Хендерсон, король дождя
Сол Беллоу








Своеобразная современная притча, в центре которой — человек, вступивший в противоречие с обществом и пытающийся во что бы то ни стало сохранить своё «Я», свою личность и духовную свободу.






Сол Беллоу

Хендерсон, король дождя


«Моему сыну Грегори»






ГЛАВА 1


За каким чёртом я, в свои пятьдесят пять лет, потащился в Африку? У меня нет однозначного ответа на этот вопрос. Просто все невероятно запуталось и покатилось по наклонной плоскости.

Анализируя своё душевное состояние в те дни, я могу подобрать лишь одно слово — тоска. Со всех сторон меня обступили проблемы, сдавив грудь стальными обручами; стало нечем дышать. И началась свистопляска: мои родители, мои жены, мои женщины, мои дети, моя ферма, мой скот, моё скотство, мои привычки, мой капитал, мои занятия музыкой, моё пьянство, мои предрассудки, мои зубы, моя физиономия, моя душа! Так и хочется крикнуть: «Оставьте меня в покое, проклятые!» Но как они могут меня оставить? Ведь они — неотъемлемая часть меня самого. Они ополчились на меня и превратили жизнь в хаос.

Тем не менее, мир, который я считал своим гонителем, в конце концов снял с меня своё заклятие. Но, если я хочу, чтобы вы поняли, что погнало меня в Африку, придётся обратиться к фактам. Начнём… ну, хотя бы с денег. Я богат. Отец оставил мне наследство, которое, после уплаты налогов, потянуло на три миллиона долларов. Но я всегда считал себя босяком, потому что вёл себя как босяк. В то же время, когда дела шли вразнос, я в тайне от других совал нос в разные умные книжки и однажды вычитал следующее: «Отпущение грехов — постоянный процесс, не требующий толчка в виде праведности». Это изречение меня настолько потрясло, что я все время твердил его про себя, однако начисто забыл название книги. После отца остались многие тысячи книг, причём он не только прочёл их все, но и сам написал несколько штук. Я перерыл десятки томов, но не нашёл ничего, кроме денежных купюр, которые из них так и сыпались. Дело в том, что отец пользовался ими как закладками, по необходимости вытаскивая из кармана первую попавшуюся пятёрку, десятку или двадцатку. Я наткнулся даже на золотые сертификаты тридцатилетней давности. Из уважения к прошлому я сохранил их, даже стал запирать дверь библиотеки, чтобы они не попались на глаза детям. Не один вечер я провёл, стоя на стремянке и тряся книжные тома, так что пол был сплошь усыпан деньгами. Но так и не нашёл того высказывания насчёт отпущения грехов.

Пункт второй. Я — выпускник одного из университетов «Лиги Плюща»;[1 - Лига Плюща (Ivy League) — объединение старинных, престижных университетов штата Новая Англия.] чтобы не смущать альма матер, не стану уточнять, какого именно. Не будь я Хендерсон и сын своего отца, меня бы вышвырнули после первого семестра. В момент рождения я весил четырнадцать фунтов; роды были трудными. Потом я вымахал ростом шесть футов четыре дюйма и стал весить около двухсот тридцати фунтов. У меня непропорционально большая голова с шевелюрой как каракуль. Подозрительный взгляд всегда прищуренных глаз. Дурные манеры. Огромный нос. В нашей семье было трое детей, но я единственный дожил до зрелого возраста. Отцу понадобилась вся его доброта, чтобы простить мне этот грех, — подозреваю, что он так и не простил меня окончательно. Когда пришло время жениться, я, в угоду ему, выбрал девушку нашего круга. Замечательная особа: высокая, красивая, элегантная, мускулистая, с длинными руками и золотистыми волосами, всегда сдержанная, замкнутая и плодовитая. Думаю, её родня не будет в претензии, если я добавлю, что при всей своей невозмутимости она — шизофреничка, потому что так оно и есть. Меня самого с полным правом считают хамом, деспотом и забиякой — короче, буйнопомешанным. Судя по возрасту детей, мы были женаты где-то около двадцати лет. У меня целая куча отпрысков: Эдвард, Райси, Элис и парочка близнецов. Да благословит их Господь всех до единого!

В каком-то смысле можно сказать, что мне довелось изрядно потрудиться.

Страдания — тот же труд, так что, случалось, уже к ланчу я был изрядно под градусом. Вскоре после возвращения с фронта (по возрасту я не годился к строевой, но меня ничто не могло остановить: я поехал в Вашингтон и, нажав на одного, другого, третьего, в конце концов оказался на передовой) — так вот, после моего возвращения мы с Фрэнсис разошлись. Сразу после Дня Победы.

Или позднее? Да, скорее всего, в сорок восьмом. Как бы то ни было, в настоящее время Фрэнсис в Швейцарии, с одним из наших чад. Не представляю, зачем оно ей понадобилось, тем не менее она взяла его с собой. Что ж, я желаю ей добра.

Я мог только приветствовать развод как новый старт в жизни. В сущности, у меня уже была на примете другая, и вскоре мы оформили наши отношения. Мою новую супругу зовут Лили, девичья фамилия Симмонс. Она подарила мне близнецов.

О Лили мне особенно трудно говорить; к горлу подступает ком. Она-таки хлебнула со мной горя — не то что Фрэнсис. Та была отчуждённой, замкнутой, это её спасало. А Лили принимает все близко к сердцу. Возможно, меня сбила с толку перемена к лучшему: я привык к плохой жизни. Всякий раз, когда Фрэнсис не одобряла мои поступки, а это было сплошь и рядом, она просто уходила в себя. Этакая луна у Шелли — одинокая странница. Иное дело Лили. Я же закатывал ей скандалы при посторонних и безжалостно хамил, оставаясь с ней наедине. Ввязывался в пьяные драки в деревенских пивных, и полисмены сажали меня за решётку. Я постоянно бросал им вызов, и они бы точно сделали меня инвалидом, не пользуйся я такой известностью в округе. Являлась Лили и вносила залог. Однажды я подрался с ветеринаром, а в другой раз с водителем снегоочистителя на федеральном шоссе — он пытался столкнуть меня на обочину.

Два года назад я в пьяном виде свалился с трактора и сломал ногу. Пришлось не один месяц ковылять на костылях; при этом я норовил зашибить каждого, кто ко мне приближался, и причинил Лили немало хлопот. Дюжий, как футболист, и смуглый, как цыган, я матерился напропалую, злобно скалил зубы и тряс головой — неудивительно, что от меня так и шарахались. Но и это ещё не все.

Представьте себе: Лили развлекает знакомых дам, а я вваливаюсь в гостиную в замызганной гипсовой повязке, вонючих носках и алом бархатном халате, купленном в Париже у «Сулки» (так я отметил счастливое событие: Фрэнсис предложила развестись). Вдобавок ко всему, на мне красная шерстяная охотничья шапка. Я вытираю пальцами нос и усы, а затем начинаю за руку здороваться с гостями: «Меня зовут мистер Хендерсон, как поживаете?» Дойдя до Лили, я точно так же здороваюсь с ней: «Здравствуйте, как поживаете?» Дамы начинают шушукаться: «Она ему чужая. В душе он все ещё женат на первой.

Ужас, не правда ли?» Такая воображаемая верность щекочет им нервы.

Они ошибаются. Лили прекрасно знает, что это делается нарочно, и, оставшись со мной тет-а-тет, даёт волю возмущению:

— Зачем ты это делаешь, Джин? Что хочешь доказать?

Я стою перед ней в алом бархатном халате, подпоясавшись алым плетёным шнуром, царапаю пол загипсованной ногой и, качая головой, произношу:

— Тю-тю-тю!

Потому что, когда меня, всего в гипсе, доставили домой из больницы, я слышал, как она сказала кому-то по телефону:

— Очередное приключение. С ним вечно что-нибудь случается, но вообще— то он на редкость живуч.

Живуч! Как вам это нравится? Меня лично это порядком взбесило.

Возможно, Лили пошутила. Она любит шутить, разговаривая по телефону. Это крупная, жизнелюбивая женщина с приятным лицом и почти таким же характером. У нас было немало упоительных моментов. Если подумать, лучшие из них относятся ко времени её беременности, когда срок был уже порядочный. Перед сном я смазывал ей живот детским кремом, чтобы потом не осталось следов растяжения. Соски потемнели и превратились из розовых в коричневые. А близнецы копошились в ней, с каждым днём изменяя её фигуру.

Я наносил и втирал крем с величайшей осторожностью, чтобы не причинить ей вреда своими грубыми пальцами. Перед тем, как выключить свет, я вытирал их о волосы; мы обменивались нежным поцелуем и засыпали, пропахшие детским кремом.

Однако потом вражда между нами вспыхнула с новой силой. Услышав из уст жены слово «живучий», я придал ему злонамеренный смысл, хотя и знал её истинные чувства. А вообще-то я выставлял Лили в смешном свете перед гостями главным образом потому, что мне не нравилась её манера корчить из себя леди — хозяйку дома. Я и сам-то, при том, что являюсь единственным отпрыском славного рода, — босяк босяком, а она — всего лишь моя половина.

Заподозрив, что на меня плохо действует зима, Лили решила: хорошо бы нам пожить в отёле на берегу Залива, где я мог бы заняться рыбалкой. Внимательный друг дома подарил близнецам по рогатке. Одну из них я, распаковывая вещи, обнаружил в своём чемодане — и увлёкся. Наплевав на рыбалку, я просиживал по целым дням на пляже, стреляя камешками по бутылкам.

Чтобы все говорили: «Видите того амбала с чудовищным носом и торчащими усами? Его прадед был государственным секретарём, внучатые дядья — послами Соединённых Штатов в Англии и Франции, а отец, знаменитый учёный Уильярд Хендерсон, автор известного труда об альбигойцах, водил дружбу с Уильямом Джеймсом и Генри Адамсом». Думаете, они так не говорили? Голову на отсечение — говорили.

Так я развлекался на курорте с моей симпатичной, ранимой второй женой и мальчишками-близнецами. В столовой я наливал в утренний кофе бурбон из вместительной фляжки, а на пляже крушил бутылки. Отдыхающие жаловались управляющему из-за битого стекла, а он апеллировал к Лили: меня предпочитали не трогать. Такое фешенебельное заведение, евреям вход воспрещён — и вдруг им на голову сваливаюсь я, Ю.Хендерсон. Мамаши запретили своим детям играть с нашими малышами и объявили бойкот Лили.

Она попыталась меня образумить. Мы были у себя в номере, я — в плавках, и она начала выступать насчёт рогатки, битого стекла и неуважения к окружающим. Лили — дама интеллигентная: она не бранится, а читает мораль, это её хобби. В такие минуты она бледнеет как мел и понижает голос почти до шёпота. Не потому, что боится моего гнева, а оттого что сама переживает внутренний кризис.

А поскольку я не поддержал дискуссию, она расплакалась. Я же при виде слез совсем потерял голову и заорал:

— Я размозжу себе голову! Застрелюсь! Не думай, что я забыл дома пистолет!

— Джин! — взвизгнула Лили и пулей вылетела из номера.

Я вам скажу, почему.




ГЛАВА 2


Отец Лили покончил жизнь самоубийством — выстрелил в себя из пистолета.

Одна из наших с женой общих черт — проблемы с зубами. Она на двадцать лет моложе меня, но мы оба носим протезы. Я — по бокам, Лили — спереди. Ещё школьницей она лишилась четырех передних резцов. Однажды обожаемый папочка собрался поиграть в гольф на свежем воздухе и взял её с собой. Папочка был пьян в стельку — какой там гольф на свежем воздухе! Не посмотрев хорошенько, он без предупреждения отскочил от метки и, размахнувшись, заехал клюшкой доченьке в зубы. Как представлю пятнадцатилетнюю девочку с окровавленным ртом — кровь закипает в жилах. Черт бы побрал слабовольных алкашей — слюнтяев, не умеющих держать себя в руках! Ненавижу этих клоунов, выставляющих напоказ своё разбитое сердце! Но Лили не желала слышать о папочке ни одного худого слова и расстраивалась больше за него, чем за себя.

Она носит в сумочке его фото.

Я лично не знал старого сукиного сына: он лишил себя жизни то ли за десять, то ли за двенадцать лет до моего знакомства с Лили. Вскоре после его смерти она вышла замуж за парня из Балтимора — как мне сказали, с солидным положением, хотя кто сказал-то — сама Лили! Они не сошлись характерами, и во время войны Лили получила развод. Я тогда воевал в Италии.

Когда мы познакомились, она жила с матерью в «столице шляпников», то бишь Данбери. Однажды зимой мы с Фрэнсис отправились туда на вечеринку. Фрэнсис не хотела ехать. Она, видите ли, состояла в переписке с одним европейским интеллектуалом. Фрэнсис — большая любительница читать и писать письма, к тому же заядлая курильщица, так что, когда у неё наступал очередной философский запой, я её практически не видел. Знал только, что она торчит в своей комнате, курит одну за другой сигареты от «Собрани», кашляет и что-то строчит. В тот вечер она была именно в таком настроении: в разгар вечеринки вдруг вспомнила, что забыла что-то сделать, села в машину и умотала, начисто забыв обо мне. Я был в расстроенных чувствах, к тому же единственный из мужчин — в чёрном галстуке. И, должно быть, первым в этой части штата нацепил темно-синий смокинг. А Лили была в платье в красную и зеленую полоску. Нас познакомили. Мы разговорились.

Узнав об отъезде моей жены, Лили предложила подбросить меня домой. Я сказал: о» кей. И мы потопали по снегу к её машине.

Ночь была звёздная; снег искрился и звенел. Машина ждала на стоянке на верху невысокого холма длиной сотни в три ярдов; склон стал гладким, как сталь. Не успели мы тронуться в путь, как нас занесло на ледяную дорожку и завертело. Лили потеряла голову и с воплем: «Юджин!» — обхватила меня за шею.

Автомобиль развернулся на триста шестьдесят градусов. На холме, кроме нас, не было ни души. Лили выпростала из коротких рукавов шубейки обнажённые руки и прижималась ко мне все время, пока автомобиль кружился на льду. Наконец я дотянулся до ключа зажигания и выключил мотор. Нас занесло в сугроб, однако не слишком глубоко. Я отобрал у неё руль. Ночь была сказочно прекрасна.

— Откуда вы знаете моё имя? — спросил я и услышал в ответ:

— Кто же не знает Юджина Хендерсона!

Поболтав немного о том, о сём, она выпалила:

— Вам нужно срочно развестись с женой.

— О чем вы говорите! — воскликнул я. — Кто же так делает? И потом, я вам в отцы гожусь.

В следующий раз мы увиделись только летом. Лили совершала покупки. На ней было белое пикейное платье, белые туфли и такая же шляпа. Собирался дождь, и она боялась испортить свой наряд (который, как я заметил, и так был не первой свежести), поэтому попросила меня её подвезти. Я приехал в Данбери за досками для амбара, мой автофургон был набит ими доверху. Лили все время подсказывала, куда ехать, и так сильно нервничала, что в конце концов потеряла дорогу. Она была изумительно хороша. Небо все больше хмурилось. Лили попросила меня свернуть направо; мы очутились перед ограждением в виде металлической цепи, за которым виднелся залитый водой карьер. Тупик. Стало так темно, что звенья цепи казались белыми. Лили начала всхлипывать.

— О, развернитесь, пожалуйста! Поедем назад! Мне нужно скорее попасть домой!

Наконец, перед самым началом грозы, мы добрались до их скромного особняка. Внутри было очень душно.

— Мама ушла играть в бридж, — сообщила Лили. — Пойду ей позвоню.

Телефон был в её спальне; мы поднялись туда. Можете поверить мне на слово: Лили отнюдь не была легкомысленной либо распущенной. Сняв одежду, она запричитала:

— Я люблю тебя! О, Джин, я люблю тебя!

Мы обнялись. В моем мозгу билась одна-единственная мысль: разве меня можно любить? Меня?! Ударил сильнейший гром, сверкнула молния, и на тротуары, крыши, деревья обрушились мощные потоки. От Лили шёл тёплый запах свежей выпечки. И она все время повторяла: я люблю тебя!

А когда мы спустились в гостиную, там ждала её мать. Лили позвонила ей и попросила подольше не возвращаться. Естественно, леди тотчас покинула игральный столик и устремилась домой — в самую жуткую грозу за многие годы. Так что, сами понимаете, я не проникся к этой даме симпатией. Не скажу, чтобы я испугался, однако смекнул: Лили сама это подстроила. Я первым стал спускаться по лестнице и увидел возле честерфилдского дивана включённый торшер. А сойдя вниз, очутился лицом к лицу с её матерью. Я представился: «Хендерсон». Передо мной была полная миловидная дама с фарфоровым кукольным лицом — как раз то, что требуется для игры в бридж. Она была в шляпе, а когда села, то на коленях у неё очутилась записная книжка в лакированном кожаном переплёте. Я понял, она ведёт свою бухгалтерию — записывает проступки Лили. «В моем доме! С женатым мужчиной!» — и так далее. Нимало не смущаясь, я уселся на диван. Снаружи ждал автофургон с досками. Наверное, от меня исходил запах свежей выпечки — запах Лили. Она тоже сошла вниз — подтвердить худшие мамочкины подозрения. Я сидел, поставив на ковёр ноги в грубых ботинках, и время от времени покручивал усы. В комнате явственно ощущалось незримое присутствие мистера Симмонса, отца Лили, оптового торговца сантехникой. Того самого, что покончил с собой. Он застрелился в комнате, соседней со спальней дочери. Лили обвиняла в этом мать. «Я что — орудие возмездия? — мелькнула у меня мысль. — Ну нет, дамы, в такие игры я не играю».

Похоже, маман решила вести себя прилично. Явить благородство и таким образом отплатить дочери. Возможно, это даже вышло искренне. В общем, она изобразила из себя леди, но в какой-то момент не удержалась:

— Я знаю вашего сына.

— Такого стройного молодого человека? Эдварда? Ездит на красном «эм— джи». Иногда бывает в Данбери.

Наконец я отбыл, сказав на прощанье Лили:

— Ты славная девчурка, но не надо было так поступать с матерью.

— До свидания, Юджин.

— Всего хорошего, мисс Симмонс.

Прощание вышло не особенно сердечным.

Тем не менее, вскоре мы снова увиделись, на сей раз в Нью-Йорке. Лили отделилась от матери, покинула Данбери и сняла квартиру без горячей воды на Хадсон-стрит; в плохую погоду в подъезде собирались пьяницы. Я с трудом поднимался по лестнице — грузный, отбрасывающий громадную тень, с лицом, потемневшим от деревенского загара и спиртного, в жёлтых перчатках из свиной кожи. В мозгу билась одна светлая мысль: «Я хочу, я хочу, я хочу!» Что ж, валяй, сказал я себе, топай дальше! И я продолжал топать по ступенькам в теплом пальто на ватине, в ботинках из свиной кожи под стать перчаткам, с жёлтым бумажником из свиной кожи в кармане, изнемогая от похоти и тревоги. Подняв голову, я увидел Лили, поджидавшую меня на верхнем этаже перед открытой дверью. У неё было круглое белое лицо — точно полная луна. Глаза чисты и прищурены.

— Черт! Как ты можешь жить в этом вонючем притоне?

Туалеты в этом доме выходили в холл; щеколды позеленели от плесени; стекла в дверях были тусклого фиолетового цвета.

Лили подружилась с обитателями трущоб, особенно стариками и женщинами— матерями. Сказала, что понимает, почему, существуя на пособие, они позволяют себе роскошь иметь телевизоры. Разрешала им хранить в своём холодильнике масло и молоко и заполняла за них анкеты органов соцобеспечения. Очевидно, она верила, что делает доброе дело — показывает всем этим итальянцам и прочим иммигрантам, какие американцы хорошие. Искренне пыталась им помочь — суетилась и роняла множество никому не нужных слов.

Наконец мы очутились в её квартире на верхнем этаже. Там тоже было грязно, но, по крайней мере, горел свет. Мы сели поболтать. Лили сказала:

— Неужели ты выбросишь на ветер остаток твоей жизни?

С Фрэнсис это был глухой номер. После моей демобилизации между нами только один раз произошло нечто личное. Все остальные попытки ни к чему не привели, так что я оставил её в покое. Если не считать одного разговора поутру на кухне, который развёл нас ещё дальше друг от друга. Всего лишь несколько слов. Что-то вроде этого:

— Что ты собираешься делать дальше? — осведомилась жена. (Я тогда утратил интерес к ферме).

— Интересно, мне ещё не поздно стать врачом? Поступить в медицинский колледж?..

Обычно бесстрастная, чтобы не сказать кислая, Фрэнсис расхохоталась мне в лицо. Все время, пока она смеялась, я не видел ничего другого, кроме чёрной бездны — её открытого рта без единого промелька зубов, что странно, потому что у неё определённо есть зубы, изумительной белизны. Куда они делись?

— Ладно тебе, — пробормотал я.

То есть, Лили была абсолютно права. Тем не менее, это ни к чему не привело.

— Я хочу родить ребёнка, — призналась она. — Сколько можно откладывать? Через несколько лет мне стукнет тридцать.

— Я-то тут при чем?

— Мы должны соединить наши судьбы.

— Кто сказал?

— Нам не прожить друг без друга.

Так тянулось около года. Ей так и не удалось меня заарканить. Я не мог поверить, что все так просто. Тогда она выскочила замуж за биржевого маклера из Нью-Джерси, по фамилии Хазард. Задним числом я вспоминаю, что Лили несколько раз произнесла эту фамилию, но я счёл это обыкновенным шантажом. Потому что она и есть шантажистка. Как бы то ни было, она сочеталась с ним законным браком. Я взял Фрэнсис и двоих детей и на целый год уехал в Европу. Во Францию.

В детстве мне довелось несколько лет прожить на юге Франции, близ города Альби, где мой отец занимался научными исследованиями. Он был крупным мужчиной, солидным и чистоплотным. Носил длинные подштанники из ирландского полотна, убирал шляпы в коробки с алой бархатной подкладкой и выписывал обувь из Англии, а перчатки — из Рима. Довольно сносно пиликал на скрипке. Мама кропала стишки в Альбийском соборе. Те времена безвозвратно канули.

Мы не поехали в Альби. Фрэнсис посещала Коллеж-де-Франс, где окопались все знаменитые философы. С жильём было туго, но я снял квартиру у одного русского князя. В «Вог» есть упоминание о его дедушке — министре в правительстве Николая I. Статный, с мягкими аристократическими манерами, князь женился на испанке; тёща, сеньора Гирландес, его буквально заездила. Бедняга не знал, куда от неё деться. Кончилось тем, что жена с детьми перебрались к тёще, а он — в комнату горничной в мансарде. Я говорил о своих трех миллионах баксов? Наверное, мне следовало ему помочь. Но в то время я был одержим пресловутой формулой: «Я хочу, я хочу, я хочу!» Бедный князь! Тут ещё у него разболелись дети; он сказал, что, если дела не поправятся, он выбросится из окна мансарды.

С непреходящим чувством вины я жил в его апартаментах, спал на его кровати и дважды в день совершал омовения в его ванной. Вместо того, чтобы пойти мне на пользу, эти горячие ванны лишь усугубили мою тоску. После того, как Фрэнсис посмеялась над моей мечтой о врачебной карьере, я перестал делиться с ней своими мыслями. Целыми днями слонялся по Парижу. Посетил фабрику гобеленов, кладбище Пер-Лашез и Сен-Клод. Единственным человеком, которого интересовала моя жизнь, была Лили Хазард. В «Америкэн экспресс» я получил от неё записку, нацарапанную на обратной стороне уведомления о свадьбе. Это выбило меня из колеи, а так как кругом было полно проституток, я прибегнул к их услугам. Но ни одна не заглушила в моей душе тоскливый призыв: «Я хочу, я хочу, я хочу!

«Вот бы Лили приехала во Францию», — думал я. И она действительно приехала. Исколесила в такси весь город — и в конце концов настигла меня на станции метро «Вавен». Услышав своё имя, я вгляделся и увидел её сияющее лицо в окне машины старого образца. Она распахнула дверцу и с трудом удержалась на подножке. О, это разгорячённое, но все равно белое, почти прозрачное лицо! Полная, элегантная шея! Её верхняя губа дрожала от радости.

Но и взволнованная, она помнила о своих резцах и не размыкала губ. Какое мне было дело до её новых фарфоровых зубов? Хвала Господу за милости, которые Он время от времени ниспосылает нам, грешным!

— Лили! Привет, детка! Каким ветром?

Я страшно обрадовался. Конечно, в её глазах я был разгильдяем, но, тем не менее, представлял кое-какую ценность; она считала меня заслуживающим жизни, а не смерти (ещё один такой год в Париже — и что-то во мне бесповоротно заржавело бы); верила, что из меня может выйти что-либо путное. Она меня любила.

— Куда ты дела своего благоверного?

Мы катили по бульвару Распая, по направлению к её отелю. Лили ответила:

— Я хотела иметь ребёнка. Думала, ещё немного — и это станет невозможным из-за возраста (ей было двадцать семь). Но, подъезжая к церкви, вдруг поняла, что совершаю ужасную ошибку. У светофора я попыталась выскочить из машины, прямо в подвенечном платье, но он схватил меня и втащил внутрь. И двинул в глаз. Хорошо, что на мне была вуаль: глаз почернел и распух. Все время, пока длилась церемония, я плакала. Кстати, я потеряла мать.

— Как, этот сукин сын подбил тебе глаз? — возмутился я. — Ну, попадись он мне — мокрого места не останется! Прими мои соболезнования.

Я поцеловал её в глаза. Тут мы как раз подъехали к отелю на Набережной Вольтера и в мгновение ока очутились на седьмом небе — в объятиях друг у друга. Неделя ничем не замутнённого счастья. Где мы только не побывали! И все это время за нами следовал частный детектив, нанятый моей женой. Наконец мне это надоело. Я взял напрокат автомобиль, и мы стали объезжать города с соборами. А потом Лили в своей очаровательной манере начала отравлять мне жизнь.

— Думаешь, ты сможешь прожить без меня? Нет — так же, как я без тебя. Я захлёбываюсь тоской. Почему, по-твоему, я бросила Хазарда? Из-за тоски. Его поцелуи нагоняли на меня бешеную тоску. Мне было так одиноко! А когда он…

— Хватит, Лили. Не надо об этом.

— Когда он заехал мне в глаз, мне вдруг стало легче. В этом, по крайней мере, не было фальши. Не хочу больше захлёбываться тоской.

Кончилось тем, что я запил — даже сильнее, чем прежде. И в пьяном виде посещал соборы: в Амьене, Шартре, Везуле и так далее. Зачастую Лили приходилось самой садиться за руль. Автомобиль был маленький (не помню, то ли с откидывающимся верхом, то ли вообще без верха), и мы, с нашими габаритами, возвышались над сиденьями, как две башни: брюнет и блондинка, урод и красавица. Ради меня она припёрлась из Америки, а я не дал ей довести её миссию до конца. Мы покрыли солидное расстояние от Бельгии до Масеба. Для тех, кто любит Францию, море удовольствия, но я не из их числа. Лили день и ночь бубнила проповедь: смысл жизни — в том-то, а не в том-то; это хорошо, а то плохо; это — жизнь, а то — смерть; это — иллюзия, а то — реальность. К тому же она имеет привычку пришепетывать. Должно быть, в пансионе, где она училась, считалось, что настоящие леди говорят тихо, — вот она и стала бормотать себе под нос, а я туговат на правое ухо, плюс ветер, плюс шуршание шин, плюс гудение двигателя, — в общем, я практически ничего не слышал, но, судя по выражению радостного волнения на её чистом, белом лице, Лили продолжала загонять меня в угол. Я познакомился со множеством её неряшливых привычек. К примеру, она забывала стирать бельё — кончалось тем, что я сам заставлял её это делать. Очевидно, причиной была её страсть к философии, потому что, когда я буркнул: «Постирай нижнее бельё!», — она открыла дискуссию. Я заявил: «Свиньи на моей ферме — и те чистоплотнее тебя!» Дебаты продолжились. Лили особенно упирала на то, что, дескать, земля — грязная. Зато постоянно находится в процессе перемен.

— Обычный человек не способен полностью воспроизвести круговорот азота, — возразил я.

— Да, но любовь творит чудеса!

— Заткнись!

Она и не подумала обижаться. Ей стало жаль меня!

Путешествие продолжалось. Я оказался двойным заложником: во-первых, религии и красоты церквей, которой я не мог не заметить даже в подпитии, а во-вторых, Лили, её лучистой радости, бормотания и объятий. Она без конца повторяла: «Возвращайся со мной в Америку! Я специально за этим приехала».

— Нет, Лили. Если бы у тебя было сердце, ты бы не стала меня мучить. Не забывай, черт побери, я — кавалер «Пурпурного сердца», я сражался за родину. Мне пятьдесят с чем-то лет, у меня хлопот полон рот.

— Тем более пора наконец что-то сделать со своей жизнью.

В Шартре я пригрозил:

— Если ты не уймёшься, я размозжу себе голову.

Это было жестоко с моей стороны: ведь я знал, что её отец застрелился после семейной ссоры. Это был обаятельный человек с разбитым сердцем, любящий и сентиментальный. Он возвращался домой, пропитавшись виски, и распевал для Лили с кухаркой старинные народные песни. Шутил, выбивал чечётку, рассказывал анекдоты и разыгрывал чувствительные сценки из водевилей (ну, не подлость по отношению к собственному ребёнку?) Лили так часто и подробно о нем рассказывала, что я и сам проникся к старику любовью пополам с презрением. «Ну, ты, доморощенный чечеточник, пожилой герой— любовник, разбиватель сердец, жалкий шут, пошляк, деревенщина! — мысленно обращался я к его призраку. — Во что ты превратил свою дочь — и посадил мне на шею!» Поэтому, когда я пригрозил самоубийством — дело было в Шартрском соборе, — Лили едва не задохнулась. Лицо озарилось перламутровым светом. Она молча простила меня.

— Мне плевать на твоё прощение!

Мы окончательно разругались в Везуле. Наш визит в этот город с самого начала был отмечен некоторой странностью. У нашего автомобиля спустила шина.

Погода была отменная; я отказался поставить машину в гараж, и — подозреваю — администрация отеля сама подстроила неисправность. Я орал на администратора до тех пор, пока он не закрыл окошко. Я быстро заменил шину и при этом даже обошёлся без домкрата — просто подложил камень. После обмена любезностями с управляющим моё настроение улучшилось. Мы осмотрели собор, купили килограмм земляники в бумажном кульке и вышли за крепостную стену погреться на солнышке. С лип сыпалась жёлтая пыльца; среди яблоневых стволов цвели дикие розы: бледно-красные, густо-красные, огненно-красные, до боли великолепные, яркие, как гнев, приятные, как наркотики. Лили сняла блузку и подставила солнцу плечи. Потом освободилась от комбинации, а ещё через несколько минут её лифчик, так же, как она сама, очутился у меня на коленях. Я с досадой произнёс:

— С чего ты взяла, будто мне этого хочется?

Потом, под воздействием роз, употребил смягчённый вариант:

— Неужели тебе мало просто любоваться кладбищем?

— Это сад, а не кладбище!

— У тебя же только вчера началась менопауза. Что на тебя нашло?

Она высказалась в том смысле, что раньше я не возражал, и это было правдой.

— А сейчас возражаю, — парировал я, и мы так сильно поцапались, что я велел ей ближайшим поездом убираться в Париж.

Лили промолчала. Наконец-то я её достал! Ничего подобного: такая горячность явилась в её глазах доказательством любви. Её безумное лицо побагровело от страсти и ликования.

— Будь ты проклята, психопатка несчастная! — вырвалось у меня.

— Может быть, я и психопатка — без тебя, — ответствовала Лили. — Может быть, я чего-то и недопонимаю. Но когда мы вместе, я ЧУВСТВУЮ!

— Черта с два ты чувствуешь! Держись от меня подальше. Ты разрываешь мне сердце.

Я вывалил её дурацкий чемодан с нестиранным бельём на платформу и, всхлипывая, развернулся на привокзальной площади небольшого городка в двадцати километрах от Везуля. И поехал по направлению к югу Франции. Я остановился в местечке под названием Баньоль-сюр-Мер, где есть морская станция с огромным аквариумом. Там со мной произошёл странный случай. Смеркалось. Я засмотрелся на осьминога, а он — прижавшись мягкой головой к стеклу — засмотрелся на меня. Эта расплющенная плоть была бледной и зернистой. Глаза что-то холодно говорили мне. Но ещё больше говорила мягкая голова в крапинку. В броуновском движении крапинок чувствовался космический холод; мне показалось, будто я умираю. За стеклом пульсировали и подрагивали щупальца; пузырьки воздуха устремлялись вверх, и я подумал: «Это уже конец».

Вот и все о моей угрозе покончить с собой.




ГЛАВА 3


А теперь — несколько слов о причине моего бегства в Африку.

Я вернулся с войны с намерением заделаться свиноводом. Возможно, в этом выразилось моё отношение к жизни в целом.

Монте-Кассино вообще не следовало бомбить; кое-кто относит эту варварскую акцию на счёт непроходимой тупости генералов. Но после сей кровавой бойни, где полегло множество техасцев и где была разгромлена моя собственная часть, из первоначального состава остались только Ники Гольдштейн и я, что странно, так как по сравнению с остальными мы были гулливерами, то есть идеальными мишенями. Позднее я и сам получил ранение — подорвался на противопехотной мине. Но однажды, еше до этого, мы с Гольдштейном грелись на солнышке под оливами (их кружевные кроны отлично пропускают солнечные лучи), и я спросил, что он собирается делать после войны. Он ответил:

— Мы с братом, если вернёмся домой целыми и невредимыми, хотим разводить норок в Катскилле.

В ответ я возьми да и брякни — или это сделал вселившийся в меня дьявол?

— А я буду разводить свиней.

Не успела эта гадость слететь у меня с губ, как я осознал: не будь Гольдштейн евреем, я, скорее всего, сказал бы «разводить скот», а не «свиней». Но отступать было уже поздно. Так что, насколько мне известно, теперь Гольштейн с братом содержат ферму по разведению норок, а я… нечто иное. Я взял роскошные старинные постройки: конюшни с обшитыми панелями стойлами (в прежние времена за лошадьми богачей уход был, как за оперными примадоннами) и все ещё крепкий амбар с бельведером (шедевр архитектуры) — и населил свиньями, создал королевство свиней, разбросав свинарники по газонам и между цветочными клумбами. Когда дело дошло до оранжереи, я позволил свиньям хорошенько порыться в земле и полакомиться луковицами ценнейших сортов. Статуи из Флоренции и Зальцбурга они перевернули с ног на голову. Всюду воняло компостом, помоями, свиньями и их экскрементами. Раздражённые соседи натравили на меня санитарного инспектора, доктора Буллока.

Что до моей жены Фрэнсис, то она ограничилась лаконичным требованием:

— Держи их подальше от подъездной аллеи.

— Попробуй только их тронуть, — пригрозил я. — Эти животные — часть меня самого.

Доктору Буллоку я сказал:

— Проклятые штафирки, натравили вас на меня! Они что, совсем не едят свинины?

Если ваш путь когда-нибудь лежал из Нью-Джерси в Нью-Йорк, не обратили ли вы внимания на островерхие домики и аккуратные огороженные площадки — точь в точь как образцовые немецкие деревеньки? Долетали ли до вас их запахи — перед тем, как поезд нырнёт в туннель, проходящий под Гудзоном? Это — свинооткормочные станции. Там доводят до кондиции свиней, отощавших за время путешествия из Айовы и Небраски. В общем, я — тот, кто имеет дело со свиньями. Помните, как пророк Даниил предостерегал Навуходоносора: «Тебя отлучат от людей, и обитание твоё будет с полевыми зверями»? Свиньи пожирают своё отродье, чтобы удовлетворить потребность в фосфоре. Их, как женщин, преследуют болезни щитовидной железы. О, я досконально изучил этих умных, обречённых животных! Ибо все свиноводы сходятся в одном: свиньи действительно очень умны. В своё время это открытие причинило мне моральную травму. Но, если я не лгал Фрэнсис и свиньи действительно стали частью меня самого, странно, что я полностью утратил к ним интерес.

Однако это не приближает нас к ответу на вопрос о причине моего паломничества в Африку, так что попробуем начать с другого конца.

Может, рассказать вам о моем отце? Он был известной личностью, носил бороду и играл на скрипке. Кроме того…

Нет, это к делу не относится.

Тогда вот: мои предки ограбили индейцев, оттяпав у них изрядный кусок земли. Ещё больший кусище они получили от властей, ловко обставив других поселенцев, так что я унаследовал огромное поместье.

Снова не то. При чем тут Африка?

Тем не менее, объяснение необходимо, потому что мне посчастливилось сделать жизненно важное открытие, и я должен им поделиться. Главная трудность состоит в том, что все случилось словно во сне.

Это произошло лет через восемь после окончания войны. Я успел развестись с Фрэнсис и жениться на Лили, и меня не покидало ощущение, что нужно срочно что-то делать. Вот я и подался в Африку вместе с другим миллионером и моим приятелем, Чарли Элбертом.

Я — человек скорее военного, нежели гражданского, склада характера. Однажды, будучи в армии, я подцепил вшей и пошёл в медпункт за порошком. Узнав о моей беде, четверо медиков вытащили меня обратно на улицу, раздели догола, обильно покрыли всего мыльной пеной и сбрили все волосы до единого: сзади, спереди, под мышками, внизу живота, усы, брови и так далее. Дело было на береговой линии Салерно; мимо катили грузовики с американскими солдатами, сновали местные жители: прежде всего дети и женщины. Солдаты скалили зубы и шутливо подбадривали меня; итальянцы хватались за животики. Хохотал весь прибрежный район и даже я сам — не оставляя попыток укокошить всех четверых. Наконец они слиняли, оставив меня в чем мать родила: лысым, безобразным, во власти нестерпимого зуда, хохочущим и изрыгающим проклятия. Есть вещи, которые не забываются; позднее человек видит их в правильной перспективе и даёт им верную оценку. Все это: и ослепительно-прекрасное небо, и бешеный зуд, и бритва, и Средиземноморье — колыбель человечества, и прозрачный воздух, и ласковые воды, где под пение сирен заблудился Одиссей, — навсегда запечатлелось в моей памяти.

Кстати, вши нашли убежище в некоей расщелине, так что впоследствии я ещё имел дело с этой публикой.

Война оставила глубокий след в моей душе. Я был ранен: наступил на противопехотную мину. Мне дали медаль «Пурпурное сердце»; пришлось полежать в госпитале в Неаполе. Несмотря ни на что, я был благодарен судьбе, сохранившей мне жизнь. В целом этот период подарил мне множество ярких впечатлений и неподдельных эмоций — как раз то, в чем я постоянно испытываю потребность.

Прошлой зимой я колол дрова, и большущая щепка стукнула меня по носу. Стоял мороз, я практически ничего не почувствовал — и вдруг заметил на куртке кровь. Лили закудахтала: «Ты сломал себе нос!» Нет, нос не был сломан: помог толстый слой плоти, — однако я довольно долго ходил со шрамом.

Тем не менее, при воспоминании об этом случае мне всякий раз приходило на ум одно и то же: «Вот он, момент истины»! Неужто истина и впрямь приходит к нам с ударами судьбы? Ведь и Лили, когда Хазард заехал ей в глаз, почувствовала нечто похожее.

И таким я был всегда: сильным, здоровым, агрессивным. В детстве я слыл драчуном; во время учёбы в колледже специально носил золотые серьги, чтобы спровоцировать стычку. Дабы ублажить отца, я-таки отхватил степень магистра искусств, но продолжал вести себя, как неотёсанный мужлан. После помолвки с Фрэнсис поехал на Кони-Айленд и вытатуировал её имя у себя на груди алыми буквами. Нельзя сказать, чтобы это заставило её оттаять. После Победы, в возрасте сорока шести — сорока семи лет, я увлёкся свиньями, а затем признался Фрэнсис, что меня тянет к медицине. В юности моими кумирами были сэр Уилфред Гренфелл и Альберт Швейцер. Фрэнсис подняла меня на смех.

Что прикажете делать с таким темпераментом? Один психолог объяснил мне, что, обрушивая свой гнев на неодушевлённые предметы, мы не только проявляем заботу о живых существах, но и изгоняем из себя дьявола. Я усмотрел в этом рациональное зерно и стал с энтузиазмом экспериментировать: колол дрова, поднимал тяжести, пахал землю, клал цементные блоки, месил бетон и готовил компост для свиней. Голый до пояса, как каторжник, крушил валуны кувалдой. Это помогло, но не слишком. Почему-то в моем случае агрессия порождала ещё большую агрессию. Ну, и что прикажете делать? Три миллиона баксов. После уплаты налогов, алиментов и всевозможных издержек у меня все ещё оставалось сто десять тысяч долларов чистого дохода. Зачем они такому буяну? Свиньи — и те оказались прибыльном делом; оказалось, что я совершенно не способен к финансовой неудаче. Но от свиней хоть какой-то толк. Они станут ветчиной, кожей для перчаток, желатином и удобрением. А чем стал я сам? Должно быть, чем-то вроде трофея. Чисто вымытого, облачённого в дорогой костюм. Дом с утеплёнными окнами; полы устелены коврами; на коврах расставлена мебель в чехлах из плотной материи, а чехлы в свою очередь защищены от пыли полиэтиленовой плёнкой. И роскошные обои, и портьеры! Все прибрано, красиво… А это кто там, внутри? Человек. Надо же!

Но приходит — обязательно приходит — день слез и безумия.

Я уже упоминал о постоянно живущем во мне беспокойстве и о внутреннем голосе, заладившем, как попугай: «Я хочу, я хочу, я хочу!» Обычно он заводил свою песню под вечер, а если я пытался его заглушить, становился ещё настойчивее. И все время — одно и то же: «Я хочу, я хочу, я хочу!»

— Чего же ты хочешь? — спрашивал я, но ни разу не дождался ответа.

Временами я нянчился с ним, как с больным ребёнком. Пытался задобрить стишками и конфетами. Водил на прогулку. Качал на ноге. Пел ему песенки, читал книжки. Все без толку. Тогда я облачался в спецовку, залезал на стремянку и белил потолок. Колол дрова. Садился за руль трактора. Возился со свиньями. Так нет же! Это продолжалось в деревне и в городе. Никакая, даже самая дорогая покупка не могу заглушить этот голос. Я взывал к нему:

— Слушай, откройся мне! Что тебя не устраивает? Лили? Хочешь дешёвую шлюху? Твоим голосом говорит похоть?

Но в этом предположении было столько же смысла, сколько во всех остальных. Голос звучал все громче: «Я хочу, хочу, хочу, хочу, хочу!»

Ночами этот чёртов голос не давал мне спать и умолкал только на рассвете. Сам собой. Чего только я не делал! Конечно, в безумный век рассчитывать на полную нормальность — ещё одна форма безумия. Равно как и попытки исцелиться.

Среди средств, к которым я прибегал в борьбе с внутренним голосом оказалась игра на скрипке. Однажды, роясь в чулане, я обнаружил инструмент, на котором играл мой отец, — с узкой шейкой, вогнутым перехватом, свободно болтающимся волосом смычка. Я закрепил его и поводил им по струнам. Раздались резкие, немелодичные звуки. Скрипка, будто живое существо, жаловалась на то, что ею долго пренебрегали. Я вспомнил отца. Вероятно, он с негодованием отверг бы такую мысль, но вообще-то мы из одного теста. Он тоже не умел жить по принципу «тишь, да гладь, да Божья благодать». Иногда бывал груб с мамой. Однажды заставил её две недели подряд валяться в ночной сорочке перед дверью его комнаты, прежде чем простил ей какое-то глупое высказывание, вроде того, что Лили ляпнула по телефону о моей живучести. Он был очень сильным человеком, но когда ему было плохо — особенно после смерти моего брата Дика, — запирался в каком-нибудь укромном уголке и пиликал на скрипке. Я вспомнил его согбенную спину, узкие бедра и, вроде бы, небольшое прихрамывание. Вспомнил побелевшую от возраста бороду — словно рвущийся из глубины души протест. Некогда роскошные бакенбарды больше не курчавились; инструмент отводил их назад; левый глаз скользил по грифу; согнутый локоть то поднимался, то опускался; скрипка дрожала и плакала навзрыд.

Вот я и подумал: почему бы и мне не попробовать? Я убрал скрипку в футляр и повёз в Нью-Йорк, в мастерскую на Пятьдесят седьмой улице. А после того, как её привели в порядок, стал брать уроки у старика-венгра по фамилии Гапоньи, жившего в районе Барбизон-Плаза.

После развода я жил один за городом. Мисс Ленокс — пожилая особа из коттеджа через дорогу наискосок — приходила готовить мне завтрак: больше я ни в чем не нуждался. Фрэнсис осталась в Европе. И вот однажды, мчась на урок по Пятьдесят седьмой улице, я столкнулся с Лили. «Ух ты!» — воскликнул я. С тех пор, как я посадил её на парижский поезд, прошло около года, однако мы незамедлительно возобновили прежние отношения. Её широкое, чистое лицо нисколько не изменилось. Оно не стало — и никогда не станет — спокойным, но оно было прекрасно. Единственная перемена: Лили окрасила волосы в оранжевый цвет — в чем, по-моему, не было никакой необходимости — и разделила на прямой пробор, так что они обрамляли лоб, как две половинки занавеса. Беда многих красивых женщин — в недостатке вкуса. Лили прибегла к туши, и теперь её глаза были разной длины. Что прикажете делать, если такая женщина, ростом под шесть футов, напяливает на себя костюм из зеленого бархата, вроде того, которым обивают полки в спальных вагонах, и отчаянно шатается в туфлях на высоченных каблуках? Один взгляд — и она сбрасывает с себя все нормы приличия, как будто сбрасывает зелёный бархатный костюм, шляпу, блузку, чулки и грацию, и вопит на всю округу: «Джин! Я ужасно соскучилась! Без тебя моя жизнь — одни страдания»!

В действительности она заявила следующее:

— Я помолвлена.

— Как, опять?!

— Решила последовать твоему совету. Ты сказал, нам достаточно быть друзьями. В целом мире у нас нет более близких друзей. Ты занимаешься музыкой?

— Или участвую в битве гангстеров, — ответил я, маскируя шуткой смущение. — Потому что в таком футляре может быть либо скрипка, либо автомат.




Она забормотала себе под нос что-то о женихе. Я оборвал её на полуслове.

— В чем дело? Если у тебя заложен нос, высморкайся и говори нормально.

Что это ещё за жаргон «Лиги плюща»? Шёпот вместе внятной, отчётливой речи. Так говорят с простонародьем, чтобы они кланялись, иначе не расслышат. К тому же, ты прекрасно знаешь, что я туговат на ухо. Твой избранник учился в Сент-Поле? Или в Шото?

Она уже внятно произнесла:

— Я потеряла мать.

— Какой ужас! Секундочку — разве ты не говорила мне об этом во Франции?

— Говорила.

— Так когда же она умерла?

— Два месяца назад. В прошлый раз я солгала.

— Ничего себе! Это что, игра такая — похороны матери? Пыталась меня околпачить?

— Да, Джин, это очень дурно с моей стороны. Я не хотела ничего плохого. Но на сей раз это правда. — Её глаза заблестели в преддверии слез. — Она нас покинула. Мне пришлось нанять самолёт, чтобы развеять прах над озером Джордж, как она просила.

— Мне очень жаль.

— Я с ней все время ссорилась, — покаянно произнесла Лили. — Как в тот раз, когда привела тебя домой. Но у неё была бойцовская натура, у меня тоже.

Что до моего жениха, то ты прав: он окончил Гротон.

— Надо же!

— Он очень хороший человек. Не то, что ты думаешь. Порядочный, помогает родителям. Но иногда я спрашиваю себя: могу ли я без него жить? — и отвечаю: «Да». Я потихоньку учусь быть одной. В нашем распоряжении — весь мир. Современной женщине не обязательно выходить замуж. Существует множество доводов в пользу одиночества.

Знаете, у меня иногда возникает подозрение, что жалость — очень опасная штука. Она заводит человека в ловушку. У меня сердце обрывалось кровью от жалости к Лили, и она тотчас попыталась поймать меня на крючок.

— Конечно, детка. Что же ты будешь делать?

— Я продала наш дом в Данбери. Теперь у меня квартира. Но мне давно хотелось подарить тебе одну вещь; я послала её по почте.

— Мне ничего не нужно.

— Это коврик. Ты ещё не получил посылку?

— На черта мне твой христоподобный коврик? Это из твоей спальни?

— Нет.

— Врёшь. Определённо из спальни.

Она упорно отрицала. Когда коврик доставили, мне пришлось за него расписаться. Он был багдадского производства и жутковатый на вид: линялого горчичного цвета, с голубыми веточками. Кое-где нити истёрлись от времени. Словом, такой противный, что мне даже стало смешно. Я отнёс его в подвальное помещение, где устроил себе музыкальную студию, и бросил на пол. Я сам заливал бетон и пожмотничал, так что ногам было холодно. К тому же я надеялся с помощью ковра улучшить акустику.

Ну вот, я ездил в город к учителю музыки, Гапоньи, и между делом встречался с Лили. Это тянулось полтора года, а потом мы поженились. Родились близнецы. Что же касается скрипки, то я не Хейфец, но продолжал играть. И что вы думаете — со временем во мне вновь прорезался — и звучал с каждым днём все громче и настойчивее — внутренний голос: «Я хочу, я хочу, я хочу!» Семейная жизнь с Лили оказалась не совсем тем, что доктор прописал; она же, на мой взгляд, получила больше, чем ожидала. После того, как она по— хозяйски ознакомилась со всем имением, у неё явилась прихоть: её портрет в полный рост, которому надлежало пополнить собой фамильную галерею. Этому портрету Лили придавала огромное значение; его написание длилось многие месяцы, вплоть до моего бегства в Африку.

Вот типичное утро моей жизни с Лили. Выйдем из дома: там настоящий свинарник. Представьте себе погожий, бархатный денёк ранней осени, когда солнышко золотит сосны, а в воздухе ощущается присутствие прохлады, приятно покалывающей лёгкие. Перед нами — гигантская вековая сосна, а под ней — темнозеленая трава, которой почему-то пренебрегают свиньи и в которой рдеют бегонии. На разрушенном камне — надпись, выбитая по желанию моей матери: «О роза счастья!..». И все. Остальное засыпало хвоей. Солнце, как гигантский каток, утюжит траву. Возможно, под слоем травы и земли покоятся останки, но они давно истлели, превратились в перегной, из которого поднялась трава. Так что они нас нимало не смущают. На ветру трепещут прекрасные цветы. Они щекочут мою открытую грудь, потому что я возлежу на газоне в тени деревьев, в алом бархатном халате, купленном на Рю дн Риволи в тот достопамятный день, когда Фрэнсис произнесла слово «развод». И вот вам пожалуйста — я, как всегда, ищу неприятностей на свою голову. И малиновые бегонии, и изумрудная зелень, и воздух, напоённый пряным ароматом, и нежное золото, и преобразованные останки, и щекочущие прикосновения цветов к моей груди делают меня совершенно несчастным. Я просто с ума схожу. Для другого вся эта роскошь была бы подарком судьбы, но я-то в алом бархатном халате — я-то что здесь делаю?

Подходит Лили с двухгодовалыми близнецами в коротких штанишках и аккуратных зелёных свитерках; тёмные волосёнки начёсаны на лобики. Лили с открытым, чистым лицом, готовая позировать для портрета. Я стою в своём бархатном халате и грязных фермерских сапогах, так называемых веллингтонах (я предпочитаю их всем остальным за ту лёгкость, с какой они надеваются и снимаются).

