю сдать вам убийцу. Следующий час полицейский посвятил двум допросам и тому, что давал приказания инспекторам Кардо и Анри. Он сказал также несколько слов заместителю королевского прокурора с глазу на глаз. Уже собираясь уходить из кабинета бургомистра, он заметил на столе бювар с розовой промокательной бумагой; судя по всему ее использовали не больше одного раза. Себ нагнулся, вынул из кармана зеркальце… — Не затрудняйте себя, Себ! — остановил его Анон. — Этой бумагой высушен приказ об освобождении Лабара и его сестры, подписанный только что господином Эрали. Вы знаете, после допроса их обоих перевезли в тюрьму Брюгге, и Эрали ездил туда раз или два, чтобы попытаться заставить их говорить… Тщетно… Себ задумчиво кивнул и открыл дверь. — Что ж, господин заместитель королевского прокурора, этот приказ не должен быть выполнен. Знайте, Лабар виновен… Более того, именно он виновен больше всех в этой истории! * * * К дому кюре и кладбищу прилегал огород размером с носовой платок, всегда составлявший радость старой Эстелль. Она проводила там долгие часы, то выпалывая сорняки, то собирая щавель для супа, следя за ростом каждого листика салата, и, как пугало, растопыривала руки, думая прогнать таким способом разом и лесных мышей, и кротов, и воробьев, и червей, короче, всех нахлебников, какие могли напасть на маленький садик кюре. И этим вечером сутулый силуэт верной служанки скользит между грядок, наклоняется, распрямляется, похожий на марионетку. Открытая дверь кухни отбрасывает светлый прямоугольник на землю, освещает бочку, полную дождевой воды, старую тряпку, брошенную на стертый порог и часть посыпанной гравием дорожки. Похоже, Эстелль ищет в привычной и столь любимой обстановке лекарство от острой душевной боли. На втором этаже маленького домика две набожные соседки сидят над телом… Пока часы на кухне не прозвонили десять, старая служанка ходит взад и вперед по маленькому саду, выходит из тени, медленно пересекает светлый прямоугольник, возвращается в тень, и так до ста раз. В десять она входит на кухню, закрывает на задвижку дверь в сад, снимает передник, набрасывает на узкие плечи черную шаль, открывает дверь на улицу, закрывает ее за собой, быстро оглядывается и удаляется маленькими шажками. И каждый из тех, кто сквозь запертые ставни наблюдает за домом кюре, домом, в котором «что-то случилось», с недоумением видит, как выходит верная служанка, и спрашивает себя: «Куда это может направляться старая Эстелль в такое время?» А старая Эстелль, сложив руки под шалью, немного наклонив голову вперед, семенит по улицам. На ней, приколотая солидной булавкой к пучку, красуется выходная шляпка, украшенная стразом. Вот она проходит перед порталом церкви, замедляет шаг. С трудом поднимается по пяти каменным ступеням на паперть. Да, большой красный круг — на который недавно все показывали пальцами и которого никто не осмелился коснуться — по-прежнему здесь. И тут происходит вещь по меньшей мере удивительная. Старая Эстелль, обыкновенно столь сдержанная, плюет на створку двери, она проделывает это старательно, без видимых угрызений совести. Затем хватает край своей красивой черной шали и трет им — это она-то, так бережно всегда обращающаяся со своей одеждой, — большой красный круг, который потихоньку стирается… Тем временем по другую сторону площади, у края черной улочки, какая-то тень то появляется, то исчезает. Потом старая Эстелль снова пускается в путь. Хотя она, видимо, торопится, но идет медленно. Когда она выходит на Центральную улицу, торжественный звук растекается с церковной колокольни: половина одиннадцатого. Верная служанка кюре идет вдоль тротуара. Ничто в ее поведении не свидетельствует о каких бы то ни было опасениях. Она проходит мимо дома галантерейщицы Пети-Аве, где на втором этаже еще горит свет. Кажется, в этот момент старая Эстелль замедляет шаги… Несколькими домами дальше она вновь начинает торопиться, а достигнув конца Центральной улицы, быстро оглядывается по сторонам и возвращается… В одиннадцать часов она на дороге в Сийссееле, но вскоре поворачивает