Хендерсон — король дождя
Сол Беллоу


Об этом романе Генри Миллер сказал: «Я только мечтать могу так писать».

Этим романом восхищались Курт Воннегут и Джозеф Хеллер.

Этот роман критики единодушно признают одним из лучших американских произведений XX века. Рок-музыканты посвящали ему песни, он лег в основу либретто популярной рок-оперы, а также одной из серий культовых «Секретных материалов».

Но чем же так заворожила и литературоведов, и писателей, и самых обычных читателей трагикомическая история стареющего миллионера Юджина Хендерсона, сбежавшего от привычной жизни в Африку и сделавшегося шаманом-целителем в маленьком бедном племени?


Сол Беллоу

Хендерсон — король дождя


I


Зачем меня понесло в Африку? Сразу на этот вопрос не ответишь. Просто с каждым днем жизнь становилась сложнее и сложнее, и наконец все совершенно запуталось. Покупая билет на самолет, я подумал о своих пятидесяти пяти годах, и меня охватила тоска — такая, что сдавило грудь… Потом началась сумасшедшая предотъездная гонка. Надо было навестить моих родителей, обеих моих жен, моих любовниц, моих детей, надо было побывать на ферме, позаботиться о четвероногих. И конечно же, мои привычки, мои деньги, мои занятия музыкой, мои зубы, мои предрассудки, мое пьянство и — главное — моя душа! Хотелось крикнуть: «Оставьте меня в покое!» Но как они могут оставить меня в покое? Они принадлежат мне. Они мои. Они громоздятся вокруг меня, и жизнь превращается в хаос. И тем не менее мир, который я всегда считал угнетателем человека, не обрушил на меня своего гнева.

Чтобы все-таки объяснить, почему я отправился в Африку, мне придется изложить некоторые факты. Начну с самого простого и понятного — с денег. Я человек богатый. Унаследовал от своего старика три миллиона чистыми, после уплаты налогов. Но проблема в том, что я считаю себя бродягой-прохиндеем, словом, последней задницей, и на то есть веские причины. Главная состоит в том, что я жил всегда как бродяга, прохиндей и последняя задница. Когда же становилось невмоготу, я заглядывал в книги, надеясь найти успокоительный совет, и вот однажды вычитал: «Неизбывно прощение грехов наших, оно не требует ни благочестия, ни добродетели». Высказывание так поразило меня, что несколько дней я мысленно его твердил. Я не запомнил, в какой книге на него наткнулся. Отец собрал несколько тысяч томов, не считая тех, что написал сам. Я перебрал полсотни, но находил только деньги. У отца было обыкновение использовать в качестве закладок банкноты, какие случались в кармане, — пятерки, десятки, двадцатки. Попалось и несколько купюр тридцатилетней давности. Я был рад: они напоминали о прошлом. Запершись в библиотеке от детей, я залез на стремянку, листал и тряс том за томом, но на пол сыпались только деньги, деньги, деньги. Завета о вечном прощении я так и не нашел.

Следующий факт. Я — выпускник одного из университетов «Лиги Плюща». Не буду его называть, ни к чему бросать тень на альма-матер. Если бы я не носил фамилию Хендерсон и не был сыном своего отца, меня бы вышибли с первого курса.

Что еще? Роды у мамы были тяжелые. Я весил четырнадцать фунтов. Потом подрос. Сейчас мой рост — шесть футов четыре дюйма, вес — двести тридцать фунтов. Долговязый, нескладный, с огромной головой и шевелюрой как каракуль. Длинный нос, глаза под приспущенными веками, которые не смотрят, а словно что-то высматривают. Развязные манеры. Нас, детей, в семье родилось трое, но выжил я один. У отца достало доброжелательности простить мне это, хотя я не был уверен, что он простил меня от чистого сердца.

Когда пришла пора жениться, я в угоду отцу выбрал девушку нашего круга — высокую, элегантную, красивую, длинноногую, с золотистыми волосами и великолепными задатками к деторождению. Надеюсь, никто из ее семьи не станет возражать, если я добавлю, что она еще и шизофреничка. Меня самого считают человеком со сдвигом, и правильно: я угрюмый, грубый, вспыльчивый, словом, все признаки психического расстройства. Судя по возрасту детей, мы были женаты около двадцати лет. Детей зовут Эдвард, Райси, Алиса. Имена еще двоих не помню. Господи, благослови их всех!

Я много и упорно работаю — на свой манер. Вообще-то труд — это мука, так что иногда напиваюсь, даже не дождавшись ленча. Вскоре после возвращения с войны (по возрасту меня признали негодным к строевой службе, но я поехал в Вашингтон и обивал пороги, пока не добился назначения в действующую армию) мы с Френсис развелись. После Дня Победы. Неужели так быстро? Не может быть! Пожалуй, в сорок восьмом. Так или иначе, она сейчас в Швейцарии, и с ней кто-то из наших детей. Понятия не имею, зачем ей там сын или дочь.

Я был рад разводу, открыл свежую страницу в жизни. Я уже выбрал новую женщину, и скоро мы поженились. Вторую мою жену зовут Лили, ее девичья фамилия Симмонс. У нас два сына-близнеца.

Сначала мы с Лили отлично ладили, однако потом все пошло наперекосяк, начались нервотрепки. Мы ссорились с Лили чаще и серьезнее, чем с первой женой. Френсис старалась не замечать моих выходок. Она была как возлюбленная Перси Биши Шелли: одинокая луна, светит, но не греет. А Лили легко вспыхивала жарким пламенем раздора. Я оскорблял ее на людях и крыл последними словами, когда мы оставались одни. Может быть, жизненные перемены к лучшему сказались на мне отрицательно, — я считал неурядицы нормой. То и дело ввязывался в драки в салунах вокруг моей фермы, а полиция запирала меня в камеру. Я кричал, что куплю их оптом или в розницу, и они показали бы мне, где раки зимуют, не будь я самой заметной фигурой в округе. Утром приходила Лили, вносила залог, и меня отпускали. Однажды я здорово поцапался с одним типом из-за лучшей моей свиноматки. Другой раз крупно повздорил с водителем снегоочистителя, который хотел, чтобы я уступил ему дорогу на Седьмом федеральном шоссе. Пару лет назад спьяну свалился с трактора и сломал ногу. Несколько месяцев я ковылял на костылях, угрожая пристукнуть каждого встречного. Я злился, сыпал проклятьями, зловеще скалил зубы… Неудивительно, что никто не рисковал стать у меня на пути.

Лили любила устраивать чаепития для знакомых дам. Вообразите: стуча костылем, я вваливаюсь в гостиную в несвежих носках и красном вельветовом халате, который на радостях купил в Париже в тот день, когда Френсис объявила, что подает на развод, и в красной же шерстяной шапочке. Вытирая кулаком нос и тяжело шаркнув загипсованной ногой, протягиваю гостье руку: «Позвольте представиться, я мистер Хендерсон… Как поживаете?» Потом подхожу к Лили и тоже представляюсь, как незнакомой. Удивленные дамы наверняка шептались: «Он думает, что женат на той, первой. Кошмар, правда?»

Потом Лили укоряла меня: «Джин, тебе не надоело ломать комедию? Чего ты добиваешься?»

Я, выставив зад, скреб загипсованной ногой по полу и пыхтел, изображая старенький паровоз: «Тук-тук, тук-тук».

Когда меня привезли из больницы в этой поганой гипсовой повязке, я случайно услышал, как Лили говорила кому-то по телефону: «Ничего особенного, очередной несчастный случай. Он у меня мужчина живучий». Живучий! Не знаю, радоваться мне или беситься.

Быть может, Лили хотела пошутить. Она вообще любит пошутить, а особенно по телефону.

Лили у меня крупная, живая женщина. Лицо у нее приятное, характер тоже. Нам с ней было совсем неплохо, а лучше всего в пору ее поздней беременности. Перед тем как уснуть, я растирал ей живот и грудь детским кремом. Розовые соски становились коричневыми, и я слышал, как в животе шевелятся малыши.

Массировал я осторожно, стараясь не сделать ей больно своими неуклюжими пальцами. Затем гасил свет, вытирал пальцы о волосы, мы целовались и засыпали, пропахшие детским кремом.

Потом начались ссоры. Замечание о моей живучести я истолковал в отрицательном для себя смысле, хотя и знал, что она не имела в виду ничего такого. И мне не нравилось, что она выставляет себя хозяйкой дома и истинной леди, потому как единственный наследник громкого имени и богатого поместья — бродяга, бездельник и последняя задница, а она никакая не леди, а просто-напросто моя жена.

Зимой мне стало совсем не по себе, и Лили предложила поехать туда, где тепло, например, на побережье Мексиканского залива, где я мог бы помимо всего прочего всласть порыбачить. Кто-то из друзей подарил моим мальцам по рогатке. Распаковывая на побережье свои вещи, я обнаружил у себя в чемодане рогатку. Вместо того чтобы ловить рыбу, я целыми днями стрелял из рогатки камнями по пустым бутылкам. Местные жители могли бы судачить обо мне так: «Видите этого здоровяка с огромной головой, носом как клюв у дятла и обвисшими усами? Его прапрадед был государственным секретарем, двоюродный дядя состоял на дипломатической службе, был послом в Англии и Франции, а его отец Уилл-Кру Хендерсон — знаменитый ученый. Это он написал ту книгу о еретиках-альбигойцах. Кстати, он водил дружбу с Уильямом Джеймсом и Генри Адамсом».

Так я и жил в курортном местечке на берегу Мексиканского залива, жил со второй женой, имеющей приятную наружность, рост под шесть футов и нервический характер, с ней и с сыновьями-близнецами. За завтраком вливал в кофе изрядную порцию бурбона из фляжки, а днем стрелял на берегу из рогатки по бутылкам. Обитатели пансиона жаловались управляющему: на пляже битое стекло. Тот передал жалобу жене, так как ко мне обратиться не решился.

Пансион был дорогой, фешенебельный. Никаких евреев. И вдруг — нате! На голову им сваливается Юджин Г. Хендерсон…

Дети перестали играть с моими близнецами, а дамы избегали Лили.

Жена пыталась урезонить меня. Мы были в нашем номере. Я в одних плавках. И тут она заводит разговор о битом стекле и моем неуважении к гостям пансиона.

Лили — умная женщина. Она никогда не повышает голоса, от нее не услышишь бранного слова. Зато она ну очень любит читать нотации. Прирожденный моралист, при этом она бледнеет и говорит почти шепотом — не потому, что боится меня, а потому, что сама переживает.

Поскольку ее доводы на меня не подействовали, она зарыдала. От ее слез я, потеряв голову, закричал: «Я застрелюсь! Вышибу себе мозги! Я не забыл взять с собой пистолет! Он у меня в кармане!»

— Господи, Джин! — вскрикнула она и, закрыв лицо руками, выбежала в коридор.

Сейчас скажу почему.

II


Потому что ее отец покончил жизнь самоубийством.

Застрелился из пистолета.

Помимо всего прочего нас с Лили связывает то, что у обоих никудышные зубы. Она, как и я, носит мост, хотя на двадцать лет младше меня. Лили потеряла четыре верхних резца еще школьницей, когда играла в гольф с отцом. Папаша ее был закоренелый пьянчуга, в тот день так нализался, что вообще не должен был выходить на поле. Не глядя по сторонам, безо всякого предупреждения он замахнулся клюшкой и попал дочери по лицу. Меня всего передергивает, когда думаю о том злосчастном июльском дне, окровавленной пятнадцатилетней девочке. Будь прокляты пьянчуги-слабаки! Особенно те, кто старается показать, как они переживают… Лили жалела отца. Я никогда не слышал от нее дурного слова о нем. Она и сейчас носит его фото в портмоне.

Лично я его не знал. Отец Лили умер лет за десять до того, как мы познакомились. Вскоре после его смерти Лили вышла замуж за какого-то типа из Балтонмора, человека, по ее словам, с хорошим общественным положением. Потом у них что-то не заладилось, и во время войны они развелись (я в это время воевал в Италии). Лили вернулась домой, в Данбери, столицу шляпного производства, где жила с матерью.

Так случилось, что однажды зимним вечером мы с Френсис отправились в Данбери в гости. Френсис поехала неохотно. В то время она состояла в переписке с каким-то европейским интеллектуалом. Френсис большая любительница книг, писем и неисправимая курильщица. Когда у нее случался очередной приступ занятий философией или чем-нибудь в таком же роде, мы с ней мало виделись. Она запиралась у себя в комнате, курила одну сигарету за другой, надрывно кашляла и писала, писала. Так вот, мы поехали в гости, а на нее опять напала интеллектуальная горячка. Посреди шумного застолья жена вдруг вспомнила о каком-то неотложном деле, взяла нашу машину и, позабыв обо мне, укатила домой.

Среди присутствующих мужчин я был единственным в выходном вечернем костюме: темно-синий смокинг с галстуком-бабочкой. У меня было такое ощущение, будто на мне целый акр темно-синего сукна. Лили, с которой нас только что познакомили, была в зеленом, словно под Рождество, платье с красными полосами.

После недолгой приятной беседы она предложила прокатиться. Я сказал: «О’кей», — и мы по свежевыпавшему снежку зашагали к ее машине. Ночь была прозрачная, звездная, снег поскрипывал под ногами. Лили поставила свой автомобиль на холмике. Когда мы съезжали с него, машину занесло, Лили испуганно вскрикнула: «Юджин!» — и обняла меня. Насколько я мог судить, кругом не было ни души. Голые руки под меховым жакетом обнимали меня. Машина юзом съехала в сугроб. Я выключил зажигание. Луна светила вовсю.

— Откуда ты знаешь, как меня зовут? — спросил я.

— Кто не знает Юджина Хендерсона? — отозвалась она.

Мы еще малость поболтали, и вдруг она заявила:

— Тебе нужно развестись со своей женой.

— Ты понимаешь, что говоришь? Я тебе в отцы гожусь…

Больше мы с Лили не виделись. До лета. Я приехал в Данбери купить досок для нового сарая и у одного магазина встретил Лили — она тоже делала покупки. На ней было белое пикейное платье, белые туфли и шляпка. Накрапывал дождь, и она попросила довезти ее до дома. Показала мне дорогу, но разнервничалась и стала путаться. Она очень хороша, когда нервничает. Тем временем сделалось душно, приближалась гроза. Мы заехали в какой-то тупик. Небо быстро потемнело, хлынул ливень. «Куда ты заехал? Мне домой надо!» — чуть не плакала Лили.

Наконец мы добрались до места. Небольшой дом, внутри духота, как в жару. За окном гремела гроза.

— Мама у подруги, играет в бридж. Надо позвонить ей, сказать, чтобы осталась там ночевать. Не тащиться же в такую погоду. Телефон у меня в спальне.

Лили отнюдь не распущенная женщина, уверяю вас, не сторонница свободной любви.

Сняв платье, она сказала дрожащим голосом:

— Я люблю тебя, слышишь, люблю!

Мы обнялись, и я сказал себе: «Меня любят, любят!» На улице очередной раз громыхнуло, дождь заливал крыши, деревья, тротуары. Ослепительно сверкнула молния. От тела Лили веяло теплом и запахом свежеиспеченного хлеба. Она не переставала повторять: «Люблю! Люблю!» Темнело. Небо по-прежнему было затянуто тучами.

В гостиной сидела ее мать. Лили позвонила и сказала ей, чтобы она не приходила домой. Та, конечно же, немедленно оторвалась от игорного стола и поспешила к родным пенатам. Несмотря на сильнейшую за много лет грозу.

Появление пожилой дамы мне не понравилось, не то чтобы я испугался — просто увидел в этом недобрый знак. Ведь Лили уверяла, что о наших отношениях никто не узнает.

Я первым сошел сверху и первым увидел включенный торшер у большого старинного дивана. Спустился и сказал: «Позвольте представиться, моя фамилия Хендерсон».

Передо мной была плотная женщина посредственной наружности. Собираясь в гости, дама накрасилась как фарфоровая куколка. Она была в шляпке, на полных коленях лежали кожаная сумочка и блокнот. Было ясно, что мать мысленно перечисляла прегрешения дочери: «В моем доме… с женатым мужчиной…» и так далее, и тому подобное. А Лили вся светилась, будто гордясь тем, чего ей удалось добиться.

Я сидел как ни в чем не бывало, в небрежной позе, широко расставив ноги в башмаках, пощипывал усы и думал, что у дома стоит мой фургон с досками. В комнате ощущалось незримое присутствие мистера Симмонса, отца Лили, торговца водопроводным оборудованием. Он застрелился в комнате, прилегающей к спальне дочери. В смерти отца Лили винила мать, а я был словно орудием, средством выразить ее неудовольствие. «Ну нет, приятель, — сказал я себе. — Такие штучки не для меня».

Поначалу казалось, что хозяйка дома решила оставаться в рамках приличия. Но потом не сдержалась и сказала:

— А я знаю вашего сына.

— Правда? Стройного молодого человека? Эдвард бывает в Данбери по делам. Он на красной малолитражке ездит.

На прощание я сказал Лили:

— Ты симпатичная и взрослая женщина, но не должна так вести себя по отношению к матери.

Пожилая дама сидела, не сводя с нас глаз.

— До свидания, Юджин, — сказала Лили.

— Будьте здоровы, мисс Симмонс.

Прощание было прохладным. Тем не менее мы скоро встретились вновь, уже в Нью-Йорке. Лили уехала из Данбери, оставив мать одну, и сняла квартирку на улице Гудзона в доме без горячей воды, где помимо всего прочего обитали бомжи и пьянчуги. Я поднимался по грязной лестнице в лайковых перчатках, с лицом, потемневшим от сельского загара и выпивки. Внутренний голос не умолкая твердил: «Хочу, хочу, хочу, давай двигай, двигай, двигай!» И я взбирался по лестнице в подбитом мехом пальто, в штиблетах из свиной кожи и с кожаным бумажником в кармане, взбирался, изнывая от похоти и недовольства, уставив воспаленный взгляд на верхнюю площадку, где ждала Лили. Полноватое лицо было бледным, чистые глаза смотрели с прищуром.

— Черт побери! Как ты можешь жить в этой вонючей дыре?! — приветствовал я свою возлюбленную.

Все в доме было старое, нищенское. Темно-фиолетовые стекла в дверях, общий туалет в коридоре на несколько квартир, цепочка спуска воды проржавела и позеленела от времени.

Лили водила дружбу с обитателями трущоб, помогая старикам и особенно матерям-одиночкам. Позволяла им держать молоко и масло в своем холодильнике, заполняла им документы по социальному обеспечению. Делая добро неприкаянным иммигрантам, она, вероятно, хотела показать, какими хорошими бывают американцы.

Запах в доме словно прилипал к лицу. Добравшись до верхней площадки, я пожаловался:

— Фу! Совсем нечем дышать!

Мы вошли в ее квартиру, тоже грязноватую, но по крайней мере хорошо освещенную.

Мы присели поговорить. Лили сказала:

— Ты что, собираешься прожить жизнь впустую?

С Френсис все было кончено. После моего возвращения из армии у нас почти не осталось ничего общего. Однажды утром на кухне состоялся разговор, в результате которого мы окончательно расстались. Разговор был короткий, всего несколько слов. Примерно так:

— И что ты теперь собираешься делать?

(Я к тому времени начал терять интерес к своей свиноферме.)

— Вот думаю, не поступить ли на медицинский. Не слишком ли стар?

Френсис, обычно такая серьезная, если не сказать — мрачноватая, расхохоталась. Я видел только широко раскрытый темный рот, даже зубов не видел.

— Ладно, ладно, что тут смешного?

Лили была права. Френсис — неподходящая жена для меня.

— Я должна родить ребенка, — сказала Лили, — а то будет поздно. Мне уже под тридцать.

— Что с тобой? Я провинился?

— Мы должны быть вместе, — был ответ.

— Кто сказал?

— Иначе мы умрем!

Прошло около года. Она не смогла меня убедить. Жениться вторично — вещь непростая. Тогда она сама вышла замуж за брокера из Нью-Джерси по фамилии Хазард. Я решил, что этим замужеством она просто шантажирует меня. Она мастерица на угрозы. В отместку взял Френсис, двух дочек и отправился во Францию, где пробыл целый год.

В детстве я провел на юге Франции несколько лет. Жили близ города Альби. Отец занимался исследованиями, касающимися альбигойцев. Пятьдесят лет назад. Я, бывало, дразнил соседского мальчишку: «Francois, ta soeur est constipie!»[1 - «Франсуа, а у твоей сестры запор!» (фр.)]

Мой отец был крепкий плотный мужчина, необыкновенный чистюля. Носил белье из ирландского льняного полотна. Его шляпная коробка была оторочена внутри красным бархатом, обувь он заказывал в Англии, а перчатки — в римской фирме Витале Милано. Он неплохо играл на скрипке, а моя мама сочиняла стихи в кафедральном соборе Альби.


Канули в прошлое те времена.

Френсис не поехала со мной и дочерьми в Альби. Она осталась в Париже, чтобы посещать Коллеж де Франс, где читали лекции знаменитые философы.

В Альби непросто снять хорошую квартиру, но мне удалось это сделать. Мне сдал приличные комнаты обедневший русский князь де Вогюэ, который рассказал мне про своего прадеда: тот был министром во времена царствования Николая I. Высокий обходительный господин, де Вогюэ был женат на испанке, и жившая с ними его теща, сеньора Гуирляндес, так допекала его, что бедняга перебрался в каморку на мансарде.

Я уже упоминал, что мой счет в банке составляет три миллиона баксов, и я, вероятно, мог бы помочь русскому, но в то время мои душа и тело изнывали от желаний — «Хочу, хочу!» Так что князь, угнездившийся на верхотуре, лечил своих больных детей и боролся с нуждой без моей помощи. Если материальное положение не улучшится, сказал бедняга, он выбросится из окна.

— Не дурите, князь, — посоветовал я.

Так я и жил, мучимый совестью, в его доме, спал в его постели и дважды в день принимал ванну в его туалетной комнате. Водные процедуры не повышали настроения. После того как Френсис посмеялась над моей тягой к медицине, я не обсуждал с ней никаких дел.

Каждый день я гулял по Парижу. Пешком доходил до Гобеленовых мануфактур, не раз бывал на кладбище Пер-Лашез и в Сен-Клу. Единственным человеком, которого интересовало, как течет моя жизнь, была Лили, ставшая миссис Хазард. В парижском отделении «Америкен экспресс» мне передали записку от нее, написанную на обороте пригласительного билета на давнишнее свадебное торжество. Я разволновался, стал присматриваться к проституткам, коих великое множество в кварталах Мадлен, но ни одна не заглушила бы внутренний голос «Хочу! Хочу!», хотя и попадались хорошенькие мордашки.

«Она приедет», — сказал я себе. И Лили действительно приехала. Узнав у князя, что я на прогулке, она стала кружить по городу на стареньком таксомоторе и возле станции метро «Вавен» наткнулась на меня. Она окликнула меня из кабины, потом открыла дверцу. Да, она была прекрасна: прелестное, доброе, чистое лицо, лебединая шея, вздернутая верхняя губка. Как бы Лили ни волновалась, она не забывала о своих искусственных зубах и обычно широко рот не раскрывала. Но какое мне было дело до ее фарфорового моста? Благодарю тебя, Господи, за милости, которые ты мне ниспосылаешь.

— Как ты, малыш?

Лили считала меня разгильдяем и недотепой, но, как всякий человек, в ее глазах я представлял определенную ценность, и потому должен был жить (еще один такой год в Париже, и мое нутро заржавело бы окончательно). Жить с надеждой, что из меня может получиться что-то стоящее.

— А где же твой муженек?

По пути в ее гостиницу Лили говорила:

— Я тогда решила, что мне пора иметь детей. Женщины быстро стареют. (Ей тогда было двадцать семь.) Но по пути на брачную церемонию я поняла, что совершила ошибку. Мы остановились на светофоре, я попыталась было выскочить, но свадебное платье зацепилось за дверцу, он втащил меня обратно и ударил. Хорошо, что на голове была фата с вуалью, потому что сразу вскочил синяк под глазом. Я плакала даже на церемонии. И еще: у меня умерла мама.

— Синяк? Да как он смел?! — Я был в ярости. — Попадись он мне, все кости переломаю! И прими мои соболезнования. — Я поцеловал ее в глаза.

Мы приехали в ее гостиницу на набережной Вольтера и, обнимая друг друга, поднялись — не к ней в номер, нет — а в райские кущи… Пролетела неделя. Где мы только не бродили вдвоем, и всюду за нами таскался «хвост» — сыщик, нанятый Хазардом. Я взял напрокат машину, и мы стали объезжать пригороды, смотреть соборы. Лили была замечательная и так же замечательно принялась опять допекать меня:

— Думаешь, что можешь прожить без меня? Не получится! А я не могу жить без тебя. Мне тоскливо. Знаешь, почему я бросила Хазарда? Затосковала. И тоскливее всего было, когда он лез целоваться. Я чувствовала себя такой одинокой. А когда он…

— Избавь меня от подробностей, — перебил я ее.

— Когда он меня ударил, это было от души. Никакого притворства.

И тут я запил, запил как никогда. Я был пьян в Шартре, Амьене, Везуле. Лили приходилось вести машину. Машина была малолитражная (модель 272, кабриолет), и мы, оба рослые, высились на сиденьях, блондинка и брюнет, красивые и пьяные. Лили притащилась из Америки ради меня, но я пока не поддавался.

Мы доехали до самой Бельгии и повернули назад. Прекрасная поездка, если любишь Францию. Но я ее не люблю, эту страну.

Сначала и до конца у Лили была одна-единственная тема для разговора. Она поучала меня: надо жить для того-то, делать добро, а не зло, не предаваться иллюзиям, а смотреть в лицо реальности, жить ради самой жизни, а не ждать покорно смерти. Видно, в пансионе ей внушили, что воспитанная женщина, леди, должна говорить негромко, поэтому я плохо слышал ее своим глухим ухом из-за свиста ветра, скрипения шин по бетонке и надрывного постукивания маломощного мотора.

Я знал, что ее лучезарная улыбка и сияющие глаза не дадут мне покоя.

При всем при этом у нее было множество дурных привычек. Лили забывала стирать свое нижнее белье, и мне даже в подпитии приходилось напоминать ей об этом. Приходилось, потому как она была философом и неисправимым моралистом, когда я сказал: «Выстирай свое белье», — она принялась спорить. «Грязнуля, — заметил я, — свиньи у меня на ферме и то чище», — и пошло-поехало. Она: «Земля тоже грязная». Я: «Да, но она периодически очищается». Она: «А ты знаешь, что может сделать любовь». «Ты опять за свое? Заткнись!» — зарычал я. Она не рассердилась. Она меня жалела.

Путешествие продолжалось. Я был очарован старинными церквями, любовался ими, когда не был пьян вусмерть, наслаждался прелестями Лили, ее бормотанием и пылкими объятиями. И сотни раз я слышал от нее: «Поехали в Штаты. Я за тобой приехала».

— Нет, — говорил я. — Неужели в тебе не осталось ни капли жалости? Не терзай меня. У меня медаль «Пурпурное сердце». Я проливал кровь за свою страну. Но теперь все, хватит! Мне за пятьдесят, и у меня куча проблем.

— Тем более ты должен на что-то решиться.

Наконец я вышел из себя:

— Если ты не перестанешь, я пущу себе пулю в лоб!

Это было жестоко с моей стороны — напомнить Лили об ее отце. Я не терплю жестокости. Ее отец был человеком приятным, но слабовольным, сломленным и сентиментальным. Он застрелился посреди семейной ссоры. Однажды он пришел домой навеселе и начал выкобениваться в кухне перед дочерью и кухаркой: затягивал старинные песенки, отбивал чечетку, сыпал непристойностями. Паскудное это дело — материться при дочери. Лили много рассказывала об отце, он вставал передо мной как живой. Я любил и презирал его одновременно. «Эх ты, жалкий шут, старый пошляк. Что же ты сделал с дочерью? Бросил ее, бедную, на меня».

Я еще раз пригрозил Лили застрелиться. Это было в Шартре. Я стоял перед чистым ликом Богородицы. Лили побледнела, как воск, закрыла лицо руками и молча смотрела на меня.

— Мне плевать, простишь ты меня или нет, — сказал я.

Мы расстались в Везуле. С самого начала все говорило за то, что поездка сюда кончится плохо. Утром спускаюсь из своего номера и вижу: у малолитражки спущена шина (погода была хорошая, и накануне я отказался ставить ее в гараж). Подозревая, что менеджер гостиницы сыграл надо мной злую шутку, я потребовал, чтобы тот вышел ко мне и объяснился, но окошко конторки захлопнулось. Пришлось действовать самому. Поскольку домкрата у меня не было, я поднатужился, подсунул под ось модели 272 камень и сменил камеру.

После стычки с менеджером настроение стало лучше. Мы с Лили отправились к собору, купили килограмм земляники в бумажном кульке и пошли во двор позади церкви полежать на солнышке. С лип сыпалась золотистая пыльца, а стволы яблонь обвивал шиповник — бледно-красный, ярко-красный, огненный, терпкий, как вино. Лили сняла блузку, а под конец дошла очередь и до лифчика. Так, полураздетая, она лежала у меня на коленях. Возбужденный, я спросил:

— Как ты узнала, что я хочу?

Шиповник на яблонях горел ярким пламенем, колючки ранили даже издали.

— Ты можешь полежать спокойно? Посмотри, какой красивый дворик за этой церковью.

— Это не церковный двор, это сад, — поправила Лили.

— У тебя вчера месячные начались. Так что не трепыхайся.

— Раньше ты был не против даже в такие дни.

— А теперь против…

Ссора кончилась тем, что я сказал: она сегодня же одна едет ближайшим поездом в Париж.

Лили молчала. Достал ее, подумал я. Не тут-то было. Ее лицо светилось радостью и любовью.

— Тебе не удастся погубить меня, я живучий! — объявил я и заплакал. Страдания переполняли мое сердце. — Садись сюда, сучка! — крикнул я и откинул верх машины.

Побледневшая Лили, не сдаваясь, бормотала что-то свое, а я, уткнувшись заплаканным лицом в рулевое колесо, говорил о гордости, чести, о душе, о любви и обо всем таком.

— Будь ты проклята, дурочка помешанная!

— Может быть, у меня и вправду не все дома, но когда мы вместе, я все вижу и понимаю.

— Черта с два ты понимаешь! Я сам ничего не понимаю. Отвяжись от меня, а то вообще рассыплюсь на куски!

Я выгрузил ее дурацкий чемодан с нестираным бельем на платформе станции в двадцати километрах от Везуля и, всхлипывая, рванул на юг Франции. В местечке Баньоль-Сюр-Мер есть огромный аквариум со всякими морскими чудищами, в том числе гигантским осьминогом.

Спускались сумерки. Я смотрел сквозь стекло на грандиозного головоногого моллюска, а тот, прижав крапчатую голову к прозрачной стенке, казалось, уставился на меня. От его неподвижного взгляда веяло космическим холодом, который неудержимо затягивал меня. Пульсируя, шевелились щупальца. На поверхности воды лопались пузырьки, и я подумал: «Вот и наступает мой последний день. Смерть шлет мне предупреждение».

Однако хватит о моей угрозе покончить с собой.

III


Теперь несколько слов о причинах, побудивших меня отправиться в Африку.

Я вернулся с войны и решил стать свиноводом, что говорит о моем отношении к жизни и к роду человеческому.

Мы не должны были подвергать Монте-Кассино таким массированным бомбовым ударам с воздуха и с земли. Некоторые спецы винят в этом тупых генералов. Вскоре после кровопускания итальянцам наша часть попала под ожесточенный артобстрел. Из всего подразделения в живых остались только двое: Ник Гольдштейн и я. Странное дело: мы были самые высокие среди бойцов, то есть представляли собой отличные мишени. Немного погодя я подорвался на мине.

Мы лежали с ним под оливами — у них ветви как кружева, — и я спросил, что Ник собирается делать после войны.

— Мы с братом подумываем обосновать норковую ферму где-нибудь в Катскиллских горах. Если, конечно, останемся живы и будем здоровы.

Тогда я сказал — или мой добрый гений сказал за меня:

— Я буду разводить свиней.

Если бы Ник не был евреем, я мог бы заявить, что хочу разводить крупный рогатый скот.

Сейчас, насколько мне известно, Ник с братом делают хороший бизнес на норках.

Старые строения на моей ферме были в отличном состоянии. Стойла в конюшне обшиты деревянными панелями. В прежние времена за лошадьми богатых людей ухаживали как за оперными певицами. Прекрасным образцом сельской архитектуры был сарай с бельведером над сеновалом. В этом сарае я и устроил свинарник. Свиное царство захватило лужайку, цветник и оранжерею, где ненасытные твари выкапывали прошлогодние клубни. Статуи из Флоренции и Зальцбурга были убраны, как предметы, непригодные для выращивания животных. Царство провоняло мешанкой, помоями, пометом. Разъяренные соседи обратились к санитарному врачу, некоему доктору Баллоку.

— Подайте на меня в суд. Хендерсоны сидят на этой земле больше двухсот лет. Штатская шантрапа, все эти шпаки — они что, не едят свинину?

Френсис была недовольна, но терпела, только попросила:

— Ты их хотя бы к дому не пускай.

— Не трогай моих свиней. Эти четвероногие стали частью меня самого.

Если вам доводилось ездить из Нью-Джерси в Нью-Йорк через тоннель под Гудзоном, вы, наверное, видели огороженные площадки, которые выглядят как модели немецких деревень в Шварцвальде. Это свинооткормочные станции. И вы наверняка ощущали тяжелый запах. После путешествия из Айовы или Небраски худых, костлявых свиней откармливают здесь на убой.

Как пророк Даниил предупреждал царя Навуходоносора: «…И отлучат тебя от людей, и будет обитание твое с полевыми зверями», — так и я стал жить со свиньями.

Свиноматки иногда пожирают свой приплод, потому что организму нужен фосфор. Их, как и женщин, мучает щитовидка. Да, да, я неплохо изучил этих умных, обреченных на убой животных. Любой свиновод знает, какие они умные.

Открытие, что свиньи обладают развитым интеллектом, потрясло меня.

Если я не солгал Френсис, что свиньи стали частью меня самого, то почему со временем я потерял к ним интерес?

Однако я, кажется, ни на шаг не приблизился к тому, чтобы разъяснить причину, побудившую меня отправиться в Африку. Надо наконец с чего-нибудь начать.

Может быть, следует начать с отца? Человек он был известный, носил бороду, играл на скрипке и…

Нет, не то.

Тогда вот что: мои предки отняли приличный кусок земли у индейцев. Еще больше они получили от правительства и обманом выманили несколько плодородных участков у других поселенцев. Так я стал наследником порядочного состояния…

Нет, это тоже не пойдет. Какое отношение имеют приобретения Хендерсонов к моей теперешней поездке в Африку?

И все же объяснение необходимо, поскольку я получил весомые доказательства чрезвычайно важного события и теперь должен изложить их. Трудность заключается в том, что это событие произошло как во сне.

Через восемь лет после окончания войны я развелся с Френсис, женился на Лили и вскоре почувствовал, что надо предпринять что-нибудь эдакое.

В Африку я отправился со своим другом Чарли Олбертом. Он тоже миллионер.

Я человек боевой, воинственный, темперамент не то что у штатской шушеры. В армии у меня однажды завелись вши. Я потопал в лазарет за каким-нибудь средством против этих насекомых. Едва я произнес слово «вши», доктор и три санитара раздели меня догола, вымыли и стали брить. Начав с головы, сбрили волосы на груди, под мышками, на спине, в паху, не оставили даже бровей и усов. Происходило это в Салерно, рядом с портом, среди бела дня. Мимо ехали грузовики с солдатней, шли рабочие и крестьяне, женщины и девчонки, и все улюлюкали и хохотали. Казалось, берег и море тоже смеялись надо мной. Я хотел расправиться с четырьмя мужиками, но они разбежались в разные стороны, и мне ничего не оставалось, как расхохотаться самому, голому, на виду у всех, с колотьем по всему телу, и материться, и сыпать угрозами. Такое не забывается, хранится в памяти как некое сокровище еще и потому, что над тобой бездонное лазурное небо, а кругом Средиземноморье, колыбель цивилизаций, где скитался по водам Улисс и слышал пение коварных сирен…

Война многое для меня значила. Подорвавшись на мине — за это и получил медаль «Пурпурное сердце», — я долго провалялся на госпитальной койке в Неаполе и был благодарен судьбе за то, что жив. Когда вспоминаю войну, у меня повышается настроение, обычно неважное.

Прошлой зимой колол я дрова для камина (лесник оставил несколько толстых сучьев), и вдруг с колоды летит увесистая щепка — и бац! — мне в нос.

На дворе стоял сильный мороз, и я не понял, что случилось, пока не увидел кровь на куртке. Лили закричала: «Ты сломал себе нос!» Нос остался цел благодаря жировым отложениям на лице, но синяк не сходил долго. В момент удара мелькнула мысль: «Вот она, правда!» Потом вспомнилось: Лили тоже говорила о правде, когда второй муж, Хазард, подбил ей глаз. Почему правда открывается человеку лишь тогда, когда судьба наносит ему очередной удар?

С юных лет я был здоровым, сильным, напористым задирой. В колледже носил в ушах золотые серьги и тем бросал вызов сокурсникам. В угоду отцу я получил звание магистра гуманитарных наук, но вел себя как невежда и бродяга. После помолвки с Френсис я поехал на Кони-Айленд, где мне сделали наколку на груди: алые буквы составляли имя моей невесты, что, впрочем, не вызывало у нее особого восторга. А когда я после Дня Победы (четверг, 9 мая) вернулся из Европы, мне было уже сорок шесть. Я занялся свиноводством, потом сказал Френсис, что меня привлекает медицина. Она посмеялась, напомнив, что в восемнадцать лет моим кумиром был Уилфред Гренфелл, а потом Альберт Швейцер — однако дальше преклонения перед этими людьми дело не пошло.

Что же все-таки делать человеку с таким буйным характером, как у меня?

Один психиатр объяснил мне, что если ты, как положено цивилизованному человеку, изливаешь свою злость на неодушевленные предметы, то избавляешься от вредных шлаков, скопившихся в тебе. Мне показалось это разумным, и я последовал его совету. Раздевшись до пояса, как каторжник, я рубил дрова, пахал землю, укладывал бетонные блоки и заливал их цементом, бил кувалдой камни, готовил мешанку для свиней. Это помогло мало. Недовольство собой и злость не убывали. Что прикажете делать человеку, у которого три миллиона баксов? После выплаты налогов и алиментов, после всяких других расходов у меня ежегодно оставалось сто десять тысяч чистого дохода. Зачем он мне с таким характером? Даже свиньи приносили деньги, хотя потом их пускали на убой, ели, из них делали ветчину, и перчатки, и удобрения.

Что же мне удалось сделать в жизни? Удалось украсить ее: хороший дом с термоизоляцией под крышей, оконные рамы с подогревом, в комнатах ковры и дорогая мебель. В чехлах. Стены оклеены обоями невиданной красы или обшиты панелями орехового дерева. Тяжелые портьеры. Чистота и порядок. Кто там развалился на диване? Человек! И этот человек — я. Вымытый, надушенный, в дорогой одежде, словом, тоже украшение жизни.

Но потом приходит день горьких слез и безумия. Приходит неминуемо, как смерть. Я уже упоминал, что душа ныла, когда внутренний голос безостановочно твердил: «Хочу! Хочу! Хочу!» Я слышал его ежедневно после полудня. Мысленно затыкал уши, но он звучал громче и громче. Тогда я спрашивал: «Чего ты хочешь?», — но в ответ слышал те же слова и ничего, кроме них. Я пытался заглушить навязчивый говор хождением, бегая трусцой, чтением, пением. Лез на стремянку, принимался конопатить щели в потолке. Переодевался в рабочую робу и рубил дрова, чистил свинарник, садился на трактор. Голос отвергал подарки, даже самые дорогие. Я спрашивал: «На что жалуешься? На Лили? Тебя одолевает похоть? Хочешь уличную шлюху?» Бесполезно! Голос звучал громче, требовательнее. Я умолял его сказать, что он хочет. Вконец измученный, менял тактику: «Ну погоди, я тебе покажу!»

К трем часам дня я приходил в полное отчаяние, и только на закате голос стихал. Быть может, потому, что в пять я кончал работу.

Америка — большая страна, и каждый в ней что-то делает: изготовляет, строит, грузит, возит, играет на бирже, однако страдальцы страдают по-прежнему. Какие только средства спасения я не перепробовал! Даже пытался умаслить голос дорогими подарками — напрасно! В наш безумный век невозможно не заразиться безумием, но желание сохранить здравомыслие — не является ли и оно разновидностью безумия?

Однажды, роясь в кладовке, я натолкнулся на пыльный футляр, открыл. Там лежала скрипка, на которой играл отец. Я натянул струны и провел по ним смычком. Раздались резкие плачущие звуки — так скулит домашнее животное, на которое перестали обращать внимание. Я углубился в воспоминания об отце. Мы очень похожи друг на друга, хотя он стал бы отрицать это с негодованием. Отец тоже не смог спокойно жить. Иногда он нещадно тиранил маму. Помню, однажды он заставил ее лечь в ночной сорочке у дверей своего кабинета. Она, видите ли, ляпнула какую-то глупость, так же как Лили, которая сказала кому-то по телефону, какой я «живучий». Отец тоже был человек высокий, сильный, но потом стал слабеть, особенно после смерти моего брата Дика (поэтому я остался единственным наследником состояния Хендерсонов). Отец старел, замыкался в себе, все чаще пиликал на скрипке. Как сейчас вижу его сгорбленную спину и плоский зад, его бороду, поседевшую с возрастом, погасший взгляд, вздрагивающие пальцы левой руки и слышу жалобный стон инструмента.

«Дай-ка и я попробую!» — решил я, захлопнул футляр и прямиком в Нью-Йорк, в музыкальную мастерскую на Пятьдесят седьмой улице. Как только инструмент починили, я стал брать уроки игры на скрипке у старого мадьяра. Звали его Гапони, и он жил неподалеку от Барбизон-плаза. К тому времени мы уже развелись с Френсис. Она осталась в Европе, а я жил тут на своей ферме. По утрам приходила старая мисс Ленокс, готовила мне завтрак.

Однажды со скрипкой в футляре под мышкой спешу по Пятьдесят седьмой улице к венгру на урок и вдруг встречаю Лили. «Ну и ну!» — воскликнул я. Мы не виделись больше года после того дня, как я посадил мою любовницу на парижский поезд, дружеские отношения возобновились сразу. Все то же лицо, оживленное, беспокойное, прелестное. Единственная перемена — зачем-то выкрашенные в рыжий цвет волосы с пробором на лбу. Беда, что иногда красавицам не хватает вкуса. Вдобавок, используя тушь, она сделала что-то со своими глазами — теперь казалось, что они разной величины.

Что подумаешь о молодой красивой, высокой, почти шести футов ростом, женщине в зеленом бархатном костюме, таком же зеленом, какими были униформы у проводников пульмановских вагонов, которая крепкими ногами на немыслимых шпильках вышагивает по Пятьдесят седьмой, как модель по подиуму, вышагивает, покачивая крупными ягодицами на виду у всего честного народа, презрев все правила приличия и как бы сбрасывая на ходу шляпку, пиджак, блузку, лифчик, и повторяет снова и снова: «Джин, я не могу жить без тебя!»

Лили, однако, сказала другое:

— Знаешь, я выхожу замуж.

— Как, опять?

— Решила последовать твоему совету. Мы же с тобой друзья, правда? Иногда мне кажется, что мы — единственные верные друзья на белом свете… Ты что, музыкой занимаешься?

— Если б не музыка, давно стал бы гангстером. И в футляре была бы не скрипка, а автомат.

Лили начала что-то рассказывать о новом женихе.

— Чего ты бубнишь? Только снобы нарочно понижают голос, заставляя других наклоняться к ним, чтобы расслышать. Высморкайся и говори погромче. Я же глуховат, ты знаешь… Твой новый жених — где он учился? В Университете Джорджа Вашингтона или Массачусетском технологическом?

Лили высморкалась и сообщила:

— Мама умерла.

— Постой, постой, разве ты не говорила еще во Франции, что она умерла?

— Тогда я соврала.

— Зачем?

— Чтобы ты пожалел меня.

— Поганая вещь — хоронить живую мать.

— Да, это было дурно с моей стороны. Но сейчас сказала чистую правду. Мама умерла два месяца назад. — Я увидел слезинки в ее глазах. — Завещала развеять ее прах над озером Джордж. Мне пришлось нанимать самолет.

— Да ну? Прими мои соболезнования.

— Я слишком часто с ней ссорилась. Но и она хороша, не давала мне спуску. Помнишь, как мы испугались, когда она застукала нас дома? А насчет моего жениха ты почти угадал. Он окончил Нью-Йоркский университет.

— Два «ха-ха».

— Ты не думай, он хороший человек, порядочный. У него на руках родители… И все-таки… Когда я спрашиваю себя, могла бы я жить без него, ответ скорее «да»… Поэтому я учусь одиночеству. Рядом с человеком всегда целая вселенная. Женщине совсем не обязательно выходить замуж. Человеку вообще лучше быть одному. На то есть масса причин.

Сострадание — штука бесполезная, хотя иногда я испытываю это ненужное чувство. Вот и сейчас у меня заныло сердце от жалости.

— Понятно, малыш. Чем же ты теперь занимаешься?

— Продала дом в Данбери, снимаю здесь квартиру. Я послала тебе одну вещь.

— Мне ничего не нужно.

— Я о ковре говорю. Ты его получил?

— Зачем мне твой ковер? Он у тебя в доме был?

— Не-а.

— Врешь. Наверняка этот ковер из твоей спальни.

Я вернулся на ферму, а скоро посыльный принес ковер — потертый, расползающийся, противного горчичного цвета с голубыми узорами по всему полю. Я не знал, смеяться мне или плакать. Решил постелить ковер в студии, где я овладевал скрипичным искусством, в надежде, что он улучшит акустику. Студия у меня в подвале. Пол давно залили цементом, но, видимо, недостаточно толстым слоем. Снизу жутко дуло.

Шло время. Я брал уроки у венгра и виделся с Лили. Мы встречались полтора года. Наконец поженились, а потом и дети пошли. Что до скрипки, то я, конечно, не Хейфец, но занятий не бросил.

Через некоторое время опять раздался внутренний голос: «Хочу/ Хочу! Хочу!» Да и семейная жизнь сложилась не так, как мог бы предсказать оптимист.

Осмотревшись, Лили, как хозяйка дома и поместья, первым делом приняла решение: пригласить художника, чтобы тот написал ее портрет, и повесить его рядом с портретами моих предков. Решение было вынесено за полгода до того, как я отбыл в Африку.

Утро обычно у меня проходит так…

Встав с постели, спешу на свежий воздух, потому что в комнатах ужасная духота. Стоят бархатные дни, какие бывают только ранней осенью. Солнце уже осветило верхушки деревьев. Холодок приятно покалывает тело, дышится полной грудью. Я смотрю на высокую старую ель и на зеленоватую тень под ней. Сюда не добредают свиньи, здесь алеют бегонии и лежит разбитый камень с надписью, которую краской сделала моя мать: «Расти, моя роза, расти…» Трава еще не полегла от солнечных лучей. Под толстым слоем опавшей хвои лежат, быть может, свиные туши, а то и человеческие тела, но от сознания этого прелесть наступившего дня не становится меньше — плоть давно стала перегноем, питающим растительность. Когда поднимается ветерок, цветы под зеленью деревьев начинают качаться и словно касаются моей души. Я стою посреди этого волшебства и многоцветия в своем красном вельветовом халате, купленном на рю де Риволи в тот день, когда Френсис произнесла слово «развод». Стою и еще сильнее чувствую, как я несчастен. Что мне здесь делать?

Выходит Лили с нашими двухгодовалыми близнецами в коротких штанишках и зеленых свитерах. Оба умыты, причесаны, с черными челочками на лбу. Лили идет к художнику позировать. Мальчишки будут играть в студии около нее. Я стою в своих грязных высоких сапогах. Ношу их с удовольствием, потому что они легко надеваются и легко снимаются. Стою и с раздражением смотрю на Лили. Отчаянно ноют десны.

— Поезжай на легковушке, — говорю я ей. — Фургон мне понадобится. Нужно смотаться в Данбери за материалами.

Лили усаживает детей на заднее сиденье малолитражки, садится за руль и уезжает, а я спускаюсь в студию и начинаю разучивать экзерсисы Шевчика. Отто Кар Шевчик придумал особую технику быстрой и точной перемены позиции пальцев и прижимания струн к грифу. Новичок начинает даже не с гамм, а с целых фраз. Это трудно, но Гапони говорил, что это единственно верный способ обучения. Мой толстый венгр знал с полсотни английских слов, и главное среди них — «дорогой». «Дорогой, держите смычок так… Не бейте по струнам, смычок не палка… Да, да, так… Хорошо».

Считайте меня, в сущности, мастером на все руки. Вот этими пальцами я валю наземь хряка и выхолащиваю его и ими же держу шейку скрипки и вожу смычком по струнам, извлекая при этом звуки, похожие на те, которые слышишь, когда лопаются две дюжины яиц при падении корзинки на пол. Тем не менее я надеюсь научиться играть хорошо, и тогда польются небесные мелодии. Но отнюдь не собираюсь сделаться виртуозом. А просто хочу стать ближе к отцу, играя на его скрипке. И вот уже является мне призрак отца, и я шепчу: «Па, ты узнаешь эти звуки? Это я, Джин!» Так уж случилось, что я не верил и не верю, что мертвые уходят от нас навсегда. Восхищаюсь рационалистами, завидую их способности мыслить трезво и последовательно.

Но к чему обманывать себя и других? Я играл для отца и для матери. А когда разучил несколько вещей, то шептал: «Ма, эта „Юмореска“ для тебя» или «Па, узнаешь „Meditation“ из „Таис“». Я играл с чувством, с любовью, целиком отдаваясь музыке. И не только играл, но и пел: «Rispondi! Anima bella»[2 - «Ответь! Прекрасная душа» (ит.). — Здесь и далее примеч. пер.] (Моцарт) или «Его презирали, его отвергали, человека, повидавшего много горя» (Гендель). У меня щемило сердце, и я так крепко сжимал шейку скрипки, что сводило шею и плечевой сустав.

Со временем я обшил подвальную студию панелями орехового дерева, положил на пол тот самый ковер и установил сушильное устройство и сейф, в котором держал документы и сувениры времен войны. Соорудил я и небольшой тир для стрельбы из пистолета.

По настоянию Лили я продал большую часть моего свиного поголовья. Не любила она этих четвероногих из-за грязи, которую они разводят, хотя сама была порядочная грязнуля. Подметая пол, мела мусор только до порога, потом уезжала позировать, а я спускался в студию и начинал играть в такт внутреннему голосу.

IV


Разве удивительно, что меня потянуло в Африку?

Как уже говорилось, в жизни человека когда-нибудь непременно настанет день мучений и безумия.

Я хулиганил, имел проблемы с полицией, грозил покончить жизнь самоубийством. На прошлое Рождество из пансиона приехала моя дочь, Райси. У нее куча своих проблем, она не слишком ладила с нами, родителями, но если говорить прямо, мне не хочется, чтобы она затерялась где-то в космосе. Я сказал Лили:

— Приглядывай за ней, ладно?

— Да, я хочу помочь, правда, но прежде должна завоевать ее доверие.

Я спустился в свой подвал, взял поблескивающую канифольной пыльцой скрипку и под флюоресцентной лампой начал повторять упражнения Шевчика. О Господи, Судия всеблагий и всевышний: как же болят кончики пальцев, особенно указательного, который порезал тонкой струной, ноют шейные позвонки, зудит выскочивший на подбородке прыщ! А голос внутри твердит беспрестанно: «Хочу! Хочу!»

Вскоре в доме послышался еще один голос.

Лили просила художника — его звали Спор — поскорее закончить портрет, чтобы сделать мне подарок на мой день рождения. И вот однажды она, как обычно, уехала. Воспользовавшись ее отсутствием, Райси поехала в Данбери навестить школьную подругу, но заблудилась. Проходя по какому-то переулку, она услышала детский писк, доносившийся из припаркованного «бьюика». Открыла дверцу и видит: на заднем сиденье в коробке из-под мужских ботинок лежит младенец, очевидно, новорожденный. День был холодный. Райси завернула подкидыша в шерстяной шарф, привезла домой и спрятала в платяном шкафу.

Утром 21 декабря за завтраком я говорю: «Дети, сегодня день зимнего солнцестояния» — и вдруг слышу детский плач на втором этаже. Не зная, что и подумать, надвигаю на лоб козырек своей охотничьей шапочки — почему я ее не снял, садясь за стол? — и пытаюсь сменить тему. Лили многозначительно смотрит на меня, улыбается, не приоткрывая верхней губы (всегда помнит, что у нее фарфоровые зубы). Я вижу счастливые глаза Райси. В свои шестнадцать лет она выглядит сформировавшейся красавицей, немного, правда, томной, вяловатой. Сейчас от ее вялости не осталось и следа. В тот день я еще не знал, что это за ребенок и как попал в дом. Огорошенный, я обратился к близнецам: «Кажется, наверху котенок». Но таких пацанов разве обманешь.

Оглядываю кухню и вижу на плите кастрюлю и в ней бутылочку с молочной смесью. Не говоря ни слова, спускаюсь в студию.

Днем опять сверху донеслись пронзительные детские вопли. Я вышел пройтись по опустевшему поместью. Из всего свиного поголовья пока не продал только несколько экземпляров элитных пород.

Лили спустилась ко мне, когда я разучивал рождественский гимн, задумав сыграть эту вещицу в сочельник.

— Не желаю ничего слышать, — сказал я.

— Я по важному делу, Джин.

— Ты хозяйка, вот и занимайся этим важным делом.

— Никто не ожидал, что такое случится. И уж конечно, не Всевышний.

— Если ты берешься говорить за Всевышнего, скажи, что он думает о твоих ежедневных отлучках ради какого-то портрета?

— Надеюсь, ты не стыдишься меня.

Наверху плакал ребенок, но речь шла не о нем. Лили решила, что мне не нравится ее происхождение. Она не чистокровная американка, а наполовину немка, наполовину взбалмошная ирландка. Однако меня беспокоило другое.

Миновало время, когда каждый человек занимал прочное положение в жизни. Сейчас любой втайне уверен, что другой занимает положение, которое по праву принадлежит ему. Не говоря уже о людях, вообще не имеющих никакого положения. Таких везде хватает.

Кто не переменится, кто останется прежним в день Второго пришествия?

Кто выдержит это испытание?

Никто.

Мы все построимся в ряды и мирно уйдем, забыв о своем происхождении и положении, уйдем, радуясь в душе, что отныне не надо никому ничего доказывать и объяснять. «С благополучным возвращением, приятель, — скажем мы, — здесь все твое. Дома, фермы, сараи, осенняя красота. Бери все это!»

Может быть, Лили уверилась в том, что ее портрет будет доказательством того, что мы — владельцы поместья — занимаем свое положение по праву.

Сомневаюсь.

В гостиной висят портреты моих предков. В этом ряду есть и мой портрет — на последнем месте. У предков бакенбарды и стоячие воротнички. А я изображен в форме национального гвардейца, в руке винтовка с примкнутым к ней штыком.

Я это к тому, что мой портрет не принес мне никакой пользы. Так что задумка жены не решит наших проблем.

Теперь послушайте. Я любил своего брата Дика. Он был самый здравомыслящий человек из всех нас. Отличился в Первой мировой войне, был храбрым из храбрых. Но в одном он был похож на меня, своего младшего брата, и это его погубило. Однажды во время каникул он сидел с приятелем в занюханном греческом ресторанчике с пышным названием «Акрополис» (это было неподалеку от Платтсбурга, штат Нью-Йорк), попивая кофе с коньяком, и писал открытку домашним. Авторучка подтекала, Дик выругался и говорит приятелю: «Подержи-ка ее пером вверх». Тот послушался. Дик вытащил пистолет и выстрелом вышиб авторучку из его рук. Пуля, к счастью, никого из посетителей не задела, но шум поднялся неимоверный. Вдобавок пуля пробила кофейник, и оттуда, обдавая сидящих, ударила горячая струя. Хозяин, грек, позвонил в полицию. Спасаясь от погони, Дик зацепил парапет на набережной, и машина свалилась в реку. У приятеля хватило присутствия духа скинуть одежду и поплыть, а на Дике были тяжелые армейские сапоги. Они быстро наполнились водой и потянули его ко дну. Мы с отцом остались одни. Сестра умерла еще в 1901 году. В то лето я работал на Уилбура, нашего соседа, — резал автогеном старые автомобили.

Итак, идет неделя перед Рождеством. Лили стоит на пороге моей студии. В руках у меня скрипка, под ногами злополучный коврик, на плечах красный халат, на голове охотничья шапочка. Спросите — зачем? Чтобы не раскололась голова. Париж, Шартр, даже 57-я улица где-то далеко-далеко. Декабрьский ветер сметает снег с крыши и басовито гудит в водосточных трубах. И тем не менее я слышу, как плачет ребенок.

Лили говорит:

— Слышишь?

— Ничего я не слышу. Я глуховат, ты же знаешь.

— Как же ты играешь на скрипке?

— Она у самого уха. Если возьму неправильную ноту, ты скажи. Ты, помнится, говорила, что я единственный твой друг в целом свете.

— Но… — хотела продолжить Лили.

— Не понимаю. Ступай.

Около двух часов пришли гости поздравить с праздником. Они, конечно, слышали плач наверху. Но, как люди воспитанные, не подали виду. Чтобы сгладить неловкость, я предложил:

— У меня в подвале тир. Кто-нибудь хочет пострелять?

Желающих не оказалось. Я спустился один и сделал несколько выстрелов. Трубы отопительной системы разнесли грохот по всему дому. Скоро гости попрощались.

Позже, когда ребенок уснул, Лили уговорила Райси покататься на коньках. Благо пруд рядом. Молодых вообще легко уговорить.

Лили и Райси ушли, а я отложил скрипку, крадучись поднялся в комнату дочери и осторожно открыл дверь. Ребенок спал среди белья и чулок в чемодане — дочь еще не успела разложить вещи после приезда. Подошел ближе: ребенок темнокожий. Он произвел на меня сильное впечатление. Голова большая, крохотные кулачки прижаты к пухлым щечкам. Подгузником служило пушистое полотенце. Нагнулся над ребенком, чувствуя, как пылает лицо и в висках стучит, мне кажется, будто я фараон, стоящий перед малышкой. Не следует ли отнести это дитя печали в полицию? Я вышел из дома и задумчиво побрел к роще. Звенел лед под коньками любителей зимних физических упражнений. Солнце садилось. «Ну что ж, — подумал я. — Господь благословляет вас, дети».

В постели перед сном говорю Лили:

— Готов поговорить о твоем важном деле.

— Я так рада, Джин. — Она поцеловала меня и продолжала: — Хорошо, что ты можешь посмотреть в лицо реальности.

— Что ты мелешь? Я хорошо знаю реальность, лучше некуда. Я с жизнью на ты, заруби это себе на носу.

Лили сказала что-то несуразное. Я разозлился, начал кричать. Райси, вероятно, услышала перебранку, заглянула к нам, увидела, что я стою на кровати в трусах, размахиваю кулаками, и испугалась за ребенка. Двадцать седьмого декабря она сбежала с младенцем. Не желая впутывать полицию, я позвонил Бонзини, частному детективу, который оказывал мне кое-какие услуги. Но тот не успел даже познакомиться с делом. Позвонила директриса пансиона и сказала, что Райси прячет ребенка в дортуаре.

— Поезжай, разберись, — сказал я Лили.

— Но я не смогу, Джин.

— Плевать я хотел, сможешь или нет.

— На кого я оставлю близнецов?

— Не хочешь ехать из-за своего дурацкого портрета? Смотри, сожгу дом и все портреты!

— Не из-за портрета, — пробормотала Лили и побледнела. — Я уже привыкла к тому, что ты меня не понимаешь. Наверное, можно попытаться жить без этого. Может быть, это грех — хотеть, чтобы тебя понимали.

Пришлось ехать самому. Директриса сказала, что Райси будет отчислена. Пропускает занятия, грубит, у нее уже несколько приводов.

— Мы должны заботиться о психологическом состоянии других воспитанниц, — сказала она.

— О чем вы? Ваши воспитанницы могут поучиться у моей дочери возвышенным чувствам. Благородные переживания получше всякой психологии. — Я был порядком пьян в тот день. — Да, у Райси импульсивная натура, она способна увлекаться, хотя молчалива и себе на уме.

— Откуда взялся ребенок?

— Она сказала матери, что нашла его в припаркованном автомобиле, когда была в Данбери.

— А мне она сказала, что это ее ребенок.

— Вы меня удивляете, мадам. У Райси только в прошлом году оформились груди. Она у меня девственница. Чиста, как ангел, не то что мы с вами.

Пришлось забрать Райси из пансиона.

— Послушай, доченька, — сказал я по пути домой, — тебе еще рано иметь ребенка, мы должны отдать пацана его настоящей матери. Она раскаялась.

Теперь я понимаю, что, разлучив дочь с ребенком, нанес ей тяжелую травму.

Мальчишку отвезли в Данбери. Райси молчала. Мы с Лили решили, что ее надо отправить на Род-Айленд пожить с теткой, сестрой Френсис.

— Доченька, — сказал я, когда мы ехали в Провиденс, — твой папка переживает так же, как любой другой на его месте.

Райси рта не раскрыла. Глаза безжизненные, не те счастливые, что я видел двадцать первого декабря.

Возвращаясь поездом из Провиденса, я пошел в вагон-ресторан, изрядно выпил в баре, сел за стол и принялся раскладывать пасьянс. Другие посетители напрасно ждали, когда я освобожу столик. Ни один человек в здравом уме не осмелился потревожить меня. Я громко разговаривал сам с собой, плакал, кому-то грозил, поминутно роняя карты на пол.

В Данбери кондуктор с чьей-то помощью вывел меня из вагона и уложил на скамью в зале ожидания. Я кричал: «Бог проклял эту землю! Америка больна! И все мы прокляты, все до единого!»

С начальником станции мы были знакомы. Он не стал вызывать полицию, просто позвонил Лили, и та приехала за мной.

Расскажу еще об одном дне мучений и безумия.

Зимнее утро. За завтраком мы с Лили поссорились из-за наших жильцов. Она перестроила дом, который я не стал переделывать под свинарник, потому что строение было ветхое и стояло на отшибе. Я сам разрешил ей сделать ремонт, но потом поскупился. Вместо деревянных панелей стены оклеили обоями, и вообще все сделали попроще, подешевле. Обошлись даже без новых утеплительных материалов. Пришел ноябрь, жильцы стали жаловаться на холод. Наши жильцы — народ книжный, сидячий. Нет чтобы подвигаться, побегать для согрева. В общем, они объявили Лили, что съезжают. «Скатертью дорога!» — сказал я. Залог, естественно, не вернул.

Переделанный дом стоял пустой, и деньги, потраченные на туалет, новую ванну, на оплату мастеров и прочее, просто пропали.

Само собой, я был в ярости, кричал на Лили, надумавшую пустить жильцов, стучал кулаком по столу, пока не опрокинул кофейник.

Вдруг Лили замолчала и обеспокоенно прислушалась.

— Не знаешь, мисс Ленокс пришла? Она должна была принести яиц.

Мисс Ленокс жила в домике через дорогу.

Невысокая пожилая женщина, старая дева с нездоровым румянцем на дряблых щеках и множеством странностей. Она носила шотландский берет и вечно копошилась в углах, собирая пустые картонки, коробки и порожние бутылки.

Я пошел в кухню и увидел, что старушка лежит на полу. От моих криков и топота ее хватил удар. На плите варились яйца. Они стукались о стенки кастрюли. Я выключил газ и потрогал личико с беззубым ртом. Оно уже остыло. Как легкий порыв ветра, как сквознячок вылетела на волю в окно душа бедняжки.

Я не мог отвести от нее глаз. Вот он, конец, последнее прощание. Много, много дней заснеженный сад предсказывал это печальное событие, но я не понимал, что говорит зимняя белизна, коричневатые стволы деревьев и небесная синева.

Я ничего не сказал Лили, только написал записку: «ПРОШУ НЕ БЕСПОКОИТЬ», приколол к юбке умершей и пошел к ее домику.

В небольшом саду у мисс Ленокс есть низкорослое деревце, катальпа. Нижние ветви и ствол до высоты человеческого роста она выкрасила светло-голубой краской. Ветви повыше увешала маленькими зеркальцами и парой мотоциклетных фонарей. Эти украшения поблескивали в холодном огне зимнего солнца. Летом в погожую погоду старушка любила забраться на толстый сук и посидеть там с котами с баночкой пива. Сейчас один из ее котов, казалось, собирался спрыгнуть на меня за то, что я погубил его хозяйку. Но разве я виноват в том, что у меня чересчур вспыльчивый характер и зычный голос?

Все три комнаты в доме и коридор были завалены ящиками, коробками и детскими люльками. Иными, казалось, пользовались еще в прошлом веке. Возможно, в одной из таких колыбелей качали меня…

Мисс Ленокс собирала старье и всяческий хлам со всей округи: бутылки, тарелки, лампы, подсвечники, сумки, набитые разным тряпьем, плетеные корзинки с пуговицами и шитьем. На стенах висели старые календари, пожелтевшие фотокарточки, всякие подвески, висюльки, брелки.

Вещи переживают человека.

«Боже, какой стыд! Как мы живем! Что делаем для других? Хендерсон, двигайся дальше. Сделай еще усилие. Ты ведь тоже умрешь от этой распространенной болезни — смерти, от тебя ничего не останется, кроме горстки праха или кучки пепла. Или мусора. У тебя не было ничего за душой, потому и оставаться нечему. Так что живи, пока жив».

Лили сидела в кухне и плакала.

— Зачем ты оставил эту записку?

— Тело нельзя трогать до прихода следователя. Таков порядок. Я сам едва прикоснулся к ней.

Потом я предложил Лили выпить. Она отказалась, а себе налил стакан бурбона и проглотил залпом. Виски обожгло мне все нутро, однако горестный факт остался фактом: старушка пала жертвой моей необузданности. Люди умирают по-всякому: от солнечного удара или остановки сердца на крутой лестнице, от кровоизлияния в мозг.

Лили поняла, о чем я думаю, и начала что-то бормотать. Лицо ее потемнело.

Городской гробовщик жил в доме, где я когда-то брал уроки танцев. Пятьдесят лет назад я ходил туда в шевровых штиблетах.