Лили начинает карабкаться в автофургон. Я вношу предложение:

— Возьми лучше автомобиль с откидным верхом. Фургон мне понадобится: нужно съездить в Данбери за стройматериалами.

Моё лицо угрюмо. У меня болят зубы. В доме кавардак, но Лили помпезно отбывает к художнику, и детям опять придётся играть в студии, пока мама будет позировать. Она запихивает их на заднее сиденье автомобиля с откидным верхом и трогается с места.

Я спускаюсь в подвальное помещение, беру скрипку и начинаю заниматься по Севчику. Оттокар Севчик разработал технику быстрой и точной смены позиций. Начинающий музыкант учится скользить пальцами по струнам из первой позиции в третью, потом из третьей в пятую, из пятой во вторую и так далее, пока уши и пальцы не натренируются настолько, что научатся легко и точно находить ноты. Даже не нужно играть гаммы — можно начинать прямо с музыкальных фраз, бегая пальцами взад-вперёд по струнам. Труднющая вещь — но Гапоньи говорит, это единственный надёжный способ.

А я, как вы уже знаете, прирождённый борец. Вот этими самыми руками я укрощал свиней. Сбивал с ног хряков, пригвождал к полу и кастрировал. А теперь эти пальцы хватают скрипку за шейку и терзают по Севчику. Шум такой, словно я крошу яичную скорлупу. Тем не менее, если старательно упражняться, рано или поздно запоют ангелы. Я не надеялся подняться до уровня настоящего музыканта. Моей целью было дотянуться до отца.

Так что я продолжал упражняться — старательно, как привык делать практически все. При этом я чувствовал себя так, будто следовал за душой отца, и мысленно взывал к нему: «Папа! Ты узнаешь эти звуки? Это я, Джин, исторгаю их из твоей скрипки, пытаясь приблизиться к тебе»! Дело в том, что я никогда всерьёз не верил, что мёртвые уходят в никуда. Я преклоняюсь перед материалистами, завидую их светлым умам, но не стану лукавить — у себя в подвале я играл для отца и для матери. Выучив новый пассаж, ликовал: «Мам, эта „Юмореска“ — в твою честь». Или — «Послушай, пап, как я исполняю „Размышления“ из „Таис“!» Я играл с чувством, с душой, с любовью — играл на грани нервного срыва. И к тому же пел: «Rispondi! Anima bella![2 - «Ответь! Прекрасная душа!» (ит.).]» (это Моцарт). Или из Генделя: «Он был презираем и гоним, он знал горе и скорбь»… За несколько лет я приспособил подвал к своему вкусу: обшил стены панелями каштанового дерева, установил осушитель воздуха. Там я храню мой маленький сейф, папки с бумагами и военные трофеи. И там же я устроил что— то вроде личного тира. Под ногами — коврик Лили. По её настоянию я избавился от большинства свиней. Но она и сама не отличалась чистоплотностью; по этой или по какой-либо другой причине нам было трудно найти и удержать прислугу. Лили изредка подметала, но не дальше порога, так что у двери всегда были кучки мусора. А когда началась эпопея с портретом, она и вовсе перестала заниматься домом. Она позировала, а я в это время разучивал Севчика и наяривал на скрипке арии из опер под несмолкаемый аккомпанемент внутреннего голоса.




ГЛАВА 4


Так стоит ли удивляться тому, что я махнул в Африку? Как уже было сказано, рано или поздно приходит день слез и безумия.

Я хулиганил, имел неприятности с полицией, угрожал покончить с собой — и вдобавок ко всему, на прошлые Рождественские каникулы к нам пожаловала из пансиона моя дочь Райси. Эта девочка тоже унаследовала кое-какие милые семейные черты. Если говорить начистоту, я боюсь, как бы она не отбилась от рук. Поэтому сказал Лили:

— Позаботься о ней, хорошо?

Моя жена побледнела.

— О, я с удовольствием ей помогу. Но сначала мне нужно завоевать её доверие.

Поставив, таким образом, перед ней задачу, я спустился в студию и сам поразился хриплым, скрежещущим звукам, издаваемым моей скрипкой. Им вторил внутренний голос: «Я хочу, я хочу, я хочу!»

Но вскоре в доме завёлся ещё один посторонний голос. Очевидно, из-за музыки Райси стала часто сбегать из дома, а Лили с художником по фамилии Спор корпели над портретом, который надлежало закончить к моему дню рождения. Однажды Райси поехала в Данбери, навестить школьную подругу. На одной из окраинных улочек города она наткнулась на припаркованный бьюик, откуда слышался странный писк. Райси подошла и заглянула внутрь. На заднем сиденье лежала коробка из-под обуви, а в ней — новорождённое дитя. День был очень холодный, поэтому Райси привезла младенца домой и спрятала в платяном шкафу в своей комнате. Двадцать первого декабря за обедом я сказал:

— Дети, сегодня — день зимнего солнечного противостояния.

В этот момент по вентиляционным трубам до нас донёсся плач младенца. Чтобы скрыть своё изумление, я завёл разговор о чем-то другом, а Лили, сидя напротив меня, тепло улыбалась, не забывая прикрывать верхней губой передние резцы. Я взглянул на Райси — та лучилась тихим внутренним светом. В свои пятнадцать лет девочка стала настоящей красавицей, хотя постоянно имела рассеянный вид. Однако на этот раз рассеянности не было и в помине: ребёнок целиком завладел её вниманием. Не представляя, откуда в доме взялся младенец, я объяснил близнецам:

— Наверное, там, наверху, котёнок.

Но этих не проведёшь!

На кухонной плите я увидел кастрюлю, в которой Лили и Райси стерилизовали бутылочки для молока. Полная кастрюля бутылочек! И вентиляция до позднего вечера разносила по всему дому детский плач.

Я отправился на прогулку. Декабрьские холода сковали развалины бывшего свинячьего королевства. К этому времени я распродал почти всех свиней, не смог расстаться только с несколькими рекордсменами.

Лили застала меня уже в студии, за разучиванием рождественского гимна.

Я рявкнул:

— Чтобы я этого больше не слышал!

— Но, Джин…

— Это все твои штучки! Ты несёшь ответственность за дом!

— Бедный Джин! Уж если ты страдаешь, то страдаешь на все сто! — И она грустно усмехнулась — не над моими страданиями, конечно, а над такой манерой страдать. — Поверь, это никому не нужно — Господу Богу в первую очередь.

— А ты уполномочена делать заявления от имени Господа? Ну, и как ему нравится то, что ты забросила дом ради своего портрета?

— Не думаю, что у тебя есть основания за меня стыдиться.

Наверху надрывался ребёнок — просто не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть без крика, — но мы уклонились от этой темы. Лили заявила, что я придираюсь к ней из-за происхождения: в ней смешалась кровь немки и состоятельного ирландца. Ни черта подобного, я сроду не грешил национализмом! Меня беспокоило совсем другое.

В наше время ни о ком нельзя сказать, что он прочно стоит на ногах. Большинство живёт с ощущением, что они занимают чужое место.

«Ибо кто дождётся пришествия Его? (Имеется в виду — законного владельца). И кто переживёт тот день, когда Он приидет?» (То есть, кто сохранит за собой прежнее место после возвращения хозяина?).

Когда Он (законный владелец) приидет, мы все выстроимся по ранжиру, и возрадуемся в сердце своём, и скажем: «Добро пожаловать, приятель, это все — твоё. Дома и амбары — твои. Красота осени — твоя. Забирай все, поскорее забирай все!»

Возможно, Лили боролась с тем же ощущением и портрет должен был стать доказательством того, что мы с ней — законные владельцы. Но моя личность уже красуется среди фамильных икон. Правда, они там все — в крахмальных воротничках и с бакендардами, а я — в форме Национальной гвардии и со штыком в руке. И что — был мне какой-нибудь прок от этой мазни? Так мог ли я серьёзно относиться к тому, каким способом Лили пыталась решить нашу проблему?

Вот послушайте. Я любил моего брата Дика. Он был самый здравомыслящий из нас, с отличным послужным списком — во время первой мировой сражался, как лев. Но в одном он походил на меня, своего младшего брата, и это его сгубило. Однажды во время отпуска он зашёл с приятелем в греческий ресторанчик близ Платсберга, штат Нью-Йорк. Они заказали по чашке кофе. Брат вынул авторучку, чтобы настрочить открытку домой. Но она упорно отказывалась писать. Дик разозлился и сказал приятелю: «Ну-ка, подержи её повыше!» Приятель поднял ручку над головой, и Дик выстрелом из пистолета выбил её у него из рук. Никто не был ранен, хотя грохот получился неимоверный. Потом оказалось, что пуля, выбив авторучку, задела электрический кофейник, и оттуда аж до противоположного конца зала ударил фонтан кофе. Хозяин-грек вызвал полицию. Когда приятели уходили от погони, автомобиль Дика врезался в парапет на набережной; парни оказались в реке. Товарищ Дика скинул одежду, а мой брат не успел стащить кавалерийские сапоги; наполнившись водой, они утащили его на дно. Вот почему я остался единственным наследником (сестра умерла в 1901 году). В то лето я работал тут, по соседству, у Уилбура — резал автогеном на металлолом старые автомобили…

Но вернёмся в рождественскую неделю. Лили стоит на ступеньках, ведущих из подвала. Париж и Шартр, Везуль и Пятьдесят седьмая улица остались далеко в прошлом. У меня в руках скрипка, а под ногами — злополучный ковёр из Данбери. Алый бархатный халат облекает моё крупное тело. (А охотничья шапка зачем? Понимаете, только в ней я чувствую, что моя голова — единое целое). В глубине дома надрывается младенец.

— Слышишь? — спрашивает Лили.

— Ничего не слышу, я туг на ухо, — отвечаю я, и это сущая правда.

— Как же ты слышишь скрипку?

— Ну, я держу её совсем близко от ушей… Прерви меня, если я ошибаюсь, Лили, но однажды ты вроде бы назвала меня своим лучшим другом.

— Да, но…

— Это выше моего понимания. Уходи.

К двум часам собрались гости. Естественно, они слышали рёв наверху, но были слишком хорошо воспитаны, чтобы задать вопрос. На это я и рассчитывал. Тем не менее, чтобы снять напряжение, предложил гостям посмотреть мой тир в подвале. Желающих не нашлось, и я отправился туда один.

Даже немного пострелял. Трубы разнесли грохот по всему дому. Гости начали спешно прощаться.

Когда ребёнок уснул, Лили уговорила Райси пойти на пруд покататься на коньках. Я купил по паре коньков для каждого члена семьи, и Райси, в её юном возрасте, было трудно противостоять соблазну. После их ухода я отложил скрипку и пробрался в комнату дочери. Тихонько открыл шкаф и увидел ребёнка, сладко почивающего в открытом и не до конца распакованном чемодане Райси, поверх чулок и комбинаций. Ребёнок был цветной и произвёл на меня сильное впечатление. По бокам головы торчали ручонки со сжатыми кулачками. От пояса и ниже он был завернут в импровизированную пелёнку — толстое махровое полотенце. Я склонился над ним, в своём алом халате и веллингтонах. От смущения под охотничьей шапкой зачесалась голова. Что делать? Закрыть чемодан и отвезти в полицию? Глядя на это дитя скорби, я чувствовал себя как фараон перед маленьким Моисеем. Я отвернулся и ушёл гулять по лесу. На замёрзшем пруду звенели полозья санок. Солнце ещё не зашло. Я подумал: «Как бы то ни было, благослови вас Бог, ребятки»!

Поздно вечером, в постели, я уведомил Лили, что созрел для разговора.

— Ах, Джин, как я рада! Наконец-то ты стал воспринимать жизнь такой, как она есть.

— Что?! Да я знаю жизнь гораздо лучше тебя, я с ней в прекрасных отношениях, запомни.

Ещё немного — и я разорался. Райси, которая слышала мою ругань и, возможно, видела через дверь, как я стою на кровати в одних трусах и потрясаю кулачищами, должно быть, испугалась за своего подопечного. Двадцать седьмого декабря она сбежала с младенцем. Не желая связываться с полицией, я позвонил Бонзини, частному агенту, который в прошлом выполнил несколько моих поручений. Но прежде, чем он успел напасть на след, позвонила директриса: Райси вернулась в пансион и прячет у себя в спальне ребёнка.

Я сказал Лили:

— Поезжай туда.

— Но как же?..

— Откуда я знаю, как!

— Я не могу оставить близнецов.

— Ты не можешь оставить портрет — я прав? Ещё немного — и я спалю дом со всеми произведениями живописи!

— Не в том дело, — забормотала Лили. — Я уже привыкла к твоему непониманию. Раньше я хотела, чтобы ты меня понимал, но, наверное, можно жить и без этого. Может, это грех — хотеть, чтобы тебя понимали?

Пришлось ехать самому. Директриса сказала, что Райси должна немедленно покинуть заведение, так как она и до этого уже схлопотала испытательный срок.

— Мы обязаны думать о психологическом комфорте других воспитанниц.

— Вы что, спятили? — возразил я (откровенно говоря, во хмелю). — Да остальные могут брать у Райси уроки доброты, а это важнее психологии. Райси — импульсивная натура. Из нынешних восторженных девиц. Просто она мало говорит.

— Чей это ребёнок?

— Она сказала моей жене, что нашла его в Данбери, в припаркованном автомобиле.

— Нам она говорит другое. Будто бы она — его мать.

— Вы меня удивляете. Кажется, уж вам-то следовало бы в этом разбираться. У неё и груди-то появились только прошлым летом. Райси — девственница. Она в миллион раз целомудреннее нас с вами.

Пришлось забрать Райси из школы.

Я сказал ей:

— Дочка, ребёнка нужно отдать. Тебе ещё рано иметь малыша. Его настоящая мама хочет вернуть его. Она передумала.

Теперь я понимаю, что, разлучив её с младенцем, я нанёс дочери душевную травму. После того, как мы сдали ребёнка властям, Райси стала вялой, апатичной. Напрасно я взывал к её разуму: «Ты же понимаешь, что на самом деле не являешься его матерью?» — она больше не произнесла ни слова.

Я отвёз её в Провиденс, где жила сестра Фрэнсис и где предстояло обосноваться моей дочери. По дороге ещё раз попробовал объясниться:

— Милая, так поступил бы всякий отец.

Все без толку. Тихая радость, которой моя девочка лучилась двадцать первого декабря, навсегда погасла.

В поезде, возвращаясь домой из Провиденса, я всю дорогу скрипел зубами, а потом пошёл в бар и разок сыграл в солитёр. Кое-кто хотел составить мне компанию, но я дал понять: со мной сейчас лучше не связываться. В Данбери кондуктор и ещё один парень помогли мне выйти и усадили на скамейку. Я всю дорогу бормотал: «ПрОклятая страна! Здесь явно что-то не так. Кто-то её проклял».

Начальник станции был моим давним знакомым. Он славный малый и не дал копам забрать меня в участок. Я позвонил Лили, и она прикатила за мной на автофургоне.

Но настоящий день слез и безумия начинался так. Зимнее утро. Мы с женой ссоримся за завтраком из-за жильцов. В своё время Лили отремонтировала и подвергла реконструкции одно из немногих строений в моем поместье, которое я не отвёл под содержание свиней (по причине его ветхости и неудачного расположения). Честно говоря, я пожмотничал и вместо замазки решил обойтись сухой штукатуркой. Ну, и ещё кое-где сэкономил. Лили устроила новый туалет, покрасила внутри и снаружи. Но в ноябре из-за недостатка изоляционных материалов жильцы начали мёрзнуть. Книжные люди, они мало двигались и не могли сами себя согреть. После нескольких жалоб они заявили, что съезжают. «Скатертью дорога», — ответил я Лили, когда она пришла ко мне с этой новостью. Естественно, затраченного не вернёшь, но пусть выметаются.

Так что обновлённая постройка пустовала, а деньги, вложенные в ДСП, новые унитаз и раковину, оказались выброшенными на ветер. Вдобавок жильцы оставили после себя кота. Вот я и разошёлся за завтраком. Стукнул кулаком по столу и опрокинул кофейник.

Внезапно Лили смолкла и прислушалась. Я последовал её примеру.

— Джин, ты не видел в последние четверть часа мисс Ленокс? Она пошла варить яйца.

Мисс Ленокс жила через дорогу и приходила готовить нам завтрак. Странное существо в шотландском берете, с багровыми комковатыми щеками и, как все старые девы, с придурью. Шастала по углам, как мышь, и утаскивала домой пустые бутылки, картонные коробки и прочий хлам.

Я пошёл на кухню и увидел это несчастное создание замертво лежащим на полу. Сердце пожилой женщины не выдержало моего буйства. Яйца по-прежнему варились в кастрюльке на огне. Я выключил газ и дотронулся до маленького беззубого лица — оно уже начало остывать. Душа неуловимой струйкой воздуха вылетела в окно. Конец. Все вокруг — зимний сад, снег, кора, ветви — пыталось довести это до моего сознания. КОНЕЦ.

Я ничего не сказал Лили. Зачем-то нацарапал на листке бумаги: «Не беспокоить» — и, приколов к юбке покойницы, отправился к ней домой.

В её коттедже мне пришлось перебираться из комнаты в комнату сквозь нагромождения ящиков, старых детских колясок и картонных коробок, которые она собирала. Коляски были образца прошлого века, так что где-то здесь могла быть и моя младенческая люлька. На полу валялись пустые бутылки, лампы, маслёнки, подсвечники, хозяйственные сумки, набитые верёвками и тряпьём. А на стенах красовались календари, вымпелы и старинные фотографии.

И вот что я подумал: «Господи, какой стыд! До чего мы докатились! Что творим! Впереди — наш последний приют, тесная комнатка без окон и дверей. Так, ради Бога, Хендерсон, сделай над собой усилие, найди какой-нибудь выход! Ты тоже сдохнешь от этой заразы. Смерть уведёт тебя за собой — и ничего не останется, кроме мусора. Но сейчас-то у тебя ещё что-то есть! Ради этого последнего — срочно уноси ноги!

Лили проливала слезы над несчастной старушонкой.

— Джин, зачем ты сделал эту надпись?

— Чтобы до появления коронёра её никто не трогал. Так положено по закону. Я сам к ней почти не прикасался.

Я предложил Лили выпить — она отказалась. Тогда я наполнил графин «бурбоном» и залпом опорожнил его. И не получил ничего, кроме изжоги. Никакому виски было не под силу отменить прискорбный факт: старушка стала жертвой моей дикости, не выдержала её, как другие не выдерживают духоту или подъем по высокой лестнице. Лили это тоже поняла и забормотала что-то себе под нос. Однако потом заткнулась. Бледное лицо потемнело.

Когда катафалк свернул на подъездную аллею, я сказал Лили:

— Помнишь, Чарли Элберт собирался в путешествие по Африке? Он отбывает через пару недель. Давай поставим «бьюик» в гараж: тебе вряд ли понадобятся два автомобиля.

И она впервые не стала возражать.

— Может, тебе и впрямь лучше на время уехать.

— Надо же что-то делать.

Так мисс Ленокс отправилась на погост, а я — в аэропорт в Айлдуайлде, чтобы лететь в Африку.




ГЛАВА 5


Я познакомился с Чарли Элбертом, ещё когда под стол пешком ходил. Мы вместе посещали школу танцев; такая дружба не забывается. Чарли на год младше меня и лишь незначительно уступает мне богатством, но после смерти матери должен унаследовать ещё одно состояние. С ним-то я в поисках выхода и рванул в Африку — и, похоже, дал маху, но как бы я добрался туда сам по себе? Для такого путешествия нужен предлог. Для Чарли и его жены таким предлогом стало желание пофотографировать тамошних жителей и диких зверей, потому что во время войны Чарли числился фотографом в армии Паттона. Он так же, как и я, не мог усидеть дома, вот и освоил ремесло фотографа.

Ну вот. В прошлом году я попросил Чарли приехать и запечатлеть на фотоплёнке несколько свиней. Он обрадовался возможности блеснуть мастерством и действительно сделал ряд отменных снимков. А когда мы вернулись в усадьбу, признался, что помолвлен. Я сказал:

— Чарли, ты кое-что смыслишь в шлюхах, но велики ли тви познания по части благородных девиц?

— Невелики, — согласился он. — Но она — уникум.

— Знаем мы этих уникумов!

Тем не менее, мы спустились в студию и выпили за помолвку. Чарли попросил меня стать шафером на свадьбе. Мы пили и предавались воспоминаниям о школе танцев, вызывая друг у друга ностальгические слезы. И растрогались до того, что он предложил мне сопровождать их в Африку, где они собирались провести свой медовый месяц.

Я явился на свадьбу и оказал Чарли моральную поддержку. Но после церемонии забыл поцеловать новобрачную, чем заслужил её холодность, а затем и враждебность.

Стараниями Чарли экспедиция была снаряжена по последнему слову техники. У нас были переносной генератор, душ, горячая вода — я лично все это воспринял критически.

— Чарли, — увещевал я приятеля, — на фронте мы обходились без подобной роскоши. Черт возьми, мы же солдаты, закалённые солдаты!

Видит Бог, мне претило путешествовать по Африке в таких условиях.

Но вообще-то я собирался остаться там навсегда. В Нью-Йорке, покупая билет на самолёт, мне пришлось выдержать трудный бой со своими сомнениями: брать или не брать обратный билет? Чтобы доказать самому себе серьёзность своих намерений, я взял билет только в один конец. Так что мы вылетели из Айдлуайлда в Каир. Там я сел в экскурсионный автобус, чтобы совершить паломничество к сфинксу, а дальше мы полетели внутренним рейсом. Африка ещё с воздуха произнесла на меня сильное впечатление. Сверху она действительно походила на древнюю колыбель человечества. Паря над облаками на высоте три тысячи миль, я почувствовал себя этаким небесным семенем. Из трещин в земной коре, отражая небесную синь, сверкали реки. Я грезил наяву, глядя на облака сверху вниз, и с изумлением думал о том, что в детстве точно так же предавался мечтам, глядя на них снизу вверх. А если твоему поколению, как до сих пор ни одному другому, выпадает любоваться облаками с обеих сторон, тебе легче смириться с перспективой безвременной кончины. Тем не менее, мы каждый раз ухитрялись благополучно приземлиться.

Явившись в Африку с грузом проблем, я не мог не удивляться: «О, как щедра и разнообразна жизнь!» Я поверил, что обрету здесь свой великий шанс. Жара, буйство красок — все это оказало на меня благотворное воздействие. Ничто больше не давило на сердце; я не слышал никакого внутреннего голоса. Чарли, его жена, я и несколько туземцев разбили лагерь на берегу какого-то озера. Вода была очень мягкой, с тростниковыми зарослями и подгнившими водорослями; в песке копошились крабы. Среди водяных лилий маневрировали крокодилы, широко раскрывая жаркие пасти. Туда залетали маленькие птички и чистили им зубы. Местные жители почему-то имели грустный вид. На деревьях вместо цветов были перья; вместе со стеблями папируса они напомнили мне погребальные украшения, а после трех недель общения с Чарли (я помогал ему таскать фотокамеру и тщетно пытался заинтересоваться фотографией) я вновь испытал внутренний разлад, вплоть до того, что услышал знакомый голос: «Я хочу, я хочу, я хочу!».

Я сказал Чарли:

— Не хочу тебя обижать, но, похоже, втроём нам тесно в Африке.

Он флегматично посмотрел на меня через солнечные очки. Неужели это тот оголец, с которым я посещал уроки танцев? Как же нас изменило время! Единственное, что осталось от прошлого, это шорты. Элберт сильно раздался в груди, но уступал мне ростом, поэтому был вынужден смотреть на меня снизу вверх.

— Это ещё почему?

— Чарли, я благодарен тебе за возможность исполнить свою давнюю мечту — приехать в Африку, — но, видит Бог, я сделал это не затем, чтобы щёлкать виды. Продай мне один джип, и я оставлю вас в покое.

— Куда же ты поедешь?

— Не знаю. Знаю только, что здесь мне не место.

— Что ж, коли тебе приспичило, валяй, Джин, я тебя не держу.

И все потому, что я забыл поцеловать его жену после церемонии бракосочетания, чего она мне так и не простила. За каким чёртом ей понадобился этот поцелуй? И почему я не поцеловал её? Должно быть, задумался, а она решила, что я ревную Чарли. В результате я испортил им медовый месяц.

— Без обид, ладно, Чарли? Просто такое путешествие — не по мне.

— Все в порядке. Сваливай.

Так я и поступил — организовал свою собственную экспедицию, под стать своему боевому темпераменту. Нанял пару аборигенов из свиты Чарли и, отъехав на некоторое расстояние, почувствовал себя значительно лучше. А спустя несколько дней, движимый потребностью максимально упростить свою жизнь, отказался от услуг одного африканца и провёл длительную беседу со вторым, по имени Ромилайу. Мы достигли полного взаимопонимания. Он сказал: если я хочу свернуть с проторённого пути, он охотно станет моим проводником по неизведанным местам.

— Отлично, — обрадовался я. — Это именно то, что нужно. Я явился на континент не для того, чтобы ссориться с пустой бабёнкой из-за какого-то поцелуя.

— Я вести далеко, далеко, — заверил он.

— Да, дружище! Чем дальше, тем лучше. Ну что ж, в таком случае поехали!

Мы избавились от значительной части багажа, а что касается джипа, то, заметив в глазах Ромилайу восхищённый блеск, я пообещал подарить ему машину после того, как мы побываем «далеко-далеко». Проводник уточнил: он собирается вести меня в такие дебри, куда можно добраться только пешком.

— Вот как? Тогда потопали. Джип покамест законсервируем. Когда вернёмся, колымага твоя.

Он страшно обрадовался. Мы добрались до города Талуси и спрятали джип в каком-то шалаше. Оттуда мы совершили перелёт в Бавентай, бывшая Белланка; у меня было такое чувство, будто у самолёта вот-вот отвалятся крылья. Лётчик-араб вёл машину с босыми ногами. Это был уникальный полет, закончившийся на твёрдой глиняной площадке по другую сторону горы. К нам подошли темнокожие пастухи с сальными колечками волос и вывернутыми губами. Я ещё не видел людей, настолько смахивавших на дикарей, и спросил своего проводника:

— Это и есть то самое место?

— Нет, сэр, — ответил он, произнося «сэр» как «сар».

Оказалось, нам предстоит ещё добрую неделю маршировать на своих двоих.




Я начисто утратил способность ориентироваться, но меня это не заботило. Какая разница — ведь целью моего паломничества было сбросить с себя неподъёмный груз проблем. К тому же Ромилайу внушал большое доверие. День за днём он вёл меня по пустыням и горным тропам — все дальше и дальше. Слабо владея английским, он не мог толком объяснить, что к чему, сказал только, что мы держим путь туда, где обитает народ арневи. Много лет назад он был там то ли с отцом, то ли с дядей — я не разобрал, с кем именно.

— Ясно — ты хочешь вернуться в места своей молодости.

Пустыня с обилием разбросанных там-сям валунов привела меня в восторг, и я похвалил себя за то, что отделался от Чарли с его новобрачной и выбрал подходящего проводника. Ромилайу, с его умением угадывать мои желания, оказался сущей находкой. Ему было где-то под сорок, но его старили преждевременные морщины и дряблая, мешковатая кожа, свойственная определённому типу темнокожих. Его череп порос непроходимым кустарником волос, которые он время от времени тщетно пытался привести в порядок. Его космы не признавали расчёски и топорщились по бокам головы, придавая ему сходством с карликовой сосной. На груди у Ромилайу белели традиционные полоски, похожие на шрамы, а уши были обрезаны так, что стали походить на перья; кончики зарывались в волосы. Нос был красивой абиссинской формы, не какой-нибудь приплюснутый. Полоски и обрезанные уши говорили о том, что он был рождён язычником, однако затем обратился в веру и теперь каждый вечер творил молитву. Стоя на коленях, он складывал руки под скошенным подбородком, сильно выпячивал губы, напрягал короткие, однако сильные мышцы и исторгал из глубины души гортанные звуки. Я садился рядом на траву и подбадривал его:

— Давай, Ромилайу, выложи им все. И не забудь замолвить словечко за меня грешного.

Наконец мы очутились на небольшом каменистом плато в окружении гор. Там было жарко, сухо и безлюдно — за несколько дней пути мы не увидели ни одного отпечатка человеческой ноги. Растительность была весьма скудной; если на то пошло, там вообще почти ничего не было. Я словно попал в прошлое — не в «историю» со всей её мишурой, а в доисторический период. Я поверил в существование таинственной связи между мной и камнями. Горы, в своей первозданной наготе, образовали извилистую линию; на склонах, прямо у нас на глазах, зарождались облака. От камней шёл пар, но не простой, а с бриллиантовым блеском. Несмотря на духоту, я почувствовал себя в отменной форме. По ночам, после того, как Ромилайу кончал молиться и мы ложились спать на голых камнях, воздух, глоток за глотком, как бы возвращал нам живительную свежесть. Добавьте сюда невозмутимое сияние звёзд, которые кружились и пели, и полет ночных птиц, проносившихся над нами гигантскими летучими опахалами. Чего ещё можно было желать? Припав здоровым ухом к земле, я слышал стук копыт — как будто лежал на туго натянутой шкуре барабана. Может быть, это были дикие ослы или зебры, устремившиеся на поиск новых пастбищ. Я потерял счёт времени. Возможно, мир тоже был рад отдохнуть от меня.

Сезон дождей — к тому же короткий — уже прошёл. Все ручьи высохли; сухие ветви кустов моментально вспыхивали, стоило поднести к ним спичку. По вечерам я разводил огонь при помощи зажигалки, какими широко пользовались в Австрии; если покупать дюжину, они шли по четырнадцать центов штука. А теперь мы с Ромилайу находились на плато, которое он назвал Хинчагарским и которого не было ни на одной карте. Под колючими карликовыми деревцами и кустиками (что-то вроде алоэ или можжевельника, но я не силён в ботанике) клубился зеленовато-жёлтый туман, и мне казалось, будто Ромилайу, вышагивающий за мной следом, вот-вот посадит меня на большую деревянную лопату булочника и бросит в печь. Это знойное место и впрямь начало напоминать пекло.

Однажды утром мы обнаружили, что находимся в высохшем ложе реки Арневи, и двинулись, условно говоря, по течению. Ил превратился в потрескавшуюся глину; валуны мерцали золотыми самородками. Наконец мы увидели деревню Арневи с конусообразными крышами. Я знал, что они сделаны из тростника, соломы или пальмовых листьев, однако вид у них был внушительный.

— Ромилайу, — окликнул я своего спутника, — посмотри, какая красота. Сколько лет этой деревне?

— Не знаю, сэр.

— У меня такое чувство, словно мы находимся на прародине человечества.

Может быть, это место даже древнее Ура.[3 - Ур — древний город-государство в Месопотамии (Ирак).] У меня предчувствие, что оно принесёт мне удачу.

Народ арневи занимался разведением скота. На берегу мы спугнули несколько донельзя отощавших коров; они стали взбрыкивать и носиться галопом, так что вскоре мы оказались в окружении стайки голых ребятишек. У всех, даже самых маленьких, были раздутые животы; они корчили рожи и истошно вопили. Добавьте к этому рёв потревоженной скотины и хлопанье крыльев доброй тысячи птиц, вспорхнувших с запылённых веток. В первую минуту они показались мне градом камней; я принял это столпотворение за акт агрессии. Даже рассмеялся от удивления.

— Что, Ромилайу, здесь так принято встречать туристов?

Но потом понял, что это птицы.

Ромилайу объяснил: арневи очень чувствительны ко всему, что касается скота, потому что считают эти существа своими родственниками, а не просто домашними животными. Здесь не едят мяса. А вместо того, чтобы держать одного пастуха на все стадо, приставляют к каждой корове по паре-тройке ребятишек. Естественно, когда среди животных поднялся переполох, дети стали гоняться за ними, чтобы успокоить. Я пожалел, что у меня нет с собой гостинцев для ребятни. Когда я воевал в Италии, всегда имел при себе запас шоколадок «Херши» и земляных орешков для «бамбини». Короче, на подступах к посёлку, огороженному колючей живой изгородью и навозными кучами, мы обнаружили, что некоторые из ребят поджидают нас, в то время как остальные побежали распространить новость о нашем прибытии.

— Какие смешные! — обратился я к Ромилайу. — Ты только посмотри на эти вздувшиеся пузики и курчавые головёнки. Кажется, у некоторых ещё не выросли коренные зубы. Жалко, что мне их нечем побаловать. Как думаешь, их позабавит, если я подожгу куст?

Не дожидаясь ответа, я вытащил австрийскую зажигалку со свисающим фитилём, крутнул большим пальцем крохотное колёсико — и куст мгновенно вспыхнул, почти сразу растворившись в ярком солнечном сиянии. Грандиозный салют! Малышня разом смолкла и бросилась врассыпную. Коровы последовали их примеру. По земле рассыпался пепел от сгоревшего куста.

— Как по-твоему, Ромилайу, это произвело на них впечатление? У меня были самые лучшие намерения.

Но прежде, чем мы успели обсудить это событие, к нам пожаловала группа обнажённых жителей деревки. Впереди вышагивала молодая женщина — очевидно, не старше моей дочери Райси. Она посмотрела на меня и разразилась рыданиями.

Вот уж не ожидал, что на меня это так подействует! Конечно, отправляясь в чужой, незнакомый мир, было бы верхом глупости не подготовить себя к разным испытаниям, но слезы этой молодой женщины меня потрясли. Я вообще плохо переношу женские слезы; не так давно, когда Лили расплакалась в нашем гостиничном номере на Заливе, я от расстройства выпалил страшную угрозу. Но как объяснить то, что плач совершенно незнакомой женщины вызвал у меня целый шквал эмоций? Первой моей мыслью было: «Что я ещё натворил?»

Может, рвануть назад, в пустыню, думал я, и в полном одиночестве дождаться, когда из меня выйдет дьявол и мой вид не повергнет другое человеческое существо в отчаяние? Возможно, выбросив к чертям тропический шлем, оружие, зажигалку и прочий хлам, я хотя бы частично освобожусь от своей агрессивности и стану жить, питаясь червями? Или саранчой? Пока все злое во мне не будет выжжено солнцем пустыни. О, мои ужасные недостатки! О, мои промахи! Что делать? Чем возместить нанесённый ущерб? Проклятый темперамент! Господи, в какой бардак я превратил свою жизнь? И вот результат: стоит только кому-нибудь взглянуть на меня, как он сразу понимает, с кем имеет дело!

Понимаете, я ведь уже почти убедил себя, что несколько дней путешествия налегке по Хинчагарскому плато, в обществе Ромилайу, произвели во мне громадную перемену. Но оказалось, что я ещё не готов к встрече с людьми. Общество других людей — моё проклятие, мой тяжёлый крест. Наедине с самим собой я могу быть хорошим, но как только оказываюсь на людях, в меня точно бес вселяется. Стоя лицом к лицу с этой рыдающей женщиной, я и сам едва не разрыдался, вспомнив Лили, и детей, и моего отца, и скрипку, и найдёныша, и все постыдные эпизоды моей непутёвой жизни. Я почувствовал, что из-за подступающих слез мой нос покраснел и увеличился в размерах.

Все остальные туземцы тоже тихонько плакали. Я спросил Ромилайу:

— Что тут, черт возьми, происходит?

— Стыд, — мрачно произнёс африканец.

Эта здоровая на вид молодая девушка, вероятно девственница, продолжала плакать — без всяких жестов, беспомощно свесив по бокам руки, так что вся она, если говорить в физическом смысле, была на виду, и тяжёлые капли стекали с широких скул на голые груди.

— Что её гложет, Ромилайу? Чего она стыдится? Знаешь, мне все это активно не нравится. Может, оставим этот посёлок и вернёмся в пустыню? Там было гораздо приятнее.

Очевидно, до Ромилайу дошло, до какой степени меня удручает вид плачущей делегации, и он поспешил возразить:

— Нет, нет, сэр. Вы тут ни при чем.

— Может, не нужно было поджигать куст?

— Нет, нет, сэр. Не вы сделать они плакать.

Я хлопнул себя рукой по голове в шлеме.

— Действительно! С какой стати? — Я имел в виду, с какой стати все валить на себя. — У бедняжки какое-нибудь горе? Я могу ей чем-нибудь помочь? Точно — она обращается ко мне за помощью! Лев сожрал её родных? Скажи ей, что я специально явился их спасти. Если в окрестностях завёлся лев-людоед, я как нечего делать покончу с разбойником.

Я поднял свой автоматический «магнум» с оптическим прицелом и показал собравшимся. Какое счастье — знать, что они плачут не по моей вине! И что я могу им помочь.

— Слушайте, все! — крикнул я. — Видите вот это? Можете положиться на меня!

Тем не менее, они продолжали рыдать, содрогаясь обнажёнными телами. Только самые маленькие дети с головёнками в виде тыквы с прорезями для глаз, носа и рта обрадовались новому развлечению.

Я развёл руками.

— Ну, Ромилайу, я вообще ничего не понимаю. Ясно одно: наше присутствие на них плохо действует.

— Они плачут дохлая корова, — был ответ.

Оказалось, что люди племени оплакивают скот, погибший во время засухи, и возлагают вину за засуху на себя: мол, они прогневили богов или что-то в этом роде. А поскольку мы были пришельцами, они сочли своим долгом покаяться перед нами и спросить, не знаем ли мы причины постигшего их горя.

— Откуда я знаю причину, если не считать засухи? Засуха есть засуха. Но я скорблю вместе с ними, ибо и мне ведома боль утраты любимого животного.

Я повернулся к плачущей толпе и громко заговорил:

— Ну, ну, мальчики и девочки, кончайте реветь! Я все понял, хватит!

Это возымело некоторое действие: очевидно, они уловили в моем голосе нотки сочувствия. Я вновь обратился к проводнику:

— Спроси их, что я должен сделать.

— Что вы должны сделать, сэр?

— Ну да. Может, есть что-нибудь такое, что мне по плечу? Задавай вопросы!

Он начал им что-то говорить, а тем временем костлявая, гладкокожая, горбатая скотина продолжала издавать резкие, скрежещущие звуки (африканские коровы мычат не на таких низких тонах, как наши). Но хоть люди перестали плакать! Я рассмотрел, что у этих людей оригинальный цвет кожи. Темнее всего она была вокруг глаз. Зато ладони были не в пример светлее — цвета свежевымытого гранита. Это стало для меня неожиданностью. Ромилайу отошёл с кем-то поговорить, а я остался один на один с туземцами. Вот когда я остро почувствовал своё физическое несовершенство. В моем лице есть некоторое сходство с конечной станцией «Гранд Централ». У меня громадный лошадиный нос и растянутый до ушей рот, почти переходящий в ноздри. И глаза, как туннели.

Потом подошёл какой-то человек и заговорил по-английски, что меня здорово удивило. Не думал, что знающие английский язык способны так поддаваться эмоциям! Потом я сообразил, что этого человека не было среди плачущих. По одним лишь его габаритам можно было судить, что он — важная персона. Он был плотного сложения, на один-два дюйма выше меня. К тому же, в отличие от меня, он не был неповоротливым увальнем, а обладал развитой мускулатурой. Вместо набедренной повязки на нем были короткие штаны из белой материи. На поясе он носил зелёный шёлковый шарф, а на могучих плечах болталось что-то вроде короткой блузы, не стеснявшей движений. Вначале у него был довольно угрюмый вид, и я подумал, что он ищет ссоры, видя во мне всего лишь человекообразную поганку, которую, несмотря на величину, можно сшибить одним щелчком. Я ужасно расстроился.

Незнакомец вывернул свои бесцветные, в мелкую крапинку, губы и произнёс:

— Я — Итело. Будем знакомы. Добро пожаловать. Как поживаете.

Я повернулся к нему здоровым ухом и приложил к уху ладонь, чтобы лучше слышать.

— Что-что?

— Итело, — сказал он и наклонил голову в приветственном жесте.

Стоя перед ним в шортах и белом пробковом шлеме, с безобразным разгорячённым лицом, я тоже поспешил отвесить поклон — и стал ждать, что он скажет ещё. При этом я обливался пОтом — опять-таки не столько из-за жары, сколько от пережитого потрясения. Я был абсолютно уверен, что покончил с мирской суетой! Столько протопал по каменистому плато, где казалось, ещё не ступала нога человека; в небесах кротко дремали мегатонны взрывчатого вещества — крупные, как апельсины, оранжевые звезды; и все вокруг дышало покоем и глубокой древностью — я словно попал в совершенно иной мир. И вдруг — эта рыдающая делегация, англоязычный (и, стало быть, поколесивший по свету) субъект и моё идиотское бахвальство: «Покажите, кто вас обидел, я его убью!» — и поджог куста, и демонстрация оружия… одним словом, я вёл себя как клоун. Я бросил на Ромилайу сердитый взгляд, словно упрекая его за то, что он не помешал мне выставить себя идиотом.

Но «субъект» явно не собирался меня наказывать. Вместо этого он взял мою руку и, приложив к своей груди, повторил:

— Итело.

Я сделал то же самое и представился: «Хендерсон». Видит Бог, я не собирался устраивать спектакль, просто не умею сдерживать свои чувства. Миллионы эмоций (особенно отрицательных) бурно машут руками с галёрки моего лица. И я ничего не могу с ними поделать.

— Как поживаете? — сказал я ему. — Объясните, будьте добры, что здесь происходит? Почему все льют слезы, как из ведра? Мой проводник сказал, что они убиваются из-за коров. Должно быть, я неудачно выбрал время для визита. Может, в другой раз зайду?

— О нет, будьте нашим гостем! — возразил он, но, заметив моё разочарование, наверное, догадался, что моё предложение отложить визит было вызвано не только соображениями вежливости и великодушия. — Вы, видимо, полагали, что до вас здесь не ступала нога белого человека? О нет, эти места давно открыты.

— Если я и заблуждался, то по собственной вине. Ведь знал, что планета перенаселена. Совсем, должно быть, впал в маразм. Но в мои планы и не входило становиться первооткрывателем.

Вспомнив, таким образом, о своей истинной цели, я повнимательнее присмотрелся к этому парню. Много ли ему известно о сути вещей? Прежде всего, я отметил, что свирепое выражение его лица обманчиво и что на самом деле он — миляга, но с высоко развитым чувством собственного достоинства. Угрюмый вид ему придавали две глубокие, отходившие вниз от крыльев носа борозды. Поза атланта подчёркивала силу его мускулистых ног, а в уголках глаз, окружённых тёмными кругами, как у остальных членов племени, мерцали искры.

— Вы, должно быть, объехали весь свет? — предположил я. — Или английский язык в этих местах — второй государственный?

— О нет, сэр, — сказал он немного в нос: должно быть, из-за приплюснутости этого органа. — Я обучался в колледже Малинди, так же, как мой покойный брат. Там собрали молодёжь со всего земного шара. Потом — в Бейруте. И, вы правы, я много путешествовал. Но вообще-то, кроме меня, на много миль вокруг никто не говорит по-английски. Если не считать Дахфу, короля варири.

Я спохватился:

— Прошу прощения, уж не имею ли я чести разговаривать с королём?

— Королева — моя тётка, — был ответ. — Её зовут Виллатале. Вы будете жить у другой моей тётки, Мталбы.

— Большое спасибо. Так вы, стало быть, принц?

— Да, выходит, что так.

Чтобы окончательно меня успокоить, Итело объяснил, что за последние тридцать лет я стал первым белым человеком, посетившим этот край.

— Знаете, ваше высочество, — ответил я, — оно и лучше — не привлекать к себе внимания. Вам повезло. Не знаю, в чем тут дело, я посетил все исторические места Европы, но ни одно из них не может сравниться с вашей деревней по атмосфере древности и первозданности. Не бойтесь, что я побегу трубить о вашем местонахождении на всех перекрёстках или хотя бы стану фотографировать на память. Это совсем не в моем духе.

Он поблагодарил меня, но объяснил, что их поселение не имеет в глазах туристов никакой ценности. И заключил:

— Мистер Хендерсон, сэр, добро пожаловать в нашу деревню.

Стояла великолепная погода, несмотря на жару; все сверкало и искрилось; казалось, даже пыль благоухает и действует освежающе. Нас ждала группа женщин — как выяснилось, жён Итело — с тёмными кругами под глазами, словно там солнечные лучи поработали особенно интенсивно. Ладони более светлого оттенка напоминали розовый камень. Из-за этого они казались крупнее, чем на самом деле. Позднее мне довелось наблюдать, как несколько молодых женщин играли в «кошкину люльку», набрасывая на растопыренные пальцы верёвочку таким образом, чтобы получались разные узоры. У каждой были свои болельщики, которые радостно вопили «Ахо!», если узор получался особо замысловатым. Теперь же дамы поаплодировали нам на свой особый манер — сложив вместе запястья. Мужчины заложили в рот пальцы и засвистели. Я стоял и улыбался во весь свой огромный рот.

— А теперь, — молвил Итело, — мы навестим королеву — мою тётушку Виллатале. А затем — или одновременно — тётушку Мталбу.

Женщины принесли нам по зонтику. Солнце пекло нещадно, я весь вспотел, а эти символические зонтики, похожие по форме на увядшие цветы, почти не давали тени. Все мужчины и женщины были очень красивы и, пожалуй, удовлетворили бы строгий вкус Микеланджело. Мы двинулись парами, весьма торжественно. Итело возглавлял процессию. Я ухмылялся, но делал вид, будто щурюсь от солнца. Наконец мы приблизились к огороженной резиденции королевы.




Вот когда я начал понимать, из-за чего разгорелся весь этот сыр-бор и что именно вызвало потоки слез. Подойдя к загону для скота, мы увидели туземца с деревянным гребнем, склонившегося над коровой — самой обыкновенной коровой, ничем не отличавшейся от других, но я никогда не видел, чтобы со скотиной обращались подобным образом. При помощи гребня хозяин коровы тщательно укладывал шерсть между рогами в прихотливый локон. Он гладил и ласкал свою любимицу, а она явно была больна — не надо было всю жизнь провести в деревне, как я, чтобы понять: дело пахнет керосином. Она даже ни разу не боднула парня, как сделало бы всякое нормальное животное, выражая свою любовь. Сам скотник тоже имел удручённый вид. Над обоими витал дух безысходности. Дело в том, что арневи любят своих животных, как братьев и сестёр, может быть, даже как детей; в их словаре имеется не менее пятидесяти слов для обозначения всех разновидностей рогов и, как сказал Итело, несколько сотен слов для передачи «выражения лица». А также богатейший набор терминов, обозначающих коровьи повадки. Мне было нетрудно их понять: ведь я и сам испытывал привязанность к некоторым из своих свиней.

Но свинья — исключительно понятливое животное, чутко реагирующее на настроение и требования хозяина, так что для общения с ней не нужно создавать особый язык.

Процессия во главе с Итело остановилась. Все уставились на парня с коровой. Поняв всю глубину горя, которое во всех вызывало это зрелище, я двинулся было дальше, но следующая мизансцена оказалась ещё трагичнее. Седовласый туземец лет пятидесяти, стоя на коленях перед околевающей коровой, рыдал, содрогался всем телом и посыпал главу пеплом — то бишь пылью. Все скорбно наблюдали за тем, как он держал её за кручёные рога и умолял не покидать его. Но она уже ни на что не реагировала. Тут уж и я не совладал с потоком горьких чувств и обратился к своему спутнику:

— Ради Бога, принц, нельзя ли что-нибудь сделать?

Могучая грудь Итело приподняла короткую блузу — он вздохнул, явно не желая омрачать мой визит горестями племени.

— Вряд ли.

В этот момент случилось самое неожиданное из всего, что могло случиться: я увидел воду, причём в огромном количестве. В первый миг я был склонён счесть её оптическим обманом — игрой света на металлической поверхности гигантской цистерны. Но в близости воды есть нечто такое, что невозможно спутать ни с чем на свете.

— Не судите меня слишком строго, ваше высочество, но этот парень так убивается из-за коровы, а я явственно вижу воду — вон там, слева. Или это обман зрения?

Итело подтвердил мою догадку.

— И в то же время коровы дохнут от жажды? С водой что-нибудь не так? Она отравлена? Но этому горю можно помочь. К примеру, вскипятить её в больших чанах. Конечно, это — трудоёмкий процесс, но вы могли бы мобилизовать все племя — ваши усилия окупятся.

Все время, пока я говорил, принц кивал, словно соглашаясь с моими доводами, но, как потом оказалось, я ошибся.

— Благодарю вас, — вымолвил он, — за благие намерения. Но…

— Я не должен совать нос в чужие дела? Наверное, вы правы. Кто я такой, чтобы нарушать чужие традиции? Просто трудно на все это смотреть — и не попытаться предложить выход. Могу я, по крайней мере. взглянуть на эту воду?

Он нехотя дал согласие. Мы отделились от жён Итело и других жителей деревни и приблизились к цистерне. Я внимательно вгляделся в воду, но, если не считать ила и водорослей, она показалась мне вполне терпимой. А главное — её было много. Её удерживала толстая каменная стена; это была наполовину цистерна и наполовину дамба. Я смекнул, что где-то внизу должен быть источник: судя по пересохшим горным речкам, воде больше неоткуда было взяться. Чтобы она не испарялась, над цистерной сделали крышу из тростника площадью пятьдесят на семьдесят футов. После утомительного пешего перехода я бы с удовольствием сбросил одежду и нырнул в затенённую, тёплую, пусть даже мутную воду, чтобы поплавать и поплескаться. А ещё лучше — лечь и покачаться под хрупкой на вид тростниковой крышей.

— Ну же, принц, какие у вас претензии? Почему вы не можете ею пользоваться?

Он один подошёл вместе со мной к резервуару — остальные стояли ярдах в двадцати от нас и явно нервничали.

— Что вас гложет? — упорствовал я. — В воде есть что-то плохое?

Я присмотрелся повнимательнее и убедился, что под водой вершилась бурная деятельность. Я разглядел в пятнах света лягушек на всех стадиях развития: от головастиков с непомерно большими головами и хвостами, как у сперматозоидов, до полноценных пятнистых особей с длинными белыми лапками. Из всех живых существ в этой местности лягушки единственные казались вполне довольными жизнью, и я им искренне позавидовал.

— Можете не отвечать, — сказал я Итело. — Лягушки, да? Это из-за них вы не можете напоить скот?

Он сокрушённо покачал головой.

— Да, из-за лягушек.

— Откуда они там взялись?

На этот вопрос Итело не смог ответить. Все, что он знал, это что загадочные, невиданные доселе существа с месяц назад завелись в цистерне и воспрепятствовали поению скота. Вот оно, лежавшее на его народе проклятие!

— Проклятие? — удивился я. — Принц, вы же поездили по свету. Неужели вам в колледже ни разу не показали лягушку — хотя бы на картинке? Это совершенно безобидные существа.

— О да, — ответствовал принц.

— Значит, вы понимаете, что ваши драгоценные коровы не подохнут из-за нескольких безобидных зверюшек?

Он воздел руки к небесам и глубоко вздохнул.

— В воде не должно быть никаких живых существ.

— Так почему вы от них не избавились?

— Нет-нет, как можно? Нельзя обижать животных.

— А, принц, кончайте нести чушь. Есть много способов очистить воду. Лягушек можно отравить, отфильтровать… Говорю вам — тысяча и один способ!

Он закусил губу и закрыл глаза, одновременно издавая возбуждённые междометия, чтобы показать, насколько неприемлемо моё предложение. Потом с шумом выпустил воздух из ноздрей и потряс головой.

— Слушайте, принц, — не унимался я. — Давайте покумекаем. Если так и дальше пойдёт, ваша деревня превратится в сплошное коровье кладбище. Дождя ожидать не приходится: сезон кончился. Вам крайне необходима вода. И она у вас есть — целый огромный резервуар. Послушайте. — В этом месте я понизил голос до шёпота. — Я сам склонён поступать нелогично, но это — вопрос жизни и смерти.