в обратном направлении, чтобы в половине двенадцатого в который раз пройти перед домом Пети-Аве. Вот уже час, как погас в доме последний огонек… Внезапно старая Эстелль оборачивается. Какая-то тень метнулась к ней. Она делает резкое движение, но останавливается. Замершая тень тихо говорит ей несколько слов. — Хорошо, — отвечает старая Эстелль. — Позови их. Тень удаляется, тает в ночи, появляется вновь в сопровождении полудюжины других теней. За это время старая служанка успела сорвать свою красивую шляпку со стразом, она проделывает это так резко, что сдергивает и пучок вместе со шляпкой… Потом старая Эстелль распрямляется. И как только она перестала сутулиться, ее юбка оказалась едва ниже колен… — Ну, что, Себ? — шепчет одна из теней. А между тем старая Эстелль в это же самое время плачет и молится рядом с останками своего доброго хозяина… — Ну что ж, — глухо отвечает Себ в замешательстве, — мы промахнулись! Произошло нечто такое, чего я не предусмотрел… или же я был прав, считая, что наш дьявол не нападает дважды в сутки? Однако он надеялся, что тот именно так и поступит. Из-за того, что кюре Рокюс был убит в более раннее время, чем все остальные жертвы, инспектор подумал: «Кризисы учащаются». С другой стороны, он знал из анонимного письма, какую ненависть испытывал убийца к старой Эстелль. «Следом за кюре — служанка!» — сказал он себе. Разработав свой план, он отправился в дом кюре и два часа убеждал старую Эстелль, что ради отмщения за хозяина ей следует временно расстаться с кое-какой своей одеждой. Увы! Себ напрасно прогуливался по улицам в образе старой Эстелль, делая вид будто ни на что из происходящего вокруг не обращает внимания, короче, он понапрасну подставлял себя под удар, дьявол — возможно, заподозрив ловушку? — не показался. «А между тем, — с сожалением размышлял Себ, — застать его на месте преступления с рукой на чьем-то горле было бы красивой победой!» К счастью, он подготовил себе почетное отступление, принял меры предосторожности, посвятив в дело Кардо и Ашш; ни тот, ни другой ни на секунду не оставили доверенного Сеоом поста и как раз сейчас подтвердили ему, что «птичка не покидала гнезда». — Короче, — проворчал Эрали, — куда вы нас ведете, инспектор? Довольно тайн!.. Вы утверждаете, что знаете, кто убийца? Задержите его! — Через пять минут, — ответил Себ, — если все пройдет нормально, он уже будет задержан. Он вставил маленький металлический предмет в ближайшую дверь и, когда та бесшумно отворилась, обернулся к своим спутникам: — Разуйтесь… Все… Они послушались. Когда с этим было покончено: — Следуйте за мной… Сначала вы, Кардо… Если понадобится отражать удары… Затем вы, господин Анон… Остальные, как вам нравится… Раздался щелчок: луч света рассек мрак и высветил нижние ступени лестницы. — Ступайте тихо. Вот увидите, никто не проснется раньше, чем мы окажемся наверху… А если, случайно, одна из них не спит, страх удержит ее в кровати, как и каждый вечер… Силуэт «старой Эстелль» углубился в темноту, медленно поднимаясь со ступеньки на ступеньку, словно какая-то нить вела к крыше. Концы шали распахнулись, открыв слева электрический фонарик, справа — браунинг. Дом поглотил их всех, одного за другим. Разутые ноги бесшумно ступали по каменным ступенькам. Словно череда призраков поднималась наверх… Наконец они достигли третьего этажа. На лестничную площадку выходили две закрытые двери. Правая вела на чердак. Это Себу было известно. Левая… Он подошел к ней и прижался ухом, погасив карманный фонарик. Тщетно пытался он что-нибудь расслышать с другой стороны. До него доносилось лишь короткое прерывистое дыхание стоящих за его спиной мужчин… Себ опустил руку на дверную ручку и задержался на мгновение. Несмотря на все свое хладнокровие, инспектор чувствовал, как все сильнее и быстрее стучит сердце. Он должен повернуть эту ручку, толкнуть дверь, поймать в глубине комнаты лучом света существо… Он должен будет броситься вперед, не дать ему времени на защиту… Или же, если дверь не поддастся сразу, с первой попытки, ему придется толкнуть ее всем