Когда катафалк подъехал к дому, я сказал Лили:

— Знаешь, Чарли Олберт с женой собираются в Африку. Уже наметили отъезд — через две недели. Я, пожалуй, поеду с ними. Давай поставим «бьюик» в гараж. Зачем тебе два автомобиля?

На этот раз она не стала возражать:

— Поезжай, тебе надо развеяться.

Мисс Ленокс повезли на кладбище, а я поехал в аэропорт Айдлуайлд[3 - С 1963 г. Международный аэропорт им. Дж. Ф. Кеннеди.] и взял билет на самолет.

V


Подростком я шагу не мог ступить без Чарли, человека, в некоторых отношениях похожего на меня. В 1915-м мы вместе посещали танцевальные курсы (занимались в том самом доме, откуда впоследствии вынесут гроб с телом мисс Ленокс). Взаимная привязанность сохраняется до сих пор. Чарли на год младше меня, зато его финансовое положение немного лучше моего. Когда умрет его старенькая матушка, он получит еще порядочный куш. В надежде найти решение своих многочисленных проблем я и отправился с Чарли в Африку.

Наверное, я совершил ошибку, поехав с ним. Но я понятия не имел, как один доберусь до Черного континента и что там буду делать. Чарли хорошо, он задумал сделать фильм о людях и животном мире Африки. Во время войны он снимал передвижения и бои армии генерала Паттона, так что с камерой обращаться умел. Меня лично ни фото, ни кино не интересовало.

В прошлом году я попросил друга приехать ко мне и запечатлеть на пленке породистых свиней. Он был рад возможности лишний раз продемонстрировать свое искусство и отснял множество превосходных кадров.

Когда мы пришли из свинарника в дом, Чарли объявил, что женится.

— Шлюх ты изучил досконально, это факт. Но что ты знаешь о порядочных девочках, о целочках?

— Ничего, — подтвердил он. — Но уверен, что моя невеста — единственная и неповторимая.

— Знаем мы этих единственных и неповторимых, с ними хлопот не оберешься, — возразил я, имея в виду Лили, которая даже дома теперь бывала редко.

Мы спустились ко мне в студию и выпили по поводу предстоящего события. Чарли попросил меня быть его шафером. Друзей у него почти не было. Мы пили и вспоминали золотые деньки и наши уроки танцев. Мы тосковали по прошлому, в глазах стояли слезы. Тогда он и предложил мне поехать вместе в Африку, где он собирался провести медовый месяц.

Я, естественно, принял участие в брачной церемонии: держал венец над его головой. Однако забыл поцеловать невесту, и она охладела ко мне, а потом заняла совсем враждебную позицию.

Экспедиция, организованная Чарли, была оснащена самой современной техникой, начиная с переносного генератора и кончая душевым устройством. Я был против этих прибамбасов.

— Мы разве для того воевали? Мы же с тобой старые солдаты. В Африку надо ехать налегке и надолго.

Когда я покупал в Нью-Йорке билет на самолет, то поспорил с представителем авиакомпании. Тот настаивал, чтобы я взял билет в оба конца. Чтобы доказать ему и себе серьезность моих намерений, я взял билет только в одну сторону.

Мы вылетели из Айдлуайлда в Каир. Там я съездил на автобусе посмотреть сфинкса и пирамиды, потом мы двинулись дальше, в глубь континента.

Я полюбил Африку еще в самолете. С высоты трех миль я смотрел на древнюю колыбель человечества. Внизу, поблескивая на солнце потоками расплавленного металла, текли реки. Растительный мир сверху разглядеть было невозможно. Я дремал над облаками и думал о том, что, будучи мальчишкой, я мечтал, глядя на них… Если тебе (твоему поколению), как никому раньше, удается полюбоваться облаками с обеих сторон, жизнь предстает в другом свете… Я был готов даже умереть. Но посадка каждый раз проходила благополучно.

Поскольку я прибыл в Африку в силу известных обстоятельств, то должен был от души приветствовать новое место. Я захватил с собой изрядную сумму денег и говорил себе: «До чего же богата и щедра жизнь!» Я чувствовал, что мне выпал новый шанс. Даже африканская теплынь обещала удачу. Здесь было жарче, чем у Мексиканского залива, и многоцветье растительности пришлось мне по душе. Перестало ныть сердце, молчал внутренний голос.

Скоро наша экспедиция подошла к какому-то озеру, и мы разбили здесь лагерь. По песку ползали крабы. На берегу — густые заросли тростника. Среди водяных лилий плавали крокодилы. Когда они открывали зияющие пасти, слетались птички и выклевывали из их зубов себе пищу. Цветы на стеблях папирусов напоминали похоронный плюмаж, что наводило на печальные размышления. Туземцы тоже были какие-то печальные. Мной овладевало беспокойство, и через три недели работы с Чарли я тщетно пытался услышать знакомое: «Хочу, хочу, хочу!»

— Только не заводись, — сказал я Чарли, — но у нас троих что-то не складывается.

Он посмотрел на меня поверх солнечных очков. Мы были на берегу, и оба в шортах. Неужели это тот парень, с которым мы брали уроки танцев? Как изменило нас время! Чарли раздался в груди, а я — еще больше.

— Почему?

— Как тебе сказать… Спасибо, что позвал меня с собой, меня всегда тянуло в Африку. Но снимать тропики мне неинтересно. Продай мне один джип, и я отвалю.

— Куда поедешь?

— Не знаю, но здесь оставаться не хочу.

— Ну, валяй. Держать тебя не буду.

А не сложилось у нас потому, что я забыл после венчания поцеловать его жену, и та крепко обиделась. Сдался ей этот поцелуй? Я и сам не знаю, почему не поцеловал ее, видно, о чем-то задумался, а она, похоже, решила, что я ревную друга.

Так или иначе, я портил им медовый месяц. Третий всегда лишний, как лишнее пятое колесо в телеге.

— Не сердишься, Чарли?

— Да ладно тебе, отваливай.

Я нанял двух туземцев и, как только мы укатили на джипе, сразу почувствовал себя лучше.

Через несколько дней я одного из них уволил. С другим — его звали Ромилей — состоялся обстоятельный разговор. Он сказал: если я хочу побывать там, куда редко заезжают белые, он повезет меня туда.

— Вот-вот, — обрадовался я. — Ты меня правильно понял. Я не для того сюда приехал, чтобы ссориться с бабой.

— Я везти вас далеко.

— Чем дальше, тем лучше! Едем.

Мне попался именно тот проводник, который нужен.

Мы бросили часть багажа, и я пообещал Ромилею подарить джип, если он завезет меня в какую-нибудь глухомань.

— Далеко дорога нет. Надо ногами.

— Вот как? Тогда потопали. Машину мы спрячем, а на обратном пути заберешь ее.

Ромилей безумно обрадовался.

Мы добрались до селения, которое он назвал Талузи, и в пустующей хижине, сложенной из пальмовых веток, сняли с джипа колеса. Потом наняли двухместный самолетик и полетели в Бавентай (прежде — Белланка). Машиной управлял босоногий араб. Самолет трясло от малейшего ветерка. Крылья, казалось, вот-вот обломятся, и мы рухнем на землю. Полет, однако, прошел благополучно. Мы сели у подножья какой-то горы на площадку затвердевшей глины. К нам подошли два дюжих черных пастуха, толстогубых, с курчавыми волосами, смазанными жиром. Никогда не видел людей такого дикого обличья.

— Ты хотел привести меня сюда? — спросил я Ромилея.

— Нет, господин, мы идем далеко.

Целую неделю мы двигались дальше, и все пешком.

Я не имел ни малейшего представления, где мы находимся, в какой части континента. Мне было все равно. И спрашивать у своего проводника не спрашивал, поскольку прибыл в Африку для того, чтобы оставить кое-что позади, в Штатах.

Ромилей — хороший парень. Я вполне доверился ему. Он вел меня мимо деревень, по пустыням, по горным перевалам и джунглям. Скудный английский Ромилея не позволял ему толком объяснить, где мы и куда идем. Он сказал только, что в те места, где живет племя арневи.

— Ты их знаешь? — спросил я.

Когда-то давным-давно Ромилей гостил у арневи то ли с отцом, то ли с дядькой — я не понял с кем именно, хотя переспросил трижды.

— Значит, хочешь побывать там, где бывал подростком, — заключил я. — Ясненько.

Мне было хорошо здесь, в африканских дебрях. Я поздравил себя с тем, что оторвался от Чарли и его молодой жены и нашел верного помощника. Иметь при себе такого человека, как Ромилей, который чувствовал, от чего я сбежал и чего ищу, — большая удача.

Проводнику было под сорок, но из-за преждевременных морщин он выглядел гораздо старше. Кожа у него была дряблая. Такая бывает у многих чернокожих, и они говорят, что дряблость или упругость зависит от того, как распределяется по телу подкожный жир. Нос у Ромилея был не плоский, скорее орлиный, как у абиссинцев. Пепельные волосы кустились и торчали в разные стороны, как ветви у карликовой ели. На лице были шрамы — следы зарубцевавшихся ран, которые у некоторых народностей наносят юноше, когда он входит в возраст. Края ушей тоже были срезаны, отчего верхняя часть их заострилась и уходила в волосы. Рубцы и изуродованные уши говорили о том, что Ромилей — выходец из языческого племени.

Потом он был обращен в христианство, крещен и теперь каждый вечер молился перед сном. Встав на колени, складывал руки лиловыми ладонями друг к другу, подносил к подбородку и принимался бормотать. Из груди его, как стон, вырывались низкие звуки. Он молился, только когда мы останавливались на ночлег и над нами кружили ласточки-плясуньи. Я сидел в сторонке и по-приятельски подбадривал его:

— Давай, давай! И не забудь замолвить перед ним словечко и за меня.

Однажды мы вышли на плато, окруженное со всех сторон горами. Здесь было жарко, сухо, ветер как бы подмел землю. Несколько дней нам не попадалось ни одного человеческого следа. Растительности почти не было, тут вообще ничего не было. Все было просто до великолепия. Я как будто оказался в глубоком прошлом, когда еще не было никакой истории, в доисторическом прошлом. И еще мне показалось, что между мной и валунами существует какая-то связь, чуть ли не близость. Змеевидные вершины гор были будто на ладони, видно, как на покатых склонах зарождались облака. От нагретых на солнце камней воздух переливался, отбрасывая на землю слабую тень. Несмотря на жару и сухость, мне было несказанно хорошо. Готовясь ко сну, мы ложились на землю и принимались дышать ровно и спокойно, и ночь дышала вместе с нами: вдох — выдох, вдох — выдох. На небо выплывали звезды, медленно кружились, поблескивая и звеня. Над головой пролетали крупные ночные птицы, как опахалами обмахивая нас крыльями. Я прикладывал ухо к земле и слышал будто стук копыт: то мчались где-то стада зебр или горных козлов. Я потерял счет дням, а мир, вероятно, был рад потерять мой след, хоть и на время.

Короткий сезон дождей прошел. Ручьи и реки пересохли. Кустарник вспыхивал, стоило только поднести зажженную спичку.

Плоскогорье, похожее на гигантскую мелкую впадину, которую Ромилей назвал Хинчагара, вообще не было нанесено на карты. Мы шагали по твердой раскаленной земле, и от нее волнами поднимался жар. Деревья здесь росли низкорослые, колючие, напоминавшие алоэ или можжевельник (я не ботаник, плохо разбираюсь в растениях). Тень шагавшего впереди Ромилея то укорачивалась, то удлинялась и делалась как лопата, какой пекарь сажает хлеба в печь.

Однажды утром мы шли вниз по высохшему руслу довольно большой реки — Арневи. Оно затвердело, глина тускло поблескивала.

И тут я увидел деревню: хижины из тростника и пальмовых веток с конусообразными кровлями. Над некоторыми вился и рассеивался в синеве дымок.

— Ромилей, как тебе нравится эта картина? Где мы? Похоже, что очень старое место, так?

— Я не знать, господин.

— У меня странное ощущение, что отсюда и пошла Африка. Это место должно быть древнее, чем Ур[4 - Шумерский город — государство древнего Междуречья (5 тыс. лет до н. э. — 4 в. до н. э.).]. — Я помолчал, подумал. — Думаю, нам здесь хорошо будет.

Арневи — племя скотоводческое. У реки мы наткнулись на стадо тощих коров. Потом нас окружила орава голых пузатых ребятишек. Увидев нас, малышня заверещала как резаная. Крики перекрыли мычание коров и согнали стаю птиц с деревьев. Тут же полетел град камней, и я подумал: «В нас!» — и приготовился отбить атаку.

— Господи Иисусе, — сказал я Ромилею, — так они встречают путников? — Но я ошибся: детвора пуляла в птиц.

Потом Ромилей поведал мне, что арневи почитают рогатый скот, с коровами вообще обращаются как с родственниками. Говядину племя в пищу не употребляло. Когда стадо гнали на пастбище, у каждой коровы был свой пастушонок или своя пастушка. Я пожалел, что не захватил гостинцев для детей. Во время итальянской кампании я всегда покупал в военном магазине шоколадки и арахис для тамошних бамбини.

Дети носились вокруг нас и визжали от удивления и восторга. Несколько мальцов побежали сказать взрослым, что прибыл белый человек.

— Что, если я позабавлю пузатых чертенят — подожгу этот куст? — спросил я Ромилея и, не дожидаясь ответа, крутанул колесико своей австрийской зажигалки. В одно мгновение невидимое на солнце пламя охватило куст. Через минуту от него на песке осталась только кучка золы. Ребятня испуганно притихла.

— Как, по-твоему, прошло представление? — спросил я Ромилея. Тот молчал. — Хотел позабавить детишек.

Мы не успели обсудить инцидент. К нам приближалась группа голых туземцев. Арневи — привлекательная народность. Иные так красивы, что залюбовался бы сам Микеланджело. Впереди шла молодая женщина ненамного старше моей Райси. Подойдя поближе, она зарыдала навзрыд, не вздрагивая и не ломая руки.

Я не ожидал, что ее рыдания так подействуют на меня.

Конечно, при общении с людьми надо быть готовым ко всему: к переживаниям, обидам, страданиям. Тем не менее я был потрясен несчастным видом этой молодой женщины. Женские слезы вообще ранят меня. Совсем недавно в гостинице у Мексиканского залива горько плакала Лили, и я раздраженно пригрозил покончить с собой. Но эта женщина — незнакомка, и труднее объяснить, почему рыдания вызвали во мне бурю чувств.

«Что я наделал? — в смятении подумал я. — Может, мне надо бежать в пустыню и жить там схимником, как принято у православных, пока не изыдет дьявол из меня и не будут люди взирать на меня со страхом и сомнением? Может, надо бросить пистолет, и пробковый шлем, и австрийскую зажигалку, и все остальное? Может, питаться одними акридами, пока не исторгнется из меня мое неистовство и все-все дурное, что есть во мне? Вся дурь и скверна. Однако как же я смогу тогда жить? Ведь это мой характер! Это я сам! Помоги мне, Господи! Все перепуталось в моей жизни, все перепачкалось и поломалось!»

И я стал убеждать себя, что преждевременно радовался в те дни, когда мы с Ромилеем шли по Хинчагаре, и воображал, будто уже переменился. Оказалось, что я еще не готов к нормальному общению с другими людьми.

Общество гнетет меня. Я бываю неплохим, когда один. Но стоит мне выйти к людям, душевная чехарда начинается сызнова.

Рядом с этой женщиной я сам был готов зарыдать по оскорбленной жене, брошенным детям, умершему отцу, младенцу-найденышу, забытой скрипке… Я почувствовал, как распухает нос и щекочет в ноздрях.

За молодой женщиной стояли ее соплеменники и тоже плакали — негромко, ненавязчиво.

— Что с ними? — спросил я Ромилея.

— Они стыдно, — серьезно пояснил он.

А крепкая фигуристая красавица продолжала рыдать. По широким скулам катились крупные слезы и стекали ей на грудь.

— Что ее гложет, бедную девочку? — спросил я Ромилея. — И что значит «им стыдно»? За что? Не нравится мне все это. Может, нам лучше уйти? В пустыне как-то спокойнее.

Ромилей понял, что плачущая толпа меня растревожила.

— Нет, нет, господин, ты не вина.

— Может, я напрасно сжег этот куст?

— Нет, господин. Она плачет другое.

— Ну конечно же! — хлопнул я себя по лбу. — Как я раньше не догадался? У бедняжки горе, и она просит помощи. Может, лев растерзал ее родителей? В Африке полно зверей, которые питаются человечиной. Я их всех перестреляю.

Я вытащил свой «магнум» с оптическим прицелом и показал туземцам. Потом взял палку и начал показывать им приемы строевой подготовки с винтовкой. «Раз, два, три! Раз, два, три!» — приговаривал я.

Но общий плач продолжался. Люди закрыли лица руками. Только малышня с восторгом глазела на мои выкрутасы.

— Нет, Ромилей. Ничего не получится. Похоже, им не по душе наш приход.

— Они плакать мертвая корова, — сказал Ромилей. Он объяснил, что арневи скорбят по скотине, которая дохнет от жажды, полагая, что засуху наслали боги за их грехи. Поэтому и спрашивают нас, незнакомцев, что им делать.

— Откуда я знаю? Засуха она и есть засуха. Но я им сочувствую. Знаю, что это значит — терять любимое животное. Леди и джентльмены, — повысил я голос, — хватит уже, расходитесь!

Туземцы медленно разбрелись, поняв по тону моего голоса, что я переживаю за них.

— Ромилей, спроси: что, по их мнению, я должен делать?

— Что ты делать, господин?

— Пока не знаю. Что-то такое, что не под силу другим.

Ромилей разговаривал с туземцами под аккомпанемент басовитого мычания гладкокожих горбатых коров (африканские коровы значительно выше наших). Плач постепенно стих, и я получил возможность лучше рассмотреть арневи. Цвет кожи у них меняется от одной части тела к другой. Чернее всего вокруг глаз, тогда как ладони, напротив, светлые — как будто они играли в салочки со светом и свет смыл с них часть черноты.

Глядя на туземцев, я подумал, что разительно отличаюсь от них внешностью. Мое лицо напоминает конечную железнодорожную станцию, вроде нью-йоркского вокзала Гранд Централ: большой лошадиный нос, рот до ушей, глаза как тоннели.

Затем ко мне подскочил человек, с которым беседовал Ромилей, и заговорил по-английски. Я удивился: никогда не подумал бы, что люди, говорящие по-английски, способны так расчувствоваться. Правда, в той плачущей группе его не было.

По росту этого незнакомца — тот был дюйма на два выше меня — и крепкому сложению я заключил, что он важная персона. В отличие от соплеменников на нем была набедренная повязка, блуза, наподобие матросской, и зеленый шелковый шарф вокруг туловища.

Поначалу он говорил медленно, подыскивал слова, потом речь потекла свободнее. Не знаю, почему я удивился. Английский сегодня — великий имперский язык, каким в давние времена были древнегреческий и латынь. Не думаю, чтобы римляне удивились, когда парфяне и нумидийцы обращались к ним на латыни.

— Меня зовут Айтело. Добро пожаловать. Как поживаете?

— Что? Что? — Я приложил руку к уху.

— Айтело, — повторил он и поклонился.

В шортах и грязных сапогах-вездеходах, с синим пробковым шлемом на голове, я отвесил ответный поклон.

Поскольку я глуховат на правое ухо, то поворачиваюсь к собеседнику в профиль, подставляя левое ухо, и вглядываюсь в какой-нибудь предмет, чтобы сосредоточиться.

Обливаясь потом, я стоял как вкопанный. Я был уверен, что оставил мир и всю суету далеко позади. Горные перевалы, плато, где не было человеческого следа и вообще ничего не было, мерцающие в выси звезды, вечерняя свежесть, напоминающая об утренней свежести ранней осенью там, дома, — я переживал все это и понял великолепие простоты. Я был уверен, что оставил мир, такой сложный и загадочный, и попал на новое место спокойное и древнее. Но тут началось: плачущие туземцы, сожженный куст, моя похвальба («Где этот кровожадный зверь? Я его застрелю!»), моя демонстрация оружия… Я вел себя как последний клоун.

Но человек, стоявший передо мной, похоже, не сердился. Напротив, он взял мою руку, приложил к своей груди и повторил: «Айтело».

Я последовал его примеру и сказал: «Меня зовут Хендерсон. Как поживаете?» Мы разговорились.

— Ради всего святого, — спросил я, — что здесь у вас происходит? Мой проводник и переводчик говорит, что все плачут из-за коров. Может, мы пришли не вовремя? Может, следует уйти?

— Нет, мистер Хендерсон, оставайтесь. Будьте моим гостем.

Мое высказывание насчет ухода отнюдь не было верхом галантности, и Айтело сказал:

— Вы, вероятно, подумали, что вы первый белый, который пришел сюда? Увы, нас открыли раньше.

— Выходит, я крупно ошибся. Мне пора бы уж усвоить, что земной шар исследован до самого малого озерца, до самой незначительной возвышенности. Но я не изыскатель, не геолог, не этнограф, а просто путешественник.

Глубокие складки, протянувшиеся от ноздрей к уголкам рта, придавали Айтело суровый вид, но, присмотревшись, я понял, что суровость обманчива, что, в сущности, он добрейшей души человек. Правда, держался он уверенно и с большим достоинством. Прямая спина и крепкие мускулистые ноги подчеркивали эти качества.

— Похоже, вы повидали белый свет, — сказал я. — Или английский у вас второй язык?

— Нет, сэр, по-английски здесь говорю только я. — Голос звучал несколько гнусаво, видимо, из-за больших ноздрей. — Вместе с покойным братом я когда-то учился в Малинди. Потом в Бейруте. И вообще много мест объездил. Так что на десятки миль вокруг один я знаю английский. Я, да еще Дафу, вождь племени варири.

— А вы сами, случаем, не королевских кровей?

— Моя тетушка Виллателе — наша королева.

— Значит, вы принц?

— С вашего позволения, — поклонился Айтело. — Другая моя тетушка — Мталба — предлагает вам пожить в ее доме.

— Вот это гостеприимство! Благодарствую.

По фигуре и осанке я с самого начала понял, что Айтело важная персона в этих краях.

— Насколько я знаю, вы первый белый человек, приехавший к нам за тридцать лет.

— Ваше высочество, хорошо, что арневи живут в отдаленном месте. Вас не тревожат чужестранцы. В Европе я повидал немало старинных достопримечательностей, но ваше поселение куда древнее. Я не собираюсь разглашать тайну вашего места жительства и не буду фотографировать вас. Не беспокойтесь на этот счет.

Айтело поблагодарил меня, добавив, что в этих краях нет ничего такого, что могло бы привлечь чужаков. И все-таки я догадался, что дело не только в месте пребывания племени арневи. Я вообще не придаю особого значения географии, так как согласно этой науке достаточно нанести какой-либо пункт на карту — и все, больше сказать о нем нечего.

— Мистер Хендерсон, прошу пожаловать в наши края.

Погода стояла великолепная, хотя от сухости першило в горле. Хижины, деревья, люди — все поблескивало, пыль на тропе приятно пахла и действовала на организм возбуждающе. Откуда-то появились обнаженные молоденькие женщины. Это были жены Айтело. Вокруг глаз у них было черным-черно, тогда как руки и пальцы, которые казались длиннее обычных, цветом напоминали розовый гранат. Поодаль пять-шесть женщин с надетым на пальцы шнурком играли в «веревочку». Когда у кого-то получалась особо сложная фигура, другие хором поощрительно кричали «Ахо!». Мужчины засовывали пальцы в рот и пронзительно свистели.

— Сейчас мы нанесем визит королеве, моей тетушке Виллателе, а затем и другой тетушке, Мталбе, — предложил Айтело.

Подошли две женщины с зонтами, которые цветом и формой напоминали цветки тыквы. Зонты были на длинных рукоятках и поэтому плохо защищали от палящих лучей.

Мы шли ко двору королевы, построившись парами. Шествие возглавлял Айтело. Я усмехался про себя, но, чтобы не обидеть хозяев, делал вид, будто щурюсь от солнца.

Когда мы проходили мимо загона для скота, я увидел любопытную картину. Какой-то парень большим деревянным гребнем расчесывал тощей корове шкуру. Он делал это любовно, точно причесывал ребенка. С особым старанием он пригладил животному густую челку. Корова стояла неподвижно, чуя ласку, не тыкалась в человека рогами. Не нужно было быть деревенским жителем, чтобы понять, что она нездорова.

Арневи любят и почитают рогатый скот и к коровам относятся как к братьям меньшим. Небогатый язык этого племени изобилует словами о скотине. Айтело сказал мне, что у них существует полсотни прилагательных, описывающих различные формы рогов, и более сотни — касательно коровьих повадок. Я не был удивлен, поскольку сам испытываю привязанность к некоторым породам свиней. Но свинья чутко реагирует на человеческие желания и порывы, и потому особого словаря для нее не требуется.

Процессия остановилась. Все смотрели на печального малого, который так заботливо ухаживал за своей коровкой. Неподалеку убивался с горя седовласый человек лет пятидесяти: на земле умирала от жажды его корова. Стоя перед ней на коленях, он посыпал голову песком и плакал. Потом он взял ее за рога, умоляя не оставлять его одного. Но глаза животного под полуопущенными веками уже подернулись пеленой. Я едва стоял на ногах.

— Принц, неужели ничего нельзя сделать? — проговорил я.

Айтело глубоко вздохнул.

— Думаю, что нет.

И в этот момент где-то в стороне блеснула полоска воды. Сначала я подумал, что это металл, но нет, это была вода. Я даже чувствовал ее запах.

— Поправьте меня, ваше высочество, если я ошибаюсь, — остановил я принца. — Тот человек убивается из-за коровы. Но мне показалось, что там, слева, я вижу воду.

Айтело подтвердил, что зрение не обманывает меня.

— Так в чем же дело? Или вода загрязнена? Тогда ее надо вскипятить на кострах. Созовите своих подданных, пусть заготовят бочки. Может, это не самый практичный способ, но другого нет.

Айтело слушал меня, сложив руки на животе и кивая головой. Две женщины держали над ним зонт, держали в четыре руки, так, словно его вот-вот унесет ветер. Но воздух был совершенно неподвижен, будто его пристегнули к полуденному небу. От зонта принца падала клочковатая тень.

— Признателен вам за благие намерения… — произнес принц.

«…коими вымощена дорога в ад», — некстати мелькнуло у меня в голове.

— Простите, что вмешиваюсь в ваши дела. Но быть свидетелем такого бедствия и молчать — безнравственно. Можно, я хотя бы взгляну на эту воду?

Айтело неохотно согласился.

Оставив жен принца и других сопровождающих, мы с ним пошли к водоему.

«Вода как вода, — думал я. — Ничего подозрительного». И в самом деле, ничего подозрительного, кроме водорослей и тины по стенкам, в водоеме не было. Над ней был устроен большой навес из веток и тростника, предохраняющий от испарения. Со склона горы к водоему сбегала ложбинка, которая обеспечивала естественный приток влаги. После долгих пеших переходов мне хотелось скинуть одежду, броситься в воду и поплыть.

— Принц, почему вы считаете, что вода непригодна для питья? Что тревожит ваших людей?

И вдруг, несмотря на игру света на поверхности, я разглядел хвостатых головастиков, похожих на гигантские сперматозоиды. Затем показались большущие пучеглазые лягушки с длинными белыми задними лапами. Казалось, что они самые счастливые существа из всего живого вокруг.

— Так вот оно что — лягушки! — протянул я. Айтело вяло кивнул. — Как они попали сюда?

Айтело не мог ответить на этот вопрос. То была тайна, покрытая мраком. Лягушки появились в водоеме около месяца назад и сделались проклятием для племени. Скотина дохла от жажды.

— Побойтесь Бога, ваше высочество! Не слишком ли сильно сказано — проклятие? Вы образованный человек. Лягушка — безобидная тварь, от нее никакого особенного вреда.

— Особенного — нет, — согласился принц.

— Зачем же морить скотину только из-за того, что в водоеме плавает несколько лягушек?

Принц поднял руки:

— Коровы не пьют, если в воде живность.

— Тогда почему же вы не избавитесь от лягушек?

— Живое существо трогать нельзя.

— Какая чепуха! — фыркнул я. — Бросьте, принц. Можно процедить воду, можно отравить лягушек. Есть масса способов избавиться от них.

Айтело прикусил губу, закрыл глаза, сделал глубокий вдох, с шумом выдохнул и покачал головой.

— Ваше высочество, давайте спокойно обсудим сложившуюся ситуацию. Если так будет продолжаться, то в вашем поселке будут сплошные коровьи похороны. Дождя не предвидится. Сезон дождей прошел. Вам нужна вода? Вода есть. — Я понизил голос: — Послушайте, принц, я сам иногда веду себя неразумно, но сейчас речь о том, чтобы выжить. Это главное.

— Да, сэр, но мой народ напуган, никто никогда не видел таких странных животных.

— Я единственный раз слышал, что из-за лягушек разразилась эпидемия. Это было в Египте.

Упоминание страны пустынь и пирамид обострило ощущение, которое я испытывал с самого начала: мы с Ромилеем пришли в очень древние края. Из-за проклятия, насланного на племя арневи, туземцы встретили меня слезами. Обстоятельства сложились чрезвычайные. Теперь вода показалась мне черной. Водоем превратился в озеро тьмы, в котором завелись противные пятнистые твари; они плавали, прыгали, выползали на камни, истошно квакали, мигая выпученными глазами. Только последний дурак, путешествуя по свету, может наткнуться на такое дурацкое явление.

«Ну, погодите, гады, — думал я. — Вы у меня в адовом пламени попрыгаете».

VI


Над резервуаром роилась мошкара. Вода меняла цвет: попеременно становилась то желтой, то зеленой, то красно-коричневой.

— Вы не можете трогать тех тварей, — сказал я Айтело. — Но что, если в деревне появится незнакомец и сделает это за вас? — Я понимал, что не успокоюсь, пока не разберусь с лягушками и не избавлю арневи от беды.

По неписаным законам племени принц не имел права давать разрешение на уничтожение живых существ, но я понял: и он, и все остальные будут рады, если я стану их благодетелем.

Айтело уклонился от ответа. Только тяжело вздохнул, повторяя одно и то же:

— Исключительно трудное время, исключительно трудное.

— Доверьтесь мне, принц.

Арневи питаются в основном молоком, и падеж скота означал для них голод. Они не едят мяса, за исключением тех случаев, когда корова подыхает естественной смертью, но и этот ритуал считается почти людоедством.

Мы пошли к моему жилищу, вернее, к дому Айтело и Мталбы. Мне хотелось привести себя в порядок перед тем, как меня представят королеве. По пути я прочитал принцу небольшую лекцию.

— Вам известно, почему римляне победили иудеев? Потому что те не могли сражаться в субботу. Похожая ситуация и у вас. Что вы предпочитаете — сохранить жизнь себе и коровам или же сохранить верность отжившему обычаю? Лично я выбрал бы жизнь — хотя бы для того, чтобы ввести в обиход новые обычаи. Зачем гибнуть из-за каких-то земноводных?

Принц внимательно выслушал меня.

— Гм… интересно. Чрезвычайно интересно.

Мы подошли к дому, который отвели для нас с Ромилеем. Слепленный из глины с конусообразной крышей, он стоял на площадке у дворца.

Мы трое вошли. Внутри было светло, прохладно и пусто. Я и Айтело присели на низкие скамьи перевести дух, а Ромилей принялся разбирать наши нехитрые пожитки.

Закопченные шесты, уложенные на расстоянии метра друг от друга, с настилом из тростника и пальмовых листьев, похожих на китовый ус, образовывали потолок. Настал самый жаркий час дня, воздух совершенно застыл, и потому запах растительности, доносившийся сверху, был особенно приятен. Я едва не валился с ног от усталости и не мог отделаться от мыслей о водоеме и лягушках. Не было сил даже выпить, хотя я запасся полудюжиной фляг с виски.

Айтело прервал молчание. «Из вежливости», — подумал я, но через пару минут понял, что ошибся.

— Я учился в Малинди. Замечательный город, на редкость замечательный.

Позже я узнал, что Малинди когда-то служил портом для китобойных судов, ходивших вдоль восточного побережья, был средоточием арабской работорговли. Айтело начал говорить о своих скитаниях по тем местам. Он путешествовал со своим другом Дафу, который стал вождем племени варири. Оба плавали по Красному морю на каких-то старых корытах, работали на строительстве железной дороги, которую до Первой мировой турки прокладывали к Медине. Я немного знаком с тем периодом истории Среднего Востока, поскольку моя маман выступала горячей защитницей армян, подвергшихся массовой резне со стороны турок.

Я немало читал о Лоуренсе Аравийском и узнал, как распространены на Среднем Востоке американские просветительские учреждения. Многие турки и даже сам Энвер-паша учились в американских школах. Каким образом полученные там знания подвигли их развязывать войны, плести заговоры и истреблять другие народы — осталось тайной за семью печатями.

Что до Айтело, сына вождя малочисленного скотоводческого племени, затерявшегося на плато Хинчагара, тот посещал школу при христианской миссии где-то в Сирии. Такое же образование получил его друг в племени варири. Оба вернулись на родину, в глухомань.

— Наверное, это было интересно — посмотреть, как обстоят дела в мире, — сказал я.

Айтело улыбался, но сидел в какой-то напряженной позе — широко расставив колени и опершись одной рукой о землю. Я догадался: что-то должно произойти. Пережитое, запавшее мне в память и душу, — долгий пеший поход, ржание зебр по ночам, то восходящее, то нисходящее, как музыкальные гаммы, солнце, переменчивые цвета тропиков, скот и плачущие люди, водоем с лягушками — все вокруг находилось в состоянии неустойчивого равновесия.

— Принц, — спросил я, — что вы собираетесь делать?

— У нас есть правило. Каждый гость должен выдержать схватку. Таков ритуал знакомства.

— Чудное правило… — Я колебался, не зная, как быть. — Не могли бы вы на этот раз отменить или по крайней мере отложить состязание? Я страшно устал. Надо набраться сил.

— Нет, — возразил он. — Гость пришел, должен бороться. Всегда.

— Понимаю. Вы, должно быть, чемпион по борьбе?

Ответ на этот вопрос я знал, поскольку видел его могучее телосложение. Потому он и встречал меня, потому вошел в хижину вместе со мной. Потому так радовалась предстоящему зрелищу ребятня.

— Ваше высочество, я готов сдаться без боя. Вы человек недюжинной силы, а я уже постарел для спорта…

Но тот, обхватив меня за шею, начал гнуть к земле.

— Не надо, принц, пожалуйста, не надо!

Ромилей не отреагировал на мой умоляющий взгляд.

Айтело продолжал давить. С головы у меня свалился пробковый шлем с зашитыми в подкладку паспортом и деньгами. Он уже сел на меня верхом, а я лежал на животе, уткнувшись носом в песок, и беспомощно дрыгал ногами. Руки меня не слушались, были как связаны.

— Ну же, — твердил Айтело, — сопротивляйтесь, сэр!

— Я стараюсь, ваше высочество, но при всем к вам уважении…

Принц сполз на пол. Подсунув под меня ногу, как рычагом перевернул меня на спину и тяжело задышал мне в лицо.

— В чем дело? Боритесь, Хендерсон!

— Ваше высочество, я десантник-диверсант. Если б вы знали, как нас муштровали в Кэмп-Блендинге. Нас учили убивать, а не заниматься спортивной борьбой. Со мной лучше не драться один на один. Я знаю сотни приемов одолеть врага. Могу порвать ему пасть, ткнув в нее палец. Могу сломать ему руку. Могу выдавить глаза. Конечно, я стараюсь избегать стычек и вообще принципиальный противник насилия. Когда крупно повздорю с кем-нибудь, дело каждый раз кончается самым плачевным образом. — Песок забивался мне в нос. Я задыхался. — Давайте избежим драки. Мы же цивилизованные люди. Лучше поберечь силы для борьбы с погаными земноводными.

Айтело не отпускал меня. Тогда я знаком дал понять, что хочу сказать что-то очень важное.

— Ваше высочество…

Айтело снял руку с моего горла. Я не оживился, чего он, видимо, ожидал, не запрыгал от радости. Я всего лишь вытер лицо куском темно-синей материи, висевшей на веревке. Итак, пора познакомиться с Айтело. На пути с северо-востока Африки до Малой Азии и обратно он повидал, естественно, немало слабаков, слюнтяев. Судя по выражению его лица, он решил — я из этой категории. Что есть, то есть. Я нередко бываю в подавленном состоянии из-за моих проблем и внутреннего голоса, который неизвестно чего хочет. И вообще смотрю на многие явления в мире как на лекарственные средства, которые то улучшают, то ухудшают состояние. Сейчас я вообще рукой за сердце схватился. Как это сделал умирающий маркиз де Монткалм, командующий французской армией во время Семилетней войны с англичанами. Его ранило в бою, и он скончался на поле фермера.

Итак, я стал грузным и малоподвижным, хотя когда-то был легким и ловким для своих лет. До сорока лет я увлекался теннисом и метался по корту, как молодой кентавр, слал длинные драйвы и обрушивал на соперника мощнейшие смэши. От моих ударов ломались ракетки, мячи рвали сетку, буравили площадки. Однажды я поставил рекорд: выиграл подряд пять тысяч сетов за сезон.

Не всегда я был такой печальный и медлительный…

— Принц, полагаю, вас никто ни разу не победил?

— Да, это так. Победитель всегда я.

Глаза у него блестели. Еще бы, ткнул меня мордой в песок и сделал вывод: я рослый, но беспомощный, грозный с виду, но не представляющий угрозы — как тотемный столб или галапагосская черепаха.

«Как мне вернуть уважение?» — поразмыслил я и решил: нужен второй тур состязания.

Я скинул футболку и сказал:

— Ваше высочество, в спорте дают три попытки на то, чтобы выполнить упражнение. Предлагаю повторить схватку.

Ромилей не реагировал на мой вызов, так же как не реагировал, когда Айтело сказал, что надо знакомиться.

Принц не заставил упрашивать себя. Он вскочил со скамьи и занял классическую стойку: присел и выставил вперед руки. Я сделал то же самое. И мы закружили по хижине.

Мы по очереди попытались сделать захват ниже пояса, но ни мне, ни ему прием не удался. Видя, как перекатываются плечевые мышцы моего противника, я решил немедля использовать преимущество в весе, иначе могу потерять голову и пустить в ход какой-нибудь опасный прием из числа тех, которым нас обучали в Кэмп-Блендинге. Поэтому я припомнил простейшую технику: напружинил мышцы брюшного пояса, с разбегу ударил Айтело животом (с наколкой «Френсис»). Одновременно подножка, сильный толчок обеими руками в грудь соперника — и тот рухнул навзничь. Я навалился на него всем телом и стукнул головой об пол. Айтело затих. Я сел на него верхом и коленями придавил раскинутые руки к земле, поздравляя себя с тем, что не пришлось прибегнуть к приемам, опасным для жизни.

Должен признаться, что фактор неожиданности (или везения) был на моей стороне, и с этой точки зрения я выиграл бой не вполне честно.

Я встал и помог подняться Айтело. Он был до того рассержен, что переменился в лице, но не сказал ни единого слова. Снял блузу и зеленый шарф с пояса и сделал несколько глубоких вдохов и выдохов.

Начался второй раунд схватки. Мы снова принялись кружить по хижине. Я старался держаться на ногах как можно крепче, так как ноги — мое слабое место. Даже хожу иногда с большим трудом, тащусь как пахотная лошадь, напрягая грудь, живот, спину, шею. Айтело сообразил, что не должен дать мне использовать мое преимущество в весе. Я стоял в настороженном ожидании, выставив локти, как краб выставляет клешни. Вдруг Айтело одним прыжком подскочил ко мне и правой рукой обхватил меня за горло. Не помню, как профессиональные борцы называют этот прием. Другой, свободной рукой он мог измолотить мне лицо, но это было против правил. Рывком он попытался повалить меня на спину, но я упал плашмя, сильно ударившись. Мне даже показалось, будто грудная клетка раскололась надвое. Кроме того, очень пострадал мой нос. Было ощущение, что косточка и хрящ превратились в сплошное месиво. Тем не менее несколько извилин в мозгу остались целыми и я сохранил способность мыслить, что само по себе немаловажно. После того памятного утра с нулевой температурой, когда я колол дрова, а отлетевшее с колоды поленце стукнуло меня по носу и я подумал: «Момент истины: правда является человеку вместе с ударом судьбы», — я научился извлекать пользу из неприятностей такого рода. Это умение и пригодилось сейчас. Только мысль мелькнула другая, весьма странная: «Прекрасно помню час, что грубо потревожил покой моей души».

Между тем усевшийся верхом на мою спину Айтело начал сжимать колени. В глазах у меня мутилось, кровь стыла в жилах. И тем не менее большими пальцами обеих рук мне удалось надавить на внешние стороны выше его коленей, там находится мышца, которую анатомы называют приводящей. Ноги его распрямились, захват ослаб. Пользуясь моментом, я изогнулся, схватил Айтело за волосы и стащил с себя. Затем сунул руки за пояс его штанов, приподнял его и изо всех сил бросил на пол. Бедному принцу стало нечем дышать.

Полагаю, он уверился в своей победе, как только увидел меня, рослого, но стареющего, обливающегося потом, с большим животом и печальными глазами. Не стоит строго судить его за эту уверенность.

И вот теперь, когда бой кончился, я почти пожалел, что победителем вышел не он. Достаточно было видеть, как Айтело летел на пол, даже не летел, а низвергался, как какой-нибудь предмет низвергается в Ниагарский водопад. Надо было видеть его лицо.

Я не мог злорадствовать, увидев, как грохнулся Айтело, — так, что на нас едва не обрушилась крыша хижины. У меня закололо сердце, и все же я для верности сел на него, распластанного на полу. Не сделай я этого, принц счел бы себя оскорбленным.

Нет. Айтело не мог устоять перед моей мускулатурой, моим костяком, уступал мне силой духа.

Кроме всего прочего, я всегда был первоклассным драчуном. Еще подростком затевал драки с кем попало.

— Ваше высочество, не принимайте случившееся близко к сердцу.

Айтело закрыл лицо руками и даже не пытался встать. Мне хотелось утешить его, но на ум приходило только то, что могла бы сказать Лили: «Плоть — всего лишь мясо и кости, гордыня — грех, а смирение — добродетель», и так далее.

Я испытывал глубокую жалость к поверженному сопернику и ко всему его племени. Мало того что арневи страдали от засухи и лягушек, тут еще невесть откуда является какой-то Хендерсон и дважды кладет на обе лопатки члена королевской фамилии.

Тем временем принц стал на колени и посыпал голову песком. Потом взял мою ногу в грязном башмаке, поставил себе на голову и зарыдал громче, чем та девица, что шла впереди плачущей толпы, встречавшей нас с Ромилеем.

Должен сказать, что Айтело плакал не только из-за того, что потерпел поражение, — он испытывал глубокое душевное потрясение. Я старался снять ногу с головы несчастного, но тот держал ее крепко и повторял раз за разом: «Ах, мистер Хендерсон, теперь я вас узнал! Да, сэр, узнал!»

— Нет, ваше высочество, не знаете, но сейчас узнаете. Сказать, что наделило меня физической силой? Горе и горечь. Я ворочал валуны, мешал бетон, колол дрова, чистил свинарник — ничто не радовало меня. Потому и сила у меня несчастливая. Поверьте, как борец я вам не чета.

Я лукавил, потому что, как ни старался, никогда не знал проигрыша ни в игре, ни в споре, ни в драке. Партии в шашки с моими детьми превращались в поддавки. Не знаю, почему их пухлые губки дрожали от обиды (Господи, как же они возненавидят меня, когда вырастут!). Сделав неверный ход, я восклицал: «Сдаюсь!»

Я не до конца понимал, что чувствует соперник, пока тот не обнял меня и, уткнувшись головой мне в плечо, не сказал: «Теперь мы друзья». Эти слова поразили меня в самое сердце, наполнили его неизбывной тоской и благодарностью.

— Принц, я горжусь вашей дружбой. Для меня это большая честь! — Я покраснел, думая об одержанной победе, но все равно старался преуменьшить ее значение. — Просто на моей стороне — огромный опыт. Вам такой и не снился.

— Теперь я вас знаю, сэр. Да, знаю, — сказал он.

VII


Весть о моей победе уже разнеслась по всему селению. На пути к королеве женщины встречали нас с Айтело громкими рукоплесканиями, а мужчины — оглушительным свистом. Принц отнюдь не был похож на побитую собачонку. Он шел легко, словно пританцовывая, и, улыбаясь, раскланивался в обе стороны.

— Африканцы отличные ребята, — сказал я Ромилею. — Не находишь?

Королева Виллателе и ее сестра Мталба ждали нас под навесом из тростника. Королева восседала на скамье, позади нее, как государственный флаг, полоскалось на ветру красное одеяло. Когда я и Ромилей с мешком подарков за плечами подошли ближе, она сердечно улыбнулась почти беззубым ртом и протянула мне маленькую ручку. Все ее существо дышало добродушием. Я тоже подал руку и удивился: она положила ее между грудей. Я знал, что это принятая форма приветствия, Айтело при первой встрече сделал именно так, но чтобы женщина… Я слышал, как билось королевское сердце, естественно и ровно, как вращается на своей оси Земля. У меня сам собой открылся рот, глаза помутнели: мне показалось, будто я прикоснулся к тому месту на женском теле, где зарождается жизнь. Правда, я быстро опомнился, в свою очередь, приложил ее руку к груди и сказал: «Хендерсон. Меня зовут Хендерсон». Придворные захлопали в ладоши, видя, как быстро пришелец перенял обычай племени, а я подумал: «Молодец, Хендерсон, так держать!»

Весь вид королевы, каждая часть тела говорила об устойчивом ее положении. Лицо женщины было широкое, волосы седые. На плечах — львиная шкура. Знай я тогда о львах столько же, сколько знаю сейчас, то лучше бы понял правительницу племени. Ее наряд поразил меня. Хвост с черной кисточкой на конце уложен вдоль спины и связан узлом с поднятой лапой на груди королевы, тогда как воротником служила львиная грива. Лицо сияло счастьем, но на одном глазу я заметил бельмо.

Я низко поклонился правительнице, а та затряслась от смеха. Еще бы, поклон человека в потрепанных шортах заслуживал кисти художника.

Прежде всего я выразил сожаление по поводу засухи, падежа скота и засилия лягушек. Я понимал, что арневи вынуждены сейчас питаться хлебом печали, и потому выразил надежду, что мое присутствие не обременит их.

Айтело переводил мою речь. Когда он перечислял беды племени, лицо королевы продолжала озарять улыбка — долгая, как лунная дорожка на поверхности моря.

Я был тронут и поклялся себе, что буду действовать. «Пусть погибну, но прогоню или уничтожу лягушек».

Потом я сказал Ромилею, чтобы он доставал из мешка подарки. Первым появился полиэтиленовый дождевик в таком же пакете. Я нахмурился: подарок был смешон в засуху и вообще пустячный. Меня оправдывало то, что я путешествовал налегке, и вдобавок намеревался преподнести ей другой, бесценный подарок — избавить арневи от всех напастей. Но королева была рада дождевику и захлопала в ладоши, а ее прислужницы — те, которые были с малолетними детьми, — подняли малышей высоко над головой. Мужчины, как водится, засвистели. Много лет назад Вэнс, сын шофера, попытался научить меня свистеть. Но сколько я ни совал два пальца в рот, у меня ничего не получалось. Поэтому я решил попросить кого-нибудь из африканцев научить меня свистеть. Это послужило бы мне наградой за мои старания.

— Простите меня, принц, — сказал я Айтело. — Понимаю, что мой подарок не достоин ее величества, тем более…

Принц успокоил меня: тетушка счастлива получить дождевик.

Подарки — разные безделушки — я выбирал по объявлению в спортивной секции воскресной «Нью-Йорк таймс» и магазинчикам на Третьей авеню. Принцу я подарил компас с прикрепленным к нему крохотным биноклем, в который мало что можно разглядеть, а сестре королевы, Мталбе, охотнице до курева, — австрийскую зажигалку. Мталба была особа в теле, некоторые части ее фигуры, особенно грудь, были настолько велики, что кожа порозовела от натяжения. В некоторых частях Африки женщины специально полнеют, чтобы считаться красавицами. На Мталбе, как на кочане капусты, было с полдюжины одежек, и недаром — иначе тучное тело расползлось бы, словно тесто из квашни. Руки у нее были выкрашены хной, а стоящие торчком волосы — темно-голубой краской. В общем и целом она выглядела ухоженной, довольной жизнью и была, вероятно, любимицей в семье.

Сестра королевы положила мою руку себе на грудь и произнесла: «Мталба. Мталба охонто» («Мталба. Ты нравишься»).

— Она тоже мне нравится, — сообщил я принцу.

Тем временем королева надела дождевик. Я попытался объяснить назначение подарка, но Айтело не мог перевести слово «водонепроницаемый». Тогда я взял рукав плаща и лизнул его. Виллателе истолковала мое движение неверно и лизнула меня в ухо и в покрытую щетиной щеку. Я едва не вскрикнул от неожиданности.

— Не кричать, господин, — услышал я совет Ромилея.

Королева прижала мою голову к груди.

— А это еще зачем?

— О’кей, господин, все в порядке, — объяснил Ромилей.

Айтело выпятил губы, давая понять, что я должен поцеловать его тетушку в живот, поскольку мне оказана особая королевская милость. Я облизал потрескавшиеся губы и приложил к ее пупку. На меня пахнуло жаром и запахом женского тела, уши услышали урчание в желудке. У меня было такое ощущение, будто я лечу на воздушном шаре над островами Пряности и оттуда тянет острыми томительными ароматами. Мталба тоже было потянулась к моей голове, но я притворился, что не понял ее жеста, и сказал Айтело:

— Как же это получается? Все племя льет слезы, а ваши тетушки веселятся вовсю.

— Они женщины Горя.

— Горечи? Не мне судить, где горе, где счастье. Но сестры явно наслаждаются жизнью.

— Да, они счастливые. Они Горемыки.

Айтело стал подробно объяснять, что Горемыка — личность особая, воплощение серьезности. Никто не может быть лучше и выше ее. Горемыка и мыкает горе, и помыкает им. Потому и веселится. Более того, Горемыка не только женщина, но и мужчина одновременно. Одни придворные Виллателе — ее мужья, другие — жены. И тех и других у нее навалом. Жены зовут ее мужем, мужья — женой. Детям она и отец, и мать.

Горемыки преодолели обычные человеческие слабости и благодаря своему превосходству делают что им заблагорассудится. Мталба тоже на пути к совершенству.

— Вам повезло, Хендерсон. Вы понравились тетушкам.

— Значит, они хорошего обо мне мнения?

— Самого высокого. Восхищаются вашей внешностью и тем, что вы победили меня.

— Наконец-то моя сила на что-то пригодилась. Перестала быть бременем для других. Скажите, принц, неужели эти женщины бессильны против лягушек?

Айтело, посерьезнев, кивнул.

Затем слово взяла королева, начав с приветствия по поводу моего прибытия. Голова у нее слегка тряслась, руки двигались перед моим лицом, слышалось прерывистое дыхание. Потом она умолкла, улыбнулась, не раскрывая рта, и уставила на меня здоровый глаз.

У меня было два переводчика, поскольку в церемонии не мог не участвовать Ромилей. Он обладал чувством собственного достоинства и был образцом куртуазности на африканский манер, будто его с младых ногтей готовили к жизни при дворе. Голос у него был высокий, и говорил он, растягивая слова, поглаживая подбородок одной рукой и назидательно подняв указательный палец другой.

После приветствия королева осведомилась, какого я роду-племени. Ее естественный вопрос немного испортил торжество. Не знаю, почему мне всегда неприятно рассказывать о себе, но я затруднился ответить. Может, надо было сказать, что я богатый человек и приехал из Америки? Но она вряд ли знает, где она, эта Америка. Цивилизованные женщины — и те не сильны в географии. Спросите мою Лили, куда течет Нил — на юг или на север, она не ответит. Виллателе наверняка не ожидала услышать название континента. Я стоял с отвислым животом, поцарапанным в схватке с Айтело, и размышлял, что ответить. Повторю: лицо у меня своеобразное. Из-под полуопущенных век я видел, как женщины поднимают грудных младенцев над головой, чтобы показать им удивительного пришельца, а те, оторванные от груди мамаш, ревут. Природа в Африке находит свое крайнее выражение. Младенческий рев напомнил мне о ребенке из Данбери, которого нашла и принесла домой моя незадачливая дочь Райси. Воспоминание резануло меня как ножом, и я снова впал в состояние подавленности. Прошлое опять тесно обступило меня, сдавило грудь. Кто же я, кто? Бродяга-миллионер? Прирожденный грубиян и буян? Скиталец, покинувший страну, основанную его предками? Человек, которому внутренний голос твердит: «Хочу, хочу!»? Который с отчаяния пиликает на скрипке в надежде услышать ангельские голоса? Человек, обязанный пробудить свою душу ото сна, иначе…

Что я мог сказать этой африканской королеве в львиной шкуре и дождевике поверх нее (она уже успела надеть его и застегнуть)? Что я растратил все, что дала мне природа, и разъезжаю по белу свету в поисках исцеления? Или что прощение грехов вечно и неизменно, как я вычитал в какой-то книге и по беспечности потерял ее? «Ты должен ответить этой женщине, — сказал я себе. — Но что?»

Королева увидела, что я тупо молчу, и переменила тему. Чтобы убедиться, что дождевик действительно не пропускает влагу, она окликнула одну из своих длинношеих жен и велела той плюнуть на полу плаща, растереть плевок и пощупать с изнанки. Там было сухо, о чем она не замедлила сообщить присутствующим. Виллателе снова обняла меня, готовая оказать королевскую милость. Я второй раз приник к ее животу, опять почувствовал исходящую из него силу и опять подумал: «Когда же наступит час пробуждения моего духа?»

Между тем мужчины, почти все атлетического сложения, продолжали свистеть, широко, как сатиры, разевая рты (в остальном они ничем не напоминали этих мифологических существ). Женщины хлопали в ладоши, вытянув руки, точно играли в волейбол, и приседали, как бы принимая мяч.

Впервые увидев арневи, я понял, что жизнь среди них может изменить человека вроде меня к лучшему. Они уже показали, что расположены к незнакомцу, и мне захотелось чем-нибудь отблагодарить их. «Если бы я был врачом, то сделал бы операцию на глазах Виллателе, удалил бы катаракту», — подумал я, и тут же мне стало ужасно стыдно, что я не врач. Проделать такой путь и принести так мало пользы? Сколько мужества, подготовки и находчивости требуется для того, чтобы проникнуть в самое сердце Африки и оказаться не тем, кем должен быть… Знакомая мысль завладела мной: я занимаю во Вселенной чье-то чужое место. Смешно жалеть, что я не врач, ведь большинство медиков — ничтожные людишки, а некоторые доктора, кого я знаю, — нечистоплотные вымогатели. И все же я в тот момент вспомнил кумира моего детства Уилфреда Гренфелла, который основал миссию на Лабрадоре и лечил местных жителей. Лет сорок назад, читая его книгу на заднем крыльце, я дал себе слово тоже стать медиком-миссионером. Плохо, что страдание — едва ли не единственный способ разбудить спящий дух. Бытует мнение, что и любовь способна на такое. Так или иначе я предполагаю, что сюда, в селение арневи, должен был бы прибыть не я, а другой, человек практичный и полезный. Несмотря на все очарование двух женщин королевской крови, я переживал настоящий душевный кризис.

Помню один разговор с Лили. Я спросил: «Как по-твоему, я не слишком стар, чтобы заняться изучением медицины?» Лили — не из тех женщин, которые могут дать ответ на практический вопрос, но она сказала: «Ну что ты, милый! Учиться никогда не поздно. Ты, может, до ста лет проживешь». Она ведь считала меня «живучим».

— Хотел бы прожить до ста, — сказал я ей, — чтобы поступить в ординатуру в возрасте шестидесяти лет, когда другие уже уходят на покой. Но я ведь не «другой», мне неоткуда и некуда уходить. Естественно, я не рассчитываю прожить пять или шесть жизней, дорогая Лили. Больше половины тех, кого я знал в юности, давно на том свете, а я, как видишь, строю планы на будущее. Для себя и для домашних животных. У человека за всю жизнь бывает пять или шесть собак. Каждая из них в свой срок дохнет, а затем уходит и их хозяин. Трудно думать о поступлении в ординатуру, чтобы научиться анатомировать трупы или принимать роды. У меня не хватит терпения пройти курс анатомии.

По крайней мере Лили не высмеяла меня, как когда-то Френсис.

«Если бы я изучил естественные науки, — думал я сейчас, — то, вероятно, нашел бы простой способ избавиться от лягушек».

Настала моя очередь получать подарки. Сестры пожаловали мне подушку в леопардовой шкуре вместо наволочки, а также корзину печеного ямса, покрытую соломенной салфеткой. Мталба закатила глаза — верный признак, что она в меня втрескалась — и лизнула мне руку. Я отдернул ее и вытер о штаны.

Но вообще-то я думал, как мне повезло: попал в замечательное место. Королева поможет мне исправиться, если захочет. Разожмет ладонь и покажет зачаток, зародыш всего, что есть, покажет тайну бытия. Я был абсолютно уверен, что она владеет ею. Земля — это гигантский шар, который держится в пространстве благодаря собственному вращению и силовым потокам магнитного поля. Мыслящие существа, населяющие планету, движутся вместе с нею, каждое по своей орбите. Виллателе понятия не имела ни о вращении, ни о земном магнетизме, и это дало ей силы и научило радоваться жизни. Посмотрите, как она счастлива, как растягивает в улыбке рот под плоским носом, как зорок ее здоровый глаз и неподвижен больной, перламутровый! Даже взгляд на нее приносил утешение, придавал силы и внушал надежду, что близится час пробуждения моего духа.

Меня охватило счастливое волнение, которое всегда вызывало у меня зубную боль. Это особенно касается эстетического наслаждения. От лицезрения красоты у меня ноют десны. Как в то осеннее утро, когда отцветали последние туберозы. Я стоял в своем вельветовом халате в зеленом полумраке под сосной. Сквозь ветви пробивалось оранжевое, словно лисий мех, солнце. Каркало воронье, приветствуя живописное умирание природы. Тогда у меня нестерпимо ныли десны — так же как сейчас. Я чувствовал, как отступает моя самонадеянность и заносчивость, даже тяжесть в животе ослабла.

— Послушайте, ваше высочество, не мог бы я поговорить с королевой?

— Вы ведь разговаривали с ней, Хендерсон.

— Я имею в виду серьезный разговор, а не светскую болтовню. Поговорить о мудрости жизни. Королева прониклась ею, и я хотел бы, чтобы она поделилась со мной.

— Хорошо, очень хорошо. Вы победили меня. Не могу отказать.

— Замечательно, что вы меня поняли, принц. Буду благодарен вам по гроб жизни.

Мталба снова взяла мою руку.

— Что она хочет?

— Она привязалась к вам. Вы видите, она самая красивая здесь женщина, а вы сильнее любого сильного. Вы завладели ее сердцем.

— Нужно мне ее сердце как корове седло, — раздраженно ляпнул я и начал думать над тем, с чего начать разговор с королевой, на чем сосредоточиться. На браке и семейном счастье? На детях и долге? На болезнях и смерти? На внутреннем голосе, что твердил: «Хочу!»? Но разве это объяснить? Нет, необходимо найти самые простые и самые важные вопросы. Мысли мои начали путаться. Вот пример того, что было у меня на уме, когда я стоял на площадке перед жилищем королевы под навесом, — Лили, моя дорогая жена, незаменимая женщина, которая хотела, чтобы мы оба покончили с одиночеством. Теперь она не одна, но я по-прежнему одинок. Избавиться от одиночества могут помочь другие люди. Но между людьми существуют два типа отношений: братство или ненависть. На свете еще существует ложь. Люди лгут друг другу без зазрения совести. Лгут, полагая, что ложь лучше ненависти, или надеясь, что их ложь — во спасение. Оттого я недоверчив к людям.

Как же все-таки следует жить?

Может, с этого и начать?

Нет, так, с бухты-барахты нельзя. К серьезным вопросам надо подходить исподволь. Поэтому я сказал Айтело:

— Дорогой друг, пожалуйста, скажите королеве, что мне удивительно приятно просто видеть ее. Не знаю, что привлекает меня — ее внешность, или львиная шкура, или еще что. Но я смотрю на нее, и приходит покой.

Айтело перевел. Королева улыбнулась, подалась вперед и что-то сказала.

— Она говорит, что ей тоже приятно видеть вас.

— Правда? — обрадовался я. — Рад слышать. Словно глас Божий с небес. Для меня большая честь — познакомиться с нею.

Я обнял Айтело за плечи. Сердце мое переполняла радость.

— Ваше высочество, по правде говоря, вы сильнее меня. У меня хватает сил, это факт, но не такие нужны человеку. Вот у вас — хорошая, добрая сила.

Принц был тронут, сказал, что я преувеличиваю.

— Нисколько. Но мне понадобилось бы несколько месяцев, чтобы все объяснить. Моя душа — как ломбард, набитый невостребованными удовольствиями и вещами — старые кларнеты и фотоаппараты, неполные сервизы и траченные молью меха. Однако не будем спорить. Я только хочу сказать, что рад узнать ваше племя, и вас, и королеву. Замечательный вы народ. Я люблю вас. Я избавлю вас от лягушек, даже если это будет стоить мне жизни!

Мужчины засвистели негромко, мелодично.

— Тетушка спрашивает, чего бы вам хотелось, сэр.

— Вот как? Для начала спросите, кем она меня считает, поскольку сам я затрудняюсь определить, кто я такой.

Виллателе подняла брови, и ее здоровый глаз широко раскрылся, словно передавая внутреннюю сущность этой женщины. Веко другого, незрячего, глаза приспустилось, так будто она подмигнула мне. Пальцы шевелились, как при чтении книги, напечатанной шрифтом для слепых. Королева говорила, не отводя от меня взгляда. Айтело перевел ее слова: «Вы мощный человек, сэр. Сильный. (Я кивнул в знак согласия.) Голова полна мыслей. Имеете также качества (это ничего, ничего). Любите синь…» (Айтело пару секунд подбирал слово, а я стоял в этом красочном жилище на золотом песке, глядя на коричневый кустарник чуть поодаль и слыша его коричный запах, стоял, одержимый желанием узнать, что скажет обо мне ее мудрое величество.)

— Сенсации, — подсказал я.

Айтело продолжал:

— Она говорит, у вас много горя, мистер Хендерсон, ваше сердце лает…

— Вот именно, причем лают все три головы, как у сторожевого пса Цербера. Но почему оно лает?

Айтело вздрогнул, словно его потрясло то, что он услышал о человеке, с которым он познакомился, померявшись силами.

— Бешеные, — выдавил он.

— Признаюсь, так и есть. У вашей тетушки поистине дар проникновения в чужую душу… Говорите, королева Виллателе, говорите, я хочу узнать правду. Не щадите меня.

— Страдаете, — перевел Айтело.

— Еще как!

— Мистер Хендерсон, она говорит, вы на многое способны. Судит по вашему росту и величине носа.

Я дотронулся до лица. Глаза у меня тоже большие и печальные. Привлекательность проходит с возрастом.

— Когда-то девчонки заглядывались на меня. Что касается носа, то им, принюхиваясь, я и познаю мир. Такой нос достался мне от дальнего предка, родоначальника Хендерсонов. Он начинал как простой колбасник, а стал самым беспринципным дельцом в Америке.

— Королева просит извинения, ей не хочется говорить о вас плохо.

— Ну да, плохого во мне и без нее хватает. Но я не робкого десятка, ваше высочество. Пусть выкладывает все как есть.

Устремив на меня задумчивый взгляд здорового глаза, Виллателе заговорила.

— Что она говорит?

— Хочет знать цель вашего прихода. Вы проделали долгий путь. Вы не молоды, мистер Хендерсон, и весите килограммов сто пятьдесят. Вы сильный человек, да и сложены как паровоз, но когда чересчур много мышц… это как статуя…

Мне было больно слушать его. Я беспомощно моргал глазами, запавшими в сеточки глубоких морщин. Потом вздохнул и сказал:

— Ваше величество, благодарю за откровенность. Действительно, кажется странным, что я прошел такую дальнюю дорогу по пустыням и перевалам. Я шел нехожеными тропами для поправки здоровья. — Айтело удивился и прыснул со смеха. — И правда, посмотришь на меня — здоров как бык. Но моя здоровая внешность — всего лишь видимость. Какое же это несчастье — быть человеком! У человека масса странных хворей. Он болеет только потому, что он человек. Не успеешь оглянуться, как пролетели годы и ты тоже хвораешь, как и твои сверстники, тоже становишься вместилищем плохого настроения, подозрительности, необдуманных поступков и пустого себялюбия. Спрашивается: кому это нужно? Что в этом за прок? Пусть королева зачитает до конца перечень моих поступков и проступков и составит обвинительное заключение, к которому я добавлю несколько пунктов. Впрочем, она и сама их знает. Нетерпеливость, неистовство, похоть и прочее, и прочее. Словом, джентльменский набор нравственных недостатков, нет, душевных уродств…

Айтело перевел что мог из моего длинного монолога.

Виллателе слушала и с серьезным видом глядела в потолок, точнее — крышу из бамбуковых стволов янтарного цвета и симметричных пальмовых листьев.

— Она говорит, — тщательно выбирая слова, перевел Айтело, — мир кажется странным ребенку. Вы не ребенок, сэр.

— Удивительная женщина, ваша королева. Какие верные вещи она говорит! Мой душевный разлад начался еще в детстве.

Я стиснул руки, уставился взглядом в пол и принялся размышлять. Когда дело доходит до размышлений, я становлюсь похожим на замыкающего в эстафетном забеге: жду не дождусь, когда мне передадут палочку, хватаю ее и… мчусь в противоположном направлении.

Мысли мои текли приблизительно так:

«Ребенку мир кажется странным, но он не боится его, только удивляется. На взрослого же мир наводит страх. Почему? Потому что он знает: ему суждено уйти в другой мир. Человек боится не жизни, а смерти. Ему даже хочется, чтобы его похитили, как ребенка. Тогда не будет его вины в том, что случится. Но кто же виноват? Кто похититель? Какой-то цыган? Нет, странность жизни. Она отдаляет смерть. О ней не думают, как не думает ребенок».