— О, сэр, — произнёс Итело. — Люди напуганы. Они никогда не видели таких животных.

— В последний раз, — припомнил я, — нашествие лягушек имело место в Египте.

Этот эпизод ещё больше усилил во мне ощущение доисторической эпохи. Так вот почему народ арневи встретил нас водопадом слез! Оригинально, чтобы не сказать больше! Теперь, когда все встало на свои места, вода в цистерне показалась мне чёрной! Она прямо-таки кишела лягушками, которые резвились вовсю. Некоторые выпрыгивали на мокрый камень — красно-бело-зеленые, с трясущимся горлом и выпученными глазками. Я неодобрительно покачал головой, причём это неодобрение относилось не столько к лягушкам, сколько к себе самому. Если старому дураку приспичило шастать по свету, он должен быть готов к встрече с самыми дурацкими феноменами.

— Ну, погодите, сукины дети, — мысленно сказал я этим тварям, — вы у меня ещё попляшете в аду, прежде чем я слиняю отсюда.




ГЛАВА 6


Над цистерной с тёплой водой, поочерёдно принимавшей жёлтый, зелёный и чёрный цвет, вилась мошкара. Я сказал Итело:

— Вам нельзя обижать животных. Но что, если придёт посторонний человек вроде меня и сделает это за вас?

По поведению Итело я понял, что он не вправе поощрять меня к уничтожению живых существ, но, если я сделаю это на свой страх и риск, он и его народ будут считать меня избавителем. Он не дал прямого ответа на мой вопрос, однако продолжал вздыхать и приговаривать:

— Плохие времена. Исключительно тяжёлые времена.

— Ладно, Итело, предоставьте это мне.

И я заскрежетал зубами в полной уверенности, что мне суждено стать палачом лягушек. Дело в том, что арневи питаются почти исключительно молоком, так что их жизнь в буквальном смысле зависит от коров. Они не едят мяса, за исключением тех случаев, когда совершают обряд по случаю естественной смерти любимого животного. И то они считают это формой каннибализма и обильно проливают слезы. Потеря сразу нескольких коров стала для них катастрофой. Так что, уходя прочь от цистерны, я словно уносил её с собой; её содержимое вошло в мою кровь и плоть и плескалось во мне при каждом шаге.

Мы направились к «моей» хижине. Я хотел немного привести себя в порядок перед представлением королеве. По дороге я прочёл принцу небольшую лекцию.

— Знаете, почему евреи потерпели поражение от римлян? Потому что воздерживались от боевых действий в субботу. Ваши проблемы с водой — из той же оперы. Неужели соблюдение традиций важнее вашей жизни и жизни коров? Надо жить — хотя бы для того, чтобы создать новую традицию!

Принц слушал и время от времени вставлял реплики:

— В самом деле? Гм. Интересно. Просто поразительно!

Хижина, где нам с Ромилайу предстояло квартировать, стояла в глубине небольшого дворика и была, как другие, сделана из глины, с конической крышей. Внутри было светло и пусто; у меня возникло ощущение непрочности. Под потолком на значительном расстоянии друг от друга были уложены просмолённые балки, а поверх них настелены пальмовые листья. Я сел на что— то вроде низкой табуретки. Итело, который вошёл вслед за мной, оставив свою свиту жариться на солнцепёке, сел напротив меня, а Ромилайу принялся распаковывать вещи. Жара достигла верхней точки; тишина царила мёртвая, только у нас над головами среди стеблей шуршали крошечные существа — какие— нибудь жучки, или маленькие птички, или летучие мыши. Я так вымотался, что не было сил даже выпить, хотя мы прихватили с собой несколько фляжек с «бурбоном», и не мог думать ни о чем, кроме треклятых лягушек. Однако принц рвался поговорить; поначалу я принял это за проявление общительности, но потом заподозрил некую цель и насторожился.

— Я учился в школе в Малинди, — рассказывал он. — Чудесный, замечательный город!

Позднее я посетил этот городок на восточном побережье, с причалом для одномачтовых судов — один из центров арабской работорговли. Итело поведал мне о своих странствиях вместе с приятелем, Дахфу, теперешним королём варири. Они ходили по Красному морю и работали на железной дороге, ещё перед первой мировой войной проложенной турками к Аль-Медине. С этой историей я был немного знаком: моя мать принимала активное участие в борьбе армян, — а из книг о Лоуренсе Аравийском узнал, как широко система американского образования распространилась на Среднем Востоке. Если не ошибаюсь, молодые турецкие радикалы, в том числе знаменитый Энвер-паша, обучались в американских школах — хотя я не раз задавался вопросом: каким образом они переходили от «Деревенского кузнеца» и «Нежной Алисы и смеющейся Аллегры» к войнам, заговорам и кровавой резне.

— Что ж, — прокомментировал я, — должно быть, вам было полезно повидать свет.

Принц улыбнулся, но во всем его облике появилась какая-то напряжённость; он широко расставил колени и упёрся в пол сжатой в кулак рукой. Я почувствовал: что-то надвигается. Мы сидели друг против друга на низеньких табуретках в крытой тростником хижине, похожей на большую корзинку для шитья. Все впечатления последних дней — долгий переход, ночное ржание зебр, неповторимый колорит Африки, больная скотина, плакальщики, жёлтая вода в цистерне, битком набитой лягушками, — только-только улеглись у меня в голове. Наступило хрупкое — чтобы не сказать опасное — равновесие.

— В чем дело, принц? — осведомился я наконец.

— Когда к нам является незнакомец, мы совершаем ритуал знакомства посредством вольной борьбы. Это обязательно.

— Нельзя ли разок пропустить или хотя бы отсрочить процедуру? Я выжат, как лимон.

— Ни в коем случае. Все новоприбывшие без исключения обязаны драться.

— Ясно. Полагаю, вы здесь — бессменный чемпион?

Можно было не спрашивать. Конечно, Итело сильнее всех, поэтому именно он подошёл нас встретить и поэтому зашёл вместе со мной в хижину.

— Знаете, принц, откровенно говоря, я бы охотно сдался без боя. У вас такое богатырское сложение, к тому же я старше.

Тем не менее, он проигнорировал мои возражения и, положив ладонь мне на затылок, стал пригибать меня к земле. Я удивился, однако не забыл о вежливости.

— Не надо, принц. Не надо. Боюсь, у меня перед вами весовое преимущество.

Главное, я не знал, как к этому отнестись, а Ромилайу никак не отреагировал в ответ на мой вопрошающий взгляд. С моей головы свалился белый тропический шлем с засунутыми под подкладку и закреплёнными клейкой лентой паспортом, деньгами и документами. Давно не стриженная поросль курчавых волос встопорщилась. Итело меж тем продолжал пригибать меня к полу.

Прижав руки к бокам, и предоставил ему делать со мной все, что заблагорассудится.

— Давайте, давайте, — твердил он, — вы обязаны драться со мной, сэр.

— Ей-Богу, принц, — возразил я, — это я так дерусь.

Думаю, вы не осудите его за то, что он не поверил. Взгромоздившись на меня, он вдруг повалился на бок, а затем, подсунув под меня ступню, как рычаг, подцепил за шею. И, тяжело дыша, проговорил:

— Эй, вы, Хендерсон, деритесь, я вам говорю! В чем дело?

— Ваше высочество. Я — бывший солдат, почти десантник, в нашем учебном лагере была исключительно жёсткая программа. Нас учили убивать, а не заниматься вольной борьбой. В рукопашную со мной лучше не вступать. Я знаю все приёмы: например, как разодрать противнику щеку, сломать кость или выбить глаз. Естественно, мне не хочется этого делать. Я стараюсь не прибегать к насилию. В последний раз я одним лишь повышением голоса добился летального исхода.

Я начал задыхаться: пыль набилась в ноздри. Но я продолжал увещевать его:

— Поймите, я досконально освоил технологию убийства. Так что давайте не будем. Мы стоим на высокой ступени развития цивилизации — посвятим же все силы тела и ума борьбе с лягушками.

Он сильнее вцепился мне в горло. Я сделал знак, что хочу сказать что— то важное. И сказал:

— Ваше высочество, я действительно серьёзный соперник.

Он отпустил меня — должно быть, сильно разочарованный. Я понял это по выражению его лица, когда отирал своё какой-то синей тряпкой, стащив её со стропила. Наверное, с точки зрения Итело мы уже познакомились. Повидав мир — по крайней мере от африканского города Малинди до Малой Азии, — он наверняка встречал никудышных вояк и теперь отнёс меня к этой категории. Действительно, в последнее время я изрядно вымотался — особенно из-за проклятого внутреннего голоса. Стал смотреть на все явления жизни как на лекарства, которые либо улучшат, либо ухудшат моё душевное состояние. Ох уж, это душевное состояние! Не из-за него ли я шастаю по свету? Грусть сделала меня громоздким и неповоротливым — а ведь когда-то я был лёгким и подвижным.

— Вы, должно быть, слывёте здесь непобедимым, ваше высочество?

— Да, я всегда побеждаю.

— Меня это нисколько не удивляет.

Он ответил насмешливым блеском глаз. После того, как я дал вывалять себя в пыли, он решил, что мы уже достаточно знакомы. В его глазах я был громадной, однако беспомощной тушей, состоящей из одного куска, как тотемный столб или галапагосская черепаха. Я понял: чтобы вернуть его уважение, придётся и впрямь заняться с ним вольной борьбой. Я отложил шлем и снял тенниску со словами:

— Ладно, ваше высочество, давайте поборемся без дураков.

Ромилайу это понравилось не больше, чем вызов Итело, но он не привык лезть в чужие дела. Что же касается принца, то он оживился и занял позицию: присел и прикрыл лицо руками. Я сделал то же самое. Мы стали кружить по тесной хижине. Потом начались захваты; все его плечевые мускулы пришли в движение. Я решил в ожидании вдохновения воспользоваться весовым преимуществом, потому что, если Итело нанесёт мне телесные повреждения (с его мускулами это было вполне возможно), я могу потерять голову и применить те самые трюки. Я толкнул его животом (на котором, хотя и в сильно растянутом виде, все ещё виднелась татуировка «Фрэнсис») и одновременно поставил ему подножку и двинул в челюсть. Я застиг Итело врасплох; он перекувырнулся в воздухе и грохнулся на пол. Я сам не ожидал, что это будет так легко, поэтому принял его падение за хитрый манёвр и, решив не тянуть кота за хвост, обрушился на него всей своей тяжестью, а руками упёрся ему в лицо. Таким образом я ослепил принца и перекрыл кислород, а затем хорошенько тюкнул его головой об пол и тотчас пригвоздил к полу.

Возблагодарив судьбу за то, что не пришлось применить смертельную технологию, я в тот же миг отпустил Итело. На моей стороне был элемент неожиданности, так что борьба была не совсем честной. По изменению цвета лица Итело я понял, что он сердится. Не проронив ни слова, он снял блузу и зелёный шёлковый шарф и глубоко вдохнул; мышцы живота втянулись внутрь и почти достали до позвоночника. Мы сделали несколько кругов по хижине. Я сосредоточился на работе ног, ибо они — моё слабое место. Принц понял: его главный шанс — в том, чтобы повалить меня на пол, где я не смогу обрушиться на него всей своей непомерной массой. Стоя напротив него, я принял боевую стойку: сгорбил плечи и по-крабьи расставил локти. Он на большой скорости поднырнул, заехал мне в челюсть и тотчас прыжком оказался позади меня, где благополучно провёл захват головы, которую тотчас же начал нещадно сжимать. У него освободилась одна рука. Он мог смазать меня по вывеске, но, видимо, это не допускалось правилами. Вместо этого он попытался повалить меня на спину, однако я плюхнулся на живот, и довольно чувствительно — на мгновение мне показалось, что у меня лопнула грудная клетка. Кроме того, я больно ударился носом. Впечатление было такое, как будто он раскололся надвое: я вроде бы даже почувствовал, как в щель ворвался воздух. Тем не менее, мне удалось сохранить способность здраво рассуждать, что само по себе уже было великим достижением. С того дня, когда я колол дрова и сорвавшаяся щепка угодила мне в лицо, и я подумал: «Вот он, момент истины!» — с тех пор я научился извлекать пользу из таких инцидентов, и сейчас это пригодилось. Однако вышеупомянутый возглас получил несколько иное развитие: не «Истина приходит к нам с ударами судьбы», а нечто более заковыристое: «Я-таки помню час, взорвавший сон моей души!»

Итело обхватил ногами верхнюю часть моего туловища (из-за пуза ему не удалось бы сделать то же самое с нижней частью) и сжал так, что у меня чуть кровь не остановилась в жилах; язык вывалился, глаза почти выкатились из орбит. Но руки знали своё дело: я нашёл выше его колена так называемую приводящую мышцу и сильно надавил на неё большими пальцами обеих рук. Нога разогнулась; я больше не чувствовал на себе мёртвую хватку его конечностей и тотчас потянулся к его голове. У Итело были короткие волосы, но их длины хватило, чтобы уцепиться. За волосы я повернул его на сто восемьдесят градусов, схватил за спину и поднял в воздух. Из опасения снести крышу я не стал вертеть его в воздухе, а швырнул на пол и сам плюхнулся сверху.

Должно быть, он начинал схватку в полной уверенности в том, что перед ним — громоздкая, неповоротливая туша, к тому же ослабленная переживаниями. По окончании матча я почти жалел, что победа досталась мне: столько горечи было в его взгляде. Он никак не мог поверить, что это толстое живое бревно сумело отобрать у него чемпионское звание. Когда я приземлился на него во второй раз, он закатил глаза — и не только из-за тяжести.

Было бы верхом неприличия с моей стороны торжествовать победу. Я чувствовал себя не лучше моего поверженного противника. Мы чуть не разнести эту хижину. Ромилайу застыл у стены. Как ни мало я жаждал этой победы, но все-таки не слез с принца до тех пор, пока не убедился, что припечатал его к полу, как полагается. Иначе он счёл бы себя оскорблённым.

Уверен, под открытым небом он одержал бы верх, но в тесноте оказался беспомощным перед грудой мяса и костей. Опять же, боевой дух. Когда доходит до драки, мне почти нет равных. С юных лет я только и делаю, что дерусь. Но я сказал:

— Ваше высочество, не принимайте близко к сердцу.

Он лежал, закрыв лицо ладонями, и даже не пытался встать. Я поискал слова утешения, но на память пришла только какая-то муть из лексикона Лили: мол, того, кто гордится своей физической силой, жизнь научит смирению, и так далее. Я мог бы выложить вам многие ярды подобной чепухи, но ограничился немым сочувствием Итело. Мало того, что его народ пострадал от засухи и нашествия лягушек, так ещё и я свалился им на голову, чтобы продемонстрировать в высохшем русле реки Арневи австрийскую зажигалку и дважды пригвоздить к полу их принца.

Наконец он поднялся на колени, посыпал шевелюру пылью, а потом взял мою ногу в ботинке на каучуковой подошве и водрузил себе на голову. И заплакал — куда горше делегации у стен посёлка. Но, можете мне поверить, он плакал не только из-за своего поражения. Итело переживал целый комплекс сильных и противоречивых чувств. Я норовил сбросить с себя его ногу, но он не отпускал меня и все повторял:

— О, мистер Хендерсон (он произносил «мистер» как «миста»), теперь я вас знаю! Да, сэр, я вас знаю!

Я не сказал ему то, что подумал, а именно: «Неправда, ты меня не знаешь. И никогда не сможешь узнать. Страдания — вот что всю жизнь помогало мне оставаться в форме. Я таскал камни и месил бетон, колол дрова и управлялся со свиньями — моя сила не от хорошей жизни. Это был неравный бой.

Возьмите от меня победу, она по праву принадлежит вам».

За всю свою жизнь я ни разу не проиграл ни одного состязания, сколько бы ни старался. Даже играя в шашки с моими маленькими детьми, сколько бы я ни поддавался и как бы ни переживал, видя, как у них дрожат губы, я все равно каким-то чудом скакал по доске именно туда, куда нужно, и то и дело проходил в дамки. А в душе ругал себя последними словами.

Но оказалось, что я не совсем правильно судил о его чувствах. Я понял их только тогда, когда принц встал, заключил меня в объятия, склонил голову мне на плечо, и сказал, что отныне мы — друзья. Это взволновало меня до глубины души, наполнив все моё существо благодарностью и в то же время горечью. Я сказал:

— Ваше высочество, я счастлив. Я горд.

Он неловким, но трогательным жестом взял меня за руку. Я побагровел от смущения — простительная реакция старого бойца на заслуженную победу. И по-прежнему старался сгладить для него горечь поражения:

— Ваше высочество, у меня за спиной большой опыт. Вы не представляете, насколько большой и какого рода.

И вот что он ответил:

— Я знаю вас, сэр. О да, теперь я вас знаю.




ГЛАВА 7


Стоило нам выйти из хижины, как по запылённой шевелюре Итело и по тому, как он держался сбоку от меня, все сразу узнали о моей победе, так что не успел я надеть тенниску и тропический шлем, как попал под настоящий шквал аплодисментов. Женщины хлопали, соединив запястья, и раскрывали рты примерно на ту же ширину, что и ладошки. Мужчины свистели, закладывая в рот пальцы и широко раздувая щеки. Сам принц, без тени унижения либо зависти, указывал на меня пальцем и улыбался. Я шепнул Ромилайу:

— Знаешь, что? Африканцы — чудесные ребята, я их люблю!

Королева Виллатале и её сестра Мталба ждали меня под тростниковым навесом в королевском дворике. Королева восседала на лавке из жердей; позади неё, как флаг, плескалось на ветру красное одеяло. Когда мы — я и Ромилайу с мешком подарков на спине — приблизились, старуха улыбнулась. Я сразу отнёс её к определённому типу пожилых женщин. Возможно, вы поймёте, что имеется в виду, если я скажу, что её жирные предплечья мешками нависали над локтями. Я лично считаю это приметой золотого характера. Несмотря на то, что у неё осталось не густо зубов, Виллатале сердечно улыбнулась и протянула мне относительно маленькую руку. Она прямо-таки лучилась добротой; доброта чувствовалась в её дыхании, а трепетная улыбка содержала все оттенки радушия. Итело подсказал, что я должен протянуть королеве руку; я несказанно удивился, когда она взяла её и поместила между грудями. По тому, как Итело в момент знакомства приложил мою ладонь к своей груди, я уже знал, что это — нормальный приветственный жест, просто не ожидал его от женщины. Таким образом, в церемонии знакомства принимали участие не только жар и тяжесть руки, но и спокойное биение её сердца. Это было естественно, как вращение земли, но для меня явилось большой неожиданностью. Я непроизвольно открыл рот и выкатил глаза, словно участвуя в таинстве. Однако я не мог вечно держать там руку и в конце концов отдёрнул её, чтобы в свою очередь приложить к своей груди ладонь королевы со словами:

— Хендерсон. Меня зовут Хендерсон.

Весь двор зааплодировал тому, как быстро я усвоил традицию. Я мысленно поздравил себя и перевёл дух.

Всем своим видом, всеми частями своего тела королева выражала стабильность и душевное равновесие. У неё были седые волосы и широкое лицо с катарактой на одном глазу; она нарядилась в львиную шкуру, завязав львиные лапы узлом на животе. Знай я тогда о львах столько, сколько сейчас, это кое-что сказало бы мне о правительнице арневи. Но и так это произвело на меня сильное впечатление.

Я отвесил королеве глубокий поклон и выразил сожалению по поводу постигшей их засухи, мора скота и нашествия лягушек, а также надежду на то, что сейчас, когда чуть ли не единственной похлёбкой стали слезы, я не буду им в тягость. Итело перевёл мои слова; кажется, они пришлись ей по сердцу. Но даже когда я перечислял постигшие племя несчастья, королева не переставала улыбаться. Это тронуло меня до глубины души, и я дал себе клятву, что не буду знать покоя, пока не найду выхода. «Провалиться мне в тартарары, если я не истреблю чёртовых лягушек!»

Я дал Ромилайу знак приступить к раздаче подарков. Первым делом он вытащил пластиковый дождевик в такой же пластиковой упаковке. Мне было стыдно за такую дешёвку, но я оправдывал себя тем, что путешествовал на своих двоих. И потом, я собирался сделать для племени то, перед чем самые роскошные подношения будут выглядеть сущей безделицей. Но королева царственным жестом соединила запястья и похлопала. Дамы из её окружения последовали её примеру, а державшие на руках младенцев высоко подняли их в воздух, словно затем, чтобы необыкновенный гость запечатлелся в их памяти. Мужчины выражали свой восторг мелодичным свистом. Много лет назад сын моего водителя, Винс, пробовал научить меня так свистеть; я до боли растягивал пальцами рот, но так ничего и не добился. Так что теперь я решил, что в качестве вознаграждения за избавление от вредителей попрошу арневи научить меня свистеть.

Я сказал Итело:

— Пусть королева простит меня за неудачный подарок. Мне адски стыдно преподносить её величеству дождевик в засуху. Это все равно что насмешка.

Но он заверил меня, что королева довольна, и, по всем признакам, так оно и было. Я возлагал особые надежды на побрякушки и разные штучки-дрючки из ломбардов и гарнизонных магазинов на Третьей авеню. Принцу я презентовал компас с приделанным к нему маленьким биноклем, который не годился даже для наблюдений за птицами. Заметив, что сестра королевы, Мталба, курит, я вручил ей одну из своих австрийских зажигалок с длинным белым фитилём. Местами — это в первую очередь относится к бюсту — Мталба была так толста, что кожа порозовела от растяжения. В некоторых районах Африки, чтобы считаться красивой, женщина должна быть тучной. Тем не менее Мталба прибегла к декоративной косметике: выкрасила руки кунжутовым соком, а волосы топорщились от индиго. Она выглядела очень жизнерадостной и шаловливой — должно быть, была любимицей семьи. В бёдрах под свободным платьем она была широка, как софа. Она тоже приложила мою руку к груди, приговаривая: «Мталба охонто» («Мталба от вас в восторге»).

— Я тоже от неё в восторге, — сказал я принцу.

Я попросил его втолковать королеве, что плащ, в который она поспешила облачиться, так называемый ватерпруф, сделан из непромокаемой ткани, а так как он оказался в затруднении, лизнул рукав. Она истолковала этот жест по— своему и тоже лизнула мне руку. Я чуть не вскрикнул.

— Нельзя кричать, сэр, — поспешил предупредить Ромилайу. Я сделал над собой усилие и удержался. Королева облизала мне ухо, небритую щеку, а затем прижала мою голову к пышным телесам в области пупка.

— Это ещё зачем? — проворчал я.

Ромилайу кивнул косматой головой.

— Нормально, сэр. Все нормально.

Я понял, что это — особый знак внимания. Итело выпятил губы, показывая, что я должен поцеловать Виллатале в живот. Я проглотил слюну. Нижняя губа была рассечена: пострадала при моем падении во время борьбы. Рядом с моим лицом оказался узел из львиных лап. Я почувствовал старушечий пупок. У меня было такое чувство, будто я лечу на воздушном шаре над «Островами Пряностей», то бишь Молуккскими, и меня качают идущие снизу удушливые волны экзотических запахов. Впиваясь в губу, меня нещадно колола собственная щетина. По окончании торжественного эпизода, в ходе которого я в буквальном смысле соприкоснулся с исходившей от королевы эманацией власти, к моей голове потянулась Мталба, чтобы проделать то же самое, но я притворился, будто не заметил.

— Скажите, принц, почему в то время, когда все остальное племя в трауре, ваши тётушки находятся в отличном расположении духа?

— Они обе Битта — воплощение Биттаны.

Я принял «Битта» за искажённое bitter — «горький» — и страшно удивился.

— Воплощение горечи? Я не могу назвать себя крупным знатоком горечи и сладости, но если это — не пара счастливых сестричек, значит, у меня что-то с головой. Похоже, они веселятся напропалую.

— Да, Битта. Высшая степень Биттаны, — возразил Итело и приступил к объяснениям.

Оказалось, что Битта — это воплощение божественной сущности, подлинного совершенства, дальше некуда. Битта является мужчиной и женщиной одновременно. Виллатале, как старшая, обладает Биттаной в большей степени, чем Мталба. Некоторые люди из её свиты — её мужья и жены. Жены называют её своим мужем, мужья — женой, а дети — и мамой, и папой. Она парит высоко— высоко над мирскими заботами и делает все, что хочет, ибо продемонстрировала своё превосходство во всех сферах. Мталба тоже Битта, но пока что находится на пути к полному совершенству.

— Хендерсон, вы понравились обеим моим тётушкам. Это большая удача для вас.

— Серьёзно, Итело? У них обо мне сложилось хорошее мнение?

— Очень хорошее. Превосходное. Они восхищены вашей внешностью и знают, что вы положили меня на обе лопатки.

— Слава тебе, Господи, хоть кому-то я принесу пользу вместо того, чтобы, как обычно, быть обузой. Вот только скажите: неужели эти достойные женщины, воплощение Биттаны, бессильны против лягушек?

Он кивнул: да, бессильны.

Теперь пришла очередь королевы задавать вопросы, и она первым делом поинтересовалась, рад ли я, что посетил народ арневи. Разговаривая, Виллатале не могла ни секунды пребывать в неподвижности, а постоянно дёргала головой в знак благоволения, тяжело дышала и подносила ладонь к лицу.

У меня оказалось целых два переводчика, потому что Ромилайу тоже нельзя было сбросить со счётов. Мой проводник продемонстрировал развитое чувство собственного достоинства и доскональное знание правил придворного этикета, как будто всю жизнь провёл во дворце.

Потом королева пожелала узнать, кто я такой и откуда. Этот вопрос в значительной мере отравил мне удовольствие. Сам не знаю, почему мне так неприятно говорить о себе. Да и что сказать? Что я — денежный мешок из Америки? Может, она не представляет, что такое Америка: даже очень умные женщины бывают не сильны в географии, так как творят свой собственный мир. Лили, например, может нагородить вам кучу умных вещей о смысле жизни и о том, что можно, а чего нельзя, но вряд ли имеет хоть какое-то представление о том, куда течёт Нил — на восток или на юг. Чтобы ответить Виллатале, я должен был не просто назвать страну, но и добавить что-то ещё. Поэтому я долго стоял перед ней в молчании, выпятив брюхо и щурясь так, что мои глаза были практически закрыты. Но все равно я чувствовал на себе взгляды множества женщин, которые отрывали от груди младенцев и поднимали их над собой, чтобы те насладились знаменательным зрелищем. Африка — континент крайностей, так что арневи одобрили особенности моей внешности. Наконец младенцы начали реветь из-за того, что их разлучили с материнской грудью; это напомнило мне найдёныша из Данбери, которого моя непутёвая дочь Райси принесла домой. При этом воспоминании я совсем пал духом. Кто же я все-таки такой? Странствующий миллионер и бродяга. Грубый дикарь, каким-то образом затесавшийся в среду достойных людей. Человек, бежавший из родных мест, обжитых его предками. Тот, чьё сердце безустали повторяло: «Я хочу, я хочу, я хочу!» Который от отчаяния начал играть на скрипке и бежал из дома, чтобы взорвать сон своей души. Как объяснить пожилой королеве — которая уже успела облачиться в дождевик и даже застегнуть его на все пуговицы, — что я пренебрёг дарованными мне благами и пустился в дорогу в поисках выхода? Как объяснить ей то, что я и сам-то не вполне понимаю?

Королева заметила, что, несмотря на грозный вид, я пребываю в растерянности, и сменила тему разговора. К этому времени до неё уже дошло, что такое ватерпруф, так что она подозвала одну из своих жён и попросила её плюнуть на материю, а затем растёрла плевок и пощупала изнанку. Там было сухо. Это её чрезвычайно удивило, и она заставила остальных жён и мужей слюнить и щупать загадочную ткань. Все стали хором повторять: «Ахо!», свистеть и хлопать в ладоши. От избытка чувств Виллатале во второй раз прижала мою голову к шафранному животу; я вновь ощутил исходящее от неё могущество, и в мозгу вспыхнули слова: «Час, взорвавший сон души».

Если при первом же взгляде на деревню у меня возникло предчувствие, что жизнь среди этих людей способна изменить меня к лучшему, то сейчас оно начало сбываться. Все, чего я страстно желал, это сделать для них что— нибудь хорошее. Будь я врачом, я мог бы прооперировать глаз Виллатале. О, я хорошо представляю себе, что значит операция по удалению катаракты, и не собираюсь пробовать! Мне стало стыдно оттого, что я не врач. Стоило проделать такой долгий путь, чтобы в конце концов осознать свою никчёмность! Быстро и органично вписаться в африканский дизайн — и оказаться не тем человеком! Так я лишний раз убедился, что занимаю чужое место на земле.

Я вспомнил один разговор с Лили.

— Как ты думаешь, дорогая, мне уже поздно учиться на врача?

(Вообще-то она не мастер давать практические советы, но я все-таки спросил).

— Почему, милый? В жизни никогда ничего не поздно. Ты можешь прожить сто лет (ну да, ведь я «на редкость живуч»!)

По крайней мере, она не посмеялась надо мной, как Фрэнсис.

«Если бы я изучал разные науки, — мелькнуло у меня в голове, — сейчас я нашёл бы способ разделаться с лягушками».

Пришёл мой черёд получать подарки. Сестры преподнесли мне обшитый леопардовой шкурой валик под подушку и корзину холодных лепёшек из ямса, накрытую соломенной крышкой. Мталба выпучила глаза, слегка приподняла брови и захлюпала носом — очевидно, все это были признаки влюблённости. Она лизнула маленьким язычком мою руку. Я украдкой вытер её о штаны.

Но вообще-то я чувствовал, что мне сказочно повезло. Я попал в красивое, особенное место и оно затронуло потаённые струны моей души. Я поверил, что при желании королева может помочь мне исправиться. Как будто стоит ей раскрыть ладонь, и там окажется самая суть, ключ к тайне, зародыш новой жизни. Я был убеждён в её могуществе. Земля — огромный шар, удерживаемый в пространстве силами движения и магнетизма, и мы, населяющие её разумные существа, считаем себя обязанными тоже двигаться. Мы не можем позволить себе лечь и ничего не делать. А теперь посмотрите на Виллатале, женщину Битта: в ней нет беспокойства и суеты — и тем не менее она уцелела. Она не сошла с орбиты и не рассыпалась на куски. Наоборот — довольна своей жизнью, даже счастлива! Посмотрите на её радостную улыбку, приплюснутый нос, дырки на месте зубов, седые волосы, один глаз нормальный, другой перламутровый… Один лишь вид этой женщины подействовал на меня успокаивающе. Я поверил, что тоже смогу уцелеть, если последую её примеру. И вообще, у меня появилось такое чувство, словно близится час моего освобождения — час, который взорвёт сон моей души.

— Слушайте, принц, — обратился я к Итело, — нельзя ли организовать мне настоящую беседу с королевой?

— Беседу? — изумился он. — А разве сейчас вы не беседуете, миста Хендерсон?

— Я имею в виду настоящую дискуссию, а не обмен любезностями. О смысле жизни. Я уверен, она его знает, и мне не хотелось бы уйти, не получив хоть кусочек этого знания.

— Ах, да. Хорошо, хорошо. Все в порядке. Так как вы меня победили, я не могу ответить вам иначе.

— Значит, вы понимаете, что я имею в виду? Отлично! Буду благодарен по гроб жизни. Вы не представляете, принц, до чего переполнена моя чаша терпения.

Тем временем младшая сестра королевы, Мталба, взяла меня за руку, и я спросил:

— Что ей нужно?

— О, у неё к вам сильное чувство. Она здесь — прекраснейшая из женщин, а вы — самый сильный мужчина. Вы покорили её сердце.

— К чертям её сердце!

Я думал только об одном: как завязать дискуссию с Виллатале. О чем? О счастье и браке? О детях и семье? О долге? Смерти? Внутреннем голосе? Одиночестве? О том, почему порядочные люди лгут? Но нельзя же начать разговор с обладательницей Биттаны с таких сложных вопросов? Нужно подготовиться, прощупать почву. Поэтому я попросил Итело:

— Дружище, скажите ей от моего имени, что общение с ней действует на меня успокаивающе. Не знаю, в чем тут дело: во внешности, львиной шкуре или в исходящей от неё эманации власти, — но она возвращает покой моей душе.

Итело передал ей мои слова и ответ улыбающейся Виллатале:

— Вы ей тоже пришлись по душе.

Я просиял.

— Правда? Вот здорово! Передо мной открываются врата в рай! Огромная честь — находиться здесь! — Я вырвал свою руку у Мталбы и обнял Итело. — Знаете, принц, на самом деле вы сильнее меня. Я, несомненно, силён, но это сила отчаяния. Нет, нет, не спорьте. Я мог бы объяснить, но на это ушли бы многие дни и месяцы. Моя душа, как ломбард, полна невыкупленных сокровищ: старых кларнетов, фотокамер, изъеденных молью мехов… Но не будем углубляться в дебри. Главное, я здесь себя прекрасно чувствую. Я люблю вас, Итело, люблю эту пожилую женщину. И постараюсь избавить вас от лягушек, даже если это будет стоить мне жизни.

Все заметили, что я растроган. Мужчины отреагировали свистом, а Итело передал мне слова королевы:

— Тётушка спрашивает, чего бы вам хотелось, сэр.

— Для начала спросите её, что она обо мне думает — ведь я так и не сумел объяснить, кто я такой.

Виллатале приподняла брови характерным жестом арневи и медленно заговорила:

— Вы — сильная личность, сэр. (С этим трудно не согласиться). Ваша голова пухнет от мыслей. В вас есть капелька Биттаны. (Здорово!) Вы гоняетесь за сенд… — он не сразу нашёл нужное слово, — сендсациями.

Я кивнул. Итело продолжил перевод:

— Вам плохо, о сэр, миста Хендерсон! Ваше сердце надсажено и сплошь в болячках. Оно тявкает.

— Правильно, — подтвердил я. — Всеми тремя головами, как сторожевой пёс Цербер. Но почему оно тявкает?

Продолжая вслушиваться в речь королевы, Итело слегка согнул ноги и отшатнулся от меня, словно испытывая отвращение к человеку, с которым имел неосторожность выйти на ринг.

— Безумие.

— Да-да, так оно и есть! Эта женщина — ясновидящая.

Я с жаром обратился к ней: — Говорите, королева Виллатале, говорите дальше! Я хочу знать правду. Не нужно меня щадить.

— Вы страдаете, — перевёл Итело. Мталба взяла меня за руку в знак сочувствия.

— Верно!

— Теперь она говорит, миста Хендерсон, что вы очень сильный человек. Об этом говорят ваши размеры. Особенно носа.

Я с грустью ощупал своё лицо.

— Когда-то я был симпатичный малый. Но, по крайней мере, этим носом я могу обонять весь мир. Я унаследовал его от основателя рода. Этот бывший голландский колбасник стал самым беспринципным капиталистом в Америке.

— Королева извиняется. Вы ей очень нравитесь. Она не хочет причинять вам страдания.

— Потому что их и так более чем достаточно. Но послушайте, ваше высочество, я приехал сюда не затем, чтобы ходить вокруг да около. Пусть ничто не мешает королеве говорить правду.

Виллатале вновь заговорила — медленно, скользя по моей наружности единственным здоровым глазом и словно бы любуясь.

— Она просит сообщить ей о цели вашего путешествия, миста Хендерсон. Вам пришлось долго бродить по горам и долам; вы человек в возрасте и весите что-то около ста пятидесяти килограммов; от возраста и бед ваше лицо пошло буграми и пятнами. Вы похожи на старый паровоз. Вы очень сильны, сэр, я признаю ваше превосходство. Но такое обилие плоти — все равно что гигантский памятник…

Я слушал, страдая от его слов, морщась и мигая. Потом вздохнул и сказал:

— Спасибо за откровенность. Я понимаю, что мои странствия по пустыне кажутся вам странными. Передайте королеве, что я предпринял эту поездку в интересах своего здоровья. — От удивления Итело хихикнул. — Знаю, на вид я несокрушим, и вообще, такому верзиле не пристало жаловаться. О, как трудно быть человеком! Ты живёшь — и не сразу понимаешь, что являешься таким же, как другие, вместилищем разных человеческих болезней: дурного нрава, тщеславия, суеты и так далее. Все эти вещи занимают то место, где должна быть душа. Но, раз уж королева начала, пусть произнесёт приговор целиком и полностью. Если понадобится, я дополню, но это вряд ли потребуется. Она сама все знает. Похоть, гнев и все такое прочее…

Итело перевёл, как мог, сие пространное рассуждение. Королева слушала и сочувственно кивала, то сжимая, то разжимая ладонь, покоившуюся на узле, которым была завязана львиная шкура.

— Она говорит, — сказал Итело, — что для ребёнка мир — странный и чужой.

Но вы — не ребёнок, сэр.

— Она чудо! — восхитился я. — Правда, истинная правда! Я никогда нигде не чувствовал себя своим. Мой внутренний разлад уходит корнями в детство.

Я всплеснул руками и, уставившись в землю, начал усиленно размышлять. А когда доходит до размышлений, я веду себя как третий бегун в эстафетной гонке. Не могу дождаться эстафетной палочки. А стоит ей оказаться у меня в руках, бегу отнюдь не в заданном направлении. Вот ход моих мыслей. Ребёнку мир кажется странным и чужим, но он не боится его так, как взрослый. Ребёнок наслаждается — тогда как взрослый испытывает ужас. А из-за чего? Из— за смерти. Поэтому он позволяет себя похитить, как дитя. Чтобы снять с себя ответственность. И кто же этот похититель, этот цыган? Странность жизни, вроде бы отдаляющая смерть.

Откровенно говоря, я пришёл в восхищение от собственных мыслей. И сказал Итело:

— Передайте глубокоуважаемой даме, что большинство людей боится взрослых забот. Неприятности дурно пахнут. Никогда не забуду вашей доброты. А теперь послушайте. — И я запел из «Мессии» Генделя: — «Он был презираем и гоним, он знал горе и скорбь». — А потом другое место из той же оратории: — «Ибо кто дождётся пришествия Его? И кто переживёт тот день, когда Он приидет?»

Я пел, а Виллатале, женщина Битта, слегка качала головой — вероятно, в знак восхищения. На лице Мталбы читалось то же чувство. Женщины хлопали в ладоши, а мужчины свистели с пальцами во рту.

— Отличное исполнение, сэр, — молвил Итело.

Один лишь Ромилайу — плотный, коренастый, весь в морщинах — казался недовольным, но это было его обычное выражение.

— Грун ту молани, — молвила королева.

— Что это значит? Что она сказала?

— Она говорит, вы любите жизнь. Грун ту молани. Жажда жизни.

— Да, да, о да! Молани. Точно — я молани! Как она догадалась? Господь вознаградит её за эти слова. Я сам её вознагражу. Взорву к чертям этих мерзких лягушек, чтобы полетели вверх тормашками до самого неба! Они у меня пожалеют, что спустились с гор и напали на это благословенное селение. Молани! Я жажду жизни не только для себя, но и для других людей. Не смог вынести того, что мир полон скорби, вот и пустился в путь. Грун ту молани, госпожа королева. Грун ту молани — всем вам. — Я приподнял шлем, салютуя членам монаршего рода и придворным. — Грун ту молани. Господь не играет в кости нашими душами, а посему — грун ту молани!

Все заулыбались. Мталба не разомкнула щербатого рта, но всем своим видом выражала восторг и прямо-таки таяла под моим взглядом.




ГЛАВА 8


Я принадлежу к известному роду, на который на протяжении ста с лишним лет сыпались насмешки и проклятия современников. Так что, когда я крушил бутылки на берегу вечных вод, люди вспоминали не только моих великих предков, послов и государственных деятелей, но и психов. Один принял участие в Боксёрском восстании,[4 - Боксёрское (Ихэтуаньское) восстание — антиимпериалистическое восстание в Северном Китае в 1899–1901 гг.] потому что возомнил себя восточным человеком. Другой выбросил 300 000 долларов на итальянскую актрису. Третьего унесло на воздушном шаре, когда он пропагандировал движение суфражисток.[5 - Движение суффражисток — движение за избирательное право для женщин.] В нашем роду было полно скоропалительных, необдуманных браков. В предыдущем поколении один из Хендерсонов получил медаль «Корона Италии» за спасательные работы после землетрясения в Мессине, на Сицилии. Он гнил заживо в Риме, где от нечего делать въезжал во дворец верхом на коне прямо из своей спальни. Узнав о землетрясении, он первым же поездом рванул в Мессину и провёл две недели практически без сна, разгребая развалины и извлекая оттуда целые семьи. Это говорит о том, что в роду царил дух служения человечеству, хотя порой он и выливался в ненормальные поступки.

Говорят, я на него похож. У нас одна и та же окружность шеи — двадцать два дюйма. В подтверждение можно привести эпизод времён моей службы в Италии, когда я один удерживал заминированный мост, не давая ему взлететь на воздух до прибытия сапёров. Но это как бы выполнение воинского долга. Более убедительный пример: моё поведение в больнице, когда я лежал со сломанной ногой и почти все время пропадал в детском отделении, развлекая и подбадривая детвору. Я прыгал на костылях, в больничном халате, забывая завязать тесёмки на спине, так что сзади все было видно. Пожилые нянечки норовили прикрыть мой срам, но за мной было не так-то легко угнаться.

И вот мы очутились в африканской глуши — глуше некуда, — где хорошие люди страдали от нашествия лягушек. Естественно, я горел желанием им помочь.

Это было самое малое, чем я мог их отблагодарить. Смотрите, что для меня сделала королева Виллатале: поняла мой характер, открыла во мне и для меня жажду жизни. По всей видимости, арневи — и в этом они не были исключением из правил — развивались неравномерно. Им далась высшая мудрость жизни, но когда дело дошло до лягушек, они оказались беспомощными. У евреев был Иегова, но они потерпели поражение от своих врагов, потому что запретили себе воевать в субботу. Все зависит от системы ценностей. Ценностей! А где, я вас спрашиваю, объективная действительность? Взять меня: я умирал от тоски, будучи объективно счастлив. Наше сотрудничество станет примером взаимной выручки. Там, где арневи ведут себя иррационально, я приду им на помощь, а там, где я сам поступаю противно всякой логике, они помогут мне.

Вышла продолговатая луна и медленно покатилась на восток, оставляя за собой волнистый след из перисто-кучевых облаков. Это дало мне возможность по степени крутизны определить высоту близлежащих гор — что-то около десяти тысяч футов. Вечерний воздух принял зеленоватый оттенок. Тростник стал ещё больше походить на перья.

— Принц, — сказал я Итело, — я намерен разделаться с этими тварями в цистерне. К вам это не имеет отношения. Вы не обязаны выражать своё мнение на этот счёт, каким бы оно ни было. Я сделаю это на свой страх и риск.

— О, миста Хендерсон, вы — необыкновенный человек. Только не увлекайтесь, сэр.

— Ха-ха, принц. Извините меня, но здесь вы неправы. Мне никогда не удаётся чего-либо добиться, пока я не увлекусь. Но все будет в лучшем виде. Не беспокойтесь.

После этого он наконец-то оставил нас одних, и мы с Ромилайу поужинали — главным образом холодными лепёшками из ямса и морскими сухарями, плюс несколько витаминных таблеток. Кроме того, я хлебнул глоток-другой виски, прежде чем сказать:

— Давай, Ромилайу, сходим к цистерне, посмотрим на неё при лунном свете.

Эти паршивцы хорошо устроились! Говорят, воздух — последняя обитель души, но, если говорить об ощущениях, то, по-моему, нет лучшей среды, чем вода. Так что лягушки вовсю наслаждались жизнью, в то время как мы с Ромилайу нещадно потели и задыхались.

Я поводил над водой фонариком. При других обстоятельствах моё отношение к этим безвредным существам было бы нейтральным или даже положительным. В сущности, я против них ничего не имел.

— Почему вы смеётесь, сэр?

— Правда? А я и не заметил. Да вот, думал, здешние лягушки — первоклассные певцы. У нас в штате Коннектикут в основном слышишь куропаток, которые к тому же басят. Знаешь, Ромилайу, я и сам много чего могу исполнить. Например, «Agnus Dei»[6 - «Agnus Dei» — «Агнец Божий» (часть мессы у католиков и музыка к ней).] Моцарта. Ей-Богу! Там говорится о скорби. Бедные маленькие ублюдки имеют все основания скорбеть: фортуна явно повернулась к ним спиной.

Я сказал «бедные маленькие ублюдки», но на самом деле я ликовал в предвкушении их кончины. Мы ненавидим убивать, но иногда это — единственный выход. Мне было бесконечно жаль коров, и я был на стороне людей — на все сто процентов.

В то же время я не мог не сознавать неравенства сил. С одной стороны — эти безобидные существа, все равно что рыбы. Разве они виноваты в том, что угодили к арневи? А с другой — трижды миллионер ростом шесть футов и весом двести тридцать фунтов, видный член общества, бывший боевой офицер, удостоенный «Пурпурного сердца» и других побрякушек. Но ведь и моей вины в этом нет, верно? В то же время не умолчим о том, что в моей жизни уже было несколько прискорбных эпизодов с животными — в полном согласии с предсказанием пророка Даниила, от власти которого я так и не смог освободиться: «Тебя отлучат от людей, и обитание твоё будет с полевыми зверями». Если не считать свиней, к которым я имел законное отношение как свиновод, совсем недавно я столкнулся с неким зверьком, и этот инцидент стал несмываемым пятном на моей совести. В канун истребления лягушек перед моим мысленным взором возник этот зверёк, кот, и вот почему.

Я уже говорил о капитальном ремонте, который Лили учинила во флигеле, прежде чем сдать его квартирантам — учителю математики и его жене. В доме не было теплоизоляции; от жильцов пошли жалобы, и я их выселил. Вот из-за их-то кота у нас с Лили и вышел скандал, повлекший за собой кончину мисс Ленокс. Кот был молодой, дымчатый, серый с коричневым.

Жильцы дважды являлись к нам домой, чтобы обсудить вопрос об отоплении. Я делал вид, будто знать ничего не знаю, но с интересом следил за развитием событий, затаившись на втором этаже и прислушиваясь к голосам в гостиной. Лили пыталась их умиротворить. В первый раз, когда они явились, я сказал ей:

— Это твоя головная боль, а не моя. Я не собирался пускать сюда чужих.

Да и какие у них претензии? Им не нравится соседство со свиньями? Видел я выражение их лиц! Ты тоже хороша. Отремонтировала второй дом, в то время как и в одном-то не можешь навести порядок!

Во второй и последний раз они явились — я видел их из окна спальни — в сопровождении дымчатого кота. Внизу начались дебаты. Мне надоело, я затопал ногой о пол спальни, а потом вышел на лестничную площадку и заорал:

— Убирайтесь, и чтобы ноги вашей не было на моей территории!

Они убрались, но оставили кота, а зачем мне нужно, чтобы в моей усадьбе жил и дичал кот? Однажды нам уже пришлось пять лет терпеть присутствие такого кота. Он задирал наших собственных котов на скотном дворе, наносил им гнойные раны и выцарапывал глаза. Я пытался разделаться с ним при помощи отравленной рыбы и дымовых шашек, часами ползая в лесу на коленях возле его убежища.

— Если и этот одичает, ты горько пожалеешь, — пригрозил я Лили.

— Хозяева за ним вернутся.

— Не верю. А ты не представляешь, что такое одичавшая кошка. С рысью — и то легче справиться.

У нас на ферме был наёмный работник по фамилии Хэннок. Я пошёл к нему в амбар — стоял конец осени, и он убирал на хранение яблоки, отгребая в сторону опадки, чтобы скормить свиньям. Я спросил:

— Где этот чёртов кот, которого бросили жильцы?

— С ним никаких хлопот, мистер Хендерсон, — ответил Хэннок. — Славный котяра!

— Вам заплатили, чтобы вы за ним присматривали?

Он побоялся сказать правду и мотнул головой. На самом деле ему дали две бутылки виски и коробку сухого молока «Старлак».

— Нет, мистер Хендерсон, мне никто не платил, но я не прочь. С ним никаких хлопот.

— Я не потерплю у себя в усадьбе брошенных животных, — отрезал я и пошёл прочь, покрикивая:

— Минни, Минни, Минни!

В конце концов кот оказался у меня в руках. Даже не оказал сопротивления, когда я взял его за шкирку и отнёс на чердак, где и запер, а сам отправил заказное письмо хозяевам. Я дал им срок до четырех часов следующего дня, пригрозив, что по истечении этого времени с котом будет покончено.

Я показал Лили квитанцию и признался, что кот у меня в плену. Она пыталась повлиять на меня, даже вышла к обеду расфуфыренная и обсыпанная пудрой. Однако от меня не укрылась лёгкая дрожь её губ, и я понял, что она попытается меня урезонить.

— В чем дело, дорогая? Ты совсем не ешь.

Обычно она лопала будь здоров; официанты в ресторане сказали мне, что никогда не видели даму с таким аппетитом. Ей ничего не стоит умять пару огромных бифштексов и запить шестью бутылками пива. Я горжусь её способностями.

— Ты тоже не проглотил ни крошки.

— Это потому, что у меня тяжко на душе.

— Малыш, ну не надо так! — взмолилась Лили.

Я не поделился с ней своими планами, но в 3 часа 59 минут следующего дня поднялся на чердак, чтобы привести приговор в исполнение. Я взял с собой хозяйственную сумку, в которую спрятал револьвер. В маленькой, оклеенной обоями комнате под самой крышей было достаточно света. Увидев меня, кот прижался к стене, выгнул спину и ощетинился. В тесном помещении желательно было ограничиться одним выстрелом. Книга о Панчо Вилье познакомила меня с мексиканским искусством меткой стрельбы. Суть заключается в том, чтобы придерживать дуло указательным пальцем, а средним нажимать на спуск. Я метил коту в середину лба, но, очевидно, душа моя не лежала к убийству — иначе чем объяснить, что я промахнулся на расстоянии восьми футов? Тогда я рванул дверь, и кот вихрем вымелся наружу. На лестнице, вытянув прекрасную шею, с белым от ужаса лицом стояла Лили. Выстрел в доме для неё означал только одно — он напомнил ей самоубийство отца. Я и сам ещё не оправился от шока.

— Что ты там делал? — пробормотала Лили.

— Пытался выполнить данное обещание. Что ж ты так долго ждала? Теперь уже поздно.

Она разразилась слезами. Мне стало тошно, и я завопил:

— Забирай своего чёртова кота! Вам, чёртовым горожанам, плевать на животных! Бросаете их на произвол судьбы!

Хуже всего то, что у меня всегда самые лучшие намерения. Как мне удаётся сбиться с пути — одному Богу известно.

Однако теперь передо мной в полный рост встала проблема расправы над лягушками.

— Это — совсем другое дело, — уговаривал я себя. — Абсолютно ясный случай. Кроме того, мне представляется возможность показать, что именно было у меня на уме в истории с котом.

Сердце моё было уязвлено. Но мне все же удалось вернуть свои мысли в практическую плоскость. Я рассмотрел возможные варианты — от яда до землечерпательных работ, — и ни один не показался мне удовлетворительным.

— Единственный верный способ — бомба. Один взрыв — и всем тварям крышка. Они всплывут на поверхность, нам останется только их собрать. И пожалуйста — арневи смогут напоить своих коров! Исключительно просто.

Когда до Ромилайу дошло, что я имею в виду, он горячо запротестовал:

— Нет-нет, сэр, ни в коем случае!

— Что значит «нет-нет, сэр»? Не валяй дурака. Я старый солдат и знаю, о чем говорю.