телом, сначала одному, а если понадобится, всем вместе, и вышибить ее плечом. Он должен… Себу вдруг вспомнилась кончина Гвидо, открытая книга по колдовству, лежащая рядом с белым котом, голова которого горела, потрескивая, в печи… Он отступил на шаг и крикнул: — Элоим, эссаим… И ногой распахнул дверь. Он почувствовал, как его втолкнули, внесли в комнату стоявшие позади, инстинктивно ринувшись за ним. — Стойте! — глухо крикнул он. Он узнал встретившую их в комнате тишину, понял… Несколько светящихся огоньков вынырнули из темноты, выхватывая поочередно опрокинутый маленький столик некрашеного дерева, религиозные картинки, в беспорядке разбросанные по полу, и, наконец, тело, одервенело свисающее с потолка: уродливое и навсегда потерявшее подвижность тело Луизы Боске, дьявола Сент-Круа. XXV. Святой Фома Аквинский и Мария Магдалина Сидя на краю стола, Себ болтал ногами. — Объяснения? — сказал он, обводя глазами окружающих. — Вы ждете объяснений?.. Что ж, без сомнения, достаточно будет вам рассказать историю Луизы Боске, которую мне удалось восстановить благодаря свидетельствам галантерейщицы Пети-Аве и Марии, жены Гвидо… Набивая свою короткую вересковую трубку, инспектор начал рассказ: — Отец Луизы Боске был бедным маленьким чиновником, не имевшим в жизни других целей, кроме как обеспечить максимальное благосостояние жене. Он окружил ее комфортом, роскошно одевал и даже оплачивал услуги горничной, той самой несчастной горничной, которую госпожа Боске однажды в приступе гнева задушила собственными руками. Если бы наш дьявол попал под суд, какая удача была бы для психиатров, каких только ученых споров о наследственности мы бы ни наслушались!.. За это варварское преступление мать Луизы приговорили к пожизненной каторге, она умерла там, на несколько лет пережив мужа, перед смертью проклинавшего и одновременно призывавшего ее. В одиннадцать лет Луиза ночью покинула дом своего опекуна и, несмотря на все розыски, найти ее не удалось… Себ старательно раскурил трубку, прежде чем продолжить: — Два года спустя она появляется в цюрихском мюзик-холле, где вместе с не то цыганом, не то итальянцем, известным лишь под именем Гвидо, представляет акробатический номер, говорят, сенсационный, смертельный пируэт, или что-то вроде. Насколько я понимаю, речь шла о серии сложнейших прыжков на высоте около 15 метров… Головокружительный аттракцион, вызывавший каждый вечер нервную дрожь у зрителей везде, где бы его ни демонстрировали, — в городах Европы, сначала в Германии, затем в Швейцарии и Италии, Франции и Бельгии, и наконец, в Люксембурге… Но повадился кувшин по воду ходить… Однажды вечером Луиза допускает промах и падает. К ней бросаются, поднимают. К счастью, — во всяком случае, тогда можно было верить, что к счастью! — она отделалась переломом ноги. Ее лечат в госпитале Дьекирха, где произошел несчастный случай, но диагноз медиков был категоричен — ребенок (Луизе в то время всего пятнадцать лет) останется хромым и должен решительно отказаться от выполнения «номера». Однако Гвидо пытается ее убедить — она обязана еще попробовать, она не может бросить свое искусство. Что станется с ним без нее? Им как раз начала улыбаться удача… Но Луиза не поддается на уговоры, она не желает больше рисковать жизнью, и, устав от все учащавшихся и все более бурных выяснений отношений с цыганом, однажды утром покидает его, как раньше опекуна… Задумавшись, Себ на минуту прервал рассказ, потом заговорил снова: — Здесь новое «белое пятно» в жизни Луизы, период, когда не знаю, чем она занималась, что с ней сталось, он продолжался около тринадцати месяцев. Затем, уже в 16 лет, оказавшись без малейших средств к существованию, она попадает к галантерейщице, и та в продолжение пяти лет нахвалиться не может помощью сироты… Дьявол, который должен будет проявиться столь ужасным образом, еще не проснулся, безумие тлеет в ней, как огонь под золой, незаметно для окружающих, а когда Луизе случается время от времени испытать внезапный страх перед самой собой, она бежит в церковь, исповедуется, возвращается с религиозными