Я был горд, что пришел к такому заключению, и сказал Айтело:

— Скажите королеве, что большинство людей стараются избежать трудностей и тревог. Тем более беды. Беда дурно пахнет. Скажите, что вовек не забуду ее великодушия. А теперь слушайте…

И я пропел из «Мессии» Генделя: «Человека больших печалей, его презрели и изгнали», — затем перешел к другому разделу: «Кто дождется Второго пришествия и узреет его Явление…»

Виллателе была в восторге и покачала головой. Лицо Мталбы светилось радостью, на лбу собрались складки и поползли к крашенным в темно-синий цвет волосам. Женщины-придворные захлопали в ладоши, а мужчины засвистели хором. «Замечательно, мой друг!» — сказал Айтело. И только крепыш Ромилей не одобрял происходящее. Впрочем, может, и одобрял, но глубокие морщины на лице придавали ему недовольный вид.

— Гран-ту-молани, — сказала королева.

— Что она сказала? — живо спросил я.

— Говорит, вы хотите жить. Гран-ту-молани. Человек любит жизнь.

— Да, да, молани. Я молани. Господь наградит королеву за сказанное. Я тоже постараюсь оказать ей услугу. Прогоню лягушек из водоема. Они пожалеют, что пожаловали туда, где их не ждали. Пожалеют, что вообще родились на свет. Гран-ту-молани, королева! Гран-ту-молани все! — Я приветственно приподнял шлем. — Господь не играет в кости на наши души, и потому гран-ту-молани!

Народ заулыбался и хором пропел: «…ту-молани!»

Сияющая Мталба нежно смотрела на меня.

VIII


Я представитель знатного рода, который ненавидят и клянут вот уже двести с гаком лет. Когда я сидел на берегу Мексиканского залива и бил из рогатки бутылки, постояльцы пансионата пожаловались не на государственного деятеля Хендерсона и не на посла Хендерсона, а на другого, шалопая и психа. Один из нашего семейства посчитал, что в нем течет кровь жителя Поднебесной, и участвовал в Боксерском восстании. Другого за 300 000 баксов купила итальянская актриса. Третий с воздушного шара агитировал за движение суфражисток, и его унесло ветром в неизвестном направлении. Среди Хендерсонов были любители многодневных дурацких (француз сказал бы «идиотских») загулов. Еще один в нашем роду, страдая от скуки в своем римском палаццо, ездил на коне по всему дворцу — из конюшни в спальню, из спальни в салон. Узнав о землетрясении на Сицилии, он первым поездом и первым пароходом добрался до Мессины и, не смыкая глаз, две недели помогал разбирать завалы и вытаскивать пострадавших, за что был удостоен медали. Это происшествие показывает, что нашему роду не чужда идея служения человечеству, хотя осуществлялась она порой в странной форме. Один из Хендерсонов любил читать проповеди, хотя не был священником. В определенный день и час бил колотушкой по рельсу, созывая соседей к себе.

Говорят, я похож на него. Не знаю, но по крайней мере у нас один и тот же размер воротничка. Могу также похвастаться: однажды в Италии я целый час до прибытия саперов держал на плечах взорванный мост. Впрочем, это было лишь исполнением воинского долга. Более показателен другой пример. Попав в госпиталь со сломанной ногой, я все время проводил в детском отделении, прыгая по палатам на костылях в больничном халате и забавляя ребятишек. Пожилые медсестры гонялись за мной, чтобы сделать очередную перевязку, но не могли догнать.

Итак, я попал в самый глухой уголок Африки. Черт побери эту глухомань! Почему доброе племя, арневи, должно страдать от каких-то лягушек? Естественно, мне захотелось облегчить участь людей. Я, вероятно, способен это сделать. Надо хоть чем-нибудь отплатить королеве за то, что она сделала — как книгу, прочитала меня до последней страницы и открыла мне закон гран-ту-молани. Арневи не исключение из общих правил. Им доступна мудрость жизни, их помощницы, когда дело касается лягушек. Я уже объяснял себе и вам, что евреи поклонялись Яхве, но не смогли защититься от римлян, потому что была суббота. Такова сила обычая. Эскимосы тысячами гибнут от голода, когда кругом бродят стада оленей, потому что не положено есть оленину в сезон рыбы, а рыбу в сезон оленей. Но какое отношение система человеческих представлений и человеческих ценностей имеет к реальности, спрошу я вас. Мы строим системы, а за ними пропадает реальность. Я сам умирал со скуки и страдал от всевозможных напастей, и тем не менее испытал счастье, такое же полное, как водоем полон воды, которую не пьет скот. Взаимопомощь — вот что спасет арневи и меня. Я помогу племени в том, в чем они неразумны, а они помогут мне в том, в чем неразумен я.

Между тем показалась луна. Выпуклая сторона серпа была обращена на восток. Лунный свет подчеркнул крутизну горных склонов и высоту самих гор — порядка десяти тысяч футов. Вечерний воздух казался сизо-зеленым. Бамбук и пальмовые листья стали еще больше похожи на пышное оперенье. Мы с Айтело стояли в окружении его жен и родни.

— Принц, — сказал я ему, — я собираюсь заняться этими тварями в водоеме. Уверен, что справлюсь с ними. От вас ничего не требуется. Я не жду даже вашего мнения. Всю ответственность беру на себя.

— О, мистер Хендерсон, вы необыкновенный человек. Но осторожнее, сэр, чтобы вас не занесло.

— Наоборот, ваше высочество, — хохотнул я. — Я способен на что-то дельное, только когда меня заносит.

Айтело ушел. Мы с Ромилеем сели поужинать. Холодные клубни печеного ямса и сухари я запивал виски, а напоследок заглотил пригоршню витаминов.

— Пошли, Ромилей, к водоему, посмотрим, что почем.

Я захватил фонарь, иначе под навесом ничего не разглядеть.

Лягушкам в этих краях жилось лучше, чем кому бы то ни было. Здешние твари принадлежали к редкому виду горных лягушек: зеленые с белыми крапинами, с выпученными глазами и белыми лапами.

Говорят, что воздух — последнее прибежище человеческой души, но если говорить о чувствах, то лучшая среда для них — вода.

Дневная жара еще не спала. Лицо у меня горело. Полуоткрытый рот был как кратер вулкана. Казалось, излучаемое мною сияние получше фонаря в руке осветит поверхность воды. При других обстоятельствах мне не было бы дела до лягвы. Я против этих тварей, в сущности, ничего не имею.

— Почему смеется господин? — спросил Ромилей.

— Смеюсь? Я и не собирался. Эти твари не квакают, не кричат. Они поют. В Коннектикуте тоже любят петь, но голоса у нас там писклявые. А здесь полнозвучные басы и баритоны, слышишь? Тра-та, тра-та-та. Agnus Dei. Agnus Dei qui tollis peccata mundi, miserere no-ho-bis![5 - Агнец Божий, что отпускает грехи наши. Сжалься над нами! (лат.)] Это же Моцарт, будь я не я, Моцарт! Я покажу им, где раки зимуют!

Я торжествовал — ура! ура! ура! — предвкушая победу над лягушками. Мы боимся смерти, но если хорошенько присмотреться к какому-нибудь отдельно взятому случаю, то ни от страха, ни от трусости не остается и следа. Мне было жаль несчастных буренок, тем более жаль человека. Это стопроцентный факт. Но этих поганых лягушек мне хотелось извести вчистую.

В то же время я не мог не осознавать глубокое различие между мной и моими противниками. С одной стороны, безобидные, в сущности, земноводные, которые не виноваты в том, что попали в селение арневи. С другой — миллионер с положением в обществе, детина ростом шесть футов четыре дюйма и весом двести тридцать фунтов, боевой офицер, кавалер медали «Пурпурное сердце», удостоенный и других наград. Но я ведь не виноват в том, что я такой, какой есть, не так ли?

Должен упомянуть о том, как несколько лет назад впутался в нелепую историю с одним животным… Кстати, это вполне соответствует словам пророка Даниила: «И отлучат тебя от людей, и будет обитание твое с полевыми зверями». Как ни стараюсь, не могу отделаться от этой мысли. Я не веду речь о свиньях, которых развожу. Это бизнес. Речь пойдет о коте.

Помните, я рассказывал о старом доме на моем участке, который Лили переделала и сдала преподавателю математики с супругой? Дом был неважно утеплен, жильцы стали жаловаться, я их выселил. Из-за них и их кота мы с Лили крупно повздорили. Тогда, напомню, и случился удар с мисс Ленокс.

Наши жильцы пару раз приходили к нам по вопросу утепления и отопления. Притворяясь, что не знаю об их визите, я в своем красном халате и ботфортах — «веллингтонах», которые надеваю, когда хожу на скотный двор, притаился в коридоре второго этажа и с интересом прислушивался к разговору в гостиной. Лили пыталась успокоить постояльцев. Жена хотела было обсудить проблему со мной, но я отвертелся: «Пусть у тебя голова болит. Не желаю видеть чужих людей на моей земле». Думаю, она пригласила эту пару, чтобы подружиться с ними, чему я, естественно, воспротивился: «Чем еще они недовольны? Моими свиньями?» «О свиньях они не сказали ни слова», — ответила Лили. «Два „ха-ха“! Видела бы ты их лица, когда готовят мешанку. Я вообще не понимаю, зачем ты взялась переделывать второй дом, если о первом-то не успеваешь позаботиться».

Второй раз наши жильцы были настроены более решительно. Я видел их из окна спальни. За хозяевами, перепрыгивая через мерзлые стебли на огороде, бежал дымчатый кот. Картинно смотрится спаржевая капуста, прихваченная первым морозцем… Переговоры в гостиной затянулись. Мне это надоело, и я стал топать ногами, а потом заорал с верхней площадки лестницы: «К чертовой матери из моего дома и с моей земли!»

Математик сказал: «Мы немедленно съедем, но прежде хотелось бы вернуть задаток. Кроме того, вы должны взять на себя расходы по перевозке вещей». «Отлично. Поднимайтесь сюда и забирайте ваши денежки. — Потом двинул сапогом по балясине и проревел: — Убирайтесь!»

Посетители убрались, забыв о своем коте. Терпеть не могу, когда по дому шмыгают разные твари. Бездомные коты даже опасны. А этот, брошенный, был экземпляр хоть куда. Я видел, как он охотился на бурундуков. В свое время нам пять лет не давал покоя здоровенный кот, живший в старой сурочьей норе возле пруда. Он был отчаянный задира, не давал проходу домашним котам, царапал их до крови. Я подкидывал ему отравленную рыбу, пытался выкурить его из норы дымовыми шашками, целыми днями стоя на коленях в ожидании, когда он вылезет.

Поэтому я сказал Лили:

— Если этот кот одичает, как тот, другой, — помнишь? — ты об этом пожалеешь.

— Хозяева приедут за ним, — возразила она.

— Не верю я им. Они бросили его. Ты понятия не имеешь, на что способны бродячие коты. Уж лучше рысь в доме.

У нас был работник, звали его Хэннок. В тот день он сортировал яблоки в сарае, отбрасывая в сторону падалицу на корм свиньям. Он хрюшек терпеть не мог: не прощал разрытых грядок.

Прихожу я к нему и спрашиваю:

— Где кот, которого оставили эти умники?

— Чтой-то вы окрысились на него, мистер Хендерсон? Кот как кот, не причиняет хлопот.

— Тебе они что, заплатили, чтобы ты присматривал за ним?

— Ничего они не платили. Но я и даром могу присмотреть.

Только позднее я узнал, что ему дали две бутылки виски и коробку сухого молока.

— Чтобы никаких бродячих животных на моей земле, слышишь?

Я обошел все поместье, прежде чем нашел кота. Схватил за загривок, отнес в дом и запер на мансарде. Затем отправил его хозяевам заказное письмо следующего содержания: «Если не заберете кота до 16.00 завтрашнего дня, не знаю, что с ним сделаю».

На обед в тот день Лили пришла напудренная и в выходном платье. Я сказал ей, что поймал кота, и показал квитанцию.

— Почему ты не ешь, что-нибудь случилось? — спросил я, хотя уже знал, что сейчас она начнет отговариваться.

У Лили отменный аппетит. Владелец ближнего ресторана рассказывал мне, что в хорошем настроении она запросто может заказать два бифштекса и три бутылки пива. Такой клиентки у него никогда не было. Я горжусь тем, что моя половина любит покушать как следует.

— Ты ведь тоже не ешь, — заметила Лили.

— Кусок в горло не лезет. Нервничаю.

— Малыш, ты не волнуйся.

Но у меня весь организм ходил ходуном.

Я не сказал Лили, что намерен сделать. На другой день в 15.59, не дождавшись ответа от бывших жильцов, я поднялся на мансарду. В руках у меня была хозяйственная сумка, а в ней — пистолет.

Войдя, я сказал: «Тебя бросили, дорогуша». Кот у стены выгнул горбом спину, ощетинился, зафыркал. Я поднял пистолет, но передумал и, усевшись на пол, стал целиться. Комната была небольшая, и я решил, что покончу с котом с первого же выстрела. Из книг о Панчо Вилье я узнал о мексиканском способе меткой стрельбы: положить на ствол указательный палец, а на спусковой крючок нажать средним пальцем. Я прицелился коту в голову и сдвинул скрюченный средний палец. Раздался выстрел. Мимо.

Наверное, я не хотел убивать живое существо, но держал это в тайне от самого себя. Другого объяснения нет, ведь опытный вояка не может промахнуться с расстояния восьми футов.

Я толкнул ногой дверь, кот выскочил. По лестнице, вытянув лебединую шею, поднималась бледная испуганная Лили. Пистолетный выстрел опять напомнил ей самоубийство отца.

— Что ты сделал?

— Пытался сделать то, что задумал, черт меня побери!

Зазвонил телефон. Я взял трубку, это была жена математика.

— Чего вы тянули? Теперь уже почти поздно.

На другом конце провода женщина в слезы. Мне тоже было не по себе, и я заорал во весь голос:

— Увозите своего кота, будь он неладен! Вы, горожане, не умеете обращаться с домашними животными!

Обычно я просчитываю свои действия, но на сей раз… Как я мог так обмишуриться? Промах привел меня в глубокое замешательство.

Я стоял у водоема, соображая, как вернее расправиться с лягушками. Мои размышления и вызвали в памяти тот неприятный случай, когда я едва не совершил смертный грех.

«Но ведь здесь совсем другое дело», — убеждал я себя, перебирая способы расправы. Выловить их сачком? Отравить? Нет, не то.

Единственное, что пришло мне в голову, — это бросить гранату.

— Дохлые, они всплывут на поверхность, а нам останется только собрать их, — сообщил я Ромилею.

— Господин, не надо граната! — испуганно пробормотал тот, когда до него дошло, что я имею в виду.

— Что значит «не надо граната»? Чего ты затрясся? Я старый солдат, знаю, что говорю. Пойдем спать. У нас был трудный день, и завтра дел невпроворот.

Перед сном Ромилей всегда молится. Он становится на колени, опускается мягким местом на икры ног, складывает под подбородком ладони с растопыренными пальцами и начинает бубнить слова молитвы.

— Замолви за меня словечко, — сказал я всерьез иль в шутку.

Мой спутник начал понимать, с кем имеет дело, полагаю, привязался ко мне, но уже догадывался, что я скор на необдуманные поступки и не очень-то везучий.

Спал Ромилей на боку, сунув одну руку между коленями согнутых ног, а другую подложив под щеку.

Я лег на одеяло в стороне от входа, чтобы лунный свет не падал на глаза. Редко страдаю от бессонницы, но сегодняшний день был полон впечатлений. Не давал заснуть бессвязный поток мыслей: пророчество Даниила, проклятый кот и проклятые лягушки, эта группа встречающих в слезах, поединок с Айтело, королева, заглянувшая в мое сердце и открывшая мне тайну гран-ту-молани. И среди этой мыслительной неразберихи стоял главный на данный момент вопрос: как взорвать лягушек?

Я кое-что знал о взрывчатых веществах. Что, если сделать бомбу из корпуса фонаря? Вынуть оттуда обе батарейки и насыпать внутрь пороху из патронов моего «магнума». Заряд предостаточный, можно уложить слона. Этот «Магнум-375» я купил специально для поездки в Африку, прочитав статью о нем то ли в «Лайф», то ли в «Лук». В статье рассказывалось, как один мужик из Мичигана с расстояния 350 метров свалил из этого карабина на Аляске трехметрового северного медведя.

В свое время я тоже любил поохотиться, но, постарев, понял, что охота — не лучший способ общения с природой. Неужели человеку нечего делать, кроме как стрелять по братьям нашим меньшим?

Однажды в октябре, когда начинается охотничий сезон, когда из-за кустов появляется дымок и зверье разбегается во все стороны, я выскочил из дому и застукал охотников на месте преступления — промысел в чужих владениях. Мировой судья наложил на этих типов крупный штраф.

Решив использовать в гранате патронный порох, я заулыбался в темноте, предвкушая сюрприз для лягушек и благодарность всего племени. Может быть, королева Виллателе пожелает пожаловать мне высокий сан? Но я скажу: «Ни в коем случае! Я не ищу в Африке ни власти, ни славы. Эту маленькую услугу я оказал вам даром».

Мысли не давали заснуть. «Но если я хочу завтра сделать гранату, надо как следует выспаться и набраться сил», — сказал я себе.

Вообще говоря, я малость помешан на сне. Если мне не удается поспать полные восемь часов и просыпаюсь после семи с четвертью, то весь день едва волочу ноги. Видно, это еще одна моя навязчивая идея. С ними дело обстоит так: чем крепче мысль засядет в голове, тем более слабым я себя чувствую.

Мои думы были прерваны приходом принцессы Мталбы. Она села возле меня, вздыхая, взяла меня за руку и начала тихо говорить что-то. Затем стала гладить моей ладонью себе живот, и я ощутил ее на редкость мягкую кожу. Я притворился, что ничего не замечаю, зажмурился и представил, как собираю гранату. Отвинчиваю крышку корпуса фонаря, вытряхиваю батарейки, разнимаю патрон и сыплю порох в пустой корпус. Но что использовать в качестве средства воспламенения? Так, чтобы не промокло в воде? Запал можно сделать, надергав нитей из фитиля моей австрийской зажигалки и пропитав каким-нибудь водоотталкивающим веществом. Нет, лучше подойдут вощеные шнурки от моих башмаков.

Мталба лизала мне пальцы. Я вдруг почувствовал себя виноватым: если б она знала, что я творил этими самыми руками! Она поднесла к губам средний палец, которым я нажимал спусковой крючок пистолета, чтобы убить кота. Острая боль пронзила все мои нервы. Следовало бы сказать: «Моя прекрасная леди (ее считали красавицей, и понятно за что)! Я не тот, за кого вы меня принимаете. У меня буйный характер. У меня на совести невероятные поступки. Даже мои свиньи, и те меня боятся».

С женщинами надо держать ухо востро. Особенно с той, которой не ответил взаимностью. Такая всегда найдет средство напакостить тебе в отместку. Женщины вообще чудной народ. Их тянет к пьяницам, идиотам, насильникам, ворюгам. От любви бедняги теряют голову. Я не тупица и не слепец, вижу, как связана женская любовь с главными жизненными принципами. Если бы я не дошел до этого сам, подсказала бы Лили.

Ромилей спал как убитый. Правая рука по-прежнему была под щекой со шрамом, длинные волосы свесились набок. Сквозь входной проем я видел сияние луны и костры в разных местах селения. Арневи жгли сухие коровьи лепешки и колючие ветви кустарника около своих издыхающих любимиц. Женщина продолжала вздыхать, лизать мне пальцы и наглаживать моей рукой себя по животу. Мне подумалось, что эта толстуха с крашенными в темно-синий цвет волосами пришла не без умысла. Я протянул руку и дотронулся до лица моего верного спутника.

— Ромилей, проснись.

Тот открыл глаза:

— Да, господин?

— У нас гостья.

Приход принцессы не удивил его. Он сел.

Лунный свет сделался прозрачнее и чище. Казалось, что луна не только светит, но и насыщает воздух какими-то необыкновенными и приятными запахами.

— Спроси, чего она хочет, — сказал я.

Ромилей обратился к принцессе с изысканной вежливостью. Он вообще отличался куртуазностью, правда на африканский лад. Даже глубокой ночью, в неформальной обстановке мой проводник не забыл о светских манерах. Настал черед говорить Мталбе. Голос у нее был горловой, приятный. Изъяснялась она то скороговоркой, то напевно. Выяснилось, что красотка хочет, чтобы я ее выкупил («Не было печали…» — мелькнуло у меня в голове). Зная, что я прибыл налегке, она сама принесла выкуп.

— Женщина надо платить, господин, — сказал Ромилей.

— Я давно это знаю, приятель.

Потом я объяснил, что у меня куча денег и за ценой не постою, но вдруг сообразил, что дело не в презренном металле.

— Очень даже великодушно с ее стороны. Скажи, что я благодарен ей за предложение. При таком росте и при такой комплекции такая тонкость чувств. Пусть идет домой. Мне надо выспаться. Никому другому не под силу справиться с лягушками.

Но Ромилей сказал, что выкуп Мталба оставила перед хижиной и хочет, чтобы я его посмотрел. Я неохотно встал и вышел на лужайку. Прислужницы принцессы встретили будущего жениха с пробковым шлемом на голове негромкими приветственными возгласами: как-никак была глубокая ночь. Выкуп был богатый. На плетеной подстилке горкой лежали халаты, украшения, барабаны, сухие краски… «Ее величество — замечательная личность, — сказал я. — Разве у нее нет мужа?» Никто не мог дать определенного ответа, ведь она была необычным человеком. Одному Богу известно, сколько раз королева выходила замуж и сколько раз женилась. Рассказывать ей, что у меня уже есть жена, бесполезно. В свое время это обстоятельство не остановило Лили и тем более не остановит Мталбу.

Чтобы показать свое богатство во всей красе, она начала надевать на себя халаты — один, другой, третий… Действо развивалось при музыкальном сопровождении. Один из ее приближенных, малый с кольцом в ухе, играл на ксилофоне с полыми крокодильими костями вместо металлических пластинок. Он выколачивал нехитрую мелодию и улыбался, словно отдавал невесту в чужое племя, а та похвалялась своим приданым. Затем она накинула на нос своего рода вуалетку, как это делают арабки, и повязка оттенила ее влюбленные глаза. Подчиняясь ритму ксилофона, Мталба медленно ходила взад-вперед, покачивая бедрами. Лунная голубизна заливала ее фигуру.

— Скажи, Ромилей, что она чертовски привлекательная женщина и наряды у нее превосходные. — Уверен, что Ромилей перевел мой комплимент на понятный африканский лад. — Но я еще не закончил дела с этими лягушками и ни о чем другом думать сейчас не могу.

Я надеялся, что Мталба уйдет, но та продолжала танцевать и демонстрировать свои одежды — пышнотелая, но прекрасная, бросающая на меня огненные взгляды. И вдруг я почувствовал всю поэзию, все очарование этих минут. Я вообще большой ценитель красоты. Однако очарование — скоротечная штука, миг, и следа не останется. Так и случилось на этот раз, я снова почувствовал себя брошенным. Тем не менее арневи поверили в меня, и я чувствовал, что обязан оправдать их доверие, более того — обязан выполнить мое высокое предназначение.

Словно отдавая мне всю себя, Мталба лизнула мне на прощание руки.

— Ладно, ладно, спокойной ночи вам всем, — сказал я.

Мне ответили хором:

— Охо.

— Охо, охо! Гран-ту-молани.

— Ту-молани.

Сердце мое было переполнено радостью. Ромилей еще раз сложил руки под подбородком, как человек, собравшийся пуститься вплавь по вечности, помолился и быстро уснул. Я лежал с открытыми глазами и думал.

IX


Проснулся я в том же приподнятом настроении.

Занималась заря, а в хижине, казалось, стало темно, точно в погребе. Я достал из корзины клубень печеного ямса и очистил, как картофелину.

«Вот он и настал, один из самых главных дней в моей жизни», — подумал я, вдыхая прохладный утренний воздух. К готовности действовать прибавилось убеждение, что вещный мир подает мне поощрительный знак: «Давай, братец, давай!» Я ожидал получить этот знак от Виллателе. Думал, она разожмет ладонь, и передо мной раскроется шифр тайны человеческого бытия. Нет, все произошло так, как я не предполагал. Я почувствовал зуд в крови, чуть было не задохнулся от предчувствия чего-то большого и радостного. Люди с аллергией на птичьи перья или цветочную пыльцу поймут, что я имею в виду — ощущение чего-то неизведанного, невесомого, невидимого. Когда солнечный свет на стене стал совсем ярким, я отложил недоеденный клубень ямса, оперся обеими руками о землю и почувствовал, как мир подо мной закачался. Внизу простиралось могучее, нечеловеческое великолепие розового, как арбузный сок, цвета. Я сразу понял, как важно то, что происходит, потому что не раз в жизни мне выпадали моменты, когда к немому приходит дар речи, когда я слышал голоса предметов и видел их цвета. Вселенная как бы делала глубокий вдох и выдох, так что даже собаки прижимались в страхе к земле. На белой стене за колючим кустарником, как гусиная кожа, пылал розовый цвет. Казалось, будто плывешь над белыми гребнями морских волн на высоте десять тысяч футов. Пожалуй, лет пятьдесят назад я видел такой неповторимый цвет. Мне чудилось, будто я хилый мальчонка и, проснувшись один на большой двуспальной кровати, смотрю на лепной овал на потолке, где обитают ангелы, поют скрипки и стоят снопы пшеницы, а за окном с белыми ставнями лежит бесконечный мир того же розового цвета.

Я сказал «хилый мальчонка»? Но я вроде бы никогда не был хилым… Уже в шесть лет я выглядел как двенадцатилетний и слыл отчаянным сорванцом и задирой. Летом мы жили в небольшом городке у отрогов Адирондака. Там, где утонул мой брат Дик, стояла водяная мельница. Я, помню, забегал на мельницу, колом протыкал три-четыре мешка с мукой и давал деру. Вслед неслись проклятия мельника. Когда мы с Диком были совсем маленькие, отец брал нас на руки и нес к мельничному водопаду. В нескольких метрах от нас я как-то увидел длинную черную рыбину с огненными пятнами. Она пошевеливала плавниками, как парни на променаде поигрывали тросточками. Я проткнул своей палкой четыре мешка и, задыхаясь, кинулся прочь, в розоватый цвет, такой не похожий на обычный закат. Вода падала на мельничное колесо, из него вырастала роза на тонком стебле. «Ты что, психованный? — вопил мельник. — Ну погоди, я тебе все кости переломаю!»

Клянусь, я никак не ожидал увидеть такой цвет в Африке.

Я боялся, что он пропадет, прежде чем я успею что-либо сделать, и потому, опустившись на старые многострадальные колени, прижался лицом к стене. Я нюхал ее, как нюхают редкую розу, я вдыхал, впитывал ее неповторимый аромат. Душа полнилась тихой радостью, такой же мягкой, как тот цвет. Я сказал себе: «Я знал, что место, куда я пришел, принадлежит старине». Я с самого начала почувствовал, что найду здесь вещи, какие видел, когда был наивным и невинным, вещи, о которых мечтал всю жизнь и из которых ничего не добьюсь. Нет, мой дух не дремал, он твердил: «Охо-хо, охо-хо!»

Как и должно быть, освещение начало постепенно меняться, зато я снова увидел тот свет. Словно побывал на пороге нирваны. Я простился с ним без сожаления, но в надежде, что лет через пятьдесят снова увижу его. Иначе я просто обречен умереть простым нарушителем общественного порядка или последним болваном с тремя миллионами в кармане…

Снова обратившись мыслями к спасению арневи, я посмотрел на это другими глазами. Несколько минут глубокого переживания сделали свое дело. Переживание было прямой противоположностью тому, что я испытал, увидев в гигантском аквариуме колоссального осьминога. Зрелище спрута говорило о смерти. Я никогда ничего не добьюсь, если не выкину из памяти это страшное холодное чудовище, прижавшееся к стеклу. Теперь, после поданного мне светом и цветом доброго знака, я уверенно взялся за изготовление гранаты, хотя предстояло еще решить кучу проблем, и прежде всего определить момент наибольшей эффективности взрыва.

В свое время я с большим интересом читал газетные сообщения о бомбисте в Нью-Йорке. У этого человека возник конфликт с электрической компанией, и он решил отомстить ее владельцам. В «Ньюс» или «Миррор» были опубликованы схемы устройства его бомб, найденных в камере хранения на центральном вокзале. Зажав меж колен футляр со скрипкой, я погрузился в изучение этих схем и пропустил в метро свою остановку. Я хорошо представлял себе конструкцию взрывчатых устройств. В качестве корпуса тот тип использовал отрезок газовой трубы. Думаю, мне удалось бы сделать более совершенную бомбу: как-никак за плечами был офицерский курс пехотного училища, где помимо всего прочего нас обучали методам антипартизанской борьбы. Однако даже граната фабричного изготовления могла не сработать в водоеме.

Сдвинув шлем на затылок, я разложил перед собой приготовленные материалы и стал пересыпать порох из патронов в корпус фонарика. У меня руки приделаны как надо. Одному Богу ведомо, что в местности, где я затевал столько драк, мне с каждым днем становилось труднее нанять работников, так что и поневоле пришлось самому заниматься множеством дел. Лучше всего получалось плотничать, крыть крышу, красить стены дома и заборы. Хуже всего с ремонтом электропроводки и отопительных батарей. Было бы неверно утверждать, что я погрузился в работу с головой, но любое занятие требовало от меня предельного напряжения, подчеркиваю — любое, даже раскладывание пасьянса.

Я вывинтил из фонаря стекло и лампочку, вставил деревянную пробку подходящего диаметра и проделал в ней дырочку для запального шнура. Это была самая заковыристая часть гранаты, поскольку действие ее зависело от скорости, с какой будет гореть шнур.

Ромилей сидел поодаль, укоризненно покачивая головой. Я старался не обращать на него внимания, потом не выдержал и сказал:

— Чего нос повесил, приятель? Разве не видишь, я знаю, что делаю.

Это не разубедило моего спутника, и я мысленно послал его ко всем чертям.

С утра снова явилась Мталба. На ней были полупрозрачные фиолетовые шаровары и лоскут на носу, какие носят восточные женщины. Она любовно приложила мою руку к своей груди, словно мы окончательно объяснились прошедшей ночью. Под перестук ксилофона и мужской свист снова поплыла в танце, кокетливо покачиваясь: пышнотелая красавица объяснила придворным, что происходит, и Ромилей перевел:

— Женщина-Горемыка полюбила великого борца и ночью пришла к нему.

— Пришла к нему ночью, — хором повторили прислужницы.

— И принесла ему приданое, — дополнила Мталба и начала перечислять то, что принесла, включая двадцать голов скота с полным генеалогическим древом каждой коровы. — Приданое очень богатое, и лицо жениха засветилось краской радости…

— Краской радости, — вторили приближенные.

— У него на теле волосы, и он сильнее двух быков.

— Двух быков…

В другое время, может быть, я и ответил бы ей взаимностью, но знал: если посмотрю на себя в зеркало, то увижу глубокие морщины, изрезавшие лицо, и торчащие из ноздрей седые волосы. И заключил: «Она полюбила придуманного ею Хендерсона. Это факт».

Мысли о невозможности любви не мешали мне думать о гранате. Из чего лучше всего сделать запал? Я пробовал жечь нити фитиля, тонкую сухую веточку, шнурок от башмаков, даже полоски бумаги. Наиболее подходящим материалом оказался обувной шнурок.

Затылок ломило от волнения, но розовое видение вселило мне уверенность в себе. Тем более я не мог допустить, чтобы во мне сомневался Ромилей.

— Вот что, приятель, ты эти штуки брось! Можешь ты хоть раз в жизни поверить в удачу? Граната готова к бою.

— Да, господин.

— Я не из тех неумех, кто не способен сделать хорошую работу. Заруби это себе на носу.

— Да, господин.

— Вспоминаю одно стихотворение — о соловье, который пел, что человек не может вынести чересчур много реальности. А сколько нереальности может он вынести, спрашиваю я тебя. Улавливаешь?

— Улавливаю, господин.

— Каждый человек в глубине души знает, что должен внести в свою жизнь какой-то глубокий смысл. Улавливаешь?

— Да, господин.

— Жизнь может думать, что загнала меня в угол, что списала со счетов Юджина Хендерсона, еврея, такого-то года рождения, списала вместе с его дурацкими принципами. Но мы же люди. Я — человек, неповторимая личность, и много раз обводил жизнь вокруг пальца.

— О’кей, — сказал Ромилей и смиренно сложил руки.

Монолог утомил меня. Я держал гранату в руке, готовый выполнить обещание, данное Айтело и обеим тетушкам.

И тут я догадался, что ожидается какое-то важное событие. К моей хижине, хлопая в ладоши и затянув песню, начал стекаться народ. Мталба пришла в красном газовом халате, со свежей прической, с большими медными кольцами в ушах и медным же воротником на шее. Одни ее приближенные несли птиц на руках и плечах, другие вели коров. Животные были тощие, слабые, и люди целовали их. Стояла удушающая жара. Над головой нависло низкое небо без единого облачка.

«Вот и Айтело», — сказал я себе. Мне показалось, его высочество не разделяет всеобщего ликования. Брови у него были насуплены.

— Привет, принц! — По обычаю племени он приложил мою руку к своей груди, и сквозь белую блузу и зеленый шелковый шарф на поясе я почувствовал тепло его тела.

— Нам нужно организовать похоронную команду, — предложил я Ромилею. — Будем собирать дохлых лягушек… Ваше высочество, как ваши соплеменники относятся к дохлым лягушкам? Мертвые, они тоже запретные животные?

— Мистер Хендерсон, сэр. Вода — это… — Он не нашел подходящего слова, чтобы выразить истинную ценность этой жидкости.

— Понимаю, понимаю ваше положение. Но я хочу повторить то, что сказал вчера. Я полюбил ваш народ, принц, и должен доказать мою преданность вам. Иначе зачем я ехал из далеких земель?

Над головой кружились тучи мух, налетевших на скот. Надоедливые насекомые забирались даже под шлем. Голова отчаянно чесалась.

— Пора начинать! — сказал я и направился к водоему. За мной последовал Ромилей и еще несколько человек. Я пощупал карман шорт: австрийская зажигалка была на месте. В башмаке без шнурка идти было неудобно, и все-таки я шел, высоко подняв руку с гранатой, как держит руку с факелом статуя Свободы в нью-йоркской гавани.

Мы подошли к краю водоема, и я шагнул вниз, в водоросли. Всем остальным, в том числе Ромилею, приказал остаться наверху. В переломные моменты жизни человек должен полагаться только на себя. И я могу полагаться только на себя.

С гранатой в левой руке и зажигалкой с тоненьким фитильком — в правой я смотрел на воду. Там, в привычной среде, лениво плавали полусонные лягушки с глазами, похожими на спелый крыжовник, и рыскали толстоголовые головастики. А я, Хендерсон, стоял как высоченная сосна, чьи корни, переплетаясь, уходят глубоко в землю. Лягушачья колония не знала и не могла знать о моем дерзновенном замысле. И вдруг во всем моем организме началась химическая реакция страха. Мне знакомо это состояние, когда туманятся глаза, сохнет во рту, сводит шею. Я слышал оживленные разговоры сельчан, видел Мталбу, что стояла в своем красном газовом халате между ними и мной. Ну?

Я резко крутанул колесико зажигалки. Язычок пламени пополз по запальному шнуру, который когда-то был обувным шнурком, к корпусу фонаря, переделанного в гранату. Не чуя под собою ног, я зажал ее в кулаке и ждал, ждал, ждал… Вот язычок скрылся внутри корпуса. Я призвал на подмогу интуицию и удачу. Я ничего не хотел видеть, закрыл глаза. Слабый треск шнура говорил о том, что пламя неуклонно подвигается к пороху. Секунда, вторая… Я изогнулся и изо всех сил метнул мою самоделку под навес. Она стукнулась об него, перевернулась и упала в желтую воду. Лягушки попрыгали в разные стороны. Потом вода как будто вскипела. Я понял, что взрывное устройство сейчас сработает. Душа рванулась кверху вместе со столбом воды. «Ай да Хендерсон, ай да сукин сын!» — крикнул я. Может быть, взрыв был не такой силы, как над Хиросимой, но водяной столб вместе с лягушками поднялся метра на полтора. Лягушки, головастики, комки грязи, мелкие камешки стукались о навес и шлепались в желтую жижу. Никогда не подумал бы, что в десятке патронов к «Магнуму-375» столько взрывчатого вещества. По периферии сознания проносились самые быстрые мысли, и первая среди них: «В пехотном училище гордились бы таким курсантом, как старина Хендерсон» (отметки я там получал средненькие).

— Эй, Айтело, Ромилей, как вам это понравилось?

В ответ я услышал испуганные возгласы и увидел, что взрыв отвалил большой камень в передней части водоема и оттуда хлынула вода. «Ромилей, Айтело, на помощь!» — крикнул я со всей мочи. Лягушки градом сыпались на меня. Коровы, мыча, стали рваться к воде, но плачущие хозяева удерживали их. Ромилей был уже рядом, мы вдвоем пытались поставить камень на место, но он был слишком тяжел. Вода ушла, обнажилось илистое дно водоема с дохлыми лягушками. Народ в ужасе разбежался, и скоро рядом никого не осталось, кроме Айтело и Мталбы.

— Все погибло! — сказал я, закрыв лицо футболкой. — Айтело, убей меня! Жизнь — это все, что у меня есть. — И напрягся, ожидая удара ножом. Рядом рыдала Мталба.

— Мистер Хендерсон, сэр! Что с вами?

— Не спрашивайте, принц. Заколите меня. Возьмите мой нож, если у вас нет своего. Я не могу больше жить. Нет мне прощения.

Я покорно ждал удара. Остатки воды в водоеме почти испарились. Солнце палило. Завоняло дохлыми лягушками.

X


Я слышал плач Мталбы: «Айи, елли, елли».

— Что она говорит? — спросил я Ромилея.

— Она говорит: «Прощай! Прощай навсегда!»

Айтело сказал дрогнувшим голосом:

— Пожалуйста, мистер Хендерсон, закройте лицо.

— Зачем?.. Вы хотите взять мою жизнь?

— Что вы!.. Вы же победили меня. Хотите умереть — умирайте без меня. Вы — мой друг.

— Ничего себе друг…

Айтело говорил с трудом, словно у него в горле стоял ком.

— Я был готов жизнь положить, чтобы помочь вам. Какая жалость, что граната не взорвалась у меня в руке и не разнесла меня в клочья… Всегда у меня все наперекосяк получается. Ваши соплеменники недаром плакали, когда я пришел. Чувствовали, что я несу беду. — Я зарылся лицом в футболку. — Почему, скажите, почему не исполнилось ни одно мое заветное желание? Почему я обречен вечно терпеть неудачу? Хорошо, Айтело, если не хотите замарать руки моей кровью…

— Ни за что, — подтвердил он.

— Тогда мне остается поблагодарить вас, принц, поблагодарить и проститься.

— Что хочет делать господин? — спросил Ромилей.

— Мы уйдем. Это лучшее, что мы можем сделать для наших друзей арневи. До свидания, принц, до свидания, прекрасная леди, и передайте привет королеве. Я надеялся, что она раскроет тайную мудрость жизни, но, кажется, поторопился. Я не готов к таким откровениям. Да благословит вас всех Господь. Я ухожу, хотя должен был бы попытаться отремонтировать ваш водоем…

— Лучше не надо, сэр, — сказал Айтело.

Я не стал спорить. В конце концов, он знал проблемы своего племени лучше меня.

Ромилей зашел в хижину собрать наши вещи, а я пошел по пустынным проулкам к последнему дому селения. Там Ромилей догнал меня, и мы опять углубились в неведомые дебри. Я опозорился, и теперь мне ничего больше не узнать о гран-ту-молани.

Ромилей, естественно, хотел возвратиться в Бавентай. Он выполнил все условия нашего контракта, и джип теперь принадлежал ему.

— Однако как я смогу добраться до Штатов?

Айтело не захотел убивать меня. Он благородный человек, ценит дружбу. Я и сам могу вышибить себе мозги моим «Магнумом-375», и тогда не придется никуда возвращаться.

— Что вы сказать, господин? — спросил удивленный Ромилей.

— Я хотел сказать, что у меня была определенная цель, но ты видел, что произошло. И если я теперь отступлюсь, то сделаюсь живым мертвецом и проваляюсь в постели, пока не отдам концы. Может быть, этого я и заслуживаю. Я больше не имею права приказывать тебе. Если хочешь в Бавентай, возвращайся один.

— Вы хотите один, господин?

— Если так нужно. Назад мне пути нет. У меня четыре тысячных купюры, этого достаточно, чтобы обеспечить себе пропитание. В крайнем случае продержусь на акридах. Да, вот еще что. Если хочешь, можешь взять мой пистолет.

— Нет, — ответил Ромилей не раздумывая. — Я вместе.

— Правильный ты мужик, Ромилей. С тобой не пропадешь. А у меня как у царя Мидаса, только наоборот: к чему ни прикоснусь, все идет насмарку. Ну что, куда же мы пойдем?

— Не знаю. Может, к варири?

— Варири? Принц Айтело учился с их королем, как его?

— Дафу.

— Ну что ж, двинули?

Взвалив на себя большую часть груза, я сказал:

— Может быть, мы даже не войдем в селение варири — там посмотрим. Надежд на будущее маловато, но дома я точно загнусь.

По пути к варири я думал о том, как погребла в Колоне царя Эдипа разверзшаяся земля. Правда, тот после смерти обеспечил народу защиту.

Десять дней мы шли по местности, которая была очень похожа на плато Хинчагара. На шестой или седьмой день характер местности несколько изменился. На полуголых склонах стали появляться рощицы. Облака, казалось, притягивают к себе холмы, а те изо всех сил цепляются за землю, врастают в нее. Или мне это только мнилось? В моем состоянии весь мир представал перевернутым.

Длительные переходы по пересеченной местности были не в тягость Ромилею. Создавалось впечатление, что он рожден бродить по земле, как моряк плавать по морю. Характер груза, наличие регистрационного свидетельства и пункт назначения не влияют на ход плавания. Ромилей мерил землю своими худощавыми ногами, не задумываясь над тем, что он делает. Он находил воду в самых неожиданных местах. Ткнет палкой в грунт, и оттуда вдруг забьет фонтанчик. Отыскивал какие-то неизвестные плоды, и мы жевали мякоть для утоления жажды и голода. По ночам на привале затевали продолжительные беседы. Он считал, что после поломки водоема арневи все скопом должны двинуться в путь на поиски воды. Я сидел, сгорая от стыда. Но человек продолжает жить, что бы с ним ни случилось. Если он выжил, то и беду в конце концов одолеет.

Мы видели гигантских пауков, которые сплетали между кактусами паутину, похожую на провода и на радары. Повсюду высились муравьиные кучи. Страусы носились как осатанелые, несмотря на жару. Однажды я подобрался к страусу, хотел заглянуть в его глаза, но тот пустился наутек, только перья засверкали.

Иногда после вечерней молитвы Ромилея я рассказывал ему про свою жизнь, надеясь, что дебри, страусы, муравьи, львиное рыканье облегчат груз нависшего над моей судьбой проклятия.

— Что сказали бы варири, если бы знали, что мы идем к ним?

— Не знать, господин. Варири хуже арневи.

— Хуже арневи? Ты им ничего не говори ни про лягушек, ни про водоем.

— Хорошо, господин.

— Спасибо, приятель. После всего сказанного и сделанного у меня только благие намерения остались. Честное слово, меня корчит от боли, когда подумаю, как мучаются от жажды бедные коровы. Допустим, что исполнилось самое сильное мое желание и я стал врачом, как доктор Гренфелл или Альберт Швейцер. Даже не просто врачом, а врачом-хирургом. Но есть ли на свете хирург, под чьим ножом хотя бы раз не умирал больной? Да что там говорить? За некоторыми хирургами тянется караван судов с покойниками.

Ромилей лежал на боку, подогнув под себя колени и подложив ладонь под щеку. Его прямой абиссинский нос дышал величайшим терпением.

— Так говоришь, варири не такой хороший народ. Почему?

— Они — дети Тьмы.

— Да ты, я вижу, истинный христианин. А как думаешь, у кого больше причин для беспокойства — у меня или у них?

Ромилей не шевельнулся, только искорка невеселого юмора мелькнула в его влажных глазах.

— У них, господин.

Поначалу я не хотел посещать варири, но потом передумал. Если они дикари, какой вред я им могу причинить?

К концу десятого дня пути характер местности изменился совершенно. Горы громоздились одна на другую, над пропастями нависали белые скалы. Однажды под вечер, когда уже садилось оранжевое солнце, мы неожиданно повстречали человека. Мы только спустились с крутого обрыва. Перед нами раскинулись белые, как фарфор, колючие кустарники. Он вырос перед нами внезапно — пастух из племени варири в кожаном переднике и с суковатой дубиной в руках. В его внешности было что-то библейское, и мне сразу вспомнился человек, которого встретил Иосиф, когда пошел искать своих братьев. По моему понятию, то был, вероятно, ангел, и он, разумеется, знал, что братья хотят бросить Иосифа в львиный ров. На встреченном чернокожем был не только кожаный передник — он весь был словно из кожи. Будь у него крылья, они тоже были бы кожаные. Лицо у него было маленькое, сморщенное, загадочное и даже в прямых лучах заходящего солнца казалось чернее черного.

— Привет тебе, — сказал я громко, предполагая, что уши у него запали так же глубоко, как и глаза. Ромилей спросил дорогу, и пастух показал своей палкой, куда идти. Так, вероятно, в древние времена указывали направление заблудившимся путникам. Я поднял руку на прощание, на кожаном лице незнакомца не отразилось ничего.

— Далеко? — спросил я Ромилея.

— Нет, господин. Говорит, недалеко.

После десяти дней пешего путешествия я уже мечтал о крыше над головой и вареной пище. С каждым километром дорога становилась все более каменистой. Если направление верное, где-то должна быть тропа, ведущая в селение. Казалось, рука какого-то неразумного существа раскидала повсюду белые камни. Я, само собой, не геолог, но сообразил, что это известняки, которые образуются во влажных местах. Валуны были сухие, пористые. Из пор тянуло приятной прохладой — идеальное место для полуденной сиесты при условии, что туда же не заползут змеи.

Мы обошли громадную каменную глыбу, стали подниматься в гору и вдруг вижу: мой Ромилей растягивается ничком на земле и закрывает голову руками.

— Какого черта? Некогда нам тут расслабляться.

Ромилей ничего не ответил. Впрочем, ответа и не требовалось. Подняв взгляд, я увидел ярдах в двадцати надо мной троих чернокожих. Став на одно колено, они целились в нас. Человек восемь за ними заряжали ружья. Такая огневая мощь могла начисто смести нас со склона. Дюжина нацеленных на тебя стволов — не шуточки. Я бросил свой «Магнум-375» и поднял руки. Благодаря воинской подготовке я оценил хитрость низкорослого, выделанного из единого куска кожи пастуха, который сумел заманить нас в засаду. Есть несколько хитростей, которым не надо учить человека. Ухмыляясь во весь рот, я лег рядом с Ромилеем.

Один из чернокожих спустился к нам и без лишних слов, по-солдатски поднял «Магнум-375», наши ножи, приказал встать и обыскал нас.

Ружья у чернокожих были старые, доставшиеся, надо полагать, от генерала Гордона в Хартруме и разошедшиеся по всей Африке. Бедный генерал слишком усердно читал Библию… С другой стороны, лучше умереть, как умирают мужчины, нежели сгнить заживо в старой вонючей Англии.

Нам с Ромилеем приказали взять свои вещи и идти вперед. Я стал присматриваться к людям, к которым попал в плен.

Варири — народ помельче арневи, но и покруче. На мужчинах были только набедренные повязки, они шагали бодро, не зная, казалось, усталости. Я чувствовал глубокую необъяснимую неприязнь к ним. Будь хоть малейший повод, сгреб бы всех одной рукой и бросил с обрыва. К счастью, меня удерживало воспоминание о лягушках, и я решил придерживаться тактики выжидания.

Ромилей плелся с убитым видом. На лице его была написана решимость окончательно сдаться на милость победителя.

— Не унывай, приятель, — сказал я, хотя он вряд ли слышал. — Что они могут с нами сделать? Бросить за решетку? Депортировать? Требовать за нас выкуп? Спроси-ка, они собираются представить нас королю? Он близко знаком с Айтело и, думаю, говорит по-английски.

Испуганным голосом Ромилей задал вопрос одному из стражников, но тот как отрезал: «Харр ф!» — и стиснул зубы. Я сразу признал в нем бравого солдата.

Через две-три мили после ходьбы и лазанья по крутизне показалось селение. Дома здесь были побольше, чем у арневи, некоторые даже из дерева. В сгущающейся тьме постройки казались еще массивнее. Подступала ночь, на небе засветились звезды.

Королевский дворец был огорожен двумя рядами колючего кустарника вперемежку с остроконечными камнями величиной с исполинского тихоокеанского моллюска, способного заглотить человека. Перед ними тянулась клумба, засаженная растениями с ядовито-красными бутонами.

Подойдя ко входу во дворец, мы застыли в положении «смирно», но нас повели дальше, к центру селения. Люди, отложив ужин, выходили из своих похожих на пчелиный улей хижин, чтобы посмотреть на пришельцев и приветствовать их смехом и отрывистыми восклицаниями на высоких тонах. Между хижинами бродили коровы, и в свете угасающего дня я разглядел огороды на задворках. Похоже, варири жили лучше арневи, у них была вода, и, следовательно, им не угрожала моя помощь.

Я не обижался на селян за их смешки, забавлялся вместе с ними, махал рукой, приподнимал шлем. Однако меня раздражало то, что меня не спешат представить королю Дафу.

Нас с Ромилеем привели на какой-то двор и усадили у стены дома, который выглядел лучше других. Поперек двери белой краской была нанесена полоса. Она означала, что здесь находится некая официальная резиденция. Патрульные, которые взяли нас в плен, ушли. Сторожить остался только один человек. Я мог выхватить у него ружье и одним движением превратить его в металлолом — но зачем? Я предпочел ждать. В ожидании того, что их нанижут на вертел, прохаживались по двору куры. Голые ребятишки, что прыгали через веревочку. Небо было цвета обожженной глины, потом и вовсе сгустилась тьма. Дети и куры разбежались. Мы с Ромилеем остались одни под присмотром охранника.

Пришлось ждать, а для непоседы бездействие — мука мученическая. Не знаю, кто нас посадил — своего рода полицейский, следователь или просто здешний управляющий делами. Может быть, сквозь дырку в стене он разглядел меня и теперь раздумывал, как ему вести себя со мной. Не исключено, что он вообще решил взять нас измором, а сам задремал.

Я был вне себя. Вероятно, я сильнее, чем кто-либо на свете, ненавижу ожидание. Оно вредно для моего здоровья.

Я сидел на полу усталый, издерганный, и в душу лезли несуразные страхи.

Настала теплая ночь, высыпали звезды, выплыл лунный серп. Человек в хижине злорадствовал — белого путешественника подвергли неслыханному унижению.

И тут произошел один из тех малоприятных инцидентов, на которые так щедра жизнь, — особенно моя жизнь. Я жевал черствый сухарь и вдруг услышал, как хрустнул во рту мост. С момента приземления самолета я старался не повредить протез. Дантиста в африканской глуши не сыщешь.

Мысль о зубах не покидала меня всю дорогу. Я думал о них, когда боролся с Айтело. Я думал о них в Штатах, когда жевал карамельку в кино или грыз в ресторане куриную косточку. Я думал о них всякий раз, почувствовав во рту какую-нибудь соринку, и с замиранием сердца исследовал языком каждую впадинку в ротовой полости.

И вот случилось то, чего я так боялся. Я выплюнул в платок сломанный зуб и в полнейшем отчаянии чертыхнулся. На глазах у меня выступили слезы.

— Что случиться, господин? — спросил Ромилей.

Я вытащил зажигалку.

— Зуб сломал, будь он неладен!

— Это есть плохо. Больно?

— Боли нет. Но противно и некстати.

То, что случилось, заставило меня вспомнить, сколько труда было положено на мои зубы.

Первый мост мне поставила после войны в Париже мадемуазель Монтекукколи. Ее рекомендовала Берта, девица, нанятая ходить за двумя нашими дочерьми. Генерал Монтекукколи был последним противником маршала Тюренна и, прибыв на его похороны, бил себя в грудь и рыдал.

С мадемуазель Монтекукколи не все шло гладко. Работая над моим ртом, она наваливалась мне на лицо своим пышным бюстом, так что я едва мог вздохнуть.

Зубоврачебный кабинет мадемуазель Монтекукколи находился на рю дюр Колизее. Двор, мощенный серо-желтым камнем, помятые мусорные баки, коты, таскающие из них остатки снеди, метлы, ведра и общественный туалет. Лифт поднимался так медленно, что вы могли справиться о времени дня у людей, которые шли по лестнице, вьющейся вокруг лифтовой шахты. Я приходил к стоматологу в твидовом костюме и шевровых штиблетах.

Сейчас, сидя в ожидании, я вспоминал все это: двор, медленный лифт, пятидесятилетнюю мадемуазель Монтекукколи, ее губки в форме сердечка, ее застывшую франко-итало-румынскую улыбку и большой бюст. Охваченный ужасом, я усаживаюсь в зубоврачебное кресло. Прежде чем поставить мост, она удаляет нерв. Потом сует мне в рот деревянную палочку, велит: «Grincez! Grincez les dents!»[6 - Работайте зубами, жуйте! (фр.)] — и сама скрипит зубами, показывая, что нужно делать.

Старая дева считала, что искусство американских стоматологов не выдерживает никакого сравнения с ее мастерством, и грозила поставить мне новый мост наподобие того, какой она сделала Берте, гувернантке наших дочек.

Когда Берте вырезали аппендикс, навещать ее в больнице было некому. Я надевал котелок, натягивал лайковые перчатки и отправлялся на свидание. Френсис всегда была занята. Она не пропускала ни одной лекции в Коллеж де Франс.

Узнав о моем приходе, Берта притворялась, будто у нее сильный жар, и принималась метаться по постели. Потом, словно невзначай, кусала мне руку. Зубы ей сделали на славу. Ноздри у нее были большие, какой-то особой формы. Кроме того, она пребольно лягалась своими крепкими ногами. Словом, имел я с этой Бертой пару беспокойных недель…

Вернусь, однако, к своему главному предмету.

Мост, поставленный мадемуазель Монтекукколи, был ужасен. Мне казалось, будто во рту постороннее тело, которое сдвигало набок язык. От него даже горло саднило, и, входя в скрипучий лифт, я иногда не мог удержаться от стона. Да, десна немного распухла, признавала мадемуазель Монтекукколи, но где же моя солдатская выдержка, интересовалась она. Выдержки у меня хватало, но по приезде в Нью-Йорк все повторилось.

Второй мост, тот, от которого я деревянным сухарем отломил зуб, сделал мне в Нью-Йорке некий доктор Спор, кузен Клауса Спора, который писал портрет Лили. В то время, когда я сидел в зубоврачебном кресле, жена позировала ему в нашем поместье.

Из-за визитов к дантисту и к венгру-скрипачу я был вынужден два дня в неделю проводить в Нью-Йорке. После нескольких пересадок в метро и двух-трех порций виски для подкрепления сил со скрипичным футляром в руках, запыхавшись, я спускался в полуподвальный кабинет доктора Спора, где трудился техник-пуэрториканец. Прежде чем войти в кабинет, я заходил в уборную и, сделав свое дело, смотрел на себя, беззубого, в зеркало и говорил: «Wo bist du, soldat?»[7 - Ты где, солдат? (нем.)] или «Это из-за тебя мир такой, какой есть. Реальность — это ты сам». И еще мне хотелось перекусить пополам здание, в котором я находился, — так, как это делал Моби Дик с кораблями.

— Были на скрипичных занятиях, мистер Хендерсон, — неизменно говорила секретарша.

Ожидая приема, я часто размышлял над своим прошлым, над судьбами своих детей и перспективами жизни с Лили. Я знал, что в этот самый момент она в мастерской Спора, вертится, не в силах от волнения усидеть на месте.

Ее портрет стал причиной ссоры между мной и моим старшим сыном Эдвардом. Тот ездит на красной спортивной машине, похож на мать и думает о себе лучше, чем думаю о нем я. И все-таки между нами есть что-то общее. Американцы способны на большие свершения, но крупные дела вершат не такие люди, как мы с ним. Они делаются такими людьми, как строитель Слокам, возводящий гигантские плотины. День и ночь тысячи машин ровняют горы, сдвигают землю, укладывают бетон. К такой работе ни я, ни Эдвард, ни Лили не имели никакого отношения.

Эдвард всегда поступал так, как поступают люди его круга. Наиболее самостоятельный его поступок был такой: он возил по Нью-Йорку в открытой машине шимпанзе, одетого ковбоем. Животное простудилось и загнулось. После этого мой сын играл на кларнете в джаз-банде, жил на Бликер-стрит возле какой-то ночлежки, где штабелями валялись пьянчуги. При всем при том он получал свои двадцать тысяч долларов в год.

Отец — это все-таки отец, каким бы он ни был, и, чтобы поговорить с Эдвардом, я отправился к черту на кулички, в Калифорнию. Нашел сына в Малибу. Он жил в купальной кабине, и разговор происходил на песчаном пляже. Море было призрачное, ленивое, с тусклым медным отливом. Вокруг простиралась дымчатая белизна.

— Эдвард, где мы?

— На краю света.

— Чертовски неудачное место для встречи. Ничего нет — только дым и туман… Я хочу обсудить с тобой кое-какие вещи. Я несдержан, это верно. Очень может быть, что я просто чокнутый. Но всему есть свои причины.

— Я что-то не улавливаю, па.

— Ты должен стать врачом. Поступай в медицинское училище, Эдвард.

— На кой?

— Могу привести десяток доводов. Я знаю, тебя беспокоит твое здоровье. Знаю, что принимаешь таблетки Королевы Би. Знаю наверняка…

— Ты тащился из Коннектикута, чтобы сказать мне это?

— Ты вправе думать, что твой отец не способен рассуждать здраво — это умеет только твоя мать. Тем не менее у меня есть некоторые наблюдения. Первый вывод, который я сделал: лишь немногие люди в своем уме. Второй: рабство в Америке не было упразднено полностью. Большинство людей порабощены вещами. Однако не буду излагать свою философию. Я часто путаюсь, это верно. Но я боец, и хороший боец.

— И за что же ты борешься, па?

— За что борюсь? За правду! Борюсь против лжи. Но отчаяннее всего я борюсь с самим собой.

Я отдавал себе отчет в том, что Эдвард ждет, когда я объясню, зачем ему жить. Это причиняло мне боль. Сыновья всегда надеются, что отцы научат их жить. А отцы стараются по возможности оградить сыновей от горя и неприятностей.

У самой кромки воды плакал тюлений детеныш. Он думал, что стадо бросило его. Мне стало жаль беднягу, и я послал Эдварда в лавку купить коробку тунца, а сам отгонял от малыша бродячих псов. Проходивший мимо человек сказал, что тюленчик — известный попрошайка и не надо выкармливать еще одного паразита. Он поддал тюлененка под зад, тот зашлепал к воде, где взад-вперед кружились пеликаны, и исчез в клочьях пены.

— А тебе ночью в кабине не холодно? — спросил я Эдварда.

— Стараюсь не обращать внимания.

Я снова почувствовал, как люблю сына. Мне было нестерпимо видеть его в таком состоянии.

— Учись на врача, Эдди, — настаивал я. — Если неприятно видеть кровь, не ходи в хирурги. Если не любишь взрослых, учись на педиатра. Не любишь детей, специализируйся по женским болезням. Ты так и не прочел книг доктора Гренфелла, которые я дарил тебе на Рождество. Ты даже коробки с ними не распаковывал.

Я возвратился в Коннектикут. Скоро ко мне приехал Эдвард. Приехал не один, а с девчонкой из Центральной Америки и сказал, что хочет на ней жениться, на индейской девушке с длинным личиком и близко поставленными глазами.

— Па, я влюбился.

— Не смеши. Девочка попала в беду?

— Нет, просто я люблю ее.

— Ни в жизнь не поверю!

— Может, тебя смущает, что она из простолюдинок? Как же в таком случае быть с Лили?

— Что ты имеешь против своей мачехи? Лили — замечательная женщина. А твоя индианка — кто она такая?

— Тогда я не понимаю, почему ты не позволяешь Лили повесить ее портрет рядом с портретами наших многоуважаемых предков. А Марию Фелуччи (так звали его девчонку) не трогай. Я люблю ее.

Я смотрел на своего незадачливого сына, коротко постриженного, узкобедрого, в рубашке с застегнутым воротом, на его принстонский галстук, на белые туфли, безликое лицо и думал: «Господи, неужто он плод чресл моих? Сколько, однако, странностей на нашей грешной земле. Если он попадет к этой девчонке в руки, та его поедом съест!» И снова почувствовал приступ горячей, замешенной на тревоге любви к сыну. Пусть поступает как хочет. «Sauve qui peut!»[8 - Спасайся кто как может! (фр.)] Пусть хоть на дюжине Марий Фелуччи женится. И пусть она тоже закажет свой портрет.

А свой портрет в форме национального гвардейца я снял. Ни моего, ни Лилиного портрета в гостиной не будет.

Это не все, о чем я думал, пока мы с Ромилеем томились у дверей главаря племени варири.

— Уезжаешь позировать? А ведь как была неряхой, такой и останешься. Под кроватью детские пеленки, в раковине остатки еды, а в сортире словно домовой поселился. Я знаю, что ты гоняешь на скорости семьдесят миль в час. Когда-нибудь детей угробишь. И не смотри на часы, когда с тобой о серьезных вещах говорят!

Лили бледнела, отворачивалась, улыбалась: когда же я наконец пойму, какую пользу мне принесет ее портрет?

— Тебе дали поручение на неделю по сбору средств в Молочный фонд. Ты его выполнила? А вот в совет тебя не избрали, прокатили при голосовании.

Затерянный где-то в горах Африки, я сжимал в кулаке сломанный зуб и вспоминал, как попал в переделку с женой художника, писавшего портрет Лили, миссис К. Спор. До войны та считалась красавицей и в свои шестьдесят с гаком не изменилась: одевалась, как молодая, в платья с оборками, втыкала в волосы цветы. К тому же утверждала, что умела ублажать мужчин, хотя среди красавиц это большая редкость. Время и возраст брали свое, она бесилась со злости, хотя в глазах таилась, как сицилийский мафиози, нерастраченная сексуальная сила.

Мы встретились с Кларой Спор как-то зимой на Центральном вокзале. Я только что побывал у Спора, дантиста, и Гапони, музыканта, и спешил домой по нижнему переходу, едва освещенному старенькими лампочками. Бегу по полу, истоптанному миллиардами башмаков, сапог, туфель, и вдруг вижу: из «Устричного бара» выходит Клара, выходит, словно яхта с поломанными мачтами, обломки былой красоты… Я не успел прошмыгнуть мимо. Дама крепко вцепилась мне в руку (не в ту, которой я держал футляр со скрипкой) и потащила меня в вагон-ресторан выпить. В этот самый час Лили позировала ее мужу. «Может, ты хочешь отделаться от меня и поехать с женой домой? — сказала Клара. — Малыш, зачем тащиться в Коннектикут? Давай спрыгнем с поезда и гульнем».

Поезд уже набрал ход, и вскоре мы покатили по заснеженному закатному Лонг-Айленду. Выплевывая клубы черного дыма, бороздили залив. Сверля меня глазами и вздернув курносый нос, Клара болтала, болтала без конца. Она еще не излечилась от застарелой болезни — жажды жить. Рассказала, как в молодости была на островах Самоа и Тонга, на яхте, среди зарослей цветов. Говорила с такой горячностью, с какой, думаю, Черчилль давал клятву драться до последней капли крови за милую Англию. Я не мог не посочувствовать собеседнице, хотя вообще придерживаюсь мнения, что если человек хочет распахнуть перед тобой душу, не надо затыкать ему рот. Не стоит замыкаться в себе.

Когда поезд подходил к ее станции, старая лицедейка зарыдала.

Я уже говорил, каково мне видеть женские слезы. Мне и самому хочется плакать.

Я помог Кларе спуститься на покрытый снегом перрон и пошел за такси.

Мы вошли к ней в дом. Я попытался помочь ей снять сапоги, но она с неразборчивым восклицанием подняла мою голову и начала целовать меня. Мне бы ее оттолкнуть, но я, как последний дурак, стал отвечать на поцелуи. Правда, мешал новый мост. Вместе с сапогами снялись ее туфли. Мы обнялись. Душная прихожая была заставлена безделушками, привезенными с островов Южных морей. Мы целовались так, будто прощались навек. Что это было? Безумие? Похоть? Опьянение? Яростно, как слепень жалит кобылу, впивался я в бывшую красавицу. Лили и Клаус Спор все это видели. В гостиной горел свет.

— Целуетесь? — спросила Лили. Клаус не проронил ни слова. Все, что делала Клара, было правильно.

XI


Я рассказал о новом мосте, сделанном из самого крепкого материала, fort comme la mort[9 - Прочного, как смерть (фр.).]. Мне говорили (то ли Френсис, то ли Лили, то ли Берта), что во сне я скриплю зубами, а это вредит им. Может быть, я чересчур часто целовал и кусал Жизнь. Так или иначе я задрожал, когда выплюнул в ладонь сломанный раскрошенный зуб, и подумал: «Похоже, ты зажился, Хендерсон». Хлебнув из фляги, сполоснул зуб остатками виски и убрал в нагрудный карман на тот случай, если встречу в африканской глуши дантиста.

— Ромилей, какого черта они заставляют нас ждать? — Потом добавил, понизив голос: — Как ты думаешь, они знают о лягушках?

— Не думать, господин.

Со стороны дворца донеслось рычание.

— Это что, лев?

Ромилей согласился:

— Да, лев.

— И его держат во дворце?

— Может быть, — неуверенно отозвался Ромилей.

Малый, стороживший нас, велел встать. Мы вошли в хижину. Нас усадили на два низких табурета. Рядом встали две бритоголовые женщины с факелами в руках. Головы у них были большие, но правильной формы. Обе улыбались, и это утешало меня, но недолго. В хижину вошел человек, кинул на меня взгляд, и мне почему-то подумалось: «Он наверняка слышал обо мне, может, знает про историю с лягушками, может, что-то другое». Во мне опять проснулась совесть.

Что это у него на голове? Головной убор официального лица?

Этот тип сел на скамью. В руках у него был жезл из слоновой кости, на запястьях — манжеты из леопардовой шкуры.

— Не нравится мне, как он на нас смотрит, — сказал я Ромилею. — Заставил долго ждать — зачем?

— Не знать.