Но с ним было бесполезно разговаривать: Ромилайу панически боялся взрывов.

— Ну ладно. Пошли в хижину. отдохнём немного. День был трудный, а завтрашний будет ещё труднее.

В хижине Ромилайу сразу начал молиться. Похоже, я его разочаровал. До него наконец-то начало доходить, что его наниматель — неудачник и сумасброд, который делает, не подумав. Так что он сложил руки под подбородком: ладонь к ладони, пальцы растопырены. Часто в такие минуты я наполовину в шутку и наполовину всерьёз предлагал ему замолвить и за меня словечко.

Окончив молитву, Ромилайу лёг на бок, поместив одну руку между сжатыми коленями, а другую подложив себе под щеку. В такой позе он обычно засыпал. Я тоже лёг поверх одеяла в тёмной хижине, куда не проникал лунный свет. Я не страдаю бессонницей, но в ту ночь мне было о чем подумать. Пророчество Даниила, брошенный кот, лягушки, древний затерянный мир, делегация плакальщиков, поединок с Итело и то, как королева заглянула мне в сердце и обнаружила там «грун ту молани». Все это перепуталось у меня в голове; я был страшно возбуждён, но в мыслях придерживался главного — способа разделаться с лягушками. Сотворю-ка я бомбу из моего карманного фонарика! Выну пару батареек и начиню корпус порохом из моего «магнума». Можете мне поверить, этого достаточно, чтобы убить слона!

Приняв, таким образом, решение, я лежал и посмеивался: отчасти над лягушками, представляя себе их удивление, а отчасти над собой: старый дурак, размечтался заслужить благодарность Виллатале, Мталбы, Итело и всего народа арневи! В мечтах я додумался до того, что королева пожелает возвысить меня до себя. А я скажу: «Спасибо, леди, но я покинул родной край не ради власти или славы; моя скромная помощь совершенно бескорыстна».

Вот какие мысли осаждали меня в ту ночь, мешая заснуть — а ведь я крайне нуждался в отдыхе. Чтобы изготовить бомбу, нужно быть свежим как огурчик. Я вообще очень чувствителен ко сну. Если мне не удаётся поспать привычные восемь часов, а только семь с четвертью, я весь день чувствую себя не в своей тарелке. Ещё одна навязчивая идея, не имеющая ничего общего с объективной действительностью.

Пока я лежал без сна, мне нанесла визит Мталба. Она села на пол у моей кровати, взяла мою руку и стала что-то нежно говорить, одновременно побуждая меня гладить её кожу — действительно очень гладкую, она могла смело ею гордиться. Сосредоточившись на бомбе, я почти не замечал, что творится вокруг. В мыслях я открутил крышку фонарика, вынул батарейки и высыпал туда содержимое гильз от «магнума». Но как поджечь порох? Опять же, вода представляет серьёзную проблему. Где взять запал и как уберечь его от соприкосновения с водой? Может, воспользоваться фитилём от австрийской зажигалки? Или вощёным шнурком от ботинка — это было бы идеально. Вот каковы были мои мысли все то время, пока принцесса Мталба сидела рядом, облизывала меня и поглаживала мои искривлённые пальцы. Мне стало стыдно. Знай она, сколько бед я натворил этими самыми пальцами, она бы дважды подумала, прежде чем подносить их к губам. Когда Мталба дошла до того пальца, которым я пытался направить дуло револьвера на кота, боль пронзила мне руку и распространилась по всему телу. Если бы толстуха могла понять, я бы сказал ей: «Прекрасная дама, я не тот, за кого вы меня принимаете. У меня необузнанная натура, и на моей совести ужасные вещи. Меня даже свиньи боялись».

Но поди останови женщину! Они питают слабость к непутёвым мужчинам: пьяницам, дебилам и отпетым уголовникам. Любовь — вот что даёт им силы. Если бы я не допетрил сам, меня бы просветила Лили.

Я разбудил своего проводника.

— Вставай, Ромилайу, у нас гостья. Узнай о цели её визита.

Будучи крупным знатоком африканских обычаев и даже глубокой ночью не забывая о правилах хорошего тона, Ромилайу церемонно обратился к сестре королевы. Как выяснилось из её ответа, Мталба хотела, чтобы я её купил, а так как у меня, по всей видимости, нет денег, она принесла их с собой.

— За женщин нужно платить, — заключил Ромилайу.

— Знаю, дружище.

— Иначе они не смогут себя уважать, сэр.

Меня так и подмывало рассказать о своём богатстве, но я смекнул, что дело не в деньгах.

— Это очень великодушно с её стороны. Она сложена, как гора Эверест, однако на редкость деликатна. Передай леди мою признательность и скажи, чтобы шла домой. Интересно, который час? Черт возьми, если я не высплюсь, то не смогу завтра заняться лягушками.

Но африканец объяснил: принесённые ею богатства находятся снаружи и Мталба хочет, чтобы я взглянул на них. Мы вышли из хижины. Красавица явилась со свитой; эти люди приветствовали меня так, словно я уже был женихом. По случаю позднего времени они выражали свой восторг не особенно бурно. Дары были сложены на большую подстилку. Чего только там не было: одежда, украшения, бубны и красители. Мталба сделала устную инвентаризационную опись, а Ромилайу перевёл.

— Она такая важная персона, — удивился я, — и человек большой души. Неужели у неё ещё нет мужа?

Вопрос был риторический: ведь в качестве женщины Битта Мталба может сколько угодно выходить замуж. И не имеет смысла ссылаться на то, что я женат. Лили на это не посмотрела — что уж говорить о Мталбе?

Чтобы продемонстрировать пышность своего приданого, сестра королевы принялась, как манекенщица, напяливать на себя один предмет одежды за другим под аккомпанемент мелодии, извлекаемой одним участником её эскорта из костяного ксилофона. Она то прохаживалась, то покачивалась из стороны в сторону.

— Передай ей, Ромилайу, — попросил я, — что она — чертовски привлекательная женщина с внушительным приданым. Беда, однако, в том, что я ещё не закончил с лягушками. Завтра у меня с ними решающее рандеву, и я не могу полностью посвятить себя никакому другому делу, пока не закрою этот вопрос раз и навсегда.

Я думал, это на неё подействует, но она продолжала пританцовывать, покачивая пышными бёдрами и время от времени бросая на меня жгучие взгляды. Тогда я понял, что это — род шаманства, романтический ритуал, призванный дать мне силу для выполнения практического задания по уничтожению лягушек. Меня вновь пронзило ощущение старины и первозданности. Я вообще — большущий поклонник красоты и верю в неё, как ни во что другое, но почему-то вечно прохожу мимо либо вступаю с ней в недолговечные отношения. А эти люди, казалось, располагали неисчерпаемым запасом красоты и поэзии. Я подумал: после акции по уничтожению лягушек арневи откроют мне свои сердца. Я уже заслужил дружбу Итело, королева, вроде бы, тоже благоволила ко мне, Мталба собиралась за меня замуж — оставалось только доказать (и такая возможность мне представилась), что я достоин этих милостей.

После того, как Мталба в последний раз, со счастливым обожанием во взоре, лизнула мою руку, я поспешил сказать:

— Благодарю вас, и спокойной ночи. Доброй ночи вам всем.

— Ахо! — выдохнули они хором.

— Ахо, ахо! Грун ту молани.

— Ту молани.

Сердце моё полнилось счастьем, а когда гости ушли, я, вместо того, чтобы постараться заснуть, испытал страх: вдруг, стоит мне сомкнуть ресницы, очарование исчезнет? Ромилайу ещё раз помолился и лёг, а я ещё долго лежал без сна, в приподнятом настроении.




ГЛАВА 9


Оно не покинуло меня и утром, и я сказал себе: это будет величайший день в моей жизни. Я почему-то был убеждён (я и сейчас убеждён), что события минувшей ночи должны были послужить знамением, своего рода сигналом к выходу из тупика. Даже Виллатале не дала мне подобного ощущения. Я стал другим человеком — или думал, что стал. С этим ощущением не могло сравниться даже созерцание осьминога в Баньоле. Та тварь, уставившись на меня из-за стекла. безмолвно говорила о смерти, рождая ощущение безысходности. Тогда как события минувшей ночи вселили в меня уверенность в себе, и я с новой энергией и душевным подъёмом приступил к изготовлению бомбы.

Через некоторое время я смог торжественно сообщить Ромилайу:

— Готово!

Я твёрдо решил, что не позволю ему испортить мне настроение своим кислым видом.

— Оставь сомнения, Ромилайу. Вот увидишь: эта штука отлично сработает.




— Да, сэр.

— Я не хочу, чтобы ты считал меня растяпой, не способным создать что— то путное.

— Конечно, сэр.

— Каждый человек интуитивно знает ту предельную глубину, которую он способен постичь. Так вот — я ещё не достиг этой глубины.

— Да, сэр.

— Ха! Жизнь думает, что уже вычислила меня «от и до» и занесла в соответствующую графу своих скрижалей. «Хендерсон — тип такой-то» — как бескрылая гагарка или утконос. Но её ждёт большой сюрприз, ибо я — Человек! А человек не раз проскальзывал у неё между пальцами, когда жизнь уже думала, что связала его по рукам и по ногам.

Зная о предстоящем знаменательном событии, к моей хижине сошлись почти все жители деревни. Одни болтали, другие хлопали в ладоши, третьи пели песни. Под утро вновь заявилась Мталба в прозрачных лиловых шароварах и вуальке, на арабский манер закрывавшей нижнюю половину лица. Она и её свита старались подбодрить меня песнями и плясками. Потом она ушла, однако вскоре вернулась, переодевшись во что-то красное из грубого сукна. Она вдела в уши медные кольца, а на шею надела такой же медный воротник. Свита облачилась в пёстрые лохмотья. Некоторые привели с собой коров на цветных поводках. Время от времени человек подходил к животному, целовал и справлялся о его здоровье — ни дать ни взять близкие родственники. Девушки несли на руках или на плечах своих любимых кур. Духота стояла ужасная.

— А вот и Итело, — заметил я.

У принца тоже был насторожённый вид.

— Миста Хендерсон, сэр… — начал он, с трудом подбирая слова. Я счёл своим долгом ободрить его.

— Я понимаю, принц, сложность и деликатность ситуации. Могу сказать одно: я люблю ваш народ и хочу на деле доказать ему свою любовь. Раз уж я явился сюда из внешнего мира, мне и расхлёбывать заварившуюся у вас кашу. Ну, а теперь — в дорогу!

Мы все под палящим солнцем двинулись к цистерне; я возглавлял торжественное шествие. На мне был тропический шлем; один башмак то и дело норовил свалиться с ноги, так как из шнурка я изготовил фитиль. Время от времени я хлопал себя по карману шорт, проверяя, на месте ли австрийская зажигалка. Бомбу в алюминиевом корпусе я держал высоко над головой, как статуя Свободы — факел в Нью-Йоркской гавани.

Немного не доходя до искусственного водоёма, все остановились; я один приблизился к краю цистерны, где росла трава. Ромилайу — и тот не последовал за мной. Что ж, это в порядке вещей. В критическую минуту человек всегда остаётся один, а для меня одиночество давно уже стало нормой.

С бомбой в левой руке и зажигалкой в правой, я заглянул в воду. Там в родной стихии блаженствовали лягушки, от головастиков до взрослых особей, а я, Хендерсон, возвышался над ними наподобие вековой сосны с крепкими корнями… но довольно обо мне. Я возвышался над лягушками, как олицетворение их судьбы, а они ни о чем и не подозревали. На меня нахлынуло знакомое чувство тревоги. В глазах зарябило; в горле пересохло; на шее вздулись жилы. Ропот жителей деревни доносился до меня словно издалека — как до утопающего голоса купальщиков. Ближе всех ко мне стояла темнокожая Мталба в красном одеянии — очень похоже на мак. Я сдул с фитиля пылинки и повернул колёсико. Потом запалил фитиль бомбы — мой бывший шнурок. От него тотчас отвалился металлический наконечник. Искра по фитилю побежала к деревянной части корпуса, в которой я заранее просверлил дырочку. Теперь оставалось только сжимать эту штуку в руке и ждать, когда искра заберётся внутрь. Я призвал на помощь всю свою интуицию, плюс удачу, а так как в этот миг мне не хотелось ни на что смотреть, я зажмурился. Изнутри послышалось шипение. В последний момент я закрыл дырку заранее приготовленной затычкой и швырнул бомбу. Она ударилась о тростниковый навес, перевернулась в воздухе и шлёпнулась в жёлтую воду. Вода сомкнулась над ней, но уже в следующую секунду вздулась, пошла кругами, и я понял, что бомба сработала. Будь я проклят, если моя душа не вспенилась и не заходила ходуном, как эта вода. Ещё мгновение — и ввысь взметнулся фонтан из воды и лягушек. «Аллилуйя! — мысленно вскричал я. — Хендерсон, старая скотина, на этот раз у тебя получилось!» Зрелище было грандиозное — не Хиросима, но что-то вроде того. Я повернулся и крикнул:

— Принц! Ромилайу! Как вам это нравится?

Результат оказался не совсем таким, как я ожидал. Вместо восторженного гула со стороны туземцев раздались оглушительные крики и визг.

Я вновь повернулся к цистерне, и моим глазам явилась жуткая картина. Вместе с дохлыми лягушками из цистерны стремительно выливалась вода. Взрывом повредило переднюю стенку. Поддерживающие её гигантские валуны рухнули, и жёлтая вода неудержимо хлынула наружу.

— А, ч-черт!

Меня чуть не вырвало от сознания того, что я натворил.

— Скорее! — закричал я. — Итело! Ромилайу! Святой Иуда, что же это делается? Помогите!

Я бросился поднимать огромные валуны, чтобы успеть водрузить их на место. Лягушки сыпались на меня, попадая в штаны и расхристанный ботинок. Животные взбунтовались и вовсю натягивали поводья, чтобы устремиться к утекающей воде. Но она была осквернена, и люди не давали им пить. А вскоре и её поглотил песок.

Обезумевшие от горя туземцы разбежались — остались только Итело и Мталба.

— Боже! — вскричал я. — Что я наделал! Какая ужасная катастрофа!

Потом я задрал мокрую, грязную рубашку и, обнажив живот, обратился к Итело:

— Убейте меня, принц! Возьмите мою пустую, никчёмную жизнь! Скорее!

Однако вместо шагов палача я слышал только душераздирающие вопли Мталбы.

— Миста Хендерсон, сэр, — произнёс принц, — что происходит?

— Вонзите в меня нож, — уговаривал я его. — Возьмите мой, если свой оставили дома. Казните меня! Только не прощайте — этого я не вынесу!

Клянусь всем святым — вместе с цистерной я взорвал что-то очень важное. И поэтому с надеждой ожидал, когда Итело выпустит из меня кишки. Вода под ногами почти полностью испарилась. Дохлые тельца лягушек начали разлагаться под палящим солнцем.




ГЛАВА 10


Мталба запричитала:

— Ай-и-и, йелли, йелли!

— Что она говорит? — обратился я к Ромилайу.

— Прощай. Прощай навсегда.

Я услышал дрожащий голос Итело:

— Пожалуйста, миста Хендерсон, откройте лицо.

— В чем дело? Вы не собираетесь лишать меня жизни?

— Нет, нет, вы одержали надо мной верх в поединке. Хотите умереть — вам придётся сделать это самому. Вы — друг.

— Хорош друг! — горько усмехнулся я. — Принц, я бы отдал жизнь, чтобы только вам помочь. Какая жалость, что бомба не взорвалась у меня в руке и не разнесла меня на куски! Со мной вечно одно и то же: за что бы ни взялся на людях, обязательно сяду в лужу. Не зря ваши люди встретили меня в слезах.

Они чуяли беду.

Так как Итело явно не собирался всаживать мне кинжал в брюхо, я опустил тенниску.

— Что ж, принц, если вы не хотите обагрить свои руки моей кровью…

— Нет-нет, ни в коем случае.

— Спасибо. Придётся как-то жить дальше.

— Что будем делать, сэр? — подал голос Ромилайу.

— Уйдём отсюда. Это — лучшее, что я могу сделать для моих друзей. Прощайте, принц. Прощайте, дорогая леди, передайте от меня привет королеве. Я надеялся постичь с её помощью смысл жизни, но, видно, поспешил. Не созрел ещё для приличного общества. Но я полюбил эту достойную женщину. Я полюбил всех арневи. Благослови вас Бог. Может, мне стоило бы задержаться — починить цистерну?

— Лучше не надо, сэр, — ответил Итело.

Что ж, ему виднее. Ромилайу пошёл в нашу хижину собирать вещи, а я сказал, что подожду его за оградой. Деревня словно вымерла — даже животных затащили в дома, чтобы не осквернять их взоры лицезрением такого растяпы. И я ушёл, покрытый позором. Вместе с водой испарились мои надежды. Никогда я не узнаю всего о «грун ту молани»…

Ромилайу, естественно, рвался обратно в Бавентай. Я сказал, что он выполнил свою часть контракта и может забирать джип.

— Что до меня, то как я могу вернуться в Штаты? Итело не захотел пачкать о меня руки. Он благородный человек, дружба для него — не пустой звук. Но что мне мешает самому снести себе башку из «магнума»?

— Как вас понимать, сэр?

— А вот так, Ромилайу. Я в последний раз попытался сделать в жизни хоть что-нибудь хорошее — и ты видел, чем это кончилось. Так что решай сам за себя. Хочешь вернуться в Бавентай — возвращайся без меня.

— Вы идти дальше один, сэр?

— Да, дружище, — если вообще решу идти дальше. Не беспокойся: у меня есть кое-какой запас провизии и четыре тысячи долларов. Как-нибудь найду воду. Буду питаться саранчой. Хочешь мой автоматический пистолет — бери.

— Нет, — произнёс Ромилайу после минутного раздумья. — Вы не идти один, сэр.

— Какой же ты золотой парень, Ромилайу! Я всего лишь жалкий неудачник, прошляпивший все, что у меня было хорошего; царь Мидас[7 - Мидас, царь Фригии в 738–696 гг. до н. э. Согласно греческому мифу, был наделён Дионисом способностью обращать в золото все, к чему бы он ни прикасался] наоборот, так что с моим мнением можно не считаться, но я все-таки его высказал. Итак, Ромилайу, что же дальше? Куда будем путь держать?

— Не знаю. Может быть, к варири?

— Варири? Ага, принц Итело учился в школе с их правителем — как бишь его?

— Дахфу.

— Точно, Дахфу. Ну так что же — двигаем туда?

— О» кей, сэр, — неохотно протянул Ромилайу. Похоже, он уже пожалел о своём предложении.

— Пошли. Может быть, нам не захочется заходить в их селение. Там увидим. Сейчас мне ясно одно: у себя дома я — человек конченый.

Мы шли дней восемь или десять; местность сильно напоминала Хинчагарское плато. Постепенно её характер начал меняться; кое-где на горных склонах стали появляться деревья. Ромилайу обладал редкостной способностью отыскивать воду: знал, в каком месте следует воткнуть в сухую почву соломинку, чтобы добыть капельку живительной влаги.

Мы видели гигантских пауков, сплетающих между кактусами паутину, так что получалось похоже на радарные станции. Видели огромных термитов и их колоссальные муравейники. Я немало дивился страусам — как они могут бегать в такую жару? По ночам до нас доносились крики ночных птиц и львиный рык.

Перед сном, после того, как Ромилайу заканчивал молитву, я рассказывал ему о своей жизни, и, странное дело, в этих рассказах было куда больше фантастики, чем вокруг нас.

— Интересно, — сказал я однажды, — что сказали бы варири, если б знали, кто к ним направляется?

— Не знаю, сэр. Там не такие хорошие люди, как арневи.

— Вот как? Но ты не расскажешь им о цистерне с лягушками, да, Ромилайу?

— Нет, что вы, сэр.

— Спасибо, дружище. Вообще-то я не заслуживаю доверия, но и теперь, задним числом, могу сказать, что у меня были самые добрые намерения. Меня просто убивает мысль о том, как мучаются бедные животные, у которых вообще не осталось воды. Но представим себе, что я — доктор Гренфелл или доктор Швейцер. Разве им не случалось по ошибке отправлять пациентов на тот свет? Да за ними наверняка ходит целая толпа призраков. А почему ты так сказал о варири?

— Они — дети тьмы.

— Но скажи по совести, Ромилайу: если взять их и меня, кому сейчас следует больше беспокоиться?

В больших глазах Ромилайу сверкнули искры мрачного юмора.

— Пожалуй, им, сэр.

Как видите, я изменил своему первоначальному намерению пройти мимо варири. Если они — грубые и земные, вероятность того, что я причиню им вред, весьма мала.

Мы шли уже девять или десять дней. Горный пейзаж за это время претерпел значительные изменения. Нам стали часто попадаться невысокие белые скалы с покатыми, как купола, вершинами. Кое-где они собирались группками, образуя круг; в одном таком каменном кольце мы наконец-то встретили человека. Это оказался темнокожий пастух варири в кожаном фартуке и с суковатой палкой, похожей на рогатину. Почему-то он внушил нам опасения.

В нем было что-то библейское. В частности, он напомнил мне того типа, которого встретил Иосиф, блуждая в поисках братьев, и который послал его в Дофан. По мне, так этот человек знал, что братья бросят Иосифа на дно высохшего рва. И все-таки послал. Наш чёрный человек мало того, что был в кожаном фартуке, но и сам казался кожаным. У него было сморщенное недоброе лицо. Ромилайу спросил у него дорогу, и он махнул палкой — идите, мол, туда.

Мы и потопали.

Путь становился все более каменистым; это породило у меня сомнения. Нагромождения валунов были слишком беспорядочными, чтобы надеяться на близость жилья. Мы как раз обогнули одно такое нагромождение и собирались карабкаться вверх на гору, как Ромилайу несказанно удивил меня тем, что, вместо того, чтобы поставить уже занесённую ногу на крутую каменную поверхность, медленно сполз вниз и распростёрся вниз лицом.

— Какого черта? — удивился я. — Нашёл, где разлечься!

Но в ответе уже не было необходимости: запрокинув голову, я и сам увидел наверху группу вооружённых людей. Трое дикарей, встав на одно колено, целились в нас из ружей. Ещё восемь-десять человек, стоя, делали то же самое. Дело запахло керосином. Я выронил «магнум» и поднял руки вверх. Несмотря ни на что, я был доволен: сказался мой бойцовский характер. Итак, кожаный человек заманил-таки нас в ловушку, и этот манёвр почему-то принёс мне удовлетворение. Ха! По примеру Ромилайу я распластался на пыльных камнях. Один воин под прикрытием остальных спустился к нам и с самым бесстрастным видом подобрал автоматический пистолет, ножи и прочее оружие. Потом он велел нам встать и учинил обыск. Только после этого его соплеменники опустили ружья.

Поначалу я отнёсся к этому как к игре, но когда нам велели собрать вещи и трогаться в путь, мне стало не до шуток. Эти туземцы были ниже ростом, мельче в кости и темнее кожей, чем арневи. Они носили яркие, я бы даже сказал кричащие набедренные повязки и весьма бодро маршировали. Пожалуй, я мог бы передушить их всех голыми руками, но меня остановило воспоминание о лягушках. Я подавил в себе поднимающуюся злость и занял выжидательную позицию.

Пройдя две-три мили, мы увидели что-то среднее между посёлком и небольшим городом. Дома были покрупнее хижин арневи; я даже заметил несколько деревянных. Особенно выделялось одно строение красного цвета — очевидно, дворец. Он был защищён сразу несколькими живыми изгородями из колючих кустов; перед дворцом было разбито несколько цветочных клумб с бордюром из круглых белых камней величиной с клемма.[8 - Клем — хищный моллюск.] Когда мы приблизились, часовые насторожённо замерли, однако нас провели мимо. Со всех сторон на нас глазели местные жители, издавая высокие, резкие звуки. В угасающих солнечных лучах я рассмотрел цветущие сады и сделал вывод, что, коль варири располагают водой, моя помощь им не угрожает. Меня нисколько не задевали насмешки этих людей, но я чувствовал себя уязвлённым из-за того, что нас немедленно не отвели к правителю.

Вместо этого нас ввели во двор перед довольно большой хижиной и приказали сесть на землю. Над дверью была намалёвана белая полоса — признак административного здания. Здесь от нашего конвоя остался всего один человек, остальные ушли. При желании я мог бы вырвать у охранника ружьё и одним движением руки превратить в металлолом, но что толку? Я предпочёл выждать. По двору бродили куры; несколько голых ребятишек прыгали через верёвочку и что-то приговаривали.

Когда стемнело, куры и ребятня покинули двор. Мы остались одни.

Для сильного человека ожидание может быть опасным. Я, во всяком случае, никогда не умел ждать. Сидя на земле, я представлял себе незримого соглядатая — мирового судью или кого там ещё, — который пялится на меня сквозь какую-нибудь щёлку и возможно, смеётся. Чтобы отвлечься, я впился зубами в жёсткую галету и сломал мост. Этого-то я и боялся, отправляясь в Африку! Сколько раз страх потерять зубы удерживал меня от того, чтобы ввязаться в драку! Во время поединка с Итело, когда он швырнул меня на пол лицом, я думал главным образом о том, как это отразится на моих зубах. Дома, бывало, я беспечно надкусывал карамельку или вгрызался в куриную косточку — и вдруг во рту появлялось тянущее ощущение, и я спешил проверить языком, на месте ли протезы. И вот теперь мой давний страх стал реальностью — в самое неподходящее время! На глазах выступили слезы.

Вспомнилась история этих зубов. Первая серьёзная работа в этом направлении была проделана в Париже, пятидесятилетней мадемуазель Монтекукколи. Мне её порекомендовала гувернантка наших дочерей, француженка по имени Берта. Фельдмаршал Монтекукколи[9 - Монтекукколи Раймунд (1609-80), австрийский фельдмаршал.] был последним противником великого маршала Тюренна.[10 - Тюренн Анри де ла Тур д» Овернь (1611-75), маршал Франции. Одержал ряд крупных побед над баварскими и имперскими войсками.] Когда последний приказал долго жить, генерал Монтекукколи явился на его похороны, и рыдал над гробом, и бил себя кулаком в грудь. Такое родство не могло не произвести на меня впечатления. У мадемуазель Монтекукколи было маленькое личико сердечком и необъятный бюст, которым она душила меня в то время, как колдовала над моими зубами. Она хотела создать у меня во рту произведение искусства, подобное тому, что красовалось во рту у Берты. Хлебнул я тогда неприятностей из-за этой самой Берты! Что до зубов, то по возвращении в Штаты они выпали, и все пришлось начинать сначала.

Второй мост, тот самый, который сломался в Африке, изготовил доктор Спор, двоюродный брат художника Клауса Спора, писавшего портрет Лили. Дважды в неделю я приезжал в город и после очередного урока музыки добирался к доктору Спору с двумя пересадками на метро — запыхавшийся, со скрипкой под мышкой и неумолчным внутренним голосом в ушах. Этот портрет стал яблоком раздора между мной и моим старшим сыном Эдвардом — тем самым, у которого красный «эм-джи». Он весь в мать и считает меня ниже себя. Он ошибается. Америка дала миру немало великих людей, но мы с Эдвардом — не из их числа. Великие — это такие, как тот парень по фамилии Слокум, который методично, одну за другой, возводит гигантские плотины. В этом смысле наш класс — тот самый, с которым рвалась породниться Лили, — получает кол. Эдвард вечно смешивался с толпой. Однажды, в качестве чуть ли не единственного самостоятельного поступка, он нарядил шимпанзе ковбоем и провёз по всему Нью-Йорку в открытом автомобиле. После того, как животное простудилось и околело, он стал играть на кларнете, поступил в джаз и поселился на Бликер-стрит, рядом с ночлежкой для бродяг.

Но отец есть отец, и однажды я специально прикатил в Малибу, где он отдыхал, чтобы поговорить по душам.

— Мальчик мой, — сказал я ему, — я знаю, ты считаешь меня неспособным здраво рассуждать, приписывая эту способность исключительно матери, — но все-таки послушай. Прежде всего, на свете вообще немного нормальных людей. Далее — мы и сегодня все ещё рабы — не одного, так другого. Меня лично подчас заносит, но по большому счёту я — борец.

— За что ты борешься, папа?

— За что? Да, черт возьми, за правду! Против лжи. Но, главным образом, я борюсь с самим собой.

Вскоре после моего возвращения в Коннектикут Эдвард заявился к нам с девушкой откуда-то из Центральной Америки — смуглой индианкой с узким лицом и близко посаженными глазами.

— Папа, я влюблён и собираюсь жениться.

— В чем дело? Она залетела или что?

— Говорю тебе — я её люблю.

— Так я и поверил!

— Если тебя волнует происхождение, как насчёт Лили?

— Только попробуй сказать худое слово против мачехи! Лили — замечательная женщина. А кто такая эта индианка? Я проведу расследование.

— В таком случае я не понимаю, почему ты не разрешаешь Лили повесить свой портрет вместе с остальными. Оставь Марию Фелукку в покое. Я люблю её.

И это — мой сын, кровь от крови и плоть от плоти моей! Я был вне себя от возмущения, и в то же время меня распирала гордость. Черт с тобой, бери в жены дюжину марий фелукк из Гондураса и, если им от этого будет легче, пусть позируют для портретов. Свой — в форме Национальной гвардии — я убрал из галерии. Нечего нам с Лили там делать.

Но это не все, о чем я вспомнил, сидя рядом с Ромилайу в горах Африки.

Увы, меня посетило и воспоминание о том, как я опозорился с женой художника и кузиной дантиста, миссис Кларой Спор. В дни своей молодости, перед первой мировой, она славилась красотой — и к шестидесяти годам все ещё не оправилась от потрясения, вызванного её утратой. Одевалась, как молоденькая девушка — оборочки да цветочки. Утверждают — во всяком случае, сама Клара, — что в своё время она была ого-го в постели, хотя это и не типично для красавиц. Но время и природа сделали своё дело. Должен, однако, признать: даже на склоне лет её сексуальная притягательность все ещё была велика. Она красила волосы в цвет красного перца, а по лицу были рассыпаны такие же огненно-красные веснушки.

Однажды зимой мы с Кларой Спор случайно встретились на вокзале «Гранд Централ». Мне нужно было успеть к дантисту и учителю музыки, по фамилии Гапоньи; я так спешил, что за мной не поспевали ботинки и брюки. И вдруг увидел, как миссис Спор выходит из устричной. Её словно уносило в открытое море — утлое судёнышко без мачт, которому только крепость духа помогала держаться на плаву. Она просигналила, чтобы я остановился, и мы заскочили в вагон-ресторан выпить. Лили в это время позировала её муж4, так что Клара предложила:

— Почему бы тебе не заехать за женой?

На самом деле она хотела сказать:

— Мальчик, зачем тебе возвращаться в Коннектикут? Давай спрыгнем с поезда и ударимся во все тяжкие?

Поезд тронулся, и мы покатили вдоль Лонг Айленд Саунд. Клара пожирала меня глазами и рассказывала, рассказывала о том, как в молодости посетила Самоа и Тонгу и навсегда влюбилась в их пляжи, флотилии морских птиц на воде и диковинные цветы. Во мне взыграла буйная кровь Черчиллей; мысленно я уже барахтался на одном из тех пляжей. Когда поезд подошёл к станции, Клара плакала. Растроганный, я взял такси, и мы поехали к ним домой.

В прихожей я нагнулся, чтобы помочь Кларе снять галоши, но она взяла в ладони моё лицо и стала осыпать поцелуями. И я, старый дурак, вместо того, чтобы отстраниться, ответил ей тем же.

И все это видели Лили и Клаус Спор через открытую дверь студии.

— Что это вы вздумали целоваться? — пробормотала моя жена.

Спор не проронил ни звука: все, что делала Клара, воспринималось им как должное.




ГЛАВА 11


Вот вам история моих искусственных зубов, сделанных из какой-то акриловой смолы — подразумевалось, что они будут служить вечно. Но и они не вынесли моего неистовства. Кто-то — то ли Лили, то ли Фрэнсис, то ли Берта — говорил, будто я скриплю зубами во сне. Или я слишком жадно целовал жизнь?.. Охваченный дрожью, я вытащил изо рта отвалившиеся коренные зубы, прополоскал в виски и спрятал в карман: вдруг даже в этой забытой Богом глуши найдётся кто-нибудь, кто сумеет вставить их обратно?

Наконец наш охранник получил из темноты сигнал и велел нам подняться и войти в дом. Там нам предложили пару низких табуреток. На нас падал довольно яркий свет от факелов, которые держали две женщины с наголо обритыми головами. Обе растягивали в улыбке мясистые губы; я немного успокоился. Но тут из глубины дома появился мужчина, и облегчение словно корова языком слизнула. Он смотрел на меня так, как будто знал о моих подвигах у арневи.

Что это у него на голове, подумал я, — парик из пеньки? Или официальный головной убор, полагающийся при его должности? Мужчина занял место на гладкой скамейке между двумя горящими факелами. Передо мной положили на пол толстый том — как оказалось, атлас. Вооружившись зажигалкой и увеличительным стеклом, я попыхтел над картой Северной Америки и наконец ткнул пальцем в Данбери, штат Коннектикут.

— Где король? — обратился я к своему спутнику. — Передай, что я хочу видеть его величество.

— Нет-нет, — заволновался Ромилайу, — нельзя. Это полиция.

Вот уж не ожидал, что в африканских горах мне учинят настоящий допрос с пристрастием, в частности о цели моего путешествия. После этого нас с Ромилайу оставили одних — без охраны, но и не позаботившись о том, чтобы нас накормить. Ни тебе мяса, ни молока, ни фруктов. Странное гостеприимство! К этому времени уже совсем стемнело, и городок погрузился в сон. Я попросил Ромилайу раздобыть щепок и сухой травы и развёл у двери огонь, чтобы сварить в котелке куриный суп с лапшой из концентратов. Подкрепившись, Ромилайу, как всегда, приступил к вечерней молитве. Ветер вырвал из костра большую огненную щепку, и я заметил лежащего у стены человека с тёмной кожей.

— Ромилайу!

Он оборвал молитву.

— В хижине кто-то есть. Кажется, он спит.

Я повернул колёсико зажигалки и высек огонь.

— Ну что, Ромилайу? Он действительно спит?

— Нет, сэр. Он мёртв.

Я и сам понял, только не хотел признаваться.

— Нам подложили труп. С какой целью?

— У-у-у! — завыл мой проводник. — У-у-у, сэр!

— Держи себя в руках, Ромилайу.

Но я и сам был вне себя от ужаса. Не то чтобы я впервые видел труп. Но какой в этом смысл? И почему в последнее время судьба то и дело подбрасывает мне мёртвые тела — начиная с безобидной старушки, которая не вынесла моей агрессии? А теперь — этот темнокожий дикарь, валяющийся среди мусора.

— Судя по отсутствию трупного окоченения, он отдал концы совсем недавно, — предположил я. — Это подстроено нарочно — не зря нас заставили так долго ждать. Ты был прав, Ромилайу, эти люди действительно — дети тьмы. Может, они так шутят? Утром мы просыпаемся, а рядом — покойник! Так вот, передай им, Ромилайу: я не намерен спать в морге.

— Кому я должен передать, сэр?

— Кому угодно! Я отдал тебе приказ, Иуда, а ты стоишь, как вкопанный! Убирайся!

Он вышел из хижины и остановился; до меня доносились его рыдания. Должно быть, он горько сожалел, что не вернулся в Бавентай.

— Ладно уж, — крикнул я. — Возвращайся, я передумал.

— Им не удастся повесить на меня убийство, — сказал я немного погодя. — Вытащим его отсюда.

Не обращая внимания на причитания Ромилайу, я пошёл на разведку. Стояла дивная бархатная ночь. Небо над головой казалось изумительной красоты гобеленом с узором в виде застывшего леса. Мне показалось, будто я слышу львиный рык, причём где-то совсем близко. Неужели они держат во дворце льва? Я беззвучно прокрался мимо спящих домов туда, где кончалась улица и начинался овраг. Потом мы вдвоём — основная тяжесть легла на мои плечи, а Ромилайу поддерживал мертвеца за ноги — перенесли туда труп и сбросили на дно.

Меня мучила совесть. Мысленно я обратился к покойнику: «Не обижайся на меня, незнакомец. Мы случайно встретились — и разошлись. Я не сделал тебе ничего плохого. Ступай своей дорогой и не держи зла».

— Идут! — прошептал Ромилайу.

Я обернулся и увидел возле нашей хижины зажжённые факелы. Кто-то искал то ли нас, то ли мертвеца. У меня мелькнула мысль о бегстве, но я прогнал её. Будь что будет! Мы остались стоять на краю оврага. Заметив нас при ярком свете луны, к нам подбежал человек с ружьём, но в его поведении не было ничего враждебного. Следователь хочет снова со мной потолковать. Ни этот, ни другие африканцы даже не заглянули в овраг. О покойнике не было сказано ни слова.

На этот раз следователя почему-то интересовали мой возраст, общее состояние здоровья, женат ли я и имею ли детей. Ромилайу, ещё не оправившись от ужаса, перевёл мои ответы; похоже, следователя они удовлетворили. Меня попросили расписаться на листе бумаги: дескать, нужно сличить подпись с той, что в паспорте. Напоследок следователь высказал странное пожелание, чтобы я разделся до пояса.

Я сбросил тенниску (она явно нуждалась в стирке), и этот человек приблизился, чтобы получше рассмотреть мой торс. Уж не предстоит ли мне опять с кем-нибудь бороться? Может, в этой части Африки вольная борьба — обычный ритуал знакомства? Или меня хотят сделать рабом? Или запечь на угольях, как пигмеи поступают с тушами слонов? Процесс приготовления блюда длится неделю.

После того, как мне позволили одеться, я попросил Ромилайу справиться насчёт королевской аудиенции. На этот раз следователь не уклонился от ответа. Его величество примет меня завтра утром и побеседует со мной на моем родном языке.

Наконец-то нам представилась возможность немного поспать. Однако вскоре закукарекали петухи, и я проснулся — чтобы увидеть через открытую дверь рдеющие облака… и кое-что ещё. Там, у двери, сидел наш давешний покойник — в позе, сильно напоминавшей мою собственную. Кто-то притащил его из оврага.




ГЛАВА 12


Я выругался про себя. Это что — психическая атака? Ну нет, они не сведут меня с ума! Теперь, когда мои отношения с трупом перестали быть тайной, я решил им больше не заниматься — посмотрим, к чему это приведёт. Оставив спящего Ромилайу тет-а-тет с покойником, я вышел на свежий воздух. В воздухе — или во мне самом — было что-то особенное. Возможно, у меня начиналось нервное возбуждение — про себя я называю его лихорадкой.

День был явно праздничный, потому что в этот утренний час отовсюду уже тянуло пивом; люди сновали взад-вперёд, не обращая на меня внимания — я счёл это добрым знаком.

Спустя какое-то время из нашей хижины вышел Ромилайу. Не нужно было быть сверхнаблюдательным, чтобы заметить, в каком он состоянии.

— Понимаю, дружище, — сказал я ему, — все понимаю, но что поделаешь? Нам остаётся только ждать. Здешний вождь, друг Итело, обещал принять меня нынче утром. С минуты на минуту можно ждать посыльного. Вот я и попробую все выяснить. Держи себя в руках, старина, вынеси из хижины наши вещички и присмотри за ними.

Послышалась барабанная дробь, и по улице, с барабанами в руках, промаршировали женщины богатырского роста и атлетического сложения — должно быть, амазонки короля Дахфу. Потом улицу заполнили большие разноцветные зонты. Под шёлковым зонтом цвета фуксии шествовал важный, дородный африканец — как потом выяснилось, дядя короля, Хорко. Один зонт был свободным, и я резонно рассудил, что он — для меня.

— Видишь, Ромилайу, разве они стали бы посылать такую роскошь человеку, которого собираются обвинить в убийстве? Интуиция подсказывает мне, что нам не о чем беспокоиться.

Дородный мужчина заулыбался и простёр ко мне руки. Одеянием ему служил кусок алой ткани, в который он был довольно туго обернут от щиколоток до подмышек. Уши ему оттягивали два крупных рубина — или граната.

Сияя улыбкой, он, как культурный человек, протянул мне руку для пожатия. Я ответил тем же и незаметно ткнул Ромилайу в бок, словно говоря: «Видишь? Что я говорил»? Но мой спутник не пожелал удовольствоваться столь ничтожным знаком расположения. Нас окружили жители деревни; все улыбались. Многие успели накачаться помбо — африканским пивом. Амазонки в чёрных кожаных жилетах — кроме этих жилетов, на них ничего не было — оттеснили зевак. Дородный мужчина представился:

— Хорко. Брат покойного короля.

— Вы говорите по-английски? — обрадовался я. — Король Дахфу — ваш племянник? Мы пойдём к нему?

— Да, идёмте во дворец, — подтвердил Хорко.

Что греха таить — я ужасно волновался. Ромилайу разрешили пойти со мной. На всем протяжении пути нас приветствовали улыбающиеся жители города. Многие вытягивали шеи, чтобы получше рассмотреть меня.

— Какой контраст с вчерашней мёртвой тишиной! Почему это, мистер Хорко?

— Вчера был день скорби.

— День казни, что ли? — вырвалось у меня. Мне показалось, что невдалеке, слева от дворца, я вижу болтающиеся вверх ногами тела повешенных.

В эту минуту я не задумываясь отдал бы все свои четыре тысячи баксов, чтобы рядом оказалась Лили. Интересно, как бы она выкрутилась — с её понятиями о добре и зле? И её знанием жизни. Один наш спор на эту тему привёл к тому, что моя дочь Райси сбежала из дома вместе с найдёнышем. Я всегда утверждал, что Лили не знает и не любит реальную жизнь. А я? Я люблю эту старую сучку и всегда готов к худшему. Я просто обожаю жизнь, и, если не могу дотянуться до прекрасного личика, готов запечатлеть свой поцелуй где-нибудь пониже. Умным не надо объяснять, что я имею в виду.

Мне не терпелось попасть к королю. Но, даже когда мы очутились во дворце, меня не сразу повели к нему. Этикет требовал, чтобы Хорко принял меня первым в своих апартаментах на первом этаже. Амазонки поставили раздвижной стол и постелили красно-жёлтую скатерть с замысловатыми арабскими узорами. Принесли роскошный серебряный сервиз и разное угощение: кровь животных (которую я отверг), финики, ананасы, пиво, холодный печёный картофель и другие кушанья: например, мышиные лапки в особом соусе (от которых я тоже воздержался).

Наконец банкет у Хорко был окончен, и мы смогли двинуться дальше. Амазонки в рекордно короткий срок убрали стол и выстроились, чтобы служить нам почётным эскортом. Я спросил, где Ромилайу, — Хорко махнул рукой вниз. Перегнувшись через перила, я увидел своего спутника — жалкого и неприкаянного. «С ним все в порядке», — заверил Хорко. Мысленно я дал себе обещание при первом удобном случае щедро вознаградить беднягу за все его мытарства.

Широкая наружная лестница сделала поворот, и мы очутились на другой стороне здания. Там росло высокое дерево; в данный момент оно шаталось и скрипело оттого, что несколько человек при помощи шкивов и тросов поднимали и привязывали к ветвям крупные булыжники. По словам Хорко, это было как-то связано с дождём. Все были абсолютно уверены, что в этот день пойдёт дождь. Однако на небе не было ни облачка.

Мы поднялись на третий этаж, где располагались апартаменты короля Дахфу. Хорко провёл меня через несколько смежных комнат с низкими потолками, увешанных портьерами и декоративными драпировками. Окна были такими узкими, что вокруг почти ничего нельзя было разглядеть, разве что случайный солнечный луч выхватывал из полумрака то подставку для копий, то шкуру дикого зверя, то скамеечку. У двери в королевские покои Хорко меня покинул. Я всполошился было: «Эй, куда же вы?» — но в этот момент одна из амазонок взяла меня за руку и ввела внутрь. Прежде чем я увидел Дахфу, мне бросилось в глаза скопище обнажённых женщин — по моим прикидкам их было два или три десятка. В комнате царила атмосфера чувственности. Из-за духоты мне пришло на ум сравнение с инкубатором. У входа, на высоком табурете, который напомнил мне бухгалтерскую конторку былых времён, восседала грузная седовласая амазонка в итальянской пилотке образца начала века. Она пожала мне руку от имени короля.

Король! Женщины расступились, и я увидел его в дальнем конце комнаты возлежащим на длинной зеленой кушетке в состоянии абсолютного покоя. Его крупное тело, ниже пояса прикрытое лиловыми шёлковыми шароварами, казалось плывущим на волнах неги и сладострастия. Вокруг шеи у него вился белый шарф с золотым шитьём; на ногах болтались белые атласные туфли. Несмотря на страх, я не мог не отдать ему дань восхищения. Это был рослый мужчина, как я, ростом не шести футов. Король отдыхал. Женщины прислуживали ему, готовые тотчас удовлетворить любое его желание. Одна отирала ему лицо фланелевой тряпочкой, другая поглаживала грудь, третья держала наготове зажжённую трубку.

Спотыкаясь на неверных ногах, я двинулся было вперёд — и был остановлен чьей-то рукой на расстоянии пять футов от кушетки. Я послушно сел на предложенный мне табурет. Между мной и королём стояла большая деревянная чаша с парой черепов. Заметив моё беспокойство, король раздвинул мясистые губы в улыбке.

— Не волнуйтесь, это для сегодняшней церемонии.

У меня мелькнула мысль: «Ага, значит, фортуна не совсем от меня отвернулась»! Потому что я понял: все наши злоключения — засада, плен, допрос, подбрасывание нам мертвеца — исходили не от короля. Не такой он человек! Я ещё толком не знал, какой он человек, но уже начал испытывать радость от нашей встречи.

— Вчера вечером, — продолжал Дахфу, — меня очень взволновала весть и вашем прибытии. Всю ночь не мог заснуть. О-хо-хо. Это не пошло мне на пользу.

— Какое совпадение — я тоже почти не спал: всего лишь какую-нибудь пару-тройку часов. Но я счастлив познакомиться с вами, ваше величество. Хочу передать вам привет от вашего друга Итело.

— А, так вы побывали у арневи! Похоже, вы поставили перед собой задачу посетить самые отдалённые районы Африки. Как поживает мой дорогой друг? Я по нему соскучился. Он предложил вам бороться?

— О да.

— И кто победил?

— Матч окончился вничью, ваше величество.

— Гм. Вы представляетесь мне в высшей степени интересным человеком, особенно в физическом отношении. Я бы сказал даже выдающимся. Я ещё не встречал людей вашей весовой категории. Итело очень силён. Мне ни разу не удалось положить его на обе лопатки.

— Надеюсь, нам с вами не нужно выходить на ринг, ваше величество?

— О нет, мы не придерживаемся этого обычая. Я должен попросить у вас прощения за то, что лично не пожал вам руку. Это сделала за меня моя генеральша Тату. Терпеть не могу вставать.

— Да что вы?

— Чем меньше я двигаюсь и чем больше лежу, тем легче мне исполнять мои многочисленные обязанности, включая те из них, что являются прерогативой моих жён. Скажите со всей откровенностью, сэр…

— Моя фамилия Хендерсон.

— Мистер Хендерсон. Мне давно не выпадал случай поговорить по-английски. Вы — наш первый гость из цивилизованного мира.

— Сюда редко забредают туристы?

— Мы сами предпочли такой порядок вещей. Но вот о чем я хочу спросить, мистер Хендерсон, и прошу дать однозначный ответ. Ни одна из этих женщин не понимает по-английски, так что пусть вас не смущает их присутствие. Мистер Хендерсон, вы мне завидуете?

3то был не тот случай, чтобы лгать.

— Вы имеете в виду — поменялся бы я с вами местами, ваше величество? Без обид? Должен признаться, ваше положение представляется мне весьма заманчивым. Но моё собственное слишком незавидно, чтобы моё мнение можно было признать объективным.

У короля было чёрное лицо типичного негроида со слегка вздёрнутым носом и красноватым блеском в чёрных глазах — должно быть, это была фамильная черта, потому что я подметил такой же оттенок у Хорко. Но в короле все было более высокого качества.

Он упорно гнул свою линию:

— Это из-за женщин?

— Я и сам знавал нескольких бабёнок, ваше величество, хотя и не в один и тот же период моей жизни. В настоящее время я счастливо женат. Моя жена — незаурядная личность, между нами существует духовное родство. В то же время я не настолько слеп, чтобы не замечать её недостатков. Она хорошая женщина, но временами опускается до шантажа. Обожает меня пилить. Ха-ха-ха! Нет, если я вам и завидую, то потому, что вы существуете в лоне своего народа. Вы с ним заодно. Смотрите, как они лезут из кожи вон, чтобы вам угодить.

— Да — пока я нахожусь в расцвете лет и сил. Но имеете ли вы представление о том, что будет, когда я одряхлею?

— И что же тогда будет?

— Эти самые дамы, которые ныне — сама предупредительность, доложат о том, что я сдаю, и Бунам, наш верховный жрец, велит отвести меня в буш[11 - Буш (обычно в Африке и Австралии), невозделанная земля, покрытая кустарником.] и удушить.

— Не может быть!

— Все именно так и случится. Таков удел правителей варири. Жрец останется рядом до тех пор, пока из моего мёртвого рта не вылупится личинка.

Он завернёт её в шёлковую тряпицу и принесёт домой, чтобы выставить на всеобщее обозрение и объявить воплощением королевской души. Спустя некоторое время он вновь отправится в буш и принесёт маленького львёнка. Он скажет, что личинка превратилась в льва. Который, в свою очередь, по истечении некоторого времени превратится в короля, моего преемника.

— Задушат? Вас? Боже, какое зверство!

— Вы все ещё завидуете мне? — мягко спросил король.

Поскольку я замешкался с ответом, он продолжил:

— Насколько я могу судить после столь непродолжительного знакомства, вы имеете склонность к этому чувству.

— Какому чувству? Вы считаете меня завистливым? — с обидой воскликнул я и тотчас понял, что забылся: амазонки, которые, вместе с жёнами Дахфу, расположились вдоль стен, насторожились. Король что-то сказал, и они успокоились. Я понял, что лучше сменить тему.

— Ваше величество, минувшей ночью случилось кое-что странное. Я уж не говорю о том, что на подступах к вашему городу нам устроили засаду, а затем у меня отобрали оружие, но в хижине, куда нас поместили, оказался труп. Это не жалоба: я умею обращаться с трупами. Просто подумал, что вам следует это знать.

Похоже, это сообщение застигло короля врасплох. Его возмущение было стопроцентно искренним.

— Что? Это какое-то недоразумение. Если же это сделано нарочно, я буду чрезвычайно огорчён. Нужно будет разобраться с этой историей.

— Должен признаться, ваше величество, я тоже был чрезвычайно огорчён таким нарушением законов гостеприимства. Мой слуга, можно сказать, впал в истерику. Буду откровенен до конца. Возможно, я не имел права трогать ваших мертвецов, но я позволил себе дерзость убрать труп. Но что все это значит?

— Понятия не имею. Примите мои извинения.

Он не стал расспрашивать меня о подробностях. Его не интересовало, чей это был труп: мужчины, женщины или ребёнка. Я же был так рад сбросить с души этот камень, что не придал этому значения.

— Похоже, у вас сезон смертей, — продолжал я. — По дороге сюда я видел несколько человек, подвешенных за ноги.

Дахфу уклонился от прямого ответа.

— Вы не должны возвращаться в злополучную хижину. Будьте моим гостем здесь, во дворце.

— Спасибо, ваше величество.

— Я пошлю кого-нибудь за вашими вещами.

— Мой слуга Ромилайу взял их с собой. Но его задержали у входа во дворец.