картинками… Вплоть до того дня, когда портной Антуан Лабар задушил на Центральной улице Сент-Круа своего соперника Аристида Виру. Это убийство — из ревности, господа, и не входило в серию остальных, но я не сразу это понял!.. Итак, Антуан Лабар душит коммивояжера, и Луиза Боске первой в деревне узнает об убийстве… Себ Сорож сделал короткую паузу. — Вы легко можете вообразить ее реакцию при виде трупа… Он явился тем порывом ветра, что превращает скрытый огонь в яркое пламя… Вы знаете, желание убивать, как и желание умереть, передается от человека к человеку со скоростью лесного пожара… Вот почему я вам сказал вчера, что именно на Лабаре самая большая вина в этом деле… Отныне Луиза Боске — рабыня внутреннего дьявола, своего безумия, и, чтобы удовлетворить его, она станет убивать и убивать каждую ночь, убивать людей, ничего ей не сделавших, которых она ненавидит из каких-то темных соображений и обрекает на смерть. Первой ее жертвой становится доктор Гитер. Без сомнения, в тот раз она действует, не имея продуманного плана. Видимо, безумная, спрятавшись в дверном проеме, ждала, кто первый пройдет мимо. Но после убийства аптекаря у нее появляется странная идея. Она рисует красный кружок на двери аптеки, знак, которым собирается метить дома всех жертв… Возможно, на этой стадии кризиса она считает себя также виновной в смерти Виру? А может быть, сознательно приписывает себе это убийство и, испытывая особое удовлетворение, обвиняет себя в лишнем злодеянии? Во всяком случае, она отмечает красным мелом и дверь гостиницы, где жил покойный Виру… Накануне она узнала, что фургоны Гвидо остановились у въезда в деревню. Испытывая по отношению к цыгану лишь злобу, она решает скомпрометировать его — проникнув в одну из повозок, крадет три шелковых платка — два неиспользованных нашли в ее комнате, — и эбеновую линейку; при помощи этих предметов она душит мясника Жюля Виерса, выманив его из дома хитростью, о которой вы знаете… Наутро после убийства Гвидо встречает Луизу, вспоминает дурные наклонности, проявлявшиеся и раньше, он знает о ее гибкости, силе, опасной ловкости и подозревает, что именно она является убийцей. «Я мог бы тебя выдать, — заявляет он, — но я этого не сделаю, не поговорив с тобой. Приходи завтра утром в мой фургон…» На самом деле Гвидо, потерявший с уходом Луизы самый надежный кусок хлеба, надеется угрозой вынудить ее вернуться к прежней жизни. Но той же ночью, почуяв опасность и внезапно оказавшись в зависимости от цыгана, Луиза пробирается в фургон, когда Гвидо вызывает нечистый дух, и душит его… Она написала анонимное письмо судебному следователю, пытаясь, правда, несколько неловко, навлечь подозрения на троих особенно ненавистных ей людей, которых наверняка собиралась задушить подобно остальным, если полиция ими не займется… Впрочем, что касается одного из них — Юбера Пеллериана, она решается очень быстро. Но как выманить молодого человека из дома? Узнав от какой-то сплетницы, что тот приударил за дочкой доктора, она отправляет ему письмо, подписанное «Эдме» с назначением свидания. Конечно, подобный способ имел свои изъяны. Луиза не знала почерка Эдме Хие и, следовательно, не могла его подделать; с другой стороны, Юбер Пеллериан мог знать этот почерк и не попасться на удочку… Пришлось действовать наудачу… Себ остановился и обвел взглядом своих слушателей: — Чтобы окончательно убедиться в невиновности мадемуазель Хие, мне было достаточно показать вчера доктору анонимное письмо, написанное тем же автором, что вторая записка. Естественно, доктору почерк был незнаком. Но перейдем к убийству кюре. Оно особенно характерно. Вчера многие соседи видели, как Луиза Боске входила в церковь. (Теперь, когда установлена личность преступника, просто диву даешься, сколько набирается свидетельств!) Мы можем предположить, что она ходила на исповедь, у нее была привычка исповедоваться два-три раза в неделю. Призналась ли она священнику в своих преступлениях?.. В этом нет ничего невозможного. И, конечно же, именно страх, что она дала оружие против себя, толкнул ее на очередное