Я расстегнул сумку и выложил на землю несколько зажигалок, лупу и другую подобную мелочь. Человек не обратил на это никакого внимания. Он подал кому-то знак. В хижину внесли толстую книгу большого формата. Значит, они грамотные, подумал я, это удивило и обеспокоило меня. Что за книга? В голове роились странные предположения, если не фантазии. Принесенный том оказался географическим атласом. Человек смочил пальцы слюной и стал перевертывать страницу за страницей.

— Говорит показать твой дом, господин, — перевел Ромилей.

— Что ж, это разумно. — Я стал на колени, нашел карту Северной Америки, с помощью увеличительного стекла отыскал на ней Данбери в штате Коннектикут и показал свой паспорт. Бритоголовые женщины смеялись над моей неуклюжей позой, тучностью и нервным, искаженным гримасой лицом.

Мое лицо иногда выглядит таким же большим, как тельце младенца, выражение постоянно меняется. Оно то задумчивое, то печальное, то вызывающее. Чаще всего на нем написано сомнение. Целая гамма человеческих чувств в зависимости от обстоятельств. Я то сдвигаю брови, то раздуваю ноздри, растягиваю рот до ушей. Цвет лица тоже постоянно меняется — от красного, как гвоздика, до серо-желтого, как вареная картофелина.

— Этот джентльмен — не самое высокопоставленное лицо. Где же сам король? Я мог бы с ним поговорить. Он знает английский. Скажи ему, я хочу немедленно видеть его величество.

— Нет, господин. Он есть полиция.

— Ха-ха, не смеши.

Но этот субъект действительно смотрел на меня изучающим взглядом, как любой полицейский чин. Если помните, что у меня был конфликт с полицией штата (я разбушевался в закусочной неподалеку от федерального шоссе № 7, и Лили пришлось внести залог, чтобы меня выпустили), то легко представите, как я, владелец большого состояния, аристократ и вообще человек, плохо владеющий собой, отношусь к допросам в органах правопорядка. Кроме того, я гражданин Соединенных Штатов Америки, а это кое-что значит, даже в таких диких местах. Я начинал хорохориться, но решил быть осторожным.

Допрос велся деловито, напористо. Когда мы вышли из Бавентая? Сколько времени пробыли у арневи и что там делали? Я повернулся к африканцу-полисмену здоровым ухом и приложил руку трубочкой, стараясь уловить, не произнесет ли он слова, похожие на «водоем», «взрыв», «лягушки», хотя вполне доверял Ромилею. Так бывает: где-нибудь в тропиках, у озера, что кишит крокодилами, натыкаешься на хорошего человека и заводишь с ним знакомство.

Между тем Ромилей, должно быть, рассказал о жестокой засухе в долине реки Арневи, ибо африканец объявил, что варири готовятся провести особую церемонию, чтобы вызвать с небес дождь.

«Уак-та!» — сказал африканец и, опустив книзу пальцы обеих рук, изобразил ливень.

Я едва сумел скрыть скептическую усмешку.

— Спроси, когда нам вернут наше оружие? — сказал я Ромилею.

Мне ответили, что чужеземцам запрещено носить оружие на территории племени.

— Хорошее правило, — сказал я. — Глаза бы мои не видели никакого оружия! Так было бы лучше для меня и для других. Только скажи, чтобы они не поломали оптический прицел. Для них он в новинку.

Наш африканец обнажил десны с рядами испорченных зубов: я что, рассмешил его?

— Какова цель вашего путешествия? — перевел Ромилей.

Снова вопрос, вроде того, какой задал Теннисон, увидев в потрескавшейся стене цветы. Ответ на подобный вопрос отнюдь не прост. Он потребовал бы изложения всей истории мироздания. Я не знаю ответа, как не знал и тогда, когда этот вопрос задала мне Виллателе. Что же я мог ответить этому африканцу? Что возненавидел существование как таковое? Меня здесь просто-напросто не поймут. Мог ли я сказать, что люди, вообще все люди сделались противниками жизни, а я не согласен с ними и продолжаю жить наперекор всему? Что есть во мне что-то такое, гран-ту-молани, что поддерживает меня на плаву?

Не мог же я сказать: «Видите ли, мистер полицейский, все чудовищно перепуталось. Люди — всего лишь побочный продукт процессов, происходящих в мире».

Не мог я сказать: «Я такой, какой есть. Покой мне противопоказан. Я должен находиться в постоянном движении».

Не мог сказать: «Я должен что-то понять до того, как все сгинет».

Перебрав десяток возможных ответов, я пришел к выводу, что полицейского надо немного умаслить, и заявил, что слышал много хорошего про варири. К счастью, мой собеседник не попросил уточнить, что именно я имею в виду.

— Не могли бы мы повидать короля? Я знаком с его другом и хочу познакомиться с ним самим.

Мою просьбу пропустили мимо ушей.

— Позвольте хотя бы написать ему записку. Я хорошо знаком с его другом Айтело.

Ответом мне было молчание. Женщины с факелами хихикали.

Затем нас провели в хижину и оставили одних, без стражника и без ужина. Ни мяса, ни молока, ни фруктов. Странное гостеприимство, подумал я, и который теперь час? Десять? Одиннадцать? На африканских пространствах время переставало существовать. В желудке урчало от голода. Деревня спала. Тишину нарушали только ночные шорохи и шелест листьев. Нам предстояло провести ночь в этой жалкой лачуге, а я чрезвычайно разборчив насчет того, где преклонить голову.

Я потрогал языком поврежденный мост и решил, что отныне в рот не возьму твердой пищи.

— Давай-ка, разложи костерок, — сказал я Ромилею.

Он не ответил, хотя, конечно же, почувствовал, в каком настроении я пребываю, и хотел уговорить меня не поднимать шума.

— Принеси дровишек, да побыстрее, слышишь?

Ромилей вышел набрать веток и сухого помета.

Бедняга испугался, что я хочу поджечь селение.

Я открыл пачку сухого куриного супа с лапшой, высыпал в алюминиевую кастрюльку, залил водой и плеснул туда виски. Благодаря стараниям моего спутника недалеко от входа в хижину запылал огонь.

Лачуга, в которой мы находились, была завалена всяким старьем: истертые коврики, дырявые корзины, порванные рыболовные сети, веревки, рога.

Наш суп не хотел закипать: пламя было слишком слабое, — и мы пили тепловатую жидкость, с трудом заглатывая лапшу.

После ужина Ромилей, как обычно, стал молиться.

— Тебе надо хорошенько выспаться, дружище, — сказал я то ли ему, то ли себе.

В тот же момент я остолбенел от неожиданности. Как будто в нос попало что-то, стал кашлять и задыхаться. Последняя вспышка огня в костре осветила человека, лежавшего за мной у стены.

— Ромилей! — Он перестал молиться. — Там кто-то есть.

— Никого. Только мы.

— А я тебе говорю: есть. Он спит. Может, это его дом. Им следовало бы сказать, что здесь проведет ночь кто-то третий.

Ужас и сопутствующие эмоции часто проникают в меня через нос. Кажется, будто мне сделали инъекцию новокаина, и холодная жидкость заполняет все протоки в носоглотке.

— Подожди, я возьму зажигалку.

Я крутанул зубчатое колесико. Вспыхнувший огонек осветил человеческое тело. Я испугался, что у меня лопнет нос. Меня охватила дрожь. Я чувствовал, как отнимаются ноги.

— Он что, спит?

— Нет. Мертвый, — пояснил Ромилей.

Это я хотел услышать меньше всего.

— Выходит, нас привели к мертвецу. Что бы это значило?

Я попытался вселить в Ромилея мужество.

— Держись, дружище, держись! — сказал я, хотя у самого подгибались колени. Вообще-то я покойников не боюсь. Повидал их больше чем достаточно. Однако прошло несколько минут, прежде чем я оправился от страха. Может, это какое-то знамение? Сперва — старая мисс Ленокс на кухонном полу в моем собственном доме, а всего через два месяца — этот незнакомец на засоренной земле.

Я велел Ромилею перевернуть труп, но у того недостало сил выполнить приказание. Я отдал ему зажигалку, уже обжигавшую пальцы, и взялся выполнить неприятную работу сам.

Передо мной лежал высокий немолодой мужчина довольно крепкого сложения. От бедняги уже дурно пахло. На губах застыла прощальная улыбка, а продольные складки на лбу напоминали линию прилива, до которой дошла и затем отступила его жизнь.

Причины смерти я не видел.

— Он не так давно умер, еще теплый. Обыщи-ка его, Ромилей. Надо же узнать о нем что-нибудь.

Я держал совет с самим собой насчет того, что предпринять, однако ничего не придумал по причине того, что был оскорблен в своих лучших чувствах. Оскорблен и рассержен.

— Они все подстроили, Ромилей. Поэтому и заставили нас так долго ждать. Поэтому и хихикали эти бабы с факелами. Если тот полисмен с жезлом сумел заманить нас в засаду, он на что угодно способен — на подтасовку фактов, на ложное обвинение. Да мало ли на что. Ты верно сказал: провели ночь с мертвецом. Иди и скажи им: я на это не пойду. Я спал рядом с горой трупов. Но это было на полях сражений.

— Кому сказать?

Вопрос вывел меня из себя.

— Ты что, не слышал приказа? Какая наглость! Разбуди кого-нибудь и скажи!

Ромилей неохотно вышел из хижины и, вероятно, начал молиться, раскаиваясь, что вообще согласился работать со мной, что его соблазнил мой джип, и сожалел, что не захотел вернуться в Бавентай после истории с лягушками. У него наверняка не хватит мужества будить кого бы то ни было. Вероятно, ему пришла в голову та же мысль, что уже вертелась у меня в мозгу: нас могут обвинить в убийстве.

— Ромилей, где ты? — позвал я, выглянув из нашей лачуги. — Я передумал, старина. Возвращайся.

Неразумно куда-то посылать моего помощника. Не исключено, что утром нам придется защищать свои жизни.

Ромилей вернулся, и мы сели около мертвеца и стали думать, что делать. Я больше ничего не боялся. Страх сменился грустью, обыкновенной человеческой грустью. Я смотрел на труп, и его молчание будто говорило: «Думаешь, твоя жизнь просто ужасна?» И я также молча ответил: «Помолчи, мертвый, помолчи, ради Бога».

Отчетливо было ясно одно: труп — это брошенный мне вызов, на который я должен найти достойный ответ.

— Им не удастся сыграть надо мной эту злую шутку, — решил я и сказал Ромилею, как мы поступим.

— Нет, господин, — сказал он дрожащим голосом.

— Я так решил!

— Спать в доме нельзя. На улице?

— Ни в коем разе. Нельзя вести себя как слабаки. А труп мы оттащим к ним.

Ромилей снова застонал:

— Горе, горе, что же делать?

— То, что я сказал. Слушай сюда. Я вижу их насквозь. Они решили повесить на нас убийство. Хочешь пойти под суд?

Ромилея не отпускал страх, а я, оскорбленный до глубины души, твердо решил вытащить труп из хижины.

— Помоги мне, — сказал я Ромилею.

— Нет, господин, на улица. Постелить там одеяло.

— Не надо мне ничего стелить. Наверное, нести труп к дворцу слишком опасно. Положим его где-нибудь в другом месте. Я должен что-то с ним сделать.

— Почему должен?

— Потому что должен. Этот покойник у меня в печенках сидит. Хватит ему здесь валяться.

Спорить было бесполезно: я был вне себя. Ромилей закрыл лицо руками.

— Они нести несчастье. Горе мы!

Зажигалка снова нагрелась. Я задул пламя.

— Мы немедленно выносим тело, — сказал я и вышел из хижины на разведку.

Небо было похоже на темно-синий гобелен, спокойное, безмятежное. Желтая африканская луна повисла среди облачных узоров, казалось, она хочет быть еще красивее, чем есть на самом деле. Белесые вершины гор добавляли ночи прелести. Откуда-то донеслось львиное рычание, глухое, как из погреба. Я прокрался мимо молчащих домов и через сотню ярдов вышел к ложбине. «Отлично, — подумал я, — сброшу покойника сюда, и пусть меня винят в его смерти». На дальнем краю оврага горел пастуший костер. Под ногами шмыгали крысы и другие твари, питающиеся падалью, но хоронить незнакомца я не собирался. Не мое дело, что произойдет с ним в этой балке.

Лунный свет угрожал моему предприятию, но еще большую опасность представляли собаки. Одна дворняга обнюхала меня, когда я возвращался в хижину. Я замер как вкопанный, и она убежала. Собаки по-особому ведут себя с мертвыми. Это явление еще подлежит изучению. Дарвин доказал, что собаки способны думать. Мысль об этом пришла ему в голову, когда ученый увидел, как его пес следит глазами за зонтом, который полетел по ветру над лужайкой. Однако африканские овчарки скорее напоминают гиен. Английскую собаку, особенно домашнюю, всегда можно успокоить, но что мне делать, если сбегутся эти полудикие псы, когда мы понесем труп в ложбину? Я вспомнил, как доктор Гренфелл дрейфовал на льдине с упряжкой собак. Он был вынужден забить несколько и завернуться в их шкуры. Потом из их замерзших лап соорудил мачту. Впрочем, приключения этого храбреца не имели отношения к той ситуации, в какую попал я. А вдруг у мертвеца был верный четвероногий друг, который найдет теперь своего хозяина бездыханным?

Не исключено, что варири установили за нами слежку. Если нас поместили в ту хижину, где был труп, не случайно, то все племя сейчас подсматривает за нами, умирая со смеху. Ромилей не переставая вздыхал и постанывал, а я кипел от возмущения.

Я сел у входа, ожидая, когда луна скроется за облаками.

Потом встал — не потому, что было пора, а потому, что не мог больше ждать, — и, чтобы не запачкаться, привязал на грудь одеяла. Я решил нести мертвеца на спине, поскольку рассчитывать на помощь слабосильного Ромилея было нечего. Отвалив труп от стены, схватил мертвеца за запястья и одним рывком взвалил на плечи. Я опасался, что болтающиеся руки сдавят мне горло, я задохнусь, и изо всех сил старался сдержать подступающие к глазам слезы злости и отвращения.

А этот мертвец, которого я тащу на своем горбу, случаем, не Лазарь? Я верю в воскрешение мертвых. Верю, что некоторые люди могут пробудиться к новой жизни. Вдвойне, втройне уверен сейчас, когда бреду с тяжелой ношей на спине и слезы застилают мне глаза.

Нет, этот человек не был Лазарем. Мои руки чувствовали холод его кожи. Его подбородок уткнулся мне в плечо. Я стиснул зубы, сдерживая горечь, поднимавшуюся из глубин моего организма. Я опасался, что сейчас со всех сторон повыскакивают варири и заорут: «Он мертвых ворует, вурдалак! Верни нам нашего покойника!» Потом следует удар по голове, и вот уже на окровавленном жертвеннике заканчивает жизнь Хендерсон со всеми своими надеждами и разочарованиями.

— Что за бестолочь мне попалась! — выкрикнул я вполголоса. — Ромилей, придержи его за ноги. Помогай…

Ромилей подчинился и сразу сделался другим человеком. В голове у меня шумело. Я вышел на тропу, ведущую к ложбине, и в этот момент проснулся и заговорил мой внутренний голос: «Ты так любишь смерть? Вот она, получай!»

«Не люблю, — огрызнулся я. — Кто это придумал?»

Неподалеку зарычала собака. Я поклялся себе, что брошу труп и собственными руками растерзаю ее на куски, если вздумает залаять. Пес выскочил из темноты. Ощетинившийся, оскаливший зубы. Я угрожающе зашипел, он заскулил и дал стрекача. Скулил так громко и протяжно, что мог разбудить людей. Но слава Богу, никто не проснулся. Мирно чернели входы хижин, похожих на стога сена, на самом деле дома имели весьма сложную конструкцию. Луна изливала желтоватые потоки, свет был неверным.

Ноша гнула меня к земле, и оттого странным образом скашивались вершины гор. Овраг был уже недалеко, когда я почувствовал, что ноги увязают в мягком грунте, а в неплотно зашнурованные башмаки — такие выдавали британским солдатам в Северной Африке — набивается песок. Начался небольшой спуск. Труп на мне потяжелел, и я сказал Ромилею:

— Возьми на себя побольше груза.

Вместо этого Ромилей толкнул мертвое тело вперед, так что я грохнулся лицом в песок. Боковым зрением я видел, как поплыли и стали растягиваться звезды, и услышал хриплый шепот Ромилея:

— Они идут!

Не теряя ни секунды, я столкнул мертвеца в обрыв и мысленно попросил прошения: «Не обижайся, незнакомец. Мы странно встретились и странно расстаемся, я не причинил тебе никакого вреда. Ступай своим путем, а я пойду своим».

По легкому стуку тела о землю я понял, что мертвец упал на дно оврага плашмя, и, не вставая с колен, повернулся посмотреть, кто идет. В темноте показались факелы: искали то ли нас с Ромилеем, то ли мертвеца. Может, спрыгнуть в ложбину и спрятаться там? Но тогда мы превратимся в беглецов, на которых идет охота. Даже хорошо, что у меня нет сил на прыжок. И устал я до смерти, и нестерпимо ныли десны.

Внезапно из темноты возник тот самый пастух в переднике и с ружьем в руках. Судя по всему, он подошел к нам без враждебных целей, скорее даже уважительно. Он сообщил Ромилею, что человек, который допрашивал меня, снова хочет видеть нас. Ни пастух, ни я ни словом не обмолвились о трупе.

Нас отвели в ту же хижину, где мы уже были. Чиновник сидел на скамье. По обе стороны спали на шкурах две его жены.

Если меня решили обвинить в надругательстве над мертвым, я не против. Я действительно потревожил мирный сон их покойника. У меня было несколько смягчающих обстоятельств, но защищаться я не собирался.

Мне было велено сесть. Прикрыв веки, я ждал, что скажет человек в странном головном уборе и с манжетами из шкуры леопарда.

Он стал задавать неожиданные вопросы: сколько мне лет, каково состояние здоровья, женат ли я и есть ли у меня дети. Ромилей переводил дрожащим голосом, чиновник кивал в знак одобрения. Кажется, пронесло, с облегчением подумал я, самое страшное позади.

Не угодно ли мне написать свое имя? Ясно, он решил сверить его с документами. Я охотно поставил свою подпись, пальцы хорошо слушались. Получайте мой автограф — на добрую память.

— Все в порядке? — поинтересовался я, довольный, что закончил важное дело. И тут последовала удивительная просьба — снять рубашку.

Я оторопел.

— А зачем, собственно?

— Не знаю, — ответил Ромилей.

— Так спроси!

Ромилей спросил, но в ответ мы услышали повторение просьбы.

— Тогда спроси вот что: если я сниму рубашку, он отпустит нас поспать?

Словно поняв и приняв мои условия, чиновник кивнул. Я стянул футболку, явно нуждавшуюся в стирке. Тот, кто нас допрашивал, подошел и принялся внимательно осматривать меня. Даже неловко стало. Что, если мне предложат вступить с кем-нибудь в единоборство, как это сделал Айтело? Вероятно, мы с Ромилеем забрели в ту часть Африки, где борьба — принятый способ знакомства. Нет, непохоже, чтобы кто-нибудь хотел померяться со мной силами.

— Слышь, Ромилей, может, они собираются продать нас в рабство. Я читал в газетах, что в Саудовской Аравии все еще сохраняется рабовладельчество. Хороший раб из меня выйдет, ха-ха! — Я был в веселом расположении духа. — Или же спустят нас в яму, забросают углем и подожгут. Пигмейские племена запекают так слонов. У них на это целая неделя уходит.

Я шутил, а чиновник тем временем продолжал изучать мое телосложение. Я показал ему сделанную на Кони-Айленде татуировку, буквы которой составляли имя «Френсис». Объяснил, что это имя моей первой жены. Информация его не заинтересовала.

Я натянул пропотевшую насквозь футболку и сказал:

— Спроси, можем ли мы повидаться с королем.

Король, перевел Ромилей, хочет видеть меня, чтобы поговорить на моем языке.

— Замечательно! Мне хочется расспросить его кое о чем.

Завтра король Дафу хочет видеть меня, повторил Ромилей. До того как днем начнется обряд призывания дождя.

— Вот как? В таком случае надо поспать.

Тогда нам наконец позволили отдохнуть. Полночи уже прошло. Через час-другой запели петухи. Я проснулся и увидел клубы красноватых облаков и первые утренние зарницы. Вспомнив о раннем визите к королю, сел и вдруг у входа увидел знакомый труп. Кто-то вытащил его из ложбины и принес сюда.

XII


«Нет, они точно решили свести меня с ума», — чертыхнулся я. Не бывать этому! Я и раньше порядком повидал мертвецов. В последний год войны в Европе было убито пятнадцать миллионов человек, но труднее всего перенести гибель одного-единственного человека.

Мой мертвец был запорошен пылью. Теперь, когда его принесли из оврага, мои отношения с ним перестали быть секретом. Так что я решил затаиться и подождать, чем дело кончится, чем сердце успокоится. Больше ничего не оставалось.

Ромилей еще спал, зажав одну руку между коленями и подложив под щеку другую. Я не стал его будить и вышел на свежий воздух.

Похоже, началась лихорадка, которая потом донимала меня несколько дней. Чесалась грудь и бока, и в целом было такое ощущение, будто надышался паров газолина. Теплый воздух ласкал щеки, предутренние краски ублажали взор. Это состояние было следствием пережитого за день и недосыпа.

Поскольку днем намечалось ритуальное торжество, селение уже просыпалось. То тут, то там появлялись полусонные люди, которые подозревали, что находится в нашей хижине. Отовсюду доносился острый сладковатый запах местного пива. Пить здесь начинали, как видно, с восходом. Кое-где слышался пьяный шум. Никто не обращал на меня ни малейшего внимания, что я истолковал как добрый знак. Где-то слышались семейные ссоры, ворчали старики. В шлем мне ударил камень. Целились не в меня. Просто ребятишки кидались камнями и боролись в пыли. Из-за угла выбежала женщина и разогнала сорванцов, надавав шлепков. Столкнувшись со мной лицом к лицу, она не удивилась и зашла в дом. Я заглянул внутрь и увидел лежащего на циновке старика. Женщина встала ему на спину голыми ногами и ступнями стала массировать ему позвоночник. Потом плеснула жидкого масла и принялась растирать старику шею, поясницу, бока. Тот кряхтел от удовольствия, седая борода растрепалась, и он, казалось, подмигнул мне. Я пошел дальше, заглядывая во дворы, но не забывал о спящем Ромилее, которого оставил наедине с мертвецом. Несколько молодых женщин красили рога коров и украшали их страусовыми и орлиными перьями. На шеях некоторых мужчин висели ожерелья из человеческих челюстей. Кое-где стояли деревянные фигурки идолов, их протирали. Какая-то старушка с многочисленными косичками окропила одного из таких идолов кровью только что зарезанного цыпленка. Тем временем в селении сделалось шумно. Повсюду слышались барабанный бой и гудки рожков.

Из нашей хижины вышел Ромилей. Не нужно было быть особенно наблюдательным человеком, чтобы увидеть, в каком состоянии он находится. Я направился к нему. Заметив над головами туземцев мой белый пробковый шлем, он умоляюще приложил руки к груди.

— Да-да, понимаю, но что делать? Придется подождать. Король — как там его имя, друга Айтело? — обещал принять нас сегодня утром. За нами могут послать каждую минуту. Не впадай в панику, старина, скоро узнаем, что нам предстоит. А пока забери из хижины наши вещи.

Под барабанный бой молодых рослых женщин, амазонок короля Дафу, на улице показалась процессия людей с огромными зонтами-опахалами. Под ярко-красным шелковым опахалом шагал человек плотного сложения. Под другим никого не было, и я догадался, что оно предназначено для меня.

— Видишь? — сказал я Ромилею. — Они не оказали бы такой почести человеку, которого хотят обвинить в чем-то. Пока это только предположение, но, я думаю, нам нечего беспокоиться.

Барабанщицы выступали четким строевым шагом. Над головами тяжело колыхались пестрые зонты. Толпа расступилась, пропуская процессию.

Ко мне подошел полный человек и, протянув руки, улыбался в знак расположения. Это был Хорко, дядя короля. От подмышек до колен он был закутан белым полотнищем. С ушных мочек свисала пара рубинов — или то были гранаты? На лице с крупными чертами уже обозначились первые признаки дряблости. Когда он поднял брови, весь лоб прорезали глубокие морщины. Небольшими прядями спадали к плечам темные волосы.

Он протянул мне руку, как цивилизованный человек, и раздвинул в улыбке губы, обнажая язык. Язык оказался ярко-красный, словно человек только что жевал леденец.

Я ткнул Ромилея пальцем в бок:

— Вот видишь? Что я тебе говорил?

Но осторожный Ромилей не был склонен обольщаться показным радушием.

Туземцы ходили вокруг нас, рассматривали, строили рожи, смеялись. Многие уже отведали помбо, местного пива. Амазонки в коротких кожаных безрукавках отгоняли прочь. Кроме жилетов, на рослых толстозадых молодухах ничего не было.

Надо мной поплыло роскошное опахало.

— Ну и жарища, хотя и восьми, кажется, нет, — заметил я, вытирая пот с лица. Ситуация складывалась в мою пользу. Расстояние между мной и трупом увеличивалось.

— Я есть Хорко, дядя Дафу.

— О, вы говорите по-английски? Какая удача! Значит, король Дафу — ваш племянник? Мы скоро повидаемся с ним? Джентльмен, который допрашивал меня, сказал, что сегодня.

— Да, я есть дядя, — повторил Хорко. По его команде амазонки сделали поворот на 180°. Если бы они были обуты, то я услышал бы, как щелкнули каблуки.

Снова забили в барабаны, заколыхались шелковые опахала. Даже солнечные лучи, казалось, любовно прикоснулись к ним.

— Идем во дворец, — сказал Хорко.

— С удовольствием.

Почему не признаться? Меня не покидала тревога. Айтело высоко ценил своего школьного приятеля, Дафу, однако мой опыт общения с варири был отнюдь не безоблачен.

— Ромилей? Где мой человек Ромилей? — звучно спросил я, перекрывая барабанный бой. Как бы его не загребли из-за этого злополучного трупа. Нет, вот он, рядом, с нашими пожитками. Мы шагали быстро, впереди и позади нас — барабанщицы-амазонки, а по обе стороны — зеваки, десятки зевак, тянули шеи, чтобы разглядеть белого. Крики, свист, смех. Дорогу то и дело перебегали куры и свиньи.

— Как все переменилось. Вчера в селении стояла тишина. Как это объяснить, мистер Хорко?

— Вчера — печальный день. Народ голодал.

— А это что, казненные? — спросил я, увидев по левую сторону дворца людей, повешенных вверх ногами. Свет падал так, что они казались куклами. Воздух иногда служит как бы уменьшительным стеклом, иногда увеличительным. — Муляжи? — спросил я, но сердце подсказывало обратное. Не случайно варири не интересовались судьбой своего трупа. Что для них один мертвец? Похоже, здесь имеют дело с десятками. Сердце у меня кольнуло, зачесалась грудь, дернулась щека. Меня охватил страх — что там скрывать?

Я оглянулся посмотреть на Ромилея, но тому было не до меня. Он сгибался под тяжестью поклажи. Кроме того, нас разделяла шеренга амазонок-барабанщиц.

— Отчего так много мертвых? — перекрывая шум, крикнул я Хорко.

Дядя короля покачал головой, улыбнулся и потрогал одно ухо, на котором блестел красный камень. Он не расслышал.

Узкая дорожка вывела нас на главную улицу деревни, упиравшуюся во дворец.

Хорко не хотел признаться, что прекрасно меня понял, не захотел даже тогда, когда я набросил на шею веревку, показывая, как меня вешают. Я бы выложил тысячи четыре, чтобы здесь оказалась Лили и собственными глазами увидела, как плохо реальность согласуется с ее бредовой идеей всеобщего блага и доброты. У нас с женой произошел ожесточенный спор относительно реальности, в результате которого Райси сбежала из дома и вернулась в школу с ребенком на руках. Я всегда считал, что Лили не знает и не хочет знать реальности. Что до меня, я люблю свою старуху такой, какая она есть. Мне нравится думать, что я готов снести самое плохое, что она может сделать. Я преклоняюсь перед жизнью, и если не могу дотянуться до ее лица, то могу поцеловать ее в любое место пониже. Тем, кто понимает, дальнейших объяснений не требуется.

Когда я думал, что Лили не смогла бы ничего сказать, мои страхи утихали. Хотя, с другой стороны, не могу ни на секунду представить, что моя половина может оказаться в замешательстве.

Тем временем наша процессия пересекла двор перед королевской резиденцией, и стражники отворили красные двери. Я снова увидел большие каменные чаши с цветами, похожими на герань.

Дворец был в три этажа, с открытыми лестницами и галереями. На нижнем этаже покои были без дверей, как узкие пустые стойла. Ошибки быть не могло, снизу донесся рев дикого зверя. Так мог реветь только лев. В остальных частях дворца стояла тишина. Посередине двора находились два домика, в каждом был установлен свежевыкрашенный рогатый идол. Между ними протянулась полоса, нанесенная известковым раствором.

— Как пройти к королю? — спросил я.

Вероятно, мое нетерпение противоречило правилам этикета, потому что по знаку, поданному Хорко, амазонки воткнули опахала в землю и принесли шаткий складной столик, постлали на нем скатерть с красно-желтой арабской вышивкой из ткани, которой торгуют сирийцы, и стали расставлять чайный прибор, блюдечки с вареньем и всякую снедь: финики, ананасы, холодный батат, мышиные лапки в соусе и напиток из молока, смешанного со свежей коровьей кровью, от которого меня чуть не стошнило. С утра у меня во рту маковой росинки не было, хотелось заморить червячка. Я отказался от мышиных лапок, съел пару картофелин и выпил две чашки помбо. Живительное тепло разлилось по жилам. Я изо всех сил старался поддержать начатый Хорко светский треп. Тому захотелось, чтобы я похвалил его складной столик, и я сказал, что у меня дома есть такой же, только менее красивый. Если помните, он стоит у меня на чердаке, и я сидел под этим самым столиком, когда стрелял в кота. Какая жалость, что мы не можем посидеть как два порядочных человека за завтраком, наслаждаясь мирным африканским утром! Я был беглецом, за мной числилось немало сомнительного, включая события минувшей ночи. Обо всем об этом я надеялся поговорить с королем. Несколько раз я порывался встать, но протокол этого не позволял. Хорко, отдуваясь, пил горячий чай, который по вкусу, казалось, заваривали на сене. Я тоже сделал несколько глотков из вежливости.

Наконец Хорко сказал, что пора идти. В мгновение ока амазонки убрали стол и построились, чтобы сопровождать нас к королю. Ягодицы каждой были испещрены пятнышками, так что задницы походили на большие дуршлаги. Я поправил шлем, подтянул шорты и вытер руки о футболку: предстояло обменяться рукопожатием с королем. Радушное рукопожатие — великое дело. Мы двинулись к одной из лестниц. «Где мой Ромилей?» — спросил я Хорко. Тот улыбнулся и сообщил: «Он порядок». С лестницы я увидел своего спутника, потерянного, забытого. Тот сидел сгорбившись и свесив руки. «Бедняга!» — мелькнула мысль. Я втравил его в неприятности. Надо будет отблагодарить его, как только позволит ситуация.

Поворот лестницы, и мы уже на другой стороне дворца. Я увидел высокое дерево, которое тряслось и скрипело от ветра. Полдюжины верзил были заняты странным делом. С помощью примитивного блока они поднимали на ветви большие камни. Те, что были наверху, кричали, чтобы нижние крутили ручку ворота помедленнее. Хорко объяснил, что камни соберут облака для сегодняшнего дождя. Чиновник вчера сказал: «Вак-та!» — и опущенными книзу пальцами рук показал, как прольется дождь. Я посмотрел на небо, на нем не было ни облачка. Оставалось надеяться разве что на камни…

Мы поднялись на третий этаж, в личные покои короля. Хорко провел меня через несколько комнат с низкими потолками. Я не особенно полагался на крепость перекрытий. По стенам висели украшения. Окна были узкие и пропускали мало света. Зато, когда проник солнечный луч, удалось разглядеть стойку с копьями и низкую скамью, устланную звериной шкурой.

У королевских апартаментов Хорко отошел в сторону.

— Куда же вы? — удивился я.

В этот момент одна из амазонок взяла меня за руку и ввела внутрь.

Первое, что я увидел, — толпа голых женщин. Их было человек пятнадцать — двадцать. Меня поразили их пышнотелость и volupte[10 - Сладострастный вид (фр.).] — здесь подойдет только французское слово. Жара и острый женский запах.

На высоком стуле — такими когда-то пользовались счетоводы — восседала полная седая дама в кожаном жилете и военной фуражке на голове — такие фуражки были упразднены в итальянской армии в начале века.

— Как поживаете? — приветствовал я ее.

Она пожала мне руки.

Жены короля расступились, и я увидел Дафу. Он лежал на трехметровом изогнутом диване с плотной обивкой. На стройных мускулистых ногах в легких белых туфлях были короткие, до колен, панталоны из пурпурного крепа, шея была обмотана белым шарфом с золотым шитьем. Тревога не помешала мне восхититься этим высоким, футов шести, спокойным мужчиной.

Жены короля предупреждали малейшее его желание. Одна вытирала ему пот с лица, другая поглаживала грудь, третья раскуривала трубку.

Я хотел было подойти к королю поближе, но чья-то рука удержала меня и усадила на стул метрах в полутора от него. В деревянной вазе, стоявшей между нами, лежали, соприкасаясь костяшками челюстей, два человеческих черепа. Две пары пустых глазниц уставились на меня.

Король заметил, что я пристально разглядываю его, и усмехнулся. Губы у него были большие — характерные черты негроидной расы.

— Не пугайтесь, эти черепа нужны для сегодняшнего обряда.

Некоторые голоса, раз услышанные, не перестают звучать у вас в ушах много лет. Такой голос был у Дафу, я понял это с первых же слов. Короля явно забавляло, что я сижу, положив руки на грудь и живот, словно охраняя свои внутренности. Он приподнялся, чтобы рассмотреть меня получше. Одна из жен тут же подложила ему под голову подушку, но он сбросил ее на пол и лег снова. «Пока что все складывается удачно», — подумал я.

Я догадывался, что устроенная на меня засада, плен, допрос, подложенный в хижину труп — все это было сделано не по его приказу. Не такой он правитель, чтобы пускаться на грязные штуки, хотя каков он, я не знал и знать не мог.

— Мне еще вчера доложили о вашем прибытии. Меня так взволновала предстоящая встреча, что я почти не сомкнул глаз. А это вредно для моего здоровья.

— Какое совпадение! Мне тоже пришлось ограничиться всего несколькими часами сна. Рад встрече с вами, ваше величество.

— О-о, я тоже рад. Чрезвычайно рад. Для меня это большое событие.

— Вам передает привет ваш друг Айтело.

— Вы были у арневи. Похоже, вы решили побывать в самых глухих уголках Африки. Как он поживает, мой друг Айтело? Я скучаю по нему. Вы состязались в борьбе?

— Разумеется.

— И кто победил?

— Поединок, можно сказать, закончился вничью.

— Как вижу, вы выдающийся человек. Чрезвычайно. Особенно с точки зрения физического сложения. Редко встретишь человека такой весовой категории. Айтело тоже очень силен. Я ни разу не сумел победить его. Он гордится этим. Неизменно.

— Лично я начинаю чувствовать свой возраст.

— Чепуха, — сказал король. — По-моему, вы похожи на монумент.

— Надеюсь, нам не предстоит встреча на ковре, ваше величество?

— О нет. У нас нет такого обычая. Должен попросить у вас прощения, что не встаю, чтобы пожать вам руку. Попрошу моего генералиссимуса Тату — между прочим, она женщина — сделать это за меня. Я вообще неохотно поднимаюсь. Из принципа.

— Вот как?

— Чем меньше я двигаюсь и чем больше я отдыхаю, тем легче мне исполнять мои многочисленные обязанности. Включая супружеские. Вы можете не поверить, но трудное дело — быть мужем многих жен. Скажу вам откровенно, сэр…

— Мое имя Хендерсон, — поспешил подсказать я.

Судя потому, как король развалился на диване и как посасывал трубку, я понял, что он испытывает мою выдержку.

— Я должен был бы сам спросить, как вас зовут. Сожалею, что проявил невежливость. Но мне не терпелось начать разговор на английском. Будучи в школе, я не подозревал, сколько вещей мне будет здесь не хватить. Вы — мой первый цивилизованный посетитель.

— Здесь немногие бывают из внешнего мира?

— Так решило племя. Вот уже несколько поколений мы предпочитаем уединение. Горы скрывают нас от посторонних глаз. Вы не удивляетесь, что я владею английским? Полагаю, мой друг Айтело говорил вам об этом. В каких только переделках мы с ним не побывали! К сожалению, мне нечем вас больше удивить.

— Не беспокойтесь. Я уже достаточно удивлен. Да, принц Айтело рассказывал мне о вашей школе в Малинди.

Как я уже говорил, меня тревожили события прошлой ночи. Но в короле было что-то такое, что внушало спокойствие и давало надежду, что мы придем к согласию. Я мог судить только по его внешности и по тембру голоса. Кроме того, мне показалось, что в манерах вождя племени ощущается некая фривольность. Что же касается уединенности племени варири, то с раннего утра в силу моего физического и умственного состояния мир сильно изменился. Он приобрел свойства живого организма, и я как бы бродил между его клетками. Первоначальный толчок моим хождениям дал мозг, и мозг же показал направление движения.

— Мистер Хендерсон, я был бы признателен, если бы вы честно ответили на вопрос, который я хочу задать. Никто из этих женщин не понимает по-английски, можете отвечать без колебаний. Вы не завидуете мне?

В таких обстоятельствах было не до вранья.

— Вы имеете в виду, не хочу ли я поменяться с вами местами? Черт побери, ваше величество!.. Простите за выражение. Ваша жизнь привлекательна. А у меня положение крайне невыгодное. Вряд ли с кем я выдержу сравнение…

Нос у короля был курносый, но с горбинкой, а густая чернота глаз являлась, должно быть, фамильной чертой — такие же глаза были у его дяди Хорко, а вот кожа посветлее.

— …Не завидуете мне из-за женщин?

— Как вам сказать?.. Я и сам перепробовал нескольких, хотя не в одно и то же время, как вы. Но сейчас я ненароком женился счастливо. Моя жена — замечательный человек, между нами тесная духовная связь. Нет, я не закрываю глаза на ее недостатки. Иногда говорю ей: «Ты — алтарь, куда я принес в жертву свое „я“». Хорошая она женщина, только любит побранить ни за что ни про что, ха-ха… С какой стати мне вам завидовать? Вы у своего народа как у Христа за пазухой. Вы им необходимы. Они исполняют любое ваше желание, потому что ценят вас.

— Да, исполняют и ценят… пока я молод и имею достаточно сил. Но вы не представляете, что будет, когда я состарюсь, сделаюсь бессильным стариком.

— И что же тогда случится?

— Как только меня начнет гнуть к земле, мои верные, мои безотказные жены не преминут донести об этом Бунаму, нашему верховному жрецу, а тот со своими приспешниками отведет меня в лес. Там меня и задушат.

— О Господи, не может быть!

— Уверяю вас, именно это и произойдет. Такова судьба каждого короля варири. Жрец будет приходить к моему трупу, пока в нем не заведутся черви. Тогда он завернет мои бренные останки в шелковое полотно, принесет показать народу, объявит, что это душа короля, то есть моя душа, и отнесет назад в лес. Через некоторое время он покажет народу львенка, в которого якобы превратились черви. Пройдет еще несколько месяцев, и жрецы оповестят односельчан, что лев преобразился в очередного короля. Это и будет мой преемник.

— Как можно задушить живого человека? Это же чудовищно!

— Вы все еще завидуете мне? — едва шевеля толстыми губами, спросил Дафу. Я не знал, что ответить. — Из недолгих наблюдений я делаю вывод, что вы, вероятно, подвластны этой страсти.

— Какой страсти? Вы хотите сказать, что я завистлив? — выпалил я, забывшись, недовольным тоном.

Услышав сердитые нотки в моем голосе, охранницы, стоявшие в строю у стены, за королевскими женами, насторожились. Одно слово короля утихомирило их. Дафу приподнялся с дивана, откашлялся, и одна из голых красоток быстро подставила серебряное блюдо, чтобы он мог сплюнуть. Король взял трубку, но табак в ней погас, и король вместо приятного дымка втянул в рот противную никотиновую жижу. Он в раздражении бросил трубку на пол. Другая голая красавица подняла ее и принялась прочищать.

Я улыбнулся, но улыбка вышла кривой, потому что я почувствовал, как встопорщились усы. Я понимал, что не могу потребовать у короля объяснить свое замечание насчет зависти. Посему произнес небольшой спич:

— Ваше величество, вчера ночью произошло что-то непонятное, из ряда вон выходящее. Я не жалуюсь, что мне устроили западню, что отобрали оружие. Но в хижине, куда меня поместили, оказался мертвец. Не сочтите это за жалобу. Тем не менее я подумал, что вы должны знать об этом.

Известие вызвало крайнее недовольство короля. Его искренне возмутило происшедшее.

— Что я слышу? — сказал он. — Здесь какое-то недоразумение, а не злой умысел. Я должен разобраться в этом деле.

— Должен признаться, ваше величество, я почувствовал некоторую враждебность ваших людей. Мой проводник чуть не умер от ужаса. Мне тоже было не по себе, если говорить начистоту. Я не хотел тревожить ваших покойников, но все-таки взял на себя смелость вынести труп из хижины. Но хотелось бы знать, что все это значит.

— Что значит? Насколько я осведомлен — ничего.

— Спасибо, вы успокоили меня. Однако потом кто-то снова принес мертвеца в нашу скромную обитель, и мне с моим человеком снова пришлось пережить два-три неприятных часа.

— Приношу извинения. Самые искренние. Чистосердечные. Представляю, как это встревожило вас.

Короля не интересовали подробности происшествия. Он даже не спросил, что это был за труп — мужчины, женщины или ребенка.

— В вашем племени, должно быть, умирают многие. По пути к вам я видел нескольких повешенных людей.

Дафу не стал ничего объяснять, заметил только:

— Мы переведем вас в другое место. Вы будете моим гостем.

— Благодарю покорно.

— За вашими вещами пошлют.

— Мой человек уже принес их. Он до сих пор не завтракал.

— Об этом позаботятся.

— И мой пистолет…

— Как только появится необходимость стрелять, вы его получите.

— Я слышу львиный рев, это не связано с тем, что вы рассказали о смерти… — Я не закончил вопрос.

— Что привело вас к нам, мистер Хендерсон?

Король внушал доверие, и я почувствовал потребность поделиться с ним, но он так искусно ушел от разговора о львах, что я ответил предельно лаконично:

— Я просто путешествую.

Обстановка требовала душевного равновесия, которого мне не хватало. Я вытирал лицо платком и гадал: «Кто из этих женщин королева?» Поскольку было невежливо глазеть на пышнотелых соблазнительных обитательниц гарема, я уставился взглядом в пол, чувствуя, что король наблюдает за мной. Он держал себя совершенно свободно, тогда как я был как скован. Да, он взмывал вверх точно ангел, а я камнем шел ко дну. Я с завистью смотрел на него усталыми глазами (таким образом признавая себя виновным в порочной страсти, которую он разгадал во мне) и видел торжествующего мужчину во цвете лет, окруженного внимательными любящими женщинами.

— Не возражаете, если я задам несколько вопросов, мистер Хендерсон? С какой целью вы путешествуете?

— Как вам сказать? И сам пока толком не знаю. Поживу — увижу. Скажу одно: нужно быть очень богатым человеком, чтобы совершать длительные и далекие путешествия. Я мог бы добавить, что есть люди, которые способны только быть, хотят просто жить (не о таких ли писал Уолт Уитмен: «Довольно просто жить, довольно жалких буден! Насытим радостью наш каждый день и каждое стремление»). Но есть и другие, которые мечтают стать. У тех, кто хочет просто жить, есть все шансы на успех, перед ними открыты любые дороги. А тем, кто мечтает стать, вечно не везет, и дела у них не клеятся. Им приходится постоянно объясняться перед удачливыми, искать оправдания своим поступкам. Их призывы навязли в ушах: хватит мечтать! Пора уже стать чем-то или кем-то! Пусть душа очнется от спячки. Проснись, Америка, и посрами всезнаек…

Ничего этого я не стал говорить королю.

— Меня можно назвать просто туристом, — выдавил я.

— Или странником. Мне нравится ваша разборчивость.

Я хотел было поклониться, но это сложно сделать, когда сидишь сгорбившись, ощущая запах своего немытого тела.

— Вы делаете мне честь, называя странником. В моих краях полно людей, которые держат меня за бродягу.

На протяжении всего разговора я старался как бы пощупать пальцами сложившиеся обстоятельства. Пока все шло неплохо, но только пока. По словам Айтело, король Дафу первоклассный мужик. Да и мне он нравился. С другой стороны, не следовало забывать, что я попал к дикарям, что меня отвели на ночлег рядом с мертвецом, что я видел несчастных, повешенных вверх ногами… Жутко ныла шея, рябило в глазах, и я смотрел на привлекательных женщин не так, как они того заслуживали. Надо брать в расчет существенное, только существенное, ничего, кроме существенного. Гнать прочь видения, не относящиеся к делу. Вещи вообще не такие, какими кажутся на первый взгляд.

Что касается короля, его интерес ко мне явно рос. Он всматривался в меня все пристальнее и пристальнее. Но как узнать, что таится в его душе? Бог не дал мне и половины той проницательности, которая требуется в жизни. Если я не мог вполне доверять здешнему повелителю, то обязан по крайней мере понять его. Понять? Но как? Так же легко и просто, как вытащить из похлебки угря, уже разрубленного на куски и брошенного в котелок. На нашей планете миллиарды пассажиров, и до них были миллиарды, и после них будут тьмы и тьмы, и ни одного из них, ни единого никому не дано понять. Ни за что и никогда! Один русский поэт верно писал: «Другому как понять тебя?» Когда подумаешь, какие надежды я возлагал на взаимопонимание, хочется плакать бессильными слезами. Вы, естественно, можете спросить, какое отношение количество людей имеет к моему положению. Законный вопрос. Нас угнетают числа. И тем не менее мы должны быть более терпимы к множеству. Находясь в точности посередине между солнцами и атомами, когда каждый наш палец представляет собой тайну тайн, мы должны привыкнуть жить по закону больших чисел. В истории было, есть и будет великое множество людей, и если вдуматься, это замечательно. Простофили думают, что количество способно похоронить нас заживо, и оттого впадают в уныние. Бред собачий! Числа и впрямь опасная штука, но они смиряют гордыню. Это хорошо.

И все-таки я всегда верил в человеческую способность понимать. Возьмите расхожую фразу: «Отче, прости им грехи их, ибо не ведают, что творят». Ее можно истолковать как обещание, что со временем мы осознаем чудовищность наших поступков. Это звучит как предостережение, даже как угроза.

Я задумался, прислушиваясь к шевелению собственных извилин. Король заметил:

— Непохоже, чтобы вы вымотались в долгой дороге. Вы сохранили много сил. Чрезвычайно много. Я понял это с первого взгляда. Вы сказали, что выстояли в схватке с Айтело. Или не одолели его только из вежливости. Однако вы не отличаетесь особой деликатностью, если судить по первому впечатлению. Не хочу скрывать: мне еще не доводилось видеть такого редкого продукта естественного развития.

Я вспомнил, что чиновник, допрашивавший меня ночью, попросил снять рубашку, чтобы посмотреть, насколько я крепок в физическом отношении. Теперь интерес к этому предмету проявил король. Я мог бы похвастаться: «У меня достаточно сил, чтобы взбежать на стометровую гору с каким-нибудь вашим мертвецом». Я и впрямь горжусь своей силой (что уравновешивает недостаточный уровень моего духовного развития). Но мое настроение претерпело значительные изменения. Сначала меня привлекла личность короля, его манера держаться, тембр голоса. Я радовался, в сердце моем воцарился праздник. Потом в голову закралось подозрение. Теперь вот необъяснимый интерес к моему физическому состоянию. Меня опять бросило в пот. Если они задумали принести меня на жертвенный алтарь, то более подходящей кандидатуры им не найти. Поэтому я сообщил, что мне нездоровится, у меня сильный жар.

— Какой жар? С вас пот градом, — возразил король.

— Еще одна особенность моего организма, — пояснил я. — Жар и пот одновременно… Знаете, прошлой ночью со мной случилась ужасная вещь. Настоящая катастрофа. У меня сломался зуб.

Откинув голову, я приподнял пальцем верхнюю губу и открыл рот, приглашая заглянуть в зияющую полость. Не берусь судить, какое впечатление у него действительно сложилось, но король сказал:

— Да, это не может не причинять беспокойства. Когда это произошло?

Я расстегнул нагрудный карман, достал завернутый в бумажку зуб.

— Я грыз сухарь, и вот она, моя поломка. Произошло это как раз перед тем, как я попал в руки вашему человеку — как вы назвали?

— Это Бунам, наш верховный жрец. Как вы его нашли? Нетрудно понять, как вы расстроились из-за зуба.

— Я был готов поколотить самого себя за неосторожность. Можно, конечно, жевать и деснами, но они скоро заболят — и что потом?.. Мне вообще не повезло в жизни с зубами. Моей жене тоже. Мы оба — частые посетители зубоврачебных кабинетов. Конечно, ни свои, ни вставленные зубы не держатся вечно. В конце концов они стираются или выпадают. Но зубы — это еще не все, ваше величество…

— На что еще жалуетесь? Какие еще болячки находите у себя? По виду вы вполне здоровый и сильный человек. И в превосходной физической форме.

— Это только с виду. Еще я страдаю тяжелой формой геморроя. Кроме того, ваше величество, я подвержен обморокам.

— Надеюсь, у вас не эпилепсия? На полу в корчах не бьетесь?

— Мой случай не поддается классификации. Я побывал у самых лучших врачей Нью-Йорка, и все в один голос утверждали, что никакой падучей у меня нет. Но несколько лет назад у меня ни с того ни с сего начались припадки. Читаю газету, или поправляю ставень со стремянки, или играю на скрипке, и вдруг — полная отключка. В глазах темнеет, руки-ноги немеют. Поднимаюсь однажды на скоростном лифте в Крайслер-билдинг, и снова приступ. Должно быть, потому, что подъемник преодолевал земное притяжение. Со мной в кабине была дама в норковой шубке. Я схватился за нее, чтобы не упасть. Она, натурально, в крик… Я не жалуюсь, я много лет приучал себя к терпению. Из книг по медицине я понял, что источником моих проблем со здоровьем является мозг и только мозг, а не выпивка и ничто другое. Я падаю в обморок из духа противоречия. Кроме того, я так часто слышал идущее из глубин моего существа слово «хочу!», что имею право на передышку. Грохнуться время от времени в обморок приносит успокоение и полезно для здоровья.

Я уже догадывался, что король при всей своей приятности использовал бы меня в своих целях, если бы мог. К этому его обязывал статус и привязанность жен. Поскольку он не стеснялся в своих поступках, то не было основания предполагать, что Дафу будет церемониться со мной.

— Ваше величество, — заявил я во весь голос, — мне было на редкость интересно посетить вас. Кто бы мог подумать, что такое может случиться в медвежьем углу Африки! Айтело очень высоко отзывался о вас. Теперь я убедился в справедливости его отзыва. Визит к вам надолго сохранится в моей памяти. Но не хотелось злоупотреблять вашим гостеприимством. Вы собираетесь совершить определенный обряд, дабы призвать с небес дождь, и я, вероятно, буду только помехой. Примите еще раз благодарность за теплый прием и пожелание всяческих успехов. После завтрака я с моим человеком намерен опять двинуться в путь.

Король отрицательно качал головой, а его жены неприязненно уставились на меня: как я посмел перечить их повелителю и тем доставлять ему беспокойство?!

— О нет, мистер Хендерсон. Немыслимо отпускать вас так скоро. У вас талант к общению, и ваш отъезд был бы для меня непоправимой утратой. Самой судьбой нам велено стать ближе. Я уже говорил, как обрадовала меня весть о вашем прибытии из внешнего мира. Вот-вот начнется обряд вызывания дождя, и я приглашаю вас пожаловать на торжество.

На короле была широкополая бархатная шляпа цветом в тон его алым панталонам. Для защиты от сглазу к тулье был пришит человеческий зуб. Дафу перелег с дивана в палантин, который понесли амазонки в кожаных жилетах — по четыре с каждой стороны. Физическое совершенство всегда волнует меня, особенно в женщинах. Я частенько захаживал в кинотеатры на Таймс-сквер, чтобы посмотреть ленты об Олимпийских играх. Мне особенно нравятся состязания по бегу и метанию молота. И всякий раз хотелось крикнуть в зал: «Дамы и господа, посмотрите, до чего красивы бывают женщины!»

На месте восьми амазонок-носильщиц я попытался представить своих знакомых дам — Френсис, мадемуазель Монтекукколи, Берту, Лили, Клару Спор, но из них только Лили подходила для этой цели благодаря своей стати и осанке. Берта была слишком широка в бедрах, а у мадемуазель Монтекукколи большой бюст сочетался с узкими опущенными плечами. Нет, мои жены, мои возлюбленные и просто приятельницы не удостоились бы чести нести короля.

По просьбе его величества я сошел по лестнице рядом с палантином. Он возлежал на носилках в изящной позе, что свидетельствовало о породе.

Ничего подобного я не увидел бы, встреть Дафу и Айтело в Бейруте в их студенческие времена.

На площадке перед дворцом к нашей процессии присоединился Хорко со своими женами (те держали в руках веера), дети с кукурузными стеблями и воины, несшие деревянных и глиняных идолов, свежевыкрашенных охрой и известью. Идолы были безобразны в полную меру человеческого воображения. Теперь вся площадка заполнилась народом. Над толпой сияло палящее солнце. По глупости я сказал себе: «Господи, я вроде как теряю сознание». Мне показалось, будто я в Нью-Йорке, летний день, метро. Я сел не на тот поезд и вместо северной оконечности Бродвея оказался на пересечении Ленокс-авеню и Сто двадцать пятой улицы.

— Мистер Хендерсон, арневи тоже испытывают недостаток воды? — обратился ко мне король.

«Все пропало! — подумал я. — Он знает об истории с водоемом».

Но в вопросе короля не содержалось никакого намека. Он по-прежнему безмятежно смотрел в безветренную безоблачную синеву.

— Да, им не особенно везет по этой части, — ответил я уклончиво.

— Вот как? — задумчиво произнес король. — Вы, конечно, не знаете, что вопрос о везении приобрел для арневи особую остроту. Предание гласит, что когда-то в древности варири и арневи были одной народностью. Потом из-за разногласий в истолковании удачи и неудачи между нами произошел раскол. В языке арневи есть слово «нибаи», которое можно перевести как «невезучий». У нас же в ходу слово противоположного значения — «ибаи». Даже есть такое присловье: «Варири ибаи», то есть «Везучие варири».

— Очень интересно! А вы сами как думаете, справедливо это присловье или нет?

— Везучи ли варири?

Мой вопрос в лоб прозвучал откровенным вызовом. Это был один из тех моментов, которые обогащают человека неоценимым опытом. Его величество едва заметно повернулся в мою сторону.

— Нам везет, — заявил король. — Это бесспорный факт. В это трудно поверить, но везет неизменно.

— Следовательно, вы считаете, что сегодня прольется дождь? — усмехнулся я, пытаясь скрыть иронию.

— Такие дни, как сегодня, часто бывали дождливыми, — ответил король кратко и добавил: — Кажется, я понимаю, почему вы расположены к нам. Ваше отношение к варири идет от добросердечия арневи. Они всегда производят такое впечатление. Не забудьте, что Айтело — мой закадычный друг. Мы попадали с ним в истории, которые только способствовали сближению. Да, мне хорошо известны качества, присущие арневи. Великодушие. Скромность. Незлопамятность. Многие так считают. И я целиком и полностью присоединяюсь к данному мнению, мистер Хендерсон.

Я сложил ладонь трубочкой, посмотрел через нее на небо и подумал: «Господи, какого человека можно повстречать вдали от дома!» Да, путешествовать полезно. И поверьте мне: мир — исполинский мозг, и путешествие — это всегда плутание в мозговых извилинах. Я всегда подозревал, что это так, а сейчас убедился окончательно. Только из педантизма мы считаем мир реальностью. Все-таки напрасно я тогда накричал на Лили, стоя на коленях в нашей супружеской постели. Райси испугалась моего крика и убежала с ребенком. Я доказывал Лили, что лучше ее понимаю реальность. Да, факты — реальная вещь, с ними не поспоришь. Факт — это физическое явление. Совокупность фактов является предметом науки. Но помимо фактов, феноменов существует область ноуменов, в которой мы сами выстраиваем особый мир, где творим и созидаем. Каждый идет своими опасными неисповедимыми путями, и все мы воображаем, будто знаем, что есть реальность, а что нет. Я говорил Лили правду, так как она открылась мне со своим особым языком, открылась мне, Юджину Хендерсону.

Многозначительный взгляд устремился на меня с такой силой, что мог при желании проникнуть мне в душу и чем-то обогатить ее. Но поскольку я не мастак в части высоких материй, то не знал, чего ожидать. Высвечиваемый взглядом Дафу, я понял, что после того, как разбомбил водоем, не потерял последнего шанса. Хендерсон не утонет, не дождетесь, господа!

Отовсюду раздавались такие громкие возгласы, каких не услышишь от обычных людей. Когда крики на минуту стихли, король сказал:

— Я вижу, мистер Путник, вы настроены на великие дела.

— Вы правы, ваше величество, правы на все сто процентов, — церемонно поклонился я. — Иначе я мог бы лежать в постели и рассматривать альбом с фотографиями знаменитых буддийских храмов.

— Так я и думал. Вы оставили свое сердце арневи. Не спорю, они замечательные люди. Я даже гадал, откуда у них эти высокие человеческие качества. Они такие по самой своей природе или же это влияние окружающей среды? В итоге склоняюсь к первому предположению. Мне страшно хочется повидать моего друга Айтело. Отдал бы полкоролевства за то, чтобы услышать его голос. Увы, я не могу к нему отправиться. Не позволяет куча обязанностей. А вы чрезвычайно отзывчивы на доброту, не так ли, мистер Хендерсон?

— Да, ваше величество, на истинную доброту, без дураков.

Король заговорил до странности мягким, почти умоляющим тоном, какой редко услышишь и менее всего ждешь от человека королевских кровей, в алой широкополой шляпе с пришитым к тулье человеческим зубом.

— Говорят, что зло зрелищно, заманчиво и в силу своей агрессивности завладевает человеком, что оно быстрее добра. Не знаю, не знаю. Может быть, это верно, если говоришь об обыденном добре. Многие хорошие люди заставляют тебя совершать добрые поступки. Надо сделать то-то и то-то, говорит себе такой человек. Вместо душевного порыва деловой подход. Как это унизительно! Истинно добрый поступок не может быть трудным. Поверьте, мистер Хендерсон, он гораздо зрелищнее зла, вдохновляет других на добрые дела и устраняет вражду. Человек во вражде рано или поздно неизбежно падает. Поднявший меч от меча и погибнет.

Слова короля взволновали меня до глубины души.

— Ваше величество, вы знакомы с королевой арневи, госпожой Виллателе? Она тетка Айтело. Так вот, она собиралась научить меня гран-ту-молани, но возникли кое-какие обстоятельства, и…

Но амазонки уже подставили плечи под шесты, палантин поплыл дальше. Снова раздались крики, забили барабаны, мне послышался даже львиный рев. Шум стоял такой же, как на Кони-Айленд, или в Атлантик-Сити, или на нью-йоркской Таймс-сквер на Рождество.

— Куда мы идем? — крикнул я королю, наклонившись, чтобы расслышать ответ.

— У нас есть особое место… арена.

Больше я ничего не разобрал. Гвалт стоял такой, какого не бывает в иной европейской столице. Пронзительные мужские и женские голоса, собачий лай, завывание рожков, детский писк. Чтобы не оглохнуть, я заткнул здоровое ухо большим пальцем, но невообразимый шум проникал даже в другое, полуглухое ухо. В собравшейся толпе было не меньше тысячи человек. Все были голыми, многие раскрасились до потери человеческого облика. Все кричали и били в бубны. В воздухе висел тяжелый удушливый зной, и пробегавший иногда ветерок не мог разогнать его. У меня ужасно чесалось тело.

Процессия устремилась на просторную, обсаженную деревьями площадку, своего рода стадион с четырьмя рядами сидений, сложенных из белого известняка. Для Дафу приготовили ложу под навесом с развевающимися по ветру разноцветными лентами. Вместе с королем в ложе разместились жены и высокие должностные лица, а вокруг выстроились амазонки. Окруженный свитой, в своей ложе под опахалами встал Хорко и, приложив руку к груди, поклоном приветствовал царственного племянника. Сходство между этими двумя было поразительное: тот же нос, те же глаза, другие признаки общего рода. Можно было подумать, что мужчины способны разговаривать, всего лишь обмениваясь взглядами. Мне показалось, что Хорко одними глазами предлагает королю сделать что-то такое, что не обсуждалось, когда они планировали праздник. Всем своим видом Дафу показывал, что ничего не обещает. Вне всякого сомнения, решения принимал только он.

Четыре амазонки поставили перед королем стол с глиняным блюдом, на котором лежали два черепа — я уже видел их в его покоях. Черепа были соединены темно-синей лентой, продернутой сквозь глазницы. Тем временем грузному Хорко вздумалось передразнить меня. На его лице появилась улыбка, довольно похожая на мою. Я отвесил неглубокий поклон, подтверждая, что ему удалось добиться разительного сходства со мной. Опытный дипломат, он счел необходимым сделать мне ручкой, пошел в свою ложу по левую сторону от короля, сел рядом с Бунамом, человеком, который допрашивал меня, и морщинистым стариком, тем самым, кто заманил нас в засаду. Мы попали к варири, как Иосиф в Дофан. Там братия увидели Иосифа: «Глядите, грядет мечтатель».

Рекомендую всем читать и перечитывать Библию.

По правде говоря, я тоже чувствовал себя мечтателем.

— Как вы сказали, кто тот морщинистый старик? — спросил я короля.

— Прошу прощения?

— Тот, что сидит с вашим дядей и Бунамом.

— A-а, этот… Старший жрец, наш предсказатель.

Между тем амазонки построились в несколько шеренг и вскинули ружья (своего «Магнума-375» я у них не приметил). Загремели залпы салюта. Сначала в честь короля и его покойного отца Гмило, потом в честь других королей. Потом Дафу сказал, что дан салют в мою честь.

— Вы смеетесь, ваше величество?

Но король был вполне серьезен.

— Что, я должен встать?

— Народ будет счастлив.

Я встал под радостный вопль всего стадиона.

«Они уже знают, что я сделал с их мертвецом, — подумал я. — Знают, что я не какой-то там слабак, а человек сильный и мужественный. И решимости мне не занимать». Я начал проникаться духом торжества, меня одолевали варварские чувства, и оттого еще сильнее зачесалась грудь. Я не находил слов, чтобы говорить, и в руках не было оружия, чтобы выстрелом ответить на салют. Но разве мог я молчать в такой момент? И я взревел, как ассирийский бык. Быть в центре всеобщего внимания — это всегда возбуждает меня до крайности. Так было, когда арневи рыдали при встрече со мной и когда собрались у водоема. Так было в Италии, когда я брился под сенью руин старинной салернской крепости. Отец тоже сильно возбуждался при большом скоплении народа. Однажды на каком-то собрании он сбросил кафедру в оркестровую яму.

Так или иначе, приложив руку к груди, я заревел по-бычьи. Народ буквально сходил с ума от восторга. Должен признаться, что ответные крики и топанье ног были как тарелка супа голодному. Так вот что испытывают люди, живущие на виду у общества. Я больше не удивлялся тому, что Дафу оставил цивилизованный мир ради того, чтобы сделаться королем. Кому не хочется быть вождем даже небольшого племени? (Срок расплаты за благоденствие был далеко. Дафу пользовался любовью и уважением многочисленных жен и всего народа.)

Едва я сел на свое место, как с ужасом увидел перед собой отвратительную кривляющуюся рожу — рот как дыра и лоб в уродливых складках. Такие рожи выставляют в витринах на Пятой авеню. Старым, позеленевшим от времени ножом невидимая рука наносила удар за ударом в грудь призраку. «Остановись, ради всего святого, остановись! — испуганно закричал я. — Это же смертоубийство!» Меня било, как под током высокого напряжения.

Разгадка не заставила себя ждать. Удары наносил себе жрец с раскрашенным лицом, наносил искусно, не вертикально, а по касательной. Неглубокие порезы сразу же смазали целебной мазью. Исполосовавший себя уже улыбался.

— Не волнуйтесь, мистер Хендерсон. Так у нас принято. Этот человек сам вызвался пройти эту процедуру, чтобы получить очередной жреческий сан. И не пугайтесь крови. Пошла кровь, пойдет и дождь. Заработают насосы в вышних сферах, разверзнутся хляби небесные.

— Насосы в вышних сферах, ха-ха! Удачнее не скажешь!

По знаку Хорко забили барабаны и прогремел оглушительный ружейный залп. Король встал.

Общее воодушевление, фонтаны восторга, лица, сияющие радостью и гордостью! От черных тел поднялась волна всех оттенков красного цвета. Люди вставали на сиденья и размахивали алыми, багряными, малиновыми платками. Малиновый — праздничный цвету варири. Из луков амазонок взмыли вверх багровые знамена, поскольку багровый — королевский цвет.

Дафу оставил ложу, спустился вниз и вышел на середину арены. С другой стороны навстречу ему выступила высокая, голая по пояс женщина с замысловатыми завитками на голове. Когда она подошла поближе, я увидел, что лицо ее покрыто небольшими шрамами, которые образовывали красивый узор. У каждого уха тоже было по шраму, а один спускался на горбинку носа. Живот у нее был выкрашен в бледно-золотой цвет, Это была молоденькая девушка, с маленькими грудками, которые не тряслись при ходьбе, как у женщин старшего возраста, и длинными тонкими руками. Издали лицо ее казалось миниатюрным, как у куколки. На ней была пара багряных шаровар под стать бриджам короля. Только сейчас я заметил на арене накрытые брезентом фигуры и справедливо предположил, что это идолы.

Король и позолоченная дева начали странную игру — игру с двумя черепами. Шум стих, настала тишина — так под горячим утюгом разглаживаются складки на помятой скатерти.

Раскрутив на длинной ленте череп, игрок посылал костяной шар в воздух и делал пробежку, чтобы поймать его. У них это хорошо получалось. Тишина стояла такая, что здоровым ухом я слышал свист летящего черепа. Вот девушка метнула ввысь свой череп с двумя лентами, багряной и голубой, так что казалось, будто по воздуху летит цветок.