— Не беспокойтесь, о нем позаботятся.

— А моё оружие?

— Когда придёт время охоты, вы получите его обратно.

— И ещё — несколько раз я слышал поблизости рычание льва. Это как-то связано с тем, что вы рассказали мне о…?

— Что привело вас в наши места, мистер Хендерсон?

Меня так и подмывало дать честный — пусть даже невразумительный — ответ. Но после того, как он уклонился от разговора о льве, я ограничился нейтральным упоминанием о себе как о путешественнике. Вдобавок мне было неудобно сидеть на трехногой табуретке, тогда как мой собеседник развалился на кушетке. Должно быть, я и впрямь поддался тому чувству, в склонности к которому меня заподозрил Дахфу, то есть зависти.

— Путешественники путешественникам рознь. К какой категории вы себя относите?

Я замялся.

— Ну, это как сказать. Видите ли, ваше величество, такое путешествие по карману только очень богатым людям.

Меня так и подмывало добавить: некоторые получают удовольствие от того, чтобы просто БЫТЬ (курсив — В.Н.). Как там у Уитмена: «Достаточно просто быть! Достаточно просто дышать! Радость! Радость! Кругом столько радости»! Некоторые рождаются с талантом БЫТЬ. А другим суждено вечно лезть из кожи, чтобы СТАТЬ. Тем, кто умеет БЫТЬ, улыбается фортуна. А НЕСОСТОЯВШИЕСЯ пребывают в вечной тревоге. Им то и дело приходится давать объяснения и оправдываться. Вот что нужно иметь в виду, чтобы меня понять. Виллатале, королева арневи и женщина, достигшая высшей степени Биттаны, — ярко выраженный образец человека, умеющего БЫТЬ. А теперь передо мной лежал, развалившись на зеленой кушетке, другой представитель того же типа — король Дахфу. И если бы я обладал способностью к моментальному самоанализу, я должен был бы признать, что из меня самого СТАНОВЛЕНИЕ так и прёт. Довольно! Хватит СТАНОВИТЬСЯ! Пора БЫТЬ! Взорвать сон души! Проснись, Америка! Посрамим знатоков-психологов!

Вместо этого я сказал правителю дикарей:

— Считайте меня туристом.

— Или странником? Должен сказать, мистер Хендерсон, мне нравится ваша скромность.

Я хотел отвесить поклон, но этому помешал ряд факторов, в частности, неудобная поза на низкой трехногой табуретке, где я сидел, прижавшись животом к голым коленям (вот когда я с особой остротой ощутил, что срочно нуждаюсь в ванне)!

— Вы делаете мне слишком много чести, ваше величество. Дома меня считают просто бродягой.

Судя по всему, интерес ко мне со стороны короля с каждой минутой возрастал. Я тоже проникся к нему симпатией, но можно ли ему доверять? А если я не могу ему доверять, значит, нужно его понять. Но как? Это все равно что пытаться вытащить угря из ухи, где он плавает кусочками.

— После столь длинного перехода, — заметил король, — вы отнюдь не выглядите усталым. Вы, должно быть, очень сильный человек. Об этом можно судить уже по вашей победе над Итело.

Опять вопрос о моем физическом состоянии! Сначала следователь разглядывал мой торс, а теперь Дахфу интересуется тем же! Мне снова стало тревожно; в голову полезли мысли о жертвоприношении. Жертва должна быть без изъяна!

На всякий случай я возразил: моё состояние оставляет желать лучшего. У меня лихорадка. Кроме того, вчера вечером я сломал зубной протез.

— Что ещё вас беспокоит? — сочувственно спросил Дахфу.

Я покраснел.

— Запущенный геморрой, ваше величество. И ещё я подвержен обморокам.

На этой печальной ноте я решил закончить визит.

— Спасибо за тёплый приём, король, было чрезвычайно интересно поговорить. Кто бы мог подумать — в центре Африки! Итело очень высоко отзывался о вашем величестве, и я вижу, что он нисколько не преувеличил ваших достоинств. Но я не хочу далее злоупотреблять вашим гостеприимством.

Во время всей этой речи король энергично качал головой. Женщины поглядывали на меня недружелюбно; я расстроил их повелителя и отнял у него часть сил, которые пригодились бы на что-либо более приятное.

— Нет-нет, мистер Хендерсон, — категорически заявил Дахфу. — Мы не можем отпустить вас сразу же после столь многообещающей беседы. Думаю, нам суждены более близкие отношения. Теперь, когда близится время ритуального действа, я особенно прошу вас быть моим гостем.

Он встал, но, как оказалось, только для того, чтобы перейти в гамак, болтающийся между двумя длинными шестами, которые амазонки водрузили себе на плечи и понесли. На голове у короля оказалась широкополая шляпа — лиловая, как шаровары, но не из шелка, а из бархата. К тулье были пришиты настоящие человеческие зубы — дабы защитить короля от дурного глаза. По просьбе Дахфу я пошёл рядом с носилками. Мы спустились по лестнице и очутились во дворе. Там к процессии присоединился Хорко со всеми своими жёнами, амазонками, детьми со связками кукурузных листьев и мужчинами— воинами. Эти последние несли идолов — белёных или выкрашенных в охру, таких безобразных, какими только их могла изобразить человеческая фантазия.

Король обратился ко мне со словами:

— Скажите, мистер Хендерсон, у арневи тоже были проблемы с водой?

Все кончено, подумал я, он знает о происшествии с цистерной! Но по виду короля никак нельзя было сказать, что он говорит с задней мыслью.

— Да, ваше величество. Должен сказать, им не повезло в этом отношении.

— Правда? — задумчиво произнёс он. — А знаете, им вообще ни в чем не везёт. Согласно легенде, когда-то давным-давно мы были одним племенем, но потом разделились по признаку везучести. По-нашему они называются nibai — «невезучие», а мы — ibai.

— Вот как? Варири считают себя баловнями Фортуны?

— О да. Во многих отношениях. Вы не представляете себе, сколь постоянна эта особа — Фортуна!

— Значит, вы верите, что сегодня пойдёт дождь? — спросил я и мрачно ухмыльнулся.

Он мягко ответил:

— Мне уже доводилось видеть дождь в такие дни, как этот. — И добавил: — Я понимаю ваше отношение, мистер Хендерсон. Арневи с их добросердечием произвели на вас сильное впечатление. Это естественно. Прошу не забывать, что Итело — мой близкий друг; в каких только ситуациях мы не побывали вместе! Мне ли не знать его достоинства! Великодушие. Кротость. Порядочность. Высший сорт! В этом смысле я согласен с вами, мистер Хендерсон, на все сто процентов.

Я подпёр подбородок кулаком и уставился в небо. Боже мой! Встретить такую неординарную личность черт знает на каком расстоянии от дома! Вот вам и польза от путешествий! Но вообще-то, мир — это в первую очередь сознание. Настоящие путешествия совершаются в душе. Напрасно я спорил с Лили и орал на неё до тех пор, пока Райси не испугалась и не сбежала с найдёнышем. Я утверждал, что лучше знаю реальную жизнь. О да! Мир фактов реален и неизменен. В нем действуют законы физики и прочих наук. Но есть ещё область ноуменального,[12 - Ноумен — умопостигаемое в противоположность феномену, т. е. постигаемому чувствами; термин впервые употреблён Платоном.] и вот там-то мы находим простор для творчества! В споре с Лили я был по-своему прав: я действительно лучше знал жизнь, но не какую— нибудь, а свою, насквозь пронизанную МОИМИ ассоциациями, в то время как её жизнь была наполнена ЕЁ ассоциациями. Вот когда мне открылась истина — мне, Хендерсону!

Из глаз Дахфу на меня хлынул поток света, исполненный такой мощи и такого значения, что мне показалось: при желании он легко мог бы проникнуть мне в душу. Мог бы обогатить её. Но поскольку я полный профан во всем, что касается высоких материй, я не знал, чего ожидать. Тем не менее, под этим лучистым взглядом я почувствовал, что, взорвав цистерну, ещё не уничтожил свой последний шанс. Нет, сэр. Никоим образом.

Дядя короля, Хорко, по-прежнему возглавлял процессию. Из-за стен, окружавших дворец, доносились оглушительные вопли и ещё какие-то звуки, о которых я ни за что не сказал бы, что их способна исторгать человеческая глотка. Но в минуту временного затишья король снова обратился ко мне:

— Нетрудно догадаться, мистер Путешественник, что вы тронулись в путь ради достижения важной цели.

— Правильно, ваше королевское величество. Иначе я остался бы валяться на кровати, рассматривая картинки в атласе или слайды с изображением Ангкор Вата.[13 - Ангкор Ват — крупнейший и лучше всех сохранившийся дворец из Ангкорского комплекса храмов, дворцов, водохранилищ и каналов близ города Сием-Реап (Кампучия), сооружён в 9 — 13 вв.]

— Вот именно. Это я и имел в виду. И вы оставили своё сердце у наших друзей арневи. Мы оба согласны в том, что они прекрасные люди. Я даже иногда думал: может, это — влияние окружающей среды? Природы? Может, их достоинства носят врождённый, а не благоприобретённый характер? Много бы я дал за возможность повидаться с Итело! К сожалению, это невозможно. Мои служебные обязанности… Так доброта не оставляет вас равнодушным, да, мистер Хендерсон?

— Да, ваше величество. Кроме шуток. Настоящая доброта. Без подделки. Как перед Богом.

— Говорят, зло умеет эффектно подать себя. Ему присущи натиск, азарт, бравада. Поэтому оно воздействует на ум быстрее добра. По-моему, это неправильно. Возможно, это верно в отношении добра в обычном, общепринятом смысле слова. На свете великое множество хороших людей. О да! Они совершают хорошие поступки, потому что так надо, так им диктуют здравый смысл и собственная воля. Как просто! Простая арифметика! «Я не сделал того-то и того-то из того, что должен был сделать, и сделал то-то и то-то из того, чего не должен был делать». Это ещё не жизнь — убогая бухгалтерия! Моя точка зрения — принципиально иная. Добро не имеет ничего общего с трудом или борьбой. Берите выше! О, мистер Хендерсон, оно может быть гораздо ярче, эффектнее, привлекательнее! Оно ассоциируется с вдохновением, а не борьбой, потому что в борьбе человек роняет себя, а взявшись за меч, от меча погибает. От скуки родится лишь скучное, неинтересное добро. Того, кто проводит линию фронта, потом находят лежащим на ней, как безжизненное свидетельство грандиозной попытки — и ничего больше!

Носилки остановились. Тронутый до глубины души, я воскликнул:

— О король Дахфу! Знаете ли вы женщину Битта, Виллатале, тётку Итело? Она хотела научить меня «грун ту молани», но тут произошло одно, другое, и…

Амазонки двинулись дальше. Шум, крики, барабанная дробь за стенами дворца стали громче. А когда короля вынесли за ворота, какофония превзошла все, что было до сих пор.

— Ваше величество, куда мы…

Он наклонился ко мне, и я услышал:

— Специальное место… арена…

И все. Мы очутились в толчее — ни дать ни взять метро в часы пик. Толпой владело возбуждение, граничившее с безумием. Вокруг, словно в вихре, мелькали мужчины, женщины, дети, идолы; слышались свист, гудение, дребезжание — то словно скулит собака, то как будто затачивают серп. Из рожков вылетали звуки такой громкости, что любой шумомер зашкалило бы. Толпа насчитывала никак не меньше тысячи человек; почти все они были обнажены, одни — в боевой раскраске, другие — в броском, кричащем облачении.

Наконец процессия достигла того, что можно было назвать стадионом, с четырьмя рядами скамеек из песчаника. Короля ждала отдельная ложа с навесом; я оказался там вместе с ним, его жёнами и высшими должностными лицами. Амазонки в корсетоподобных жилетах, с могучими гладкими телами и изящными, наголо обритыми черепами, по форме напоминавшими дыни, выстроились для охраны царственной особы.

Четыре амазонки принесли складной стол и поставили на него деревянную чашу с парой черепов, которую я уже видел в апартаментах короля. Однако теперь сквозь глазницы были пропущены длинные блестящие голубые ленты. Хорко занял соседнюю ложу, слева от королевской. Рядом с ним я увидел вчерашнего следователя — король назвал его верховным жрецом, Бунамом, — и его ближайшего помощника — того самого чёрного кожаного человека, который завёл нас в засаду.

— Кто этот субъект, сморщенный, словно греческая смоковница? — спросил я у Дахфу.

— Прошу прощения?

— Тот, что сидит рядом с Бунамом и вашим дядей.

— Ах, этот! Это жрец. Прорицатель.

— Вчера он попался нам с рогатиной, — начал я, но тут как раз амазонки начали палить в воздух из мушкетов. Это был салют — в честь покойного короля Гмило, самого Дахфу и, как сказал Дахфу, в мою честь.

— Нет, кроме шуток? — изумился я. — Что же — я должен встать?

— Они будут счастливы.

Я оторвал грузное тело от скамьи; публика разразилась оглушительным грохотом и аплодисментами. Должно быть, среди них распространилась весть о том, как я обошёлся с покойником. Пусть знают: мне палец в рот не клади.

Как всегда, очутившись в толпе, я испытал сильное волнение, почти расстройство. Однако нужно было ответить на приветствия, и я исторг из груди рёв, не хуже Ассирийского быка. Реакция толпы превзошла все ожидания. На этот раз к моему волнению примешалось торжество. Так вот, значит, что это такое — выступать перед огромной аудиторией! Теперь я понимал, почему Дахфу порвал с цивилизацией и вернулся к своему народу, чтобы стать королём.

Хорошо быть королём — хоть чего-нибудь!

Настала очередь самого Дахфу. По сигналу из ложи Хорко король встал. Осанна! Фонтаны хвалебных выкриков! Лица с выражением восторга, гордости и прочих сложных чувств! Амазонки замахали лиловыми — цвет короля — знамёнами.

Король сошёл вниз, на арену. На противоположном конце арены появилась высокая женщина, обнажённая до пояса, с кучерявой, как у барашка, шевелюрой.

Когда она подошла ближе, я разглядел у неё на лице узор наподобие азбуки Брайля для слепых. Её живот был выкрашен в тусклый золотой цвет — цвет ржавчины. Судя по маленьким торчащим грудям, женщина была молода, с длинными худыми руками. На ней были лиловые шаровары, как у короля; очевидно, она должна была стать его партнёршей в предстоящей игре. Только теперь я заметил на арене несколько зачехлённых скульптур и догадался, что они олицетворяют богов. Вот вокруг них-то король Дахфу и позолоченная женщина и затеяли игру с черепами. Хорошенько раскрутив череп на длинной ленте, игрок подбрасывал его ввысь, а другой ловил. Все стихло. На стадионе воцарилась мёртвая тишина. Вскоре я сообразил, что это не просто игра, но и состязание; естественно, я болел за короля. Я не знал, но догадывался, что наказанием за пропущенный «мяч» может быть смерть. Самому мне смерть была не в диковинку, и не только потому, что я был на фронте, но и по другой причине, которой я в настоящее время не хочу касаться, Так или иначе, смерть и я — старые приятели. Но мысль о том, что что-нибудь может случиться с королём, привела меня в ужас.

Слава Богу, все обошлось. Каждый из игроков зажал череп под мышкой, как фехтовальщик маску. Трибуны сотряс грохот ликования и восторга.

Окружив короля, жены отёрли его потное лицо и предложили ему прохладительный напиток. А поскольку здесь считается зазорным пить на людях, они загородили его от посторонних взоров. Мне очень хотелось сказать что— нибудь значительное, но я словно язык проглотил. Почему мы стесняемся выражать свои чувства? Не выражение ли это того рабства, о котором я говорил сыну Эдварду?

Справившись наконец с волнением, я обратился к королю:

— Ваше величество, у меня было такое чувство, что, если бы один из вас оплошал, последствия могли быть самыми плачевными.

Он облизал сухие губы.

— Я вам скажу, мистер Хендерсон, почему промашка была практически исключена. Пройдёт время, и ленты будут пропущены вот через эти отверстия, — он указал на свои глаза. — Над ареной будет порхать мой собственный череп.




ГЛАВА 13


Последовали жертвоприношения, а затем — пляски дикарей и разные фарсовые сценки: например, старуха боролась с карликом; тот злился и все норовил её стукнуть; она разразилась ругательствами. Одна из амазонок вышла на поле, подобрала карлика и, засунув себе под мышку, унесла прочь. Зрители реагировали рукоплесканиями и подбадривающими криками. Потом двое парней хлестали друг друга кнутами по ногам и подпрыгивали, чтобы избежать удара. Не могу сказать, что эти грубые развлечения в духе древних римлян пришлись мне по нраву. Я нервничал, словно предчувствуя что-то зловещее. И не мог спросить о том, что будет дальше, у Дахфу: тот ещё не вполне отдышавшись, с непроницаемым видом наблюдал за перипетиями праздника.

Наконец я не выдержал:

— Несмотря на принятые меры, солнце по-прежнему жарит вовсю, на небе ни облачка. По-моему, даже влажность не повысилась.

— Вы правы — во всяком случае, в том, что касается видимости, мистер Хендерсон. Но мне приходилось наблюдать дождь точно в такие дни, как этот.

Мне хотелось сказать: «Не будем морочить друг другу голову, ваше королевское величество. Неужели вы думаете, что у природы так легко вырвать то, что вам нужно? Я, например, никогда не получал от жизни того, о чем просил».

Вместо этого я произнёс:

— Знаете, король, я бы не прочь заключить пари.

Вот не ожидал, что он немедленно согласится!

— Отлично. Пари так пари.

— Ваше величество, принц Итело говорил, будто бы вы занимались естественными науками…

— А он упомянул о том, что я окончил два курса медицинского колледжа?

— Не может быть!

— Абсолютная правда.

— О! Вы не представляете, что это значит для меня — такая новость! Но в таком случае — о каком пари может идти речь? Моя жена выписывает журнал «Сайнтифик Америкэн», так что я не совсем профан в вопросах дождя. Попытка зарядить облака частицами сухого льда оказалась несостоятельной. Мне больше импонирует теория о солёной океанской пыли, иначе говоря, морской пене как одном из главных ингредиентов дождя. Кристаллы соли конденсируют влагу. Частицам воды в воздухе нужно вокруг чего-то конденсироваться. Нет конденсатора — нет дождя. Нет дождя — нет жизни…

— Все это очень интересно, — весело произнёс король. — Но давайте все— таки поспорим.

Я открыл рот от неожиданности. Однако его заключительные слова прозвучали настолько безапелляционно, что пришлось согласиться.

— Хорошо, ваше величество, будь по-вашему.

— На что спорим?

— На все, что хотите.

— На все, что хочу. Замечательно!

— Но это нечестно с моей стороны! Я должен дать вам фору…

Дахфу махнул рукой; на одном пальце сверкнул большой красный камень. Король перехватил мой взгляд.

— Вам нравится мой перстень, мистер Хендерсон?

— Он очень красивый…

— Что вы предлагаете со своей стороны?

— Я прихватил наличные деньги, но они вас вряд ли заинтересуют. Опять же, «Роллфлекс»; я им почти не пользовался — так, несколько кадров. Или вот мой автоматический пистолет, «магнум-375», с оптическим прицелом.

— Не думаю, что смогу им пользоваться.

— Дома у меня есть несколько великолепных свиней тамвортской породы…

— В самом деле?

— Кажется, это вас не интересует?

— Предпочёл бы что-нибудь более личное.

— Ах да. Такое, как перстень… Если бы я мог поставить на кон свои неприятности, ничего более личного не сыскать. Хо-хо. Впрочем, я бы не пожелал их даже злейшему врагу. Что ж, давайте подумаем: какая из моих вещей могла бы пригодиться вашему величеству? Ковры? У меня в студии лежит один, просто замечательный… Алый бархатный халат. И даже скрипка Гварнери.

О! Могу предложить два замечательных портрета: мой собственный и моей жены.

Писанные маслом.

Я думал, он не слушает, но король прокомментировал это так:

— Не исключено, что у вас так и не найдётся ничего подходящего.

— В таком случае, если я проиграю?..

— Это будет занятно.

Я ощутил тревогу. Король усмехнулся.

— Ладно, договорились. Перстень против двух портретов. Или нет, сделаем лучше так. Если вы проиграете, то ещё некоторое время будете моим гостем.

— Какое время?

Он отвёл глаза.

— Ну, это пока ещё чисто теоретически… Оставим вопрос о продолжительности визита открытым.

В это время послышались то ли сердитые, то ли просто воинственные возгласы, и я понял: лёгкая часть программы закончена. Несколько дикарей с чёрными султанами из перьев принялись стаскивать чехлы со статуй богов. Как я понял, это делалось с нарочитой небрежностью. Потом началась забава. Туземцы прыгали рядом, норовя отдавить статуе ноги, а идолов поменьше использовали как кегли. Боги безропотно сносили все издевательства. В то же время они сохраняли достоинство тайны. Они имели власть над воздухом, горами, огнём, растениями, скотом, удачей, болезнями, облаками, рождением и смертью. Черт побери, даже ничтожнейший из них, ныне валявшийся в пыли, чем— нибудь да управлял. Возможно, племя хотело выразить ту мысль, что перед богами нужно являться такими, как есть, выставляя напоказ все свои пороки. Но, если я и ухватил общую идею, то счёл её ошибочной. Дешёвка! Я сам натерпелся от богов, но все равно не стал бы так себя вести. Впрочем, я сидел и всем своим видом показывал, что это не моё дело.

Наизгалявшись над мелкими божками, шайка вандалов перешла к большим статуям, однако не справилась и обратилась за помощью к болельщикам. Силачи один за другим спрыгивали на арену, чтобы попытаться свалить идола и вывалять в грязи. Наконец остались только две статуи: повелитель гор Гуммат и богиня облаков Мумма. После того, как все до одного богатыри потерпели фиаско, на арену вышел великан в красной феске и щегольском клеёнчатом суспензории.[14 - Суспензорий — эластичный пояс с карманом, надеваемый тяжелоатлетом под трико для предохранения половых органов.] Быстрым шагом, раскинув руки, он подошёл к Гуммату и распростёрся перед ним на земле — первое проявление почтительности за весь день. Потом он зашёл к статуе с тыла и просунул голову ей под мышку. Широко расставил ноги. Вытер руки о свои же колени и одной рукой ухватил Гуммата за руку, а другой упёрся в пах. Я хорошо рассмотрел его тугие, умело сгруппированные мышцы. Это был парень что надо, вроде меня самого.

— Молодец, парень! — завопил я, не в силах сдержаться. — Правильно работаешь грудью! А теперь заставь работать мышцы спины! Так! Давай! Ура! Получилось!

Победитель взвалил статую на плечо и, пройдя футов двадцать, бережно водрузил на пьедестал. А затем обратил свой взор на Мумму, одиноко стоявшую посреди арены. Это была тучная, коротконогая и грудастая дама, довольно— таки безобразного вида — чтобы не сказать уродина. Несмотря на внушительные габариты и грозный вид, она была настроена мирно; в ней даже чувствовалась беспечность. Похоже, она верила в свою неподъемность. Толпа криками подбадривала атлета. Все встали, даже Хорко и его друзья в соседней ложе. Упёршись для равновесия руками в бока, счастливая деревянная Мумма ожидала своего покорителя.

— Ты её уделаешь, сынок! — крикнул я и повернулся к королю: — Как зовут этого парня?

— Силача-то? А, это Туромбо.

— В чем дело, ваше величество? Вы не верите, что он с ней справится?

— Ему не хватает уверенности. Год за годом он поднимает Гуммата, но пасует перед Муммой.

— Сегодня у него получится!

— Боюсь, что нет, — проговорил король на своём напевном, в нос, африканском варианте английского.

Добродушная толстуха Мумма с круглым, лоснящимся на солнце лицом! Её деревянная причёска расширялась кверху, как гнездо аиста. Довольная, глупая, совсем домашняя, она терпеливо ждала того, кто бы смог её поднять.

— По-моему, — сказал я королю, — все дело в прошлых неудачах. Уж я-то знаю, что это такое!

Туромбо действительно был во власти отрицательных эмоций. Его глаза, загоревшиеся влажным блеском, когда он обхватил Гуммата, потускнели. Мне было больно видеть его морально готовым к поражению. Тем не менее, он вступил в поединок с Муммой.

По-видимому, Туромбо не страдал честолюбием, тогда как в моей груди клокотал поток… да что там поток — во мне бурлил океан тщеславных надежд! Я был уверен, что смогу поднять Мумму, и умирал от желания выйти на арену. Пусть все видят, на что я способен! Я пылал, как тот куст, который я поджёг, чтобы удивить ребятишек арневи. Прибыв к арневи и проникнувшись их бедами, я загорелся желанием сделать для них доброе дело. В дело борьбы с лягушками я вложил всю свою волю и амбиции. Я явился — или думал, что явился — в сиянии солнечных лучей, а ушёл от арневи окутанный тьмой, опозоренный — так что, пожалуй, лучше бы я подчинился первому импульсу, который ощутил при виде плачущей женщины: нужно уносить ноги! Выбросить на помойку автоматический пистолет и мою собственную свирепость — и удалиться в пустыню, чтобы пребывать там до тех пор, пока я не буду лучше подготовлен к встрече с людьми. Так нет же, я загорелся желанием помочь арневи и, в частности, одноглазой Виллатале. Это желание, искреннее и сильное, все же не шло ни в какое сравнение с тем, что я ощутил в королевской ложе, рядом с предводителем дикарей в лиловых штанах и лиловой бархатной шляпе. Я умирал от желания сделать хоть что-нибудь! И это «что-нибудь» существовало, было мне вполне по силам! Пусть даже варири с их трупами — порочнее всех жителей Содома и Гоморры вместе взятых, я все равно не мог упустить этот шанс совершить героический поступок. Пока не поздно, сделать ещё один стежок на вышивке моей судьбы. Поэтому я был рад тому, что Туромбо заранее признавал своё бессилие перед Муммой. Она моя!

Все вышло так, как и предсказывал король: Туромбо не смог сдвинуть статую с пьедестала. И я не выдержал:

— Сэр… сир… позвольте мне…

Если король и ответил на моё бормотание, я этого не услышал, потому что увидел слева от себя одно-единственное лицо, чей напряжённый взгляд был устремлён на меня. Лицо верховного жреца — король называл его Бунамом. О, этот взгляд, вобравший в себя многовековой человеческий опыт! Он словно передавал мне послание из космоса. И я услышал — о, что я услышал! «Ты, чучело! Внемли моим словам, презренный лжец, ничтожная козявка — и все-таки человек! Не раскисай, брат, собери в единое целое все, что в тебе есть ценного. Это — твой единственный шанс. Даже если ты будешь побеждён и захлебнёшься собственной кровью, смысл жизни все равно откроется: не тебе, так кому-нибудь другому!» На этом космический голос умолк. Он сказал все, что хотел.

Вот когда мне стало ясно, зачем нам подбросили труп! За этим стоял Бунам. Он хотел знать, достаточно ли я силён, чтобы справиться с идолом. И я выдержал испытание. Черт возьми! На угрюмом, изборождённом морщинами лице «следователя» я увидел свою оценку. Он выставил мне высший балл.

— Я должен попытаться, — произнёс я вслух.

— О чем вы? — удивился Дахфу.

— Ваше величество. Если это не будет вмешательством во внутренние дела, думаю, я смогу поднять статую богини Муммы. Мне бы искренне хотелось это сделать, потому что я располагаю соответствующими возможностями. Должен предупредить, что у арневи я не очень-то хорошо справился с чем-то подобным.

Вместо того, чтобы принести пользу, нанёс им непоправимый вред.

На лице короля появилось смешанное чувство любопытства и сочувствия.

— Не слишком ли вы быстро вы скачете по свету, мистер Хендерсон?

— О да, король, мне не дано знать ни минуты покоя. Я просто не мог оставаться дома. Опять же, идея служения человечеству. Мой идеал — доктор Уилфред Гренфелл. Я бы с удовольствием отправился куда-нибудь с миссией милосердия. Не обязательно на собаках. Это — всего лишь случайная деталь.

— О да, я и сам интуитивно чувствовал что-то в этом роде.

— Позднее буду рад поговорить об этом подробнее, ваше величество. Сейчас меня больше всего интересует, могу ли я помериться силой с Муммой. Думаю, у меня получится.

— Должен предупредить, мистер Хендерсон: это может иметь далеко идущие последствия.

Мне бы спросить, какие именно, но я доверял королю и не предвидел никаких особо скверных последствий. Это горение, эта жажда, этот неудержимый поток, эта волна честолюбия уже завладели всем моим существом. К тому же король улыбнулся — и таким образом смягчил грозную силу своего предостережения.

— Вы в самом деле уверены, что справитесь?

— Вы только пустите меня к ней, ваше величество! Я жажду заключить её в объятия!

К нам подошёл Бунам в леопардовой мантии и о чем-то тихо поговорил с королём, который все ещё не решался дать согласие. После этого обмена мнениями Дахфу сказал мне:

— Бунам говорит, вас ждали. Вы пришли как раз вовремя.

— Ах, ваше величество, кто может знать наверняка? Если племя толкует знамения в мою пользу, тем лучше. Но послушайте. Я похож на хулигана — и в то же время довольно чувствителен. Однажды я прочёл стихотворение — кажется, оно называлось «Написано в тюрьме». Всего не помню, но там были такие строки: «И мошке я завидую лесной, что нежится на солнце в летний зной». А заканчивалось так: «Смотрю на пляски мошек в вышине, и цель — все неумолчнее во мне». Вы, король, не хуже меня знаете, какая это цель. Видите ли, ваше величество, мне противно жить по естественным законам распада и разложения. Долго ли ещё наш мир Я почему-то верю, что это можно изменить. Вот почему и скачу по свету. Все остальные мотивы — производные от этого. Тут и моя жена Лили, и дети… у вас, наверное, тоже есть дети, вы понимаете…

— Сожалею, если задел ваши чувства, — молвил король.

— Ничего, ничего, Я неплохо разбираюсь в людях, а вы — человек высокой пробы. От вас я и не такое снесу. К тому же, это правда. Если быть откровенным, я тоже завидовал мошкам. Тем больше оснований для желания освободиться из тюрьмы. Правильно? Если бы я имел склад ума, позволяющий спрятаться в свою раковину и считать себя королём необозримого пространства, это было бы просто замечательно. Но я устроен иначе. Я из тех, кто ещё не СТАЛ, а только СТАНОВИТСЯ. Ваша ситуация в корне отличается от моей. Вы — из категории состоявшихся. Мне же просто необходимо стать законченной личностью. Поэтому я и прошу пустить меня на арену. Мне трудно объяснить, но я чувствую к этому призвание. Каждый человек обязан положить всю свою жизнь на достижение определённой глубины… Так что я пошёл, ваше величество. Вы ведь не хотите, чтобы я отступил?

— Нет-нет, мистер Хендерсон, ни в коем случае. Что бы ни случилось, я разрешаю вам это сделать.

— Спасибо, ваше королевское величество. большое спасибо.

Я стянул тенниску через голову и, чувствуя себя громоздким и неуклюжим, спустился на арену, чтобы преклонить колена — вернее, одно колено — перед богиней Муммой. Натирая руки иссохшей землёй, прикинул её рост и вес. С трибун до меня, словно откуда-то издалека, долетали крики варири. Дикость этих людей, издевающихся над собственными богами и вздергивающих за ноги мертвецов, не охладила мой пыл. Я был сам по себе, они — сами по себе. Я жаждал только одного: обхватить руками этого колосса женского пола и поднять в воздух.

Недолго думая, я обнял её могучие телеса. Странное дело — от статуи исходил запах настоящей женщины. Да она и была для меня живым существом, а не идолом. Мы сошлись не только как противники, но и как любовники. Я согнул колени и тихонько сказал ей:

— Поехали, моя прелесть. Сопротивление бесполезно: даже если бы ты стала вдвое тяжелее, я поднял бы тебя.

И добродушная, улыбающаяся Мумма сдалась мне на милость. Я поднял её над землёй и, пройдя с ней двадцать футов, присоединил к пантеону остальных богов.




ГЛАВА 14


После этого меня даже не слишком удивило, когда небо начало заволакиваться облаками. Более того, я принял это как должное.

— Вот этот оттенок — то, что доктор прописал! — сказал я королю Дахфу, когда над нами поплыла первая туча.

Постепенно моё возбуждение улеглось. Однако варири продолжали меня чествовать: махали флагами, стучали трещотками и звонили в колокольчики. С моей точки зрения, это было совершенно лишним: ведь я выиграл от этого больше всех. Так что я сидел, изнемогая от жары, и делал вид, будто не замечаю, как племя сходит с ума от восторга.

— Эй, — воскликнул я вдруг, — посмотрите-ка, кто пришёл!

Бунам. Он остановился у входа в королевскую ложу с гирляндой из листьев. Рядом с гордым видом стояла толстуха в итальянской пилотке времён первой мировой войны — та, что пожала мне руку от имени Дахфу и которую он назвал генеральшей. Предводительница амазонок. Её окружало довольно большое число женщин-воительниц в кожаных жилетах. Здесь же была высокая девушка, партнёрша Дахфу по игре с черепами и явно важная персона. Не могу сказать, чтобы я очень обрадовался ухмылкам Бунама. Может быть, он пришёл, чтобы выразить мне благодарность? Или за этим — судя по гирляндам — кроется нечто большее? Меня также смущала странная экипировка женщин. Две из них держали черепа на длинных, ржавых железных пиках. Остальные были вооружены чем-то вроде мухобоек — кусочков кожи на длинных ручках, — но, судя по поведению амазонок, эти штуки явно предназначались не для насекомых. Я увидел также короткие хлысты. К этой группе присоединились барабанщики, и я решил, что сейчас начнётся церемония награждения — все ждут только знака Дахфу.

— Чего они хотят? — спросил я короля, который не сводил с меня глаз и не обращал внимания на Бунама, генеральшу и полуголых воительниц. Остальные тоже смотрели на меня, как будто пришли ко мне, а не к королю. Чёрный кожаный человек, направивший нас с Ромилайу в засаду, тоже был здесь — очевидно, неспроста. Мне стало не по себе. Король что-то говорил о последствиях единобороства с Муммой. Но я же не проиграл! Я добился блестящего результата!

— Чего они от меня ждут? — вновь обратился я к Дахфу.

Если на то пошло, он тоже дикарь. Вон, до сих пор забавляется черепом на голубой ленте — возможно, черепом своего отца — и украшает шляпу человеческими зубами. Но он раздвинул в улыбке мясистые губы.

— У нас для вас новости, мистер Хендерсон. Тот, кто поднимет Мумму, получает титул короля дождя — Сунго. Отныне, мистер Хендерсон, вы — Сунго.

— Объясните на простом английском языке, что это значит. — Про себя я подумал: хорошо же они отблагодарили меня за победу над Муммой! — Эти люди словно ждут от меня каких-то действий. Каких именно? Слушайте, ваше величество, не отдавайте меня на растерзание. Я-то думал, вы мне симпатизируете.

— Я и вправду вам симпатизирую. Причём эта симпатия с каждой минутой крепнет. Чего вы испугались? Для этих людей вы — Сунго. Они зовут вас с собой.

Не знаю, почему, но в этот момент я не мог полностью доверять этому парню.

— У меня только одна просьба. Если со мной должно случиться что— нибудь плохое, я просил бы дать мне возможность написать жене. Просто попрощаться. Если говорить по большому счёту, она ко мне хорошо относилась. И не причиняйте зла Ромилайу. Он не сделал ничего дурного.

Мысленно я уже слышал, как знакомые обсуждают мой конец: «Слышали? Хендерсон доигрался! Как, вы не знаете? Он сбежал в Африку и пропал без вести. Должно быть, стал задирать дикарей, и они пырнули его ножичком. Так ему и надо! Говорят, его состояние оценивается в три миллиона баксов. По— моему, он сам понимал, что у него не все дома, и презирал людей за то, что они дали ему уйти от ответственности за убийство. Он прогнил до мозга костей. — (Сами вы прогнили, ублюдки!) — Вечно предавался излишествам».

(Моим самым большим излишеством была любовь к жизни. Что с вами, ребята, вы не верите в перерождение человека? По-вашему, ему только и остаётся, что катиться по наклонной плоскости)?

— Ну что вы, Хендерсон, — укоризненно молвил король, — откуда такие мысли? С чего вы взяли, будто вам и вашему слуге грозит опасность? Отнюдь. Просто вас просят принять участие в ритуале очищения колодцев и водоёмов. Говорят, вы для этого сюда и посланы. Ха-ха-ха, мистер Хендерсон! Вы сказали, будто завидуете мне из-за того, что я — заодно с народом. Но и вы сейчас — тоже!

— Да, но я полный невежда в таких вещах. Вы же для этого родились.

— Не будьте неблагодарным, Хендерсон. Ясно же, что вы тоже для чего— нибудь да появились на свет.

Это меня убедило. Я спустился вниз под крики и завывания толпы, похожие на те, что слышишь по радио во время трансляции бейсбольного матча. Подойдя сзади, Бунам снял с меня шлем. Тучная генеральша, с трудом нагнувшись, сняла с моих ног ботинки, а затем — сопротивление бесполезно — шорты. Я остался в несвежих трусах. Но и на этом они не остановились. После того, как на меня водрузили гирлянду из листьев, генеральша освободила меня от этого последнего клочка материи. «Нет, нет!» — крикнул я, но трусы уже болтались вокруг колен. Случилось худшее — я остался в чем мать родила. Я попытался прикрыть срам руками и листьями, но Тату, старшая над амазонками, разогнула мне пальцы и вложила в них плётку со множеством хвостов. Все закричали: «Сунго, Сунго, Сунголей». Итак, я, Хендерсон, стал Сунго. И мы побежали. Оставив позади короля и Бунама, понеслись прочь с арены и дальше, по извилистым улочкам. Я бежал на израненных ногах по раскалённым камням и, по наущению Тату, выкрикивал вместе со всеми: «Йа-на-бу-ни-хо-но-мум-ма!» По дороге амазонки сбили с ног пару подвернувшихся стариков. Мы обежали городок по периметру и очутились возле эшафота. Там вниз головой болтались повешенные тела; их терзали стервятники. Оттуда мы понеслись ещё быстрее. Я задыхался и то ли кричал, то ли всхлипывал. Какого черта? Куда мы несёмся во весь опор? Местом назначения оказался пруд, очевидно, служивший водопоем для скота. Неожиданно на меня набросился добрый десяток разгорячённых женщин. Они подняли меня в воздух и бросили; я очутился в горячей, мутной воде, где прохлаждалось несколько длиннорогих животных. Глубина воды составляла не более шести дюймов, так что можно сказать, что я приземлился в толстый слой ила. Не успел я подумать: уж не хотят ли они, чтобы меня засосало? — как несколько воительниц протянули мне железные пики и помогли выбраться на берег. Но к тому времени я до того вымотался, что мне уже было все равно. Злиться было бесполезно. Чувство юмора здесь тоже не годилось: все делалось с умопомрачительной серьёзностью. Я понадеялся, что хоть приставшая к телу грязь прикроет мой срам. Впрочем, эти могучие нагие женщины не обращали внимания. Возобновилась прежняя свистопляска; я вместе со всеми орал: «Йа-на-бу-ни-хо-но-мум-ма!» Посмотрите, вот он, Сунго, покоритель Муммы, чемпион по тяжёлой атлетике! Вот он, Хендерсон, гражданин Соединённых Штатов, капитан Хендерсон, кавалер «Пурпурного сердца», ветеран фронтов Северной Африки, Сицилии, Монте-Кассино и так далее. Неугомонный искатель, жалостливый и грубый, упрямый старый дурак и пьяница со сломанными искусственными зубами, сеющий смерть и угрожающий самоубийством. О силы рока! О владыки небесные! Вот сейчас я испущу дух, и меня швырнут на кучу дерьма, на съедение грифам. В сердце моем родился крик: «Милосердия, о Господи!» И тотчас — «Нет, справедливости!» А потом — «Правды, правды!» И наконец — «Да свершится воля Твоя!» Этот сердобольный забияка, падающий с ног задира возвышает голос до небес, требуя правды! Слышишь ли ты, о Господи?

Описав круг, мы бешеным вихрем ворвались на стадион и остановились перед Дахфу. Я услышал его голос:

— А знаете, мистер Хендерсон, вы-таки можете проиграть пари.

Небо заволокли тяжёлые тучи, но дождя ещё не было. Амазонки подхватили меня и увлекли на арену, где стояли статуи богов. Кнутами и мухобойками варири стали нещадно хлестать этих идолов. Подтащив меня к Мумме, женщины принялись поднимать и опускать мою руку с плёткой, заставляя меня выполнить обязанность Сунго, а я сопротивлялся и кричал: «Нет! Ни за что на свете!» Потом они начали избивать друг друга — и меня, короля дождя.

И вдруг, после могучего порыва ветра, с неба по нам ударили залпы чего-то тяжёлого и мокрого. Словно одновременно взорвалось множество ручных гранат. Деревянное, смазанное маслом лицо Муммы покрылось серебряными пузырями; вокруг пьедестала образовалась пена. Амазонки бросились обнимать меня и друг друга. Я посмотрел вверх и не увидел короля. Зато мне на глаза попался Ромилайу, и я бросился к нему. Он шарахнулся от меня, как от прокажённого.

— Ромилайу, — взмолился я, — ты видишь, в каком я состоянии. Разыщи мою одежду и шлем, я без него не могу.

Голый, я цеплялся за Ромилайу; ноги разъезжались в стороны. Он дотащил меня до королевской ложи, где четыре женщины держали над Дахфу подобие навеса. Они подняли носилки и понесли прочь.

— Король, король! — взывал я вслед.

Он выглянул из-под навеса.

— Что это за канонада? — спросил я его. — Кто по нам стреляет — и чем?

— Это не канонада, — ответствовал Дахфу. — Это дождь.

— Дождь? Какой дождь? Больше похоже на конец…

— Мистер Хендерсон, — произнёс король, — вы совершили подвиг и принесли нам огромную пользу. После всех трудов вам нужно отдохнуть и развлечься.

И добавил, прежде чем его унесли прочь:

— Вы проиграли пари.

Я остался стоять, как гигантский турнепс, в одежде из грязных комьев.




ГЛАВА 15


Так я стал королём дождя. Поделом мне за то, что сую нос не в свои дела! Но соблазн оказался непреодолимым. И во что же я вляпался? Каковы эти самые «последствия»? Я лежал в маленькой комнатке на первом этаже дворца, грязный, нагой, весь в синяках и ссадинах. Дождь все шёл — тяжёлый и зловещий, он буквально затопил город. Я укрылся от холода шкурой неизвестного зверя, натянув её до самого подбородка. Лежал и уговаривал Ромилайу:

— Не сердись, пожалуйста. Откуда мне было знать, чем это кончится? Я так паршиво себя чувствую! Чёртово пари, из-за него я оказался целиком и полностью в руках этого парня.

Ромилайу, как прежде, был готов разбиться в лепёшку. Все старался приободрить меня: мол, это ещё не факт, что дальше будет хуже, — я слишком рано отчаялся. В его словах был резон. Напоследок он сказал:

— Поспите, сэр. Завтра все спокойно обдумать.

— Знаешь, Ромилайу, я открываю в тебе все новые и новые достоинства. Ты прав, нужно подождать.

Он преклонил колена и прочёл вечернюю молитву. А потом, уже устроившись в любимой позе — свернувшись калачиком и подложив под щеку руку, — спросил:

— Зачем вы это делать, сэр?

— Ох, Ромилайу! Если бы я мог объяснить, меня бы здесь сейчас не было.

Зачем мне понадобилось, закрыв глаза, взрывать священных лягушек? Почему мои порывы имеют надо мной такую власть? Никакие доводы рассудка тут не помогут, одна надежда на озарение. Авось небо, или что там ещё, просветит меня.

Но пока что ситуация представлялась совершенно беспросветной. Оставалось только последовать примеру Ромилайу и отключиться — под глухой шум дождя и львиный рык, доносившийся откуда-то снизу. Тело и душа требовали отдыха. Сон был похож на обморок и длился не менее двенадцати часов.

Когда я проснулся, на улице было светло и тепло. Ромилайу был уже на ногах. В маленькой комнатке, кроме нас, находились две амазонки. Я умылся, побрился и сделал, что нужно, в большой таз, специально поставленный для этой цели. Потом женщины, которым я велел на это время удалиться, вернулись и принесли одежду, так называемый костюм Сунго. Ромилайу убедил меня надеть его, чтобы не дразнить гусей. Ведь, что ни говори, я теперь — король дождя. Шаровары были зеленого цвета, а в остальном — точно такие же, как у короля Дахфу.

— Просвечивают насквозь, — проворчал я, но все-таки надел эту гадость поверх трусов.

Одна из амазонок, по имени Тамба, с безобразными волосками на подбородке, подошла сзади и, сняв шлем, расчесала мои волосы допотопным деревянным гребнем. Эти женщины были приставлены ко мне для услуг.

Потом Тамба пролепетала:

— Йокси, йокси!

— Что ей нужно, Ромилайу? Что значит йокси — завтрак? У меня нет аппетита. Я слишком возбуждён, чтобы съесть хотя бы кусочек.

Вместо этого я хлебнул из фляги немного виски.

— Сейчас покажут йокси, — ответил Ромилайу.

Тамба легла на пол вниз лицом, а другая женщина, Бебу, забралась на неё ногами и стала массировать ей спину и вправлять позвонки. Потом они поменялись местами. Лица обеих женщин во время и после процедуры сияли блаженством. Хорошенько истоптав друг друга ногами, они простучали друг дружке грудь костяшками пальцев.

— Поблагодари их от моего имени, Ромилайу. Отложим эту замечательную терапию до другого раза.

После этого Тамба и Бебу распростёрлись ничком в официальном приветствии. Каждая поставила себе на голову мою ступню, как в своё время принц Итело. Женщины облизали губы, чтобы к ним лучше прилипла пыль, — знак самоуничижения. Явилась генеральша Тату в итальянской пилотке, чтобы сопровождать меня к королю. Она тоже совершил обряд почитания. Мои прислужницы принесли ананас на деревянной тарелочке, чтобы я смог подкрепиться. Я заставил себя проглотить кусочек.

Мы поднялись по лестнице, причём Тату пропустила меня вперёд. На всем пути следования обитатели дворца встречали меня улыбками, приветственными криками, благословениями и аплодисментами. Я ещё не привык к зелёным шароварам — штанины свободно болтались вокруг ног. С верхней галереи мне были видны горы; воздух был свеж и прозрачен. Трава и деревья поражали изумрудной зеленью; ярко алели цветы.

Мы вошли в «гостиную» короля Дахфу. Кушетка пустовала, но в комнате было полно женщин, разлёгшихся на подушках и матрасах в непринуждённых позах и ведущих светскую беседу. Некоторые причёсывались и стригли у себя ногти на руках и ногах.

Открыв ещё одну дверь в глубине комнаты, мы прошли в личный покой короля. На этот раз Дахфу сидел на невысоком табурете — куске красной кожи, натянутом на остов. Такой же табурет поставили для меня. После этого Тату отошла к стене, и мы с королём очутились лицом к лицу. Нас больше не разделяли ни черепа, ни широченные поля его шляпы. На нем были облегающие брюки и расшитые туфли. Рядом на полу высилась стопка книг. В момент моего прибытия король читал; он загнул уголок страницы. Интересно, какое чтение могло занимать этот ум? Я не располагал ни единым ключом к разгадке.

— Ого! — воскликнул король. — После отдыха и бритья у вас совсем другой вид!

— Я ощущаю себя участником маскарада. Но, наверное, у вас были причины желать, чтобы я напялил на себя эти тряпки, и я помню условия пари. Могу лишь сказать, что, если бы вы меня отпустили, я был бы чрезвычайно признателен.

— Понимаю. Но этот наряд — действительно необходимый реквизит Сунго. За исключением шлема.

— Он защищает меня от солнечного удара. И вообще, я привык, что у меня на голове что-то есть. В Италии я даже спал в железной каске.

— Но в помещении головной убор необязателен, не так ли?

Я сделал вид, будто не понял намёка.

Чернота кожи Дахфу делала его чужим и загадочным. Он был тёмен, как…

как богатство. Тем заметнее на этом чёрном лице выделялись сочные алые губы. О его волосах было недостаточно сказать — «растут»: они казались живыми. Глаза, так же, как у его дяди Хорко, имели красноватый оттенок. Даже сейчас, когда он восседал на табурете без спинки, от его фигуры, кроме ощущения красоты, исходило ощущение абсолютной непринуждённости и покоя.

— Король!

По моему решительному тону Дахфу угадал и предвосхитил мой вопрос.

— Мистер Хендерсон, вы вправе претендовать на любые объяснения, которые я в силах дать. Дело в следующем: Бунам выразил уверенность в том, что вы сможете поднять Мумму, и я согласился с его оценкой.

— О» кей, я действительно силён. Но как все это случилось? У меня сложилось впечатление, будто вы заранее предвидели подобный поворот событий.

Вы пошли на пари…

— Это было самое обыкновенное пари — и ничего больше.

Он рассказал мне о себе, и этот рассказ вполне вязался с тем, что я уже знал от Итело. В тринадцатилетнем возрасте его послали учиться в город Ламу, а затем — в Малинди.

— Вот уже несколько поколений правителей считают для себя необходимым побольше узнать о мире. Как правило, все они учатся в одной и той же школе. Проходят курс обучения и возвращаются домой. Обычно молодого наследника престола сопровождает дядя.

— И ваш дядя Хорко тоже?

— Да. Он служил связующим звеном. Девять лет прождал меня в Ламу, когда мы с Итело отправились странствовать по свету. Мне было неинтересно там, на юге, где училась испорченная золотая молодёжь. Эти юнцы сурьмили веки, румянились и обожали сплетни. Я хотел чего-то другого. Из Малинди мы отправились в Занзибар. Потом нанялись на корабль палубными матросами и поплыли в Индию и дальше, на Яву. Наш обратный путь лежал через Красное море, Суэцкий канал. Потом пять лет в миссионерской школе в Сирии. Там учили на совесть. Особенно хорошо преподавались основы естественных наук. Я собирался защищать диплом доктора медицины и защитил бы, если бы не смерть отца.

— Здорово! — откликнулся я. — Но мне трудно примирить эти факты с тем, что было вчера. С черепами, Бунамом, амазонками и всем прочим.

— Согласен, здесь можно усмотреть противоречие. Но, Хендерсон… Хендерсон-Сунго… не в моей власти сделать мир логичным.

— Вам, должно быть, не хотелось возвращаться?

Он ответил уклончиво:

— У меня было много причин желать, чтобы мой отец пожил подольше.

Наверное, его родителя удушили.

От этой мысли на моем лице отразилось раскаяние, и король поспешил его развеять.

— Не волнуйтесь, мистер Хендерсон… впрочем, вас теперь следует называть Сунго… Не волнуйтесь. Это было неизбежно. Пришло его время умирать, он и умер, а я стал королём и должен захватить льва.

— Какого льва?

— Я же вчера рассказывал — должно быть, вы забыли. Мёртвое тело короля, личинка, вылупившаяся у него изо рта, душа короля, львёнок… Этого львёнка, отпущенного на волю Бунамом, здравствующий король обязан выследить и поймать в течение одного-двух лет, когда щенок станет взрослым львом.

— Вы будете на него охотиться?

Он усмехнулся.

— Охотиться? Нет, мои обязанности состоят в другом. Я должен поймать его живым и держать у себя во дворце.

— То-то я слышал где-то внизу львиный рык! Это тот самый лев?

— Нет-нет, — в присущей ему мягкой манере возразил король. — Вы слышали другого зверя, Хендерсон-Сунго. Того льва, Гмило, мне ещё только предстоит поймать. Так что я ещё не СОСТОЯВШИЙСЯ король.