убийство… Однако на сей раз «механизм заело», и в момент прозрения и угрызений совести сумасшедшая свела счеты с собственной жизнью… — Но, Себ, — спросил Анон, — что именно в последнем убийстве подсказало вам имя преступницы? — Право слово, я вел себя в этом деле как новичок, — ответил инспектор. — По зрелом размышлении, это для меня полный провал, ведь я не сумел помешать ни одному убийству, спасти ни одной жизни… Улики появились слишком поздно, после смерти кюре, в виде двух маленьких религиозных картинок, подобранных мною рядом с телом. Одна с изображением Фомы Аквинского, другая — Марии Магдалины. Но обе были растерзаны, обезображены, с отвратительными пририсовками пером и карандашом. Я тут же подумал, что это дело рук убийцы, так как можно чего угодно ожидать от святотатца. Спрятав картинки, я задал несколько вопросов окружавшим меня людям: знают ли они кого-нибудь, коллекционирующего религиозные картинки? Кто чаще всех посещает церковь? И так далее… Я лишь чуть-чуть направлял их ответы, так как уже питал подозрения относительно Луизы. Однако мои вопросы госпоже Пети-Аве до сих пор их, скорее, рассеивали. Вы знаете, что я отправился к галантерейщице, которая рассказала мне про страсть своей служанки, — у нее был целый ящик картинок, полученных от кюре. Наконец-то я получил улику! А вскоре под градом конкретных вопросов Мария, жена Гвидо, поведала мне только что услышанную вами историю… — Но, — вставил заместитель королевского прокурора, — в вашем списке, Себ, против имени Луизы Боске стоял крестик и, если не ошибаюсь, пять цифр… Что означало пять алиби, так? — Да, — согласился Себ, — из них четыре подтверждались госпожой Пети-Аве и ничего не стоили, так как убийца спускалась каждую ночь по каменной лестнице и потихоньку от галантерейщицы выходила из дома. Луиза была совершенно спокойна, она знала, что ее хозяйка, даже услышав шум, не осмелится встать с постели… Что же до первого алиби… Себ улыбнулся. — О! Оно вполне надежно… Так как правдиво! Таким образом, если вы на минуту отнесете первое убийство на счет того же преступника, если вы включите его в серию, — что, как я понимаю, мы все сделали поначалу! — то придете к странному выводу, будто убийца задушил Виру, не выходя из комнаты… Пока мы нё поняли, что следует разделить убийства, отделив первое, никто из нас не мог даже заподозрить Луизу Боске! — Но, — поинтересовался следователь, — почему Лабар, виновный только в первом убийстве, взял на себя в тот день вину за второе? — Да просто, чтобы увидеть жену. Охваченный страстью человек все приносит в жертву этой страсти. В тот момент, чтобы добиться своего, он бы признался во всех убийствах, совершенных в мире за последние десять лет… Разве вы, господин Эрали, не шантажировали его слегка: «Признайтесь, и вы увидите жену!» А впоследствии, заметив, что убийства продолжаются, Лабар попытался извлечь выгоду из ситуации, теперь уже все отрицая, так? Кто, больше чем он, был заинтересован списать всех жертв на одного-единственного убийцу?.. Себ соскользнул со стола. — А теперь, — сказал он, — я, если позволите, побегу на почту отправить телеграмму… Анон улыбнулся: — Вашей невесте, да?.. — Да, — серьезно ответил Себ. — Мне не терпится ее увидеть. Но, надо думать, ей не терпелось по меньшей мере так же… Раздался стук в дверь, и вошел полицейский. — Господин инспектор, — сказал он, поднося руку к кепи, — там внизу одна… одна… — Одна… что? Полицейский собрался с духом: — Одна девушка вас спрашивает. — Это она! — крикнул Себ. И помчался по лестнице. notes Примечания 1 Шведский тост: «За ваше здоровье, за мое здоровье, за здоровье всех красивых девушек». 2 Финский тост. 3 Посмертно (лат.). 4 Реплика Чу-Чи, непереводимая на русский язык, напечатана по горизонтали в соответствии с условиями верстки. (прим. ред.) В печатном издании реплика отсутствует, только многоточие (прим. верстальщика). 5 Спальный вагон (прим. пер.). 6 Жавелевая вода — раствор хлорки (прим. пер.). 7 Название тюрьмы «Санте» переводится как здоровье. 8 Маскаре — прилив (фр.) 9 Трепье — штатив, тренога (фр.)