В сущности, шла не игра — скорее, спортивное соревнование. Я, разумеется, болел за короля, хотя отдавал должное его сопернице.

Я не знал, что на игрока, череп которого упадет на землю, налагается крупный штраф, иногда даже смертный приговор.

Лично я хорошо знаком со смертью, причем не только по причине преклонного возраста, но и в силу многих обстоятельств, о которых не буду здесь распространяться.

Мы со смертью как двоюродные брат и сестра. Но мысль о том, что с королем может что-то случиться, приводила меня в уныние. Однако пробежки, прыжки и повороты Дафу говорили о его уверенности в себе. Его мужская сила не оставляла места опасениям. Тем не менее я боялся за него, как, впрочем, и за его соперницу. Что, если кто-то из игроков споткнется о камень или запутается в лентах? Если черепа столкнутся? Тогда им обоим придется поплатиться жизнью, как поплатился жизнью тот бедняга в хижине. Даю голову на отсечение: он умер насильственной смертью. Меня не проведешь. Из меня вышел бы превосходный следователь по расследованию убийств. Впрочем, и девушка, и король — оба были в отличной форме, из чего я заключил, что Дафу не все время валяется на диване, обхаживаемый своими красавицами. Он бегал по арене и прыгал, как лев, даже не сняв своей бархатной шляпы с человечьим зубом. Под стать ему была молодка. Золотой живот и нарисованные рубцы на лице придавали ей неземной вид. Она двигалась с большим достоинством, как почитаемая жрица, и словно требовала, чтобы король соответствовал. При прыжках груди у нее не тряслись, точно действительно были отлиты из золота. Длинноногая и длиннорукая, девушка в прыжке напоминала гигантского кузнечика.

Два последних заброса, две последние пробежки, два последних захвата… Матч закончен.

Противники раскланялись. Каждый держал череп под мышкой, как фехтовальщики после боя держат маски.

Трибуны сотрясались от топота ног и ликующих криков. Снова взвились багряные флаги.

Не снимая ту же шляпу а-ля Франциск I, какой ее мог написать Тициан, король вернулся в свою ложу и сел, переводя дух. Жены загородили его полотенцем, дабы честной народ не видел, как повелитель прикладывается к спиртному, что было строжайше запрещено. Потом жены вытерли с него пот, ослабив завязки, закатали штанины бриджей, стали растирать ему ноги. Мне до смерти хотелось сказать Дафу, что он был великолепен, как настоящий артист. Но по сдержанности молчал. Времена сделали из нас рабов, не смеющих вымолвить ни слова. Так я и сказал сыну Эдварду — «Рабов!».

Люблю правду. Иногда мне хочется что-то сказать, но слова застревают в горле, потому что верных не находишь. Употребив выражение «твердь небесная», король показал пример находчивости. Я тоже мог бы сказать ему кое-что. Но что именно? Например, что в мире существует не только хаос. Что наша жизнь — не только торопливая безнадежная скачка от колыбели к могиле. Нет, сэр! Скачку можно продлить, скажем, искусством. Перекроив время, можно убавить скорость скачки. Соразмерить ее с отпущенным человеку сроком. Голоса ангелов помогут раскрыть тайну бытия. Иначе какого черта я взялся за скрипку?

Почему, когда во Франции я захожу в кафедральный собор, ноги подгибаются и я тороплюсь хлебнуть спиртного и еще раз повздорить с Лили? Если я расскажу обо всем этом королю, раскрою ему душу, мы сможем сделаться друзьями до гроба. Но между нами были его голобедрые жены, их попы смотрели на меня. Что с них взять, с этих дикарок? Через несколько минут дамы расступились. Я подошел к королю и сказал:

— Ваше величество, у меня такое ощущение, что если бы кто-нибудь из вас двоих промахнулся, последствия были бы самые печальные.

Дыхание было все еще сбито. Облизнув губы, король объяснил:

— Мистер Хендерсон, возможность промаха ничтожна. Но в один прекрасный день ленты продернут вот сюда. — Он дотронулся до глаз. — И мой череп взмоет в воздух.

— Так это были черепа королей? Королей вашего рода? — У меня не хватило духа прямо спросить о степени родства с теми, чьи черепа использовались в игре.

Но времени вдаваться в детали не было. И тут, и там коров бесцеремонно тащили на жертвенники. Жрец с торчащими во все стороны страусовыми перьями на голове схватил одну корову за шею, приподнял ей голову и полоснул ножом по горлу, полоснул, как будто чиркнул спичкой о кожаные штаны. Животное бездыханным пало наземь.

XIII


После этого начались пляски, представление.

Старушенция водевильного вида боролась с карликом. Тот хотел было ее отлупить, но женщина приструнила его. Одна из амазонок подошла к трибунам, вытащила оттуда какого-то коротышку и под мышкой унесла с поля. Двое дюжих молодцов, подпрыгивая, хлестали друг друга по ногам плеткой. Наверное, так забавлялись древние римляне. Ни пляски, ни дурашливые номера не веселили меня. Я нервничал, меня мучило дурное предчувствие. И с королем не мог поговорить. Тот величественно наблюдал, как развлекаются его подданные. Наконец, улучив минутку, я обратился к нему:

— Обряды совершены, однако печет по-прежнему. На небе ни облачка.

— Вы правильно подметили, мистер Хендерсон, не спорю. Тем не менее я не раз видел, как в такой день наперекор всему начинался дождь. Именно в такой день.

Я искоса взглянул на короля. Его слова прозвучали многозначительно, не стану гадать почему. Допускаю, что в них слышалась некоторая самонадеянность.

— Ваше величество, не будем обманываться. Думаете, легко дождаться милости от природы? Готов предложить вам пари.

— Спор? Отлично.

Не думал, что Дафу сразу откликнется на мое предложение. Сердце у меня забилось. Нахлынула волна возбуждения, несмотря на возможные доводы против.

— Спор! — воскликнул я.

— Я готов, — с упрямой улыбкой произнес король.

— Ваше величество, принц Айтело говорил, что вы интересуетесь наукой.

— А он не говорил, что я учился в медицинском училище?

— Вот как?

— Полных два года.

— Вы не представляете, как это сейчас важно. Моя жена выписывает «Сайнтифик Америкэн», и я много читал про дождь. Сначала на облака сеяли сухой лед, но этот способ оказался малоэффективным. Недавние исследования показали, что дожди возникают, когда тучи космической пыли достигают земной атмосферы. И все-таки меня привлекает другая теория. Согласно этой теории, главной составляющей дождя является морская соль. Это подлинный прорыв в науке, ваше величество. Не будь морей и океанов, не было бы дождей, если б не было дождей, не было бы жизни, независимо оттого, нравится это нашим всезнайкам или нет. Жизнь зарождается в море — это потрясающе! В школе нам, малышам, нравилась одна песенка. — Тихонько я пропел: — «Марина, Марина, Марина, окати нас соленой волной…»

— У вас неплохой голос. А то, что вы рассказали о происхождении дождей, действительно любопытно.

— Я рад, что это заинтересовало вас. Значит, наше пари отменяется?

— Зачем отменяется? Продолжим спор.

— Ваше величество, беру назад то, что я сказал о ваших обрядах по призыванию дождя, и чертовски извиняюсь. Готов даже съесть свой шлем. Почему бы вам не сказать: «Плюньте, Хендерсон, и разотрите»?

— Никоим образом. У нас нет оснований прекращать спор. — В голосе Дафу послышались повелительные нотки.

— О’кей, ваше величество, пусть будет по-вашему.

— На что спорим?

— На что хотите, король.

— На что хочу? Хорошо. — Дафу махнул рукой с крупным алмазом на пальце и снова лег на палантин.

Я понял, что король — азартный человек. И не сводил глаз с золотого кольца, с алмаза, оправленного драгоценными каменьями.

— Вам нравится этот перстень?

Я уклонился от прямого ответа:

— Недурственное колечко.

— А вы что ставите?

— При мне порядочная сумма, но деньги вам здесь вряд ли понадобятся. В рюкзаке я держу отличный фотоаппарат. Отснял всего лишь несколько кадров, и то случайно. В пути не хватало времени. Кроме того, я захватил с собой хороший пистолет «Магнум-375» с оптическим прицелом.

— Не вижу, каким образом в случае выигрыша я его использую.

— Дома у меня есть несколько занимательных вещей. Готов поставить их на кон. Кроме того, у меня осталось несколько породистых свиноматок.

— В самом деле?..

— Свиноматки, кажется, вас не заинтересовали.

— Хотелось бы видеть на кону что-нибудь личное.

— Личное? Улавливаю. Если бы я мог поставить мои беды и неприятности. Это самое личное, что имеется в моем распоряжении, ха-ха! Таких проблем я и злейшему врагу не пожелаю. Надо подумать, что еще достойное короля я мог бы предложить. Разве ковры? Один, персидский, у меня в мастерской постлан. Может, бархатный халат? Он бы пошел вам. У меня есть даже скрипка работы Гварнери. Впрочем, постойте, постойте… Придумал: картины! Два портрета, мой и жены. Написаны маслом.

— Портреты? О’кей! — воодушевился король. — Но пари вам все равно не выиграть. И не мечтайте.

— То есть?.. И что будет, если я проиграю?

— Будет интересно.

«Кому интересно?» — встревожился я про себя.

— Итак, решено: кольцо против портретов. Или скажем так: если я выиграю, вы подольше останетесь моим гостем.

— Подольше — это как долго?

— Ваш вопрос сугубо теоретический, — сказал король, отворачиваясь. — Оставим его покуда открытым.

Дафу заключил разговор напыщенным африканским жестом.

Так и не достигнув окончательного соглашения, мы оба задрали головы. На вершины гор падал бледно-голубой отсвет безоблачного неба.

Может, он деликатно как бы извинялся за подкинутый труп и просил погостить у него еще какое-то время? Изнывая от жары, дыша открытым ртом, я сказал:

— Странное у нас пари, не находите?

В этот момент несколько человек с редким оперением на голове, и оттого похожие на ощипанных птиц, начали стягивать брезент с истуканов. Делали они это бесцеремонно, чем вызвали смех у зрителей. Поощряемые криком и хохотом, они начали издеваться над богами как умели. Небольших идолов валили наземь, катали по песку, пинали ногами. На колени одной из богинь посадили карлика. Как помешанный тот качался из стороны в сторону, высунув язык. Боги терпеливо сносили издевательства. У всех были короткие ноги и длинные туловища, тонкие шеи венчали маленькие головки. В общем и целом они не были разгневаны и взирали на людей с чувством собственного достоинства. Как-никак боги. Они правили горами, растениями, огнем, скотом, облаками, удачами и болезнями, рождением и смертью. Даже слабый захудалый божок чем-нибудь да правил. Люди представали перед ними со своими пороками и грехами, и ничто не могло укрыться от них, всевидящих. Мне хотелось сказать королю: «Неужели так уж необходимы ваши кровопускания?» Я удивлялся: такой человек, и — возглавляет толпу дикарей. Король, однако, был совершенно спокоен.

На арену вышла бригада, отряженная оттащить в сторону весь пантеон. Работники начали с третьеразрядных богов. Они грубо толкали идолов, ругая за неповоротливость, те падали на землю. Какое неуважение к богам, думал я, хотя у людей наверняка накопилось немало обид на тех, кто правит ими. Я старательно делал вид, что меня ничего из происходящего не касается.

Разделавшись с второстепенными богами, воронья стая принялась за больших истуканов, но те не поддавались ни в какую. Требовалась помощь. Один за другим на арену выходили силачи, но не могли свалить идолов и возвращались на свои места под насмешки соседей.

Демонстрация силы — неотъемлемая часть празднества, сообразил я. Некоторые силачи подходили к большим богам сзади и обхватывали их за поясницу. Другие прислонялись к статуям спиной, как делают грузчики, взваливая на плечи мешки. Один взял идола под мышки — точно так же сделал я с моим мертвецом. У меня невольно вырвалось сдавленное восклицание.

— Что с вами, мистер Хендерсон? — спросил король.

— Ничего, ничего.

Пантеон небожителей таял на глазах. Силачи уносили богов с глаз долой. Последний здоровяк представлял собой великолепный экземпляр сильного человека, на таких глаз у меня наметан. На протяжении определенного отрезка жизни я увлекался поднятием тяжестей, для тренировки толкал штангу. Пытался заинтересовать этим занятием сына, Эдварда. Если бы сын послушал меня, не было бы никакой Марии Фелуччи. После штанги у меня отрос живот, появились другие неправильности фигуры, какие всегда бывают у крупных представителей рода человеческого. О мое тело, о моя плоть! Почему оно никак не подружится с душой? Я загрузил свое тело многочисленными пороками, как загружают плот или баржу. Кто избавит меня от избыточности телосложения? И вообще, почему должен умирать хороший человек? Пусть сходит в могилу какой-нибудь блаженный дурачок. Какая несправедливость! Что за извращенная прихоть природы! Увы и ах, что только не выпадает на долю человека!

Горестные думы не мешали мне наблюдать, как растаскивают пантеон. К этому времени остались всего два крупных изваяния — Хуммата, бога гор, и Муммахи, повелительницы облаков. У Хуммата торчали длинные, как у сома, усы, а еще ваятель наградил его плечами-булыжниками. Силачи пытались сдвинуть идола с места, но безуспешно. Они уходили под шиканье и свист. Потом на арене появился мужик в красной феске и клеенчатых штанах, наподобие тех, что надевают для разминочного бега. Он шел быстро, размахивая руками, и, подойдя к Хуммату, пал перед ним ниц — первый смертный, кто поклонился божеству. Затем обошел кумира и, засунув голову ему под руку и расставив ноги, занял нужную позицию. Вытер о штаны руки, схватил Хуммата под мышки и начал поднимать. Глаза у смельчака вылезли из орбит, он стиснул зубы, обнажив десны. От натуги мышцы вздулись. «Вот это да! Силенок у него хватает, — думал я. — Положи перед ним тяжелую ношу, этот навалится всей грудью, поднимет и понесет». Народ криками поощрял его, только Дафу молчал. Я вскочил с места и заорал во все горло: «Давай, давай, парень! Вот так, молодец! Теперь толчком его, толчком!» Сетуя на собственную горячность и неподобающее поведение, я сел.

Силач взвалил Хуммата на плечи, пронес бога гор метров пять-шесть и поставил бок о бок с другими богами. Потом, отдуваясь, посмотрел на Муммаху, которая как будто ждала его. Муммаха была высокая, даже выше Хуммата, и некрасивая, если не сказать уродливая. Мощная фигура не то чтобы запрещала человеку попробовать на ней свои силы, нет, — она дышала уверенностью в том, что никому не удастся сдвинуть ее с места. Явная беззаботность роднила ее с соседями по Олимпу. Народ вскочил с мест, побуждая односельчанина к действию. Поднялся даже Хорко, затянутый в тугую красную блузу. Он протянул вперед руку и показал пальцем на Муммаху, гордую своей неподвижностью. Под тяжестью телес у нее подгибались колени, и для устойчивости она уперла руки в боки. Как и у многих высоких и крепких женщин, у нее были тонкие красивые руки. Она ждала мужчину, который стронул бы ее с места.

— Давай, бери ее, парень! — выкрикнул я и обернулся к королю: — Как его зовут?

— Кого, этого? Турамбо.

— Он боится, что не сдвинет ее?

— Ему не хватает уверенности. С Хумматом он справляется каждый год, но с Муммахой никак.

— Но он наверняка может справиться и с ней?

— Боюсь, вы ошибаетесь, — сказал Дафу на африканском английском протяжным гнусавым голосом. — Турамбо — хороший сильный человек. Но, перенеся Хуммата, он вконец устает. Так бывает каждый год. Дело в том, что он должен сначала взяться за Хуммата, иначе тот не призовет из-за гор облака.

Лицо Муммахи сияло на солнце. Деревянные локоны были зачесаны кверху, образуя что-то похожее на гнездо аиста. Добродушная, домашняя, недалекая, она ожидала мужчину, который возьмет ее.

— Знаете, что с вашим Турамбо? Ему мешают воспоминания о прежних поражениях. Спросите меня, что такое былые неудачи, и я все поведаю об этой муке.

Турамбо, низковатый для своей объемистой грудной клетки и незаурядной силы, казался олицетворением неуверенности. Его глаза, которые пучились от натуги, когда он поднимал Хуммата, потускнели. Он готовился как можно достойнее встретить неудачу. Смотреть на него не доставляло удовольствия. Этот мужчина не питал иллюзий относительно Муммахи и тем не менее решил попробовать. Попытка не пытка. Кулаком Турамбо потер свою короткую бороденку и медленным шагом двинулся к богине, как бы измеряя на ходу ее способность устоять.

Должно быть, он не страдал самолюбием. В отличие от него во мне заструился поток, нет, — внутри разлилось море амбиций и надежды. Я дрожал от возбуждения и холодел, опасаясь упустить свой шанс. О боги! Я знал, чувствовал, что сумею поднять Муммаху. Я сгорал от желания выбежать на арену и сделать это. Сгорал, как тот куст, подожженный мной на потеху ребятишек племени арневи. Вне всякого сомнения, силенок у меня было побольше, чем у несчастного Турамбо. И если в процессе доказательства этой истины у меня порвется сердечная сумка, что ж, значит, пришел мой черед лечь в землю. Будь что будет. Там, у арневи, я хотел совершить благой поступок. Вместо него по неосторожности обрушил на лягушек весь груз слепой воли и непомерной амбиции. Я прибыл к арневи осененный светом, а ушел, закутанный тенями и тьмой, униженный, как никогда. Может, стоило поддаться своему предчувствию, когда зарыдала при встрече молодая женщина. Может, я должен был бросить мой пистолет и уйти в никуда и ждать, покуда соберусь с духом снова общаться с людьми. Мне так понравилось то племя и особенно старая полуслепая Виллателе, что захотелось сделать для них что-нибудь полезное. Это желание было искренним, глубоким, но сейчас представлялось всего лишь мелкой рябью на реке по сравнению с желанием, какое я испытывал, сидя рядышком с вожаком полудикого племени. Пусть эти варири хуже, грешнее жителей Содома и Гоморры, я не хотел упустить случай сделать, пока не поздно, добрый стежок на полотне своей судьбы. Турамбо, похоже, оказался слабым. Какая удача! Муммаха была моей. Мне хотелось сказать королю: «Позвольте попытаться. Думаю, что сумею это сделать», — но я не успел. Турамбо уже подошел к богине сзади и обнял ее за талию. Потом просунул голову к ней под мышки. Лицо его напряглось. Он боялся, что Муммаха опрокинется и задавит его. Но она уже вздрогнула, локоны закачались, как качается горизонт, когда стоишь на носу корабля. Создавалось впечатление, что Турамбо с корнем вырывает полузасохшее дерево. Он раскачивал старую даму сильнее и сильнее, но оторвать от земли не мог.

Зрители шикали и свистели. Наконец бедолага опустил руки. У него просто-напросто не хватило сил. Как ни противно сознаваться, я радовался его неудаче. «Пролетело, — думал я. — Ты мне в подметки не годишься. В этом нет ничего зазорного. Так распорядилась природа. Эй вы, посторонитесь! Идет Хендерсон! Дайте мне обнять Муммаху, и, ей-богу, я…»

— Мне жаль этого парня, — сказал я Дафу.

— Его неудачи следовало ожидать.

Я был взволнован до глубины души. Чувствовал, как бежит кровь по моим жилам, как прилила она к лицу, особенно к носу, и, казалось, она вот-вот хлынет из ноздрей.

— Сэр, — обратился я к королю. — Я хочу сказать… позвольте мне! Я должен…

Может быть, король что-то ответил, но я уже ничего не слышал. Передо мной в сухом и горячем воздухе появилась отделенная от туловища и оторванная ото всего мира голова человека, который допрашивал меня и кого король назвал Бунамом. Его лицо несло следы запутанного неисчерпаемого человеческого опыта. Я чувствовал напряженный ток крови в его венах. Боже святый! Человек заговорил, а я должен был беспрекословно слушать. Нахмуренные брови и напряженный голос свидетельствовали, что он вещает нечто важное. То, что мне давно известно. Безмолвная речь действительности, к которой я прислушивался всю жизнь, теперь доходила до меня полно и отчетливо. Проникала в глубину моего существа. Меня потрясло первое же слово: «Кукла!» Потрясло потому, что это была чистая правда. И правда обязывала меня выслушать все до конца.


«…и тем не менее ты — человек. Слушай. Внимай мне, шмук! Ты брел наудачу, слепец, но так было суждено судьбой. Не расслабляйся, братец, напрягайся из последних сил. Напряжение — это билет для проезда по жизни. А ежели вдруг сломаешься, слюнтяй, если носом хлынет кровь и ты до бесчувствия захлебнешься в ней, растратишь попусту жизнь, этот дар, данный тебе природой. Любое побуждение есть лишь звено в цепочке побуждений, что возникают из самой сути вещей. Тому, кто поддается побуждению, откроется наконец цель бытия. Откроется, хотя, быть может, не тебе…»


Сказав что должен был сказать, голос смолк.

Но я понял, зачем меня поселили туда, где был мертвец. Все подстроил Бунам. Ему нужно было посмотреть, сумею ли я поднять бога-истукана. Меня подвергли испытанию, которое я решил выдержать любой ценой. Когда я взвалил на плечи труп, мне показалось, что поднял свое собственное уснувшее тело. И все-таки я переборол отвращение и отнес мертвеца в ложбину.

И вот теперь он объявил результат. Я выдержал испытание на «отлично». Выдержал по всем статьям.

Извиняюсь за отступление, связанное с появлением головы.

— Я должен попытаться сделать это, — заявил я громко.

— Что сделать?

— Ваше величество, не расценивайте это как вмешательство иностранного гражданина во внутренние дела вашего племени варири, но я думаю, что мог бы перенести статую богини Муммахи. Мне искренне хочется оказать вам услугу, поскольку обладаю качествами, которые могут пойти на пользу делу. Признаюсь, моя попытка помочь арневи оказалась не слишком удачной. И все-таки…

Я с трудом сдерживал себя и не знал, насколько убедительно звучат мои слова.

На лице короля читались удивление и симпатия.

— Вы не слишком торопите события, мистер Хендерсон?

— Может, и тороплю, потому что не могу оставаться таким, каким был, и тем, где был. Либо поехать в Африку, либо спать без просыпу, третьего не дано. В идеале…

— О, идеалы меня весьма интересуют. Но что это такое — идеал, как по-вашему?

— Трудно сказать, ваше величество. Сие великая тайна есть. В идеале у каждого человека должен быть побудительный мотив, чтобы взяться за благое дело. Я всегда восхищался доктором Уилфредом Гренфеллом, буквально обожествлял его. По его примеру я был готов поспешить кому-нибудь на помощь, правда, не обязательно на скоростном средстве передвижения. Но это уже детали.

— Я это почувствовал в вас.

— Мне доставит удовольствие обсудить с вами позже проблемы интуиции. Но скажите: могу я проверить свои силы на Муммахе?

— Должен предупредить вас, мистер Хендерсон, ваше горячее желание может иметь определенные последствия.

Мне бы спросить, что он имеет в виду, но я доверял этому человеку и не предвидел никаких неприятностей. Мое желание было так велико, что я был готов самонадеянно кинуться в любую авантюру. Вдобавок улыбка короля наполовину убавила строгость предупреждения.

— Вы действительно убеждены, что сумеете это сделать?

— Позвольте мне попытаться. Это все, что я могу сказать. Позвольте обнять ее.

Я был не в состоянии разобраться в том, как король относится к моей просьбе. Предупреждением о последствиях он очистил свою совесть. Что еще ожидать от человека? Мне не терпелось взяться за Муммаху. Нетерпение объяснялось неоконченными делами прошлых лет («Хочу, хочу!»), ссорами с Лили, и гран-ту-молани, и цветным младенцем, которого принесла моя дочь, и котом, которого я хотел прикончить, и смертельным сердечным приступом мисс Ленокс, и сломанным зубом, скрипкой, лягушками…

Король медлил дать согласие.

Короткими шажками из ложи, где он сидел вместе с Хорко, вышел Бунам. За ним следовали две его бритоголовые, с мелкими зубами жены. Ростом они были повыше супруга, ступали вразвалочку, этим дамам море было по колено.

Бунам отвесил поклон королю, его женщины тоже поклонились и обменялись мимолетными взглядами с королевскими женами и наложницами или содержанками — не знаю, кем они числились. Затем, приставив указательный палец к уху — так спортивный судья держит стартовый пистолет, — жрец заговорил быстро, но отчетливо. Закончив, он снова склонил перед королем голову и вперил многозначительный взгляд в меня. Дафу повернулся ко мне. В руках у него был череп на ленте.

— Бунам говорит, что мы вас ждали. От себя добавлю: вы прибыли вовремя.

— Ваше величество, что может определить, вовремя или нет? Но если вы скажете, что обстоятельство благоприятствуют нам, я соглашусь. С виду я задира и наделен странными качествами физического порядка, но одновременно обладаю тонкой душевной организацией. Вот вы сказали, что я вам завидую. Не скрою, ваши слова задели меня за живое. Как в том стихотворении «Написанное в тюрьме», которое я когда-то прочитал. Целиком не помню, но несколько строк врезались в память. «Даже мухе завидую, на солнце жужжащей, на поляне, в лесу». Заканчивается стихотворение так: «На листик зеленый пусть муха та сядет и мне пожелает достичь моей цели». Ваше величество, вы, естественно, понимаете, о какой цели я говорю. Я больше не желаю жить в условиях распада. Скажите, долго ли может существовать распадающийся мир? Почему нет надежды на то, что прекратятся человеческие страдания? Я принадлежу к той категории людей, кто верит, что мир можно изменить к лучшему, и тороплю события, как вы изволили заметить, и сам спешу жить в силу некоторых обстоятельств. Жить для моей жены Лили, для моих детей… Только имея детей, можно понять мои чувства.

Я видел выражение симпатии на лице короля. Чувствуя, что хлюпаю носом, я достал платок.

— От души сожалею, что мое замечание вас задело.

— Ничего, ничего… Вы хороший человек, уж в чем, в чем, а в людях я разбираюсь. Кроме того, в ваших словах была немалая доля правды. Скажу по секрету: я и мухам порой завидую. Как вырваться из тюрьмы на свободу? При особом устройстве мозгов я мог бы, живя в ореховой скорлупе, возомнить себя повелителем космоса, и это было бы прекрасно. Но мозги у меня устроены нормально, более или менее. Я из породы тех, кто пока не настоящие люди, а только становятся ими. Вы — другое дело, вы уже стали человеком, вы живете. Господи Иисусе, когда же я стану человеком, когда смогу быть? Я долго ждал. Ваше величество, поймите меня, ради Бога, и дайте добро на мой замысел. Впрочем, это не замысел, это веление свыше. Я вам полную информацию о себе выдал. Знаете, человек рождается для того, чтобы придать собственной жизни глубинный смысл. Я заглянул в глубину бытия, понял смысл. Надеюсь, вы не хотите, чтобы я отступил?

— Никоим образом, мистер Хендерсон, — сказал Дафу задумчиво. — Не знаю, что получится, однако я даю вам разрешение.

— Благодарю вас, ваше величество, благодарю!

— Будем ждать результатов.

Я скинул через голову футболку, подтянул шорты и ступил на арену. Подойдя к богине, опустился на одно колено и, потерев ладони о песок, стал примериваться. Муммаха была огромна, бесформенна, она словно расплывалась. Натертая маслом, она поблескивала на солнце. По ее телу ползали мухи. Одна села на губу и стала умываться, но, почуяв какую-то опасность, улетела. Улетела сразу, не раздумывая и мигом преодолев инерцию покоя.

Громкие крики, оглушительный бой барабанов я слышал приглушенно, словно издалека. Дикие африканцы, которые издеваются над богами и вешают вверх ногами людей, не трогали меня.

Сердце полнилось одним стремлением, определенным и вместе загадочным, как вещь в себе.

Я обнял Муммаху обеими руками, распугав всех мух, прижался к ней. Она пахла так, как пахнет тело живой женщины. Да что там! Для меня она и была живой женщиной, а не истуканом. Мы сошлись как соперники и как возлюбленные. Я испытывал удовольствие, какое испытываешь во сне или в свободный праздный день, когда исполняются все желания. Положив голову на деревянную грудь богини, я прошептал: «Поднимайся, милая! Будь ты вдвое тяжелее, все равно станешь моей!»

Толчок, и мягкосердечная богиня поддалась. Я поднял ее, пронес шесть метров и поставил рядом с другими божествами.

Варири повскакали с мест, затопали, заорали, засвистели, запели.

Я стоял абсолютно счастливый. По жилам разливалось блаженное тепло, а душу освещал священный внутренний свет. Утром мне нездоровилось, но сейчас нездоровье превратилось в свою противоположность. Такое случалось со мной и прежде. Жуткая головная боль сменялась нытьем десен. Это было не что иное, как признак близкого облегчения. Резь в животе уходила куда-то в промежность и исчезала.

Я чувствовал, как проснулась моя душа. Проснулась к новой жизни.

Сияя от радости, я подошел к Дафу, который нежился на паланкине, и, утирая пот, сел рядом с ним.

— Мистер Хендерсон, вы показали себя человеком необыкновенной силы, — сказал король на своем афро-английском. — Мое восхищение не знает границ.

— Благодарю! Вы дали мне редкую возможность не только перенести старушку Муммаху, но и почувствовать всю глубину своего существа.

Да, я был благодарен королю и в эти минуты любил его.

XIV


Вскоре после праздника демонстрации силы облака начали понемногу затягивать небо. Я глядел на них исподлобья безо всякого удивления. Так и должно было случиться.

— То, что доктор прописал, — сказал я королю, когда над нами пробежала тень от первого облака. Балдахин над его ложей был сделан только из синих и багряных лент. Плывущая с востока туча не только накрыла нас густой тенью, но и заслонила от слепящих лучей солнца. Я сидел, притихнув. Буйство сошло на нет. Зрители, однако, еще не угомонились. Люди размахивали флагами, трещали погремушками, звенели колокольчиками, лезли на плечи друг другу. Но мне нужны были особые почести, поскольку волнение и многочисленные тревоги остались позади. Я старательно делал вид, что не замечаю, как беснуется племя.

— Смотрите, кто идет, — сказал я.

К ложе подошел Бунам с охапкой веток и хвои. Рядом с ним горделиво встала упитанная особа в итальянской военной фуражке начала века, которую Дафу попросил встретить меня рукопожатием, назвав ее своим генералиссимусом. Она была предводительницей амазонок. Ее сопровождало несколько подчиненных в кожаных жилетах. Затем появилась высокая девица, та, что состязалась с Дафу в метании черепов. Она не принадлежала к когорте амазонок, однако занимала высокое положение. Ни одно торжество не обходилось без нее.

Меня не порадовало приветствие Бунама. Зачем он принес эту охапку веток? Не строит ли жрец новые козни? Женщины тоже несли странные предметы. У двоих на железных прутах были насажены черепа. Другие держали в руках нечто похожее на хлопушки для мух, сделанные из полосок кожи, — предметы предназначались, однако, для других целей. То были плетки. Тут же подошел отряд егерей-барабанщиков. Вся публика столпилась перед королевской ложей, готовая, очевидно, начать новое представление. Ждали только сигнала правителя.

— Что они собираются делать? — спросил я Дафу.

Он смотрел на меня. Весь собравшийся народ глазел на меня. В толпе стоял и тот, кто заманил нас с Ромилеем в засаду. В черноте глаз читалась мощь и ожидание. Я же сидел полураздетый, еще глотая ртом воздух и приходя в себя после труда праведного. Я вспомнил предупреждение короля насчет возможных последствий для того, кто тронет Муммаху, богиню облаков. Причин для тревоги снова было хоть отбавляй. И прежде всего сам Дафу. Как ни крути, он ведь тоже дикарь. В руках король по-прежнему держал длинную ленту, продернутую сквозь обе глазницы черепа (все, что сохранилось от его, быть может, родного отца), а на широкополой шляпе так же красовался человеческий зуб. От такого нечего ждать пощады, тем более что он и сам обречен на гибель, едва появятся признаки старческого слабосилия. Если он не воодушевлен высокими побуждениями, нет основания полагать, что глава племени не причинит зла пришельцу, вторгшемуся в его владения. Разделает его, как Бог черепаху, и дело с концом.

— Что они хотят от меня? — спросил я Дафу.

— Мистер Хендерсон, у нас для вас хорошая новость. Тому, кто справился с Муммахой, присваивается высокое звание Повелителя дождя племени варири, и он получает имя Санчо. Отныне вы Санчо, мистер Хендерсон, вот почему собрался народ.

Я кивнул, но оставался настороже.

— Ваше величество, объясните, пожалуйста, простыми словами, что это значит — Повелитель дождя? — А про себя подумал: «Это все, чем они благодарят меня? Однако…»

— Теперь вы Санчо.

— Не знаю, хорошо это или плохо. По чести говоря, такое большое сборище тревожит меня. Некоторые из ваших людей смотрят так, словно хотят расправиться со мной. Умоляю, не отдавайте меня им на растерзание.

Опираясь обеими руками о землю, Дафу перевалился на паланкине поближе ко мне.

— Вы мне нравитесь, мистер Хендерсон. Моя симпатия к вам растет с каждым часом. Вам не следует ни о чем тревожиться. Вы теперь Санчо, и единственное, что они хотят, — чтобы вы не отказывались от звания Повелителя дождя.

— И тем не менее, ваше величество, обещайте мне перед казнью дать возможность послать последнее «прости» жене. В сущности, она замечательная женщина, всегда хорошо ко мне относилась. И отпустите на волю Ромилея. Он тут вообще ни при чем.

Мне послышались голоса приятелей, собравшихся там, дома, на вечеринку: «Наконец-то проныра Хендерсон получил по заслугам. Как, вы не слышали? Он поехал в Африку и пропал. Верно, затеял драку с дикарями, и те его прирезали. Туда ему и дорога… Знаете, говорят, что его поместье оценивается в три миллиона. Думаю, он понимал, что свихнулся, и презирал людей за то, что не привлекали его к ответственности. Гнилой был человек». «Сами вы, подонки, гнилые». «Всю жизнь он впадал в крайности». «Послушайте, вы, дурачье, я впадал в крайности для того, чтобы жить. Жить, несмотря на то что наш мир горше лекарства. Неужели вы ни хрена не понимаете? Не верите, что после смерти человек рождается второй раз, потом третий и так до бесконечности? Думаете, раз человек помер, туда его, в канализацию?»

— Мистер Хендерсон, что за нелепые подозрения? Почему вы думаете, что мы хотим причинить зло вам и вашему человеку?

— Но почему они так смотрят на меня? Они — это Бунам, пастух с кожаным передником и черные дикари.

— У вас нет никакой причины бояться нас, — ответил африканский король. — Они хотят, чтобы вы руководили очисткой водоемов и колодцев. Говорят, само небо послало вас к нам. Вы сказали, какая завидная участь — быть душою народа. Теперь вы тоже — душа народа.

— Хорошо, но я понятия не имею, как очищают водохранилища.

— Не скромничайте, Хендерсон. Вы рождены для больших дел.

Я встал на сиденье. Под ногами у меня был странный белый камень-известняк с витиеватыми узорами прошлого, заключающий в себе целый мир, — больше, чем один мир, мир миров. Под бесноватые крики и шум я спустился. Сзади ко мне подошел Бунам и снял с меня шлем. Стареющая высокая женщина-генералиссимус, кряхтя, нагнулась и стащила с меня башмаки, а потом стянула помятые, нечистые шорты. Бунам начал обматывать мне торс виноградной лозой и пальмовыми листьями, а генералиссимус стаскивала с меня последнее хлопчатобумажное прикрытие срама. «Нет, не надо!» — умоляюще выкрикивал я, но трусы были уже ниже колен. Случилось страшное: я остался голышом. Единственным моим одеянием был теперь ходящий волнами воздух. Я отупел, лицо горело от стыда, я судорожно глотал ртом воздух и попытался прикрыть свой агрегат листьями, но Тату, предводительница амазонок, успела сунуть в них плеть-многохвостку. Вещи мои куда-то утащили. Ноги заплетались, я едва не падал, но стареющая амазонка поддержала меня и подтолкнула вперед. Народ завопил: «Санчо! Санчо!» Да, это был я, Хендерсон, иначе — Санчо. Мы выбежали из арены и понеслись по кривым проулкам селения. Камни царапали мне подошвы, в животе бурчало от страха. У меня, принца дождя, нет, Повелителя дождя. На бегу амазонки громко пели. Перед глазами мелькали бритые головы и разинутые рты. Голый Повелитель среди полуголых женщин. Горячие камни обжигали ноги. Генералиссимус Тату приблизилась ко мне, крича: «Я-на-бу-ни-хо-но-мум-мах!» Я тоже вопил во всю мочь. По дороге ковыляли несколько стариков. Амазонки ударами прогоняли их прочь. Я голый прыгал с лозой и пальмовыми листьями в руках, нагоняя ужас на всех, кто попадался на пути. Покачивались на железных прутьях черепа. Мы добежали до виселиц. Я пулей пронесся под казненными, вокруг которых кружили стервятники. Задыхаясь от быстрого бега, едва сдерживая слезы, я спрашивал себя: «Куда, к черту, мы несемся?»

Местом нашего назначения был большой пруд, водопой для коров. Десяток амазонок набросились на меня и кинули меня вводу, к стоящим там коровам. Пруд был мелкий, всего-то шесть-семь дюймов глубины. Мои ноги увязли в иле. Неужели они хотят, чтобы меня засосало болото? Но мне тут же протянули два прута, я схватился за них и был вытащен на берег. С меня стекала вода и грязь. «Хороши шуточки!» — мелькнуло в голове. Однако женщины и не думали шутить. После бега и омовения в коровьей купели защитная зелень слетела с меня, и я опять стал гол как сокол. Но взбесившихся амазонок не интересовал мой срам. Они крутили меня и вертели, как хотели, подхлестывая плетками. Того, кто справился с Муммахой, силача и великана Санчо, Хендерсона, гражданина Соединенных Штатов Америки, капитана в отставке, кавалера медали «Пурпурное сердце», участника боев в Африке, на Сицилии, неутомимого искателя, грубую и жалкую личность, упрямого старого повесу со сломанным зубом, угрожавшего покончить жизнь самоубийством. О вы, властелины небес и верховные силы, пощадите меня, не кидайте в помойную яму, где сожрут меня шакалы и косточки разгрызут! О двух вещах прошу: о милосердии и справедливости. «Да будет твоя воля. Услышь меня, Господи!»

Мы бежали по опустевшим дорожкам, крича и громко топая ногами под барабанный бой. Продолговатые облака, похожие на органные трубы, начали тем временем понемногу застилать небо. Амазонки вопили как оглашенные, и я, ковыляя между ними, пытался сообразить, кто я и откуда. Мгновенно вспомнилось: Повелитель дождя. Но каков смысл этой сумасшедшей гонки? Куда и зачем мы несемся?

Облака сгущались, поднялся ветер — густой, с тяжелым дымным запахом, удушливый. Не хватало свежего воздуха. Генералиссимус обливалась потом и задыхалась и тем не менее, закатив глаза, подталкивала меня все дальше и дальше. К голове огнедышащей лавой приливала кровь, я чувствовал себя Везувием за миг до извержения. Зловеще свистели плети, и я гадал, что они делают, эти дикарки. После сильного порыва ветра вдруг сгустилась тьма. Стало темно, как в поезде, который на исходе дня мчится в тоннеле под Гудзоном. В такие минуты я всегда закрывал глаза.

Сейчас, напротив, я открыл глаза, открыл в изумлении: беснующаяся вереница повернула назад, к арене, где в ожидании сидели соплеменники. Дождь еще не полил, и голосов я не слышал, будто кричали за какой-то перегородкой. Но я услышал слова Дафу, так как мы уже оказались перед его ложей:

— Мистер Хендерсон, а ведь вы, пожалуй, проиграли пари.

Он подал знак генералиссимусу Тату, и толпа заполнила середину арены, увлекая туда и меня. Сердце тарахтело, словно мотор у старенького трактора, голова шла кругом, а глаза слепил нестерпимый блеск, как в тот полдень, когда мы с Эдвардом шли по берегу Тихого океана. Вокруг ни души, на водной глади ни паруса, ни многоэтажных ярусов теплохода — только белые гребешки волн да чайки, повздорившие из-за рыбы.

Я снова видел, как вставали с мест туземцы и вопили по-дикому, их вопли влетали в мою голову, словно в улей, а сверху по повелению Муммахи нависали тяжелые облака. Несусветные гам и гомон покрыл мощный львиный рык.

Подле меня кружили в танце амазонки, если вообще можно назвать танцем это безудержное коловращение. Они больно толкали меня крутыми бедрами. Мы постепенно приближались к группе истуканов. Поверх их голов на нас смотрели Хуммат и Муммаха.

Мне хотелось зарыться в землю, чтобы не участвовать в непотребном кощунстве, ибо амазонки накинулись на богов со своими плетками-многохвостками. Я бы понял, если бы это было ритуальное действо, когда все делается понарошку, когда удар — прикосновение, поглаживание. Нет, дикарки хлестали истово, нещадно, не щадя ни богов, ни собственных рук.

— Остановитесь! — вскрикнул я. — Что вы делаете?!

Малые идолы качались под ударами, те, что повыше, терпеливо сносили издевательство. Дети тьмы повставали со своих мест и закричали, как чайки над штормовым морем. Я упал на землю, повторяя «Не надо! Не надо!», но Тату подняла меня на колени, сунула в руки хлыст и подтолкнула в спину. Я подполз на коленях к богам и, превозмогая себя, ударил два раза, выполняя тем самым обязанность Повелителя дождя.

— Не могу, не могу! — повторял я. — Лучше убейте меня. Поджарьте на медленном огне! — И зарылся лицом в песок.

Кто-то ударил меня по затылку. Краем глаза я увидел, что амазонки снова пошли в пляс. Одновременно они хлестали плетками друг друга, богов и меня. Я стал защищаться обеими руками. И в этот миг прогремел гром. Небо заволокло тучами, засвистел ветер, полил дождь. Полил как из ведра. Затопляя каждую ложбинку, как море при наводнении затопляет берега Голландии. На земле заиграли фонтанчики, точно разрывы ручных гранат. По лицу избитой Муммахи потекли слезы. Мокрые амазонки принялись обнимать меня, а я стоял как вкопанный и не мог оттолкнуть их. Из-за пелены дождя ничего вокруг не было видно.

Я стал пробираться к королевской ложе и наткнулся на Ромилея, который отшатнулся от меня как от прокаженного. Его волосы прилипли к темени, лицо исказил ужас.

— Помоги мне, старина. Разыщи мою одежду. Негоже мне, Повелителю дождя, голым ходить. И не забудь про шлем. А где король, где все?

Ромилей повел меня к королевской ложе. Идти было трудно. Ноги у меня скользили. Четыре женщины, державшие над ним брезент, подняли паланкин.

— Подождите, ваше величество! — остановил их я. — Что происходит?

Из-под навеса показалась широкополая шляпа.

— Идет дождь, — ответил он.

— Дождь? Какой дождь? Это наводнение, Всемирный потоп, конец света!..

— Мистер Хендерсон, вы оказали нам большую услугу. Мы должны отблагодарить вас. — Прочитав вопрос на моем лице, Дафу добавил: — Боги, как видите, поняли нас. — Восемь женщин подняли носилки. — Вы проиграли пари.

Я стоял, облепленный грязью, точно выдернутый из земли клубень турнепса.

XV


Я стал Повелителем дождя.

Так мне и надо. Нечего совать свой длинный нос в чужие дела. И тем не менее я невольно чувствовал какой-то необоримый подъем. Что же я все-таки натворил? Какими будут последствия моих трудов?

Я лежал в крохотной комнатке на первом этаже дворца — голый, грязный, морщась от боли. Нестерпимо ныло исхлестанное тело. Затопляя селение, лил дождь, стучал по крыше, стекали струйки по стенам. Я завернулся в звериные шкуры.

— Не сердись, Ромилей. Откуда мне было знать, что попаду в такую переделку? Плохо мне, плохо… и пари проиграл. Теперь придется расплачиваться.

Ромилей стал утешать меня, сказал, что худшее позади. Рассуждал он здраво.

— Вы спать, господин. Думать завтра.

— Приятель, я каждый день открываю в тебе что-то хорошее. Ты прав, не будем торопиться с выводами в нашем беспросветном положении.

Готовясь, как всегда, помолиться перед сном, он стал на колени, сложил ладони под подбородком. Я услышал слова молитвы, и мне сделалось легче.

— Молись, молись, дорогой. Попроси, чтобы мы выпутались.

Помолившись, Ромилей завернулся в одеяло, подогнул колени, подложил руку под щеку. Прежде чем закрыть глаза, спросил:

— Как вы, господин?

— Объяснил бы, если б мог. Не дай Бог быть другому там, где я сейчас. С чего мне приспичило взрывать бедных лягушек? Показать свою «крутизну»? Странная была затея, а объяснять ее совсем уж странно. Размышлять об этом глупо. Тут только озарение спасет.

Но где оно, желанное озарение? «Черным-черно окрест меня, такие, брат, дела», — вздохнул я и застонал.

Ромилей не стал ждать от меня вразумительного ответа. Хлестал дождь, завывал ветер, где-то внизу, в подвале, рычал лев. Мои душа и тело требовали отдыха. Вот-вот, и я потеряю сознание.

Скоро я отключился. Чередой шли сны. Одну-единственную вещь хочу сказать: природа добра ко мне, ибо я проспал без просыпу полсуток.

Когда проснулся, небо было чистое, как душа младенца. В комнатке оказались две амазонки, присланные, вероятно, мне в услужение. Я умылся, сбрил десятидневную щетину и помочился в ведро, поставленное в угол для надобности. Посланные за одеждой амазонки принесли зеленые шелковые бриджи со штанинами чуть ниже колен.

— Брюки для Санчо, — пояснил Ромилей.

— Почему эти штаны такие прозрачные? — проворчал я, натягивая их на затасканные шорты.

Несмотря на хороший сон, я не чувствовал себя здоровым. У меня не прошел жар. По-видимому, естественно, что белые люди страдают в Африке от лихорадки и других напастей. Лихорадкой мучился сэр Ричард Бёртон. Спек схватил еще более серьезную болезнь и едва не отдал Богу душу. Манго Парк держался только на уколах. Много дней провалялся в постели доктор Ливингстон. Почему я должен быть исключением?

Одна из амазонок, Тамба, та, у которой выросла неприглядная реденькая бородка, сняла с меня шлем, деревянным гребнем расчесала мне волосы и сказала:

— Джокси, джокси.

— Чего она хочет? Что такое «джокси»? Завтракать? Я до чертиков взвинчен. Кусок в горло не полезет.

Я сделал пару глотков виски, чтобы прочистить желудочно-кишечный тракт и сбить жар.

— Они показать джокси, — сказал Ромилей. Тамба ничком растянулась на земле, а ее товарка, Бебу, стала ей на спину и принялась делать массаж ногами. Тамба блаженствовала. Потом женщины поменялись местами. Закончив процедуру, они жестами пригласили меня попробовать.

— Скажи им, что я благодарен. Наверное, это замечательный метод лечения, когда по тебе ходят, но сегодня я обойдусь без него.

Закончив утреннюю гимнастику, Тамба и Бебу принесли мне на деревянном блюде ананас, и я заставил себя съесть несколько долек.

Потом пришла Тату, чтобы отвести меня к королю.

Мы поднялись с ней по лестнице. Наверху нас встретили улыбками, рукоплесканиями и песнями. Пожилые люди хотели поговорить со мной. Здешние старики любят почесать языками.

Я вышел на галерею. Вдали громоздились горы. Воздух был чист и прозрачен, так что деревья на склонах казались мягкой шерстью. Под галереей стояли вазы из известняка со свежими ярко-красными цветами. Внизу прошли смеющиеся жены короля. Их явно развеселили мои широкие прозрачные штаны и пробковый шлем.

Меня провели в королевские апартаменты, но широкий, набитый душистыми травами диван, на котором обычно возлежал Дафу, был пуст. Зато на полу на циновках отдыхали его жены. Дамы мило болтали, причесывались, подстригали ногти на руках и ногах. Я удивленно взирал на тех, кто лежал на спине, скрестив на животе совершенно бескостные, как казалось, ноги, как лежат белые люди, скрестив руки на груди. Воздух здесь густой, насыщенный всевозможными запахами, как это бывает в ботаническом саду или при жарке гречишных оладий.

Ни одна из женщин даже не взглянула на меня. Я для них вообще не существовал. Это невозможно представить — так же как не пойти на киносеанс, когда показывают «Титаник». Я ведь произвел сенсацию в селении, я, белый Санчо, победивший Муммаху. По-видимому, было бестактно с моей стороны вторгаться в частные апартаменты, и женщинам ничего не оставалось, кроме как не замечать постороннего.

Затем меня проводили в личные покои короля. Дафу сидел на низком, без спинки, табурете, накрытом красной кожей. Такой же табурет Тату принесла для меня, после чего присела у дверей, как верный цепной пес.

Дафу сидел без шляпы, в руках у него были два черепа, соединенных лентой. На полу стояла стопка книг. Когда я вошел, он загнул уголок страницы той, что держал в руках, и отложил ее в сторону.

Что он читает, этот король дикого племени и сам наполовину дикарь?

— О, вы отдохнули, побрились, прекрасно выглядите.

— Ну да, прямо как лубочная картинка. Это вы приказали, чтобы мне выдали это чудное обмундирование? Да, я проиграл пари и готов отдать должок. Хочу только попросить: отпустите меня на все четыре стороны. Буду вам весьма признателен.

— Был бы рад сделать это, мистер Хендерсон, но чудное обмундирование, как вы изволили выразиться, обязательный атрибут высокого звания, которое присвоено вам. Разумеется, кроме шлема.

— Шлем, он для защиты от солнечного удара. И вообще я люблю, когда что-нибудь на голове. В Италии во время боев я даже спал в каске.

— Но в помещении головной убор не нужен, не так ли?

Я и виду не подал, что понял намек.

Иссиня-черная кожа короля придавала ему сходство с каким-то сказочным существом. На этой черноте особенно выделялись толстые светло-красные губы. Что до волос, они не просто росли — они жили у него на голове. Даже сидя на низком неудобном табурете, Дафу был воплощением спокойствия и довольства.

— Ваше величество… — начал я.

Дафу понял с полуслова.

— Мистер Хендерсон, я должен объяснить вам… Бунам с первого взгляда понял, что у вас хватит сил поднять Муммаху.

— Силенок у меня действительно хватает, — согласился я. — Но откуда у вас взялась уверенность, что все сойдет гладко, без сучка и задоринки? Почему вы приняли пари?

— Я просто поддался чувству азарта. Уверенность тут ни при чем.

— Так с вами бывает?

— Чрезвычайно редко.

Я поднял брови. Объяснение не удовлетворило меня. Кроме того, мне хотелось понять Дафу до конца. Я не заметил в нем ни следа высокомерия или хвастовства. Его замечания были продуманны, но при этом он не строил из себя мыслителя. То, что он рассказывал о себе, совпадало с тем, что я слышал от Айтело.

Тринадцатилетним подростком Дафу послали в Ламу, а потом в Малинди.

— На протяжении нескольких поколений будущих королей племени посылали учиться и повидать свет. Их всегда сопровождали дядья. После учения они возвращались домой.

— Вы, значит, ездили с Хорко?

— Да, с ним. В Ламу он был при мне десять лет. Ученики в школе были испорченными. Красились, как женщины, вели пустые разговоры. Мне это не нравилось.

— Да, вы серьезный человек. Я это сразу понял.

— После Малинди был Занзибар. Там мы с Айтело нанялись на корабль. Плавали в Индию и на Яву. И по Красному морю ходили. Потом пять лет учились в Сирии, в арабской школе. Преподавали там отлично, особенно научные дисциплины. Я уже писал диссертацию и стал бы доктором медицины, если бы не смерть отца.

— Чертовски интересно то, что вы рассказали. Но как это вяжется с черепами, деревянными богами, с амазонками и всем прочим? Налицо явное противоречие.

— Мир вообще полон противоречий, мистер Хендерсон.

— Может быть, вам не особенно хотелось возвращаться в эту глушь?

Как я уже упомянул, черная кожа короля делала его похожим на какое-то сказочное существо. Как у многих людей, наделенных жаждой жизни, его фигура отбрасывала две тени. Одна — обычный двойник человека, другая — сверкающая, словно драгоценный камень, дающая дополнительный заряд энергии. Эту вторую, загадочную тень я видел у Лили. Она бросилась мне в глаза в тот день, когда над Данбери разразилась гроза и она послала меня к заполненному водой карьеру, а сама прямо из постели позвонила матери. Когда я поцеловал живот Виллателе и поднял голову, мне показалось, что у меня самого две тени. Однако королю дикого племени пристало иметь две тени.

Отвечая на мой вопрос, Дафу сказал:

— Мне бы хотелось, чтобы отец пожил подольше. По многим причинам хотелось.

Я сообразил, что его старого отца, должно быть, задушили.

Вероятно, Дафу заметил, что мне стало совестно за то, что напомнил ему о печальной судьбе его несчастного родителя, потому что он рассмеялся и сказал:

— Не беспокойтесь, мистер Хендерсон. Впрочем, я должен звать вас Санчо. Повторяю, не беспокойтесь. Вы ни в чем не виноваты. Эта тема должна была возникнуть. Отец умер, так как пришло время. Королем, естественно, стал я. И мне выпало выходить львенка.

— Львенка?

— Я ведь рассказывал вам вчера. Вы, видимо, просто забыли. Тело короля, черви, что разводятся на нем, душа короля, львенок… — Я припомнил, что он и впрямь говорил мне об этом. — Так вот, этого львенка Бунам выпустил на свободу, а преемник старого короля, новый король должен поймать его через год или полтора, когда тот станет взрослым львом.

— Как, вы должны охотиться на него?

— Охотиться? — улыбнулся Дафу. — У меня другие обязанности. Льва поймают живым, и я буду держать его при себе.

Значит, я не ослышался — откуда-то снизу доносился львиный рев.

— Слышать-то вы слышали, но это другой лев. Гмило еще не пойман. Соответственно и я еще не настоящий король, а всего лишь наполовину. Если использовать ваше рассуждение, я должен завершить становление и стать королем.

Несмотря на вчерашние неприятные события, я начал понимать, почему почувствовал себя спокойным, как только увидел короля. Просто быть рядом с ним и то давало покой. Дафу сидел, вытянув ноги и скрестив руки на груди с задумчивым выражением на лице. Временами он глубоко вздыхал, и тогда из груди вырывались звуки, напоминавшие низкое немолчное гудение, какое слышишь, проходя тихим вечером мимо электробудки. Вероятно, на меня чаще, чем на кого бы то ни было, находит наваждение. Я вообще легче других поддаюсь мистическим настроениям. «Поосторожнее, Хендерсон, — не раз и не два говорил я себе. — Фантазии как лютня, sitôt qu’on le touche il résonne»[11 - Чуть тронешь струны, она и отзовется (фр.).].

«Вот они какие, настоящие дикари! Играют черепами собственных отцов, вешают соплеменников вверх ногами, держат под рукой львов. А их правитель — почти дипломированный доктор. Безумие какое-то!» Так текли мои мысли. Но я не мог не считаться с собственным внутренним голосом, что неустанно твердил: «Хочу, хочу!» Голос был настойчивым, он создавал мешанину в голове, толкал меня бог весть на что, и вечно недовольный, сердитый, требовательный. Договор с жизнью. Фига с маслом. Я вынужден принимать ее такой, какая она есть. Неуступчивая, не идущая на послабления. Временами мне казалось, что мой жар и подступающая лихорадка есть истинная причина того, что произошло после того, как я оторвался от Чарли и его невесты и пошел своим путем навстречу арневи, лягушкам, Мталбе, трупу, избиению богов, безумному бегу наравне со здоровенными амазонками… И теперь этот черный властитель, который утешает меня. Можно ли ему доверять? Не знаю. На всякий случай надо держать ухо востро. Как гнется человек, когда реальность не дает ему надежного убежища! Как он гнется и ломается!

Мы сидели с королем в его личных покоях, меж четырех стен, украшенных ветками с багряными листьями. Кругом стояли большие, из белого камня вазы с цветами. У дверей маячили амазонки. В углу, надвинув на глаза старинную военную фуражку, дремала широконосая свирепая Тату. Я чувствовал, что мы оба — неординарные, многогранные люди с широким кругозором. Что до доверия, то это особая статья.

В ходе беседы сама собой возникла тема, которая не могла бы стать предметом обсуждения ни в одном другом месте. Я подтянул свои зеленые штаны. Голова кружилась, но я заставил себя быть стойким.

— Ваше величество, я не собираюсь отказываться от пари. Я человек принципов. Но никак не возьму в толк, с какой стати я должен носить эти нелепые штаны.

— Это не просто штаны. Это неотъемлемая принадлежность человека вашего высокого звания. Вы не стали бы Санчо, если бы не справились с Муммахой.

— Ладно, так и быть. Но все остальное? Жестокое обращение с богами. Оно неприятно поразило меня. Не могу похвастать, что я сам вел праведную жизнь, это видно по мне… — Король кивнул. — За мной числится немало дурных поступков, которые я совершил и как солдат, и как штатский человек. Скажу прямо: я не заслуживаю того, чтобы рассказ о моих подвигах был запечатлен даже на туалетной бумаге. И тем не менее… когда стали избивать богов, я бросился на землю, чтобы не быть свидетелем этого кощунства. Уже стемнело, и я не знаю, видели ли вы, как я упал.

— Видел, видел… Но могли бы мы поговорить откровенно, как мужчина с мужчиной?

— Окажите мне честь, ваше величество. Я хочу услышать всю правду. Все остальное гроша ломаного не стоит.

— Как я могу отказать вам? — улыбнулся король. — Со своей стороны тоже обращаюсь к вам с просьбой. Вы даже не представляете, в какой необычной форме я ее выскажу.

— По рукам, ваше величество. Пакт о взаимной откровенности заключен. Вы не представляете, какую честь вы мне оказываете. Когда я оставил арневи, где выставил себя тупицей и неумехой — быть может, вы об этом слышали, — то подумал, что упустил свой последний шанс. Мне обещали раскрыть тайну гран-ту-молани, но вдруг случилась ужасная вещь, в которой виноват я один. Я унизил себя, покрыл несмываемым позором… Ваше величество, меня мучает мысль о том, что моя душа спит. И я понятия не имею, когда она проснется. И вдруг вчера меня назвали Повелителем дождя. Такое не часто бывает. Как мне сообщить Лили о таком знаменательном событии?

— Я ценю ваше признание, мистер Хендерсон-Санчо. Я сознательно делал все, чтобы вы погостили у меня подольше. Я не напрасно надеялся, что мы обменяемся интереснейшими мыслями. Перед собственным народом мне трудно раскрыть свою душу. Один Хорко повидал белый свет, но и с ним я не могу быть откровенным до конца. Увы, здесь все против меня…

Король сказал это негромко, словно поделился секретом, и умолк. В комнате воцарилась тишина. Амазонки лежали с полузакрытыми глазами, зорко следя за происходящим. За дверью слышались голоса жен Дафу.

— Вы справедливо заметили, ваше величество. Правда — это еще не все. Не менее насущна проблема одиночества. Иногда кажется, что человек сам роет себе могилу. Вставая из гроба, он не различает, где добро и где зло. Не могу отвязаться от мысли, что существует определенная связь между правдой и ударами судьбы.

— Вы опять про удары?

— Прошлой зимой я колол дома дрова, и отлетевший чурбачок перебил мне нос. И тут же в голове мелькнула мысль: «Вот она, правда!»

Негромко, доверительно заговорил король о том, чего я не слышал прежде. От изумления я вытаращил глаза.

— Может показаться, что существующий порядок вещей имеет прямое отношение к тому, что произошло с вами. Но я лично думаю, что это не так. По-моему, один из законов человеческой природы прямо связан с проблемой силы и насилия. Человек такое существо, которое не может безропотно сносить удары, будь то удар, нанесенный человеком, или удар судьбы. Возьмите лошадь или быка — домашнее животное не отвечает на удары. Но человек непременно мстит обидчику. Если ему угрожает наказание, он постарается уйти от него. Если не удается уйти, он падает духом. Такое случается, не правда ли, мистер Хендерсон-Санчо? Брат поднимает руку на брата, сын поднимает руку на отца — о том и подумать страшно, — а отец на сына. История повторяется снова и снова, из века в век. Если отец не ударит сына, они будут не похожи друг на друга, будут как чужие. Нет, человек не может безропотно сносить удары. Если же он вынужден какое-то время терпеть насилие, то он не успокоится, пока не придумает способа отомстить. Каждый из нас по сей день собственной шкурой чувствует удары доисторических людей. Принято считать, что первым человеком, поднявшим руку на подобного себе, был Каин. Но давайте вникнем. Еще до Каина, в начале всех времен на человека поднялась рука. Люди и сейчас страшатся Божьей кары. И чтобы обезопасить себя от чужаков, первыми наносят им удар. Таков закон земли. Что касается присловия «В силе правда», то это особая тема.

В комнате было полутемно. В воздухе поплыли запахи запекаемых овощей.

— Минуточку, ваше величество. — Я нахмурил брови и закусил губу. — Правильно ли я вас понял? Вы утверждаете, что душа гибнет, если не заставит другую душу страдать так же, как страдает она сама.

— К великому моему сожалению, чужое страдание приносит покой и радость.

Ранки от ударов плетками на моем лице еще не зажили.

— К великому вашему сожалению, говорите? Потому и били богов, и меня заодно с ними?

— Когда вы изъявили желание поднять Муммаху, мне следовало бы подробнее ввести вас в курс дела. Однако в общем и целом вы правы.

— Вы решили, что я сумел выполнить эту неподъемную работу… — Я прикусил язык, поняв, что упреки ни к чему не приведут. — Знаете что, ваше величество? Есть такие люди, которые отвечают добром на зло. Даже я понимаю это, хотя иные считают, что я не в своем уме.

К моему удивлению, я видел, что король соглашается со мной.

— К вам присоединится любой мужественный, смелый человек. Он не хочет жить во гневе. «А» нападает на «Б», «Б» нападает на «В», и так далее. Ни в одном алфавите не хватит букв, чтобы воспроизвести существующее положение вещей во всей его полноте. Отважный человек постарается остановить зло. Во что бы то ни стало. Такой держит удар, но сам никому не причинит вреда, поскольку это вопрос самолюбия. Он безбоязненно бросится в пучину зла, ибо верит, что оно не всесильно и не вечно. Его логика проста: «Если не я, то кто?» Многие храбрецы, совершив это, погибли. Но еще больше тех, кто сказал себе: «Хватит нести бремя гнева. Хватит тащить ярмо на вые. И так досыта хлебнул я страху».

Здесь я хотел бы сказать, что личность короля Дафу действовала на меня не меньше, чем его речи, а может быть, и больше. Его черная кожа сверкала, как капельки росы на траве. Спина у него была прямая, мускулистая. Большие губы были ярко-красного цвета. У хороших внешних данных короткая жизнь, и красота привлекает нас сильнее, чем следовало бы. Тем не менее я невольно любовался своим собеседником.

— В конечном счете вы правы. Ответить добром на зло — вот достойная отповедь воякам. Увы, человечество в целом не скоро придет к этому. Не берусь предсказывать, но добрая воля восторжествует в мире.

Слова короля бередили ум, западали в душу. Я многое бы отдал за то, чтобы услышать этот оптимистический прогноз и от других людей. Я дрожал от волнения, от того, что мы коснулись высоких материй. Казалось, будто окружающие предметы сдвинулись с места и составили единую цветовую гамму: желтые, зеленые, красные, темно-коричневые… Дафу вырастал в моих глазах до исполина, вокруг его головы засветился ореол, голос зазвучал будто симфонический оркестр. Я был без ума от восторга. Дафу был полон извечного африканского достоинства, а достоинство — верх человеческого поведения. Не знаю, где еще так достойно держатся люди. Меня поражала изысканность манер короля, и где? В самом сердце тьмы, в непроходимых джунглях близ экватора, в том самом селении, где лунной ночью я тащил на спине труп. В мире постоянно происходят превращения, но здесь они особенно удивительны, как удивительно было бы превращение паука в человека, который читает лекции по энтомологии или ботанике.

Итак, я жадно внимал словам короля о грядущем торжестве добрых дел в мире.

— Король, надеюсь, вы считаете меня своим другом. Меня поразило все сказанное вами, хотя признаюсь, голова кругом от новых мыслей. Мне здорово повезло, что я попал к вам. Вчера, правда, меня исхлестали плетками, но это не беда. Я из тех, кто живет в страдательном залоге. Позвольте все-таки спросить, когда начнется эпоха благих начинаний и как это произойдет.

— Хотите знать, что вселяет в меня уверенность, что такая эпоха неизбежно настанет?

— Как не хотеть? Сгораю от любопытства. Какие практические шаги вы рекомендуете, чтобы приблизить эти благословенные времена?

— Не стану скрывать, мистер Хендерсон-Санчо, есть у меня кое-какие соображения на этот счет, и я не собираюсь держать их в секрете. Что до неприятностей, через которые вы прошли, то я сожалею о них. Да, мы использовали вас в наших целях. К этому нас вынудили обстоятельства. Простите!

Дафу не просил — он приказывал, и я был рад подчиниться и простил его. Жизнь порядком поиздевалась надо мной, но я не утратил способности понимать, что почем. Обстоятельства действительно были чрезвычайные.

Я понимал Дафу, поскольку мы мыслили одинаково, принадлежали к одному ментальному типу.

— Нет проблем, ваше величество. Вчера я сказал себе: «Пусть король использует меня в своих целях».

— Следовательно, вопрос закрыт. Благодарю вас, мистер Хендерсон-Санчо… Какой все-таки редкий экземпляр человеческой породы вы собой представляете! С соматической точки зрения. У вас такая монументальная фигура.

Я насторожился: кто-то из оркестрантов сфальшивил.

— Вот как?

— Не будем расторгать наше соглашение относительно искренности, — сказал король.

— Не будем, ваше величество. Посмотрим, чем все обернется.

— Я замечал, что человек часто не может посмотреть правде в глаза, а принимает желаемое за действительное. Это вообще самое распространенное заблуждение.

Дафу кивнул на стопку книг подле его табурета. Я хотел прочитать названия на корешке, но в комнате было слишком темно.

— У вас очень сердитый вид, — сказал король.