И начался разговор, который не мог произойти ни в каком другом месте земного шара. Меня все ещё лихорадило, но я собрал всю свою волю в кулак и постарался произнести как можно твёрже:

— Ваше величество, я — человек с принципами и не стану нарушать условия пари. Но к чему все-таки обязывает костюм короля дождя?

— Дело не только в костюме. Вы, Хендерсон, — Сунго. В буквальном смысле. Я бы не смог сделать из вас Сунго, если бы у вас не хватило сил поднять Мумму.

— Прекрасно, но что дальше? Должен признаться, король, мне здорово не по себе. Обо мне нельзя сказать, что я вёл добропорядочную жизнь. Да вы присмотритесь, это же прямо на мне написано. — Король кивнул. — Я-таки покуролесил и на фронте, и на гражданке. Сказать по совести, я не заслужил даже того, чтобы моё имя увековечили на туалетной бумаге. Но когда на моих глазах началось избиение Муммы, Гуммата и других богов, я выпал в осадок. Вы не заметили…

— Заметил. Знаете, Хендерсон, это была не моя идея. У меня совсем другие идеи. Когда-нибудь я вам расскажу. Только это должно остаться между нами.

— Ваше величество, хотите сделать мне одолжение? Самое большое, какое только возможно?

— Естественно.

— Позвольте говорить вам только правду. Это — моя единственная надежда. Без этого все может катиться к черту.

Он расцвёл в улыбке.

— Ну конечно, разве я могу вам отказать? Я очень рад, Хендерсон-Сунго, и вы должны разрешить мне то же самое, иначе это не имеет смысла. Но в какой форме вы готовы воспринять правду? Что, если она явится в несколько необычном виде?

— Договорились, ваше величество. О, вы не представляете, как это для меня важно. Покидая арневи… должен признаться, я там наломал дров, может, вы слышали?… Так вот, покидая арневи, я был уверен, что профукал свой последний шанс. Только-только у меня появилась надежда на то, чтобы понять суть «грун ту молани», — и вдруг эта катастрофа, происшедшая исключительно по моей вине… Я почувствовал себя навсегда опозоренным. Видите ли, ваше величество, время от времени меня посещают мысли о сне души и как его взорвать. Вчера, перед тем, как стать королём дождя… какое фантастическое переживание! Смогу ли я поделиться им с Лили? Лили — это моя жена.

— Я высоко ценю вашу откровенность, Хендерсон-Сунго. Не скрою, я нарочно задержал вас здесь, так как надеялся на важный взаимный обмен мыслями. Мне трудно самовыражаться в лоне своего собственного народа. Здесь только Хорко, кроме меня, видел мир, а с ним я не могу откровенничать. Он в стане моих противников.

Он сказал это конфиденциальным тоном — и умолк. В комнате стало очень тихо. Амазонки лежали на полу и как будто дремали, а на самом деле насторожённо поглядывали из-под полуприкрытых век. На женщинах не было ничего, кроме обычных кожаных жилетов. Тишина стояла такая, что мне было слышно, как ходят жены Дахфу в соседней комнате.

— Вы правы, — сказал я, — дело не только в правде, но и в одиночестве. Можно подумать, что человек — своя собственная могила. А когда он пытается из неё вырваться, то не способен отличить добро от зла. Вот мне и пришло в голову: возможно, существует связь между истиной и ударами судьбы.

— Как это?

— Попробую объяснить. Прошлой зимой, когда я колол дрова, огромная щепка перебила мне нос. При этом моей первой мыслью было: «Вот он, момент истины!»

В ответ король доверительно заговорил о вещах, которые никогда не приходили мне в голову. Я только и знал, что таращить глаза.

— В данном случае одно может и не быть связано с другим. Но у меня стойкое ощущение, что в человеческом обществе действует закон сохранения насилия. Человек не способен пассивно получать удары. Возьмите лошадь — она понятия не имеет о реванше. Или вол. Человек же полон мстительных замыслов. Если ему грозит наказание, он стремится его избежать, а если это не удаётся, его сердце полнится злобой. Брат поднимает руку на брата, сын на отца — ужасно, не правда ли? — а отец на сына, причём это — перманентный процесс, ибо, если отец не ударит сына, они не смогут чувствовать себя равными. Тем самым они увековечивают сходство. Да, Хендерсон, человек не способен спокойно сносить удары! Каждый из нас до сих пор чувствует боль от ударов, нанесённых на заре человечества. Предполагается, что самый первый был нанесён Каином, но как это могло произойти? В начале времён некая рука нанесла удар, от которого мы до сих пор стараемся увернуться. Каждый хочет, чтобы удар пришёлся по кому-нибудь другому. Это представляется мне непреложным законом земного существования. Но что касается связи насилия с истиной, это уже отдельный разговор.

— Минуточку, сир! Правильно ли я вас понял — душа умрёт, если её хозяин не причинит другому такие же страдания, как те, что выпали на его долю?

— К сожалению, только после этого она обретает покой и радость.

Я поднял брови — надо сказать с трудом, так как накануне мне порядком исхлестали незащищённые участки лица.

— Вы говорите «к сожалению», ваше величество? Уж не потому ли статуи богов и я были избиты?

— Да, Хендерсон, пожалуй, мне следовало подготовить вас к тому, что ждёт вас в случае победы над Муммой. В этом смысле вы правы.

Я воздержался от дальнейших упрёков.

— А знаете, ваше величество, есть люди, умеющие воздавать добром за зло. Даже я, при всех моих заскоках, способен это понять.

Он неожиданно согласился — вроде бы, даже обрадовался этой ремарке.

— Это — образ мышления гордого и смелого человека. Ему противно участвовать в эстафете зла. А ударил Б; Б ударил В… тут никакого алфавита не хватит. Смельчак постарается переломить ситуацию — сделать так, чтобы на нем зло и кончилось. Удержит собственную руку, готовую нанести удар. Это — высшая доблесть!

И, подумав, добавил:

— Да, возможно, вы правы: воздаяние добром за зло — лучший ответ. Лично я — обеими руками «за», но, боюсь, для человечества в целом это — отдалённая перспектива. Я не пророк, Сунго, но скажу вам: на улице благородных душ ещё будет праздник!

Я едва устоял на ногах. Боже! Я отдал бы все на свете за то, чтобы услышать такое из уст другого человека! От избытка чувств моё лицо начало растягиваться и, наверное, вытянулось, как городской квартал. От столь возвышенного разговора мною овладело не только нервное, но и умственное возбуждение. Я обрёл способность видеть вещи не с двух или трех, а со многих сторон сразу, и они засверкали всеми цветами радуги. Дахфу вырос втрое в моих глазах; казалось, я видел исходившее от него сияние. Он говорил со мной не одним, а сразу несколькими голосами. Напрасно я щипал себе ноги под прозрачными зелёными шароварами — это происходило наяву. Никогда ещё я не встречал в людях такого величия, как то, которое встретил здесь, в самом центре тьмы, мракобесия и невежества, в городе, где мне пришлось сражаться с трупом и тащить его на себе под зеленеющим в лунном свете шатром ночи. Если бы паук ни с того, ни с сего начал читать лекцию о ботанике, я и то был бы меньше удивлён.

Наконец ко мне вернулся дар речи.

— Король! Надеюсь, вы считаете меня своим другом. Ваши слова произвели на меня сильное впечатление. Хотя, должен признаться, у меня голова идёт кругом от всей этой новизны. И странности. Тем не менее, я счастлив. Вчера меня ни за что, ни про что подвергли порке. Ладно. Кажется, это было не напрасно. Но объясните — как вы представляете себе этот праздник на улице благородных душ?

— Хотите понять, что даёт мне такую уверенность?

— Да. Хотелось бы услышать, как это будет на практике.

— Не скрою, Хендерсон-Сунго, у меня есть кое-какое мнение на этот счёт. И я не собираюсь держать его в секрете. Я просто жажду поделиться им с вами, ибо несказанно рад, что вы считаете меня своим другом. Я искренне сожалею о том, чтО (ударение на «о» — В.Н.) вам пришлось вытерпеть при вступлении в должность Сунго. Но мы не могли не воспользоваться вашим появлением. Надеюсь, вы меня простите.

— Ни слова об этом, ваше величество. Я сам хотел, чтобы меня использовали.

— Благодарю вас, мистер Хендерсон-Сунго. Итак, с этим покончено. Но знаете ли вы, что с телесной точки зрения представляете из себя интереснейший феномен?

Эта реплика показалась мне несколько двусмысленной, и я внутренне ощетинился.

— Неужели?

— Не будем отступать от нашего уговора говорить правду. Впрочем, я давно заметил, что человек считает правдой только то, что готов воспринять в качестве таковой. Тем не менее, факт есть факт. Ваша физическая сила — явление высокого порядка. Она сама говорит за себя.

Он указал взглядом на груду книг на полу. Я хотел прочесть названия, но в комнате было недостаточно светло.

— У вас очень свирепый вид, — продолжил король.

— А что вы хотите? При моем образе жизни трудно не набить шишек и не обзавестись шрамами. Жизнь меня порядком потрепала — не только на войне. Самая большая рана — здесь, — я постучал кулаком по груди. — Но мне бы не хотелось, чтобы даже такая жизнь, как моя, была выброшена коту под хвост. Если уж мне не суждено внести положительный вклад, хотя бы послужу примером.

Впрочем, у меня даже это не получается.

— Вот как раз в этом вы ошибаетесь! — живо возразил Дахфу. — В моих глазах вы — прямо-таки кладезь поучительных примеров! Вы для меня представляете целый мир. Когда я занимался медициной, мне доставляло величайшее удовольствие классифицировать людей. Я изучал все типы. Мучеников. Обжор. Упрямцев. Толстокожих. Мне попадались люди — умные свиньи.

Истеричные фаталисты. Одержимые идеей смерти. Фаллические гении с признаками бесплодия. Чемпионы моментального засыпания. Самовлюблённые нарциссы. Безумные хохотуны. Педанты. Не сдающиеся лазари… О, Хендерсон— Сунго, какое множество типов! Несть им числа!

— К какому же типу вы отнесёте меня?

— Ну… Вы, Хендерсон-Сунго, буквально каждой клеткой своего существа вопиете о спасении: «Помогите! Подскажите, что мне дальше делать? В чем мой долг? Что со мной будет?» И так далее. Мало хорошего.

Будь я даже секретным агентом, и то не сумел бы скрыть своё удивление.

Мне оставалось только пробормотать:

— Да. Видимо, то же самое хотела сказать Виллатале. «Грун ту молани» было отправной точкой.

— Мне знакомо этот термин, используемый арневи, — сказал король. — «Грун ту молани». Жажда жизни. Но это — ещё не все. Человеку, Хендерсон— Сунго, нужно нечто большее. Я хочу вам кое-что показать — без этого вы никогда не поймёте мою жизненную цель и мировоззрение. Идёмте со мной.

— Куда?

— Не скажу. Вы должны мне доверять.

— Да, конечно. О» кей. Полагаю…

Но ему было нужно только моё согласие. Он встал. Тату, сидевшая у стены в надвинутой на глаза пилотке, тоже встала.




ГЛАВА 16


Из этой маленькой комнаты мы попали в длинную галерею, огороженную тростником. Тату последовала за нами. Король рванул вперёд, оставив меня далеко позади. Я ускорил шаг — и тотчас почувствовал, как сильно пострадали накануне мои босые ступни. Так что я еле ковылял, а мужеподобная Тату, с её тяжёлой поступью, наступала мне на пятки. Футов через пятьдесят нам попалась другая дверь. Генеральша подняла здоровенный засов. Он был из дерева, но, очевидно, не легче железного, потому что у женщины слегка подогнулись ноги, но она-таки взяла вес. Король юркнул в дверь. Последовав за ним, я увидел довольно широкую лестницу, уходившую во тьму. Оттуда дохнуло затхлостью и плесенью. Но король безбоязненно ринулся вниз. Я подумал: чего нам не хватает, так это шахтёрской лампы и канарейки.[15 - Имеется в виду обычай пускать перед собой в шахту канарейку — птицу, более других чувствительную к свежему воздуху. Если канарейка выживет, воздух в шахте пригоден для дыхания. Прим. переводчика.] Но ничего не поделаешь, капитан Хендерсон, надо спускаться! В этот момент я сознательно старался пробудить в себе мой боевой дух. Я крикнул: «Король!» — но не дождался ответа. Разведя руки в стороны, я поискал перил или хотя бы стены, но ничего не нащупал. Хорошо хоть ступеньки были широкими и гладкими.

Когда Тату с лязгом водрузила засов на место, запирая нас снаружи, мрак стал кромешным. Мне оставалось только спускаться или сесть на верхнюю ступеньку и дожидаться короля, рискуя потерять его уважение и все, чего мне удалось добиться благодаря победе над Муммой. Так что я продолжал осторожно спускаться, мысленно уговаривая себя: «Не теряй веры, Хендерсон. Не теряй веры». Наконец впереди забрезжил свет, и я увидел нижний конец лестницы. Мы очутились в подвальном помещении под дворцом; свет шёл из узенькой, как бойница, щели над головой. Как оказалось, лестница ещё не кончилась, а только сделала поворот. Нам стали попадаться разбитые ступеньки; в просветы пробивалась трава. Я опять не выдержал:

— Ваше величество! Вы здесь? Эй, ваше величество!

Снизу не донеслось ни звука; только ветер развевал в воздухе паутину. Я продолжил спуск. Нижние ступеньки оказались земляными. Мне вспомнилось потрясение, испытанное мною в Баньоле-сюр-Мер, когда я увидел в аквариуме ту тварь, прижавшую голову к стеклу.

Постепенно стены расширились, образуя что-то вроде пещеры. Слева от себя я увидел чёрный вход в туннель; туда меня определённо не тянуло. Напротив стояла полукруглая стена с приоткрытой дверью. Король успел войти внутрь, но одной рукой все ещё держался за косяк. Я хотел было спросить, куда мы направляемся, но оттуда послышалось львиное рычание, и надобность в ответе отпала. Я понял: он ведёт меня в клетку льва — очевидно, не того, которого обязан был добыть, чтобы стать полноценным королём. Я замер, как вкопанный. По всей видимости, мне тоже предстояло войти в клетку. Ни за что на свете! Доверие доверием, но как бывший солдат, я не мог не искать путей к отступлению. Наверху меня ждала запертая дверь. Тату ни за что не выпустит меня отсюда, а льву ничего не стоит в несколько прыжков догнать меня и обагрить морду моею кровью. На первое будет печень: хищники всегда начинают с этого вкуснейшего, жизненно важного органа. Другой путь вёл в туннель, который наверняка приведёт меня ещё к одной запертой двери. Я стоял в этих несчастных зелёных штанах, надетых поверх нестиранных трусов, и размышлял, Рычание стало громче. Послышался голос короля: он разговаривал со зверем на варири, временами — очевидно, ради меня — переходя на английский.

— Ну-ну, милая. Не надо нервничать. Вот так, моя куколка.

Итак, в камере была львица, и он её успокаивал. Потом, не повышая голоса, обратился ко мне:

— Хендерсон-Сунго, она знает о вашем присутствии. Медленно, шаг за шагом, подойдите ко мне.

Я сделал шаг вперёд. Не стану отрицать: в этом сыграло определённую роль тяжкое бремя, лежавшее на моей совести после нападения на кота, подброшенного мне бывшими квартирантами. Король пошевелил пальцами, подзывая меня к себе. Я сделал несколько малюсеньких шажков. Отрывистые звуки, издаваемые зверем, впивались в меня колючками. Постепенно я смог разглядеть его целиком — с хищной пастью, ясными глазами и массивными лапами. Король взял меня за руку и слегка подтолкнул к львице. Она подошла и ткнулась в меня мордой. Я ахнул.

— Не дёргайтесь, — предупредил король и снова ласково заговорил с львицей:

— Спокойно, куколка, это Хендерсон.

Львица была довольно крупной — нам до пояса. Она потёрлась о ногу Дахфу и принялась обследовать меня. Я почувствовал её нос у себя под мышкой, а затем между ног; от этого мой бедный член скукожился и устремился в естественное укрытие под брюхом. Не отпуская моей руки, король продолжал уговаривать львицу. От волнения я прикусил внутреннюю сторону щеки и от боли закрыл глаза, приготовившись к страданию. Однако львица оставила в покое мои половые органы и возобновила ходьбу.

— Все в порядке, Хендерсон-Сунго, — заверил король. — Вы ей понравились.

— Откуда вы знаете?

— Откуда я знаю? — переспросил он, делая ударение на «я». — Ещё бы мне не знать: ведь это же Атти! Не правда ли, какая красавица? Стойте смирно, мистер Хендерсон-Сунго, не шевелитесь.

Он старался внушить мне уверенность, но был столь явно очарован своей львицей, так жаждал показать мне, какие у них замечательные отношения, что я не мог не тревожиться. Слишком большое доверие приводит к плачевным результатам. Если это не так, значит, весь мой жизненный опыт ни черта не стоит.

Он отвёл львицу подальше от меня — туда, где на довольно высоких столбиках держалось что-то вроде деревянной платформы. Там он сел, положил её морду себе на колени и стал гладить и почёсывать. Я по-прежнему стоял не шевелясь, даже не стал поправлять шлем, который сполз мне на лоб, сморщенный от напряжения. Король просто таял от блаженства. Приняв свою любимую позу — полулёжа, с опорой на локоть, — он положил ногу львице на спину. Этот жест привёл меня в состояние ужаса пополам с восторгом. Затем король вытянулся на платформе во весь рост. Не стану описывать его манеру расслабленно лежать, скажу лишь, что эта поза была доведена Дахфу до степени искусства. Возможно, он не шутил, говоря, будто обязан своей силой привычке как можно больше лежать. Львица принялась вышагивать взад и вперёд,

время от времени поглядывая в мою сторону. В этом взгляде не было злобы, направленной против меня лично, однако сверкавшая в них природная свирепость всякий раз бросала меня в дрожь. Я не мог избавиться от мысли, что ей известно о моем гнусном покушении на кота. Что, если меня ждёт судный день, а вовсе не момент истины?

Тем не менее, у меня не было выбора — только стоять и ждать.

— Закройте, пожалуйста, дверь, мистер Хендерсон-Сунго, — попросил король. — Открытая дверь действует ей на нервы.

— А это не опасно — двигаться?

— Нет — только осторожно. Она будет делать только то, что я велю, и ничего больше.

Осторожно приблизившись к двери, я испытал сильнейшее искушение дать деру. Но мог ли я рисковать близостью с королём? Так что я закрыл дверь и со вздохом подпёр её спиной.

— Теперь идите сюда. Маленькими шажками.

Я стал медленно приближаться, в душе проклиная монарха с его окаянной львицей, чей хвост при ходьбе качался с размеренностью маятника. Посреди камеры я остановился.

— Ближе, — подбодрил меня Дахфу. — Она должна к вам привыкнуть.

— Если я раньше не сдохну.

— Ну, что вы, Хендерсон. Она будет благотворно влиять на вас — так же, как на меня.

Когда я очутился в пределах досягаемости, он схватил меня за руку и втащил на платформу.

— Да не дрожите вы так, Хендерсон-Сунго. Лучше полюбуйтесь её красотой. Не думайте, что я подвергаю вас испытанию ради спортивного интереса. Вам кажется, это промывание мозгов? Запугивание? Клянусь честью, ничего подобного! Не будь я абсолютно уверен в своём контроле над ситуацией, не привёл бы вас сюда. Он положил руку с гранатовым перстнем на спину зверю.

— Оставайтесь на месте.

Неожиданно он спрыгнул с платформы и очутился в центре камеры. Львица прыгнула вслед за ним. Там она по его приказу легла на спину и открыла пасть. Он безбоязненно сунул туда руку. Снова велел ей встать. Подполз ей под брюхо и повис, обвил её руками и ногами. Львица принялась ходить взад— вперёд, нося короля под брюхом. И я ещё думал, что видел мир со всеми его странностями! Но такого я даже представить себе не мог. Вот это мастерство, вот это доблесть! Очевидно, львица думала так же. Более того — она любила этого парня. Она его любила! Своей звериной любовью. Я тоже почувствовал себя покорённым. Да и могло ли быть иначе?

— Сроду не видел ничего подобного!

Король разжал ноги и руки и упал на пол. Коленом оттолкнул Атти и одним прыжком взлетел на платформу. Львица тотчас запрыгнула туда же и примостилась рядом.

— Ага, Хендерсон, вы изменили своё мнение!

— Это другое дело. Совсем другое.

— Но, я вижу, вы все ещё боитесь?

Я собрался было отрицать, но закашлялся и поднёс ко рту кулак. А откашлявшись, пробормотал:

— Это рефлекс.

Львица снова принялась бегать вдоль платформы. Когда она поравнялась с нами, король взял меня за запястье и прижал мою ладонь к звериному боку. От соприкосновения с шерстью по пальцам побежали искры. Ощущение было такое, словно мне в руку ударила молния и разрядилась в области сердца.

— Ну, вот вы до неё и дотронулись. Что вы чувствете?

— Что чувствую? Ох, ваше величество, умоляю — не все сразу! Я стараюсь изо всех сил!

— Действительно, я взял слишком быстрый темп. Хочу в кратчайший срок покончить с вашими проблемами.

Я понюхал свои пальцы и ощутил специфический запах львицы.

— Послушайте. Я сам страдаю нетерпением. Но это — предел того, что я могу вынести за один раз. К тому же, у меня на лице свежие царапины — как бы зверь не почувствовал запах крови. Если я правильно запомнил, в этом случае его никто и ничто не удержит.

Дахфу, этот великолепный дикарь, рассмеялся.

— Хендерсон, вы восхитительны! Знаете, на свете немного людей, которые дотрагивались до льва!

«Я бы преспокойно прожил без этого», — вертелось у меня на языке, но, поскольку он был такого высокого мнения о львах, я придержал эти слова при себе.

— И до чего же вы напуганы! — продолжал король. — Какая прелесть! Я никогда не встречал столь явно выраженного страха. Знаете, многие сильные люди обожают эту смесь страха и восхищения. По-моему, вы — из их числа. Кроме того, я обожаю вашу манеру шевелить бровями. Они великолепны! И этот синюшный цвет лица, и надутые щеки, и чересчур растянутый рот. А что было, когда вы заплакали! Дивное зрелище!

Сделав ещё несколько замечаний о моем носе, животе и форме колен, король сказал:

— Мы с Атти помогаем друг другу стать лучше. Присоединяйтесь к нашей компании.

— Правильно ли я понял, ваше величество: у вас есть какой-то план относительно меня и львицы?

— Да, и в ближайшее время вы все узнаете.

— Только давайте не будем торопиться. Не знаю, сколько ещё выдержит моё сердце.

— Что ж, пожалуй, на сегодня с Атти достаточно.

Король потянул за верёвку и при помощи допотопной лебёдки открыл дверцу, ведущую в другую, внутреннюю клетку. Атти послушно прыгнула туда, и это меня поразило. Ведь ни одно существо кошачьей породы ни за что не переступит порог иначе как по собственной воле и своим собственным манером. Впрочем, Атти не стала исключением: какое-то время она то входила, то выходила, пока король терпеливо удерживал верёвку. И наконец исчезла за дверью.

Мне снова вспомнилось пророчество Даниила, сделанное Навуходоносору: «Тебя отлучат от людей, и обитание твоё будет с полевыми зверями». От моих пальцев все ещё исходил запах льва. Время от времени я нюхал их и вспоминал то лягушек арневи, то коров, то кота, которого пытался прикончить, — не говоря уже о свиньях. Видимо, это пророчество касалось таких, как я, — не способных ужиться с людьми.

После небольшого отдыха Дахфу дал понять, что готов продолжить разговор.

— Ваше величество, вы обещали объяснить, почему мне будет полезно общаться с этой львицей.

— Я охотно пролью на это свет, но сначала позвольте рассказать вам кое-что о львах. Я поймал Атти год назад, для этого у варири существует специальная методика. Участники охоты бьют в колотушки и таким образом загоняют зверя в специальный загон — так называемый «гопо». Потом его оттесняют из широкого конца «гопо» в узкий. Там имеется западня. Поймать зверя должен я, король. Так я добыл Атти. По закону я не имею права ловить какого-либо другого льва, кроме Гмило, моего отца. То, что я привёл сюда Атти, было встречено в штыки. Особенно Бунамом.

— Они что, спятили, эти ребята? — удивился я. — Они не заслуживают такого правителя! Вы могли бы управлять гораздо бОльшим государством.

Король был польщён, однако продолжил:

— Тем не менее, кое-кто доставляет мне немало хлопот. Это в первую очередь Бунам, мой дядя Хорко и ещё несколько человек, не исключая королевы— матери и кое-кого из жён. Ибо, мистер Хендерсон, есть только один лев, присутствие которого допускается в городе, — покойный король. Остальные считаются колдунами, способными причинить немало бед. Главная причина, почему покойный король должен быть пойман своим преемником, состоит в том, что ему нельзя находиться в обществе этих негодяев. Говорят, будто ведьмы— варири сношаются со львами. Их дети объявляются прОклятыми. Мужчина, заподозривший свою жену в прелюбодейной связи со львом, имеет право требовать высшей меры наказания.

— Да что вы!

— Итак, — заключил король, — меня критикуют сразу по двум пунктам. Во— первых, я ещё не поймал Гмило, моего отца. А во-вторых, незаконно держу у себя Атти. Тем не менее, я не собираюсь от неё отказываться.

— Может, вам стоило бы отречься от престола, как герцог Виндзорский?[16 - Имеется в виду король Великобритании Эдуард YIII, который в 1936 году отрёкся от престола, чтобы жениться на разведённой женщине. Прим. переводчика.]

Он издал короткий смешок.

— Очевидно, я должен вам ещё кое-что объяснить. Исстари повелось, что король держит здесь, в этом помещении, своего предшественника. Я часто навещал льва — своего дедушку. Его звали Суффо. Поэтому с малых лет я изучил повадки львов и подружился с ними. После смерти моего отца Гмило, смерти, положившей конец моим занятиям медициной, мне очень не хватало общения со львом. Скажу больше: такое общение даёт мне силу. Конечно, было бы идеально сразу поймать Гмило. Но вместо этого подвернулась Атти, и я не мог упустить такой случай. Впрочем, это не освобождает меня от обязанности поймать Гмило.

— Желаю удачи!

Он схватил меня за руку и крепко сжал.

— Я не сержусь на вас, Хендерсон-Сунго, за то, что вы считаете это навязчивой идеей. Но во имя нашего уговора — говорить правду — прошу иметь терпение и немного веры.

— О, я был бы только рад, если бы это оказалось иллюзией, сном, самовнушением, — сказал он немного погодя, по-прежнему не выпуская моей руки. — Люди с самым большим аппетитом более других склонны считать действительность иллюзией. Для них невыносимо видеть, как надежда оборачивается горем, любовь — ненавистью, жизнь — смертью. Разум имеет право на сомнения. Трудно поверить, что на столь коротком витке — длиной в человеческую жизнь — можно свершить что-то грандиозное. Что человек может додуматься до чего-нибудь великого. И тем не менее, человек, это смертное существо, — гений воображения. Короче говоря, Хендерсон, не сомневайтесь во мне — друге Итело, вашем друге!

— Хорошо, ваше королевское величество. Я вас не совсем понимаю, но обещаю не спешить с выводами. Если на то пошло, мало кто в такой степени, как я, имел дело с реальной жизнью во всех её проявлениях. И хранил ей верность. Грун ту молани.

— Воистину так. Я целиком и полностью разделяю такое отношение. Грун ту молани. Любовь к жизни. Но в какой форме? Мистер Хендерсон, вы кажетесь мне человеком с широкими взглядами и богатым воображением, но вам постоянно чего-то не хватает.

— Вот именно, — подтвердил я. — Мой внутренний голос то и дело твердит: «Я хочу, я хочу, я хочу!» Бывают периоды, когда он звучит во мне постоянно, не давая ни минуты покоя.

Он был явно поражён.

— И что, вы его слышите?

— Абсолютно явственно.

— Что же это может быть? Я ещё не сталкивался с таким феноменом. Но он говорит, чего хочет?

— Нет. Мне ни разу не удалось заставить его назвать вещи своими именами.

— Как это необычно! И, должно быть, как мучительно! Но, мне кажется, он будет упорствовать, пока вы не ответите. Голод слишком силён. Мне приходит на ум сравнение с длительным тюремным заключением. Но в чем все— таки состоит неутолённая потребность? Скажите хотя бы — он хочет жить или умереть?

— Нет, ваше величество, я так и не понял, чего он хочет. Должен признаться, время от времени я начинал сыпать угрозами покончить с собой, но это не помогало. Вероятно, ему нужно что-то другое.

— Теперь я не удивляюсь, Хендерсон, что вы смогли поднять Мумму. Вами двигало неутолённое желание.

— Вы это поняли, ваше королевское величество? Поняли, да? Вы не представляете, как я счастлив! И к чему все эти разговоры об иллюзиях? Очевидно, в нас сидит что-то очень реальное, цепкое, и мы можем не бояться никаких иллюзий.

Он подвёл черту:

— Оказывается, мистер Хендерсон, мы с вами очень хорошо понимаем друг друга.

— Спасибо, король! Наконец-то мы к чему-то пришли!

— Не спешите благодарить. Пока что мне, как и прежде, нужно ваше абсолютное доверие. И ещё. Знайте — если я покинул мир и вернулся к варири, то не затем, чтобы отрекаться.




ГЛАВА 17


Король сказал, что рад моему появлению из-за возможности поговорить, и это было правдой. Мы вели долгие, долгие разговоры, и я не стану притворяться, будто всегда понимал его. Могу лишь сказать, что я всеми силами воздерживался от поспешных суждений. Просто слушал и держал ухо востро, памятуя о его предупреждении, что истина может облечься в самую неожиданную форму, к которой я могу быть неподготовлен.

Попробую вкратце изложить суть его взглядов на мир. Ему была свойственна убеждённость в существовании тесной взаимосвязи между внутренним и внешним, особенно в том, что касалось людей. Он был весьма начитан и мог этак небрежно уронить: «„Психология“ Джеймса — увлекательнейшее чтение»! Его захватила идея преобразования человеческого материала путём неустанной работы — идя от оболочки к сердцевине или от сердцевины к оболочке. Плоть воздействует на сознание, сознание воздействует на плоть, та вновь воздействует на сознание, и так далее.

Своей убеждённостью он был похож на Лили. Оба были фанатичными приверженцами каких-нибудь идей и выдвигали любопытные гипотезы. Король тоже любил поговорить о своём отце. Тот, по его мнению, был настоящий лев — если не считать отсутствия бороды и гривы. Из скромности Дахфу умалчивал о своём собственном сходстве со львами, но я-то видел! Видел, как он вихрем носился по арене и ловил черепа на длинных лентах. Видел его прыгающим в камере с львицей. Он шёл от элементарного наблюдения, которое многие делали и до него: люди гор похожи на горы, люди равнин — на равнины, люди, живущие у воды, уподобляются воде, а разводящие скот («Да, да, друг мой, я говорю об арневи») — домашним животным. «Нечто подобное можно найти у Монтескьё», — разглагольствовал король и приводил бесчисленные примеры. Сколько раз он наблюдал, как у любителей лошадей отрастали чёлка и «лошадиные» зубы, а смех начинал напоминать ржание. Люди и их собаки становятся похожими друг на друга, а супруги — и подавно. От волнения я подался вперёд.

— А как насчёт свиней?

Король ответил уклончиво:

— Природа — великий имитатор. А человек, как венец природы, — мастер адаптации. Он — художник с изощреннейшим воображением. И он же — главное произведение своего искусства. Преображая свою плоть, он трансформирует душу. Какое чудо! Какой триумф! И в то же время — какая катастрофа! Сколько слез пролито!

— Действительно, ваше величество, если это так, то это очень грустно.

— Обломками кораблекрушения битком набиты гробы и могилы. Прах поглощает прах. Но животворный поток все ещё течёт; существует эволюция. Вот о чем нужно думать.

С его точки зрения, мало сказать, что отдельные болезни тела начинаются в мозгу, — они ВСЕ проистекают оттуда.

— Не хочу снижать пафос нашего разговора, но даже прыщ на носу дамы — следствие какого-то завихрения в её душе. Более того, сама форма носа, хотя и является отчасти наследственной чертой, в значительной мере выражает её представления о мире.

Голова моя стала лёгкой, как плетёная корзинка.

— Прыщ, говорите?

— Да, прыщ. Он — свидетельство рвущихся наружу желаний. При этом нельзя никого осуждать. Мы далеко не в полной мере — хозяева положения. Главное, что я хочу сказать, — все идёт изнутри. Болезнь — язык души. Если позволите, приведу метафору из жизни цветов. Роза говорит о любви, лилия — о чистоте и невинности. Так же и части тела. Определённая форма щёк свидетельствует о надежде, ног — о почтении, рук — о справедливости. Должен, однако, заметить, что душа — великий полиглот. Одни и те же симптомы могут быть свойственны разным болезням. К примеру, страх способен принимать ту же форму, что и надежда.

— Признаться, — сказал я во время одной из бесед, — ваши взгляды задевают меня за живое. Разве я виноват в том, какая у меня внешность? Вообще-то я и сам немало размышлял о своём физическом облике. В этом смысле я для себя — загадка.

— Действительно, — ответствовал король, — я никогда не видел такого носа. С точки зрения теории превращений ваш нос — находка.

— Право, король, ничего более неприятного вы не могли сообщить — разве что уведомить меня о кончине близкого родственника. Разве я несу ответственность за форму моего носа? Будь я ивой, вы бы не сказали ничего подобного.

В ответ Дахфу засыпал меня рассуждениями о мозжечке, вегетативной функции и прочих малопонятных вещах. Мало того — он завалил меня книгами. В то же время он по-прежнему очень серьёзно относился к моей должности короля дождя и резко одёргивал меня, если я позволял себе шутить по этому поводу.

Необходимость просматривать горы специальной литературы вызвала во мне большое внутреннее сопротивление. Во-первых, я боялся разочароваться в короле. Стоило переться в самое сердце Африки, поднимать Мумму и терпеть издевательства, связанные со вступлением в должность короля дождя, чтобы убедиться в том, что Дахфу — всего лишь маньяк или просто экзальтированная натура.

Кроме того, мне присуще особо эмоциональное отношение к книгам. Какая— нибудь одна фраза способна вызвать у меня в мозгу извержение вулкана. Я начинаю думать сразу о многих вещах. Лили говорит, что я обладаю повышенной умственной энергией, а Фрэнсис — что, наоборот, она у меня напрочь отсутствует.

Я полагал, что вся эта литература, которой меня завалил Дахфу, имеет отношение ко львам, но о львах там не было сказано ни слова. Одна медицина. Я попытался было осилить первую главу книги какого-то Шеминского, так как первый абзац показался мне лёгким. Однако дальше пошло гораздо хуже. Во всяком случае, я думал так до тех пор, пока не наткнулся на «аллохирию Оберштейнера». Эта «аллохирия» меня доконала. Какого черта? Если я признался, что всегда мечтал стать врачом, это ещё не повод забивать мне голову абракадаброй.

Тем не менее, я все же не бросил читать. БОльшая (ударение на «о» — В. Н.) часть книг была посвящена взаимозависимости тела и мозга и внушению. Например, человека с нормальной конечностью можно убедить в том, что у него — слоновья нога. И тому подобное.

* * *


Однажды, когда я, отдыхая от Шеминского, отводил душу за пасьянсом, в мою комнату на первом этаже вошёл дядя короля, Хорко, в сопровождении Бунама, за которым тенью следовал его помощник — чёрный кожаный человек. Выстроившись у порога, они пропустили внутрь пожилую женщину, по всем признакам вдову. Она-то и была главной посетительницей. У неё было круглое асимметричное лицо, курносый нос и крупные, словно вывернутые наизнанку, губы. Несмотря на беззубый рот, по этим губам и красноватому оттенку глаз я сразу признал в ней родственницу Дахфу. «Должно быть, это его матушка».

— Ясра, — представил её Хорко. — Королева. Мама Дахфу.

— Мадам, вы оказали мне большую честь, — галантно проговорил я.

Она взяла мою руку и возложила себе на голову — разумеется, обритую наголо. Все замужние женщины варири ходили с обритыми головами.

Из вежливости я снял тропический шлем и тоже положил себе на голову её руку.

— Леди, Хендерсон к вашим услугам. Переведи, Ромилайу. И ещё — скажи ей, что у неё прекрасный сын. Мы с королём большие друзья. Я горжусь таким знакомством.

Мысленно я говорил себе: «Дамочка попала в плохую компанию. Ведь это обязанность Бунама — устранять пошатнувшегося монарха. Так сказал Дахфу. Бунам отправил на тот свет его отца. А королева, как ни в чем не бывало, наносит вместе с ним светские визиты».

Должно быть, мать Дахфу прочла мои мысли, потому что на её лице появилось выражение грусти и тревоги. Бунам пялился на меня, очевидно, надеясь когда-нибудь со мной разделаться; Хорко был мрачен. Цель их визита была двоякой: разведать насчёт львицы и употребить все моё влияние на короля, чтобы он от неё избавился. Из-за Атти короля ждали большие неприятности.

Хорко заговорил, мешая английские, французские и португальские слова — должно быть, на этих языках говорили в Ламу, когда он ждал там короля. Он сказал несколько слов об этом современном городе с разноязычным говором, автомобилями, кафе и музыкой. «Tres distingue, tres chic»,[17 - «Изысканно, шикарно» (фр.). (В слове tres — надстрочный знак над «e». В.Н.).] — так и сыпалось у него изо рта. Когда я ответил ему по-французски, он значительно оживился. Чувствовалось, что он влюблён в этот город. Это был его Париж. Там он снял себе дом, завёл слуг и девочек и проводил целые дни в кафе, одетый в лёгкий полосатый пиджак — может быть, даже с бутоньеркой. И при этом осуждал племянника, который умотал Бог знает куда на добрых восемь или девять лет.

— Уехал школа Ламу, — рассказывал Хорко. — Плохо, плохо. Он далеко, мы далеко. Папа Гмило умирать. Мы искать Дахфу. Один год.

Заметил, что меня коробит его раздражённый тон, Хорко переменил тему:

— Вы — друг Дахфу?

— Черт меня побери, если это не так!

— О, я тоже. Новый король. Новые цели. Не пыль в глаза. Однако опасно.

— Не понимаю, к чему вы клоните.

Королева-мать неожиданно запричитала:

— Саси ай. Ай саси. Сунго.

Для убедительности она принялась целовать мне костяшки пальцев — все равно что Мталба накануне инцидента с лягушками.

— Не надо, леди! Ромилайу, скажи ей, чтобы немедленно прекратила. Что ей нужно? Эти ребята явно оказывают на неё давление.

— Спасите её сына, сэр.

— От чего спасти?

— Она плохая львица, сэр. Колдунья. Очень, очень плохая львица.

— Запугали старушку, чёртов пономарь. Навозный жук. Мало ему возни с трупами! А посмотрите на эту летучую мышь, его кожаного дружка! Мог бы играть в «Привидении оперы». Душегуб поганый! Передай им моё мнение: Дахфу — умнейший, благороднейший человек! Пусть старая леди знает.

Но, сколько бы я ни расхваливал короля, эти трое упорно возвращались к одной и той же теме — теме львов. Они пришли меня просветить. Все львы, за исключением одного, служат воплощением душ злых колдунов. Король поймал Атти и поселил во дворце вместо своего покойного отца Гмило, который все ещё бродит на воле. Они принимают это очень близко к сердцу и пришли предупредить меня, что Дахфу вовлекает меня в чёрную магию.

— Ну что вы, — со вздохом произнёс я. — Какой из меня маг?

Тем не менее, они довели до моего сведения: дело пахнет керосином. Народ волнуется. Львица приносит беду. У нескольких женщин, бывших в прошлой жизни её врагами, случился выкидыш. Она же вызвала засуху, от которой я спас народ варири, подняв Мумму. Поэтому я пользуюсь большим авторитетом. (У меня порозовели щеки). Но мне не следовало спускаться в подземелье. Пока Дахфу не поймал Гмило, он — ненастоящий король. Бедному бывшему королю приходится влачить свои дни в буше, в плохой компании. Львица хочет соблазнить Дахфу, чтобы он не смог выполнять свои прямые обязанности. И она же не даёт Гмило приблизиться к городу.

Я пытался втолковать им, что существует иная точка зрения на львов. Нельзя считать их всех, кроме одного, исчадиями ада. Я обратился непосредственно к Бунаму, так как, судя по всему, именно он возглавлял антильвиную коалицию:

— Вам следует поддержать короля. Он — исключительный человек и делает исключительные вещи. Иногда великие выходят за рамки общепринятого. Например, Цезарь. Или Наполеон. Или зулус Чака. Король Дахфу увлекается наукой. И, хотя я не специалист, мне кажется, он объемлет мыслью человечество в целом. То самое человечество, которое устало от самого себя и нуждается во внутривенной инъекции, дабы избавиться от рудиментов звериной натуры. Вам бы следовало радоваться, что он — не Чака и не посылает вас в нокаут.

Когда Ромилайу кончил переводить, Бунам зловеще сверкнул глазами и щёлкнул пальцами, давая знак своему помощнику. Тот вытащил из складок одежды то, что я спервоначала принял за увядший баклажан. Помощник, держа за стебель, поднёс его к моему лицу. На меня смотрели два сухих мёртвых глаза, а в бездыханном рту сверкали зубы. Это было чёрное, сухое, злобно скалящееся чучело головы то ли ребёнка, то ли карлика, повешенного за шею. Мертвец что-то говорил мне невразумительным шёпотом.

Оказалось, что это голова одной из женщин — ведьм, имевших сношения со львами. Она отравляла и насылала проклятия на людей. Помощник Бунама разоблачил её. Её пытали и удушили. Но она возродилась в облике Атти.

— Откуда такая уверенность? — пробормотал я, не отводя глаз от скукоженной головы с застывшим выражением безысходности. Она силилась что— то сказать мне — как осьминог за стеклом аквариума в Баньоле. И так же, как тогда, у меня мелькнула мысль: «Это уже конец».




ГЛАВА 18


В тот вечер Ромилайу молился особенно горячо. Он сильно выпячивал губы; мышцы тяжёлыми буграми так и ходили под чёрной кожей.

— Правильно, Ромилайу, — молвил я, — молись. Молись так, как никогда в жизни. Вложи в молитву всю душу без остатка.

Мне показалось, что он недостаточно старается, и я поверг его в изумление тем, что сполз с кровати и присоединился к нему. Если хотите знать, это был не первый раз за последние годы, когда я обращался к Богу. Ромилайу взглянул на меня из-под падающей на низкий лоб копны курчавых волос, из-за чего он был похож на пуделя, а потом глубоко вздохнул, и по всему его телу пробежала судорога — вот только не знаю, от радости ли, что во мне обнаружилась искра веры, или от моего уродства.

Тот череп и вид несчастной королевы Ясры произвели на меня глубочайшее впечатление, так что я забормотал:

— Эй, там!.. Кто-нибудь!.. Помоги мне исполнить волю Твою! Ты, кто дал мне сбежать от свиней, — не допусти, чтобы меня растерзал лев! Прости мне все заскоки и преступления и позволь вернуться к Лили и детям!

Я был в полном смятении чувств, ибо ясно увидел себя меж двух огней. С одной стороны — король, а с другой — фракция Бунама. Дахфу с головой ушёл в наш эксперимент. Он считал, что человеку даже в зрелом возрасте не поздно измениться. В качестве примера он выбрал меня и был абсолютно уверен в моей способности перенять от настоящего льва львиные качества.

После визита Хорко, Бунама и Ясры я попросил об аудиенции и был принят королём в его личном павильоне. Это был своего рода садик с четырьмя карликовыми апельсиновыми деревьями по углам. Цветущие виноградные лозы оплели дворец, словно бугенвиллии. Там-то я и нашёл короля сидящим под раскрытым зонтиком. На нем была здоровенная шляпа из лилового бархата с нашитыми человеческими зубами. Жены отирали ему лицо разноцветными шёлковыми лоскутками, раскуривали для него трубку и подавали прохладительные напитки. При каждом глотке они закрывали его от посторонних взоров, ибо пить на людях было не принято. Под одним из апельсиновых деревьев старик играл на каком-то струнном инструменте. Очень длинный — ненамного короче виолончели — и закруглённый снизу инструмент стоял на чем— то вроде пенька; музыкант водил по нему смычком с конским волосом. Человек этот был, что называется, кожа да кости, сморщенный, с ногами, согнутыми в коленях, и лоснящимся лысым черепом. Немногие оставшиеся седые волосы развевались на ветру тонкой паутинкой.

— А, Хендерсон-Сунго, хорошо, что вы пришли. Будем развлекаться.

— Ваше величество, нам нужно поговорить, — сказал я, отирая лицо.

— Само собой — но сперва потанцуем. Моим дамам хочется развлекаться.

«Дамам!» — подумал я и повёл глазами по сторонам, окидывая взглядом обнажённых женщин. Среди них были довольно красивые — высокого роста, с жирафьей грацией и декоративными шрамами на лицах. Стройность их бёдер и грудей не нуждалась в одежде. У них были бархатные глаза и тонкие, трепещущие ноздри; они распространяли сладковатый запах мускуса. Некоторые носили длинные, почти достающие до пола, бусы из золочёных скорлупок грецкого ореха. Другие украшали себя кораллами и перьями. Танцовщицы надели разноцветные шарфы, развевавшиеся у них вокруг плеч.

— Дело не терпит отлагательств.

— Я так и подумал, Хендерсон-Сунго. И все же давайте сперва полюбуемся танцем. Не правда ли, Мупи восхитительна?

— О да — и смотрит на вас таким обожанием! Однако, ваше величество…

— Какое упрямство! Ну ладно. Если это действительно так срочно, идёмте туда, где можно спокойно поговорить.

Увидев, что король встал, женщины заволновались. Послышались тревожные возгласы, среди которых я разобрал слово «леба» — так варири называли львов. Жены предупреждали короля об опасности со стороны Атти и дулись на него за уход. Смеясь, он помахал им на прощанье рукой и что-то сказал — должно быть, что любит их всех.

Женщины беспокоились не зря: король действительно повёл меня не в свои апартаменты, а в камеру. Поняв, куда мы идём, я взмолился:

— Поговорим лучше здесь. Это займёт не более минуты.

— Извините, Хендерсон-Сунго, но мы должны пойти к Атти.

— Нет, это вы меня извините, король, но вы тоже очень упрямы. А между тем, вам грозит большая опасность!

— А, дьявол! Да знаю я, знаю, что у них на уме.

— Эти люди приходили ко мне — показать голову Атти в прошлой жизни.

Король остановился. Тату как раз отперла дверь и стояла, держась за засов, ожидая, когда мы войдём в подземелье.

— Старый, испытанный метод устрашения. Как-нибудь переживём. Иногда приходится идти на риск. Что же, они вам здорово докучают? Это оттого, что я не скрываю свою симпатию.

Он обнял меня за плечи. Растроганный, я еле удержался на ногах.

— Ладно, ваше величество. Ради вас я готов на все. Жизнь меня изрядно помотала, но вообще-то я её не боюсь. Я — солдат, все мои предки были солдатами. Они защищали крестьян, отправлялись в крестовые походы и сражались с магометанами. С одним моим предком по материнской линии случился такой эпизод. Перед тем, как пойти в атаку, генерал Улисс Грант спросил: «Билли Уотерс здесь?» — «Есть, сэр». — «Можете начинать». Так что, клянусь адом, в моих жилах — кровь, а не водица! Но, ваше величество, эта история со львом разрывает мне сердце. А что будет с вашей матушкой?

— К чертям мою матушку! — огрызнулся он. — Вы что, думаете — мир — яйцо и мы явились на свет, чтобы сидеть на одном месте в надежде что-нибудь высидеть? Я вам толкую о величайшем открытии, а вы мне — о материнских чувствах! Мою мать запугивают, вот и все. Давайте-ка лучше переступим через порог, и пусть Тату запрет за нами дверь. Идёмте, идёмте!

Увидев, что я словно прирос к месту, он повысил голос:

— Что я сказал?!

Я нехотя последовал за ним.

Когда я догнал короля, он спросил:

— Что за мрачное выражение лица?

— Оно отражает мои чувства. Король, я нутром чую беду.

— Естественно! Нам и в самом деле угрожает опасность. Но скоро я поймаю Гмило, и она исчезнет. Тогда-то уж никто не посмеет мне перечить! Сейчас ведутся интенсивные поиски Гмило. Судя по донесениям, он уже недалеко. Уверяю вас, ждать осталось недолго.

Я горячо выразил свою надежду на то, что так оно и будет. Тогда эти душители, Бунам и его помощник, перестанут преследовать королеву-мать. При этом новом упоминании о матери Дахфу рассердился и впервые за все время обругал меня. Потрясённый, я последовал за ним вниз по лестнице.

Вот так, мистер Хендерсон, сказал я себе. Вы не знаете, что такое настоящая любовь, если полагаете, что её предмет можно выбрать по своему вкусу. Человек просто любит — и все. Это — стихия. Неодолимое влечение. Вот и Дахфу с первого взгляда влюбился в львицу…

Увлечённый мысленным диалогом с собой, я споткнулся и загрохотал по лестнице вниз — к счастью, осталась всего пара ступенек. Мы приблизились к камере. На меня вновь накатила удушливая волна страха — сильнее прежнего. Заслышав наши шаги, львица зарычала. Дахфу заглянул внутрь сквозь зарешеченное окошко.

— Все в порядке. Можно войти.

— Как, прямо сейчас? Мне кажется, она возбуждена. Давайте, я подожду здесь, пока вы будете проверять, что да как.

— Нет, вы пойдёте со мной. Неужели вы ещё не уяснили, что я делаю это для вашего же блага? Вашей жизни ничто не угрожает: львица совсем ручная.

— Для вас — да, но ко мне она ещё не привыкла. Я, как и всякий другой, не хочу упускать свой шанс. Но что поделаешь — я боюсь.

Король ответил не сразу, и эта пауза показала, как сильно я упал в его мнении. Ничто не могло бы причинить мне большего горя.

— Вот как, — промолвил он наконец. — Помнится, рассуждая об ударах судьбы, вы жаловались на недостаток смельчаков. — И, вздохнув, продолжил: — Миром правит страх. Его преобразующая сила уступает только силе самой природы.

— Разве к вам это не относится?

Он наклоном головы выразил своё согласие.

— Относится, как и ко всякому другому. Просто страх не виден, как радиация. Все люди испытывают страх, только в разной степени.

— Думаете, от этого существует средство?

— Уверен, что существует! Иначе ни одна смелая фантазия не претворилась бы в жизнь. Ладно, не буду заставлять вас входить со мной в камеру и делать то же, что я. То, что делал мой отец Гмило. А до него — мой дед Суффо. Не буду. Раз это для вас совершенно неприемлемо, мы можем проститься и пойти по жизни разными дорогами.

— Подождите, король! Минуточку!

Я досмерти испугался. Для меня не было ничего страшнее разрыва с ним. Я чуть не захлебнулся слезами.

— Вы не можете вот так взять и отшвырнуть меня в сторону. Вам известны мои чувства.

Он был непреклонен. Да, между нами много общего. Да, он питает ко мне чувство истинной дружбы и благодарности за то, что я поднял Мумму. Но разойтись будет лучше всего. Пока я не вникну в эту львиную проблему, ни о каком развитии отношений не может быть и речи.

— Минуточку, король, — повторил я. — Я считаю вас своим самым близким другом и, кажется, готов поверить всему, что вы говорите.