Для меня это не было новостью. И тем не менее его замечание задело за живое.

— Что вы хотите? Жизнь не баловала меня. Частенько били по темечку. Я не только о войне говорю, не только о своем ранении. — Я стукнул себя кулаком по груди. — Но и такую жизнь я никому не отдам. Буду беречь ее, хотя не раз грозил жене наложить на себя руки… Если сам не могу что-то сделать, то по крайней мере покажу, как надо. Впрочем, мне нечего особенно показывать…

— Ошибаетесь, сэр. Вы многое и многим можете показать. По мне, вы сокровищница примеров, и я отнюдь не критикую вас. Напротив, ваше телосложение вмещает в себя целый мир. В годы моих медицинских штудий меня увлекало изучение разных человеческих типов. Я даже разработал собственную классификацию форм тела, характеров, умственных способностей, душевных состояний. Перечислю некоторые. Агония, голодание, упрямец, невозмутимый, как слон, хитрый, как свинья, истерик, ждущий смерти, гордящийся своим фаллосом или, напротив, выхолощенный, самовлюбленный, хохотун, педант и так далее. До бесконечности!

— Любопытная система.

— Я посвятил ей много лет. И всюду, от Ламу до Стамбула и Афин, наблюдал самые различные категории людей.

— Да, это немалый кусок нашей планеты… Но все-таки какой же пример я показываю?

— Вы человек, который взывает: «Спасения! Спасения! Что мне делать? Что я должен делать, чтобы спастись? Что станется со мной?»

Я не мог скрыть удивления, даже если бы был высококвалифицированным специалистом по сокрытию секретов.

— Да, Виллателе собиралась раскрыть тайну гран-ту-молани.

— Я гостил у арневи, — сказал Дафу, — и знаю, что такое гран-ту-молани. И саму Виллателе знаю. Великолепный экземпляр человеческой породы по моей классификации. Но одной гран-ту-молани недостаточно. Мистер Хендерсон, я могу кое-что показать вам. Без этого «кое-что» вы не поймете ни моей точки зрения, ни моей задачи. Вы готовы сопровождать меня?

— Куда?

— Не могу пока сказать. Доверьтесь мне.

— О’кей… Вероятно…

Король встал. Тату, дремавшая в углу с надвинутой на глаза фуражкой, тоже вскочила.

XVI


Из комнаты дверь открывалась на длинную галерею с навесом из ветвей. Тату пропустила нас, а затем, заперев дверь, последовала за нами. Король был уже далеко впереди. Я хотел было догнать его, но исцарапанные вчера ноги плохо слушались. Тату, четко отбивая шаг, шагала позади меня. Мы прошли длинную, пятидесятифутовую, галерею и уперлись в дверь. Она подняла большой деревянный засов, весивший, должно быть, не меньше железного. Колени женщины-генералиссимуса от натуги подогнулись, но могучее телосложение позволило ей выстоять. Вдобавок она знала свою работу. Дверь выходила на широкую лестницу. Внизу стояла кромешная тьма. Оттуда так тянуло гнилью, что я закашлялся. Дафу шел как ни в чем не бывало. «Сюда бы шахтерскую лампу и клетку с канарейками, — подумал я. — Ладно уж, капитан Хендерсон, шагай смелее. Ступенька, вторая, третья…» В такие минуты я всегда призываю на помощь свое военное «я».

— Король, где вы? — позвал я дрогнувшим голосом, но ответа не получил. Слышал только звук шагов. Я протянул вперед руки, но не нащупал ни стены, ни перил. Тату наверху захлопнула дверь и навесила тяжелый засов. Теперь мне ничего не оставалось, как спускаться вниз или сесть на ступеньку в ожидании, когда король вернется за мной. Второе грозило потерей уважения короля, а мне не хотелось потерять лицо в глазах племени.

Поэтому я осторожно продолжал спуск, заставив себя сосредоточиться на том, какая редкая личность этот король; как он поразительно красив; как звуки в его груди напоминали гудение распределительного электрощита в будке на Шестнадцатой улице; какими близкими друзьями мы с ним стали; как мы договорились говорить друг другу правду, только правду и ничего, кроме правды; как он предсказал торжество благородства в будущем. В этом перечне мне больше всего импонировал последний пункт. «Доверься ему, Хендерсон. Пришло время кому-то или во что-то поверить», — мысленно твердил я.

Вскоре из отверстия над головой показался слабый свет. Лестница кончилась, я был в подвале. Оглядевшись, я увидел выбитый в камне узкий проход. В конце находился еще один лестничный марш, ведущий, казалось, в преисподнюю. Вдруг я почувствовал под ногами землю.

— Где вы, ваше величество? — позвал я.

Ответа не было. Порывы теплого воздуха шевелили паутину. «Куда он меня завел?» — пронеслась мысль. Почему-то вспомнился огромный аквариум с исполинским осьминогом. От глаз этой твари веяло космическим холодом.

Я увидел, что попал в какую-то пещеру. Слева ответвлялся темный тоннель, куда мне вовсе не хотелось идти. На другой стороне находилась полуоткрытая дверь. Сквозь нее просунулась рука Дафу, потом через полминуты исчезла. Низкий рокочущий звук все объяснил. Это было львиное логово. Я замер. Король стоял между мной и зверем, спокойный, без следа испуга. Значит, животное признает его за своего. Я приказал себе полностью довериться Дафу, но как человек военный подумал о способе отступления. Если поднимусь по лестнице, наткнусь на запертую дверь. Стучать или кричать бесполезно: Тату ни за что не откроет мне. Я представил, как лев рвет на части мою печень. Для хищников печень — самый лакомый человеческий орган. Можно, конечно, нырнуть в темный тоннель, однако в конце я наверняка снова упрусь в запертую дверь. Рычание зверя меж тем переходило с низкого регистра на высокий и обратно. И тут я с радостью услышал голос короля. Он разговаривал со львом попеременно то на языке варири, то на английском, вероятно, для того, чтобы понял я.

— Спокойно, спокойно, милая. Вот так, хорошо, кошечка.

«Львица», — догадался я. Король говорил негромко, но отчетливо. Потом, не повышая голоса, сказал мне:

— Хендерсон-Санчо, теперь она знает, что я пришел не один, со мной новый человек. Идите сюда, только не торопитесь. Двигайтесь мелкими шажками.

— Может, не надо, ваше величество?

Он помахал мне. Я сделал шаг, другой, третий… Вспомнился брошенный кот, которого я хотел застрелить, сидя под столом. Король снова поманил меня рукой. Львиное рычание кололо меня, как шипы розы. Глаза то и дело закрывали черные круги величиной с серебряный доллар. В промежутках между слепотой я видел, как проплывает взад-вперед молодая львица. Свирепая морда, чистые глаза, тяжелые лапы. Король обернулся, взял меня за руки и притянул к себе.

— Ваше величество, зачем вы привели меня сюда? — прошептал я. Проходя мимо, зверь больно ударил меня могучим боком.

— Не подавайте виду, — ответил король и снова заговорил со львицей: — Любимая, девочка, это господин Хендерсон.

Она, урча, терлась об него, высокая, ростом нам по пояс, а он гладил ее, и тогда она морщила украшенную рыжими бакенбардами морду.

Львица ходила от одной стены своего логова, просторного помещения, куда просачивался серо-желтый свет, до другой. Потом подошла ко мне и начала обнюхивать. Ткнула морду мне под мышку, потом в пах, отчего мой член свернулся, как гусеница.

Все еще держа меня за руку, король говорил своей любимице какие-то нежные слова, она раздувала ноздри, и ее дыхание шевелило шелк моих зеленых штанов. Мое лицо с закрытыми глазами выражало полную покорность судьбе и словно говорило: «Вот все, что осталось от моей жизни. Возьми ее, если хочешь!» Но львица отступила и снова стала кружить по своему логову. Король, мой утешитель, сказал:

— Хендерсон-Санчо, все в порядке. Она согласилась допустить вас к себе.

— Откуда вы знаете? — проговорил я с пересохшим горлом.

— Мне ли не знать? — со смехом ответил вопросом на вопрос Дафу. — Я изучил ее. Кстати, ее зовут Атти.

— Может, для вас очевидно, что она согласилась, но я…

Львица круто повернулась и устремила на меня взгляд. Глаза у нее были большие, ясные, как круги ада. Потом Атти подставила голову своему хозяину, и тот начал ласкать ее, певуче приговаривая, чуть в нос голосом: «Атти, Атти». Потом обратился ко мне:

— Ну, разве она не прелесть?.. Стойте на месте, мистер Хендерсон-Санчо.

— Нет-нет, без вас шагу не ступлю. Король, Христа ради…

Но Дафу не слышал, так как старался продемонстрировать, какие теплые отношения установились между ним и Атти. Он отошел от меня. Его широкие шаги напоминали танцевальные па и прыжки на арене, когда метали череп. Дафу должен был гордиться своими стройными сильными ногами в белых туфлях с золотым шитьем. Мне пришло в голову, что человек с такими ногами должен быть необыкновенно удачлив. Я надеялся, что удача не покинет его и в сношениях с львицей. Чрезмерная уверенность в себе часто бывает прелюдией к беде, или мой богатый опыт не стоит и гроша.

Дафу повел Атти к скамье, стоявшей у стены, сел и положил ее голову на колени. Львица опустилась перед ним на задние лапы. Он стал гладить ее и чесать за ушами. Она замурлыкала. Я стоял не шелохнувшись, не рискуя даже поправить съехавший на переносицу шлем. Стоял полуослепший и полуоглохший. Поджилки тряслись.

И все-таки я заметил, что король лег на бок, подложив согнутую в локте руку под голову. Его поза говорила о полнейшей беззаботности, какая встречается у людей, наделенных божественным даром жить на всю катушку. Атти стала передними лапами на скамью и принялась лизать хозяину грудь. Дафу закинул ногу ей на спину. Я обмер то ли от страха за его жизнь, то ли от восхищения смелостью. Потом он растянулся на скамье во весь рост. Вероятно, он не шутил, когда утверждал, что лежать полезно для здоровья, что это добавляет жизненных сил. Тем временем львица вскочила на скамью и стала прохаживаться над Дафу от одного края до другого, иногда поглядывая на меня. Она будто охраняла своего хозяина. Ее взгляд не был угрожающим. Тем не менее волосы у меня под шлемом зашевелились и встали дыбом. Казалось, до нее дошли слухи о моем намерении разделаться с котом. Меня также тревожила мысль о том дне, когда моя душа восстанет из праха. Откуда мне знать, может, это будет мой судный день.

Пока же ничего не оставалось, как ждать, что готовит мне грядущее.

Король показал рукой на дверь:

— Пожалуйста, закройте ее, мистер Хендерсон. Моя кошечка нервничает.

— Это ничего, если я сойду с места? — спросил я хриплым голосом.

— Идите потихонечку. И ничего не бойтесь. Атти делает только то, что я приказываю. Она у меня исполнительная.

Я задом прокрался к двери, и когда подошел к ней, захотелось нырнуть в проем и бежать, бежать. Но ни при каком раскладе я не хотел бы порвать с королем. Спиной я прикрыл дверь и сполз на пол, чувствуя себя разбитым физически и духовно.

— Идите сюда, Хендерсон-Санчо… Чуть-чуть побыстрее, но не делайте резких движений. Вам лучше быть поближе к Атти. Львы — животные дальнозоркие. Так им сподручнее высматривать добычу. Подойдите поближе.

Я подошел, проклиная про себя короля и его львицу. Та начала крутить хвостом, четко и размеренно, как метроном. Я стоял посередине логова, и во всем Божьем мире не было мне никакой подмоги.

— Ближе, ближе, — повторил король. — Она скоро привыкнет к вам.

— Если я не умру до этого.

— Не умрете, Хендерсон. Она окажет на вас благотворное влияние, такое же, как на меня.

Оттолкнув морду животного, он притянул меня к себе. Я грохнулся на скамью и вытер платком лицо, хотя из-за жара оно было совершенно сухое.

Львица обнюхивала мою спину. Шерсть на ее морде топорщилась, как иглы у морского ежа. Король улыбался, считая, что я с Атти уже на короткой ноге.

— Вы все-таки побаиваетесь моей девочки. И напрасно.

— Ничего не могу поделать с собой, ваше величество. Да, я боюсь ее, вашей львицы, но дело не только в этом. Дело еще и в мешанине ощущений. Вот отчего я сам не свой. Множество раз меня одолевал страх, но привыкнуть к этому состоянию невозможно.

Я всхлипнул, но не слишком громко, чтобы не услышала львица.

— Вы лучше полюбуйтесь этой красавицей, — сказал Дафу. — Не подумайте, что я подвергаю вас какому-то испытанию. Проверяю на крепость ваши нервы. Честное благородное! Я не привел бы вас сюда, если бы не владел ситуацией. — Он положил руку с кольцом на шею Атти. — Если вы посидите на месте, я докажу, как я уверен в себе и в моей девочке.

Он спрыгнул со скамьи. Прыжок отозвался во мне взрывом страха. Львица тоже соскочила со скамьи. Они вместе вышли на середину логова. Дафу что-то сказал львице, та легла на спину. Он просунул руку в ее раскрытую пасть, а она била хвостом по полу. Потом он приказал ей встать, а сам подлез под нее, обнял за шею и обхватил ногами в белых туфлях ее спину. Атти понесла своего хозяина кругами по помещению. Потом остановилась у скамьи, а Дафу снизу смотрел на меня. Каких только странных вещей не повидал я на свете. Но подобное видел впервые. Король висел под брюхом львицы и улыбался во весь рот. Вот оно, мастерство, какого даже в цирке не увидишь. Животное понимало, что выполняет невиданный номер. Было ясно, что львица любит этого человека. Любит животной любовью! Я тоже любил его. Да и кто мог устоять перед чарами короля?

— Такого мне видеть не доводилось.

Дафу соскочил с львицы, оттолкнул ее коленом.

— Надеюсь, у вас переменилось мнение, мистер Хендерсон?

— Переменилось. Насколько возможно.

— И все же я вижу, вы не вполне избавились от страха.

Я хотел сказать, что избавился, но закашлялся и приложил ко рту платок.

— Это у меня условный рефлекс.

Король обнял меня за плечи и приложил мою ладонь к боку львицы. Рука у меня запылала, по жилам побежал ток.

— Вы притронулись к ней. И что вы думаете? Что почувствовали?

— Что я думаю? — Я закусил нижнюю губу. — Ваше величество, я стараюсь делать все, что вы изволили. Но может быть, на сегодня хватит?

— Очевидно, я поторопился, — признался Дафу. — Мне хотелось, чтобы вы поскорее преодолели неизбежные трудности привыкания к нашим порядкам.

Я понюхал свои пальцы, прикасавшиеся к Атти. Запах был особый, не такой, как у свиней.

— Мне самому не терпится привыкнуть к ним. Но ведь не все сразу. У меня все лицо саднит от вчерашних побоев. Когда хищник чует свежую кровь, с ним еще труднее справиться.

Дафу рассмеялся:

— Какая тонкость чувств, Хендерсон-Санчо! — (Я и не подозревал, что обладаю таким замечательным качеством.) — Знаете что, немногим выпало погладить льва. — «Я мог бы прожить и без этого», — вертелось у меня на языке, но промолчал, поскольку король так высоко ценил этого зверюгу. — В высшей степени интересно наблюдать, как вы корчитесь от испуга. Многим сильным людям свойственно это странное сочетание смелости и страха. Мне нравится, когда вы поднимаете брови. Нравится, когда стискиваете зубы. Тогда ваш подбородок делается тверже камня. И цвет лица нравится. Такой, будто вас душат. Я был в восторге, когда вы заплакали. — Я понял, что его замечания касательно моей внешности не носят личного характера, они — результат научных занятий. — И что у вас с labium inferiorum[12 - Нижняя губа (лат.).]? И откуда у вас столько жировых складок? (Я и сам не знал.)

Король стоял настолько выше меня, его внешность внушала такое уважение, так удивительны были двойная тень и катание на львице, что я покорно внимал.

— Атти и я, мы влияем друг на друга. Мне хочется, чтобы и вы были участником этого взаимовлияния.

— Я?

— Мои замечания относительно вашей внешности отнюдь не означают, что я не ценю вас во многих других отношениях.

— Ваши слова о взаимовлиянии… Должен ли я понимать их как определенное намерение?

— Вы догадливы, сэр. Детали сообщу позже.

— Не будем торопиться, хорошо? Сердце может не выдержать чрезмерной нагрузки. Мои обмороки тоже указывают на это. Как она себя поведет, если я брякнусь на пол? Что, по-вашему, будет?

— На первый день достаточно, — заключил король. — Вы довольно долго пробыли с Атти.

Он подошел к тяжелому затворному щиту, который поднимали веревкой, перекинутой через шкив с желобом, установленный на высоте около восемнадцати футов. Потянул за веревку, щит поднялся, и Атти направилась в соседнее помещение. Львица шла не торопясь, легко, ровно, как по нитке, — ни дать ни взять модель на подмостках. Мне хотелось посоветовать королю поддать ей ногой под зад, но не решился. Атти скрылась за стеной, Дафу отпустил веревку, щит скользнул вниз и ударился об пол с таким грохотом, будто раскололся земной шар.

Дафу сел на скамейку рядом со мной, удовлетворенный, спокойный. Он откинулся на спинку, вытянул ноги, прикрыл глаза. Какая-то неведомая сила, казалось, держит мужчину в таком положении. Я ждал, пока он отдохнет. Мне снова пришло в голову пророчество Даниила: «И отлучат тебя от людей, и будет обитание твое с полевыми зверями». Мои пальцы все еще пахли львом. Мысли вернулись в недавнее прошлое, к лягушкам в племени арневи, к коровам, которых те обожествляли, к коту наших жильцов, которого я хотел убить, не говоря уже о свиноматках, каких я выращивал. Библейское пророчество имело непосредственное отношение ко мне. Оно подразумевало, что я не вполне гожусь для человеческого общежития.

— Послушайте, мистер Хендерсон… — начал король.

— Вы хотите объяснить, почему было желательно мое знакомство с львицей? Никак не пойму.

— Да, я должен прояснить дело. Но прежде расскажу вам кое-что про львов. У нас существует традиционный способ ловли львов. Гон начинают егеря с барабанами, колотушками и рожками. Напуганный шумом зверь уходит в лесные дебри и попадает на особую территорию площадью в несколько квадратных миль — мы называем ее хоро. На одном краю хоро вырыта ловушка, куда и гонят животное, а я, как король, обязан лично связать льва. Таким образом приблизительно год назад я поймал Атти и привел в селение. Это вызвало критику справа и слева, особенно со стороны Бунама, поскольку разрешается охота только на льва — главу прайда.

— Ваши подданные не заслуживают такого короля, как вы, который мог бы править большой страной.

Дафу польстило мое замечание.

— И тем не менее началось неприятное выяснение отношений с Бунамом и Хорко, не говоря уже о королеве-матери и некоторых женах. Верхушка варири признает законным только одного льва — покойного короля. Остальные считаются свирепыми хищниками, понимаете? Главная причина того, что покойного короля должен поймать его преемник, состоит в том, что его нельзя оставить среди дикого зверья. Говорят, ведьмы нашего племени состоят в незаконных сношениях с плохими львами. Опасны даже дети или детеныши — не знаю, как назвать существ, которые родятся от таких союзов. И еще. Если мужчина докажет, что его жена изменила ему со львом, он может потребовать для нее высшей меры наказания.

— Все это очень и очень странно.

— Подвожу итог, — продолжал король. — Меня критикуют за то, что я не захватил Гмило, моего отца-льва, и за то, что держу Атти. По их мнению, моя привязанность к ней неминуемо принесет беду. Но несмотря на оппозицию, я не желаю расставаться с ней.

— Чего добивается оппозиция? Чтобы вы отреклись, как это сделал герцог Виндзорский?

Король негромко рассмеялся, но смех прозвучал веско и внушительно.

— Не сделаю этого ни за какие коврижки.

— Одобряю вашу решимость.

— Позвольте мне продолжить, Хендерсон-Санчо. В самом юном возрасте король приносит в селение своего преемника. Таким образом я привык навещать моего льва-деда Саффо. То есть с младых ногтей я привык общаться со львами, а то и быть с ними в близких отношениях. Обычаи не оставляли мне иного выбора. Я так скучал по львам, что когда умер мой отец Гмило и меня известили о печальном событии, я, при всем желании стать врачом, не раздумывая возвратился на родину. По всем установлениям я должен был бы отловить Гмило, но вместо него привел Атти. Отсюда все мои проблемы. — Широкой штаниной я вытер с лица несуществующий пот. — И тем не менее я найду Гмило и схвачу его.

— Желаю вам вагон удачи. Вагон с маленькой тележкой.

Дафу крепко пожал мне руку.

— Мистер Хендерсон, я не удивился бы, если бы вы решили, что я вообще не в себе. Мы условились говорить друг другу правду. Поэтому я прошу вас запастись терпением.

«Мне бы сейчас пригоршню таблеток сульфамидизина», — подумал я.

Дафу впал в глубокую задумчивость. Король вообще не делал резких движений и не принимал скорых решений.

— Прекрасно понимаю, что такое заблуждение, воображение, пустое мечтание, — продолжал он. — Однако это не мечта, не сон, а пробуждение. Больше всего сомневаются в реальности всего сущего как раз те, кого природа наградила неуемной жаждой жизни. Те, кому нестерпимо больно от мысли, что надежды оборачиваются разочарованием, любовь превращается в ненависть, а жизнь кончается загробным безмолвием. Наш мозг имеет право на разумные сомнения. Как ни кратка человеческая жизнь, ум успевает постичь, увидеть и понять то, чего не понимают или забыли другие. Не верить, что бесконечное множество коротких человеческих жизней в совокупности составляют одно великое и славное явление, вполне естественно. Способность мыслить — вот что делает людей всегда правыми. Когда подумаешь об этом, голова кружится. Да, Санчо, человек — временщик, но хозяин воображения. Нередко творческого. И вдруг это ценнейшее качество толкает его на смерть. Почему? Тайна сия велика есть. И в заключение скажу: не сомневайтесь во мне, Дафу, друге Айтело и вашем друге.

— Хорошо, ваше королевское величество, постараюсь отбросить мои сомнения. Я согласен с вами по всем статьям, хотя не до конца понимаю вас. Но готов довольствоваться предварительным суждением. И не ломайте голову над непрошеными видениями, галлюцинациями и всем прочим в том же роде. Если разобраться, не так уж многие безусловно верят в жизнь. Бывало, я терял голову, потом возвращался и находил ее. И это было чертовски трудно, поверьте. Одним словом, гран-ту-молани!

— Я разделяю вашу позицию. Да, жизнь, но какая? В каком виде, в какой форме? У вас богатое воображение, но вам еще нужно… у вас особая потребность.

— Потребности всегда со мной. Я живу по потребностям. Вы задались вопросом — какая жизнь? У меня вот какая: «Хочу! Хочу!»

— Хотите — чего?

— Что-то есть внутри меня, и об этом твердит мой внутренний голос. Бывает, он ни на минуту не оставляет меня в покое.

Мое признание едва не доконало короля. Он сидел неподвижно, положив руки на колени.

— И вы часто его слышите?

— Практически постоянно.

— Что же это означает? — спросил Дафу тихо. — Он требует, чтобы его выпустили наружу? Странное, поразительное явление… Не помню, чтобы я встречал описание подобного психологического феномена. Этот ваш голос — он никогда не говорил, чего хочет?

— Никогда. Даже не знаю, как назвать это явление.

— Представляю, как вам тягостно постоянно слышать его. По моему разумению, он не умолкнет, пока вы не дадите ответ. Мы не знаем, в чем он нуждается. Но очевидно, что его потребность не удовлетворяется… Воспоминание — своего рода длительный срок тюремного заключения. Значит, он не говорит, чего хочет? Не дает указаний, как поступать — жить или умереть?

— Ваше величество, я нередко угрожал покончить жизнь самоубийством. Не знаю, что на меня находило. Я бросался на людей, как зверь, говорил жене, что пущу себе пулю в лоб. Но мне удалось добиться от него только одного — узнать, чего он не хочет.

— Естественно. Смерть, вызванная тем, чего не хочешь, — наиболее распространенный случай. Удивительное явление, не так ли? Теперь я хорошо понимаю, почему вам удалось одолеть Муммаху. Вами двигала неудовлетворенная потребность.

— Вы меня действительно понимаете? Не знаю, как вас благодарить. Слезы на глазах наворачиваются от признательности. — Я говорил чистую правду. Меня захлестнула волна благодарности и любви. — Открою вам, что для меня значила эта схватка с Муммахой. Когда я взялся за дело, то не думал ни о странности события, ни о всяких там иллюзиях. Когда я слышу «Хочу! Хочу», это тоже не иллюзия. Я всем нутром чуял, что поступаю правильно. Перед отъездом из Америки я читал в одном журнале, что в пустыне — имелась в виду Великая американская пустыня — растут такие цветы, которые цветут раз в сорок или пятьдесят лет в зависимости от частоты и интенсивности дождей. В статье было написано, что если бросить в ведро с водой семена этих цветов, они не прорастут. Нет, это должна быть дождевая вода, напоившая почву. Тогда через несколько дней первый раз за сорок или пятьдесят лет появятся ростки лилий, дельфиниумов, роз, диких груш… — У меня не хватило дыхания перечислять дальше. — Журнал называется «Сайнтифик Америкэн». Я уже упоминал, что его выписывает моя жена. У нее живой и острый ум. Мне всегда приятно поговорить о Лили.

— Понимаю вас, Хендерсон, — кивнул король. — Ну что ж, мы достигли определенного согласия.

— Благодарю, ваше величество, мы серьезно продвинулись в этом отношении.

— Повремените с благодарностью. Прежде всего я хочу попросить вас довериться мне целиком и полностью. И поверьте, я не для того покинул цивилизованный мир и вернулся на родину, чтобы покинуть ее.

Мне хотелось сказать, что он научился обращаться со львами и хорошо понимать, что такое человеческий разум, воображение, способность мыслить и будущее, какое ожидает людей. По его мнению, способность мыслить стала совершенно свободной. Мысль может возникнуть в любом месте и унестись куда угодно. Не исключено, что король, увлеченный своими идеями, тоже потерял голову. Но он был не просто мечтатель, он умел думать так, что мечты сбывались. Он человек, имеющий определенную цель и знающий средства ее достижения. Когда я сказал, что он потерял голову, я не имел в виду, что он утратил способность суждения, но то, что его воображение, его видения уносили его куда-то по ту сторону сознания.

XVII


Король сказал, что приветствует мое прибытие, потому что оно дало ему возможность поговорить на отвлеченные темы. Так и случилось. Мы говорили, говорили, говорили без конца. Не хочу утверждать, что понимал его полностью. Могу только заявить, что не пришел к окончательному мнению. Я слушал Дафу внимательно, помня его предупреждение, что правда способна явиться в любой момент и в самом неожиданном обличье.

Тем, кого это интересует, я дам беглый суммарный обзор его точек зрения на разные предметы.

Он был убежден, что между внешностью и внутренним миром человека существует связь, что заметно даже у представителей животного мира. Будучи усердным студентом и большим любителем чтения, он в Сирии нанялся сторожем в библиотеку училища и просиживал за книгами долгие часы после ее закрытия. «„Психология“ Джеймса — исключительная работа», — любил повторять он. Дафу прочитал несколько десятков забытых книг и пришел к мысли о видоизменении человеческого материала. Превращение — динамичный процесс, оно происходит от оболочки к сердцевине, от сердцевины к оболочке, от нее снова к сердцевине и так далее. Этот безостановочный круговорот вовлекает и захватывает и плоть, и дух человека. Они влияют друг на друга, превращая плотское начало в духовное, а духовное в плотское.

— Вы действительно верите в это, ваше величество?

Король не только верил в это — он был убежден в правильности мысли о трансформации, происходящей в человеке, напоминая мне тем самым о Лили. Им обоим хотелось во что-нибудь верить, и оба приходили к странным заключениям. Дафу, например, утверждал, что его покойный отец, Гмило, принадлежал к типу людей-львов и отличался от животного только тем, что не имел густого волосяного покрова. Скромность не позволяла ему говорить, что он и сам напоминает льва, но я видел сходство. Видел в том, как он двигался на арене, как метал череп и ловил его. Он поделился со мной одним наблюдением, известным многим до него, а именно: горцы чем-то похожи на горы, обитатели равнин — на равнины, скотоводы («Вспомните ваших приятелей арневи, Санчо») — на скот.

— Эту мысль высказал еще Монтескье, — заметил он и продолжил перечисление: у лошадников большие зубы, грубый смех и по всему телу следы от ударов копытами, собаки со временем становятся похожими на своих хозяев, супруги — друг на друга.

Я сидел сгорбившись и думал: «А свиньи?..» Король продолжал:

— Природа — великий имитатор. Человек является не только высшим организмом. Он еще и выдающийся приспособленец и подражатель. Мастер двусмысленности, намеков, полутонов, что особенно видно в знаменитых произведениях изобразительного искусства. Какое это все-таки чудо! И какое несчастье! Как тут не пролить слезы…

— Да, картина печальная, — согласился я.

— В любой могиле — целое кладбище неудач и несбывшихся мечтаний. И все же сквозь прах и тлен течет поток жизни. Таков основной закон эволюции. Какая богатая пища для размышлений!

Коротко говоря, у Дафу была целая научная гипотеза того, как развивался человек. Его не удовлетворяло мнение, что расстройства всего организма берут начало в мозге. Там берет начало все.

— Не хочу снижать уровень нашей дискуссии, однако для примера скажу: крохотный прыщик на носу у дамы может оказаться плодом ее собственного воспаленного воображения. Превращение небольшого нарывчика в навязчивую идею осуществляется по прямому приказанию психики.

— Прыщик? — переспросил я.

— Вообще-то воображаемый прыщик указывает на то, что потаенные желания стремятся вырваться наружу, — продолжал король. — И не надо винить бедную даму в потере рассудка. Обвинения, как правило, не способствуют раскрытию истины. Мы далеки от того, чтобы стать полновластными хозяевами своего организма, но, так или иначе, любое нарушение его функций проистекает из него самого. Заболевание — это язык психики. По-моему, эта метафора допустима. Мы говорим, что существует любовный язык цветов. Лилия означает испорченность, роза — страсть, маргаритка — что-то еще. Однажды на вышитой подушечке я увидел целый букет и прочитал порядочный перечень человеческих качеств. Но если говорить серьезно, наша психика владеет многими языками, она подлинный полиглот. Встречаются лица, выражающие надежду, ноги, говорящие об уважительности, руки, свидетельствующие о справедливости, надбровные дуги, выдающие безмятежность, и так далее и тому подобное. Я не утомил вас? — спросил он, заметив на моем лице туповатость человека, погруженного в себя.

По ходу разговора я сказал:

— Должен признаться, что ваши слова — как удар под дых. Неужели я отвечаю за то, как выгляжу? В свое время я очень заботился о своей внешности. Что до физического строения, оно до сих пор является для меня неразрешенной загадкой.

— В известном смысле человеческая душа является творцом тела. Я никогда не видел такого лица и такого носа, как у вас. Для меня ваши черты своего рода открытие.

— Неприятная новость. Хуже только известие о смерти кого-то из членов семьи. Человек и его внешность — все равно что дерево и листва. Дался вам мой нос! Будь я каким-нибудь деревом, мне не пришлось бы выслушивать суждения касательно моего органа обоняния.

— Напрасно обижаетесь, — упрекнул меня Дафу и прочитал небольшую лекцию о новейших исследованиях деятельности головного мозга. Кора головного мозга не только получает информацию из окружающей среды, но и сама рассылает сигналы-приказы органам и членам человеческого тела. Дафу толковал о каких-то желудочках и мозжечках, о каких-то бороздках и извилинах, о том, что они регулируют, но я уже ничего не воспринимал.

Под конец он всучил мне полдюжины книг, которые я обещал просмотреть. Книги и журналы он привез из училища.

— Как же вы тащили такое количество литературы?

Дафу объяснил, что, проезжая Малинди, купил там для этой цели осла. Помимо печатной продукции, он ничего не вез: ни одежды (зачем она ему здесь?), ни других вещей, только стетоскоп и аппарат для измерения кровяного давления. Известие о смерти отца застало его студентом третьего курса медицинского колледжа.

— Вот куда мне следовало податься после возвращения с фронта, — заметил я, — а не бить баклуши. Как считаете, из меня вышел бы хороший врач?

— Почему нет? — ответил он, подумав.

Хотя я пошел бы в ординатуру, когда другие уже уходят на покой, добавил король, мне светила профессиональная карьера.

Но я — не другие. Я — Юджин Г. Хендерсон, человек, который поднял Муммаху. Конечно, на мою голову мог упасть с крыши кирпич. Могло произойти какое-либо другое непредвиденное несчастье. Но если меня минут такие печальные случаи, я дотяну до девяноста.

Помимо прочего Дафу напомнил мне о моих обязанностях Повелителя дождя. Я хотел было пошутить на этот счет. Король остановил меня:

— Вам, Хендерсон, не следует забывать, что вы теперь Санчо.

Каждое утро ко мне приходили две амазонки, Тамба и Бебу. В чем состояли их обязанности, я толком не разобрался. Начинали они предложением сделать мне джокси, ножной массаж спины. Каждый раз, огорченные моим отказом, они принимались массажировать друг друга. Делали они это с удовольствием, усердно и долго.

Что до меня, то каждый день я проводил разъяснительные беседы с Ромилеем. Его тревожила наша близость с Дафу.

— Пойми ты, голова садовая, — втолковывал я ему, — Дафу — это особый король!

Но он догадывался, что мое общение с Дафу не ограничивается разговорами, что мы с ним ставим опыт, о котором пока помолчу.

Перед завтраком амазонки проводили общий сбор, лучше сказать — языческое представление. Они падали на землю, облизав губы, чтобы к ним прилип песок, и ставили мою ногу себе на голову. Делалось это под торжественный бой барабанов и рев труб. У меня опять пошли прыщики по всему телу, они жутко чесались. Горло снова пересыхало, хотя я и повелевал влагой. Кроме того, от меня несло львиным запахом, насколько сильно — не знаю. Так или иначе, я должен был стоять перед амазонками в своих прозрачных зеленых штанах, истоптанных башмаках и с пробковым шлемом на голове. Потом женщины приносили зонты-опахала. Слуги составляли в ряд складные стулья, и все садились завтракать.

За столом были знакомые лица: Хорко, Бунам, его помощник и другие. Полнотелый Хорко совсем придавил боком сидящего рядом с ним худющего Бунама. Тот смотрел на меня немигающим взглядом человека с большим жизненным опытом. Две его бритоголовые жены болтали и смеялись, как девчонки. Хорко то и дело одергивал халат, сбивавшийся у него на животе, и трогал красные камни, оттягивающие книзу мочки его ушей.

Передо мной ставили лепешку из манной крупы. Она была мягкая и не могла повредить зубной протез, поставленный мадемуазель Монтекукколи и доктором Спором. В противном случае мне пришлось бы срочно возвращаться в цивилизованный мир и искать дантиста. Правда, у меня была запасная челюсть, но она осталась в картонной коробке в багажнике моего «бьюика». Без запасной челюсти я шагу не мог ступить. Коробка с надписью «Компания по производству зубоврачебных принадлежностей. Буффало» была выложена розовой папиросной бумагой. Для лучшей сохранности я поставил ее под запасное колесо, к которому специальной пружиной был прижат домкрат.

Я жевал лепешку медленно и осторожно. Глубокомысленный Бунам уплетал завтрак за обе щеки, как, впрочем, и многие другие. Он и его помощник в черном кожаном переднике таинственно переглядывались. Казалось, будто у человека в коже вот-вот вырастут крылья и он улетит неизвестно куда. За столом вообще царила непринужденная, но загадочная атмосфера, как в книжке про Алису в Стране чудес. Рядом играли в камешки черные малыши, похожие на батоны ржаного хлеба.

Когда под полом зарычала Атти, никто и глазом не моргнул. Только Хорко скривил в улыбке губы. Его кожа всегда поблескивала, словно вместо крови внутри текла жидкость для полировки мебели. У него было такое же могучее телосложение, как у короля, и тот же оттенок глаз навыкате. Я подумал, что, будучи в Ламу, пока его племянник учился на севере, он не терял времени даром. И вообще был малый не промах и, уж конечно, церковь обходил стороной.

Церемония застолья повторялась изо дня вдень. После завтрака я обычно в сопровождении двух амазонок шел к Муммахе. Шестеро мужчин на носилках перенесли статую назад, на прежнее место поклонения. Помещение, где она стояла вместе с Хуммамом, находилось в особом дворике с деревянными стойками и каменным чаном, полным воды сомнительной чистоты. Это был неприкосновенный запас Санчо.

Каждый день я с воодушевлением ждал свидания с Муммахой. Во-первых, потому, что самая неприятная пора дня уже оставалась позади (позже объясню, что имею в виду), а во-вторых, потому, что всей душой привязался к этой богине. Моя привязанность объяснялась не только победой над ней, но и ее личными качествами — как рукотворного создания и как божества. Ей, уродливой, как сто чертей, с немыслимой прической, похожей на гнездо аиста, с ногами, подгибающимися под тяжестью тела, я приписывал самые благородные намерения. «Привет, старушка! — говорил я ей. — Поздравляю с праздником. Как твой благоверный?» Старого неуклюжего бога гор, которого одолел Турамбо, парень в красной тюбетейке, я считал ее мужем. Это была отличная пара. Они удивительно подходили друг другу. Пока я разговаривал с Муммахой, мои стражницы наполняли водой из каменного чана тыквенные бутыли, после чего мы шли в ту часть двора, где нас ждала еще группа амазонок с опахалами-зонтами и большим гамаком. Все предметы были цвета Санчо, зеленые, как и мои шаровары. Я проваливался в глубокий гамак и оттуда глядел в неподвижное небо. Надо мной колыхались опахала. Иногда ветерок приподнимет зонты, и тогда мне в глаза бил солнечный луч. В голове начинала бурлить кровь, как кипящий кофе в кофейнике. Редкий день мы не слышали из подземелья рычания Атти.

Меня несли по селению, а я размышлял об эксперименте, который мы проводим с королем. К Тамбе и Бебу подходили женщины с чашками и плошками, и те наливали им толику воды из тыквенной бутыли. Помимо всего прочего Санчо ведал плодородием земли, каковое немыслимо без дождей. Такие хождения устраивались каждый день.

В центре селения, на своего рода базарной площади, я вылезал из гамака как раз перед человеком в красной робе и с топорным лицом, который важно восседал на куче сухого навоза. Это был управляющий хозяйственными делами и одновременно судья. В селении всегда велась какая-нибудь тяжба. Обвиняемого привязывали к столбу и рогулькой прижимали язык к нёбу. Когда меня приносили сюда, судебный процесс прерывался, и толпа зевак вопила: «Санчо! Аки-Санчо!» («Великий белый Санчо!») Я раскланивался, Тамба и Бебу подавали мне большую продырявленную тыкву с водой, напоминающую то ли резиновый разбрызгиватель, каким в былые времена пользовались прачки при глажении белья, то ли церковное кропило. Я принимался обрызгивать желающих. Они со смехом подставляли мне спины — беззубые старики с сединой на спине, молоденькие девушки с маленькими грудками и острыми сосками, широкоплечие крепыши. Я не забывал побрызгать и на обвиняемого. При этом всегда замечал, что к уважению туземцев моей физической силой и положением примешивается беззлобная насмешка.

Я очертил вам примерный круг моих обязанностей как Повелителя дождя.

Обязан еще рассказать вам об особой цели, которую преследовал король, и о книгах, которые он всучил мне. После нашей первой беседы я подумал — Дафу что-то затевает. Я обратил внимание на две потрепанные книги и несколько ксерокопий статей из научных журналов. Бегло просмотрел их: мелкий шрифт и тяжелый, точно надгробный камень, текст. Мной овладело расстройство — нечто похожее испытываешь, когда по пути в аэропорт Ла-Гуардиа едешь на роскошном лимузине мимо многочисленных кладбищ в Квинсе. Там кажется, будто живых отправляют на тот свет почтой, а надгробные камни — это марки, которые слюнявит Великая с косой.

Был знойный полдень. Солнце стояло в зените. Короткие полосы теней застыли на земле. Горы местами напоминали леденцы из патоки — желто-коричневые, твердые, о которые недолго и зубы обломать.

Я сидел, обложенный книгами, и думал, что мне делать с этим тюком печатной продукции, который Дафу и Хорко погрузили на осла и, переваливая через горы, привезли с побережья домой. После чего осла забили, а тушу отдали львице.

На мне был обычный наряд: штаны из зеленого шелка, пробковый шлем с шишечкой, башмаки на каучуковой подошве, которые давно скрючились, как кривая усмешка.

«На кой дьявол мне эти книги? Незачем забивать голову всякой чепухой», — думал я. Поначалу у меня даже мелькнула мысль, не рехнулся ли африканский король. Но я отбросил сомнения. Стоило тащиться в такую даль, стоило бороться с Муммахой и стать Повелителем дождя, чтобы встретить еще одного сумасшедшего?

Я разложил пару пасьянсов, после чего на меня напала сонливость.

Должен сказать, читатель я очень впечатлительный. Стоит мне одолеть несколько предложений, как мозг превращается в действующий вулкан. Огнедышащая лава разнообразнейших идей заполняет черепную коробку. Лили утверждает, что у меня переизбыток умственной энергии. Френсис, напротив, считала, что я вообще не способен думать. Точно знаю только вот что: когда в отцовской библиотеке мне попалось высказывание «Неизбывно прощение грехов наших», меня словно по голове булыжником ударили. Я, кажется, говорил, что мой старик в качестве книжных закладок использовал банкноты. Наткнувшись на те слова, я, вероятно, сунул деньги в карман, а потом забыл даже название той книги. Должно быть, я не хотел ничего больше знать о грехах. Человек я бессистемный. Читаю и вообще что-то делаю только по вдохновению. Если я мог довольствоваться одной крылатой фразой, то зачем читать всю книгу?

Мне не хватало усидчивости. Собрать бы все мои книги, да и сжечь… или скормить свиньям. Не знаю только, пойдут ли они на пользу.

Однажды я раскрыл географический справочник и начал читать про Францию. Через несколько минут спохватился: а ведь я плохо знаю Рим. Статья об Италии предшествовала статье о Франции. Потом пошло-поехало. Пришлось вернуться назад, чтобы прочитать о Греции, потом о Египте… Не знаю, прочел ли я хоть одну книгу от начала до конца. Долго искал такую, что могла бы понравиться. В итоге остановился на сочинениях типа «Романтика хирургии» и «Победа над болью» или на биографиях выдающихся медиков — Ослера, Кушинга, Семмельвайса, Мечникова. Благодаря преклонению перед Уилфредом Гренфеллом я заинтересовался Лабрадором, потом Ньюфаундлендом, затем Арктикой и, наконец, эскимосами. Я надеялся, что Лили поедет со мной к эскимосам и северным оленям, но она не захотела. Ее отказ сильно меня разочаровал. Эскимосы живут только самым необходимым, и я думал, ей это понравится, поскольку личность она основательная.

Впрочем, не очень-то, потому что основательные люди не лгут, а Лили врала без зазрения совести. Чего она только не напридумывала о своих ухажерах и женихах! Я не верю, что Хазард в самом деле поставил ей синяк под глазом, когда они ехали венчаться. Она уверяла меня, что похоронила мать, когда старуха была жива-здорова. Врала насчет ковра, потому что на этом самом ковре застрелился ее отец.

Люди лгут из-за разных сумасбродных идей.

Еще Лили — порядочная шантажистка. Я всей душой люблю эту большую женщину. Ради развлечения часто думаю о ней по частям. Начну с руки или с ноги или с большого пальца на ноге и постепенно иду вверх. В тазовой области растительность у нее реденькая. Выше — груди, одна побольше другой, как старшая сестра и младшая. Тело у Лили хорошее, ладное, упругое. Больше всего меня трогает ее бледнеющее в трудную минуту лицо.

Лили — женщина опрометчивая и расточительная, не умеет держать дом в чистоте. Я нередко бываю объектом ее проделок.

До нашей женитьбы я отправил около двух десятков писем. Куда я только не писал: и на ее домашний адрес, и в Государственный департамент, и в наши заграничные миссии. Потом вдруг получал от нее несколько слов. Она сообщала, что едет в Бразилию или Бирму, и намекала на то, что мы больше не увидимся. Я страдал. Не мог же я прочесать весь Южноамериканский континент.

Когда мы поженились, я намеревался провести медовый месяц в Заполярье, среди эскимосов. Собственными руками я сложил иглу, но Лили с детьми не пожелала при минусовой температуре спать, завернувшись в звериные шкуры.

Я просмотрел книги, которые дал мне Дафу. Думал, найду там что-нибудь про львов. Но листал страницу за страницей, и ни слова про тех хищников. Я способен сделать что угодно, однако продраться сквозь заумные рассуждения в жаркий африканский день, когда небо такое же голубое, как русская водка — белая, я не мог.

Статья, которую я начал читать, потому что первый параграф показался мне не очень трудным, была написана неким Шемински. Чем дальше, тем больше усложнялся текст, но я читал и читал, пока не наткнулся на термин «аллохория Оберштайнера». «Стоп, — сказал я себе. — Да, я сказал Дафу, что хотел стать врачом, но это не означает, что я получил медицинское образование». Так или иначе, я решил выложиться до конца. Пропустил разъяснение термина «аллохория» и в заключительных абзацах кое-что понял. В них говорилось о том, как мозг влияет на двигательный аппарат тела. Особенно подчеркивалось влияние неверной походки, путаницы, где право, где лево, различных неправильностей восприятия. Так, человеку может показаться, что у него слоновьи ноги. Само по себе это довольно любопытно. Но я думал о другом. «Надо бы проветрить голову, промыть мозги, освежить извилины и понять, чего добивается Дафу. От этого зависит моя жизнь». Мне повезло, что я попал в места с такими простыми условиями жизни, что мог наконец разобраться в них и, сидя в хижине, высокопарно именуемой дворцом, читать о новейших достижениях медицины. Полагаю, мало кто из африканских принцев не получил высшего образования. Многие европейские и американские институты принимают gens de couleur[13 - Людей с цветной кожей (фр.).] со всего света, и некоторые уже сделали поразительные научные открытия. Но я никогда не слышал о таком, кто, как король Дафу, усердно и много читал. Возможно, он принадлежит лиге, состоящей из одного человека. Тогда меня опять ожидают крупные неприятности, ибо такие люди не отличаются здравомыслием. Знаю это по собственному опыту, потому как сам являюсь единственным представителем определенного типа людей.

Чтобы передохнуть после статьи Шемински, я сел за пасьянс. Едва разложил карты, как в мою комнату на первом этаже дворца вошел Хорко, дядя короля. За ним стоял Бунам со своим помощником, малым в черной коже. Эти трое пропустили вперед пожилую женщину, очевидно, чью-то вдову. Кого-кого, а вдов я всегда узнаю. Ее привели сюда для встречи со мной. Потому, как мужчины склонились в почтительном полупоклоне, я понял, что она и есть главная гостья. В комнате стало совсем тесно. На полу у стены лежали Тамба и Бебу, а в углу сидел Ромилей. Таким образом в моей конуре собралось восемь человек. Неплохо было бы сдвинуть в сторону мое ложе, но ножки кровати были вкопаны в землю. Кровать была покрыта звериными шкурами и циновками. На ней же я разложил четыре неровных ряда пасьянса. Книги Дафу я отодвинул вбок, они не предназначались для чужих глаз.

Из-за тесноты я с трудом поднялся с табурета. Как-никак передо мной стояла женщина. На ней было короткое платье до бедер, которое словно бы усохло от жары. Я смотрел на женщину невидящими глазами: их слепил глянец карт. Но она сама подошла ко мне поближе. Лицо ее представляло собой неровный, сужающийся к подбородку круг. Вздернутый нос и пухлые губы создавали впечатление, будто старая дама напрашивается на поцелуй. Во рту не хватало зубов.

Я с первого взгляда узнал породу: такое же неправильное лицо, такие же большие губы, тот же красноватый оттенок в уголках глаз. «Родственница короля, — подумал я. — Скорее всего мать».

— Королева Ясра. Матушка короля, — представил ее Хорко.

— Мэм, ваш визит — большая честь для меня.

Королева взяла мою руку и положила себе на бритую голову. У варири все замужние женщины бреют голову. Ей было легко сделать это: она была на пару футов ниже меня. Когда Хорко наклонялся, чтобы что-то сказать королеве, камни на его ушах болтались, как две бороды у петуха.

Я снял шлем, показывая ссадины и царапины на лице, оставшиеся после вчерашней церемонии. В глазах у меня горел, должно быть, какой-то сумасшедший огонек. Он-то и привлек внимание малого в черной коже. Тот сказал несколько слов Бунаму, а я положил себе на голову руку старой королевы и сказал: «Мэм, Хендерсон к вашим услугам. Переведи это, Ромилей». Его лоб сморщился больше обычного. Бунам тем временем начал разглядывать мои карты и книги короля. Я спрятал их за спину, подальше от него. Потом попросил Ромилея: «Скажи королеве, что у нее замечательный сын. И что я горжусь дружбой с ним».

«Зачем она пришла с этим душегубом Бунамом? — думал я. — С тем, кто отнимает остаток жизни у состарившихся королей? Ведь это он задушил ее мужа».

Полуденная пора клонилась к вечеру. В Штатах в этот час обычно устраивают коктейли. Замедлялось вращение колес мироздания, небесные своды темнели и останавливались, и мир в согласии с самим собой, полный желания перемен, сбрасывал напряжение.

Я понял цель их прихода. Во-первых, узнать как можно больше о львице. Во-вторых, заставить меня отговорить короля от частых визитов к ней, поскольку Атти непременно принесет племени беду.

Говорил преимущественно Хорко, причем говорил на нескольких языках — на французском, английском и немного португальском. Лицо его багровело от старания, а уши с драгоценными камнями обвисали вместе с плечами.

Начал он с того, что немного рассказал о своем житье-бытье в Ламу. Вполне современный город: автомобили, кафе, концертные залы, многоязыковая речь на улицах. «Tout le monde très distingé, très chic»[14 - Город красивый, даже шикарный (фр.).], — говорил он.

Я прикрыл ладонью глуховатое ухо и повернулся к нему здоровым. Увидев, что я слушаю внимательно, Хорко оживился. Было видно, что он влюблен в этот город. Годы, проведенные там, были лучшей порой его жизни. Это был его Париж. Я представил, как он построил себе дом, нанял слуг, завел женщин и целые дни, надев легкую полосатую куртку и сунув в петлицу бутоньерку, проводил в кафе. Он был недоволен, что его племянник Дафу куда-то исчез и отсутствовал восемь или девять лет. «Ушел из школы в Ламу, — говорил он. — Pas assez bon[15 - Это плохо (фр.).]. Плохо, очень плохо. Потом умер его папа, король Гмило. Moi aller chercher[16 - Я искал его (фр.).] Дафу. Целый год».

Хорко поднял над бритой головой королевы Ясры указательный палец, и по тому, как он был возмущен, я понял, что на него возложили ответственность за исчезновение племянника.

Хорко заметил, что мне не нравится его тон, и спросил:

— Ты друг Дафу?

— Друг, а что?

— Я тоже друг. Roi neveu. Aime neveu. Sans blague[17 - Племянник короля. Любимый племянник. Без шуток. Опасно (фр.).]. Опасно.

— Что еще опасно?

Бунам что-то сказал Хорко, а королева-мать умоляющим голосом воскликнула: «Саси ай. Ай, саси, Санчо!» — снизу ей не были видны мои глаза, она не знала, отзываюсь ли я на ее мольбу, и принялась целовать мне костяшки пальцев, как делала Мталба перед тем, как я отправился в поход против лягушек. Целовать мои загрубелые, исцарапанные, сплошь в ссадинах пальцы. Особенно плох был указательный, который я, подражая Панчо Вилье, направил из-под стола на кота.

— Мэм, не надо, не надо! Ромилей, скажи ей, чтобы перестала. Я так уважаю ее, что будь у меня столько же пальцев, сколько клавиш на пианино, все они были бы в ее распоряжении… Что она все-таки хочет?

— Помочь сыну, господин, — пояснил Ромилей из-за моей спины.

— Разве он нуждается в помощи?

— Уберечь сына от львицы-колдуньи. Львица плохая.

— Они запугали старушку, эти двое, — сказал я и, хмурясь, повернулся к Бунаму с помощником. — Они — как жуки-могильщики, подавай им трупы, а если трупов нет, сами загоняют людей в могилу. Посмотри на эту летучую мышь с кожаными крыльями, на этого подлипалу. Ему бы привидений играть в театре. И морда у него, как у муравьеда. Скажи этим типам, что король Дафу — исключительно благородный человек. Найди выражение покрепче.

Моя похвала ничего не изменила. Они пришли просветить меня относительно львов.

За одним-единственным исключением у львов ведьмины души. Вместо своего отца король привел в селение Атти, а Гмило где-то еще бродит. Сельчанам это не понравилось, и Бунам пришел предупредить, что Дафу впутывает меня в колдовство.

— Да бросьте вы! Я не способен быть колдуном. У меня характер прямо противоположного склада.

Между Хорко и Ромилеем начались переговоры, и я понял, что положение действительно серьезное. Как выйти из него, если на тебя взвалили тяжелый камень? Бунам и иже с ним были встревожены до крайности: львица приносит беду. У нескольких женщин, которые в прежнем воплощении враждовали с Атти, случились выкидыши. Вдобавок пришла засуха, которая прекратилась после того, как я поднял Муммаху. Так я завоевал популярность (я чувствовал, что краснею). «Мне ничего не стоило это сделать», — самодовольно подумал я. В этот момент Хорко сказал, что мне не следовало спускаться в логово Атти, и напомнил, что Дафу не обладает всей полнотой власти, пока не поймает Гмило, а поймать его мешает Атти. Старый король вынужден оставаться в джунглях среди дурных сородичей (остальные львы все до единого — зловредные существа). Народ считал, что львица соблазнила Дафу и он сделался не способным исполнять свои обязанности.

Я попытался внушить моим гостям, что многие иначе смотрят на львов, что несправедливо обвинять всех этих диких кошек. Лидером антильвиных сил был Бунам. Я подумал, что немигающий взгляд, строгая складка на лбу, приспущенные веки должны означать (даже здесь, в Африке, где под высоким раскинувшимся небом землю покрывают бескрайние моря зелени) то же самое, что они означали бы в Нью-Йорке, а именно глубокомыслие.

— С королем надо ладить. Он исключительный человек и совершает исключительные поступки. Иногда великие люди творят бог весть что. Взять Цезаря, Наполеона или Чака — основателя государства зулусов. А наш король интересуется наукой. Хотя я не специалист, но полагаю, он думает о человечестве в целом, о том, что оно устало от себя, и природа должна сделать ему живительный укол в руку. Скажите спасибо, что Дафу не Чака, а то показал бы он вам.

Я надеялся, что моя угроза возымеет действие, но ничего подобного. Королева-мать по-прежнему держала мою руку и что-то шептала. Ромилей закончил переводить, Бунам выпрямился и щелкнул пальцами. Его помощник достал из-за пазухи предмет, который я поначалу принял за засохший баклажан. Он поднес его к моему лицу. На меня глянула пара мертвых глаз, взгляд их был безжизненный и какой-то конченый. Из приоткрытого рта не вырвалось дыхание. Одна ноздря была сплюснута, другая растопырена. У меня перехватило дыхание. Внутренний голос, который я услышал, когда взвалил на плечи труп, хотел заговорить, но до меня донесся только шепот. Думаю, некоторые люди ближе к смерти, чем другие. Я спросил судьбу, почему смерть всегда близ меня. Почему не могу отделаться от нее хотя бы на время? Почему?

— Ну и что это за штука?

Это была голова львицы-ведьмы. Она ушла в джунгли и спаривалась там со львами. Она околдовывала людей, подливала им яду. Помощник Бунама поймал львицу. Ее подвергли испытанию «судом Божьим» и задушили. Но она вернулась в другом теле. Это была та самая львица, которую Дафу привел домой. Атти.

— Ame de lion, — сказал Хорко. — En bas[18 - Любит львицу. Это низко (фр.).].

— Откуда такая уверенность? — спросил я.

Я не мог оторвать глаз от ссохшегося баклажана, от этого безжизненного взгляда. Он многое говорил мне, как говорил и тот исполинский осьминог в аквариуме после того, как я посадил Лили на поезд. И я снова подумал то же, что и тогда: «Вот он, конец!»

XVIII


В ту ночь Ромилей молился усерднее, чем обычно. Выпятив губы, он издавал стонущие звуки, идущие из самых глубин его существа. «Правильно, Ромилей, — сказал я. — Излей душу. Вложи в молитву самого себя». И все же мне показалось, что он не выказывает рвения, достойного истинно верующего. Поэтому, к вящему его удивлению, я вылез из постели и стал рядом на колени, чтобы помолиться.

Если хотите знать, не первый раз за последние годы я обратился к Богу. Ромилей взглянул на меня из-под нависших на его низкий лоб волос и облегченно вздохнул. Жалкий вид бедной королевы тронул меня, и я начал молиться. Молиться истово, ревностно. «Ты есть, ибо без Тебя не было бы ничего. Помоги мне исполнить волю Твою. Прости мне глупые грехи мои, вольные и невольные. Отец небесный, к Тебе обращаюсь я. Оборони меня от призраков и привидений, ото всего, чего не должно быть на белом свете. Ты избавил меня от свиней и не дай мне погибнуть из-за львов. И прости мне дурацкие поступки мои. Позволь мне возвратиться к Лили и детям».

Сложив ладони, я продолжал молча, безмолвно просить. Тяжелое тело тянуло меня к земле. Я отчетливо понимал, что оказался меж двух огней: между партией короля и партией Бунама.

Король был настроен продолжить свой эксперимент. Уверял, что даже взрослый сформировавшийся человек может меняться. В качестве примера приводил меня, того, кто должен перенять от его львицы качества животного.

Наутро после прихода Ясры, Бунама и Хорко я попросил о встрече с королем. Меня направили в его личный сад, разбитый по всем правилам искусства. Во всех четырех углах росли карликовые апельсиновые деревья. По стенам протянулась цветущая лоза. Король сидел на скамье, выложенной подушками, под раскрытым зонтом в своей широкополой бархатной шляпе, украшенной цепочкой из человеческих зубов. Жены вытирали ему лицо лоскутами цветного шелка. Потом они раскурили его трубку и подали ему крепкий напиток, предварительно задернув занавес. Возле одного апельсинового дерева сидел старик, игравший на струнном инструменте, похожем на виолончель. Он водил по струнам смычком со струнами из конского волоса, издавая скрипучие звуки. Старик был костлявый, с продолговатой головой и рядами морщин на впалых щеках. На затылке колыхалась паутинка волосков.

— А, Хендерсон-Санчо. Хорошо, что вы пришли.

— Ваше величество, мне нужно поговорить с вами.

— Обязательно поговорим. Но сначала посмотрим танцы.

— Я должен кое-что вам сказать.

— Разумеется. Но сначала посмотрим, как танцуют мои женщины.

«Женщины…» — подумал я, оглядев голых дам. Дафу упоминал, что, когда он не сможет исполнять супружеские обязанности, его задушат. После того разговора мне смотреть не хотелось на лиц противоположного пола, но некоторые были хороши. Особенно высокие, которые ступали грациозно, как жирафы. Груди и покачивающиеся бедра отлично заменяли самые красивые наряды. Лица у них крупные, но черты тонкие, ноздри почти прозрачные, глаза влажные. У некоторых золотые серьги величиной с добрый грецкий орех достигали колен. Другие украшали себя коралловыми бусами и птичьими перьями. На танцовщицах были цветные шарфы, которые развевались, когда они под скрипучие звуки самодельной виолончели выделывали замысловатые па.

— Я должен кое-что сказать вам, ваше величество…

— Я так и думал, Хендерсон-Санчо. Но прежде полюбуемся танцами. Обратите внимание на Мупи. Она великолепна.

Музыкант терзал струны инструмента. Виолончель взвизгивала, стонала, рыдала. Мупи покачивалась в такт музыке, потом подняла выпрямленную в колене ногу и медленно опустила, словно бы ощупывая пальцами землю. Качания постепенно учащались, и скоро я увидел нечто, похожее на наш рок-н-ролл. Золотые раковины на ней стучали, как крошечные барабанчики.

Вдруг Мупи остановилась, взяла из рук короля трубку и выбила ее о бедро, обжигая пальцы. На глазах у нее заблестели слезы, но она не отводила взгляда от короля.

— Хорошая девушка Мупи. Очень хорошая, — шепнул мне Дафу.

— И вдобавок без ума от вас.

Опять заскрипела двухструнная виолончель. Танец возобновился.

— Ваше величество, надо срочно поговорить…

Король повернул ко мне голову. На широкополой шляпе звякнули бусы из человеческих зубов. Поля затеняли его лицо, но оно казалось живее обычного, особенно прямой нос и большие губы.

— Ваше величество…

— Вы, однако, настойчивы. Ну что ж, если дело неотложное, пойдемте туда, где сможем поговорить без помех.

Он встал с места. Женщины всполошились. Бренча украшениями, они с криками прыгали взад-вперед. Некоторые плакали от огорчения, что король уходит. Некоторые набросились на меня: «Суиду лебая!» «Лебая» — я уже знал это слово. На языке варири оно означало «лев».

Женщины просили короля не ходить к Атти, обвиняли его в слабоволии. Но он, смеясь, помахал им. Этим жестом он как бы говорил: «Не переживайте, я вас не брошу».

Женщины оказались правы. Он повел меня не в свои покои, а в подземелье, к львице.

— Погодите минуточку, ваше величество! Давайте обсудим…

— Мне очень жаль, Хендерсон-Санчо. Я выслушаю вас внизу.

— Простите, ваше величество, однако вы человек упрямый… Вы знаете, что вам угрожает?

— Черт с ними! Я знаю, что они плетут.

— Они показали мне голову человека, который, по их словам, был таким же, как Атти, в одном из прежних существований.

На галерее нас поджидала Тату.

— Это известный прием — запугивание, — сказал Дафу. — Но мы не пойдем на попятную. Неприятно, ничего не возразишь, но мы выстоим. Они взялись за вас, старина. Поскольку знают, как я привязался к вам.

Король потрепал меня по плечу. Я едва не расплакался от прилива чувств.

— Послушайте, я готов сделать почти все, что вы скажете. Жизнь частенько била меня, но я солдат, ваше величество. Все мои предки были солдатами. Они защищали хлебопашцев и ходили в походы против магометан. Был у меня один предок по материнской линии. Генерал Улисс Грант без него даже не начинал сражения. Спрашивал: «Билли Уотерс здесь?» — «Здесь, сэр!» — «Отлично. Тогда в бой». Есть во мне военная жилка, есть, черт побери! Но от штукенций с львиной подоплекой — я наотрез отказываюсь. И подумайте о своей матушке.

— Неужели вы думаете, что земной шар — это яйцо, которое мы высиживаем? Вначале было дело. Дело превыше всего. Я толкую о научных фактах, а он мне о матушке. Ее тоже запугали. Наверняка. Матушка пережила папашу Гмило на пять лет… Проходите, проходите. Тату закроет за нами дверь.

Я не шелохнулся.

— Ну проходите же. Что я сказал! — крикнул Дафу.

Я переступил через порог. Тату засунула полено в скобы двери. Стало темно. Дафу быстрыми шагами спускался по лестнице. Я последовал за ним. Сквозь решетчатый потолок завиднелся желтоватый свет.

— Что у вас с лицом? На нем какое-то потерянное выражение.

— Король, мне кажется, я потерял самого себя. Говорил же я вам, что я мистик. Нутром беду чую.

— Беду рукой разведу. Я поймаю Гмило. Тогда никто не оспорит мои права. Мои разведчики целыми днями рыскают в джунглях. Доносят, что где-то видели Гмило. Уверяю, скоро он будет в моих руках.

Я выразил надежду, что это произойдет. Тогда не нужно будет беспокоиться об этих душегубах, Бунаме и его прихвостне. Тогда они перестанут досаждать его матушке.

Я вторично упомянул королеву-мать, и Дафу не на шутку рассердился. Первый раз он посмотрел на меня хмуро и пошел вниз. Потрясенный, я последовал за ним.

«Ну и ну, — размышлял я, — этот черный король прямо-таки гений, под стать Паскалю, который двенадцатилетним мальчишкой доказал какую-то теорему Евклида.

Да, но зачем он возится со львами?

Затем, мистер Хендерсон, — ответил я себе, — что вы не понимаете смысл истинной любви, если думаете, что можно полюбить по сознательному выбору. Люди просто любят, и все. Непреодолимая любовь — это закон природы. Он влюбился в свою львицу с первого взгляда. Coup de foudre[19 - Удар грома (перен.). Любовь с первого взгляда (фр.).]».

Занятый диалогом с самим собой, я не заметил, как по поросшим травой ступеням спустился вниз.

Мы подошли к логову. Вокруг меня поплыло удушливое облачко страха. Услышав нас, львица зарычала. Дафу посмотрел сквозь решетку.

— Все в порядке, можем войти.

— Вот так, сразу? По-моему, она нервничает. Может, мне лучше подождать здесь?

— Нет, вы тоже должны войти. Неужели вы все еще не поняли, что я действую ради вашего же блага? Не могу представить, кому еще так необходимо знакомство со львами. Опасность для жизни ничтожна. Атти совсем ручная.

— Для вас ручная, а ко мне она еще не привыкла. Как и любой другой, я готов пойти на разумный риск. Но ничего не могу с собой поделать. Я ее боюсь.

Дафу помолчал, а я подумал, что сильно упал в его глазах. Мне стало обидно.

— Вот оно что, — сказал он и задумался. — Припоминаю, как мы говорили о нехватке смелых людей на свете. — Дафу вздохнул, и даже в полутьме я видел его большие красные губы. — Миром правит страх. Он господствует повсюду. От страха люди делаются белее мела. От него раскалывается голова. Способность страха объединять людей уступает только силе самой природы.

— Вами тоже иногда овладевает страх?

— Конечно, — кивнул Дафу. — Как и каждым. Его не видно, но слышно, как радио. На всех частотах и несмотря на помехи. Слышно то громче, то тише.

— И как по-вашему, есть средство избавиться от страха?

— Думаю, что есть. В противном случае надо отбросить мечтания и надежды. Хорошо, я не буду принуждать вас делать то, что делал мой отец Гмило, и что делал отец Гмило, Саффо, и что делаю я и делают все остальные. Если у вас не хватает сил, давайте попрощаемся и пойдем каждый своим путем.

— Подождите, король, не спешите!

Я был огорчен и напуган. Расстаться с ним — что может быть больнее?

— Вы ведь не бросите меня, правда? — проговорил я задыхаясь.

Он понял, как тяжело дастся мне расставание, и тем не менее повторил, что мне лучше уехать. Мы сошлись характерами, он тоже привязался ко мне, рад нашему знакомству и благодарен за услугу, которую я оказал его племени. Тем не менее дружба невозможна, если мы не придем к согласию относительно львов.

— Наша близость, ваше величество, заставляет меня поверить всему, что вы говорите.

— Благодарю вас, Санчо, но мне нужны более близкие отношения. Нужно, чтобы вы понимали меня до конца. Мы должны крепить наше внутреннее сходство взаимной связью со львицей.

— Угроза нашей дружбе невыносима для меня, ваше величество.

Я видел, что Дафу страдает от этой перспективы так же, как и я. Почти так же. Кто может страдать, как я? Страдание всегда со мной, как всегда, над Гэри поднимается дым от металлургических заводов.

Дафу подвел меня к двери, попросил посмотреть на Атти и сказал своим проникновенным тоном:

— Представляю, что чувствует христианин в константинопольском соборе Святой Софии, где я побывал студентом. На него нисходит благодать. Примерно то же испытываю я, когда рядом Атти… Вы спрашиваете, как она может повлиять на вас. Прежде всего научит вас не уклоняться от принятого решения, от дела и так далее. Вы уклончивы, как маньяк. А уклончивость — естественная реакция на неизбежность. Атти всколыхнет ваше сознание, очистит вашу душу, научит вас чувствовать каждую секунду жизни. Далее. Львы — великие экспериментаторы. Они наслаждаются опытом, и не только своим. Как сказал поэт: «Тигры порыва мудрее лошадей поучения». Посмотрите с этой точки зрения на львов. Полюбуйтесь Атти, тем, как она ходит, отдыхает, дышит. Особое внимание обратите на ее дыхательную систему. Она не просто вдыхает воздух — она впитывает его. Посмотрите, какой упругий и мягкий у нее живот (видимая нам нижняя часть ее живота была совершенно белая). А эти желто-коричневые жемчужные глаза. Но чтобы увидеть ее прелести, надо приглядеться… Да, она может многому научить вас.

— Научить? Думаете, ее уроки изменят меня?

— Именно изменят. Непременно. Улетит ваше прежнее «я». Вы не будете верить в конечную погибель. Посмотрите на мир с надеждой на перемены… Вы лично рассказывали мне о себе, говорили так откровенно, я не мог не заслушаться. У вас задатки благородного характера. Правда, некоторые в рудиментарном состоянии. Может показаться, что их вообще нет. Вот тут-то и требуются перемены.

— Думаете, у меня есть шанс перемениться?

— Все возможно, если будете следовать моим указаниям.

Львица прошла мимо двери. Я слышал ее низкое урчание.

Дафу уже входил в логово. Я похолодел, а ноги были словно два камня в бурлящем альпийском потоке. Я чувствовал, как усы колют мне губы, а глаза застилает роковая тьма.

Дафу взял меня за руку, и мы вошли в логово. Я забормотал себе под нос: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» В ноздри ударил острый запах животного: помещение не проветривалось. Морщинистая морда у Атти была утыкана волосами, тонкими, как дуги, нацарапанные алмазом на стекле. Дафу ласково похлопал любимицу по спине, но она кругами начала ходить около меня. Между пастью и ноздрями раздвоенная губа смотрелась будто талия у склянки для песочных часов и расширялась к носу. Атти обнюхала мне ноги, потом подняла морду к моей промежности, добралась носом до подмышек и глухо заурчала, отчего в голове у меня начало булькать почище, чем в кипящем кофейнике.

— Вы ей понравились, — прошептал Дафу. — Я горжусь вами обоими. Перестали ее бояться?

Я смог только кивнуть.

— Позже вы посмеетесь над своими страхами.

— Но пока я даже рукой не могу двинуть.

— Что, разбил паралич?

Мягко ступая, Атти пошла вдоль стен.

— Тут довольно темно. Вы что-нибудь видите, Санчо?

— Едва-едва.

— Давайте все-таки пройдемся.

— Охотно, только не здесь, а за дверью.

— Опять отлыниваете, мистер. — Дафу укоризненно посмотрел на меня из-под полы шляпы. — Так вы никогда не переменитесь. Пора усваивать новые привычки.

— Ничего не могу с собой поделать, ваше величество. Мне словно заткнули рот и уши. В горле пересохло. Голова стала тяжелой. Как бы мне не упасть в обморок.

Помню, что он с удивлением посмотрел на меня, как бы расценивая симптомы моего плохого самочувствия с медицинской точки зрения.

— Ваш организм отлично сопротивляется всем внутренним сбоям. — Таково было его заключение. — Скоро все пройдет, я уверен.

— Рад, что вы так думаете, — сказал я слабым голосом. — Разве что ваша львица разорвет меня на куски.

— Такой исход невозможен. Вы только посмотрите, как она ходит! Прелесть, не так ли? Никто не учил ее такой походке. Это вообще присуще кошкам. Когда вы избавитесь от боязни, настоятельно рекомендую полюбоваться ею. Страх уступит место чувству наслаждения красотой. Если мне не изменяет память, я где-то читал, что то же самое можно сказать о настоящей любви. Человек больше не сосредоточен на самом себе. Посмотрите, как ритмичны ее движения! Я и сам подчиняюсь этому ритму. Однако давайте походим за ней.

И мы начали кружить по логову следом за Атти. Ноги у меня подкашивались. Зеленые штаны прилипали к телу, точно наэлектризованные. Король не переставал говорить, и я радовался: его слова служили мне костылями. Я не мог проследить ход его мысли, но все-таки уловил: он хочет, чтобы я подражал львице, воспроизводил ее движения. Что это будет? Этюд по системе Станиславского? Спектакль Московского Художественного театра? В 1905 году, накануне русско-японской войны, моя маман побывала в Москве и даже видела, как танцует любовница царя Николая.

— Но какое отношение к вашей задумке имеет аллохория и прочие медицинские бредни из ваших книг?

— Сами скоро увидите, все прекрасно расставится по своим местам.

— Если ваша Атти не хочет вести себя как человек, почему я должен строить из себя льва? У меня все равно не получится. Если надо кому-то подражать, то почему не вам?

— Не возражайте мне, Хендерсон-Санчо. Я сам подражаю Атти. Превращение льва в человека тоже возможно. Знаю это по личному опыту.

Вдруг ни с того ни с сего он крикнул: «Сакта!» Это было приказание львице начать пробежку. Она пустилась в бег. Дафу затрусил за ней, я — за ним. «Сакта! Сакта!» — выкрикнул Дафу. Львица набрала скорость. Через несколько секунд она окажется за моей спиной.

— Погодите, король, погодите! Я побегу перед вами!

— Вперед, вперед, — не оглядываясь отозвался он.

Я потопал, стараясь обогнать Дафу, а внутренним взором увидел, как с меня крупными, словно двадцати- и пятицентовые монеты, каплями капает кровь. Это львица вонзила в меня клыки. Бегущий человек или бегущее животное — законная добыча хищника. А может, она сломала мне шею? Это было бы предпочтительнее. Удар мощной лапой, и все! В глазах ночь без луны и без звезд. Пустота.

Я не мог догнать Дафу и потому сделал вид, что споткнулся и грохнулся на пол.

Увидев меня лежащего ничком, Дафу протянул руку к Атти, чтобы остановить ее. «Тана, тана, Атти!»

Львица подошла к своему лежбищу на особой подставке и вспрыгнула на него. Потом вытянула заднюю лапу и начала облизываться.

— Сильно ушиблись, мистер Хендерсон?

— Не так чтобы очень.

— Хотите знать, зачем понадобилась беготня за Атти по кругу? Дело в том, что и тело, и душа у вас находятся в состоянии постоянного напряжения. Пробежка помогает расслабиться. Ваше сознательное «я» старается отгородиться от окружающего мира. Отсюда сосредоточенность на себе, повышенная возбудимость. Вся жизненная энергия у вас уходит на то, чтобы держать себя в кулаке. Теперь вам предстоит…

— Что еще? Меня уже смешали с грязью: хватит! Сначала мне подбросили труп, затем бросили в коровий водопой, амазонки исхлестали меня плетьми. С дождем, правда, получилось хорошо. Даже против этих штанов не шибко возражаю. Но что-нибудь еще? Увольте.

Приподняв край шляпы цвета выдержанного красного вина, Дафу задушевно проговорил:

— Все, что вы назвали, делалось для блага моего племени. Не подумайте, что я неблагодарная свинья. Но последнее блюдо, что я приготовил, — оно исключительно для вас.

— Как вы не устанете повторять одно и то же? Разве общение с вашей львицей излечит меня от моих недугов и исправит мой характер?

— Я имею в виду правильное поведение. Без него вас будут преследовать сплошные неудачи и горести. Мне ясно, что вы уехали из Америки, потому что не совсем правильно вели себя. Первый шаг к исправлению вы сделали, теперь надо шагать дальше. Почитайте мои книги, они вполне доступны.

Я лизнул поцарапанную при падении ладонь.

— Что я должен сделать?

— То, что сделал я. Что делали Гмило, Саффо и все, все остальные предки. Они вели себя как львы. Они вобрали в себя качества этого животного. Вы должны вести себя как лев.

Если бы мое тело, моя плоть были всего лишь сон, то была бы хоть какая-нибудь надежда на пробуждение, думал я, морщась от боли. Но я, как говорится, дошел до точки.

Вздохнув, я начал медленно, напрягая все силы, подниматься.

— Зачем вы встаете, Санчо? Лежите.

— Что значит «лежите»? Хотите, чтобы я пополз?

— Конечно, нет. Ползают пресмыкающиеся. Я хочу, чтобы вы сделались похожим на льва. Станьте на четвереньки.

Показывая пример, Дафу сам опустился на ладони и колени. Ей-ей, он был похож на льва. Скрестив передние лапы, изредка поглядывала на нас со своего лежбища львица.

— Видите? — спросил, не вставая с четверенек, король.

— Еще бы, вас с детства этому учили. Но я не могу и не хочу, — ответил я и опустился на землю.

— Мистер Хендерсон, дорогой, я вас не узнаю. Разве не вы говорили о том, чтобы восстать из склепа одиночества? Не вы читали мне стихотворение о мухе, что при заходе солнца села на листок зеленый? Не вы ли хотели закончить процесс становления и сделаться наконец кем-то или чем-то? Разве вы тот Хендерсон, который облетел полмира, потому что его звал внутренний голос? И теперь вот-вот рухнет на землю потому, что Дафу предлагает ему средство излечения. Вижу, вы не слишком дорожите нашей дружбой.

— Это неправда, ваше величество, и вы это знаете не хуже меня. Я что угодно для вас сделаю.

В качестве доказательства я стал на четвереньки и, вытянув вперед голову, постарался сделаться похожим на льва.

— Великолепно! Я знал, что у вас достаточно гибкие члены. Теперь выпрямитесь, но с колен не вставайте. Так еще лучше. У вас весьма необычное телосложение. Искренно поздравляю: вы отказались от привычного состояния неподвижности. Изогнитесь побольше. Еще, еще! К чему этот печальный взгляд? Вы ведь теперь лев. Представьте, что вас окружают небо, солнце, зверье из джунглей, что вы в родстве с природой. Даже мошки, и те ваши родственники. Деревья укрывают вас от непогоды. Всю ночь напролет с вами говорят звезды. Вы меня слышите, мистер Хендерсон? Похоже, вы были большой любитель выпить. Это по вашему носу видно, не в обиду будь сказано. Вы можете избавиться от дурных привычек. Правда, не ото всех и не сразу. Вы приобретете другую осанку, такую же естественную и прекрасную, как голос Карузо. Я любил слушать пластинки с его записями. Этот итальянец поет легко и свободно, как птица… Однако вы напоминаете мне не льва, а какое-то другое животное. Но какое?

Я не мог ничего ответить. Голосовые связки слиплись, как переваренные спагетти.

— Какой вы рослый, сильный, — похвалил Дафу и еще долго распространялся на эту тему.

Наконец ко мне вернулся голос.

— Долго мне еще стоять в этом положении?

— С первых же попыток вы почувствовали, что в вас появилось что-то львиное. Что очень и очень важно. Теперь давайте научимся рычать.

— А это ее не взволнует?

— Никоим образом. Вам надо представить себя львом, настоящим львом.

Я застонал.

— Никуда не годится, сэр. Разве не слышите, что у вас сдавленный голос? Ваше сознательное «я» старается отгородиться от мира. Представьте, что у вас в лапах добыча. Но вот появляется чужак, и вы начинаете рычать, чтобы отпугнуть его. Рычите, сделайте милость.

«Наверное, придется рычать. Не вижу другого выхода», — подумал я и захрипел.

— Громче, громче, — нетерпеливо сказал Дафу. — Атти ничего не услышала.

Я захрипел громче.

— Постарайтесь выйти из себя. И глаза, почему не сверкают ваши удивительные глаза? Опуститесь на передние лапы, приподнимите зад. Рычите, угрожайте мне. Уже лучше. Правда, маловато ярости. Теперь поднимите руку — вернее, лапу — и — вперед! Удар! Откиньтесь немного назад. Второй удар! Вам надо озвереть, по-настоящему. Человеком еще успеете побыть.

Так я сделался зверем. Я целиком отдался перевоплощению, и все мои печали вылились в рев, он шел из глубины души. От рева засвербило в горле, зачесались ноздри и губы, и скоро логово наполнилось звуком, какой издает басовая труба органа. Вот куда занесло меня сердце. Вот где мой конец. Как хорошо я понимал сейчас пророчество Даниила… У меня выросли клыки и когти, тело покрыла густая шерсть. И все-таки во мне оставалось еще что-то человеческое.

Настроение у короля поднялось. Потирая руки, Дафу не уставал нахваливать меня:

— Хорошо, мистер Хендерсон, очень хорошо. Я не ошибся в вас.

Я слышал его, когда переставал сопеть носом. Я совсем сник и сидел среди львиного помета. Поднимая усталые веки, я видел, как радуются король и львица, которая смотрела на меня с лежбища. Она казалась отлитой из золота.

Я больше не мог выдержать и упал лицом на землю. Король подумал, что я потерял сознание, стал щупать мой пульс и похлопывать по щекам, приговаривая: «Ну, ну, старина!» Я открыл глаза.

— Все в порядке? А я уж начал беспокоиться. Вы пошли каким-то нехорошим цветом. Сначала побагровела грудь, а потом почернело лицо.

— Сейчас мне лучше. Как я исполнил свою роль?

— Замечательно, брат Хендерсон. Поверьте, то, что вы сделали, пойдет вам на пользу. Я сейчас уведу Атти, а вы отдохните. Для первого раза достаточно.

Дафу запер львицу в соседнем помещении, мы уселись на скамью и принялись беседовать. Король был уверен, что со дня на день объявится Гмило. Его видели в окрестных чащобах. Тогда он отпустит Атти на волю и помирится с Бунамом. Потом перешел на излюбленную тему: начал рассказывать, как мозг рассылает команды частям и органам тела.

— Загвоздка в том, чтобы в коре головного мозга сложилась соответствующая модель самопонимания. Личность такова, какой она воспринимает и понимает себя. В этом смысле человек творит сам себя. Действуя через головной мозг, душа неприметно окрашивает существование человека и придает ему необходимую жизненную энергию.

Король казался взволнованным. Он восторженно взмывал к небесам. От попытки подняться за ним у меня закружилась голова. Однако некоторые пункты его теории оскорбили меня. Если я сам сотворил свою грузную сутулость, такие руки-крюки и длинный нос, значит, я совершил уголовное преступление против самого себя? Я, жалкий комок человечества. О-хо-хо! «Тогда пусть смерть сметет меня и заодно смоет набор бесчисленных ошибок. Это из-за свиней, — сообразил я. — У него львы, у меня свиньи».

— Над чем задумался, Хендерсон-Санчо?

Я был близок к тому, чтобы почувствовать недовольство королем. Мне давно полагалось бы понять, что его блистательная личность отнюдь не Божий дар. У нее такое же шаткое основание, как у этого дворца-хижины.

А Дафу уже начал читать мне новую лекцию. Он сказал, что природа, быть может, обладает способностью мыслить. По всей вероятности, мыслят даже неодушевленные предметы. Поведал, что мадам Кюри писала о том, что бета-частицы вырываются из атомного ядра, как стайка птиц.

— Помните, великий Кеплер считал, что наша планета проснулась от спячки и научилась дышать? В известном смысле человеческий мозг похож на Всемирный разум: оба делают одинаковую работу.

Потом король принялся рассуждать о том, какое бесчисленное множество чудищ сотворило человеческое воображение.

— Я классифицировал их на определенные категории, о которых я уже говорил. Есть существа, любящие поесть, другие пребывают в страшных мучениях, есть неисправимые истерики, невозмутимые слоны и так далее. Какое разнообразие типов создают разные виды воображения! Какими красавцами и добряками мы бываем! Мы способны достичь верха человеческого совершенства. Мы близки к совершенству, мистер Хендерсон-Санчо.

— Я?

В ушах у меня еще звучал собственный рев. Умственные горизонты еще застилала пелена, правда, не совсем темная.

— Вы говорили о гран-ту-молани. Но как смотрится гран-ту-молани на фоне коров?

Он мог бы сказать «на фоне свиней».

Напрасно проклинать Ника Гольдштейна. Он не виноват в том, что еврей, что захотел разводить норок, а я — свиней. Судьба — сложная штука. Я задумал заняться свиньями задолго до того, как познакомился с Гольдштейном. Были у меня две породистые свиноматки — Эстер и Валентина. У обеих животы в крапинку и колкая, как иголки, рыжеватая щетина. Повсюду за мной ходили, ни на шаг не отставали. «Ты их только на дорогу к дому не пускай», — говорила Френсис. «Ты мне свиней не трогай, — заявил я тогда, — они стали частью меня самого».

Действительно ли эти умные животные стали частью меня самого? Я колебался. Может, спросить Дафу, не сказалось ли на мне свиное влияние? Я незаметно потрогал себе скулы. Они выделялись, как грибные наросты на стволах деревьев. Потом потрогал ресницы. У свиней ресницы бывают только на верхнем веке. В отличие от свиней у меня они росли и на нижнем, правда, реденькие и короткие. Мальчишкой я подражал Гудини — слышали о таком знаменитом фокуснике? Свесив с постели голову, старался поднять ресницами иголки с пола. Гудини это делал играючи. Удача не улыбнулась мне ни разу, и не потому, что ресницы были коротки.

С тех пор я сильно изменился. Мы все меняемся. Перемены в порядке вещей. Но почему они происходят? Дафу ответил бы, что так предопределено свыше.

Я потрогал себе нос, челюсти, ниже трогать не стал: я знал, что со мной произошло. Сплошная требуха. Вагон и маленькая тележка требухи. Туловище — будто цилиндр большого диаметра. Я даже дышать не мог без того, чтобы не хрюкнуть. Я посмотрел на короля умоляющими глазами. Тот услышал вибрацию голосовых связок у меня в гортани и спросил:

— Что за странные звуки вы издаете, Хендерсон-Санчо?

— На что они похожи, король?

— Трудно сказать. Будто свинья хрюкнула. Странно, вы столько сил положили, а выглядите на все сто.

— Неважно себя чувствую. И мне не удалось достичь совершенства.

— Вы работаете как сильный и самобытный человек, но воображение у вас порядком заблокировано.

— Это все, что вы видите?

— На то, что я вижу, смотрю со смешанным чувством. Вы проделали фантастические движения своим телом. У вас удивительно сочетаются разнородные, но равно неистовые силы. — Дафу вздохнул и улыбнулся: — Надеюсь, я не сказал ничего обидного? В любом начинании надо учитывать промежуточные факторы. Одни люди пропагандируют, другие подстрекают. Все мы разные. На нас оказывают влияние самые малые вещи и самые незначительные события. Да, чистый разум находится в состоянии постоянной работы. Но кому дано судить? Положительные и отрицательные элементы вечно конфликтуют друг с другом, и нам остается только наблюдать это с радостью или горечью. Иногда можно видеть прямое столкновение ангела и стервятника. У ангела сияет Око небесное, у стервятника глаза кровью наливаются. Человеческое лицо и человеческое тело — это книга, доступная науке и состраданию.

Я слушал короля, похрюкивая.

— Выслушайте меня дальше, Санчо, не прерывайте.

Подумав, что он скажет обо мне что-нибудь упоительное, я приготовился слушать.

— Развитие человеческого рода свидетельствует, что наши мечтания и надежды сбываются одни за другими. Впрочем, мечтания — не то слово. Именно потому, что они сбываются. Будучи в училище, в Малинди, я много читал о Булфиние, знатоке мифологии. В частности, его интересовала теория древних, что все сущее находится в состоянии полета. В самом деле, птицы летают, гарпии летают, ангелы летают. Дедал с Икаром тоже полетели. Вы из Америки прилетели в Африку. У всех человеческих достижений один и тот же источник — воображение. Воображение — движущая сила природы. Как не стремиться вырваться из земного плена? Воображение превращает желаемое в действительное, оно дает человеку силы, все меняет и возрождает: гомо сапиенс может стать тем, что он представляет. Дорогой друг, я рад, что вы здесь. Вы посланы мне небесами.

XIX


За дворцом находился заброшенный участок. Деревца там росли хилые. Цветы, пробившиеся сквозь каменистую почву, не имели запаха. Такие же цветы росли в моей комнате, комнате Санчо. Но служанки поливали их, и красные лепестки благоухали.

Каждый день я возвращался из львиного логова, оглушенный собственным ревом. Глотка болела, голова кружилась, глаза почти не видели, словно в них попала зола; колени подгибались от усталости. Только солнечные лучи помогали мне прийти в себя, как человеку, очнувшемуся после долгой изнурительной болезни. Вы знаете, какими бывают люди после длительного постельного режима. Они становятся чувствительными, сентиментальными, задумчивыми и слезливыми. Так и я. Подходил к цветам, наклонялся понюхать, жалостливо вздыхал. Штаны прилипли к телу. Волосы у меня отросли тонкие, густые, что у овец-мериносов, только черные. Мне приходилось то и дело поправлять из-за них шлем. Мой мозг, уже привыкший к переменам, вероятно, способствовал превращению меня в другого человека.

Окружающие знали, откуда я приходил, и, по-видимому, слышали, как я реву. Могло ли быть иначе? Если я слышал, как ревет Атти, значит, они слышали, как реву я. Под пристальными взглядами друзей и врагов я выбирался во двор и, чтобы успокоиться, принимался нюхать цветы. Запаха у них не было, зато какое разноцветье! Сзади подходил Ромилей — на тот случай если мне понадобится помощь. «Ромилей, — говорил я, — что ты думаешь об этих цветах? Они какие-то шумные».

После свидания с Атти я чувствовал себя заразным. Ромилей не захотел бросить меня. Поскольку я больше всего ценю в людях преданность, то сказал, что освобождаю его ото всех обязательств передо мной.

«Ты верный товарищ и заслуживаешь большего, чем потрепанный джип».

Я взъерошил его шевелюру и, кряхтя, поплелся к себе полежать. Все мои силы ушли в рычание. Казалось, будто из костей вытек мозг и они сделались полыми, как бамбук. Я лежал на боку, тяжело вздыхая и постанывая, с отвалившимся на подстилку животом. Мне представилось, что с головы до пят я и есть то самое до боли знакомое животное с крапинками на брюхе и сломанными клыками. Правда, сердце полнилось человеческими чувствами.

По правде говоря, я не очень верил в теории короля Дафу. Пока я проходил все девять кругов ада, там, в львином подземелье, он бродил вокруг, спокойный, даже томный. Иногда после моих упражнений мы все трое укладывались на лежбище, и он говорил: «Какой покой! Мне кажется, что я лечу. Попробуйте и вы». Но я к тому времени почти терял сознание и не мог взлететь.

В логове все было черного и янтарного цвета. Каменистые стены желтоватые. Такая же солома, такой же помет. Земля сероватая. Темная на хребте шкура львицы на груди становилась телесного цвета, на брюхе — белесая, а под ляжками — совсем белая, как снег в Арктике. Подушки на лапках — черные, ободки глаз — что смоль. Когда Атти раскрывала пасть, я чувствовал запах сырого мяса.

— Постарайтесь еще больше сделаться львом, — настаивал Дафу, и я старался вовсю. Он видел мои недостатки и тем не менее считал, что я делаю успехи. — Рычание у вас пока еще сдавленное. Оно и понятно, если учесть, сколько шлаков накопилось в вашем голосовом тракте.

Мне был противен собственный голос. Ромилей признавался, что слышал, как я рычу. И туземцев нельзя обвинять в том, что они считали меня учеником Дафу по черной магии. То, что он считал яростью при рычании, на самом деле было истошным воплем, подводящим итог моему жизненному пути от колыбели до Африки. Сплошь и рядом в моем рычании прорывались членораздельные слова и выражения, как то: «Господи», «Помоги», «Всемогущий, помилосердствуй», «Au secours»[20 - На помощь (фр.).], «De profundis»[21 - «Из глубины» (лат.); начало покаянного псалма.]. Нежданно-негаданно мне приходили в голову французские слова. На этом языке я в детстве дразнил товарища из-за его сестры.

Итак, я рычал и ревел, а король, обняв львицу, смотрел на меня словно из ложи оперы. Шкура Атти заменяла шикарное платье. После таких сеансов у меня мутилось в голове и отказывались служить руки-ноги.

— Вам лучше, мистер Хендерсон?

— Лучше.

— Легче?

— Намного легче, ваше величество.

— Спокойнее?

Меня начинало трясти. К лицу приливала кровь. Я менял лежачее положение на сидячее и принимался глазеть на них двоих.

— Как у вас сейчас с эмоциями?

— Эмоций вагон и маленькая тележка, ваше величество.

— Я вижу, вы трудитесь с полной отдачей накопленных за жизнь сил. Вы все еще боитесь Атти? — добавил Дафу с сожалением.

— Предпочел бы спрыгнуть с самолета, чем общаться с ней. Кстати, во время войны я подавал рапорт о переводе в военно-воздушные войска. Даже в этих штанах я безо всякого страха бросился бы с высоты пятнадцать тысяч футов.

— Какое изысканное у вас чувство юмора, Санчо!

«У этого черного короля совершенно отсутствует то, что делает человека цивилизованным существом», — думал я.

— Вы скоро почувствуете, что это значит — быть львом. Я уверен в ваших способностях. А что, прежнее «я» сопротивляется?

— Еще как! Я чувствую прежнее «я» куда сильнее, чем раньше. Всю дорогу чувствую. Оно меня клещами держит. Иногда мне кажется, я тащу на плечах груз весом фунтов восемьсот. Например, галапагосскую черепаху.

— Случается, что перед улучшением состояния больного происходит временное ухудшение, — авторитетно заявил Дафу и принялся рассказывать о болезнях, с которыми он сталкивался, будучи студентом-практикантом. Вместо экзотического наряда, который венчала бархатная шляпа с человеческими зубами, я представил его во время больничного обхода, в белом халате.

Король обнимал львицу; ее глаза цвета овощного бульона смотрели на меня, а бакенбарды напоминали сколки алмазного камня. У Атти был скверный характер. Одному Богу ведомо, что может сотворить зверь со скверным характером.

Вот почему, поднявшись из логова, я чувствовал, будто нахожусь на пустыре под палящим солнцем среди камней и красных цветов без запаха.

Сегодня прислужницы Хорко уже поставили складывающийся стол под большой зонт и начали подавать завтрак, но я пошел полежать и отдышаться.

«Ну что ж, — думал я, — наверное, у каждого есть своя Африка. Если человек моряк, то его Африка — это бушующий океан».

То есть я хотел этим сказать, что если я сам бешеный, то и Африка у меня бешеная. Это, однако, не означало, что мир существует для меня одного. Нет, я верил в реальность. Это общеизвестный факт.

С каждым днем я все больше и больше убеждался, что все знают, где я провожу утро, и потому с опаской сторонятся меня. Может быть, король рассчитывал, что я помогу ему бросить вызов Бунаму и запретить все религиозные действа. Я старался объяснить по крайней мере Ромилею, что мы с Дафу не замышляем зла.

«Слушай сюда, приятель, просто этот король — сложная, богатая натура. Он вернулся сюда после учения не для того, чтобы полагаться на милосердие жен. Он сделал это в надежде осчастливить целый свет. Временами он совершает необдуманные поступки. Люди думают, что он действует по определенной программе, и потому восстают против него. Лично мне он ущерба не наносит. Я неважно выгляжу, потому что плохо себя чувствую».

— Нет упрека, господин.

— Пойми меня правильно. Человечеству нужны такие люди. Благодаря им совершаются перемены к лучшему. Если ничего не меняется, то и жить не стоит.

— Да, господин.

— Американцев считают тупым народом. Я не ура-патриот, но посмотри, что они сделали за двести лет. Приняли Конституцию, в результате Гражданской войны освободили негров, освоили Запад, построили капитализм. Все победы одержаны задолго до моего поколения. А нам досталась самая крупная проблема — научиться встречать смерть. Мы обязаны что-то сделать в этом направлении. Не обо мне идет речь. Миллионы американцев после войны восстанавливали страны и пролагали пути в будущее. Клянусь, Ромилей, такие люди, как американцы, в Индии, в Китае, в Южной Америке — везде на нашем шарике. Как раз перед поездкой в Африку я прочитал в газетах интервью преподавателя музыки по классу фортепиано из города Манси в Пенсильвании, который уехал в Бирму и стал буддийским монахом. Понимаешь, что я имею в виду? Я человек горячий. Моему поколению американцев выпало найти смысл жизни. Зачем я здесь, как ты думаешь?

— Не знаю, господин.

— Я не хотел, чтобы у меня умерла душа.

— Я методист, господин.

— Знаю-знаю. Не пытайся обратить меня в свою веру. У меня без тебя неприятностей навалом.

— Я не люблю неприятностей, господин.

— Наоборот, ты поддерживаешь меня в годину суровых испытаний. Да благословит тебя за это Господь. Если я испытал верную мужскую дружбу, то знаю, каково похоронить себя в себе самом. Этот урок я усвоил, хотя меня трудно научить чему бы то ни было. Я, в свою очередь, буду помогать Дафу, пока он не поймает Гмило. Дафу — человек широкий. Хотелось бы знать секрет, как стать таким. Посмотри, какие опасности ему угрожают! А как он лежит на своем диване! У него наверху стоит старый диван с зеленой обивкой. Его, наверное, втащили туда два слона лет сто назад. Посмотри, как ухаживают за ним женщины. Правда, рядом с ним на столике лежат два черепа, которыми играли во время обряда призывания дождя. Один череп — его отца, другой — деда. Кстати, ты женат, Ромилей?

— Женат два раза. Но сейчас имею одну жену.

— Точь-в-точь как я. И у меня пятеро детей, включая двух четырехлетних близнецов.

— Я имею шесть ребенков.

— Ты беспокоишься о них? Африка до сих пор еще дикий континент, тут двух мнений быть не может. Я все время боюсь, как бы мои малыши не забрели в лес. Нам дома надо собаку купить. Большую собаку, чтобы их сторожила. Впрочем, теперь мы будем жить в городе. Я хочу продолжить образование. Знаешь, я напишу жене письмо, а ты опустишь его в Бавентае. Я обещал тебе бакшиш, старина. Вот тебе документы на джип. Я переписал его на тебя в Штаты, но раз у тебя семья, это не годится.

Лицо моего спутника не выразило особой радости от щедрого подарка. Оно сморщилось, из глаз полились слезы.

— Черт! Чего ты ревешь?

— Вы беда, господин.

— Знаю, в беде. Но я умею сопротивляться. Когда жизнь бьет ключом, да еще по голове, я — в сторонку, в сторонку. Но что происходит, старина?

— Будут убивать, господин.

— Да, Бунам ведет нечестную игру. Жалит, как скорпион. Но разве я не Санчо? Разве не защищает меня Муммаха? Моя личность неприкосновенна. Вдобавок при моих мускулах им придется послать двоих, если хотят охомутать меня. Ты за меня не переживай. Как только я закончу это дельце с королем, помогу ему поймать папашу, я присоединюсь к тебе в Бавентае.

— Пожалуйста, делать быстро, господин.

Я еще раз попытался поговорить с королем о Бунаме, но тот, смеясь, отмахнулся:

— Вот поймаю Гмило и стану полновластным вождем племени.

— Зверь разгуливает по саваннам, истребляя других животных, а вы держитесь так, будто уже заперли его в клетку. Вам не надоело забавляться со своими женами?

— Львы редко меняют излюбленные места. Гмило где-то поблизости. Будет пойман со дня на день. Пишите письмо своей миссис.

— Собираюсь сделать это сегодня, — сказал я и пошел завтракать с Хорко, Бунамом и его приспешником. Те уже ждали меня под широченным зонтом.

Обычный обмен приветствиями: «Джентльмены…» — «Дон Санчо». Я всегда отдавал себе отчет, что они слышат мой рев под полом и чувствуют львиный запах, но отгонял эту мысль. Бунам смотрел на меня суровым взглядом, а я думал: «Ты меня лучше не задевай!» Хорко, напротив, держался дружелюбно. Он сидел, навалившись локтями настал. Голые женщины Хорко развлекали нас танцами, старый музыкант терзал смычком струны, а за столом царила атмосфера заговора.

После завтрака я рухнул на паланкин; четыре прислужницы подняли его на натруженные плечи и понесли на центральную площадку селения. Предстоял обряд окропления. За нами шел барабанщик, и стук его палочек словно предупреждал: «Берегись, приближается Хендерсон-Санчо, разносчик львиной заразы». Народ все еще выходил из хижин поглазеть на меня, но любопытные были малочисленны и не спешили подставить свои тела под кропило сумасшедшего Повелителя дождя.

Когда мы добрались до судьи и управляющего хозяйством — он, по обыкновению, восседал на куче сухого навоза, — я встал и начал кропить окружающих. Все стойко перенесли процедуру. Подсудимый по-прежнему стоял привязанный к столбу с рогаткой во рту.

— Надеюсь, ты выдержишь, приятель, — сказал я и улегся на паланкин.


Днем я написал Лили: «Дорогая, ты, вероятно, беспокоишься за меня. Сообщаю, что я жив и здоров».

Лили утверждает, что всегда знает, что со мной и как я, поскольку наделена даром любовной интуиции.

«Полет был интересным и зрелищным».

Меня словно заперли в двустворчатой раковине.

«Мы с тобой принадлежим поколению, которое первым увидело облака сверху и снизу. Древние мечтали летать. Теперь люди мечтают подняться и благополучно приземлиться. (Отсюда пожелание: „Мягкой посадки“.) Поэтому что-то где-то должно перемениться. Все путешествие показалось мне волшебным сном. Мне понравился Египет. Все как один в белых балахонах. С высоты птичьего полета устье Нила похоже на развитый канат. В некоторых местах земля зеленая, в некоторых — желтая. Водопады кипят, как сельтерская вода.

Когда мы с Чарли прилетели в Африку и пустились в путь, многое оказалось не таким, каким казалось в Штатах».

Войдя в дом старой дамы, я почувствовал запах смерти и понял, что надо собрать все свое мужество или постыдно бежать прочь.

«Чарли не сразу расслабился в Африке. Я читал „Первые шаги в Восточной Африке“ Р.Ф. Бертона и „Дневник“ Спека. Ни по одному вопросу у нас с Чарли не совпадали взгляды. Поэтому мы расстались. Каждый пошел своим путем. Бертон был весьма высокого мнения о себе. Особенно хорошо он смотрелся в эполетах и с саблей. К тому же говорил на многих языках. Характером на Бертона похож генерал Дуглас Макартур, считавший, что сыграл историческую роль. Великим людям почему-то нравятся простая жизнь и простые вещи».

Вернувшись в Англию, Спек застрелился. Эту немаловажную деталь его биографии я в письме Лили не упомянул. Говоря о великих людях, я имею в виду, например, Платона или Эйнштейна. Единственное, что было нужно Эйнштейну, — это хорошая настольная лампа. Что может быть проще настольной лампы?

«Здесь я нанял проводника и переводчика по имени Ромилей. Поначалу он чуждался меня, но вскоре мы подружились. Я попросил его провести меня в самые дикие уголки Африки. Их осталось очень мало. То в одной, то в другой части континента возникают современные правительства. Появляются просвещенные классы. Я познакомился с образованным африканским королем, без пяти минут кандидатом медицинских наук, и в настоящее время гощу у него. Живу я в стороне от проезжих дорог, за что благодарен Ромилею (он славный малый) и косвенно Чарли. Переход был утомительный, да и сейчас приходится несладко. Несколько раз я чуть было не простился с жизнью, причем происходило это так же естественно, как рыба пускает пузыри. Чарли, в сущности, неплохой мужик, но мне не следовало участвовать в путешествии во время медового месяца. Я был пятым колесом в повозке. Что до молодухи Чарли, то она — одна из тех куколок с Мэдисон-авеню, которые удаляют у себя коренные зубы, чтобы иметь модный вид, то есть впалые щеки».

По зрелом размышлении я пришел к выводу, что невеста моего приятеля ни за что на свете не простила бы мне мое поведение при венчании. Меня пригласили быть шафером. Дело было не только в том, что я забыл поцеловать молодую. Не понимаю, как это случилось, но по пути в ресторан вместо Чарли в машине с ней оказался я. Во внутреннем кармане сложенный листок с записью моцартовского «Турецкого рондо» для двух скрипок. Как я занимался на уроке, не помню, так как был в подпитии. В ресторане меня понесло. «Этот сыр — пармезан или ринзо?» — кричал я. Выплюнув откушенный кусок на скатерть, я вытер рот фуляровым платком.

Пропади она пропадом, моя превосходная память!

«Ты послала подарок молодоженам? Если нет, обязательно пошли. Купи, допустим, шампуры для жаровни. Я многим обязан Чарли. Без него я вместо Африки отправился бы в Арктику, к эскимосам.

Потрясающая вещь — быть в Африке! Здесь трудно, здесь опасно, здесь черт знает что бывает. Зато за двадцать дней я помолодел лет на двадцать».

Лили не захотела спать в иглу. Но я продолжал мою полярную эпопею. Поймал в силки нескольких зайцев. Научился метать копье. По рисункам в книгах смастерил нарты. Помочусь несколько раз на деревянные полозья, и они скользят по снегу как железные. Уверен, что при желании мог бы добраться до полюса. Но вряд ли нашел бы там что ищу. Кроме того, от моего хождения там по льдинам Земля бы перевернулась. Не сумей я сдержать себя, произошла бы всемирная катастрофа.

«Туземцы здесь понятия не имеют, что такое турист, и потому я не турист. Одна знакомая сказала своему хахалю: „В прошлом году мы совершили кругосветное путешествие. А сейчас нам надо поехать куда-нибудь подальше“.

Смешно, правда? Горы здесь желто-коричневые и какие-то ноздреватые, словно губка. Во дворце мне отвели отдельную комнату. Дворец, правда, примитивный. Здесь вообще все примитивное. Иногда меня трясет лихорадка, я начинаю задыхаться. Кажется, будто нахожусь в заброшенной из-за опасности возгорания угольной шахте. В остальном же окреп физически, если не считать хрипоты в горле. Дома я хрипел, не замечала?

Как растут близнецы и что поделывают Райси и Эдвард? На обратном пути хочу заскочить в Швейцарию повидаться с крошкой Алисой. В Женеве обязательно побываю у дантиста. Скажи доктору Спору, что поставленный им мост сломался. Вышли мне запасной на адрес американского посольства в Каире. Он в багажнике моей машины. Пакетик с мостом я положил под запасное колесо. Там ему самое место.

Я обещал Ромилею кучу подарков, если он поведет меня по нехоженым местам. Мы уже сделали две остановки. Человечество должно более целенаправленно искать красоту. Кстати, я познакомился с Женщиной-Горемыкой. С виду обычная старушка, но сколько в ней мудрости! Я услышал от нее несколько удивительных суждений. Так, она сказала, что я не понимаю мир. Дети — вот кто в самом деле не понимает мир. Но я-то не ребенок. Ее замечание и порадовало, и огорчило меня».

Царствие Божие — для детей духа. Но кто этот шумный навязчивый фантом?

«На свете масса странностей. Однако есть странности и странности. Одни — это подарок судьбы, другие — сущее наказание.

Я хотел спросить старушку, как она объясняет то обстоятельство, что все понимают жизнь, а я нет. Наверное, я наивен и глуп. Как случилось, что я стал потерянным человеком? Не имеет значения, кто в этом виноват. Как мне найти самого себя?»

Раннее утро. Я иду, утопая по колено в траве. Солнце словно раздувается и разгорается. Теплые лучи — это его любовь. В сердце у меня такая же ясность. Кругом полно одуванчиков. Я набираю охапку травы и прижимаю одуванчик к щеке.

«Потом эта старушка сказала, что у меня есть гран-ту-молани. Трудно объяснить это слово из языка племени арневи, но в общем оно означает, что человек хочет жить и не хочет умирать. Я собирался расспросить ее побольше об этом. Она симпатичная, эта старая женщина. Волосы у нее как руно, тело пахнет шафраном, на одном глазу катаракта. Боюсь, что я не увижу ее больше. Я провалил одно дело, и нам с Ромилеем пришлось убираться. Сейчас некогда входить в подробности. Но если бы не принц Айтело, не знаю, чем обернулся бы мой промах. Мне жаль, что не удалось разобраться в своей жизни с помощью этой мудрой женщины. Сейчас мы пришли в селение племени варири, и я подружился с его королем, Дафу. Мне присвоили почетное звание Повелителя дождя. Процедура присвоения такая же формальная, как вручение ключей от Нью-Йорка Джимми Уокеру, только избранному мэром. Вместе со званием выдается особая одежда. У меня нет возможности рассказать о моем здешнем житье-бытье подробнее. Ограничусь сообщением о том, что принимаю участие в эксперименте, который ставит король. Как я уже писал, без пяти минут кандидат медицины. Эксперимент требует от меня большой физической и духовной нагрузки, но я стараюсь выдержать тяжкое испытание».

Каждый божий день львица жжет меня пламенем. Я в ужасе зажмуриваю глаза.

«Лили, последнее время я, кажется, не говорил, что питаю к тебе самые искренние чувства, малыш. Можешь назвать это любовью, хотя лично я считаю, что это затасканное словечко — сплошной блеф и ничего больше». Особенно для такого, как я, который, неизвестно зачем, явился из небытия на свет. Что мне мужнина любовь или женина любовь? Я особый, такие вещи не для меня. «На острове Святой Елены Наполеон много говорил о морали, как будто совершил множество высокоморальных деяний — военные походы против других народов. В общем, я не намерен обсуждать с тобой, — что такое любовь. Если хочешь уйти, скажи об этом напрямик, и скатертью дорога. Ты говорила, что не можешь жить только ради солнца, луны и звезд. Ты сообщила о смерти матери, когда та была жива-здорова. На кой ты соврала, или это был нервный срыв? Сколько раз ты собиралась выйти замуж? Не сосчитать. Ты любила крутить мне шарики, только зачем? Или то были любовные хитрости? Ну ладно, так и быть. Лили, мне нужна твоя помощь. Здешний король, один из самых образованных людей на свете, говорит, что я не должен попадать в переделки из-за собственного недомыслия; пусть, дескать, обстоятельства складываются сами собой. Если, к примеру, перестану шуметь, то услышу что-нибудь благозвучное. Услышу, как поют птицы. Кстати, под нашей крышей по-прежнему гнездятся вьюрки? Как они пролезают туда непонятно. Но оттуда торчат соломинки, — значит, пролезают».

Мне никогда не удавалось поймать птицу. Ветки ломались под моей тяжестью. Я мог бы спугнуть с небес птеродактиля.

«Я, наверное, брошу скрипку. Все равно не сумею сыграть так, как хочу», не сумею оторвать дух от земли, освободиться из обители смерти. Я слишком упрям. Своими поступками я заключил себя в тюремную камеру собственной шкуры.

«Дорогая, все у нас с тобой будет по-другому. По возвращении начну заниматься медициной. Беда, что староват, но все равно начну. Ты представить не можешь, как мне хочется войти в лабораторию. Я хорошо помню запах больничных палат. Буду сидеть среди оравы молодых парней и грызть гранит химии и физики, зоологии и психологии, математики и анатомии. Конечно, будет трудно, неприятно вскрывать трупы». Опять с глазу на глаз со смертью. «Но я имел дело с мертвецами, и, как видишь, ничего, обошлось. Для разнообразия пора сделать в жизни что-то полезное». Что за инструмент в твоих руках? И почему страдает, когда берешь неверную ноту? Но полнозвучие его услышит даже Бог.

«Запиши меня в Медицинский центр под именем Лео Ю. Хендерсон. Когда вернусь домой, то объясню, почему чужое имя. Потерпи, узнаешь. Как жене доктора, тебе придется сделаться чистюлей. Не ленись вставать под душ. Стирай почаще свое белье. Привыкай к ночным вызовам, нездоровому сну и всему такому прочему. Я еще не решил, где буду практиковать. Дома распугаю всех соседей. Если приложу ухо к груди того зануды, что живет напротив, он со страху из шкуры выпадет.

Поэтому я, может быть, пойду в миссионеры, как доктор Уилфред Гренфелл или Альберт Швейцер. Еще вопрос: куда поехать? Китай по известным причинам отпадает. Можно отправиться в Индию. Мне не терпится приложить руки к исцелению болящих. Целителей везде почитают». Во мне накопилось столько всего дурного, но должно же наконец проявиться и что-то хорошее. «Лили, я собираюсь бросить напиваться до одури».

Не думаю, что можно побороть желание. Тысячелетиями люди старались усмирить свою природу, но все попытки пошли прахом.

«Если в Медицинском центре получишь отказ, обратись в Университет Джона Хопкинса, а потом, в случае надобности, во все остальные медицинские учебные заведения, какие только значатся в справочнике. Есть еще один повод сделать остановку в Швейцарии. Надо разузнать, не примут ли меня на учебу там. Так что поторопись с заявлениями в институты, И еще: продай свиней. Начни с кабанчика Кеннета и свиноматок Дилли и Минни.

Странные все-таки существа люди. Мы мало что знаем о звездах и тем не менее любуемся их серебристым свечением».

Странные? Как же нам не быть странными? На Земле все странно. Сам мир странен.

«Я здесь вообще не пил спиртного, если не считать нескольких глотков, принятых, пока писал это письмо. К ленчу подают местное пиво помбо. Недурственное питье, настоянное на ананасе. Народ тут украшает себя перьями, лентами, бусами, кольцами, браслетами. Некоторые жены из королевского гарема ходят, как жирафы, наклонив вперед голову. Лица у них сужаются книзу. У короля лицо тоже сужается к подбородку. У него ума палата и множество оригинальных теорий.

Иногда мне кажется, что нахожусь у пигмеев и по-ребячьи резвлюсь с ними. Но чаще всего сижу у себя, невозмутимый как никогда.

Король считает, что каждый человек волен складывать собственное представление о себе…»

Полагаю, что мне удалось объяснить Лили смысл теорий Дафу, но Ромилей потерял последние страницы письма. Может, оно и к лучшему, потому что я порядочно надрался, когда писал их. В одном месте я написал — или хотел написать: «Мой внутренний голос не устает твердить: „Хочу, хочу!“» Я ожидал, что он объяснит, чего она хочет, чего он хочет, чего они хотят.

Только любовь превращает все сущее в подлинную реальность, а ненависть порождает страшные фантомы.

XX


Утром мы простились с Ромилеем. Когда он отбыл с письмом к Лили, во мне что-то оборвалось. Сквозь решетку в воротах дворца я видел его морщинистое лицо. Наверное, мой проводник надеялся, что в последнюю минуту его непредсказуемый наниматель одумается и позовет его назад. Но я стоял не шелохнувшись в зеленых штанах. В шлеме на голове, попрочнее черепашьего панциря, я был похож на зуава, отставшего от своего отряда.

Затворились ворота за Ромилеем, и настроение у меня упало ниже некуда.

От мрачных мыслей меня отвлек приход Тамбы и Бебу. В порядке приветствия они по очереди легли на пол, и каждая поставила мою ногу себе на голову.

Потом женщины поочередно принялись делать друг другу джози, ножной массаж. Тамба легла ничком, а Бебу стала ходить по ее спине, бедрам, ягодицам. Тамба постанывала от удовольствия. «Надо будет и мне попробовать, — подумал я. — Может, массаж принесет пользу. Но только не сегодня».

Постепенно становилось теплее, хотя в воздухе еще чувствовался колкий ночной холодок. Зеленые штаны не согревали. Желтела вершина, названная в честь бога гор Хуммата. Тяжелые белые облака воротником висели на ней. Я сидел в помещении, ожидая, когда окончательно потеплеет, и собираясь с духом для очередной встречи с Атти. Впрочем, мысли мои были не о ней. «Нельзя жить прошлым, — думал я. — Оно меня погубит. Квартиры у меня снимают мертвецы, они выживают меня из родного дома. Защищают меня только свиньи». Я открыто заявил белому свету, что он ведет себя по-свински. Надо думать над тем, как жить дальше. Надо отучить Лили от привычки шпынять и шантажировать меня и перевести наш брачный и любовный союз на верные рельсы. В сущности, мы с ней счастливы. А что дает мне общение с львицей? Что в действительности в конечном счете дает мне эта хищница? Даже если допустить, что она следует зову природы. Мы все откликаемся на зов природы и в младенчестве, и в глубокой старости. Почему бы не осуществить еще один проект, о котором я не мог даже заикнуться королю. У него на львах свет клином сошелся. Никогда не видел, чтобы человек был так привязан к какому-нибудь живому существу. Я не мог не исполнять его желаний. Да, в некоторых отношениях он как лев; но это не означает, что его создали львы. Это скорее касается Ламарка. В колледже над ним смеялась вся наша группа так, что он убегал из класса. Помню, один из преподавателей утверждал, что независимость ума у отдельно взятого человека — буржуазная идея. Почти все студенты нашей группы были отпрыски людей, наживших себе крупные состояния, то есть самых настоящих буржуев, и тем не менее хохотали над буржуазной идеей так, что животики надорвешь. «Что ж, — размышлял я, нахмурив брови из-за ухода Ромилея, — так или иначе, приходится платить за бездумно и бессмысленно прожитую жизнь. Если мне пришлось целиться в кота, или пришлось разгонять гремучей гранатой лягушек, или пришлось поднимать Муммаху, не предвидя, в какие дела впутываюсь, то почему не опуститься на четвереньки и не зареветь по-львиному? Конечно, вместо всего этого я мог бы учиться у Виллателе гран-ту-молани, иначе говоря, мудрости жизни, но я ни секунды не сожалею о своих глубоких чувствах к Дафу. Чтобы сохранить его дружбу, я сделал бы еще больше».

Мои мрачные мысли прервал приход генералиссимуса. Как всегда, на ней была итальянская военная фуражка начала века. Думая, что ее послали позвать меня к королю, который уже спустился в логово, я встал. Ноги у меня задрожали.

Но словами и жестами она сообщила, что ко мне скоро придет король.

— Что-нибудь случилось? — спросил я.

Объяснений не последовало. Времени привести себя в порядок, чтобы стать на четвереньки и зарычать, почти не было. Несколько дней я не мылся, оброс щетиной. И все же я поспешил к чану с водой, что стоял около Муммахи; сполоснул лицо, шею и стал на пороге под ветерок, чтобы поскорее просохла вода.

Я пожалел, что отправил Ромилея так рано. Утром в голову пришли кое-какие мысли, о чем надо было бы написать Лили.

Времени для особых сожалений тоже не было, по двору шла Тату. Она размахивала руками и выкрикивала: «Дафу, ала-меле, Дафу, ала-меле!»

Подземным ходом она провела меня в сад короля. Тот возлежал в гамаке под тенью большого зонта, держа в руке свою шляпу. Он поманил меня ею к себе. Когда я подошел, Дафу улыбнулся:

— Полагаю, вы догадываетесь, что принес мне сегодняшний день?

— Вероятно…

— Приманку сожрал молодой лев. По описанию похож на Гмило.

— Это здорово — ожидать встречи с любимым папашей. Со мной такого, увы, не случится.

— Послушайте, Хендерсон, вы верите в бессмертие?

— Найдется много людей, которые скажут, что не выдержат второго раунда с жизнью.

— Вы в самом деле так думаете? Впрочем, вы знаете мир лучше меня. Итак, дорогой друг, поздравьте меня с успехом.

— Ваше величество, вы уверены, что это ваш отец? Если бы я знал, не отослал бы Ромилея с письмом. Он ушел утром. Нельзя ли послать за ним гонца?

Король пропустил просьбу мимо ушей. Он был взбудоражен свалившейся на него удачей, что ему Ромилей? И что Ромилею Дафу?

— Надеюсь, вы разделите со мной хоно?

Я, разумеется, согласился, хотя слышал это слово первый раз.

Надо мной раскрылся зонт из зеленой материи, распираемой железными прутьями. Ручку держали две женские руки. Носильщицы принесли мой паланкин.

— Нас понесут ко льву в гамаках? — спросил я.

— Нас донесут до чащи, а там пойдем пешком.

Кряхтя, я забрался в гамак и утонул в нем. Выходит, мы должны вдвоем схватить зверя голыми руками — того самого, что задрал старого быка, а сейчас спит где-то в высокой траве.

Бритоголовые женщины суетились возле нас, а вокруг уже собралась толпа: барабанщики, дудочники, трубившие в длинные, не менее фута, рожки, с металлическими мундштуками, издававшие громкие, словно рыдающие звуки, мужчины с перьями в головах и раскрашенными лицами. Процессия вышла за ворота дворца. В толпе показались Хорхо и Бунам. Хорхо, по-видимому, ожидал, что я заговорю с ним, но я как воды в рот набрал.

Отросшая борода моя сделалась похожей на веник. Снова била лихорадка. Почему-то дергались щеки. Видно, результат общения с львицей. Ко мне подошел Бунам. Я хотел потребовать у него свой «магнум» с оптическим прицелом, но не знал, как на местном наречии сказать «отдать» и «пистолет».

Под тяжестью моего тела гнулись носильщицы, и гамак касался почти самой земли. Несли неуклюжего белого Повелителя дождя со здоровенной побагровевшей физиономией, в грязном шлеме, в замызганных штанах, из которых торчали длинные волосатые ноги. Народ вокруг прыгал, хлопал в ладоши, улюлюкал. Некоторые женщины несли детей, прижимая к увядшим грудям.

Насколько я мог судить, народ не был в восторге от своего короля. Народ хотел, чтобы Дафу привел домой Гмило и прогнал ведьму Атти.

Не обращая ни на кого внимания, Дафу подошел к паланкину и удобно устроился. Над ним закачался большой зонт, тень прикрыла лицо. На короле была всегдашняя бархатная шляпа, как на мне всегдашний пробковый шлем. Его шляпа, волосы, лицо составляли одно гармоничное целое. Напрасно, что ли, я восхищаюсь им?

Солнце уже светило вовсю, обливая горы золотистым сиянием. Черными дырами зияли дверные проемы в хижинах. До самой околицы я бубнил под нос: «Реальность, пропади ты пропадом, проклятая».

В лесу я вылез из паланкина на твердую и белую, как паковый лед, каменистую землю. Король смотрел на толпу, что большей частью осталась на окраине селения. Там был Бунам, а рядом с ним — обмазанный мелом малый. Я узнал его. Палач.

— Зачем он здесь? — спросил я, подойдя к Дафу.

— Понятия не имею.

— Он всегда такой на охоте?

— Нет, в разные дни он раскрашивается в разные цвета. В зависимости от предзнаменования. Белизна — дурной знак.

— Что они затеяли? Хотят, чтобы вы ушли и не вернулись?

С виду король был спокоен, но чувствовал, что рискует.

Я обернулся, чтобы разглядеть существо, задумавшее злое дело перед большим событием — встречей короля с душой отца.

— Похоже, этот тип настроен серьезно, — сказал я.

Казалось, будто каждый из широко поставленных глаза Дафу смотрит прямо перед собой, и только когда король, задумываясь, хмурил брови, два взгляда сливались в один.

— Ваше величество, хотите, я прогоню их?

— Каким образом?

— Вы только скажите, что надо делать. Какая наглость: угрожать нам в такой день! Мы встретим их во всеоружии.

— О нет! Эти люди живут по старым понятиям. Таково одно из условий моей договоренности с ними. — Дафу улыбнулся. На его губах заиграл золотистый отблеск солнечного луча с ближайшего валуна. — Настал великий день, мистер Хендерсон. Мне не страшны никакие знамения. После того как я поймаю Гмило, эти не посмеют рта раскрыть.

— Тьфу-тьфу, не сглазьте. Впрочем, долой суеверия. Хорошо, что вы полны решимости, ваше величество.

Я надеялся, что король устроит нагоняй Бунаму и его прихвостню, раскрашенному в цвет недоброго знамения. Но Дафу ограничился каким-то кратким замечанием.

Королевские жены с зонтами остались позади. Они выстроились в неровный ряд вдоль низкой ограды. Женщины слали прощальные знаки любви, похвалы, поощрения, призывали к осторожности. Поднимали и опускали зонты — вверх-вниз, вверх-вниз. Барабанщики и дудочники толпой повалили восвояси, потом, как муравьи, начали расползаться по зарослям и между валунами. Их было человек шестьдесят или семьдесят. Какая-то слепая сила словно счесала их с небес гигантским гребнем.

Итак, в нашей группе остались мы с королем. С другой стороны — Бунам со своим помощником, вторым жрецом, и три служителя с копьями, вставшие поодаль.

— Что вы сказали этим двоим? — спросил я Дафу.

— Что добьюсь своей цели, несмотря ни на что.

— Пинков бы им под зад.

— Пойдемте, мой друг Санчо.

Три копьеносца зашагали за нами.

— А эти трое зачем?

— Помогут нам загонять его. Увидите, когда придем на место.

Мы шли, приминая высокую траву. Вдруг Дафу остановился и, запрокинув голову, понюхал воздух. Я тоже потянул носом. Воздух был сухой, чистый и отдавал жженым сахаром. Над нами тучей роилась мошкара.

Король зашагал быстрее. Я и трое с копьями поспешили за ним. Мне подумалось, что в такой высокой и густой траве любое животное, кроме слона, скроется, а у меня никакого оружия, кроме булавки.

— Король! — негромко крикнул я вдогонку Дафу. — Погодите минуточку. — Я понимал, что здесь опасно повышать голос. Наконец он остановился. Тяжело дыша, я сказал: — Мы даже оружия не взяли. Вы что, собираетесь ловить его за хвост?

Король не сорвался, не взорвался, он был терпелив и благожелателен, как всегда.

— Лев — а я надеюсь, это Гмило, — скорее всего в загоне. Я не взял оружия, чтобы ненароком не ранить.

Я только сейчас увидел, как он взволнован.

— А если все-таки раните?

— Тогда придется заплатить жизнью.

— А как же я? Мне тоже нельзя быть с оружием?

— Не бойтесь, вы со мной, — ответил он, помолчав.

Мне нечего было сказать. Если что, придется бить льва шлемом по морде.

— Лучше бы вы сидели в Сирии или Ливии. Учились бы там спокойненько, — пробурчал я.

Дафу расслышал меня.

— Ну уж нет, Хендерсон-Санчо. Я счастлив, и вы это знаете.

Он снова торопливо зашагал. Я едва поспевал за ним: мешали широкие штаны. Каждую минуту я ждал, что из чащи выпрыгнет лев, свалит меня на землю и растерзает на части. Надежды на спасение было мало.

Король вскарабкался на обломок скалы и подал руку мне.

— Мы подошли к северной стороне загона, — показал он пальцем.

Стену толщиной фута два с половиной возвели из поваленных деревьев, колючего кустарника и сухого тростника. Вдоль нее росли цветы без запаха. Ярко-красные и оранжевые с черными тычинками… Смотреть на них и то было неприятно. Другая стена представляла собой вал из камней, очевидно, намытых рекой при половодье в сезон дождей.

Загон представлял собой треугольник. Основание его было открыто, а в вершине вырыта западня. Мы шли к ней по опавшим веткам и лозам дикого винограда. Передо мной маячила фигура Дафу — сильные ноги, узкие бедра и широкие плечи.

— Вам, вижу, не терпится сойтись со львом один на один, — сказал я.

Иногда меня преследует мысль: единственное, что доставляет человеку удовольствие, — это исполнение его воли, кто бы ни утверждал иное. У Дафу была сильная воля. Он научился этому у львов. Благодаря его воле и жажде жить я покорно тащился следом, хотя у меня не было никакого оружия, разве что шлем и зеленые штаны, которые я мог бы накинуть на зверя, — такие они были просторные.

Король вдруг остановился и, повернувшись ко мне, сказал:

— Вам тоже не терпелось поднять Муммаху.

— Совершенно верно, ваше величество. Но я не знал, на что иду.

— Я знаю.

— Не ставлю под сомнение ваше стремление. Больше того, помогу чем смогу… Помните, вы сказали, что Бунам и тот, в белой краске, живут по старым понятиям? Отсюда я заключил, что вы придерживаетесь новых.

— Увы, отменить прошлое волевым усилием невозможно. Невозможно даже в момент кризиса, когда нет ни прошлого, ни будущего, а только настоящее с его насущными проблемами, и это настоящее с усмешкой смотрит на наши попытки и с такой же усмешкой взирает на то, что мы — люди. Тем не менее необходимо предпринимать попытки. Надо снова и снова пытаться сделать свое дело. — Я не вполне улавливал смысл его рассуждений. — Лев Суффо приходится Гмило отцом, а мне дедом. Так должно быть, если я хочу быть королем варири.

— О’кей, дошло… Ваше величество, — заговорил я резким отрывистым голосом так, что постороннему могло показаться, что я сыплю угрозами, — видите эти руки? Это ваша вторая пара кулаков. Видите эту грудь? Это ваш запасной дыхательный орган. И если что-нибудь случится, знайте: я всегда рядом с вами.

В знак уважения к Дафу я не дал воли своим чувствам.

По узкой тропинке, над которой нависало узорчатое сплетение ветвей, мы шли вдоль ограды загона.

— Признателен вам, мистер Хендерсон. Я понимаю ваши чувства… — После некоторого колебания он продолжил: — Позвольте спросить: вы сейчас думаете о смерти?

— Я всегда думаю о смерти. Много-много лет она касается меня своим крылом.

— Исключительный случай. Поистине исключительный, — сказал Дафу. — Иногда мне кажется, что захоронение надо соотносить с земной корой. Какой радиус у нашей планеты? Приблизительно четыре тысячи пятьсот миль. Таково расстояние до центра земли. Могилы роют на глубину всего лишь нескольких футов. Покойник лежит совсем недалеко от своих желаний и страхов. На протяжении тысячелетий. Те же желания и те же страхи переходят из поколения в поколение. Отцы, сыновья, внуки живут почти одинаково. Одинаково думают, одинаково боятся бедствий, болезней, смерти. На поверхности земли и под землей.

Снова и снова. Дурная бесконечность. Скажите, Хендерсон, кому нужна эта повторяемость? Зачем происходит смена поколений? Только для того, чтобы повторялись те же желания и те же страхи? Надо остановить этот кругооборот, прервать цикличность. Люди сделают это, когда научатся распоряжаться своей судьбой.

— Подождите, ваше величество, дайте переварить… Зачем копать могилу глубиной четыре тысячи пятьсот миль?

Но все-таки Дафу мог понять. Чаще всего от людей слышишь одно: «Хочу! Хочу!» Бьются как рыба об лед, из кожи вон лезут — лишь бы исполнилось желание. Хватит! Пора сказать что-то другое, значительное, пора услышать слово правды. Иначе скатишься в могилу, ровно камень с горы. Но и катясь в могилу, катясь ко всем чертям, человек будет тупо твердить: «Хочу! Хочу!» Твердить, пока не сойдет в землю, навечно погрузится в пустоту, черноту и безмолвие.

Так текли мои мысли здесь, под африканским небом, под палящими лучами солнца, от которых частично защищал навес из колючего кустарника. Хорошо, что неприятные вещи иногда приносят хоть какую-то пользу. А еще я подумал, что могила — всего лишь небольшая яма. А до кипящей могилы, которая будто оторвалась от солнца, много-много миль, туда не добраться. Там главным образом никель и кобальт.

— Пойдемте! — позвал король. После того короткого разговора я пошел за ним без колебаний. Он мог убедить меня в чем угодно. Я подчинился ему и временами чувствовал себя — был — львом.

«Да, — думал я, — кажется, я действительно могу измениться, могу отрешиться от прежнего „я“. Ради этого человек должен заставить себя принять другие стандарты. Какое-то время придется обманывать самого себя, пока в один прекрасный день не возникнет еще один стандарт».

Никогда, ни за какие блага мира, я знаю, мне не стать львом. Но быть может, жизнь рядом с этими зверями принесет мне какую-то пользу.

Не убежден, что я точно передаю высказывания короля. Кое-что я упростил, так мне проще самому это понять.

Так или иначе, я шел за ним в дальний угол загона. Издалека донесся барабанный бой, который, должно быть, разбудил льва. Солнце било в глаза; я щурился и тем не менее на ограде высотой двадцать пять футов разглядел деревянный помост, а на нем шалаш из сухих веток. Оттуда свисала сплетенная из лиан лестница. Король ухватился за нее и ловко, по-матросски, взобрался наверх. Оттуда сказал:

— Прошу к нашему шалашу, мистер Хендерсон.

Нагнувшись, Дафу попридержал для меня лестницу. Я видел только его шляпу с человеческими зубами. Я остро почувствовал, что положение становится критичным, и застонал.

— Что с вами, мистер Хендерсон?

— Не знаю.

— А все-таки?

— Ничего, ваше величество. — В столь знаменательный для короля день не стоило беспокоить его своими проблемами. — Сейчас поднимусь к вам.

— Сначала отдышитесь, сэр.

Походив по помосту, Дафу спросил:

— Готовы?

— А эта штука из веточек меня выдержит?

— Лестница выдержит, мистер Хендерсон.

Я взялся за лестницу и, ставя обе ноги на каждую поперечину, начал медленно подниматься. Дафу терпеливо ждал. Лестница раскачивалась подо мной. Я бился коленями об ограду. Наконец мешком свалился на шаткий помост. Он прогибался под нашей тяжестью, напоминая качающийся на воде плот.

Тем временем двое с копьями встали по обе стороны западни. Яма была неглубокая, мне показалось — с наперсток. Как в ней поместится взрослый лев? В яму кидали какую-нибудь мелкую живность, и, когда лев набрасывался на добычу, на западню опускался решетчатый затвор.