— Спасибо, Сунго. Вы мне тоже очень близки, но я хочу, чтобы наша дружба развивалась. С вами должна произойти некая метаморфоза, а это возможно лишь благодаря общению со львом.

Я видел: перспектива нашего разрыва была для него почти так же страшна, как и для меня. Почти. Ибо кто может сравниться со мной умением страдать?

— Вы спрашиваете: что такого может сделать для вас львица? — рассуждал король, осторожно вводя меня в камеру. — Очень многое. Прежде всего, от неё не отлынить. А ведь вы — большой любитель отлынивать. Рядом с ней вы всегда будете остро чувствовать настоящий момент. Она отшлифует вашу совесть до блеска. Во-вторых, львы — гении переживания. Как полно они умеют переживать! Не спеша, смакуя. Поэт сказал: «Тигр гнева мудрее кобылы наставления». Да вы только посмотрите на Атти. Полюбуйтесь ею! Как она выступает! Как прохаживается взад-вперёд! Как лежит, смотрит, отдыхает, дышит! Как глубоко она дышит! Свободные сокращения межрёберных мышц и отменная гибкость диафрагмы обеспечивают взаимодействие всех частей тела. Отсюда — алмазный блеск коричневых глаз. Теперь перейдём к более тонким вещам. Как она рассыпает намёки, как источает ласки! Я, разумеется, не жду, что вы сразу все заметите. Она ещё многому вас научит!

— Неужели вы вправду думаете, что она способна меня изменить?

— Вот именно — изменить. Абсолютно! Вы сбежали оттуда, где бездарно влачили свои дни. Не захотели медленно погибать. И бросились в большой мир на поиски последнего, единственного шанса изменить себя. Откуда я это знаю? Да ведь вы очень многое сказали о себе. Вы на редкость откровенны, поэтому перед вами невозможно устоять. У вас все задатки великого человека. Вам присуще благородство. Некоторые части нашего организма так долго спали, что кажется, совсем атрофировались. Можно ли их оживить? Вот тут-то и начинается перемена.

— Считаете, у меня есть шанс?

— В этом нет ничего невозможного, если будете следовать моим инструкциям.

Львица расхаживала перед самой дверью. Я слышал её низкое, мягкое урчание, почти мурлыканье.

Как и в прошлый раз, Дахфу взял меня за руку и повёл в камеру. Я шёл на подгибающихся ногах, чувствуя холодок внизу живота, мысленно твердя: «Господи, помоги мне! Помоги, Господи!» В темноте обозначилась львиная морда. Атти дала королю себя погладить. Но гораздо больше её интересовал я. Она стала кружить возле меня и наконец уткнулась мордой мне под мышку и замурлыкала, вибрируя всем телом, так что я почувствовал себя чем-то вроде кипящего чайника.

Дахфу прошептал:

— Вы ей нравитесь. О, как я рад! Я восхищён. Как я горд за вас обоих! Неужели вам все ещё страшно?

Я только и смог, что кивнуть.

— Когда-нибудь вы посмеётесь над своими страхами. А сейчас они вполне естественны.

— Я даже не могу свести руки вместе, чтобы заломить их.

— Что-то вроде паралича, да?

Львица пошла прочь и стала обходить камеру по периметру.

— Вам хорошо видно? — спросил король.

— Совсем ничего не видно.

— Давайте начнём с ходьбы.

— По ту сторону двери — с превеликим удовольствием.

— Опять отлыниваете, Хендерсон-Сунго! Так вы никогда не изменитесь. Вам нужно сформировать у себя новый навык.

— Ох, король, что я могу поделать? Все отверстия моего тела наглухо закрыты — спереди и сзади. Ещё минута — и я взорвусь. У меня пересохло во рту; я чувствую тяжесть и ломоту в затылке. Вот-вот потеряю сознание.

Он посмотрел на меня с острым любопытством, словно оценивая эти симптомы с медицинской точки зрения.

— Ваше внутреннее сопротивление достигло предела. Попробуем снять напряжение. Я уверен, вы справитесь.

— Рад, что вы так думаете. Если, конечно, меня не разорвут на куски и я не останусь, обглоданный, здесь, в камере.

— Заявляю со всей ответственностью: такой вероятности не существует. Но смотрите, смотрите, как она выступает! Причём это — врождённая, а не благоприобретённая грация. Когда ваш страх пройдёт, его место займёт восхищение красотой. Думаю, в основе эстетического чувства часто лежит побеждённый страх. То же можно сказать о совершённой любви. Нет, вы только обратите внимание, как ритмично она движется! Давайте последуем за ней.

Он стал водить меня за львицей. Я шёл, спотыкаясь на ватных ногах; шёлковые зеленые шаровары больше не развевались, а липли к ногам, заряженные электричеством. Король безумолку говорил — это служило мне единственной поддержкой. Смысл его речи временами ускользал от меня, но вскоре я понял: он хочет, чтобы я подражал движениям львицы. Это что, метод Станиславского, подумал я? Африканский МХАТ? В 1905 году моя мать путешествовала по России. Накануне японской войны она посмотрела балет с фавориткой царя в главной роли.

— Не вижу связи, — пробормотал я непослушными губами, — с аллохирией Оберштейнера и прочей дребеденью, которую вы обрушили на мою голову.

— Связь самая непосредственная! Скоро вы все поймёте. Но для начала попробуйте с помощью льва научиться отделять естественные состояния от навязанных. Атти — лев до кончиков когтей. Естественна на все сто процентов!

Я спросил упавшим голосом:

— Если она не пытается подражать человеку, с какой стати я должен вести себя как лев? Если уж мне нужно кому-нибудь подражать, пусть это будете вы.

— Помолчите, Хендерсон-Сунго. Вы прекрасно знаете, что я сам её во многом копирую. Передача от льва к человеку вполне возможна, я убедился в этом на собственном опыте.

— Сакта! — крикнул он львице. Это значило: беги!

И она побежала рысью по кругу, за ней король, а за королём — я грешный, всеми силами стараясь не отставать. «Сакта, сакта!» — подгонял он, и львица стала набирать скорость. Сейчас она бежала вдоль противоположной стены. Вот-вот догонит меня с тыла! Я завопил:

— Король! Король! Позвольте мне бежать впереди вас! Ради Христа!

— Прыгайте вверх! — ответил он, но я, пыхтя, как паровоз, все пытался обойти его. Мысленно я уже видел огромные капли крови, которые выступят у меня на коже после того, как львица вонзит в неё когти. Я был убеждён, что она воспринимает меня, бегущего, как дичь и вот-вот вцепится. Или ударит лапищей по голове. Это бы лучше. Один удар — и ты проваливаешься в бездну. Как в ночь. Ночь без звёзд. Абсолютное ничто.

Я так и не смог обогнать короля и, притворившись, будто споткнулся, с диким воплем грохнулся на пол. Увидев меня распростёршимся на пузе, король крикнул львице: «Тана! Тана!» — и она отскочила в сторону, замерла и наконец прогулочным шагом направилась к деревянной платформе. Там она села на задние лапы. Потом вытянула одну лапу вперёд и стала облизывать, как кошка. Король опустился на корточки.

— Вы ушиблись, мистер Хендерсон?

И, не дожидаясь ответа, пустился в объяснения:

— Я хотел помочь вам расслабиться, Сунго, вы слишком зажаты. Ваше сознание имеет чётко выраженную тенденцию к самоизоляции. Поэтому в следующий раз…

— Какой ещё следующий раз? Чего ещё вы от меня хотите? Сначала мне подбрасывают труп. Потом амазонки избивают меня и швыряют в грязный пруд. Ладно — это чтобы вызвать дождь. Я стерпел даже зеленые штаны Сунго. А что теперь?

Он терпеливо, с большим сочувствием ответил:

— Имейте терпение, Сунго. Все, что вы делали до сих пор, делалось для нас, варири. Не думайте, что я вам не благодарен. Но этот последний эксперимент направлен на ваше собственное благо.

— Вы все время так говорите. Не понимаю, каким образом гонка со львом поможет мне в решении моих проблем.

— Речь идёт о достоинстве. И о достойном поведении, без которого жизнь человека жалка и никчёмна. Вы сбежали из вашего родного дома в Америке, потому что были лишены возможности достойного поведения. Вы превосходно выдержали первые испытания, Хендерсон-Сунго, но нужно двигаться дальше.

— Что я должен делать?

— То же, что и я. То, что до меня делали Гмило, мой отец, и мой дедушка Суффо. Уподобьтесь льву. Вберите в себя как можно больше львиных качеств.

Если бы это был сон, от него можно было бы проснуться. Но, к сожалению, это происходило наяву. Я со вздохом сел и приготовился встать, но король удержал меня.

— Зачем подниматься, Сунго: вы как раз в подходящей позиции.

— Вы что, хотите заставить меня ползать?

— Нет, разумеется: ползают другие звери, не львы. Речь идёт об искусстве передвигаться на четвереньках. Вот так.

Он сам встал на четвереньки, и, должен признаться, это было очень похоже на льва.

— Вот видите?

— У вас прекрасно получается, ваше величество, но вы обучались этому с детства. Это была ваша идея. Что же касается меня, то я не могу.

— Ох, мистер Хендерсон, мистер Хендерсон! Что я слышу? Тот ли это человек, который мечтал вырваться из могилы одиночества и декламировал стихи о вольной мошке в лесу? Жаждал СОСТОЯТЬСЯ! Тот ли это Хендерсон, который облетел половину земного шара, повинуясь внутреннему голосу, твердившему: «Я хочу, я хочу, я хочу!»? А теперь, когда ваш друг Дахфу протягивает вам средство достижения цели, вы обессиленно падаете на землю? Разрываете наши отношения?

— Нет-нет, король, не говорите так! Ради вас я готов на все. — И я действительно встал на четвереньки.

— Так, правильно. Но почему вы так напряжены? Почувствуйте себя львом! Ощутите нерасторжимую связь с природой! Небо, солнце, обитатели буша — все они тесными узами связаны с вами. Мельчайшие мошки — ваши кузены. Небо присутствует в ваших мыслях. Листва деревьев и кустов — ваша защита, и никакой другой вам не нужно. Ночь напролёт вы будете вести нескончаемый разговор со звёздами. Вы обретёте неотчуждаемое от вас свойство сохранять равновесие. Но пока что вы напоминаете мне совсем другое животное — не знаю, какое именно.

Я не собирался его просвещать.

— Скажите, ваше величество: долго ли мне ещё находиться в этом положении?

— Думаю, во время этой первой попытки вам стоило бы усвоить хоть какое-нибудь, присущее льву свойство. Начнём с рычания.

— Вы не боитесь, что это взбудоражит львицу?

— Нет, сэр. Ну сделайте мне одолжение — давайте послушаем ваш голос. Он какой-то придушенный. Я уже говорил: у вас ярко выраженная тенденция к самоизоляции. Представьте, что вы лев — настоящий лев, готовый совершить убийство. Предупредите захватчика о ваших намерениях. Рычите, Хендерсон— Сунго. Не переставайте чувствовать себя львом. Опуститесь ниже. Угрожайте мне. Рычите! Так. У вас почти получилось, только как-то жалобно. А теперь поднимите руку, то есть лапу. Нанесите удар. Ещё! Ещё! Станьте диким зверем! Потом вы снова станете человеком, но сейчас постарайтесь добиться полного перевоплощения!

И я стал зверем. Я заполнил камеру воем, как церковный оргАн (ударение на «а» — В.Н.), — и наконец-то понял до конца смысл пророчества Даниила! Потому что у меня отросли когти, шерсть, клыки. Все, что во мне осталось человеческого, это человеческая тоска.

Наконец я почувствовал, что больше не могу, и упал навзничь. Король испугался, что я потерял сознание, и стал хлопать меня по щекам, приговаривая:

— Ну-ну, очнитесь, дорогой друг. Вы в порядке?

Я открыл глаза.

— Вполне. Как у меня получилось?

— Замечательно, брат мой Хендерсон. Поверьте, этот метод принесёт плоды. А теперь я уведу Атти, и мы поболтаем.

Он вновь выразил уверенность в том, что лев Гмило находится где-то недалеко и скоро будет пойман. Тогда он, Дахфу, отпустит львицу на свободу, и причина разногласий с Бунамом будет устранена. Потом он заговорил о тесной взаимосвязи между внутренним и внешним.

— Помните, вы говорили о «грун ту молани»? Так наши друзья арневи называют жажду жизни. Но какая может быть «грун ту молани» в обществе коров?

«Или свиней», — подумалось мне.

Нет смысла обвинять Ники Гольдштейна. Он не виноват в том, что еврей и сообщил мне о своём намерении разводить норок в Катскилле, а я в ответ ляпнул насчёт свиней. Все гораздо сложнее. Должно быть, я был обречён возиться со свиньями задолго до знакомства с Ники Гольдштейном. Две свиноматки, Эстер и Валентина, вечно таскались за мной со своими пятнистыми брюшками и жёсткой, как булавки, щетиной. «Держи их подальше от подъездной аллеи», — потребовала Фрэнсис. А я огрызнулся: «Попробуй только их тронуть? Эти животные — часть меня самого».

— Сунго, — сказал после продолжительной паузы король, — слушайте меня внимательно, я хочу поделиться с вами своим самым заветным убеждением. Само развитие нашего вида — пример того, как воображаемые образы становятся реальными. Это — не сон, не сказка. Птицы летают, гарпии летают, ангелы летают, Дедал с сыном летали. И вот, пожалуйста, — вы смогли прилететь в Африку. СамОй возможностью своего усовершенствования человек обязан воображению. Воображение, воображение и ещё раз воображение. Оно превращает ненастоящее в настоящее. Оно поддерживает, преобразует, возрождает. Я убеждён: все, что только гомо сапиенс способен вообразить, он рано или поздно осуществит на практике. Преобразит самого себя. О, Хендерсон, какое счастье, что я вас встретил! Я давно тосковал по ком-то, с кем можно было бы этим поделиться. Собрата по духу. Сам Бог послал вас!




ГЛАВА 19


Дворец окружала свалка. Там среди мусора и камней росли чахлые деревца с колючками и нездоровыми наростами. И с красными цветочками. Они находились в ведении Сунго. Мои девочки время от времени поливали их, и они с грехом пополам продолжали своё существование. На солнце цветы казались особенно глянцевитыми и тугими. Когда я возвращался из камеры со львом, с надорванными рычанием связками, гудящей головой, слезящимися глазами и подгибающимися ногами, солнце помогало мне в кратчайший срок почувствовать себя выздоравливающим. Знаете, как у некоторых проходит выздоровление? Они становятся сентиментальными: ходят и мурлычат песенки себе под нос; обыденные картины окружающего мира трогают их до глубины души; они во всем находят красоту. И вот я на глазах у всех в умилении склонялся над цветами и любовался всяким мусором. Зеленые шаровары Сунго липли к ногам, а к шее — непривычно густые и чёрные кудри, которые отросли в последнее время и из-за которых шлем плохо держался на голове. Возможно, моё обновлённое сознание уже привело к внешним переменам.

Все знали, куда я хожу, и наверняка слышали рычание. Если я, находясь наверху, слышал Атти, то и они слышали меня. На глазах у наших с королём врагов я вваливался во двор и утыкался носом в цветы. Вообще-то они не имели запаха, зато ласкали мне душу. Подходил Ромилайу, чтобы предложить свою помощь. («Ромилайу, — спрашивал я, — как тебе эти цветы? Слышишь, как они шепчутся?»). Даже теперь, когда я считался заразным из-за общения со львом, он не отрёкся от меня, не стал искать защиты на стороне. А так как я ставлю преданность превыше всего, я всячески старался дать ему понять, что считаю его свободным от всяческих обязательств.

— Ты настоящий товарищ, — сказал я ему однажды, — и заслуживаешь нечто большее, чем джип.

Полюбовавшись цветочками, я шёл в свою комнату и ложился на кровать — разбитый, грузный, с выпирающим брюхом. Откровенно говоря, я не очень-то верил в теорию короля. Там, в камере, пока я проходил через все круги ада, он праздно слонялся взад-вперёд. Иногда после моих упражнений мы ложились втроём на широкую деревянную платформу, и он говорил:

— Здесь так покойно… Я плыву. Попробуйте и вы.

Но я ещё не созрел для плавания.

После краткой передышки король начинал снова гонять меня. В конце же он был само сочувствие.

— Вам лучше, мистер Хендерсон?

— Да, лучше.

— Легче, не правда ли?

— Да, ваша честь.

— Спокойнее?

Я начинал закипать. Он не отставал.

— Что вы чувствуете?

— То же, что котелок с кипящей водой.

— Понимаю. Вы накапливаете жизненную энергию.

После этого он с сожалением задавал вопрос:

— Неужели вы все ещё боитесь Атти?

— Вот именно. Предпочёл бы прыгать с самолёта. Во время войны я просился в воздушно-десантные войска. Подумайте об этом, ваше величество. В этих штанах я запросто мог бы прыгать с высоты пятнадцать тысяч футов.

— У вас очень тонкий юмор, Сунго. Но я уверен, скоро вы поймёте, что значит быть львом. Я верю в ваши способности. Старое «я» сопротивляется, да?

— Старое «я» заявляет о себе громко, как никогда. Я почти физически чувствую, как на меня давит его груз.

— Перед началом выздоровления состояние иногда ухудшается, — пояснял король и пускался в рассказы о болезнях, с которыми он сталкивался в бытность свою студентом-медиком.

С каждым днём я все больше убеждался в том, что все знают, куда я хожу по утрам, и поэтому боятся меня. Я явился, как дракон, — может, это король призвал меня, чтобы помочь ему сразиться с Бунамом и навязать племени другую религию? Я пытался втолковать Ромилайу, что мы с Дахфу не делаем ничего предосудительного.

— Просто у короля богатая натура. Он вернулся не затем, чтобы прохлаждаться со всем этим бабьем. Взошёл на трон, чтобы хоть чуточку изменить мир к лучшему. Ведь как обычно бывает? Человек вытворяет черт-те что, но, пока у него нет своей теории, никто и слова не скажет. Так и с королём. Он меня нисколько не обижает. Я понимаю, внешне выглядит иначе, но, поверь, Ромилайу, я занимаюсь этим сугубо добровольно. Просто неважно себя чувствую. У меня лихорадка; слизистая оболочка носа и рта воспалилась — ринит, наверное. Попроси я, король наверняка дал бы мне какое-нибудь лекарство, но я не хочу докучать ему жалобами.

— Я на вас не сержусь, сэр.

— Пойми меня правильно. Человечеству нужны такие, как король, — чем дальше, тем нужнее. Перемены должны быть возможны! Если нет. значит, плохи наши дела.

— Да, сэр.

— Американцев считают непробиваемыми, но и они стремятся решать глобальные проблемы. Протестантизм белых, конституция, Гражданская война, капитализм, завоевание Запада… Все великие дела и войны произошли до меня и моих ровесников. Зато на нашу долю выпала важнейшая схватка из всех: схватка со смертью. Пора наконец разобраться с ней. И в этом я не одинок. После войны миллионы моих соотечественников устремились на поиски ответа на вопрос: как исправить настоящее и приоткрыть завесу будущего? Клянусь тебе, Ромилайу, таких, как я, пруд пруди: в Индии, Китае, Латинской Америке и других местах. Как раз перед отъездом я читал о бывшем преподавателе игры на фортепьяно из Манси, который заделался буддистским монахом в Бирме. Видишь ли, я — человек, живущий интенсивной духовной жизнью. Судьба нашего поколения — отправляться в широкий мир в поисках высшей мудрости. А ты думал, почему я здесь оказался?

— Не знаю, сэр.

— Я не могу смириться со смертью моей души. И поэтому буду поддерживать короля Дахфу, пока он не поймает своего отца Гмило. Если я с кем-то дружу, Ромилайу, то преданно, от всего сердца. Я знаю, что такое быть погребённым в себе самом. Беда только в том, что, как оказалось, я плохо поддаюсь переобучению. Король — одареннейшая натура. Хотел бы я знать его секрет.

Ромилайу спросил, о каком секрете я говорю.

— Секрет его отношения к опасности. Подумай, как много у него поводов для тревоги! А теперь посмотри, как он лежит на кушетке. У него наверху есть старинная зелёная кушетка, такая большая, что, должно быть, её туда доставили на слонах. Как он возлежит на ней, Ромилайу! А все эти дамы ему прислуживают. Однако на столе рядом с кушеткой стоит блюдо с двумя черепами: его отца и деда. Ромилайу, ты женат?

— Да, сэр. Два раза. Но сейчас иметь одна жена.

— Точь в точь как я. У меня пятеро детей, в том числе мальчишки— близнецы в возрасте четырех лет. Моя жена — очень крупная женщина.

— Я иметь шесть детей.

— Тебе за них не страшно? Африка — все ещё дикий континент, двух мнений быть не может. Я лично постоянно дрожу от страха, что малыши заблудятся в лесу. Надо бы завести собаку — огромного пса. Но вообще-то мы переедем в город. Я поступлю учиться. Ромилайу, я хочу написать письмо жене, возьмёшь его с собой в Бавентай и опустишь в ящик. Я обещал тебе премию, старик, — вот документы на джип. Передаю тебе право владения. С удовольствием взял бы тебя в Штаты, но раз ты человек семейный…

На его лице я не заметил никаких признаков радости по поводу подарка. Напротив, оно ещё больше сморщилось, а я уже достаточно хорошо изучил своего проводника.

— Эй, приятель, почему у тебя глаза на мокром месте?

— Вам грозить беда, сэр.

— Да, грозит. Видишь ли, я малый несговорчивый, так что судьбе приходится идти на крайние меры. Я — беглец, Ромилайу, только тем и спасаюсь. В чем дело, дружище, у меня что, совсем никудышный вид?

— Да, сэр.

— Все мои переживания написаны у меня на лице. Так уж я устроен. На тебя так сильно подействовала та женская голова?

— Может, они вас убивать? — предположил Ромилайу.

— Возможно. Этот Бунам — настоящий скорпион. Однако не следует забывать, что я — Сунго. Разве Мумма не служит мне ангелом-хранителем? Кроме того, с моей бычьей шеей, потребуется не менее двух человек, чтобы меня задушить. Ха-ха! Не волнуйся за меня, Ромилайу. Как только это маленькое королевское дельце будет улажено — то есть я помогу королю заарканить его папашу, — махну к тебе в Бавентай.

— Ради Бога, сэр, сделать это быстро.

Когда я упомянул о Бунаме в разговоре с королём, тот посмеялся над моими страхами.

— Как только Гмило окажется у меня в руках, я стану хозяином положения.

— Но пока что этот зверюга лютует в саванне. А вы ведёте себя так, словно уже держите его под замком.

— Львы не часто меняют места своего обитания. Гмило вот-вот попадёт в поле нашего зрения. Идите лучше, напишите письмо вашей жене.

— Я как раз собирался это сделать.

* * *


«Любовь моя, ты, конечно, волнуешься, но в глубине души знаешь, что я жив».

(Лили утверждала, что всегда знает, что со мной происходит. Мол, ей подсказывает интуиция влюблённых).

«Полет произвёл на меня неизгладимое впечатление. Наше поколение первым удостоилось чести видеть облака с обеих сторон. Первые люди устремлялись мечтой ввысь. А теперь — вниз. Значит, где-то непременно должны произойти какие-то перемены. Для меня все это было как волшебный сон.

Египет мне очень понравился. Там все ходят в традиционной белой одежде. Устье Нила сверху похоже на спутанный клубок. Долина была местами зелёная, а местами жёлтая. Из-за порогов вода пенилась, точно зельтерская. После приземления в Африке мы с Чарли поцапались, и я понял: это не совсем то, о чем я мечтал, покидая родные пенаты. Чарли так и не почувствовал себя в Африке как дома. Я читал Р.Ф.Бёртона, «Пять шагов по Восточной Африке», плюс журнал Спика; мы с Чарли расходились во взглядах по всем вопросам до единого. Поэтому наша компания распалась. Бёртон слишком возомнил о себе. По моим представлением, он был очень похож на генерала Дугласа Макартура и точно так же уверовал в свою историческую миссию. Заладил о Древнем Риме и Греции. Тогда как гениям присуща любовь ко всему земному».

(По возвращении в Англию Спик вышиб себе мозги выстрелом из пистолета.

Но я не стал доводить этот факт до сведения Лили. Под гением я подразумевал кого-нибудь вроде Платона или Эйнштейна).

«Мне подвернулся проводник по имени Ромилайу, и мы подружились, хотя поначалу он меня боялся. Я попросил показать мне ещё не тронутые цивилизацией уголки Африки. Их осталось не так уж много. Всюду, словно грибы после дождя, возникают современные правительства и просвещённая элита.

Я свёл знакомство с одним высокообразованным монархом, без пяти минут доктором медицины, и в настоящее время нахожусь у него в гостях. Но вообще— то, я в полном смысле слова свернул с проторённого пути. Временами это было ужасно, да и сейчас ещё ужасы не кончились. Несколько раз я был близок к тому, чтобы испустить дух с такой же лёгкостью, как рыба — воздушный пузырь.

Чарли — неплохой парень. Но мне не следовало принимать участие в свадебном путешествии. Я стал пятым колесом в телеге. Его жена — из тех куколок с Мэдисон-сквер, которые вырывают у себя крайние зубы, чтобы иметь модные впалые щеки».

(Но, главное, она не смогла простить мне моё поведение на свадьбе).

«Ты послала им от моего имени свадебный подарок? Если нет, это непременно нужно сделать. Купи, пожалуйста, набор столовых ножей. Я благодарен Чарли. Если бы не он, я бы отправился к эскимосам в Арктику. Этот африканский опыт поистине бесценен. Моя жизнь здесь трудна, опасна и удивительна. За двадцать дней я повзрослел на двадцать лет.

Они тут понятия не имеют о том, что такое туристы, так что я никакой не турист. Одна женщина сказала подруге: «В прошлом году мы объехали весь мир. В этом нужно будет поехать в какое-нибудь другое место». Ха-ха-ха! Здешние горы пористы, как губка. Камни имеют первозданный вид. У меня отдельная комната во дворце. Время от времени меня лихорадит. Если б не это, можно было бы сказать, что я несколько поправил своё здоровье.

Как там близнецы, Райси и Эдвард? Думаю на обратном пути заскочить в Швейцарию, повидаться с маленькой Элис. Опять же, вставить зубы в Женеве. Можешь сказать доктору Спору, что его мост сломался во время завтрака. Пришли мне запасную челюсть на адрес американского посольства в Каире. Она спрятана под сиденьем автомобиля с откидывающимся верхом.

Я в неоплатном долгу у Ромилайу за то, что он повёл меня нехоженными тропами. У нас было два привала. Человечеству следует более активно стремиться к красоте. Я познакомился с особой, которую называют женщиной Битта. С виду она — просто тучная пожилая матрона, но обладает высшей мудростью. Стоило ей на меня взглянуть, как она сразу же поняла, что я со странностями, но её это не обескуражило, и она выдала пару замечательных мыслей. Прежде всего, что мир для меня — чужой и странный, как для ребёнка. Но я не ребёнок. Это доставило мне и радость, и горе одновременно».

(«Царство небесное принадлежит тем, кто душой, как дети». А это ещё что за громадный, носатый фантом?)

«Есть странность и странность. Один род странности — дар Божий, а другой — что-то вроде наказания. Я хотел сказать старой даме, что почему-то все понимают жизнь, а я нет, — как она это объяснит? Получается, что я — взбалмошный, бездарный субъект. Как меня угораздило заблудиться? И, кто бы ни был в этом виноват, как выйти на правильную дорогу?»

(Картины раннего детства. Я стою на зеленом лугу. Солнце разгорается и растёт, от него исходит тепло, и это тепло есть любовь. Такое же тепло, та же ясность — в моем сердце. Кругом растут одуванчики. Я зарываюсь лицом в зелень, окунаюсь в желтизну одуванчиков. Я хочу слиться с этой желтизной и этой зеленью)…

«Ещё она сказала, что у меня ярко выраженная „грунту молани“. Этот туземный термин трудно перевести, но он означает, что вы устремлены к жизни, а не к смерти. Я хотел, чтобы она объяснила поподробнее. У неё были волосы как каракуль, а от живота пахло шафраном; на одном глазу катаракта. Боюсь, я её больше никогда не увижу, потому что я отколол один номер и нам с Ромилайу пришлось сматывать удочки. Если бы не моя дружба с принцем, дело приняло бы скверный оборот. Я уже было решил, что упустил последнюю возможность обсудить свой жизненный путь с действительно мудрым человеком, и пришёл в уныние. Но потом я встретил и полюбил Дахфу, правителя другого африканского народа. Он пожаловал мне титул короля дождя. Это всего лишь формальность, но она дала мне в руки ключи от города. К этой должности полагается особая униформа… Но сейчас я могу говорить об этом только в общих чертах. Я участвую в научном эксперименте короля (без пяти минут доктора медицины). Это стало для меня ежедневным испытанием.

Лили, детка, может быть, я редко говорил об этом, но у меня к тебе настоящее чувство, аж сердце сжимается. Можешь назвать это любовью. Хотя лично я считаю, что этим словом зачастую прикрывают обыкновенное надувательство.

Когда Наполеон был в изгнании на острове Св. Елены, он обожал рассуждения на моральные темы. Не слишком ли поздно? Больно он руководствовался моралью в своей настоящей жизни! Так что я не буду трепаться о любви. Пусть этим занимаются другие, с чистой совестью. Ты говорила о смерти матери, а она была живёхонька. Ты сто раз была помолвлена и вечно спешила, как будто на пожар. Ты обвела меня вокруг пальца. Это — любовь? Ну ладно. Я думал, ты мне поможешь… Здешний король — один из самых интеллигентных людей на свете. Он говорит, что мне пора переходить от состояний, которые я создаю сам, к тем, которые возникают сами по себе. Это все равно что человек перестаёт шуметь — и слышит что-нибудь прекрасное. Птиц, например. Как там вьюрки — ещё вьют гнёзда под карнизами?

Я больше не буду играть на скрипке. Похоже, так мне никогда не достичь моей цели. Отныне, Лили, все будет по-другому. Как только вернусь домой, я возьмусь за медицину. Возраст, конечно, не тот, но как-нибудь справлюсь. Ты не можешь себе представить, как мне не терпится попасть в лабораторию! Я до сих пор помню тамошние запахи. Придётся в обществе зелёных юнцов заниматься химией, зоологией, физикой, физиологией, математикой и анатомией. Это будет пыткой — особенно вскрытие трупов». (Смерть, мы опять с тобой сойдёмся лицом к лицу). «В прошлом я часто имел дело с мертвецами — без всякой пользы. Теперь же это общение послужит торжеству жизни. Запиши меня в Медицинский центр под именем Лео Хендерсона. Приеду — объясню, почему я выбрал это имя. Тебе интересно? Девочка моя, как супруга врача, ты должна чаще принимать ванну и стирать бельё. Тебе придётся привыкать к ночным вызовам и прерванному сну. Я ещё не решил, где буду практиковаться, Если дома, боюсь, перепугаю соседей. Поэтому я подумываю о какой-нибудь миссии, по примеру Уилфреда Гренфелла или Альберта Швейцера. Китай исключается. Они там ещё схватят нас и устроят промывание мозгов. Ха-ха-ха! Пожалуй, следует ориентироваться на Индию. Мне не терпится добраться до больных. Особа врачевателя священна.

Если в Медицинском центре откажут, обратись к Джонсу Хопкинсу, а дальше — в любое заведение из телефонной книги. Вот ещё одна причина, почему я собираюсь завернуть в Швейцарию: хочу познакомиться с передовыми медицинским школами.

Так что, дорогая, поторопись с письмами. И ещё — продай свиней. И Кеннета — борова тамвортской породы, — и Дилли, и Минни… Сплавь их всех.

Занятные мы существа! Мы никогда вблизи не видели звёзд, и тем не менее испытываем к ним нежные чувства. А ведь на самом деле звезды — не крохотные огоньки, а гигантские огненные глыбы.

Я здесь практически не пью, разве что хлебнул несколько глотков, чтобы написать тебе письмо. За ланчем подают местное пиво — так называемое помбо. Оно довольно вкусное. Местные пивовары заставляют бродить ананасный сок. У туземцев живописный вид. Они украшают себя лентами, шарфами, кольцами, браслетами, перьями, бусами, ракушками и золочёными грецкими орехами. Некоторые женщины из гарема двигаются с жирафьей грацией. Король исключительно умен и независим. Он считает, что каждый должен создать подходящий образ себя самого»…

Кажется, дальше я попытался развить некоторые идеи Дахфу, но точно не помню, так как Ромилайу потерял последние несколько страниц — возможно, и к лучшему, потому что я, пока писал письмо, изрядно нагрузился. Возможно — но у меня нет полной уверенности, — я упомянул о внутреннем голосе, который твердит: «Я хочу, хочу, хочу!» «Я»? Ему следовало бы сказать: «ОНА хочет», «ОН хочет», «ОНИ хотят»… Только любовь к другим делает реальность реальностью. И наоборот.




ГЛАВА 20


Утром мы с Ромилайу простились, и он с письмом отправился в путь, а меня посетило нехорошее предчувствие. Когда мой проводник обернулся от ворот и я увидел его сморщенную физиономию под шапкой курчавых волос, у меня сжалось сердце. Мне показалось, будто он ждёт, что взбалмошный хозяин позовёт его обратно. Но я молча стоял в своих зелёных штанах и в похожем на черепаховый панцирь шлеме, с таким видом, словно отстал от своей армии зуавов. Ворота закрылись, и на меня нахлынула дикая тоска. Но Тамбе с Бебу удалось меня отвлечь. Как обычно, они распростёрлись передо мной на полу в знак приветствия, и каждая поставила мою ногу себе на голову. Потом Тамба, лёжа ничком, предоставила свою спину в распоряжение Бебу: меня, как каждое утро, пытались соблазнить традиционным африканским массажем — йокси. Возможно, в один прекрасный день я сдамся на уговоры, но в то утро мне было слишком тяжело, чтобы начинать.

Воздух быстро прогревался, но ночной холод все ещё жалил меня сквозь тонкую зеленую материю. Гора Гуммат отливала желтизной. Тяжёлые белые облака воротником опускались на вершину и склоны горы. Я сидел в своей комнате, готовясь к очередной встрече с Атти. В мыслях я уговаривал себя: нельзя жить прошлым, это меня погубит. Покойники — моё проклятие, это они выгнали меня из дома. Свиньи служили своего рода протестом: таким образом я выразил своё отношение к жизни — как к свинье. Нужно подумать, как жить дальше. Прежде всего — отучить Лили от шантажа и вывести любовь на верную дорогу. Потому что, если по большому счёту, нам с Лили капитально повезло. Однако при чем тут лев? Каким образом хищник может помочь мне в окончательном анализе — пусть даже на нем благословение Божие? Все мы рождаемся на свет с благословением Божиим, но оно испаряется вместе с детством. А потом приходится лезть вон из кожи, чтобы осуществить «проект номер два» — вернуть его обратно. К сожалению, я не мог поделиться этими мыслями с королём: он слишком зациклился на львах. Я ещё не встречал столь самозабвенного увлечения. И слишком любил его, чтобы отказаться участвовать в эксперименте. В каком-то смысле Дахфу был могуч, как лев, но откуда видно, что это — влияние львов? Скорее Ламарка. У нас в колледже над Ламарком потешались до колик в животе. Один преподаватель назвал его взгляды «буржуазной идеей автономии человеческого сознания». Все мы были отпрысками богатых семей, и тем не менее хохотали до упаду. Вот она, думал я, охваченный тоской по Ромилайу, — расплата за дурацкие, необдуманные поступки. Если я пытался застрелить кота, взрывал лягушек и, не представляя себе последствий, поднимал Мумму, почему бы теперь не встать на четвереньки и не имитировать львиное рычание? Конечно, вместо всего этого я мог бы изучать «грун ту молани» под руководством Виллатале. Но я никогда не пожалею о своих отношениях с Дахфу. Я пошёл бы и не на такие жертвы, чтобы сохранить его дружбу.

Так я сидел в своей комнате и размышлял, когда вошла Тату в итальянской пилотке. Я решил, что она собирается, как обычно, проводить меня в камеру со львицей, и с трудом поднялся. Но она где словами, где жестами дала понять, чтобы я оставался на месте и ждал короля. Он вот-вот придёт.

— А в чем, собственно, дело?

Но никто не мог ничего объяснить. Так что я решил пока привести себя в порядок. Вынужденное лазанье на карачках не слишком располагало к соблюдению правил личной гигиены; я отрастил бороду. Тем не менее, сходил к цистерне с водой, умыл лицо, вымыл шею и уши и сел на крыльце сушиться на солнышке.

Снова пришла Тату и повела меня во внутренний двор, где, качаясь в гамаке под большим шёлковым зонтом, ждал король. Он держал в руке бархатную шляпу и рассеянно поигрывал ею, а при моем появлении нахлобучил её на вздёрнутые кверху колени и раздвинул в улыбке мясистые губы.

— Полагаю, вы уже догадались, какой сегодня день?

— Ну…

— Да-да, тот самый. День льва.

— Вот как?

— Молодой лев съел приманку. Судя по описанию, это Гмило.

— Здорово! — откликнулся я. — Наконец-то вы сможете воссоединиться с дорогим родственником! Могу только позавидовать.

— А что, Хендерсон, — сказал король потирая руки, — вы верите в бессмертие души?

— На свете немало душ, которые ни за что не захотели бы повторить свой земной путь.

— Правда? А для меня, Хендерсон, дорогой друг, это — величайшее событие.

— Жалко, что я раньше не знал, а то не отправил бы Ромилайу в Бавентай с письмом для моей жены. Нельзя ли послать гонца, перехватить его?

Король не ответил на мой вопрос. Что ему, в его звёздный день, до какого-то Ромилайу?

— Вы отправитесь со мной в «гопо», — заявил он, и я, даже не зная, о чем речь, тотчас согласился.

Принесли мои собственные зонт и гамак.

— Мы что, отправляемся на захват льва на носилках?

— Только до буша. Дальше пойдём пешком.

Я с трудом забрался в гамак Сунго. Походило на то, что мы собираемся брать льва голыми руками. Того самого льва, который только что сожрал старого быка и теперь преспокойно дрыхнул в зарослях.

Вокруг нас суетились бритоголовые женщины. Они заметно нервничали. Собралась толпа зевак — все было почти так же, как в День дождя: барабаны, горнисты, размалёванные тела, украшения из ракушек и перьев. Горны были длиной не меньше фута и вместе с трещотками производили страшный шум. У амазонок, когда они поднимали мои носилки, тряслись руки. Среди зрителей я увидел Хорко и Бунама. Мне показалось, что дядя короля ждёт от меня каких— то слов и что Бунам специально пришёл, чтобы о чем-то предупредить меня. Я хотел попросить обратно мой «магнум» с оптическим прицелом, но не нашёл нужных слов. Гамак под моей тяжестью сильно прогнулся и почти волочился по земле.

Толпа была возбуждена, но в этом возбуждении чувствовалась не радость за короля, а требование привести «настоящего» льва и изгнать «злую колдунью» Атти. Дахфу молча следовал своим путём на носилках, укрыв лицо широкими полами бархатной шляпы, такой же неотъемлемой от его облика, как шлем — от моего.

Все время, пока процессия не вышла за черту города, я с горечью твердил про себя: «Реальная жизнь! Да пошла ты, реальная жизнь, знаешь куда?»

Достигнув буша, женщины опустили меня на землю. Я сошёл с носилок на обжигающую землю. Вернее, даже не землю, а площадку с белой, как раскалённое солнце, каменистой поверхностью. Король тоже поднялся на ноги и обернулся на толпу, оставшуюся возле городской стены. Загонщиками должен был руководить Бунам. При нем находился какой-то человек, с головы до ног покрытый белой краской — может быть, даже извёсткой. Под ней я с удивлением узнал помощника Бунама, палача. Узнал по глубоким морщинам на продолговатой физиономии.

— В чем смысл сего маскарада? — спросил я Дахфу, подойдя к нему по камням, между которыми там-сям пробивалась зелёная трава. — Нет никакого смысла.

— Он всегда отправляется на львиную охоту в таком виде?

— Раз на раз не приходится. Окраска зависит от того, какие были знамения. Белый цвет — не слишком хороший признак.

Тем не менее, король вёл себя так, словно ничто не могло помешать ему выполнить свой долг. Я в упор посмотрел на бывшего чёрного кожаного человека, явившегося, чтобы поколебать уверенность Дахфу в канун великого события — воссоединения с душой усопшего отца.

— Они хотят вас запугать?

Король взглянул на меня, и его глаза, до тех пор блуждавшие по сторонам, сошлись в одной точке.

— Да, наверное.

— Сир, — торжественно произнёс я, — хотите, я приму меры?

— Какие меры?

— Какие скажете.

— Ну что вы. Просто эти люди живут в старом мире. Почему бы и нет? Если хотите, это — часть моей сделки с ними. — И он лучезарно улыбнулся. — В конце концов, это мой великий день, мистер Хендерсон. Я могу позволить себе роскошь пренебречь любыми знамениями. Когда я поймаю Гмило, это заткнёт им рты.

— «Палками и камнями мне перебьют кости, но это — всего лишь предрассудок», — так, что ли, ваше величество? Ну что ж, коли вы так к этому относитесь, мне остаётся только смириться.

Я все же думал, что король скажет этим двоим пару ласковых, но он ограничился какой-то нейтральной репликой. Зонты остались позади. Женщины, королевские жены, выстроились вдоль низкой стены города и что-то выкрикивали: то ли добрые пожелания, то ли предостережения. Молчаливые загонщики с копьями, горнами, барабанами и трещотками — их было человек шестьдесят-семьдесят — двинулись вперёд и вскоре рассеялись в буше. Остались только король, Бунам, его помощник и я, Сунго, плюс трое слуг с копьями.

— Что вы им сказали? — спросил я короля.

— Что, несмотря ни на что, исполню свой долг.

— Лучше бы вы им дали пинка под зад.

— Перестаньте, Хендерсон, мой друг, — уронил Дахфу, и мы двинулись дальше.

Трое с копьями следовали за нами.

— А эти зачем?

— Чтобы помочь нам во время манёвров в загоне. Когда дойдём до узкого конца, сами поймёте.

Вступив в высокие заросли, король поднял гладкое лицо и понюхал воздух. Я тоже. Чистый, сухой, он отдавал забродившим сиропом. В траве стрекотали цикады. Их трели казались взвивающимися в небо серебряными пружинками.

Король устремился вперёд — даже не шагом, а большими скачками. Следуя за ним, я вдруг подумал, что трава достаточно высока, чтобы скрыть от глаз любого зверя, кроме слона, а у меня нет ничего острого, кроме ромбовидного значка.

— Постойте, король!

Ему это явно не понравилось; он продолжил свой путь. Но я приглушённо звал его до тех пор, пока он не остановился и не подождал меня. Чуток отдышавшись, я прошипел:

— Как — без оружия? Или вы рассчитываете поймать зверя за хвост?

— Зверь, — ответил он, каким-то чудом сохраняя выдержку, — а я очень надеюсь на то, что это Гмило, — наверняка уже в загоне. Понимаете, мистер Хендерсон, мне нельзя иметь при себе оружие. Вдруг я нанесу Гмило телесные повреждения?

— Ну и что?

— Мне придётся заплатить жизнью за покушение на живого монарха.

— А я? Разве я не имею права защищать свою жизнь?

После небольшой заминки король ответил:

— Вы же со мной.

Что тут можно сказать? Я решил, в случае чего, оглушить хищника шлемом и дать деру. И не заметил, как пробормотал себе под нос: лучше бы он остался простым студентом в Сирии или Ливане. Однако король услышал.

— Ну что вы, Хендерсон-Сунго, я не жалею о своём выборе, и вы это знаете.

И — в своих облегающих брюках — устремился вперёд. Мои же движения были стеснены развевающимися зелёными шароварами. Троица копьеносцев семенила у меня за спиной, однако я не чувствовал себя в безопасности. В любой момент из зарослей оранжевым пламенем мог взвиться лев и разорвать меня на куски. Король тем временем взобрался на огромный валун и помог меня вскарабкаться туда же.

— Мы находимся возле северной стены «гопо».

Стена была сделана из уложенных штабелями сучьев и веток с шипами и имела толщину два-три фута. Рядом цвели жёсткие на вид красные и оранжевые цветы с серёдкой в чёрную крапинку. От их вида меня чуть не стошнило. «Гопо», то есть закон, имел вид гигантской воронки, или треугольника. Со стороны основания он был открыт, в то время как у вершины, или горлышка воронки, была устроена ловушка. Из двух боковых сторон только одна была творением рук человеческих. Другая когда-то была берегом реки или утёсом. Вдоль высокой стены из колючих кустов бежала невидимая для глаз тропинка; король нащупал её ногами под жёсткой травой. Перепрыгивая через кучи сломанных сучьев и клубки лиан, мы пробрались к узкому концу загона. Могучая, расширяющаяся кверху от узких бёдер фигура короля неудержимо рвалась вперёд.

— Вам не терпится вступить в рукопашный бой с вашим родственником? — спросил я.

Может быть, правы те, кто считает, что счастье — это осуществившееся желание. Добиться своего — это ли не блаженство? По-видимому, король усвоил эту истину благодаря львам. И он увлекал меня за собой силой своей незаурядной личности, потому что обладал величайшим даром — умением полно жить. Он был обречён на успех. И я тащился за ним, располагая одним лишь шлемом для своей защиты, да ещё просторными зелёными штанами, в которые можно было, в случае необходимости, засунуть зверя, точно в мешок.

— Вам тоже не терпелось схватиться с Муммой, — парировал король.

— Правильно, ваше величество. Но я не представлял себе последствий.

— А я представляю.

— Ладно. Не мне подвергать сомнению ваши поступки. За вас я — в огонь и в воду. Но вы сами сказали, что Бунам и его белёный пигмей — люди из старого мира. Я полагал, что сами-то вы с ним порвали — окончательно и бесповоротно.

— Нет-нет, — возразил он. — Чем, по-вашему, можно заменить целый мир? Спектакль должен быть сыгран до конца. Во всем нужен порядок.

Это было выше моего понимания, но я не прерывал его.

— Для Гмило лев Суффо был его отцом, а для меня — дедушкой. Гмило — мой отец. Иначе нельзя, если я хочу быть королём варири.

— Хорошо, — сказал я самым торжественным тоном, на какой был способен. — Король, вы видите эти руки? Это ваша дополнительная пара рук. Видите это туловище (я ударил себя кулаком в грудь)? Оно ваше. Мало ли что может случиться — хочу, чтобы вы знали моё отношение.

— Благодарю вас, мистер Хендерсон. Я знаю. Но позвольте мне высказать догадку. Вам не дают покоя мысли о смерти?

— Да. Так оно и есть.

— Вы им чересчур подвержены.

— Я слишком часто сталкивался с ней в жизни.

Тем не менее, этот короткий обмен мнениями меня немного успокоил. Король мог убедить меня в чем угодно. Ради него я согласился перенимать повадки льва. Поверил, что смогу измениться. Возжаждал победить своё прежнее «я». Конечно, мне никогда не стать львом, но и малая толика львиных качеств не помешает.

Безоружный, я последовал за королём к узкому концу загона. Лев, должно быть, проснулся, потому что на расстоянии в три мили послышались трещотки. Щурясь от слепящего солнечного света, я вгляделся в даль и увидел возле стены, на высоте двадцать пять или тридцать футов над землёй, что-то вроде платформы из тростника с таким же тростниковым навесом. Оттуда свисало подобие верёвочной лестницы из лиан. Король решительно взялся рукой за нижний конец и стал по-матросски карабкаться вверх. Достигнув платформы, он приглушённо крикнул:

— Забирайтесь и вы сюда, мистер Хендерсон!

Неожиданно из моего горла вырвался хриплый стон.

— В чем дело? — удивился Дахфу.

— Бог его знает.

— Вам дурно?

Я покачал опущенной головой. Должно быть, рычание, в котором я в последнее время упражнялся, развязало во мне какие-то узлы, и какие-то чувства, спрятанные на дне души, рвались наружу. Но не дело — беспокоить короля в день его славы.

— Я иду, ваше величество.

— Переведите дух, если нужно.

Он обошёл платформу, которая, вместе с навесом, казалась чем-то вроде хижины, и снова подошёл к краю. Я спросил:

— Она выдержит наш вес?

— Лезьте, лезьте сюда, Хендерсон.

Я полез. А трое дикарей с копьями стояли и смотрели, как я, Сунго, карабкаюсь по свитой из лиан лестнице. Потом они отошли в угол, туда, где находилась примитивная, но, должно быть, эффективная конструкция. После того, как другой дичи дадут уйти, сверху упадут опускные ворота и загонщики при помощи копий загонят льва туда, где королю будет удобнее осуществить захват.

Я поднялся по шаткой лестнице и сел на такую же ненадёжную, на мой взгляд, платформу. Общий замысел постепенно прояснился.

Итак, на высоте двадцать пять — тридцать футов висела допотопная соломенная постройка, а через просветы во внутренней стене загона я увидел висящую в воздухе плетёную клетку в виде колокола, с камнями на дне для равновесия. Она была сплетена из гибких лоз, не уступавших прочностью кабелю, и висела на верёвке — нет, даже тросе из лоз, пропущенном через специальное приспособление на шесте, один конец которого был закреплён на краю навеса, служившего «хижине» крышей, а другой — на противоположной стене загона; длина шеста составляла десять или двенадцать футов. Под ним и параллельно ему проходила ещё одна жердь, отходившая от платформы и также закреплённая на стене «утёса». На этой-то жерди — мостике не шире моего запястья — королю и предстояло балансировать с клеткой-колоколом, чтобы, когда льва заманят в отгороженную часть загона, он поместил над ним клетку, а затем опустил, расслабив трос. Так будет осуществлён захват льва.

— Как вам эта штука? — спросил король.

Я пытался — и не мог справиться с обуревавшими меня чувствами.

— Здесь, — продолжал Дахфу, — я поймал Атти. А Гмило — Суффо.

— Послушайте совет друга, — пробормотал я. — Конечно, я плохо разбираюсь… Но вы мне очень дороги, ваше величество… Не надо…

— Что с вашим подбородком, мистер Хендерсон? Он так и ходит ходуном.

Я прикусил нижнюю губу.

— Простите, ваше величество. Я скорее перережу себе горло, чем стану подрывать вашу уверенность в себе в столь ответственный момент. Но нельзя ли упростить процедуру? Опоить зверя… дать наркотик…

— Спасибо, Хендерсон.

Я понял: терпение Дахфу на исходе. Он не стал напоминать мне, что он король варири, — я сам об этом вспомнил. Он позволил мне быть рядом. Возвёл в ранг своего друга. Я не должен ему мешать.

Мы сидели на шаткой платформе из жердей с настилом из тростника. В конце концов я не выдержал, встал и шагнул на узкую доску, где предстояло балансировать королю.

— Что вы делаете, Хендерсон?

— Слежу за Бунамом.

(На самом деле я хотел проверить жердь).

— Не стойте там.

Под моей тяжестью доска прогнулась, однако не треснула. Я вернулся на платформу и сел рядом с королём. Перед нами был утёс из песчаника, а дальше, в лощине, я разглядел маленькое каменное строение.

— Там кто-нибудь живёт?

— Нет. — Брошенный дом? Или он все-таки служит для каких-то целей?

— Только не для того, чтобы в нем жили.

Значит, это склеп? Но чей?

Король встрепенулся и прислушался.

— Они приближаются. Мчатся сломя голову. Видите? Хендерсон, вы видите?

Он приложил ладонь ко лбу, защищая глаза от солнца. Я сделал то же самое.

— Нет, не вижу.

— Я тоже. Начинается самое трудное.