Рассмотрев нехитрое устройство, я спросил:

— Это и есть ловушка для льва?

— Как видите.

На помосте был укреплен ручной ворот, на который была намотана веревка. Протянутая над западней, она была закреплена на другой ограде загона, той, что образовывали камни, намытые рекой. По веревке ходил на проушине большой, сплетенный из лиан сачок. В него для устойчивости положили несколько камней.

Кроме того, к помосту, под прямым углом, была приколочена узкая, с ладонь, перекладина, конец которой приходился как раз над серединой западни. По этому брусу, держась за веревку, должен был передвигаться король. Когда льва загонят в ловушку, король опустит на него сачок.

— И это?.. — протянул я.

— А вы как думаете? — Как ни старался, я не мог скрыть своих чувств. — Именно здесь я и поймал Атти.

— Вот этими устройствами?

— А Гмило поймал Саффо.

— Послушайте совета, ваше величество. Я, конечно, не спец… Не надо ли?..

— Однако что у вас с подбородком?

Я прикусил нижнюю губу, потом сказал:

— Простите, король. Я одного хочу: чтобы вы не падали духом. Иначе я себе сам горло перегрызу. Но вашего льва обязательно ловить именно здесь?

— На этом самом месте.

— Нельзя ли хотя бы усовершенствовать это устройство? Чтобы задать льву хорошую трепку.

— Благодарю за совет, Хендерсон. — Я не заслуживал такой терпимости со стороны Дафу. Как-никак королем варири был он, а не я. Мне пришлось еще раз напомнить себе об этом факте. Я должен быть благодарен ему за то, что разрешает мне находиться с ним рядом, быть компаньоном. — Я давно заметил, сэр, что в вас сочетаются многие качества.

— Надеюсь, я не попадаю в категорию отъявленных мошенников?

Дафу сидел, скрестив ноги, у входа в шалаш. Отсюда хорошо просматривался загон и ограда из камней. Он начал задумчиво перечислять:

— Страдающий, безразличный, прожорливый… Нет, Хендерсон, я никогда не причислял вас к категории плохих людей. Вы сложный человек. В вас есть кое-что от страдальца, что-то от борца. Вы не попадаете ни под одну рубрику. И вообще, негоже классифицировать друзей.

— Я слишком много имел дел с людьми определенного толка. Теперь будет иначе.

Мы с Дафу сидели на непрочном помосте, пронизанном солнечными лучами. От земли поднимались острые запахи тропических растений. Меня бросило в жар. Мне казалось, что я нашел ту точку, где вещество переходит в запах, а запах в цвет. Чтобы избавиться от этого ощущения, я ступил на узкий брус, по которому должен был пойти король.

— Что вы делаете? — спросил Дафу.

Я испытывал перекладину на прочность, но ответил так:

— Хочу последить за Бунамом.

— Не стойте там, Хендерсон. Немедленно вернитесь сюда.

Рейка прогнулась под весом моего тела, но на ней не появилось ни трещинки. Она была сделана из добротной древесины. Я был доволен результатом пробы и вернулся на помост. Рядом — рукой подать — раскачивался, нагруженный сачок. Напротив нас тянулась ограда из камней. Позади загона в глубокой ложбине стояло каменное строение, которое я вначале не заметил, потому что его загораживала поросль кактусов в цвету.

— Там, внизу, кто-нибудь живет?

— Нет.

— Никто? В американской глубинке тоже много брошенных домов. Наше сельское хозяйство хиреет, и фермеры переезжают в города… Неподходящее, однако, место для жилья.

— Это сооружение не для жилья, — заметил Дафу, не взглянув в ту сторону.

«Склеп, — подумал я. — Для кого?»

— Егеря приближаются. Шум становится громче. — Он встал. Я последовал его примеру. — Вы их видите?

Ладонью я заслонил глаза от солнца.

— Нет, не вижу.

— Мне предстоит самая трудная часть дела, но я ждал ее всю жизнь.

— Вы с малолетства знаете этих животных. Вы рождены для подвига. Хорошо смотреть на человека, который умело делает свое дело, будь то сварщик, верхолаз или мойщик окон небоскреба, вообще любой трудяга с крепкими нервами и сильным телом… Я было забеспокоился, когда вы начали метать череп, но уже через пару минут поставил бы на вас последний доллар.

Под приближающийся бой барабанов и гудение труб я достал из шлема бумажник, чтобы показать Дафу фотографии и тем скоротать тягостные минуты ожидания.

— Ваше величество, я показывал вам карточки моей жены и детей? — Я раскрыл пухлый бумажник и стал перебирать содержимое: паспорт, четыре тысячедолларовые банкноты (нелепо брать в Африку аккредитив), какие-то забытые бумаженции. — Это моя жена. Мы угробили кучу денег на ее портрет маслом и постоянно ссоримся из-за него. Я умолял ее не вешать свое прелестное изображение в ряду портретов моих предков. Меня чуть кондрашка не хватила. На карточке она хороша, не так ли?

На Лили было платье в горошек с низким вырезом. При съемке она улыбалась в объектив и ласково сказала: «Глупенький!» — потому что я дурачился с фотоаппаратом вовсю. На карточке не было видно, какая чистая у нее кожа.

Дафу взял у меня из рук карточку.

— Серьезная особа, — сказал он.

— Она похожа на жену врача, как по-вашему?

— Она похожа на жену серьезного человека.

— Думаю, она не согласилась бы с вашей классификацией человеческих типов, если решила, что я — единственный мужчина в целом свете, за кого можно выйти замуж… А вот моя ребятня… — Дафу долго разглядывал карточки Райси, Эдварда, крошки Алисы в Швейцарии, близнецов. — Они не похожи друг на друга, ваше величество. Но первый зуб у обоих прорезался в один и тот же день.

На следующих трех-четырех карточках был запечатлен ваш покорный слуга. На первой я в красном халате зажимал скрипку между плечом и подбородком, и выражение лица какое-то неземное. Я поспешил перевернуть карточку.

— А на этом снимке вы — капитан Хендерсон?

— He-а, в офицеры я не был произведен. Может быть, когда-нибудь вы захотите посмотреть на мои шрамы. Я подорвался на мине. Мне еще повезло — не разнесло на куски, а всего лишь отбросило футов на двадцать. Хуже всего была рана в живот. Кишка буквально вывалилась. Не знаю, как дотащился до медсанбата.

— Создается впечатление, что раны, беды и неудачи доставляют вам удовольствие, Хендерсон-Санчо.

Вечно Дафу скажет что-нибудь этакое, отчего вещи и явления располагаются в неожиданной перспективе. Некоторые его высказывания сохранились в памяти: «Какого вы мнения о Декарте? Согласны вы с ним, что животное — воздушная машина?» «Вы не считаете, что от Иисуса Христа произошли и праведники, и прохвосты — вообще все категории людей — и он по-прежнему является образцом? Знаете, я иногда думаю, что дурные по моей классификации люди — это выродившиеся виды великих самобытных личностей, допустим, Сократа, Александра Македонского, Моисея, Исайи…»

Дожидаясь исполнения заветного желания, Дафу рассуждал о том, что страдание близко молитве.

Поверьте, я хорошо изучил этого человека и понимал его, несмотря на странности. Да, я гордился своими страданиями. Никто на свете не способен страдать, как я.

Наши голоса и стрекот цикад заглушал шум — приближались егеря. Вскоре заросли на опушке зашевелились, по растениям пошла рябь, точно по поверхности воды. Люди с копьями отодвинули решетку, и к яме устремилась мелкая дичь, спугнутая толпой.

— Посмотрите. — Дафу показал пальцем в сторону ограды из камней. Вдоль нее неслись то ли антилопы, то ли газели, я не различил. Впереди, раздувая ноздри, скакал самец с горящими глазами и ветвистыми, словно узор на дымчатом стекле, рогами. То тут, то там вспархивали стайки птиц и рассаживались по деревьям, напоминая музыкальные знаки на нотном стане.

Рогатый вожак пробежал под нами. Я посмотрел вниз и на дне западни увидел дощатый щит, установленный футах в пяти от земли.

— Под него подкатят колеса и повезут пойманного льва в селение, — пояснил Дафу, перехватив мой взгляд.

Вслед за самцом и тремя самками бежали мелкие зверушки. Они были похожи на иммигрантов, сбегающих с трансатлантического парохода на нью-йоркскую пристань. Из зарослей показалась гиена. Увидев на помосте людей, хищница зарычала. Я огляделся, ища чем бы кинуть в мерзкую морду, но ни камня, ни палки под рукой не оказалось.

— Лев, вот он, там! — крикнул король.

В сотне ярдов заросли тяжело покачивались от движения могучего зверя. Не то что рябь, которая пробегала но ним, когда там прошмыгнули мелкие животные.

— Думаете, это Гмило? Ну, теперь он у нас в руках!

Я ступил на перекладину.

— Хендерсон, не смейте!

Я не послушал Дафу и сделал пару шажков вперед. Тогда король вскричал громко и сердито. Я присел и закрыл глаза. Дафу вышел на перекладину и два раза обернул вокруг руки сплетенный из стеблей шнур, к которому был привязан сачок. Несмотря на камни, тот казался воздушным, словно парус над судном.

Король сбросил шляпу, чтобы не мешала; густые волосы поднялись дыбом. Ну просто горгона на средневековом соборе. Я стоял на перекладине над самой западней и жмурился от солнца. Свет был таким ярким, что казалось, будто еще немного, и по телу пойдут кровоподтеки. Даже сквозь барабанный бой слышался стрекот цикад, витками уносившийся вверх. Камни на противоположной ограде загона казались надежной защитой. Все кругом застыло в ожидании. Пламенели цветки на кактусах в ложбине (я разглядел: именно цветки, а не ягоды).

Казалось, будто предметы что-то говорят мне. Я молча спросил себя: в безопасности ли король, одержимый навязчивой идеей ловить львов? Ответа не получил. Каждый предмет объяснял, что он такое. Ни один ни словечком не обмолвился о короле. Мне было дурно от жары и тревоги. Переживания за Дафу вытеснили все остальные чувства.

Под барабанный бой и дудение труб, под свист и улюлюканье ряд за рядом егеря появлялись из высокой, по плечо, травы. Слышались выстрелы — очень может быть, палили из моего «магнума» с оптическим прицелом.

— Вы видите гриву, мистер Хендерсон?

Дафу балансировал на перекладине, держась за веревку. Под ним раскачивался сачок с камнями.

— Осторожнее, ваше величество. С такими приспособлениями шутки плохи.

«Зачем этот благородный человек рискует жизнью? — говорил я себе. — Неужели нет более безопасного способа поймать льва? Есть, конечно, но варири об этом не знают и знать не хотят. Они чтят традицию. С другой стороны, король, видно, много тренировался и уверен в себе. До чего же примитивно и ненадежно это устройство! Гнется и скрипит. Одно неверное движение…»

Стук сердца отзывался в висках. Я едва осознавал, где я и что происходит. Чтобы не потерять сознание, насчитал двадцать ударов. И тем не менее мой затуманенный взор был устремлен на короля. Если Дафу упадет, я брошусь за ним. До моего слуха донеслось рычание. Я похолодел и, осторожно глянув вниз, увидел львиную морду: волосатую, изрезанную морщинами, в которых таилась смерть. Из оскаленной пасти вырывалось дыхание, горячее, как кровь, и кислое, как лимон.

— Господи, что бы ты обо мне ни думал, яви милость! — взмолился я вслух. — Не дай мне упасть в эту поганую яму и побереги короля, всемогущий и милосердный! — За молитвой лихим всадником пронеслась мысль: «Милосердие — вот что нужно человечеству, которое хотят превратить в диких зверей».

Бешеный взгляд льва был натурален, каким бывает только видение. Увы, животное было жуткой действительностью. В его рычании слышался голос смерти. Я вспомнил, как хвастался перед Лили: «Я люблю реальность сильнее, чем ты!» Говорить-то я говорил, но тайным умыслом и надеждой на вечную, пусть беспокойную, жизнь была нереальность. Сейчас вечная жизнь мне не угрожала. Подо мной зияла львиная пасть.

На западню упала решетка. Животная мелюзга засуетилась, забегала, лихорадочно протискиваясь сквозь проемы. Лев бил по решетке лапами. Дафу говорил, что когда Гмило был детенышем, на ушах ему сделали отметины. Очень может быть, что в западню попал Гмило, но как рассмотреть его уши? Зверь метался из стороны в сторону, мелькали мохнатые лапы. Рядом с ним Атти показалась бы мелкой рысью.

Балансируя на планке, Дафу ослабил шнур, к которому был привязан сачок. Внизу толпились барабанщики-егеря. Впереди стоял подручный Бунама, с головы до ног вымазанный грязно-белой краской. Когда они увидели, что вытворяет король, раздались предостерегающие крики: «Ениту лебах! Ениту лебах!» Не обращая на них внимания, Дафу начал опускать сачок. Тот раскачивался, стукался о стенки западни; погромыхивали камни. Я видел, как прогибается подо львом днище западни, которое снизу поддерживали тонкие, будто ходули, стойки. Хотелось крикнуть: «Король, сейчас это рухнет ко всем чертям!» — но слова застряли у меня в горле. Еще секунда, и я свалюсь, как валится водокачка, сбитая сошедшим с рельсов товарняком.

— Король, осторожно! Следите за зверем!

Встав на задние лапы, лев передними бил по опускающемуся сачку. Как только когти зверя застряли в сетке, Дафу накрыл сачком его голову. Камни застучали по днищу, словно конские копыта. Лежа на животе на помосте, я протянул королю руку, чтобы поддержать его. Но тот не нуждался в помощи.

— Попался, который кусался! — воскликнул Дафу. — Что вы теперь скажете, Хендерсон?

Лев упал на спину, раскинув черно-желтые лапы. От его рева на землю будто спустилась тьма.

Король так и не принял мою протянутую руку. Он разглядывал живот зверя, а мне пришла на память дорога севернее Салерно, где меня схватили санитары и обрили, обовшивевшего с ног до головы.

— Это Гмило, ваше величество, как вы считаете?

— Нет, не Гмило… — разочарованно ответил Дафу.

— А кто же, черт побери?!

Ни один егерь не решился приблизиться к зверю, чтобы осмотреть его уши. Никому не хотелось получить удар лапой.

— Эй вы, свяжите ему лапы! — заорал я.

Король потянул за шнур, ворот заскрипел. Дафу пытался затащить в сачок льва целиком.

— Король, он же полтонны весит! — снова завопил я, не понимая, что никто не может помешать Дафу. Он и только он один должен был успешно завершить охоту.

Барабаны и дудки стихли. Из толпы слышались отдельные возгласы. Народ оценивал ситуацию и давал советы королю.

— Ваше величество, позвольте мне спуститься и осмотреть уши льва.

Дафу вряд ли слышал меня. Он был поглощен делом. Под его энергичными движениями перекладина прогибалась. Лежа на спине, лев отбивался лапами от груженого сачка. Скрипел ворот, стучали камни, ревел зверь. Я видел, что одна веревка уже лопнула. С секунды на секунду она могла порваться.

— Король! — крикнул я.

Но Дафу уже падал, показалось мне, медленно, — вернее, не падал, а спускался, как планирует летательный аппарат. Лапы у льва дернулись и стали рвать человека: Дафу не успел скатиться. Полилась кровь. Я повис над западней, уцепившись руками за край помоста. Потом разжал пальцы и с криком полетел вниз.

«Уж лучше бы в кипящий котел…» — успел подумать я на лету.

Я оттащил короля ото льва. Сквозь его порванную одежду хлестала кровь.

— Король, друг мой! — Я закрыл лицо руками.

— Что, Санчо? — Глаза у Дафу туманились.

Я быстро скинул зеленые штаны, чтобы перевязать ему рану. Это было единственное, что оказалось под рукой. Штаны мгновенно пропитались кровью.

— Да помогите же кто-нибудь! — крикнул я в толпу.

— Я не сделал этого, Хендерсон, — прошептал Дафу.

— О чем вы, король? Мы вас сейчас моментом доставим во дворец. Обработаем раны, присыплем порошками. Вы только подскажите, ваше величество, что надо делать. Вы ведь сами без пяти минут доктор.

— Нет, никто не понесет меня домой. Так это Гмило?

Я схватил обрывок веревки и несколько раз обмотал льву лапы.

— Будь ты проклят, сукин сын!

Лев бился в сетях. Подошел Бунам, осмотрел его уши и требовательно позвал кого-то. Выкрашенный серо-белой краской помощник подал ему ружье. Верховный жрец приставил дуло к морде льва и нажал спусковой крючок. Выстрелом льву снесло полголовы.

— Это был не Гмило, — прошептал Дафу. По крайней мере он не обагрил руки кровью собственного отца.

— Хендерсон, — король едва шевелил губами, — позаботьтесь об Атти.

— Выздоровеете, сами позаботитесь.

— Нет, Хендерсон, я уже не смогу… не смогу быть с женщиной. По традиции меня убьют. — Ему было жаль расставаться со своими женами. Некоторых он даже любил. Рана на животе пылала огненной печью. — Нагнитесь, — прошептал король.

Я приложил здоровое ухо к его губам. Из глаз у меня текли слезы.

— Я плохой человек, король, только горе приношу. Горе и смерть. Вам не повезло. Если бы я не приехал сюда, вы были бы живы-здоровы. Благороднее вас я не встречал человека.

— Хорошо сказано… Только ваши слова относятся не ко мне. В день вашего приезда тот парень не смог поднять Муммаху. — Дафу приложил к горлу большой и указательный пальцы.

— И потому его задушили? Господи! А что с тем силачом Туромбо, который тоже не справился с Муммахой?

— A-а, он не захотел стать Санчо, потому что это опасно.

Быть Санчо выпало мне. Опасность всегда со мной.

— Кроме того, Санчо — мой преемник, — сообщил Дафу, дотронувшись до моей руки.

— Я должен занять ваше место? О чем вы говорите, ваше величество?!

Дафу закрыл глаза и кивнул:

— Никто другой не станет королем.

— Ваше величество. — Я разрыдался. — Зачем мне такая честь? Вы бы раньше сказали, что мне грозит. Разве так поступают с друзьями?

Не открывая глаз, но улыбаясь, Дафу произнес слабеющим голосом:

— Со мной все кончено…

— Ваше величество, подвиньтесь малость. Я лягу рядом с вами. Умирать — так вместе. Я все равно никогда толком не знал, что мне делать с моей жизнью. — Стоя на коленях между дохлым львом и умирающим королем, я утирал кулаком бегущие из глаз слезы. — Мой дух слишком поздно очнулся от спячки. Свиньи совсем доконали меня. Я человек пропащий. Я больше никогда не лягу с женщиной. Не смогу. Скоро, очень скоро я последую за вами. Ваши подданные меня прикончат. Король? Друг?

Дафу едва подавал признаки жизни. Барабанщики-егеря положили его на носилки и понесли в овраг, к тому каменному строению, которое я недавно разглядел с помоста. По пути Дафу скончался от потери крови.

Две двери в этом строении вели в две камеры. Покойного короля положили в одну. Меня, полуживого, бросили в другую. Я не сознавал, что происходит. Услышал только поворот ключа.

XXI


Когда-то, задолго до моего рождения, страдания связывали с тонкими, возвышенными чувствами. Шло время, нравы грубели. И в конце концов страдание стало еще одной напастью. И как было сказано в Калифорнии моему сыну Эдварду, я не мог больше выносить это состояние. Проклятие! Мне надоело быть средоточием горестей. Теперь, после кончины короля, страдание не связывалось ни с какими возвышенными чувствами. Просто-напросто оно было мучительно. Старый Бунам и его молодой грязно-белый подлипала заточили меня в темницу. Очнувшись, я стал твердить, хотя каждое второе слово прерывалось рыданиями: «Напрасно жизнь дана тупицам». И еще: «Мы там, где должны быть другие». Вдруг откуда ни возьмись передо мной появилась человеческая голова. «Кто это?» — спросил я испуганно. Предостерегающе поднялись две руки. «Кто здесь?» — повторил я и тут узнал торчащую копну волос.

— Ромилей!

— Да, господин.

Ромилея остановили на краю селения. Варири не хотели, чтобы в цивилизованном мире узнали о моем местопребывании. Значит, и Лили не получит моего письма.

— Дружище, король погиб. Умер чудесный человек.

— Он джентльмен, господин.

— Он думал, что сумеет сделать из меня другого человека. Но мы встретились слишком поздно. Я закоренел в своих привычках.

Из одежды на мне остались только башмаки и шлем, футболка и потрепанные шорты. Я сидел на полу и плакал, плакал без конца. Ромилей ничем не мог помочь мне.

Быть может, время изобретено для того, чтобы страдания не длились вечно? В этом что-то есть. А блаженство, напротив, нескончаемо длилось и длилось…

Сейчас мне, однако, было не до блаженства. Из небесной канцелярии выбросили все часы.

Еще никогда я не принимал так близко к сердцу чью-то смерть. Весь перепачкался, когда пытался облегчить страдания Дафу. Кровь засохла у меня на одежде. Я постарался счистить ее, но впустую. Быть может, так мне был подан знак продолжить существование короля? Но как? Разумеется, по силе возможности. Какие у меня, к черту, возможности? За всю свою жизнь я и трех правильных поступков не совершил.

Так день прошел и прошла ночь. Наутро я почувствовал себя невесомым, опустошенным, и меня словно несло куда-то, точно пустую бочку. Там, на воле, было светло и сухо, а здесь, в каменном мешке, темно и сыро. Сквозь решетку на двери я видел розовеющее небо и Бунамова человека в черной коже, так и не смывшего с себя меловой покров. Он то ли сторожил нас с Ромилеем, то ли охранял. Две незнакомые стражницы принесли нам печеного ямса. Все трое были необыкновенно почтительны.

— Дафу сказал, что после его смерти королем буду я, — объяснил я Ромилею.

— Они зовут вас «ясси», господин.

— Это означает «король»? — Мой спутник кивнул. — Хорош король… Значит, мне придется стать мужем всей этой ватаге дамочек.

— Вы это не хотеть, господин?

— У тебя что, мозги расплавились? Как ты мог вообще подумать об этом? Мне и одной жены за глаза хватает. Моя Лили — чудесная женщина. Да и разбит я после смерти короля. Ни руки, ни ноги не действуют. Не говоря уже о других членах.

— Господин, вы не выглядеть плохо.

— Зря ты меня утешаешь. Ты бы в душу мне заглянул. Такой камень на ней, врагу не пожелаешь. Не смотри, что я такой здоровый. Организм у меня слабый. Не стоило мне идти на спор с королем. Он перехитрил меня, упокой, Господи, его душу. На самом деле я не был круче того силача Туромбо. Тот парень мог запросто поднять Муммаху, но не захотел стать Санчо. Почетное положение, но опасное.

— Король тоже быть риск, господин.

— Спасибо, что объяснил. Скажи, я не очень напугал этих двух девочек? С моей физиономией в приличное общество никак нельзя.

— Не думаю, господин. Эти девочки не то видеть…

— Правда? Ну и ладно. Я все равно не собираюсь здесь долго оставаться, хотя другого шанса сделаться королем у меня не будет.

Снова задумавшись над судьбой великого человека, только что отошедшего в мир иной, в беспроглядную ночь небытия, я догадывался, что, несмотря на множество подданных, он выбрал меня, чужеземца. Мне предстояло решать: быть или не быть. Я имею в виду королем, если не захочу возвратиться в Штаты, где я был ничем. Дафу считал, что я представляю великолепный человеческий материал для любых метаморфоз. Я мысленно послал ему последнее благодарное «прости».

— Нет, у меня не выдержит сердце, если я займу его место, — сказал я Ромилею. — Надо ехать домой. Все равно мне далеко до жеребца-производителя. Как ни крути, скоро пятьдесят шесть стукнет. Стряхну с башмаков здешнюю пыль и оставлю девочек и жен при пиковом интересе. Не желаю жить под опекой Бунама, Хорхо и всего этого сброда. Конечно, жаль, что никогда не увижу королеву-мать, хотя и обещал ей. Давай сматывать удочки, приятель. Чтобы не чувствовать себя незваным самозванцем. Единственная порядочная вещь в моей жизни — это то, что я любил некоторых людей. О-хо-хо, вечная память бедному королю. Может, пора, чтобы нас сдуло с планеты Земля космическим ветром? Если бы нам не был дан разум, мы не знали бы, какая печальная здесь жизнь… Но нас выдает разум и сердце. Меня не пугают эти девочки и жены. Боюсь, что мне будет не с кем словом перекинуться. Я достиг того возраста, когда человеку нужны понимание и душевная теплота. Больше ничего не нужно, только доброта и любовь… А знаешь, ведь смерть короля не была случайностью.

— Не понимать, господин.

— Да, это не было делом случая. Я почти уверен. Эти негодяи могут сказать, что смерть — наказание королю за то, что он держал при себе Атти. Они без колебаний пошли на преступление, решив, что я буду более сговорчив. Просчитались, милые. Ты не исключаешь такую возможность?

— Нет, господин.

— Если кто-нибудь из этих субъектов попадется мне в руки, от него только мокрое место останется.

Я стал на четвереньки, оскалился и зарычал. Все-таки кое-чему я у львов научился. Не красоте и мощи движений, которые перенял выросший среди этих животных Дафу, но звериной жестокости. Никогда не предугадаешь характер и силу влияния, которое испытывает человек.

Ромилея удивил мой резкий переход от скорби к желанию мстить, но он понимал, что я малость не в себе. Человек благожелательный и отзывчивый, он, как любой истинный христианин, учитывал обстоятельства.

— Надо подумать, как выбраться из этого склепа. Давай-ка осмотрим его получше. И что у нас есть?

— Есть нож, господин.

Ромилей показал мне небольшой охотничий нож, который он спрятал в своей густой шевелюре, когда увидел, что ему не дадут уйти из селения. Я взял нож и сделал вид, будто готов пырнуть моего верного спутника в живот.

— Не меня, стену, господин.

— Стену? Это ты отлично придумал. Хотелось бы зарезать этого Бунама, но месть — уже излишество. Ты попридержи меня, Ромилей. Могу черт-те чего наделать, когда выхожу из себя. Мы должны быть осторожными.

Осмотрев стены, мы через минуту-другую увидели чуть повыше моей головы щель между двумя плитами и начали по очереди расковыривать ее ножом. Когда приходил черед Ромилея, я становился на карачки, а он залезал мне на спину.

— Я думаю, кто-то снял стопор с барабана ворот.

— Может быть, господин.

— Никаких «может быть»! Они устроили заговор против нас с Дафу. Король, впрочем, тоже хорош. Втянул меня в историю с Муммахой.

Ромилей старательно ковырял лезвием известку. На голову мне сыпался песок.

— Конечно, надо учитывать, что он жил под постоянной угрозой смерти. Тень нависала и надо мной. Ведь мы были друзьями.

— Он быть ваш друг, господин?

— А ты что думал? Я любил его как друга… Думаю… нет, знаю, моему отцу хотелось, чтобы там, под Платтсбургом, утонул не мой брат Дик, а я. Думаешь, потому что не любил меня? Нет, дружище, любил. Если бы утонул я, он плакал бы, как маленький ребенок. Он любил обоих сыновей. Дик был хороший парень. Только один раз выкурил сигарету с марихуаной. Но жизнь — не слишком ли высокая плата за единственную сигарету с травой? Нет, я своего старика не виню. Жизнь есть жизнь, и ее не обдурить.

— Да, господин.

Ромилей работал ножом и слушал меня вполуха.

— Жизнь требует, чтобы ее уважали. Для нее без разницы, жив ты или помер. Я говорил королю, что иногда слышу внутренний голос, который говорит: «Хочу! Хочу!» До сих пор не понял, чего он хочет. А вообще на всякое хотение имей терпение.

— Да, господин, — согласился Ромилей, продолжая сыпать известковую пыль на мою бедную голову.

— И все же я догадываюсь, чего он хочет, — реальности. Много вымысла живая душа не выносит. — Стоя на четвереньках, я говорил в пол: — Многие думают, что благородство — иллюзия. Совсем наоборот. Думать иначе — вот что значит предаваться иллюзиям. Говорят, что человек живет иллюзиями. Лично я прекрасно обхожусь без них. Говорят: «Не разменивайся на мелочи. Живи по большому счету». Бред собачий! Но вот величие — совсем другая штука. Ты только вдумайся — Величие! Я не пыжусь, не лелею свою гордыню, не строю из себя титана. Но ведь недаром вся Вселенная живет внутри нас и требует широкого кругозора. Вечность привязана к нам и требует своего места в нашей жизни. Поэтому не стоит мелочиться. Решено, так и будет… Может, мне не стоило никуда уезжать. Может, я должен был целовать благословенную землю Америки. (Я целовал сейчас землю другого континента.) Но если бы я остался, то свихнулся бы. Меня переполняет горе, когда думаю о смерти бедного короля. Какая жалость, что я не успел целиком распахнуть перед ним душу… Но ничего, я расправлюсь со злоумышленниками. Если выпадет случай.

— Есть дыра, господин.

— Уже? И что же ты видишь?

Ромилей молча слез с меня.

Я встал, отряхнулся и прильнул к проделанному отверстию. Там был труп. Тело короля было накрыто кожаным покрывалом. Ноги Дафу были связаны лианами. Рядом дремал, сидя, помощник Бунама. В обоих помещениях стояла немыслимая духота. За спящим сторожем виднелись две корзины с печеным ямсом. К ручке одной из них был привязан львиный детеныш, пятнистый, как и все его сородичи, двух-трех недель от роду. Стерегущий смерть спал крепко, хотя сидел на табурете. Спал сгорбившись, свесив руки с синими жилами.

С заколотившимся от ненависти сердцем я сказал себе: «Погоди, паскуда, доберусь до тебя, устрою тебе желтую жизнь».

— Давай, Ромилей, пораскинем мозгами. Хватит с нас и одной ночи по соседству с трупом. Подведем итоги. Они не тронут меня, ведь я должен взойти на трон. Даже устроят потехи ради пышную церемонию. У них в руках львенок, то есть мой мертвый друг. Они будут действовать быстро. Значит, мы должны действовать быстрее.

— Что задумать, господин? — забеспокоился Ромилей.

— Как что? Рвать отсюда, вот что. Как думаешь, доберемся мы до Бавентая? — Ромилей не мог или не хотел сказать, что он думает. — Трудная дорога, да?

— Вы не болеть, господин?

— Если ты дойдешь, то и я дойду. Ты ведь знаешь, каков я, когда разойдусь. Могу всю Сибирь на руках пройти. Кроме того, у нас нет другого выхода. Мы как Вашингтон на зимовке в Вэлли-Фордж. Нам не сладко придется, знаю. Ты только запасись ямсом. Погоди, может, ты хочешь остаться с варири?

— Нет-нет, господин!.. Они убивать.

— Тогда помолчи!.. Знаешь, я не думаю, что эти девочки-амазонки смогут не спать ночь напролет. Мы в двадцатом веке живем, и не сделают меня королем, если я не захочу. Никто не смеет сказать, что я струсил перед гаремом. А все-таки здорово побыть королем. Подданные берегут тебя как зеницу ока. Кроме того, они сообразили бы, что мы с тобой не такие идиоты, чтобы пуститься в трехсотмильный путь без провианта и пистолета. — Ромилея испугало мое настроение. — Нам надо держаться вместе. Но если вдруг через несколько недель меня убьют — а такая возможность не исключается, — что будет с тобой? Скорее всего тебя тоже прикончат, чтобы сохранить случившееся втайне. Сколько гран-ту-молани у тебя в запасе, парень?

Ромилей не успел ответить, так как к нам вошел Хорхо. Негодяй улыбался, но держался более официально, чем всегда. Он назвал меня «ясси» и показал язык — вероятно, знак почтения.

— Как поживаете, мистер Хорхо?

Он поклонился, держа над головой указательный палец. На нем, как всегда, был тесный красный жилет, придворный костюм. На мочках ушей висели большие красные камни.

Я смотрел на него, старательно скрывая неприязнь, поскольку ничего не мог сейчас сделать.

— Вы теперь король. Roi[22 - Король (фр.).] Хендерсон.

— Да, Хорхо, король. Мы оба скорбим по Дафу, верно?

— Да, это большой dommage[23 - Утрата (фр.).].

Подонок любил запустить к месту и не к месту французские словечки.

«Человечество не перестанет лицемерить, — подумал я. — Тип не понимает, что поздно изображать любящего дядюшку».

— Вы теперь не Санчо, вы — Ясси.

— Переведи этому джентльмену, что я счастлив быть Ясси, — сказал я Ромилею. — Это большая честь для меня. Когда официальная церемония возведения на трон?

— Надо подождать, — перевел Ромилей, — пока изо рта покойного короля не выползет червь. Затем он станет львенком, а тот, в свою очередь, станет Ясси.

— Если бы вместо львов здесь водились свиньи, я стал бы императором. — Я порадовался своей удачной фразе и пожалел, что ее не слышит Дафу. — Скажи мистеру Хорхо (тот, улыбаясь, поклонился; алмазы в ушах опустились к земле, как утопающие ко дну. С каким наслаждением я отвернул бы ему голову и выбросил ее на помойку!), что я горд, мне оказана высокая честь. Покойный король был более значительной фигурой, нежели я. Но свои обязанности я постараюсь выполнять как можно лучше. Думаю, что перед племенем варири открываются грандиозные перспективы. Я убежал из своей страны, потому что мне нечего было там делать. Теперь передо мной — широкое поле деятельности. — Я вовсю старался, чтобы моя первая речь звучала искренне. — И еще спроси: долго ли нам сидеть взаперти в этом склепе?

— Говорит, всего три-четыре дня.

— Это недолго, о’кей? Зато потом будете мужем tout les[24 - Всех (фр.).] дам. — Он начал показывать пальцами, сколько у меня будет жен. Оказалось, шестьдесят семь.

— Не беспокойтесь, — уверил я его. — Постараюсь не ударить лицом в грязь.

Церемонно раскланявшись, Бунам ушел. Решил, что заманил меня в ловушку.

— Сегодня же ночью сматываемся, — сказал я Ромилею. Тот раскрыл от испуга рот. — Да, ночью, — повторил я. — Найдем дорогу при лунном свете. Вчера ночью было так светло, что можно было читать телефонный справочник. Сколько мы тут пробыли — целый месяц?

— Да, господин… Что я делать?

— Ночью поднимешь крик, что твоего господина ужалила змея… или укусил скорпион. Что у него раздулась нога. А сам станешь у двери, чтобы не закрыли. Войдет тот малый в коже. С ним будут две стражницы. Если они не войдут, придумаем что-нибудь другое. Но они войдут как пить дать. Тогда ты засовываешь этот камень между дверью и косяком как раз под петлей, понял? Это все, что нам нужно. Где нож? У тебя в кармане? Хорошо. Он нам пригодится.

Спустилась ночь. С середины дня меня начинала трясти лихорадка, и с каждым часом жар усиливался. Я напрягал все силы, чтобы не впасть в беспамятство. Перед глазами проплывали видения: горы и кумиры, коровы и львы, чернокожие амазонки, лицо короля, решетка над западней…

Так было и сейчас. Я сосредоточился над деталями задуманного побега. Я ждал, когда придет пора действовать. Ромилей тоже не спал. Он сидел, прислонившись спиной к стене.

— Вы не передумать, господин?

— Нет, не передумал.

«Пора», — решил я и сказал Ромилею:

— Давай!

Тот завопил истошным голосом:

— Ясси кмути!

А я громко застонал, словно от боли. Я уже знал это слово — «кмути». Я слышал его, когда короля несли в склеп. «Кмути» означало «умирает». Наверное, это было последнее слово, дошедшее до слуха Дафу.

Человек в черном спал крепко. С вечера ни разу не пошевелился. Но наше шумовое оформление его разбудило. Дверь открылась, он что-то крикнул.

— Ой, господин! Он звать два ведьма!

— Ты лучше дверь камнем подопри. Если сейчас не выберемся, нам жизни не видать!

Пришли две амазонки с копьями и факелом. Внешне я был спокоен, хотя кровь кипела и руки чесались. Я чувствовал прилив сил. Мне бы только добраться до Бунамова прихвостня. «По крайней мере хоть этого гада прикончу», — думал я. Одна женщина набросилась на Ромилея, но ударом ребра ладони я свалил ее с ног. Этому приему научил нас взводный. Я не посмотрел, что она женщина. Обстоятельства не позволяли. Острие ее копья царапнуло по стене, но Ромилея не задело. Факел погас. Я слышал, как стала закрываться дверь, но наткнулась на упор. Бунамов человек и вторая стражница принялись за меня. Я дрался как лев. Ночная свежесть придавала мне силы. Скоро она была на полу, а ее начальник отбежал к другой стене склепа. Три шага — и я схватил жалкого труса за волосы и поднял на вытянутой руке. Негодяй трепыхался, как марионетка на веревочке. Рыча, я схватил его за горло.

Подбежал Ромилей:

— Не надо, господин!

— Я задушу этого ублюдка!

— Не убивать, господин!

— Не твое дело! Он убийца. Король погиб из-за него.

Вместо того чтобы задушить жреца, я бросил его на пол. Тот шлепнулся, как половая тряпка.

— Бунам не гнаться за нами.

— Я бы кости переломал и Бунаму, и этому тоже. Уж так и быть, послушаюсь тебя, никого больше не трону.

Ромилей отобрал у амазонок копья. Мы заперли всю троицу и перешли в соседнее помещение.

Взошла луна, высветив каждый предмет. Ромилей взял корзину с ямсом.

— Идти, господин?

Я подошел к покойнику, отвернул край покрывала. Лицо Дафу так раздулось и побелело, что я отвернулся.

— Прощайте, король. — С этими словами я направился к выходу. Но что-то заставило меня оглянуться. Жалобно мяукал привязанный к корзине львенок. Я взял его на руки. — Берем малыша с собой.

XXII


Ромилей был недоволен, но я прижал львенка к груди. Тот негромко зарычал и начал царапаться.

— Я выполню наказ короля. Этот детеныш должен выжить.

Перед нами расстилался чистый, залитый лунным светом горизонт. Даль приглашала мыслить логически. Предстояло пройти около двухсот пятидесяти километров. Если покроем это расстояние, мы спасены.

Ромилей мог бы спросить, зачем я взял львенка, которого принесла моя заклятая врагиня Атти. Я бы ответил, что дети не отвечают за родителей.

— Ромилей, послушай. Я пощадил человека, погубившего короля… Не будем заниматься пустой болтовней. Не могу бросить малыша на произвол судьбы. Посажу его в свой шлем. Все равно он мне ночью ни к чему.

Благодаря прохладному ветерку жар у меня прошел совершенно.

Ромилей сдался, и мы двинулись с места в тени, которая лежала на нашей стороне оврага. Прошли загон и направились в горы. За грядой начинался прямой путь на Бавентай.

Ромилей шел быстро. Я с детенышем едва поспевал за ним. В первую же ночь мы прошли приблизительно пятнадцать километров.

Не будь со мной Ромилея, я и двух дней не протянул бы из тех десяти, которые потребовались нам, чтобы добраться до Бавентая. На четвертый день кончился ямс, но мой проводник знал, где найти воду, а где — съедобные корни, ягоды и насекомых.

— Тебе бы инструктором в воздушно-десантную часть, — сказал я Ромилею, — учить пацанов, как не помереть с голоду, когда кончаются запасы провианта. Тебе бы там цены не было… — Помолчав, я добавил: — Вот и я наконец живу на акридах, как апостол Иоанн. Это его слова: «Глас вопиющего в пустыне».

Кроме всего прочего, надо было заботиться о кормежке для львенка. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь сталкивался с такой трудностью. Я ножом нарезал на мелкие кусочки червей, личинок, муравьев, делал кашицу и с ладони скармливал малышу.

Днем, когда из-за несносной жары приходилось напяливать на голову шлем, я нес львенка под мышкой или вел на поводке. Спал детеныш тоже в шлеме, вместе с моим бумажником. У малыша начали прорезаться зубы, и он прокусил в некоторых местах кожаную подкладку шлема, кое-где даже прогрыз ее. В результате пришлось переложить документы и деньги в карман шорт.

На моих впавших щеках и подбородке отросла густая щетина — местами черная, местами буро-рыжая, местами неопределенного цвета. На привалах я играл со львенком, которого назвал Дафу, а Ромилей рыскал в поисках съестного. Тут я был ему не помощник. Голова у меня была ясная. Поедая муравьев, кокосы и прочую ерунду, я распространялся о том, что нас ожидает, и пел. С детского сада и первых классов мне запомнилось несколько песенок: «Fais do-do»[25 - «Баю-бай» (фр.).], «Веселый Пьеро», «Malbrouck va-t’en guerre»[26 - «Мальбрук в поход собрался» (фр.).], «Каштановая девочка», «Гавайская гитара»… Когда я лежал, львенок катался у меня между ног, царапал и покусывал их. На диете из червяков и личинок у него просто не было сил пустить мне кровь.

Я подозревал, что Ромилей питает надежду на то, что звереныш околеет. Но здесь повезло. Ромилей копьем заколол несколько птиц, имевших неосторожность подлететь вплотную к нам. Мы все трое попировали всласть.

На десятый день (как сказал мне позже Ромилей, ибо я сам потерял счет) мы пришли в Бавентай. Опаленный солнцем город стоял на скалах. Стены домов были белее куриных яиц. Смуглые арабы в белых балахонах и в чалмах молча смотрели, как мы тащимся в гору по каменистой дороге. Я приветствовал встречных, подняв руку с раздвинутыми рогаткой указательным и средним пальцами (знак победы — виктории, — как любил показывать Черчилль). Издавал пересохшим горлом хриплый смех и вздергивал за гриву крошечного Дафу. Мы шли мимо хмурых мужчин, мимо женщин с закрытыми покрывалами лицами, на которых виднелись только глаза, мимо чернокожих пастухов с намасленными головами.

— Где же оркестр? Почему нас не встречают с музыкой? — говорил я им.

Мы зашли в какой-то дом, сняли комнату, а через пару минут я уже лежал на кровати, свернувшись калачиком.

— У меня нет сил приказывать, — сказал я Ромилею. — Могу только просить. Присмотри за малышом, будь добр. Он для меня словно живой Дафу.

— О’кей, господин, — успокоил он меня. Встав на корточки, взял львенка из моих рук.

— Обещаешь, старина?

— Что обещать, господин?

— Что все будет ясно и справедливо. Я верю в справедливость. Ее нельзя откладывать до последнего вздоха. Справедливость нужна как воздух каждую минуту, каждую секунду. — Ромилей успокаивал меня, но я продолжал: — Не утешай меня, не надо. Душа моя разбужена, я становлюсь самим собой. Почему люди противятся пробуждению? Зачем лелеют свои болячки, почему не дадут им зажить? Ты не трогай меня, дружище, — сказал я, засыпая.

Я заснул и видел сны; а может, и не спал вовсе, а, лежа на неудобной кровати в чужом доме, дошел до галлюцинаций. В полубреде-полусне я говорил себе и Ромилею, что надо возвращаться к Лили и детям. Меня охватила острая тоска по дому. «Какая она, Вселенная? — спрашивал я себя. — Большая-пребольшая. А какие мы, люди? Маленькие-премаленькие». Скорее домой, где меня ждет любимая жена. Даже если мне только кажется, что она меня любит, это лучше, чем ничего. Сам ведь я всегда испытывал к ней теплые чувства. Я знал ее, такую разную, видел ее в разных ситуациях. Помнил, что она говорила, как читала мне нотации: «Надо делать то, а не это, надо быть добрым, а не злым» и прочая, и прочая. Мне было безразлично, что она говорит. Я любил Лили, несмотря на все ее проповеди.

Ромилей иногда подходил к кровати, и тогда мне казалось, что его лицо — это бронированное стекло, защищающее меня.

Я вспомнил, что несколько раз говорил Ромилею: «Все в мире подчинено определенному ритму. Выбиться из него невозможно. Вдох следует за выдохом, сердечные мышцы то сокращаются, то расширяются, руки играют друг с другом в ладушки, ноги при ходьбе ступают поочередно. Одно время года сменяет другое. Отлив следует за приливом, и так далее. Человек должен примириться с этой повторяемостью, иначе он погиб. Знаешь, мне хотелось бы, чтобы прошлое перестало тревожить меня. Дурные поступки возвращаются снова и снова. Это самое плохое, чем чревата ритмичность бытия. Повторение скверных помыслов приносит мучительное страдание. Король говорил, что я должен измениться, что не должен быть мучеником. Но даже Смерть не знает, скольких она скосила. Она не может провести перепись мертвых. Они все равно живут в наших мыслях. Мертвые заставляют нас помнить о них, в этом заключается их бессмертие… Господи, как ломит спину! Это несправедливо. Где же мое гран-ту-молани?»

Через несколько недель пребывания в Бавентае я почувствовал, что силы восстанавливаются.

— Послушай, дружок, мне, пожалуй, пора двигать в Штаты, а то малыш подрастет и везти его будет трудно.

— Нет, господин, вы болеть.

— Да, я еще не пришел в норму. Если бы не африканские болячки, я был бы тип-топ.

Как Ромилей ни противился, я уговорил его отвести меня в Бактейл. Там я купил себе пару брюк, а местные миссионеры снабдили меня таблетками против дизентерии. На это ушло несколько дней. Потом Ромилей повез меня на джипе в Харар — город, находящийся уже в Эфиопии. Я спал на заднем сиденье, а рядом посапывал под одеялом маленький Дафу. Переезд занял шесть дней. В Хараре я накупил на триста долларов подарков для Ромилея и набил ими машину.

— Я хотел побывать в Швейцарии, чтобы повидать крошку Алису, мою младшенькую дочурку. Но кажется, еще плохо выгляжу, так что незачем пугать девочку. Навещу ее в другой раз. И кроме того, львенок на руках.

— Везти лев Америка?

— Куда я, туда и он. А с тобой, Ромилей, мы когда-нибудь встретимся. Только гора с горой не сходится. Мир стал так тесен, что всегда можно найти человека… если, конечно, он не отдал Богу душу. У тебя есть мой адрес, черкни как-нибудь пару слов. В следующий раз я приеду в шикарном белом костюме, и ты будешь гордиться мной.

— Вы болеть, господин. Не бросать вас.

— Чудак. Я ведь непотопляемый. Жизнь штормила, кидала из стороны в сторону, но я, как видишь, цел и невредим.

Но Ромилей видел: я так обессилел, что меня можно связать ленточкой тумана.

После того как мы попрощались, мне показалось, что Ромилей ходит за мной по пятам. Вот, например, я бреду к здешней достопримечательности, к дворцу старого короля Менелика, а за углом спрятался Ромилей, следя, чтобы я не свалился.

Неся маленького Дафу в плетеной корзине, я поднялся по шаткому трапу в самолетик, берущий курс на Хартум. Ромилей молился в джипе, желая мне мягкой посадки. Я встал и крикнул изо всех сил:

— Ромилей! — Пассажиры вздрогнули — казалось, игрушечный летальный аппарат перевернется. — Этот чернокожий малый спас мне жизнь, — пояснил я.

Самолетик затрясся в воздухе. Я достал львенка из корзины и положил себе на колени.

В Хартуме я битых полчаса улаживал формальности с консульскими чинушами. Но настоящий сыр-бор разгорелся, когда дело дошло до моего любимца. Мне было отказано, сказав, что многие граждане везут в Штаты диких зверей для продажи зоопаркам и бродячим циркам, но обязательным условием провоза представителей животного мира является содержание оных в карантине в течение определенного времени, и я сам должен пройти карантин. Я кричал, что спешу, что меня ждут жена, дети и беспризорное свиное поголовье. Они поинтересовались, где мои вещи.

— Не ваше собачье дело! Паспорт у меня в порядке, деньги есть. Что вам еще нужно? Мой прадед был генеральным консулом в Соединенных Штатах, хотя в университетах не учился, не то что вы, жалкие шпаки. На эти темы и с самим послом не стану разговаривать. Вы думаете, граждане США — тупицы? Единственное, что мне нужно, — попасть домой. Да, я побывал в самом сердце Африки, прикоснулся к первоосновам бытия. Но я не собираюсь удовлетворять ваше праздное любопытство.

Им не понравился мой тон, не понравилось и то, что, взобравшийся на письменный стол, львенок сбросил на пол скоросшиватель и начал их покусывать. Поэтому чиновники постарались как можно быстрее избавиться от меня.

В тот же вечер я прилетел в Каир и позвонил по международному телефону Лили.

— Это я, малыш! — кричал я в трубку. — Жди меня в воскресенье, слышишь?! — Я знал, что жена побледнела, как всегда, когда волнуется, и попусту шевелит губами, не в состоянии вымолвить ни слова. — Говори отчетливо, что ты там мямлишь? Я лечу домой!

— Джин!.. — услышал я.

Но звуковые волны, бегущие по воздуху, по воде, по земле, заглушали ее голос. Из сказанного я сумел разобрать два-три слова. Мешали разносившиеся в пространстве крики. Но я знал, что она говорит о любви и читает мне нотацию.

«У такой большой женщины такой тоненький голосок».

— Итак, воскресенье, аэропорт Айдлуайлд. И привези с собой Донована. Он поможет мне уладить формальности со львенком.

Донован — наш старый семейный адвокат.

Это происходило в среду. В четверг я прилетел в Афины.

«Надо бы посмотреть Акрополь», — подумал я и нанял такси с гидом. Однако из-за плохого самочувствия не сумел полюбоваться древним сооружением.

Я водил львенка на поводке. Если не считать загара, сохранившегося со времени пребывания в Бактейле, на мне был тот же шлем, который я носил в Африке, и те же походные башмаки. У меня сильно отросла борода, причем как-то вбок. Черные волосы в ней перемежались седыми, коричневыми, даже красноватыми. В посольстве мне предложили побриться, чтобы быть похожим на фото в паспорте. Однако я не внял совету.

Что до Акрополя, я увидел на горе нечто из желтого и розоватого камня. Наверное, здание было прекрасно. Говорю «наверное» потому, что я даже не вылез из автомобиля. Гид оказался человеком молчаливым, но по выражению его глаз было понятно, что он думает. «На все есть свои причины», — сказал я ему.

В пятницу я прилетел в Рим. Купил себе легкий костюм цвета бургундского вина, альпийскую шляпу с черными, как у берсальеров, перьями, рубашку и трусы. Я почти не выходил из гостиницы — не хотел появляться на виа Венето со зверенышем на поводке.

В субботу рейсом Рим — Париж — Лондон — Нью-Йорк я отправился домой. Билетов на ближайший прямой самолет в Нью-Йорк не было. Я не имел ни малейшего желания в который раз видеть обе столицы, как, впрочем, и любые другие города и веси. Самым приятным отрезком рейса был полет над Атлантикой. Я глядел на океан и не мог наглядеться, как будто был обезвожен. Далеко-далеко внизу вздымались волны, под которыми угадывалась глубина, но не пугающая, а притягательная. Я сидел у иллюминатора, смотрел, как крылья резали облака, что нож масло. К вечеру океан потемнел, но двигатели все так же несли нас все дальше и дальше на запад.

Пассажиры в салоне читали. Как можно сидеть в самолете и быть равнодушным к тому, что происходит за бортом? Правда, они возвращались не из африканских джунглей. Они летели из Парижа и Лондона, захватив под небеса всякое чтиво. А я, Юджин Хендерсон, в вельветовом костюме и в шляпе с черными перьями (шлем был в корзине, а корзина в багажном отделении, поскольку я решил, что мой малыш легче перенесет длительное путешествие среди знакомых вещей), горящими глазами безотрывно смотрел на океан и перевернутые хребты облаков. Сьерра тянулась за сьеррой, как тянется над головой вечное небо, с той только разницей, что облака были не вечны. Не успел посмотреть на них, как они уже позади. Их больше не увидишь никогда, и Дафу никогда их не увидит. Великолепное зрелище: эти горные хребты, солнце, океан, земля…

Стюардесса принесла мне журнал. Она знала, что я везу львенка, потому что я заказал для него котлетки и молоко. Я сказал, что звереныш дорог мне, что я везу его домой жене и детям.

— Мне подарил его хороший друг, — сказал я ей.

Бортпроводница жила в городе Рокфорд, штат Иллинойс. Каждые двадцать лет, или около того, земной шар обновляется молодыми девушками. Чистая гладкая кожа лица, сверкающие белизной зубы, золотистые волосы. Словом, персик, иначе не скажешь. Господи, благослови ее тугую грудь, благослови крутые бедра и стройные ножки. Держалась она «своим парнем в доску», как повелось у молодых девушек со Среднего Запада.

— Вы чем-то напоминаете мне мою жену. Я ее много месяцев не видел.

— Правда? Много — это сколько?

Я промолчал, поскольку не знал, когда видел Лили последний раз.

— Сейчас у нас на дворе сентябрь?

— Неужели вы не знаете? На следующей неделе День благодарения.

— Уже? Значит, я пропустил начало занятий. Придется ждать следующего семестра. Видите ли, я приболел в Африке — у меня была лихорадка — и потерял счет дням. Когда забредаешь в африканские дебри, рискуешь здоровьем, не правда ли, малыш?

Ее позабавило, что я назвал ее малышом.

— Вы учитесь в институте?

— Учусь — вместо того чтобы научиться стать самим собой. Со временем в каждом из нас накапливается куча всяческой скверны. Мы должны по крайней мере постараться выжать ее из себя, понимаете?.. Что нас ожидает в тот день?

— Какой «тот», мистер Хендерсон? — спросила девушка смеясь.

— Вы не слышали этого песнопения? Я напою вам немного. — Мы стояли в хвосте самолета. Я подкармливал маленького Дафу. — «Кто вытерпит день Второго пришествия, Второго пришествия? Кто не падет на колени при его Явлении, его Явлении?»

— Кажется, это Гендель. Я слышала это на концерте в Рокфордском колледже.

— Правильно! Вы умница, мисс… Был у меня сын, звали его Эдвард. От таблеток и травок у него ум за разум зашел… Проспал я свою молодость, как есть проспал, — говорил я, скармливая с руки львенку котлету. — Я спал и спал, как наш пассажир первого класса.

Должен пояснить: мы летели на одном из мощных лайнеров, где всегда есть несколько отдельных купе. Я видел, как одна из стюардесс несла в такое купе бифштекс и шампанское.

— Этот пассажир — знаменитый дипломат и никогда не выходит размять ноги, — сказала она. — Наверное, предпочитает спать. Купе обошлось ему в копеечку.

— Если у него бессонница, то это большая проблема для человека его ранга. Знаете, почему мне не терпится увидеть жену, мисс? Хочу знать, как я буду жить с проснувшейся душой. И детишек давно не видел. Думаю, что я очень и очень их люблю.

— Почему вы говорите «думаю»?

— Потому что надо еще посмотреть, как у меня с ними получится. Поживем — увидим. У нас странная семья, мы любим дружить с животными. У моего сына Эдварда была шимпанзе, которую он нарядил в костюм ковбоя. Потом в Калифорнии мы едва не взяли с собой тюленьего детеныша. А моя дочь принесла домой какого-то младенца. Мы натурально отобрали его от нее. Надеюсь, мой львенок заменит ей ребенка.

— А у нас на борту необычный пассажир — маленький мальчик. Сидит такой грустный, одинокий. Он с удовольствием поиграл бы с вашим львенком.

— А кто он такой?

— Сынишка американских родителей. У него на шее висит конверт с бумагой, в которой все сказано. Он совсем не говорит по-английски, только на фарси.

— Что еще там сказано?

— Ну, отец у него работал в Персии. Служил в нeфтяной компании. Мальчика воспитывали слуги-персы. Потом родители умерли, и он остался круглым сиротой. Будет жить в Карсон-Сити у деда с бабкой. В аэропорту его встретят.

— Бедняжка, — посочувствовал я. — Может, приведете его сюда? Покажем ему львенка.

Она привела необычного пассажира. Мальчишка был худенький, бледный, но черноволосый, как я сам. На нем были короткие штаны на помочах и зеленый свитер.

Парнишка сразу пришелся мне по сердцу. Вы знаете, как это бывает. Как будто солнышко пригрело тронутую ночным морозцем яблоню.

— Подойди ко мне, — сказал я мальчугану и взял его за руку. — Такой маленький не должен путешествовать по свету один. Это неправильно, — сказал я стюардессе. Потом достал из корзины львенка и показал его пацану. — Вряд ли он знает, что это за животное. Думает, что котенок.

— Но он ему нравится.

Так или иначе, глазенки у полуамериканца-перса разгорелись, и он начал играть с маленьким Дафу.

Я вернулся на свое место не один. Устроившись поудобнее, я показывал парню картинки в журнале, а когда принесли обед, помог поесть. Вечером он уснул у меня на коленях. Пришлось попросить стюардессу посмотреть моего любимца. Она сказала, что Дафу тоже спит.

Ночью память оказала мне большую услугу. Меня посетили некоторые воспоминания, которые заметно изменили меня. В конце концов, не так уж плохо прожить долгую жизнь. В прошлом всегда можно отыскать что-нибудь, что пригодится для сегодняшнего дня.

Первая мысль: взять картофель, он тоже принадлежит семейству пасленовых.

Мысль вторая: хрюкают не только свиньи.

Я вспомнил, как после смерти брата Дика ушел из дому. В ту пору я был рослым парнем лет шестнадцати, с пробившимися усиками, первокурсник колледжа. Причина ухода состояла в том, что я не мог видеть, как убивается отец. У нас был большой хороший дом — настоящий шедевр сельской архитектуры. Каменный фундамент толщиной три фута, высоченные потолки футов восемнадцать. Двенадцать окон, и все начинались от пола; так что свет, проникающий сквозь старинные, с матовыми разводами, стекла, освещал в комнатах все, что я не сумел сломать. Только уборная была несовременная.

Тряся седой бородой, папа давал мне почувствовать, что со смертью брата наш род угасает. У Дика были курчавые волосы и широкие плечи, как у всех в нашей семье. Он утонул в одном из озер в Адирондакских горах, после того как получил в тире приз за меткую стрельбу — глиняный греческий кофейник.

В то лето после ссоры с отцом я нанялся на работу на свалку разбитых, искореженных легковушек в трех милях от дома. Здесь я был царь и бог. С утра до вечера резал горелкой кузова, кабины, капоты, багажники. В результате на лице и руках грязь, царапины, ожоги.

На похороны Дика я не пошел, а отправился на работу.

Вечером я стал мыться за домом под струей поливочного шланга. Холодная, как космос, вода била мне в голову. А на заднем крыльце, у заброшенного сада, который я потом вырубил, стоял отец и клял меня на чем свет стоит. Клял за то, что не разделяю боль утраты.

Проклятие погнало меня прочь из родного дома. Голосуя на обочинах, я на попутках добрался до Ниагарского водопада и был зачарован кипящей водой, падающей с пятидесятиметровой высоты. Вода вообще оказывает целебное действие на организм. Прокатился на «Деве туманов», вскоре пущенной на слом, проехал Пещеру ветров, после чего подался в Онтарио. Это почти все, что я вспомнил на борту самолета. Под нами темнела Северная Атлантика. Четыре мощных винта неустанно приближали нас к дому. Рядом, уткнувшись головой мне в колени, посапывал американо-персидский мальчонка.

В Онтарио, не помню, в какой части провинции, я поступил на работу в парк, который одновременно служил ярмарочной площадью. Ведал этим хозяйством некто Хэнсон. Он определил меня в конюшню. Ночью по моим ногам бегали крысы, хрустели овсом.

Рано утром, в сыром голубом рассвете, какой бывает в высоких широтах, приходили негры, и начиналась помывка и чистка лошадей.

Через несколько дней Хэнсон велел мне развлечь публику со Смолаком. Так звали старого медведя с серо-буро-малиновой шерстью, притупившимися когтями и десятком зубов. Остальные выпали, как канут в Лету дни нашей жизни. Прежний хозяин медведя, тоже Смолак, ушел с бродячим цирком, бросив своего подопечного.

Хитроумный Хэнсон придумал, как использовать полуживое животное. Когда-то медведя научили ездить на велосипеде, но теперь он был слишком стар, не мог даже есть самостоятельно. Ему приносили освежеванного, разделанного на части кролика, и Смолак, встав в своей кепочке и с нагрудником на задние лапы, глотал кусок за куском. Насытившись, сосал воду из детской бутылочки, после чего валился на бок.

До конца туристического сезона оставался еще целый месяц, и каждый божий день нас со Смолаком заставляли кататься на русских горках. Мы забирались на площадку, которая была устроена выше, чем обычное чертово колесо. У меня захватывало дух из-за крутизны спуска и после резких поворотов то вправо, то влево кружилась голова. Потом мы опять взмывали вверх, опять падали в пугающую бездну, опять резко сворачивали, чуть не опрокидываясь, то в одну сторону, то в другую. Мы сидели в кабинке, крепко прижавшись друг к другу, спаянные страхом, Смолак глухо рычал, плакался на свою горькую судьбину. На всякий случай мне выдали пистолет с холостым патроном, который не понадобился. Медведь понимал, что мы товарищи.

Помню, как я сказал Хэнсону:

— Мы с ним одного поля ягоды. Его бросили, и я позабыт-позаброшен.

Лежа в конюшне, я думал о смерти брата и об отце, но чаще всего о Смолаке. Задолго до того как на моем горизонте появились свиньи, я имел опыт благотворного общения с представителями фауны. Если тело является отражением души, а видимые предметы — отражением их потаенного смысла, если Смолак и я — отщепенцы и клоуны, нанятые на потеху публике, но чуть ли не братья, потому что он омедвеживал меня, а я очеловечивал его, то и свиньи мне были не в новинку. Интересно, Дафу догадался, что мне предопределено жить с животными, или действовал по наитию?

Я уже говорил и скажу еще раз: если жизнь и приносила мне иногда радости, то единственно благодаря любви.

Замшелый, как дряхлый вяз, Смолак, сидя позади, обхватывает меня передними лапами, и мы летим в беспросветную бездну. Едва придя в себя, взмываем вверх, и у медведя катятся слезы перед очередным падением. Валимся на один бок, потом на другой, а внизу, на земле, гогочут краснолицые канадцы — здоровяки с рубинами на узловатых пальцах.

Мы со Смолаком сидели в позолоченной кабине, тесно прижавшись друг к другу. Медвежьи лапы на груди успокаивали, как материнские объятия. Я тоже был человек, как те, что ржали внизу, но Смолак, видимо, понимал что не только звери, но и люди бывают разные.

Лили придется просидеть полночи, пока я буду рассказывать ей про Смолака…

Голова ребенка, который направлялся в Неваду, имея при себе только некоторый запас слов на фарси, по-прежнему лежала у меня на коленях; он плыл в облаках сна и неведения. Я тоже плыл на облаке полусна, которое вот-вот рассеется в сероватой дымке опыта и знания.

— Нет, вы только полюбуйтесь на этих голубков! — воскликнула стюардесса.

Малыш открыл свои серые глаза, посмотрел на меня. В них появился какой-то новый блеск, сочетающийся с давней силой. Такое я видел не в первый раз.

— Заходим на посадку, — сообщила бортпроводница.

— Как, уже Нью-Йорк? — окончательно очнулся я. — Жена должна встречать меня в полдень.

— Нет, это Ньюфаундленд. Мы произведем здесь дозаправку. А сейчас только рассветает.

— Наконец-то я вдохну холодного воздуха. После африканской жары…

— Вас никто не неволил лететь в жаркие места.

— Принесите, пожалуйста, одеяло для мальчика. Ему тоже нужен глоток свежего воздуха.

Самолет начал спускаться. В иллюминатор ударил солнечный луч. Через несколько секунд мы снова вошли в зону облаков, висевших над ледовыми торосами и зеленоватыми волнами моря. Еще чуть-чуть — и машина коснется земли.

— Хочу пройтись. Пойдешь со мной? — Пацан что-то сказал по-персидски. — Вот и славно.

Он встал на сиденье, я закутал его в одеяло. Стюардесса понесла кофе человеку-невидимке из первого класса.

— Готовы? — спросила она, возвратившись. — Но пальто… Где ваше пальто, мистер Хендерсон?

— Тот львенок в багажном отделении — единственное, что я везу с собой. А пальто мне ни к чему. Я в деревне рос, к холоду привык.

Я сошел с маленьким человеком на схваченную вечной мерзлотой землю. Каждый вздох был как глоток воды в знойный день. Мороз пробирал до костей сквозь итальянский вельветовый костюмчик, на бороде образовались колючие сосульки. То и дело поскальзываясь, я шагал по мерзлоте в тех же походных ботинках, которыми топтал Черный континент, а в них похрустывали полусгнившие носки: я не менял их с момента вылета из Штатов.

— Дыши, дыши глубже, — шептал я несчастному сироте. — А то ты у меня совсем бледненький.

Он, кажется, не боялся, что я упаду вместе с ним. Я прижимал мальчика к груди, предвкушая встречу с Лили. Ожидание действовало как новое патентованное лекарство. Ну и, конечно, львенок. Он тоже был компонентом этого целительного средства. Я бегал между бензовозами вокруг серебристого туловища лайнера. Изнутри к иллюминаторам прильнули белые, черные, смуглые лица. Застыли в неподвижности все четыре пропеллера. Я подумал, что теперь моя очередь двигаться. Прижал малыша покрепче и побежал, подпрыгивая, подскакивая, пританцовывая среди белого арктического безмолвия.


notes


Примечания


1


«Франсуа, а у твоей сестры запор!» (фр.)


2


«Ответь! Прекрасная душа» (ит.). — Здесь и далее примеч. пер.


3


С 1963 г. Международный аэропорт им. Дж. Ф. Кеннеди.


4


Шумерский город — государство древнего Междуречья (5 тыс. лет до н. э. — 4 в. до н. э.).


5


Агнец Божий, что отпускает грехи наши. Сжалься над нами! (лат.)


6


Работайте зубами, жуйте! (фр.)


7


Ты где, солдат? (нем.)


8


Спасайся кто как может! (фр.)


9


Прочного, как смерть (фр.).


10


Сладострастный вид (фр.).


11


Чуть тронешь струны, она и отзовется (фр.).


12


Нижняя губа (лат.).


13


Людей с цветной кожей (фр.).


14


Город красивый, даже шикарный (фр.).


15


Это плохо (фр.).


16


Я искал его (фр.).


17


Племянник короля. Любимый племянник. Без шуток. Опасно (фр.).


18


Любит львицу. Это низко (фр.).


19


Удар грома (перен.). Любовь с первого взгляда (фр.).


20


На помощь (фр.).


21


«Из глубины» (лат.); начало покаянного псалма.


22


Король (фр.).


23


Утрата (фр.).


24


Всех (фр.).


25


«Баю-бай» (фр.).


26


«Мальбрук в поход собрался» (фр.).