— Ваше величество, вы его поймаете. Вы же всю жизнь имели дело с этими зверями. Вы — профи. Больше всего на свете я люблю наблюдать за работой мастеров своего дела — будь то такелажник, чечеточник, мойщик окон или представитель любой другой профессии. Как вы управились с черепами!

Я снял тропический шлем и, порывшись за подкладкой, извлёк бумажник, где хранил паспорт и четыре купюры по тысяче долларов.

— Ваше величество, я не показывал вам фотографии моей жены и детей? Вот моя жена. Мы ухлопали уйму денег на её портрет и все время ссорились. Я не хотел, чтобы она поместила его в галерее фамильных портретов, и дошёл до белого каления. Но на этом снимке она — красавица.

— Серьёзная особа, — молвил король.

— Подходящая жена для эскулапа, не правда ли?

— Подходящая жена для любого серьёзного человека.

— Боюсь, что Лили не согласилась бы с вами, ваше величество. Она вбила себе в голову, что я единственный гожусь ей в мужья. Один Бог, один муж… А вот и дети.

Он без каких-либо комментариев посмотрел на фотографии Райси, Эдварда, маленькой Элис и близнецов.

На следующем целлулоидном квадратике был изображён я сам в алом халате и охотничьей шапчонке, со скрипкой под мышкой и странным выражением лица. Я только сейчас обратил на него внимание. Далее на свет явилось удостоверение кавалера «Пурпурного сердца».

— О! Так вы — капитан Хендерсон?

— Был комиссован по состоянию здоровья. Хотите взглянуть на следы моих боевых ран, ваше величество? Я подорвался на противопехотной мине. Мне повезло: взрывная волна отбросила меня на двадцать футов. Вот здесь, на бедре… уже плохо видно из-за отросших волос. Ранение в живот было гораздо тяжелее. У меня начали вываливаться внутренности. Я зажал их руками и в полусогнутом состоянии дотопал до перевязочной.

— Вы очень гордитесь своими страданиями, да, Хендерсон?

Он подметил, что я неравнодушен к теме страданий. И сейчас, когда мы сидели на верхотуре в ожидании торжественной встречи, давал мне понять, что страдание — ближайший путь к Богу. Уж поверьте, я знал своего друга! Не стану отрицать — я действительно гордился своими несчастьями и считал, что никто в целом свете не страдал столько и так тяжело, как я.

Но больше нельзя было разговаривать, потому что шум приближался. Серебряные трели цикад заглушил стук трещоток. Слуги с копьями подняли опускную дверь, чтобы выпустить вспугнутую загонщиками дичь. Высокая трава буша заходила ходуном, как морская вода, когда полный рыбы невод поднимается на поверхность.

— Смотрите! — воскликнул Дахфу, указывая в сторону обрыва, где мчались парнокопытные с кручёными рогами — то ли газели, то ли антилопы. Во главе стада бежал крупный самец. Опустившись на одно колено, Дахфу впился взглядом в заросли. Там, в траве, обозначились словно бы ручейки: то спасались бегством разные мелкие зверюшки. Птиц спешили подняться в небо. Я различил в траве планки высотой шесть-восемь дюймов, которых не заметил раньше. На мой немой вопрос Дахфу ответил:

— Правильно, Хендерсон, это рельсы. После поимки Гмило на них установят колёса, чтобы увезти клетку.

После того, как парнокопытные проскочили в открытые ворота, туда, словно толпа иммигрантов, ринулась обезумевшая от ужаса мелюзга. Показалась гиена. В отличие от других, она знала о нашем присутствии и метнула в нас быстрый взгляд, сопроводив его рычанием. К сожалению, на платформе не было ничего такого, чем можно было бы в неё бросить; пришлось ограничиться плевком.

— Лев, лев! — закричал король, вскакивая на ноги и указывая туда, где, примерно в сотне ярдов от нас, трава не затрепетала, а пошла крупными волнами от метаний крупного зверя.

Я вскочил на узенький выступ — что-то вроде подножки, с которой можно было соскочить на жердь.

— Хендерсон — не сметь!

Король бросил на меня испепеляющий взгляд, и я подчинился — вернулся в «хижину» и уселся на пол. Король сам ступил на жердь и, развязав узел, немного намотал на руку привязанный к клетке трос. Клетка зашевелилась. Она была такой лёгкой, что, если бы не балласт, давно поднялась бы в воздух. Король сбросил шляпу, чтобы не мешала.

Солнце обожгло моё незащищённое лицо. Я висел над загоном, как гигантская горгулья.[18 - Горгулья — рыльце водосточной трубы в виде фантастической фигуры (в готической архитектуре).] Несмотря на грохот, производимый загонщиками, снова стали слышны рулады насекомых. Лощина вдали алела и пенилась цветочками кактусов; даже на значительном расстоянии их шипы вонзались мне прямо в сердце. Природа вела со мной безмолвный разговор. Я мысленно задал ей вопрос о судьбе этого безумца, одержимого идеей поимки льва, но не получил ответа. Природа говорила только о себе самой. Мне оставалось только корчиться телом и душой, сидя на шаткой платформе. Страх за короля вытеснил все остальные чувства.

— Видите гриву, Хендерсон? — вскричал король.

Он по-прежнему держал трос; клетка закачалась; раздался перестук камней. Я не мог смотреть, как он балансирует на узкой рейке, с грузом булыжников над головой. Любого из них, если бы он вывалился из плетёной клетки, было бы достаточно, чтобы убить его.

Снизу донеслось грозное рычание. Я опустил глаза и увидел перед собой огромную, злющую, волосатую львиную морду. Она была сплошь в морщинах; в этих складках таилась смерть. Хищник открыл пасть, и на меня дохнуло смертельным жаром. Я непроизвольно забормотал себе под нос: «Господи, как бы ты ко мне ни относился, не дай мне свалиться в эту живую мясницкую. И позаботься о короле. Яви ему милость Твою».

Мне вдруг пришло в голову: может быть, это и есть то, что нужно для спасения человечества — оказаться лицом к лицу с чем-то злобным и беспощадным, как эта львиная морда? Вспомнилось, как я бахвалился перед Лили своей любовью ко всему земному. «Я знаю реальную жизнь лучше, чем ты»! Слова, слова! На самом деле моя судьба развивалась по законам нереальности. Но теперь меня вырвала из неё кровожадная пасть льва. Его рык послужил оглушительным ударом по затылку.

Гигантская заслонка опустилась, и западня захлопнулась. В траве все ещё метались мелкие зверьки. Лев прыгнул под нашу платформу и всем туловищем навалился на решётку. Гмило ли это? Я слышал, будто львёнок, отпущенный Бунамом, имел особую метку на одном ухе. Но, чтобы проверить, нужно было поймать зверя. Стоя за воротами, помощники короля выставили вперёд копья, чтобы лев перестал бросаться на ворота. Он же норовил достать людей лапами. По сравнению с этим гигантом Атти казалась жалкой рысью.

Балансируя на жерди в атласных туфлях, король снял с руки один виток верёвки; клетка немного опустилась. Из-за ограды во льва полетели камни; один угодил ему в глаз. Загонщики что-то кричали королю. Не обращая на них внимания, он медленно водил клетку в воздухе. Теперь она была на уровне его глаз.

Среди загонщинов находился оштукатуренный помощник Бунама. Просунув в щель копьё, он ткнул им льву в морду. Лев тяжело навалился на столбики, на которых держалась платформа. Они завибрировали. Жердь под ногами Дахфу качнулась, но он удержал равновесие.

Из-за забора вновь полетели камни; некоторые угодили во льва. Прыгнув в сторону, он оказался как раз под клеткой из лоз. Будьте прокляты, все лозы на свете! Будьте прокляты, все на свете ползучие растения!

Стоя на задних лапах, лев вновь попытался ухватить нижний ободок клетки. На этот раз ему удалось, и он вцепился в лозы когтями. Ловким движением король набросил на него клетку. Лёжа ничком на краю платформы, я протянул руку, чтобы помочь королю вернуться в безопасное место. Однако он добрался туда без чьей-либо помощи.

— Ну как, Хендерсон? Ну как?

Со стороны загонщиков послышались крики. Запутавшись мордой в сетке из лоз, под тяжестью камней лев давно должен был повалиться на спину, но он все ещё стоял на задних лапах. Пучки шерсти у него на брюхе и под мышками напомнили мне тот ужасный эпизод на дороге к северу от Салерно, когда санитары на глазах у всех раздели меня догола и обрили из-за вшей.

— Ну что, ваше величество? Это Гмило?

— Плохо дело, — пробормотал король.

— Почему плохо? Вы его поймали. Какого черта? Что ещё случилось?

Но я уже и сам это понял. Пока задние лапы льва оставались на свободе, никто не мог приблизиться к нему, чтобы исследовать его уши.

— Да свяжите же ему лапы, кто-нибудь! — завопил я.

Стоя внизу, Бунам указующим жестом поднял вверх палку из слоновой кости. Оттолкнувшись от края платформы, король подпрыгнул и ухватился за трос, на котором висела клетка и который все ещё был закреплён у нас над головой. Шкив заскрипел. Лев все ещё наполовину оставался на свободе, и королю предстояло довести дело до конца. Никто не имел права встать между ним и покойным монархом.

Широко расставив ноги, Дахфу стоял на середине жерди, держась за трос.

И вдруг послышался треск. Трос лопнул, и Дахфу полетел вниз — прямо в объятия льва.

— Король! — отчаянно завопил я.

Я видел, как хищник вонзил в него когти. Видел, как брызнула кровь. Все же королю удалось скатиться со льва на землю. В мгновение ока я очутился возле него.

— Беда, Сунго, — пробормотал Дахфу.

Я стащил с себя тонкие зеленые шаровары, чтобы перевязать рану. Но кровь продолжала хлестать, как из ведра.

— Помогите! — взывал я к толпе. — Помогите!

— Я не справился, Хендерсон.

— Ах, король, о чем вы говорите? Сейчас мы отнесём вас во дворец. Дадим антибиотик, зашьём рану. Вы сами будете подсказывать, что делать: как— никак вы — без пяти минут доктор.

— Они не примут меня обратно. Это Гмило?

Я схватил верёвку и стреножил проклятого хищника. При этом я так и сыпал ругательствами:

— Мерзавец! Сволочь! Будь ты проклят!

Подошёл Бунам и осмотрел его уши. Потом, не оглядываясь, завёл руку за спину. Помощник вложил в неё мушкет. Выстрел снёс хищнику часть головы.

— Не Гмило, — прокомментировал король.

Похоже, он был рад, что тот, кто пролил его кровь, не был его отцом.

— Хендерсон. Позаботьтесь, пожалуйста, об Атти.

— Черт побери, король, вы сами о ней позаботитесь, когда поправитесь.

— Нет, Хендерсон, нет. Я больше не гожусь… в мужья. Меня полагается убить.

В толпе загонщиков уже стали раздаваться воинственные возгласы. Бунам не пускал их к нам.

— Наклонитесь поближе, — прошептал король.

Весь в слезах, я предоставил в его распоряжение моё здоровое ухо.

— Ах, король, король! У меня чёрный глаз. Я приношу несчастье. Небо послало вам в друзья не того человека. Я — разносчик чумы. Без меня все было бы хорошо. Вы — благороднейший человек на свете.

— Не валите с больной головы на здоровую. Все как раз наоборот. В первую ночь… тот труп принадлежал предыдущему Сунго. Он не справился с Муммой.

Дахфу с трудом поднял окровавленную руку и коснулся своего горла.

— Его задушили? Боже, какой ужас! А тот парень Туромбо, который не смог её поднять? Ага, он не хотел становиться Сунго, это слишком опасно. Эта роль предназначалась для меня! Меня подставили!

— Сунго является моим преемником.

— Не понимаю. О чем вы толкуете, ваше величество?

Он закрыл глаза и медленно кивнул.

— В отсутствие совершеннолетних детей мужского пола королём становится Сунго.

— Ваше величество! — Я не удержался и повысил голос, в котором звенели слезы. — На что вы меня обрекли? Нужно было предупредить меня. Так не поступают с друзьями!

— Со мной тоже… поступили…

— Слушайте, ваше величество, давайте я умру вместо вас. От меня никогда не было проку. Поздно взорвался сон души. Я слишком долго тянул и погубил себя общением со свиньями. Я — конченый человек. Мне ни за что не справиться с вашими жёнами. Так что через каких-нибудь пару дней меня отправят вслед за вами. Король! О король!

Но его жизнь была на исходе, и вскоре наступила разлука. Загонщики взвалили его на носилки, и мы двинулись к каменному домику в лощине, перед которым цвели кактусы.

В этом домике было две деревянных двери, которые вели в две маленькие комнатки. В одной положили мёртвого короля. В другую водворили меня. Я абсолютно ничего не понимал, но безропотно позволил им закрыть дверь с другой стороны и запереть на засов.




ГЛАВА 21


Когда-то, давным-давно, страдание имело для меня пикантный привкус. Позднее оно его утратило и стало попросту отвратительным. Но теперь, после смерти короля, страдание перестало быть объектом анализа и сделалось совершенно нестерпимым. Заточенный Бунамом и его оштукатуренным помощником в каменную хибарку в лощине, я лил горючие слезы и без конца повторял одну и ту же фразу — не то жалобу, не то проклятие: «Она (жизнь) досталась соломенным чучелам!» И дальше: «Её отдали на откуп чучелам и дебилам (то есть каждый из нас занимает чужое место)!»

Я был слишком слаб, чтобы задавать вопросы и только и мог, что проливать слезы. Неожиданно с пола поднялся человек.

— Это ещё кто, черт возьми? — вскричал я.

Человек поднял обе руки в предостерегающем жесте.

— Кто здесь? — повторил я — и вдруг узнал эту копну курчавых волос в форме японской пихты и длинные скрюченные конечности. — Ромилайу!

— Да, сэр.

Итак, ему не позволили улизнуть с письмом для Лили — сцапали, когда он пересекал черту города. Ещё до начала охоты сделали все, чтобы моё местопребывание осталось неизвестным!

— Ромилайу, король мёртв.

На его лице появилось сочувственное выражение.

— Какой человек, Ромилайу! Мёртв.

— Замечательный джентмен, сэр.

— Он верил в возможность моего исправления. Но было уже поздно. Мои недостатки слишком глубоко укоренились.

Из одежды на мне остались только туфли, трусы, тенниска и тропический шлем. Я опустился на пол и долго-долго плакал. Ромилайу никак не удавалось меня утешить.

Никогда ещё я так тяжело не переживал смерть другого человека. При попытке остановить у короля кровотечение я весь перепачкался его кровью. Теперь она высохла, но все потуги стереть её оказались напрасными. Уж не знамение ли это? Знак того, что я должен продолжить его земное существование? Но как? В полную меру моих способностей. Какие же у меня способности? За всю мою жизнь не наберётся и трех вещей, которые бы я сделал правильно. Это также разрывало мне сердце.

Так прошёл день, прошла ночь, а наутро я почувствовал себя опустошённым. Слезы высохли. Я безвольно качался на волнах скорби, как старый, брошенный бочонок. Снаружи были свет и влага, а внутри меня было сухо и темно. Сквозь решётчатую дверь розовело небо. Наш тюремщик — чёрный кожаный человек, ещё не смывший с себя побелку, — принёс еду: печёный картофель и фрукты. Ему помогали две амазонки, но не Тамба с Бебу. Все обращались со мной с отменной учтивостью. Я шепнул Ромилайу:

— Дахфу сказал, вроде бы после его смерти я стану королём.

— Они звать вас Ясси, сэр.

— Это значит король? Они спятили. И что, теперь я унаследую его гарем?

— Вас это не радовать, сэр?

— Ты спятил, человече? На кой ляд мне все это бабье? У меня есть ровно столько жён, сколько требуется. Лили — превосходная женщина. В любом случае, смерть короля для меня — невосполнимая утрата. Я убит, Ромилайу, неужели ты этого не видишь? Сердце того и гляди разорвётся от горя. Не позволяй моей здоровенной туше вводить тебя в заблуждение, Ромилайу: я очень чувствителен. Ты был прав, мне не следовало держать то проклятое пари.

Как оказалось, я сделал это не совсем по собственной воле. Король, упокой Господи его душу, заманил меня в ловушку. Тот парень Туромбо вовсе не был слабее меня, просто не хотел становиться Сунго, вот и сыграл в поддавки. Слишком опасная должность. Король приберёг её для меня.

— Но и он сам — опасная должность, сэр.

— Действительно. Почему мне должно быть легче, чем ему? Ты прав, старик. Спасибо, что поставил меня на место.

Немного подумав, я спросил:

— Тебе не кажется, что эти красотки испугаются моего вида?

— Не кажется, сэр.

— Да? Так или иначе, Ромилайу, я не намерен оставаться. Пусть даже у меня не будет другого шанса стать королём.

И я погрузился в глубокие раздумья. Великий человек, только что канувший в зияющую бездну, готовил меня на своё место. Однако теперь выбор за мной. Хочу ли я навсегда отречься от родных мест, где мне ничего не светит? Дахфу уверовал в то, что я скроен по королевской мерке и смогу начать жизнь с чистого листа. Мысленно я выразил ему свою признательность.

— Нет, Ромилайу, мне ни за что не стать его достойным преемником. Я бы надорвался. Кроме того, мне пора домой. И, скажу тебе, я — не какой— нибудь племенной жеребец. Кроме шуток. Мне без малого пятьдесят шесть лет. При одной мысли об этой ораве сердце уходит в пятки. Да и как жить под пристальным оком Бунама, Хорко и прочей публики? Смотреть в глаза королевы Ясры? Я обещал ей… Ох, Ромилайу, как будто я имел право что-либо обещать! Так что давай-ка сматывать удочки. Я чувствую себя гнусным самозванцем. Единственное, за что я могу себя уважать, это что я кое-кого любил в своей непутёвой жизни. Бедняга мёртв. Это меня убивает. Дело даже не столько в жёнах, сколько в том, что мне здесь больше не с кем поговорить. В моем возрасте хочется интеллектуально общаться. Это — все, что нам остаётся. Плюс доброта и любовь.

Я снова впал в скорбь. Да она и не оставляла меня ни на минуту с тех пор, как я очутился в этом склепе. И вдруг меня осенило.

— Ромилайу, смерть короля наступила не от несчастного случая!

— Что вы иметь в виду, сэр?

— Это было подстроено. Я уверен. Теперь скажут — это ему наказание за то, что держал у себя Атти. Им ничего не стоило убить короля. Решили, что я более покладист. Ты мог бы дать руку на отсечение, что это не так?

— Нет, сэр.

— Вот именно — «нет, сэр»! Это заговор. Дай только мне до них добраться — в порошок сотру!

Я подкрепил эти слова жестами и глухим рычанием. Может, и вправду перенял что-то у львов — не точность и изящество движений, как Дахфу, а нечто более грубое? Трудно сказать заранее, во что выльется чужое влияние. Должно быть, Дахфу было грустно наблюдать подобный результат, но он делал скидку на мой тяжёлый жизненный опыт. Великодушная, благородная натура!

— Нам нужно выбраться отсюда, — сказал я Ромилайу. — Кстати, где мы находимся? И чем располагаем?

— Ножом, сэр, — ответствовал Ромилайу, доставая большой охотничий нож. Он спрятал его в копне волос, когда его схватили люди Бунама.

— Молодчина!

И я сделал такой жест, будто собираюсь кого-то заколоть.

— Лучше копать, сэр.

— Что ж, это не лишено смысла. Ты прав. Хотел бы я добраться до Бунама! Это стало бы роскошной удачей! Однако нужно быть осторожным. Сдерживай меня, Ромилайу. Видишь, я вне себя? Что там, вон за той дверью?

Мы тщательно обследовали стену и обнаружили довольно высоко над полом, щель между камнями. Ромилайу принялся расширять её ножом. Я то поддерживал его на руках, то становился на четвереньки, и он карабкался мне на спину.

— Кто-то подрезал трос, — высказал я предположение.

— Может быть, сэр.

— Никаких «может быть». Иначе зачем удерживать тебя в городе? Это был заговор против Дахфу и Сунго, то есть меня. Правда, он тоже подложил мне свинью, позволив поднять Мумму.

Ромилайу продолжал прилежно расширять щель. На меня летела каменная крошка.

— В то же время, король сам жил как на вулкане. Угроза его жизни была велика и постоянна. Если он как-то сосуществовал со смертью, мне сам Бог велел. Он был моим другом.

— Другом, сэр?

— Можешь назвать это любовью. Знаешь, старик, мой отец предпочёл бы, чтобы утонул я, а не мой брат Дик. Значит ли это, что он не любил меня? Нет.

Я тоже был его сыном, и он тяжело переживал бы мою смерть. Но, если выбирать, он предпочёл бы потерять меня, а не Дика. У моего брата был только один недостаток: он покуривал травку. О, я не осуждаю. Жизнь есть жизнь; кто мы такие, чтобы осуждать?

— Да, сэр.

Ромилайу усердно поворачивал в щели нож и вряд ли понимал, что я говорю.

— Что толку сетовать на жизнь? Она просто идёт своим чередом, и больше ничего. Однажды я рассказал Дахфу о своём внутреннем голосе. Который заладил, как попугай: «Я хочу, я хочу, я хочу»! Интересно, чего он хотел?

— Да, сэр.

— Он хотел чего-то настоящего.

Стоя на четвереньках, я ронял в пол слова:

— Принято считать, что высокие материи — выдумка, иллюзия. Черта с два, все как раз наоборот. В человеке заключена вселенная, она требует простора. Вечность в нас заявляет о своих правах. Вот почему так трудно смириться с дешёвкой. Возможно, мне следовало остаться дома. Научиться целовать землю. — Я ткнулся губами в земляной пол. — Но я почувствовал: ещё немного — и я взорвусь. Ах, Ромилайу, почему я не до конца открыл королю душу? Не могу спокойно думать о его кончине! Но я покажу этим подонкам! Дай только выбраться отсюда.

Ромилайу перестал вычищать пальцем расширенное отверстие.

— Я видеть, сэр!

— Что ты видишь?

Я приложился глазом к отверстию. На полу в соседней комнате лежало тело Дахфу. Его сторожил помощник Бунама. В данный момент он спал, сидя на табуретке. Рядом стояла корзина с холодным печёным картофелем; к ней был привязан маленький — две-три недели от роду — щенок льва.

— Ну, Ромилайу, — сказал я, — пора действовать. На сей раз мы не будем перетаскивать трупы, как того беднягу — моего предшественника-Сунго. Прибегнем к хитрости. Я притворюсь, будто жажду взойти на трон. Они не причинят мне зла: ведь я буду подставной фигурой, номинальным королём, а они будут править в своё удовольствие. Они уже раздобыли львёнка, значит, не собираются терять времени. Нужно их опередить.

— Что вы собираться делать, сэр? — встревожился Ромилайу.

— Естественно, дать деру. Как по-твоему, мы доберёмся до Бавентая на своих двоих?

Он промолчал.

— Что, Ромилайу, плохи наши дела?

— Вы болеть, сэр.

— Ха! Ты не представляешь, на что я способен, если захочу! Так или иначе, у нас нет выбора. Прихватим с собой картошку. Или ты хочешь остаться?

— О нет, сэр! Меня убивать.

— Тогда будем держаться вместе. Ты ведь хочешь жить, парень? Есть в тебе «грун ту молани», а?

Он не успел ответить: к нам явился Хорко, чтобы засвидетельствовать своё почтение. Он улыбался, но держался со мной более официально, чем прежде. Величал меня Ясси и, как собака, высовывал толстый красный язык, чтобы немного остыть после долгого перехода через буш. Я приложил все усилия, чтобы не выдать свои истинные чувства.

— Отныне вы — король, — сообщил он. — Король Хендерсен. Ясси Хендерсен.

— Да, Хорко. Жалко Дахфу, правда?

— Очень жалко, разрази меня гром.

Он любил щеголять выражениями, которые подцепил в Ламу.

Я подумал: человечество все ещё делает ставку на лицемерие. Поздно! Даже для этого.

— Вы больше не Сунго. Вы — Ясси.

— Совершенно верно. Ромилайу, переведи джентльмену: я счастлив стать Ясси. Когда приступим?

Ромилайу перевёл ответ: нужно дождаться, когда изо рта покойного правителя вылупится личинка. Она превратится в маленького льва, а тот, в свою очередь, станет Ясси.

— Если бы здесь были свиньи, лучше меня бы императора не сыскать, — мрачно пошутил я. Жалко, что Дахфу не слышал. — А теперь, Ромилайу, передай мистеру Хорко, что это большая честь. Покойный король был выше и лучше меня во всех отношениях, но я постараюсь оправдать их доверие. Нас ждёт большое будущее. Я бежал из своей страны как раз потому, что мне было негде развернуться. Сколько нам ещё оставаться в этом приюте смерти?

— Он говорить, три-четыре дня, сэр.

— О» кей? — осведомился Хорко. — Недолго. Вы жениться все эти леди. — И показал на пальцах: шестьдесят семь.

— Об этом не беспокойтесь.

После того, как он, церемонно откланявшись, удалился, в полной уверенности, что я у него в кармане, я сказал Ромилайу:

— Бежим нынче вечером.

Он промолчал.

— Сегодня вечером! Луна нам поможет. Прошлой ночью было так светло — хоть изучай телефонный справочник. Сколько мы пробыли в этом городе — месяц?

— Да, сэр. Что будем делать?

— Поздно вечером поднимешь шум: меня укусила змея или что-нибудь в этом роде. Прибежит кожаный с парой амазонок — посмотреть, в чем дело. Если он не откроет дверь, попробуем что-нибудь другое. Но предположим, что все— таки откроет. Возьмёшь вот этот камень и всадишь в щель между петлями, чтобы дверь не захлопнулась. Больше от тебя ничего не требуется. Где твой нож?

— Я держать нож, сэр.

— Нет проблем. Пусть будет у тебя. В общем, ты меня понял? Ты орёшь дурным голосом, что Сунго-Ясси, или кем там они меня считают, укусила змея. Нога стремительно пухнет. Потом встанешь у двери, чтобы сразу же вставить клин. — И я дополнил инструкции жестами.

Этим вечером мы не ложились спать. Я приводил в порядок мысли, одновременно ведя жестокую борьбу с лихорадкой.

— Сэр, вы не передумать? — послышалось из темноты.

— Нет, Ромилайу. Кажется, пора. Поехали!

Я снова приподнял Ромилайу, чтобы он смог заглянуть в отверстие. Парень в соседней комнате дрыхнул без задних ног. Я тяжело застонал. Он открыл глаза, встал и прислушался. Ромилайу заскулил:

— Ясси кмути. Ясси кмути.

Это слово было мне знакомо: загонщики то и дело повторяли его, когда несли раненого Дахфу. «Король умирает». Между прочим, язык варири лёгок для усвоения.

Помощник Бунама открыл дверь на улицу и что-то крикнул в темноту.

— Звать женщин-часовых, сэр.

Я лёг на пол и подал Ромилайу камень.

— Ступай к двери. Если сегодня не сбежим, наша жизнь не продлится и месяца.

Я настроился на убийство. Как ни странно, именно это помогало мне сохранять самообладание. Я с наслаждением представлял, как возьму помощника Бунама — хотя бы его! — за горло. Кто-то вынул из двери одну планку и, посветив в щель фонариком, увидел меня скрюченного на полу. Отодвинули засов. Я завопил, как от боли: «Камень!» — и Ромилайу послушно сунул его между петлями, несмотря на то, что амазонка выставила вперёд острие копья. И тотчас отступил ко мне. Амазонка вскрикнула: я сбил её с ног. Копьё вонзилось в стену. Я мысленно воззвал к Богу: только бы эта железяка не ранила Ромилайу! — и оглушил амазонку ударом камня по голове. При данных обстоятельствах я не мог делать скидок на её пол. Бунам и вторая амазонка попытались захлопнуть дверь, но помешал камень; я успел схватиться за край. Они тянули дверь в одну сторону, я — в другую. Мне удалось ребром ладони — коронный трюк десантников — вырубить вторую амазонку. Потом я в три прыжка догнал кожаного и, злобно зарычав, схватил за горло. Ромилайу взмолился:

— Нет, нет! Не убивать, сэр!

— Какого черта — он же сам убийца! Из-за него мы лишились короля.

— Вы не убивать, — настойчиво повторил Ромилайу, — Бунам не устраивать погоня.

— Ромилайу, моё сердце требует мести!

— Вы мой друг, сэр?

— Позволь хотя бы сломать ему пару рёбер! О да, Ромилайу, я твой друг.

Но и король Дахфу был моим другом. Ладно, не буду ломать ребра, только поколочу.

Но и колотить его я не стал. Просто швырнул, вместе с обеими амазонками, в ту комнату, которая ещё недавно была нашим узилищем, и задвинул засов. Мы ринулись во вторую комнату. Ярко светила луна, так что видимость была отличная. Ромилайу схватил корзину с провизией, а я подошёл к королю.

— Теперь можно идти, сэр?

Я отогнул край савана. Лицо Дахфу раздулось и стало комковатым. Жара быстро делала своё дело. При всей любви к королю я был вынужден отвернуться.

— Прощайте, король.

И вдруг меня словно что-то толкнуло. Маленький лев отчаянно брызгал слюной. Я вернулся и подобрал его.

— Что вы делаете, сэр?

— Он пойдёт с нами.




ГЛАВА 22


Ромилайу начал было протестовать, но я был твёрд в своём решении оставить щенка у себя. Тот тихонько урчал и скрёб мне грудь коготками. Я сказал:

— Дахфу был бы рад, если бы узнал, что я взял львёнка. Должен же он продолжить существование — в той или иной форме! Неужели не ясно?

Ромилайу возразил: скорее всего, зверёныш — отпрыск того самого льва, что убил короля. На меня это не подействовало.

— Если уж я пощадил ту сволочь… Ромилайу, не будем попусту терять время — я не оставлю львёнка. Слушай, ведь я могу нести его в шлеме. Ночью он не нужен.

Ночная прохлада помогла мне справаться с лихорадкой. Яркий лунный свет освещал окрестности до самого горизонта.

В конце концов Ромилайу уступил, и наш побег начался. Из лощины мы взобрались на покатый склон холма и устремились в горы, прямой дорогой на Бавентай. До рассвета мы покрыли почти двадцать миль.

Без Ромилайу я не продержался бы и пары дней из тех десяти, что потребовались нам для достижения своей цели. Он умел отыскивать воду и знал, какими корешками и насекомыми можно подкрепляться. Когда картошка вышла, пришлось перейти на червей и личинки жуков.

— Тебе следовало бы стать инструктором по выживанию в Вооружённых Силах, — сказал я Ромилайу. — Ну, вот я и питаюсь саранчой, как Святой Иоанн. «Глас вопиющего в пустыне».

Но с нами был ещё львёнок, которого нужно было кормить и лелеять. Мне приходилось размельчать ножом на ладони червей и личинки жуков, чтобы угощать мясным пюре маленького хищника. Днём, когда мне был нужен головной убор, я засовывал его под мышку или тащил на поводке, а ночью он спал в шлеме, по соседству с бумажником и паспортом — точил зубы о кожу до тех пор, пока не сгрыз целиком. Пришлось спрятать паспорт и четыре тысячедолларовых купюры во внутренний карман трусов.

Мои щеки ввалились; разноцветные усы торчали во все стороны. Я подчас вёл себя как ненормальный и нёс всякий вздор. Или садился и играл с львёнком, которого назвал Дахфу. Ромилайу занимался припасами. У меня на это не хватало ума. Зато, когда доходило до серьёзных вещей, мой мозг работал с поразительной чёткостью. На ночь я пел львёнку в качестве колыбельных «Пьеро», «Мальбрук в поход собрался» и прочие песенки из своего детства. Я очень боялся — а Ромилайу надеялся, — что малыш не выдержит такой жизни, заболеет и умрёт. Однако Бог миловал. У нас были копья, и Ромилайу удалось подстрелить несколько птиц. Однажды мы подбили даже пернатого хищника и устроили пир.

И наконец на десятый день путешествия (так сказал Ромилайу, сам я потерял счёт времени) мы добрались до Бавентая. Белые, как яичная скорлупа, каменные стены и бронзовые арабы с удивлением созерцали нашу материализацию на подступах к городу. Я, на манер Черчилля, салютовал всем и каждому поднятием двух пальцев (знак победы), время от времени разражался хриплым смехом и поднимал в воздух за шкирку маленького Дахфу — напоказ молчаливым мужчинам в чалмах, женщинам, у которых не было видно ничего, кроме глаз, и темнокожих пастухов.

— Оркестр сюда! — крикнул я всем сразу. — Музыку!

Вскоре я провалился в забытьё, но перед этим успел взять с Ромилайу торжественное обещание позаботиться о маленьком звере.

— Он для меня — Дахфу. Пожалуйста, Ромилайу, пусть с ним ничего не случится! Это меня убьёт. Я не угрожаю тебе, старина, я так слаб, что могу только умолять.

Ромилайу заверил меня, что мне не о чем беспокоиться.

— Во-кей, сэр.

— Видишь, я научился умолять. Я уже не тот, что прежде.

— Минуточку, Ромилайу, — окликнул я его с кровати (мы остановились в чьём-то доме). — Скажи мне — это судьба?

— Что, сэр?

— Настоящее. Смысл. Высшая справедливость. Рано или поздно она обязательно наступит. Я — не то, чем воображал себя.

Ромилайу хотел сказать что-то утешительное, но я продолжил:

— Не надо меня утешать. Потому что сон души взорван, и я стал самим собой. И без всякого там пения мальчиков в церковном хоре. Но вот что хотелось бы знать. Почему за это нужно бороться? Ничто не требует от человека стольких трудов и борьбы, как обретение себя. Мы обрастаем болячками…

Я прижал к груди львёнка, отпрыска моего лютого врага, и, уже засыпая, пробормотал Ромилайу:

— Не подведи меня, дружище.

Я передал ему львёнка и отключился. Это был сон не сон, обморок не обморок, с галлюцинациями и видениями. Тем не менее я постоянно помнил и повторял в бреду: мне нужно вернуться к Лили и детям. Я заболел тяжёлой формой ностальгии. Ибо что такое вселенная? Она огромна. А мы? Ничтожно малы. В таком случае, почему бы мне не находиться дома, рядом с любящей женой? Даже если она только притворяется, что любит, это лучше, чем ничего. В любом случае, я испытывал к ней очень тёплое чувство. Вспоминал её в разных ситуациях. На память приходили её излюбленные сентенции о том, что такое хорошо и что такое плохо, как надо себя вести, о жизни, смерти и так далее. Но, наверное, дело было не в том, чтО она говорила, а в том, что я все равно не мог бы не любить её. Меня не оттолкнули бы даже самые нудные её проповеди.

Часто подходил Ромилайу, и даже в худшие моменты моей горячки его чёрное лицо казалось мне сделанным из небьющегося стекла, прошедшего через все стадии закалки.

— Ромилайу, — пробормотал я однажды, — ты живёшь по законам ритма. Правая рука вперёд — левая рука вперёд; за вдохом следует выдох; систола сменяет диастолу; ноги выделывают танцевальные па, руки играют в ладушки. Опять же, времена года. И звезды, и все такое прочее. Приливы, отливы и прочая дребедень. Ты должен жить по их законам, иначе тебе крышка. Все мы подвластны ритму. Худшее в нас то и дело возвращается. Но король верил, что я исправлюсь. Хватит корчить из себя мученика. Мошки лесные должны стать моими кузенами. Ах, Ромилайу, даже Смерть не знает, сколько на земле мертвецов: она не проводила переписи. Но они присутствуют в наших мыслях — это и есть бессмертие. Они живут в нас и через нас. Но у меня разламывается хребет. Я взвалил на себя слишком тяжкий груз. Это нечестно — как же тогда «грун ту молани»?

Вместо ответа Ромилайу показал мне львёнка. Тот благополучно перенёс лишения и имел исключительно бодрый вид.

Провалявшись несколько недель в Бавентае, я пошёл на поправку. И вскоре сказал своему проводнику:

— Ну, парень, мне надо сваливать отсюда, пока львёнок не превратился в льва. Иначе ему путь в Штаты будет заказан.

— Нет, сэр, нет. Вы ещё очень больной.

— Действительно, я далеко не в лучшей форме. Но я выкручусь. Это всего лишь болезнь. Скоро все пройдёт.

Ромилайу долго не соглашался, но в конце концов я уговорил его отвезти меня в Бактале. Там я купил себе брюки, а в миссии мне дали сульфа— какой-то препарат, и с дизентереей было покончено. На это ушло несколько дней. Потом я вместе с львёнком завалился на заднее сиденье «джипа», и Ромилайу отвёз меня в Эфиопию, в Харар. Там я истратил несколько сотен долларов на подарки для Ромилайу и завалил ими «джип».

— Я собирался заехать в Швейцарию, повидать малютку Элис, но не стоит пугать ребёнка. Опять же лев.

— Вы брать его домой?

— Он теперь всегда будет со мной. И поверь, Ромилайу, мы с тобой ещё встретимся в этой жизни. Современный мир вдоль и поперёк пронизан связями. Можно установить местопребывание любого человека, если, конечно, он не отдал концы. Вот тебе мой адрес. Пиши. И не принимай близко к сердцу. В следующий раз я буду в элегантном белом костюме, тебе не придётся за меня краснеть. Устрою тебе бесплатное угощение.

— Вы ещё слишком слабый, сэр. Боюсь вас отпускать.

Мне и самому было тяжело.

— Знаешь, Ромилайу, я на редкость живуч. Судьба испробовала все способы. Припаяла вышку. И вот он я, цел и невредим.

Наконец мы расстались. Какое-то время он ещё тайно следовал за мной; я сделал вид, будто не заметил, — ради его же блага. В Хартуме, всходя по трапу, я увидел джип сбоку от взлётной полосы и завопил: «Ромилайу»! Пассажиры испугались, что я опрокину маленький самолёт.

— Этот человек спас мне жизнь.

Я занял своё место и устроил львёнка у себя на коленях. В Хартуме я здорово поскандалил в американском консульстве. У них там очень строгие правила доставки диких животных в зоопарки Соединённых Штатов. Я не смогу улететь, пока зверь не пройдёт карантин. Я сказал, что и сам жажду попасть на приём к ветеринару и сделать все необходимые прививки. Но мне нужно срочно попасть домой. Я только что перенёс тяжёлую болезнь; проволочки меня доконают. Они были непреклонны. Я напустил на них львёнка. Он прыгнул на стол, опрокинул скобосшиватель и вцепился острыми когтями сотруднику в одежду. Тогда эти ребята дрогнули. Они были готовы на все, чтобы от меня отделаться.

В тот же вечер я очутился в Каире и оттуда позвонил Лили.

— Детка, это я! В воскресенье буду дома.

Наверное, у неё дрожали губы, потому что ей так и не удалось произнести что-нибудь вразумительное.

— Детка, я возвращаюсь. Да скажи хоть что-нибудь внятное, не мямли.

Наконец ей удалось более или менее разборчиво пролепетать:

— Джин!..

Дальше возникли шумы на линии, но я все-таки прокричал:

— Милая, я исправлюсь! Я уже исправился!

Из её ответа я разобрал только два-три слова — кажется, это было что— то о любви. Потом она начала читать нотацию и одновременно молить меня вернуться.

— Для такой крупной женщины ты слишком писклява, — ответил я. — В общем, встречай меня в воскресенье в Айлдуйлде. И прихвати с собой Донована.

Донован — старый адвокат, который был поверенным моего отца. Ему что— то в районе восьмидесяти. Я подумал, что мне могут понадобиться его услуги в связи со львом.

Это было в среду. В четверг мы совершили посадку в Афинах, где я предпринял не особо удачную — из-за моего нездоровья — экскурсию в Акрополь, а в пятницу — в Риме. Дальше — Париж, Лондон, и вот мы уже летим над Атлантикой. Я прильнул к иллюминатору. Вид океана доставил мне несказанное наслаждение.

Остальные пассажиры с головой ушли в чтение. Не понимаю такого равнодушия. Правда, они возвращались не из самого сердца Африки, как я, и все время своего путешествия не порывали с цивилизацией. Зато я, Хендерсен, не мог налюбоваться водой!

Видя моё возбуждённое состояние, стюардесса предложила мне журнал. Она знала, что я везу в багажном отделении львёнка: туда по моей просьбе то и дело доставляли молоко и мясо. Да и сам я путался у всех под ногами, время от времени совершая туда паломничества. Но это была славная, чуткая девушка. Я объяснил ей, что везу львёнка домой — жене и детям. Он для меня — что-то вроде сувенира на память о друге. Я не стал объяснять, что в каком— то смысле львёнок был новой, загадочной формой существования этого друга. Хотя, не исключено, что она поняла бы — милая и доброжелательная. Родом из Рокфорда, штат Иллинойс. У неё были изумительные тугие щеки и вьющиеся золотистые волосы. Зубы — безупречной белизны. И вся она словно была сделана из молока и сахарной кукурузы. Да будут благословенны её бедра. Да будут благословенны её нежные пальчики!

Я сказал:

— Вы напоминаете мою жену. Мы очень давно не виделись.

— Сколько же?

Я затруднился с ответом, так как понятия не имел, какое нынче число.

— Что у нас сейчас, сентябрь?

Она страшно удивилась.

— Как — вы не знаете? На следующей неделе будем отмечать День благодарения.[19 - День благодарения — официальный праздник в честь первых колонистов Массачусетса, отмечаемый в последний четверг ноября.]

— Так поздно?!.. Видите ли, в Африке я заболел и довольно долго провалялся без сознания. Совсем потерял представление о времени.

Подумав, я добавил:

— Вместо того, чтобы учиться быть собой, мы обрастаем болячками и пороками. В ожидании великого дня.

— Какого дня, мистер Хендерсен?

— Идёмте, я вам спою.

Мы пошли в багажное отделение. Я стал кормить Дахфу запел:

«Ибо кто дождётся пришествия Его? И кто переживёт..»

— Это Гендель? — спросила она. — Мы проходили в Рокфордском колледже.

— Умница! У меня есть взрослый сын Эдвард, так ему все эти джаз-банды отшибли мозги. Я сам проспал свою молодость… Знаете, мисс, почему мне не терпится увидеться с женой? Хочу посмотреть, как все будет теперь, когда взорван сон души. И с детьми… Я их очень люблю… наверное.

— Почему «наверное»?

— Видите ли, мы — странная семья. Мой сын Эдвард нарядил шимпанзе в ковбойский костюм. Потом моя дочь Райси притащила домой ребёнка. Естественно, пришлось его отобрать. Надеюсь, львёнок заменит ей младенца.

— На борту есть маленький мальчик, — сказала стюардесса. — Вот он-то уж наверняка обрадуется львёнку. Он такой грустный!

— А кто он такой?

— Его родители были американцами. У него на шее письмо, в котором рассказывается эта история. Мальчик не говорит по-английски. Только по— персидски.

— Продолжайте, — попросил я.

— Его отец работал на нефтяную компанию в Персии. Ребёнка растили слуги-персы. А теперь он осиротел, и его отправляют к дедушке с бабушкой в Карсон, штат Невада. В аэропорту Айдлуайлда я должна его кому-то передать.

— Бедняжка! Давайте его сюда, покажем льва.

Стюардесса привела мальчонку. Он был такой бледненький, в коротких штанишках на помочах и зеленом свитере. Чернявый, как мои ребята. Он пришёлся мне по сердцу.

— Иди сюда, мальчуган, — сказал я и вручил ему львёнка, а затем обратился к стюардессе: — Виданное ли это дело — гонять пацана одного по свету? Наверное, он и не знает, что это лев. Думает — котёнок.

— Главное, он в восторге.

Действительно, благодаря львёнку Дахфу у мальчика заметно повысилось настроение. Потом я взял его с собой в салон и показал картинки в журнале. Ночью он уснул у меня на коленях. Я попросил стюардессу присмотреть за львёнком.

На этом-то этапе полёта память и преподнесла мне приятный сюрприз. Оказалось, долгая жизнь имеет свои преимущества. В моем прошлом отыскались и положительные моменты. Вспомнилось, как после смерти Дика, в неполные шестнадцать лет — я был на первом курсе колледжа, и у меня уже росли усы — мне пришлось уйти из дома. Я просто не мог видеть душевные терзания отца. Он недвусмысленно дал понять: род Хендерсонов кончился в тот момент, когда Дик пробил злополучный кофейник в том несчастном греческом ресторанчике. Дик был широкоплеч, с курчавой шевелюрой, как все мы. Он утонул близ Платсберга, штат Нью-Йорк, а папа стал смотреть на меня безумными глазами, полными отчаяния.

Пожилой человек, чьи силы на исходе, способен обрести в гневе второе дыхание. Теперь-то я это понимаю, но откуда мне было знать об этом в шестнадцать лет? В то лето я работал на автомобильной свалке милях в трех от дома — кромсал, превращая в металлолом, старые автомобили. К вечеру я весь покрывался потом, грязью и ржавчиной; глаза слезились от долгой работы с автогеном. В день похорон Дика я тоже работал. А вечером, вернувшись домой, поспешил облиться водой из поливального шланга в маленьком, запущенном саду позади дома (впоследствии я срубил его целиком). На меня обрушились ледяные струи, обдавая космическим холодом. Из дома выглянул отец и начал орать на меня. На этот раз он отбросил свою обычную интеллигентность и матерился по-чёрному.

И я ушёл из дома. Добрался автостопом до Онтарио и устроился на работу в парке отдыха. Парк одновременно служил ярмарочной площадью; хозяин, мистер Хансон, определил меня на ночлег в конюшню. Там по мне шныряли крысы, а на исходе ночи начиналась мойка лошадей, и я просыпался весь мокрый.

Я работал со Смолаком. Этот престарелый бурый медведь начисто испарился из моей памяти. Его назвали Смолаком в честь дрессировщика, который бил его и в конце концов бросил на произвол судьбы. У несчастного зверя выпали все зубы, а шерсть позеленела от возраста. Однако даже этому жалкому существу Хансон нашёл применение. Медведь был обучен езде на велосипеде. Теперь-то он до того одряхлел, что мог есть из одной миски с кроликами, а потом, стоя на задних лапах, сосать молоко из бутылочки. Тем не менее, Хансон придумал один трюк, и вот тут-то я и пригодился. До конца сезона оставался месяц, и на протяжении всего этого месяца мы со Смолаком дважды в день потешали публику катанием на «русских горах». Сидя вдвоём в люльке, мы то возносились к небесам, то проваливались в бездну. От страха мы прижимались друг к другу. Этот многострадальный зверь рычал на меня — получалось что-то вроде хрюканья. Иногда ему случалось обмочиться. В то же время он явно воспринимал меня как товарища по несчастью и ни разу не поцарапал. Я брал с собой пистолет, заряженный холостыми патронами, но мне так и не пришлось пустить его в ход. Однажды я сказал Хансону: «Мы с мишкой — два сапога пара. Оба — отверженные». По ночам я часто думал об отце. Но вообще-то большая часть моего времени проходила в обществе Смолака, и мы очень сблизились. Комедианты перед равнодушной толпой, мы стали духовными братьями. Можно сказать, что он меня «омедвежил», как я «очеловечил» его. Так что прежде, чем на моем горизонте появились свиньи, на меня наложило глубокий отпечаток общение с медведем. Думаю, рано или поздно Дахфу понял бы это.

* * *


— Нет, вы только посмотрите на них, — с улыбкой произнесла стюардесса, заметив, что мы с мальчиком уже проснулись. Он уставился на меня двумя большими серыми глазами, в которых появился какой-то новый блеск, отражение первобытной силы. И пусть мне не говорят, что ЭТО ВПЕРВЫЕ!

— Самолёт идёт на посадку, — объяснила хозяйка салона.

— Как — уже Нью-Йорк? Я сказал жене, чтобы ждала меня к вечеру.

— Ньюфаундленд. Садимся на дозаправку. Видите — уже светает.

— Полжизни за глоток холодного, чистого воздуха! — воскликнул я. — После стольких месяцев в пекле…

— Думаю, у вас будет такая возможность.

— Тогда принесите мне одеяло для мальчонки. Ему тоже не помешает подышать свежим воздухом.

— Я собираюсь прогуляться, — обратился я к малышу. — Хочешь со мной?

Он что-то проговорил по-персидски и встал на сиденье. Я обернул его одеялом и взял на руки. Вернулась стюардесса.

— Эй, а где ваше пальто?

— Львёнок в багажном отделении — весь мой багаж. Но это не беда. Я вырос в деревне и здоров как бык.

Держа на руках мальчика, я ступил на вечную мерзлоту. Каждый глоток морозного воздуха был глотком счастья. Моя всклокоченная борода заиндевела. Замшевые туфли скользили на льду. Носки задубели: я не менял их несколько дней. Я сказал мальчонке:

— Дыши глубже. Из-за твоих сиротских бед у тебя слишком бледное лицо. Вдыхай этот чистейший воздух — он вернёт тебе румянец.

Я крепко прижал его к груди. Похоже, мальчик совсем не боялся, что я поскользнусь и упаду. Его близость, так же, как воздух, стала для меня чудодейственным лекарством. Прибавьте к этому радость от предстоящей встречи с Лили. А лев? Он тоже принимал живое участие в этом празднике. Я галопом кружил вокруг серебристого лайнера. Из иллюминаторов смотрели тёмные лица. Все четыре гигантских прекрасных пропеллера замерли. Я понял это так, что теперь моя очередь двигаться, и поэтому бегал, прыгал, пыхтел и звенел на белоснежной полоске среди серого арктического безмолвия.


notes



Примечания





1


Лига Плюща (Ivy League) — объединение старинных, престижных университетов штата Новая Англия.




2


«Ответь! Прекрасная душа!» (ит.).




3


Ур — древний город-государство в Месопотамии (Ирак).




4


Боксёрское (Ихэтуаньское) восстание — антиимпериалистическое восстание в Северном Китае в 1899–1901 гг.




5


Движение суффражисток — движение за избирательное право для женщин.




6


«Agnus Dei» — «Агнец Божий» (часть мессы у католиков и музыка к ней).




7


Мидас, царь Фригии в 738–696 гг. до н. э. Согласно греческому мифу, был наделён Дионисом способностью обращать в золото все, к чему бы он ни прикасался




8


Клем — хищный моллюск.




9


Монтекукколи Раймунд (1609-80), австрийский фельдмаршал.




10


Тюренн Анри де ла Тур д» Овернь (1611-75), маршал Франции. Одержал ряд крупных побед над баварскими и имперскими войсками.




11


Буш (обычно в Африке и Австралии), невозделанная земля, покрытая кустарником.




12


Ноумен — умопостигаемое в противоположность феномену, т. е. постигаемому чувствами; термин впервые употреблён Платоном.




13


Ангкор Ват — крупнейший и лучше всех сохранившийся дворец из Ангкорского комплекса храмов, дворцов, водохранилищ и каналов близ города Сием-Реап (Кампучия), сооружён в 9 — 13 вв.




14


Суспензорий — эластичный пояс с карманом, надеваемый тяжелоатлетом под трико для предохранения половых органов.




15


Имеется в виду обычай пускать перед собой в шахту канарейку — птицу, более других чувствительную к свежему воздуху. Если канарейка выживет, воздух в шахте пригоден для дыхания. Прим. переводчика.




16


Имеется в виду король Великобритании Эдуард YIII, который в 1936 году отрёкся от престола, чтобы жениться на разведённой женщине. Прим. переводчика.




17


«Изысканно, шикарно» (фр.). (В слове tres — надстрочный знак над «e». В.Н.).




18


Горгулья — рыльце водосточной трубы в виде фантастической фигуры (в готической архитектуре).




19


День благодарения — официальный праздник в честь первых колонистов Массачусетса, отмечаемый в последний четверг ноября.